Эскиз 1. Доброе утро, господин Гоген!

То, что не взаимосвязано,
гораздо ближе, чем ты думаешь

Единственный способ стать богом –
это поступать как он: творить
Поль Гоген
 
***

<Паша>

В конечном итоге все сегодня шло не так.
И так. Так, как всегда. Так, что можно вполне по полочкам разложить, по минутам уложить, расписать в планинге, где традиционно пишешь одну неделю, чтобы потом вырвать эти страницы из петель, в которых сам и находишься.
А Алина тем временем состроила самую милую мордашку (перевод с семейного: «выгуляй Винса утром, а я вечером»). Я купился. На самом деле, мне было фиолетово, где проводить это очередное утро, а с наушниками, да в парке не так уж и плохо. Вот знакомое лицо, еще одно, третье. Несчастные собачники неплохо рисуют радость от ранних прогулок по субботам.
Как по мне – суббота не так уж и отличается от любого другого очередного дня.
Не надо на работу?
Ну и пфф, подумаешь. Смотрю вдаль, вижу луну и солнце, а где-то там еще одну луну. И все.
Винсент заливисто лает, ему-то норм все это. Проснулся – гавкнул, разбудил всех, до кого докричался (простите, соседи!), почавкал, попил (все бесяче громко), поносился по дому, попрыгал на моей груди (Алинину он не очень жаловал, хотя я все еще был без ума).
- Пааааш, ну Паш…
- Ллладно…

Одна луна всегда большая, вторая еще больше. Та, что больше, - темнее, ее едва видно. «Додумывай!» - вспоминаю я художку. «Что это у тебя?» - Алину. Эти грузные небеса перекликаются глубочайшими слоями, и я их тщательно по сантиметрику прорисовываю. Тут вот не хватает оттенка, а здесь – пожирнее, посочнее. Бог, блин, ну что это такое, халтура какая-то!
Винс влетает в толпу гулек с радостными воплями. Те почему-то счастливы на несколько децибел больше, возможно, что просто из-за того, что он-то один, а их – много. И вот весь этот хор одноликих рассекает ветер над моей головой, а я молюсь. Молюсь, чтобы если уж и обосрут, то не так сильно. Плащ почти новый, да и нужен, чтобы расплачиваться за каждую самую милую мордашку утренними выгуливаниями… а зарплата через две недели, даже в химчистку не зайти.
Фух, пролетели. Обещаю богу купить подаяние (пачку семечек) и успеть передать им взятку, пока Винс отвлечется на какую-нибудь сучку, тут же про это забываю и наконец-то утопаю в собственных мыслях.
Да, вспоминаю, что еще наушники неплохо бы. Втыкаю, нащупываю в кармане кнопку вверх, поправляю этот неуместный синий берет (Алина заставила купить, «чтобы голова не мерзла»), чувствую, что выгляжу, как мудак (Алина: «почему как?»), зато в равной степени отличаюсь и от собачников в дутых куртках и спортивных штанах, и от их песелей в смешных комбинезонах.
Смотрю на белый, громадный дом, который нескромно вписался в местный пейзаж, разрывая окружающую субботнюю (вчера аналогично, послезавтра тоже) тишину своей неестественностью, как какой-то излишек, перебор, горе от богатства, неуместность. Все, как всегда, нелепо до безобразия.

