О чем молчит завод

     Раннее утро. Прозрачный и колючий мороз подгоняет в спину рабочего, бегущего на остановку. Запыхавшийся пожилой мужчина в меховой шапке и коричневой дубленке — слесарь. Слесари различают своих по усам, разговаривают усами и гордятся прежде всего — своими усами.
     Примчавший Иван Григорьевич — ожившая восковая фигура музея мадам Тюссо, рядом с которой непременно должна находиться золотая табличка с надписью: «Сделано в СССР» или «Ребенок Советского Союза». Дайте ему удобный случай, так он заведется, как Щелкунчик, а там уж начнет рассказывать, как не хватило ему — такому ленивому и домашнему коту — кнута и пряника: «Лучше уж от советской власти тумаков получать, там хотя бы знаешь, чего можно ожидать, а от нынешней власти — одна неизвестность».
     Сегодня он, правда, помалкивает, но на то есть весомая причина — желтые глаза автобуса подсвечивают темную и сонную улицу Сталеваров. В салоне Григорьевич садится рядом с приятелем, жмурит глаза и, наверное, представляет вокруг себя иные лица и другую жизнь: «Эх, какой неудачный раскладец выпал».
     Дорога от остановки до завода занимает 20 минут. За это время мы проезжаем трамвайные пути, большое поле линий электропередач, автомобильный мост, на котором наконец понимаем, куда нас везет Харон, ведь с левой и с правой стороны открываются бесчисленные предприятия, некогда промышленные гиганты. После транспорт минует железнодорожную дорогу, а также самую грязную улицу напротив электродного завода, затем идет крутой поворот и вот мы резко натыкаемся на наш «Левиафан», крыша которого на первом этаже где-то разобранная, а где-то — дырявая, с торчащими металлическими стропилами, посему и напоминает скелет морского чудища.
     Пока ты не надел синий рабочий костюм — кругом твои товарищи. Но стоит только привести себя в порядок и выйти из душевой, как быстро ощущаешь неизбежность склок лаборантов с контролерами, всех прочих рабочих с технологами.
     Я прохожу фойе с неким волнением, потому что хочу быть готовой к большому и непонятному миру, состоящему из грязи и пыли, производственного шума и всевозможных машин, внушающих ужас и подчинение. Но мои образы не имеют общего с реальной картинкой: огромные цеха захламлены советским оборудованием, которое потихонечку разбирают и отдают в металлолом, во всех помещениях до неприличия царит неестественная тишина. Одного рабочего удается встретить в курилке. Да и что с того? Нарушать привычный покой он явно не хочет.
     Иван Григорьевич между тем следует в бендежку с командой слесарей. Они планируют показаться начальству в 9 часов утра, а пока у них есть 1,5 часа на чаепитие, перекур и нездоровую ностальгию. Перед этим Иван даже успевает рассмеяться надо мной, когда я пугаюсь внезапно раздающемуся сигналу. Я спрашиваю: «Вы знаете, что этот гудок означает?» Он отвечает: «Ты когда-нибудь была в театре? Смотри, милочка, сейчас будет еще 2 звоночка. Это не страшно».
     Когда приближаюсь к своему участку — встречаю Владимира Василенко, смуглого и подтянутого мужчину 50 лет, гоняющего и красующегося на подъемно-транспортной машине перед женщинами из отдела снабжения. Владимир приезжает на завод раньше остальных: он застал его в лучшие годы, и потому не может смириться с его увяданием, обновленным руководством и их «тупорылой политикой». Этот мужчина — величественная горгулья, его характер высечен из камня. Владимира всегда можно встретить в разных местах, мотающегося туда-сюда, и всегда — за работой.
     На участке, в котором новым сотрудницам предстоит трудиться целый день, градусник показывает минус 7 градусов. Мы связываемся со сменным мастером и просим его образумить Евгения Трубова, главного энергетика. Тот приходит через 30 минут в черной шубе, вокруг плеч которой лежит искусственный (но мы не уверены) мех, проходит вдоль большого зала, следит за показателями на отопительных приборах, а позже сердито озвучивает: «Не знаю, что вас не устроило, работать можно».
