Магия чисел

Я предчувствовал, что что-то случится. Не сказать, чтобы магия чисел имела надо мной какую-то власть. Но в конце концов, когда-то это должно было произойти. Почему же не сегодня, десятого октября две тысячи двадцатого года? Десять, десять, двадцать.
На завтрак были омлет и кофе. С пирогом. Я будто впервые почувствовал, как это вкусно. Съел всё, хотя и не был голоден. Просто ради ощущений. А потом врач сказал, что я могу выйти на прогулку. Самостоятельно. Без опеки флегеров. От врача несло плохими сигарами, на этот раз больше, чем обычно. Наверное, забыл прополоскать рот. Умрет не от рака легких, как можно было бы предположить, а утонет следующим летом, во время купанья в озере. Я вдруг увидел это на его лице. Не столь отчетливо, как «10.10.20», — числа, которые последние дни время от времени всплывали у меня перед глазами, но достаточно явно, чтобы не оставалось сомнения: вот она, темнеющая и давящая на сердце толща воды.
Когда я лежал трупом после того, как нарвался на дверной косяк, он осматривал рану на моей голове. И сквозь беспамятство я очень ясно услышал его голос, говоривший: «Этот инсульт непоправим». Он ошибся.
Флегер с таблеточным чемоданчиком в руке застал меня возле платяного шкафа.
— Вы куда-то собираетесь?
— На прогулку, — ответил я, с удивлением обнаружив, что голос послушен моей воле, хотя внутри меня всё клокотало от страха: вдруг послабление отменят из-за каких-нибудь непредвиденных обстоятельств?
— Доктор Клетт мне разрешил.
— Поздравляю! — отозвался детина с русой бородкой, облаченный в небесную униформу, просто ангел во плоти. Я только сейчас заметил, что он слегка картавит.
— И без сопровождения, — уточнил я.
— Ну, если вам разрешили… Выпейте, пожалуйста.
Я проглотил утреннюю порцию таблеток, демонстрируя послушание.
— Вот и отлично! — сказал он.
Я не удержался, чтобы не сморозить:
— Я тоже так думаю… Макс... — вдруг в памяти всплыло его имя.
Макс приотворил окно. Утренний воздух волнами вплывал в комнату. Тем отчетливей стали слышны флюиды, исходившие от флегера: пахнуло не медикаментами, а недавним затяжным посещением сортира. У детины язва, умрет от перитонита. Макс ушел, а воздушное молоко октябрьского утра продолжало вливаться в окно.
Фланелевая рубашка в клетку, просторные джинсы, купленные Агатой незадолго до моего первого падения, шерстяные носки в яркую полоску, ветровка, кошелек, ключи от дома, очки. Кажется, всё. Нет, еще телефон, загодя поставленный на зарядку. Хотя зачем он мне? Ведь Агата не признает мобильную связь.
Сад был пуст. Пожелтевшие столетние липы приветствовали меня. Краем глаза следя за парадным, я миновал главную аллею и вышел к искусственному водоему, из которого была выкачена вода, а дно устилал ковер из палой листвы. Запах прели поднимался над ним. Мне стоило труда перелезть через ограду. А тут еще повязка, норовившая соскользнуть с головы. Тяжело дыша, я поскорее пересек полосу ельника, отделявшую лечебницу от городка.
Улица, открывшаяся моему взору, резко поднималась вверх, а вместе с нею — ступеньками — дома по обе ее стороны, похожие друг на друга, но стремящиеся утвердить свою индивидуальность за счет либо балкончика в мезонине, либо лепнины, либо просто грядок из поздних цветов в продолговатых ящиках под окнами. Плюс были они — дома — выкрашены в разные цвета: от салатного до бордового. Улица упиралась в старинное строение в романском стиле, сложенное из огромных обтесанных кусков гранита. Возле строения стоял автобус. Подъем дался мне не без труда, но я одолел его легче, чем представлялось.
— Чуз, — сказал я женщине-водителю с короткими, жухлыми, какими-то осенними волосами и очками в серебряной оправе на небольшом курносом носу. Она не обратила на меня внимания, что было мне на руку: чем незаметнее, тем лучше. Я положил на панель две монеты по одному евро; она машинально бросила их в кассу, отпечатала билет и, не глядя, протянула в мою сторону. Спустя пару минут появились два малыша с цветастыми ранцами поверх гимназической униформы, а следом за ними — подросток с красными волосами, с золотым кольцом на носу и в огромных высоких ботинках псевдовоенного фасона, на толстенных протекторах в пару дюймов. Гном, честное слово! Умрет через два с половиной года от передозировки в Городе Солнца, со счастливой улыбкой на губах.
Гном беспардонно уселся мне на колени, за мгновенье до этого едва не сбив повязку рюкзаком, закинутым на багажную полку. Не извинившись, поднялся и сел где-то сзади. Малыши, устроившиеся за водителем, затеяли странную игру, поминутно оборачиваясь и поглядывая на меня. Я указал на повязку: вот, дескать, как бывает, когда не слушаешься старших. Они дружно рассмеялись в ответ. И вдруг, как приступ какой-то странной болезни, мне стало безумно жалко и этих малышей, с их нежными шейками, и прыщавого гнома с кольцом на носу, пребывающего за моей спиной, и женщину-водителя с сивыми волосами, чьи хрупкие плечи в такт движению автобуса шевелились за затемненным стеклом, отделявшим ее от салона. Лицо как-то неожиданно намокло от слез, затронув повязку. Я откашлялся и повернулся к окну.
Мимо плыли беленые сельские домики с черными перекрестьями деревянных балок; под мостом через Мульду бежала вода; пожухлые груши, как состарившиеся часовые, мелькали вдоль дороги. После одного из поворотов с круглым панорамным зеркалом возникли башни-близнецы Рохлицского замка. Мне вдруг подумалось, что, когда я умру, меня сожгут в здешнем крематории. И я въяве увидел перед собой эту картину: вот я лежу в гробу, вокруг горят свечи, звучат загодя записанные на пластинку голоса птиц на фоне адажио из 26 концерта Моцарта, а у гроба сидят трое. Как-то маловато, но дело не в этом.
