Иосиф Бродский - гений или графоман?

Сразу хочу сказать, что Бродским я зачитывался в юности и, можно сказать, фанател от него. На так давно перечитал его стихи. В частности, книжечку «Письма римскому другу». И возникла у меня мысль, вынесенная в заголовок. Сейчас буду объясняться. Частица «ся» в последнем слове не случайна. Я, похоже, буду разговаривать по сути сам с собой. Потому что всё во мне противится такому противопоставлению. С чего это графоман? Конечно – гений! Однако давайте разбираться.

Что отличает графомана? На мой взгляд – многословие. Вспомним пресловутое, но верное чеховское изречение «Краткость – сестра таланта». Конечно, это, как говорится, не единственная его, таланта, родственница, но… Рассмотрим на примере. То есть цитате из самого Бродского. Оставляю нетронутой авторскую пунктуацию, но лишаю строки, чтоб оголить смысл сказанного, подпорок рифмы и ритма. Конечно, в поэзии это запрещённый приём, но в нашем разборе необходимый. Итак:

Памяти Т. Б.

Пока не увяли цветы и лента ещё не прошла через зелень лета, покуда черна и вольна цыганить, ибо, настолько длинна, что память моя, как бы внемля её призыву, потянет её, вероятно, в зиму, – прими от меня эту рифмо-лепту, которая, если пройдёт сквозь Лету, то потому что пошла с тобою, опередившей меня стопою; и это будет тогда, подруга, твоя последняя мне услуга.

И так – 43 строфы! Но здесь ещё ты улавливаешь смысл. А вот в таком пассаже, рассказывающем о смерти усопшей?

Всё это помнить, пока есть сила, пока всё это свежо и сыро, пока оболочка твоя, – вернее, прощанье с ней для меня больнее, чем расставанье с твоей душою, о каковой на себя с большою радостью Бог – о котором после, будет ли то Магомет, Христос ли, словом, сама избрала кого ты раньше, при жизни – возьмёт заботы о несомненном грядущем благе; – пока сосуд беззащитной влаги, с того разреши мне на этом свете сказать о её, оболочки, смерти, о том, что случилось в тот вечер в Финском заливе и стало на зависть сфинксам загадкой – ибо челнок твой вовсе не затонул, а остался возле.

О том, что случилось с его знакомой, мы так ничего и не узнаем. Однако следом читаем:

Вряд ли ты знала тогда об этом, лодка не может и быть предметом бденья души, у которой сразу масса забот, не доступных глазу, стоит ей только покинуть тело; вряд ли ты знала, едва ль хотела мучить нас тайной, чья сложность либо усугубляет страданье (ибо повод к разлуке сильней разлуки), либо она облегчает муки при детективном душевном складе; даже пускай ты старалась ради этих последних, затем, что, всё же, их большинство, всё равно похоже, что и для них, чьи глаза от плача ты пожелала сберечь, задача неразрешима; и блеск на перлах их многоточия – слёзы первых.

Вам не приходит в голову, что ты не читаешь стихи, а разгадываешь головоломку? Я к концу фразы вообще потерял нить смысла написанного текста. Уж не говорю о том, что мысль, замеченная в скобках, весьма спорна, как и многие другие. Ощущение, что многословие – самоцель поэта. И в случае с Бродским это оправданно: он словами облекает действительность, а не только свои мысли по её, действительности, поводу. Не облекает в слова, а словами облекает, обкладывает реальность.

Будто каждая вещь, описание пейзажа, сравнение или любая другая поэтическая метаморфоза, обложена ватой и уложена в коробочку. При этом Бродский всё время кажется гениальным. Кажется – потому что мы не успеваем осваивать его потоком льющуюся речь. Вроде бы – вот сейчас поймём, сейчас поймём, но надо читать дальше, дальше, дальше…

А если возвращаешься подумать к проскоченной строчке, теряешь чеканную поступь ритма, пусть даже рваного, – и всё разваливается. Остаётся набор умных слов, даже умных мыслей, великолепных сравнений, захватывающих образов, но нет склеивающих их мотива. Нет внутренней музыкальности, которая и отличает настоящую поэзию от сложенных в строчку слов. А ведь у Бродского много и отличнейших стихов. «В Рождество все немного волхвы…» Это действительно прекрасное стихотворение – и к тому же музыкальное.

Или вот «Классический балет есть замок красоты…» – великолепное стихотворение, посвящённое Михаилу Барышникову, нашему балетному танцору, сбежавшему в советское время в США. Оказывается, можно в трёх словах описать всю сущность балета: «Крылышкуя скорописью ляжек…» И наглядно, и философски. И нет в этих строках длиннот, они гораздо короче, чем описанные выше поминальные стихи. И остаётся от них хранимое в мозгу, в памяти поэтическое послевкусие.

