Клубничная ЭТО

MR

Так получилось, что я оказалась единственным свидетелем любви мужчины и женщины, которую они скрывали от самих себя.

То, как они относились друг к другу, по-моему, указывало на связь, существовавшую между ними в прошлом, и связь эту не смогло разорвать ни одно событие, осуществлённое человеком.

Связь, перед которой можно было только склонить голову.

Но она, когда однажды я отважилась намекнуть ей на это, перевела большие удивлённые глаза с обивки потёртого кресла на меня.

- Я давно его знаю, это правда, я очень дружна с его сестрой, - медленно произнесла она. - Но мы едва виделись до недавнего времени, и между нами никогда ничего не было.

Конечно, она лукавила.

Что-то было между ними такое, какое-то родство, близость всего, чем они жили. А он утверждал, что она – ещё одна случайная его знакомая.

Что ж, мне пришлось довольствоваться их ложью. Тем более, кого бы я ни спрашивала, все в один голос уверяли, что это невозможно.

***

Она согласилась на его предложение из-за денег. Возможно, она действительно нуждалась. Потому что когда он спросил у неё, имеет ли она чёрные чулки и кружевное бельё в тон, она на мгновение покраснела и ответила не сразу.

Я подумала, что её смущение вызвано разговором об этой интимной сфере жизни, но причина крылась в другом.

- Всего этого у меня нет, - призналась она. - Я ношу спортивное бельё и джинсы. То, что мне по средствам.

Он немедленно достал деньги и протянул ей:

- Купи чулки и… и…

Она перебила:

- А вдруг я куплю не то? Я совершенно не умею покупать красивые вещи. У меня нет опыта.

- Хорошо, я пойду с тобой! - разозлился он.

Обо мне никто и не подумал, и мне вдруг стало очень обидно.

И когда она попросила составить им компанию, я сочла, что её приглашение вызвано проявлением сочувствия ко мне, но много позже я поняла, что это было не так.

Она просто боялась оставаться с ним наедине.

***

Как-то мы сидели в её любимой кофейне. Мы пили чёрный кофе без сахара. Она наслаждалась, а я едва скрывала гримасу, я ненавидела любой кофе, но пила, чтобы быть ближе к ней.

Я заказала трубочку с кремом, она – клубничное мороженое в высокой стеклянной вазочке. На белом пломбире красиво уложены красные ягоды.

- Я люблю красное на белом, - поделилась она. - Это как кровь на снегу. И меня это притягивает.

Не знаю, почему вдруг ей захотелось пооткровенничать со мной. Я насторожилась и, чтобы не спугнуть её, молчала из всех сил, не сводя с неё внимательных глаз. Она это любила.

- Однажды я видела пятна крови на свежевыпавшем снегу. И это было очень красиво. Я сделала несколько кадров, но фотографии не передали того, что я чувствовала.

- А что ты чувствовала? - отважилась спросить я.

Его работа подходила к концу, и мы все вдруг стали грустить без всякого повода.

- Если ты поймёшь… - начала она.

Вначале я сильно обижалась на это её эгоистичное вступление, которым она, как стеной, отгораживала от себя собеседника, но потом привыкла, так как действительно не понимала.

- На фотографии вся эта картина была такой определённой, как памятник, на котором выбиты даты жизни и смерти, да ещё прибит большой эмалевый портрет. Всё было реальным, и я могла увидеть того человека, который терял эту кровь. И могла сказать, что его избили, и что он падал и не замечал, как теряет свою кровь, теряет себя.

- И что в этом плохого? - осмелилась спросить я.

- Это скучно – так видеть, зная о картине то, что не знает она.

- Хорошо, - согласилась я.  - А что ты почувствовала, когда увидела кровь?

- Я почувствовала, как мою душу охватывает тоска о чём-то таком… о чём знает моя душа, но не знаю я. Эти красные капли упав, образовали коридор в вечность, по которому я должна была пройти, чтобы избавиться от своих мыслей и стать счастливой. И я могла уйти тогда… И я не понимаю, что меня удержало.

