Сага 1 полная версия книги. Книга первая про отца

               

                С  А  Г  А
                О     Л  Ю  Д  Я  Х      Н Е З Н А М Е Н И Т Ы Х         И     М  А  Л  О  И  З  В  Е  С  Т  Н  Ы  Х
                в        двух      книгах




                Санкт-Петербуог
                2019  -  2020








               




               





                Книга       первая
                ПРО             О  Т  Ц   А
                Очерки     (из)     жизни      белоруса





                Санкт-Петербург
                2019 


                О  Г  Л  А  В  Л  Е  Н  И  Е

Вместо    ЭПИГРАФА      ……………………………………………………………………………………
Почему    и    как      составилась   эта   «сага»………………………………………………..   
               
                Г  Л  А  В  А      1
                К        И  С  Т  О  К  А М
ПОСЛЕДНИЕ  ПИСЬМА   ………………………………………………………………………………………   
ПАМЯТЬ      ПРЕОДОЛЕВАЕТ  ВРЕМЯ……………………………………………..
О      КОРНЯХ……………………………………
В      КАКОМ-ТО       СМЫСЛЕ    -     ИЗБРАННЫЕ…………………………………………………………………………………………….
НА     РУБЕЖЕ       ВЕКОВ………………………………………………………………………………………………………………………………..
ГОДЫ        НЕЗАБЫВАЕМА,       КАК       ПЕРВАЯ       ЛЮБОВЬ…………………………………………………………………………………………….

                Г  Л  А  В  А      2
                НЕНАДОЛГО      В        СИБИРЬ
КРУТОЙ       ПОВОРОТ       ИСТОРИИ…………………………………………………………………………………………………………….
НА      ЦАРСКОЙ        СЛУЖБЕ…………………………………………………………………………………………………………………………
ВО   СЛАВУ     РУССКОГО     ОРУЖИЯ,    или   ЛИХА      БЕДА      -     НАЧАЛО……………………………Z.
НА        УЧЕБНОМ  ПЛАЦУ……………………………………………………………
УРОКИ       СОЛДАТСКОГО       ФЕХТОВАНИЯ…………………………………………………………………………………………………..
ЧАЙ   -   САХАР   -   БЕЛЫЙ    ХЛЕБ…………………………………………………………………………………………………………………
ВЕШНИЕ     ОДНАЖДЫ       НА       ВУОКСЕ………………………………………………………………………………………………………………………?
ЛЕДОСТАВ       НА       ЗЕЕ………………………………………………………………………………………………………………………………
ВЕЛИЧЕСТВО,      ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО      И…      «СУКИН      СЫН»………………………………………………………..
А   ПОПАХИВАЕТ-ТО      ОТ       ПАПАХИ…………………………………………………………………………………………………………..?
О       БЕЗУСЛОВНОЙ         ПОЛЬЗЕ        «ШАГИСТИКИ»………………………………………………………………………………
ПАРЕНЬ       ИЗ       БОДАЙБО       И      РЫСЬ…………………………………………………………………………………………………..
ОТ      ВЕЛИКОГО     ДО     СМЕШНОГО,    или        РАКИ      ПО      ДЮЖИНЕ……………………………………………….
НЕ      ПОДМАЖЕШЬ     -     НЕ      ПОЕДЕШЬ……………………………………………………………………………………………………
ХОТЯ      И      НЕ        ИВАН       КУЛИБИН………………………………………………………………………………………………………….
В       ПОХОД      НА      БОЛЬШУЮ      ВОЙНУ…………………………………………………………………………………………………..
НЕМНОГО      О      СТРАННОСТЯХ       ВЕРЫ………………………………………………………………………………………………..?

                Г  Л  А  В  А       3
                О  П  Ы  Т  Ы        Ж  И  З  Н  И     И      С М Е Р Т И
     ДО  НОВЫХ    ПОБЕД  ЕЩЁ   ДАЛЕКО………………………  ………………………
МОЛЧАНИЕ        ЯГНЯТ…………………………………………………………………………………………………………………………………+
КОЕ-ЧТО       О      ГЕНЕРАЛЕ       БРУСИЛОВЕ……………………………………………………………………………………………….
ПЕРЕД        АТАКОЙ……………………………………………………………………………………………………………………………………………
О       «ХОЖДЕНИИ»         В         АТАКИ……………………………………………………………………………………………………………..
ПОСЛЕ        АРТНАЛЁТА………………………………………………………………………………………………………………………………….
КАРТИНКА,        КУПЛЕННАЯ       НА       «КРУГЛОМ      РЫНКЕ»       В       САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ……………………..
ГЕРОЙ      ПОВЕСТВОВАНИЯ       СТАНОВИТСЯ       ВОЕННЫМ        ГЕРОЕМ…………………………………………………
ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ    ЭПИЛОГ    К     РАССКАЗУ     О     РАЗВЕДКЕ     У      ДЕРЕВНИ      ЛЯНДСТРЕУ………………..
НОВЫЙ        COGITO       ERGO       SUM,     или        ДВАЖДЫ       РОЖДЁННЫЙ……………………………………………………………..
КАК       ЖЕНЯ         БАКШТАЕВА        ЦАРЯ        УВИДЕЛА   И   НЕМНОГО    О   БАКШТАЕВЫХ…………………………………………………………………………
КРЕСТЬЯНСКОЕ      «ВАШЕ       БЛАГОРОДИЕ»…………………………………………………………………………………………………
CONTRA      &      PRO,    или        АГИТАТОРЫ……………………………………………………………………………………………….
О       «ДЕМОКРАТИЗАЦИИ»      АРМИИ        И         ДЕМОКРАТИИ       ВООБЩЕ……………………………………………..
ГЕНЕРАЛ       КОРНИЛОВ……………………………………………………………………………………………………………………………..
ПОБЕДИТЕЛИ        СПАСАЮТСЯ         БЕГСТВОМ……………………………………………………………………………………………+
«ПОЗВОЛЬТЕ   ВАМ,       ВАШЕ       БЛАГОРОДИЕ,       ВЫЙТИ       ВОН!»……………………………………………….
             

                Г  Л  А  В  А       4
                «Б  Е  Л  Ы  Е»,        «К  Р  А  С  Н  Ы  Е»,        «З  Е  Л  Ё  Н  Ы  Е»

ПОСЛЕ          ОКТЯБРЬСКОГО       ПЕРЕВОРОТА……………………………………………………………………………………..
РУССКИЙ        С       ГЕРМАНЦЕМ       БРАТЬЯ       НАВЕК ?    ЕЩЁ        ТА          «ИСПАНКА» ! МИРНЫЕ        ЗАБОТЫ……………………………………………………………………………………………………………………………………
СНОВА     -        ШКОЛА  !    ОДНА        ВОЙНА         ЗАКОНЧИЛАСЬ……………………………………………
НАУМ   ЗНАКОМИТСЯ  С  ЖЕНЕЙ   БАКШТАЕВОЙ  И  УЗНАЁТ  О  ЕЁ  РОДНЕ         
……………………………………………………………………………?
ПАН       ПОРУЧНИК,     ОН     ЖЕ      ГОСПОДИН       ПОРУЧИК………………………………………………………………………….
РЕСПУБЛИКИ        СЛЕДУЮТ        ОДНА       ЗА        ДРУГОЙ……………………………………………………………………………..
«ФАКТ»      И       «НА      САМОМ        ДЕЛЕ»       -      ДАЛЕКО      НЕ     ОДНО     И     ТО    ЖЕ………………………….
КОРОТКАЯ    ПЕСНЬ        О         СЛУЦКОМ       ВООРУЖЁННОМ       ВЫСТУПЛЕНИИ     1920     ГОДА………..
СНОВА          ДОМА !  ПОСТЕПЕННОЕ  ВОЗВРАЩЕНИЕИ  К  МИРНОЙ   ЖИЗНИ
ГОДЫ  УЧИТЕЛЬСТВА      И       СЕМЕЙНОЕ       СТРОИТЕЛЬСТВО,     или      ПОЧЕМУ   ТАК       НЕПРОСТО     РАССКАЗЫВАТЬ      О        ПРОСТЫХ        ЛЮДЯХ………………………………………………………………………………………….

                Г  Л  А  В  А       5
БЫЛО    «ДЕЛО»,    или     СЕМЬ    В     ОДНОМ:      ЗАДЕРЖАННЫЙ,   АРЕСТОВАННЫЙ,   ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ,                ПОДСУДИМЫЙ,    ОБВИНЯЕМЫЙ,    ОСУЖДЁННЫЙ,    ЗАКЛЮЧЁННЫЙ

    НЕБОЛЬШОЙ   ЭКСКУРС     В    ИСТОРИЮ     «БОЛЬШОГО    ДОМА»……………………………………………………………….
О.  Г.  П.  У.          ОБВИНЯЕТ………………………………………………………………………………………………………………………….
ОСОБЕННОСТИ       СОВЕТСКОГО         «СУДОПРОИЗВОДСТВА»………………………………………………………………………….
«ПРИГОВОР»,    или        ГОРА        РОЖДАЕТ       МЫШЬ……………………………………………………………………………

                Г  Л  А  В  А       6
                Н А      Б  Е  Л  О  М  О  Р   К А Н А Л Е)
СНАЧАЛА     НЕМНОГО     О       СОВЕТСКОМ     «КУРЕВЕ»,   НО     НЕ     ТОЛЬКО
ОТКРЫТИЕ       АРХИПЕЛАГА,     или    УРОКИ  ПРАКТИЧЕСКОЙ   ГЕОГРАФИИ ………………………………………….. 
ЛАГЕРНЫЕ        НАСЕЛЬНИКИ………………………………………………………………………………………………………………………
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ         ТВОРЧЕСТВО    НЕВОЛЬНИКОВ  ………………………………………………………………………………………………………….
У         СИСТЕМЫ           ПРОСМАТРИВАЕТСЯ    БУДУЩЕЕ       ……………………………………………………………………………………………………?
НЕ      «ИЗ        ПУСТОГО»      И       НЕ      «В       ПОРОЖНЕЕ»………………………………………………………………………………………
ИЗБЕЖАЛ        ПОБЕГА……………………………………………………………………………………………………………………………………
НА           СВИДАНИЕ          К         УЗНИКУ…………………………………………………………………………………………………..
ЗАКЛЮЧЕНИЕ        О          ЗАКЛЮЧЕНИИ…………………………………………………………………………………………………………
ЭТО        СЛАДКОЕ          СЛОВО      «СВОБОДА !»………………………………………………………………………………………..
ОБЪЕКТИВНЫЕ         ПРЕДПОСЫЛКИ         МАССОВЫХ       РЕПРЕССИЙ……………………………….....................

                Г  Л  А  В  А        7
                В  Р  Е  М  Е  Н  А        Б  Л  А  Г  О  С  Л  О  В  Е  Н  Н  Ы  Е
В       ПРЕПОДАВАТЕЛЬ,   НАСТАВНИК,    УЧИТЕЛЬ,    СТУДЕНТ……………………………………………………………………………
ЖИЛИ-БЫЛИ    В      ЖИЛИЧАХ,   или     ПЕРЕД   САМОЙ     ВОЙНОЙ………………………………………………………….
СОВЕТСКИЙ     ГРАЖДАНИН       ШУЛЬЦ………………………………………………………………………………………………………..

                Г  Л  А  В  А         8
          П  О  Д          В  Т  О  Р  О  Й          Н  Е  М  Е  Ц  К  О  Й         О  К  К  У  П  А  Ц  И  Е  Й
НЕ      ТЕ    НАСТОЯЩИЙ          АРИЕЦ,       или         ШУЛЬЦ       -     СТАРОСТА……………………………………………………………
ХЛЕБ        НАШ         НАСУЩНЫЙ………………………………………………………………………………………………………………..
..
ГИТЛЕРЮГЕНД         ДЛЯ         «НЕБЕЗНАДЁЖНЫХ» СЛАВЯН………………………………………………………………….
НА     ЛЕРИК       И        ПЕРЕСЕЛЕНИЕ      В      НОВУЮ     ЖИЗНЬ   (находится  после  БЕЛОРУСЫ   И   ВОЙНА,    и     ВАЛЕТКА)…………………………………………………………………………………………………………………

                Г  Л  А  В  А         9
    В  О  З  В  Р  А  Щ  Е  Н  И  Е         В          О Т Ч И Й         К Р А Й         …………………………………………………………………….
МАГЛЫШИ       С       УЛИЦЫ         МАГЛЫША,   или     РАССТРЕЛЯННАЯ    СЕМЬЯ………………………………………………………………………………………………..
«ПЁТР»      В        ПЕРЕВОДЕ       С       ГРЕЧЕСКОГО       ОЗНАЧАЕТ          «КАМЕНЬ»………………………………………..
БЕЛОРУСЫ         И  ВОЙНА…………………………………………………………………………………………………………..(+)
ВАЛЕТКА    МЕНЬШЕ   ЧЕМ   ВАЛЕТ,  или  «РАЦИОНАЛЬНОЕ  ЗЕРНО»  ГЕОРГА  ГЕГЕЛЯ  И  К  ЧЕМУ  ПРИВОДИТ  НЕРАЦИОНАЛЬНОЕ  С  НИМ   ОБРАЩЕНИЕ
ПЕРЕСЕЛЕНИЕ        В        НОВУЮ         ЖИЗНЬ  (переместить   в  конец     Главы  8)…………….   8……………………………………………………………………………………………(?)
КОЛОНИАЛЬНЫЙ       ПЕРИОД…………………………………………………………………………………
ТОПЛИВНЫЙ        КРИЗИС         МЕСТНОГО       ЗНАЧЕНИЯ………………………………………………………………………………
ПРО       ОБРЕТЕНИЕ        ЖЕНИХА         ДЛЯ         СЕСТРЫ……………………………………………………………………………………………..
НЕЖДАНЫЙ        ГОСТЬ        НА       СВАДЬБЕ……………………………………………………………………………………………………
ПОСЫЛКИ       ИЗ        АМЕРИКИ…………………………………………………………………………………………………………………(?)
     БАНКЕТЫ      ВСКЛАДЧИНУ……………………………………………………………………………(+)
ПЕДСОСТАВ         СЛУЦКОГО        ПЕДУЧИЛИЩА………………………………………………………………………………….

                Г  Л  А  В  А        10
                «С  В  А  Я          Х  А  Т  А»        Н  А  У  М  А      М  А  Г  Л  Ы  Ш  А
ПОРА        ГНЕЗДОВАНИЯ…………………………………………………………………………………………………………………………
МАТЕРИАЛЬНЫЕ       ПРЕДПОСЫЛКИ         ДОМОСТРОИТЕЛЬСТВА…………………………………………………………..
НЕТ      ГЕРОЯ     БЕЗ      ГЕМОРРОЯ…………………………………………………………………………………………………………………
«ПОД      КРЫШЕЙ        ДОМА       СВОЕГО»…………………………………………………………………………………………………….
«АУТОБУС…    ЧЫРВОНЫ…»…………………………………………………………………………………………………………………………..
БЕТОННЫЙ       ПОГРЕБ,  или      ВКУСНЫЕ         ТАЙНЫ           ПОДЗЕМЕЛЬЯ.
ПУД      СОЛИ        ИЛИ         ОДИН       КОЛОДЕЦ…………………………………………………………………………………………….
ПОСЛЕ        НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ      УБИЙСТВО…  (написано,  затеряно,   найдено)
ИСИДОРОВИЧИ  (найти)…………………………………………………………………………………………………(?)    РЕАБИЛИТАЦИИ,    НАГРАДНЫЕ    АНКЕТЫ,  или    МНОГО   ДВИЖЕНИЙ   -    НИКАКИХ
«МАШИНА       ВРЕМЕНИ»   НАУМА   МАГЛЫША   ………………………………………………………(+)

                Д  О  П  О  Л  Н  Е  Н  И  Я
№ 1       О  Б  Р  А  З  О  В  А  Н  И  Е      -      В  Ы  С  Ш  Е  Е  Ш………………………………………………………………………………
№ 2       О  Т  Л  И  Ч  Н  И  К         Н  Е       В  С  Е  Г  Д  А          В  Е  З  У  Н  Ч  И  К……………
№ 3       З  Д  О  Р  О  В  Ь  Е,     Д  О  Л  Г  О  Л  Е  Т  И  Е,    Б  Е  С  С  М  Е  Р  Т  И  Е…(иска
№ 4       О      Х  А  Р  А  К  Т  Е  Р  Е         Д А Н Н О Г О       Т  Е  К  С  Т А        И      Е Г О    Д А Л Ь Н Е Й Ш Е Й     С У Д Ь Б Е       ……………….

                П  Р  И  Л  О  Ж  Е  Н  И  Я
№ 1          Ж Е Н С К И Е     М  О  Н  А  С  Т  Ы  Р  С  К  И  Е             Ш  К  О  Л  Ы……………               
№ 2           «Д  Е  Л  О»   №  (ксерокопии)………………………………………………………)
№ 3           И З В Л Е Ч Е Н И Я     И З    «Д Е Л А»    И    К О М М Е Н Т А Р И И    К    Н И М
№ 4           О  П  И  С  Ь       И  З  Ъ  Я  Т  О  Г  О……………………………………………………………
5           В  Ы  П  И  С  К  И          И  З       П  Р  О  Т  О  К  О  Л  О  В………………………………
№ 6          С  В  И  Д  Е  Т  Е  Л  И…………………………………………………………………………………
№ 7          С  П  Р  А  В  К  А         П  О  Л  К  О  В  Н  И  К  А         С  И  Р  О  Т  К  И  Н  А……













         






 

               
    

               


        Вместо  эпиграфа  к  Книге  первой:   
        Не  все  человеческие  роды  имеют  долгое  продолжение,  угасают  даже  великокняжеские.  Сыновья  Ивана  Калиты  умирали  в  молодых  годах  и  княжили  недолго.  Семён  Гордый  умер  от  моровой  язвы  (чумы),  обошедшей  тогда  всю  Европу.  Иван  Красный  скончался  от  неизвестной  причины,  имея  всего  31  год.  После   сего  Ивана  осталось  всего  два  сына,  а  после  Семёна  детей  и  вовсе  не  осталось.  Поэтому  в  своей  душевной  грамоте    Семён  Гордый  обращается  к  братьям  и  увещевает  их  жить  в  мире  и  по  отцову  завету,  «чтобы  не   перестала  память  родителей  наших  и   наша,  чтобы  свеча  не  угасла».
      Коль  уж  Рюриковичей  постигла  такая печальная  участь,  то  могу  ли  я,  худородный,  сетовать  на  то,  что  остался  без «дальнего»  потомства,  то  бишь  без  внуков.  Осознав  это,  я  ещё  более  укрепился  в  мысли,  что  мне  надлежит  сделать  нечто  такое,  чтобы  ещё  какое-то  время  моя  малая  и   тонкая  свеча не  угасла,  «чтобы  не  перестала  память  родителей  наших  и  наша».  Единственное,  что  остаётся  доступно  и  по  силам  мне,  -  это  оставить  по  себе  нечто  наподобие  книги. 
         





            ПОЧЕМУ  И  КАК  СОСТАВИЛАСЬ  ЭТА  «САГА»
                Нечто     вроде    предисловия. 
           Ближе  к  концу  своей  жизни  открыл  я  для  себя  великолепного  русского  писателя  -  Сергея  Тимофеевича  Аксакова.  Конечно, я  слышал  о  нём  и  раньше,  но  впервые  прочесть  его    произведение  удосужился  лишь  лет   пятнадцать  тому  назад.  Это  были  «Детские  годы  Багрова-внука».  Я  сразу,  с  первых  же  слов  пленился  словесностью  автора,  его  языком  -  чистым,  полновесным, свежим  и  ярким,  простым  и  в  то  же  время   изысканным.  Редко  получаешь  такое  удовольствие  от  чтения.  И  вот  лет  через  десять  после  этого  снова  совершенно  случайно   «набрёл»  на  него.  Это  случилось  в  деревне,  «на  даче»,  где  среди  оставшихся    там  немногих  увидел  книжку  с  его  именем  на  мягкой  обложке.  Стал  читать   и  не  смог  оторваться  от  неё,  пока  не  дочитал  до  конца.  На  этот  раз  это  была  его  «Семейная  хроника».  Воздержусь   делать  похвалы,  в  коих  С.Т.  Аксаков  менее  всего  нуждается,  и  лишь  приведу  отрывок,  завершающий  весь  текст  этого  весьма  своеобразного  романа.  Вот   он. 
          «Прощайте,  мои  светлые  и  тёмные  образы,  мои  добрые  и  недобрые  люди,  лучше  сказать,  образы,  в  которых  есть  и  светлые  и  тёмные  стороны,  люди,  в  которых  есть  и  доброе  и  худое! Вы  не  великие  герои,   не  громкие  личности;  в  тишине  и  безвестности  прошли  вы  своё  земное  поприще  и  давно,  очень  давно  его  оставили;  но  вы  были   люди,  и  ваша  внешняя  и  внутренняя  жизнь  так  же  исполнена  поэзии,  так  же  любопытна  и  поучительна  для  нас,  как  мы  и  наша  жизнь,  в  свою  очередь,  будем  любопытны  и  поучительны  для  потомков.  Вы  были  такие  же  действующие  лица  великого  всемирного  зрелища,  с  незапамятных  времён  представляемого  человечеством,  так  же  добросовестно  разыгрывали  свои  роли,  как  и  все  люди,  и  так же  стоите  воспоминания.  Могучею  силою  письма  и  печати  познакомлено  теперь  с  вами  ваше  потомство.  Оно  встретило  вас  с  сочувствием  и  признало  в  вас   братьев,  когда   и  как  бы  вы  ни  жили,  в  каком  бы  платье  ни  ходили.  Да  не  оскорбится  же  никогда  память  ваша  никаким  пристрастным  судом,  никаким  легкомысленным  словом!»
         Так  Аксаков   завершает  свою  «Семейную  хронику».  Вот  мне  и  подумалось,  что  лучшего    «эпиграфа»  и  лучшего   «оправдания»  для  замышляемой  мною   «Саги»  не  найти;  уж  если  описанные,   опоэтизированные   и  воспетые  этим  автором  персонажи  достойны  внимания  и  уважения,  то   мои  и  подавно:  ведь  они  из  века  19-го,  «железного  века»,  шагнули  прямиком  в  век 20-тый,  коему  мы  ещё  не  успели  подобрать  должного  названия,  и  название  -  всего  лишь  «жестокий»  применительно  к   которому  звучало  бы  неоправданно  мягко.
     В  отличие  от  великого  писателя  я  не  претендую  на  то,  что  высказано  в  самой  концовке  аксаковского  отрывка,  в  его  трёх  последних  фразах.  Я  вижу  свою  задачу  несравненно  более  скромной:  оставить  хоть  какой-то  след  о  тех  людях,  с  которыми  мне  довелось  одновременно  жить  и  о  которых  довелось  знать.   Думаю,  что  это  будет  нелишне  в   общей  памяти  человечества,  тем  более  что  вряд  ли  в  мире  найдётся  ещё  кто-то, помимо меня,  кто  взялся  бы  за  это  бескорыстное  дело.

               
                То есть  главным  образом  о  таких   людях  них  будет  моё  незатейливое   и  неспешное повествование.   Почему  именно  о  них,  а  не  об  известных  и  знаменитых?  Да  очень  просто:  во-первых,  о знаменитых  и  великих  напишут  другие,   кто  имел  удовольствие  и  честь  якшаться  с ними,  меня  же  эта  участь  миновала;  во-вторых,  о  них  и  так  уж  написано   достаточно,  а  об   иных   даже  слишком;  наконец,  в-третьих,  а  кто  же  ещё  о  них, о  малоизвестных,  напишет,  кроме  меня  -  возможно,   единставенного  на  сей  день  оставшегося  в  живых  из   тех,  кто  их  знал   и   кто   хочет (и,  главное,  располагает  ещё  каким-то  временем,  чтобы)  рассказать об  этих  людях,  как  я  уже  отметил,  совершенно  неизвестных,  рядовых,  говоря  словами  поэта  Владимира  Алексеевича  Измайлова,  «рядовей  не  бывает».
       У  русского  религиозного  мыслителя  Николая  Фёдорова   существовал  «проект»  воскрешения  «отцов»,  т.е.  мёртвых  всех  предшествующих  поколений,  и  последующего  преодоления  физической  смерти  вообще.  Моя   задача   не  столь  грандиозна: хотя бы  ещё      немного  продлить  память   о    некоторых  своих  современниках   и  «со-жителях»  за  пределы  моего  собственного  сознания  и  тем  самым   как  бы  продлить  их  жизнь  в  «нашем»   мире.   Речь,  конечно  же,  прежде  всего  о  людях  родных  и  дорогих  моему  сердцу.  Затем   ещё -  о  близких  и  чем-то   милых,  о  добрых  и  хороших,  но  также  и  не  очень  добрых,   а  иногда    даже  об  очень  нехороших.
.      Раз  мы  усваиваем  себе  право  так  или  иначе  аттестовать  разных  людей,  то  нужно  по крайней  мере  уделить  внимание  в  наших  воспоминаниях  и  т.н.  «плохим»   людям,  наравне  с  прочими  равное  по  возможности   внимание  и  время.   Зачем   же  наказывать  их  ещё  нашим  беспамятством,  когда  им и  так  приходилось  нелегко в  жизни,   в  «той»  жизни. 
       И  ещё  я  рискую  высказать одну  «крамольную»,  хотя  и  совершенно  не новую  мысль,  а именно  вот  какую.  Среди  «нехороших»  встречается  достаточно  много  людей  весьма  дельных,  полезных,  не  говоря  уж  о  том,  что  большинство  гениев  или  просто  одарённых  людей,  как правило,  бывают наделены  очень  дурным  характером;  разумеется.  и  здесь,  как во  всяком правиле,  встречаются  отдельные  исключения. Одним  словом,  «плохие»  и  злые  могут  быть   в некоторых  отношениях  гораздо  интереснее   хороших  и  добрых.  В  то время  как  среди  последних    основную  массу  составляют  т.н. «простые»  люди,  а  среди  этих  -  дюжинные,  а  среди  дюжинных  немало и   откровенно  зряшных  и  совершенно  пустых.      
     Догадливый  и  особенно  прозорливый  читатель,  уверен,  уже  ждёт  от  автора  признания, что  сам  автор  тоже,  мол,… Что  я  могу  ответить  прозорливому  читателю,  прежде  чем  он  разоблачит  меня?  Да,  он  прав: что-то  мешает  мне назвать  себя  человеком  хорошим;  может  быть,  скромность.  Или  меня  настораживает  известная  «народная мудрость»,  что  «хороший  парень  -  это  ещё  не профессия».  В  то  же  время,  думаю,  меня  мало  бы  смутило,  узнай  я,  что  кто-то  за  глаза  называет  меня  плохим  человеком.  Пожалуй,  я  бы  даже,  скорее  всего,  согласился  с  ним,  но  при этом  не  преминул  бы  полюбопытствовать,  а   по  каким  именно  соображениям  он  меня  таковым  полагает:    интересно  всё-таки…    Думаю,  сказанного  достаточно,  чтобы  считать,  что  с  прозорливым   читателем   мы  уже   объяснились.
        Второе  обстоятельство,  побудившее  меня  в   1992 году  взяться,  в  2000-м  продолжить,  а   самом  конце  2014-го  приняться   за  окончание  (к  ноябрю  2018-го  всё  ещё   так  и не  законченных)  своих  довольно  бессистемных  записок,  заключается  в  следующем.   Отец  наш   был  человеком  рядовым,  но  очень  непростым  - и  по личностным  своим  качествам,  и  по  судьбе,  и  по  биографии. Мы,  дети,  начинали  понимать  это  уже  с юношеского  возраста,  с  годами  же  это  понимание  крепло  и  превращалось  в твёрдое  убеждение,  что  почти  неизбежно  приводило  к  мысли,  что  такая  судьба  и  жизнь  достойны  описания.      Вопрос  сводился  к  тому,  кто  и  когда  возьмет  на  себя  выполнение  этой  задачи.
          Старшая  из  нас  сестра,  находившаяся,  так  сказать,  ближе  всех  из   нас  к  «истокам»,  была  слишком  погружена  в  свою  медицинскую  практику  невролога-психолога;  немало  времени  отнимали  у  неё  также  дом  и семья  -  сын, дочь и муж,  партийный  функционер  районного,  областного  и,   наконец,  республиканского  уровня.   Особенность  его «профессии»  накладывала  отпечаток  на   весь  их  семейный   быт  в  том  смысле,  что  дома  у  них  совершенно  не  допускалось  никакое  движение  свободной  мысли,  а  только  единственно  верное  -  марксистско-ленинское,  причём  в  наиболее  предпочтительной  сталинской  его  версии.  Даже  трудно  вообразить,  какой  скандал  разразился  бы  в  их  доме,  узнай  муж-партработник,  что  его  «беспартийная»  супруга  готовит «мемуары»  о  тесте,  никогда  не скрывавшем  своей  антипатии  к  советам  и  коммунистам.
      При  этом  нельзя   упускать из виду,  что  по  тогдашним  представлениям  член  партии  ВКП(б) – КПСС  считался  существом  заведомо  более  высокого  порядка,  чем  какой-то  там  беспартийный  человечишко;   представление  это имело  хождение,  естественно,  только  в  «партийных  кругах».  Может  быть,  и  поэтому  мысль  о  таких  «мемуарах  в  той  семье  даже  не возникала;  не  могла  она  возникнуть,  как  я  уже  сказал,  и  по  чисто  бытовым  причинам,  в  голове погружённой  в  семейные  заботы  хранительницы домашнего  очага  и  начальницы  «тыла»  партийно-советского  чиновника,  не  покладая рук  работающего  на  идеологическом   и  административно-организационном  «фронте»…
       Оба  моих  старших  брата  также являлись  членами  КПСС,  самый  старший  скорее в  силу  необходимости,  чем  по  убеждениям:    он  начинал  как  милицейский  следователь,  впоследствии  работал  юрисконсультом,  а  в   советской  юриспруденции  беспартийными  могли  оставаться  лишь  некоторые  адвокаты.  Но  человек  он  был  вообще-то  совестливый,  честный.  Правда,  с  отцом  он  состоял  в  постоянных  «контрах»,  причём  активной  стороной  здесь  являлся  скорее  сам  отец,  не  видевший,  как  мне  кажется,  в  структуре  его  личности  и  характере  ценимых  им   черт и  не находивший  оснований  скрывать  своего  разочарования  этим.  К  такому  отношению  и  сын,  естественно,  не  оставался  безразличен.    Их   глухое  недовольство  друг  другом  изредка  прорывалось  в  открытых  формах  - раздражение,  обвинения  в  несправедливости,   обиды  и  тому  подобное…
     Этот  старший  брат  был  обременён  большой,  по  советским  меркам,  семьёй  (трое  детей)    и,  соответственно,  вознаграждаем   маленькой  зарплатой,  а  относительный  достаток  в  его  доме  достигался  главным   образом  благодаря  т.н.  «приусадебному  хозяйству»   -  огород,  сад,  домашние  животные,  птица  и  т. д.  Если  же  вернуться  к  занимющему  нас  «сюжету»,  то  намерений  что-либо  писать  об  отце  он  никогда  вслух  не выказывал,  во  всяком  случае  в  моём  присутствии.
        Средний  брат  заговаривал  об  этом  неоднократно,  «приобщая»  и   меня  к этой  идее.  Возможно,  у   него  на  этот счёт  существовал  и  какой-то  свой  замысел,  оставшийся  мне  неизвестным.  Надо  сказать,  у   него имелись  и  определённые  задатки  к  словесному  творчеству:  необходимая  к   хорошему  чувству  юмора  самоирония,  умение  рассуждать  парадоксально,  лаконичность  и  вообще  чувство  меры,  я  бы  даже  сказал,  чувство  стиля,  одним  словом,   явный   литературныйй  вкус.  Он  и  во  многом  другом  был  оригинален,      почти  все  окружавшие находили  его   человеком  талантливым. 
     Думаю,  если   бы  за  дело  взялся  не  я,  а  именно  он,  получилось  бы  и  раньше,  и  лучше.  Но  этот  мой   брат  слишком    рано  ушёл  из  жизни (вернее,  жизнь  рано  ушла  из  него),  умер  относительно  молодым -  на  64-м  году  в  результате  быстротечного  и  неоперабельного  до  сих  пор  ракового  заболевания.   (Нет:  всё-таки  рак  поджелудочной  железы,  как  выяснилось  для  меня  в  беседе  с  одним  компаньоном  по  банному  «спорту»,  теперь  в  ряде  случаев   «вполне  успешно»  оперируется). И  случилось  это  всего  лишь  три  года  спустя  после  смерти  наших  родителей,  когда,   собственно,  только  и  «наступила»  по-настоящему  пора  воспоминаний…
      Тогда-то  я  и  сделал  свой  первый  «приступ»,  заставив  себя  сесть  за  портативную  пишущую     машинку  югославского  производства,  бывшую  тогда  в  большой  моде  в  среде вузовской,  творческой  и  пр.  интеллигенции  СССР,  но  у  меня  уже  с  десяток   лет   пылившуюся  без  всякой  пользы.
       И  теперь,  прежде  чем  продолжить,  я   должен  заглянуть  в  начало той  рукописи  более  чем  двадцатилетней  давности,  которой  тогда  я  дал  условное  не  название  даже,  а всего лишь    первое  пришедшее  на  ум  обозначение -  «ОБ   ОТЦЕ» ,  а  позже  совершенно  нескромно  стал  именовать  всю  ту  писанину «ВО  ИМЯ  ОТЦА  И СЫНА»  (Хорошо,  что  хотя  бы  на  этом последнем слове  остановился:   эво  как меня  занесло!)   Впрочем,  чему же  удивляться:  тогда  я   был  ещё  человек  некрещёный,  и,  может  быть,  хотя  бы  это  послужит  мне  теперь   хоть  каким-то  оправданием. Название  моих  записей  в  любом  случае  придётся  менять,  а  на  какое  именно,   я ещё  окончательно  не придумал.
          Хотя…  Заявленное  в  самом  начале  название  «Сага»,  как  будто  и   слишком  претенциозное  на   первый  взгляд,  по  существу  является  довольно  верным,  так  как  моё  неспешное  словоплетение  вполне  может  отвечать  тому  определению,  какое  даёт  слову  «сага»  английская  версия  словаря  Ларусс:  Saga  -  any  long  narrative  story  tracing  the  fortunes of  a   family  through  several  generations  (English  Larusse.  Librairie  Larousse.  1968.  Paris).   В  моём  довольно  пространном  повествовании  по  меньшей  мере  тоже  ведь  прослеживаются  судьбы  нескольких   поколений  нашей  семьи.  Так  что,  отбросив  чрезмерную  скромность,  двинемся  вперёд,  как  говорится,   без  страха  и  сомненья…

    Ту  свою  первоначальную  рукопись  я  назвал  незамысловато:
                ОБ  ОТЦЕ
                ПРОСТРАННОЕ  СЛОВО
                Оно  было  начато  в  преддверии  его  100 –летнего  юбилея   и  затем  по  крайней  мере    дважды  продолженное  и  многократно  исправленное,  дополненное,  переделанное  и  т.д  и  т.п.  приобрело  свой  нынешний  вид.   И  первую  книгу  своей  «Саги»,  я  поэтому  назову,  соответственно,   так  же  незатейливо:

                КНИГА      ПЕРВАЯ               
ПРО  ОТЦА.    ОЧЕРКИ  ИЗ   ЖИЗНИ   БЕЛОРУСА

                Не от радости  и птичка  в  клетке  поёт.   
 