Выходя из автобуса, я был зажат дверьми. Мне пришло в голову, что, очевидно, с годами мы становимся всё более бесплотными.
— Вы меня защемили, — сказал я женщине с сивыми волосами.
— Извините, — ответила она не обернувшись и нажала на кнопку. Двери открылись.
— Так лучше, спасибо, — улыбнулся я, поправляя повязку.
— Я думала, все уже вышли… — и только тут подняла взгляд. Ее зеленовато-мутные глаза глядели куда-то сквозь меня. — Ерунда какая-то, — пробормотала она, поднимаясь с кресла. — Еще немного, и я начну говорить сама с собой.
— Всё будет хорошо, если…
— Если что? — машинально переспросила она.
— Просто будьте внимательней, выходя во двор, — ответил я, стараясь отогнать от себя кровавую картинку. Спустился на брусчатку и помахал ей рукой. Она, замерев, смотрела на меня сквозь серебряные очки. Даже через стекло я ощутил ужас, стоявший в ее глазах. Ужас, который был мне отчасти знаком. А может, я ошибаюсь. Может, это был совсем другой ужас. Сосед на «ситроене», с окнами, заляпанными ледяным дождем, включив передачу заднего хода, наедет на нее во дворе через год с небольшим.
В Бургштедте, как, собственно, и повсюду в маленьких городках, сквозь которые проходит железная дорога, автостанция располагается рядом с вокзалом. Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг спрыгнул с платформы на рельсы и пошел по шпалам. Даже, как в юности, сделал попытку пройтись по рельсу на манер канатоходца, но ноги и координация подвели меня, и я рассмеялся, едва не шлепнувшись оземь.
С высоты старинного виадука городок был как на ладони: вот не вовсе параллельные линии улиц, спускающиеся к речке; вот ротонда ратуши вдалеке, а за нею — шпиль монументальной лютеранской церкви. С архитектурной точки зрения, довольно топорное строение из розоватого песчаника, но все-таки наша достопримечательность. И потом, здесь меня конфирмовали, здесь мы венчались с Агатой, сюда ходили по праздникам, редко, правда, в основном на Рождество и на Пасху. По другую сторону виадука высилась достопримечательность номер два — водонапорная башня. Долгое время она была в запустении, и мальчишками мы залезали в нее через забитые досками нижние окна, чтобы по выщербленным ступеням подняться на самую верхотуру, откуда в хорошую погоду было видно всю округу, на десятки километров: и Тауру, и Мосдорф, и Пениг, и Хартмансдорф, и Кемнитц, и Америку, и Рохсбург, и Штайн (который я только что покинул), и даже Рохлиц, а мой приятель Людвиг соврал как-то, что в бинокль он углядел твердыню Крибштайна. Однажды в каникулы за нами увязалась Агата; я пропустил ее вперед, невольно следя за ее мелькающими ножками, поминутно исчезавшими за поворотом. Впоследствии башню восстановили на пожертвования жителей, и на каждой ступеньке длинной винтовой лестницы, ведущей на самый верх, появилась табличка с выгравированным на ней именем того или иного жертвователя. У нас с Агатой тоже была своя именная ступенька.
Теперь башня увенчивалась аркадой смотровой площадки, ее посещали туристы, но она утратила то магическое очарование, какое таят в себе руины для нас в детстве. Впрочем, было бы чудесно вновь забраться на самый верх, обозреть свои восточные владения, да, боюсь, ноги мои подобного испытания не выдержат. Средняя часть и низ башни скрывала багряная листва городского сада, заложенного садовником Гартнером, которого никто бы теперь и не помнил, если бы не покрытая зеленоватой патиной и потемневшая от дождей медная доска, привинченная к скальному срезу неподалеку от башни.
Поравнявшись с супермаркетом, я стал было осторожно спускаться с виадука по насыпи, но оступился и на заднице проехался по траве. Спуск закончился неожиданно удачно: приземлился на обе ноги возле тротуара, напугав рыжего кота. Он отшатнулся, выгнул спину, зашипел и пустился наутек. Я пощупал повязку: вроде на месте. Агата будет недовольна, что я испачкал джинсы, придется стирать.
Оказавшись в Кауфлянде, я поймал себя на том, что рука привычно потянулась к телефону. Прежде, во времена к нам более благосклонные, при входе в супермаркет я названивал Агате, дабы уточнить ассортимент покупок. Это было чем-то вроде ритуала. Но теперь пусть будет сюрприз. Я направился к цветочному отделу, выбрал девять нежно-розовых бутонов и положил букет на прилавок.
— Упакуйте, пожалуйста.
— В целлофан или бумагу?
— В бумагу, под цвет роз.
— С вас… — девушка-продавец с рубинового цвета гребнем в волосах вдруг осеклась.
— Проблемы? — вежливо осведомился я.
— Двадцать евро, — промолвила она каким-то надтреснутым тоном.
Я вынул купюру и забрал букет. Рука девушки с запущенным маникюром дрожала, когда она брала деньги. Оглянувшись, увидел, что она как-то странно смотрит мне вслед. Проживет еще лет семьдесят и умрет во сне.
«Очевидно, ужас есть проявление того самого коллективного бессознательного, о котором когда-то писал Карл Густав, — пришло мне в голову. — Да нет же, — я едва не хлопнул себя свободной рукой по темени, — это просто моя повязка всех пугает. Надобно навестить фрау Фёлькер, пусть повяжет новую».
И тут я увидел Хильду, нашу соседку. Она шла прямо на меня, ступая походкой человека, который точно знает, что ему нужно. Я расплылся от радости: первое знакомое лицо! Не улыбаясь, шла она мне навстречу, и щеки ее подрагивали в такт ее монументальной поступи. У меня на мгновение возникло ощущение, что если я ее не окликну, то она пройдет сквозь меня.
— Хильда, — сказал я, — здравствуй!
Хильда резко остановилась, так что толстяк, следовавший за нею, едва не сбил ее с ног своей коляской.
— Эй, осторожней, приятель, — сказал я ему. Тот что-то недовольно пробурчал в ответ.
— Александр, это не смешно, — сказала Хильда глухо.
