Возвращение Родные лица Часть 9

   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
    ВОЗВРАЩЕНИЕ

               1
   Тяжким для мамы оказалось возвращение в Москву. Не было отца, не было в живых многих друзей, не было средств для существования: государство платило
семьям погибших копейки, а в квартире на Станкевича медленно угасал от туберкулеза дед Николай Ильич. И я, как в Ашхабаде, постоянно болела – то инфекционными, то желудочными заболеваниями.
   Нет ничего предосудительного, что в такой ситуации мама, встретив на своем пути состоятельного
человека, решила выйти за него замуж. Это был некий Моисей Злотник, работавший замдиректора по хозяйственной части в Научно-исследовательском институте химии и красок и имевший за этот «ответственный»
пост броню от фронта.
   После свадьбы Злотник прописался в комнате, где мы жили с мамой. В доме появились деньги и достаток. Однако вскоре бабушка стала замечать, что с мамой что-то происходит: всегда веселая и разговорчивая, она стала замкнутой, молчаливой. Мама тогда уже была снова
беременна.
 
   В  ночь на 1 января 1944  г. умер Николай Ильич. Произошло это так. Алика на каникулы устроили в санаторий. Николай Ильич жил дома один. Мама и Злотник пришли к нему вечером 31 декабря, выпили вместе шампанского и ушли в компанию встречать Новый год.
   Ночью Николаю Ильичу стало плохо, он подполз к двери, но не смог ее открыть  – так лежащим на полу его мама и нашла на следующий день.
   2 января 1944 г., на следующий день после смерти отца, она пишет в Ромны письмо своей тете Елене Ильиничне Прокопенко.


   «Здравствуйте, дорогие!
    С Новым годом!

   Нет сил сообщить Вам ужасную новость. Вчера ночью умер папа. Вот вам и с Новым годом. Похороны
будут, наверное, завтра.
   Папа очень мучился, так что хорошо, что он умер,
ведь о выздоровлении не было и речи.

   Но как больно, как больно!

   Теперь все так пусто, так тяжело…»

   То, что Николай Ильич умер, будучи один и на полу, произвело на маму сильное впечатление, она чувствовала в этом свою вину. Несколько дней спустя у нее,
необыкновенной чистюли и аккуратистки (бабушка рассказывала, что она свою юбку гладила по два раза в день), в волосах завелись вши. Она пришла к бабушке и попросила ее вычесать их частым гребешком. При этом она все время повторяла, что вши  – не к добру, что бог накажет ее за Николая Ильича. Кроме того, она вдруг стала вспоминать, как кремировали на Донском кладбище ее маму, Елизавету Григорьевну. Тогда в крематории разрешали смотреть в окошечко, как гроб сжигают в
печи, и она заглянула туда. Вдруг она увидела, что Елизавета Григорьевна подняла руку и манит ее к себе. Она в ужасе отшатнулась.
   Все это она, как в бреду, рассказывала бабушке, перескакивая с одной мысли на другую, потом стала ее уверять, что по-прежнему любит только моего отца, что
она скоро умрет, и они встретятся с ее милым мальчиком на небесах.
   Бабушке стало страшно: маме угрожала опасность, и эта опасность исходила от ее нового мужа. Она давно уже догадывалась, что Злотник занимается нечистыми делами, иначе откуда у него были большие деньги и редкие по тем временам продукты. Да и «коллеги»
по работе к нему ходили подозрительные, уединялись
с ним в комнате, а мама со мной в это время отсиживалась в бабушкиной комнате или уходила на улицу.
   Несмотря на состоятельность Злотника, мама
была одета плохо, зимой носила старое, еще со школьных лет, пальто и легкий берет. Но вот Злотник пообещал ей купить дорогую шубку, и она с радостью сообщила об этом родным. Как-то в воскресенье мама
попросила Анну Михайловну присмотреть за мной,
сказав, что они с мужем едут в Пушкино (город под Москвой) на вещевой рынок покупать ей норковую шубу. Перед уходом она долго целовала меня и прижалась к
лицу бабушки, хотя раньше этого никогда не делала.
    Через несколько часов Злотник вернулся один и очень удивился, что жены нет дома. Он стал рассказывать обеспокоенной бабушке, что в поезде было много народу, и он еще в Москве отвел маму в специальный вагон для матери и ребенка. Они договорились, что он
встретит ее на перроне в Пушкино, но там ее не оказалось ни на перроне, ни в вагоне. Он обежал весь поезд,
расспросил пассажиров  – никто ее не видел. Тогда он
решил, что мама почувствовала себя плохо и вернулась
домой или попала в больницу.
   Злотник стал обзванивать больницы, потом опять поехал на вокзал, надеясь там что-либо выяснить, но
вернулся ни с чем. Всю ночь они с бабушкой не спали.
Злотник то и дело подходил к окну, прислушивался к
шагам редких прохожих, иногда закрывал лицо руками
и плакал. Утром он сообщил об исчезновении жены в
милицию и звонил туда каждые два часа, узнавая, нет ли
каких-либо новостей.
   Мама не появилась ни через день, ни через неделю. Она исчезла. Делом занялся МУР. Запросы о ней посылали в Ромны и Ашхабад: следователи предполагали,
что она могла поссориться с мужем и уехать к близким
родственникам. Интересно, что накануне прихода за-
проса в Ашхабад моей тете Гале, тогда 16-летней девушке, приснился вещий сон  – на дороге к их дому лежала мертвая мама (как много подобных примет мы не замечаем в обычной жизни, но в критических ситуациях они сходятся один к одному).
   Однако у московской родни не было сомнений, что
исчезновение мамы – дело рук Злотника. Это, в частности, видно из письма маминой сестры Жени в Ромны.

