К О Л Я

     Я был на подъеме. 19 лет, студент второго курса МАРХИ, впервые за два года позволил себе отложить учебники, подрамники, кисти и рейсфедеры, и устремиться в свободный полет, без папы, мамы, совсем по-взрослому. Я получил приглашение-вызов от Николая – на новогодние каникулы посетить его где-то в Карелии в пограничной зоне Поросозеро, где он работал главным инженером леспромхоза. Это место являлось приполярной зоной где-то рядом с финской границей. Я плохо понимал, что такое глухая карельская тайга где-то на севере, но устремился к брату безоглядно, потому что он в моих глазах был воплощением надежности. Проехав поездом около суток, я вышел на полустанке Поросозеро часов в одиннадцать ночи. Через  полминуты поезд ушел, и как только  лязг колес растворился в ночи, на меня обрушилось одиночество, черная ночь и звенящая тишина. Остановка представляла собой пустую платформу, одинокий фонарь и море тайги вокруг от горизонта до горизонта.  Я оказался на платформе совершенно один. Огромные ели были завалены снежными сугробами, так что в прогалах едва виднелась хвоя. Билибинский пейзаж вперемешку с Куинджи «На севере дальнем». Я был буквально сражен красотой и первозданной мощью тайги под сверкающей россыпью бриллиантов на небе в черном бархате космоса. Это было волнующе красиво после Москвы, для меня, молодого романтика, в одно мгновение оказавшегося в этом суровом, первобытном безмолвии. Однако Коли не было, и после ослепительного восторга я почувствовал беспокойство, переходящее в легкий ужас  где-то между лопаток: « Что  мне делать на этом полустанке в тридцатиградусный мороз?» Жесткий холод довольно быстро заставил меня шевелиться, так как начал проникать всюду, хотя одет я был, спасибо родителям, во все авиационное: унты, летную куртку, меховой комбинезон. Из-под меховой шапки и поднятого воротника едва виднелся нос, но с него мороз и начал. Первые шаги раздались в ночи пронзительным скрипом по дощатому настилу платформы, резонирующему как барабан. Но, делать нечего, надо было шевелиться,  чтобы не замерзнуть, и я все смелее и смелее начал пританцовывать и перемещаться  вперед и назад по платформе. Тревога о том, что Николая нет, и я совершенно не представляю, что мне делать, становилась нешуточной. Мобильных телефонов тогда не было даже в фантастических рассказах.  Я продолжал энергично прыгать, махать руками и скакать по платформе в единственном круге света в черной ночи, разбавленной лишь лунным светом, заливающим серебром  это снежное безмолвие. Вдоль железнодорожных путей проходил зимний тракт. Неплохо укатанная зимняя дорога. Она, ныряя по буграм как по стиральной доске, уходила за горизонт в черную ночь.  Оттуда мне показалось какое-то движение. Точнее говоря, по верхушкам елей пробегали иногда зайчики света. Наконец стало понятно, что по тракту едет автомобиль и освещает фарами верхушки елей, когда взбирается на очередной гребень «стиральной доски», а затем опять ныряет куда-то вниз. Размахивая конечностями, я с трепетом ждал, что едет Николай на своем «Москвиче», но когда он приблизился, я чуть не расплакался, потому что это был КРАЗ, огромный, по-советскому грубо-железный, дышащий соляркой и сопровождаемый  механическим скрежетом тяжелого механизма. В разочаровании я уже собрался  отвернуться, как вдруг увидел, что из распахнувшейся дверцы этого монстра мне машет рукой мой Николай.  Сердце радостно екнуло, и я устремился к машине. Вблизи КРАЗ оказался еще более огромным и грубым  дизельным монстром. Я кое-как вскарабкался в кабину, показавшейся огромной и по-советскому неэргономичной.  Зато, слава Богу, теплой как у Христа за пазухой, и это одно уже было счастьем.  Мы обнялись, и Колька, мастерски вращая огромный руль и орудуя такими же неэстетичными рычагами, лихо развернул машину, и мы устремились в черную ночь. Фары то задирались в небо, то опрокидывались вниз, выхватывая из темноты снежные отвалы и билибинские ели.  Весело переговариваясь, мы ехали не меньше часа. Оказалось, что гараж замело,  «Москвич» не завелся, и пришлось срочно брать первый попавшийся леспромхозовский КРАЗ. Зато с его огромными колесами мы могли не бояться никаких заносов и ям. Я с удивлением и восхищением наблюдал, как Николай играючи управляется с этой грудой железа, и моему уважению и восхищению не было предела. Я вообще брата уважал, потому что он был сильный, ловкий и, в отличие от меня, технически очень продвинутый парень.
 
