Вавилон

Сейчас, когда котел неба, покачиваясь и вращаясь, неотменимо накренился к атласному и синему, к пышным иштарским дверям Рака – словом, к погружению падшей души в вязкую земноводную телесность – я захотел вдруг создать вольную серию офортов по мотивам чувственности, архитектуры и паутинности облаков. С холодным бешенством солнце возгоняло затвердевший глазурью снег прямо в прозрачный воздух, но неведомо откуда рождались и тонкие, как пленка, потёки воды, подобие того же союза сухой воспаленности и беспощадно сочащейся жидкости, что и при изнурительном насморке. Философская «задача коммивояжера» – проложить царский путь меж пустынями аскетизма и чащобами избытка. Мыслится нечто, напоминающее по духу, но не буквально, диаграммы древних летательных аппаратов и кораблей, мягкий стимпанк, где перевернутая алхимическая колба Монгольфье соседствует с летучей мышью Отто Лилиенталя и самолетом Можайского, похожим на вафельницу, ощетинившуюся мачтами и морским такелажем. Главное, однако, – острое лезвие для бритвы, и в поисках запаса я отворил старый шкап, внутри еще хранятся раковины, кусок бутылочного стекла, остановленные часы, и внезапно заметил то, на что давно не обращал внимания – книги. Тяжкие тома, лягушачьей, ежевичной, соломенной окраски – мать переплетала детские брошюры в мощные, пахнущие приятной гнилью кирпичи в бумвиниловой шкуре. Впрочем, зачем мне книги? Мне нужна подруга, сонно пылающая благоуханной, как запеченное мясо, наготой рядом на кровати, и безусловно, всякий новый вечер – другая, старую же следует умертвить. Царь из «Тысячи и одной ночи» был не так уж глуп. Лучше всего – спалить. Архитектон сущего дал мужскому семени хорошо сработанные ножны – будь то жар вагины, эластичность презерватива или фарфор унитаза, но темным сынам глины невдомек, что это лишь сосуды восприятия, изящные плевательницы. Острие меча должно быть направлено вспять, внутрь себя. От нас остаются облака. Я уяснил это, увидав на месте сосудистой кроны громадного дерева, до того всегда приветствуемого беззвучной формулой, но без предупреждения спиленного, видимо, по ветхости – ответное сплетение молочных штрихов, изморозью покрывшее утренний небосвод. Томительными воскресеньями я пристрастился читать об изобретательности палачей, их жестокость удручает и опрокидывает разум, но одновременно возбуждает его пористую плоть, вроде того, как в школе карабкаешься вверх по ребристому канату – будь я склонен к бесплодным метафорам, я сравнил бы его с оплеткой герметического кадуцея – и от стискиваний бедрами внизу живота возникает сладостное жжение. Я выпил крепкого тапробанского чаю, и теперь боковая кромка времени растягивается, а его внутренняя ткань пугающе быстро рвется, пусть она и из доброй кожи, и я не знаю, к чему бы это. Знаю только, что пепел надо заслужить, ибо он драгоценен с точки зрения манипуляций, и мой победивший простуду голос купил скрипящую бархатность, столь любимую жрецами Вавилона.