   «Люся!
   …Я  прекрасно понимаю, как Вас побеспокоили
сообщения из Москвы, мы и не хотели, чтобы вас запрашивали, т.к. знаем, что это попусту, но НКВД сочло нужным.
   Ничего утешительного я тебе написать не могу.
В  субботу 7 октября я была у Елы, и она говорила мне,что завтра поедет с мужем в Пушкино (40 км от Москвы) на рынок покупать пальто. Я ее отговаривала, т.к.
она была уже на последнем месяце беременности, но
она мотивировала тем, что потом ей будет некогда.Настроение у нее было хорошее. Вечером она ходила с мужем в театр, а потом – к его родным. Утром она
постучала в комнату к Анне Михайловне (мать первого мужа) и попросила посмотреть за Наташей и ушла.
Остальное уже знаем со слов мужа и навряд ли в его рассказе все правильно.Ехали они с 5000 руб. Деньги были мелкими бумажками, и поэтому он их не положил к себе в бумажник, а вложил в елочкину желтую сумочку, а эту сумочку положил в ручную авоську. Деньги он нес сам, а на
вокзале, когда стал брать билеты, отдал Еле. В  то время, когда он брал билеты, Ела разговорилась с какой-то женщиной с ребенком и крикнула Моисею, чтобы он взял билет и ей. Когда они шли к поезду, то из разгово-
ра Елы с этой женщиной он понял, что та жительница
Пушкино. Он их проводил в детский вагон, договорил-
ся с Елой встретиться на платформе в Пушкино, а сам
сел через вагон. Деньги оставил Еле.
   В  Пушкино он вышел, а Елы не оказалось. Поискав ее среди толпы, он решил, что,возможно, ей стало плохо, и она уехала обратно. Он вернулся в Москву, не
застав Елы дома, он опять поехал искать, но бесполезно.
 
   Люся! Это все его слова, на самом деле, я уверена в этом, все было совершенно не так, а что было, мы до сих пор еще не знаем. Ведется усиленное следствие, но нам пока ничего не говорят, но обещают, что уже скоро все
будет выяснено. Ясно только одно, что это было подготовлено, а не случайное ограбление, и, безусловно, это сделано не без него.
   Что он из себя представляет? Инженер, кажется,
член партии. Еврей с большими «комбинаторскими»
способностями. К  Еле он относился как будто неплохо. Она его не любила, вышла замуж, чтобы устроить свое благополучие. Я  это чувствовала и поэтому никогда не
затевала с Елой разговора об ее личной жизни. К  Наташе он тоже относился как будто хорошо. Ела была всем обеспечена, а то, что делалось у нее на душе, она скрывала. Возможно, между ними и были какие-нибудь крупные
ссоры, и если бы она поделилась со мной или с Анной
Михайловной, то несчастья не произошло, но теперь уже поздно об этом говорить. Теперь хочется уже, чтобы скорее все выяснилось, и Злотник получил бы по заслугам».

   Вскоре после исчезновения мамы Злотник ночью пришел к Жене в совершенно безумном состоянии и
стал ее расспрашивать, носила ли Ела в последнее время перстень с именными буквами ее бабушки С. Ф., который ей та когда-то подарила. Женя никак не могла понять, зачем это ему надо знать. А он просто боялся, что
тело убитой им в лесу жены обнаружат случайные прохожие, а близкие опознают ее по этому перстню.
   Однако дело не двигалось с места. Следователи
предприняли какие-то формальные шаги, но так как шла война и на фронте погибали тысячи людей, особых
усилий к поискам пропавшего в тылу человека прилагать не стали.
   Через несколько месяцев Женя сообщает в Ромны:
   
   «…Я  тоже не могу тебе написать ничего хорошего. Насчет Елочки все еще ничего неизвестно. В  конце
марта (1945 г.  Н. А.) его забрали, но через день опять
выпустили, как это понять, не знаю, говорят, что так
полагается в этих случаях. Очевидно, дело сделано так тонко, что у них нет достаточно основательных доказательств, так что эта неизвестность может продолжаться
очень долго».Но друзья бабушки решили так этого не оставлять. Наш сосед сверху писатель В.  П.  Ильенков обратился к начальнику следственного отдела прокуратуры СССР Льву Шейнину и попросил его лично провести
расследование. Все это Шейнин потом описал в своем рассказе «Исчезновение»[87]. Делом занялись сам Шейнин и старший следователь Московской областной прокуратуры Голомызов.
_________________
[87] В  рассказе Л.  Шейнина изменены некоторые фамилии, есть отдельные неточности и, конечно, художественные
приукрашивания, но в целом он совпадает с воспоминаниями очевидцев тех событий. На все заседания суда ходила
родственница мужа тети Жени – М. Ф.  Клюева, в то время
работавшая в милиции на общественных началах.
_________________

   Злотник был хитер и осторожен.Следствие неожиданно вышло на его махинации с дефицитными красителями в институте, где он работал. Ему предъявили улики, он охотно сознался в своих нечистых делах, надеясь, что дело с его женой забудется. Но следователи по
его поведению чувствовали, что убийца – он, и продолжали его упорно «раскручивать».
   При аресте у Злотника, как следует из книги Л.Шейнина, были обнаружены два письма, написанные ему до востребования. Оба – от женщин. И одной из них оказалась не кто иная, как любимая школьная подруга мамы – Люся Боннэр. В свою очередь обе женщины
предъявили письма от Злотника, где он обещал им развестись с женой и жениться на них. И к той, и к другой тексты написаны слово в слово. Злотник обрадовался и этим
письмам,чистосердечно осудил свое аморальное поведение, признав, что нехорошо морочить голову сразу двум женщинам, но в убийстве по-прежнему не сознавался.