     Желание стать летчиком по примеру нашего отца было главной и единственной его мечтой с детства, но  при поступлении в авиационное училище он был забракован по здоровью. У него обнаружился врожденный порок сердца, и на авиации пришлось поставить крест. Удар был внезапный и с неожиданной стороны. Надо ли говорить, что для Коли, можно сказать, белый свет потух. Но делать было нечего,  надо было принимать решение, и он пошел по стопам своего двоюродного брата Жени  на лесоинженерный факультет Петрозаводского университета. Лес, рыбалка и старший двоюродный брат Женя, тоже охотник, повлияли на принятие  решения.
 
     Ко времени нашей встречи он уже был молодым специалистом где-то  года полтора и уже сделал карьеру, став главным инженером леспромхоза со всеми возможными надбавками и коэффициентами. Вскоре мне пришлось  убедиться, что надбавки и коэффициенты зря не платят. Все, что у меня вызывало восторг, страх и восхищение – для него было естественной средой обитания. Та легкость и органичность, с которой он управлялся с могучей техникой,  грубыми людьми и суровой природой, вызывала в моем по-юношески робком существе восторг и глубочайшее уважение.   Приезд к брату, с которым  совершенно  безопасно и можно вовсю наслаждаться  мощью и  красотой окружающего мира после слякотной Москвы, сулил приключения и отдых. Моя юная душа счастливо трепетала от восторга в предвкушении  каникул, которые предстояло провести  с  Колей, который тоже смотрел на меня с любовью и искренне радовался моему приезду.

     Как известно, отношения между братьями, растущими в одной семье, складываются сложно, ведь растут два будущих самостоятельных индивида. Здесь и ссоры, и конкуренция, и зависть, - все имеет место. Разница в пять лет в детском возрасте кажется огромной, старший воспринимает младшего как обузу. Стычки и ссоры – обычное дело.  Однако когда я, учился в пятом классе, а он  был десятиклассником, и заметил, что у меня болят ребра, он строго так спросил: «В чем дело?» Я ему доверился и рассказал, что меня побил в школе один мальчишка. Он так возмутился и сказал, что завтра пойдет со мной в школу. Это был поворотный момент, когда до меня дошло, что у меня есть старший брат, который меня в обиду не даст. Наутро в школу мы пришли пораньше, чтобы встретить моего недруга на улице и, когда я его показал, Коля демонстративно встал у него на пути и издали стал манить его пальцем к себе. Тот все понял и на ватных ногах, втянув голову в плечи, подошел к Коле, а тот, крупный десятиклассник, сказал ему с устрашающей гримасой: «Если еще раз обидишь моего брата, берегись, я у вас весь класс перережу!» У меня в голове пронеслась мысль: «Класс-то зачем?» Но эффект был абсолютный, больше я этого мальчишку даже не помню, он обходил меня стороной.

     С тех пор мои детские обиды сменились любовью и уважением к брату, который навсегда стал для меня примером чести и благородства.
 
     Он был талантлив в охоте, рыбалке настолько, что всегда был ловчее и удачливее других. Я уже писал в рассказе «Рыбалка» о его поразительных умениях брать рыбу в Онеге с глубины где-то метров 15-20, где-то в открытом озере. Дикий лосось у него всегда был в холодильнике, и это без современных GPSок и прочих средств навигации. Поразительно, с какой точностью он находил местоположение своей глубоко притопленной сети, которая постоянно поставляла ему красную рыбу.

     Мы были братьями по маме, его отец погиб в первые месяцы войны,  для меня это все мало что значило, хотя и объясняло принципиальную разницу наших с братом способностей и пристрастий.

     Наступает момент взросления и понимания, что  брат - это и есть твой самый близкий и самый родной человек, без которого ты одинок и бесприютен в этом мире. Открылось  чувство близости,  отличающее нас от всего остального человечества. Я чувствовал себя счастливым в этой дикой тайге, рядом с братом, после пережитых тревог и жуткого мороза. Весело болтая, мы доехали до небольшого, сплошь деревянного поселка леспромхоза, где Николай объединял в своем лице и власть, и правосудие, и справедливость. Народ здесь был вовсе не мармеладный. В то время на лесоразработках работали самые разные люди: и после заключения, и прибалты, плохо говорящие по-русски, и местные, и какие-то гастролеры. Николай, как парень крупный, сильный и рукастый, прекрасно разбирающийся в технике,  пользовался  безусловным уважением не потому, что был начальником, а потому, что в этих суровых условиях был реальной силой, опорой и защитой.