— Всех пугает чертова повязка, — объяснил я. — Но это пустяки. Она загрязнилась и съехала на бок. Надеюсь, Тереза ее обновит. Я имею в виду нашу фрау Фёлькер.
— Я тебя не вижу, Александр, — не сразу ответила Хильда.
— Правда? Отчего же?
— Я тебя не вижу, но слышу твой голос… Тебя что, выписали? — понизив тон, спросила она.
— Почти. Если честно, я сбежал.
— Ты с ума сошел!
— Соскучился по Агате. Она перестала навещать меня. И на звонки не отвечает. А мобильники, как тебе известно, она не жалует.
— Агата уже месяц как в Хартмансдорфе. В доме для престарелых. Разве ты ничего не знаешь?
— Продолжай, — только и мог я вымолвить.
— Послушай, Александр, я хоть и сумасшедшая, но не настолько же, чтобы…
— Не настолько сумасшедшая, чтобы что?
— Чтобы говорить с тобой.
— Почему же не поговорить? Мы так давно не виделись.
— Потому что тебя нет… Нет и точка! — вдруг рявкнула Хильда, резко повернулась и выбежала из магазина.
— Как же меня нет, когда я есть? — машинально пробормотал я.
Выйдя следом, я увидел, как ее «мерседес» выезжает со стоянки.
— Ну что ж, по крайней мере я благодарен ей за хлопоты обо мне. Боже, будь к ней милосерден! — проговорил я дрожащим голосом. Жить ей оставалось месяца три: у нее цирроз печени, о котором она узнает незадолго до конца. Бесконечные медикаменты, которые она принимает горстями, сделают свое дело.
Почему-то я не пошел прямо домой, а сделал крюк через Фридрихштрассе. В липовом саду я сел на скамейку, не в силах разобраться в том, что сообщила мне Хильда. Каким образом Агата оказалась в Хартмансдорфе? И почему в доме для престарелых? Она прекрасно справлялась со всем, что касалось хозяйства и моего недуга. Когда мы виделись в последний раз? Кажется, в августе. Ну да, она была у меня в лечебнице в свой день рождения. Вместе с Хильдой. Которая ее привезла и которую я тогда не признал, решив почему-то, что это какая-то известная актриса. И она, кажется, обиделась. Тогда я сказал Агате: увези меня отсюда. Иначе я сбегу. Точно сбегу. И вот сбежал. И что означают эти слова Хильды: «тебя нет»? Или у нее совсем со зрением плохо? Разве она не сделала операцию по удалению катаракты, как намеревалась? Как же тогда она водит свое авто?
Возле парадного стоял мальчик лет восьми, в школьном пиджачке и с ранцем за спиной, стоял и тихо плакал, задыхаясь от всхлипов. Это было так ужасно — одинокое крохотное создание возле парадного, с тяжелым ранцем за плечами. Я вдруг почувствовал, каково это — стоять перед закрытой дверью, как будто на мгновение сам стал ребенком на пустой улице. По спине пробежала дрожь, и глаза мои увлажнились. Проглотив спазм, я заговорил.
— Почему ты плачешь?
Мальчик заревел в голос.
— Мама… должна… быть… дома… а ее… не-ет…
— У тебя что, нет ключей?
— Да… не-ет…
— Можно ведь позвонить.
— Телефон… остался… дома-а-а…
— А номер ты помнишь?
— Только номер папы…
Я извлек из кармана телефон и передал малышу. Хоть сейчас эта штука пригодилась. Тот шмыгнул носом, но плакать перестал. Медленно набрал номер и включил громкую связь.
— Папа, мама ушла куда-то, я не могу попасть домой.
— Лео? С чьего телефона ты звонишь? — послышалось в трубке.
— Тут дядя с цветами, увидел, что я реву, и дал мне телефон, — ответил мальчик.
— А зачем ты ревешь?
— Не знаю, — Лео посмотрел на меня. — Этот дядя тоже плачет.
— Не реви, — сказал низкий мужской голос. — Мама, наверное, вышла в магазин. Или в парикмахерскую. Или в шпар-кассу. Или куда-то еще. Стой там, где стоишь, я скоро приеду.
Пришла пора мне подать голос.
— У меня есть ключ от парадного. Почему бы мальчику не подождать на лестнице? Это лучше, чем торчать на улице у всех на виду.
— Кто это? — осведомился отец ребенка, услышав мой голос.
— Это дядя, у которого телефон и который плачет.
— А вы почему плачете? — спросил голос.
— Это он у вас спрашивает, — Лео обратил ко мне лицо.
— В старости люди становятся сентиментальны, — ответил я устройству.
— Стой возле парадного, Лео, никуда ни с кем не ходи, — сказал голос.
— Хорошо, папа. Ты скоро приедешь?
— Минут через сорок. Ты меня понял, Лео?
— Я понял, папа: стоять и ждать, и никуда не ходить.
— И с этим человеком тоже, понял?
— Он хороший.
— Всё равно. Стой на месте и жди.
— Стою и жду, папа.
— Если мама вдруг появится, позвони мне из дома. Или пусть она со мною свяжется.
— Хорошо.
— Выезжаю…
Лео протянул мне телефон.
— Будешь ждать здесь, на улице? — спросил я его.
— Он так велел.
— Никогда не плачь, — почему-то изрек я, и вдруг ужас накрыл меня с головой. Глаза перестали видеть, так что с замком мне удалось справиться отнюдь не сразу.
Как все знакомо: рекламные проспекты на ступеньках, инвалидная тележка фрау Диц, тросиком притороченная к перильцам. Из почтового ящика вывалилась кипа конвертов. Перед тем как отомкнуть дверь, я все же позвонил: а вдруг Хильда что-то напутала и Агата дома, а ни в каком не Хартмансдорфе? Подождав пару минут, я отомкнул дверь и вошел. Из ванной донесся звук воды. «Хильда ошиблась…» Я положил конверты и розы на стул в прихожей. Опасаясь напугать Агату, аккуратно приотворил дверь в ванную и заглянул в щелку. В ванне, закрыв глаза, лежала женщина в полиэтиленовой шапочке. Не Агата. Зазвонил телефон. Вздрогнув, я отпрянул от двери. Женщина, завернув в полотенце бедра, шлепая босыми ногами по плитке, подошла к телефону. Я прислонился к вешалке. Она стояла совсем близко, вполоборота ко мне. С ее груди и локтей падали капли, оставляя темные кляксы на ковре прихожей.