Начинало медленно и неудержимо темнеть. И мне казалось, что за этим кто-то стоит. Кто-то, кого я никогда не смогу переубедить… Зажглись фонари, и в их свете летал крупный снег, и он не хотел падать. Ветер спрятался. Кровь темнела и переставала впечатлять. Я не смогла уйти тогда. Я выбрала тоску.

Она замолчала. Я ничего не поняла из её откровений. Она не умела передать свои чувства так, чтобы было понятно хотя бы наполовину.

- Фотография, - продолжала она, смешивая пломбир и клубнику. - Не передала мои чувства. Она вообще не имела к ним никакого отношения. И эта отстранённость привела к тому, что кадры с кровью остались совершенно заурядными. Как и всё, что я снимала, - закончила она с кривой улыбкой.

Я никогда не видела её фотографий, я и не знала, что это важно для неё.

- А можно посмотреть твои работы? - робко попросила я.

- У меня ничего не осталось, - глухим голосом ответила она, продолжая терзать мороженое. - Флэшки я потеряла.

- А сейчас ты снимаешь? -  зря я задала этот вопрос.

Он её расстроил.

- «Цифру» я тоже где-то потеряла, - бесцветным голосом отозвалась она. 

- Нет, ничего в жизни нельзя смешивать, - продолжала она с отвратительной улыбкой. - Это нельзя есть даже с закрытыми глазами!

Она подозвала официантку:

- Принесите мне другое мороженое, а это… это унесите! И ещё… - девушка лет восемнадцати с рыжим хвостом испуганно повернулась к ней, с желанием услужить.

- Извините меня, - голос её задрожал. - У вас такие красивые волосы, как на картинах Тициана, а вы собираете их в этот дурацкий хвост. Подстригитесь… пожалуйста!

Девочка улыбнулась загнанной улыбкой и убежала, чтобы принести ей новое мороженое.

- Почему ты так считаешь? - не выдержала я. - Ты же вмешиваешься в чужую жизнь. Откуда ты знаешь, что ей подойдёт, а что нет?

- Я знаю, - она вздёрнула подбородок. - Я многое знаю о том, кому и что следует делать. И я никогда не ошибаюсь.

Другая официантка принесла ей другое клубничное мороженое.

- И что будет, когда она сделает стрижку?

- У неё изменится жизнь.

- А ты не боишься брать на себя ответственность за свои слова?

- Конечно, боюсь. И я отвечу за это. Но не вмешаться я не могу.

- И часто ты вмешиваешься в жизнь людей?

- Нет. Только когда я чувствую, что человек меня услышит.

- А мне ты ничего не хочешь сказать? - рискнула спросить я.

Она опустила голову.

- Я не знаю, что я могу тебе сказать. Ты живёшь правильно и честно. Я боюсь нарушить этот порядок.

Разговор зашёл в тупик.

Мне стало горько оттого, что она не заставила меня отрастить волосы или купить вызывающее красное платье. И она не хотела быть ни моей подругой, ни моей сестрой…

Мне вдруг показалось, что я бы послушалась её, не смотря на своё баранье упрямство, но она стала говорить о его работе.

***

Несколько месяцев назад он задумал снять серию фотографий, но долго не мог найти модель, которая воплотила бы его представление о женщине с одной стороны, и с другой – осталась бы в обнажении человеком, личностью, о которой она и не подозревала. Он считал, что в этом кроется смысл портретной съёмки.

Он снимал неизвестных девушек и знакомых, профессионалок и любительниц, возраст и внешность якобы не имели значения, но меня он ни разу не позвал попробовать – это было бы смешно с моими формами и лицом.

Сначала я завидовала ей: очаровательной, стройной, с  небольшой изящной грудью.

Иногда она бывала очень красива, но не настолько, чтобы жить с этой красоты.

Втайне от себя я надеялась, что он никогда не найдёт модель, но увидев её, я поняла, что она – именно то, в чём он остро нуждался.