   Следователи продолжали вести свою атаку, подбрасывая ему то одни, то другие улики. Злотник написал на них жалобу в комиссию партийного контроля, а когда и это не подействовало, вскрыл себе вены.
   Однако дежурный надзиратель увидел в окошечко, что он упал, и ему быстро оказали медицинскую помощь.
   Психологически он уже сломался  – ужас от содеянного и страх перед расплатой превратили его жизнь в кошмар. Наконец, он сдался. Шейнин это так описывает:

   «Видимо, это была очень точная схема того, что пережил Глотник, потому что он слушал меня, широко
раскрыв глаза, удивленный тем, что я говорю с ним задушевно и тепло, хотя только что прочитал его клеветническую жалобу. Потом он начал тихо плакать и вдруг, вскочив с кровати и рванув свою белую больничную рубашку, закричал:
  –  Да, я, я убил Елочку!.. Пишите, скорей пишите протокол, пока я не передумал!
   Голомысов налил стакан воды и дал его Глотнику. Стуча зубами о края стакана, он сделал несколько глотков, облил свою рубаху и снова, весь дрожа, закричал:
   – Пишите, скорей пишите, а то я боюсь, что передумаю, духу не хватит, боюсь!.. Боюсь!..
   Надо было видеть и слышать, как он выкрикивал это слово „боюсь“, чтобы понять, как действительно боится этот несчастный, опустошенный всей своей нелепой и грязной жизнью человек, что у него „духу не хватит“, да, не хватит духу сбросить со своей совести чистосердечным признанием, как рывком, страшный груз преступления, который он нес столько месяцев».

   Злотник подробно рассказал, как все произошло. Опять привожу большой кусок из рассказа Шейнина,
который близок к тому, что я слышала от людей, присутствовавших на суде.

   «Потом он успокоился и стал рассказывать. По
существу, снова начался допрос, отличавшийся от пре-
дыдущих лишь тем, что теперь мы с Голомысовым не
уличали Глотника, а он сам рассказывал все, что хотел. Лишь изредка, когда он невольно уклонялся от сути дела, мы возвращали в нужное русло стремительно
струившийся поток его показаний…

   –  Я  женился на Елочке в тысяча девятьсот сорок
третьем году, она давно мне нравилась, – нравилось мне,
как она смеялась, как она ходит, как она говорит, как она
красит губы, как она кокетничает… Меня не смущала разница лет, и я не очень об этом задумывался, вероятно, полагая в глубине души, что это она, а не я, должна
думать… Потом я понял, как был не прав… Когда она
дала согласие стать моей женой, я тоже не задумывался
над тем, почему она согласилась? Потому ли, что любит меня, или потому, что ей было трудно жить одной с ребенком и старой матерью, а я, как она находила, был
„хорошей партией?“… Меня устраивало, что эта молоденькая, хорошенькая, кокетливая женщина будет принадлежать мне, и я думал, что это и есть счастье… Правда, я никогда не был монахом, вел довольно распутную
жизнь, я очень люблю женщин, и, вероятно, они развратили меня, как я развращал их… Мы с вами интеллигентные, хотя и разные люди, и вы должны согласиться
со мной, что в таких случаях процесс развращения происходит взаимно, не так ли?
  …В общем, через два месяца мне все это приелось. Мне захотелось новой женщины, черт бы меня побрал!И начался роман с Неллей Г. Ее тоже хватило на месяц. Тогда я познакомился с Люсей Б., и – хотите верьте, хотите нет  – у меня было такое впечатление, что уж эта устроит меня на всю жизнь… Но и тут меня – или ее, не
знаю, как сказать, – хватило на два месяца. Да, не больше. Елочка стала раздражительна, нервна, криклива, начала устраивать мне сцены, оскорблять меня как мужчину… Она уже была беременна, и я проклинал себя за
то, что допустил это, понимая, как будет трудно ее оставить... А то, что оставить ее нужно, – сомнений у меня не вызывало… К этому времени я окончательно запутался
между Неллей и Люсей… и еще одной девушкой – Шурой, о которой вы, видимо, еще ничего не знаете…
   И  вот однажды, в самом начале прошлогодней осени, после очередного скандала, у меня впервые мелькнула мысль, что надо ее убить… Честное слово, я сам тогда испугался этой мысли!.. Но через неделю она
снова пришла мне в голову и уже потом не уходила… Знаете, я как-то постепенно с нею сжился, с этой мыслишкой, и она стала расти и обрастать какими-то подробностями: как убить, где убить, чем убить... В  конце
концов, она стала уже не мыслишкой и даже не мыслью, а целым планом, продуманным во всех деталях... Мы
жили на даче в Болшеве. Я хорошо знал лес, ведущий от
станции Осеевской к Болшеву... Я  решил убить Елочку в этом лесу. Я обещал подарить ей шубку, это вы знаете, и поехал с нею в Пушкино, это вы тоже знаете, но по дороге я сказал, что сначала надо зайти на дачу, крепче заколотить дверь, – это вы не знаете. Она согласилась. А с
собою я захватил из дому молоток…
   Мы вышли в Осеевской и пошли лесом. Снега еще
не было. Елочка шла впереди и стала ворчать, зачем мы
сошли в Осеевской. Я молчал. Она продолжала злиться и
стала меня ругать. Тогда я подбежал к ней сзади и ударил
ее молотком в затылок. Да… Она вскрикнула и сразу упала… Видно, я хорошо ударил, если от одного удара она
стала покойницей… Меня даже удивило это, и мелькнула дурацкая мысль: судьба!… Потом я поплакал  – хотите верьте, хотите нет, – да, поплакал… А потом стал осуществлять свой план. Я  засыпал ее тело сучьями, хвоей
и песком,  – там много песка,  – потом поехал обратно и
разыграл всю историю с ее пропажей… Потом снова поехал в этот лес с заступом,  – в то время многие москвичи-огородники ездили с заступами, и это не было подо-
зрительным… До поздней ночи я рыл могилу и зарыл
в ней Елочку, сровнял могилу, чтобы не было заметно, и вернулся домой… Ну, все остальное вы знаете… Не знаете вы только, что я много раз ездил туда, к Елочке… Сам
не знаю почему… И вот что я еще хочу сказать вам, уже не для протокола: никогда бы вы не доказали моей вины, если б сам я ее не признал… Конечно, у меня были просчеты – с письмами и деньгами, – вы ловко за них уцепились, но все-таки не смогли бы доказать, что я убийца… А  за то, что я хотел вам пакость устроить,  – не серди-
тесь… Как говорят французы: се ля ви (такова жизнь).
   – Почему же вы решили сознаться, Михаил Борисович?
   –  Потому, что вы в полчаса рассказали мне весь этот проклятый год, и все ожило в памяти…
   – И еще потому, что вы не злились на мою жалобу и говорили, меня жалея… Это я почувствовал и этого выдержать не мог… А в общем – какое это имеет значе-
ние?! Сознался и все!..»
   Когда Злотник привел следователей на место преступления и вскрыли могилу, открылась страшная картина: вся голова у мамы была размозжена  – этот зверь наносил ей в остервенении удар за ударом. В свидетельстве о смерти сказано, что ее причиной стали «перелом костей черепа и разрушение вещества мозга». Вот что об этом сообщает в Ромны Евгения Артемьева:

   «30 апреля елочкиного мужа арестовали, а 29 мая
он признался, что убил ее якобы из-за семейных неполадок. Убил он ее зверски  – молотком, зарыл в лесу на ст/анции/ Асеевка Сев/ерной/ ж/елезной/ д/ороги/
и надеялся, конечно, что никто его не разоблачит. Вчера нас с Анной Михайловной вызывали опознавать ее вещи, потом мы ездили в морг опознавать труп. Он показал, где совершил преступление, и труп перевезли в Москву. Сегодня было вскрытие, у нее обнаружили вполне доношенного мальчика, примерно через неделю
она должна была родить…
   4 июня мы будем хоронить нашу Елочку, вернее то, что от нее осталось, а потом еще предстоит суд и
встречи с этим негодяем».

   Наконец, в августе была поставлена точка в этом ужасном деле. Евгения пишет своей тете:


   «8 и 9 августа Военный Трибунал войск Н.К.В.Д.
слушал дело об убийстве Елочки. Бандита защищал Брауде (известный в то время адвокат. – Н. А.), но это ему
не помогло, и он присужден к 10 годам лишения свободы плюс пять лет поражения в правах. Это самое высокое наказание, которое можно было бы дать по статье,
по которой он обвиняется. Истинную причину, скорее всего, Елочка унесла с собой, но судили его за убийство с низменными побуждениями. Судя по его показаниям, он страдал частичной психической половой импотенцией. Елочка его, якобы, высмеивала, у него накапливалась
против нее злость, он боялся, что она о нем расскажет. Он совершенно преднамерено ее убил. Брауде пытался
доказать, что он убил ее не умышленно, под влиянием нервного аффекта, но у него ничего не получилось.
Люся! Все, что мы там слышали, можно рассказать только при личной встрече, писать об этом очень тяжело, да всего и не опишешь. Факт тот, что Елочка погибла
тяжелой смертью, и это непоправимо».


   Следователи особенно не занимались причинами,
побудившими Злотника пойти на убийство,  – для них важно было добиться от него признания, и они его получили. Мотивом его стала как бы классическая схема –
жена надоела, и ее убивают. Бабушка же, вспоминая тот случай, когда мама пришла к ней вычесывать вши и заговорила о смерти, была уверена, что она оказалась случайным свидетелем какого-то разговора мужа и его сообщников, и те заставили Злотника ее убрать.
   В  ходе следствия на допросы вызывалась Елена Боннэр. Бабушка говорила, что Боннэр еще до замужества мамы была со Злотником в близких отношениях, и это она познакомила его с мамой. Против нее очень отрицательно были настроены все наши родные и знакомые. Моисей Злотник был двоюродным братом ее
ленинградской школьной подруги Регины Моисеевны
Этингер (фотография Р. М. Этингер есть в книге Е. Боннэр «Дочки-матери»).