— Нет-нет, я дома, — ответила она кому-то, — просто не слышала, была в ванной. Говори скорее, с меня течет… Да ты что! У него же должен быть еще один урок… Конечно-конечно, занимайся своими делами, — сказала она после паузы и положила трубку. Прошла в комнату. Я невольно шагнул следом. Она сняла с бедер полотенце и, придерживая его рукой на груди, открыла окно.
— Лео, — позвала она, — я дома. Ты что, не мог меня предупредить, что у вас последнего урока не будет?
Она стояла ко мне спиной. Я не мог оторвать взгляда от ее прекрасной фигуры, от хрупких плечей, тонкой талии и ягодиц, на которых румянились пятнышки от сиденья в ванне. Мерцая, подрагивали капли на ее коже.
— Поднимайся скорее.
Она закрыла окно, быстро повернулась и, легонько задев меня плечом, прошла в прихожую. Я последовал за ней. Раздался зуммер домофона, женщина сняла трубку и отомкнула входную дверь.
Слышно было, как Лео поднимается по лестнице. Полотенце лежало у нее на плечах.
— Отец сказал, что ты плакал. Бедный! Ну, чего ты встал?
Лео смотрел на меня. Затем перевел глаза на нагую матушку, и снова взглянул на меня. Я машинально поднес палец к губам.
— Ну, входи же. Долго мне так стоять?
И ушла в гостиную. Сквозь меня. Ее убьет мужчина. Из пистолета. Лет через пять. В ресторане. Может быть, это будет отец Лео, а может, кто-то другой.
— Вы кто? — дрожащим голосом спросил меня Лео.
— Меня зовут Александр. Ты не волнуйся. Просто я здесь жил, совсем недавно.
— В нашей квартире?
— Да. В нашей квартире.
— С кем ты разговариваешь? — спросила женщина из комнаты.
— С цветами.
— С какими цветами? — она вернулась, уже без шапочки, завязывая поясок на халате-кимоно. — Это ты принес?
— Нет, — не сразу ответил Лео.
Женщина взяла в руки букет.
— Какие нежные! — улыбнулась она. — Откуда они?
— Их принес господин Александр, — всё так же, через паузу, ответил мальчик.
— Господин Александр? А кто это?
— Человек.
— Он принес это мне?
Я кивнул Лео.
— Тебе, — подтвердил тот.
— Очень мило! Хотя с какой стати? И кто он такой? Пойду поставлю их в вазу. — Она вышла в столовую, хлопнула дверкой серванта и пустила воду.
— Она вас не видит, — сообщил Лео.
— Вот как? Она с таким интересом рассматривала цветы. Не скажешь, что у нее проблемы со зрением.
— У нее зрение лучше, чем у меня. Она даже видит, когда я говорю правду, а когда выдумываю.
— И много ты выдумываешь?
— Не знаю. — Мальчик на мгновение ушел в себя, словно бы взвешивая, как часто он выдает вымысел за действительность.
— Но ты-то меня видишь?
— Да.
— Во что я одет?
— Джинсы, ветровка… И еще у вас повязка на голове.
— Это тебя не пугает?
— Она плохо держится.
— Ну да, и грязная, наверное.
— Немного… От крови?
— Что?
— Она от крови грязная?
— Не думаю… А вообще, ты прав: грязнее человеческой крови ничего нет.
— С кем ты говоришь? — в проеме столовой стояла женщина в кимоно, держа в руках высокую белую вазу с розами для Агаты.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — обратился я к ней. — Эти розы очень вам к лицу. — Ничего другого мне в голову не пришло.
В следующее мгновенье ваза выпала, стукнулась о пол и разлетелась на куски. По ковру растекалось темное пятно. В нем лежали мои мокрые розы. Я наклонился и стал собирать осколки, продолжая говорить — вовсе не потому, чтобы мне этого хотелось, сколько из опасения двойного рода: во-первых, я испугался, что вслед за вазой рухнет та, что только что держала ее в руках, а во-вторых, я начинал понимать, что мои дела не столь блестящи, как мне казалось до этого. Впрочем, женского обморока я боялся больше.
— Гном в автобусе сел мне на колени потому, что попросту меня не заметил, — продолжал бормотать я. — Подобное произошло также с водительшей автобуса и Хильдой, которая прошла сквозь меня точно так же, как вы это сделали пару минут назад.
— Мама, ты его не видишь, а я вижу, — подал голос Лео.
— Я схожу с ума.
— О нет, уважаемая фрау, вы не сходите с ума. Если это кому-то и грозит, то скорее мне, чем вам. Поверьте, мне очень жаль, что я стал невольной причиной того, что ваза разбилась. Она такая красивая.
— Это ручная работа, — со странной интонацией заметила мать Лео.
— О да, я вижу. Куда я могу сложить то, что от нее осталось?
— У японцев есть традиция склеивать осколки разбитой посуды…
— Правда? Я не знал. Так куда их сложить?
— Лео, принеси коробку из твоей комнаты. На шифоньере.
Лео не заставил себя ждать.
— Наверное, вы совсем недавно въехали в эту квартиру?
— Да, недели три.
— Прежде здесь жили мы с Агатой.
— С кем?
Вошел Лео с коробкой из-под обуви, и я аккуратно стал складывать в нее осколки.
— Ты бы помог господину Александру, — обратилась она к сыну и перевела взгляд в мою сторону.
— Спасибо, что вы запомнили. Лео, не порежься, пожалуйста, они острые…
— Лео, а ты и правда… — начала было женщина в кимоно.
— Что, мама?
— А ты и правда видишь господина, с которым я беседую?
— Конечно, — ответил малыш. — Это он дал мне телефон, чтобы я мог позвонить папе.
— И какой он, этот господин Александр?