     — Они все тут подонки, — заключает Василенко в чайной. — Несколько лет назад Журавлев был главным энергетиком, так при нем такого не было. Если где-то показатели были не в норме, здесь такой шум стоял, что аж все вздрагивали, но включались в работу. А сейчас тут беспредел творится полный!
     — А что с ним случилось?
     — Да уволили его, вот что случилось! Он бунтовал и ссорился с начальством постоянно, – отводит взгляд Владимир.
     Василенко родился в деревне на востоке Украины. О детстве он особо не любит рассказывать, но гордится тем, что у его семьи был свой огород и разная скотина: от индюков и куриц до свиней и коров. Его отец был строгим и темпераментным: как-то раз он целый день носился за Владимиром по полю и хотел ремнем рассечь ему губу за то, что поймал его курящим возле сарая. Матери ранее увлечение сына сигарами не нравилось, но она особо и не препятствовала. Единственное, что она тогда произнесла и что Василенко запомнил на всю жизнь, стало: «Якщо ти спалиш сигаретами будинок або город, я тебе придушу. Зрозумів?»
     В 14 лет Владимир покинул отчий дом, где он 4 года скитался — неизвестно. А уже в 18 лет он перебрался в Москву и устроился на автомобильный завод. Отслужив в армии, он по распределению попал на Урал, где и встретил свою любовь. В Украину он лишь один раз приехал на похороны матери. На вопрос «От чего вы так долго бежали?» Владимир ответа не дает, это тайна, покрытая мраком: «Я жизнь интересную прожил: в меня и стреляли, и резали меня, так что теперь я ничего не боюсь, жалеть о чем-то поздно».
     Через некоторое время к нам приходит сменный мастер и раздает указания. Владимир спешит на распаковку к Олегу, большому мужику 40 лет, напоминающего бурого медведя. Когда Олег зевает, чихает, ревет или храпит — все здание подскакивает. Василенко будит его и они отправляются выполнять строповку грузов. Владимир в основном все делает, пока сонный друг его поддерживает и передает инструменты. «Я не понимаю, Олежа, как можно быть таким ленивым, но и сказать плохое про тебя не могу. Удивительно, правда?» — шутит мужчина. Так они крутятся возле друг друга до обеда.
     Если у меня есть свободная минута — стараюсь посвящать ее мини-путешествиям. В такие моменты представляю, будто бы я обладатель волшебного клубка из народных сказок, который помогает мне выйти на определенных людей, получить подсказку из случайно брошенных слов, движений, взглядов. Так однажды произошло мое знакомство с Алексеем Северяниным, начальником службы безопасности. В конце рабочего дня я прогуливалась у проходной, как вдруг услышала резвый голос:
     — Ну, ничего себе! У меня точно такие же штаны были в Афганистане, —усмехался он. — Там столько оружия и ножей было, светошумовые гранаты еще помещались. У тебя, наверное, тоже целый арсенал, да?
     На мне были обычные джинсы модели карго из «Maag». А передо мной стоял совсем необычный мужчина 70 лет, про таких еще говорят «живчик». Он был сухощавый, неусидчивый, но при этом внимательный, с пронзительными светло-голубыми глазами. Я сразу поняла: здесь есть какая-то тайна. Не выглядел этот человек как обычный вояка.
     Как-то мы вновь столкнулись с ним в фойе, в Международный женский день. Он нес в руках плетеную корзинку с тюльпанами внутри. В корзину еще вложен был конверт со стихотворениями. Работницы вскоре поделились его содержанием, а первый стих назывался «Самым лучшим ударницам труда». Как выяснилось, это было его творчество. Каюсь, когда прочитала все это в первый раз, то оказалась не вполне готова: я словно съела горькую и залежавшуюся конфету. Но даже несмотря на горечь от прочитанного, мне все равно захотелось объяснений.
     — Здравствуйте! — Теперь уже я подловила его у проходной.
     — Привет-привет! По какому вопросу?
     — Не по рабочему вопросу, — в этот момент я грузно выдохнула. — Не знала, что вы пишете стихи. Как давно?
     — Пффф, — махнул рукой Северянин. — Это еще не стихи, это «рифмованные строчки», как их называю. Рифмую с детства хорошо. Так «нарифмовался», что даже в Союзе писателей СССР состоял, но там смеялись надо мной, — досадно добавил Алексей, — потому что все серьезно писали и со вкусом, а я только манерничал и баловался!