           2
   Злотника осудили по тем военным временам довольно мягко – на десять лет, и те он полностью не отсидел  – после смерти Сталина произошла бериевская амнистия, и его отпустили раньше срока. Он, видимо,
рассчитывал снова вернуться в нашу квартиру (мамина
комната после ее смерти была переведена на мое имя): дворничиха заметила, что он каждый день приходит во двор, садится на лавочку и смотрит на наши окна. Может быть, его, как это бывает у убийц, тянуло на место преступления, в данном случае место, где он планировал свое убийство. Бдительная дворничиха сказала о
«посиделках» Злотника бабушке. Та обратилась в милицию, пришел участковый, «провел с ним беседу», после этого Злотник исчез из нашей жизни навсегда.
   Некоторые люди предчувствуют свою смерть. В  дневнике мамы несколько раз встречаются философ-
ские рассуждения о жизни и смерти, которые в конце
концов оказались пророческими. «Когда я была летом
(на Новодевичьем кладбище.  – Н.  А.), мне очень хотелось умереть. Как приятно лежать, когда кругом тебя трава, деревья, птички поют, кругом тихо, тихо, – пишет это еще совсем юное создание в январе 1939 г. И тут же спохватывается:  – Нет. Жизнь, хотя в ней и много неприятностей, прекрасна, и я бы ни за что не согласилась
умереть, ни за что!»
   Несколько раз она рассуждает и о том, что я могу кого-то другого называть мамой. «Наш сосед Юрочка своего дедушку называет „старенький папа“. Надо будет
Ан/не/ Мих/айловне/ предложить, чтобы Наточка ее тоже называла „старенькой мамой“, раз она не хочет, чтобы ее называли бабушкой… Пусть сама выбирает себе название. Но просто мамой моя дочурка, мое счастье, будет называть только меня. Никому не отдам этого права!»
   Елена Боннэр в своих письмах в Ашхабад выражала желание, чтобы я называла ее «второй мамой». Мама
записывает в дневнике: «Сегодня же получила письмо от Люсеньки. Как я ему обрадовалась! Эту непоседу занесло на фронт, где ее тяжело ранило. Лежала 4 месяца в госпитале. Теперь работает медсестрой в санпоезде.
Очень интересуется Наточкой. Называет себя второй
мамашей. Но я даже, кажется, и ей не уступлю называть-
ся второй мамашей, хотя я ее очень и очень люблю. Дочка только моя, у нее одна мама – я».
   После смерти мамы социальные органы должны были назначить мне опекуна. Естественно, им стала мать отца, Анна Михайловна Арская, которую я сама вскоре стала называть мамой.
Очень хотела меня удочерить Елена Ильинична Прокопенко. Она была недовольна, что Анна Михайловна стала моим опекуном, и долгие годы не поддерживала с нами отношений. Связь возобновилась, когда я
уже училась в старших классах.
   Не прочь были меня взять к себе и родственники со стороны мужа моей тети Евгении Артемьевой – бездетные супруги Мария Филипповна Клюева и Андрей
Константинович Ратьков. Эти милейшие люди всегда относились ко мне с особой теплотой.
Бабушка стала моим опекуном, моей мамой  – я долгое время не знала, что я круглая сирота, и более преданного и самоотверженного в любви ко мне человека вряд ли можно было найти. А я, конечно, помогла ей перенести все, что на нее обрушилось во время войны, и придала ей новые силы жить дальше.


          3
   После отъезда Анны Михайловны из Чистополя Павел Александрович тоже предпринимает попытки
вернуться домой. Он посылает одно за другим письма в Союз писателей, надеясь, что ему помогут организовать
творческую командировку в Москву. 3 января 1943 г. он пишет председателю Всесоюзного комитета по делам искусств М. Б. Храпченко:

   «Мною закончена большая пьеса о героях Отечественной войны и о дружбе народов СССР, Англии и Америки под названием „Генерал гвардии“ в 4-х актах.
   Для этой пьесы мне нужна консультация военных
и политических деятелей в Москве ввиду сложности и
значительности взятой темы, имеющей международный
характер.
   В  связи с этим я прошу Вашего разрешения и содействия в получении пропуска в Москву для представления Вам лично, в Наркомат Обороны и в Наркомдел
Молотову моей пьесы, которая может быть поставлена в театре ко дню 25-летия Красной Армии в 1943 году.
   Состою в рядах ВКП(б) с 1918 г., бывший красный
партизан, чл. Союза Советских Писателей.
   Впервые начал печататься в газете „Правда“ 27 июня
1917 г. за подписью солдат-павловец Афанасьев-Арский.
   В моем творческом плане новая пьеса о формировании в советских армиях, для которой мне нужно собрать материал в Наркоме обороны в Москве.
   Павел Арский
   Мой адрес: г. Казань.
   Гостиница Дома Красной Армии».


   Но, видимо, эти послания не находили отклика в Москве. Несколько иной тон носит его обращение
к одному из замов А.  А.  Фадеева по Союзу писателей П. Г. Скосыреву:

   «Дорогой Петр Григорьевич!

   Мы получили от Вас телеграмму, в которой Вы сообщаете, что ССП возбудил ходатайство о разрешении нашего въезда в Москву.
   Но разрешите обратиться к Вашему сердцу писателя, Петро Григорьевич. Вы же знаете о нашем положении, в каких трудных условиях живем мы в Казани 6-й месяц, тогда как семьи наши остались в Чистополе, и мы
лишены возможности им помогать.
   Почему нас обходят вниманием в ССП?
   В  списке реэвакуированных, привезенном инспектором по охране авторских прав, стоят фамилии иждивенцев вовсе не только военнослужащих, но и таких, например, как иждивенец Розенталь, из которых двое, как нам хорошо известно, совершенно не трудо-
способные люди.
   Почему зная о том, что Обком ВКП(б) поддерживает нашу просьбу, Вы не сочли нужным включить нас и наши семьи в этот список?
   Почему Вы не написали ни одного товарищеского
письма и ограничились сухими телеграммами?
   В  чем дело? Объясните нам, пожалуйста! Чем мы
провинились перед ССП? Почему нас все время обходят? Долго ли это будет продолжаться?
   Мы окончательно измучены бесконечным ожиданием и просим Вас всерьез заняться нашей судьбой.
   В  связи с тем, что в настоящее время происходит
реэвакуация писателей и их семей из Татарии, мы настоятельно просим включить нас и наши семьи в список
очередной реэвакуации и выслать нам соответствующий пропуск.

   Список:
   Арский Павел Александрович, член ССП, писатель.
   Арская Лидия Павловна, его жена.
   Арская Елена, его дочь, семь лет (дальше указаны:
писатель Циновский Л. Я. и его семья. – Н. А.).
   Просим Вас, дорогой Петр Григорьевич, ответить
нам поскорей почтой, когда мы получим пропуска».