     Жил он в ладном деревянном брусчатом коттедже, сделанном споро, но без изысков. В  холодных сенях стояла большая бочка с моченой брусникой. Как объяснил Николай, брусники много, ягода собирается специальными скребками, перебирается, просто заливается водой, и так стоит, замерзшая, до весны. Откалываешь топориком лед, полный ягод, отогреваешь на огне, посыпаешь для вкуса сахарком, и витаминная приправа готова. Галка, Колина жена, была в командировке, и мы наслаждались мужской компанией. Сделали картофель с тушенкой и салат с той самой брусникой. Закусили с аппетитом, и, пожалуй, впервые, выпили по рюмашке. Так сложилось, что сначала я был маленький, потом он уехал на учебу, и вот теперь, уже как взрослые мы могли себе позволить. Сладость общения, согревание после жуткого мороза, когда волчий аппетит подгоняемый водкой, поддерживается кислой капустой или грибами в жарко натопленном доме, после всех волнений этого  дня и  длинной северной ночи, делали нас счастливыми и бесконечно добрыми друг к другу.

     На следующий день Николай дал мне бельгийскую малокалиберку, которую, как он сказал, у кого-то выменял за водку, и высадил в красивой тайге погулять, пока он съездит на лесосеку по делам. Снег по пояс, так что не разгуляешься. Красиво необыкновенно. Зимний день, солнечный, пронзительно радостный.  Когда хорошо одет, мороз не мешает, забыв повседневные заботы в институте, впитываешь этот яркий свет, отражающийся в каждой снежинке, душа поет и наслаждается возвращением к естественной жизни, где из-за куста может показаться кто угодно – и лось, и волк, и медведь. Бельгийская винтовка радовала, скорее как игрушка, а не как оружие. Я, видимо, лишен охотничьих инстинктов, хотя стрелял всегда неплохо, но хорошо ощущал разницу, что для Николая, охотника с детства, лес – это открытая книга, а для меня – просто пейзаж, в котором я ничего прочитать не могу ни по следам, ни по иным признакам. Я, конечно, пострелял, поразвлекался как мальчишка «стрелялкой», но в охотничьем деле не продвинулся. Николай заехал, и мы устремились домой.

     В выходные дни мы мирно проводили время, часов, этак, в десять вечера вдруг прибегают какие-то пьяные парни с криками: «Николай Борисович, Николай Борисович, Манька Копейкина утонула!» Сбивчиво рассказывают, что она пьяная шла по мосту и свалилась в полынью. Николай говорит: «Так что же вы, дураки, ее сразу не вытащили?» «Да мы растерялись и побежали за Вами!» Он крепко выругался и, быстро накинув одежду, с криками: «Колька, тащи багор!», «Васька, тащи спирт!», устремился к мосту через ручей, до которого было метров триста. Меня он жестом оставил дома. Я впервые так близко столкнулся с чьей-то смертью, и это меня сильно взволновало. Через несколько минут Николай, во главе десятка пьяных парней ввалились в наш дом вместе с облаком морозного пара. Уложили Маньку на ковер посреди комнаты. Николай разорвал на ней рубаху и начал делать искусственное дыхание. Однако из-за того, что время было безнадежно упущено, сколько он не старался ее оживить, она так и не задышала. Ее безжизненные груди и синеющее лицо говорили, что все напрасно.  Я глядел на Колю и на его лоб с каплями пота, и  понял, что уже поздно. Вокруг Маньки растеклась лужа оттаявшей воды….

     Когда стало ясно, что все кончено, Николай отдал указания отнести Маньку в контору до утра и подготовить машину, чтобы  отвезти в районный центр.   Я думал, какие все-таки бестолковые бывают люди, столкнувшиеся с внезапной бедой. Чего стоило тут же выдернуть Маньку из полыньи, так нет же, они побежали за Николаем Борисовичем, как будто он может что-то придумать сверхъестественное.  Инфантилизм, пьяный быт и тупое слабоумие…. На следующий день Маньку положили в какой-то ящик и погрузили в кузов грузовика. В райцентр напросилась еще пара теток с узлами. Потом рассказывали, что на ухабах ящик опрокинулся, и, замерзшая как ледышка, Манька каталась по всему кузову, и тетки чуть не умерли от страха. «И смех, и грех», - вздыхали мы с Николаем, возвращаясь мысленно к этому случаю.  Как говаривали, Манька была никчемная пьющая бабенка, но человек-то погиб так по-глупому. Главное, кругом лед, снег и мороз, а под мостом в узком быстром течении  – промоина.

