Сюжет, что может быть дописан

I
Средь всласть впитавших серость стен тоской украшенной квартиры, в гостях у тщетности и дум, плёл свой привычно скромный день всецело сникший и бесстрастный студент химических наук — Борис Петрович Одиноков, неисправимый оптимист и одержимый узник веры — во всё, сулящее надежду и обещающее шанс. Вот и сейчас, едва проснувшись, он оживлённо строил планы и график выпавшего дня.
«Так, нынче в бар близ речки двинусь — там дев быть полчище должно, понаслаждаюсь, полюбуюсь, а то и вовсе осмелею да познакомиться рискну. Ведь в каждой сделанной попытке спят зёрна будущих плодов. Лишь рьяней сей, и всё взрастёт.» - герой  решительно поднялся и, нацепив цветную куртку, взял пару сморщенных купюр и, распрощавшись с бездной комнатных пределов, нырнул в сеть тёплых летних улиц и потянулся к жёлтой будке переезда ждать рейс до Малых Беспризорок, где и ютился рядом с речкой извечно шумный ближе к ночи и жадно полный всех фасонов молодёжи, бродяг и громогласных звонких песен всегда хмельной причальный бар. По сторонам — бардак пейзажа: неприхотливо всласть прилипшие к друг другу до боли скучные дома, немногочисленная зелень и единичные авто. Рутинно, пресно, без интриг. Но всё ж приветливо и мило. У в горизонт ушедшей линии перрона — две-три некрупных жидких стайки претендующих на поезд. В весьма густом и островато-сладковатом чуть спёртом воздухе вокзала приятно вязкий запах шпал. В бездонных круглых зеркалах — обрезки образов смотрящих и отраженья тусклых стен. Ход обленившихся минут — нетороплив и монотонен. День зауряден и утомлённо сиротлив.
И вот, час с четвертью спустя, приволочился гулкий поезд, стандартно старый и разбитый и с хрипло горестным гудком. Внутри вагона нерушимое раздолье — покой, лязг букс и пустота. Маршрут статичен — шум колёс, калейдоскоп оконных рамок и переменный звук свистка. А вот и место назначенья. Вокруг растительность и бедность. Косые ветхие домишки и во кольцо их взявший лес. Тропа узка и непролазна, по сторонам — огрызки рощи, кусты, трава, бурьян и глушь, кривые тёмные стволы, жарой измученные листья да примесь птичьих голосов. По окончанию прогулки — дощатой сущности постройка с трубою, дверью и окном. Тот самый сердцу шибко близкий, во всём родной причальный бар. Средь в цвет волны эмалью выкрашенных стен — привычно терпкий и густой чад спирт впитавшей атмосферы, в сукно одетые столы и истончённые от ног из дуба сбитые помосты для возжелавших отплясать. Близ входа — якорь и копьё, вокруг сомнительный орнамент из мелких камушков и рыб из заграничного фарфора. У стойки в центре — два-три трактирщика, пока совсем бесхозных и ждущих первых из гостей.
И вот, как только выплыл вечер, в зал повалил поток толпы. Близ крайней люстры у угла, средь разномастных прочих лиц, нарисовалась незнакомка в коротком платьице из замши и с пышным веером из перьев, легко подобранным хозяйкой под цвет и сумочки, и глаз. Мадам, ничем впрямь дюже редкостным и броским не отличимая от оных, но всё  ж привлекшая к себе неискушённый взгляд героя, была воспринята за диво и за вполне нехлипкий шанс. И вот, встав с места и снабдивши нрав бравадой, он, вне излишних церемоний, без слов приблизился к кокетке и вдохновенно заявил: «День к концу, тьма к земле — час не худший, коль чем пикантным коротать.»
«А ты наивный, я гляжу — как народившийся вчера лишь. Всерьёз о вольном помышляешь, как в самом деле будто веришь, что хоть одна тебе да даст. Я впрямь всецело полагала, что уж подавно напрочь вымер мозг столь отринувших анклав.»
«Что ж — с ходу так и в мертвецы, не продуктивно так, негоже...»
«А что ловить с таким, как ты? Рой повседневных глупых хлопот? Иль в грёз сомнительных края гроша не стоящий билет? А не пойти тебе бы лесом — стремглав, сейчас же и вприскок.»
«Ну что ж — бывайте, коль не мил. Увы, ни общность, ни ответность нам, как гляжу, не обрести.»
На том, стерпев прощальный стёб и притоптав костёр амбиций, Борис Петрович развернулся и удалился вглубь толпы, а после вовсе вышел вон и встал у старенького клёна переварить постигший вздор: «Ну нет, день надобно спасать...»
Герой впал в суетность раздумий, с неукротимостью ловя и после тут же миг спустя вновь неустанно отвергая очередную всем дурную за мыслью лезущую мысль.
«Нельзя ж так взять и сразу сдаться иль даже вовсе, загрустив, от всех из планов отказаться и страсть живым быть придушить. Я на подобный фатализм под даже пыткой не согласен. Ни даже вскользь и лишь на миг.» -  Борис Петрович огляделся и потоптал маршрут к запруде, где тоже изредка, но метко искал досуг вакантный люд.
В плену у зарослей и вод, средь уходящих в ил мостков, царит изрядное раздолье — рой группок, пар и одиночек, звон рьяной музыки и дым — от разжигаемых костров и от прилипших к сигарете. У спуска к линии воды с вином стоящая красотка в бесстыжей юбке и с охапкою газет.
«Ночь ближе некуда — хоть трогай, не разделить её ль вдвоём?»
«Вдвоём не станется уж точно, я, так уж вышло, мой дружок, есть экземпляр лет с пять замужний. Но, коль и впрямь ты одержим тем, чтоб одним не возвратиться, есть из совсем уж диких выход — там в камышах одна особа, с хмельным, как видно, перебрав, час-два назад без чувств легла. Так у тебя есть шанс дождаться, как та проспаться соизволит и в чувства трезвые прийти.»
Герой нехило рассмеялся и, окаймив лицо улыбкой, степенным шагом отошёл и, встав на холм неподалёку, тайком закрался до ухода героини, а после тихо возвратился и ловко спрыгнул в камыши. И впрямь — средь зарослей травы, у кромки берега, в не самой лёгкой позе, скучал безжизненный от спирта женский образ, довольно юный и практически нагой. Герой спустился, сел на камень и впился взглядом в спящий клад.
«И даже так, как погляжу, есть шанс, лимит срубив, напиться. И всё ж как в раз непринуждённо и блаженно впал в этот сон сей экспонат. Аж восторгаюсь и дивлюсь. Но всё же пьяный, как известно, увы, но трезвому не друг. А ведь реально страсть бурлила — всерьёз дождаться риск принять.»
Борис Петрович вновь поднялся и, взявши курс в обратный путь, побрёл плестись сквозь мрак назад, ища платформу полустанка.
«Ну что ж, пойду к себе пешком — вдоль рельс, а значит, вдоль селений. Вдруг кто и встретится в ночи. С порок таящим знойным сердцем и даже с трезвой головой. К утру, как водится, вернусь. Вдруг и взаправду не один. Шанс есть ведь, надобно лишь верить...»
Мгла аккуратно расступилась и, поглотивши хрупкий образ, без лишних слов сомкнулась вновь.