Она во всём его слушалась.

Он захотел, чтобы она красила ногти в чёрный цвет – она красила.

Он захотел, чтобы она коротко подстриглась – она обрезала великолепные чёрные волосы.

Он мог ударить её, когда ему казалось, что она думает о своём и тем самым оскверняет его замысел. 

После пощёчины она застывала и становилась очень беззащитной.

Не закрывая лицо, она застывала, а он бегал вокруг неё с камерой, снимая, как она страдает в прозрачной тунике, опустившись на колени и уронив плечи вниз.

Я видела, что ей больно, но её униженная поза не вызывала у меня жалости.

Стоило ей взглянуть своими большими тёмными глазами на невидимого зрителя, и она сразу становилась объектом мечты насильника или извращенца.

От неё исходил аромат, будивший порочные желания, он передавал это на своих фотографиях, но в жизни она долго не позволяла себе выглядеть именно так.

- Ты – мечта садиста! - сказал он ей однажды, но она сопротивлялась его словам, как сопротивляются скептики, столкнувшиеся с необъяснимым.

Он не уставал повторять ей:

- Твоя беда состоит в том, что ты боишься выйти за рамки дозволенного обществом и природой, и ты пытаешься сделать невозможное: стать счастливой и удержать себя в этих рамках. Ты похожа на волка, который научился есть капусту. Сначала тебя научили не замечать цыплят, а потом стали глумиться над тобой, подсовывая тебе под нос сырое мясо. Так перестань смотреть на капусту! Задуши самого жирного цыплёнка!

Его слова действовали на неё, как удар хлыста действует на лошадь. Он выстёгивал из неё другую личность, которая вызывала в ней отвращение. Она брезгливо морщилась, рассматривая себя на его фотографиях и говорила, что она «ужасная», а потом в её глазах начинала мелькать тоска. Она нехотя признавалась, что тоскует о себе – такой, как на его фотографиях и о том, что она не может стать такой.

***

Он экспериментировал, снимая её в белом, но чего-то не хватало.

То был очень тяжёлый день.

Она пришла в студию больной. Я видела, что она хочет попросить его устроить всем нам выходной, но так и не попросила. Она вышла обёрнутая лишь большим махровым полотенцем, потому что мёрзла. Он недовольно посмотрел на меня, и я поспешила включить камин. Я забыла…

Он заставил её сесть с ногами в кресло вполоборота к нему, голова – в профиль. Он обошёл вокруг неё, щёлкая камерой, но остался недоволен.

- Мне надо, чтобы ты горько, безутешно плакала, без слёз белый фон делает тебя полным ничтожеством, - он всегда честно говорил ей всё, что она у него вызывала, а она соглашалась с этим!

А я наблюдала это согласие со всё более возрастающим возмущением. И это возмущение постепенно пробуждало во мне женщину.

Конечно, она не стала с ним спорить! Она кивнула.

- Я попробую!

Мы стали ждать. Было так тихо, что я слышала её шумное, неестественное дыхание.

Вдруг он схватил со стола свой ежедневник и запустил в неё. Он промахнулся, книга ударилась о стену и упала переплётом вверх. Она вздрогнула и уставилась на него удивлённо.

- Ты что, не можешь заплакать? - заорал он. - Это что, так трудно? Вы, женщины, так любите проливать слёзы по пустякам! Ты же не тупая овца без воображения! Я знаю, что тебе плевать на людей, которые пачками умирают во всём мире, ты лучше будешь оплакивать участь собачки Жучки или ваше дурацкое чтиво про несчастную любовь! Ну, так вспомни Жучку! Может, тебе показать, как хозяин её топил?

Она бросала на него короткие взгляды и порывалась что-то сказать, но сдерживалась.

- Нет! Я вспомнил! Как же я забыл: твоя любимая песенка, которая приводит тебя в трепет! Знаешь, мне как-то стало интересно, что же там такого сочинено, что это вызывает у тебя какое-то прямо нечеловеческое сочувствие! Я не поленился, нашёл текст, нашёл переводчика, и, ты знаешь, я был просто шокирован твоим полнейшим непониманием всего, что ты слушаешь или читаешь!