     Вскоре мне надо было возвращаться домой, и я уезжал с двойственным чувством. Я увидел совсем другую жизнь, и это знание сделало меня чуточку взрослее. Щенячий восторг сменился более серьезным взглядом на жизнь. Ну а брата я всегда любил, и стал любить и уважать еще больше. Его «настоящесть» была для меня очевидна. Мне стало казаться, что люди делятся на подлинных и каких-то бутафорских. Такие как Николай, если надо, и родину защитят и любое дело организуют, не считаясь ни со своим здоровьем, ни с трудностями. В общем, каникулы получились весьма полезными, хотя все случилось не на пляже в золотых песках, как принято проводить каникулы теперь.

     В молодости мы частенько с Николаем пересекались летом в отпусках. Он любил путешествовать на своем Москвиче по России, тем более что иных возможностей за «железным занавесом» не существовало. В Молдавии мы как-то забрели в лес, понимая, что лес – это тайга, мох, ели,  и вдруг оказалось, что он состоит из полных плодов  абрикосовых деревьев. Сдуру набрали целую сумку прекрасных абрикосов, но съесть не успевали, они быстро портились, пришлось половину выбросить.

     Галка, жена Николая, мне категорически не нравилась. Мне казалось, что Николай человек более тонкий и ранимый.  Она раздражала  грубоватой манерой поведения. Меня это ранило и обижало за Николая, которого я уважал и, возможно, был к нему пристрастен. Как оказалось впоследствии, она была женщиной неплохой и настоящей в чем-то главном, но это понимание пришло уже потом.

     Как бы там ни было, они жили, и как многие, очень неровно, - то ссоры, то примирения. В моем тогдашнем представлении женщина должна быть воплощением изящества, а Галкина грубоватость и  некоторая «топорность» меня, «утонченного архитектора» коробила. Так или иначе,  жили они как все, или почти все,  неровно, пока дело не дошло до  развода. В глубине души я даже приветствовал такой исход, хотя виду не подавал, не смея кого-либо задеть.  Из моего рассказа можно подумать, что все это случилось так вот сразу. Нет, прошли десятилетия совместной жизни у них и у меня. Я уже работал на КамАЗе, а Николай с Галиной обосновались в Петрозаводске.
 
     Оглядываясь назад, я теперь понимаю, что Николай с юности мечтая стать летчиком, был одержим этой идеей. Когда  мечта рухнула и рухнула безоговорочно, что-то в нем видимо надломилось. Он сам этого  не осознавал, ведь жизнь – штука  разнообразная, и пока он в ней находил для себя интерес и должную нагрузку (а  как настоящий мужик он не боялся трудностей и  хотел  дела по плечу), он еще жил. Но потом, я полагаю, вся эта таежная романтика превратилась для него в рутину, и даже охота, которую он очень любил, не могла спасти  от бесперспективности жизни так далекой от его мечты. Слабеющее сердце, привычка к выпивке, без которой в тайге, наверное, невозможно, - все делало свое дело. К тому времени как я оказался в Москве, уже миновало полжизни, и я уже видел не могучего парня, а усталого, одутловатого, еще молодого, но нездорового мужчину. Он по-прежнему хватался за самое тяжелое первым и брал на себя все самое трудное, но это было скорее инстинктивно.  Ему еще казалось, что он может любое дело сделать лучше других и силы у него больше. Но по  изможденному лицу и усталому дыханию было видно, как нелегко ему все это дается.

     Пришло время, когда я, младшенький, начал ему помогать и подставлять плечо, - то лодочный мотор купить, то какую-нибудь снасть.   В молодости, когда я собрался жениться на Люсе, я, как водится, выслал ему телеграмму и приглашение на свадьбу. Он на КамАЗ, конечно, не выбрался и ответил только поздравлением. Однако когда летом мы пересеклись в Коломне у родителей, он съездил с Люсей в лучший магазин и купил ей в качестве свадебного подарка самые крутые, какие были там, лаковые туфли необыкновенной красоты. В те времена это был царский подарок, и Люся сохранила в душе признательность на всю жизнь. И вот  уже в Москве, он, уже пенсионер, заехал к нам на пару дней, и она увидела его усталый от долгой ходьбы, измученный вид и стоптанные какие-то башмаки,  отвела его в магазин и купила ему самые, наверное, удобные, а не самые красивые ботинки, - он был тронут. Так мы жили и старались как-то радовать друг друга.  Я часто отдыхал у него на Онежском озере и с ним пристрастился к бане и рыбалке.