II
Средь опустевшей старой баржи, давно заброшенной людьми, сидят два юных человека - Борис Петрович Одиноков и Виктор Павлович Пустых, друзья по тяге до беседы и прожигатели судьбы в о ней, судьбе, извечных думах, нередко длящихся без пауз по целой дюжине часов.
«Вот так посмотришь, поглядишь - на мир, на люд, на суть порядков и, сколь усердно ни взирай и, обомлев назад ни пяться, во всём конфуз и парадокс, неизмеримый и бессрочный и, как чумы приход, злосчастный и до трагичного сплошной. Ведь что мешает просто жить - мечтать, влюбляться, познавать, весь век идя за лучшим вслед и повернуть не помышляя. Но быть собой большой талант, ценой и мерой с тонны злата. И дан он, к горести, не всем и сохранён, увы, не каждым, что для досад одних лишь повод и для несметности рек слёз. И, жаль, но редкий только ум всё ж догадался и допонял столь нескончаемо простой и безупречно краткий принцип, известный с давних самых пор - ничто не красит так еду, как независимость от специй. Сие про нас, про быт, про явь. Про отвлечённость от пустого. Мы кто угодно, но не люди - рабы, букашки, муравьи. Вплетённость в жизнь - почти клеймо, что удаляется не просто и возникает вновь и вновь, как только свёл его с нутра. Забудь, порви, сожги мосты - и всё, свобода, полнота, блаженный пропуск в безмятежность и отстранённость от всех пут. И не вдавайся лишь, не рвись, не погибай в исходно зряшном, но нет - не можем, не хотим. А надо. Просто и легко, без замешательств и смятений. Хотя б на крошечный момент, где мы оставлены одни - со правом выгнать суету из всех щелей и закромов ожить хотящего рассудка. Ведь только в том все и отгадки — отгадки, шифры и ключи, ключи от высших здешних таинств, от душ, от чаяний - от нас. И чем ты меньше прокурор, извозчик, токарь или пекарь, тем больше, чётче и вернее ты полноценный человек. Без предрассудков и профессий, без наций, рангов и чинов - лишь так мы подлинные люди, не тени, пешки и калеки, а с букв заглавных существа...» - Борис Петрович Одиноков вздохнул и впал в протяжность дум.
«Так в том и суть, что мир непрост. Пытлив, запутан, изворотлив. И слишком грузен и всевластен. И, как ни жаль, не разобрать — где суть всерьёз, а где подвохи. Где смысл и логика взаправду, а где иллюзия и фарс. И, чем заметней всяк мешок, тем потаённее в нём шило. Чем тише плач, тем гуще слёзы. Лишь так тут, к горести, и есть. Чем проще птицу отпускаешь, тем больше трудишься ловя. И не узнать, чему учиться. За чем идти и что желать. Чем лучше борешься ты с дымом, тем хуже борешься с огнём. Но есть коль место, чтоб упасть, то быть должно и чтоб держаться. Не унывайте, не теряйтесь — на чём-нибудь да устоим.»
«Да всё фальшиво — от и до. Чем меньше ценности в лице, тем больше пафоса в гримасах. И чем хитрей крючки и сети, тем искушённей вкус у рыб. И просто руки опустить. Коль нет хорошего гвоздя, к чему искать достойный молот. Чем крепче тяга сэкономить, тем выше шансы обнищать. О том, увы, нельзя не помнить. И чем прозрачней беспричинность, тем больше скрыто в ней причин. Чем длиньше тропы до находок, тем кратче тропы до потерь. Увы, при пламени серьёзном есть риск обжечься и об дым. Но, коль сыскались паруса, то, знать, отыщутся и ветры. Всё ж верьте, буйствуйте, пылайте. Чем хладнокровней блеск у молний, тем слаще шёпот у дождя.»
«Да, благ всех разом не урвёшь. Чем меньше платишь за билет, тем больше тратишь за дорогу. Но всё запутано, кромешно. И, жаль, от истин далеко. Чем неизбежнее пожар, тем невиновней поджигатель. Чем горьче пища для ума, тем слаще пища для сомнений. Увы, чем жиже вьётся пламя, тем, как ни грустно, гуще дым. Ведь, чем прелестней ложь о листьях, тем гадче правда о корнях. И, как закон ни напиши, от беззаконья не спасёшься. Мы слишком долго ждали света, чтоб не суметь дождаться тьмы. В том, как ни грустно, вся и горечь. Чем больше знаешь о костре, тем меньше хочется им греться.»
«Увы, чем слаще вкус надежд, тем чётче привкус безнадёги. В том окаянном вся и боль. Чем тише выпало шататься, тем громче выпадет упасть. И не узнать, что жизнь вдохнёт, а что апатией наполнит. Увы, но листьям присягнувши, даёшь присягу и корням. И унять то, не отринуть, не истребить и не изгнать. Лишь только дальше в омут вдаться - в плен дней да в хаос нужд и дел. В них гиблых ум и умирает. Чем больше мыслей о цене, тем меньше мыслей о товаре. И, как ни жаль, сей гнёт чумной и нерушим, и смертоносен. Увы, чем лакомей кусок, тем жёстче ужас подавиться. Чем больше скользкости в дороге, тем меньше ловкости в ногах. В том весь, признаться, и трагизм. Увы, чем красочней огонь, тем непригляднее ожоги. И поздно рваться иль вопить, коль всё упущено давно. Но в том, что горестно, все мы. Чем безразличней разрезаешь, тем настороженнее шьёшь.»
«Чем ярче вспышки озарений, тем гуще сумерки безумств. К сей топкой практике в наш век мы, жаль, приучены до боли. Чем твёрже цель, тем хрупче средства. Как, взвыв, ни спорь, сие закон. Увы и ах, чем мягче плен, тем жёстче кара за побеги. Чем тоньше нить, тем громче рвётся. С тем не поспоришь, в чём и грусть. Чем напряжённей время штиля, тем долгожданней срок штормов.»
«Чем продолжительней борьба, тем краткосрочнее победа. С тем, жаль, смириться лишь резон. Чем безразличней ты к уму, тем снисходительней ко бреду. Чем выше ставка на нормальность, тем вероятнее подвох. В том вся обычно и беда. Чем мягче плавность у руля, тем выше жёсткость у аварий. Чем цепче зреющие очи, тем гуще пущенная пыль. Но, чем настырнее коса, тем уважительней к ней камень. Так что боритесь всё ж, как встарь. Хоть и напрасно то порой — в век, обесцененный до дыр. Чем выше ценится колпак, тем меньше ценится носитель. Увы и ах, порок во всём. И крайне просто промахнуться — не догадаться, не попасть. В том вся обычно ведь и боль. Чем лучше видится приманка, тем хуже видится крючок.»
«Чем тише ползает змея, тем громче вопль тех, кто укушен. С сей мрачной мудростью и жить. Чем меньше верится в брусок, тем больше верится в опилки. Чем толще ось, тем тоньше спицы.  От боли данной не уйти. А мир находчив и хитёр. И слишком опытен и древен. Чем цирк старей, тем ловче трюки. В том беспросветном весь и смрад. Чем слаще яд, увы и ах, тем горьче вкус противоядий. И невозможно победить иль, хоть отчасти, стать во плюсе. С пустой реки, увы и ах, при вёдрах полных не уходят. По сей печали вся и скорбь. Чем бескорыстней звон оков, тем выше плата за свободу. Чем жёстче холодность красы, тем жарче пламенность уродства. Чем старше лес, тем младше щепки. И крайне жаль, что слишком просто в сих щепок тщетных лист попасть. А угодив, уж не вернёшься, не оклемаешься и ввек. Чем драгоценней прутья клетки, тем обесцененней в ней зверь. Чем неожиданней стрельба, тем ожидаемей погибль. Тут весь дней здешних и трагизм. И чем сырей у вас дрова, тем больше требуют за спички.»
«Чем больше горечи в прогнозах, тем выше риск, что те верны. Тем мы научены по горло. Чем больше жизни доверяешь, тем меньше ею дорожишь. И то и правильно порою — как ни цепляйся за судьбу, коль вдруг решит та ускользнуть, как ни усердствуй — не удержишь. Увы, при хлипкой рукоятки клинка параметры не в счёт. А мир строптив, нелеп, жесток. Чем выше стоимость свободы, тем ниже стоимость рабов. И чем ты больше обретаешь, тем тяжелей потом терять. Чем дольше длительность подъёма, тем, жаль, быстрей и жёстче спуск. Но искр боящимся, увы, огонь даётся лишь потухшим. Так что робеть не стоит тоже, как и в апатию впадать. Да и как знать, что вправду нужно, что шанс и ключ, а что провал. Ведь об упущенном грустят, а об не найденным едва ли. А явь запутана, пестра. И крайне редко объяснима. И даже всяческая форма, коль разобраться, есть, увы, ни что иное как просто мера ограничений, наложенных на бесформенность.И даже всякая округлость - лишь степень слабости углов. Но был бы гроб, а гвоздь найдётся. Коль со счетов взаправду спишут, живьём себя уж не найдёшь. А боль крепка, как и уродства, мощней и яростней лишь бред. И чем сильней ругают ноги, тем больше хвалят костыли. Но всё ж не бойтесь, не дрожите. Чем громче тикают часы, тем тише движутся в них стрелки. Чем зыбче плещутся моря, тем неуёмней скачут капли. И не смотрите на подсказки, их роль обычно лишь сбивать. Чем твёрже держишься за компас, тем несерьёзнее за путь. Но суть, увы, всегда во вне. И, как ни рвись её извлечь, увы  ах, не угадаешь. Чем больше знаешь о приманке, тем меньше знаешь о ловце. Но всё пытайтесь, лезьте вглубь. Туда, где пик страстей и пекла. Чем гуще суп, тем тише естся. В том и отдушины зерно. И всё ж надейтесь на кураж. На шквал игры и эйфории. Чем больше радости у проб, тем меньше грусти у ошибок.»
Но том, притихнувши, умолкли, а помолчав, и разошлись.

