Тётя Наташа и Раиса Павловна

В холле дома престарелых смотрели телевизор. У Норкина  говорили об астрологах и экстрасенсах. Мнения разделились: одни яростно доказывали, что есть люди с суперспособностями, другие также бескомпромиссно утверждали, что они мошенники.
Вслед за участниками ток-шоу заспорили и старики. Дошла очередь высказать своё мнение и до Александра Всеволодовича Богданова, шестидесятисемилетнего старика — полного седовласого, сидевшего в инвалидном кресле.
— Ничего не скажу про астрологов, но я лично знал женщину, которая, скажем так, владела необычными способностями. Расскажу вам одну историю.
Было это давно. Мне только стукнуло четырнадцать лет, и я безуспешно лечил последствия полиомиелита в известном сибирском санатории.

В санатории работало четыре смены техничек, в каждой по два человека. Тётя Наташа работала в паре с тётей Машей.
Тётя Маша была не то что совсем лилипут, но что-то около того. Ростом она была с десятилетнюю девочку — метр двадцать, может чуть больше.
Когда она мыла пол в палате, то была похожа на мышку, бегающую по комнате: под все кровати засовывала она свой острый носик, по всем углам сновала её быстрая шваберка, сделанная каким-то добрым человеком ей под рост.
Впрочем, тётя Маша в моём рассказе не участница.

Тётя Наташа, наоборот, была похожа на небольшую медведицу: широкая, основательная, на коротких толстых ногах. Лицо у неё было круглое, красное, будто она только что напилась горячего чаю из самовара, и нос у неё был картошкой. Ей требовался простор и размах, поэтому полы она мыла в коридоре и в зале.
Мы были дружны с Сашкой Мишиным, который был мне почти земляком — мы приехали из соседних районов, и ему почему-то доставляло удовольствие говорить всем, что мы поедем домой в одном поезде, сойдём на одной станции, и только потом продолжим путь в разных автобусах.

Мы были похожи друг на друга: оба тёмно-русые, круглолицые, ходили на костылях и в ортопедических аппаратах, и звали нас одинаково. Несколько раз Сашка приходил ко мне в палату, и мы сладко мечтали, как за нами приедут родители, и мы поедем домой. Сидели до тех пор, пока не приходил кто-нибудь в белом халате и не выгонял нас, потому что находиться в палате днём и сидеть на заправленных кроватях запрещалось.

Был солнечный день, воскресенье, Пасха. Не помню по какой причине, я опять торчал один в палате, когда в неё неожиданно вошла тётя Наташа. Она ласково улыбалась мне как старому знакомому, чему я очень удивился, потому что видел её всего лишь в третий, или четвёртый раз в жизни, да и то издалека.
— Сашенька, сегодня Пасха, я принесла тебе гостинчик. Христос воскрес!
Она положила на тумбочку завёрнутые в салфетку яйцо, крашенное луковой шелухой, и пирожок.
— С картошкой. Ты любишь с картошкой?

В ответ я бросил в её доброе улыбающееся лицо глупейшие и гнуснейшие слова, на которые только был способен:
— Тётя Наташа, я пионер и не ем крашенных яиц.
Лицо её медленно потускнело:
— Разве у тебя дома не красят яйца?
— Красят, но в прошлом году пионервожатая спросила, кто из нас праздновал Пасху. Все подняли руки. И она сказала: «А честно ли быть пионером и отмечать религиозные праздники?» Я подумал, что это, действительно, нечестно, и решил больше не праздновать. Я бы сегодня и дома не праздновал.
— Ну что ж, раз так… Заберу уж свой гостинчик. Я ведь хотела тебя порадовать.
Мне стало стыдно, и я пробормотал:
— Тётя Наташа, я не хотел вас обидеть.
— Что ты! Господь с тобой! Я нисколько не обиделась.
И она вышла.

В следующее своё дежурство, когда я в большом зале за столом делал уроки, тётя Наташа подошла ко мне и сказала:
— Саша, я ведь в прошлый раз обозналась. Я приняла тебя за Сашеньку Мишина. Вы так похожи. Я отдала ему гостинчик, и он обрадовался.
И я тоже обрадовался, что не слопал не мне предназначенные пасхальное яйцо и пирожок с картошкой.

И была у нас воспитательницей в старшей группе Раиса Павловна Пехова. Здесь же в санатории работал врачом её муж. И здесь же в санатории лечилась их четырехлетняя дочь Светочка. Раиса Павловна сама кормила её, укладывала спать, а на воскресенье брала её домой.
Все это знали, и все с этим соглашались.
Раисе Павловне было двадцать восемь лет, и она была необыкновенно красивой женщиной, но мне казалось, что она не знала об этом. В ней действительно всё было прекрасно: и чистое, белое лицо с правильными, нежными, тонкими чертами, чёткие брови, нежные, как лепестки губы, и тяжёлый высокий узел тёмно-русых волос на затылке, и обворожительная чёлочка на лбу.
Но всего красивее были её лучистые глаза — тёмно-серые за длинными густыми ресницами. Говорят, что лучистые глаза видит только тот, кто чувствует их лучи. Я чувствовал.

