Жаворонки и совы. Глава 22

  Ещё на подходе к дому я услышал звон и треск. Эти звуки были мне хорошо знакомы. Я толкнул калитку: так и есть, Мартин, закатав рукава рубахи, рубил дрова. Шнуровка на его груди моталась из стороны в сторону при каждом движении, словно пытаясь высушить расплывающееся на ткани тёмное пятно. Заворожённый зрелищем, я остановился, едва сделав шаг. Гора распиленных на части брёвен лежала во дворе справа от калитки — они появились здесь, пока меня не было. Смотритель проворно наклонялся к брошенным друг на друга чуркам, хватал одну, не выбирая, ставил на колоду и высоко замахивался, держа обеими руками топор на длинном топорище. Затем он, шумно выдыхая и слегка присаживаясь, ронял тяжёлое лезвие в самый центр мишени из расходящихся колец. Когда какой-нибудь сучковатый пенёк не хотел сдаваться с первого раза, Мартин всаживал топор поглубже, вскидывал руки вместе с упрямой деревяшкой, ловко, как ярмарочный силач, играющий гирями, переворачивал топорище в воздухе и, казалось, лишь слегка придерживая пальцами, позволял ему уйти в свободное падение, которое неизменно завершалось звонким ударом обуха по колоде и треском разрывающейся древесины. Затем смотритель по очереди поднимал упавшие плашки и двумя ровными механическими движениями, почти не теряя ритма, разрубал каждую ещё на три части. Куча горько пахнущих, раскрывших светлое нутро поленьев быстро росла справа от колоды. У меня зачесались руки. Я любил колоть дрова и топить печь — это было, пожалуй, единственной из моих обязанностей в лавке отца, от которой я никогда не пытался отвертеться. 
  Хелена, наконец увидавшая меня в окно, выскользнула из дома и выхватила из моих объятий мешочек с мукой.
— Спасибо! Теперь точно хватит на пирог!
  Я улыбнулся этой приветливой, смешливой, как и её дочь, женщине. Во дворе тут же повисла тишина. Мартин переводил дух, уперев топор в колоду и держась за топорище тяжёлой правой рукой. Его рубаха выбилась из-под ремня, и он небрежными движениями заправил её за спиной свободной ладонью. Казалось, моя шляпа заинтересовала его больше того, что располагалось под ней. Не знаю, о чём он думал, но, перехватив его взгляд, я сделал шаг вправо, обходя Хелену, и, стараясь не бежать, скрылся в доме. Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы забраться на чердак, с грохотом скинуть на пол тяжёлые рыбацкие башмаки и разорвать хрустящий свёрток с моим неожиданным приобретением. Костюм и вправду был хорош. Добротная, чуть колючая ткань отдавала рукам приятное тепло. Я стянул ботинки, бросил шляпу, городские брюки и пиджак прямо на кровать, уселся рядом и, натянув новые штаны, снова вскочил и пристегнул лямки к расшитому клапану. Я не стал забрасывать тонкие полоски на плечи, позволив им свеситься вдоль бёдер. Удивительно, но натренированный за годы работы глазомер не подвёл старого лавочника — брюки были мне впору. Немного подумав, я решил не надевать куртку, так же, как и Мартин, завернул рукава рубашки, обулся и, проскочив мимо Хелены, уже хлопотавшей на кухне, вышел во двор.
  Увидев меня, Мартин остановился. Он оглядел меня с ног до головы и расхохотался.
— Ты в церковь, что ли собрался? — произнёс он, осмысливая моё преображение.
— Я пришёл помочь.
— Ммм, — многозначительно протянул смотритель, поджав нижнюю губу и покачав головой. — Н-ну… Бери дрова и складывай в поленницу, — он махнул рукой куда-то вправо.
  Я подошёл к отцу Марии, с минуту молча смотрел на него, а потом ответил:
— Хорошо, позже. — Я потянулся к топорищу чуть ниже его руки. — Можно?
  Мартин на секунду оторопел, но быстро вернул под контроль поползшие вверх брови и ответил, кривя губы:
— Попробуй.
  Его рука разжалась, и гладкое топорище ткнулось мне в ладонь. Я занял место смотрителя; сам же Мартин медленно подошёл к дому, оглянулся на меня и скрылся за дверью. Впрочем, я недолго наслаждался одиночеством: почти сразу он снова появился на крыльце, зажав в зубах прямую трубку. Она не была раскурена, и смотритель, видимо, по старой привычке, прикусывал и перекатывал её в зубах, усаживаясь на ступеньку.
  Я помедлил, снова вспомнив о доме и отце, но чувство вины исчезло, расколотое первым же ударом топора. Я не был так же ловок и силён, как мой хозяин, но полностью отдался любимому делу, почти забыв о присутствии Мартина.
  Лёгкие дубовые поленья, что со звоном разлетаются на щепу и волокна, и светлая берёза, которая сдаётся топору почти без боя, вспыхнут первыми, освещая печное нутро ослепительным трескучим пламенем. Вязкие, как мои воспоминания, яблони, ломко и мягко принимающие в себя лезвие, разгорятся не сразу, но будут долго таять в огне, медленно отдавая свой жар и наполняя особым ароматом кипящую на плите похлёбку. Тёмная ёлка, чьё тело пронизано тонкими каменеющими от смолы сучками, совсем измучает дровосека, но в награду оставит на коже чуть липкий, прозрачный, сладко пахнущий след, который я буду прижимать к ноздрям, засыпая.
  Я остановился и вытер пот со лба. Мартин сидел, привалившись спиной к перилам, вытянув ноги и скрестив руки на груди. Трубка без движения повисла в углу его рта. Он молчал, не высказывая ни одобрения, ни порицания, но и не уходил, внимательно глядя на кучу поленьев, выросшую вдвое.