   Дед пытался уехать из Казани еще осенью 1942  г. Об этом есть упоминание в письме от 22 октября 1942 г.
писательницы В.  Е.  Беклемишевой к «хозяйке» Никитинских литературных сред в Москве Е. Ф. Никитиной:
«10 приехала в Казань и там узнала о распоряжении не
пускать в Москву без визы Моссовета. Я пошла в Управление милиции и мне там сказали, что по телеграмме Вашей пропуска они мне дать не могут. В Союзе (писателей. – Н. А.) Татарской АССР я увидела растерянного
Арского, который третий день пытался уехать в Москву.
В Казани хлопотал о приезде Петровский…
   Казину и Зенкевичу, возвращавшимся из командировки в Москву[88], почему-то не продали билетов. Конечно, с ними-то там все уладилось, но Арский еще 17 был в
Казани».

__________________
[88] Некоторые писатели приезжали с фронта к своим семьям, отписывались и снова уезжали в Москву или на фронт.
__________________


   В другом месте Беклемишева возмущается: «В ответ на мое обращение в Президиум (Союза писателей. – Н.  А.) к Бахметьеву и Фадееву я долго не получала ответа. За август и сентябрь они не удосужились ответить мне,несмотря на посланное мною медицинское свидетельство... Объяснение, что Фадеев может вызвать только членов ССП, не выдерживает критики, т. к. я сама как
секретарь групкома подписывала командировки Ка-
шинцевым (матери и сестре)[89]. По вызову Фадеева уехала вчера … чева (неразборчиво.-Н. А.). Все три имеют самое отдаленное отношение к Союзу… и даже родные их не члены ССП.
   Эти трое удостоились вызова, а члены ССП Арский и Петровский десять дней просидели в Казани. Это ли не возмутительно?»

__________________
[89] В  каких-то мемуарах мне попалось упоминание о В. М. Кашенцевой – завсекретариатом ССП СССР.
__________________


   Надо отдать должное Фадееву, деду он отвечал аккуратно. Дед из Чистополя писал ему письма, присылал свои новые стихи, направлял и просьбы о возвращении
в Москву. Вот одна из телеграмм ему Фадеева:


   «Чистополь, Вахитова, 19
   Арскому
   Вызов сожалению пока невозможен.Стихи направлены Радиокомитету. Проверю их судьбу. Сообщу. Привет.
   
   Фадеев»



   Мне удалось частично просмотреть переписку Фадеева с писателями  – фронтовиками и тыловиками. О чем только они ему не писали? В основном, конечно, просили о помощи. Но были и жалобы друг на друга,
кляузы, требования разобраться в клевете. Какое надо было иметь терпение, чтобы все это прочитывать и каждому отвечать! Вот, например, одно из таких характерных писем Фадееву, написанное нашим соседом по этажу венгерским писателем Белой Иллешем:

   «Когда я был у тебя на квартире, ты позвонил Скосыреву и просил его помочь моей семье. Он ответил, что это трудно сделать, так как нет фондов для помощи семьям фронтовиков-писателей. Ты все же нашел такую
возможность и помог мне. (Далее Б. Иллеш пишет о том, что он демобилизован, но снова рвется на фронт, а пока просит помощи – по инициативе КП Венгрии ему поручено написать книгу о разгроме венгерской армии.
Скосырев обещал, но не помог.)

   …Меня в первую очередь интересует не материальная сторона дела, а отношение ко мне как к писателю, которого сочли возможность отнести к группе людей, которые или переводили несколько стихов, или
написали несколько слабых очерков.
   22 месяцев я пробыл на фронте. Разреши мне напомнить, что мои книги на 33 языках распространены во всех странах мира. Ты сам слышал, какую высокую оценку моей работе дал тов.Сталин. Все это дает мне основание считать себя серьезным писателем. Повторяю, что меня интересует не так материальная сторона вопроса, сколько моральная.Материально мне помогает КП Венгрии.
   Куда это ведет, если отдельные сотрудники Союза
писателей считают возможным плюнуть в лицо писателю, вернувшемуся с фронта?
   С коммунистическим приветом.
   Бела Иллеш.
   Адрес: Пр. МХАТа,
   д.2, кв. 2.
   30 ноября 43 г.»

   Как похоже это письмо на послание деда Скосыреву! Обоим приходится униженно доказывать свои литературные и боевые заслуги.
   Лидия Николаевна Сейфуллина тоже занималась разбором жалоб, входя в комиссию по приему и проверке состава членов ССП.  Она пишет сестре: «В  ко-
миссии пять человек. Я  старейшая и член Правления, а Митрофанов и Федосеев только члены Союза.Представляешь, сколько недовольства, жалоб, упрашиваний
обрушилось на меня!
   …Я возвращаюсь домой, как избитая, хоть и говорят, что брань на вороту не виснет. Очень виснет. Исключив из писательской столовой человек десять ежедневно, хотя бы и справедливо исключив, приходишь домой, как Малюта Скуратов. Мужчины хоть только
ругаются, а женщины еще плачут. Ох, завязал бы горе веревочкой!..»


   Дед смог вернуться в Москву только весной 1943  г., когда началась общая реэвакуация писателей.
Вскоре он тяжело заболел  – у него произошел инсульт
с парализацией правой стороны. Правда, он счастливо отделался – следов от этого инсульта у него не осталось. Ему тяжело работать, трудно в материальном плане.
И снова идут просьбы в Союз писателей.