     — Но вы же не бросили это дело спустя много лет! Думаю, это не просто так, никакое это не баловство, выходит.
     — Может быть. На праздники всегда девчонкам стихи сочиняю, всяким начальницам, кадровикам еще. А вообще я пишу в основном о родине, войне и боевых товарищах. Для меня это сейчас настоящее. А ты пишешь что-нибудь?
     Тут я смело кивнула.
     — Про любовь, наверное, да? — забавлялся Северянин. — Ну ладно, мне идти на маршрутку пора. Добра! — На прощание мужчина протянул мне в ладошку горькую конфету, странно отдававшую коньяком и лекарством. Я подумала, что люди от 60 лет и старше именно такие на вкус.
     Не знаю, почему вспоминаю эту историю во время очередной вылазки. Зато прихожу к одному интересному наблюдению: в каждой комнате отдыха рабочего находится свой идол! Как правило, это некое изображение, находящееся на видном месте: у сотрудников службы безопасности висит портрет Феликса Дзержинского, у слесарей хранится фото Леонида Брежнева, у механиков — картина Бруклинского моста, а у электриков — постер женщины с обнаженной грудью из журнала «Maxim».
     Последний пример выходит особенно удачным: эти подсматривания, грязные разговоры и обеспокоенность интимной жизнью других — здесь выдвигаются на передний план. Сплетни имеют большое значение для завода, без них ты спокойно этот день не проживешь. Все знают, какого цвета твои трусы и в какого Бога ты веришь, сколько у тебя хронических болячек и покрывает ли твоя зарплата расходы на препараты, кому ты делаешь плохо, а кому — еще хуже и так далее. И у всех этих сплетен место силы — столовая, в которую мы сейчас направляемся.
     В столовой лаборантка делится хорошей новостью: ее дочь родила этой ночью сына. Все обнимают женщину и говорят ей приятные вещи. Все в курсе, что ее зять погиб на СВО. Когда же молодому человеку дали отпускные на 2 недели, он с девушкой уехал в Сочи и уже тогда понимал, что это их последняя встреча, что ребенок должен стать продолжением их любви.
     — Ребенок на него похож. Одно лицо! Назвали его, как хотел отец. Надеюсь, он радуется сейчас вместе с нами, — говорит лаборантка, не сдерживая слез.
     Вскоре к нам подсаживаются Владимир с Олегом. И ровно с этого момента начинается приятная часть (я бы даже сказала путь), когда от унылого советского помещения не остается ничего, ведь в силу вступают воспоминания, которые уносят далеко-далеко, и разговоры, поднимающие их участников над обыденностью. Новая работница Ирина Васильева, сидящая рядом со мной, делится своими воспоминаниями о деревне. Их подхватывает Василенко:
     — У нас в соседнем селе частенько проводились дискотеки. Но расстояние было немаленькое — 10 км, в основном я сокращал путь: шел прямой дорогой через три местных кладбища.
     — И вам страшно было?
     — Не особо, а вот знакомым девушкам было страшно, да, поэтому они просились вместе ходить. Дурочки, живых бояться нужно, а не мертвых.
     — Вы когда погост проходили, то у выхода говорили: «Все мое с собой, что насело, то здесь, а не со мной»? — шутит Олежа.
     — Нет, не говорили, а потом удивлялись, почему на дискотеку с нами изначально шли 6 человек, а потом все 15, — смеется Владимир.
     — На днях, когда я сидела и заполняла документы у вас в служебном помещении, то увидела, как птичка маленьким клювом схватила и унесла большую печеньку, — удивляется Ирина.
     — Ко мне в бендегу полно синиц залетает, я их подкармливаю все время. Ношусь с ними как сумасшедший. А их все больше и больше становится. Наедятся графита и в муках помирают потом. Мне жалко их! Поэтому оставляю им печенье. Представляю, что у меня животинка своя завелась, как в детстве. Вообще лето будет — хочу себе перепелочек завести, пусть себе бегают на здоровье.
     — Вы все время такой хозяйственный? — интересуется Васильева.
