Елена Сомова Противостояние любезностям

Елена Сомова  Противостояние любезностям

        Слава Богу, что мрази нет в моей жизни, что отвратительный злой цыпленок—геополитик не просовывает свою гадкую голову сквозь прутья моего убежища от него, и я могу спокойно быть счастлива, осознавая это. И счастье приходит нежностью ландышей, как простуда от злых ветров галактики, от умиротворения новым веянием свободы от него, гадкого, злого и жадного.
      Однажды человеку суждено понять, что он ошибался во всём, выбросить прошлое, и начать новую жизнь. Это заблуждение некоторое время будет тешить и умилять, но это напрасное чувство удовлетворения от проведенной черты, отказа от прошлого, на самом деле рубец от глубокой раны. Ты можешь поливать ее морской водой или духами, но она останется, и будет вечным отторжением реальности. Всё же вокруг останется тем же: соседи, знакомые, пристанища их душ, — всё будет нести в мир ту же самую энергетику, что и раньше, и твои внутренние изменения дадут тебе только новую платформу для жизнедействия, но не изменят мир вокруг тебя. Не тешься самообманом — это несправедливо. Отношение к тебе изменилось с момента твоего вхождения в клан мыслящих. Покланяющиеся голодранцам,  неожиданно разбогатевшим на воровских дрожжах и  по чувствовавшим себя царями, долго еще будут искать пути к тебе.  Когда ты, прозревший, уже начал свою новую жизнь, они медленно чесали затылки, окровавленные ударами плетей, но оглянуться им не хватало чего-то самого ценного в человеке, а именно стремления мыслить. Мысль поднимает из болотной тины и вырывает из цементного лабиринта. Верни грязь ее месту в мире, а себе возьми только солнце и любовь. И пусть голодранцы лопнут от жира и спеси.
      
       Бывало, мразь меня заковывала в кандалы и вела, точнее, вёл гад в бездушие своей коварной науки брать от жизни всё. Но вот любви и счастья у него не будет никогда: только темперированное облачение в чуму накопительства, поглотившее его душу целиком. Рядом не выживет даже ромашка, — всё вокруг становится пропитано, будто ядом курарты, могильным запахом разложения нравственности, исчезновения добра. То есть, рядом с этим кубом вечного равновесия, дающим ему четыре лапы — опору, даже мышь не проскочит, не то что орлу пролететь, — и все ухищрения впустить духовное в заросли денежных лиан тщетны и безнадежны. Расслабление и отдых он позволит себе только в кучке еще более мразных отрав: бывших только в нежном возрасте людьми, но как только нежного младенческого тела коснулась пеленка, дороже трехнедельного питания твоему измученному сильными мира сего организму,  так мгновенно этот ребенок становился повелителем, и драл липу с тебя и твоих потомков. Кто помогал тебе раньше, давно усвоили принцип борьбы и превратились в отвратительные хари безмолвия или сквернословия. Знаете, такие гнусные хари подобострастия и щедрой на мгновенья нахлынувшей внезапно любезности, как шелухи от яиц на пасху, нагло брошенной прямо на асфальт собирателями яиц на кладбищах. Мгновения их любезности разрастались летящими в мир шарами, облаченными в трупы надеющихся, приклеивающиеся на каждом новом прохождении круга.   
    Эта мразь клялась мне в любви, которой не было в мертвом с рождения сердце. Было только стремление к открытиям, таким, как отворение вен. Открытие увидеть, что тебя обманывают, открытие знать своих врагов и друзей, открытие отчужденности от мира интриг со смертью.
      «Надо же! — бывают люди, которые не сторонятся!» —  мразь торжествовала в припадке жадности и корысти подмять под себя всё живое и поработить, привлечь к его играм, в тщеславии созерцать с великой горы загнутость в нищету его любимых врагов. Он любил и любит исключительно своих и чужих  врагов, чтобы заранее их обезвредить и заслужить лишний червонец в свой карман.
    Любезности со смертью — разговор с мерзавцем, несущим в мир зло своим поползновением стать рядом с жизнью и укусить как можно больнее и за всеми видимое место жертвы.
    Художества мрази с натуры — оголенные нервы его концентрации, — добровольного лагеря смерти, угнездившейся в его жизни. Когда люди заняты жизнью, мразь высасывает сок из остатков цивилизации, изучаемых им.
    Оказавшись в пустыне, он звал свои жертвы, ожидая пощады, но бросив свои жертвы на дно, он мог услышать только донный ил, хлюпающий в ответ его призывам о помощи.
    В этом тварном существе бьется печаль о неосуществленном желании последней мести.