III
Средь монотонных серых далей, в плену у ливня и ветров, скучал и чах безлюдный город. Вдоль одиноких блёклых стен тоской окрашенных фасадов тянулись вязкие туманы, звеня унынием и грустью и сея сырость и надрыв. По полным мрака мостовым ползли расплывчатые тени. От влагой веющей земли сквозил крепчающий озноб.
Борис Петрович Одиноков, уже два года не студент, а молодой фабричный химик, спешит вдаль уличной хандры, томясь нуждой по новизне и созерцая плоть широт. По всем из взявших в сеть сторон — лишь роковая однотипность,  неутолимая безвестность и несменяемый покой. Внутри — смесь скуки и хандры. Есть тяга выбраться за серость и напроситься на сюжет. Как знать, быть может, и на знатный и полный лихости и див.
«Мне б чем развлечь себя — хоть малость, авось ведь что-то и найду средь этих города застенков. Быть может встречусь всё же с кем-то, брешь одиночества заткну. Ведь лишь одна всерьёз уместная случайность, и день уж подлинно иной. С сей мыслью жизнь будет в радость даже мёртвым. А взять коль квас ещё с разлива, то и хоть птицей вовсе пой.»
Борис Петрович убыстрился и, через несколько кварталов, уж был во всю внутри таверны, средь буйных, пьяных и срамных. В сгущённом воздухе дух спирта, смех им пленившихся и дым. Темп в пляс зовущей атмосферы приятно рьян и живо шустр. Строй лиц привычно хаотичен. У стойки с пищей и питьём — чуть тучный образ официантки. У ближней к выходу стены — две медных статуи собак. Ни необычностей, ни шарма, ни веских поводов балдеть.
И вот, взяв пару чебуреков и пинту пенистой бурды, герой впал в праздное безделье и, проскучав так с треть от часа, стал безучастно собираться взять счёт, дать грошик и уйти, как вдруг, представ лицом к лицу пред зноя полной официанткой, необратимо оробел и, как поверженный гипнозом, забормотал хвалебный спич в попытке выпросить знакомство, а после, боязно застыв, стих в ожидании ответа.
«Вам лучше просто удалиться. Не вынуждайте огрызаться. Вот чек, вот сдача, дальше — вон.»
Борис Петрович в раз обмяк и, всем нутром оторопев, в невольном шоке вышел прочь.
«Что ж так неловко то, так жалко... Как в чей-то сон дурной похмельный по некой мистике попал. Ведь угораздит всё ж порою — что хоть сквозь землю провались. И что поделаешь, что скажешь — на сокрушительный сей финт. И не утешишься ничем ведь — так явно проигрыш поймать. Мне лишь в себя б чуть-чуть прийти, а там забудется, затрётся. Не разбиваться ж, как кувшин.» - герой задумчиво вздохнул и, потужив с самим собой, глуша тоску, побрёл за лучшим.

IV
Средь старой фабрики фарфора, в цеху окрасочных веществ, склонясь над партией бокалов, сидит с пипеткою в руке Борис Петрович:
«Нет, всё же блёкло, тускло, куце — вновь пересматривать состав. Сколь крив всё ж путь до идеала, сколь нескончаемо тернист. Но стальное всё бесцельно, исходно пустошно, мертво. Ведь совершенством лишь  красен — и мир, и путь, и человек. И даже облик сих изделий. Сколь всё ж бесценен дух искусства, сколь сладок привкус волшебства. Ведь всё ж изящество не прихоть, а смысл для сущего всего. Без прав на высшее, на нечто, весь свет земной лишь тлен да фарс. И не спастись, коль впал в рутину иль к безупречному остыл...»
И вот, вновь вдавшись в рой расчётов, герой исчез на четверть часа, а после, взявши плод раздумий на паре скромненьких листков, беспечно вышел в коридор, где через несколько минут, по воле случая иль просто, приметил столь же праздный образ Оксаны Павловны Съестных, приятно милой юной дамы, стажёра в области бумаг при бухгалтерии техслужбы финотдела.
«День добрый! Ленимся? Гуляем?» - с изрядной лёгкостью мгновенно разглядев вполне пригодный для знакомства, во всю свободный экземпляр, Борис блаженно посветлел и, преисполнившись азартом, стал ждать последствий и плодов своей попытки диалога.
«Вы тоже вряд ли весь в делах. Так взад вперёд напрасно мнётесь да с кем схлестнуться б ждёте шанс. Иль не совсем насквозь вас вижу, что нечто оное в вас есть, одной банальщины помимо.»
«Я б побеседовать был счастлив — о всём благом потолковать.»
«Вновь из порожнего в пустое? Иль о скабрезном да срамном? Я б, так коль, лучше помолчала б — ни даже звука не издав. Так что у нас там с разговором? Иль предпочтёте монолог?»
Герой растерянно замялся.
«Вы поразмыслите получше. А я, пожалуй, что пойду.» - мадам игриво подмигнула и, помахав, исчезла прочь.»
«Как всё ж наш род людской строптив. Как необычен и затейлив. Не всяк ведь плод тут и сорвёшь. Но что ж поделать, коль игра. Коль до призов азарт опасен, а о победе мысль грешна. Но коль уж вправду плод запретен, то, может, сладок хоть чуть-чуть...» - Борис Петрович повздыхал и, подугасши, удалился.