                Глава  1.   К   ИСТОКАМ
                Не  будь  грамотен,  будь  памятен.

                ПОСЛЕДНИЕ  ПИСЬМА
      Мы  хотели  и   намеревались  написать  и  сделать  это  сообща -  я  и  мой  брат  Анатолий.  Но  теперь,  когда  его  не стало,  это  всё  на  мне.  Так  что   у  меня  долг  не  только  перед   отцом,  но  ещё  и  перед   братом.
      Ещё  прошлой  весной  (а  пишу я  эти  строки  в  феврале 1993 –го)  мы  договаривались, а  вернее,  я  просил,  чтобы  основную  заботу  о  написании  текстов,  т.е.  собирание,  разработку  и расположение  сюжетов  относительно  один  другого,  взял  на  себя  брат, поскольку  он  уже  пенсионер  и  ещё  полон  сил,  а  я  всё  ещё  на  «государевой  службе»   и потому   своему  времени  хозяин  не  полный.
      Но  вскоре  на  него  как  снежный  ком  обрушилась  болезнь,  в  каких-то  2 – 3  месяца  разрушившая  и  уничтожившая  его.  Произошло  это  столь  стремительно,  что  близкие  даже  не успели  привыкнуть  к  мысли  о  его  возможной   кончине,  а  тем более  неизбежной  и  близкой  смерти,  хотя  и  знали  беспощадный   диагноз  и  характер  болезни,  осознавали  однозначную  предрешённость   конца  и  даже  отведённые  всем  этим  недолгие  сроки  его  остававшейся  жизни…
       Приходилось,  как   всегда  в  подобных  случаях  было  заведено  тогда в  нашем  Отечестве, изощрённо  лгать  больному.  Даже  мне  письменно  это   давалось  нелегко,  а  каково  же  это  было  делать  его  домашним,   вынужденным   ежедневно  в  течение  месяцев  придумывать  что-то  правдоподобно  утешительное  и  при  этом  заведомо  лживое,  убедительно  произнося  это  ему  в  лицо  и  не  отводя  глаз.
     Сам  о   своей  болезни  он  написал  мне  лишь один  раз,   незадолго  до  смерти,  с  обычным  для  него  чувством  юмора,  но  далеко  не  беззаботно,  хотя  и  не  теряя  веры  в  благополучный  исход.  Так  уж  «работает» - это  не  мною  первым  замечено - психология   онкобольных.  Может,  это  и   к лучшему,  что  он  до  самого  конца  заблуждался  и   что  предрешённый и  роковой  ход  событий  был  ему  неведом.  Впрочем,  кто  же  может  знать  об  этом  наверняка?
      Брат  желал  и  очень  ждал  моего  приезда,  но  я  не  приехал.  Не  только  и  даже  не столько  по   причине занятости (я  в  то  лето  директорствовал  у  себя  в  университете    (ПГУПС)  на  курсах  русского  языка  для  иностранных  туристов:   в  конце  концов  можно  было  бы  как-то   исхитриться и  вырваться  на  пару  дней. Но  мне  не  хотелось  своим  экстренным  приездом  смущать  его  и  без  того  встревоженную  душу,  вселяя  в  неё  лишнее  беспокойство.  И  я  принял  на  свою  совесть  этот  грех,  полагая,   может быть,  ошибочно,  что,  обещая  и   всё  откладывая  свой  приезд  «на  более позднее  время,  я  тем   самым  заставлю  его  ждать  и  жить…
     Его  второго  письма  я  так  и не  дождался. Стало  понятно,  что   дела   у  него  обстоят  гораздо  хуже,  чем  можно  было  предполагать,  и  несравненно  хуже,  чем  всем  нам  хотелось  бы.  Вечером  7-го  августа,  часов  около  десяти,  я  сел  писать  ему  очередную  обнадёживающую  ложь,  способную,  как  мне  тогда  казалось,  ещё  хотя бы  ненамного  оттянуть  приближающуюся  печальную  развязку.  Кончил  писать уже  заполночь,   изрядно  перемарав  несколько  листов   бумаги:  не  так-то  это  просто  изощряться   во  лжи,  адресованной  умирающему  брату…
     Отложил  всё,  что я  там  намарал,  в  сторону,  и  никакого  чувства  облегчения у  меня,  естественно,  не  наступило;  решил,  что   перепишу  набело  уже  утром,  на  свежую  голову,  чтобы,  не  дай  Бог,  даже  между  строк   не  проскользнула  бы  нечаянно  хоть  какая-нибудь  тень  сомнения  в  его   скором  выздоровлении…   Утром  и  встал  для  этого  пораньше,  ещё  не было  семи.   Уже  заканчивал  переписывать,   когда  раздался   междугородный  телефонный  звонок:   его  сигнал  звучал  особенно  продолжительно,  настойчиво  и  громко.    Такой  звонок  в  такую  пору  редко  бывает  из  разряда  приятных.  Ну  а   если  у  тебя  родители  в  преклонном  возрасте  или  болен  кто-то  из  близких,  да  к тому  же  болен  серьёзно…   Этот  ранний  звонок  мог   означать  только  одно… 
     Анатолий   умер.  В  те  самые  минуты,  когда  я  начерно  дописывал  своё  последнее  письмо  к  нему,  он  уже  находился  в  агонии.  И  когда   остывало  и  коченело  его  безжизненное  тело,  я  перебеливал  то,  что  было  уже  не  нужно  ему,  а  следовательно,  никому.
        Впоследствии  его  супруга  (теперь  уже  тоже  покойная:  она  умерла  после   22-х  лет  вдовства)  рассказывала   мне,  как  в  свой  последний  день  он  потребовал  найти  и  подать  ему  моё  предыдущее  письмо.  Ему  казалось  и  он  говорил,  что  именно  там  и  только  там   и  оттуда  он  извлечёт  истину,  отыщет  ответ  на  все  свои  невысказанные  вопросы  и  найдёт  ключ  ко  всему  им  не  разгаданному  пока.  Наверное,  в  нём  он  надеялся  вычитать  между  строк  нечто   такое,  что  скрывали  от  него  врачи  и  домочадцы.  Когда  же  ему  дали  в  руки  то  самое,   столь желанное  ему  письмо,  стало  понятно,  что  у  него  едва  хватает  сил,  чтобы  держать  его  в  руках,  но   их   уже  не  осталось,  чтобы  видеть,  читать  и  даже   просто  смотреть.  Да  если  бы  и  остались  эти  силы,  то  разве  возможно  было  прорваться   сквозь  стену  тотальной  лжи,  продуманной  и  целенаправленной,  выстроенной  вокруг  него  если  и  не  во  спасение,  то  хотя  бы  в  успокоение…

                ПАМЯТЬ    ПРЕОДОЛЕВАЕТ  ВРЕМЯ
       В  последние  недели   две  он,  по  словам  его  дочери,   уже  мало  замечал  окружающих,  а  если  и  смотрел  на  что-  или   кого-нибудь,  то  было  заметно  и  понятно,  что  взгляд  его  больше  обращён    внутрь  себя,  а  не  вовне.   Говорят  же,  что  в  последние (экзистенциальные)    мгновения  перед  мысленным  взором  человека  проносится  вся  его  жизнь.  Может быть,  такая  «ретроспектива»  имеет  место   в  сознании  человека   и  в  последние  часы  или  даже  дни  его  жизни.  Наверное,  и  брат  всматривался  в  прошлое,  видел  себя  там  ребёнком,  видел  молодыми  отца  и  маму…  Я  почти  уверен  в  этом.
      В  нашу  последнюю  с ним  встречу  -  это  было  летом  1990-го  -  мы  шли  навестить  еще  почти  «свежие»  могилы  наших  родителей  на  кладбище  в  деревне  Варковичи:  маму  похоронили  полтора  года  тому  назад,  отца  девять  месяцев   спустя.  Несли  цветы,  взятые (именно  «взятые»,  а  не  купленные)  мимоходом  у  одной  доброй  деревенской  хозяйки  в  соседних  Лучниках  из  её  палисадника;  скорее  всего  это  были  георгины,  умело  и  обильно  выращиваемые  тамошними цветоводами.  Цветы  эти  пышные,  торжественные  и  вместе  с  тем   какие-то  печальные  что  ли;  не  траурные,  но  тяжёлые -  как  в  переносном  смысле,  так  и  в  прямом.  Не  знаю,  годятся  ли  они  для  похорон -  никогда  не  видел,  а  уж  на  свадьбу  принести  их  никому  в  Беларуси  и  в  голову  не взбредёт;  в  России  же  они,  кажется,  не  столь  популярны.  Но  для  нашего  случая,  решил  я,   именно  такие   цветы  будут  в  самый  раз.
       Когда  мы  проходили  полем  между  Лучниками  и  Варковичами,  Анатолий  вдруг  стал  вспоминать  и  рассказывать,  как   на   этом  самом   поле  4-летним  ребёнком – а  было  это  58 лет  тому  назад -  он  увидел  и  не  узнал  отца  (которого  вообще-то  на  тот  момент  совершенно  не  помнил),  возвращавшегося  в  тот  памятный  день  в  родную   деревню  после  трёх  лет   заключения  в  концлагере.  Отца  семейства,  спешившего  к   жене,  детям,  старикам  родителям;  все,  слава  Богу,  были  живы-здоровы…
      Почти  киношная   «сцена»:  если  бы  увидел  подобное  на  экране,  непременноо  посчитал  бы,  что  это  довольно  банальный  ход  режиссёрской  мысли,  что  можно  было  бы   придумать  что-нибудь   и  пооригинальнее.  Но – увы!-  простая  и  суровая  правда  жизни  чаще  всего  именно   такова:    без  особых  выдумок  и  изысков.   Так  и  здесь:   это  была  лишь  одна  из  невыдуманных  «картинок»  из  жизни  отдельной  семьи,  всего  народа  и  целой  страны…
      Мысль   постоянно  возвращается  к  личности  отца  -  так  происходит  со   мной,  так  было  и  у  братьев.  Наверное,    потому,  что  в  (на)  его  судьбе  отразились  если  и  не все,  то  по  крайней  мере  самые  крупные  коллизии  века.  Здесь  позволю  себе  процитировать  самого  себя .  В  предисловии  к «Книге  второй»  хрестоматии  «Пути-дороги  России»  (ПГУПС,  2011),  говоря о  физиономии  ХХ  века,  я  написал,  что  это  были   «грандиозные  исторические  разломы,  социально-политические  потрясения  невиданных  ранее  масштабов,  сделавшие  ХХ век  таким  катастрофичным  и  таким  трагическим,  в  особенности  для  нашей  страны.  Они  прошли  через    судьбы  сотен  миллионов  наших  соотечественников…    Этот  национальный  исторический  опыт  совершенно  беспримерен  как по  размаху  составивших  его  событий,  так  и  по  цене,  за  него  заплаченной,  -  многие  десятки  миллионов  загубленных  человеческих  жизней  и  изломанных  судеб;  предать его  забвению  нельзя  -  это  было  бы  равносильно  преступлению».
     Но  не  только  по  причине  прямой  причастности   к  самым  значимым  событиям  века  была   нам  интересна  фигура  отца.  Не  только  поэтому:  было  в  нём  нечто  такое,  что    делало  его  человеком  не  вполне  обычным,  всегда  привлекавшим  к  себе   внимание  людей  -  не  только  давно  и хорошо  его  знавших,  но   даже  и  видевших  его  впервые.  Желание  разобраться,  почему  это  было  так,  заставляло  меня,  как,  видимо,  и  братьев  тоже,  то  и  дело  в  мыслях  моих  возвращаться  к  его судьбе –   как  тогда,  когда  он  был  жив,  так  и  теперь,  особенно  теперь,  когда  его  давно  уж  нет  на  белом  свете.  Постоянно  совершать  экскурсы  в  прошлое стало  моей  привычкой,  потребностью,  можно  сказать,  жизненной  необходимостью.  В  этой  своей  памяти об  отце  я  словно  продлеваю  его  жизнь…
      Чем  дольше  живу,  тем  больше  убеждаюсь,  что  отец  действительно  был  человеком  необычным,  необыкновенным,  неординарным   (иногда  ещё  употребляют   такое  книжное  словцо  -  «недюжинный»)  во  многих  отношениях.  И  это  при  внешне  небогатой  событиями  жизни…   Но  это  ещё  смотря  что   называть  «событиями».  Если  называть  «событиями»   всё  это  современное  городское  мельтешение -  знакомства,  связи,  стремление  везде  успеть,  за  всем  угнаться,  ничего  не  пропустить  и не упустить,  чтобы  затем    выставлять  напоказ  обилие  всего  этого,  бравировать  и  похваляться  им,  -  то  да,  подобного  рода  «событиями»   его  жизнь  была  действительно  небогата.
         К  тому  ж  не  следует  забывать,  что  выражение  «небогатая   событиями  жизнь»  -  это  всего  лишь  расхожее  выражение,  скорее  просто  риторическая  фигура  речи   и  не  более.  Не  надо  придавать  ей  особого  значения,  тем  более  если  ей  предшествует  ограничитель  в  виде  слова  «внешне».  Независимо  мыслящий  и  внутренне  свободный  человек  живет  своей  отдельной  от  прочих  жизнью,  скрытой  от  людей  суетных  и  поверхностных,  совершенно  непонятной  им,  вернее,  недоступной  их  пониманию.   Наверное,  это  даже  к  лучшему,  во  всяком  случае   не  стоит  сетовать   по  этому  поводу,  потому  что  ещё  неизвестно,  чем  бы  закончилось  их  «понимание»:  как  показывает  опыт  жизни  моего  отца (а  теперь  уже  и  мой  собственный),   оно  вряд  ли  могло   бы  привести  к  чему – нибудь  хорошему  или  хотя  бы  путному.
       Нельзя  точно  определить,  в  чём  именно  выражалась  и  тем более,  в  чём  состояла  необычность  его натуры,  во   всяком  случае заявить  это  a  priori. Думаю,  по  мере  того  как я  буду  рассказывать  о  нём,  это  станет  понятнее  читающему  эти  строки,  как,  впрочем,  и  мне  самому.     Пока  же  я  не могу  сказать  о  себе,  что  вполне  постиг  и  понял  её.  Собственно  говоря,  в  этом  я  вижу  не только  свою  задачу,  но  также  отчасти   и  цель.
      В  100-летие (т.е.  через 4 года  после  смерти)  отца  мы  предполагали,  вернее,  я  предлагал  провести   что-то  вроде «Маглышевских  чтений»  хотя  бы  в  семейном  кругу,  где  каждый  из  нас  «выступил»  бы  со  своими впечатлениями  и  воспоминаниями  об отце.  Предполагалось, что  рассказ  каждого  из  нас  -  даже  при возможном  их  частичном  совпадении,  повторениях  или ,  напротив,  при  расхождениях  в  некоторых  деталях   при  обозрении  одних  и  тех  же  сюжетов -  всё-таки  в  целом  могут  составить   некую,  пусть  и  не  завершённую,  но  всё-таки  вполне  достоверную  «мозаику»  о  жизни  нашего  отца.  Как  писал    один  из  титанов  Возрождения  Рыгор  Франциск  Скорына,  «людям  посполiтым  (т. е.  простым)  к  доброму  наученiю».  После  того  как не стало  Анатолия,  этот  сыновний  долг  обязан  был  исполнить  уже  я  один.  Впрочем,  об   этом  уже  говорилось  в  самом  начале.

                О  КОРНЯХ   
     Он  появился  на  свет  в  деревне  Варковичи,  находящейся  вблизи  старинного    города  Слуцка,  о  котором  в  «Повести  временных  лет»  под  1116 годом  упоминается,  что  князь    имярек  такой-то  (кажется,   Глеб,  князь  минский)  «воевал  дреговичи  и  Случеск  пожег».  Был  он (не  князь,  конечно,  а  новорождённый)  третьим,  последним  из  выживших  детей  в  крестьянской  семье,  а  родился  1 (14) декабря 1893  года.  В  святцах  в   этот  день  особо   почитается  пророк  Наум,   что  из  так  называемых  «малых  пророков»,  но  зато  самый  значительный  из  них,  считающийся  первым  сразу  после  пророков  великих.
       К  началу  декабря  на  крестьянских  подворьях  того  края как раз  заканчивается  т.н.  «сельскохозяйственный  год»,  т .е.  и  уборочная  страда  по  всем  культурам,  и  заготовка  припасов  на  зиму  для  семьи,  для  скота  и  какой-то  минимум   на  продажу;  заканчивается  и   сев  озимых,  и  подготовка  зяби;  можно    браться  за  ремонт   инвентаря,  починку  сбруи,  другие  ремёсла,  подсобные  работы  и  отправляться  на промыслы. Ну  а дети,  не  отвлекаемые  в  эту  пору  ни  на  помощь  в  хозяйстве,  ни  летними  забавами  «на  свежем  воздухе»,  отправлялись  в  школу  -  кто-то  весьма  неохотно,  а   иные  с  великой  радостью. 
     Родители,  отправляя   их  под  присмотр  учителя   (по-белорусски «настаунiк»,  которого  иногда  местное  население  называло  также «дарэктар»,  поскольку  он  являлся  единственным,  а  следовательно, и  главным  лицом  в  «школе»),  с  надеждой  напутствовали  их: «Пророк  Наум  наставит  на  ум».  То  есть  на  школу  возлагались   определённые  надежды:  если  и  не  как  на  «социальный  лифт»,   способный  «вывести  в  люди»,  избавив  любимое  дитя  от  беспросветной  и  тяжкой  крестьянской  доли,  то  по  крайне  мере  как  на  нечто  дисциплинирующее,   отвлекающее  и отучающее  детей  от  шалостей.  Так,  наверное,  приговаривали,  провожая  своих  детей  в  школу,  и   мои  дед  и  бабка.  Школа  же  была  в  лучшем  случае  церковно-приходская:  какой  же  ещё  другой  быть  в деревне?
        Деду  к  тому  времени  уже  минуло   за   сорок  -  он  родился  ещё  при  царе  Николае I,  знававшем  Пушкина,    в  1851  году,  а  бабушка  была  едва  ли  намного  моложе.  Конечно,  они,  как  и  многие  крестьяне,  чаяли  видеть  своё  дитятко  человеком  более  образованным,  чем  сами  они,  и  снискавшим  лучшую,  чем  у  них    самих,  долю.  Может  быть,  это  явилось  и  одной  из  причин,  по  которой  уже  немолодые  родители  согласились  на  предложенное  батюшкой  имя  для  новоявленного  раба  Божия  -  Наум.  Впрочем,  вряд  ли  их собственный  выбор  мог   играть  какую-то  особую  роль  перед непререкаемым  авторитетом  священнослужителя.  Старших  детей  звали,  соответственно,  Яков  и  Елена.  Имя  бабушки  было  Марина  Васильевна (узнать  её  девичью  фамилию  я  так  и  не  удосужился;  да  и  вряд  ли  где-либо  сохранились  какие-то   метрические  записи  на  той  земле,  по  которой   прокатывались  волны  беспрерывных  войн,  оккупаций,  революций  и  контрреволюций)… 
        Бабушка,  хотя  и   крещёная  в  православной  вере,    жила  человеком  скорее  неверующим,  сильно  сомневающимся  даже   в   основных  церковных  догматах. Так  во  всяком  случае  рассказывал  о  ней  позднее  мой  отец.  Видимо,  не  последнюю  роль  в  этом   «стихийном» атеизме  неграмотной  крестьянки  сыграли  условия  её  нелёгкой  жизни;  какими-либо  иными  причинами  я  объяснить  данный  факт  не  могу.  А  деда  моего  величали  Дмитрием  Демидовичем.  Об  уровне  его «религиозного  сознания»  мне  ничего  не  известно.  Впрочем,  вряд  ли  в  этом  отношении  он  так  уж   сильно  отличалсяя  от   своей  супруги  -   это  подсказывает  мне  моя  «интуиция».
        Почти  во  всех   областях   Беларуси  в  сельской  местности,  помимо  имён,  наречённых  батюшкой  при  рождении,  почти  за  каждым  взрослым  человеком  стихийно  закреплялось  ещё  определённое  прозвище,  или,  лучше  сказать,  кличка  (т. к.,  между  прочим,  белорусское  слово  «прозвiшча»  в  переводе  на  русский  означает  именно  «фамилия»),  которая  (кличка)  имела  преимущественное  хождение  в обыденной  деревенской  жизни;  её  знали все  местные,  а  вот   официальную,  гражданскую  фамилию  того  или  иного  односельчанина  назвать  чаще  всего  затруднялись:  это  скорее  прерогатива  полиции  да  ещё  фискальных  ведомств.
       Не всегда  легко  разобраться ,  почему  то  или  иное  прозвище (уличная  кличка)  изначально  прилипало  к тому  или  иному  человеку  и  закреплялось  за  членами  его  семьи  и  потомками.  Иногда,  за  давностью  их  происхождения, даже  трудно  объяснить,  что  они  обозначают.  Чаще же  всего это  какие-то  смешные  прозвища, связанные  с   определёнными  чертами  характера, внешними  приметами  человека  или  какими-то  запечатлевшимися  в  памяти  людей  событиями,  в  которых  он  участвовал.   Нередко  это  что-то   вроде  тотемных  имён,  может  быть,  оставшихся  ещё  с  родовых  времён  и  связанных  с  названиями  животных,  иногда  даже  домашних,  но  чаще  диких  -  зверей  и  всякой  иной  живности:  птиц,  грызунов,  рептилий  и  т.п.    Бывало  и  так,  что  прозвища    носили  весьма  обидный  характер,  уничижительный  и  даже  порочащий.  Да  что  уж  тут  поделаешь:  на  чужой  роток  не  накинешь  платок,  и   молва  людская  -  стихия  почти  неуправляемая.  Должно  быть,  кто-то  из  предков  очень  насолил  когда-то  землякам,  и   никто  не  может  сказать,  до  какого  колена   будет  аукаться  такая «заслуга»  его  потомкам…
      Но  у  моих  деда  и  бабки  такой  деревенской  клички  почему-то  не  было.  Или  семейные  предания  не  считали нужным  фиксировать  и  передавать  их?  А  может  быть,  действительно  не  было, потому  что  уже  сама  по  себе  официальная  гражданская   фамилия  являлась  достаточно  «запоминающейся»  что ли,  маркированной  и  потому  не  нуждающейся  в  каких-то  дополнительных  знаках  или  «этикетках».  Однако  надо  сказать,  что  она  не  являлась  и  такой  уж  редкостной:  в  1990  году  я   насчитал на  Варковицком (д. Варковичи)  кладбище  не  менее  22  надгробий  с   фамилией  «Маглыш».
       Правда,  других  фамилий,  каждой  в  отдельности,  было  всё-таки  много  больше:  Басалыга,  Бородич,  Валетко,  Грицкевич,  Гончарик,  Гуринович,  Дереча,  Дубалеко,  Костюкевич,  Листопад,  Лужевич,  Мошко,  СтепанОвич…  Согласитесь,  что  и   среди  этих  фамилий  немало  «маркированных».  Есть  и  такие,  которые  вписаны  в  историю  -  либо  советскую,  либо  в   «антисоветскую».  Но  об  этом  как-нибудь  потом.
      И  всё-таки деревенское  прозвище у Дмитрия Демидовича  Маглыша  имелось,  скорее даже  не  прозвище  в  здешнем  традиционном  понимании,  а  прозвание  (или  даже  «звание»):  односельчане  за  глаза  называли  его  Дзмiтрок  Разумны;  последнее прибавление  переводится  с  белорусского  как  «умный,  мудрый».  Может  быть,  из-за  того,  что  в  деревне  у  себя  он  был  то ли «десятским»,  то  ли  даже  «сотским»,  то  бишь  «руководителем» («кiраунiком») – пусть  себе  и  самого низшего  уровня,  но  всё-таки…   
   Между  прочим,  из  августейших  особ  русской  истории  я  знаю  лишь  одного,  за  кем  утвердилось  подобное  «одобрительное»    прозвание  -  Ярослав  Мудрый , а то всё  - Тёмный,  Грозный,  Кровавый   или,  в  самом  лучшем  случае,  Великий…
       Заканчивая  о  фамилии,  сделаю  два  добавления. Неподалёку  от  Слуцка  есть  деревня Маглыши,  но  ныне,   как  говорят,  в  ней  нет  ни  одного  жителя  с  такой  фамилией.  Этимология  слова  «Маглыш»  неясна.  Проф.  Владимир  Иванович  Максимов  (из  Политехнического)  осторожно  замечал,  что  в  некоторых  белорусских диалектах  так  или  подобно  называют  крупную  бабочку  - «махлыш».  Отец  высказывал  предположение,  что  в  основе  может  лежать  значение  «магiлiць»,  т.е.  выполнять действия,  связанные  с  погребением.  Сам   же  я  склонен  видеть  в  основе  этого  фамильного  имени  общий  для  многих  индоевропейских  языков  корень   -  «маг,  мог,   might,   maht»  со  значениями  «могущий,  могущественный,  магический»,  хотя,  конечно,  больших  оснований  настаивать  на  этой  версии  у  меня  нет.
        Где-то  в  Боснии   расположена  планина  (цепь  гор),  примыкающая  к  Дипарским  Альпам.  Важнейшие  из  горных   вершин    в  них   -  Радуша (2000 м),  Иван-планша  и Белашница (2115 м).  Наиболее  же  возвышенные  точки  представляют   Маглыш, поднимающийся  на  2300  м  над  уровнем  моря,  и  соседний  с  ним  Дормитор  на  черногорской  границе,  имеющий  2600 м  высоты. Эта  «альпийская»  ремарка  как  будто  подкрепляет  именно   мою  «версию»…
        И ,  чтобы  не  возвращаться  больше  к  этой  теме,  уместно,  пожалуй,  сказать  ещё  вот   о  чём.  В  авторских  каталогах  Библиотеки   Академии  наук  (СССР)  мне  встречалась  фамилия  Маглий  и,  кажется,  ещё  Маглив,  обе,  судя  по  всему   - западноукраинского  происхождения,  причём    вполне  в  этом  смысле  «классические»  для  тех  местностей.  По  законам  фонетического  перехода  не   исключена  возможность   преобразования  полугласного  Й   в  шипящий  сибилянт  Ш  -  вот  вам  ещё  одно  толкование.
     Это  последнее  моё  предположение  в  каком-то  смысле  подкрепляет  ещё  одну  отцовскую  «гипотезу»,  а  именно    о  том,  что  первые  носители  родового  имени  «Маглыш»  проникли  на   территорию  современной  Беларуси,  поднимаясь   вверх  по  течению  рек  Припять  и  Случь;  а  миграцию  свою  они  начали  откуда-то  с  Волыни,  из  мест  первоначального  расселения  племён  дулебов.  Да-да,  тех  самых   дулебов,  которых   якобы  истребили  легендарные  обры.  Или  наоборот.   Выходит,  что  истребили  не  до  конца.  Но  в  любом  случае  «генеалогия»  выходит  довольно  славная…

           В    КАКОМ -ТО    СМЫСЛЕ   -   ИЗБРАННЫЕ
       Здесь    самое  время  сказать,  что  варковицкие  Маглыши,  хотя  и  являлись   крестьянами  -  землепашцами  и  хлеборобами,  однако  «мужиками»  они  себя  не  считали  (естественно,  в  социо-культурном  значении  этого  слова  в  литературном  русском  языке,  а  не  в  т. н.  «современном», то  есть  просторечном  и  отчасти  даже  жаргонном).  В  Беларуси  в  те  времена  да  и  позже,  а  особенно  раньше,  социально-сословное  различение  людей  проходило  в   бинарной  оппозиции:  «пан»   или  «мужик». К  панам  относили  не  только  всё  шляхетство,  но  также  и  просто  богатых,  состоятельных   или  образованных  людей,  сумевших  добиться  в  обществе  определенного  положения,    независимо   от  того,  обладали  они  дворянским  (шляхетским)  статусом  или  нет.
      Нелишне  напомнить  о  некоторых  особенностях  этого  статуса  в  среде  белорусского  шляхетства,  относительно  весьма  многочисленного  и    чрезвычайно  сильно  диффиренцированного,  и  потому,  может  быть,  весьма  ревниво  следившего  за  поддержанием  своей  крайне  неопределённой  социальной  репутации.  Представители   древних  и  влиятельных  магнатских  родов,   носившие   имена   столь  известные,  что  им  не требовалось  никакого  подтверждения  своих  исключительных  прав,  не  имели  никаких  оснований  для  беспокойства  на  сей  счёт.  Шляхта  не  столь  крупная,  но  тем  не  менее  всегда  державшаяся  в  обществе  на  виду,  также   чувствовала  себя  вполне  уверенно.  А  вот    шляхтичам    помельче,  а  то   и  вовсе  обедневшим  и  захудалым,    время  от времени  приходилось  самыми  разными  способами  подтверждать своё  шляхетство  и  право  на   какие-то  привилегии,  разыскивать   грамоты  («прывiлеi»),  копии  судебных  решений,  представлять  свидетелей  своих  особых  прав  и  т. д.  и  т. п.
     Тщательно  следя  за  поддержанием  своего   «статуса»,  даже  вконец   обнищавший  шляхтич   впадал  в  такую  фанаберию,  что  не  мог  позволить  себе  заняться  торговым  промыслом, пусть  хотя  бы  крупным  и  высокодоходным;  не  мог  он  тем  более   снизойти  и  до  какого-либо  ремесла,  даже  если  бы  имел  к  тому  определённые  таланты,  умения  или  склонность.  Достойными  шляхтича  занятиями  считались  только  военная  или  государственная  служба  да  ещё  «сидение»  на  земле.
  Последнее  предполагало,  конечно,  прежде  всего  владение  землёй,  причём  в  значительных  размерах.  Но  допускалось  также,  что  шляхтичем  может  считаться  и  мелкий  землевладелец,  сам  же  её  и  обрабатывающий  в  основном  силами  своего   семейства.  Понятно,  что  при  таком  условии  представлялось  иногда  довольно  затруднительным  отличить  пана-шляхтича  от  самотужного  и  зажиточного  крестьянина-хлебороба.   Все  прочие,  кто  по  такой  «классификации»  не  подпадал   под  категорию «панов»,  считались  простыми  «мужиками»:  хлебопашцы,  кустари,  их  наёмные  работники,  всякий  мелкий  мастеровой  люд,  причём,  кажется,  без  какого-либо  видимого  разбора  на  православных,  католиков,  иудеев  и  мусульман.
       Варковицкие  Маглыши   не  относились  ни  к  «панам»,  ни  к  «мужикам»,  но    всё-таки  до  мужиков  им  по  всем  статьям  было  гораздо  ближе,  чем  до  панов.  И   хотя  на шляхетство  претендовать они  никак  не  могли,  но  и  мужиками  они  признавать  себя  ни  в  какую  не  соглашались. В  общем,  почти  как  в  пословице:  «Ты  барин,  да  и  я  не  татарин».  Основания  для  этого  выдвигались  следующие:  они-де  ведут  свой  род  от  «выбранцев»,  т.е.  от  избранных,  специально  отобранных,  отборных и,  следовательно,  лучших.  Потому  не  следует  равнять  их  с   остальными-прочими.
             А  «выбранцы»  - это  что-то  наподобие  казаков  в  России,  но  только  «сословие»  не  столь  обширное,  и  скорее  даже  не  сословие,  а  всего  лишь   отдельная  небольшая  социальная  группа.   В  конце  ХУ1  века  в  ряде  частновладельческих  городов  Великого  княжества  Литовского,  Русского  и  Жемойтского,  принадлежавших  магнатам  вроде  Радзивиллов  или  Ходкевичей  и  наделённых  «магдебургским  правом»  на  самоуправление,  появляются  для  их  защиты  специальные  отряды  полупрофессиональных  наёмных  воинов.  Их  выбирали  из  числа  самых  рослых  и  крепких  молодцев  (всех  сословий, чаще  всего,  естественно, из  зависимых  и   бедных  крестьян),  сажали  на  собственную  землю  из  расчёта  полволоки  (10,2 га)  земельных  угодий  на  одного  служивого  и  селили  неподалёку  от  города,  охрану  и  защиту  которого  они  должны  были  осуществлять.
       А  охранять  в  таких  городах  было  что,  так  как  купцы,  торговцы  и  ремесленники  в  них  имели   определённые  «привилеи»  и  обладали  иногда  весьма  значительным  богатством,  не  говоря  уже  о  сокровищах  самих  владельцев-магнатов.  Выбранцы (выборцы)  освобождались  от  всех  податей  и  повинностей,  но  должны  были  нести  воинскую  службу,  кормясь  от  земельного  надела,  на  свой  счёт  справлять  всё  необходимое  для  службы:  оружие,  амуницию,  снаряжение  и  пр.  Они  числились  на  службе  в  возрасте  от 20  до   50 лет.  Их  права  и  обязанности  записывались  в  особых  княжеских,  а  позднее  и  королевских  грамотах.  Служба  их  считалась  наследственной  и  вместе  с  неделимым  земельным  наделом  переходила  от  отца  к  сыну  или  брату.
      К  ХУ11  веку  отряды  выбранцев  сохранились  в  очень  немногих  городах  Великого  княжества  Литовского.  В  Слуцке  они  просуществовали,  похоже,  до  самого  концв  ХУ111  века,  т.е.  вплоть  до  третьего  раздела  Речи  Посполитой  в  1795  году,  когда  её  восточные  территории  (по-польски   «Кресы  Усходни»),  в  том  числе  белорусские  земли,  отошли  к  Российской  империи.  В  слуцком   гарнизоне,  численность   которого  доходила  в  отдельные  периоды  до  тысячи  воинов,  выбранцы   составляли  особую   роту.   В  70-80-х  годах  ХУ11  века  их   поселили  в  шести  деревнях  к  западу,  северо-западу  и  востоку  от  Слуцка:   Лучниках,  Варковичах,  Серягах,  Брановичах,  Огородниках,  Падзерах.  Интересно,  что  по   крайней  мере  в  трёх-четырёх  из  этих  названий  со  всей    очевидностью  прослеживается  военно-оборонительная  тема,  и  происхождение    их  можно  было  бы  возвести  к  брани,  оружию   и  другим  средствам  защиты  крепостей.  Так  во  всяком  случае  считал  отец,  о  чём  он  говорил  не  один  раз.
       Особенно  многочисленным    слуцкий   городской  гарнизон  стал  в  сер.  ХУ111  века,  когда  князь   Иероним  Флориан  Радзивилл  довел  общую  численность  своего  наёмного  войска  во  всех  гарнизонах  до  нескольких  тысяч.  Слуцким  гарнизоном  командовал  назначенный  им  генерал-майор.  Роль  придворной  княжеской  гвардии  выполняла  рота  рослых  гранд-мушкетёров.  Из  города  Бяла  Подляска,  что  к  западу  от  Бреста,  Радзивилл  перевёл  в  Слуцк  свой  «кадетский  корпус»  (интересно,  знают   ли  об  этом  факте  в  расположенном  ныне  в  Слуцке  Минском  областном  кадетском  училище?),  в  котором  готовились  для  гарнизона  будущие  офицеры. 
      В  1768 г.  (ещё  до первого  раздела Речи  Посполитой )  гарнизон  слуцкой  крепости  был  несколько  сокращен,  в  нём  осталось  четыре  роты  (ок. 600 чел.)  так  называемой   слуцкой  милиции  князя.  Эта  милиция  как раз  и  состояла  из  выбранцев  и  «земян» (мелкой  шляхты),  которые  также  в  счёт  своей  службы  наделялись  князем  землёй.  Последнее  обстоятельство  как  будто   сближает  эти  две  категории  служилых  людей  в  их  социальном  статусе,  так  что  заявляемые  потомками  выбранцев    претензии  на  какую-то  особость ,  были,  как  можно  убедиться,  не  совсем  уж  и   6еспочвенны.
      Свою  службу  выбранцы  несли в  пешем  строю.  В  ХУ111  веке  в  качестве  формы они  носили  серый  суконный  камзол  с  зелёными  обшлагами,  серого  сукна  были  также  и штаны,  головным  убором  служила  шапка  из  медвежьего  меха  с  зелёным  верхом;  они  были  обуты   в  сапоги  с   ремешками,  форму  дополнял  большой  чёрный  галстук,  а  на  поясе  носился  ремень  с  подсумком-«патронташем».  Во второй  половине ХУ111  века  головы  их  украшали  -  на  прусский  манер – парик  с  обязательной  косичкой  и  треугольная  шляпа.
        Особенности  в  жизни  выбранцев  накладывали  свой  отпечаток  на  многие  стороны  их   повседневного  быта,  которые  сохранялись  долгое  время  и  после  того,  как    прекратилось  их  существование  в  качестве  отдельной  социальной  группы.  Их  деревни  отличались  от  окружающих  крестьянских.  Эти  отличия  отмечал  в  частности  этнограф  Исак Сербов  в  своей поездке  по  Полесью  летом  1912  года:  «Выбранцы  выделяются  среди   окружающего  населения  своим  представительным  внешним   видом,  но  речью,  нравом  и  обычаями   совершенно  не  отличаются  от  дреговичских  полян.  Заметно,   что  это   избранные   люди  из  местных  дреговичей,  которые  в  старину  несли  различную   службу  в  Княжестве.  Названия  их  поселений  определённым  образом   (точно)  указывают  на  те  специальные  обязанности,  которые   на  них  возлагались.  Так,  например,  Лучники  заготовляли  луки,  Серяги  -  суконные  куртки  серого  цвета,  а  Брановичи  -   «браные»  (?стальные, ?боевые)  доспехи   и   сёдла.  Огородники  доставляли  овощи,  а   Падеры  -  пиво,  мёд  и  воск;  Варковичи  несли  на  заставах  караульную  службу». 
       Нет  ничего  удивительного  в  том,  что  выбранцы,  будучи  в  каком-то  смысле «лутчшими»  и  действительно  избранными   и  отличаясь  от  основной  массы  прочего  населения  одеждой,  немного  достатком  и,  как  им  самим  казалось  или  хотелось,  даже  неким  особым   статусом,  привыкли  считать  себя  если  и  не  отдельным  сословием,  то  уж  во  всяком  случае  и  не  простыми  крестьянами,  не  мужиками.   Обыкновенных  мужиков  они демонстративно  чурались,  как  часто  чураются  недавно  и   вдруг  слегка  разбогатевшие  люди  своих  бедных,  остающихся  в  нужде,  но  больше  ни  в  чём  другом  не  повинных,  своих   вчера  ещё  родных,   а   сегодня  вдруг  ставших  «дальней  роднёй»,  родственников. 
     Мужицких  дочерей  выбранцы  себе  в жёны  не  брали,  старались  родниться  с  более  зажиточными  семьями  или  по  крайней  мере  с  ровней,  обращаясь  с  ними  как  со  своими  и  при  всяком  удобном  случае  подчёркивая  свою  особость  в  обществе ( «у  грамадзе»).
      Даже  и  тогда,  когда  с  окончательным  разделом   Речи  Посполитой  и  присоединением  её  значительной  части  к  Российской  империи  статус  частновладельческих  городов  был  упразднён,  а  вместе  с  этим  была  упразднена  социальная   группа  выбранцев,  даже  и  тогда  их  амбиции  угасли не  сразу.  Ещё  в  1838  году  они,  в  последний,  правда,  раз   тягались  с  петербургским  правительством (Сенатом),  пытаясь  по  старой  памяти  вернуть  себе  что-то  из   былых  привилегий,  но не   тут  то  было:  имперский  Сенат -  это тебе  не   местный  сеймик  и  даже  не  сейм  Великого  княжества. Тут  совершенно  иные  традиции  и,  главное,  тенденции.  Указ  императора  по  этому  «делу»  гласил,  что  выбранцы  и  впредь  считаются  лично  свободными,  но вот,  что  касается  их  былых  наделов,  то  они  отходят  к  помещикам. 
      Вот  таким  образом   этой  «казачьей  вольнице»  в  Северо-Западном   крае  был  положен  конец.  Но  и потом,  вплоть  до  1917  года  да  и позже  потомки  выбранцев   сохраняли  память   о  своём  социальном  происхождении,  гордились  им  и,  я  бы  даже  сказал,  в  отдельных  случаях  просто лелеяли  эту  память.
      Так  вот  и  дед  Дзмитрок  всегда  подчёркивал:  «мы  выбранцы»;  он  сумел  привить  это  чувство  и   своим  детям. Очень  может  быть,  что  и  десятским (десятником)  и\или сотским (сотником)  его  называли  в  память  о  каких-то  заслугах  его  предков-выбранцев,  а  может,  это  отражало  какое-то  административное  деление  деревенских  дворов  и   его  собственное   «заметное» положение  в  этом делении. Есть  такая   русская  пословица:  «Не  равны  бары,  не  равны  и  крестьяне».  Вот  и  дед  наш  держался  приблизительно  того  же  мнения…
        Такое  «происхождение»  и  такое  «воспитание»,  конечно  же,  не  могло  не  отразиться  на  судьбе   новорождённого  младенца Наума.  Итак,  с  одной  стороны,  библейский  пророк  ветхозаветных  времён,  почитаемый  православной  церковью как  один  из  покровителей    просвещения  и  науки,  с  другой,  - «влияние»  зодиакального  созвездия  Стрельца,  настроенного,  понятное   дело,  воинственно.  Вот  и  верь  во  что  хочешь:  то  ли  в  Провидение  Господне,  то  ли  в  языческую   астрологию,  порождение  Сатаны.  Как  обстоит   дело  с  влиянием  этих  «факторов»   с  точки  зрения  науки,  мало  что   можно  сказать  вразумительного, но  какой-то  их  отпечаток  то  и дело  проявлялся  в  судьбе  этого  нового  явившегося  в  мир  человека…
         Всю  свою  без  преувеличения  долгую  жизнь   он  стремился  к  знаниям,  но  только  меньшая  её  часть  пришлась   на  время,  когда  научному  познанию  окружающего  мира,  учёбе  и  самосовершенствованию  не  препятствовали  война, революция,  та  или  иная  гражданская  смута  или  же  их  последствия.  Но  и  это   не  смогло  убить  или  ослабить  в  нём  стремления  к  объективному  познанию  фундаментальных  основ  мироздания,  но  также    и  к  субъективному  восприятию    некоторых   приятных  мелочей   окружающей  среды. Но  и  к  оружию  жизнь  призывала  его  не  однажды.