— Он… ну, нормальный… как все… — произнес Лео, внимательно на меня глядя, — только какой-то очень старый… и с трудом нагибается…
— Просто гофманиана какая-то! — выдохнула красавица.
Когда с остатками вазы было покончено, я собрал цветы, с трудом, опираясь на стул, распрямился и подал их собеседнице.
— Это вам, если позволите, простите, не имею чести знать вашего имени.
— Анна-Магдалена Кригер.
— Очень приятно.
Наши руки встретились, но она никак не отреагировала на касание. Ох, плохи твои дела, подумалось мне.
— Фрау Анна-Магдалена, вы не возражаете, если я загляну в гостиную?
— Конечно-конечно, — вежливо откликнулась женщина с розами.
Это была совсем другая гостиная. Не наша. Мебель, гардины, стены, люстра — всё было другое. За исключением двух рам, в которые были заключены миниатюрные интерьеры старинных апартаментов.
— Это вещи моей Агаты, наследство от ее бабки, — сказал я, указывая на рамы.
— Которые? — спросила Анна-Магдалена, и тут я сообразил, что она не видит моего жеста.
— Вот эти рамы, с антикварным кукольным интерьером.
— Эти, — Лео продублировал мой жест.
— Да, они были здесь, когда мы въезжали, — ответила Анна-Магдалена.
— Можно я заберу их?
— Можно, — всё так же рассеянно ответила женщина в халате.
— Спасибо. — Сбросив кроссовки, я встал на диван и снял рамы. — Еще раз извините за беспокойство.
— Это вы извините… — неуверенно сказала Анна-Магдалена. — Вы не голодны? — вдруг спросила она. — Чай? Кофе? Коньяк?
— От коньяка я бы не отказался.
Анна-Магдалена, положив розы на журнальный столик, прошла к горке с хрусталем и наполнила бокал.
— Лео, передай господину Александру.
Лео бережно обхватил бокал ладошками и, не спуская с него глаз, мелкими шагами, словно боясь пролить содержимое, приблизился ко мне.
В странной тишине я медленно, глоток за глотком, опустошил бокал.
— Вы очень добры. Коньяк чудесный. Мне пора.
— Как вы эти рамы понесете? Наверное, надо их как-то упаковать.
— Не беспокойтесь, понесу под мышкой… или надо сказать «под мышками»?
Наконец-то она улыбнулась.
— Можно перевязать веревкой и сделать ручки. Лео, посмотри в кладовке. На нижней полке. Ключ ты знаешь где.
— Да, мама… — Лео вприпрыжку побежал по ступеням.
— Агата — она ваша жена? — вдруг спросила Анна-Магдалена.
— Вы угадали.
— Она… она жива?
— Не пугайте меня.
— Вы даже не знаете, жива ли она?
— Мне сказали, что она в Хартмансдорфе. В доме для престарелых. Если позволите, я сяду.
— Сделайте милость.
— Вы меня совсем не видите?
— Не вижу.
— Но, говоря со мной, вы смотрите на меня.
— Я смотрю туда, откуда исходит ваш голос. Вы очень ее любите, вашу фрау Агату?
— С самого детства. У меня больше никого и нет.
— А дети? У вас с фрау Агатой есть дети?
— Двое. Мальчик и девочка. То есть теперь это взрослые люди, даже, пожалуй, пожилые, обоим под шестьдесят.
— Они навещают вас?
— Иногда. Но это другое. Они — другие люди, понимаете?
— И вы ей никогда не изменяли?
— Никогда. Это не значит, что я не люблю женщин. Очень люблю. Но детей больше. Таких, как ваш Лео.
— Я очень боюсь его потерять, — вдруг сказала она, округляя глаза. — До ужаса.
— Он что, болен?
— Да нет как будто. Просто очень худ, вы, наверное, заметили. И у него аллергия на кошек.
— Не надо бояться. Так, по крайне мере, я всегда говорю себе.
— Как это?
— Просто есть другой ужас, самый ужасный ужас.
— Ужас остаться одной?.. одному?
— Нет, этого тоже не нужно бояться, как и всего остального.
— Так что же это за ужас?
— Боюсь, не сумею объяснить. Ужас, о котором я говорю, — это ужас жалости.
— Ужас жалости? — как эхо, отозвалась Анна-Магдалена. — Я запомню это. — Она повернулось к окну, но я-то видел, как медленно собираются слезы в ее глазах, катятся по щекам и падают на грудь.
Вошел Лео с мотком веревки в руке. Анна-Магдалена подала ножницы. Мешала повязка, съезжавшая на правый глаз и наконец слетевшая на пол. Лео поднял ее и подал было мне, но вдруг отшатнулся.
— Настолько страшно? — спросил я его.
— Да, — простодушно ответил он.
— Одну минуту… — Оставив рамы, я подошел к зеркалу в прихожей. На лбу справа, от волос до рассеченной брови, была довольно внушительная вертикальная вмятина. Я потрогал периферию раны и нащупал рубцы от ниток, которыми ее сшивали. Рана была чистой, и мне подумалось, что если я малодоступен стороннему взгляду, то, может, повязка и не нужна вовсе.
— Что-то случилось? — спросила Анна-Магдалена сына.
— Господин Александр снял повязку.
— Какую повязку?
— У меня рана на голове, — ответил я, вернувшись в гостиную. — Третьего дня, а может, еще раньше, я, выходя из палаты, ударился о дверной косяк.
— Наверное, надо наложить новую повязку? — спросила женщина.
— Это излишне, вы ведь все равно меня не видите, а Лео, полагаю, как-то справится с моим непрезентабельным обликом, он же мужчина. А, Лео, ты как?
— Я справлюсь, — ответил мальчик.
— Можно просто не смотреть на меня.
— А я и не смотрю. Но даже когда смотрю, мне не страшно. — Лео поднял глаза и стал глядеть на рану столь пристально, как будто она его гипнотизировала.
Я указал на повязку:
— Надо ее куда-то деть.
Лео кивнул и вышел в столовую. Сквозь стену я увидел, как он выбросил ее в ведро.
Я проворно обвязал рамы, приторочив к ним ручки из той же веревки.