V
Средь беспросветно тёмных сводов слезливо траурных небес, плыл рой густых понурых туч, непроницаемо свинцовых и удручающе немых. Вдоль монотонно блеклых улиц плелись усталые авто. Лил дождь, то резко нарастая, то снова сбрасывая темп. Из брешей арок, как из нор, смотрели сгорбленные тени. Чадя седым печальным светом, надёжно спаянным со мглой, склонившись к плоскости асфальта, угрюмо тлели фонари.
«Как всё ж загадочен наш мир.» - с тоской вздохнул Борис Петрович, вновь робко вышедший гулять по одиноким лабиринтам бескрайних уличных широт.
«Как необычно, как волшебно - всё, что под неба холст легло. Всяк миг, всяк образ — всё земное. Идёшь, глядишь — ну раем рай. И сколь блаженна эта хмурость, сколь безмятежна и добра...» - тут, неким роком спотыкнувшись, Борис Петрович пошатнулся и, не сумевши удержаться, в миг угодил в бездонность лужи, встав напрочь мокрым от и до.
«Как понимаю, нагулялся. Конец. Пора бы и домой.»

VI
Вновь стены фабрики фарфора, вновь незатейливость труда.
«Ну вот, почти что и готово. Чуть доработать образив, и всё, кажись, вполне готово.» - Борис Петрович взял тайм-аут и, отпустившись прогуляться, вновь встретил тщательно вальяжный, взахлёб пикантный силуэт Оксаны Павловны Съестных, без озадаченности целью плетущей мерные шаги по производственным широтам, пустым в обеденный простой. Вне чёрной магии иль чар служа нешуточным магнитом, мадам банальнейшим макаром в момент пленила склеп рассудка, поработив беднягу тягой до новых происков бесед. И вот, поближе подобравшись, герой, не долго размышляя, без подготовки иль интриг врасплох ввязался в диалог: «Чем день свой грешный коротаем в сей час, на шибкость не густой - чем из занятий и пристрастий?»
«Что ж любопытство то так гложет - что аж попутно не пройти, чтоб близ меня не задержаться и зов инстинктов не явить.»
«Я лишь вдвоём побыть хотел да разговор какой составить...»
«Вдвоём? Что есть для вас вдвоём? Что за немыслимая глупость. Что за мотив у сих потуг, что за резон такой чудной? Бьюсь об заклад, что не великий. Путь, что до близостей до лёгких, со мной, как буйно ты ни пыжься, не обольщайся, не возьмёшь. И что за прихоть — набиваться да с каждой встреченной знакомой шанс на постыдное ловить. Мне сей расчёт немногосложный сплошь - от и до - до дыр прозрачен и уловим с первейших фраз. Так что упрячь да притуши — все те из мест, что алчеть просят. Из всех отпущенных ролей вы, как ни грустно, в самой жалкой. И так и будете, как нищий, от юбки к юбке всё ходить да ждать, что сжалится хоть кто-то. Как пёс, от радости скуля от хоть малейших снисхождений, с неутомимостью барана и с аж до самого до пола взахлёб раскатанной губой вне даже примеси зазрений без слов дать бредящих ища. Со мной посредственный сей фокус, не грезь, и близко не пройдёт. Так что вали в свой кабинет, и чтоб ни морды здесь твоей, ни к ней припаянной улыбки я здесь не видела и ввек!»
Борис Петрович покраснел и, не сумев изречь хоть слово, с нехилой дрожью и в поту, едва держась, ушёл к себе.
«Спать лечь быстрей бы на подольше. А то с ума с таким раскладом за суток суетность сойду. Необратимо о конкретно.»
Герой растерянно поднялся и, завершив черёд работы, скорейшим шагом двинул прочь — домой, молчать и высыпаться. А после, выспавшись и снова пробудившись, опять ложиться и молчать. И так без устали по кругу раз где-то минимум со сто.

VII
Близ местной фабрики муки, три беспризорные собаки — скулят, ютятся и рычат. Звеня клюкой, близ них идёт горбатый сторож:
«А ну я вам! Кыш, черти, кыш! Вот расплодились. Мне вас силком что ль перебить? А ну пошли, еды не будет. Мне б самому чего пожрать. А не об вас проклятых думать. Ну развелось же паразитов, что аж хоть сам живьём дави, с вас здесь пригревшими на пару — тех сердобольных всех первей. Понародилось доброхотов — ни протолкаться, ни пролезть.»
«Ты где шатаешься то, Коля? Уж я и водочку достала, и с огурцов рассол слила. Жду, жду, а ты опять всё бродишь. Ну что за шастанье опять. Сядь, пей — нам день весь тут работать, сто раз устать ещё есть шанс.»
«Да я собак опять гоняю — вновь им плешивым есть дают.»
«Да позабудь ты, разбегутся. Ты лучше пить ко мне иди.»
«Ты, Таня, вновь у нас одна — муж всё в разъездах, как и раньше, всё от зари и до зари?»
«А я чего и приглашаю — дом пуст, брешь койки одинока, я, как и без глаз легко заметить, неутолимо голодна — и по теплу, и по утехам и по сгоранию в стыде. Я б приютила, приласкала — всех нег и ласк бездонность дав да до утра им всем и мне быть повелителем оставив. Так что подумай, поразмысли — не согласиться ль, коль зовут, да так отчётливо к тому же. Ведь я ж, как знаешь, не обижу — и доступ к прелестям представив, и всё, что скажешь, одолжив.»
«Всё ясно — вновь никто не треплет. Не утоляет твой свербёж. Ну так и быть — уж снизойду. А то аж взвыть, гляжу, готова — как блажь несчастную гнетёт.»
«Ты постыдился б зазнаваться. Не Казанова ж как никак. Дивись, что вовсе предложила, а то ломается ещё...»
«Так кто ж иной то приберёт, на чистоту коль впрямь базарить. Но мне по нраву сей задел, давай плескай, да так, чтоб с горкой. Что за любовь, когда не пьян...»
И вот, разливши и распивши и обменявшись парой фраз об непотребном да житейском, они слегка приобнялись и даже вскоре закряхтели, как вдруг герой в миг встрепенулся и подскочил к дыре окна: «А ну пошёл отсюда прочь! Пока не вышел и не всыпал. Да кто вас, гадов, понаслал?!»
И впрямь близ скопища собак был некий юноша — худой и бледнолицый и с пирогом в одной из рук.
Бедняга тут же осадился и, положив пирог внутрь стаи, почти бегом подался прочь.
«Что хоть за кадр? Впервые вижу.» - вдруг озадачилась мадам.
«Да дурачок один, Борис, чудак, обиженка и нытик. Он местный химик, грёз травитель. Раз как-то к дочери моей во кавалеры набивался. Та после год почти ржала.»
«На век вперёд несчастных хватит. Не понимаешь, как и жить.»
И вновь час пьянки да лобзаний, что всё ж позначимей собак и уж подавно поприятней — что для телес, что для ума.

