Край снов

(пьеса в IV действиях с интродукцией)

Действующие лица:

Краснов   электромеханик, романтическая личность
Вера   официантка, ровесница Краснова, полная, красивая девушка
Пашутин
Виктор Николаевич   капитан теплохода «Заир», плотного телосложения, пожилой
Ромашов
Аркадий Петрович   представитель администрации судовладельца
Левицкий, Грудко, Правутич  моряки с теплохода «Заир»
Поэт   личность неопределенного возраста, в маскарадном костюме
  Шекспировских пьес, в фетровой шляпе с павлиньим пером
Зеленная муха,
Посторонний голос   условные персонажи
Граф,
 г-н Трумп,
Хозяин дорожной гостиницы,
Молодожен   лица из интродукции



ИНТРОДУКЦИЯ

Входят хозяин дорожной гостиницы, граф и Трумп.

Трумп (хозяину). Милейший, покажи нам две комнаты. Мы очень устали.
Хозяин. Господа, сожалею, но все места заняты.
Трумп. Что вы сказали?
Хозяин. Не далее, как вчера съехал один проживающий, но его комнату тут же заняла супружеская чета. Медовый месяц. Понимаете, такое недоразумение.
Трумп. Чепуха.
Граф (делая рукой царский жест). Трумп, мне здесь нравится.
Трумп (в сторону). Не мудрено.

Граф садится в кресло у камина, закидывает ногу за ногу.

Трумп. Не выгоните же вы нас в такой мороз на улицу?
Хозяин. Упаси бог, за кого вы меня принимаете.
Трумп (в сторону). За того, кем ты являешься на самом деле, разбойник. (Хозяину). Одна комната нас устроит. Мы едем издалека, и еще одну ночь в карете моему спутнику не вынести (смотрит на графа, тот бередит огонь и не слышит).
Хозяин (подумав). Я не отказываю, просто не решался предложить то, что осталось. Это скромная комната на чердаке. (Быстро). Когда-то там жила моя кузина, милая, воспитанная девушка, пока ее не изволил принять горничной в свой дом господин Путассон.
Граф. Путассон. Путас-сон. Знакомая фамилия.
Хозяин. Уважаемая личность. Городской судья. Добрейшей  души человек. Прислугу никогда не обидит, скорее наоборот. Моей Лизе, к примеру, медный подсвечник и обрез на платье.
Трумп. Хорошо. Теперь прикажите что-нибудь принести. Мы голодны.
Граф. И вина.

Хозяин уходит.

Трумп (прокашлявшись). Граф, ежели вы отправились на «дикий» Запад в поисках неординарности, новизны ощущений, качественных отличий. То с сегодняшнего дня вам представится возможность приобрести и испытать подобные чувства. Что говорить, уже сейчас, в эту самую минуту мы с вами имеем счастье или несчастье, (в сторону) каждому свое, пребывать в обстановке нисколько не привычной и не свойственной людям нашего круга. Не знаю ваших дальнейших намерений касательно образа жизни в этом провинциальном городишке, но заявляю, что впредь, как только мы туда доберемся, я собираюсь избегать ситуаций наподобие той, в которой мы пребываем, и общества невежд и нахалов. Если вы выслушаете меня внимательно, не прерывая, то я в свою очередь перестану мешать вам, но только после того, как всяческими способами постараюсь убедить не поддаваться сомнительному соблазну не опускаться до уровня нищего безделья. Не потакайте этим изуверам. Времяпрепровождение в грязных кабаках с пьяными матросами, что давеча так безмерно пили и ужасно сквернословили, с продажными девками, от которых, простите, воняет – это омерзительно. Shit. Это не к лицу дворянину. Не скрою, несоответствие вашего образования, граф, ваших светских манер, того строгого этикета, которого всегда придерживался ваш род, столь высоко ценивший оказываемое почтение…всю жизнь проведя в раутах и балах, отдавая подаяния через чьи-то третьи руки, и вдруг…такое странное уничижение, такие низменные запросы меня…меня…
Граф. Но-но. (Мягче) Напрасно вы горячитесь, Трумп. Я вовсе не собирался шляться по притонам и публичным домам, заключать сделки с ворами и вступать в шайку грабителей и убийц. Я хочу, поскольку это возможно, проникнуть в среду сословия, которое движет всем обществом, которое создает историю, ведь согласитесь, Трумп, то, что пишут там в подвалах эти крысы, ослепшие от искусственного света, еще не есть изобретение новой истории.
Трумп. Вы кощунствуете, граф.
Граф. Милый Трумп, вы наивны, как дитя. Или близоруки. Или хитры и корыстны, что, впрочем, непредосудительно в вашем мире. Одним словом, добрейшей души человек, как обмолвился здесь этот сочный господин с ермолкой.  Может быть, наше путешествие…однако, Трумп, к чему вы напросились со мной?  Наше путешествие – всего лишь временная прихоть, но сегодня я хочу торговать вместе с торговцем, стоять у штурвала рядом с «морским волком», стуча зубами от стужи и ветра. Построить своими руками нечто похожее на…на…на «Собор Парижской Богоматери». Помолиться там, отпустить грехи и тогда, очень может быть, умереть. В сущности, я – всего лишь бесполезный атрибут, пышный фасад, воздушный шар… И ваше упоминание о родовитости – пустой звон.
Трумп. Очаровательно! Мы здесь, в этом отстойнике нечистот, гаже положения не придумаешь, а вы, граф, - дифирамбы, заигрываете со сволочью; прибавьте сюда, к своему «хочу»: хочу быть похожим на черномазого трубочиста, кровожадного мясника, крестьянина со следами навоза на одежде, наконец, на оборванца, нищего, бомжа, страдающего сифилитика. Тьфу!
Граф. Ну хватит. Угомонитесь. Вы, я вижу, никак не желаете меня понять и представляете все в скверном цвете. Столько гадостей наговорили. Лучше останемся при своих мнениях.
Трумп (в сторону). Вот увидите, этот болван принесет кровяную колбасу.
Граф. Мне вас не переубедить, да и вам запрещаю попытки. Я – самостоятельный человек и вправе распоряжаться своими поступками по своему усмотрению, мне опротивели вечные обязанности и условности.
Трумп. Вы сердитесь, граф?
Граф. Нисколько. Я устал.
Трумп. Однако, я вас рассердил, видит бог, этого не было в моих мыслях. Я потерял рассудок, отдавшись всецело чувству отвращения к…простолюдинам. Только прошу, не думайте, что я груб и зол по-натуре. Я сейчас говорил против обыкновения.
Граф. Я ничего такого не думаю. Я знаю, что вы человек душевный, с лирцой, но скупой на проявления своей теплоты. Вот расскажите лучше о вашей тетушке, как это вы говорили: «Трум-па-па, Трум-па-па…» Ваш рассказ мне понравился. Чем бес толку упражняться в желчных высказываниях.
Трумп. Я готов.

Входит хозяин с подносом, на котором кувшин с вином, блюда с яичницей,
с рулетом кровяной колбасы. Над подносом кружит большая зеленная муха.
Хозяин накрывает стол.

Трумп (в сторону). Ну вот, что я говорил.
Граф (не смотрит на стол, обращаясь к хозяину). И что, у вас всегда такая скука?
Хозяин (удивленный). Но сейчас ночь. Все спят.
Граф. Вот и не все. Смотрите, кто-то идет.

По лестнице спускается молодожен.

Молодожен. Господа, извините за позднее беспокойство. Моей жене плохо. Ей не здоровится.
Граф. Как кстати, то есть я хотел сказать, у нас здесь даже врач имеется. Вам повезло, приятель.
Трумп (морщится). Тьфу!
Граф. Что же вы, Трумп. Доктор. Помогите же. Вы – врач.
Трумп (рассеяно). Да-да, конечно. Ведите.

Уходят.

Граф. Этот молодой человек с супругой, вы говорите, живет тут со вчерашнего дня.
Хозяин. Так точно.
Граф. Случайно, вам неизвестен род его занятий. Почему он так бедно одет? Все-таки свадьба. Должно быть у него прелестная невеста, и он ее очень любит, раз так заботится о ней, хотя что я говорю.
Хозяин. Он брадобрей. (Видя удивление графа, поясняет) Ну, цирюльник…парикмахер.
Граф. Он что же бреет бороды. И кому он их бреет?
Хозяин. Дак всякому, кто пожелает.
Граф. Вот так занятие. А кто же тогда его супруга?
Хозяин (зевая). Сударь, извольте, я покажу вам комнату.
Граф. Нет-нет. Вот придет Трумп, ему и покажите. Странно все-таки: бреют бороды, женятся посреди ночи. А мы, вот, едим посреди ночи. Колбаса… Вы там позаботьтесь о лошадях. Коренник шею натер, так надобно смазать что ли?
Хозяин. Я уже распорядился.

Спускаются по лестнице Трумп и молодожен.

Граф. Трумп, иди с ним (Указывает пальцем на хозяина гостиницы). Он покажет комнату. Я здесь посижу еще. (К молодожену) Как женушка?
Трумп (поднимаясь). Тьфу!
Молодожен. Ей легче. Доктор дал пилюлю, и она уснула. Снотворное.
Граф. Присаживайтесь. Угощайтесь. Извините за скудость. Для меня самого все это в новинку.
Молодожен. Спасибо, я ел. Разве что этот кусочек.
Граф. Не троньте, на нем сидела эта мерзкая муха. Боже, до чего она огромных размеров и зеленная. Зеленные, говорят, роются в навозных кучах. Вина?
Молодожен. Благодарю. Не откажусь.
Граф (с усмешкой). Вы – пьяница? Нет-нет, не стесняйтесь, это я в шутку. Я сам, признаться, любитель крепкого вина. Трумп, тот не пьет вина. Он бережет здоровье. Ему, как врачу, известно, что алкоголь разрушает организм. Но он, хоть и такой ученый на вид, не знает простой истины, что существуют на свете куда более губительные привычки. - Мы тут только что с ним дискутировали насчет… - Он любит целебные речи, но они не исцеляют. Мне вообще кажется, что он – шарлатан. Вы не боитесь, что он отравит вашу жену? Нет-нет, успокойтесь, я опять пошутил.
Молодожен. Вы – шутник.
Граф. Да, большой. И граф, по совместительству. Мы путешествуем с Трумпом. А вот о вас я слышал, что вы занимаетесь…
Молодожен. Да, у меня парикмахерская в городе, женский салон модных причесок.
Граф. Вот как, а мне сказали, вы бреете бороды.
Молодожен. Нет, женщины бород не имеют.
Граф. Я так и знал, нет не то, что женщины не носят бороды, а то, что меня обманули. Эти злые языки. Вы знаете, меня также всюду преследовали, но я отделался от них. Я попросту сбежал. Вместе с Трумпом. Трумп прицепился ко мне, как собачонка, хотя, если честно признаться, без него мне было бы скучно, а уж ориентироваться в вашем непредсказуемом обществе мне нипочем не суметь. Тут Трумп для меня, как для слепого – поводырь. Что не встречали еще в своей жизни такого уникума?
Молодожен. Вы, наверное, о моей улыбке? Нет, я просто вспомнил одну вещь.
Граф. Забавную?
Молодожен. Как сказать. Моя жена. Она плохо видит, носит очки.
Граф. А понимаю: аналогия. Слепой – поводырь. Вы – поводырь. Я не покажусь вам излишне любопытным, если спрошу, чем занимается ваша супруга?
Молодожен. Она – художник-оформитель.
Граф. Угу.
Молодожен. Мы познакомились в моем салоне. Я делал ей прическу, уколол ножницами…
Граф. …Она сказала, что вы слепец, но чтобы вы не огорчались, так как сама из этой породы – носит очки.
Молодожен. Как вы догадливы!
Граф. Ну. Это само напрашивается. И что же дальше?
 Молодожен. Дальше? На следующий раз я пошел ее провожать, и действительно на улице она надела очки. В очках неудобно целоваться. Ну, а дальше неинтересно.
Граф. Послушайте, я знаете, что придумал, пока вы рассказывали: пригласите меня к себе в салон красоты.
Молодожен. Хорошо, я вас приглашаю, но мне пора, жена ждет.
Граф. Идемте.

