Текучка

КАК САЛЬВАДОР НАРИСОВАЛ ПОМИДОР


В художку Сальвадор поступать не хотел, не имел ни таланта, ни рук. А глазные яблоки растерял ещё в детстве, раззява. Но родители настояли.

 - Безрукому прямая дорога в искусство! – упорствовала мама.

 - Красота внутри тебя! – вторил папа.

Красота внутри Сальвадора произрастала медленно, но так и осталась в форме эмбриона, скрючилась, лишь изредка покалывала где-то в боку. Но любящие родители не сдавались. Сальвадору дали однажды жизнь, дадут и всё остальное.

 - Поцелуй меня в самую некрасивую часть моего тела. – мать всегда изощряется в попытках выклянчить у отца комплимент.

 - А ну-ка, перевернись на живот. – но тот не ведётся.

Сальвадор за дверью спальни отчётливо слышит материн возмущённый фырк. А после она смеётся. Её звонкие прыгающие хохотки щекочут отцов кадык. Востроглазию незрячего Сальвадора позавидовал бы сам Джамсаран. Тот не умел видеть сквозь стены, а Сальвадор умеет.

Отец целует мать в подколенную ямку.

 - Это место у всех некрасиво. – оправдывается отец.

Похоже на кончик слоновьего хобота, вспоминает Сальвадор, веселясь.

У матери красивые пальцы на ногах. Десять маленьких шедевров! Не пальчики, а конфетки, часто приговаривает отец. Ириски – вкусные, но липнут на зубы.
Странно, размышляет фиктивный художник, ведь это, своего рода, бесполезные отростки, рудименты. У них с отцом их и вовсе нет.

Как можно было жениться на рудиментарной женщине?

Однако в прихожей их пальто всегда висят рядом. Обмякшие, но прижавшиеся друг к дружке, как два тела после африканского секса.

Отец рисует круг на ягодице матери, стараясь не глядеть на то самое место, что так похоже на кончик хобота. Он воткнул в глаз монокль: одна окружность, по его мнению, породит другую.

Первое, что приходит в голову, это персик. Но персик ворсист, сказала бы мама и наверняка обиделась, ведь её задок гладок.

 - Помидор! – шёпотом швыряет отцу подсказку сын.

Пусть Сальвадор безрук и безглаз, но не туп – с благодарностью ловит подсказку отец. Помидоры (он прищёлкивает пальцами, подстёгивая память) всякому напоминают первый поцелуй. Язык врывается в спелую, податливую мякоть, вращается в ней, то ускоряясь, то замедляясь. Как бульдозер, вгрызающийся в землю на угольном месторождении.

За окном ворчит гром, а ветер лохматит макушки ольх. Улица встаёт дыбом. Луна насилует солнце, а звёзды наблюдают, раскрыв от восхищения рты. Идёт подготовка к грозе. А, значит, помидор, определённо, верный выбор!

На второй ягодице отец, вошедший во вкус, рисует огурец.

 - Будет тебе, сына, экзаменационный натюрморт!

Мама не возражает, её взгляд давно обессмыслился.

Всем бы таких родителей, с гордостью думает Сальвадор. А ведь какие разные! Мать ладная, яркая, безалаберная, рот перевёрнутой подковкой. Отцово же лицо – как топорий обух. Не лицо, а харя. Честная, простая, совсем не буржуазная.

Утром перед экзаменом Сальвадора папа собирает урожай с маминой задницы и любовно укладывает овощи в бумажный кулёк.

 - Если не примут натюрморт, сделаем дома овощной салат.
Так умеет ободрить только мама. 



Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ИГУАНЫ НИКОГДА НЕ БОЛЕЛИ



Самый тупой пункт диалога на собеседовании – расскажите о себе. Что именно, помимо перечисленного в резюме, интересует дотошных рекрутеров?

Если бы меня спросили, над чем я в последний раз смеялась, я бы рассказала о случае в метро: напротив меня сидел паренёк и тыкал в свой смартфон. На пальцах рук демонстративно яркая тату-надпись: «руки крюки». По слову на каждой руке, по букве на каждом пальце. Я хохотала до хрюков. Что там у него на других частях тела? И как здорово, что я ехала одна, и некому было стыдливо уткнуться в плечо, спрятать свой ржач. Я бы им подавилась.

Если бы меня спросили о самой душещипательной аналогии человека с животным, я бы рассказала, что моя новорожденная сестрёнка была похожа на игуану, которую откачали от инфаркта. Игуан реанимируют так же, как и людей. Мужик-герпетолог по ТВ держал дома игуану. Когда та оцепенела, потом обмякла, вывалив язык, он принялся её откачивать. Придя в себя, ящерица блаженно сощурилась, как ребёнок, отведавший вкусность, и растянулась в виноватой улыбке.

