Воспоминания о начале Великой Отечественной войны

                О начале войны, эвакуации и возвращении в Москву.
                Записано со слов

         Я хочу рассказать про день, когда началась война. Мы решили 20 июня поехать к моей тёте Вале, там еще мой дед жил, он был сельским учителям, тогда говорили «народным учителем». Оказалась одна комната свободная, и мама решила этот год провести там. Собирали вещи. Вдруг неожиданно прибежала к нам соседка. Она работала уборщицей на заводе "Калибр" в одном из цехов. Прибежала, говорит: "Анна Ивановна, не уезжайте, в воскресенье, говорят, война начнется". Она даже вечером отцу рассказала, посмеялись. Мы двадцатого уехали. И через два дня действительно началась война. Прибежали мои старшие сестры Люда и Галя. Испуганные, взволнованные: "Война началась!". Мама ездила несколько раз в Москву. Москву бомбили. Она боялась за нас, и мы решили немного подождать, когда отгонят немцев. Мама всё время говорила: "Нет, у немцев я, конечно, не останусь". И правильно говорила, между прочим. Если бы мы остались, вряд ли бы остались живы, потому что особенно коммунистов в деревне не было, но кто был - уехал, а кто остался, все семьи расстреляли.  Мама попала один раз в Москву 16 октября, когда Москва бежала. Она в ужасе вернулась, но в то же время продолжала говорить: "Нет, конечно, у немцев мы не останемся". А в это время отступление шло. Беженцы... какой-то скот гнали, у нас вповалку в деревне на полу лежали солдаты, а мама всё ждала, что вот-вот отгонят немцев, настолько мы верили, что немцев обязательно должны отогнать.
Вдруг один из лейтенантов молоденьких маме и говорит: "Вы что, действительно не хотите остаться у немцев?". Мама говорит: "Нет, конечно, как можно!". "Я, вообще, - говорит - не должен вам об этом говорить, но дело в том, что у меня приказ, мы через 2 часа отходим". Вот здесь мама переполошилась. Кое-как нас одели... на санках... Таня... Тане было 5 лет, старшей сестре Гале 13, мне 9. И вот мы пошли пешком. А в это время начался артиллерийский обстрел. Вот хорошо машины, которые шли, видимо, на фронт или как, но подвозили нас. Я только хорошо помню, как мама вжимала мне голову в это деревянное днище грузовиков, а все говорили: "Наклоняйтесь, наклоняйтесь". Там так противно пахли эти доски, и я задыхалась. И Таню мама держала одной рукой, другой рукой меня прижимала к этим доскам. Потом говорили: "Больше не можем везти, выходите". Выходили, опять тащились с санками. Помню, вошли в Истру. Совершенно пустой, жуткий город. Все двери распахнуты, окна все распахнуты или выбиты. В какую-то траншею мы залезли. Там вода по щиколотку, наверное, а поперёк лежала мертвая лошадь. Такая она мне показалась огромная и страшная, с вывернутыми кишками лежала убитая лошадь. Стояли регулировщики. И вот опять мы подошли к Иерусалиму, недалеко от Истры, тоже кто-то нас подвозил, выбрасывал... И вдруг там цепь, оцеплено все. Говорят: "Уходите, сейчас будем взрывать монастырь". Вот это я как-то запомнила. Опять шли пешком, кто-то подвозил. Так до Снегирей. От Снегирей уже ходили поезда.
Так мы к ночи добрались до Москвы, и перепуганная насмерть мама утром побежала на завод. Оказывается, в этот день уходил последний эшелон в эвакуацию в Челябинск. Завод уже эвакуировался туда. Первые эшелоны были  в Ташкенте, потом их из Ташкента переправили в Челябинск. А мы поехали сразу в Челябинск. Тут же прибежали какие-то люди с завода маме помогать. Что упаковали,  что схватили – понятия не имеем.  Полураздетые, после этой страшной ночи, поехали на вокзал, и там в теплушке нас, помню, на второй этаж, даже нам какой-то мужчина освободил место на втором этаже, так он пристроился получше, но освободил маме с тремя детьми… И мы ехали в Челябинск. Две недели ехали. По дороге уже узнали, что немцев от Москвы отогнали. Было какое-то сражение под Москвой.
Все радовались, а мы-то жалели что уехали, потому что столько всего пришлось в Челябинске пережить, а возвращение вообще было ужасно. Но тем не менее уехали. В Челябинске нас разместили в 23-й школе на улице Кирова. Это была центральная улица города. Под общежитие отдали школу. Мы жили на третьем этаже в 23-й комнате. Класс, в классе 5 семей помещалось. Маме, поскольку отец был на заводе крупным партийным работником – он заведовал партийным кабинетом, был лектором  Ростокинского райкома партии, его хорошо знали - вот нам дали такой угол, лучший, можно сказать. Когда входишь в класс, не правый угол, а  левый угол мы заняли. Там уже без окна. Дальше ещё одна семья помещалась, с центральным окном - еще одна и в правом углу ещё одна семья, и в центре класса уже темная без всякого окна - ещё одна семья. Пять семей было.  В одной семье - там двое было детей, рядом с нами один маленький грудной, нас трое. Ширмочку повесили. Леоновы жили, их тоже трое было детей, грудной один мальчик родился там  маленький.