Поднимаются по лестнице.

Граф. Как все-таки замечательно: все эти отношения – ни представлений, ни поклонов, речь проста и груба, но даже она не так режет слух, как светские беседы или чтение придворных манускриптов. Как я понимаю всех этих либералов, демократов, которые запросто могут ходить друг к другу в гости, брить бороды в парикмахерских, обсуждать картины, написанные художницами в очках и что там еще, даже не знаю – знакомиться с барышнями, которые от укола ножницами тотчас влюбляются. Шарман.

Темно на сцене. Только огонь в камине освещает ту часть, где стоит стол с остатками неубранной трапезы, тускло-красным светом. На столе сидит
огромная зеленная муха. Сверху спускается поэт.

Поэт. Все ушли. Какие странные люди: этот граф, этот горбатый старик и круглый дурак-влюбленный. Я подслушал в дверную щель весь этот вздор, какой они несли. Здесь отличное эхо. Но роли свои они сыграли отвратительно (Подходит к огню, греет руки). Я ничего толком не успел записать. Ни одной рифмы. Граф – не всамделишный, старик – трусливый Мефистофель. В словах – ложь, в звуках – диссонанс. Они, наверное, теперь уже спят. Мирным сном, как спят ночные сторожа и дети в колыбелях. Они уснули с сознанием исполненного долга, не беспокоясь о пробуждении: наступит ли оно, не последний ли день они провели среди болтовни, обжорства, любви и потачек своему самолюбию. Самонадеянные глупцы. Они не оставили после себя ничего, ни намека на вечность, на бессмертие. Так же, как я их выдумал, я мог бы обессмертить их, но они упустили свой шанс. Они были настолько беспечны и легкомысленны, что только подавали надежды, настолько ленивы и избалованны, что не сделали шага навстречу. Я оживил их, а они предоставили отдуваться за все мне самому, тогда как я ждал действия от них. И обманулся. Я простоял на коленях у замочной скважины с добрый час, и где награда? На коленях дыры, и вокруг – пустота. Они, видите ли, ушли спать. Я создал их не для сна, наоборот я вывел их из сна, а они прячутся опять. Они – мое изобретение, а отказываются повиноваться: стихом не говорят, позволяют себе импровизацию. Куда бы ни шло, если б она была на пользу. Они же явно халтурят и норовят улизнуть обратно  в сон. Что же будет дальше, я только начал свою пьесу? Их следует наказать, но не сильно. Сделать с ними какой-нибудь кувырок, сальто-мортале, может тогда они зашевелятся. (Видит муху, берет ее осторожно за крыло, подносит к свету, разглядывает). Так-так, вот и муха (задумывается и начинает декламировать):
Зеленную муху искусный поэт рисовал
Не на холсте – словами.
Мутное, с бычью слезу, крыло ей приделал,
Заколки с манжет в оба глаза пришпилил,
Как два изумруда горят.
Щетиной утыкал мохнатое рыльце,
Взбил густо в футляре душистое мыльце,
Туда посадил нарядную даму,
На столик хрустальный водрузив шедевр.

ДЕЙСТВИЕ I.

Сцена немного изменена. На заднем плане лестница. Стол длинный
посреди сцены, которая теперь служит кают-компанией. Вдоль стола
мягкие, крутящиеся  стулья, стол застелен клеенкой. По одну сторону
сцены стена с квадратными проемами иллюминаторов, за ними
переливается, играет яркий свет. Слышится плеск волн, занавески
колышутся от ветра. Вера накрывает на стол. Время обеда. В открытое
окно влетает зеленная муха, жужжа, огибает сцену и садится на
тарелку. Вера бросается, бьет полотенцем, муха взлетает, тарелка
падает и разбивается вдребезги.

Вера. Ах, ты дрянь! (Нагибается, собирает осколки).
По лестнице спускается Краснов. Он в комбинезоне, из нагрудного
кармана торчит острие отвертки.

Краснов (улыбаясь и отворачиваясь). Мадмуазель, разрешите оказать помощь.

Вера встает, красная, смущенная. Поспешно оправляет юбку.

Вера. Краснов, ты как всегда, тут как тут. То спишь сутками, то лазаешь всюду.
Краснов (методично складывает осколки). Во-первых, Вера, я сутками спать просто физически…не умею, тут вы меня с кем-то спутали. Во-вторых, по роду своей деятельности я обязан совершать обход судна, следить за исправностью электропроводки и механизмов, производить профилактику…даже тогда, когда мне это не нравится. У меня рабочий день и часы свои я должен отрабатывать. В-третьих…
Вера. Пустомеля. А что ты там высматривал в море, с битый час, наверное? Я видела. Пока волна не брызнула и не облила тебя с головы до ног. Убежал, как мокрый петух. Вон, комбинезон надел сухой, волосы еще влажные.
Краснов. Вера, подсматривать нехорошо. И никто не говорит так: «мокрый петух». Говорят: «мокрая курица».
Вера. Краснов, почему ты такой странный, не такой, как все?
Краснов (оборачиваясь). Ого! Из чего же следует такой вывод, что я – необыкновенный?
Вера (игриво). Ты – не необыкновенный, ты – странный.
Краснов. И в чем заключается эта моя странность? Ну, говори, я весь внимание…Ну,
давай на счет три: раз…два…
Вера. Ты…ты…паясничаешь. Я знаю, что ты обо мне думаешь?
Краснов. И что же?
Вера. Все то же. Что и Митрофаныч, что и эта троица: Грудко, Левицкий, Правутич, и даже этот облезлый Ромашов.
Краснов. Что же они думают? Это  интересно.
Вера (передразнивая). Что же, что же…заладил, как попугай. Дурак. Да не какой ты не необыкновенный, такой же как все. Думаешь, не вижу, как ходишь кругами, да облизываешься, как кот. Скажи, не так?
Краснов. Вера, у тебя – истерика.
Вера. Что?
Краснов. Истерика, и-сте-ри-ка – безотчетное, бесконтрольное поведение человека, временная потеря здравого и логичного рассуждения, не способность сдерживать собственные эмоции, поступки. Сопровождается сумасшедшими рукоплесканиями, бранью, мордобоем…До мордобоя, надеюсь, у нас не дойдет. Как ты считаешь?
Вера. Зануда. Вот-вот. Краснов, а зачем ты здесь?
Краснов. С тобой разговариваю.
Вера. А серьезно? Зачем тебе все это: теплоход, море, ну и сам понимаешь?..
Краснов. Верка…Вера, тебе нужен мой ответ, чтобы заполнить графу в собственной анкете?
Вера. Не понимаю. Ты можешь просто ответить, или с тобой нельзя говорить по-человечески, нормальным языком?
Краснов (после паузы). Видишь, Вера, я с детства мечтал о дальних странствиях, об экзотических местах…
Вера. Об экзотических, да?
Краснов. Да, об экзотических, именно. К тому же с некоторых пор мне опротивели люди.
Вера. Ну тебя.
Краснов. Подожди, вот я хотел тебя спросить, ты не обижайся, это простое любопытство, можешь не отвечать. Виктор Николаевич – какой-нибудь необыкновенный человек?
Вера. Краснов, я закричу.
Краснов. Замечательно. Я знал, я знал, что ты – это совсем другая. Не надо ответа. Помнишь, когда я впервые спросил тебя о нем, ты сказала, что можешь сделать так, что
меня выпихнут, уволят, расстреляют…
Вера. Не помню. Все-таки, ты странный.
Краснов. …Я расскажу, зачем я здесь, только не теперь, потом, хорошо?
Вера. Когда потом?
Краснов. Ну, потом…под занавес (отдает осколки, уходит не наверх, а за кулисы).
Вера (пожимает плечами). Странный (уходит в дверь сбоку).

Слышен шум голосов. Сверху сбегают в такой последовательности:
Правутич, Левицкий и следом за ними, хромая, Грудко. Первые двое хохочут.

Грудко. Что ржете, жеребцы? Левицкий, это ты подставил мне ножку?
Левицкий. Я? Ножку?
Правутич. Перестаньте. Афанасий, ты сам споткнулся, когда убегал.
Левицкий. Нет, вы только представьте, как он обдал его из шланга. Я думал, взорвусь от смеха.
Правутич (сдерживая смех). Митрофаныч еще говорит: «Афанасий, прибавь напор». Ха-ха.
Левицкий (не сдерживая смех). А сам-то, сам показывает, куда лить, хохочет и показывает…
Правутич. …Митрофаныч не видит…
Левицкий. …Он с головы до ног…
Правутич. …Митрофаныч…
Грудко (вмешивается). …Вы врассыпную, тут и я поскользнулся.
Левицкий. А что с Митрофанычем?
Правутич. А что с ним?
Левицкий. Выжиматься пошел, ясное дело.

Входит Вера. Правутич и Грудко подходят к свободному столику,
на котором лежит кипа подшитых газет и  шахматная доска. Садятся,
играют в быстрые шашки. Вера расставляет тарелки, вспугивает
муху, та улетает в окно.

Левицкий. Какие наряды! Верунчик, сегодня праздник? Международный женский день?
Вера. Левицкий, ты – хам. Я не желаю с тобой говорить.
Левицкий. А с Красновым желаешь? (Замолкает, отходит к играющим).

Входит Краснов.

Краснов. О...обед!
Правутич. Дамка!

Краснов мнется, затем поднимается по лестнице,
сталкивается с Митрофанычем.

Митрофаныч (кашляет). Кхе-кхе-кхе.

Разминаются.

Левицкий (передразнивает, когда Краснов уходит). О…обед.
Митрофаныч (надевает очки, смотрит меню). Так-так, что у нас тут. Бульон, кхе.
Шашлык, соус, кхе-кхе. Ужин. Кулебяки с палтусом.

Спускается Ромашов. Включает репродуктор. Звучит легкая музыка.

Ромашов. Не правда ли, погодка – загляденье. Солнце. Море спокойное. Кругом блестит так, что в глазах рябит. Загорать можно.
Митрофаныч. Нет, еще ветерок, того, северный.
Левицкий. Аркадий Петрович, вот у нас тут спор…

Правутич и Грудко хихикают.

Ромашов. Что-нибудь опять о международном положении?
Левицкий. Вроде того…

Вера вносит кастрюлю, над которой вьется пар.

Ромашов. Нет-нет. Все споры после.

Рассаживаются. Спускается переодетый Краснов.

Ромашов. Кто-нибудь видел капитана?
Краснов. Он поднялся в радиорубку.

Во главе стола место Пашутина. С одной стороны сидят:
Ромашов, Митрофаныч, Краснов, рядом с Красновым
пустое место, с другой – Левицкий, Грудко, Правутич, рядом
с Правутичем место Веры, но она ест отдельно. Музыка
смолкает, стук тарелок.

Ромашов. Ну наконец-то, куда вы запропастились, Виктор Николаевич?
Пашутин (протягивая бумагу через стол). Вам телеграмма, Грудко. Только получили.
Ромашов. Что-нибудь случилось?
Грудко (читает). Родилась. Вот: три пятьсот, пятьдесят три. Стандарт. Дочь.
Ромашов. Какая по счету?
Левицкий. Он их не считает, сбился.
Митрофаныч. Кхе-кхе.
Грудко. Третья.
Ромашов. Солишь их, что ли.
Левицкий. Бракодел.
Грудко. Ладно, ты, воробушек. Сам попробуй.
Пашутин. Поздравляю (жмет руку).
Грудко (краснея). Что вы, Виктор Николаевич. Спасибо.
Пашутин. Только предупреждаю: отмечать…категорически.
Грудко. Понятно, Виктор Николаевич.