     — Конечно. Все идет из девства же! Я к труду с самых ранних лет приучен, обожаю в огороде копаться, рыбу ловить. Обидно только, что прошлым летом я на Тургояке как следует не отдыхал. Но ничего, в этом году планирую это исправить.
     — Это так интересно получается... — встреваю в разговор и я.
     — Что именно? — недоумевает Василенко.
     — Не знаю, как правильно выразиться. То есть во взрослом возрасте, не поймите меня неправильно, мы все равно стараемся вернуться в детство или хотя бы воссоздать его примерный, более правильный образ, так получается?
     — Хм, — призадумывается он.
     — Я веду к тому, что в конечном итоге вы все равно пришли к тому, от чего так бежали, вероятно.
     — Так меня еще не читали, — посмеивается он, — это интересная версия!
     После обеда возле промышленной печи собирается комиссия из главного мастера, технолога, механика и энергетика (Трубов единственный расхаживает в шубе), рядом с ними стоят подчиненные — известные сбежавшие восковые фигуры слесарей, механиков и обычных работяг, вроде нас. Начальство планируют запускать печь, а перед этим проверить ее на исправность. Но, как и всегда, делают это не вовремя перед началом выходных, в пятницу. Владимир в сторонке ругается: «Ну да, запускать печь же нужно именно тогда, когда начальство разъезжается. А если что-нибудь произойдет? Рядом кто будет?»
     Само испытание проходит успешно. Комиссия расходится. Перед этим главный технолог Ножов долго беседует с рабочими. Арсений Ножов — низкорослый и полный мужчина 32 лет, с тусклыми серыми глазами и светло-русыми волосами. Чем-то он напоминает крошку Циннобера из сказки Гофмана, которому крестная фея подарила три золотых волоска. Волоски эти наделяли карлика привлекательными для окружающих чертами, а потому никто из высшего общества не замечал его внешнего и внутреннего уродства.
     Вроде бы Ножов и сам хочет сделать для предприятия как лучше, но, к сожалению, его идеи идут во вред всем. Из последнего, например, он предложил технологам заниматься уборкой на главной промышленной линии со всеми остальными трудягами. Подкрепил он это следующими словами: «Нужно быть ближе к простому народу». Сами рабочие считают, что технологи не сильно их любят, считают необразованными и ленивыми. А потому данное предложение в очередной раз лишь образовало пропасть между людьми, раскрыв предвзятое отношение одних к другим.
     Незадолго до повышения Арсения у него случился конфликт с Владимиром. Так столкнулись два мира, противоположных друг другу. В то время мужчина добирался на велосипеде до предприятия, прямо как бывший премьер-министр Великобритании. Владимир выследил мужчину на машине, погнал по дороге, а затем вытолкнул его в поле, пока тот отчаянно крутил педали. Друзья Василенко особо в эту историю не верят, но так как общество нуждается в своих героях и богатырях — злой образ Ножова в умах многих закрепился. Это особая нетерпимость к тем, у кого власти больше. При этом никто точно не хотел бы оказаться на его месте, возложив на себя новые обязанности по разработке и улучшению производственного процесса.
     Еще мужчина пробовал собирать людей после смен и развивать их боевой дух, а именно играть в баскетбол. Обещал даже ездить с командой на соревнования. Но заводчане не дураки, они чувствуют, что его меры, навеянные иностранными статьями, курсами по психологии лидерства и примерами внутриколлективных отношений западных компаний здесь не приживутся и не сработают. Как итог, его инициативу поддержали всего-навсего 9 человек. Люди быстро раскусили, что на тренировках он подбирался к директору, который тоже их посещал. Естественно, Арсений быстро нашел общий язык с директором. А в народе их стали называть «Ортросом», то бишь двухголовой собакой.
     Про директора известно, что он молодой и неопытный. На совещаниях мужчина обычно обсуждает уборщиц, не справляющихся с обязанностями, и рабочих, страдающих болезненной гордостью, а просьбы и замечания мастеров игнорирует. В своем кабинете он, кстати, установил душевую кабину: в грязные цеха он брезгует спускаться. Все эти вести разносятся в обеденный перерыв быстрее взмаха крыла синицы.

     Биография завода продолжается...