Один славный день...

   В квартиру постучали. Не то, чтобы настойчиво, но дробно, чётко, громко. Тот, кто стоял по ту сторону двери, явно был в своём праве. Даже не спросив, «Кто там?», я поторопился отодвинуть засов. На пороге стоял почтальон, хмурый на вид дядька с тяжёлой сумкой через плечо.

- Есть кто дома из старших? - Спросил он.
- Нет... - Помотал головой я, и тут из комнаты, с привычной, хитроватой улыбкой на лице и синеньким горшком в руках, вышла бабка.
- Нехорошо... - Насупился в мою сторону почтальон, и окслабился, обращаясь к бабке:
- Гражданочка! Примите заказное, распишитесь!

   Гремя крышкой эмалированной ночной посудины, бабка испуганно заторопилась в сторону туалета.
- Гражданочка! - Возмутился почтальон. - Задерживаете! Вы не одна!

   Отодвинув меня в сторону крепкой рукой, служащий почты шагнул по коридору в сторону старушки, на что та отреагировала неожиданно для нас обоих:
- Убивают! - Закричала она и бросив к ногам почтальона горшок, заперлась в своей комнате, но, судя по звукам, осталась стоять подле двери.

   Сняв фуражку, почтальон отёр клетчатым платком шершавую даже на вид, всю в веснушках, лысину и сокрушённо покачал головой:
- Ну, дела, хорошо, хоть не полный, но мне-таки надо, чтобы кто-то расписался за получение!
- Так давайте я... - Нерешительно предложил я.
- Делать нечего, видимо, придётся. - Вздохнул почтальон, протянув мне чернильный карандаш и почтовый бланк:
- Рисуй свою фамилию, адрес и распишись.
- Я только полной фамилией могу, подпись ещё не придумал, ничего? - Спросил я почтальона, и он махнул рукой:
- Сгодится. Делай, я и так тут у вас задержался.

   Пока я старательно выводил буквы, бабка скрипнула дверью, выхватила из моих рук карандаш, поставила на почтовом бланке крестик, и вновь заперлась. Почтальон уставился на крестик, и поинтересовался:
- Это что?!
- Да, бабка не умеет писать. Расписывается крестиком.
- Ну и дела! - Изумился почтальон. - Давненько такого не видывал. - И протянув мне конверт с заказным письмом, вышел вон.


   ...В 1921-м, в Вышнем Волочке бабка служила у нэпмана и нянькой, и мамкой, и прачкой. Привыкшая к труду с малолетства, знавшая ремесло, она кружилась по хозяйству от утра до ночи. Наниматели бабки, люди небедные, а порядочные, хотя трефного не едали, ценили свою помощницу не только по субботам, но и во все прочие дни. Тронутые скромностью и усердием работницы, те люди решили принять участие в судьбе не юной уже девушки. Перво-наперво выучили читать по слогам, с письмом, жаль, не вышло, решили «оставить, как есть». Выпроваживая девицу на танцы каждую неделю, наряжали прилично, напутствуя встретить «порядочного надёжного человека». Так и выдали её замуж за военного.  Бабка всю жизнь после поминала их добрым словом и прозрачной слезою.
...Не ведал про то почтальон, да и не узнает никогда. Сам-то он, впрочем, прошёл, как говорили «три класса и коридор» церковно-приходской школы, никаких наук не осилил, хотя почерк имел твёрдый, с наклоном влево, что выдавало в нём несогласие с устройством его жизненного уклада. Бабка же, пусть и подписывалась крестиком, а прожила со своим дедком в любви и согласии, как за каменной стеной, и считала себя счастливой до самого последнего дня.

Я так и вижу её, сидящей бок о бок с дедом на высокой кровати. Ноги не достают до пола у обоих. Дед прячет улыбку в усах, а бабка открыто хохочет, заливисто так, будто дитя:
- Быстро время бежит. Раз - и всё, нету его. И всё-таки, я везучая!

Именно тем и попрощалась она со мной. Пролетели её девяносто два годочка, словно один славный день.