     После  развода с Галкой, в доверительном разговоре со мной он сказал, что есть у него женщина, с которой ему хорошо, и он хотел бы нас познакомить. Я был тронут и горячо поддержал возможность принять участие в его судьбе. Однако не так все оказывается просто. Когда мы познакомились с Лизой, она показалась мне ангелом, и я был рад, что Николай наконец-то обретет счастье и так ему необходимую женскую заботу, в которой  уже нуждался. Я всячески помогал их союзу и даже  выступал свидетелем на свадьбе.  Частенько приезжая в Петрозаводск, я не без гордости знал, что мне будет оказано должное гостеприимство. Однако в один из приездов Николай меня встретил во дворе и был явно расстроен, когда мы поднялись в квартиру, я увидел вместо светящейся радостью Лизы поджавшую губы мегеру, едва удостоившую меня кивком. Меня это резануло, ведь я много  сделал, чтобы она стала частью нашей семьи, и я-то ни в чем перед ней не провинился. Кое-как мы пережили эту трещину. Потом все вроде бы стало на свое место. У них уже рос Борька, как две капли воды похожий на Николая, но, усилиями мамы, ставший полной  противоположностью отцу. Она много потрудилась, чтобы вырастить сына именно таким – эгоистичным, самовлюбленным, совершенно игнорирующим все, что говорил ему отец. В том, что возможно  с самого начала она морочила голову Николаю, нет ничего удивительного для женщины в ее возрасте и положении. То, что Николай на все это «купился»,  ничего особенно нового тоже нет. Мужчины легко очаровываются, если женщина это делает осознанно.  То, что я тоже ничего не увидел, я себе простить не могу, хотя и в этом тоже нет ничего удивительного.  Я своими руками  скреплял их союз и приветствовал разрыв с Галкой. У меня хватило ума не влезать в отношения,  только приветствовать их развитие. Однако когда спустя много лет, мы пересеклись с Галкой, мне она показалась совсем другой, а уж как она относилась к памяти Николая, - и слов нет. Но, черт возьми, возможно, я опять очаровываюсь. Во всяком случае,  ясно, что Галка знала Николая  гораздо лучше и понимала его  глубже, нежели Елизавета, которая просто его использовала, и всеми своими действиями не только  ускоряла его болезнь, но и помогла побыстрее  уйти в мир иной. Вероломство, бытовое лицемерие, женская хитрость и цинизм – вещи обычные и никакой проницательности здесь не хватит, чтобы их распознать в самом начале. Я многого не знаю, о многом могу догадываться, а больше всего просто чувствую сердцем, как все происходило, и очень сожалею, что меня не было рядом, когда брат уходил в мучительных страданиях. Уверен, Николай заслуживал более счастливой судьбы.  «Облом» с мечтой об авиации сбил его с прямой дороги, а работу в лесной промышленности он быстро перерос и  потерял стимулы и ориентиры. Этот вакуум заполнялся чаще всего алкоголем, а здоровье от этого сдавало еще быстрее.  Постепенно жизненная конструкция теряла устойчивость, перспектива замкнулась на бытовухе, и Лиза этот процесс только ускорила, хотя от нее очень многое зависело, но и тут в жизненной лотерее выпал  пустой номер, да еще и самый подлый.

     Мне его не хватает до сих пор, и до сих пор его таланты и чутье в рыбалке, охоте, знании техники и непревзойденная изобретательность, являются для меня примером одаренности,  которая, как мы люб им говорить, так свойственна русским людям.

     Однажды он так приготовил рыбу по-карельски из сига, что я этот вкус помню до сих пор. Я всегда у него чему-то учился, он всегда оставался недосягаем в каких-то областях выживания и адаптивности, и всегда за этим стоял  острый ум, наблюдательность, чуткость к мельчайшим деталям, глубокое понимание физических свойств материалов и тонкое чувство природы, неведомое городскому жителю, каким являлся я.

     То, что с Лизой обманулся он и я, нет ничего удивительного, и даже нельзя ее в этом винить. Женщина, когда хочет понравиться, обманет любого, и сделает это почти что искренне. Но отсутствие милосердия к больному человеку, отцу твоего ребенка, это уже слишком, и это за пределами моих представлений о женском милосердии. По последним намекам уже больного Николая, именно так и было, и за это ей нет моего прощения.