Ну как-то считалось, что учебный год дети пропустили. Но мама почему-то о школе вспомнила. Подала документы, я пришла. Уже это был, наверное, ноябрь месяц, конец ноября или начало декабря. Ну считалось, что очень уже отстали, но ничего, я как-то быстро догнала и второй класс закончила тогда, не пропустила  ни одного года, хотя  многие в войну московские дети пропустили год. Челябинская школа. Хорошая была школа. Во всяком случае, нам давали раз в день какие-то завтраки, ложечку песочку сахарного (желтый был сахар, такой неочищенный) и маленький кусочек белого хлеба, я не знаю, наверное, граммов 25 было. Он был горьковатый, видимо, был с полынью. Но всегда ждали, потому что утром мама рано уходила на работу и до позднего вечера.
Очень скоро на завод пошла работать моя старшая сестра Галя, хотя ей еще не было 14 лет. Но дело в том, что с 12 лет давали уже иждивенческие карточки и паек там хлебный был очень маленький. И многие подростки 12-13 лет шли на работу из-за рабочих карточек, потому что рабочая карточка была 800 г, а так это было у иждивенца с 12 лет, по-моему, 300 г хлеба,  совсем мало. Потому что в общем-то готовить там было негде да и не из чего,  карточки сдавали в столовую. Какие были в столовой обеды, трудно сказать. Пустые щи, капуста и вода, ложка овсяной каши ну и что-то похожее на котлету, хотя  очень мало напоминала, как я понимаю, котлету или что-нибудь мясное. Но во всяком случае хлеб карточный обычно брали  в столовой, его выдавали, которого всегда не хватало, обычно мы его сразу съедали. Маленькая Таня пятилетняя не съедала, приносила все это как пайковый хлеб. Разрезался на четыре части, и каждый съедал, причём очень быстро, свою пайку. Мама рассказывала, что однажды в буфете какой-то рабочий (буфетчица отвернулась) утащил полбуханки хлеба, его догнали, стыдили, он молчал, ни слова не говорил, подавленный такой стоял. Потом мама увидела, как он потихонечку слёзы вытирает. Хлеб у него отобрали. Очень голодные все были, потому что пища была непитательной и обезжиренной. Хлеба не хватало. Так кажется, что это довольно большой кусок  800 г, детям давали 400 г. Не замечали даже, как его проглатывали. И никогда, например, не оставляли на утро.
Я всегда в школу шла голодная, даже как-то не думала о том, что вот хорошо бы позавтракать. Просто ждала, когда наконец будет большая перемена и дадут этот кусочек хлеба. Иногда, правда, подкармливали. Мороженую картошку по какому-то особому распределению. Обычно я в число этих голодающих попадала, поскольку отец был на войне и нас было трое. В общем, государство помогало сколько могло. Ордера иногда давали на что-нибудь. Иногда на обувь какую-нибудь, иногда на чулочки.  Сестре Тане однажды на двоих дали ордер, там две пары было чулок. Мама получила две пары и разрешила Тане выбрать. Одни были светленькие, а другие потемнее. Долго очень сестра Таня перебирала. То возьмет одну пару, потом другую, потом расплакалась, не в силах выбрать. Так ей обе нравились, жалко было расставаться хотя бы с одной.
Очень мы бедствовали и голодали. Как уж Таня в детском саду питалась, не знаю, но думаю, что очень плохо. Была она худой и бледной, вот ей маленькой, ещё 6 лет не было, летом разрешили поехать в лагерь вместе со школьниками, в основном. Это были ребята школьного возраста. Иногда из сострадания брали шестилетних, так что вот сестра Таня была в лагере. Потом так попросила не отдавать ее больше в сад, а в 44-м году мама получила вызов. Писала, и ей прислали. Для того чтобы получить вызов из Челябинска, нужно было иметь справку, что квартира не занята. Квартиру нашу заняли тут же, как только мы уехали. Но занимать квартиру уехавших в эвакуацию, квартиру военнослужащего не имели права, т. е. человека, который был на войне. И поэтому, когда мы вернулись, соседи нас не пустили. Поехали в Филатово к тете, где мама оставила меня и Таню, а с Галей они уехали в Москву, и здесь очень долгая была судебная процедура по выселению тех, кто занял нашу площадь. Намучились они страшно. Вторую комнату нам не отдали, но мы были счастливы, что нам дали одну ту самую, которая у нас была. Вещей там уже не осталось, все, что могли обменять или украсть, украли. Так что мы вернулись голые люди на голой земле.
Этот последний год войны, 44-й, 45-й был особенно трудный.