Та же история многословия и с «Письмом генералу Z» или с «Концом прекрасной эпохи», откуда, кстати, нам интересны, пожалуй, только начальные строки:

Потому что искусство поэзии требует слов, я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов…

Тут он, Иосиф Бродский, очень точно себя описал. Он прекрасно понимал свою «значимость». Вот из заключительной строфы стихотворения, посвящённого Л. В. Лифшицу:

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

Конечно, как и каждого большого поэта, его делает значимым его судьба. Судьба гонимого властью таланта. Судьба оторванного от родины творца. К сожалению, часто судьба даже перевешивает в определении человека как поэта. Придаёт значимости его строкам, часто в общем-то далеко не гениальным. Что касается Бродского, то у него железно работает правило: чем короче, тем лучше. Как минимум – понятнее. Вот к противоположному примеру «Колыбельная трескового мыса». Великолепное описание духоты и сопутствующего пейзажа. Кажущиеся гениальными мысли, следя за которыми теряешь сначала нить рассуждения, а потом и общий смысл. Читаем:

От великих вещей остаются слова языка, свобода в очертаньях деревьев, цепкие цифры года; также – тело ввиду океана в бумажной шляпе. Как хорошее зеркало, тело стоит во тьме: на его лице, у него в уме ничего, кроме ряби. Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха, осязая хрупкость кости, уязвимость паха, тело служит ввиду океана цедящей семя крайней плотью пространства: слезой скулу серебря, человек есть конец самого себя и вдаётся во Время.

И это примерно двадцатая или двадцать пятая часть такого насыщенного умными мыслями текста. Вы в состоянии это переварить одномоментно? Почему одномоментно, скажете вы, над таким текстом надо думать и думать, разбирать его по крохам, наслаждаться каждым мигом и звуком. Согласен. Но сначала от стихотворения должно остаться такое общее целое впечатление, которое и заставит тебя вернуться к нему, смакуя уже по частям. Не все же любители поэзии ещё и въедливые литературоведы.

Увы… Такого целостного впечатления не остаётся. Остаётся ощущение, что рядом прогрохотало, как товарный поезд, что-то тёмное и занудное, а не пропетое как песня. Отсутствие музыкальности – вот ещё одно отличие поэзии Бродского. Дело не в ритме и рифме, они как раз присутствуют в строках поэта, даже больше скажу: именно они и держат всю эту сумму слов, не давая им рассыпаться окончательно. И создают, я бы сказал, видимость пристального взгляда. Вернее, пристальность взгляда у поэта присутствует. Однако это пристальность взгляда, которая извиняет даже ничтожность предмета, на который этот взгляд направлен.

Вот к примеру первая строфа стихотворения, даже скорей поэмы, названной «Муха»:

Пока ты пела, осень наступила. Лучина печку растопила. Пока ты пела и летала, похолодало. Теперь ты медленно ползёшь по глади замызганной плиты, не глядя туда, откуда ты взялась в апреле. Теперь ты еле передвигаешься. И ничего не стоит убить тебя. Но, как историк, смерть для которого скучней, чем мука, я медлю, муха.

И таких пристальных строф, где поэт разговаривает с мухой, – двадцать одна! Кажется, этот развёрнутый образ должен во что-то преобразоваться, как-то объяснить интерес поэта к этому, не побоюсь сказать, животному. Но этого, на мой взгляд, не происходит. Предполагаю, что мне могут попенять, мол, ты сам человек недалёкий вот и не понимаешь гения. Вполне допускаю. И цитирую заключающее книжечку «Послесловие». Последняя строфа:

Я говорю с тобой, и не моя вина, если не слышно. Сумма дней, намозолив человеку глаза, так же влияет на связки. Мой голос глух, но, думаю, не назойлив. Это – чтоб лучше слышать кукареку, тик-так, в сердце пластинки шаркающую иголку. Это – чтоб ты не заметил, когда я умолкну, как Красная Шапочка не сказала волку.

Вот что поэт по сути хочет сказать: Я говорю с тобой, и не моя вина, если не слышно. Мой голос глух, но, думаю, не назойлив.

И если б он на этом закончил, мы бы его прекрасно поняли. Но нет, ему надо ещё вплести сюда всякие кукареку и царапающую иголку. А закончить совсем уже несуразной фразой про Красную Шапочку, смазав вообще всё впечатление.

В общем, чтобы не длить наши общие мучения, надо приходить к заключению. То бишь к ответу на вопрос, вынесенный в заголовок. Итак, что я могу сказать? Иосиф Бродский – отдельно стоящая в поэзии фигура, даровитый и плодовитый поэт. И всё же меня не отпускает ощущение, что тут то ли гений заигрался, то ли поэт потерял ощущение меры, что и превращает обычно человека от поэзии в графомана. Увы. Разрешать эту дилемму придётся каждому из вас самому.