Оживление прекращается. Все сосредоточено едят.
В одно из открытых окон влезает голова поэта.

Поэт (хмурится). Не хотят, не хотят шевелиться. (Впускает муху).

Муха кружит над столом и садится на шахматную доску, пристально
следит за всеми. Голова исчезает, и поэт сам выходит из-за кулис на сцену.
Поэт ( присаживаясь на пустое место рядом с Красновым).  Здесь свободно? Спасибо (наливает себе бульон). Хм, куриный. Подайте, пожалуйста, перца.
Краснов. Любите поострее?
Поэт. Да, предпочитаю острую пищу.
Краснов. Не сыпьте так много, отобьет весь вкус у блюда. Позвольте, почему я вас раньше не видел?
Поэт. Я живу на самом верху.
Краснов. Но не выше меня.
Поэт. Ха, остроумная шутка. Что же вы, Алексей Алексеевич, так бездарно проводите время? Убиваете свой талант, прямо закапываете на глазах. Нельзя, батенька, быть таким расточительным. У вас не так его много: времени.
Краснов. Постойте, откуда вам известно мое отчество? Я думал, в экипаже не то что отчества, имени моего никто не знает. Так, знаете ли, неожиданно услышать подобное обращение.
Поэт. Понимаю, понимаю вас. Конечно, это во многом моя вина, что вы оказались в мало почтительной компании. Ничего не поделаешь – издержки производства. Что касается вашего имени, то мне ли не знать его – это я произвел на свет и вас, и этих людей, и всю бутафорию, что окружает нас. Если честно признаться, то едим мы вовсе не куриный бульон, перчу я вовсе не перцем: сколько б не сыпал, он совершено безвреден.
Это – бутафорский перец. Видите там эту муху, она  тоже искусственная. Вы думаете, сегодня утром видели море? Нет, это декорация. В ней невозможно утонуть. Знаю, знаю, что хотите сказать. Да, вода была настоящая. Если хотите знать, мне понадобилась эта вода, я не мог обойтись без нее. Она была нужна мне, как атрибут материальности, как бы вам объяснить…для эффекта присутствия. Когда вы там стояли, такой задумчивый, погруженный в свои мысли, отстраненный и далекий от реальности, от моей реальности, понимаете, я не выдержал, сплоховал, признаюсь, вмешался. Я не мог иначе. Вы, не в обиду вам будет сказано, скользкий. Иногда мне кажется, что вы вывернитесь наизнанку, ускользнете от меня и будете делать по-своему. Все пойдет насмарку, все приготовления.
   Я не отрицаю, вы – гениальны, я сам задумал вас таким, но вы – непредсказуемы. Это – беда. Вы сочините, конечно же, гениальную вещь, сыграете свою роль превосходно, вам будут рукоплескать толпы поклонниц, одаривать цветами, но я этого не хочу. У меня свои цели, и уж коли я начал всю эту канитель, придется вам, батенька, подчиняться до конца.
   Вам известен термин «литературный прием»? Да, ну что я говорю. Я употребил его как раз вовремя, чтобы склонить в свою сторону чашу весов, на которых вы балансировали, утеряв на какой-то миг (час – это пустяк для меня) равновесие. Я подтолкнул вас, и вы стали делать то, что было угодно мне. Забегая вперед, скажу, чтобы ободрить вас, в моей пьесе вам уготована главенствующая роль, с вами у меня связаны самые заманчивые планы. При условии полной капитуляции. Вам некуда бежать, некуда отступать, я запрятал вас в такое надежное место, в котором не спеша, без помех можно спокойно экспериментировать над пациентом…
Краснов. Скажите лучше: жертвой…
Поэт. Вы видите, все эти персонажи послушны, как верные псы: они не видят, не слышат ничего, ничего такого, что мешало бы им исполнять заученную роль.
Краснов. Ну в этом вы ошибаетесь, и со временем я надеюсь показать это.
Поэт. Вы говорите о Вере? Уверяю вас, вы ее не знаете.
Краснов. Я ее знаю. Мне кажется, я ее знаю.
Поэт. Вам, молодой человек, хоть вы еще так молоды, хорошо известно: женщину постичь невозможно. Более того, я утверждаю, что любой человек непостижим независимо от пола, рода деятельности, привилегий и положения. Ваш пример тому свидетельство.
Краснов. Но тут вы себе противоречите. Вы говорили, что все эти люди послушны вам.
Поэт. Говорил.
Краснов. Как же они могут быть послушными, если вы не знаете, что у них на уме, что они замышляют. Может быть, в следующую минуту они выйдут из повиновения.
Поэт. О, это просто! Тут нет никакого недоразумения. Они – как бы узники моего воображения, я могу их убить, могу наградить, могу дать свободу, но никогда этого не сделаю. Они это прекрасно осознают. Вообще, каждый человек осознает власть над собой: власть свыше и власть земную, которой может и в состоянии противиться. Но вы не замечали, что еще ни один человек не избежал, не исправил своей судьбы? Я вполне допускаю, что в их головах роются всякие мысли: они могут строить коварные планы предательства, питать месть, но я для них недосягаем, я – из другого пространства. Я управляю их судьбой…Но я не Бог.
Краснов. Вы сказали, что можете убить их?
Поэт. Да, это я могу, они – нет.
Краснов. Почему?
Поэт. Потому что я создал их. Они, в свою очередь, могут создать собственных персонажей, существуют варианты. Но это будет уже иной мир, это меня не касается.
Краснов. Таким образом, вы хотите сказать, что и я – ваш пациент, могу исчезнуть по вашей воле, так, как будто меня и не было. Противопоставляя свои желания и намерения вашим, я выберу ваши рекомендации, не иначе?
Поэт. Вот тут загвоздка. То есть, что вы в моей власти - это факт. Вы не подозреваете, как прочны узы, при всем желании вы не сможете от меня отделаться. Я могу являться к вам  во сне, наяву, когда вздумается, а вы, только если я этого не захочу, не способны вызвать меня. Мое воплощение – односторонний результат. Но суть в другом: в силу причин, которых вам не следует знать, я не имею права влиять на ваши решения и поступки. Не опасаясь, что вы уподобитесь анархисту, я позволяю вам и себе такую роскошь – импровизацию. Это очень зыбкая платформа, но на ней выстраиваются порой настоящие шедевры, перлы науки фантазировать. Вы же не будете спорить, что фантазия – та же наука, самая может быть, сложная и запутанная. И в этой науке я надеюсь преуспеть, с вашей помощью конечно. Магистр фантастических наук, это звучит.
   И все бы замечательно, но меня беспокоит одно «но»: как я уже сказал, вы – чрезвычайно скользкий. Нет, до поры до времени вы идете в нужном направлении, достаточно послушны, коленнопреклоны, не дать не взять – пай-мальчик, и только. Не удивляйтесь, вы сами того не замечаете, а между тем это очень наглядно. Как в один неудобный момент – нельзя даже отвлечься на минуту, не говорю – отойти и оставить вас на произвол судьбы – вдруг скатываетесь с наезженной колеи. Вот давеча, когда я оставил вас на просмотровой площадке, откуда вам вздумалось наблюдать это море. Ну, море и море, на что вам оно? Оно отвлекает и совершенно не играет никакой роли в моей пьесе, никакого участия, понимаете, неодушевленный предмет. Я объяснял вам, что это всего лишь декорация, искусство плотников, швей и осветителей. У нас с вами иные задачи; так вот я вынужден был лично вмешаться и установить порядок. Ведь как восхитительно начиналось утро, как неподражаемо вы играли в утренней сцене, и вдруг так смазать…
   Так вот, что мне хотелось заключить по поводу всего сказанного: предоставляя вам относительную свободу, уважаемый Алексей Алексеевич, я все же изредка, время от времени буду возникать на вашем горизонте и не руководить, нет, наставлять отечески, с любовью.
Краснов. Один вопрос: вы остальных также посещаете?
Поэт. Нет, необходимости в посещении остальных персонажей нет.
Краснов. Благодарю…И его? (указывает на Виктора Николаевича)
Поэт. Его тоже.
Краснов. Но ведь он тоже, некоторым образом, - герой, или я ошибаюсь?
Поэт (уклончиво). Его поведение, его игра меня устраивает.
Краснов. Все-таки, я не понимаю ваших целей. К примеру, ваше теперешнее появление. «Подайте перец», который не перчит. «Куриный бульон», который не бульон. Я далек от мысли, что вы просто, проголодавшись, пришли подкрепиться. Тем более, что оказалось нечем, и мы стучим ложками по пустым тарелкам.
Поэт. Браво, Алексей Алексеевич! Должен отметить собственную слабинку: я не лишен самолюбия, очень ценю труд актеров и в глубине души скрываю черную зависть. Поэтому иногда прорывается во мне стремление поиграть, повыкаблучиваться. Я осознаю, что все это безобидно, не злонамеренно, навроде детского каприза. Ведь, я не навредил вашей игре, не так ли?
Краснов. Собственно, никакой игры еще не было. Мы сидели, ели…
Поэт. Вот это и плохо. Моя цель, цель моего прихода (поправился) как раз и состоит в том, чтобы вы играли. Я же не могу до бесконечности менять декорации, грим. Не позволяют время, финансы. Наконец, нельзя пренебрегать терпением зрителя (указывает на зрительный зал). Пора и вам, кому показать мастерство, кому поднапрячься.
Краснов (иронично). Ради чего. Жизнь – не игра.
Поэт. Ошибаетесь. Попробуйте. Начните первым.
Краснов. Напрасно. Из этого ничего не выйдет.
Поэт. Уверяю, выйдет. Иначе, зачем я здесь.
Краснов. Вы думаете, они проснутся. У них же сон – основное состояние организма.
Поэт. Я заставлю их шевелиться. Начинайте. Прошу вас, Алексей Алексеевич (уходит за кулисы).
Краснов (покашливает). Виктор Николаевич, Аркадий Петрович…у меня есть предложение.

За столом все, замершие на время беседы поэта с Красновым, оживают.

Ромашов. Любопытно. Какое?
Краснов. Ну, это касается всех. По-моему, самое время распаковать купленную в Кастлтауне аппаратуру. По вечерам, в удобное для всех время – такое мы установим – все свободные от вахт будут собираться здесь в кают-компании. С десяток видеокассет у меня найдется, подключить и настроить аппаратуру я берусь…
Ромашов (смотрит на Пашутина). Гм.
Пашутин. Развлекаться, значит. Лично у меня голова больше занята грузом.
Краснов. В конце концов…
Пашутин. Вот, вы например, Правутич. Я говорил, не доверяйте грузчикам, поручил присмотреть за погрузкой. Какой же результат? Груз размещен как попало, следствие – нарушена остойчивость. Закреплен также спустя рукава. Если начнется смещение – последствия непредсказуемы: что – каюк? Глядите, уже сейчас крен недопустимый. Нас выручает только погода.
Правутич. Смещения больше не будет, Виктор Николаевич. В первом трюме были пустоты, ночью во время качки туда сдвинулись два контейнера, сегодня мы их надежно закрепили.
Пашутин. Черт знает что! Сколько можно гонять балласт. Я вас накажу. Вы, Грудко, - я хотел сдержаться по случаю, но раз одно к одному…Когда еще было сказано: убрать мусор с палубы. Мне стыдно выйти на мостик: такое впечатление, что кругом свалка.
Грудко. Уже смыли, Виктор Николаевич.