                НА  РУБЕЖЕ  ВЕКОВ
        По-моему,  у  Блока  есть  строки:  «Век  девятнадцатый,  железный,  воистину  жестокий  век…»   И,  кажется,  это  из  его  неоконченной   поэмы   «Возмездие».  Мало  у  кого  из  поэтов  было  такое  глубинное  чувство  истории  и  народа.  Но  эту  свою   поэму  он  начал  писать,  кажется,  ещё  до  русско-японской  войны.  Когда  же  он  «погрузился»  в  следующее  столетие  и  всего  лишь  на  одну  пятую  всей  его  глубины,  он –  я  в  этом  почти  уверен – конечно  же,  стал  думать  о  предшествующем  веке  совсем  по-другому,  т.  к.  уже   имел  возможность  сравнивать  его    текущим…
        Вернёмся,  однако,  в  1893-й год…   В   этот  год  родились  также  Мао-Дзедун,  Маяковский,  Тухачевский  и,  конечно  же,  миллионы  других  людей,  известных  и  неизвестных.  Это  ещё  до  воцарения    Николая II,  это  ещё  при  Александре  III  «Миротворце»,  ещё  до   попыток  передела  мира,  до  англо-бурской  войны,  до  Всемирной  выставки  1900  года  в  Париже,  до  американо-испанской  войны  1898  года   и  ещё  до  много-много  чего.  Не  существовало   еще ни  аэропланов  братьев  Райт,  ни  радио  профессора  Попова,  ни  устройства  Маркони,   ни  кинематографа  братьев  Люмьер.  Первые  автомобили  («самокаты»)  Даймлера - Бенца  с  бензиновым  двигателем  казались  ещё   диковиной   даже  в  технически  самой  передовой  стране  того  времени  -  Германии. 
       Россия  же  оставалась  пока  страной  в  значительной  степени  патриархально-лапотной,  сермяжно-соломенной.  Еще  не    построили  Великий   Сибирский  путь,  не  появился  пока  и  знаменитый   русский  золотой  червонец,  по  надёжности  превосходивший    французский  франк  и  британский  фунт  стерлингов.  Россия  прозябала  в  своей  «традиционной»  научно-технической  отсталости,  в  относительной  бедности   сравнительно  немногочисленного   городского  населения  и  при  ужасающей  нищете  многомиллионной    массы  малоземельного   крестьянства.  Социальный  эгоизм  имущих  и  властвующих,  упоительно  беспредельный,  доходил  до  полного  самозабвения,  до  полной  атрофии  чувства  своей  исторической  и  государственной  ответственности.    В  столицах  блестящий   царский  двор,   самодовольное  демонстрирование  роскоши  и  богатства,   угар  декаданса  и  прочих  модных,  завезённых  из  Парижа,  Лондона  и  Берлина,  культурных  новинок,  а  в  деревне  -  земельный  голод,  примитивнейшие  методы  хозяйствования,  дедовская  агротехника,  низкая  урожайность,  почти  систематические  засухи,  недород,  недоедание,  а  время  от  времени  и  вовсе  голодный  мор,   не  говоря  уже  об  антисанитарии,  эпидемиях   отнюдь  не  редкой  холеры  и  прочей  заразы.
       Дзмiтрок  Маглыш  владел,  кажется,  моргом,  т. е.   полным  (на  то  время)  наделом  -   4-мя  десятинами  земли  во  всех  угодьях.  Впрочем,  наверняка  о  размерах  его надела  сказать  не могу.  Надо  при  этом  учитывать,  что сюда  входила  не  только  пахотная  земля, но также  и  т.н.  «выгон»,  т.е.  пастбищная  и  сенокосная.   Кажется,  он  имел  для  порубки  также  и  «свой»  участок  леса.  Но  всё  равно:  4  десятины    -  это  тебе  не  прежние  «полволоки»,  и  для  уверенного  хозяйствования  в  наших  широтах,  что  называется,  земли  в  обрез. 
        Вот  про  лошадей  знаю  точно,  что  их  у   него  всегда  водилось  не    меньше  двух,  а  если  больше,  то  не  постоянно,  не  регулярно,  а  лишь  изредка.  С  коровами,  скорее  всего,  обстояло  так  же.  Естественно,  что  имелась   и  вся  остальная,   более  мелкая  живность – свиньи,  куры;  про  гусей  и  уток  ничего  определённого  сказать  не  могу,  скорее  всего  эту  водоплавающую  птицу  в  хозяйстве  не  держали  по  причине  отсутствия  в  округе  подходящего  водоёма:  ни  озерца,  ни  мало-мальской  речки,  даже  пруда  (сажалкi)  поблизости  не  наблюдалось.  Возможно,  держали  ещё  овец,  но  в  семейных  рассказах  они  не  упоминались  -  как  говорится,  «история об  этом  умалчивает».
       По   местным  меркам  дед  считался «заможным  гаспадарам»  и  уж  никак  не  бедняком.  А  при  большевиках,  когда  бедность  стала  почитаться  едва  ли  не  первейшей  добродетелью,  он  вообще  уже  смотрелся  богатеем  и,  следовательно,  почти  кулаком-мироедом.  На  самом  же  деле  его  семья,  что  называется,  едва  сводила  концы  с  концами:  жита  не  всегда  хватало  до  нового   урожая,  свежее  мясо  бывало  только  при  забое  какой-нибудь  скотины,  в  остальное  же  время  приходилось  в  лучшем  случае  довольствоваться  солониной,  а  чаще   и   вовсе  обходиться  без  мяса.
      В  общем,  кое-как  перебивались  с  хлеба  на  квас,  а  с  кваса  на  воду.  Всегда  жили  бедно,  питались  скудно,  а  ближе  к  весне  и  летом  до  нового  урожая  -  едва  ли  не впроголодь.  Даже  на  пахоте,  на  сенокосе,  на  молотьбе,   то  есть  на самых  тяжёлых  крестьянских  работах,  приходилось  иногда  довольствоваться  самым  малым:  картошка  да  дешёвая,  залежалая  и «проржавевшая»  селёдка  -  вот  и  весь   харч  работника.  Отец  часто  вспоминал  эти  картины  тогдашней  «сельской  идиллии».
     Несмотря  на  все  эти  невыдуманные    трудности  в  жизни  оставалось  место  и  для  шуток.  Правда,  подчас  они   оборачивались  -  особенно,  если  примерять  их  на  современные  представления  -  почти  жестокостью.  Недоеденную  селёдку  («сялядца»)  ребятня  скармливала   домашнему  псу  и  потом  потешалась  над  тем,  как  бедное  животное  тщетно  пыталось  утолить  мучившую  его  жажду  и,  отчаявшись  в  этом,  начинало  злобно  «брахаць  на  ваду».  Деревенские  нравы,   как  видим,  и  тогда  не  отличались  особой  утончённостью…
         Хатка  у  деда,  срубленная  ещё  в  начале  19   века,  была  плохонькая,  крошечная,  в  одну   «камору»  (комнату),  низенькая  и  подслеповатая,   с  маленькими  окошечками  в  двух  стенах  -  два  на  юг,  два  на  запад,  к улице.  Полов  в  привычном  понимании  не  предусматривалось,  т.е. деревянных,  дощатых,  а  устраивался   земляной,  утрамбованный,  застилаемый  в  особо  «торжественных»  случаях  свежей  соломой.  Таково,   впрочем,  было  большинство  крестьянских  хат  в  этой  местности.  Уж   не  знаю,    чем  это  можно  объяснить:  то  ли  «традицией»,  то  ли    дороговизной   строительного   леса  в  этом  в  общем-то  безлесом  крае  или  всем  этим  вместе,  что  скорее   всего.  Говорю  о  дедовской  хатке   уверенно,  хотя  в  глаза   её   не  видел,  но  вряд  ли  она  была  лучше   той,  что  встала  на  её  месте  в  (?)1936   (кто  её   «ставил» ?  Яков ?) году  и  сохранялась  до  конца  90-х (?),  а  эта  была,  прямо   скажем,  так  себе и,  скорее  всего,  сохраняла  многие  родовые  черты  своей  предшественницы…      
              В  общем,  избы  в  Варковичах  выглядели  неважнецко,  они  весьма  убедительно  и  красноречиво  говорили  просто  о  господствующей  здесь  вопиющей    бедности,  а  не  о  каком-то  «уровне  благосостояния»  местного  населения.  Соответственно,  и  быт  в  таких  жилищах  был  далёк  от  каких-либо  понятий  о  комфорте  или   хотя  бы  об  удобствах:  земляной  пол,  даже  не  предполагал   мытья,  лишь  изредка  менялась   на  нём  соломенная  подстилка.  Близкое,  даже  слишком  близкое  соседство  домашних,  но  всё-таки  животных,  своим  числом  много  превосходящих  число  жильцов,   тоже   давало  о  себе  знать.    Не  нужно    большого  воображения,  чтобы  живо  представить  себе  условия  ежедневного  быта  в  такой  среде  обитания,  а  также  сопровождающие  его  звуки и,  главное,  запахи…
        Но  несмотря  на  всю  эту  беспросветную  бедность,  коней  дед  всегда  держал  хороших,  и  как  признавали  односельчане ,  из  всей  деревни,  а  может,  и  округи  - лучших.  Имел  он  такую  сердечнуюю  слабость  -  был  заядлый  и  неисправимый  лошадник.  Своих  немногих,  но  добрых коней  он  холил  и  жалел,  старался  даже  не  слишком  утруждать  их  работой.  Может,  потому  и  не  богател.  Да  ведь  известно:  далеко  не  все  и   далеко  не  всегда  стремятся  именно  к  богатству,  но  дюжинным   натурам  это  трудно  понять.
        Рассказ  о  дедовой  хате   нужно  дополнить  одной  существенной  подробностью.  Когда  в  1936  году  разбирали  её,  чтобы  на  этом  же  месте  сложить  новую (а  85-летний  дед  перебрался  к  тому  времени  жить  в  семью  отца,  работавшего  в  дер.  Богушёвка  под  Могилёвом),  и  когда  добрались  до  нижнего  венца,  из   него  извлекли  бревно,  на  котором  обнаружили  надпись (рассказчик  не  уточнил,  в  какой  «технике»  она  была  выполнена  -  то  ли  смолой,  то  ли  топором,  то  ли  ещё  как),  гласившую  о  том,  что  «дом  сей  рубил  Роман  Маглыш  в  1812   году». 
      Если  принять  во  внимание,  что    женатые  сыновья  «отделялись» от отцов   где-нибудь  в   возрасте  35-40  лет,  то  выходит,  что  Роман   этот  родился  около  1775  года,  т.е.  на   75-80  лет  раньше  Дмитрия  Демидовича  и,  следовательно,  мог  приходиться  последнему  скорее  всего  не  дедом,  а  по  меньшей  мере  прадедом  или  даже  прапрадедом,  моему  отцу  -  прапрапрадедом,  а  мне,   самое  большее,  соответственно,  прапрапрапрадедом.  Древнее  этого  предка  о  варковицких  Маглышах  ничего  достоверного,  а  тем  более  доподлинного  не сохранилось.
        Для  этносов,  имеющих  письменность,  это  вполне  нормально  -  сохранять  устное  предание  на  глубину  не  более 4 – 5  поколений  предков.  Остальное  «передоверяется»  письменным  свидетельствам,  чтобы  не  «перегружать»  историческую  память  поколений  последующих.  Совсем  иное  дело  у  народов  бесписьменных -  там  устная  традиция  сохраняет  память  иногда   о  15 – 20  поколениях,  редко  -  больше.   Так  что  наша  «родословная»,  как  у  всех  крестьян,  ничего  особенного  собой  не  представляет.
       Зато  нрав  у  деда  был  ещё  тот!    Под  стать  аристократу  из  аристократов.  Дед  Дзмiтрок  запомнился  всем,  кто  его  знал,   как  человек  очень  немногословный,  даже  несколько  мрачноватый,  но  при  этом  добрый,  отзывчивый,  заботливый,  и  не  только  по  отношению  к  своим  детям  и  жене;    впоследствии  это  отмечала  в  частности его  сноха  Женя,  т. е.  наша  будущая  мама.
      И  ещё ему  было  непросто  справляться  со  своенравием,   когда известная   «вожжа»,  случалось,  попадала  в  известное  место.   Нет,  в  этой  черте  его характера  ничего  не  было  от  вздорности,  но  самолюбие  и  обидчивость  его  при  этом  доходили  до  болезненности.  Если,  например,  за  общей  семейной  трапезой  чьё-то  поведение  или  высказывание  оказывалось  ему  не   вдоль,  а  поперёк,  он,  ничего  не  говоря,  нарочито  громко  ронял  на  незастланный  стол  свою   оловянную  ложку  (миска  была  общей  для  всех)  и ,  едва  она  успевала окончательно  брякнуться  о  столешницу,  тотчас  прекращал  еду  и  молча  и  неторопливо  удалялся.  Всем  сидящим  за  столом  оставалось  только  гадать  о   причине  его   то  ли  сдерживаемого  гнева,  то  ли просто  неудовольствия…
         Конечно,  такие  проявления  «характера»  производили  на  всех  присутствовавших  гнетущее  впечатление,  оставляя  в  душе  тяжёлый  осадок.  А  бабушке  Марине  Васильевне  нужно  было  ещё  отгадать,  или,  как  сейчас  принято  выражаться,  «вычислить»,  эту  «причину»,  чаще  всего  просто  надуманную  мнительным  дедом,  высосанную,  что  называется,  из  пальца,  а  потом  ещё  стать  посредницей-примирительницей  между  «враждующими  сторонами»,  отмолить  у деда чью-то  вину,  часто  вовсе   не  существующую,  улестить,  задобрить  мужа,  чтобы  вернуть  в  семью  мир  и  покой.  Делать  это  ей  приходилось  видимо,  часто,  так  что  эта  черта  дедовского   характера  стала  известна  всем  его   домочадцам.
        Страдал  от  этого  больше  всех  других  скорее   всего  сам  же  дед.  Но  поделать  с  этим  он  ничего не  мог:  или  не  умел он  отказать  себе  в  этой  прихоти,   или  не   хотел.  Известно  ведь,  что  ни  за   что  другое  люди  не  цепляются  так  крепко,  как за  свои  недостатки  и  слабости.  И  ничто  другое  не  оберегают  от  критики  и  последующего  исправления  столь упорно  и  рьяно,  как  именно  свои  действительные   и  для   всех  очевидные «изъяны».
      Таким  его  все  и  запомнили,  во  всяком  случае   его  домашние:  мой  отец,  а  позднее  и  мать,  а  также  старшие  мои  -  сестра  и братья. (Царствие  им  Небесное  -  всем,  помянутым  выше!)  Самому  мне  деда знать  не  пришлось:  он  умер  86  лет  от  роду,  если  верить  рассказам   родных,  не  потеряв  ни  единого  зуба (?!);   по  семейной  легенде,  у  старика  до  самой  смерти  их  сохранялось  ровно тридцать  два  - и  все  ровные,  плотно  пригнанные  друг  к  другу  и  белые  как  чеснок!  (мне,  носящему  зубные  протезы  с  70  лет,  верится  в  это  с  трудом),  и,  будто  бы,  без  единого  седого  волоса на  голове  и  в  бороде  (что  решительно  опровергается,  впрочем,  посмертной  его  фотографией).    Про  седину  -это,   конечно,  преувеличение,  явная  гипербола,  т.к.  на посмертной  фотографии  лежащего  в  гробу  деда  седина  всё-таки   явно  просматривалась.
     Но  если  родилась  такая  легенда  о  нём,  значит  на  то  были  какие-то  серьёзные  причины;  она  не могла  появиться  просто  так,  ни  с  того  ни  с  сего,  что  называется,  на  ровном  месте.   А    умер  он  «крестьянином-единоличником»,  каковым  являлся  по  своему  глубокому  убеждению,    так  и   не признав  (словно  предвидя  их  недолговечность)  колхозов,  этой  новой  формы  «социалистического»  крепостничества.
       Умер  он  в  1937-м  (а  годик-то  каков!),  уже  после  утверждения  «сталинской»  1936  года   Конституции,  «конституции   победившего  социализма», как   её  тогда  именовала  официальная  пропаганда.  А   родился-то  ведь  ещё  за  10  лет  до  Высочайшего  Манифеста  об  освобождении  крестьян (по  существу  -  от  рабства),  ещё  при  Николае  I  Павловиче  («Палкине»),  внуке  Екатерины  Великой,  в  1851  году.  Подумать  только:  ещё  до  Крымской  войны!
     Только  одна  человеческая  жизнь,  а  сколько  она  «царствований  вобрала  в  себя  и  сколько  вместила  исторических  эпох:   Николай  I,  Александр  II,  Александр III,  Николай  II,  Родзянко,  Керенский,  Ульянов-Ленин,  Рыков,  Джугашвили-Сталин!   Ничего  себе  списочек!  Впрочем,  и  сын  его  Наум  уже  успел  «причаститься»  к  части  этих  имён -  третьему  и  четвёртому  от  начала  перечня..  И  предстояло  ему  ещё  немало…
        Лет  6 – 8-ми  маленький  Наум  уже  мог  довольно  бегло  читать  газеты,  каким-то  образом  попадавшиеся  ему  на глаза,  скорее  всего  приносимые  в  это  крестьянское  семейство  кем-то  из  старших,  кто  наведывался  в   город  Слуцк.  В  них уже  печатались  фотографии  о  событиях  англо-бурской  войы,  которая  как раз  тогда  шла  на  юге  Африки.  Публиковались  и  фотографии   тогдашнего  президента  бурской  республики  Трансвааль  Паулуса  Крюгера,  бывшего  одним  из  популярнейших  руководителей   сопротивления  буров  британским  имперским  войскам.   Наверное,   рядом помещались  и  фотография  его  матери.  Иначе  откуда  могло  бы  появиться  в  устах  деревенского  отрока  сакраментальное  и  бессмысленное  на  первый  взгляд  и  беспрерывно  повторяемое  им  выражение:  «Мать  республики брезента»?  Должно  быть,  исходным  материалом  для  его  построения  послужила  подпись  под  фотографией: «Мать  президента  республики».  Эту   «мать  республики  брезента»   из  рассказов   отца  забыть  совершенно  невозможно!..
         Симпатии  всего   российского  общества,  всех  подданных  Российской  империи,  были,  как  ни  странно,  не  на  стороне  британской  короны,   а   на   стороне  ставшего  со  временем   совершенно  расистским  государства  буров,  к  тому  же  с  ярко  выраженной  республиканской  формой  правления,  хотя  сама  Россия  на  тот  момент  являлась  абсолютной  и  к  тому  же  совершенно  самодержавной  монархией.  Отовсду  звучала  модная  тогда    сентиментальная  песенка:  «Трансваль,  Трансваль,  страна  моя,  ты  вся  горишь  в  огне…»,  распеваемая  обычно  жалостливыми  детскими  голосами  да  ещё  под  душещипательные   «аккорды»   шарманки.  О  мерзостях  расизма  и  апартеида  тогда  еще  было  не  принято  говорить,  да  о  нём  в  Российской  империи  мало  кто  имел   даже  хоть  какие-то  приблизительные  представления.

               