   «В президиум ССП. Москва.
   Скосыреву.
   31.04.44

   В  данное время я работаю над большой пьесой по освобождению Украины и над книгой „Семнадцатый год“. Я  был солдатом Павловского полка и активным участником революционных событий (см. книгу „Истпарт“  – „Большевизация Петроградского гарнизона в 1917 г.“).
   В  книге будет отражена борьба рабочих и солдат
под руководством партии большевиков за советскую власть от февраля к октябрю.
   Не так давно я был опасно болен (кровоизлияние в
мозгу с парализованием правой стороны).
   Сейчас состояние моего здоровья настолько тяжелое, что я не могу обходиться без посторонней помощи и ухода за собой.
   Прошу об утверждении литературным секретарем жену С. И. Арскую (непонятно о ком идет речь, третью
жену П.  А.  Арского звали Лидией Павловной.  – Н.  А.), которая до этого времени числилась в списке литератур-
ных секретарей[90]. Врачебная справка прилагается».

__________________
[90] Так как в Советском Союзе все люди должны были
трудиться в обязательном порядке, многие жены писателей
устраивались литературными секретарями у своих мужей. За это они получали справку о работе и зарплату.
___________________

   
   Несмотря на тяжелую болезнь и приличный возраст, дед сумел после войны завести еще одного ребенка – осенью 1945  г. у него родилась вторая дочь, Людмила. Он и так испытывал материальные трудности, теперь ему приходится работать еще больше, в том числе и по общественной линии. Он состоит в разных секциях СП, является зам. председателя творческой секции, пишет один и в соавторстве с братом Ильей пьесы, посылает на различные конкурсы свои стихи и рассказы. О его нелегком положении можно судить по очередным письмам к редактору журнала «Знамя» Всеволоду
Вишневскому. Как и до войны, он обращается к нему как
к другу, но каждый раз теперь напоминает о своих былых заслугах. Письмо от 3 мая 1947 г. буквально крик о помощи:

 
   «Дорогой Всеволод!
   Я красногвардеец, активный участник взятия Зимнего дворца в октябрьские дни, в незабываемое время.
   Я  написал 2 стихотворения -„Зимний дворец“ и
„Песня о Смольном“.
   Если они заслуживают внимания, прошу напечатать в журнале „Знамя“.
   В данное время я в крайней нужде, нет ни гроша. Если можно, прикажи выдать аванс.
   Буду безгранично благодарен.
   С приветом
   П. Арский».



   Хлопочет дед и о новой квартире,надеясь получить ее в писательском доме в Лаврушинском переулке. И  по
этому вопросу он опять вынужден обращаться к Вишневскому, бывшему тогда одним из замов А. А. Фадеева.


   «Дорогой Всеволод!
   В 1941 г. мою квартиру фашисты разбомбили.Я нахожусь в тяжелых жилищно-коммунальных условиях.
   Одна комната – 4 человека.
   2 детей – дочь 14 лет и дочь 5 лет.
   Жить и работать крайне трудно. Сколько места надо, чтобы хватало всей семье.
   А рабочее место мое?
   Жена художница – работает дома.
   Я  прошу тебя поддержать мое ходатайство о предоставлении мне отдельной жилплощади в Лаврушинском, д.17, на Секретариате (Союза писателей. – Н. А.)».


   Однако в Союзе писателей у него с квартирой ничего не выходит. Только в 60-е годы, когда при Хрущеве в Москве началось массовое жилищное строительство,
они переехали в один из самых престижных тогда районов города на Ленинский проспект.
   После войны дед написал очень грустное стихотворение «Баллада о слепом». Оно отражает его душевное состояние  – человека, который все время вынужден о чем-то просить, а его не слышат.


  Ноябрьский ветер
  трубит в рог.
  На перекрестке ста
  дорог
  Стоит слепой… Куда
  идти?
  Ему закрыты все
  пути.
  Ни звезд не видит,
  ни огней,
  Один – ни близких,
  ни друзей.


           4
   Кончилась война. Из школьных друзей моих родителей погибли Люся Чернина, Гога Рогачевский, Петя
Гастев и др. Не вернулись назад и многие фронтовики из
нашего дома. Погиб мой отец. Погиб Сева Багрицкий.Погиб Юра Селивановский. Пропал без вести Юра Малышкин. Где-то в 70-х годах к его маме, Вере Дмитриевне Малышкиной, пришла аспирантка, кажется, Ленинградского университета и сказала, что обнаружен
военный дневник Юры, она делает по нему диссертацию и готовит его к публикации в журнале «Юность». Но Вера Дмитриевна так и не увидела этого дневника ни в рукописном, ни в печатном виде.
   Трагически погиб комсомольский поэт Джек Алтаузен  – неутомимый «бродяга» и романтик, исколесивший в 14 лет почти весь мир и превратившийся в этих странствиях из Якова в Джека. На каком-то поэтическом вечере в ЦДЛ Михаил Светлов сказал о нем: «Это был хохотун в самом лучшем смысле этого слова. Он смеялся неудержимо, необычайно по-доброму и так заразительно, что человек с самым дурным настроением
в его присутствии становился таким же веселым, как и
сам Джек».
   С самого начала войны Алтаузен работал в редакции газеты 12-й армии и, кроме статей и корреспонденций, писал туда много стихов. Популярность его в армии была так велика, что к 25-летию Октябрьской
революции он  – первый из поэтов на войне  – был награжден орденом Красного Знамени. Его стихотворение «Письмо от жены», близкое симоновскому «Жди
меня», переписывали от руки, посылали в треугольных конвертах на фронт и с фронта:
 
   Над бойцами плыл
   дым от цигарок,
   За деревней гремел
   еще бой,
   И лежал у меня,
   как подарок,
   На ладони конверт
   голубой.