Входит Вера со вторым блюдом. Заглядывает в окно поэт,
делает знаки Краснову. Тот разводит руками.


Пашутин. Да, и вы, Левицкий. С вами разговор особый.
Левицкий. В чем дело, Виктор Николаевич? Я свою роль прекрасно знаю.
Поэт. Какой бездарный ученик!
Пашутин. Спасибо, Вера.
Вера. Приятного аппетита, Виктор Николаевич.
Ромашов. Нет, в самом деле, Виктор Николаевич. Я Краснова поддерживаю…Затем и покупали.
Пашутин. Вы так считаете, Аркадий Петрович? Если  вы так считаете, я не возражаю. Делайте, что хотите, только не во вред работе.
Ромашов. Это не навредит, не навредит, Виктор Николаевич. Нам всем нужно иногда отвлекаться от будничных забот, нам не хватает ощущения праздника, сближающих совместных радостей. Вот, мы получили телеграмму, и все порадовались за Грудко, как это прекрасно, возвышено. Нельзя черстветь, ожесточаться. Мы – как одна семья. И как положено семье, соберемся вечерком, да сядем рядком…
Поэт. Этот-то что несет!
Ромашов. Алексей, у тебя какие фильмы?
Краснов. Не помню, какая разница.
Ромашов. Вы не правы. Что-нибудь про любовь, ну в этом роде, вы понимаете, есть?
Краснов. Нет.
Ромашов. Митрофаныч, я просил вас сделать у меня полочку над раковиной, вы не забыли?
Пашутин. Аркадий Петрович, только прошу вас зайдите, пожалуйста, вначале ко мне. Я  вас недолго задержу.
Ромашов. О чем речь. Конечно, конечно.
Поэт. Нет, это слишком.

ДЕЙСТВИЕ II.

Та же обстановка. Вера и Краснов. Вера убирает посуду.

Краснов. Все ушли. Славу богу. Вера, приходи вечером смотреть фильм.
Вера. Мне посуду мыть, и мне не нравятся драки, ужасы, ваши Эталоны и Эрзацнегеры.
Краснов. Я выберу такой, какой тебе понравится.
Вера. Такого не найти. Ладно, может, приду.
Краснов. Я все хотел тебя спросить (оглядывается). Можешь не отвечать…Тебе не скучно? Что ты так смотришь, я по вечерам просто дичаю…
Вера. Нет, не скучно.
Краснов. …Не знаю, чем занять это безделье, днем, когда хожу, не так ощущается эта скука, эта мертвая тишина. Троица у Грудко вечно в карты режется, выдумали нарды – игра чукчей и солдат – где друг друга теснят, прыгают через головы, хоть это только головы деревянных пешек, и каждый строит в своем углу небоскреб: Эмпайр Билдинг. Чем выше небоскреб, тем небо чище, то есть я хотел сказать: выигрыш вернее. Глупо убивать время таким бездарным образом. Я пробовал учить английский. Ты какой язык учила в школе?
Вера. Французский, но ничего не помню.
Краснов. Французский – красивый язык. Знаешь, как переводится с английского «Кастлтаун»? Город-замок. Правда, поэтично. В сущности, каждый язык мелодичен и поэтичен по-своему. Когда я слушаю в разных портах чужую речь, для меня это как музыка, и если б я был музыкант, я б собрал воедино всю эту разноголосицу, и получилась бы симфония.
Вера. Браво.
Краснов. Как ты заполняешь эту пустоту?
Вера. Никак.
Краснов. Сидишь и смотришь в стену? Читаешь, наверное.
Вера. Читаю.
Краснов. Что?
Вера. Все равно.
Краснов. Как все равно?
Вера. Так, что попадется под руку (берет стопку тарелок, уходит в дверь сбоку, откуда брякает посудой, дверь приоткрыта).
Краснов (ходит по сцене). Не верю, я думал, ты любишь классические произведения: Заречная, Настасья Филипповна, Ростова…
Вера (кричит из-за двери). Отчего же, люблю.
Краснов (тихо). Все же не так, как я полагал.
Вера (входит). У меня в школе было пять по литературе.
Краснов. У меня – три, с натяжкой, ненавидел писать сочинений.
Вера. А я любила.

Оба замолкают. Спускается Левицкий. Краснов отворачивается,
смотрит в окно. Левицкий подходит к свободному столику,
машет на муху (та улетает в окно), берет подшивку несвежих газет.

Левицкий. Опять шушукаетесь? Ну-ну (уходит).
Краснов. Что ему здесь постоянно нужно? Какой хам.
Вера. Будь я мужчиной, разбила бы ему лицо в кровь. Всей троице. Они ведут себя как настоящие животные.
Краснов. Они и есть животные.
Вера. Ты не знаешь, что они вытворяют втихомолку. У Правутича – неприятный глаз. Злобный, мрачный тип; такой посмотрит, будто разденет догола. Грудко, тот не робкого десятка. Если первый не позволит себе, то этот не стесняется – лапает. Вот ты не знаешь, и никто не знает, я раз ему заехала тряпкой по роже, так ничего – стерпел. Еще улыбнулся с оскалом. Как же – битый волк. Опытный. Бедная жена!.. А Левицкий – этот просто хам, слов нет.
Краснов. Что же твой рыцарь?
Вера. Кто?
Краснов. Вера, я видел, как ты бегала к Виктору Николаевичу после утреннего инцидента. Жаловалась?
Вера. Я сказала правду – не намерена больше сносить оскорблений. Я – не проститутка.
Краснов. Никто этого не говорит.
Вера. А Левицкий! Дело даже не в нем, остальные не говорят, но думают так. Ромашов, так тот просто ластится от сальных мыслей. Стоит такая самодовольная, мерзкая, жирная и потная рожа, глазки маленькие бегают, а того не знает, что у него на его лысом лбу все его мысли написаны.
Краснов. Вот, всем досталось. А Митрофаныч?
Вера. И Митрофаныч…
Краснов. А я?
Вера. Ты? Ты – странный, ты – хитрый, верткий, как уж.
Краснов. Вот те на.
Вера. Да-да, Краснов. На тебе твои мысли не прочтешь, ты прячешь их глубоко внутри, но иногда… Во всяком случае, ты добрее остальных: то тарелки поможешь собрать, хотя тебя никто об этом не просит – другие сразу заявляют, это, мол, не их работа; тяжеленную кастрюлю не откажешься поднести с камбуза, никогда не слышала от тебя сквернословия – вежливый.
Краснов. Наверное, приятно о себе слышать такое?
Вера. Наверное. Мне больше хамят, да награждают такими пышными титулами, вроде: шлюха, дура, уродина. Я привыкла, конечно, чего еще ожидать от очумевших мужчин-олигофренов, обитающих на нашем диком корабле. У тебя никогда не возникала мысль сравнить наш плавучий дом с клиникой для умалишенных – такое качающееся на волнах пристанище сумасшедших, добровольных сумасшедших. Вялые, апатичные лица, вечно сонные. Лунатики. Хуже всего, что мужчины оказываются ничем не лучше баб. Сплетни. Тех оправдывают юбки…
Краснов. Я понимаю, почему ты заплакала сегодня утром.
Вера. Обидно, когда тебя обвиняют в продажности люди, не смыслящие ни йоты в женственности, глупые, невежественные, нечестные, низкие. Эти люди готовы продаться за алтын, раздираемые завистью и злобой. Какие же ядовитые у них становятся языки, как болезненны бывают их укусы! Вот, я одна женщина здесь, кругом одни мужчины, а кажется, будто они, мужчины, переродились на белом свете и остались только такие огрызки, обмылки, пародия на мужчин: штаны, а внутри пусто – водица.
Краснов. Вера, я все хотел тебя спросить, не решался,…боялся, обидишься: утром над тобой посмеялись нехорошо – действительно, скверная ситуация, довели до слез…я не одобряю их поведение, но ты…это повторяется не однажды, я замечал, ты – как-то странно суетлива по утрам, ты похожа на растерявшуюся ученицу перед требовательной аудиторией. Почему это? Все недоумевают и, конечно, смеются. Я их не одобряю – это недостаток воспитания.
Вера. Я не обязана помнить, что каждому нравится: что Грудко ест, видите ли, без масла, что Митрофаныч вечно торопится, хотя того света ему недолго ждать осталось. Левицкий постоянно кричит. Тут не ресторан. У каждого жены есть, пусть дома командуют. Ты заметил, когда Виктор Николаевич спускается, они делаются шелковыми: ниже воды, тише травы.
Краснов. Это мне понятно. И все-таки, Вера, ты рассказала капитану о происшедшем?
Вера. Рассказала. Надеюсь, он поставит их на место.
Краснов. Неприятно. Жаловаться нехорошо.
Вера. Мне плевать. Знаешь, Краснов, ты неплохой человек, но слишком правильный, до такой степени, что выть хочется. Это даже не занудство, это – болезнь. Тебе нужно лечиться.
Краснов. Ты – такая же странная и непостоянная, как и я: то ревешь, убегаешь, то вдруг становишься мстительной, саркастически умной. Я понимаю, конечно, что женщины наряду со слабостями обладают другими первобытными инстинктами: кусаются, щипаются, но…
Вера. А ты предпочел бы, чтобы женщина состояла сплошь из одних только слабостей?
Краснов. Пожалуй.
Вера. Ладно, тему утреннего конфликта закрываем – мне неприятны воспоминания.
Краснов. Как скажешь. Только этим не ограничится, все одно всплывет. А насчет сравнения ты права, мне также постоянно лезет на ум мысль и представляется, что наш теплоход, как сонное царство, медленно покачиваясь плывет в необозримом океане. Что вовсе не мы движем его (то есть мы, конечно, не толкаем его)  – мы  вообще не участвуем в этом движении: машины работают сами по себе, без нашего внедрения, авторулевой отслеживает курс и даже совершает необходимые маневры, а мы – всего лишь пассажиры. На диком, самодвижущемся островке, где все есть для сносного существования: провизия, вода, чистая постель, мелкие удовольствия и развлечения, уютно и тепло. Мы едим, спим – все машинально, как во сне. Чувства наши дремлют, отупели, заросли мозолью. Но иногда кто-нибудь подойдет близко к краю сна и тогда оступится, сорвется… Вот тогда и начнется…
Вера. Край снов – хорошо сказано. У тебя бывает такое: видишь однажды во сне, а потом это реализуется наяву. Все точь-в-точь или очень похоже. Будто жизнь можно крутануть в обратную сторону и пустить на повтор.
Краснов. У меня даже больше: каково – сон на заказ? Загадаю и увижу во сне. Правда получается редко. Человеческие возможности необъяснимы. Однако, ты мечтательная девушка.
Вера. Как все непостоянное. С тобой пообщаешься немного, не захочешь, а забьешь голову пустяками. С кем поведешься…
Краснов. Ты читаешь мои мысли: я только хотел сказать, что люди подвержены влиянию себе подобных при общении, как обезьянки: перенимают привычки, жесты, мимику, а также влиянию извне, как будто ими управляет кто-то – гипнотизёр-невидимка.
Вера. Ты вычитал это из научного журнала?
Краснов. Нет, почему ты спрашиваешь?
Вера. Вид у тебя неприступный.
Краснов. Это от уверенности в своих словах. Что действительно я вычитал в журналах, так это некоторые подтверждения сказанному, например: люди часто поступают против своей воли, будучи в здравом и трезвом уме – хотят одно, ан нет, делают иначе. Что это: упрямство, каприз, нечто другое? Мы не даем себе отчета. Слышала когда-нибудь такое забавное утверждение, неизвестно кем придуманное, тем не менее не лишенное истины: собака и хозяин со временем становятся похожи друг на друга? Правда, забавно! Мое сравнение с обезьянкой невиннее. Но никто не возьмется утверждать, что собака старается походить на человека, или что совсем глупо, человек желает уподобиться…
Вера. Нет, не стану. Что ты хочешь этим сказать? Изъясняйся точнее, от твоих мистификаций голова кругом.
Краснов. Это оттого, что в тебе засела доля легкомыслия, которая не дает сосредоточиться и уяснить суть: ты не делаешь выводов, только наблюдаешь причину.
Вера. Выводы будешь делать ты. Короче, Склифосовский.
Краснов. Минуту, урезаю. Коротко, на нашем примере: мы – сонное царство…

Входит Ромашов, зевает. Вера тут же уходит.