                ГОДЫ   УЧЕНИЧЕСТВА
         Когда  он,  сидя  при  лучине  (этот   способ  освещения  сельских  лачуг  требует  сегодня  специального  отдельного  описания,   которое  оставим  на  потом), - когда  он  при  лучине готовил  уроки  к  завтрашней  школе, к  нему  иногда  робко  и  благоговейно  подходила  мама,  почтительно заглядывала  к  нему  сзади  через  плечо  в  тетрадь  и,  ничего  там  не  поняв,  - она  не  знала  грамоты -  тяжко  вздыхала,  гладила  его  по  волосам  и  молча   отходила.
       Закон  Божий,  как  и  все   прочие  школьные  премудрости,  он   изучал  усердно  -  такова  уж   была  его  натура:  разбираться  во  всём  досконально,  пока  изучаемый  «объект»  не  станет  ему  окончательно  понятен;  вот  и  здесь  он  добивался,  чтобы  Закон  Божий  стал  ему  ясен  как  божий  день  (да  простится  мне  этот  невольный   каламбур;  вообще-то  хорошее  не  должно  начинаться  с  «кала»,  но  к  каламбурам  это  не  относится).
         Как-то  раз,  увлечённый  и  впечатлённый  одним  из  библейских  сюжетов,  он  побежал  к  маме,  чтобы  пересказать  его    ей.  Мать  выслушала   его  вез  всякого  воодушевления  и  совершенно  неожиданно  для  него  подытожила:  «Вучы,  вучы,  Навумка,  але  ж  ведай,  што  анiякага  бога  няма».  Тогда эти слова матери  не  просто  сильно  поразили  его:  её  «авторитетное  заявление»  совершило  некий  переворот  в  его  еще  неокрепшем  сознании. 
       Он  прожил  всю  свою  «сознательную  жизнь»  безоглядным  атеистом,  как  и   его  мать.  Никогда  об  этом  не  сожалел,   во  всяком  случае  -  прилюдно,  но  нельзя  сказать,  чтобы и особенно  гордился  этим.  К  матери  же  своей  всю  жизнь  -   пока  она  оставалась  жива  и  потом  до  своей  собственной  глубокой  старости -  он  сохранял  самую  высокую  сыновнюю  почтительность,  а  после  её  смерти  и  вплоть  до   своей  собственной  -  без  всякого  преувеличения,  настоящий  пиетет.   Надпись  на  её  могильном  камне  он  выбивал  своей    рукой  и  не  раз  посвящал  ей   стихи  собственного  сочинения,   не   слишком  высокого  качества,  «але  ж   вельмi  шчырыя»  (но  очень   искренние)…
        Детские  впечатления   - самые  яркие,  особенно   первые.  Не  это  ли  подвело  биологов  к  пониманию  такого  явления,  как  импритинг,  когда,  например,  первое  увиденное  птенцом и движущееся  существо  воспринимается  им  как  родительница,  и  поэтому  он  готов  за  ним  следовать  повсюду…  Первые  детские  впечатления  ложатся  на  совершенно  чистую  основу,  на  ничем  еще  не  засеянное  поле;  сознание  и  память  ребёнка   -  это  еще  своего   рода  tabua  rasa,  поэтому  именно  первые  «записи»  сохраняются  на  ней  потом  на  всю  жизнь.  Поэтому  и  впечатления, связанные  с  событиями  русско-японской  войны  накрепко  засели    в  его   детской   памяти.
       Нежную  душу  отрока  трогали  и  волновали  патриотические  рассказы   в  прессе  о  русских  героях  сражений  на  Дальнем  Востоке,  слагаемые  о  них  песни.  Видимо,  ещё  с  той  поры  он  часто  напевал    об  одном  из  таких  -  то  ли  реальных,  то ли  вымышленных -  героев: «Рябов  спрятаться  хотел\  в  чистом  поле\.  Не  успел…»  и  т.д.  А  вальс  «На  сопках  Манчжурии»  всегда  оставался  для  него  ценностью  высшей  пробы:  «Спите,   герои,…»
       Тем  временем  учёба в  школе  продвинулась  настолько,  что   уже  с  улыбкой  вспоминалось  то   время,  когда  батюшка  внушал  им   Закон  Божий.  Облачённый  в  скучную  до  зубовного  скрежета  серую  рясу,  он   как  только  мог  натаскивал  оболтусов-подростков  в  своей  не  слишком  итересной   и  потому  особенно  нелёгкой  дисциплине:  начётничество  -  вообще  не  лучший  педагогический  метод,  а  здесь  оно  должно  было  выступать  в  своём  самом  откровенном  виде.   Но  батюшка  старался  всё  же  держаться  на  уровне  идей  своего  века,  потому  следовал    определённой   педагогической  «моде»  и   стремился  внедрять  в  свою  педагогическую  модель  самые  передовые  на  тот  момент  методы  и  приёмы  обучения.
      Одним  из  таких  продуктивных  методов  считался  метод   зрительной  наглядности,  в  данном  случае  -  предметной.  Строго  следуя  этому  методу,  батюшка  раскладывал  на  своём  учительском  столе  три  совершенно  одинаковые  пуговицы  и,  последовательно  указуя  на  каждую  из  них,  «разъяснял»  азы  троичности  нашего  Бога:  «Се  есть  Бог-Отец,  се -  Бог-Сын,  а   се – Бог-Дух  Святой».  Потом  предлагал  какому-нибудь  несмышлёнышу  повторить те же  действия,  сопровождая  их  соответствующими  словами,  но   уже  со  своими  пуговицами  и  на  своей  парте.  Получалось!  Батюшка  довольно  потирал  руки:  такую-то  косную  материю  удалось  ему  преодолеть!  Он  с  нетерпением  ожидал  следующего  занятия,  когда    сможет  пожинать  плоды  трудов  своих,  слушая  ответы   просвещённых им  рабов  Божиих. 
         Предвкушая  свой   педагогический  триумф,  он  вызывал  для  ответа  к  своему  столу  того  самого  школяра,  над  коим  он  бился  особенно  долго  и  на  примере  коего  прочно  убедился  в  эффективности  избранного  им  метода  обучения.  «Итак,  сын  мой, -  пафосно  и  сдержанно  провозглашал  батюшка –  поведай  нам,  что ты  знаешь  о Святой  и  Живоначальной  Троице,  о  троичности  нашего  Бога». Давешний  несмышлёныш  с  готовностью  раскладывал  перед  собою  «наглядные  пособия»  и,  тыча  в  них  перстом,  уверенно  чеканил  заученное:  «Се  есть  Бог-Отец,  се – Бог-Сын…»  и  вдруг  умолкал. 
        Батюшка  нервно  прохаживался  у  своего  стола,  мял  пальцы,  поощрительно  повторяя:  «Так,  так!  Правильно!  Дальше!  Продолжай!».  А  затем, не  понимая,    чем  же  вызвана  заминка  и  столь  продолжительная  пауза  в  блестяще  начатом  ответе,  он  устремлял  требовательный  взор  на  «докладчика»  и  нетерпеливо  вопрошал,  несколько  нарушая  предполагавшийся  им  же  самим  ход  ответа: «Ну,  а  Бог-Дух   Святой?  Где  Бог-Дух  Святой?   Бог-Дух  Святой  где,  я  тебя  спрашиваю?»
       Ошарашенный  малец  совершенно    не  понимал,  почему  батюшка  вдруг  сменил  милость  на  гнев,  и,  покорно  потупив   взор  и  немного  помявшись,  начинал  хлюпать  носом,  а  потом,  едва  сдерживая  слёзы,  надрывно  и  со  спазмами   в  голосе  ответствовал  святому  отцу:  «А  Святога...  а Святога  Духа..  а  Святога Духа  мама  в  штаны  пришила…»  и  показывал:  «Вот!»
         Эпизод,  конечно,  слегка  забавный.  Но  не  от  него  ли  берёт  своё  начало    критический  взгляд  отца  на  многие   «достижения»  современной  ему   педагогики  и  в  то  же  время  творческий  подход   к  её  развитию,     действительное  умение    совершенствовать  её  в  желательном  направлении,  чем  он,  собственно,  и  занимался  в  своей   последующей  учительской  жизни.  Я  сам  неоднократно  бывал  потом  свидетелем  многочисленных   его  «придумок»  в  этой  области.
        Старший  его  пятью  годами  брат  Яков  тем  временем  закончил  полный  курс  полагающегося  крестьянскому  сыну  образования,  т.е.  всё  то  же  «двухлассное  училище»   (обучение  в  котором,  впрочем,  продолжалось  в  течение  4-х  лет) и  уже  определился  в выборе  своего  дальнейшего  поприща:  взоры  его  были  устремлены в  сторону  города,  где  можно  было  в  полную  меру  развернуться  и  найти  применение  талантам,  которыми  наделила  его   природа.  Он  был  смекалист,  мастеровит,  изобретателен  и  вообще,  как  говорится,  умён  на  руки.  Здесь,  в  городе,  можно  было за  вполне  сносную  плату  наняться  в   подмастерья  к  местным  ремесленникам-евреям – кузнецам,  токарям,  слесарям.
       Следует,   пожалуй,   отметить,  что  Слуцк  в  конце  ХIХ  века  являлся  одним  из  самых  «еврейских»  городков  и  местечек    Беларуси,  если  только  не   самым  еврейским:  по  данным  за  1895  год  доля  еврейского  населения  составляла  здесь  72%.  И  это  говорит  о  многом:  во-первых,  о  том,  что  здесь  жилось  относительно  неплохо,  поскольку  не  замечалось,  чтобы  евреи  тянулись  туда,  где  совсем   уж   скверно;  во-вторых, о  том,  что  здесь  сложился  довольно  благоприятный  деловой  климат,  дававший  возможность  «цвести  всем  цветам»;  нельзя  оставить  пояснения  и  без «в-третьих»,  подразумевая,  что  дело  было  не  только  в  т.н. «черте  оседлости».  Якова  тянуло   к  металлу  и   всяческой  «машинерии».  Вот  он  и  стал  работать  в  Слуцке,  где  со  временем  обзавёлся  семьей,  а  потом   и  добротным  собственным   домом.
         Слуцк,  понятное  дело,  будет  поменьше  Санкт-Петербурга  или,  скажем,  Нью-Йорка,  но   и  он  обладал   мощной  притягательной  силой  для  крестьянских  юношей  из  окрестных  деревень.  Ведь  там    сосредоточивались  все  вожделенные  достижения  цивилизации:    паровые  машины,  телеграфная  станция,  электричество,  железная  дорога…  Здесь,  говорят,  можно  было  увидеть  даже  автомобиль  -  это  подлинное  чудо  науки  и  техники,  только-только  начинавшее  входить  в  жизнь… и   в  моду.   Все  эти  технические  новшества,  к  которым «приобщал»  старший  брат,  производили  столь  сильное  впечатление  на  отрока  Наума,  что  и  спустя  много  десятков  лет  отец  не  мог  вспоминать  обо  всём  тогда  увиденном  без  искреннего  восхищения  и  восторга.
         Например,  он  вспоминал  и   рассказывал   о своём  первом  посещении  синематографа,  появившегося  в  Слуцке  где-то   в  первом  десятилетии  ХХ  века.  Называлось   это  заведение  весьма  претенциозно -  «Электро-театр  «Роскошь»»!!!  Вполне,  надо  признать,  в  духе  эпохи  и  провинциальных  традиций.  Ну,   и   весь  антураж  оформления  этого  «шикарного»  заведения,  соответсвовал  его  нескромному  наименованию  и  подтверждал,  что  название  своё  этот  «электро-театр»   носит  вполне  заслуженно:  кресла  обиты  зеленым  бархатом,  бронзовые  бра  начищены  до  блеска,  электрические  лампионы  отражаются  в  сияющих  зеркалах,  не  знамо  уж  какого  там  стекла  -  не  исключено,  что  и  венецианского… 
      А  репертуар,  репертуар!..  Это  отдельная  тема:    каждая  «фильма»  -  жестокая  мелодрама  с  коварными  изменами,  обмороками  барышень  и  дам,  закатыванием  глаз,  с  ядами,  дуэлями   и т.п.  Особый  аромат  начала  прошлого  века,  ещё  не  познавшего  кровавых  купелей  двух  мировых  войн…
         Приблизительно  в  это же  время  открылось  автобусное  сообщение  «на  линии»  Слуцк -  Старые  Дороги.   На  этом  маршруте  работали  аж  целых  четыре  (о  чём  свидетельствует  старая  фотография)  автобуса,  купленных, скорее  всего,  в  не  столь  дальней  Германии  (не  в  заморской  же  Англии,  в  самом  деле -  это  было  бы  уже  сущей  фантастикой!)  Эти  металлические  «двухэтажные»  (наверху  т. н.  открытый  «империал»)  гиганты  гордо  сверкали  лаком,  дерзко  отсвечивали  никелированными  поручнями  и  ручками,  урчали  могучими  моторами  мощностью  в  десятки (!)  лошадиных  сил,  громыхали  по  городской  булыжной  мостовой  и  пыльным  просёлкам  ободьями  колёс,  «обутых»  шинами  из  цельнолитой  резины  (пневматических  колёс-«дутышей»  тогда  ещё  не  производили).
        Это  какое  же загляденье  даже  просто  смотреть  на  это  чудо  техники,  а  уж  чтобы  на  нём  прокатиться  -  нет!..  Это  находилось  уже  за  пределами  самых  дерзких  мечтаний.   А  между  тем  неоторые  горожане  из  состоятельных  могли  позволить  себе  такие    полуфантасические  поездки,  отдельные  персоны  -  даже  не  один  раз. Перед  отправлением  автобуса  от  станции  трёхкратно  подавался  громкий  сигнал  латунным    клаксоном.  Точность  в  выполнениии   графика  движения  автобусов  тоже  была  «немецкой»:  говорили,  что  по  известному  времени  отправления  и  прибытия  этих  красавцев    на  конечный   пункт  можно  было  сверять  часы.  Разумеется,  только  механические  -  иных  тогда  не  знали.
    В  английском  романе  «Дракула»  (первая  четверть  20-го  века) его  герой-повествователь  утверждает:  «Чем  дальше  по  Европе  на  восток,  тем  менее  точным  и  обязательным  становится  время  отправления  со  станции  железнодорожных  поездов».  И  если  мерить  по  этому    критерию,  то  наш  Слуцк  уже  тогда  находился  если  и  не  на  самом  западе,  то  всё  же  не  дальше  центра   Европы. На  старой  фотографии  упомянутые    автобусы  «приписываются»  фирме   N. A. G.,  однако  остаётся  непонятным:  производились  ли  они  этой  фирмой  или  только  эксплуатировались  ею  в  Слуцке.       
          Но  город  привлекал  не  только  всем  этим  сказочным  великолепием  материальной  культуры,  но   ещё  и  широкими  образовательными  возможностями:  здесь  имелась   общедоступная  библиотека,  существовала  книжная  торговля,  находилась,  наконец,  славная  своими  традициями (на    то  время  -   уже  трёхвековыми!)  Слуцкая  мужская  гимназия.  Сейчас  об  этом  учебном  заведении  написано  и  известно  многое.  Вряд  ли  тогда  отец  знал  всё  это.  Но  гимназия  была  его  вожделенной  и  недосягаемой  мечтой,  потому  что  «финансовые  возможности»  семьи  не  позволяли  даже  приблизиться  к  тому,  чтобы  стать   её  учеником-интерном. 
       Но  зато  в   этой  гимназии   можно  было  экстерном  держать  экзамен  на  звание  «народного учителя»,  дававшее  право  преподавать  в  сельских  и  приходских  начальных  школах. Его  влекло  к  знаниям:  «Сперва  аз  да  буки,  а  там  и  науки».   В  первый  день  мая  1913  года  Наум  Маглыш  выдержал  этот  самый  экзамен  и  получил  о  том  аттестат  «с  отличием»  (пасведчанне  «з  адзнакай»).
         1913-й -  это  особый  год  в  истории  Российской  империи.  Последний  предвоенный,  пресловутый  в  том  отношении, что  использовался  в  большевистской  «статистике»  для  демонстрации  их  баснословных  успехов  в  экономике.  Подавалось  это  примерно  следующим  манером.  В  1913-м   в  стране  было  выпущено:   
РАДИОПРИЁМНИКОВ  - 10  шт,  а  в   1963-м -   10 000 000 шт.,  т.е.  за  годы  советской  власти  обеспечен  рост  в  миллион  раз;  в  1913-м  произведено  многомоторных  самолётов – 3 шт.,  в  1963  -  3 000 шт.,  т.е.  в  тысячу  раз  больше  и  т.д.  Такая  «статистика»  стыдливо  умалчивала,  сколько  и  каких  продуктов  мог,  например,  купить  на свою  месячную  зарплату  рабочий  Путиловского (Кировского)  завода  в 1913-м  и, соответстственно,  в  1963-м,  ибо  такое  сравнение  чаще  всего  было  бы   далеко  не  в  пользу  социалистических  хозяйственников   или  в  этом  случае  оно  не  выглядело  бы   столь   впечатлящим.
          1913-й  действительно  стал  годом  наивысшего  подъёма  русского  капитализа,  вошедшего  во  вкус   сверхприбылей   и  потому  впавшего,  как  это  показали  уже  ближайшие  годы,  в  опасное  историческое  самообольщение.  Литература,  искусство   тоже  находились  словно  в  опьянении  от  «экономических»  и  своих  собственных  успехов:  бенефисы,  меценаты,  премьеры,  сезоны,  турне…  А  страна  тем  временем  подошла   к  опасному  рубежу,  а  если  точнее  -  к  пропасти.   Но  в  этой  «саге»  мы  ещё,  быть  может,  вернёмся  к  1913-му  году(?)
        А  пока  Наум  Маглыш  набирался  знаний  из  всех  возможных   источников,  буквально  впитывая  всё  вновь  узнанное.  Важнейшим  из  таких  источников    являлись,  разумеется,  книги.   В высшей  степени  ему  желанные,  но  в  гораздо  меньшей  степени  доступные.  Во-первых,  в  деревенской  избе  отца  их  днём  с  огнём  не  сыщешь,   в   общественную  библиотеку  в  Слцке    требовался  определённый  ценз:  подтверждённый  статус  горожанина.    Денег  на  покупку  книг  у  крестьянского  сына  также  не  водилось.  Но  вот  поглазеть  на  красивые  переплёты  книг  (ну  и  дорогущие  же  они,  наверное!)  можно    было  и  задарма  в  небольшой   книжной  лавчонке.  Там  иногда  разрешали  даже  взять  книгу  с  полки,  подержать  её  в  руках,  бережно  открыть  обложку  и  немного  полистать.  В  такие  моменты  душа  Наума  пребывала  в  полнейшем  восторге,  а  манящий  и  ещё  не   выдохшийся  запах  типографской  краски,  исходящий  от  новой  книги,  буквально  кружил  ему  голову.
       В  эту    лавчонку  он  и  стал  заглядывать  всякий  раз,  когда  бывал  в  городе  по  делам  своей  учёбы  или   с  каким-нибудь  отцовским   поручением.  А  поскольку  в  город  приходилось  регулярно  ходить  к  гимназическим   учителям  на   частные(?)  уроки,  чтобы  преодолеть  значительный  разрыв  в  уровне  подготовки  между  тем,  что  давало  «2-х  классное  училище»,  и  тем,  что  требовалось  для  получения  свидетельства  на  звание  «народного  учителя»,  то  и  визиты   в  означенную  лавчонку  становились  уже  систематическими.   Хозяйничал  в  лавке    немолодой  уже  еврей,  чрезвычано  приветливый,  дружелюбный  и доброжелательный  человек.  Заметив   стремление  юноши   к  знаниям  и  его   усердие   в  чтении  книг,  хозяин  лавки  однажды  предложил  ему  задержаттся  до  закрытия  и  пообещал    показать  «что-то  интересное»…
         Когда  последний  посетитель  покинул  лавку  и  затворил  за  собою  дверь,  хозяин  запер  её  изнутри  ещё  и  на  ключ,  а  потом  вернулся  в  лавку  и  продемонстрировал  «любознательному  молодому  человеку»  нечто  не  вполне   обычное,  таинственноое,  о  чём   последний  мог  прочитать  разве  что  в  приключенческих  романах,  если  бы  только   у  него  хватало  времени  ещё  и  на  них.    Он   картинно  прислонился  к  одному  из  книжных  стеллажей,  положа  руку  на  полку,  и   словно  бы  продолжал  когда-то  ранее  начатый  разговор:  «Я  вижу,  молодой  человек,  что   Вам  можно  доверять,  не  так  ли?  Я  не  ошибаюсь?  Надеюсь,  что  и  Вы  меня  не  подведёте     и  не  будете  болтать  лишнего  там,  где  не  надо.   Я  могу  быть  в  этом  уверен,  не  так  ли?»  В  продолжение  какого-то  времени  он  повторил  этот  «набор»  мыслей  ещё  в  нескольких  сходных  вариантах,  в  ответ  на  что    тронутый   столь  «безграничным  доверием»   юноша  лишь  согласно   кивал…   
          И  тут  прямо  у  него  на  глазах   стеллаж,  рядом  с  которым  стоял   хозяин  лавки,   стал  медленно  поворачиваться  и  обнаружил  за  собой  потайную  дверь,   ведущую,  как  оказалось,  в  особую  «читальню»,  которую  содержало  местное  сионистское  общество,  -  крохотную,    но  тем  более  прельстительную,  что  была  она  подпольная,  «не  для  всех».  Впрочем,  само  «общество»  или  «организация»   существовало  в  ту  пору  вполне  легально:  сионизм  не  только  не  преследовался,  но  чуть  ли  не  поощрялся  государственной  властью,  уж   не  знаю,  по  каким  именно  соображениям.    А  вот  литературу  оно  держало  в  том  числе  и  нелегальную,  т. е.  либо  анархического  толка,  либо  марксистскую,  социал-демократическую. 
      Там-то  Наум  впервые  «познакомился»  с  социал-демократическими  «писателями».   Всё  это  были  памфлетисты,  дискуссионеры,  пламенные  народные  трибуны,  а  Наум,  напротив,  человек  совершенно  иного склада,  «заточенный»  (как  сейчас  бы  сказали)  скорее  на  положительное  объективное  знание,  а  не  на  критику  существующего  положения  вещей.
       Такая  познавательная  предрасположеннось  отчётливо    доминировала  в  структуре  его   личности,  как  и  стойкая  неприязнь  к    толчению  воды  в  какой  бы  то  ни  было   идеологической  ступе:  она  сохранялась  потом  у  него  всю  жизнь.  Во  всяком   случае  к  большевикам-ленинцам  он  никогда  не  испытывал  ни  малейшей   симпатии.  А   если  политически  и  симпатизировал  кому-либо,  то  скорее  «эсерам»  -  социалистам-революционерам,  как   и  большинство   нормальных  крестьян,  не  особенно   различая  среди  них  «правых»  и  «левых»   и   совершенно  отвергая  при  этом  террор  как  метод  борьбы.  (В  связи  с  этой  «политической»   темой  нужно  будет  вернуться  к  эсерам  на  выбрах  в  Учредительное  собрание   1918   года  и  к  слуцким  событиям  ноября-декабря  1920-го,  т.е.  в  нашем  повествовании  много  позже).
        Говоря  о  поре  ученичества,  можно  было  бы  сказать,  что  Наум  где-то  и  как-то  учился,  потому  что  более  определенно  описать  обстоятельства  его  учёбы  сейчас  не  представляется  возможным.  Не  следует  смешивать  эти  «где-то  и  как-то»  с   онегинскими  «чему-нибудь  и  как-нибудь»:  там  знание  как  бы  вносилось  на  блюдечке  с   голубой  каёмочкой  и  предлагалось  вдобавок  к  утреннему   кофию,   потому  и  потреблялсь  с  ленцой,  как  бы  нехотя;  наш  же  случай  совсем  иного  рода.  Я  не  знаю  ни  названия  его  первичных  учебных   заведений,  ни  места  их  расположения.  Точно,  что  не  в  Варковичах,  где  не  могло  быть  даже  церковно-приходской  школы,  так  как  не  было   здесь  и  самой  церкви.  Возожно,  в  близлежащих  Серягах  или   Лучниках?  Не  знаю… 
         Позже,  отвечая  на  вопросы  следователей  об  образовании,  он  называл  двухклассное  училище,  где  обучался  4  положенных  года  (кажется,  с  1904  по  1909);   затем  в  течение  3-х  последующих  лет  (1910 – 1913)  частные  уроки   у  слуцких  гимназических  учителей  и,  наконец,  сдача  экстерном  экзамена  на  получение  звания   учителя,  который  он  держал  в  апреле-мае  1913  года   при  Слуцкой  мужской   гимназии.  Мне  осталось   непонятным:  почему  не  учёба  в  гимназии,  а  только  отдельные  частные  уроки?  Видимо,  это  выходило  значительно  дешевле  и  в  то  же  время  давало  в  последующем  право  держать  экстерном  экзамен  за  пройденный  на  этих  уроках  курс.
        Эта  сдача  экхамена  явилась  поистине   «эпохальым»  событием   в   его  жизни,   которому   сам  он  придавал  чрезвычайно  большое  значение.    Во-первых,  оно  обозначало  поставленную  и  достигнутую   им  цель;  во-вторых,  с  отцовых  плеч  снималась  многолетняя  денежная  забота  и   тягота  по  оплате  его  учёбы  и,  самое   главное,  что  он  наконец   обретал  вполне  определённый   общественный  статус,  который  давало  ему  это  совершенно  официальное  звание,  подтверждаемое  выдачей  особого  свидетелства  («пасведчання»).  В  гимназическом  делопроизводстве  это  «пасведчанне»  записано датой 1  мая  1913 г.  под № 532.    
         Из  рассказов  отца  я  как-то  не  уяснил  (а  жаль!),    в  чём  состоял   этот   зкзамен,  по  каким  дисциплинам,  за   какой  курс  обучения  он   сдавался.    Не  вполне  также   понятно,  почему  частные   уроки  могли  обойтись  дешевле,  чем  сама  учёба  в  гимназии,  и  пр.  и  пр.    Но  об  этом  экзамене  отец  всегда  вспоминал  с большим   воодушевлением  и  не  без  видимой  гордости,  потому  что  для   него  это  явилось   настоящим  преодолением,  прыжком  через  бездну,    которую  нужно  было  перепрыгнуть  с  первой  же  попытки  и   без  какой-либо  промежуточной   «опоры».
      Сложности  предстояли  отнюдь  не   выдуманнные,   трудности   самые   реальные,  настоящие:   ведь   он  не  знал  и   никогда   не  изучал  ни  одного  иностранного  языка,  понятия  не  имел  не  то что  о  высшей  математике,  но  даже  и  об  элементарной   алгебре,  довольствуясь  лишь   арифметикой  и  простейшей  геометрией -  зато  уж  эти  две  премудрости  он  освоил  досконально.  Возможно,  он  знал  ещё   какие-то  разделы  физики,  в  чём  я,  впрочем,  не  очень   уверен.  Про  химию  и  биологию  -  тут  и  говорить  не  о  чем!  Про  историю  и    географию  отдельно  не  упоминалось;  если   по  ним  и  экзаменовали,  то  здесь     видимых  трудностей  для  него  не  существовало.   
    Как  бы  там  ни   было,  но  экзамен   Наум  выдержал  на  «отлично».   Это  обстоятельство   давало  ему  право  самому  выбрать  себе  место  будущего  приложения  своих  педагогических  усилий,  правда,  только  в  пределах   предложенного.  Он   остановил  своё  внимание на   дер.  Волковщина  Эсмовской   волости  в  Борисовском  уезде  Минской  губернии.  По  всей  вероятности,  выбор  ограничивался  пределами  одного  учебного  округа…

    НЕЗАБЫВАЕМА,    КАК    ПЕРВАЯ    ЛЮБОВЬ      
       Осенью  1913  года  Наум  Маглыш  прибыл  к  месту  своей  учительской службы; должно  быть,  в  октябре-ноябре,  не  раньше,  но  это  всё  равно много  загодя,  так  как    учебный  год  в  сельских  школах  начинался   традиционно  1  декабря  (по  действовавшему   тогда   в Российской  империи  юлианскому,  календарю).
           «Школа»,  в  которой  ему  предстояло    служить,    размещалась  вся  в  одной  светёлке  какой-то  избы,  хотя  «классов»  в  ней  было  два:   начальный   и  следущий  за  ним;  учеников  насчитывалось,   скорее  всего,  немного.   Да  и  тех  нужно  было  еще  созвать  под  свои  знамёна  знаний.   Некоторые  крестьяне  не  очень-то  охотно   отдавали  детей  в  школу,  во  всяком  случае  не   торопились  с  этим:  до  глубокой  осени  в  крестьянском   хозяйстве  находилась  работа  для  всех  рук,  в  том  числе  и  для  детских   -  лишних  не  было.   И  это  ещё  не  всё;  другая  причина  или  помеха  состояла  в  том,  что  вдруг  обнаруживалось,  что  детей  в  школу  отправить-то  и  не  в  чем,  ни  одежонки  мало-мальской,  ни  обутки.  В  общем,  приходилось   Науму  Маглышу  начинать  с  того,  чтобы  ходить   по  дворам,  разузнавать,  записывать,  ставить  на  учёт,  убеждать,  уговаривать,  увещевать.  успокаивать,  советовать,  а  кое  с  кем  обходиться  и  более   сурово  -  припугнуть,  заставить,  принудить…    А  самому-то   «мудрому»  увещевателю   и   «организатору»  ещё  не  исполнилось   и  20-и  годков.
         Наконец  он  наступил  -  этот  долгожданный   день  1  декабря  1913  года,  день  начала  занятий,   первый  по-настоящему  учительский  день  в  жизни  Наума, которая  оказалась  такой  длинной.  К  этому  дню  приурочивалось  также    и   начало  строгих  инспекторских  проверок, ожидание  которых   приводило  в  трепет  не  одну  учительскую  душу,  даже  привыкшую  уже   к  неусыпному  контролю  со  стороны  высоких  надзирающих  инстанций.  Нагрянула  такая   инспекторская  проверка  и  к  нашему  новоиспечённому  учителю,  который  являл  в  своём  лице  не  только  всю  имеющуюся  здесь  педагогическую  общественность,  но  одновременно  представлял  собой  и  всё  начальство,  так  как  именно  он  ещё  и  заведовал  школой  и  ответственность  за  все  могущие  быть  здесь  недочёты  лежала  только  на  нём  одном.  А  ведь  он  всего  лишь  сам   вчерашний  деревенский   парень  неполных  ещё  20-ти  лет  (впрочем,  как  раз  сегодня   ему  и  исполняются   эти  самые 20).  Фонвизинскому  Митрофанушке  тоже,  кажется,  было  около  того,  и  он  всё  ещё  считался   «недорослем»,   а   тут  такая  ответственность:  представляете,  «три  в  одном»  -  начало  учебного  года,  инспекторская  проверка  и  плюс  собственный  «юбилей»,  и  всё  это  в  один  день!
           Учитель  -  по-беларусски  «настаунiк», т.е.  он  не  только  учит,  но  ещё  и  наставлает детей,  руководит  жизнью  своих  подопечных,  являясь  для  них  своего  рода  вожатым,   дающим  главное  направление  в  жизни,  руководителем, «кiраунiком».  Эта  профессия  в  этой  стороне  и  в  этом  народе  воспринималась   как  некая   особая  миссия,  сопряжённая  с  высоким  авторитетом  и  почти  безграничным  доверием  со  стороны  родителей,  посылающих  своих  детей    в школу  и  всецело  ей  доверяющих.  Без  малейшего  преувеличения  можно  сказать,  что  более   высоким  авторитетом  в  белорусской  деревне,  чем  местный  учитель,  не  обладал  никто… 
         У  горьковского  героя  пафос  относительно  имени  «Человек»  эвучит  довольно  напыщенно  и  фальшиво,  тем  более  из  уст  вчерашнего  мошенника  и  вора.  А  вот  про  белорусского  сельс  кого  учителя  без  всякой  натяжки  можно  было  сказать:  «Настаунiк»  -  это  звучит  гордо!»   Сегодня -  1  декабря  1913   года -  Наум  отвечал  за  «всю  школу»  и  за  вверенных  ему  детей.
          И  50, и  60,  и даже  70  лет  спустя  он  рассказывал  об  этом  дне  и  этом  эпизоде  жизни  с  неподдельным  волнением,    энтузиазмом  и  с  нескрываемой  гордостью.  А  гордиться  ему  действительно   было  чем:  из  нескольких десятков  проверенных  в  учебном  округе  школ  занятия  своевременно,   т.е.  точно  в     срок,  в  назначенный  день – 1 декабря,   начались  только  во  вверенной  ему  школе.  Это  обстоятельство не  то  что  бы  сразу  обеспечило  молодому  учителю  одномоментную  славу,  но  всё-таки  заложило  неплохую  основу   для  его  репутации  признанного  профессионала  в  своем  деле.   И,  что  самое  главное,   дало  ему  хороший  повод   для  самоуважения  и  увереннности  в  своих  силах  и  возможностях. 
         Надо  сказать,  что  и  позже  на  протяжении  всей  своей  профессиональной  жизни  он  всегда  пользовался  высоким  уважением  коллег  -  и  как  педагог,  и   как  человек.  И  это   несмотря  на  его  всегдашнее  стремление  держаться  особняком,   Причём   это  ни  в  коем   случае  не  являлось  ни  высокомерием,  ни  отчуждённостью,  ни  даже  отстранённостью  -  просто   вот  такое  «самостояние»,  что  ли.  Никогда  не происходило  так,  чтобы  он  абсолютно  «сливался»  с  окружением,  становясь  в  нём  неразличимым,  никогда  не  было  и  так,   чтобы  он  безоглядно  и  бездумно   разделял  какие-то  «общие»  мнения,  находя,  что  чаще  всего  это  не  что  иное,  как  просто  «общее  место»  плоского  недомыслия, иногда  называемого  почему-то  «здравым  смыслом»  (не  путать  со  здравомыслием,  предполлагающим  как  минимум  свободу мысли).   На  всё  вокруг  он  взирал  как  бы  со  своей  собственной  колокольни…
       Была   в  нём  какая-то  изначальная  цельность,  первозданность  что  ли:  глядя   на  него,  трудно  было   избавиться  от  ощущения,  что  он  словно  вытесан  из  монолита,  что  исключает  возможность  каких-либо  переделок,  исправлений,  дополнений  или  улучшений  без  риска   нарушить  оригинальный  замысел  Творца.  Хорошо  это  или  плохо,  судить  не  берусь,  но  отец,  как  мне  казалось  тогда (а  сейчас  я  в  этом  почти  уверен),  оставался  одним  и  тем  же,   причём  не  только в  чём-то   главном,  так  сказать, основополагающем,  но  и  в  мелких  чёрточках  характера,  в   каких-то   бытовых  привычках, пристрастиях.  Или  это  присуще  всем  людям,  является   общим  для  всех  и  неотъемлемым  свойством  каждой  личности?  Не  зря  же  говорят:  каков,  мол,  в   колыбельке,  таков  и  в   могилке.
          В  этой  своей  первой  школе  Наум  Маглыш  исполнял  три  «должности»:  «настаунiка»,  «дарэктара»  и,  кроме  того,  должность    учителя  Закона  Божия,  так  как  настоящего  батюшки-священнослужителя  для  этого почему-то  не  нашлось.  За  учительство  ему  полагалось  жалование  в  30  рублей,  а  за  незначительный  «довесок»  в  виде  Закона  Божия  аж  целых  15  рублей,  в  итоге  его  месячный  доход  составлял  немалую  по  тем  временам  сумму,  сопоставимую  с  заработком  квалифицированного  столичного  рабочего-металлиста,  что  давало   основание  не  только  для  вполне  обоснованной  гордости ,  но  и  для  ощутимой  материальной  уверенности.   Ни  до,  ни  после  у  него  никогда  не  было  такого  приличного  заработка  -  вот  что  такое  1913  год  в  Российской  империи!   И  что  такое  обеспеченный  золотом  русский  «червонец»…
         Отец  много  раз  пытался  объяснить  нам,  детям,  что  означали  тогда  эти  45  рублей (золотом?)  по  их  покупательной  способности.   И  на  какую бы  группу    товаров  он  ни  переводил  свои  сравнения,  получалось,  что  на  те  деньги  можно  было  купить  их  больше,  чем   на  две-три  зарплаты  современного  советского   профессора:    будь  то  парная  говядина,  хромовые  сапоги  или  «монополька»  двойной  очистки.   Сравнения  эти  производили  на  нас  впечатления   разительные   до  неправдоподобия,  так  что  тогда  мы  и  не  придавали  им  особого   значения,  полагая  их  непроверяемыми  выдумками    тех,  кто  жил  ещё  при  царе-Горохе… 
          В  общем,  начавший  столь  благополучно  свою  карьеру   «вясковы   настаунiк»,  он  имел  все  основания  полагать,  что   его  ожидает  если  и  не  блестящее,  то  всё же  неплохое  будущее,  в  котором  он  в  обозримые  сроки   вполне  способен  преумножить  свои  трудовые  доходы  до  желаемого  и  вместе с  тем  какого-то  разумного  уровня.  А  учительская  работа  ещё  чем  хороша:  она  вынуждает  к  постоянному  и  непрерывному  познанию;  вот  почему  народная  мудрость  вполне  справедливо  гласит:  «Учи  других  -  и  сам  поймёшь».   
         Между  тем  так  называемая  «судьба»,  снисходительно   улыбаясь  этим,   в  общем-то  более  чем  скромным,  мечтаниям.  двадцатилетнего  юноши,  готовила  совсем  иной   поворот  событий.   Мало  кто  мог  тогда,  в  1913-м,  предполагать  для  России   развитие    по  каким-то  слишком  уж  мрачным  «сценариям»:  страна  отметила  300-летие  преодоления  Смутного  времени  и   благоденствия  уже  вполне  устоявшейся  династии,  империя  находилась  на  подъёме  -  экономическом,  политическом,  культурном.  Европа  увидела  «русские   сезоны»  Сергея  Дягилева  и  Анну  Павлову,  была  под   влиянием  идей  Толстого,  новой  эстетики  Чехова.  Лазурный  берег,  Ниццу  и  Канны    наводняли   не   только  самые  именитые  представители   русской  столичной  знати,  но  и  расплодившееся  племя  не  менее  самодовольной  русской  «творческой  интеллигенции»,  свободно  изъясняющейся  на  европейских  языках  и  потому  причисляющей  себя  к  просвещённой  Европе.
          Т.н.  «мыслящая  Россия»  буквально  упивалась  своим  блеском,  великолепием,  свободомыслием  и, конечно  же,  непременным  при  этом  французским  шампанским  «вдова  Клико»  вкупе  со  свежайшими  нормандскими  устрицами.  Были  при  этом,  наверное,  и  «мрачные   пророки»  -  как  же  в  России  без  них!     Но  только  где  они,  да  и  кто  бы  стал  к  ним   всерьёз  прислушиваться  на  этом  всеобщем  празднестве  европейских   ценностей!  Между  тем  за  порогом   уже  стоял  год   1914-й…
         Но  эту  свою  первую  школу  он  любил  и  вспоминал  не  только  потому,  конечно,  что  она  сразу  дала  ему  достаток  и,  как  следствие,  самоуважение.   Здесь  он  вперве  познал  вкус  и  сладость  учительского  труда,  соединяющего  учителя  и  ученика  в  их  общем  стремлении  к  знанию,  и  этот  порыв  оставил  в  его  душе   незгладимый  след.  Не  раз  он  повторял  потом,  что   первая  школа  -  это  как  первая  любовь:  она  не  забывается  никогда…

   \Ego  - другой  шрифт\  Под  впечатлением  от  этой  отцовской  сентенции  я  в  своё  время  написал  для  Африканской  редакции  Московского  радио  материал  о  своей  «первой  школе»,  а  именно  о  своих  первых  студентах-сенегальцах  на  подготовительном  факультете  Кубанского    сельскохозяйственного  института  (Краснодар).   Этот  мой  материал  даже  отметили  на  Радио  каким-то   дипломом  и  денежной  премией,  а  затем  частично    опубликовали   по-французски  в  газете  «Московские  новости»   в  «пушкинском»  номере  от 6  июня  1970  года.  Материал  я  озаглавил  «Сенегал  -  моя  первая  любовь»,  газетный  его  вариант  прошел  под  более  прозаичным  заголовком  «Будущие  сенегальские  агроинженеры». 
     Их  имена  и  их  самих -   всех  четырёх -  я  помню  и  сегодня:  Ибрахима  Сен,  Фалл  Лэтсукабе,  Дьятарра  Ань,    Кейта  (не  Модибо,  конечно…)  Интересно,  что  дочь  одного  из  них  -  мадам(муазель ?) Сен -  «мелькнула»    лет  пять-шесть  назад   на  «Русском  форуме»  в  Москве;  её  русская  мама,  как  и  Сен  Ибрахима,  училась  когда-то  в  Тимирязевской  с\х  академии  в  Москве.
       Так  что  отец  оказался  глубоко  прав:  этот  первый  педагогический  опыт  действительно  незабываем,  как  первая  любовь,  каковой  по  существу  он  и  является.\конец  другого  шрифта\

      Глава  2.  НЕНАДОЛГО    В    СИБИРЬ
               Где  бы  ни  жить,  не  миновать  служить.

                КРУТОЙ    ПОВОРОТ    ИСТОРИИ
         Наум  отучительствовал  свой  первый   учебный  год  в   дер.  Волковщина  (названьице-то  тоже  не  «так  себе»!)  и  на  время   школьных  каникул   вернулся  под  родительский  кров  в  Варковичи.   От  того  времени    во  всех  передрягах  последующей  жизни  он  сумел  сохранить   одну фотографию,  которой,  видимо,  очень  дорожил.  Он  подписал   её:  1914  год.   С  неё  на  нас  глядит  уверенный  в  себе  и,  можно  сказать,  торжествующий  юноша;  он  темноволос,  его  лицо  украшают  небольшие  усики,  должные  придать  побольше  мужественности.   Строгий  и  скромный  его  костюм  (темный  френч  со  стоячим  воротником  и  узкие  брюки,  заправленные  в  сапоги),  подчёркнуто  дополняют  «аксессуары»,  говорящие  о  достаточной  его  образованности  и  о  некотором  жизненноом  преуспеянии:  из  кармана  френча  торчит  край  сложенной  газеты,  и  чтобы  не  было  никакого  сомнения  в  том,  что  именно  торчит,  по  этому  краю  читаются  крупные  буквы  заголовка «…ГАЗЕТ…»;  через  плечо  у  юноши  перекинуто  охотничье  ружьё-одностволка,  в  руках  он  ведёт  хороший  велосипед  с  дерзко  блистающими  никелем  щитками-крыльями.  Задник,  на  фоне  которого  сфотографирован  молодой  человек,   условно  изображает  «природу»:  сельский  просёлок  с  деревьями  на  первом  плане,  проглядывающие  сквозь  дымку  дальние  холмы…  Можно  не  сомневаться,  что  все  перечисленные  «аксессуары»  предоставлены  ему  фотозаведением  только  на  время  съёмки.   Но   разве  это  имеет  какое-то  значение?  Главное,  чтобы  взирающий  на   фотографию  не  сомневался,  что  на  ней  изображён  он,  Наум   Маглыш,  молодой  учитель,  имещий  за  плечами  уже  полный   учебный  год…
   Но  продолжить  в  следующем  декабре   столь   удачно  начатую  педагогическую  карьеру  не  удалось.  Вообще,  вернуться  к  столь  сладостному  для  него  учительскому  труду  довелось  ему  нескоро,  очень  нескоро.  «Изменилось  всё  вокруг,  и  всё  ненужным  стало  вдруг…»  -  пелось  в  одном  душещипательном  романсе  в   середине - конце  1960-х,  где  сетовал  на  свою  судьбу  отвергнутый  и  покинутый  влюблённый.  А  тут  не  ушла,  а,  напротив,   пришла,  но,  увы,  не  возлюбленная,  а  война…
          Балканские   принцы  и  принципы  ссорятся,  а  чубы  трещат  у  русских  мужиков.  Принцип  Гаврила  стреляет  в  принца (эрц-герцога)  Фердинанда,  заодно  убивает  и  принцессу.  Первый  -  никакой,  конечно,  не  принц  крови,  просто  фамилия   босняка-террориста – не   босяка,  а  «цивилизованного»  господина  студента - (будь  он  трижды  неладен!)  созвучна   этому  «сказочному»   слову;  второй  же,  хотя  и  является  наследным  принцем  в  императорском  доме  Габсбургов,  но  тоже  далеко   не  прекрасен  и  далеко  не  юн,  равно  как  и  его  дебёлая  супруга. 
        Но  для  развязывания  войны  эти  эстетические  тонкости  и  не  нужны  вовсе  -  она  и  так  назрела.  Июль  на  исходе.  Русский  царь  Ники  и  его  германский  кузен  Вилли  обмениваются  несколькими   вполне   куртуазными  телеграммами,   после  чего  братец   Ники  объявляет  в  своей  империи  мобилизацию,  а  брудер  Вилли  в  ответ  на  это  объявляет  ему  войну.  Как  у  них  всё  это   «по-свойски»  мило  и  просто!
               