Напеть тебе? Ну, куда мне! Там что-то типа «Мама, я только что убил человека, я приставил пистолет к его голове, нажал на курок и теперь он мёртв!» Вдумайся, над чем ты страдаешь? Какой-то придурок убил человека, и это вызывает у тебя сочувствие! К кому? Можешь придумывать, что угодно, но я знаю, что ты сочувствуешь убийце, тебе его жалко! Потому что ты такая же! И поэтому я снимаю тебя, а не кого-то с воображением курицы…

Глаза у неё стали мутными и неприятными, как весенняя лужа с остатками зимних переживаний.

- Когда ты горько рыдала в последний раз? - у него был тон извиняющегося человека.

- Когда я была волчицей, - с ненавистью ответила она.

Он побелел от злости, и чтобы справиться с собой, отвернулся к окну, где заканчивался день, и начиналось что-то застывшее, отдалённо напоминавшее сумерки.

- Я заплачу, - наконец, сказала она. - Если ты признаешь правду о волках.

- Это правда, - отрывисто бросил он. - А теперь давай работать.

- Ты врёшь, - подумав, сказала она. - Я тебе не нужна. Тебе нужны эти фотографии.

- Да, - согласился он. - Ты мне не нужна. Ты жалкое никчёмное существо. И мне нужна лишь ценность, которая спрятана в тебе.

Но и тогда она не зарыдала.

- Мы будем сидеть здесь сутки, неделю, месяц – пока ты не заплачешь…

Она отвела глаза и посмотрела на мои ноги. Не знаю, что она в них нашла, но вдруг её глаза увлажнились, и драгоценная капля, из-за которой они долго ссорились, потекла по щеке.

Он снимал, а она плакала. Её одинокие слёзы стали одним беспрерывным потоком, но это снова разозлило его.

- Мне не нужна рыдающая женщина! - опять закричал он, противореча ранее сказанным словам. - Не смей так реветь в моём присутствии!

Я не выдержала и возмутилась.

Я тоже стала на него кричать. И тогда я поверила её словам о его жестокости. Она говорила о том, как он жесток в тот день, когда мы покупали для съёмок элегантное нижнее бельё.

Я помогала ей в примерочной кабинке, но он обозвал нас медлительными коровами и выгнал меня, закрывшись с ней от всего мира тяжёлой бархатной занавесью.

Продавщицы со смешком перешёптывались, слушая, как он комментировал:

- Это кружево слишком плаксивое, а это вызывающее. А это почти то, что надо, но оно не подчёркивает изъяны в твоей личности.

Я тогда подумала: надо же какой он тонкий знаток женской души, но это была всего лишь жестокость.

Я ненадолго попросила его уйти и пообещала, что успокою её.

Скрепя сердце, он согласился. Мы вышли в соседнюю комнату, он сунул мне в руки большой пакет. В пакете лежала белая нежная ткань тёплого оттенка, которую сразу же хотелось взять в руки и никогда не отпускать.

- Пусть она наденет это платье, - приказал он и ушёл из квартиры, нарочно громко хлопнув дверью.

Я вытащила из пакета платье: длинное, с переливами, с небольшими рукавами, отделанное по горловине и подолу цветами из тафты. Я внимательно осмотрела его: вдруг оно нуждалось в глажке. И если бы он нашёл на снимке мятую складку, то непременно бы разозлился, но не на меня, а на неё. Хотя и мне попадало не меньше, чем ей. 

Я разложила это чудо на кровати, на которой спала – а мы снимали в моей квартире – и, взяв большой махровый халат, ушла к ней. Как я и предполагала, она продолжала сидеть в нелепой позе и дрожать от холода.

Для меня изначально было очень трудным делом принять тот факт, что она не может встать и согреть себя самостоятельно – меня это всегда сильно раздражало – и я помогала ей исключительно ради него.