VIII
И вновь два тихих силуэта — Борис Петрович Одиноков и Виктор Павлович Пустых, сей раз средь сонности трактира, но с той же бренностью речей и с той же мерой фатализма.
«Что за люди у нас, что за дрянь — уродцы, ироды, скоты. В любом двуличие да скверна, грязь, гадство, мизерность, порок. И ведь как рьяно все щебечут — о всём высоком да святом. Как и впрямь не дерьмо, не отбросы, не смесь злодеев и шутов.»
«Да, человечество есть дрянь. И о высоком впрямь твердить всласть поголовно обожают. Что крайне горько наблюдать, аж до внутри нещадной боли и до потребности блевать. Ничто не портит так слова, как говорящие их люди. Так что старайтесь холодней быть. На вихрь страстей не покупаться - иль отрицать иль презирать. И не сочувствовать ни разу. Ни одному здесь из живых. Чем крепче жалость к сорнякам, тем зыбче трепет перед розой. А то, что мир убог и крив — то бесконечно объяснимо. И чем возвышеннее сфера, тем терпче гнусность тех, кто в ней. Чем выше уровень ролей, тем ниже уровень актёров. На что ни глянь — во всём подвох. Чем ближе смотришь на людей, тем дальше видишь их пороки. И лишь обложки всё, обман. Чем больше радости в конверте, тем меньше радости в письме. И нет того, кому поверишь, в ком происк высшего найдёшь. Лишь сторониться всех охота — гнать прочь наотмашь и взашей. Увы, сомнительный союзник ещё страшней, чем явный враг. Но всё иллюзия, обман, смесь фарса, фикции и бреда, где всё и вся абсурд и вздор. И коль есть шанс подделать деньги, то кто сказал, что нет такого ж точно шанса с не меньшей лёгкостью и прытью подделать в раз и их владельца, и созерцаемый им мир...»
«При желании можно подделать всё, даже это самое желание. И на рассудок и охота, на чувств и мыслей остроту. Ведь в том и цель - связавши ум, для рук цепей не предлагают. И нет рабств жёстче и страшней, чем те, где вход был доброволен. Нас рьяно учат быть никем, боготворя неполноценность и пристращая жить за зря. Сие неистово калечит, низводит, травит и гнетёт. Увы, умение напиться из пустого кувшина зачастую приводит к невозможности напиться из полного. И, как ни жаль, но большинству терять дано лишь безысходность. Крайне странно пугать утопленника потопом. Но мрак, что искр не порождает, увы, едва ли и найдёшь. И даже в здешней бездне смрада есть всё ж заветного плоды. Но наваждений хват всё ж цепок, опасен, гибелен, свиреп. Чем гуще всходы у сомнений тем жиже всходы у ума. Чем крепче преданность судьбе, тем хрупче преданность рассудку. В том весь, что горько, и подвох.»
«Но всё сколь мизерны здесь люди. На часть глядищь, и сразу шок - как настолько жалкое существо в принципе может быть наделено жизнью, да к тому же ещё и человеческой. И нет того, чем боль загладить иль опереться чтоб о что. Увы, отравленные средства дают отравленную цель. И не отгонишь — ни невзгоды, ни тех, кто ими насорил. Кто в дверь уйти не пожелал, тот и в окне сто раз застрянет. И как бы ни был всяк здесь мал, а всё ж суммарно как сильны — в трагизм всеобщий в личном вкладе.»
«Увы, чем мельче кирпичи, тем стен объёмистей изъяны. Сей принцип траурно правдив. И исправить суть толпы, к канве иной не пристрастить. Им всё логическое чуждо, как и благое хоть на грош. Кто экономит на весельи, тот всласть шикует на слезах. И примитивен вроде б мир, а сколь всё ж крив и изворотлив...»
«Чем тривиальней простота, тем многогранней изощрённость. А про людей всё в точку, в суть. Увы, глаз, видевший осколки, на вазу целую смотря, всех чаще в боль взахлёб впадает, в конца не знающий надрыв. И сложно веру сохранять — в то, что хоть что-то здесь логично. Чем убедительней походка, тем изнурительней поход. И бесполезен всяк рассудок, коль сплошь да рядом всклень лишь бред. Увы, при прятаньи за ум есть риск быть спрятанным за глупость. И не сыскать изъянам финиш, не обрести в комфорт билет. Чем глубже воды у реки, тем гуще тина у болота. И крайне просто потеряться — забыться, спутаться, пропасть. Чем больше мыслей про коня, тем меньше мыслей про подковы. А упований, что всех хуже, не загустить, не подогреть. Чем абстрагированней небо, тем осязаемее дно.»
«Но всё ж храните прямоту. Несокрушимость и настырность. Чем крепче держишься за ложку, тем лучше чувствуешь еду. Но мир и вправду лишь нелеп и до надрывного трагичен. Чем краше праздник или бал, тем выше риск его испортить, чем слаще музыка у струн, тем больше шансов их порвать. За всё приходится платить, и за оплаты право тоже.»
«Чем продолжительнее штормы, тем быстротечней корабли. Я с этим полностью согласен. Увы, чем качественней пища, тем ниже навык поваров. Чем твёрже кисть и полотно, тем зыбче замыслы и руки. Чем однозначней объяснишься, тем разночтеннее поймут. В том вся и сущность здешних правил, весь их немеренный порок. Но всё ж надейтесь, хоть на что. На самый мизернейший мизер. Чем утончённее свеча, тем ослепительнее пламя. А на других не озирайтесь, лишь игнорируйте — как хмарь. Учтите, большинство из них надломили ещё задолго до наделения целостностью. Им, хоть урвись ты, не помочь. Для них и горести, и взлёты всё той же тщетности, увы. Чтобы так и остаться камнем, совсем не обязательно иметь скульптора. Но оступиться впрямь не трудно — шаг два, и всё — провал, откос. И чем ты проще гвоздь забьёшь, тем кропотливей будет вырвать. И крайне вязок плен абсурда, прилипчив, тягостен, хитёр...»
«Увы и ах, чем слаще бред, тем безразличней вкус рассудка.»
На том с безмолвием прервались — грустить, искать и ошибаться да ждать моментов новых встреч.