— Послушайте, — вдруг сказал Анна-Магдалена, — Хартмансдорф — это ведь далеко.
— Доберусь на автобусе. Я же как-то доехал из Штайна.
— Сегодня пятница, автобусы ходят по особому расписанию, с большими перерывами. Позвольте мне довезти вас.
— Право же, не стоит. Я и без того причинил вам хлопоты.
— Не возражайте, пожалуйста. Мы с Лео вас довезем.
— Ну, если вы так хотите. Но повторяю, в этом нет необходимости. Запросто могу дойти пешком. К тому же, мне есть о чем подумать.
— Нет-нет, мы отвезем вас. Я только переоденусь…
И она скрылась за дверью спальни. Той самой, где мы с Агатой спали последние четверть века. Той самой спальни, где она ухаживала за мной три года кряду, после моего первого падения возле нашего парадного, практически на ровном месте. С этого падения всё и началось. Я стал видеть странные сны и что-то случилось со знакомыми людьми. Я их путал, принимая за кого-то, с кем даже не был знаком. А тут еще что-то стряслось с моими ногами. Они перестали меня слушаться. Не хочу говорить об этом. Только вот какая штука: мое второе падение, уже в Штайне, вызвавшее «непоправимый инсульт», нежданно-негаданно мне всё вернуло: и разум, и способность самостоятельно передвигаться. Я и вообще стал ощущать себя лет на двадцать моложе. Одышка и слабость в ногах иногда давали о себе знать, но рассудок мой стал проницательней, предвосхищая то, что еще не наступило.
Пока Анна-Магдалена везла меня на своем «ауди», я, сидя с Лео на заднем сиденье и глядя на знакомые до боли улицы и дома, всё пытался понять одну вещь: как это так получилось, что я превратился в человека-невидимку, но при этом как бы и не совсем превратился, ведь доктор Клетт и флегер Макс видели меня, и для Лео я представлял из себя существо вполне материальное, как и для малышей в автобусе, которые, судя по их игре со мной, признавали мое присутствие как реальное. Но Анна-Магдалена, Хильда, водительша автобуса, цветочница, гном с кольцом на носу не могли бы похвастаться тем же. А если так и если я был не видим для них, явлены ли им были вещи, которые были на мне или со мной: одежда, обувь, очки, телефон, розы для Агаты или эти антикварные рамы с миниатюрным кукольным интерьером? В нем, впрочем, также существовали невидимые крохотные жители: кто-то в парике с косичкой играл на клавикордах, а юное создание в белом платье, расположившись у бюро, писало письмо своему возлюбленному, время от времени замирая в задумчивости. В обеих комнатках висели часы, они были разной формы, разного возраста, и указывали они разное время. Из комнаты в комнату перемещалась горничная с объемным бюстом, в переднике и чепце, с тряпкой и метелочкой в руках, пока девушка возле бюро в довольно резких выражениях не попросила оставить ее в покое, а когда прислуга перешла в комнату с клавикордами, встала из-за бюро, подошла к двери, находившейся за пределами рамы, и повернула ключ. Мужчина за клавикордами не замечал горничной, как та ни пыталась привлечь его внимание, то роняя метелочку на пол, то перебирая кочергой угли в камине. Мужчина в парике играл прелюдию из «Тетради Анны-Магдалены Бах», но постоянно сбивался, не в силах выдержать темп, но вдруг взмахнул руками и сыграл ее медленно, adagiato, минуту посидел без движения, о чем-то задумавшись, затем достал из шкатулки, стоявшей на верхней деке, папиросу и затеплил ее от свечи, мерцающей на подсвечнике черненого серебра. Кто они, эти крохотные жители кукольного домика? Один ли я могу видеть их? А Лео — он может? Но мальчик смотрел в окно, загибая пальцы, как если бы отсчитывал что-то из того, что видел за стеклом.
Я узнал это огромное здание в Хартмансдорфе, на самой высокой точке Кемницерштрассе. И даже бывал в нем: как-то нас, малышей, привели сюда на экскурсию. В высоком здании с огромными окнами, выходящими на карьер, в котором добывали азурит (сейчас карьер был затоплен дождевыми и талыми водами), прежде располагалась швейная фабрика. После того, как снесли Стену, фабрика стала никому не нужна. Обшарпанная, с разбитыми стеклами и подтеками по фасаду, с проросшими на крыше березовыми побегами, она являла собой символ краха коммунистической Германии. Теперь же это было монументальное и по-своему красивое конструктивистское архитектурное сооружение, этакий несколько преувеличенный баухаус.
— Прощайте, фрау Анна-Магдалена. Спасибо, что подвезли.
— Вам спасибо, г-н Александр. Скажите, неужели это никогда не кончится?
Я понял, о чем она спрашивает, но для вида уточнил:
— Что именно?
— Этот ужас и эта боль.
— Не думайте об этом.
— Ах, ну да, ведь есть еще более ужасный ужас — ужас жалости, как вы сказали. Но я не понимаю.
— И не нужно. Просто постарайтесь не думать о том, в чем вы не вольны. К тому же, всё когда-нибудь заканчивается. Ужас и боль тоже.
— А жалость остается?
Без особого успеха я попытался перевести всё в шутку:
— Мне многое известно, но далеко не всё. Может быть, ничего не остается, но ведь это и хорошо, вы не находите?
— Очень странный день…
— О, да. Десять. Десять. Двадцать.
Но она продолжала:
— Я говорю с кем-то, кого даже представить себе не могу…
— Ну почему же, — хотел было я возразить, но она не слушала меня.
— Расскажи я о нашей встрече мужу — и он станет настаивать на визите к психотерапевту.
— Как бы вы ни поступили, это ничего не изменит.
— Всё предначертано свыше, вы хотите сказать?
— Не совсем так. Встретьтесь с психоаналитиком, почему нет? Но гораздо интереснее разобраться в том, почему я материален для Лео, но не для вас.
— Но голос — это тоже материя.
— Вот-вот, — ответил я. — Прощайте.
Лео стоял в стороне, рассеянно слушая наш диалог и терпеливо ожидая, когда взрослые закончат свои церемонии.