Но однажды настал такой момент, когда я поняла, что она действительно не может обойтись без посторонней помощи.

А в тот вечер, я готова была поклясться в этом, что она заплакала из-за меня, и во мне что-то перевернулось.

Я и так жалела её больше положенного – очень трудно жалеть свою соперницу, ведь я безумно ревновала её к нему.

Мне казалось, что я хорошо разбираюсь в психологии людей, но эти двое поставили в тупик.

Я не могла поверить в то, что человек, который кричит на женщину и унижает её, может её любить.

Может, агрессия возникла оттого, что он боялся полюбить? Надо ли говорить о том, что он был одинок, а я была ему лишь идеальным другом и то оттого, что никогда не претендовала на его свободу.

Я подошла к ней, накинула на плечи халат и стала вытирать слёзы с её лица.

- Мне холодно, - прошептала она.

- Я согрею чай. Будешь есть?

Она кивнула.

- Может, пустить горячую воду, чтобы ты согрелась?

- Да.

Я повела её в ванную.

Быстро сделав несколько бутербродов, я сварила кофе. На всякий случай достала коньяк. Она пришла босиком, с мокрыми волосами, с которых стекала вода. Я высушила ей волосы феном и надела на ноги шерстяные носки.

- Надо приложить лёд к глазам, чтобы убрать красноту, - виновато сказала я.

Она кивнула.

- Он принёс тебе красивое белое платье, - я хотела её утешить. - Наверное, он будет снимать невесту.

- Скорее – труп невесты, - мрачно пошутила она, и я улыбнулась.

Когда ей плохо, надо улыбаться и настаивать на своём хорошем настроении – оно всегда побеждает её тоску. Она улыбнулась мне в ответ одними глазами. Мы молча поели. Она не отказалась от коньяка.

Он уже должен был вернуться – я могла позвонить, но не стала. И когда она выпила две чашки кофе, я начала беспокоиться.

Если он придёт сейчас и увидит, что она всё ещё в халате, то будет долго выговаривать нам обеим. Главным его аргументом было то, что мы – две безмозглые женщины – тормозим работу гения.

Я помогла ей подняться и надеть платье. Что и говорить, они идеально подходили друг другу, и я вдруг отметила про себя, что смотрю на неё, как на свою выросшую дочь, которая стала невестой.

Рассматривая себя в зеркале, она широко, искренне улыбнулась.

- Ты сейчас очень красивая, - невольно вырвалось у меня.

Я сказала это без зависти. Повернувшись ко мне, она спросила трагическим голосом:

- Почему ты носишь такие дешёвые колготки? Когда я сегодня увидела твои ноги, я не удержалась и расплакалась.

Так вот почему она заплакала.

- Хочешь, я куплю тебе красивые колготки?

- Что ты, не надо! - смутилась я.

- Нет, я задала неправильный вопрос, - сказала она себе. - Зачем вообще задавать вопросы, если ты знаешь, что делать? Я скажу так: я куплю тебе нормальные колготки!

И она опять улыбнулась искренне и широко, как счастливый маленький ребёнок.

В этом было их главное сходство. Они всегда решали за других. Я не стала спорить, потому что это было бессмысленно.

- Тебе нравится платье?

Она помедлила, аккуратно трогая кончиками пальцев накрахмаленные цветы:

- Оно красивое.

- Я спросила: тебе оно нравится?

- Мне кажется, что я ему нравлюсь, и я уступаю.

От неё никогда невозможно было добиться прямого ответа на прямой вопрос. Она подняла подол платья:

- А туфли к нему есть?

- Нет, - ответила я.

- Тогда мы готовы, - сказала она, взлохмачивая волосы.

Он любил, когда её волосы торчали в разные стороны, как солома, и мне пришлось освоить искусство парикмахера.

Всё ещё кружась перед зеркалом, она вдруг сказала:

- Я сегодня утром сделала аборт.