   Этот заморыш был похож на человека, имел ноги и руки, и ум, подстегивающий его к злу. Увидев, как рождается человек, заморыш не почувствовал нежности к новорожденному за то, что из—за его рождения мать малыша кричала и мучилась в родовых потугах. До схваток она была рядом и оказывала признаки внимания к заморышу, оставленному с ней невидимой силой зла. Женщина давала ему конфеты и пряники, а утроба заморыша требовала еще наслаждений и яств. Пряники ему нужны были для привлечения  брошенных собак и детей, над которыми он потешался в своей лаборатории жути с латинскими словами по стенам. В мрачной пещере проходили его опыты над жизнью, отрицающей смерть так громко и весело, что холодный пот пробивал жилу зла в его глазищах, приготовленных для пожирания ими тепла и заботы.
    Вялый ком прошлого сострадания валялся в углу материнской заботой, не нужной теперь, когда тварь разрослась в нём подобно поганому наросту. Развлечения над живыми существами были милее всего ему, познавшему науку смерти ранее, чем научился он любить жизнь.
     Гадкий паршивец сидел в нём прочно, поводя стременами и натягивая  вожжи своих новых предательств. Гаденыш вырос в большого гада, и изображал мину наслаждения при приближении к нему, на самом деле это была его маска для привлечения новых жертв.
     В старые сети попалась новая жертва, и голодранцу—заморышу нравилось потешаться над ней, изобретая новые уловки. Но эта жертва была от его вызубренных наук, и она поила его новой печалью, отчего заморыш становился податливей на подлости. Увеселяя дух приправами лжи, в которой он был уверен, новая жертва оказалась подстать мерзавцу—изнурителю. Он изнурял своей гнилой печалью о несбыточных желаниях и всегда ожидал оваций в углу под сенью доброжелательных лжецов, наводнивших город лжи.  Полируя когти в науках, лжец—заморыш обмахивался огромным пальмовым листом и поедал мозги обезьян. Проев плешь в головах своих жертв, голодранец работяще убивал, заглядываясь на новые жертвы, которых требовало его существо. Он на всякий случай ради собственной безопасности, поменялся жизнью с одной глупой бабкой, не устоявшей против его любезностей, а бабка та страдала страхом жизни. Она боялась жить, родившись во время бомбежек, и непобедимый страх снедал всё ее существо. Уступив гадливому поганцу свою жизнь, бабка взяла его смерть, и жила преспокойно бы, глодая мозг постулатами всем, кто слушал ее, если бы не жадность заморыша. Вскоре насытившись уже собственными страхами, переходящими в ужасы, поменявший жизнь бабки на свою смерть заморыш наловчился и из смерти вылавливать куски жизни, как тараканов на заброшенных складах бомбленных им товарных складов. Ползет эдак таракашка, а он и из него нажирался спеси не видеть ни друга, ни врага, а только бежать по заданному инстинктом направлению, по воле осязательных аппаратов, заложенных, как взрывчатка, в потаенные недра его нехитрого организма.
   Бежал заморыш и потешался своей прыткости и умению оставлять пространство без дуновения его хитиновых отростков, нажитых в борьбе за смерть. Удобные копалки ровно лежали на спине, слегка оттопыриваясь при виде не оприходованных жертв, иногда растопыривались, словно для неуклюжих объятий, но чаще издавали звук взлетающего самолета, держа в напряжении жертву.