        В  декабре  1914-го,  едва  только  Науму  исполнился  21  год,  Российская  империя  сразу  же  «позаботлась»  о  своём  совершеннолетнем  подданном,  призвав  его  к  исполнению  воинского  долга.  Слуцкая  призывная  комиссия  направила  его,  правда,  не  сразу  на  войну,  а  пока  что  на  действительную  службу  в  Сибирь,  вследствие  чего  он  сразу  же оказался   сначала  где-то  в  районе  г. Читы,  не  в  самой  Чите,  а  ещё  за  Читой,  уже  у  Благовещенска,  кажется,  в  городке  под  не  менее  «богоугодным»  названием  Сретенск,  что  на  реке  Шилка.  Нет,  всё-таки,  кажется,  именно  в  самом  Благовещенске  на  Зее.
            Сейчас  уже  вряд  ли  кто  помнит,  что  в  «дотелевизионную»  эпоху  в  нашей  стране  -  во  всяком  случае   в  славянских  её  землях  -  была  такая  застольная  традиция:  после n-ой  рюмки  кто-нибудь  затягивал  одну  из  любимых   «народных» песен,  репертуар  и  слова  которых  были  всем  хорошо  известны  -  «Ермак», «Распрягайте,  хлопцы,  коней»,  «Утёс»  и  обязательно  «Бежал  бродяга  с  Сахалина».   В  последней  имелись  и  такие  слова:  «Шилка  и  Нерчинск  не  страшны  теперь,  горная  стража  меня  не  поймала, в  дебрях  не  тронул  прожорливый  зверь,  пуля  стрелка  миновала».  В  советское  время  эти  песни  в  предлагаемых  обстоятельствах  охотно  распевал  и  совсем  простой  люд,  и  разночинная  провинциальная  интеллигенция;  о  столичной  и  творческой,  тем  более,  о  еврейской  судить  не  берусь.
         Думаю,  что  дело  здесь  не  в  одних  только  народных  вкусах  и  пристрастиях:  эта   «вольнолюбивая»  революционная  эстетика  поощрялась    и   властью,  стремившейся  предстать  в  глазах    и   умах   народной  массы  радетельницей  о  всех  труждающихся  и  угнетенных,  о  всех  униженных  и  оскорбленных.  Отсюда  и  главные  герои  подобных  произведений  -  смутьяны,  бунтовщики,  разбойники   и  прочий  стихийно  вольнолюбивый  люмпен.  Не  усердный  труженик-созидатель,  не   рачительный  хозяин,  а  именно   всяческая  «романтическая»  рвань  и  шваль.  Или  просто   «сволочь»,   как  характеризовал  подобную  «публику» в  своих  «Записках  о  пугачёвском  бунте»   Александр  Сергеевич  Пушкин.  Показательно,  что  уже  в  «перестроечное» время,  а  тем  более  -  в  постсоветское  эта  традиция  постепенно  сошла  на  нет.   Иное  время  -  иные  песни!
         Говорю   о   первых   местах  прохождения  его  воинской  службы   «кажется»,  потому  что  тогда,  в  детстве-юности,  слушая  рассказы  отца,  я  не  очень-то  обращал  внимание  на  географическую  привязку  описываемых  им  событий;  за  одно  лишь  могу  ручаться,  что  все  «сибирские»  дела  происходили  где-то  между  Читой  и  Благовещенском,  не  ближе  и  не  дальше,  и  на  берегу  одной  из  могучих  сибирских  рек  -  Шилки,  Буреи  или  Зеи  при    впадении  последней  в  Амур,  а  может,  и  на  самом  Амуре-батюшке;  это  если  принять  «благовещенскую»  версию  его  армейского  расквартирования   в  Сибири.
        Так  или  иначе,  достоверно  известно  лишь  то,  что  свою  службу  он  начал  с  должности  ездового в 3-ей  роте   4-го  запасного  Сибирского  батальона,  а  где  стоял-квартировал  сей  батальон,  по-моему,  не так  уж  и   важно.  Понятно,  что  не  на   самом  дальнем   - из  всех  возможных  на   наших  обширных  восточных  просторах -  но  всё-таки  изрядно  удалённом  от  европейской  части   страны  так  называемом  (в  Центральной  России)   Дальнем  Востоке.
         Думаю,  что  это  практически  «одномоментное»  (хотя  и  продолжавшееся  много  дней)   перемещение  с  одного  края  света  на  другой  произвело  на  вчерашнего  деревенского  парня  сильнейшее  впечатление.   Да  что  там  впечатление  -  это  было  настоящее  потрясение:  ведь  раньше  он  далее  полутораста  верст  от  отчего  дома  не  уезжал,  а  теперь вон  где  оказался:   ехать  поездом  сюда  пришлось  целых  три  недели.  Чего  только  не  увидел   за  это  время:  и  Волгу, и  Уральские  горы,  и  оренбургскую  степь,  и  бесчисленные   березовые  «колки»  на  сибирских  просторах,  и  полноводные  реки,  одна  другой  могущественней  и  краше  -  Иртыш,  Обь,  Ангара,  а  в  довершение  всего  ещё  и   «славное  море,  священный   Байкал»  и  вот,  наконец,  Зея  и  сам  Амур-батюшка.
      От  одних  только  этих  названий  уже  голова  идёт  кругом,  а  ведь  за  стенами  вагона  пролетела-промелькнула  добрая  сотня   - а  может  быть  и  не  одна  - всяких    других  не  менее   экзотических  наименований:    городов,  станций  и  полустанков,  разъездов.   Всех   этих   названий  с   первого  разу,  конечно,  не  упомнить,  а  жаль,  потому  что  в  этих  наименованиях  читаются  имена  не  только  отдельных  людей,  но  и  судьбы  целых  племен,  а  иногда  и  народов.  Такое  «путешествие»,  несомненно,   очень  и  очень просвещает.    Одним  словом,  не  зря  же  говорят:  «Печка  дрочит  (нежит), а  дорожка  учит»…
         При  таком  «географическом»   изобилии   не   могло  не  зародиться  настоящее  восхищение  этим,  неожиданно     обрушившимся  на  него  потоком  ошеломляющих  впечатлений,  целой  лавины   новых   сведений   о  совершенно  ранее  неведомом  ему.  Скорее  всего  именно  там  и  тогда  явилось  у   него  желание  обогатить  свои  географические  познания,  а  затем  и  цель  стать  географом,  чтобы  изучать  просторы  Земли  с  полным  знанием  дела,  профессионално.  Раньше  я  как-то  не  задумывался  над  тем,  почему  он  стал  именно  географом,  а  не  историком  или,  скажем,  «словесником»,  и  вот  только  теперь,  «переписывая»  свои,  начатые  еще  лет  25   тому  назад,  записи  и  многое  в  них  переосмысливая  заново,  я  вдруг  (именно  вдруг,  исподволь   и  совершенно  неожиданно  для  себя)  понял,   что  к  такому  выбору  професии  его  подвела  сама  жизнь,  его  судьба,  показавшая  ему  сначала  Сибирь  и  Дальний  Восток,  а  потом  юго-запад  Империи,  а  спустя  годы  ещё  и  Северо-Западный  край  и  даже   какой-то   «краешек»  самого  Крайнего  Севера…
           Можно  даже  сказать ,  что  «географом»  в  определённом  смысле  он  стал  вначале  поневоле  и  лишь  много  позже  по  своему  желанию.  Получилось,  как  в  том  анекдоте:  «Не  можешь  -  поможем,  не  умеешь  -  научим,  не  хочешь   -   заставим!»    И  почти  по  Шекспиру: «Нет  худа  без  добра,  как  нет  добра  без  худа.  О,  мудрость  старая,   ты  стоишь  похвалы!» (Пер.  С.Я.Маршака).

             Н А        Ц А Р С К О Й         С Л У Ж Б Е
        На  «царской»  вовсе  не  значит, что  «при  царе»  или  что  на  какой-то  особо  выгодной,  нет:  просто  на  срочной   воинской  службе  русскому  царю  и  на  самых  общих  основаниях.  Как  ни   крути,  а  выходит  так,  что  только  душой  мы  божьи,  а  телом  всё-таки   больше  государевы. 
         В  общем,  сначала  он  попал  в  «обозники»,  ну  вроде  бы  как  в  интендантскую  службу.  С  одной  стороны,  немного  даже  обидно:  ничего  героического,  а  ведь  он  молодой  человек,  которому  вовсе  не  чужда  всякого  рода   военная  романтика,  ну  хотя  бы  потому,  чтобы  было  потом   о  чём  рассказывать  пугливым  барышням.  С  другой  же,   практической  стороны  дела,  оно  и  неплохо,  что  в  интендантскую  попал:  служба  совершенно  необременительная,  особенно  если  сравнивать  её  с  ежедневными  крестьянскими  заботами,  к  которым  он  привык,  помогая  по  хозяйству  своему  отцу  в  родной  деревне.  Короче  говоря,  служба,  как  сейчас  сказали  бы,  «не  пыльная»,
            А  что?  Запряг  пару  в  «фурманку»,  поехал,  подождал,  пока  тебя  загрузят,  привёз,  разгрузился -  и  жди  себе,  пока  не  последует  команда  на  следующую  ездку.  А  для  обеспечения  воинской  части  много  чего  нужно:  провиант,  амуниция,  фураж,  сбруя,  всякого  рода  запасы-заготовки  -  всего  и  не  перечислишь.  И  при этом  никакого  сверх-  или,  тем  более,  перенапряжения:  уход  за  лошадьми  -  дело  не  только  хорошо  знакомое,  но  во  многом   даже  приятное,  вызывающее   тёплые  воспоминания  об  отчем   доме,  да  и  сами  по  себе  это  твари  доверчивые,  смышлёные,  тёплые,  наконец…  А  в  Сибири  да  ещё  и  зимой  это  тоже  нельзя  забывать.
          Про  свою  службу  в  Сибири  отец    очень  любил  рассказывать;   в  его  воспоминаниях   она  занимала  едва  ли  не  самое  главное  место;   он  даже  не  очень  заботился  о  том,  чтобы  избегать  почти  неизбежных  при  этом  повторений.   Можно  даже  сказать,  что  именно  эти  «сибирские»  рассказы  являлись  его  истинной  «страстью»  или,  как  некоторые  выражаются,  «коньком».  Оно  и  неудивительно:  ведь  здесь  он   оказался  в  совершенно  новых    краях,   среди  массы  самых   разных  людей,  свезённых  сюда  со  всех  концов  очень  большой   страны;  уклад  местной  жизни  был  совершенно  не  похож  на  тот,  к  которому  он  привык.  Да  что  там  уклад  -  всё  здесь  было  другое! 
      Начать  с  того,  что   здешняя  природа    имела  совсем  иные  измерения.  Всё   крупнее ,   масштабнее:  реки    несравненно  шире,  полноводнее,  бурливей,  холмы (по-местному  «сопки») несравненно  выше,   деревья  смотрелись  вообще  исполинами -  настолько  они  были  толсты  в  обхвате,  а  при  взгляде  на  их  верхушку  даже  шапка  спадала  с  головы!
      Остроту  восприятия,  безусловно,  усиливала     собственная  молодость,  не  желающая  знать  никаких  препон  и  ограничений,  кипение  молодой  крови,  напор и  избыток  юных  сил,  все  сопутствующие  этой  поре  надежды,  желания,  чаяния,  иллюзии,  заблуждения…  А  свежесть  восприятия,  ещё  ничем  особенно  не  перегруженного  сознания,  делает  все  впечатления  такими  яркими,  сильными,  незабываемыми   и  уже  хотя  бы  поэтому  очень  значимыми.   По  крайней  мере  для  данной  человеческой  натуры.  А  может  быть,  они   и   действительно  становятся  значительными,  потому  что  остаются  на  молодой,  формирующейся  личности  неизгладимыми  знаками,  отпечатками  не  всю  жизнь,  то  есть   значимыми,  знаковыми…
         Отдельные  впечатления  этой  сибирско-дальневосточной  «жизни»  отца  (беру  слово  в  кавычки,  потому  что  жизнь  эта  и  продолжалась-то  всего  каких-то  два-три  месяца)  я  постараюсь  пересказать  в  том   виде  (относительно  фактов),  в   каком  сам  их  не  раз  от  него  слышал.  Но  сперва  просто  условно  обозначу  их  с  тем,  чтобы  попытатьсья  представить  позже  в  виде   более  или  менее  связного  и  законченного  повествования.    А  пока  лишь  назову  эти  сюжеты:  «На  плацу»,  «Ледостав»,  «Рысь»,  «Китаец»,  «Встреча  с  императором»,  «Парень  из  Бодайбо»,  «Жир  для  смазки»  -  итого  семь.  Посмотрим,  что  у  меня  из  этого  получится…

  ВО   СЛАВУ   РУССКОГО   ОРУЖИЯ,  или   ЛИХА   БЕДА  -  НАЧАЛО               
      Интендантство  интендантством,  но  не  для  того  ведь  призвали  их  на  действительную  военную  службу.     Не   будем  забывать,  что  Российская  императорская  армия  вот  уже  полгода  как  воюет  с  армиями   трех  других  империй  -  Германской,  Австро-Венгерской  и  Османской.  И  это  не  считая  всякую  прочую  европейскую  мелочь  вроде  Болгарии,  кстати,  тоже  монархии.    А  империи  эти  вовсе  нешуточные.  Германия  лидирует  в  Европе,  а  следовательно,  и  глобально  в  промышленном,  техническом  и  научном  отношении,  да  и  в  культурно-политическом,   пожалуй,  тоже.  У  неё  и  сила,  и  авторитет,  и  амбиции,  тем  более  что  империя  эта  относительно  молода,  ей   ещё  и  полувека  не  исполнилось,  она  на  самом  подъёме.  Австро-Венгрия  хотя  и  скроена,  как  лоскутное  одеяло,  из  разных  народов  и  племён  и  едва ли  не  на  треть  состоит   из  славян,  но    тоже  весьма  охоча  до  великодержавности.  А  про  Блистательную  Османскую  Порту  и  говорить  нечего:  под  ней  чуть  ли  не   половина  всего  Средиземноморья,  а  также,  что  самое  «обидное»  для  России,  Босфор,  Дарданеллы  и  Константинополь  - вожделенная  мечта  о  Царьграде  не  одного  поколения  российских  политиков  и  правителей  начиная  ещё  с   «вещего» князя  Олега…
           Всем  в  стране   понятно,  что  Россия  ввязалась  в  очень  большую  войну,   уже  входит  в  оборот   её  определение  «мировая»,  но  утвердившееся  впоследствии  именование  «Первая  мировая»  пока  что  никому  ещё  не  известно:  в  России  её  называют  то  просто  «Великой»,  то  «Патриотической».  Но  чаще  - «Второй  Отечественной».  Эти  названия  вполне  отвечают  настроениям  в  российском  обществе,   преимущественно  патриотическим,  антигерманским.  В  какой-то  период  возникает  даже  иллюзия    общенационального  согласия,  столь  бы  желанного  властям,  почему,  собственно,  они  и  бывают  склонны  иногда  принимать  желаемое  за  действительное.   Положение  на  фронтах   пока  не  вызывет  особой  тревоги.
     Однако  уже  в  самом  начале  войны  обнаружилось,  что  успех  или  неуспех  в  проведении  крупных  военных  операций  в  немалой  степени  и  не  в  последнюю  очередь  зависит  не  только  от  полководческих  талантов  того  или  иного  командующего,  но  также  и  от  их  личностных  качеств  и,   следовательно,  от  межличностных  отношений.
             Операция  в  Восточной  Пруссии       (напомню,  что  тогда  она  входила  в  состав   Царства  Польского,  в  свою  очередь  являвшегося  частью  Российской  империи)  хотя  и  закончилась  позорным  провалом,  разгромом  2-й  армии   русских   под  командованием  генерала-от-кавалерии  Александра  Васильевича  Самсонова,  но  всё  же  ещё  никак  не  могла  считаться  военной  катастрофой.  Чтобы  не  попасть  в  плен,  генерал  Самсонов   застрелился.  Однако  проигранная отдельная    военная  кампания  -  это  ещё  не  поражение  во  всей  войне
        Вину  за  этот  провал  позднейшие  историки  возложили  на  командующего  Северо_Западным  фронтом  генерала-от-кавалерии  Якова  Григорьевича  Жилинского  и  взаимодействовавшего  в  операции   с  Самсоновым   командующего  1-й  армией   генерала-от-кавалерии  Павла  Карловича   Ренненкампфа,  в  1918  году  расстрелянного  «по  приговору  революционного  трибунала».  Любознательный   читатель  без  особого  труда  самостоятельно  может   установить,  что  означала  в  годы  политической   и  гражданской   смуты   сия  безаппеляционная   формулировка.
        Официальная  история  умалчивает,  правда,  об  одной   детали:  будучи  еще  молодыми  офицерами,  Ренненкампф  и  Самсонов  дрались  на  дуэли,  которые,  кстати,  к  тому  времени  были  уже  запрещены.  Нетрудно  догадаться,  какие  чувства   лежали  в  основе  их  взаимотношений  всё  последующее  время.  И  вряд  ли  они  могли  коренным  образом  измениться  к  1914  году,  когда  генералам  было  (всего  лишь!)  по  60.  Как  могли  взаимодествовать   два   командарма  (соответственно,  1-й  и  2-й  армий)  с  такими  штрихами  в  биографии,  никто  не  принимал  во   внимание  при  их  назначении  на  такие  ответственные  должности. 
     Конечно,  основные  причины  разгрома  2-й  армии  скрывались  отнюдь  не  в  этом  сугубо  личном  разладе,  но  всё-таки…   Если  бы   те  штабисты-кадровики  попристальнее  изучили  подробности  жизни  этих  двух  генералов,  смотришь,  всё  бы  как-нибудь  и  обошлось…  Но  все  мы  особенно  сильны  задним  умом…
,    Катастрофа  в   Восточной  Пруссии,  где  были  разгромлены  наши  1-я  (ген.  Ранненкампф) и  2-я  (ген.  Самсонов),  сразу  выявила  наиболее  слабые  места  русских:  плохое  взаимодействие,  отсутствие  хорошей  (радио  и  телефонной)  связи,     полное   пренебрежение  режимом  секретности,  отвратительное  состояние  транспорта  и  транспортной  логистики,  и   пр.  и пр. 
         А  эту  подробность  о  застарелой  «червоточинке»  в  отношениях  двух  командармов   я  вычитал   в  одном  историческом  исследовании.  Ещё  будучи  молодыми   офицерами,  Ранненкампф  и   Самсонов  сходились   на  «поединке  чести»  (стрелялись?)  и  потом   на  протяжении  всей  последующей  жизни  испытывали   глубокую  взаимную  неприязнь.  И  вот  люди,  в  руках  которых   судьбы  огромной  страны,  не  находят  ничего  иного,   как  назначить  этих  двух  командующими  армиями,  которым  предстоит  взаимодействовать  в  сложнейших  оперативно-тактических  манёврах   на   обширнейшем    и  сложнейшем  по   ландшафту  театре  военных  действий.  Как  говорят  в  подобных  случаях,  результат  не  заставил  себя  долго  ждать…  Так  начали   «нескладываться»  дела  на  Западном фронте. 
     А  был  ещё  Северный,  тоже,  кажется,  ничем  особенно  выдающимся  на  этой  войне  не  блеснувший.  Разве  что  «атакой  мертвецов»  под  белорусским  городком  Сморгонь...
       В   оправдание  русского  воинства   и  генералитета  надо  сказать,  что  столь  плачевно  дела  обстояли  не  на  всех  фронтах.   Объективности  ради  следует  заметить,  что  на  разных   этапах  Первой  мировой  войны  (которую,  как  известно,  в  тогдашнем  российском  обществе  называли  иначе,  а  именно  «Великой»,  «Отечественной»  и  «Великой  Отечественной»,  а  в  простом  народе -  германской)    русская  армия  смогла  одержать   ряд  крупных  и  громких  побед.  Некоторые  из  них  были  позже  признаны  военной  наукой  блестящими  и  вошли  в  учебники  в  качестве   образцовых.
          Так,  еще  в   самом  начале  войны,   5 (18)  августа – 8 (21)  сентября  1914  года  войска  Юго-западного  фронта  под  командованием    генерала-от-артиллерии  Николая  Иудовича  Иванова    отразили  крупное  наступление  четырёх  австро-венгерских  армий  и  сами  перешли  в   широко  развернувшееся   наступление.  В  ходе  этой  стратегической  операции,  которая   развернулась  между  реками  Висла  и  Днестр,  противник  был   отброшен  за  реки  Сан  и  Дунаец,  чем  была  создана  угроза  вторжения  русских  войск  в  Венгрию  и  Силезию.  На  фронте  протяжённостью  более  400  км  с  обеих  сторон  участвовало   более  100  пехотных  и  кавалерийских  дивизий   общей  численностью  около  2  млн.  человек  и   около  5000  артиллерийских  орудий.
         В  ходе  этой  крупномасштабной  операции     наступающая  русская  армия  продвинулась  на  280 – 300  км,  тем  самым  сильно  подорвав  военную  мощь  Австро-Венгрии,  самого  сильного  из   союзников   кайзеровской  Германии.  Потери  противника  составили  до  225  тыс.  убитыми  и   ранеными,  около  100  тыс.  пленными.  В  результате  этой  операции,  вошедшей  в  историю  под  названием   «Галицийская  битва»,   рухнули  и  были  навсегда  похоронены  стратегические   планы  крупного  германско-австрийского  наступления  на  этом  фронте  войны.  А  чтобы  правильно  судить  о  размахе  и  значении  Галицийской  битвы  1914  года,  нужно  сравнить  приведённые  выше  данные  с  данными  о  наиболее  известных  сражениях  Великой  Отечественной  войны  1941  - 1945  гг.


         


           Военную   кампанию  в  конце  лета  1914  года,  так  называемую   Галицийскую  битву,  русские   провели  блестяще,   и  это  вселяло  уверенность  в  сердца  бойцов  и  умы  стратегов.  Битва  эта,  как  уже  сказано,  проводилась  армиями  Юго-Западного  фронта  под  командованием  генерал-адъютанта  Николая  Иудовича   Иванова,  заслуги  и  роль  которого  в  её  успехе  были  впоследствии  незаслуженно  забыты,  преуменьшены  или  искажены  по  двум  «причинам»: во-первых,  этот  генерал  был   слишком  уж  приближен  к  царскому  двору,  а  во-вторых,  в  1918  году  он  явился  одним  из  организаторов  и  активнейших  участников  и  организаторов   так  называемого  «белого  движения»   и   Добровольческой  армии. 
          В  ходе  Галицийской  битвы,  продолжавшейся с  5 (18)  августа   по  8 (21)  сентября  русские  войска  остановили  наступление  четырёх  австро-венгерских  армий   (командующий   и  начштаба,  соответственно,   эрцгерцог  Фердинанд   и  фельдмаршал  Конрад  Гётцендорф)  и  германской  группы  армий   генерала  Р. Войрша  в  Восточной  Галиции  и  той  части  Польши,  которые  принадлежали  тогда  Австрии.  Затем  они  перешли  в  мощное  контрнаступление  по  фронту  от  320  до  400 км  и  продвинулись  на  глубину  до  180  км.       В  результате  этой  операции   армии  генерала  Н.И. Иванова   отбросили    противника  за  реки  Сан  и  Дунаец,  создав  тем  самым   угрозу  русского  вторжения  в  Венгрию  и  Силезию.  При  этом  наши  войска  вышли  к  важнейшей  крепости  противника  Перемышль  (это  на  территории  современной  Польши) со  130-тысячным  военным   гарнизоном   и  подвергли  её    длительной  осаде.
        Значение  этой  крупнейшей  операции   состяло   в  том,  что,  во-первых,  она   предотвратила  разгром  Сербии,  во-вторых,  практически  свела  на  нет  результаты  успеха  Германии  в  Восточной  Пруссии,  в  третьих,  показала,  что  удержать  здесь  Восточный  фронт  силами  одной  лишь  Австро-Венгрии  в  дальнейшем  не  удастся.
    В  Галицийской  операции  участвовало  с  обеих  сторон  до  2  млн.  чел.  и  до  5 тыс.  орудий.  Русская   армия  потеряла  здесь   190  тыс.  убитыми  и  ранеными,  40  тыс.  пленными,  94  орудия;  Австро-Венгрия,  соответствено,   225  тыс.,  100  тыс.  и  400  орудий.  Масштабы  и  «статистика»  этой  военной  кампании  говорят  сами  за  себя:  они  во  многом  превосходят  широкоизвестные  победоносные  операции  Красной  Армии  в  Великой  Отечественной  войне  1941-1945  гг,  именовавшиеся   одно  время    «10  сталинских  ударов».

        Даже  эти,  наиболее  общие,  сведения   о  той,  еще   недалёкой   от   нас,  войне   наглухо  в  советское время  замалчивались.  Конечно,  не   столько  учёными-историками,  сколько  большевистской  пропагандой:  т. е.  до  них  могли  «добраться»  отдельные,  особо  заинтересованные  лица,  но   никак  не  «широкие  народные  массы»,  тем  самым   нагло  обкрадываемые  в  собственной   истории.
        Да  и  современники  тех  событий  вряд  ли   имели  возможность  составить  объективное  о  них  представление.    Но  это  уже  по  совершенно  иным  причинам:  тогдашняя   государственная   пропаганда,    подверженная    ура-патриотизму,  собственному  славянскому  шовинизму  и  даже  в  определённой   степени  столь    свойственному   русским  людям   шапкозакидательству,  она  увлекалась   красивыми  или  ужасными   частностями   и  за  деревьями,  как  говорится,   зачастую  не  видела  самого  леса…
        Но,  конечно,  в  той  или  иной  форме   поражения   или  успехи  русского  оружия  на  фронтах   войны  становились   известны   подданным   российского  императора  во  всех  уголках  его  государства.  Не  мгновенно,  разумеется,  поскольку  до  изобретения  телевидения,  а  тем  более   интернета ,  было  ещё  очень  далеко.   Хроника  военных  событий  подавалась,  разумеется,   без  глубокого  анализа  происходящего,  но  тем  не  менее  довольно  подробно  и   оперативно:  ведь  уже  широко  применялся  телеграф,  в  несколько  меньшей  степени -  телефония  и  радиосвязь  (преимущественно  военная,  недальняя  и,  самое  главное,  не  в  России);  для  фиксации  фактов  военных  действий  широко  использовались  и  фотографирование,  и  киносъёмка,    почти  общедоступными  были  газеты.
          Так  что  вести   о  первых  крупных  сражениях  доходили  и  до  дальневосточных   пределов  Империи.   Вряд  ли  простые  люди  могли  составить  какое-то  общее    представление  о  событиях  на  фронтах,  что  называется,  попытаться  взгянуть  на  них  хотя  бы  «с  высоты   птичьего  полёта»,  но  отношение  к  ним,  безусловно,  формировалось,  в  том  числе  и  с  помощью  государственной   пропагандистской  машины.

                НА    УЧЕБНОМ   ПЛАЦУ
          А  новобранцев,  на  какое-то  время  «пригревшихся»  в  Сибири  на  интендантской  службе,  «в  обозе»,  тем  временем  готовили   к  настоящей  войне:  сейчас бы  эту  ускоренную  подготовку  назвали  «курс  молодого  бойца»,  а  как  она   называлась   тогда,  мне  неизвестно.  Ну,   что  в  неё  могло  входить?  Какие-то  начальные  представления  о  воинской  дисциплине  и   армейской   субординации,   о  распорядке  дня,  об  обязанностях  «нижних  чинов»,  первичные  и  простейшие  положения  воинских  уставов,  порядок  выполнения   основных  воинских  команд  при  нахождении  в   строю,  надлежащее  содержание  и  ношение  воинского  обмундирования,   необходимые  представления  о  том,  что  такое  военный  строй   и  как  должно  вести  себя  в  строю,  и  пр.  и  пр.   Начальная  военная  подготовка  -  это  вам,  конечно,  не  баллистика  и  не  высшая  математика,  в  общем-то  не  Бог  весть  какая  премудрость,  но  и  её  не  так-то  просто  втолковать  в  иные  головы,  особенно если  они  вообще  не  имеют  привычки  чему-либо  учиться.
         Сразу  же  после  «побудки»,  заправки  коек  и  выполнения   гигиенических  процедур  утреннего  туалета  фельдфебель,  которому  поручили   командовать  их    взводом,  выводил  своих  подопечных  на  учебный  плац.   Фельдфебель  -  это  что-то  вроде  старшины  (но,  кажется,  в  нынешней  российской  армии  это  звание  упразднено)  или   старшего  сержанта;  разница  в  том,  что  тогда   этот   чин  уже  считался   старшим  унтер-офицером,   хотя  и  относился  он  ещё  к  «нижним  чинам». 
       На  плацу  располагалось   всё  полагающееся  «оборудование»:   турники  с  перекладинами,  полоса  препятствий  с  непременными  «стенками»,   канавами,  «брёвнами»,  «лабиринтами»  и тому  подобными  «сооружениями»,  используя  которые  можно  физически  и  морально  подготовить  будущих  солдат  к  выполнению  боевых  задач.    Кроме  того,  необходимо  внедрить  в  их  сознание   боевой  дух,   а  проще  говоря   презрение  к  смерти    и   ненависть  к  врагу,  и  не  только  на  поле  боя…  Не  обойтись  и   без  того,  чтобы  выработать   у  российских  бойцов  привычку   к   тяготам   и  невзгодам  фронтовой  жизни,  что  является  едва  ли  не  нашей   национальной   «традицией»,  под  которой  очень  легко  замаскировать  также  пренебрежение  к  насущным  человеческим   нуждам  -  будь  то  на  войне   или  в  мирной  жизни.  В  общем,  призывников-новобранцев   за  каких-то  два-три   месяца   нужно  превратить  в   боеспособных  солдат  Русской  императорской  армии.
        Эта  задача,    уже   сама  по  себе  очень  непростая,  значительно  осложнялась  тем,  что  её  предстояло  выполнять   в   условиях  Восточной   (очень  дальневосточной!)  Сибири,  с  её  резкоконтинентальным  климатом,  и  в  самый  «разгар»  зимы,  когда  температура   здесь  нередко  опускается  до  минус  40 – 50  градусов  по  Цельсию.  Это  именно  те  температуры,  при  которых  выражение   «трещат  морозы»  всеми   ощущается  отнюдь   не  как  фигура  речи,  потому  что  «трещать»  начинает  почти всё  вокруг:  лёд  на  реке,  деревья,  деревянные  дома,  снежный   наст  под  ногами  и  даже  военная  амуниция.  Это,  конечно,  экстремальные  условия,  ну  а   морозы  в  20 – 30  градусов  -   дело  для  тамошних  мест  самое  обычное,  и   уж  к  ним-то  всерьёз  никто  не  относился:   рутина  она  и  есть  рутина.
          Новобранец  Наум,  двадцати  одного  года  от  роду,  учитель  с  годичным   стажем,  оказался  здесь  в  самый  разгар   зимы  -     около  середины-конца  декабря.  Стояли   обычные  по  местным  меркам   морозцы  в  20 – 25  градусов.   В  один  из  первых  дней  их  инструктор- фельдфебель  вместе  с  другими  взводными  вывел  своих  подопечных  «на  пробежку»,  предварительно  бодрым  голосом  «обрадовав»,  что  морозец-де  сегодня  совершенно    пустяковый  и  потому  шинелей  не  надевать,  а  согреемся,  мол,  от  энергичных  телодвижений,  да  и   пробежка,  дескать,  на  каких-то  там  минут  15 – 20,  не   больше.   В  общем,  как  мог  «успокоил»  наиболее  впечатлительных  и  беспокойных.  Да  никто,  собственно,  и  не  решился  бы  роптать:  каждому  хотелось  смотреться  молодцом.  Постепенно  эти  утренние  «экзерсисы»  стали  привычными  и  обыденными  невзирая  на  всё  тот  же   постоянный   «лёгкий  морозец»  в  минус  20  градусов  и  больше.
        Инструктор  собой  мужчина  уже  немолодой  и  не  сказать  что  б  старый  годами,  что-нибудь  между  тридцатью  и  сорока,  уже  из   бывших  «запасных»,  успевший   повоевать  ещё  в  Японскую  войну.  К  своим  командирским  обязанностям  он  относился  весьма  серьёзно,  а  солдатам  с  самого  начала  старался  внушить  лишь  одну,  но  зато   очень  важную  истину,  и  была  она  вполне  в  «суворовском»  духе:  воинская  удача  и  сама  жизнь  солдата  наполовину  зависят  от  него  самого,  от  его  добросовестной  «учёбы»  и  усердия  на  плацу. 
       У  самого  Александра  Васильевича  это  «поучение»  отлилось  в   и звестный   афоризм:   «Тяжело  в  учении  -  легко  в  походе»,  который  советские  военные  воспитатели  переиначили  позже  на  свой  лад:  «Тяжело  в  учении  -  легко  в  бою !»,  тем  самым  совершив  самый  бессовестный  и,  главное,  дезориентирующий  будущего  бойца  подлог.   Но  наш  фельдфебель    строго  держался  изречённой  генералиссимусом  мысли  и  не  отступал  от  неё  ни  на  шаг,    твердил  о   ней  без  устали.   Суворовскую  науку  побеждать  он  излагал  в  собственной  интерпретации. 
      Взводный  «преподавал»  своё:  «Ученье  не  мученье,  а  от  гибели  леченье».   Если  у  генералиссимуса,  допустим,  было  «Пуля  -  дура,   штык  -  молодец»  или  «Смелого  пуля  боится,   смелого  штык  не  берёт»,  то  у  нашего  фельдфебеля  тема  претерпевала  некоторую  метаморофозу  и  звучала  с  иными  акцентами;  он  приговаривал  при  случае  так: «Не спеши  на  встречу  с  пулей:  если  надо,  она  тебя  сама  найдёт».    Но   более  других  его  афоризмов  Науму  запомнился  вот  этот:     «Больше  пота  -  меньше  крови»;  потом,  уже  на  войне,  он  вспоминался  ему  не  раз.  Были,  наверное,  у   того   фельдфебеля  и  другие  присказки,  но  я  могу  сказать  лишь  о  тех,  что  упоминал  в  своих  рассказах  отец. 
       Оный  фельдфебель  явно   имел   вкус  к  начальственной  службе:  команды  он  отдавал  громким  и  звонким  голосом,  звучавшим  на  «морозце»  в  20  градусов  и  больше  как-то  по-особому   чётко,  бодро  и  жизнерадостно.  Выходя   без  шинелек  из  тёплой  казармы   на  покрытый  скрипучим  снегом  плац,  солдатики   готовы   были  бежать  что  есть  мочи  сразу  же,  не  дожидаясь  команды,  по  своей  «доброй   воле»,  но  не  тут-то  было:  их  наставник  всё  делал  «по  уставу»  и  сначала  пускал  их  шагом,  чтобы  хлопцы,  не  дай  Бог,  раньше  времени  не  перегрелись.   Он  методично  и  не  спеша  управлял   вверенным  ему  коллективом,  весело  повторяя    своё  «раз – два,  раз –два»  или  «раз – два – три,  раз – два – три». Это  уж  как  ему  заблагорассудится,  и  никогда  нельзя  было  предугадать,  когда   он  сменит  одно  на  другое,  а  тем  более  -  понять   хотя  бы,  какой   «логикой»  он  при  этом  руководствуется:  у  начальства  непременно  должны  быть  свои  «начальственные»  тайны,   а  иначе  это  и  не  начальство  никакое  вовсе.   
        В  его  же  исполнении  звучали  здесь  и  «левое  плечо  вперёд»,  и  «правое  плечо  вперёд», и,  конечно,  обязательное  «прямо».  И  всё  это  с  присущим  нашему  фельдфебелю  особым  душевным  подъёмом,  который  злые  языки  или  вообще  мрачно  настроенные  люди  могли   бы  недружелюбно  окрестить  «служебным  рвением»,  а  то  и  вовсе  злопыхательски  назвать  это  его  высокое  настроение  -  «командный  восторг»,  «командирский  раж»  или  как-нибудь  неодобрительно  ещё.  Но  мы-то  с  вами,  читатель,  знаем,  что  это  не  так  и  что  намерения  у  взводного  самые  что  ни  на  есть  добрые…