IX
Средь дебрей выставки ковров царит немыслимейший хаос — шторм оживлённо буйных толп, шквал возгласов, рой красок, ценников и звуков и вихрь желающих успеть легко и быстро стать богаче за счёт насильственных продаж. Близ стойки с чаем и блинами две говорливые мадам:
«Я тут семь лавок отсмотрела. Всё ширпотреб один сплошной. Ну хоть еда с питьём здесь сносны. Хоть в бакалею не ходи.»
«Да что еда тебе — резон ли, мы вроде б свататься пришли, брешь в личной жизни упразднять.»
«Да погоди, ещё успеем. Я на балет вчера ходила. Вот там то точно выбор был. А здесь огрызки лишь, объедки.»
«Так что ж вернулась без улова? Аль вновь, как раньше, срослось?»
«Да сплоховала, не смогла.»
«Я б никогда так не сглупила.»
Тут к паре дам из лавки рядом вне лишней спешки и тайком без слов подкрался рослый фраер и, чуть склонившись к их персонам, завёл превратный диалог:
«Я Миша, золотом торгую, не поразвлечься б нам втроём. Без угощений не оставлю.»
«А не пойти тебе бы лесом. Не интересен. Отвали.» - в момент ответила в лицо одна из девок. Ей в унисон же поступила и вторая.
Франт, озадачившись, ушёл.
«Какой-то стрёмный — конопатый.»
«И нос избыточно большой.»
«Но ведь с достатком всё ж, с деньгами...»
«А ну помчались догонять.»
Как будто вихрь, сорвавшись с места, мадам помчались вслед за гостем, визжа, бушуя и смеясь.
Близ лавки с краю две старушки — вцепившись в краешек ковра, держа фонарик и две лупы, всласть обсуждают тон и ворс.
«Нет, ткань паскудная, плохая.»
«Да и окрашена не так. Я абажур себе брала, там аккуратней был рисунок.»
«А сколько стоит, скидка есть?»
Тут объявился продавец: «Для пожилых почти в две третьих.»
«Берём!»
«На каждую по два!»
У самой дальней тёмной лавки — чуть полноватая мадам из изрядно розовым лицом и серым веером с оборкой. Близ принадлежного ей личного пространства — весьма невзрачный робкий образ худого юноши с безжизненным лицом.
«День добрый! Радостей и нег! Я познакомиться желал бы.»
«Не в этот раз и не со мной.»
«Всё понял. Каясь, удаляюсь.»
«Кто тут всё бродит — что за чудик? Уж даме к пятой клинья бьёт — и каждый раз всё безуспешно.» - одна из вышедших торговок, зевнув, спросила у второй.
«Да Борька, химик наш фабричный, всё одинёшенек, гляжу.»
«Какой-то странный, ненормальный.»
«Не знаю, видимо, больной...»
«Я б и на шаг не подпустила.»
«И ни одна в уме своём.»
«Ты б хоть кого позазывала — вновь ни один к нам не идёт.»
«Так место дрянь — вот и не валят. И ты зови, а то просак.»

X
Средь ледяной вечерней тьмы бредёт бесхозная фигура — Борис Петрович Одиноков, без дел, без цели — просто так. Вокруг безжизненность, тревога. Внутри немеркнущий азарт.
«Вот и вечер уж лёг. Темень, мгла. И уж стихло то всё и уснуло. А мне неймётся всё никак, всё тщетно хочется рискнуть да душу встречею утешить. Сыскать кафе б. Хоть где вдали. Авось найдётся хоть один, меня помимо, посетитель. Чтоб не напрасно мне шататься. И залатать дней с сердцем брешь. Да, надо выискать. Так точно. Да только где бы... Мрак один.»
Герой задумчиво вздохнул и, покучней поправив ворот, побрёл на зов душевных нужд.

XI
Под пёстрым шуточным шатром, средь шума, музыки и криков, даёт сеанс заезжий цирк. Зал вожделенно оживлён. Толпа изрядно разношёрстна. Всяк показательно восторжен и взбудораженно кипуч. На распростёртой к залу сцене парад феерий и чудес — шуты, танцоры, акробаты. Суть представлений однотипна — дивить, смущать и забавлять. Вот вверх взмывает по шесту почти нагой, пьяняще страстный силуэт изящно гибкой танцовщицы. Вот та, являет пируэт и, широко раздвинув ноги, крутясь, спускается на шар. Вот, имитируя громоздкость, зловеще пятится тайком во всю кривой и хромоногий, слегка горбатый рыжий карлик. Вот он, состроивши гримасу, пыхтит, плюётся и шипит. Вот невзначай выводят тигра. Вот с ним резвится ассистент. Вот выбегает тучный клоун. Вот, подобравшись к сонной даме в ближайшем занятом ряду, он предлагает ей подняться и водрузиться на помост, а после выбрать кавалера для сценки свадебной поры. Вот, неожиданно привстав, в игру влезает некий зритель, слегка худой и бледнолицый и будто хилый иль больной: «А можно мне — в мужья особе...»
«Куда ты, олух — одурел?» - залился смехом, взъевшись, клоун и шлёпнул юношу зонтом.
«Вновь над Бориской жизнь смеётся, вновь бедолаженька один.» - один из зрителей шепнул тайком другом.
«Да, Одиноков - он такой, как не от этого от мира.»
«Вот здесь ты чётко сказанул.»

XII
И вновь в приют для томных дум вплелось два зыбких силуэта: Борис Петрович Одиноков и Виктор Павлович Пустых, на этот раз в тиши аллеи, на пару с осенью и тьмой.
«Как всё же странен человек. Как изощрён и непонятен. И нет таких из удовольствий, что предоставившись другим, не посчитались бы за пытку, как нет и пыток и проклятий, что не сочлись бы за комфорт. Как нет и такой из предрешённостей, что не воспринималась бы как неопределённость. И вроде есть на разум шанс, да каждый первый отвергает.»
«Увы, чем выше градус смысла, тем жёстче холодность голов. И да, подобно юным дамам, невольно любящим вплести в копну волос иль яркий маленький цветочек, иль камнем скрашенную брошь, и жизнь подчас вполне не прочь вдохнуть в надсадный рокот будней клочки отдельных славных нот. Учтите, раз и навсегда, что безошибочность любая, увы и ах, есть лишь не больше чем набор удачно собранных ошибок. И глупо к лучшему стремиться, коль всё лишь к худшему ведёт. При мачте сломанной, увы, у парус штопать порешивших, удел, как правило, дурной. Ведь чашке, подлинно разбитой, ни чай, ни ложка не к лицу. И не избавиться от боли, не обойти вменённых мук. Чем больше пройденных путей, тем меньше скошенных обочин.»
«Чем шире строится реальность, тем громче рушатся мечты. Чем шире холст, тем уже кисти. С тем мы знакомы здесь давно. И чем бесстрастней мир к костру, тем сердобольнее он к пеплу. Чем слабже веришь в карандаш, тем осязаемей во стёрку. Увы, чем трепетней цветок, тем хладнокровнее срыватель. И ни изысков, ни высот. Ни уникальности, хоть редкой. Лишь однотипность, серость, смрад. Всё то, что можно повторить, не обязательно и делать. И грустно участь в руки боать. Крайне страшно чувствовать себя скелетом - всё остальное без тебя просто напросто развалится...»
«Так в том и соль, минутный слон для мухи вечной лишь игрушка. Всё ж ставьте тут и на судьбу. Ведь, чем случайней компоненты, тем преднамереннее смесь. А смысл всё ж лечит, даже гниль. Коль вправду верен тот и твёрд. Чем освещённей подворотня, тем просвещённей в ней шпана. Сей факт ведь тоже не отринешь.»
«Увы и ах, ловя огонь, есть риск поймать один лишь пепел. Не столь уж сложно получить слона из мухи, сколь просто муху из слона.»
«Но в том то именно и суть, что, чем медлительней собака, тем расторопней прыткость блох. Если у вас не было возможности получать удовольствие от дыхания, крайне глупо испытывать хоть какую-то разочарованность от удушения. Так что всё ж буйствуйте, горите. Иначе ж сгините, и всё. Чем безмятежней заключённый, тем бесполезней конвоир. И не гнушайтесь безразличьем, оно почище и повыше любых других вмененных чувств. Ведь отказавшийся кормить всё ж помилей, чем отравитель. Сие основа из основ.»
«Увы, чем стрелы оперённей, тем заострённей их концы. Чем неприметней сам товар, тем ярче шрифт с его ценою. Чем тише счёт, тем громче цифры. С сей фальшью зряшным нам и жить...»