Ромашов. Молодежь, Митрофаныча не видели?
Краснов. Зачем? Второстепенный персонаж.
Ромашов Что вы, на нем все держится. Верно, мастерит, колдует где-нибудь – все так ветхо, ненадежно. Не корабль, а старичок.
Краснов. Да, Аркадий Петрович, откуда такое название – «Заир»?
Ромашов. Ну, знаете ли, дружественные отношения и все такое.
Краснов. Внебрачный ребенок. Безобидный мулатенок. Я это понял, когда увидел приляпанную каким-то баловником букву «М» сверху. Получилось «За мир». Так всегда в жизни – стоит вклиниться какой-нибудь незначительной детальке, и исказится весь смысл.
Вот, в нашем примере: стоит самодуру впустить в тесный уютный кружок какую-либо пакость, муху например, как нарушается логическое построение, переворачивается вверх дном, рассыпается, разбегается. Вы теперь должны уходить, она влетела и уже сидит вон там.
Ромашов. Да-да, мне нужно идти.
Краснов. Не спотыкайтесь на ступеньках. (Мухе) Я убью тебя, ты зачем шпионишь?

Входит Митрофаныч с деревянным сундучком.

Митрофаныч. Кого-й-тоть убьешь? Меня что ли?
Краснов. Да ее, зануду. Эту нахалку…махалку…тьфу! Муху.
Митрофаныч. Огромная какая, на-тоть. Зеленющая смерть.
Краснов. Постой, тебя кто сюда… направил?
Митрофаныч. Дак, Аркадий Петрович. К ему иду.
Краснов. Ромашов только что поднялся наверх, а ты идешь вон откуда.
Митрофаныч. Дак, со шхиперской, говорю же.
Краснов. Значит, с ним ты никак ни мог столкнуться, как же он тебя послал?
Митрофаныч. Дак, на обеде договорились. Ну!
Краснов. Митрофаныч, не путай. Кто тебя сейчас сюда послал?
Митрофаныч. Никто не посылал. Сам иду.
Краснов. Ай ли сам?
Митрофаныч. Ей богу, Аркадий Петрович как, значит, сказал починять ейную полку, так, значит, я и того… инструмент собрал, ну, малость задержался – подмел кой что, вот в банку шаровой краски отлил – для красоты, значит, замажу потом. Покамест он там у Николаича…
Краснов. Хочешь доказать мне, что случайное совпадение. Что все, что происходит вокруг обыденно, размеренно на квадраты, что ничего не может произойти из ряда вон выходящее…
Митрофаныч. Дак, что может произойти? Ничего. Вот, ужин будет, как и положено, в семь часов. Ты фильму покажешь. А больше ничего.
Краснов. Не правда.
Митрофаныч. Любой скажет.
Краснов. Митрофаныч, ты сам не подозреваешь, что тобой, мной, нами всеми манипулируют.
Митрофаныч. Мы – люди маленькие, нам прикажут – сделаем.
Краснов. Ты не понимаешь, Виктор Николаевич – та же марионетка… Он зависим.
Митрофаныч. Что ж, над каждым начальством есть выше начальство. Но они далеко, а он – туточки. Всему голова.
Краснов. Он не голова, он – головешка. А!  (Безнадежно машет рукой). Иди, Митрофаныч, а то она ждет.
Митрофаныч. Она? Он. (Поднимается по лестнице).
Краснов. Итак, любопытно, кто теперь появится. И куда запропастился этот неудачник-рифмоплет?

Подходит к окну и смотрит в окно-иллюминатор.
Вваливается сверху веселая троица.

Левицкий. Краснов, как всегда, на дозоре.
Грудко (уже не хромает). Высматривает золотую рыбку.
Краснов. А это вы! Я вас ждал. Уже отметили?
Грудко. А ты, конечно, брезгуешь.
Левицкий. А где это Веерка? Куда ты ее подевал?
Краснов. Нет, отчего, я не откажусь, даже с удовольствием, если предложите. За мир, за дружбу, за сотрудничество я непременно выпью, но попозже, когда подготовлю реквизит для вечернего веселья. Раз обещал.
Грудко. Какой мир?
Краснов. Что это все, кто заходят, интересуются Веркой? Где, да где? Самый незаменимый на теплоходе человек.
Левицкий. Это ты хорошо сказал. Только чересчур высокомерно. Пренебрегаешь нашим терпением.
Краснов. Угроза?
Левицкий. Зачем? Джентльменское предупреждение.
Краснов. Конечно, с тремя стреляться не с руки. Я – не д'Артаньян. Да и вы далеко не мушкетеры короля, скорее гвардейцы кардинала.
Правутич. Что он за чушь несет?!
Левицкий. Хамит.
Грудко. Не горячитесь, молодежь. Не хватало мне с вами неприятностей. Остыньте, жеребцы. Краснов, давай по-человечески, сам понимаешь, такой день, праздник! Мы с тобой - не юнцы желторотые, должны понимать друг друга.
Краснов. Я понимаю тебя, Грудко. Кстати, у меня для вас сообщение, по поручению Аркадия Петровича. Он приказывает собраться тут, на этом месте сегодня за полчаса до принятия пищи.
Грудко. Приказывает?
Краснов. Ну, я оговорился, просто просит. Разницы никакой.
Грудко. По какому поводу?
Краснов. Ну, повод – самый подходящий, касается вас и, по-видимому, Верки.
Левицкий. Донесла, стерва.
Грудко. Из-за этого Пашутин вызывал?
Краснов. Наверное.
Грудко. Что он еще сказал?
Краснов. Кто? Ромашов. Более ничего существенного. Твердил что-то про возраст, про дружественные узы, что не склонен к слабо чувствительности. Затем как-то вдруг засобирался и ушел.
Грудко. Грозил?
Краснов. Кому? Ромашов. Да он мухи не обидит. Фамилия-то какая! Ромашка. Божий одуванчик. Вы же знаете Аркадия Петровича! Совершенно милый, ровный человек. Правда, был немного расстроен, и лысина в пятнах.
Правутич. А что она может сказать? Что не справляется со своей работой. Приходится ждать по полчаса, пока накроет. Так за это и Пашутин по головке не погладит. Или я не прав?
Левицкий. Идиот. Я думал, она шутит. Все хиханьки-хахоньки, а она… И ведь молчала весь обед, не разговаривала, отворачивалась. «Спасибо, Вера». «Пожалуйста, Виктор Николаевич».
Грудко (ходит по сцене). Черт, надо же. В такой день. Угораздило. С утра все шло наперекосяк: ногу подвернул, флягу разлили – весь стол заляпали, и это дело…
Краснов. А что вы так расстроились, господа алкоголики?
Левицкий. Но-но, полегче.
Краснов. Я хотел сказать, ничего страшного не случилось и случиться не должно. У Пашутина ваше наказание просто-напросто не запланировано. Его нет в аннотации. Может, будет взбучка. Общественное порицание. Возьмем вас на поруки. - (В сторону). Хотя для меня сия ноша не по силам. – А дальше незамедлительная амнистия, да как иначе, без вас встанет все действие. Это очевидно. Уверяю, можно спокойно, без зазрения совести продолжать пьянство. Корабль курс не изменит. Чего вы всполошились, повылазили из своих нор? Кто вас гнал сюда?
Грудко. Краснов, не зарывайся. Ты потому так цветешь, что уверен: тебя не тронут. Тебя эта грязь никоим образом не коснется. Ты выйдешь чистеньким и сухоньким из этой канители с Веркой.
Краснов. Конечно, уверен. А в чем собственно дело? В вас такой страх, будто предчувствуете смертельную угрозу. Кару. За изнасилование, например. Или я прав, и вы действительно надругались над официанткой?
Левицкий. Замолчи.
Грудко. Какое изнасилование? Ты в своем уме?
Краснов. К чему же эти страхи?
Правутич. Никто не боится.
Краснов. Ну как же. Вы веселитесь. Лица зеленные, под цвет того бархата на стенде с бумажкой-меню. Мечетесь, как в клетке, Жжет совесть?
Грудко. Краснов, тебе не остаться в стороне. Надеешься на роль постороннего наблюдателя на этом судилище? Не выйдет, у нас есть, что поведать Виктору Николаевичу. Видим, куда метишь. Недаром ошиваешься около Верки.
Краснов. Ага, собрали компромат. Фотопленки, негативы интимных сцен, фонограммы телефонных разговоров, магнитофонные записи поцелуев, вздохов, признаний.
Грудко. Не паясничай. Виктору Николаевичу достаточно устных заверений. Когда один свидетель, сомневаешься. Когда все утверждают одно, ложь – правда. Не легко ему будет отмахнуться от мысли…
Краснов. Вот это уже подло. Хотя что еще ожидать от вас? Меня предупреждали. Так что вы предлагаете: сделку? Я выгораживаю вас, вы спасаете меня от бесчестия. От ярлыка насильника.
Грудко. Зачем же сделку? Просто подтвердишь, что есть на самом деле: что просыпает завтрак, что не следит за водяным баком, и поэтому нет кипятка, что нарочно медлит, а то и вовсе забывает сервировать стол.
Краснов. Очернить ее, обелить вас? Хотя в твоих словах, Грудко, есть доля правды. Она плохо справляется со своими обязанностями. Отвратительно. Но на ее месте я вообще отказался бы вас обслуживать. Можно вопрос? Что вы испугались? Что Пашутин сообщит куда надо, и вас уволят за аморалку? Насколько я понимаю, этого следует опасаться самому Пашутину, его величеству. Или он неприкосновенен?  Нечистоплотен и развратен, но в мантии без помарок.
Грудко. Вздор. Лишние слова. Что касается меня, я боюсь. У меня дети, жена. Не нужно выносить мусор из дома. Тем более этот дом не мой. Мой дом там, понимаешь, там. Я хочу, чтобы там все было покойно, тихо. Никаких волн. Никаких ненужных волнений. Пусть они будут здесь, туда их не пущу.
Краснов. Зачем же здесь терять свое лицо? Или здесь все позволено? Как во сне. И по возвращении - там – все сотрется в памяти. Как будто здесь страницы пишутся карандашом, не ручкой, и ластик сделает свое дело.
Грудко. Я не понимаю и не хочу понимать тебя. Скажи одно: сделаешь, что прошу или нет?
Краснов. Нет.
Грудко. Ну вот и все. К черту. Все это дребедень. Придумали собрание. Курам на смех. Кому это нужно? Помешаем грязь в ступе и разойдемся. Ты прав, Краснов. Молчи. Твое молчание красноречивее  Цицерона, а мудрость превзойдет Эзопа. Ничего не имею против тебя. Ты – не плохой человек. Приходи, выпьем за дочь – у меня праздник. Не желаю портить его глупыми мыслями. Не знаю, какая муха меня укусила.
Краснов. Не эта, случайно? Постой, что ты делаешь?

Грудко бьет с размаху и убивает муху. Та сжимается и выпускает
янтарно-желтый вонючий сок.

Правутич. Фу, мразь.
Левицкий. Чего наговорили? Афанасий, когда выпьет, - безумный. Выкинь эту гадость. Какой смрад.
Краснов. Вот, теперь начнется.