<Алина>

Быть девочкой непросто, уж я-то точно знаю. Быть Пашей – еще хуже.
«Ну и мудак!», - иногда, достаточно чаще, чем никогда, говорю самой себе, потому что никто другой мне не верит.
Ни Соня, ни Машка, которые знают его и меня с самого рождения. Ну, с рождения «нас», естественно, поэтому они думают, что знают все, что между нами творится, словно смотрят «Лето наших надежд» в третий раз, где все до банального также. Софи все время активно слушает, как я жалуюсь, и мудро замечает, что я дура, раз меня это цепляет, «при прочих-то очевидных плюсах», а Мари просто фыркает, закатывая глаза, потому что ей-то в отличие от меня снова попался «настоящий мудак», на что Софи снова не менее мудро замечает, что и она дура.
Ни родители. Маме вроде как без разницы, «лишь бы не обижал», не знаю уж, почему она этого всегда боялась, ведь отец если и мог ее чем-то ранить, то это только своим фирменным ехидством, умноженным на сарказм и тонкое умение ранить словом. Вот и мне он сказал про Пашку, что тот – «вполне себе достойный молодой человек, несмотря на хохмы», хотя «взгляд какой-то отрешенный».
Ни я сама, наконец. Пашин «отрешенный взгляд» – это то, что напрочь влюбляло в этого меланхоличного мудака, влюбляло с первого взгляда. Так, что никак по-другому. И вот я ему утром шепчу такая:
- Паааш, выгуляй Винса, а?
Слышу задолбавшийся вздох, чувствую, что он закатил глаза, а в совокупности проклинает всю вселенную за раз – ну, ту самую дрянную вселенную, которая допустила, что мы знакомы.
Вселенная вселенной, но так-то я проворачиваю этот фокус это изо дня в день и хотя бы по субботам жду, что он наконец-то скажет: «душа моя, а пойдем с нами?»
Вместо этого стабильно  остаюсь в теплой мягкой постельке, чувствуя себя при этом почему-то неизбежно по-дурацки одинокой. Замершей. Закутываюсь в пухлое тяжелое одеяло, стараясь, чтобы ни сантиметра голой кожи не попало в малоприятные объятия холодного квартирного воздуха. Здесь было слишком много места для нас троих, когда не хватало обычного такого тепла. Которое когда-то было, а потом ушло и отнюдь не потому, что лето сменила зима.
Паша уходит, а я кутаюсь сильнее. Его мимолетный «чмок» в щеку можно было и не заметить, а хотелось бы изготовить из него слепок.
- Прости, - шепчу ему в пустоту. Холодно так, что ловлю миниатюрные крохи из своего же дыхания. Берегу их.
Думаю, как ему сказать-то, что мне дико одиноко, что я виню в этом все, что только можно, а также Пашу, но хочу, чтобы он сам догадался забрать у меня мою вину. Я бы ее перестала ощущать, потихоньку, несмело, медленно выползая из-под одеялка, выныривая из пучины, а лучше того – вдруг оказываясь в раскаленных песках. Зыбучих песках, которые на поверку оказываются сухой травой – такое уж плохое зрение, или слабая надежда.
Надежда – штука, которую надо постоянно поливать, обильно снабжая подкормкой.
Но так хочется, чтобы иногда она была как песочные часы. Закончилась – переверни, чтобы все заново и так по кругу.

<Паша>

Наконец, устаю (Винс нет, но это понятно: все время ему напоминаю, что у него-то на две лапы больше), сажусь на камешки (они в роли скамейки, очень удобно и почему-то столько воспоминаний), а он все скачет вокруг. «Пошли дальше, гав-гав». «Гав-гав, пошли дальше». «Гав-гав»…
- Мне бы столько энергии, дружок.
Глазею вокруг. Люди, снова собаки, еще люди. Дети. Обрывки разговоров. И кусты. Краски. Думаю, что во всем этом чего-то мне не хватает. Утро как утро, но как-то хочется чего-то еще. Винс воодушевленно подлетает ко мне, как заправский кошак трется ухом (оно у него периодически болит, поэтому он просит почесать, а потом приходится ловить его по всей квартире, чтобы закапать), проходящая мимо девочка умиляется, а мать тянет ее сильнее, чем я тяну Винса за поводок (не дай бог дочь начнет клянчить собачку).
Винс, глядя на это все, болтает своим яростным хвостиком.
- Оторвешь, - привычно подтруниваю над ним я, а он с полной серьезностью делает вид, что не понимает русской речи. Достаю сигарету, Винс фыркает. Не любит, когда я курю, скрываясь от Алины. Не знает, что она знает.
Зато с ней (с сигаретой, не Алиной) утро становится немного более терпимым. Добрым? Нет, увольте. Но терпимым.
Краем глаза наблюдаю (люблю это дело) за прохожими. Они все еще редкие, в основном грустные собачники, да счастливые обладатели детей. В будни так-то еще старушки добавляются, а по воскресеньям – дедули. Один вот решил нарушить порядок и подходит ко мне в субботу, просит прикурить, а я хмычу в ответ, показывая, что у меня электронная.
- Да блин, опять эта ваша соска.
- Простите, дедуля.
Он что-то бурчит (перевод с дедовского: «ох уж эта бл**ь молодежь со своим химическим дерьмом, от которого вытекли бы мозги, если бы они вообще у них были»), начинает искать новую жертву, находит ее в пробегающей мимо девушке (я шепчу: «она же за ЗОЖ, дуралей») и – надо же! – дед разбирается лучше в людях, чем я: она с широкой улыбкой останавливается и спасает его (заодно сокращая его жизнь, если, конечно, верить брехне на наивных билбордах, что без сигарет кому-то будет лучше). Тот закуривает, улыбается, ведь у него утро явно тоже стало более терпимым. Вряд ли добрым, но жить можно.
Вдруг достаю телефон, пишу Алинке в воцап, потом стираю. Пусть спит. Да и Винса уже не хватает тупо носиться по кругу, и снова это «идти, идти, идти»! «Пора идти, хозяин!», пойдем давай, там что-то интересное!
Интересное в парке, где он гуляет каждый день второй год подряд, ну надо же. Спиралевидный товарищ, черт возьми. А я уже восьмой год. И Алина, впрочем, тоже.
- Алина?