Я уронила ножницы, которыми собиралась отрезать несколько ниток на подоле платья – он ненавидел неопрятность в одежде.

- Я бы сейчас немного полежала…

Я молчала, не зная, что сказать ей. Впрочем, она сообщила об этом, как будто бы ей удалили больной зуб.

- Это ты - женщина, - она показала язык своему отражению.

Я не решилась ей сказать вообще ничего. Наверняка, это вышло у неё случайно, так как ни к замужеству, ни к детям она не стремилась. Но мне удивительно было узнать, что у неё есть какая-то своя жизнь.

- А кто он? - не удержалась я.

Она наморщила лоб:

- Да какая разница. Я их вообще не знаю. Они на меня накинулись, как нелюди, как будто никогда не имели женщин.

Я остолбенела.

- Надо было заявить…

- Они сказали, что я – шлюшка, - она перестала кружиться и в упор посмотрела на меня. – Думаешь, поверили бы мне, а не им? Наверное, это произошло потому, что я и вправду стала после съёмок мечтой садиста.

Я отвернулась и закрыла лицо руками.

- А ты кого-нибудь любишь? - спросила я спустя какое-то время.

- Я любила только один раз, когда была волчицей, - серьёзно ответила она, возвращаясь в студию. - А теперь я люблю смотреть на дождь, а ещё я люблю снимать отражения в зеркалах, лужах, стёклах, витринах.

Она села в кресло, не замечая того, что разглаживает пальцами юбку платья.

- А людей ты любишь? – машинально поинтересовалась я, наводя порядок на своём рабочем столе.

Всё должно быть под рукой: электрическая кофеварка, чистые бокалы, брызгалка с водой (ему нравилось снимать её мокрой), чистые салфетки, йогурт – для него и белый шоколад с клубникой – для неё.

- Людей? - переспросила она и задумалась. - Я иногда о них думаю…

- Ладно, не отвечай, - махнула я рукой.

Она расплакалась оттого, что на мне были дешёвые колготки – она жила вне слов.

Зачем было спрашивать?

- А его ты любишь? – нарочито медленно спросила я.

Я должна была знать наверняка.

- Я не хочу об этом думать, - честно ответила она.

- Но ты позволяешь ему унижать себя точно не потому, что ты считаешь его гением!

Она пожала плечами:

- Он платит мне, и поэтому имеет право издеваться.

- Ну почему ты ценишь себя так низко? - возмутилась я.

- Ты считаешь, что я могу себя оценить? - не поняла она.

Разговаривать с ней было тяжело и бесполезно.

Он вернулся и продолжил съёмку, постоянно прерываясь на кофе. Я догадалась, что он бродил по улицам, а он так же не выносил холод, как и она. Когда он подошёл к ней, чтобы взлохматить ей волосы, я поняла, что люблю их обоих.

Она была не просто его дополнением, она была тем механизмом, который приводил в движение все его творческие замыслы. Но они слишком долго прожили в одиночестве и, научившись поддерживать гармонию в душе, не стремились её разрушать.

Он обращался с ней почти что ласково, и она вела себя кротко и смотрела на него, как после долгой разлуки. Непрерывно щёлкая затвором, он объяснял ей:

- А теперь я хочу сделать фото женщины, глядя на которую, начинаешь понимать, что женщина она только внешне, а внутри – она не человек. Внутри она – «это».

Ей не надо было стараться или притворяться.

***

Тогда в кофейне, когда ей принесли новую вазочку с мороженым, она сказала:

- Странно, что он увидел во мне человека. Я давно перестала быть им. Я – клубничная «это». Меня можно смешать с чем угодно, можно отказаться от меня и вновь выбрать. Можно помнить мой вкус и тыкать в меня ложкой. Можно купить и не прикоснуться. Можно позволить мне умереть и никогда не чувствовать свою вину…

***

Он снимал, как одержимый; а она идеально выполняла все его требования. Когда наступило утро, они будто сошли с ума. Я едва успевала скидывать фото с флэшки в компьютер.

