Тарзанка

ТАРЗАНКА

А началось всё даже забавно.

Это был её тридцатый день рождения.
Получить в подарок изрядную зарубку на биографии, прыгнув с тарзанки, ей хотелось давно, так почему бы не сегодня?
В Москве тогда существовало только одно место, где сбывались подобного рода мечты – Парк Горького.

Дома через два часа ее ждал накрытый стол, куча друзей – все они как-то почти незаметно ухитрились обрасти семьями и детьми, поэтому сборище обещало быть шумным. И – её собственная двухлетняя дочь.
Мама, как обычно, участия в подготовке праздника не принимала: ведение дома мама всю жизнь считала напрасной тратой времени, которое можно было употребить с большей пользой – поработать в архиве, провести семинар или прочитать лекцию студентам. Так что после смерти отца всё домашнее хозяйство лежало на ней.

Она добралась до грязного заплёванного пруда, подёрнутого ряской, полосатого от гордо рассекавших эту грязь лодок и вело-катамаранов, подошла к деревянному вагончику за билетом, вынула кошелёк, глядя на выходящего из заветной калитки очередного растрёпанного счастливца, и вдруг отчётливо поняла, что совсем не хочет прыгать.

Не боится – она сроду таких пустяков не боялась. В дачном посёлке в Болшево посмотреть на отчаянную дочку замдиректора их чрезвычайно важного предприятия, в свои совсем не нежные 4 года взлетавшую на огромных дачных качелях “до неба” и обратно, народ сбегался даже с дальних дач.
Страха ей не выдали при рождении, и народ, если уж честно, боялся пропустить момент, когда ж она, наконец, долбанётся. До нее с этих качелей не раз падали, ломали руки и набивали шишки даже крепкие и отчаянные ребята постарше. А вот она – прыгать с этих качалей прыгала, но так ни разу и не упала, обезьяна этакая.
Да и потом – хоть купаться в шторм, хоть к ужасу хозяев обниматься с огромными сторожевыми псами, не разорвавшими её, похоже, просто от изумления… Хоть летать на планёре, который запускают, как камень из рогатки… Хоть стрелять из лука, хоть резаться в ножички, хоть драться со старшеклассниками, напавшими на её друга…

Так что нет, не боится – вот просто честно и категорически не хочет.
Нежелание прыгать было таким сильным, что она хотела было убрать кошелёк, но сочла это минутной слабостью, решительно заплатила за билет и двинулась к лестнице на вышку. Уже наверху, когда она стояла на самом краю и с любопытством оглядывала знакомые очертания города с высоты птичьего полёта, а говорливые инструкторы закрепляли на ней оборудование, непривычные ощущения настигли её с новой силой. Ещё секунду она прислушивалась к себе, после чего твёрдо и громко произнесла: “Стоп!” Инструкторы почти не удивились, видали они и не такое. Правда, от всех своих тросов отстёгивали её в полном молчании. Она тормозила очередь.

Спустившись вниз, молча вручила свой неиспользованный билетик первому же парнишке в очереди у касс и быстро двинулась прочь от пруда.

Пройдя сто метров, она услышала дикий визг. Обернулась – она помнит эту картину до сих пор – и как на киноплёнке против солнца увидела медленно падающую в пруд вышку-тарзанку. Опустилась на горячий пыльный асфальт и с полчаса пыталась унять вдруг отчаянно заколотившееся сердце.

Вернулась домой, села за стол, не отвечая на вопросы (а про мечту-тарзанку знали и, разумеется, ждали рассказа все присутствующие) и включила телевизор.

Сюжет о несчастном случае в Парке Горького, повлекший за собой не только гибель прыгуна и одного из инструкторов, но и ещё нескольких человек, катавшихся на лодках и не успевших отгрести от падающей вышки, шёл на повторе уже который раз.

Шумного праздника не получилось, все были подавлены. Старались не усугублять, от обсуждения воздержались, но явно пили больше обычного. Наконец, лучшая подруга сделала последнюю попытку:
- То есть, ты туда не поехала? Не прыгнула? Передумала?
- Почему? Поехала. Передумала уже наверху.
- Так. Испугаться ты не могла. Что тогда?
Она мрачно обвела взглядом сидевших за столом друзей. Пожала плечами.
- Вот просто как за руку взяли и увели оттуда. Было очень стойкое чувство, что я этого очень сильно, до отвращения НЕ ХО-ЧУ! Слушайте, считайте это запоздалой ответственностью. Кроме меня и моей мамы у малышни нет никого. На Михо надежды мало… Случись со мной что…

Последний разговор с Михо получился и правда мерзковатым…
С тем, что его, такого неотразимого, успешного и богатого бросила какая-то упрямая молоденькая засранка, он так и не смирился. Свои непрекращающиеся измены он считал скорее заслугой, мужской доблестью, и даже не находил нужным скрывать. Мнил себя героем, что решил после рождения дочери дать ей свою фамилию, ну и ладно уж, от щедрот готовился расписаться с её матерью. Хотя, видит бог, мать об этом не просила и вообще-то не хотела, видя, что отношения не складываются. Сделал официальное предложение руки и частично сердца, подарил фамильное кольцо, представил родителям, друзьям… Называл женой, хотя до загса они так и не дошли – по её инициативе, но он снова даже не заметил. Он вообще после трёх лет вместе считал, что она уже никуда не дёрнется, подумаешь, ссорятся - поплачет и перестанет, все так живут.
Поэтому просьба не приходить на юбилей, потому что дальше она будет жить одна с дочкой, застала его врасплох и оскорбила до глубины души. Михо тут же потребовал назад кольцо. Не дожидаясь, пока она снимет его сама, схватил за руку, чтобы сорвать. Но кольцо всегда было ей велико, соскользнуло с пальца и покатилось по паркету с громким стуком. И он суетливо шарил под столом, совсем не чувствуя себя неловко. Обозвав её неблагодарной маленькой сучкой,  заявил, что ноги его в этом доме больше не будет, пока сама за ним на коленях не приползёт. Уже в дверях злобно прошипел: “Молись, чтобы меня не стало! Я тебе жизни не дам!”