ДЕЙСТВИЕ III.

Место действия то же. Стол покрыт красным сукном. Посреди стола
                возвышается хрустальный графин с водой и стакан для докладчика.
                На свободном столике в углу стоит видеоаппаратура. По одному по
                лестнице спускаются участники собрания. Здесь уже Ромашов, Вера,
                Митрофаныч, Правутич. Вера сидит с локтями за столом и спокойно,
                мечтательно смотрит прямо перед собой. Митрофаныч читает меню.
                Правутич на углу стола мнет краешек сукна и испуганно поглядывает
                в сторону лестницы. Ромашов – у окна.

Ромашов (пожимая плечами). И чего он там нашел?
Правутич. Вы о ком, Аркадий Петрович?
Ромашов. Так. Не важно. Почему народ запаздывает? Не порядок. Сколько раз просил вас, уважаемый Митрофаныч. Прикрепите сюда что ли часы. Знаете, те, что в штурманской. Лишние. Там двое – роскошь. Довольно одних. Сюда и положено часы. Кажется, туточки их штатное место. Ведь как удобно было бы: бросишь взгляд, и любопытство удовлетворено. Такой-то час, столько-то минут. Можно поспешить, или наоборот…А так неприятно. Неизвестность. Может давно пора начинать.
Вера. Какая разница, когда начинать. Часом раньше, часом позже. Ничего не меняет.
Ромашов. Как это не меняет. Очень даже меняет. А пунктуальность? Между прочим, вот увидите, на ужин никто не опоздает. Нюх – собачий. Я понимаю: Виктор Николаевич. У него могут быть неотложные дела. Но остальные…Так трудно собраться вовремя? Дело пустяк.
Вера. Вот как.
Ромашов. Правутич, любезный, сходи-ка к Виктору Николаевичу. Узнай: занят ли, может ли спуститься? А вы, Митрофаныч, шуганите эту шайку-лейку. Взашей и сюда. Краснова-то, Краснова не забудьте. Нет, стойте, идут, кажется.

Спускается Левицкий, чуть позже Грудко.

Ромашов. Ну, господа! Господа, да и только. Сколько вас ждать изволите?
Левицкий. К чему галдеж? Я не понимаю, это вы называете кворумом?
Ромашов. Левицкий, вы пьяны?! Вы осознаете последствия?
Левицкий. Прекрасно осознаю. Я трезв, как стекло. Я всех вас прекрасно вижу. Сами не догадываетесь, как я вас вижу. Я вас вижу насквозь.
Вера. Мерзость.
Левицкий. Да, дамочка. Именно насквозь.
Ромашов. Правутич, отставить Виктора Николаевича. Займитесь этим типом. Приведите его в нормальное состояние: облейте, пощечинами, гипноз, - в общем, сами придумайте. (Когда уходят). Это надо же до какого скотского состояния человек по своей воле себя доводит.
Вера. Это его обычное состояние. Не удивляйтесь, никакого труда.
Ромашов. Вера, Вера, нельзя так. Я знаю ваше отношение к Левицкому. Об этом и поговорим сейчас, но говорить о человеке гадости – это знаете ли. Женственность, мягкость, всепрощение – такие прекрасные качества.
Вера. Вы, как Краснов, заговорили.
Ромашов. А что Краснов?
Вера. То же мечтает о слабых женщинах.
Ромашов. Где он кстати.
Грудко (спускается, мрачно). Сейчас придет. Приводит себя в порядок. Пижон.
Ромашов. Скажите, что вы сделали с Левицким? На него страшно смотреть.
Грудко. Разве. Мне казалось, у него симпатичная мордашка, чтобы играть в романах, пленять женщин. Знаете: полутемный сад, балкон, мандолина. Нет, Аркадий Петрович, я его пальцем не тронул.
Ромашов. Но он пьян.
Грудко. В самом деле? Когда успел?
Ромашов. Признайтесь мне, вы вместе отметили рождение дочери?
Грудко. Как же наказ Пашутина?
Ромашов. Я-то знаю.
Грудко. Я то же. Видите, не ослушался.
Ромашов. Вы в порядке, но Левицкий.
Грудко. Может, вам показалось. Он балагур. Шутит.
Входят Левицкий, абсолютно трезвый,  и Правутич.

Грудко. Вот, глядите: улыбается.
Ромашов. Балаган какой-то. Вы же были пьяны?
Левицкий (улыбаясь). Аркадий Петрович, вы – мистик.
Ромашов (теряет терпение). Допустим, меня вы разыграли, но остальные?
Вера. Я не буду обсуждать Левицкого. Для меня его не существует.
Митрофаныч. Кхе-кхе, шутник.
Ромашов. Правутич?
Правутич. Я затрудняюсь определить.
Ромашов. Куда вы ходили?
Правутич. Куда послали. В уборную.
Ромашов. Дурак.

Спускается Пашутин.

Пашутин. Все готово, Аркадий Петрович?
Ромашов. Как будто, только…да ладно. Начнем, пожалуй.
Пашутин (во главе стола). Не все, как я вижу.
Ромашов. Краснова нет. Позвольте, вступительное слово: повестку собрания. Спасибо. Хм, и так, уважаемый Виктор Николаевич доведет до сведения экипажа следующие вопросы: сроки прибытия в иностранный порт, условия выгрузки, дальнейшие планы. Слушать внимательно. Шуточки по боку. А в заключение, на десерт, так сказать, вам представится возможность похихикать: разберем пикантную ситуацию в нашей общей семье. И некоторым излишне рьяным представителям будет не до смеха. Правильно я говорю, Виктор Николаевич?
Пашутин (встает). Господа! Моряки! Ни для кого не секрет, что мы собрались тут – я имею в виду не конкретное собрание, а то микро-пространство, объединяющее нас, - не для личного удовольствия. У нас одна цель – доставить груз до получателя. Причем, быстро и надежно. Ради этого мы здесь, не ради чего-то другого, а именно для этого. Каждый из нас должен думать об этом. Забудьте то, что мешает нашей работе. Жены, дети, любимые, привычки, амбиции остались там, на берегу. Мы выполняем работу, нам за это платят. Все честно.
   Каждый там, на берегу заключил индивидуальный договор с судовладельцем. Это документ, на котором стоит ваша подпись. Следовательно, каждый несет персональную ответственность за исполнение своих обязательств, должностных инструкций, прописанных в судовой роли…
Ромашов. …У каждого своя роль…
Пашутин (продолжает). Я не пугаю, только предупреждаю…
Левицкий (тихо). …Предупредительный выстрел…
Пашутин. …Что касается результатов нашей работы: груз доставим к назначенному сроку, своевременно. Порт – Монфальконе, выгрузка – неделя, силами порта. Далее следуем в родную нам уже Англию. Есть вопросы?
Левицкий. У матросов нет вопросов. А вот и Краснов.
Ромашов. Теперь разное. Садитесь Краснов, не стойте столбом. Не знаю, как сказать: неприятная, просто шокирующая история. Я имею в виду отношения в коллективе. Хамство, вопиющее бесстыдство. Необходимо этому положить конец.
Левицкий. Не рано?
Краснов. Каким образом?
Пашутин (встает). До меня дошли слухи. Просто форменное безобразие, похабщина в адрес официантки, запугивание, оскорбление. Какая-то уголовщина! Мрак. Я категорично заявляю, что не потерплю на подвластной мне территории актов хамства и насилия по отношению к члену экипажа, к своему товарищу.
Краснов (в сторону). Браво! Аплодисменты. Сегодня ваш бенефис, господин Пашутин. Что же теперь? Казнь. Кто жертва? Грудко? Левицкий? Правутич? Может начать с меня?
Или ничего не подозревающий Митрофаныч? Скажем, полку криво прибил, или краской заляпал раковину. А Ромашов? Как же он не заметил пропажи газет? Вере очень идет эта малиновая кофта и прическа. Какая роль ей уготована? Грудко посмурнел, но держится молодцом. Правутич  демонстративно трусит. Нужен хитроумный поворот, зигзаг. Уже в одной аморфности пашутинской речи какофония безысходности, обывательской справедливости. Закономерность расплаты сквозь призму власти. Главный виновник же неуязвим, оправдан, избежал кары… Стойте, я хочу сказать!
Пашутин. Говорите, Краснов.
Краснов. Благодарю. Я вынужден говорить слогом, который некоторым не понятен и неприятен. Чтобы избавится от хамства на нашем малообитаемом острове, необходимо разобраться в причинах, выяснить, кто его вдохновитель? Человека к хамству вынуждают обстоятельства и среда, в которой он обитает. То есть буквально получается принуждение к хамству. И наоборот, среда для хамства не питательная – это окружение культурных людей. Я допускаю также, что гармония сочетается с временной грубостью, жестким обращением с личностью в случае, если это заключено в рамках сознания этой личностью правомерности и вписывается в нормы поведения в обществе. Никому не вздумается именовать это, как хамское поведение.
Левицкий. Интересная теория.
Краснов. Идем дальше. Виктор Николаевич заявил, что не потерпит акта насилия. Красивая фраза. Но что такое насилие? По-видимому, принуждение к нежелательному поступку помимо воли. Порабощение его воли. Лишение свободы. Физическое насилие отвратительно, но существует еще более омерзительное, изощрённое насилие – насилие над мыслью. Когда мысль рабская, то человек, как ягненок, послушен насильнику, подчинен ему. А раз он мыслит как насильник, значит отсюда и вывод его, что это и есть настоящая, единственная справедливость…
Пашутин. Довольно. Не намерен более слушать этот бред. Он не в себе.
Краснов. О, как никогда в себе. Позвольте мне закончить, раз взялся.
Левицкий. Именно: взялся. Именно: докончи.
Пашутин. Тогда говорите внятно и конкретно. Хватит демагогий, не убивайте наше время.
Ромашов. Без обиняков, так сказать.
Пашутин. Сделайте вывод, внесите предложение. Ваша точка зрения ясна, достаточно.
Ромашов. Не пренебрегайте нашим терпением.
Пашутин. Пора резюме.
Краснов. Нет, зачем же? Зачем скакать? Я плавно подведу к пропасти. Тогда скачите в галоп.
Левицкий. Только послушайте эту ересь.
Краснов. Теперь следующее: насилие над мыслью не уличить. Руки не обагрены кровью, возможна даже почтенность, респектабельность, и даже симпатия. Чешутся руки сорвать с этого Януса мнимое лицо, но куда увлекательнее наблюдать как что-то подтолкнет его скинуть маску самому. Как вы думаете, что? Панический страх от близкой расплаты? Дыхание в спину неутомимого преследователя?
Пашутин. Хватит. Я вдоволь наслушался. Думаю, вы так же. Как капитан этого судна, я приму меры для наказания виновных и пресеку возникший инцидент.
Ромашов. Кто же виновен?
Пашутин. Мы уже говорили на эту тему.
Ромашов. Ах, да. Запамятовал.
Пашутин. Официантка Вера сегодня обратилась ко мне с просьбой разобраться в хамстве по отношению к ней. Встаньте, Вера.
Вера. Зачем это? Не буду я.
Пашутин. Но как же? Вас обругали последними словами при свидетелях. Так?
Левицкий. Протестую. Какими еще словами? Кто свидетели? Покажите.
Пашутин. Вера, кто присутствовал при этом
Вера. Все были.
Ромашов. Как все? Я не присутствовал.
Левицкий. Пусть скажут – мы послушаем.
Пашутин. Краснов, что вы умолкли? Так красноречиво изъяснялись и вдруг затухли.
Краснов. Я не затух, я пылаю. Ваша ирония – не проникающий укол. Хитрость Левицкого я ценю мало. Допускаю, что оскорбление состоялось тэт-а-тэт, в подсобке. Вероятно, шепотом.
Пашутин. Вы не слышали?
Краснов. Нет.
Пашутин. Прекрасно, остальные?
Грудко. Я не слышал.
Правутич. Я далеко сидел. К тому же, кажется, выходил.
Пашутин. Митрофаныч? Вы? Вообще плохо слышите? Или в этот момент искали под столом пуговицу?
Митрофаныч. Я был оглушен шумом и криками. Какое именно слово вы желаете услышать? Там было много слов. Но больше шума.
Пашутин. Ага, ссора все-таки состоялась. Повторите оскорбительные слова. Кто их произнес?
Митрофаныч. Теперь не вспомню. Все галдели, но мату не было, точно не было. Я бы запомнил.
Пашутин. Достаточно. У меня нет оснований не доверять официантке. Левицкий, вы будете наказаны.
Левицкий. Не советую. Папа станет землю копать и выроет большой подкоп под кого-то.
Пашутин. В первый раз ограничимся выговором, в случае повторения уволю и отправлю домой за свой счет.
Краснов. Аминь. Раздули муху в слона, и прихлопнули. Жалкая потуга на приговор. Вера, твой ход.
Вера. Это просто… это просто…
Пашутин. Успокойтесь, Вера. Левицкий, немедленно извинитесь перед Верой.
Левицкий. Виктор Николаевич, я готов, так сказать, заочно, на будущее, принести свои извинения. Не знаю, впрочем, в чем.
Ромашов. Но-но.
Вера. Мне не нужны его извинения. Я хочу, чтобы никто впредь… чтобы надолго запомнили…
Левицкий. Одним словом, эшафот, казнь. Вы кровожадны, сударыня.
Ромашов. Вера, вы считает наказание не достаточным? Приказ о выговоре мы распечатаем и вывесим на стенде для всеобщего обозрения.
Вера. Где меню? Издевательство. Для Левицкого это, как медаль на лацкане.
Ромашов. Это документ. А повинную голову и меч не сечет.
Пашутин. Вера, не подумай превратно, что мы уговариваем тебя принять извинения Левицкого. Ты в праве не прощать его. Ситуации это не изменит. Объективность дороже. Предупреждение – это не медаль, это последняя грань терпения любого проявления хамства. Оно касается каждого. Надеюсь, все осознают его серьезность. Требовать же какого-то особого, механистического наказания не этично.
Вера. Я не согласна. Скажите еще глупо.
Краснов. И я не согласен с наказанием. С таким наказанием. Мне видится это прелюдией к более значительным событиям: монашеская благопристойность, замаливание грехов, народное лобзание. Скучно. Много раз было.
Пашутин. Чего вы добиваетесь, Краснов? У вас чешется язык?
Краснов. У меня чешется не только язык. Но вы правы, что всячески пытаетесь прервать собрание. Если дать свободу этому разноголосому собранию, оно уведет не весть куда, и не окажется ли это сборище заурядным балаганом.
Пашутин. Вы зарываетесь и наносите оскорбление всем присутствующим.
Краснов. Мне собирать вещи?
Ромашов. Господа, господа. Что такое? Успокойтесь. Краснов, вы возмутительно ведете себя. Такая речь о достойном поведении, о приличиях, и на тебе – конфуз. Вы пользуетесь мягкостью Виктора Николаевича. Это недопустимо.
Вера. Я не хотела говорить. Но раз так – скажу…
Пашутин. В чем дело? Что такое?
Левицкий, Правутич, Грудко (хором). Пора заканчивать эту канитель!
Митрофаныч. Кхе-кхе.
Ромашов. Недопустимо.
Вера. Я скажу. Не могу терпеть вечного насилия.