        УРОКИ    СОЛДАТСКГО     ФЕХТОВАНИЯ
        Военная  наука  давалась  не  всем  обучаемым  одинаково  легко,  не  во  все  головы  входила,  как  хотелось  бы,  быстро,  и   усваивалась  ими  далеко   не  с  первого  же  разу.  Даже  для  того,  чтобы  преподать  простейшие  понятия,  что  такое  «налево»  и  «направо»,  инструктору   приходилось  прибегать  к  использованию  некоторых  «наглядных  пособий»  вроде  ставших  уже   к  тому  времени  легендарными  «сено – солома».  Задача   -  для  некоторых  будущих  солдат  и  для  фельдфебеля,  соответственно,  тоже  -  непомерно  усложнялась,  когда  дело  доходило  до  настоящих  премудростей  -  «кругом!»,  «ровняйсь!» - «смирно!» - «вольно!» -«разойдись!»   И  на  всё  это  требовались  поистине  стальные  нервы  солдафона  и  ангельское  отеческое  терпение;  и  эти,  казалось  бы,  взаимоисключающие  качества  и  добродетели  не  только  каким-то  чудесным  образом  сочетались  в  личности   фельдфебеля  - он  был   наделён  ими  в  избытке…
          Однако  это  последнее  показалось  неочевидным,  когда  приступили  к  обращению  с  оружием,  к  изучению  материальной  части  знаменитой  русской  «трёхлинейки»   калибра  7,62  мм  -  пятизарядной  магазинной  винтовки  Мосина  образца  1891  года.  Разбирать  её  с  горем  пополам  научились  скоро  почти  все,  иные  даже  и  довольно  ловко.  А  вот  со  «сборкой»     дело  не  всегда  спорилось  и  в  целом  обстояло   несравненно  хуже:  у  многих,  считавших  её  уже  законченной,  то  и  дело  оставались  «лишними»  не  использованные  ими  детали  -  то  цевьё,  а  то  и  сам  затвор,  не   говоря  уже  о  таких  «мелочах»,  как  шомпол   и  прочая    дребедень.   А  ведь  нужно  было  ещё  научить,  как  управляться  с  «байонетом»,  проще  говоря,  с  четырёхгранным  «русским»  штыком,  как  быстро  заряжать  патронами  обоймы,  а  магазин   -  обоймой.   Какими  успехами  на  стрельбище  увенчалась  эта  учёба,  в  рассказах  отца  никогда,  правда,   не  звучало,  а  ведь  без  учебной   стрельбы  никак  не  могло  же  обойтись…
          Зато  очень  живописным  и  красочным  получался  всегда  его  рассказ  об   изучении  различных  ружейных  положений   -  «На  ре-мень!»,  «К  но-ге!»,  «На  пле-чо!»,  особенно  же  приёмов  по  их  выполнению  в  «эволюциях»  от  одного  положения    к  другому.  Некоторые  из  них  осуществлялись  на  счёт  «раз – два»,  другие  -  в  три  движения: на  счёт  «раз – два – три»,  эти  уже  требовали  от  обучаемых  значительных  умственных  усилий  и  определённой  телесной  согласованности,  чего  хватало  далеко  не  у  всех.    А  приёмы,  выполняемые  на  счёт  «раз -  два – три – четыре»,  и  вовсе  ставили  таких  солдат-тугодумов  в  тупик  и  представлялись  им  изначально  невыполнимыми.  Они  путали  всё  и  вся,  смешивали  в  одно  движения  из  разных  приёмов,  получалось  нечто  немыслимо  несуразное  -  того  и  гляди,  что  кто-нибудь  из  таких  сам  насадит  себя  на  штык…
          В  подобные  минуты  инструктору  можно  было  даже  посочувствовать,  а  его  долготерпение  и   сдержанность  могли  бы  вызвать  и  восхищение,  если  бы  не  прерывались  (но  только  изредка  -  не  более  двух-трёх  раз  в  расчёте на  один  «человекоприём»)  идущими  из  глубины  души   широко  известными  русскими   «выражениями».  Но  эта  подробность,  разумеется,  никак  не  умаляет  достоинств  нашего  фельдфебеля,  во  всяком  случае  -  в  глазах  его  подопечных,  ибо  и  при  некоторых  других  мелких  изъянах  в  его  репутации  нельзя  было  не  признать  главного:  он  был  настоящий  мастер  своего  дела,  или,  говоря  современным  «русским»  языком,  -  профессионал  высокого  класса.
          Это  стало  особенно  очевидно,  когда  он  приступил  к  обучению  своих  подопечных  использованию  «трёхлинейки»  в  ближнем  бою,  в  так  называемом  «рукопашном».  Основные  и  важнейшие  приёмы   такого  боя  сводились  в  своего  рода  «триаду»,  исполняемую,  что  называется,   на  одном  дыхании.  Она  заслуживает  отдельного  описания  хотя  бы  в  несколько  десятков  строк.  Надеюсь,  что  это  не  отвратит  читателя  от  дальнейшего  знакомства  с  текстом.
          Инструктор  выводил  «ребятушек»  на  ту  часть  плаца,  где  на  вкопанных  в  землю  столбах  крепились   туго  набитые  соломой  и  древесной  стружкой  чучела,  условно  изображавшие  тело  ненавистного  врага:  верхний  мешочек  поменьше  -  голова,  нижний  мешок  побольше  -  туловище.  На  этих  наглядных  «пособиях»  предстояло  отрабатывать  «штыковую  атаку»  и  удар  штыком.
        Фельдфебель  вначале  объяснял  некоторые  общие  положения:  как  лучше  сближаться  с  противником,  как  выбирать  «цель»  своей  атаки,  как  обмануть  врага  своими  движениями,  чтобы  нанести   неожиданный  и,  главное,  опережающий  удар  наверняка,  не  оставив  своему  «супротивнику»  никаких  шансов.  Потом,  как  и  полагается,  он  показывал  собственно  приёмы  штыкового  и  вообще  ближнего  боя.
          Ладно  скроенный  и  крепко  сшитый,  в  меру  кряжистый  и  в  то  же  время  довольно  стройный,  особенно  с  учётом  его  далеко  уже  не  юного  возраста,  он  в  пять – шесть  шагов  «сближался  с  противником»,  но  не  по  прямой,  а  как  бы  виляя   из  стороны  в  сторону (сегодня  сказали  бы  «по  синусоиде»),  и  на  последнем  шаге,  оказавшись  чуть  левее  чучела,  т. е.  «по  правую   руку»  от  него  (что  лишало  супротивника  удобной  позиции  для  ответного  удара,  т.к.  для  этого   тому  потребовалось  бы  совершить  прежде  в  сторону  нападающего  разворот  по крайней  мере  градусов  на  30),  делал  энергичный  выпад  левой  ногой  с  одновременным  выбросом  вперед  винтовки  со  штыком  (левая  рука  крепко  сжимает  цевьё,  правая -  шейку  приклада)  и  с  максимальным   переносом  тяжести  своего  тела  на  это  оружие  чуть  ли  не 2-х  метровой   длины  -  удар  штыком!  Эта  часть  упражнения-триады  называлась  и  сопровождалась,  соответственно,  командой-восклицанием  «ВПЕРЁД  -  КОЛИ!»
         Второе  движение-эволюция  являлось  непосредственным  продолжением  уже  выполненного  первого,  окончание  которого  служило  для  него  «исходным  положением»:  резким  и  энергичным  рывком  штык  выдёргивается  из  тела  пронзённого  и  сокрушенного  противника,  в  том  же  полуприседе  вес  тела  переносится  теперь  назад  на  сгибаемую   правую  ногу,  а  левая  при  этом,  напротив,  распрямляется;  сообразно  этому  тяжесть  винтовки  в  4,5  кг  резко  перебрасывается  назад   так,  чтобы  окованным  сталью  прикладом  угодить  ровнёхонько  в  лицо  ещё  одного  ненавистного  врага,  теперь  уже  только  воображаемого -  в  лоб,  в  нос,  в  зубы!   Хрясь!  Этот  костоломный  и  зубодробительный  удар  инициировался  командой-восклицанием  «НАЗАД   -   ПРИКЛАДОМ  -   БЕЙ!» 
       Не  могу  не  заметить  попутно,  что  «основы»  этой  военной  науки  удивительным  образом  совпадают  с  русской  пословицей:  «Мало  штыка,  так  вот  те  приклада»,  передающей  ту  же  самую  воинскую  премудрость  в  более  образной  и  потому  легко  запоминающейся  форме. Но  обучающий  инструктор  обязан  следовать  уставным  предписаниям.  А  в   общем  же  фельдфебель  смотрелся  в  этом  действе  как  воплощенный  бог  -  бог  войны!  И  он  знал  это.  И,  может  быть,  именно  это  знание  сообщало  инструктору  дополнительный  и  столь  необходимый  для  ближнего  боя  кураж,  а   точнее  будет  сказать    по-русски – РАЖ.
         Охваченный  и  влекомый  им,  фельдфебель,  весь  во  власти  этой  воинственной  инерции,  уже  играл  третий,  заключительный  акт  сей  небольшой  фронтовой  драмы-пантомимы.  Противнику  нанесён  существенный  урон  в  «живой  силе»  (да  и  живой  ли  теперь,  после  таких  молодецких  ударов  штыком  и  прикладом?)    Два  «тевтонца»   если   и  не  повержены  окончательно,  то  всё  же  надёжно  и  надолго  обезврежены.  После  двух  таких  «викторий»  самое  время  позаботиться  о  собственной  жизни.
        Оставаясь  в  полуприседе  и  равномерно  распределяя  вес  тела  на  обе  полусогнутые  ноги,  инструктор  возносит  «ружьё»,  то  бишь  «трёхлинейку»,  на  вытянутых  руках  ровно  у  себя  над  головой  магазином   кверху,  тем  самым  как  бы  защищая  себя  сверху  от   сабельного  удара  лихо  склонившегося  для  этого  с  коня  вражеского  всадника.  Это  последний  аккорд  упомянутой  выше  «триады»,  под    названием  «ОТ - КАВАЛЕРИИ  -  УКРОЙСЬ!»
         Виртуозно  исполнив  его,  инструктор,  словно  заворожённый  собственным   искусством,  застывает  в  этой,  надо  сказать,  довольно  неудобной,  а  для  сторонних  наблюдателей  и  довольно  смешной,  позе,    остаётся  какое-то  время  неподвижен,  как   успешно  завершивший  своё  выступление  на  сцене  и  ожидающий  заслуженных   рукоплесканий  артист.   А  может,  вовсе  и  не  КАК,  а  именно  и  ждёт  он  от  своих  подопечных  невольных  возгласов  одобрения  и  восхищения.  Как  знать?  Ибо  слаб  человек  по  части  честолюбия… Вот  и  этот  доблестный  воин,  стойкий  в  единоборстве  с  врагом,  не  смог  противостоять  перед  соблазном  славы,  пусть  себе  даже  и  вполне  им  заслуженной.
        Показ   показом,  но  ведь   это  только  начало  всего  дела,  а  впереди  ещё  долгий  и  тернистый  путь:  нужно  обучить  выполнению    этих  премудростей  всех  вверенных  ему  новобранцев: смышленых  и  недотёп,  вёртких  и  ловких,  но  также  и  неповоротливых  увальней,  мускулистых  крепышей  и  хилых  заморышей  -  всех,  ибо  от  этого  может  зависеть  их  жизнь  или  смерть,  когда  они   окажутся  в  настоящем  бою.  И  дальше  пошло – поехало:  упражнения  групповые  и  индивидуальные,  разбор  и   устранение  ошибок,  отработка  отдельных  движений,  затем  всего  ружейного  приёма  целиком,  а  потом,  наконец,  и  целиком  всей  «триады»:  «ВПЕРЁД   -  КОЛИ!   НАЗАД-    ПРИКЛАДОМ-  БЕЙ!   ОТ - КАВАЛЕРИИ  -  УКРОЙСЬ!»
          Бойцы,  первыми  усвоившие  эту  науку  и  заслужившие  одобрение  фельдфебеля,  чувствуют  себя  героями (по   крайней  мере  героями  дня)  и  уже  поглядывают  немного  свысока  на  своих  пока  что  менее  успешных  товарищей.  Те,  напротив,  слегка  уязвлены  и  словно  бы  виноваты,  но  и  они  хотят  доказать,  что  не  лыком  шиты,  не  совсем  лишены   способностей,  по   крайней  мере  -  способности  учиться,  и  упорно  продолжают  повторять  то,  что   пока  что  получается  у  них  не  слишком  гладко.  Известно:  повторенье  -  мать  ученья!  А  кто  ж  в  таком  случае  его  отец?   Конечно,  инструктор,  кто ж  ещё! 
         Он-то  и  советует  «отстающим»  прибегнуть  к  ещё  одному  верному  средству:  вдохновлять  и  подстёгивать  себя  самим,    выкрикивая  те  самые  команды,  которые  прежде  они  слышали  в  «виртуозном»  исполнении  инструктора.   Но   одно  непременное  условие:  нужно  их  не  просто  выкрикивать,  а  именно  «рявкать» -  громко,  резко,  злобно,  остервенело,  чтобы  не  по  себе  становилось  не  только  воображаемому  врагу,  но  даже  и  тебе  самому:  «ВПЕРЁД  -  КОЛИ!»   «НАЗАД  - ПРИКЛАДОМ   -   БЕЙ!»    «ОТ -  КАВАЛЕРИИ   -   УКРОЙСЬ!»
         Удивительное  дело,  но  уже  скоро  и  самые  непонятливые  неумехи  споро  и  ловко  выполняют  все  эти  ружейные  приёмы.  Что  значит  -  толковый  учитель!  А  на  вожжах,  как  говорится,  и  лошадь  умна.
         В  начале  своего  повествования  я  честно   предупредил  читателя,  что  оно  не  претендует  ни  на  какую-либо   масштабную «историчность»,  ни  даже  на  документальную  точность  в   передаче  подробностей,  а  всего  лишь  основывается  на  припоминаниях  о  часто  повторявшихся,  но  оставшихся  уже  в  сравнительно  отдалённом   прошлом,  рассказах  моего  отца.  Моя  цель  не  в  том,  чтобы  проследить  какую-то  «логику»  в  череде  описываемых  событий,   а  скорее  в  том,  чтобы  попытаться  передать  ощущение  этих  событий  «на  вкус,  цвет  и  запах»  теми  людьми,  которые  испытывали  всё  это   на  своей,   так  сказать,   собственной  шкуре.  Но  и  привирать  при  этом,  а  тем  более  высасывать  что-то  вообще  из  пальца,  мне  не  хотелось  бы.
        Поэтому  я  испытал  особое  удовлетворение,  случайно  и  неожиданно  найдя  подтверждение  некоторым  подробностям  вышеизоженного  сюжета  в  одной  замечательной  книжке  воспоминаний  (Д. А. Засосов,  В. И. Пызин.  Из   жизни  Петербурга  1890 – 1910-х  годов.  Записки  очевидцев.  Лениздат.  1991).  В  ней  на   с.с. 197 -198  авторы  свидетельствуют:  «В  самом  Красном  Селе  жили   семьи  офицеров,  был  хороший  театр,  летом  очень  людно,  гуляла  нарядная  публика,  щеголяли   офицеры,  был  прекрасный  ресторан.  Солдаты  появлялись  в   Красном  Селе  (это  близ  Санкт-Петербурга  -  Авт.)   редко,  занятий  в  лагерное  время  у  них  было  много.  Местность  вокруг  лагерей  вытоптана,  с  раннего   утра  слышались  команды   строевых  учений,  выкрики  унтер-офицеров: «Вперёд   коли,   назад  прикладом   бей!»,  «От  кавалерии  накройсь!»  Вообще  тяжёлая  солдатчина,  а  рядом  каждодневный  праздник  офицеров,    разодетые  компании  в  ландо,  отправляющиеся  в  Петергоф  на    музыку».
        Незначительные  расхождения  в     произношении\написании  воинских  команд  можно   отнести  на  счёт «спикеров»  либо  на  счёт  памяти  отдельных  «воспоминателей»,  а  по  существу  дела  -  полное  совпадение.  Так  что  и  мне  в  моих  «россказнях»  читатель  может  в  общем-то  доверять… 

                ЧАЙ  -   САХАР   -   БЕЛЫЙ     ХЛЕБ!
           Когда  фельдфебель  бывал  в  особенно   хорошем  настроении   (а такое  случалось  обычно    при  заметном  усилении  мороза),  то  становился   еще  более  жизнерадостен,  голосист  и  словоохотлив.  В  такие  дни  он   уже  не  мог  обойтись  своим   обычным  «раз – два -  три,  раз – два – три»,  а  тем  более  его  усечённой  формой -  «раз – два,  раз – два»,  и  потому   щедро,  что  называется,   от  всей души  выдавал  полную  пространную  версию   команды:  «раз – два – три – четыре,  раз – два – три – четыре».
          Так  было  и  на  этот   раз:  сначала  он  пустил  солдатушек  шагом,  через  какое-то   время,  когда  они  сделали  по  плацу  пару  кругов,  последовала  бодрящая   команда  «шире  шаг!»,  что  означало  -  прибавить  в  темпе  движения,  ещё  через  пару  кругов   раздалось  радостное -  «согнуть  руки  в  локтях!»,  т.е.  приготовиться  к  бегу,  и  почти  сразу  же – с  нескрываемым  восторгом -  команда,  доставляющая,  по  всей  видимости,  ему  самому  наибольшее   если  не  удовольствие,  то  всё  же  явное   удовлетворение.  Он  и  выговаривал  её  с  каким-то  особым  чувством,  словно  смакуя,   и  отпускал  её  из  своих  уст  не  сразу,  не  всю   целиком,  а  по  частям,  как  будто  стараясь  ещё  на  какое-то  время   сохранить  у   себя  на  губах  и  в  гортани   столь   сладостное  ему  послевкусие  от  неё;  получалось  - «Беи-и-и-го-о-о-ом-ммммарш!!!»
          Теперь  свою   «считалку»  ему  приходилось  проговаривать  значительно  быстрее,  но  и  на  этом  он  не  мог  угомониться  и  всё  больше  и  больше  ускорял  темп: «раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре»;  отдельные  слова  сливались  в  звенья  цепочки,  где  они  становились  всё  менее  и   менее  различимы,  несмотря  на  его  превосходную  дикцию:  «раз-ва-ри-четыре-раз-ва-ри-четыре». 
       Некоторые  солдатики,  не  выдерживая  темпа,  сбивались  с  дыхания,  начинали  бежать  медленнее,  нарушая  строй,  и  постепенно  -  без  всякой  команды,  самостоятельно -  переходили  с  бега  на  шаг   и   двигались  уже  едва  волоча  ноги.  Это,  конечно,  не  проходило  незамеченным,  и  фельдфебель  по-новому  брал  в  свои   руки  т.н.  «бразды  правления».  Он  несколько  сбавлял  темп,  начинал  «считать»  отчётливее,  громче,  размереннее  и,  наконец,  немного  медленнее.
        Запыхавшиеся  слабаки  могли  немного  отдышаться,  возвращались  в  свою  шеренгу,  общий  строй  постепенно  восстанавливался  и,  следовательно,  можно  было   продолжать  «учёбу».  Если  бы  дело  этим  и   ограничилось,  взводный,  конечно,  перестал  бы  себя  уважать,  чего,   разумеется,  допустить   он  никак  не  мог.   Поэтому  после  обуздания  немногих,  вышедших  из  повиновения,  снова  нужно  было  вернуть  себе  командную  высоту.
        Конечно,  ему  были   известны  какие-то   «азы»  науки  управления,  а  уж  те,  что  толкуют  о  методах  «кнута  и  пряника»,  наверное,  в  первую  очередь.  И  не  только  известны  сами  методы,  но   и   некоторые  изощрённые  способы  их  применения.  Впрочем,  можете  судить  сами.   
         После  некоторого  лёгкого  разброда  «в   рядах»   своего  воинства,  наш  фельдфебель  не  стал  прибегать  ни  к  порицаниям,  ни   - тем  паче_-  к  наказаниям,  он  даже  не  стал   «закручивать  гайки»,  а  поступил  совершенно  наоборот:  соглашательски  сбавил  темп  бега  до  значительно  более   умеренного,  да  и  команды  стал  подавать  не  так  ретиво,  как  то  было  только  что,  а  намного  сдержаннее  или,  во  всяком  случае,  не  в  столь  вызывающем   стиле,  как  это  было  ему  свойственно  вообще.  Спустя  немного  времени  он  стал  «отсчитывать» ритм  таким  образом,  чтобы  обучаемые  перешли  на  обычный  шаг:  «раз – два – три,  раз –два – три»  и чтобы  они  уже  стали  считать  себя  стороной  победившей…
           Но  тут  солдатики  почувствовали,  что  морозец  основательно   начинает  их   пробирать:   еще  не  до  самых  костей,  но  уже  основательно  гуляет  под   военными  рубахами.  Они  стали  подавать  всякого  рода  знаки  об  этом    отцу-командиру,  и  тот,  не  проявив  ни  малейших  признаков   праведного  начальственного  гнева,  сразу  же  «смилостивился»,  скомандовав  «согнуть  руки  в  локтях!»  и  тут же -  «бегом  марш!»  То,  что  ещё  минуту  назад  было  для  них  сущим  наказанием,  теперь  показалось  если  не  наградой,  то  всё  же  настоящим  спасением:  уже  не  продрогнем  и  не  схватим  простуду  -  и  то  хорошо!
         Благодетель  фельдфебель    вошёл  в  прежний  режим  и  в  своей  обычной  манере  оглашал  сухой  морозный   воздух   голосом  бодрым  и  жизнерадостным:  «раз – два – три – четыре!  раз – два -  три – четыре!»,  «левое  плечо  вперёд!»,  «прямо!», «раз-два-три-четыре!  раз-два-три-чептыре!»  Чётко,  энергично,  громко,  ритмично  - так,  что  казалось,  будто  не  подстёгивает,  а  всего  лишь  поощрительно  подбадривает   бегущих.  Подстёгивает  не  подстёгивает,  а  бежать  под  такой  аккомпанемент  было  действительно  легче:  «раз-два-три-четыре,   раз-два-три-четыре» -  а  ты  только  слушай,  не  ленись  да  ногами  пошевеливай!
         Милое  дело -  когда  половина  за  тебя  уже  сделана!   Уже  и  второе  дыхание   пришло,  солдатики  бегут  дружно,  легко,  как  бы  по  инерции,  но   мозги  от  напряжения  всё-таки  немного   перегреваются,  а  может  быть,  уже  и  закипают,  потому  что  вместо  привычного  «раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре»  слышится  кому  что,  разная  бессмыслица,  бредятина.  А  может,  просто  у  кого  что  на  уме.  Один  потом  признавался,  будто  явственно  различал   слова:  «час  на хер  прелый  греб»,  другому  прислышалось  совсем  иное:  «рай   Савва  тычет  еб»,  и  подумалось:  к  чему  бы  всё  это?  Кто-то  и  вовсе   умудрился  услышать  что-то  совершенно  несусветное   либо  такое,  что  при  одной  мысли  об  этом  невольно  содрогнёшься…
         А  дрожь  всё-таки  и  на  бегу  начинает  пробирать:  на  морозе-то  они,  поди,  уж  с  полчаса,  скорей  бы  в  тепло -  спасти  Божью  душу!  Да  ещё  взводный,  словно  издеваясь,  вместо  обычного  «раз-два-три-четыре,  раз-два-три-четыре!»  выкрикивает «ЧАЙ!  САХАР!  БЕЛЫЙ  ХЛЕБ!  Чай! Сахар! Белый хлеб!»   Нет,  не  бред  это,  не  слуховой  обман,  не  галлюцинация,  а  самая  настоящая  явь  -  это   «воспитательная»   придумка  фельдфебеля-изобретателя,  его  «рационализаторское  предложение»,  или,  как  выразились  бы  через  сотню  лет,  его  «ноу  хау». 
         Таким  вот  нехитрым  приёмом   он  и  слегка  наказывал  солдат  за  временное  ослушание,  и   одновременно  «воодушевлял»  воспитуемых,  вселял  в  них  новую  порцию  энтузиазма,   стимулируя   их  «пряником»,  пусть  себе  и   воображаемым,  виртуальным,  но  от  того  ведь  не  менее   желанным.  Такой  вот  воспитатель-самородок!  Впрочем,  на  Руси  их  и  сейчас   немало…
         А  про  утренние  экзерсисы  на    морозе в  20 – 30  градусов   и  притом  в  одних  военных  рубахах,  без  шинелей  -  это  не  выдумка,  и  не  «перебор».  Дело  в  том,  что  тут  не  обошлось  без   некоторых  хитростей.  Под  рубахой  у  Наума, например,  помимо  холщёвого  исподнего  белья,  имелась  ещё  и  душегрейка  из  легчайшего,  невесомого  гагачьего  пуха,  предусмотрительно  прикупленная  им  по  случаю  где-то  ещё  по  дороге  в  Сибирь.  Она  и  дальше  не  раз  выручала  его.  Другие  тоже  напридумывали  себе  разных  способов  от  сибирских  морозов  -   чего их,  в  самом  деле,  бояться!  Будем  и  мы  сибиряками!  Думаю,  что  и  ушлый  фельдфебель  был  не  глупее  своих  солдатиков-новобранцев  и  позаботился  о  выживании  на  сибирском  морозе.  Народ  давно  уже   на  своём  многолетнем   опыте   выработал  непререкаемую  мудрость:   «Не  бывает  плохой  погоды   -  бывает  плохая   одежда».
         Между  прочим,  есть  такой  анекдот,  рассказываемый  будто  бы  сибиряками  о  самих  себе: «Мы,  сибиряки,  ничего  не  боимся,  кроме  работы  и  холода!»  Вот  так-то!    А  про  этот  «чай-сахар-белый  хлеб»  отец  вспоминал  не  раз.  Я  бы  даже  сказал,  вспоминал  с  теплотой:  видимо  было  в  этом  фельдфебеле  и  в  его  деяниях   что-то  такое,  что  оправдывало  его  даже  в  глазах  тех,  кто  немало  претерпел  от  него.
               
                ВЕШНИЕ     ВОДЫ
       Места,  где  вырос  Наум, то  бишь  Слутчина,  хотя  и  были  опоэтизированы  и  безмерно  восхвалены  Якубом  Коласом  в  его  поэме  «Новая  земля»  (за  что  ему  низкий  поклон  от  всех   моих  земляков),  природой  своей  весьма  и  весьма  скромны  и  в  общем-то  совершенно  непритязательны.  Нет  здесь  вокруг  никаких  особенных   див  природы,  ничего  редкостного  или  громадного,  что  с  первого  взгляда  поражало  бы  воображение   своими  масштабами  или  уникальностью:    ни  гор,  ни  даже  холмов,  ни  дремучих  лесов,  ни   озёр,  ни  сколько-нибудь   значительных  рек.   Протекающая  здесь  по  равнине  Случь,  хотя  и  пугала  аборигенов  возможностью  утопления  в  ней,  была  в  иных  местах  такова,  что  можно   перейти  её  лишь  закатав  штаны  до  колена,  а  бабе  -  слегка   подобрав  подол  юбки.
             Другой  знаменитый  водный  поток   наших  мест   -  это  ручей  под  названием  Бычок,  приток  вышеозначенной  водной  артерии.   Вопреки  своему  «энергичному»  названию,  в  обычное  время  он  несёт  в  себе  совершенно  незначительные  объёмы  воды,  собираемые  с  окрестных  болотцев,  лугов  и  полей,  а  в  летнюю  жару  и  сушь  истощается  и  истончается  до  того,  что  становится  похож  скорее   на  череду   грязевых  лужиц,  перепрынгуть  кои  можно  даже  и  без   разбега,   а  в  иных  местах  -  и  просто  перешагнуть.  Но  это  летом.   
       А  весною,  особенно  после  снежной  зимы,  да  если  ещё  весна  пойдёт  дружно,  то  в  период  интенсивного  таяния  снегов  и  ещё  какое-то  время  после  него   наш  Бычок  показывал  свой  «крутой  нрав»,  из-за  чего,  вероятнее  всего,  и  получил  своё  название.   В  этот  непродолжительный  период,  полторы -  две  недели  максимум,  его  узкое  и  неглубокое  русло  наполнялось  до  самых  краёв,   обильный   поток  воды  устремлялся  вниз  по  течению  с  непривычной  и  невиданной   ранее  скоростью,  закручиваясь  то  и  дело  белопенными  бурунами,  которые  так  и  норовили  вырваться  из  низких  берегов,  пугали  отважившихся  подойти  поближе  рассеиваемыми  вокруг  брызгами…
            У  моих  родителей,  а  потом   и  у  остальных  членов   семьи,  это  явление  природы  и,  соответственно,  эта   пора года    назывались   «вешние  воды!».    Именно  так:    это  словосочетание  произносилось  в  совершенно  особой  тональности,  не  как  нечто  обыденное,  рядовое,  а  с  воодушевлением,  на  каком-то  эмоциональном  подъёме,  я  бы  сказал,  даже  пафосно.  Я,  как  самый  младший,  позже  остальных  стал  проникать  в  «философию»  отношения  к  этому  явлению,  а  поначалу -  вследствие  слабого  ещё  знакомства  с  русским  языком -  даже  не  понимал  значения  слова  «вешние»,  совершенно  не  связывая  его  со  словом  «весна»;  спросить  же  мне  мешало  ложное  чувство  самолюбия,  думалось:  постепенно  как-нибудь  сам  «допру»… 
         Отец  и  мама  придавали  этим  «вешним  водам»  прямо-таки   священное,  какое-то   мистическое  значение,  они  даже  не  произносили,  а  именно  выговаривали  это  словосочетание  с  какой-то  особой,    торжественной  и  отчасти  даже  таинственной  интонацией:  «В Е Ш Н И Е    В О Д Ы !!!»,  из  чего  становилось  ясно,  что  речь   идёт   не  о  чём-то    рядовом  и  обыденном,   но  о   совершенно  особом,  редком  и  чрезвычайно  важном.  Для  них  эти  «вешние  воды»  были  каким-то  особенно  долгожданным  событием,  о  приближении  которого  разговоры  начинались  ещё  загодя,  с   чувством  предвкушения  каких-то  особенных  переживаний,  только  с  ним  и   связываемых…
           И  так  повелось  в  нашей  семье,  что  хождение  смотреть  (на)  «вешние  воды»  приобрело  без  преувеличения  прямо-таки  ритуальный  характер.  К  исполнению  этого  действа  готовились,    и,  когда  точно  определяли  тот  самый,  заветный   день,  то  надевали  даже  лучшую  одежду  и  выходили  в  ней  как  на  праздничную  «демонстрацию».  Родители  хранили  верность  этой  традиции  чуть  ли  не  до  самых   своих  последних  лет,  когда  её  прервала  естественная  для  дряхлого  возраста  телесная  немощь.
           Мало  кто  из  окружающих  - за  пределами  нашей  семьи - мог  уловить,  в  чём  тут  дело,  в  чём  смысл  этого  «хождения»  и  этого  «смотрения».   В  то  скудное  и  суровое  время  (40-е  - 50-е  годы)  имелись  вроде  бы  гораздо  более  насущные  заботы   у  людей:  как  выжить,   как  прокормиться,  как  поднять  детей,  как  выбиться  из  вечно  давящей  нужды.  В  ту  «дотелевизионную»  эпоху  никто  и  понятия  не  имел,  что  японцы,  например,  могут  часами  любоваться   деревьями  цветущей  сакуры  или   заснеженной  вершиной  священной   горы  Фудзияма;  советским  людям  было  не  до  таких  сантиментов  и  эстетических  тонкостей…
        Более  других,  видимо,  понимал  это  преклонение  перед  водной  стихией  брат  Анатолий  -  ведь  неслучайно  же  он  стал  потом  не  просто  инженером-гидростроителем,  а  именно  «убеждённым»  гидрологом  и  мелиоратором.  Меня  же  зачаровывала  сама  музыка  этих  слов,  словно  шумящая  и  плещущая  в  них  стихия:  «В Е Ш Н И Е      В О Д Ы  !!!»
             Со  временем  мне  стало  понятно,  что  пафосное  отношение  моих  родителей  к  «вешним   водам»  берёт  своё  начало  в  когда-то  прочитанной  ими  тургеневскй   повести,  вернее  в  её  названии  - «Вешние  воды».   Когда  школьная  программа  по  литературе  свела   меня  с  творчеством  И.С. Тургенева,  я,  естественно,  прочёл  и  это  «внепрограммное»   произведение.  Как  и   всё,  что  выходило  из  под  пера  этого  несравненного  мастера  слова,  и  эта  его  вещь  исполнена  невыразимого  очарования  и  невыразимой  печали.  Но,  насколько  я  помню,  никаких  сцен  или  ситуаций,  впрямую   напоминающих  «церемонию»  наблюдения  «вешних  вод»,  в  самом  рассказе  нет.
          Сейчас,  когда  я  сам   «достаточно»  постарел,  мне   кажется,  я  начал  понимать,  в   чём  всё  дело.  Оно  заключается  в  мощном  «контрапункте»:  с  одной  стороны,   мы  видим  буйство  молодой  и  безудержной  силы,  кипение  не  знающей  препон  энергии,  с  другой -  осознание  конечности  этого  кипения,  его  преходящего  характера,  неизбежности  его  конца.    Неизбежно  истощение  этих   и  любых  других  «вешних  вод»,  их  упокоение  в  общем  и  более  равномерном  течении  ежедневной  рутины  -  обычной  человеческой  жизни.  В  конечном  счёте  речь  здесь  о  жизни   и   смерти,  о  чём  не  может  не  задумываться  всякий,  кто  по-настоящему  любит  жизнь.  Отсюда  и  неизбежный  «налёт»  торжественной  грусти…
      А  может   статься  и  так,  что  этот  «пиетет»  по  отношению  к  весеннему  буйству  природных  сил  напрямую  был  навеян  словами  старинного  романса,  распеваемого  когда-то  в  далёкой  молодости:  «Весёлые  годы,\  Счастливые  дни  -\  Как  вешние   воды\  Промчались   они!»    Не  менее  вероятна  и  другая  версия:  что  первоначальным  толчком  к  появлению  этой  семейной  традиции  явились  строки  стихотворения  Ф. И. Тютчева:  «Ещё  в  полях  белеет  снег,\  А  воды  уж  весной  шумят…»    Так  или  иначе,  но   в  конечном   счёте  всё  это  об  одном:  жизнь  вообще  скоротечна,  особенно  молодость…
           Из  сказанного  видно,  что  течению  вод  наш  отец  придавал  немалое  и,  я  бы  даже  сказал,  какое-то  особое  значение.  Так,  видимо,  было  уже  смолоду -  и   когда  он  очутился  на  Дальнем  Востоке,  да  и  потом.   Ведь  в  конечном  счёте  стал-то  он  географом,  при  этом  всегда  выказывал  живейший  интерес   к  гидрографии,   гидрологии   и  гидросфере   Земли   вообще.  Однако  я  здорово-таки  отклонился  от  своего  «предмета»,  который  имел  в  виду,  начав  разговор  о  водной  стихии.  О  нём  вообще-то  можно   со  слов  отца пересказать  коротко,  в  немногих  моих  словах.  Но  я,  как  плохой  повествователь,  снова  отвлекусь   на  один  сюжет:  он  хотя  и  не  имеет  прямого  отношения  к  основному  нашему  рассказу  и  касается  главным  образом  меня  самого,   однако  он  может  хорошо  «оттенить»   рассказываемый  далее  случай  из  жизни  отца.