Видит бог, она не молилась. Но через несколько месяцев Михо не стало. И она сидела у гроба рядом с его первой женой, наблюдая, как бьётся в театральных судорогах, отталкивая мать Михо, какая-то невнятная Оля, которую угораздило оказаться с отцом их детей в момент кончины, и даже вольно или невольно её приблизить.

Три сердечных приступа за вечер, а она даже не вызвала скорую? Михо не хотел, а она не осмелилась ослушаться? Это она-то, которая до этого пылила всем друзьям, что Михо ей слова поперёк не говорит? Это Михо-то? Жёсткий спортивный врач, на которого молилась вся футбольная команда Маккаби? Который мешал “витаминчики” так, что никакие анализы даже следов поймать не могли? Которому любой радикулит сдавался через несолько часов? Была у него волшебная иньекция собственного изобретения в запасе, и если бы одна… Как насчёт безболезненного прерывания беременности одним укольчиком – задолго до того, как похожие методы получили широкое распространение?

Впрочем, и врачебные способности меркли перед ещё одним талантом покойного.  Если существовал бы магнит для друзей и женщин, на нём бы крупным шрифтом было выведено “Михо”. Его обожали все, и дружить с ним было мечтой для всех. Какие он закатывал пиры! Как рвался каждому помочь! Достать лекарство, одолжить денег, оплатить билет на самолёт, послать водителя отвезти друга домой после затянувшейся вечеринки… Для друга, для подруги или для любовницы он был готов на всё! И никакой он был не красавец, хотя и высоким ростом, и статью, и гривой седеющих волос, и обхождением он не уступил бы хоть Делону, хоть Клуни, хоть какому-нибудь Хью Гранту.  Лицом, – да, Сержа Гейнсбура в биопике он мог бы играть без грима.  Но десяткам его любовниц до этого не было ровно никакого дела.

Со стороны такой успех у женщин казался необъяснимым. Но когда её собственный брат задолбал её вопросом, что она в этом мужике нашла, даже удивилась. Неужели непонятно? Не задумываясь, ответила: “Он делает шикарных детей!”
И делал он их не только с удовольствием, но и осознанно, как будто торопился обессмертить себя в многочисленных потомках. Другое дело, что он-то хотел сыновей, как он говорил - целую футбольную команду. Узнав пол её будущего ребёнка, упился вусмерть, и мрачно вопрошал: ”Почему у тебя там баба?”
Она-то сама получила именно то, что хотела. Дочку. Но, шагнув однажды в ближний круг, довольно скоро осознала, что для неё, как и для первой жены, и, как она потом узнала, для всех матерей его детей, правила менялись – с ними Михо был совсем другим: холодным, эгоистичным, мелочным, занудным…

Хорошо, не у всех его любовниц стояла немедленная задача продолжения рода, они вполне ограничивались великолепным сексом. И были правы.

Так что спектакль у гроба был почти неизбежен. К этому они были готовы. И Оля их не подвела. Но и кроме Оли в зале присутствовало и картинно горевало ещё определённое количество незнакомых дам.

- Еврейские похороны – пять жён, и все на могиле плачут!

Лучшему другу отца ее дочери чувство юмора не изменяло даже на похоронах. Миша Пирумян подошёл обнять её и Люду, первую жену Михо. Она устало предложила “армянскому радио” сделать рекламную паузу и увезти их отсюда. 

В машине она вспоминала, как два лета назад Пирумян с Михо забирали их с малышкой из роддома. Как дочка первый раз расплакалась в своей новой кроватке во время нехитрого праздничного ужина, и она вдруг растерялась, а Михо рассердился – что ты за женщина, что за мать, почему у тебя дитё орёт? Рассудительный Пирумян тогда заткнул друга, напомнив, что это Михо, красный сеятель, отпрысков не считает, а у девочки это первый опыт, как не стыдно! И девочка, уже глотавшая слёзы, быстренько взяла малышку на руки, ушла с ней в ванную, где на стиральной машине распеленала, включила воду и – не зря же в роддоме доставала медсестёр, умоляя сначала присутствовать на всех манипуляциях, что они проделывали с новорожденными, а потом и добилась разрешения попробовать и самой – уверенно перехватила крошечное тельце, угнездив его на левой ладони, а правой сполоснула, высушила, присыпала и вполне неплохо перепеленала. Тут же уселась на табуретку, накормила, и в комнату вернулась настоящей победительницей. Укладывая сопящий комочек в кроватку, словила одобрительный кивок и улыбку Пирумяна.

Вот и сейчас он, на похоронах не принимавший участия в соревновании обещаний общих друзей, как они последнее с себя снимут, но помогут всем детям их горячо любимого и уважаемого друга Михо – цену этим пустым словам она давно знала, - опять просто тихо выручает. Даже если это последний раз, что она его видит, потому что жизнь быстренько раскидывает даже самых близких, если исчезает связующее звено – большего ей и не надо.

Только когда машина проезжала мимо Парка Горького, она поняла, почему весь день её не покидало странное для дня похорон ощущение лёгкости, как будто она приняла какое-то верное решение, что-то сделала правильно. Повернула голову, оглянулась на удаляющиеся ворота парка, и в глаза ей брызнул солнечный свет – это ветер отогнал единственное на всём небе маленькое облачко как раз с того места, где раньше маячил силуэт единственной в Москве вышки-тарзанки.