XIII
Средь опустевшего кафе, у не закрытого окна, за коим сад, заросший вишней, сидел бесстрастный силуэт — Борис Петрович Одиноков, давным давно переваливший уж за сорок, но не утративший ни веру, ни в ней зарытый оптимизм.
«Вновь одиночество, вновь вечер. Вновь ни досуга, ни затей. Ни тех, кем скуку был бы шанс хоть на часок иль пару скрасить. Лишь для раздумий вечных пища — где на сей раз на окаянный мне луч ответности ловить. Всё, как и раньше, лишь пытаюсь. Да всё мечтаю и ищу. Но всё ж не повод в грусть валиться — жизнь, так иначе ль, есть сюжет, что в каждый час, момент и миг быть может запросто дописан. Коль гроб не щёлкнул — не конец. А не конец есть лишь начало. Лишь старт маршрута и пути. Его важнейшая из точек, коль в суть явлений взор воткнуть. Вот я, вот дни мои пустые. Но быть могло бы и не так... Ведь хоть малейший шанс найдись, и соизволь лишь уцепиться — как по щелчку, озолотит, всех благ и радостей дав ворох и грусть с нутра, как пыль, стряхнув. Не беспричинно я же верю и не за зря, надеюсь, жду, всё раз за разом уповая, что есть резон, чтоб уповать. Из всех свершений и забот, из всех высот, чудес и чувств мне лишь взаимности потребно. Лишь просто близости двух душ. И не родись меня и вовсе, коль вдруг не сдюжу — не найду...»
Герой беспомощно поднялся, догрыз объедок круассана и, взяв пальто, подался вон.
Чуть только лёгший ранний вечер, без спешки, страсти иль затей безмолвно вливший жидкий сумрак вглубь сонных пасмурных широт, с предельной пресностью и скукой пьёт боль и манит в плен тоски. Скупые улицы, вняв грусти, ждут ночь и тонут в тишине. Ни оживлённости, ни толп, ни даже редких вялых звуков.
«Взять потеряться б чём-нибудь, от мыслей с бренностью подальше да заодно и от себя. Ведь вновь и вновь за разом раз взахлёб на случай только ставя, есть шанс его и приручить. Хоть и диковинно пусть то, но чем же крыть, коль сердце верит и отрекаться не велит. Авось и вправду что найдётся, чем впрямь утешиться смогу. Иль хоть развеяться. Развлечься. Да на кураж попосягать. Ведь так, глядишь, вдруг и найдётся. Иль хоть обманности мёд даст. Не так уж сложно и пытаться, как славно знать, что то не зря — хоть на мельчайшую на долю, на самый бросовый процент. Ведь так подумать — что и надо, когда хоть с вошь надежда есть. Пусть даже хлипкая, пустая. А всё ж заветная рассудку и повергающая в жизнь.»
И вот, впав в сладкую сонливость, он невзначай ускорил шаг и, потерявшись в бездне ночи, умчал в край поисков и грёз.

XIV
И вновь на пару диалог. И вновь без радости и с болью.
«Я вот понять всё не могу — ну где ещё судьбу искать, чтоб та всё ж, сдавшись, отыскалась. Уж где я только ни бродил. И уж кому себя ни сватал.» - Борис Петрович приуныл и опустил взор строго в пол.
«А так с судьбой лишь и бывает. И вот и вовсе уж не жду. А что и ждать — уже не молод, а всё, как раньше, одинок — как лист, оторванный, от ветки. Такой уж вновь не прирастёт. А вы всё ищите, горите. И это тоже не в упрёк.» - сник Виктор Павлович Пустых.
«Но как же так — что ж с этим миром, что всё никак вновь не найду. Мир — обречён он или нет? Иль всё ж хоть чем-то позабавит. Ведь как судить тут — как глядеть. Молоток не может принести горя, большего, нежели счастье, принесённое руками скульптора. Если нам трезво кажется, что нам есть что терять, то какое мы имеет право согласиться позволить себе усомниться в правдоподобности данного ощущения.»
«Лучшее подтверждение еды — это факт употреблённости вместе с нею ещё и яда. И если вдруг вы боитесь, что этот мир никогда не преобразуется ни во что вправду стоящее, просто вспомните, что любой сидящий перед вами собеседник несколько миллиардов лет назад был банальною рыбой. Но не всегда оно всё так. Что есть тот самый идеал — безукоризненный, бессменный. Существует ли этот самый сверх-идеализм. У нас есть лестница возможностей, есть факты. Есть баланс — между злом и добром, меж мерой жертв и результата и меж ошибок тьмой и проб. Но есть ли та самая возможность, не потеряв ни единого из достоинств, исправить каждый из недостатков — наделить умом всех глупцов, не оглупив при этом умных, излечить и спасти всех больных, не ущемив здоровья тех, кто изначально не болели, вернуть факт цельности всем чашкам, что были биты за свой век, не отказавшись и от тех, что оставались нерушимы. Если смерть человека смогла убийце дать хоть цент, что был потрачен на благое, что после мчался по рукам и превратившись как-то в доллар рождал сады и города, то, есть ли шанс, что воскресив, того, кто пал как убиенный, мы их не смоем не порушим, а неизменно сохраним. Мечтать легко. Но жить труднее. Вы по нутру идеалист. Увы, так в жизни не бывает — чтоб без надрыва, без утрат. Так лишь в раю, твердят, возможно. Да только есть ли он — сей рай...»
Чуть задержавшись, разошлись. Борис Петрович встал у стенки и бросил взгляд на свежий холст, недавно купленный на рынке и сплошь неистово срамной.
Но таковом, раздвинув ноги, сидела голая мадам, явив глазам всю славность плоти, неутомимость пышных форм, триумф бесстыдства и порока, мёд знойных складок и изящество фаланг, к тем самым складкам всласть припавшим и лишь сгущающим разврат.
«Лишь на картинке всё святое. Иль во нечастых кратких снах...» - Борис Петрович отвернулся и, помолчавши, лёг в кровать, где вскоре, мило задремав, и утаился от раздумий, досад, тревог и от себя, несовместимого со склепом того, что кличется как явь.