Однажды я случайно увидел, как она ласкала свою дочь Светочку. Она прижимала её к себе, целовала в лицо, а та улыбалась, обвивала её шею ручками и также радостно целовала мать в ответ. Я впервые видел любовь, не загрязнённую ни пятнышком показушности, ни единым внешним украшением, ни одной посторонней чёрточкой, прекрасную именно чистотой чувства, идущего из самого материнского сердца.
Была середина мая. Каждое утро мы ездили в грязелечебницу на процедуры. Приезжая домой, то есть в санаторий, выполняли домашние задания, а воспитательницы проверяли, что у нас получилось.

В то утро я увидел Раису Павловну, когда мы уже пошли садиться в санаторский автобус. Что-то в ней было не так, как всегда. Где же её правая рука?! Приглядевшись, я увидел, что вся кисть вместе с пальцами, была забинтована и сливалась с белизной халата.
— Что у вас с рукой, Раиса Павловна? — спросила медсестра Тамара Степановна.
— Вчера вечером варила суп в скороварке. Газ выключила, а пар не спустила. Крутнула крышку, а из-под неё и пар, и суп прямо на руку. Такая боль — ночью ни минуты не спала.
— А я смотрю, вы такая замученная! Идите в сестринскую, полежите на кушетке.
— Всё равно не засну. Боль не утихает, даже сильнее стала.


Приехав, я засел за уроки: решил примеры по алгебре, написал упражнение по русскому.
Подошла Раиса Павловна:
— Вам задали выучить наизусть отрывок из поэмы «Василий Тёркин». Выучил?
— Я целую главу выучил, — сказал я, глядя на её забинтованную руку, и мне представлялась, что на неё надета белая рукавичка.
— Ну читай.


— По дороге прифронтовой,
Запоясан, как в строю,
Шёл боец в шинели новой,
Догонял свой полк стрелковый,
Роту первую свою.


Я читал, и смотрел Раисе Павловне в лицо. Она старалась скрыть боль, но я видел, как она сжимала зубы, как пробегали по её лицу судороги, как нянчила перед собой обожжённую руку и не находила ей места. Она смотрела в хрестоматию, и ничего не видела. Я чувствовал, что для неё во всём мире существовала только эта громадная страшная боль, и мне было ужасно жаль её.

— Тамара Степановна! — окликнула она пробегавшую медсестру. — Дайте мне какого-нибудь обезболивающего.
— Да что же дать, Раиса Павловна? У меня только анальгин.
— Дайте, хоть анальгина… Две таблетки. Невыносимо!
— Пойдёмте.


Она вернулась минут через десять:
— Продолжай, Саша.
— И забыто, не забыто
И не время вспоминать,
Кто и где лежит убитый,
И кому ещё лежать…


— Молодец, — сказала она, когда я закончил читать, — действительно, всю главу выучил. — А как по-русскому?
— Раиса Павловна, бог с ними, с уроками! Вы ведь уже не можете.
— И правда, Саша, не могу.
Пришла Тамара Степановна:
— Не полегчало?

— Нет, Тамара Степановна. Даже сильнее болит. Как двину рукой, так больное место задеваю. Подвяжите мне руку, чтоб не шевелить ею.
— Сейчас, Раиса Павловна, принесу бинт. Подвяжем.
Тамара Степановна принесла широкий бинт, отрезала, уложили руку и задела пальцы.  Раиса Павловна вскрикнула, и из её глаз выкатились две слезинки.
—Простите, Раиса Павловна, — сказала медсестра, завязывая концы бинта на шее воспитательницы, — да вы вспотели!
— От боли.
— Может скорую вызвать?
— Нет, нет, мне ещё Светочку надо покормить.
— Подождите, я сейчас! — как будто что-то вспомнив, сказала Тамара Степановна и убежала.

Вернулась она через несколько минут с тётей Наташей.
— Раиса Павловна, — сказала тётя Наташа, — давайте я вам заговорю боль. Я умею. Меня мама научила.
— Я, тётя Наташа, как-то никогда не верила в заговоры…
— И не верь, господь с тобой. Испыток не убыток. Хуже точно не станет.
— Ну давайте. Нет уже сил терпеть.
— Я знаю. Самое болючее, когда ошпаришься. Пойдём, пойдём. Только куда-нибудь, чтобы лечь тебе.
— В сестринскую на кушетку, — сказала Тамара Степановна.
— Пойдём, пойдём, милая. Увидишь — обязательно полегчает. И о Светочке не тревожься, покормлю.

Не знаю, сколько времени прошло, когда тётя Наташа вернулась из сестринской:
— Заснула. Спит бедняжка. Я ей ниточкой ручку обвязала, пошептала молитвы, она и заснула. Пусть спит. Намучилась. Сейчас ей легче станет. Болеть уже не будет. Меня мама научила. А ты сиди, сиди, Сашенька, учи урок.