Длительная пауза. Все замерли на местах.


ДЕЙСТВИЕ IV.

Место действия то же. Стол без скатерти. Утро. Посреди сцены на стуле
сидит с обмотанной мокрым полотенцем головой поэт. Краснов стоит у окна.

Поэт. Итак, вы все поломали. Все испортили.
Краснов (пожимая плечами). Я думал, вам так угодно. Очень получилась миленькая сценка. Согласитесь, ведь так?
Поэт. Перестаньте, не улыбайтесь. Думаете, одержали победу? Я с вами имел беседу, все растолковал. Не впрок. Между прочим, зря веселитесь. Я эту сцену исключил из действия.
Краснов. Как это исключил?
Поэт. Очень просто. Как неудавшийся эпизод. Я выбросил все со слов Веры. Ну, тех, вы  знаете.
Краснов. Не знаю. Как можно? Выбросить целый отрезок времени! Как бумагу в корзину.
Поэт. Как удачно и образно сопоставили.
Краснов. Не кривляйтесь. Как с ребенком.
Поэт. Постойте, вы – артист. Следовательно, нуждаетесь в комплиментах, аплодисментах.
С моей стороны они беззлобны, естественны, как второе дыхание. Но как быстро вы, однако, горячитесь?
Краснов. Объясните, почему?
Поэт. Радостно, что между нами образовались дружеские отношения: беседуем, дискутируем. Партнерство, и только. Жаль, эта дурацкая головная боль. Не найду себе место весь вечер. У Аркадия Петровича нашел в аптечке анальгин. Не помогает. Как выбросил, вы спрашиваете? Извольте, скажу. Вы, любезный, многое помните со вчерашнего собрания? Хорошо. Помните в подробностях? Превосходно. Ваша память услужлива. Но вот беда: у ваших попутчиков она худая. Сами убедитесь.
Краснов. Они будут играть, как будто ничего не произошло?
Поэт. Вы не заметите перемены.
Краснов. Ни синяка под глазом у Виктора Николаевича?
Поэт. Боже, упаси.
Краснов. Ни опухшей от слез официантки?
Поэт. Милое личико: ни грамма косметики, румянец родной.
Краснов. А конница и старый возница? Начнем сначала?
Поэт. Только не как вам вздумается. Вижу в ваших глазах немой упрек в мой адрес: мол, скверный драматург, неумелый организатор. Повторюсь, я уже говорил вам: зачем мной создано это действие? Мечта. Создать что-либо собственными, нет, не руками – силой мысли. Ни полку под книжный гарнизон, ни клумбу в горшочке, ни представительный табурет под увесистую задницу лоточницы, ни даже многоэтажный приют, по которому вздыхают все бездомные. То, что не будет ветшать, кособочится. Неосязаемое, одушевленное, механическим законам не подчиненное. Очень похожее на движение облаков. Но больше на саму жизнь. То, что не видимо человеческому глазу. Физиологический процесс, дыхание, запах, мысль, сон. Вы читали Шекспира?
Краснов. Ради эксперимента выбрали меня?
Поэт. Знаете, почему вас девушки не любят? Все делаете по-своему. Вы же согласились. В следующий раз возьму расписку. Помните: жизнь – игра.
Краснов. Мне нужно было проверить.
Поэт. Веру? Не ошибся?
Краснов. Вам какое дело? В душу лезть не позволю.
Поэт. В мыслях не держал. Давеча слышал ваше изложение теории хамства. Очень интересно. Не скажу, что имело успех, но привлекло…
Краснов. Не имею честь… не знаю, как вас величать, но мне надоели штампы, у меня в ушах фонит от ваших изъяснений. Речь начала века, или даже за его рубежом. Я так никогда не выражался.
Поэт. Ничего не попишешь: в моем образовании колоссальная отсталость.
Краснов. Итак, вы продолжите игру?
Поэт. Мы условились, играть будете вы. Я наблюдаю и отчасти корректирую.
Краснов. Они же спят.
Поэт. Они проснулись.
Краснов. Часы?
Поэт. Подведу. Пожалуйста.
Краснов. Учтите, я подчиняюсь в последний раз. Только потому, что самому интересно. Что из этого выйдет?
Поэт. Не сомневаюсь. На это и рассчитывал.
Краснов. Значит, скоро попрощаемся.
Поэт. Последняя просьба: не горячитесь, блесните. Я прибавлю солнца.
Краснов. Поправьте тюрбан – сбился.
Поэт. Пустяки.
Краснов. Скорей начнем, скорей кончим.
Поэт (уходя). Прическу. Пригладьте локон.

Входит заспанная Вера. Сервирует стол.

Вера. Бог ты мой. Восьмой час. Краснов, ты дюже голодный?
Краснов. Я, наверное, теперь никогда не усну.
Вера. У Аркадия Петровича в аптечке есть димедрол. Я спала, как убитая.
Краснов. Вера, что было вчера?
Вера. Серый, тусклый день. Как и все предыдущие. Скорее бы суша, песочек. Хочется загорать, купаться. Смотри как беснуется солнце!
Краснов. Бесовское отродье. Совсем ничего не помнишь?
Вера. Помню. Философский трактат. А делов-то: набить морду. Где вы Пушкин, Лермонтов? Дуэли?
Краснов. Ты так и поступила.
Вера. Как?
Краснов. Ты ударила Пашутина.
Вера. Я?! С ума сошел. Ну и фантазии у тебя, Краснов. Левицкого еще куда ни шло, но капитана… За что?
Краснов. Все забыла. Не соврал. Я один – эти также будут отнекиваться.
Вера. Как удобно с этими часами. Хорошо, что повесили. Буду выпроваживать ровно по склянке, нечего рассиживаться.
Краснов. Вера, что за выражения? Не узнаю тебя. Ты ли это?
Вера. Принцесса Диана.
Краснов. Хоть юмор оставил.
Вера. Садись. Наверное, никто не выйдет. Троица с похмелья, Митрофаныч принимал от сердца какие-то пилюли…
Краснов. Зацепка. Ромашов вчера таблетки раздавал, как индульгенции: тебе, Митрофанычу, этому типу (я думаю, для маскировки). Где он?
Вера. Целуется с Пашутиным. Голубки. Вчера принародно признались.
Краснов. Бред. Вера, вчера ты сделала кое-какие признания. Напомню. Ты сказала буквально следующее: вы, Виктор Николаевич, низкий, бесчестный человек. Вы оболгали  женщину, единственно слабое существо в этом микро-пространстве, как вы определили этот мерзкий мирок ублюдков. Пускай вы равнодушны и никогда не любили ее, но вы спали с ней и обещали не предавать ни при каких обстоятельствах. Вы – трус, а ваши обещания – прах. Безнаказанные оскорбления и унижения от распоясавшихся хулиганов – вот расплата за ее любовь. К тому же разве не подла мысль, что твоя женщина не разборчива в связях? И при этом ждать от нее ласки? Это мерзко и не достойно мужчины…
Вера. Стой, стой. Ты сдурел.
Краснов. Ты ударила его. Пощечина. Он перед всеми отрекся от тебя.
Вера. У меня нет сил сердиться. Я устала от всех ваших приставаний. Лучше уйди.
Краснов. А Ромашов? Этот врачеватель душ и тела. Бегал по залу, визжал: “Это ложь”! Ты рассказала о его домогательствах, когда без свидетелей  ровняла его плешь. Правутич, испугавшись за случай в душе, вывел на чистую воду дурачка Митрофаныча, сладострастно подглядывающего за твоим купанием. Наконец, Левицкий заплакал и целовал в исступлении твои руки...
Вера. Пошёл вон.
Краснов. Может быть, ты притворяешься?
Вера. Сказала, пошел вон.
Краснов. Помнишь лицо Пашутина, когда он…? Ты ли это? Что за маска? Ах, вот как. Вам вздумалось рядиться. Кого обманываем?
Вера. Тогда уйду я.
Краснов. Стой, куда? Держи.

Вера убегает, держась за лицо. Входит Митрофаныч.