XV
Средь до безбожного просторной, чуть сонной комнаты с тахтой - Борис Петрович Одиноков, уж с год и треть пенсионер и обладатель самой приторной свободы за весь минувший срок судьбы.
«Ну вот, вновь вакуум, вновь бренность. Ни дел, ни планов, ни задач. Что день, что утро — всё одно. Что ночь, что вечер — безразлично. А в бездне стен ещё трагичней, ещё тревожней и больней. Освободиться б, оторваться — от безнадёги череды. Прочь тенью выбраться, пройтись. Ведь так, глядишь, кого и встречу. А там и смысл в раз в долю вселится, и повод — чтоб и дивиться, и гореть, и сердца бездною вздыматься и о былом не вспоминать. Ведь всё от шанса лишь зависит, от благосклонности судьбы. А в ней по-всякому стать может, как и придумать не рискнёшь. Ведь есть на свете всё ж удача. Есть, может быть, и для меня.»
Герой растерянно поднялся и, облачившись во пиджак, неторопливо и бесстрастно взял путь в сеть уличных широт.
Вокруг легко и сиротливо. Ни лишних лиц, ни суеты. Пошиб погоды равнодушен. До самых дальних горизонтов — предельно пресный фон пейзажа, невольно полного печали и безучастного ко дню. Смесь из забвения и скуки и равномерность пустоты. Вот и немногое то всё, что распростёрто для обзора.
У бледной вывески киоска с рекой журналов и газет привычно милая безлюдность. Хоть продающие то есть.
«А я бы взял да почитал.» - Борис Петрович подошёл и, приобрёвши экземпляр, сел на ближайшую скамейку и стал листать набор страниц. И вот, победно, долистался:
«Из новостей благоустройства. За Неприкаянным Бугром в Безоколесьичной долине открыт большой пансионат для пожилых и прокажённых. Есть теннис, баня и бассейн. Вход за умеренную плату. Еда и быт согласно выбранным тарифам — от пары долларов за сутки до тридцати, коль выбран люкс.»
«А мне того как раз и надо! Оно! Действительно оно!» - и вот, мгновенно оживившись и посветлевши всем лицом, он без труда прибавил шагу и, взявши курс на местный рынок, купил спортивный там костюм и пару модных самых кепок и, вот уж ровно час спустя, сидел над картой и над книгою маршрутов и помышлял — на чём езжать. Неописуемый восторг, вдруг пропитавший в раз всё тело, - бодрил, пьянил и освежал. Кураж, взыгравши не на шутку, не истощился даже к ночи и вот, проснувшись по утру, Борис Петрович, лишь всего через минуту, уже во всю поспешно брился и напевал себе под нос не то мотив, не то речовку, не то коверканный сонет.
И вот пузатенький автобус, шёлк летней утренней прохлады, шум пухлых стареньких колёс и бесконечный просторы беспечно реющих полей. Час близ окна, и вот и место — чуть-чуть косой дубовый сруб и рамка вывески с табличкой «Пансионат — Досрочный Рай»
Внутри забора — ширь пространств. Лужайки, клумбы и скамейки. А вот и теннисный тот корт, что во статейке был расхвален. Со всех сторон лишь благодать. Природа, отдых и приволье. Ни суетливости, ни дрязг.
Близ однотипных корпусов ансамбль двух флигелей столовой, слегка похожей на ангар и остеклённой от и до почти сплошным зеленоватым и каплю выгнутым стеклом. В фойе практически безлюдно. Администратор лишь да сторож. Средь коридоров — тот же лад: бессчётность входов и ходов и никого в их лабиринтах.
И вот, заняв вменённый номер и разложившись по углам своей прескромностью вещей, Борис Петрович вышел прочь и стал учить плен территорий и грезить поиском людей, что на несметность удивленья, вдруг вышло делом непростым и даже подлинно тернистым и повергающим ум в шок. И так уж горестно стряслось — пришлось вернуться без улова. Не удалось и день спустя.
Лишь на четвёртые из суток, был пойман надобный субъект — в тени беседки млела дама с цветастым веером в руках и в неприлично грузной шляпе.
«Я познакомиться грожу. Коль не прогоните — присяду. И хоть какому диалогу, но в высшей мере буду рад...» - герой сел рядом с незнакомкой и стал с испугом ждать ответ.
«А мне на что? Мой муж подох. О чём ни капли не жалею. И дети выросли — умчались. И даже внуков уж пять штук. Мне для чего пустой сей говор? Для хоть каких, скажи, из польз? Ни ласк, ни слова мне не надо. Ни флирт, ни шутки не приму.»
«Тогда хоть кекс ржаной возьмите. А я тайком тогда пойду.»
«Увы, мучное лишь полнит. А вы действительно идите. Не возвращайтесь. Ни к чему.»
И вновь бессильная досада и вновь надрыв и зов тоски.
«Ну что ж, пусть так. Ещё успею. И допишу сюжет — смогу. Кто б ни пытался клинья строить и во колёса палки слать. Ведь время есть. Азарт с собою. Срастётся, верую — смогу.» - Борис Петрович повздыхал и растворился средь аллеи в безмолвной зелени округе и во влетевшей внутрь хандре.
Не снизошла. Не получилось.

XVI
Средь мрачных уличных пустот, в плену у темени и луж, ползёт невзрачная фигура, а коль быть явственно точнее, то не ползёт, а мерно едет — везёт простак велосипед. Куда ни глянь - лишь мгла да сон, смесь черноты и безнадёги, тоска, забвенье, захолустность и неснимаемая боль. Мир, что похоже и не дремлет, не промышляет забытьём и не впадает в топь агоний, банально попросту уж умер и демонстрирует свой труп. Уж как три года раз иль пару за сезон, велосипедный сей наездник — Борис Петрович Одиноков, всё тот же мученик судьбы, неутомимо посещает пансионат «Досрочный Рай», да всё, уж сталось так, без толку, что, как любая безнадёжность, в миг породило оный лот — велосипедные прогулки: прочь от себя и дням на встречу, а ведь во днях и люди есть, а средь людей и те, кто так же одиноки, а средь таких те, кто знакомиться готов. Мотив доподлинно понятен и совершенно не хитёр. Вокруг печаль, туман, безвестность. Мрак, монотонность да надрыв. Внутри вновь вечная делема — про роль себя и про сюжет:
«Ведь жизнь — сюжет, что может явно быть дописан. И то под силу всем из нас. Любым — и хилым, и бесхозным. И потерявшимся, чужим. И лишь найти банально стоит — смочь отыскать и взять себе. Ту дольку — счастья горсть иль ломтик. То, что от яви отломил. И я смогу — ведь я же верю. Что тоже что-то отломлю. Что не угасну. Не исчезну. Не растворюсь в сей тьме за зря. Как тень, что вряд ли и рождалось и что едва ли и жила...»
Герой свернул вглубь переулка и, удалившись внутрь, пропал.

XVII
Борис Петрович полон жара. Две цифры греют — семь и пять. Уж ровно семьдесят пять лет как топчет он рельеф планеты. Сей раз не просто день рожденья. А в полной мере юбилей. Вот и настрой бездонно бодрый — лет как в пятнадцать, не слабей.
«Уж я торт свой откусил. И кваса выпил — вот проказник. И хорошо то как — легко. А вот газета напрягла — на день аж целый отложила всех светлых чаяний порыв. Ведь колесо же обозренья быть завтра пущенным должно. А коль сегодня — уж сидел бы и наблюдал мир с высоты. А так лишь завтра посмотрю. А нынче тут, с собой самим. А там веселье ж, пляски, песни. Глядишь кого ведь и сыщу. А ведь охота же сыскать. Хоть на исходе дней иссякших. Всё ж не закат ведь. Не закат. Сюжет мой может быть дописан. И я смогу и допишу.»
И вот уж вечер. На столе набор из пары свежих маек. И три будильника — чтоб впрок.
«Ох, сразу три все заведу и завтра утром как проснусь. Как соберусь, взметнусь да выйду.» - Борис Петрович всласть зевнул и, сбавив свет, свалился в сон.


ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В пустой растерянной квартире, всем из соседей на беду, орал и маялся будильник, да не один - аж сразу три. А на столе, почти пустом, лежала пара свежих маек. А на диване человек. Лежал, не двигался, был синим. И почему-то не вставал... Так не поднявшись и к обеду. Сюжет остался не закрыт.