<Алина>

Бл**ское одеяло! Его так неминуемо мало, хочется кутаться и кутаться, но даже в кокон не получается свернуться, только скатать и смотать все в какую-то непонятную кучу. Скажу Паше, что сегодня же потащимся покупать новое. Согласна даже вместе с ним глаза закатить, что «тащиться» и «суббота» это те еще антонимы.
Почему-то вспомнила «наш» первый год. Антонимы антонимами, но тогда они даже не были антагонистами. Паша с самого утра летел в общагу будить меня, героически прорывался ради этого сквозь смурную бабушку быстрого реагирования на входе; ухитряясь при этом каждый раз еще и придумывать, куда мы «потащимся» на этот раз.
- Паааш, ну еще же такая рань, - стандартно отвечала я, удивляясь, что не отпугиваю его ненарисованным еще пока лицом, заспанным видом и козявками-грязнульками в уголках глаз.
- Пойдем давай! Завтрак, гулять, музей! - Ну или еще варианты: «завтрак, гулять, концерт», «завтрак, гулять, вписка», «завтрак, гулять, гулять, гулять, куда-нибудь дойдем, а там решим что и куда», «хочу это тебе показать», «хочу с тобой впервые это увидеть», «живем, блин, один раз», «давай давай давай».
- Пары же еще сегодня…
- Да в жопу твои пары! - Сонька с Машей не вылазя из-под их одеял все время шептали: «о дааа, согласны».
- Нет, - твердо отвечала я и как будто бы намекала, что и они идут.
- Ох, не умею я все-таки уговаривать, - деланно расстраивался он, и, причитая, доставал что-то неизменное новое на завтрак.
Я его, впрочем, выпроваживала, хотя он ужасно любил видеть меня в не менее ужасной ночнушке, а ни Машка, ни Соня не были против, чтобы видел и их и вообще хором добавляли, что если он и дальше будет носить еду по утрам, то они заберут его себе и, так и быть, договорятся, как его делить между собой. Мне же совесть ответственно не позволяла взять и согласиться на его уговоры, да отправиться в мир, где радуются жизни. Вот получай теперь, дура, когда нежишься в ностальгии и упрямо хочешь, чтобы все это вернулось. «Прожить исток» - как Паша когда-то говорил.