Если бы меня спросили об очевидном невероятном, я бы поведала, что чувак из соседнего подъезда шагнул с крыши. С работы уволили, невеста бросила, шептались местные грымзы. А отец его, по словам тех же грымз, удавился пять лет назад. В конце концов, наши родители нас и убивают. Чаще, правда, генетически.

А в конце диалога неизбежная константа: у вас есть ко мне вопросы?

У меня этого добра навалом.

Тебя, человек-эйчар, не раздражает в криминальных детективах надпись на жёлтой ленте, опоясывающей место преступление, crime scene do not cross? Меня, сука, бесит, отсутствие запятых.

Каким был бы мир, если бы его населяли только два типа людей: не замечающих ничего под собственным носом и воображающих то, чего нет?

Если бы у Тоси Кислицыной из к/ф «Девчата», этой смешливой милахи, вдруг сорвалось с языка смачное «блять» - можешь ли ты вообразить что-то более неправдоподобное?

Или…


КРОВНЫЕ УЗЫ


Все крыши протекают. Но не всякая течёт.

Черепичная терракотовая кровля Альберта текла, рокотала оркестром. Она была его музыкой, его рассказчицей, его любимой.

Его Кровлюшкой.

«Главное – крыша надо головой» - говаривала его матушка.

Всё, что Альберт познал, ему нажурчала его кровлюшка. Её велеречивые ручейки поведали ему о тайных смыслах. Робкий перестук капели – о жизненных наитиях. Голубиный помёт – о дальних странствиях. Увялая листва – о телесном распаде и неотвратимости старости. Ни одному, даже самому нагугленному человеку в мире не стать ровней его черепичной всезнайке!

 - Завтра придёт кровельщик! – ежедневно угрожала супруга. Её слова выползали изо рта сонными червями. Она не умела сладкоголосить.
 
«Не придёт» - склабился про себя Альберт. Нейтрализованный кровельщик, как и все его предшественники, давно упокоился в прожорливом болоте. Руки прочь от черепицы!

А ведь женился Альберт по любви. Повстречал будущую супругу на сайте знакомств, завагинился с первого же лайка.

Ему понравился её пошиб: та никогда не старалась понравиться. Даже на свидании нарочно кривилась, дурно ела и держалась угловато. Такой антифлирт Альберта заворожил. А член-сорванец извёлся от желания.

Теперь у них двое деток: дочь в шапочке из фольги и сынишка в шапочке из фолега.
Дочь, звонкая девчонка, иной раз танцует, когда кровлюшка грохочет бравурно и заводно. И подпевает. Дочкины слова выпархивают пёстрыми бабочками.
Сын же вторит матери, крышененавистник.

 - Папа, когда крыша перестанет плакать?

Заурядный ребёнок, буквальный. И словечки пустяшными стекляшками.

Удивительно: бессловесная черепица так речиста, а живые человеки так пусты, с плохо подвешенными языками!

Альберт было хотел задружиться с соседом – у того крыша тоже подавала надежды, но вялотекуще.

 - А ты с ней поласковей! – наставлял Альберт.

 - Влажной должна быть жена, а не крыша. – слова соседа низвергались булыжниками.

Охаживал крышу Альберт основательно: укоренил по периметру фиалки; ласкал-начищал нежнейшей микрофиброй, ублажал вниманием, как самую желанную барышню.
После первой ночи, проведённой Альбертом на крыше, его жена, схватив детей и спешный скарб, уехала. Лишь дочка, обернувшись, смахнула кулачком непритворную слезу и помахала отцу.

 - Малышка моя! – кричал ей вслед Альберт. – Скоро у тебя появится крышесносная сестричка!

Хорошо бы попрощаться почтительно, но покидать возлюбленную после первой же совместной ночи не по-джентльменски.

 - Выйдешь за меня, Кровлюшка? – припал на колено Альберт перед текущей возлюбленной.

Подул ветер, застучал косой дождь, загремела крыша отливами и откосами:

- Не пойду я за тебя, Альбертушка, мы же с тобою одной кровли! А ну как детки родятся уродами: девочка будет плоская, а у мальчика чердак, всяким хламом набитый...

- Ты предлагаешь секс без обвязательств? - воскликнул Альберт, снимая трос с печной трубы. Его тучные телеса улиткой поползли к обрыву.

- Вот скользкий тип, - хмыкнула крыша, освободившись от назойливого ухажёра, - хотя бы поуговаривал для приличия...