 ОДНАЖДЫ    НА     ВУОКСЕ  \Ego  -  другой  шрифт\
           Прежде  рассказа  о  сибирском  сюжете,  свидетелем  которого  стал  мой  отец  где-то  в  конце  1914  (или  самом  начале  1915)  года,  расскажу  об  одном  собственном  «приключении».  И  вовсе  не  из  желания  «встать  поперёд  батьки»,  а  исключительно  в  «художественных»,  так  сказать,  целях,  что  станет  понятно  позже.
            Однажды,  ещё  в  годы  моей  поздней  студенческой  юности,  а  это  значит   где-то  в   середине  1960-х,  а  скорее  даже  в  самом  их  начале,  поехали  мы  рыбачить  на  Вуоксу  -  есть  такая  река  на  Карельском  перешейке,  многоводная,  порожистая,  бурная,  норовистая  и,  как  оказалось,  довольно  коварная.  Но  обо  всём  по  порядку.  Мы  -  это   один  «настоящий   полковник» из  академии  Можайского,  начальник  кафедры  или  даже  целого  факультета,  пригласивший  меня  на  это  «мероприятие»,  (начальником  Академии  был  тогда  генерал-полковник  Родимов), двое  его (полковника)  сослуживцев,  тоже  полковники,  но  только несколько  менее  «настоящие,  и  ваш  покорный  слуга.
          Эта  достопамятная  «рыбалка»  состоялась  осенью  -  не  ранней,  не  поздней,  не  «золотой»,  но  и  не  глубокой,  а  в  самой  её,  осени,  серёдке,    на  т.н.   «октябрьские»  праздники,  которые  «отмечались»  тогда  в  СССР   7 – 8  ноября.  Это  самая-самая  осень  в  наших  чухонских  краях,  где,  по  правде  говоря,  всё,  кроме  времени  с  мая  по  август,  смело  можно  называть  осенью,  потому  что  ни  на  что  другое  это «всё»  не  похоже:  зима  -  на  зиму,  а  весна -   на  весну.  Ну. и  накануне  нашей  поездки  погода  была,  соответственно,  самая  что  ни  на  есть  «ленинградская»:  низко  нависшее  небо  даже  без  намёка  на  какой-нибудь  просвет  в  нём,  нудная,   моросящая  то  дождём,  то  снегом,  хмарь,   а  под  ногами  - холодная  слякоть  по  самую  щиколотку.  Для  городских  прогулок  время  самое  неподходящее,  посмотрим,  а  как  там  в  окрестностях ?
     Все  четверо  мы  дружно  и  споро  загрузились  в  уже  стоявшую  у  подъезда  полковничьего  дома  на  Офицерском  переулке (есть  такой  и  по  сию  пору  в   Санкт-Петербурге)  5-местную  «победу»,  где  всем  было  просторно  и  удобно.  Поехали.        На  Выборгской  стороне  было  ненамного  лучше,  но  всё-таки  не  так  разъезжено  транспортом,  и   казалось,  что  менее  слякотно.  А  может,  это  потому,  что мы  наблюдали   «природу»  через  стекло  автомобиля,  развалясь  на  его  мягких  сидениях  и  разомлев  внутри  него.   Это  была    последняя  модификация  лучшего  на  то  время  советского  автомобиля  «победа»,  то  ли  ГАЗ  М-16,  то  ли  ГАЗ  М-24.  В   общем,  самая  последняя  на  тот  момент  его  модификация  -  своего  рода  шедевр  советского  автопрома!         
           Советским  назвать  это  авто   между  тем   можно  было  лишь  отчасти,  так как  его  «содрали»  (скопировали  с  какого-то  немецко-фашистского  «вагена»   и,  предполагаю,  изготовляли  на  немецком  же  «трофейном»  (а  вернее,  полученном  по  репарациям)  заводском  оборудовании - уж  больно   хорошим  получился  этот  автомобиль:  прочный  тостостенный  цельный  кузов  с  очень  хорошей  на  то  время   каплевидной  «обтекаемой» аэродинамикой,  «мощный»  бензиновый   двигатель   сил,  я  думаю,  под  60,  хорошая  электропечка,  электрозажигалка  и  пепельница  (уже  не  «электро»)   -  по  тем  временам  это  не  только  новинки  для  советских  авто,  но  ещё  и  настоящая  роскошь,  дающая  возможность  «дымить»,  не  выходя  из  машины,  а  все  мы  четверо  были  заядлыми   курильщиками.  В  общем ,  «победа»  в  то  время  - машина  на  зависть  очень  многим,  но  скорее  всё  же просто  уютная,  чем  по-настоящему  комфортная.
          Что  там  было  «в  окрестностях»,  за  давностью  лет  уже   не  помню,  наверное,  слегка  припорошило  снегом,  и  он  робко  и  неуверенно   лежал  на  ещё  не  успевшей  промёрзнуть  земле  тоненьким  слоем,  не  зная  точно,  что  ему  делать  дальше – то  ли   дожидаться  следующей,  более  значительной  «порции»  снегопада,  чтобы  основательноо  укрепить  свои  позиции,  то  ли  сейчас  же  расстаять  и  не  смешить  добрых  людей  своим  никчёмным,   жалким  видом.  Впрочем,  нам  не  пришлось  дождаться  его  «решения»  и  увидеть  результат.  Едва  мы  успели  добраться  до  места  назначения,  ещё,  правда,  добрых  полчаса  покружив  возле  него,  как  уже  стало  смеркаться;  в  ноябре  у  нас  с  этим  происходит  всё  очень  быстро:  световой  день,  как  говорится,  меньше  воробьиного  клюва. 
        Домик  егеря,    а  скорее  всего,  «служебная  жилплощадь»  для  него   в   военном   охотничьем  хозяйстве,  вовсе  не  производил  впечатления  жилья  временного,  а  напротив,  казался  хорошо  обжитым,  поскольку  его  посещали  многие  и  часто.  Поэтому  все,  кроме  меня,  оказались здесь добрыми  старыми  знакомцами,  которым   -  после  первых  изъявлений  взаимной  радости  от  новой  встречи  -  всегда  есть  о  чём  поговорить.   После  непродолжительного  собеседования  с  егерем   выяснилось,  что  основные  дела  намечаются  на  завтра,  а  сегодня  нам  предстои  дружеская  трапеза  с  хорошей   закуской,  частично  домашнего  приготовления,  и,  разумеется,  с  хорошей  выпивкой,  как  это  было   заведено  у   советских  полковников,  без  особого  разбора  -  кто  из  них  действительно  «настоящий»,  а  кто  нет.
           Не  помню,  из   чего  состоял  мой  взнос  в  эту  складчину,  думаю,  что  в  любом  случае    он  выглядел  весьма  скромным  на   фоне   «полковничьих»:  мой-то  формировался  из  студенческих  харчей,  а  каковы  они  были  в  60-е  годы  у  студента,  пусть   себе  даже  и  семейно-женатого,  представить  нетрудно:  в  самом  лучшем  случае  полулитровая  бутыка  пятизвездочного  армянского  коньяка  (теперь  в  это  невозможно  поверить – настоящего !  не  суррогатного,  или,  по-современному,  «контрфаксного» !)  за  5 руб  12 коп    да  каких-нибудь  фунт – полтора  колбасы  «полтавской»  или  «краковской»  (2,7  - 3,0  руб  за  кг ) и  с  полкило  сыра  «швейцарский»  или  окорока «белгородский»   (и  тот  и  другой  -  по  три  семьдесят за  кило).
          Думаю  что  в  «червонец»  я   уложился,  вряд  ли   семейный  бюджет  мог  выдержать  более  значительное  изъятие,  пусть  себе  даже  и  на  такое  серьезное  мероприятие,  как  рыбалка,  возглавляемая  «хорошим  знакомым»  моего  тестя  (друзьями  их  назвать  едва  ли  можно  -  уж  больно  по-разному  они  были  скроены  и   сшиты,  хотя  практически  из  одного  и  того же  «материала»,  и  оба  носили  погоны  авиационного  полковника);  тесть  был  в  прошлом  командиром  части,  начальником  военного  завода  по  ремонту  реактивных  истребителей-бомбардировщиков  ИЛ-28,  а  затем  и  следующих  турбореактивных  боевых  самолётов.
          Раз  уж  меня  потянуло  на  такие  подробности,  то  было  преступлением  против  той  эпохи  не  сказать   о  качестве  упомянутой  мною   «гастрономии»:  оно  было  высочайшим,  а  по  сравнению  с   нынешним   дерьмом,  продаваемым  под  самыми  разными  «брэндами»,  просто  неправдоподобным,  фантастическим.  Колбаса  состояла  из  мяса,  сала,  специй  и  пряностей,  в  ветчине  тоже  не  было  никаких  вкусовых  добавок,  «загустителей»  и  пр.  т. п.  «Швейцарский»  отличался  от  прочих   твёрдых  сыров  не  только  ценой,  но  еще  и  цветом,  слегка   коричнеато-зеленоватым,  и,  главное,  вкусом:     будучи  разжёванным,  он  начинал  чувствительо  пощипывать   за  язык  и  оставлял  по  себе  долго  не  прохожящее  «послевкусие».  Но  больше  об  этом  ни  слова:  слишком  большая  и  болезненная  тема…
          «А  поутру  они  проснулись…»  (Так  назывался  один   из  талантливеших  рассказов  Василия  Макаровича  Шукшина).  Едва  только  начало  светать,  но  это   не  значит,  что   слишком   уж  рано,  а  где-то  часов  около  десяти.   О  том,  чтобы  с  утра  «похмелиться»,  не  могло  быть  и  речи:  впереди  рыбалка,  и  к  тому  же  -  не  с  берега,  а  с  воды. 
       Наскоро  позавтракали  и  взялись  за  амуницию:  перво-наперво  накачали  насосом    большую  надувную  лодку,   рассчитаную   на  двух  человек,  в  обязанность    которым  вменялась  установка  сетей.    Лодка,  судя  по  её  серо-зеленой   окраске  и  маркировке,  имела «происхождение»   из  армейского  имущества,  а  значит  обладала  повышенными  «тактико-техническими  данными»,  что   должно  было  гарантировать  высокий  уровень  её  безопасности  и  надёжности.
       Сети   егерь   подготовил   заранее,  надлежащим  образом  уложив  их  в  специальный  короб,  оставалось  только  вынести  лодку  и  разместить  в  ней  оную   ёмкость.  Далее  рыбаки  стали  облачаться  в  свои  рыбацкие  доспехи.  Для  троих  полковников    - вполне  обычное  занятие,   поскольку  такие  вылазки  на  природу  они  делали  не  раз  в  сезон,  и  поэтому  всё  у  них  было  предусмотрено:   и  валенки  (или  белые  войлочные   «бурки»,  прошитые  коричневыми  кожаными   полосками,    полагающиеся   полковникам,  как  и  серого  каракуля  «папаха»,  по  званию),  и  «романовские»  белые  полушубки,  и  армейские  двупалые  перчатки-рукавицы  («на  два  пальца»  -  большой  и  указательный,  остальные  три  менее  значительных  вместе  в  отдельном  вместилище),  и,  как  само  собой  разумеющееся,  высокие  рыбацкие  сапоги-штаны  такой  же  серо-зелёной  резины,  как и  наша   надувная  лодка.  В  общем,  полковники  были  «упакованы»  хоть  куда!
           Моя  «амуниция»  была  не  столь  продуманна  и  потоиу  незамысловата:   на  ногах  хорошие  «яловые»  (не  какие-нибудь  там   солдатские  «кирзачи» !)  сапоги,  надетые  «на  портянку»,  теплые  подштаники  в  виде  шерстяного  трико,  свитер  из  «объёмной»  пряжи  (возможно,    «мохер» !)  ручной  вязки,   поверх  всего  какая-то  куртка  (не  помню  точно),  на  голове  «ушанка» из  меха   (бедного !)  серого  кролика,  на  руках  элегантные  кожаные  перчатки  -   всё  много  скромнее,  конечно,  чем  у  полковников,   но  тоже,  я  вам  скажу,  не  хухры-мухры!   Во  всяком  случае  -  на  первый  взгляд.
       Погрузились  в  нашу  «победу»  (М-24,  последняя  модель!)  и  вскоре  были  уже  на  берегу  легендарной  Вуоксы  (почему  «легендарной»,  теперь   уже  и  не  вспомнить.  Но  этого  эпитета  она  в  любом  случае  заслуживала:  река   действительно   величественная,  широкая,  раздольная,  а  в   том  месте,  где  мы  выгрузились,  она  и  вовсе  была  какая-то  бескрайняя,  так  как  другой  берег  совершенно  не  просматривался  в  морозном  тумане,  а   сами  просторы   реки  не  имели   в   этом  месте   каких-либо   чётких  или   хотя  бы  сколько-нибудь  определённых  и,  главное,   видимых  очертаний:  куда  ни  посмотришь  -  всюду  река,  а  берег  только  вот  этот,  что  под  нами…
            Но  полковники,  похоже,  уже  не  раз  наведывались  в  это  место,  так  что  сориентировались  в  обстановке  довольно  быстро:   кого  к  чему  приставить,  куда  плыть,  где  и  как  ставить  сети.  По  этому  раскладу  выходило,  что  наименее  квалифицированные  и  самые  неопытные  поплывут  на  лодке  «вот  отсюда,  мимо  вот  тех  порогов  и  причалят  вон  там,  чуть  правее  тех  кустиков»  и   всю  эту   «акваторию»  огородят  сетью,  а  когда  эта  часть  операции  будет  завершена,  за  дело  возьмутся  уже  настоящие  мастера  рыбалки,  которым  предстоит  самое  сложное  -  «табанить»,   т. е.,  идя  по  колено  или  даже  по  пояс  в  воде,  создавать  разнообразные  шумы  и,  пугая  рыбу,  загонять  её  от  берега  в  расставленную  сеть,  а  потом,  когда  она  уже  хорошо  наполнится  рыбой,  совместными  усилиями  «береговой»  и  «водной»  команд   быстро-быстро  выбирать  сеть  и  вытряхивать  из  неё  улов  на   снег. 
        По  тому,  как  заговорщически  переговаривались  полковники  с  егерем,  можно  предположить,  что  орудие  лова    являлось  браконьерским,  во  всяком  случае  ячейка  сети  не  превышала  размеров  1,5  х  1,5 см.  В  этом,  между  прочим,  и  состоял  особый  «шик»   всего  мероприятия:  свободно  делаем   то,  что  строго-настрого  запрещено  и  недоступно  прочим,  «простым»  людям,   си  речь «неполковникам».  Эта  «восточная  слабость»  присуща  всем   «избранным  и  назначенным»  - как  в  тоталитарное  советское  время,  так  и  в  новейшее   демократическое:  должно  быть,  глубоко  национальная  черта  -  и  ни  черта  с  ней  не  поделаешь !  Русского  человека  хлебом  не  корми,  дай  только  «побоярничать».
         Главный  полковник  (он  же  -  «настоящий»),  хозяин  и  водитель  «победы»,  вдохновитель  и   организатор  всей  «экспедиции»,   вызвался   руководить  всем  предприятием,   координируя  действия  других  его  участников,  и  потому  ему  надлежало  оставаться  на  берегу,  имея  помощником  другого  «настоящего»  ( не  под-) полковника.  Выходить  «в  море»   и  быть  капитаном,  а  заодно  и  главным  штурманом  резинового  судна   выходило   меньшему  из  полковников  (но  тоже,  впрочем,    «настоящему»)  вкупе  с  гражданским  «салагой»,  т. е.  мною,  коему  отводилась,  таким  образом,   роль  не  старше  боцмана   и  одновременно  единственного на  этом  «судне»  матроса.
        Моя  задача   была  простейшая  из  простых:  выбирай  себе  постепенно  сеть  из  короба,  аккуратно  расправляй  её  так,  чтобы  не было  складок,  запутанностей,  узлов   и  чтобы  поплавки  находились  вверху,  а  грузила  всё  время  были  внизу,  да  опускай  её  в  воду,  избегая  зацепления   за  корягу  или  какой-нибудь  «топляк»  -  всего  и  делов-то!   А  полковник  мой,  сидя  на  шаткой  «банке»,   должен  был  всё  время  грести    составными  (т.н.  «телескопическими»)  дюралевыми  веслами,  одновременно  прокладывая  курс  «корабля»   и  выполняя  роль  вперёдсмотрящего  -   с  такой  сложнокомплексной  задачей   я  бы  точно   не  справился !    Тут  где-то  рядом  (но  на  берегу,  конечно)  обретался   ещё  и  егерь,  но  его  роль  сводилась  к  «принеси-подай»  и  не  имела  прямого  отношения  к  основным   «назначениям»!
         Когда  спустили  лодку  на  воду,  сразу  почувствовали,  что  погода  гораздо  холоднее,  чем  нам  казалось,  и  что  вообще  всё  обстоит  гораздо  суровее:    течение  реки  очень  быстрое,    стремительное  даже  у  самого  берега,   к  тому  же  в  нём  ещё  и  множество  неожиданных  водоворотов:  видимо,  из-за  больших  неровностей  скалистого  дна.     Грести  и  управлять   нашим   резиновым  «матрацем»  на  практике  оказалось  гораздо  сложнее,  чем  мне  думалось,  и  «судно»  (кстати,   действительно  очень  похожее  на раз  в  20  увеличенное  в  размерах   медицинское  судно,  т. е.  хорошо  известную  больничную   «утку»)  плохо  слушается  руля,  ибо  такового  и   не  существует.
        Ставить  сети  в  такой  нервозной  обстановке   тоже  выходило  очень  даже  непросто:  от  неожиданных  манёвров  по  изменению  курса,  частых  и  резких,  лодка  вздрагивала,  задирала  свой  тупорылый  нос  кверху,  каждый  раз   норовя   опрокинуться  навзничь;  сеть  в  моих  руках  то  и  дело  перехлёстывалась,  запутывалась,  и  приходилось  всё  время  её  расправлять,  чтобы  разобрать,  где  верх,  где  низ,  и  опускать  «за  борт»,  следя  за  тем,  чтобы  грузила  не  цепляли  за  последующие  ячейки  сети.  Само  собой  разумеется, в  таких  обстоятельствах    совершенно   невозможно  было  обойтись   без   «мата»,  этого  надёжного  русского  подспорья  во  всех  делах  -  плохих  или  даже  хороших,  особенно когда  они  не  ладятся.  Так  и  тут:  в  такой  запарке  и  горячке  казалось,  что    с  «матерком»  вроде  как-то  даже  полегче  и  чуть-чуть  теплее...
            Да  и  погода   стала   уже   с  ветерком,  который,  под    стать  капризному  течению  реки,  ,  умудрялся  дуть  сразу  со  всех  сторон.  Но  даже  если  бы  он  дул  с  одной,   от  этого  вряд  ли  нам  стало  бы  проще  и  приятней:  всё  равно на  лодке  от  него  никак  было  не  укрыться.  Задувало,  между  тем,  основательно,  так  что  даже  наше  приземистое  судно  начинало  заметно  парусить,  что  ещё  более  затрудняло  нашу  задачу. Но  мы  упорно  двигались   к  своей  цели  невзирая  на  ополчившуюся  против  нас  природу,  а  она  -  действительно  щедрая  -  на  этот  раз  была  особенно  «щедра»  до  расточительности,    хотя  и  некстати:   включала  в  действие  всё  новые  «факторы»  (уж  не    от  английского  ли  это   «to  fuck ?),  чтобы   до..ать  нас  окончательно.
            То,  что  утром  ещё было  лёгкой  позёмкой,  скоро  превратилось    уже  в  метель.  Лёгкая  поначалу,  метель  постепенно  усиливалась,  и  вот  уже  мело  очень  основательно,  так  что  смело  можно  было  назвать  такое  ненастье   по  меньшей  мере  вьюгой.  Думаю,  что  до «пурги»,  а  тем  более  «бурана»,  наша  стихия  еще  не  дотягивала.  Но  и  того  хватало:  меня  «хватало»  уже  не  только  за  нос;  руки  окоченели  и   почти  не  разгибались,  холод  пробирался    под   все   защитные  оболочки  моей  «экипировки»  и  пробирал  уже  до  самых  костей.  Но,  движимые  то  ли  рыбацким  азартом, то  ли  алчностью,  то  ли  желанием  не  посрамить  мужскую  честь,  а  скорее  всего  только  последним,  поскольку  рыбацких  «слабостей»  за  мною  не  водилось,  мы  продолжали  упорно  продвигаться  вперед,  причём  теперь  уже  явно  против  течения,  которое  только  усиливалось  по  мере  того  как  таяли  наши  силы,  а  вместе  с  ними  -  энтузиазм  и  вера  в  успех.
         Мой  полковник,  ещё  недавно  такой  словоохотливый  весельчак,  постепенно  перестал  шутить  и  балагурить;  он  заметно  сник.  Не  сказать,  чтобы  запаниковал,  но  и  в  выражении    лица,  и   во  всех  его  движениях  уже  не  замечалось  прежней  военной  и  начальственной    уверенности.  По  меньшей  мере  он  выглядел  слегка  озадаченным  тем,  как  поворачивается  всё  дело.  А  я  уже  не  чувствовал  под  собою  ног,  но  не  от  радости, разумеется,   и  не  в  фигуральном  хорошем  смысле,  а  в  самом  буквальном:    я  просто  околевал  от  холода.  Собственно,  именно  в  этот  момент  я  и  обратил  внимание  на  разницу  в  нашей  экипировке  -  моей  и  полковника.  И  понял:  еще  несколько  минут  такой  работы  -  и  мне   «кранты».  Вспомнилось  из  Маяковского:  «От  холода  не  попадая  зубом  на  зуб,  станем  голые  под  голые  небеса…»
          А  с  берега  нам  уже  что-то  кричали,  размахивали  по-разному  руками,  что-то  показывая,  но  по  жестам  было  не  понять  что  именно,  а  слов  и  вовсе  было  не  разобрать:  то  ли  их  относило  ветром,  то  ли  заглушало  шумом  течения.
          Река  и  в  самом  деле  издавала  какие-то  странные  звуки,  совершенно  непохожие  на  журчание  водных  струй.  Да  и то,  что  происходило  за  бортом,  не  было  похоже  на  струящуюся  воду,  да  и  на  воду  вообще:   на  нашу  лодку  упруго  устремлялась  какая-то  густая  кашеподобная  масса,  скапливающаяся   у  носа  лодки  и  словно  неохотно  обтекающая  её  по  сторонам.  На  снег  это  было  не  похоже,  разве  что  очень  отдаленно;  я  пригляделся  и  увидел  нечто   в  высшей  степени   странное,  дотоле  никогда  мною  не  виданное.  То,  что  минуту  назад  казалось  какой-то  кашицей,  на  самом  деле   являло  собою  массу   тончайших  мелких  ледяных  пластинок,  напирающих  и  наползающих  одна  на  другую  под  давлением  следующих  за  ними.  Больше всего  зто  было  похоже  на  полчища  лезвий  для  безопасной  бритвы,  как  если  бы  они  вдруг  ожили  и  стали  жить  самостоятельной  жизнью,  направленной  против  тех,  кто  ещё  вчера  использовал  их  для  собственных  нужд. 
         Мириады  и  мириады  этих  оживших   ледяных  лезвий  стремительно  неслись  навстречу  нашему  «судну»,  скользили  вдоль  его  резиновых   «бортов»,  и  каждая  такая  льдинка  делала  своё,  совершенно  незаметное  на  первый  взгляд,  дело.  А  какое  дело  может  выполнять  бритвенное  лезвие  -   везде  и  всегда?  Только  одно:  «старый  режИм,  новый  режиИм  -   мы  всё  равно  «рЭжим !»  И  они  постепенно,  дружно  и  споро,  но  совершенно   незаметно  и  как  бы  безболезненно  (тут  еще,  наверное,  сказывалась  и  местная  «анестезия»  от  ледяной  воды !)  делали  микроскопические  надрезы   на  женственно-округлых   боках-бортах   нашего   «пневматического»  судна,    каждая  ледяная  пластинка  -  свой.
       А  их  ведь  мириады,  так  что  вскоре  наша  лодка  стала  издавать  лёгкое  шипение  от    начавшего  выходить  из  неё  воздуха;   пузырей,  впрочем,  было  не  видно,  так  как  они  «запутывались»  и  гасились  окружающим  лодку  мессивом   льдинок.   Но  «не  видно»  -  это  не  значит  «не  существует»:    в  медицине  для  этого  даже  есть  специальный  термин  -  «латентно»,  т. е.   незаметно,   скрытно.   Стремительная  утечка  воздуха  вскоре  стала    ощутима    по  тому,  как   лодка   начала  заметно  оседать  под  тяжестью  двух  наших  тел.  Особенно  ощутительным  это  стало  посредине  реки,  где  течение,  несущее  эту  водно-льдистую  массу,  уже  едва  не  перехлёстывало  через   борта  нащего  «судна». 
          Стало  одновременно  и  смешно  и  страшно:  смешно  от  того,  что  мы  терпели  «крушение»  в  прямой  видимости  «наблюдателей»,  в  каких-нибудь  150 – 200  метрах  от  берега,  а  страшно  от  того,  что  мы  не  знали  глубины  под  нами  -  в  ледяной  воде  да  при   нашей  экипировке  не  больно-то  много  наплаваешь  даже  на  мелководье,  а  если  под  тобой   полтора-два   метра,  то  и  тем  паче.  Но  и  смех,  и  страх  очень  быстро  прошли,  как  только  наша  лодка  села  на  твёрдое  и,  судя  по  всему,  каменистое  дно  порожистой  Вуоксы,   и  мы  оказались  в  воде  чуть  ли  не  по  самый  пах,  то  есть  это  я  - «чуть  ли не»,   поскольку  был   малость  повыше  ростом,  а   более  коренастый  полковник  -  тот  как  раз  «по  самый»,  что,  должно  быть,  было  весьма  неприятно,  ибо  рыбацкие  сапоги  на  нём   не   были  одновременно  и  «штанами»  и  потому  несколько  не  доходили  до  паха, а  только  до  середины  бёдер.
          Теперь  уже  не  лодка  несла  нас  по  водной  глади,  а  мы  влекли  её  за  собой,  и  это  было  не  сказать  что  б  очень  уж  легко,  поскольку  приходилось  вместе  с ней  тащить  и   весь  объём  зачерпнутой  ею  воды  и  прочего,  то  есть   что-нибудь  около  кубометра,  а  это  как-никак  почти  тонна !   Сеть,  правда,  вся  была  к  тому  времени  уже  поставлена  -  уже  легче !   Но  всё  равно,  промокшим  и  продрогшим,  да  ещё   неуверенно  нащупывая  под  собой  скользкое  каменистое  дно,  справляться  с  отяжелевшей  лодкой  нам  было  совсем  не  легко,  а  освободить  её  от  заполнявшей  воды  двумя  парами  вконец  окоченевших   и  негнущихся  рук  вообще  было  немыслимо.  Кое-как,  уже  совершенно  выбившись  из  сил,  мы  дотащили    этот  «резервуар»  до  мелководья  и,  бросив  его  на   дальнейшее  попечение  предложившего  свою  помощь  егеря,  поспешили  на  спасительный  берег…
            Есть  такое  книжное  выражение  -  «медленно  поспешая»,  так  говорится  об  осмотрительных  и  продуманных  действиях  при  необходимости  их  срочного  выполнения.  Наш  случай  был  и  похож  и  непохож  на  такую  ситуацию.  Да,  конечно,  нам   приходилось  поспешать  во  имя  сохранения  здоровья  уже  спасённых  тел,  но  медлили  мы  не  по  своей  доброй  воле,  а  вынужденно,  так  как  быстрее  передвигаться  просто  не  могли,  едва  волоча  враз  отяжелевшие  в  промокшей  одежде  и  обуви  ноги  и  оставляя  за  собой  тёмный  мокрый  след  на  свеженанесённой  снежной  пороше,  покрывшей  берег  за  время  нашего  «плавания».  Наконец,  вскарабкавшись  на  неожиданно  оказавшийся  высоким   в  этом  месте  берег,   мы  добрели  до  нашей  «победы».  Напоминаю:  «победа»  здесь  отнюдь  не    славная  виктория,  а  всего  лишь  спасительное  убежище  в  виде  легкового   автомобиля  с  электрической  печкой  в  салоне…
       Должно  заметить,  что  здесь  можно  бы  кавычки  и  не  употреблять,  потому  что  мы  действительно  победили  -  прежде  всего  самих  себя,  не  отказавшись  от  всей  затеи  в  самом  её  начале  и  не  бросив  в  середине,  когда  все  обстоятельства   сложились  против  нас;  мы  победили  обстоятельства,  выполнили  поставленную  задачу  и  почти  достигли  своей  цели,  правда,  не  с  таким  триумфом,  как  хотелось  бы  и  как   рисовалось  это  накануне  в  нашем  воображении.  В  конце  концов,  мы  победили  уже  хотя  бы  в  этимологическом   смысле  слова, потому,  что  остались  живы   по  беде,  после  беды,  над  бедой,  поверх  беды -  мы  повергли  её,  а  не  она  нас.  Имелся  вполне  заслуженный  повод  торжествовать,  только  сил  для  этого  торжества  уже  почти  не  осталось…
            Да  и  выглядели   «победители»,  надо  сказать,  совсем  не  победно,  а  если   честно,  то   довольно  жалко.  О  моем полковнике  подробностей  не  помню:  не  до  того  было;  сам  же  я,  насколько  могу  судить,  являл  собою  зрелище  печальное,  если  не  сказать  -  скорбное:  в  сапогах  у  меня  хлюпала  влага,  а  на  брюках  она  начинала  замерзать,  отчего  они    на  мне  жестко  коробились;  ног  я почти  не  чувствовал  вовсе,  а  красные  кисти  рук  совершенно  околели  и  стали  похожи  на  клешни  сваренного  рака-«отшельника»,  не  способные  выполнять  какие-либо  точные  действия.  Я  был  до  такой  степени  беспомощен,  что  мне  оставалось  только  довериться  заботам    двух  других  полковников   -  «береговых»,  даже  ног  не  замочивших  и  потому  благодушно  посмеивающихся   надо  мною,  в  своих   белых  «романовских»  полушубках  и   белых  же  войлочных   валенках-бурках.  Они  меня  и  раздели,  и  разули,  и  усадили  на  заднее  сидение  «победы»,  в  салоне  которой  было  уже  жарко  натоплено  упомянутой  в   самом  начале  электропечкой.   
        Меня  била  неутихающая  дрожь,  сопровождаемая   непроизвольным  клацаньем  зубов  настолько  громким,  что  поначалу  я  даже  не  слышал  из-за  него  речей,  с  которыми  ко  мне  обращались  мои  участливые  и  заботливые  «попечители».  Похоже,  что  они  чувствовали  себя  слегка  виноватыми  перед  нами,  страстотерпцами,  из-за  того,  что   сами  нисколько  не  пострадали  при  проведении  это  рыбацкой  «операции».  И  вот  теперь  им  выпадала  возможность  хотя  бы  частично  искупить  свою  невольную  «вину»  перед  нами,  едва  живыми  вернувшимися  с  этого  «боевого  задания».
            Нашу  мокрую  амуницию  поручили  егерю,  и  он  точас  же  унёс  её  на  просушку  в  свою  хижину.  Нас же  двоих  переобули-переодели  во  что-то  сухое  и  тёплое,  укутали  чем  могли  и  более  чем  предупредительно  предложили  по  стакану  «столичной»,  налитому  до  самых  краёв  чуть ли  не  «с  глазом».   «Мой»  полковник  тут  же  опрокинул  «подношение»  в  свою  глотку  и  уже  через  минуту-другую  весело  болтал  о  недавнем  приключении,  быстро  переключаясь  и  на   другие  сюжеты.
            Со  мною  же  вышла  небольшая  заминка:  я  тоже  без  пререканий  опорожнил  свой  стакан,  но  у  меня  это  не  выходило  так  по-молодецки  лихо,  как  у  полковника,  что  называется,  «залпом»,  «в  один  дых»,  а  напротив,  пить  приходилось  мелкими  глотками  сквозь  продолжавшие  нещадно  клацать  зубы,  сдерживая  и  преодолевая  бившую  меня  мелкую  и   крупную  дрожь.  Едва  я  успел  справиться  с  этим  мужским   «тестом»,  как  меня  ждало  ещё  одно  испытание.  Как  только  я  покончил  с  последним  глотком   и,  не  успев  ещё   отняь  стакан  ото  рта,  стал  возвращать  запрокинутую  голову  в  «исходное  положение,  я  увидел   что  только  что  опорожнённая  мною  ёмкость  снова  полна  и,  что  более  всего  поразило  меня  тогда,  полна  такой  же кристально  чистой  влагой,  какую  я  только  что  проглотил,  и  объём  её  в  стакане  абсолютно  тот же,  что  был  изначально.
          Исторгнутая  мною  в  стакан  «столичная»  была  идеально  прозрачна  и,  как  и  прежде,  наполняла  его  до  самых  краёв.  Глядя  на  этот  стакан  со  «столичной»,  никто  не  посмел  бы  даже  подумать,  а  тем  более  вслух   сказать,  что,  мол,  это   - блевотина:  так  девственно  чиста  и  прохладна  была   эта  водка  в  «классическом»  гранёном  стакане.  Заворожённый  этим  невероятным   зрелищем  и  под  воодушевляющие  возгласы  всей  честной  компании,  со  второй  попытки  я  исполнил  свой  «номер»  уже  без  единой  помарки  -  «залпом»,  «в  один  дых»,  с  обязательным   последующим  «кряком»,   энергичным  «выдохом»  и  довольно  продолжительной,  можно  даже  сказать,  заведомо  и    нарочитой  паузой    перед  тем,   как  закусить…   
        На  этот  раз  всё  прошло  гладко,  и  уже  через  короткое  время  я  был  таким  же  героем,  как  и  «мой»  полковник:  зубы  прекратили  отстукивать  свою  «морзянку»,  дрожь  унялась,  по  всему   телу  растеклось  мягкое,  расслабляющее  тепло  -  начинало  свою  спасительную  работу  не  раз проверенное  «народное  средство».  Точно  как  в  песне  Александра  Галича:  «И  лечусь  «столичною»  лично  я,\ чтобы  мне  с  ума  не  тронуться.\  Истопник  сказал,  что  «столичная»\  очень  хороша  от  стронция».\   Но  не  только  «от  стронция»,  но  и  от  многих  других,  более  мелких  неприятностей.
        Ну,  а  раз  она  спасает  даже  от  радиоактивности,  то  от  вульгарного  переохлаждения  тем  паче.  Ко  мне  вернулся  дар  речи,   и  спустя  какое-то  время  я  уже  вовсю  им  пользовался  наравне   с  другими  моими  собеседниками.   А  поговорить,  слава  Богу,  было  о  чём.  Начался  так  называемый   «разбор  полётов»:    как-никак  компания-то  наша  на  три  четверти  была  «авиакосмическая» !
           Опуская  не  относящиеся  к  делу  подробности  того  «собеседования»,  резюмирую  главное.   За  ту  ночь,  что  накануне  мы  провели  в  хижине  егеря,  погода  резко  поменялась,  что  не  такая  уж  редкость  для  ноября  в  этих   краях,  то  есть  на  Вуоксе,  в  бывшей  Южной  Финляндии.  Она  хоть  и  очень  южная,  но,  надо  понимать,   это  всё  же  не  Южный   берег  Крыма.   Наверное,  выходя  на  «промысел»,    нам   нелишне  было  бы  справиться  о  погоде:    какой-никакой  радиоприёмник-то  у  егеря  должен   иметься.  Но  мы  этим  не   озаботились,  полагаясь  на  то,  что  всё  будет  как   накануне  вчера.   А  между  тем  под  утро  не  просто  похолодало  и  подморозило,  а  ударил  настоящий  мороз  (как  потом  выяснилось,  градусов  в  12 -  15).  Основательно  «разгорячённые»  вечерним  пиршеством,  мы  спросонья  этого  сразу  не  ощутили  и  не  поняли.
           Мороз  оказался  как  раз  такой  силы,  что  вкупе  со  снежной  порошей  создал   необходимые  условия  для  образования  на  реке  так  называемой   «шуги»  -  тех  самых  мельчайших  ледяных  пластинок,  о  которых  уже   говорилось.  К  этой  ночи  Вуокса,  вообще-то  обычно  незамерзающая,  и  без  того  была  уже  почти  готова  покрыться  льдом,  а  тут  ещё  такой  подарок  расщедрившейся  природы !  И  мы,  со  своей  надувной  лодчонкой,   угодили  в  самую  серёдку  этого  форс-мажора  (этого  словечка  тогда,  правда,  не  было  ещё  в  ходу) !
          И  только  выбравшись  на  берег,  придя  немного  в  себя   и  пройдя  необходимый  курс  «реанимации»,  мы  смогли  наконец  действительно  осознать  всю  серъёзность  ожидавшей  нас  опасности.   Здесь,  на  относительно  высоком  берегу,  не  промокшие  и  продрогшие,  а  обсохшие  и  согревшиеся,  мы  смогли,  что  называется,  на  холодную  голову  оценить   тот  риск,  которому  подверлгись    каких-нибудь  полчаса  тому  назад.
         Глядя  на  реку  отсюда,  из  нащего  «убежища»,  можно   было  охватить  взглядом  всю  её  ширь  и  даль  и  заодно   оценить  величие  и  мощь  открывшегося  перед  нами  явления  природы.   Вуокса  как  будто  готовилась   встать  под  лёд   и  там  отдохнуть  от  своих  весенне-летних  буйств,  а  заодно   и  от  расплодившегося  и  вездесущего  людского  племени,  изрядно  ей  поднадоевшего  даже  за  недолгий  в  здешних  краях  тёплый  сезон.   От  мороза  её  клонило  в  сон;  влекомая  ею  масса  снега  и  шуги,  всё  больше  и  больше  замедляла  её  верховое  течение,  отнимала  последние  силы,  их  уже  почти  не  оставалось,  чтобы  противиться  этой  всё  прибавляющейся  косной  массе,  давящей  и  пережимающей  горло.  Придётся,  видимо  успокоиться,  смириться  хотя  бы  на  время,  уйти  на  дно  и  там  переждать…
          Мы  как  заворожённые  смотрели  на  это  величественное  действо  и  не  могли  оторвать  взгляд  от  реки:  по  всей   её  шири  и  дали,  насколько  хватало  глаз,  подвигалась  она   всей  своей  массой,  тяжелеющей  с  каждым  последующим  мгновением,  подвигалась  неторопливо  и  неуклонно,  почти  незаметно   для  человеческого  зрения,  но  почему-то  всё  равно  ощутимо,   всё   замедляя  и  замедляя  своё  мрачно-величественное   движение.
        Это  было  именно  движение,  а  не  течение,  так  как  поверх  воды    перемещалась  плотная  и,  видимо,  довольно  толстая  в  сечении  масса  «шуги».  Трущиеся  одна  о  другую,  её  пластины   порождали  странный,  ни  на  что  не  похожий  звук:   звук  не  сказать  что  бы   сильный,  но   такой  всеобъемлющий,  всепокрывающий  и  всепоглощающий,  что   в   нём  тонули  все  другие  звуки,  и,  чтобы  быть  услышанным,  приходилось  кричать  чуть  ли  не  в  самое  ухо  даже  рядом  стоящему  человеку. Временами  этот  звук  походил  то  на    лёгкий   свист,  то  на  потрескивание,  но  в  основной  своей  «тональности»  этот   ровный   шум  напоминал  скорее   шелест  листьев,   шёпот   и  шушуканье  каких-то  невидимых  великанов.
         Под  этот   завораживающий,   усыпляющий  шелест-шёпот-шум  мы  каких-нибудь  полчаса  назад  чуть  было  и  не  отправились  на  дно.  Впрочем,  судя  по  всему,  глубины  здесь  небольшие,  и  это  несколько  «примиряло»  нас  с   рекой,  оказавшейся  такой  своенравной,  капризной   и   даже   коварной.    Трудно  описать  и  невозможно  забыть   этот  усталый,  но  непреклонный  шум    -  нет,  не  ледостава  -  непреклонно  напирающей  «шуги»  на   Вуоксе.  А  ведь  тому  уже  больше   полувека!   В  связи  с  этими  «незабываеыми»  событиями  мне  часто  приходят   на  память  ронсаровские  строки:  «…чтоб  зваться  впредь  рекой,  где  утонул  Ронсар !»
        Кстати,  чуть  было  не  забыл   уточнить:  как  я  узнал   много  позже,  Вуокса  имеет  настолько  быстрое  течение,  что  зимой  действительно  не  замерзает…  Во  всяком  случае  при  обычных  для  местных  зим  минусовых  температурах.\конец   др.  шрифта\