Ладно, уже пора. Выбираюсь из-под невзболтанной изумрудной пещерки. Потягиваюсь. Посматриваю на уличную хмурь, еще более туманную сквозь шторы.
А что это я? И в самом деле…
Собираюсь. Да. Сама приду.
Не думая о том, хочет ли Пашка меня видеть, уверенная только в том, что Винс-то точно будет не против), впопыхах, словно вокруг все горит, нацепляю одежду, наспех довзъерошиваю волосы, зачем-то думаю накраситься, потом понимаю, что вроде как особо не для кого, мотаю на пышный куст на голове шарф, вижу в зеркале что-то среднее между заспанной монашкой и серой простушкой, вспоминаю, что Пашка все равно вроде бы любит, и восхитительно выпархиваю на улицу.
Бррр, че-то как-то холодно. Серая привычная тропинка нашего придомового парка, назойливые навязчивые небеса, любимая Пашкина луна, а вон там, наверное, еще одна, еще более родная, но незапрещающая додумывать солнце; какие-то цветы, которые должны, ну просто должны быть тут, поэтому упрямо прорываются сквозь однотонность мазков буйством красок. Немного разнообразия: и вот тут и красно-розоватые волны вперемежку с фиолетовыми вкраплениями, и желтое пятнышко, и какое-то мясистое белое облачко, словно буйный хлопок, зачем-то тут нелепо растущий.
Нет, правда, Паша бы описал это все лучше, а я так и не научилась у него. Хотя и это все заметила не я. А он во мне.
Иду, гадаю, где ж он сам. Прислушиваюсь, не слышно ли задорно вопящего Винса – вот у того-то каждый день — это праздник, лишь бы мы рядом. Вижу белый дом, который так раздражает Пашу каждый раз, словно в первый; опять вспоминаю универ, и что этого дома тогда тут еще не было. Его строили, когда я уже покинула Мари с Софи и из общаги напротив съехала через дорогу к Паше, в «нашу» квартиру; а он все время ворчал, что, сука, какой-де дебил решил тут построить этот убогий домишку и «кто вообще разрешил».
Дебилом был не особо крупный бизнесменчик, достаточно жалкий человечек, на самом деле; а ворчание Паши усилилось с тех пор, как случайно оказалось, что я работаю теперь в конторе, которой он владеет. И это я еще оберегаю Пашу от некоторых рассказов некоторые особенности «жалкого человечишка», потому что, не дай бог, Паша решил бы спалить эту домину. Заодно, так сказать.
Наконец, вижу его (Пашу, а не дебила), почему-то чувствую, что рада его видеть, и никому никогда не признаюсь, что хочу в ответ увидеть улыбку. «Милая, что ты здесь делаешь? Почему не спишь? Проголодалась? Пойдем на кофе?» - так было бы лет пять назад. А сейчас…

<Паша>

С трудом вытаскиваю треклятые наушники (застряли в ухе, как всегда, когда надо быстро достать) и удивленно смотрю на Алину.
Ее не узнать – замоталась аки шахидка, смеюсь.
Она улыбается еще шире (насколько это возможно в такой-то степени замотанности). Прижимается ко мне, а я почему-то вдруг вижу в ее руках желтое лассо.
Отодвигаю ее от себя.
Она вздыхает.

<Алина>

- Ну что? Что опять?! – устало не то кричу, не то шепчу я.
Паша нахмуривается.
- Что случилось?
- Да я тоже рада тебя видеть, - фыркаю. Чувствую себя ежом. – Почему нельзя нормально?
Паша привычно разводит руками, потом нетерпеливо лезет за телефоном, что-то там небрежно тыкает, наконец, убеждается, что от меня сообщений нет, и, ясное дело, не совершенно понимает, что случилось, – ведь я никогда так раньше не делала.
Так я может раньше и не делала, но иногда очень хочется, чтобы девочку просто понимали, вот совершенно просто так. И ведь понимают же: он неспешно поправляет свой нелепый берет, в котором он выглядит полнейшим мудаком, особенно учитывая, что купил он его, тупо послушав меня, а зачем – хоть убей не пойму; задумчиво почесывает щеку, краем глаза как-то успевает увидеть, что Винс проявляет предсказуемый интерес стандартного кобеля к весело заигрывающе машущей ему хвостом сучке, тащит его поводком к нам поближе, а потом вдруг оскорбительно мило проворачивает примерно все то же самое нехитрое со мной.
И вот я стою, прижатая со спины его некрепкой, но родной рукой, щекой придавленная к его утренней небритости, а между нами скачет шумливое волосатое нечто с недотрахом. И тут я слышу стандартный вопрос при любом намеке на недотрах:
- Все хорошо, родная?

Все. Черт возьми. Хорошо.
И как он все время это делает? Для чего?
Надо бы задать именно эти вопросы, но получается только:
- Да, конечно… просто стало жалко, что ты тут таскаешься один по холоду, пока я там нежусь в постельке.