Митрофаныч. Кого держать, кхе-кхе? Не тебя ли?
Краснов. Зачем меня? Отпустите, наконец. Кхе-кхе-кхе.
Митрофаныч. Вот-те на, дразнится. Не хорошо, молодой человек.
Краснов. Не хорошо подглядывать за обнаженными девушками. Покраснел?
Митрофаныч. Кхе-кхе-кхе. Астма.
Краснов. Понимаю. Что сердце? Пошаливает?
Митрофаныч. Доживете до моих лет, поймете. Я до тридцати лет не знал за какое место хватать, чтобы услышать, как оно тукает.
Краснов. Теперь на вас поглядим. Полный порядок. Вам доверяют. Мне от вас больше ничего не нужно. Попутного ветра и ратных подвигов. Кто следующий?

Митрофаныч уходит. Входит Ромашов.
Краснов. Аркадий Петрович! Рад вас видеть. Сегодня необычный день: утро, а никто не торопится. Завтрак стынет. Все отсыпаются. Как после баталии. Непривычно тихо, даже муха не жужжит. Настораживает.
Ромашов. Виктор Николаевич разрешил. Все отлично потрудились. Вечером будем на месте.
Краснов. Как? Так скоро? А казалось, нужна еще неделя.
Ромашов. За ночь наверстали.
Краснов. Вы больны?
Ромашов. Плохо чувствую.
Краснов. Вы тоже. Аркадий Петрович, я всегда считал вас человеком благоразумным. Не будете же вы отрицать факт состоявшегося собрания?
Ромашов. Нет.
Краснов. Великолепно. Тогда уточним детали.
Ромашов. Я плохо себя чувствую, и ищу Веру. Мне нужны чистые простыни. Я тотчас же лягу. Крайне необходим постельный режим.
Краснов. Умоляю, минуту. Один вопрос, и я сам вас уложу. Даже колыбельную.
Ромашов. Не язвите.
Краснов. Вера уволена?
Ромашов. С чего взяли?
Краснов. Значит, оплеуха, потеря репутации… Как же Вера?
Ромашов. Приступит к своим обязанностям. Собственно, уже. Что касается вас, Краснов. Мне кажется, что нам лучше попрощаться в ближайшее время. С нашим коллективом вы не гармонируете. Для вас лучше, чтобы вы исчезли. Навсегда. И бросили девушку. Она не нуждается в опеке, в вашей опеке. Вы – зачинщик. От вас этот сор. Лучше по добру, по здорову. Без нервов. Уезжайте, билет вам оплатят. Нас оставьте какими есть. Нас не исправить. Мы – взрослые, сформировавшиеся люди. Нам эти идеи, мировые революции не к чему. Все давно отрегулировано, упорядочено, хронометрировано. Вы – лишний.
Краснов. Я из другого теста. От брезгливости дышал бы общим с вами воздухом через носовой платок. Но поздно. Уже отравлен. Я уйду. Без подачек. Иным путем.
Ромашов. Да, прошу вас. Как можно скорее.
Краснов. При одном условии: на прощание увидеть Пашутина и Веру.
Ромашов. Согласен. Он сам ждет, что вы его вызовете.
Краснов. Ушел. Значит, время для монолога. Пока скрипучие ступеньки лестницы поднимут и опустят палачей.
   Столько раз наедине, восторженный, с пересохшими губами я говорил, нет, шептал посреди гробовой ночной тишины. Только окно, как глаз с лунным бельмом на небе. И россыпь звезд качается в такт с волнами. А они несут на своих мощных горбах черные силуэты бакланов.
   Мысли текут, как тот нежно-розовый ручей в небе далеко, зажатый в фиолетовые тиски. Текут и текут, утончаясь. Столько мыслей, столько надежд. Несбывшихся надежд.
   Я, как эти черные птицы, качаюсь на волнах на пронизывающем ветре. Переполнен чувствами, гаммой чувств. Переполнен настолько, что, кажется, опреснил бы океан.
   Откуда это вечное разочарование в женщинах, в гениях, в людях? Отчаяние от бессилия? Бессилия нарушить порядок, устранить давление, уклониться от тяжелого дыхания, почти храпа. Монументальный бесконечный строй, куда не втиснуться.
   Одно воспоминание детства: я – ребенок, брожу вокруг громадного постамента. Каменный классик, под которым высечены персонажи его творений. Их лица в анфас, на одном уровне с моим лицом. Мертвые, суровые лица, от которых не оторвать взгляда. Я с ужасом осознаю, что не в силах разомкнуть этот бесконечный круг, и вынужденно пускаюсь в бессмысленный хоровод.
   Я знаю, чего добивается этот шарлатан, нарушитель дорожного движения, спустившийся, кажется, с небес. Которого не видит никто, кроме меня. Подчинения.
    Я смог бы полюбить Веру и, возможно, был бы счастлив. Как любой мужчина. Как любой среднестатистический мужчина. Мне самому хотелось бы вновь испытать это чувство. Но во мне пустота. Я высох. Например, как подрубленный куст или как человеческий труп. Может, в самом деле, я бездарен? И ничтожен? Не нужен никому в этой пьесе, в этой жизни? Но должна же существовать цель моей жизни? Что-то личное, а не прихоть полоумного тюремщика. Что проку в послушании: то уже не моя цель, а его? То, в чем и заключается смысл.
   Раньше у меня была вера, что такая цель есть. Ну, если не цель, то ее эквивалент: емкое и весомое ощущение правоты. Свое миро зрение.  Теперь я же как ослеп. Страх. Опоры нет, выскользнуло. Шаловливая девчонка, захотелось, видите ли, поиграть в прятки. Ау, отзовись, девочка! Молчит. Смеется. Пухленькой ручкой зажимает ротик. Что если я не найду ее?  Легко выпустил и не найду? Только вообразить: сердце тук-тук. Стучит. Тук-тук-тук. Сейчас придет он, и все решится. У меня есть надежда. Последняя надежда. Что я могу сделать для ее спасения: взять за руку, увести, в очаровательную даль, которая манит синим, теплым сиянием. Нарядить в шелка, в кисейные кружева. Но она не кукла. Возможно, она не умеет танцевать. Возможно, у нее есть свои причуды. И она не играет по чьей-то подсказке. Упрямство? Она может уйти. Я должен увести ее. Я предложу ей. Еще раз. Последний раз… Но зачем столько публики?

Все персонажи сходят вниз по лестнице.

Ромашов. Я посчитал, что наше присутствие необходимо.
Левицкий. Почетный эскорт.
Ромашов. Присядем.
Краснов. На дорожку.
Ромашов. Будет удобнее.
Краснов. Я предпочел бы, конфиденциально.
Ромашов. Не могу препятствовать. Личная заинтересованность.
Краснов. Конечно, после всего что случилось. Интересно на ком-нибудь отыграться. Намять бока. Спустить пар.
Пашутин. Ближе к делу. Я ограничен во времени. Предстоят большие приготовления.
Краснов. Не торопитесь. Казнить – это же приятное занятие, или удалите не прибегая к насилию?
Ромашов. Вы обещали, что уйдете сами.
Краснов. К чему спешка? Вы будете довольны.
Пашутин. Говорите, и уходите.
Краснов. Среди вас нет Веры. Она  пренебрегает вашим общество?
Пашутин. Она сейчас будет. Говорите же.
Краснов. Я желаю, чтобы она видела.
Пашутин. Как вы будете топиться? Малопривлекательное зрелище.
Краснов. Может быть, я желаю утопить и ее.
Пашутин. Не выйдет.
Краснов. Конечно. Я даже доволен, что все вышло так коряво, неумело. Эти ваши лица – сонные, вялые, апатичные. Меня больше не раздражают. Хочется даже больше сравнений: ужас быка на бойне, муки роженицы  в минуты асфиксий, паника биржевого спекулянта. Теперь я сумею разорвать порочный круг. Ваши головы будут трещать, как грецкие орехи, когда я буду продираться в брешь между ними.  Эту боль я прослежу по вашим искаженным лицам. Эта боль, этот раздирающий мозг треск – справедливое наказание.
Пашутин. Вы закончили свой монолог? Впустите Веру.

Входит Вера, ведомая под руку поэтом.

Вера. Краснов, помнишь мы говорили о сне?
Краснов. Помню, Вера.
Вера. Мне кажется, все мы спим. Ты спишь, я сплю, все эти люди спят. А все, что происходит вокруг, происходит с нашими двойниками. У тебя красивый двойник. Скажи, что будет с нами? Ты это умеешь. Нет. Подожди. Я скажу. Не получается. Хочется знать, что наперед.  Чтобы все было хорошо. Хотя, если плохо, все равно нужно знать.
Краснов. Не обманывай себя. Плохо это или хорошо? Судить не нам. Одно знаю: мы должны вырваться из окутавшего нас сна. Мы здесь, как в заточенье. Обопрись. Вот тебе моя рука.
Вера. Спасибо. Этот молодой человек. Он поддерживает меня. Очень любезный.
Краснов. Уйдите. Как вас там? Вы заходите слишком далеко.
Поэт. Хам.
Вера. Как же все эти люди?
Краснов. Не думай о них. Это лишь манекены, куклы. Сконцентрируйся на себе и скажи громко: «Я покидаю вас».
Вера. Я покидаю вас.
Краснов Громче.
Вера. Что ты от меня хочешь?
Пашутин. Что вы от нее хотите?
Ромашов. Что вы от нее добиваетесь, странный человек?
Краснов. Я…я…люблю ее.
Вера. Ты любишь меня?
Пашутин. Он лжет. Обманывает тебя. Он любит только себя, одного себя.
Вера. Он любит меня?
Поэт. Падайте на колени.
Ромашов. Не давайте ему руки. Он вас утопит.
Вера. Я не хочу.
Краснов. Не слушай их всех. Идем отсюда.
Вера. Куда?
Левицкий. На Кудыкину гору. Идите с ним, дамочка. Охолонитесь. Не хотите душ с мужчиной, поплавайте с рыбками.
Ромашов. Не ходите.
Правутич. А по мне, идут они все… да побыстрее.
Пашутин. Вера, я тебя не пущу.
Краснов. Ваша игрушка?
Пашутин. Я, может, тоже ее люблю. Вы не задумывались об этом? На Веру у меня больше прав, чем у вас.
Краснов. Конечно. Вы спали с ней, я – нет.
Пашутин. Это ни для кого ни секрет. Она не желает идти с вами, следовательно, вы уйдете один.
Грудко. Аркадий Петрович, раз все одно бездельничаем, я лучше лягу. Краснова выкинете за борт без моей помощи. Он легкий. Да, и сопротивляться не будет. Он с виду храбрится, а на самом деле трусит. Того и гляди, отступит.
Краснов. Я не сдамся.
Грудко. Отступит.
Краснов. Буду стоять до конца.

Пашутин дает сигнал. Все бросаются на Краснова.
Вера в ужасе. Поэт бегает вокруг в растерянности.


Ромашов. Топчите его.
Правутич. Дай в глаз.
Пашутин. Держите, вырвется.
Поэт. Взбесились.
Митрофаныч. Кхе-кхе. Ишь ты, прыткий.
Левицкий. Ну и умора.


Расступаются. Краснов, окровавленный, лежит.

Вера. Что с ним? Что вы с ним сделали? Ой, кровь! У него кровь у виска. На подбородке тоже. Палачи!
Поэт. Я решительно ничего не понимаю. Никогда такого не было. Ну и времечко. Дикари, и только. Это началось с того момента, когда этот жеребец хлестнул хвостом по мухе.
Вера. Вы убили его? Так и есть. Вот поглядите – он мертв. Видите, видите.
Поэт. Повторяетесь.
Митрофаныч. Притворяется.
Ромашов. Глаза не закатились. Дышит.
Пашутин. Аркадий Петрович, уберите его. Он достаточно наказан. Что это? А-а!

Краснов встает и идет через сцену. Спускается в зал. Занавес.



1992г.-1994г.






 



















 




 


Рецензии