— Можно я потрогаю? — спросил он.
Я наклонил голову и едва почувствовал прикосновение его холодных пальцев — так они были легки.
— Вам не больно?
— Совсем нет. И не страшно. А тебе? — спросил я.
— И мне, — ответил Лео и засмеялся.
За стойкой форцимера никого не было. Я сложил рамы возле стойки и, движимый соображением, что авось я и впрямь невидим, прошел к картотеке. Или во мне действительно открылись какие-то тайные способности, или мне просто повезло, но карта Агаты нашлась без труда. Комната 423. Я подхватил свои рамы и направился к лифту.
В инвалидном кресле, которое выкатила маленькая хрупкая девушка с восточными чертами лица, пребывала прикрытая фланелью глыба плоти мужского пола. Поравнявшись со мной, глыба залепетала высоким голосом что-то нечленораздельное. В глазах старика сквозь огромные увеличительные стекла очков горел ужас.
Я наклонился к самому его уху и шепнул:
— Завтра. Завтра всё кончится.
Восточная девушка вздрогнула и повлекла своего седока к выходу. Я зашел в лифт и локтем нажал кнопку.
У застекленного проема столовой, где за огромным п-образным столом сидели в своих креслах-колясках выжившие из ума старики и старухи, я на минуту задержался. Агаты среди них не было. Какая-то женщина в седых буклях приветственно помахала мне рукой. Я поклонился в ответ и поспешил по коридору, украшенному по стенам большими полотнами, из которых на меня пялились дурно написанные и увеличенные в десятки раз аляповатые цветы. 423. На табличке значилось: «Фрау Агата Кальт». Освободив правую руку, я нажал на ручку двери.
Агата в верхнем платье лежала на кровати, закрыв глаза. Рядом стояла инвалидная коляска. Я смотрел на закрытые веки Агаты, на бледные губы и немного заострившийся нос, не в силах насытиться сознанием того, что я, наконец, достиг цели своего бегства, что Агата здесь, рядом. И тут приступ какой-то ужасной боли поразил меня. Прямо в сердце. Боль была столь остра, что вызвала спазм страха: вот я сейчас растянусь на полу в комнате Агаты и напугаю ее. Я согнулся и затаил дыхание, прислушиваясь к тому, что происходило с этой резью у меня внутри. Казалось, я весь стал болью. Она держалась в сердце довольно долго, но, словно устав, стала понемногу ослабевать хватку, и я наконец вздохнул, аккуратно, маленькими порциями.
— Почему ты не пошла на обед? — как можно будничнее спросил я, когда обрел способность речи.
— Не хочу, — ответила Агата и открыла глаза. — Как ты… — она не смогла говорить, словно мой приступ перекинулся на нее.
— Дыши, — сказал я. — Просто потихоньку дыши.
— Александр! — наконец выговорила она.
— Приятно, когда тебя видят и узнают, — ответил я, всеми силами пытаясь снизить пафос нашей встречи.
— Что с твоим лицом? — ее глаза расширились.
И только сейчас мне пришло в голову, что повязка была мне все-таки необходима, хотя бы для того, чтобы не напугать Агату.
— А, это? — сказал я как можно легкомысленнее. — Попытка бегства, закончившаяся неудачей.
— Не смешно.
— Да всё уже в прошлом. Рана затянулась.
— Дай-ка я посмотрю.
— Говорю же тебе — пустяки. Теперь-то я на воле.
— И каким же образом ты…
— Просто наскучило в Штайне. И ты перестала приезжать. Хильда мне подсказала, где тебя найти. Вот я и решил, что было бы неплохо поселиться с тобою рядом.
Взгляд Агаты обратился как бы внутрь нее; она словно передвигала мебель в комнате своей памяти, не сводя при этом с меня глаз.
«У нас есть еще года три, — подумалось мне. — Бездна времени! Три года мы будем вместе здесь жить.»
— Поможешь мне пересесть в коляску? — спросила она.
— Конечно. — Я подошел и коснулся губами ее лба.
— Фрау Агата, — раздался из коридора фальшивый женский голос, — все уже собрались за нашим вкусным обеденным столом! Одной вас недостает. — Флегерша говорила с выраженным саксонским произношением.
— Сейчас приеду, — отозвалась Агата, возвысив голос.
Женщина с перетянутым униформой бюстом, напомнившим мне гувернантку в кукольных комнатках, но габаритов несравненно более внушительных, заглянула в палату.
— Помощь не нужна? — осведомилась она.
— Спасибо, я сама справлюсь.
— Смотрите, проверю! — гортанно расхохоталась флегерша. — Через пять минут.
— Проверьте, — кивнула Агата.
Флегерша с бюстом удалилась.
— Она тебя не увидела, — заметила Агата.
— Меня сейчас многие не замечают. Но это не имеет значения.
Я обнял Агату и на мгновение замер: в Штайне я потерял было всякую надежду на то, что смогу когда-либо сделать это вот так, запросто. Глазам опять стало тепло и сыро.
— Ну, что ты, что ты, милый, — срывающимся голосом пыталась она меня успокоить.
Наконец я помог Агате сесть в кресло, взялся за ручки и покатил ее в столовую.
— А вот и наша фрау Агата! — провозгласила флегерша с бюстом.
— Халё, халё, — послышалось со всех сторон.
— Смотри-ка, ты популярна, — заметил я вполголоса.
— О, фрау Агата сегодня не одна! — сказал кто-то.
— А я-то гадала, кого это пришел навестить молодой человек? — сказала дама в буклях.
Молодым человеком, очевидно, был покорный слуга. Я понял, что для этой почтенной публики я вполне материален.
— Мой муж Александр, — вполголоса представила меня Агата.
Если не считать недоуменного выражения у сестры с бюстом, всё обошлось. Другие флегеры попросту не обратили внимания.
Раздались аплодисменты, я раскланялся и шаркнул ножкой.
— Ты поешь, а я пока займусь обустройством, — негромко сказал я ей и, помахав благодарной публике обеими руками, вышел.