Хм, и зачем я так сказала?
Зато Паше вроде как понравилось, он улыбнулся, как когда-то давно, позабытой уже нами обоими искренностью…
- Винс, бл**ь!

Тот в секунду спалил, что мы заняты друг другом и тоже решил завести себе такую же заботливую девчулю, как я. Но ведь я действительно хотела оказаться сейчас здесь, в этом самом месте, с Пашей. В этом невесть откуда взявшемся дожде, под этими причудливыми небесами, в этом  очередном мгновении вселенной.
Паша прижал меня сильнее. Я бы заурчала, будь я кошкой, а потом все сильнее и сильнее от каждого его прикосновения, от того, как он практически вдавливает меня, словно хочет, чтобы мы слились воедино.
Я и урчала на деле, потому что мне сразу стало аж до приятного покалывания тепло, я ухнула в воспоминания, которые лились наперегонки с этим дождем. Эти божьи слезы неожиданно не были холодными; да и небо они раскрашивали как-то весело, легкими такими мазками, едва заметными в общей канве. Паша снова и снова обнимал меня, а мне хотелось успеть вкусить ностальгии этих туч над нами, пока этот момент не скатился в копилку.
И точно – совсем скоро лить перестало, как-то неприлично резко, а Паша, нежно смахивая капли воды с моего лица с детской улыбкой заметил:
- Ну надо же, радуга, посмотри-ка.
- Ты как в первый раз, - заканчиваю мурчать я.
- Не помню, чтобы когда-то видел радугу по утрам.
- С добрым утром тебя тогда.

Паша искривляется, внимательно меня разглядывает, пока его бровь почему-то ползет вверх.
Он шепчет что-то на невнятном.
- Чего-чего? – ожидаемо переспрашиваю.
- Да ничего, ничего, - как будто бы отвечает он, как будто, потому что этого ответа совершенно недостаточно, но и ждать подробностей не стоит.

<Паша>

Желтое лассо в ее руках – странный знак. Странный и странный, ладно уж.
А если с другой стороны взглянуть, ну, букву поменять, и заметку уточнить? Точнее: страшный. Страшный и страшный, знак и должен быть таким.
Странный и страшный, странно-страшный, страшно-странный, страшный и странный. Слова гораздо страннее и страшнее, чем их наполнение, чем то, что они отражают на деле. Дом, луна, еще одна, где-то должно быть солнце; а потом фиолетовый, пурпурный, желтый, желтое лассо; коричневый, как без него, да серый, все как-то между цвета, и белый. Белый тут как тут, чтобы пальцем можно было макнуть и размазать, осветляя верх, загрязняя низ, да все время возвращаясь к желтому. И красному, а еще зеленому. Растворить, обмакнуть, перемешать.
И тут она меня возвращает:
- Ну что, что опять?!

Дальше все по учебнику («ничего», «все хорошо, малыш», прижать, обнять, понять). Мы в конце концов вместе ведь, правда?
Тут моросит что-то с неба (я вспоминаю, что обещал взятку и надеюсь, что это не голуби паскудные вернулись все-таки пройтись по мне на сомнительное счастье), потом капает, затем льет. Чувствую, что нужен Алине (моему несомнительному счастью), а от этого она еще больше нужна мне.
И вот в этой совместной нужде, которая сближает нас больше, чем какие-то более романтичные вещи, небо, все такое опять фиолетовое, однотонное и глубоко темное, начинают прорезать белые полосы, выделяются более светлые синие оттенки и даже немного просвечивает луна (а мне остается нарисовать еще одну). В довесок к этому всему вижу радугу, которая на глазах растет и делается четче, она привычно для радуг неуместна, ну вот вообще никак: ни в это время дня, ни в этот конкретный момент вселенной, ни для людей (и собак вокруг), ни для меня, ни для нее.

- С добрым утром тебя тогда, - улыбается Алина.
Хм, что, правда?
- Что такое? – словно снова слыша мой незаданный вопрос, спрашивает она.
- Да ничего, - говорю, ничего. Совершенно ничего.

Но это, конечно, не так. Утро и в самом деле вдруг почему-то стало добрым.