Он мучил её, а она улыбалась. И они были счастливы! Но, как паре волков, под конец им захотелось крови.

Он так и заявил, что платье слишком хорошо для неё и почему бы не уравнять их в правах?

Он снова разозлился, когда оказалось, что в моём холодильнике нет кетчупа. И что же?

Она вытащила из своей сумочки бритву...

Он сумел снять её так, что девушка в белом платье невесты и с порезанной шеей смотрелась очень красиво.

Это была единственная фотография, где она улыбалась.

***

На другой день она умерла из-за осложнений, связанных с абортом.

На скромные похороны мы не ходили.

С окаменевшим лицом собрал он свои вещи, и студия снова стала гостиной моей квартиры.

Для меня наступили будни скромной приёмщицы в фотолаборатории. Но эти будни больше не были удручающими и однообразными, как до знакомства с ней.

Наступила весна, наступил мой день рождения.

Я купила себе в подарок самые дорогие колготки и смело скроенное красное платье.

И пригласила его…

Выглядел он так, будто из него выкачали всю кровь – даже его одежда казалась мёртвой. После кофе он достал из пакета большую коробку и поставил её на стол, но почему-то я решила, что этот подарок не для меня.

- Что это? - спросила я.

- Это «цифровик», Nikon, - ответил он. - Хотел отдать ей после окончания съёмок, а теперь не знаю, что с ним делать. Она как-то обмолвилась невзначай, что ты сможешь передавать красоту мира посредством камеры. В общем, забирай!

- Я не могу! - у меня прервалось дыхание от такой откровенности и щедрости. Об этом даже страшно было мечтать…

- Дом достроили, - он отвернулся к окну.

- Достроили, - эхом отозвалась я, удивляясь, что он замечал ещё что-то, помимо своей одержимой работы.

Как мне хотелось сделать для него что-то хорошее и нежное! Но вместо этого я вдруг сказала:

- Меня мучит один вопрос… Тогда, на последних съёмках, ты согласился подтвердить правду о волках… Что это было?

Он криво усмехнулся:

- Моя старшая сестра – ведьма. И она вбила ей в голову, что в прошлой жизни мы были парой волков, и что меня, раненого вожака, разорвал более сильный соперник в стае, а она меня горько оплакивала, и именно тогда она выплакала все слёзы. Большей ерунды я в жизни не слышал.

Он резко поднялся:

- Этот цифровик твой. С днём рождения!

Его стремительный уход помешал мне найти шлёпанцы, и я в одних колготках выскочила на лестничную клетку.

- Ты её любишь? Я имею право знать правду!

Я ударила кулаком по стене.

Пока ехал лифт, он молчал. Дверцы с лязгом разъехались, и он ответил:

- Я не хочу об этом думать. Но без неё я больше не могу работать.

***

Больше мы не виделись.

Я тяжело перенесла разлуку, но она многому меня научила.

Я полюбила крепкий, без сахара кофе, полюбила однотонный дождь, который в детстве наводил на меня тоску, полюбила отражение мира в больших, бездонных лужах, в которые прохожие никогда не смотрели.

Я не просто много снимала, я даже участвовала в нескольких городских выставках, и на одной из них встретила своего мужа.

Она говорила:

- Зачем искать тему для кадра? Она – везде. Стоит только намекнуть, что ты подаришь ей вечность, и она сама начнёт заскакивать в объектив.

А ещё она как-то сказала:

- В дождь можно испытывать тоску, только если у тебя в руках нет хорошей «цифры».

И это правда.

В моей коллекции много интересных фотографий. И есть одна, при взгляде на которую чувствуешь, что счастье не надо искать.

Это молодая женщина с очень короткими, огненно – рыжими, тициановскими волосами. На её лице – открытая, счастливая улыбка, а на руках – крошечное рыжеволосое чудо...

Надо лишь уметь чуть – чуть прислушиваться к чужим словам. 


Август 2008 – Август 2010 - Август 2012 - Август 2023

Фото автора