Было бы здорово к возвращению Агаты повесить рамы у нее в комнате. Сложность была в том, что для этого мне нужны были дрель, дюбеля и отвертка. Поколебавшись немного, я заглянул в комнату флегеров. Все они, кроме одного, были сейчас в обеденном зале. Старший флегер сидел за компьютером, спиной ко мне. На звук открывшейся двери он, не оборачиваясь, рявкнул:
— Не мешать! Я занят.
«Очень хорошо!» — сказал я про себя. Я отворял шкаф за шкафом в поисках инструментов. Должны же они где-то быть. Старший флегер, полагая, очевидно, что шум за его спиной производит кто-то из его коллег, не обращал на меня внимания. Наконец, на одной из полок я к своему несказанному удовольствию обнаружил кейс с шуруповертом и коробку с дюбелями разного калибра.
— Вернуть! — лаконично распорядился старший флегер, когда я выходил.
— Всенепременно! — отозвался я высоким голосом, подражая говору флегерши с бюстом и, прикрыв за собой дверь, перевел дух.
Когда Агата вернулась, всё было готово: рамы висели напротив ее кровати, вплотную одна к другой, так же, как на стене у нас дома.
— Господи Боже, ты принес их! — воскликнула Агата.
— Ну да, зачем им быть у чужих людей?
— Что, в нашем доме уже кто-то живет?
— Молодая семья. Красавица жена, муж и сыночек Лео. Чудесный мальчик. Тебе бы они понравились. Впрочем, отца семейства я не видел, но говорил с ним по телефону.
Агата долго вглядывалась в рамы, словно хотела увидеть что-то такое, чего она прежде не замечала. У меня вдруг возникла мысль, что она тоже видит и музыканта с косичкой, и девушку с письмом, и даже горничную.
— Вот всё, что осталось от нашей жизни, Александр, — проговорила жена.
— Не так уж мало, Агата, особенно если иметь в виду, что мы с тобой — вот они. И вся наша жизнь — она с нами, и не только наша. Есть дети, родители и их родители, бездна событий и обстоятельств. Есть наша с тобой поездка в Москву на молодежный фестиваль. Помнишь, как мы ютились на продавленной металлической койке в каком-то общежитии в паре километров от необозримой выставки, а на соседней кровати безбожно скрипели Карлос со своей неутомимой аргентинской подружкой? Помнишь, как мы лазали на нашу водонапорную башню? На тебе были голубые атласные трусики, и, сколько я ни давал себе зарок не глядеть тебе под платье, удержаться было невозможно, и они время от времени мелькали надо мной. А когда поднялись на самый верх, мы увидели оттуда наш Бургштедт, нашу Саксонию, нашу Германию и не нашу Германию — весь мир.
— У меня никогда не было атласных голубых трусиков, — проворчала Агата. — Зачем ты выдумываешь? К тому же, это и неприлично. Лучше бы ты постирал свои джинсы, на попе они просто ужасны. Можешь это сделать здесь же, в туалете. Правда, я не знаю, что тебе предложить, пока они будут сохнуть. Мои брюки на тебя не полезут.
— Могу завернуться в простыню. Как привидение.
— Не паясничай… Я что-то устала…
— А ты поспи.
— А как же ты?
— И я посплю. Здесь же есть еще кровать. И очень кстати: у меня было много приключений сегодня.
Я помог ей лечь. Агата закрыла глаза. Я устроился на соседней кровати, оснащенной всякими врачебными приспособлениями, и смежил веки. И уснул. И увидел сон. Штука в том, что это не был мой сон, это был сон Агаты: всё, что происходило в нем, я ощущал так, как если бы был ею.
Голые, шли мы, взявшись за руки, сквозь горный лес, по берегу бурной речки, чей ропот заглушал наши шаги. Над нами высился замок, наподобие Рохсбургского, с цилиндрическим донжоном и его шлемовидным куполом. К замку вел мост, висевший над потоком. Был август. Шумела река. Светило солнце. Орел и орлица кружили над замком. Ничуть не смущаясь своей наготы, мы миновали своды портала, поднялись по лестнице из порфирового камня, украшенной небольшими скульптурами античных богов, и оказались в огромной комнате со шпалерами между высокими стрельчатыми окнами. В зале стояли манекены в человеческий рост, облаченные в наряды разных эпох. У них не было лиц. Я выпустила руку Александра, приблизилась к платью из серебряной парчи и, едва коснувшись материи, провела рукой по лифу. И тут с манекеном стало что-то происходить: из-под шляпки, украшенной букетиком незабудок, появились светлые локоны, а на лице вдруг проступили глаза. Темнея с каждым мгновением, они стали почти черными и вдруг взглянули на меня в упор. Чья-то рука в серебряном рукаве коснулась меня. Женщина сделала шаг мне навстречу. Я не испугалась и даже не удивилась. Обернувшись в сторону Александра, я увидела, как человек в фиолетовом сюртуке и с косичкой в парике, украшенной алой лентой, сойдя с места, прошел к стоящим возле стены клавикордам, сел, одернул манжеты и, выдержав небольшую паузу, опустил руки на клавиши. И тут манекены, на глазах оживая, задвигались, вовлекаясь в танец. Александр подал мне руку. И мы вошли в этот пульсирующий круг танцующих и слились с ними. Когда музыка закончилась, пары, словно растворяясь в воздухе, стали исчезать одна за другой, тая, как снежинки на руке, оставляя по себе легкое дуновение. Музыкант бесшумно опустил крышку инструмента и тоже растаял в воздухе. Мы с Александром, словно зачарованные, продолжали держать друг друга в танцевальном объятии, как будто мы тоже можем исчезнуть. Но мы не исчезали, напротив, чем крепче мы держали друг друга, тем отчетливей мы ощущали наше присутствие и тем ясней становилось осознание того, что этот замок — наш с Александром, наш навеки, и ничто на свете — ни пожары, ни войны, ни болезни и смерть, ни даже самое время — не в силах его уничтожить.

В апреле 2024 г. выходит книга «Носительницы голоса: три повести и рассказ». В книге четыре текста: «Носительницы голоса», «Магия чисел», «Одношкольник», «Тетрадка в кредит». Если есть желание приобрести издание, можно связаться со мной: krank1@mail.ru или через ВК.