 
   Джек погиб 25 мая 1942 г., участвуя в неудавшемся наступлении в районе Изюм – Барвенково – Лозовая. По свидетельству товарищей,вырвавшихся позже из образовавшегося кольца, поэт был раздавлен танком. Кто-то из работников фронтовой газеты рассказывал, что в
этом трагическом наступлении из мясорубки удалось
выскочить только редакционному самолету У-2. Джек
мог улететь на нем, но предпочел разделить судьбу со своей частью.
   Эти люди не думали, что совершают подвиг, они поступали так, как им подсказывала совесть.
   В критической ситуации однажды оказался Вальдек Ильенков. Во время отступления наших войск он руководил эвакуацией госпиталя. Машин было мало, и
раненых укладывали друг на друга, как мешки. Последнюю машину загружали, когда немцы находились уже
рядом. Для самого Вальдека места в машине не оказалось. Он приказал водителю ехать и повис на борту, вцепившись руками в железные скобы. Был конец декабря.Мороз в тот день перевалил за 30 градусов. Вскоре он
перестал чувствовать свое тело, но продолжал каким-то чудом держаться. Когда машина, наконец, подъехала
к санитарному поезду, он был без сознания, и его при-
шлось отправлять в тыл. Так он заработал туберкулез, от которого уже никогда не мог избавиться.
   Жуткая история в начале войны произошла и с
Евгенией Николаевной Филимоновой. Сама она не любила ничего рассказывать, но когда-то об этом поведала мамуке, а та уже нам. В моей памяти этот рассказ остался как яркий эпизод из художественного фильма.
   Случилось это тоже, как у Вальдека, во время отступления наших войск. Тетя Женя и еще один хирург, молодой человек, делали тяжелую черепно-мозговую
операцию. Начальник госпиталя несколько раз входил в операционную и предупреждал ее, что немцы вошли в город, надо срочно уезжать, но она только отмахивалась  – нельзя же оставлять человека с открытым черепом. Когда уже накладывали последние швы, обратили
внимание, что в операционную никто не заходит, а за окном слышен рев танков.
   Тетя Женя спустилась вниз покурить и посмотреть, что на улице происходит. Около дома был палисадник с сиренью, и, выглядывая из-за кустов, она увидела на дороге растянувшуюся колонну фашистских
танков. Вдруг один танк повернул в ее сторону и, ломая кусты, двинулся к дому, поливая из огнемета флаг с
красным крестом. Первым ее движением было броситься к подъезду, но она не успела – в танке ее заметили и стали по ней стрелять. Каким-то чудом она добежала до угла дома и нырнула за него. Танк двинулся за ней. Она
добежала до другого угла, третьего, а он все полз и полз за ней, упорно поливая все вокруг огнем. В доме начался пожар. Наконец, водителю надоела эта круговерть, и он
вернулся на дорогу.

   Тетя Женя, задыхаясь от дыма, пробралась в опе-
рационную. Раненый, которого они несколько часов назад спасли от смерти, был убит. Молодой врач получил тяжелое ранение в живот. Тетя Женя с трудом взгромоздила его на операционной стол и попыталась
остановить кровотечение, но он умер. Ночью она сумела пробраться к своим, ориентируясь на звуки шедшего
невдалеке боя. Ей здорово влетело от начальства, хотели
даже отдать под трибунал, но дело замяли, так как хирургов, особенно хороших,катастрофически не хватало, а она была хирургом от бога. За войну она сама была несколько раз ранена, получила две тяжелые контузии,
из-за раны в позвоночник несколько месяцев пролежала
парализованной, долго ходила с палкой, но снова и снова возвращалась на фронт и спасала людей.


        * * *


   Дед за свою общественную и творческую работу
в годы войны был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945  гг.»
Такую же медаль получила и бабушка, которая, кроме
основной работы, все военные годы (и послевоенные тоже) много трудилась на субботниках по благоустройству Москвы, в частности, коллектив ВУОАП участвовал в строительстве сквера имени Ильи Репина на Болотной площади (напротив кинотеатра «Ударник» и Дома на набережной).
   Родина щедро одарила и продолжает одаривать участников войны, теперь уже престарелых ветеранов.
Забыла она только своих рядовых солдат-мальчишек, которые не успели совершить никакого подвига, а выполнили один единственный долг – отдали за нее свою
жизнь. Такое отношение к ним шло еще со времен самой войны, которое подметил даже сын американского
генерала Д.  Д.  Эйзенхаура Джон, посетивший вместе
с отцом Советский Союз в августе 1945  г. Во время завтрака в Ленинграде Г.Жуков неожиданно предложил Джону произнести тост, и тот сказал: «Я  нахожусь в России уже несколько дней и услышал много тостов.
В этих тостах говорилось о мужестве и заслугах каждого союзного руководителя, каждого выдающегося маршала, генерала, адмирала и авиационного командующего. Я хочу провозгласить тост в честь самого важного
русского человека во Второй мировой войне. Джентельмены, я предлагаю выпить вместе со мной за рядового солдата великой Красной Армии!»
   Редко когда вспоминают и матерей погибших (таковых уже, наверное, сейчас не осталось) и их вдов.
День Победы для большинства из них  – грустная дата,
именно в этот день они особенно остро чувствуют свое
горе и одиночество, несложившуюся жизнь. И  когда в
1967 г. в Александровском саду появилась Могила Неизвестного солдата, они стали туда ходить и носить цветы,
как на могилу своих близких. И моя бабушка туда ходила. А когда мы съездили с ней в 1969 г. в Ленинград, то привезли оттуда с Пискаревского кладбища, где похоронены в общей могиле ее сестра с мужем, землю и вы-
сыпали на могиле Неизвестного солдата около гранитной доски с надписью «Ленинград».
   Если человек это делает, значит, это ему нужно.Бабушке было нужно. Знали об этом только она и я.