                ЛЕДОСТАВ    НА    ЗЕЕ            
                Отец  мой,   уже   спустя  многие  десятилетия,    не  один  раз  вспоминал,  как  в  декабре  1914  года  шёл  ледостав  на  Зее…   Проснулись  они  не  от  побудки,  задолго   до  неё,  - проснулись  от   гула  и  грохота  совсем  недальней    канонады,  раздвавшейся,  казалось,  у  них  над  самым ухом.   А  время-то,  надо  помнить,  военное,  они  живут  по  военным  законам   и  в  военном  обмундировании,   хотя  в   данный  момент  суток  и  пребывают  почти  голышом.     Да,  действительно,  гремело  где-то  совсем  рядом.  Что  такое?   Откуда?  Почему?  С  чего  бы  это  вдруг?   
         У  многих  в  этот  момент  мелькнула невероятная  мысль:  неужели  война ?  неужели  добралась  она  и  сюда?  разве  возможно,  что  так  скоро ?    Или,  может  быть,  китайцы?   Граница  ведь   совсем  рядом,   Нет,  это  вряд  ли…  А  если  не  война   и   не  китайцы,  то  что  это ?  Что  за  взрывы ?  Что  может  взрываться  с  такой  силой  и  с  такой  регулярностью ?  И  вообще,  с  какой  это  стороны  ?..
         Кто-то  быстро  определил,  что  грохот  и  раскаты  идут  со  стороны  реки.  А  что  там  у  реки?  Припомнили,  что  какие-то  большие  склады.  Может,  с  боеприпасами,  -  вот  они  и   рванули.  А  канонада  не  утихала.   И  хотя  первая  оторопь  прошла,  чувство  тревоги  не  ослабвевало  и  даже  усиливалось  полной  неопределённостью  и  непониманием  происходящего.
             Пока  не  явился   кто-то  из  более  опытных,  обстрелянных  еще   не  так  давно  на  полях  Манчжурии   и  метавшихся   там  от  взрывов  в  зарослях  гаоляна.  Это  был  кто-то  из  старших  офицеров,  невесть   откуда  взявшийся  в  такую-то  рань,  он  и  « успокоил»,  объяснив  всё  самым  прозаическим  образом:  на  Зее  начался  ледостав.  После  завтрака  и   занятий    отправимся  смотреть.  Тревога   после  этого  малость    улеглась:  никакой,  оказывается,  опасности  -  будем  живы!
             Но    на  смену  тревоге  пришло  трудно   сдерживаемое   любопытство.     Потом,  когда  прибежали  на  берег,   ещё  не  совсем  рассвело.  Горизонт  на  востоке,  вначале  бледно-малиновый,  быстро  кровянел,  а  потом  как-то  неожиданно  потух  и  побледнел   до  серо-голубого.  Уже  совсем  развиднелось.  С  высокого    берега,  куда  высыпала  вся  их  ватага,  были  хорошо  видны  мощь  и   величие  этой  реки,   и   глазам  их   как  на  ладони   предстало   захватывающее  и  пугающее  зрелище.  Всё  русло  реки  было  запружено,  буквально  забито  молодым,  только  недавно  образовавшимся   льдом:  льдины   ещё  прозрачные  и  не  очень  толстые,  в  два – три вершка.   Их   такое  множество,  что  они  не  успевали   свободно  сплавляться  вниз  по  течению,  наползали  одна  на  другую,  на  время  останавливаясь  и  словно  раздумывая,  стоит  ли  плыть  дальше,  а  если  плыть,  то  куда  именно  и,  главное,  как…
      Некоторые   льдины   становились  «на  попа»   или  на  ребро,  и,  громоздя  немыслимой  архитектуры  торосы,   нависая  одна  над  другой   чудовищными  козырьками,   надламывались  под  собственным  весом   или   под   напором  следующих  за  ними  и  обнажали  на  изломе  фантастически  сверкающие  острыми   краями  грани,  и  тут же  низвергались,  обрушивались,  круша  и  кроша  друг  друга  и  производя  тем  самым  этот  вселенский  гром.  Издаваемые  при  этом  оглушительной  силы  звуки  были   наподобие  залпов  палящих  орудий,  которые,  сливаясь  в  один  почти  непрерывный   грохот,   напоминали   артиллерийскую  канонаду. 
          Впрочем,  тогда  такое  сравнение  вряд  ли  могло  прийти  в  голову  еще  не  нюхавшим  пороха   новобранцам;  скорее  всего  оно  было  придумано  уже  задним  числом  много  позже,  когда  побывавшие   на  переднем   крае  воины   уже  могли  с  чем-то   сравнивать   издаваемые  торосящимся  льдинами  звуки.
           Иногда,  но  лишь  изредка,  над  этим  оглушающим  рёвом  стихии,  как  бы  поверх  него  раздавались  не  звуки,  а  совсем  какие-то  тектонические  колебания,  от  которых  содрогалось  не  только  всё  вокруг,  но,  казалось,  и  самоё  живая  человеческая  душа,  пуще  смерти  и  небытия  страшащаяся  неизвестности.  И  эти  содрогания  природы  потом  ещё долго  тянущимся  «эхом»  необъяснимой  животной  тревоги  отзывались  в  каждом  человеческом   существе.  Тем  более,  что  всё  это  были  люди  очень  молодые,  обладающие,  как  известно,  обострённым  экзистенциальным  чувством.  От  происходящего  прямо-таки  мороз  продирал  по  коже.  Да  и  удивительно  ли:  ведь  повыскакивали  все,  не  слишком  заботясь  об одёжке,  а  иные  и  вовсе,     почитай,  в  исподнем,  а  глазели  на  всё  это  в  священном  ужасе  уже,  поди,  с  полчаса.  Морозец  же,  «утренник»,  был  изрядный:  похоже,    действительно  пришла   суровая  сибирская  зима…
            Как  потом  объяснили  местные,  именно  в  этом   месте  русло  Зеи  немного  заворачивает  вбок  и  заметно  сужается,  образуя  что-то  наподобие  горловины.  К   тому  же    реке  приходится   не   течь  здесь,  а  буквально   пробиваться   в  узкой   теснине   между   близко  сходящихся  берегов,  да  ещё  и    довольно  высоких.  Потому-то  строптивая  река  и  «буйствует»  здесь  -  и  зимой  в  ледостав,  и  по  весне  в  паводок.
    Это  было  одно  из  первых  впечатлений  Наума  от  грандиозности  почти  всех  природных  явлений   в  Восточной  Сибири  и  на  Дальнем  Востоке.   Может  быть,   именно  там   и  тогда  как  раз  и  зародился  его  пристальный  интерес  к  окружающей  природе  вообще,    который  впоследствии  обращался  и  на  не  столь   масштабные   проявления  естественных  стихий.
      Про  эту  Зею  ещё  вот  что  надо  сказать.  Рассказы  отца  о  ней  всегда  производили  на  слушателей  сильное  впечатление.   Иногда  столь  сильное,  что  это  давало  себя  знать  и  в  некоторых  практических  поступках.  Думаю,  что  не  обошлось  без   этого  и  тогда,  когда  брат  Анатолий  по  окончании  гидротехнического  факультета  БПИ  выбрал  себе  (как  получивший  диплом  «с  отличием»)  местом  работы  по  распределению  именно  Дальний  Восток. 
      Он  отправился  туда  в  1953  году  на  строительство  замышлявшейся  там  грандиозной  Зейской (или,  может  быть,  Бурейской)   гидроэлектростанции.  Однако  проект   этот  по  каким-то  причинам  отложили  до  будущих  времён;  он  пребывал  в   замороженном  состоянии  вплоть  до  середины  2010-х,  когда  к  нему   вновь  вернулись  и  стали  строить  уже  не  одну,  а  целый   каскад  ГЭС  на  этой  весьма  энергичной   реке.  Так  что  не  все  мечты  сбываются  сразу;  так  вот  и  эта  -  о  ГЭС  на   Зее  (Бурее  ?) осуществилась  только  спустя  шесть  десятилетий,  когда  одного  из  её  энтузиастов  давно  уже  не  было  среди  живых.  Серьёзные  дела,  как  мы  это  часто   видим,   требуют  терпения   и   времени…
           Читатель  вправе  недоуменно  спросить,  а  почему,  мол,   автор  записок,  намереваясь  поведать  о  событиях  более  чем  вековой  давности,    отдал  значительно  больше  внимания     собственному  приключению  на  реке   Вуоксе  в  совсем  иную  эпоху,  оставив  для  освещения   «главной»  темы  каких-то  три - четыре  абзаца.  Сделано  это  не  по  недоразумению  и    не  из  чрезмерного  себялюбия,  ведущего  к  забвению  всего  и  вся,  а  совершенно  умышленно,  так  сказать,  в  художественных   целях:  чтобы  показать  разницу  акустических  «эффектов»,  производимых  этими  двумя  разными  реками  при    их  «замораживании». 
        Даже   Вуокса,  несущая  свои  воды  по  нескольким  меняющимся  в  течение  года   «руслам»  в  бескрайней  равнинной  пойме,  со  своим  средним  расходом  воды  около  600  кубометров  в  секунду,  мелкой  своей  «шугой»  производила  всё  заглушающий  вокруг  шелест-шум.  А  теперь  попытайтесь  вообразить,  что  творилось  на  Зее  с  её  втрое-вчетверо  большим  расходом  воды,  несущейся  в  узком  каньоне  и  увлекающей  своим  течением  не  мелкую  «шугу»,  а  глыбы  торосящегося  льда.  Какая  же  там  шла  «пальба»  и  какой  там  стоял   прямо-таки  орудийный  грохот !  Неспроста  же  это  врезалось  в  память  Наума   и  накрепко  засело  в  ней,  не  выветрилось   с  течением  времени,  не  стёрлось,  не  пропало  даже  под  наслоениями  картин  войны,  тоже,  надо  думать,   не  менее  «впечатляющих»…
        Впрочем,  их  ему  ещё  только  предстояло  пережить.   Пока же  его,  как  и  сотни  тысяч  других  подданных  «белого  царя»,  продолжали  готовить  к  сражениям   «за  Веру,  Царя  и  Отечество».         Да,  кстати,  про  эту  самую  «триаду»,  которую  никак  нельзя  обойти  нашим  вниманием.  Читатель,  конечно,  помнит,  что  Наум  -  потомственный  атеист.  А  что!?  Были  же  потомственные  дворяне – почему  бы  не  быть  и  «потомственному  атеисту» (не  хочется  употреблять  слово  «безбожник»)?   Это  к  вопросу  о  Вере.  Про  Отечество  весь  наш  сказ  по  существу  ещё  впереди.  Так  что  пока  про  Царя… 
        Но  не  про  царя-батюшку  вообще,  а  про  конкретного  (если  в  переводе  с  английского  - concrete,  то  есть  «конкретный»,   значит  «бетонный»)  царя  -  в  нашем  рассказе  он  будет  не  бетонный  и  не  каменный,  а  бронзовый.   Но  не  будем  забегать  вперёд.  Расскажем  всё  по  порядку,  как  говорится,  с  чувством,  с  толком,  с  расстановкой.  В  предшествующем  повествовании  я  попытался  дать  представление   о  великолепии  и  о  величии  того,  что  совершается  природой.  Из  людей  на  подобное  не  способен  никто,  а  если  и  способны,  то   очень  немногие.  Зато  homo  sapiens,  как  и  другие  приматы,  горазд  смешить,  то  есть  как  раз  часто  проявляет  себя  в  том,  на  что  природа  тратить  свои  силы  считает  излишним.  Наверное,  и  она  иногда  выкидывает  коленца,  своего  рода  шутки,  но  ведь  понятно,  что  это  только  на  взгляд  человека.  В  общем  же  ей  это  ни  к  чему:    это   Дама  пресерьёзная,  и  свою  репутацию  она  блюдёт.  У  людей  же  не  всегда  получается.

ВЕЛИЧЕСТВО,  ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО  И…«СУКИН   СЫН»               
          Всё  в  том  же  благословенном  граде  Благовещенске на  главной  его  площади  в  самом  её  центре  стоял  в  ту  эпоху  памятник  императору   Александру II  (Второму).  На  высоком  цилиндрической  формы  постаменте  из  отполированного  до  фантастически  зеркального  блеска  розоватого  гранитного  монолита.  Он  уже  только  этим  своим  подножием  производил  трепет  в  простых   душах  подданных  российской  короны.  А  ведь  на   нём  возвышалась  ещё  весьма  импозантная  фигура  видного  и  ростом  и  статью   российского  самодержца.  Да  не  абы  какого,  а  Реформатора  из  реформаторов,  дважды  Освободителя:   российских  крепостных  мужиков   -  от  рабского  ига  помещиков  в  1861   и  болгарских  «братушек»  в  1878  -  от   ига   османского)   да ещё  к  тому  же  невинно  убиенного  Великомученика,  хотя  и  не  канонизированного  Русской  православной  церковью.   Думаю,  последним  сей  царь   обязан  своими  увлечениями  вне  церковного  брака.  (Шесть  раз  покушения  на  его  жизнь  проваливались,  а на  седьмой  террористам  «удалось»-таки  довести  своё  чёрное  дело  до  конца.  К  делу  рук  «Народной  воли»  имел  некоторое  касательство  и  «Чёрный  передел»,  организация  тоже  террористическая).
          Стоял    этот  император  там  на  недосягаемой  высоте,  на  своём  неколебимом  монолитном   пьедестале  -  моложавый,  молодцеватый,  подтянутый,  длинноногий,   в  скромно-элегантном   длиннополом сюртуке  военного  образца  с  эполетами,  но  без  всяких  там  аксельбантов  и  прочей  мишуры.  (Некстати  вспомнилось  из  испанской  поэзии: «Кто  строг  к  себе,  тот  подлинно  велик»).  Император  мог  бы  показаться  слишком  аскетичным,  строгим  и  даже  суровым,  но  это  впечатление  несколько  ослабляли  пышные  усы  и  бакенбарды,  хоть  и  бронзовые,  но  всё  же  значительно  «оживлявшие»   облик   царя  и  делавшие  его  более  «домашним»,  что  ли.  Да  и  без  этого  многие  ещё  помнили,  что    Александр   не  чуждался  земных  радостей  и  слыл  не  то  что  бы  примерным  или  хотя  бы  хорошим  семьянином,  а  напротив,  порядочным  бонвиваном, а  отчасти  даже  жуиром  и  как  там  ещё,  словом,  жизнелюбивым  мужчиной…
          В  общем  понятно,  что  величественная  фигура  императора  вызывала  у  верноподданных  горожан  по  меньшей  мере  уважение  и  добрые  воспоминания,  а  некоторых особенно  царелюбивых  она  даже  повергала  в  благоговейный  трепет  перед  этим  помазанником  Божьим.  Но  власть  предержащим этого  показалось  мало,  и  они  потребовали,  чтобы  изваянию  оказывались  и  выказывались ещё  и  внешние  почести.  Так,  например,  лица  в  воинской  форме,  какого  бы  они  ни  были  чина  и  звания  и  сколько  бы  раз  они  ни  проходили  мимо    этого  памятника,  всякий  раз  обязаны  были    отдавать  ему  честь,  то  есть  вытягиваться  «во  фрунт»,  держать  равнение  на  высоко  вознесённое  августейшее  лицо  правителя  (то,  что  называется  «пожирать  глазами») и,  взяв  под  козырёк, отчеканить   двенадцать   «парадных»   шагов.  Да,  именно  вот  так.
            Можно  по-разному  относиться  к  требованиям  воинских  уставов  и   разного  рода  установлений,  действовавших  и  действующих  ныне  в  родном  Отечестве,  в  том  числе  и  к  таким,  как  вот  эти.  Но  ведь  уставы   и   установления  пишутся  не  для  того,  чтобы  о  них   рассуждали,  чтобы  их  обсуждали  или  (страшно  даже  подумать!)  осуждали,  а  единственно  для  того,  чтобы  их  беспрекословно   выполняли.
            Наум  Маглыш,  крестьянский  сын,  только  вчера  выбившийся  «у  настаунiкi»,    не  имел  никаких  оснований  не  доверять  уставам,  одобренным  самим  царём,  которому  был  верный  слуга,  особенно  теперь,  одетый  во  всё  казённое.  Он  и  к  новой  службе,  как  вчера   к  учительской,  был  преисполнен  молодого   усердия  и  даже  рвения,  как  и  полагается  выходцу  из  крестьян,  всегда  составлявших  основу  российского  воинства.  А  что  касается  некоторых  нелепых  издержек  или  трудностей  воинской  службы,  то  к   ним  он  относился «стоически»,  то  есть  согласно   белорусским   присказкам:  «нiчога  з  гэтым  нi   зробiш»  и   «трэба  жыць  як  набяжыць».  Так  что  у  него  упомянутое  требование  устава  не  вызывало  ни  вопросов,  ни  сомнений,  ни,  тем  более,  возражений.  «Слушаюсь!»  -  и  ничего  более.  Уклоняться  от  выполнения  каких-то  служебных  предписаний  вообще  было  несвойственно  людям  строгого  крестьянского  воспитания,  и  уж  тем  более при  исполнении  воинского  долга.
           Как-то  раз,  будучи  в  увольнении,  а  может,  и  после  выполнения  какого-то  частного  поручения  своего  начальства,  он  возвращался  к  себе  в  казарму   довольно  поздним  вечером,  хотя  зимой  в  тех  краях  основательно  темнеет  вообще  рано.  И  его  путь  «домой»  пролегал  как  раз  через  ту  самую  главную (и,  кажется,  единственную!)  городскую  площадь,  на   которой   высилась  фигура  монарха. Тусклого  света  четырёх  электрических  фонарей  едва  хватало  на  то,  чтобы  осветить  пьедестал  и   изножье  памятника;  фигура  же  самого   императора  в  уже  основательно  сгустившихся  морозных  сумерках  лишь  угадывалась.  Но  это  обстоятельство,  разумеется,  не  отменяло  отдания  полагающихся  самодержцу  и  помазаннику   Божьему  и  требуемых  уставом  почестей…
          В  прошлый  раз,  когда  Наум  проходил  по  площади  впервые,  он  малость  сплоховал  и  всё  у  него  вышло  как-то  неуверенно,  неуклюже,  скомканно.  Недаром   же  говорят  про «первый  блин».    Ну,  нет!  Сегодня  всё  будет  совершенно  иначе:    уж  на  этот  раз  он  постарается,  жаль  только,  что  никто  из  сослуживцев  не  увидит,  на  что  он  действительно  способен,  и  не   восхитится  его  выправкой  и  чеканным  шагом.  Ну да  ничего  -  обойдёмся  без  зрителей,  лишь  бы  самому   понравилось!  Впрочем,  кажется,  и  показать  есть  кому:   вон   навстречу  идёт  офицер,  и,  судя  по  его   весьма  корпулентной  фигуре,  отнюдь  не  малого  чина,  и  тоже  готовится  отдать  честь  августейшему.  А  вот  слева  уже  и  сам  император!
          Ездовой  Маглыш  весь  подготовился,  подтянулся,  подобрал  несуществующий  живот,  выпятил  грудь  «колесом»,  вытянулся  «во  фрунт»,  резко  рванул  ладонь  «к  козырьку»    (на  самом  деле  не  существующему,  поскольку  на  нём   в  данный  момент  меховая  шапка-«папаха»)   и,  картинно повернув  голову  влево,  перешёл  на  «парадный»  шаг  и   стал  (а  вернее,  попытался)  «пожирать  глазами»  почти  невидимого  в  темноте  Александра.   С  наслаждением  напрягая  молодые  и  послушные  мышцы    -  ягодицы,  бёдра,  икры -  и  лихо   оттягивая  носок  сапога,  он  «включил»  на  лице  подобающее  случаю  сияние,  обратил  его  (то  есть  лицо,  конечно)  к  обожаемому  монарху  и  стал  чеканить  «строевой»  шаг.   «Вот  он  я,  Ваше  величество!  Смотрите,  какой  молодец-удалец.  И  весь  я  Ваш,  и  в   Вашей  власти   всё   моё  сильное,  ловкое  тело,  все  мои  помыслы,  сердце,  душа…  Да  что  там  говорить!  Я…  все    мы  как  один…  за  Веру,  Царя  и  Отечество!  Что  нам  эти  12  шагов!  Всю  жизнь,  Ваше  величество,  без  остатка!..»
         Неподдельный  истовый  патриотизм,  службистский  восторг,  молодая  удаль  и  вполне  простительная  в  юном  возрасте  склонность  к  некоторому  самолюбованию  -  всё  это,  вместе  взятое,  на  какое-то  мгновение  опьянили,  оглушили  наивно-восторженную  душу  вчерашнего  деревенского  паренька.   И  не  только  оглушили,  но  ещё  и  ослепили  его,  причём,  как  вскоре  выяснилось,  и  в  буквальном  смысле…  На  слежавшемся  и  утоптанном  за   день  снегу  в  безлюдных   сумерках  его  шаги  звучали  по-особому  упоительно  звонко,  и  нужно  было  отчеканить  их  всего-то  навсего  двенадцать,  то  есть  трижды  по  четыре:  «раз-два-три-четыре!  раз-два-три-  четыре!  раз-два-а-А-А-А!!!  ???»    …Но  что это?  Что  со  мной!?
          Вот  он  только  что  был  там,  чуть  ли  не  вровень  с  Его  императорским  величеством,  на  уровне  интересов  Отечества…  И  вдруг  в  следующее  мгновение   он  обнаруживает  себя  уже  навзничь  лежащим  на  твердо  утоптанном    снегу.  Как  же  это  так  получилось,  что он  со  всего  маху  грохнулся  оземь,  пребольно  при  этом  ударился,  может  быть,  что-то   подвернул,  вывихнул   или  даже  сломал   и   теперь   никак  не  может  подняться  и  встать?  Что  же  это  такое?  Что  со  мною  случилось?  И  что  делать-то  теперь?! 
         А  тут  еще  на  самым  ухом  гремит  чей-то  раздражённый  голос,  и  вроде  бы  обращённый  именно  к  нему.  Да,  действительно,  это  относится  именно  ко  мне, -  вдруг  понимает он,  - и,  более   того,  всё  это  говорится  про  меня. -  Батюшки!   И  тут  он  видит,  что  валяется  на   снегу бок  о  бок  с  тем  самым  «высокоблагородием»,  которого  только  что  видел  идущим  навстречу.  А  ведь,  кажется,  это  даже  не  «высокоблагородие»,  а   настоящий  живой  генерал,  то  есть   самое что  ни  на  есть   «превосходительство»!  Вот  это  да!  Как  же  это  они  сшиблись?  И  что  теперь  будет? 
       «Ваше  превосходительство,  покорнейше  прошу  простить…  великодушно  извините…   нечаянно,  видите  ли…  чем  я  могу…»  - всё  это  ещё   невысказанное  только   мелькает  в  его  сознании, эти  и  подобные  им  беспорядочные  и  бессвязные  мысли  проносятся  в  потрясённом  и   сотрясённом   мозгу  «младшего  чина»,  а  старший,  даже  и  поверженный  наземь,  тем   не  менее  не  забывает  о  своём   «прево-», т. е.  в  данном  случае  -  изначальном  и  начальственном  превосходстве,,  а  следовательно,  и  правоте.  Он  и  лёжа,  и  нелепо  барахтаясь  на  снегу  в  безуспешных  попытках  подняться  на  ноги,  испытывает  праведный  гнев  и  своё  право  разразиться  настоящей  площадной  -  в  данном  случае  ещё  и  в  буквальном  смысле -  бранью,  единственным  слушателем  коей  на  безлюдной  площади  является  сейчас   младший  унтер-офицер  Маглыш.
           «Ах  ты,  скотина!  Молчать!  Мерзавец!  Да  я  тебя…!  Сукин  сын!» - эти выражения,  изливающиеся  из  уст  «превосходительства»,  не  оставляют  надежд   ни  на  примирение  сторон,  ни  даже  на  великодушную  готовность   простить   «младшему  чину»  его  нечаянную  неловкость,  повлёкшую  за  собой  столь  нелепые  последствия.   А  ведь  сыплются  ещё  и  другие  речевые  «изыски»,  которые  даже  и  процитировать-то   невозможно,  но  «превосходительство»  нисколько  этим  не  стесняется,  а  только    расходится  ещё  пуще,  хотя  всё  происходит  «в  присутствии»  Его  императорского  величества,  пусть  хотя  бы  даже  и  бронзового.
         В  сравнении  с  таким  «выражениями»   чаще   повторяемые  «мерзавец»,  «скотина»,  «сукин  сын»  звучат  уже  не  столь  грозно  и  устрашающе,  но  под   ошеломляющим   напором  непрекращающейся  брани   бедный  Наум  совершенно  забывает  о  каких-то  правилах  приличия,  вконец  теряется,   и   уже  заготовленные  было  слова  извинений  совершенно  вылетают  у  него  из  головы.  Да  и  недостаток  воспитания  сказывается;  он  напрочь  утратил  самообладание  и  «потерял  лицо»:  человек  хотя  и  выбился  уже  вроде  бы  «из  мужиков»,  но  всё  еще  не  «господин»  (тем  более  ныне,  в  солдатчине!)   и  уж,  конечно,  не  «барин»  -  нет!  не  барин!  Иначе  разве  позволил  бы  себе  так  выражаться  про  него  «их   превосходительство»?  В  эти  сакраментальные  мгновения,  валяясь  на  снегу  бок  о  бок  с  генеральским  «превосходительством»,   ездовой  Маглыш  особенно  остро  ощутил,  что  даже  и  в  этом,  казалось  бы,  снимающем  всякие  сословные  различия,   лежащем  на  одном  «уровне»  и  почти  в  одинаковом   положении,  он  всё-таки  не  ровня  этому  соседу  поневоле,  далеко  не  ровня…
           Все эти  рассуждения,  скорее  всего,  явились  в  его  сознании  значительно  позже,  а  в  те  «роковые»   мгновения  им  руководило  какое-то  шестое  или  седьмое  чувство  -  смесь  интуиции  и  ужаса,  безошибочно  подсказавшее  и  указавшее  ему  путь  к  «спасению».  Какая-то  сверхъестественная  сила  в  мгновение  ока  заставила  его  забыть  и  о  собственной  боли,  и  о  валяющемся  рядом  беспомощном   «превосходительстве».  Она  будто  вихрем  подняла  и  поставила  его на  ноги  и  взяла  на  себя  все  его  дальнейшие  действия:  вместо  того,  чтобы  протянуть  руку  помощи  другому  пострадавшему  в  этом  происшествии,  чтобы  и  тот  мог  наконец  встать  с  четверенек,  младший  унтер повёл  себя  совершенно  неожиданно  и  постыдно:    ноги  в  руки  -  и  ходу!  С  места  происшествия  его  словно  ветром  сдуло,  и  он  опрометью  и  сломя  головву  бросился  бежать.  А  куда  бежать  в  незнакомом  городе  зимой  и  на  ночь  глядя?   Это  вопрос  не  выбора  даже,  а  чисто  инстинктивное  «решение»:  скорей  в  казарму,  к  своим,  и  там  затеряться  в  многолюдье  солдатской  массы.
        Опять  же:  это  лишь  попытка   восстановить  возможный  ход  его  мыслей  в  том  бессмысленном  положении,  когда  голова  его  была  скорее  всего  абсолютно  безмысленна.  Страх,  природное  крестьянское  чутьё  и  неистребимое  чувство  самосохранения  всецело  овладели  его  молодым  существом  -  они-то  и  несли  его  что  есть  мочи  в  спасительном    направлении.  А  за  его  спиной  продолжали  раздаваться  гневные  тирады  «превосходительства»,   быстро  становившиеся,  впрочем,   неразличимыми  -  то  ли  из-за  расстояния, то  ли от  учащенного  сердцебиения,  отдававшего  в  голову  и  в  уши,   то  ли  от  собственного   шумного  дыхания…   
    Но  теперь,  кажись,  гроза  миновала:  пока   тот поднимется  да  сообразит,  что  к  чему  и  как  настичь  негодника,  он  будет  уже  далеко -  а  там  ищи  ветра  в  поле!  Но  для  осознания  полного  своего  торжества  пока  не  было  времени,  а  также  (но   это  выяснится  чуть  позже)  и  достаточных  оснований.   
           Влетев  в  казарму,  он  на  ходу  сбросил  с  себя  шинель  и  (надо  же  -  предусмотрел!) повесил  её  не  на  первый  же   попавшийся  свободный  крючок,  но  сунул  куда-то  в  самую  гущу  других  шинелей,  чтобы  ничто  не  показывало  чей-то   недавний  приход.   Даже  не  переведя  дыхания,  он  бросился  к  своей  койке  и  только  успел  шепнуть  (ведь  все  уже   почивали)  дневальному:  «Обо  мне  никому  ни  слова!»   Как  разделся  и   как  аккуратно  сложил  одежду,  даже  не  заметил,  в  исподнем  юркнул  под  одеяло  и  накрылся  им  с  головой.  Только  здесь  он  позволил  себе  немного  отдышаться  и  выровнять   дыхание.  Дальнейшее  развитие  событий  он  в  общем  предугадал  правильно,  но  вот  возможностей  и  способностей  «превосходительства»  сильно  недооценил:  его  преследователь  ворвался  в  казарму  скорее,  чем  можно  было  ожидать,  -   лишь  несколькими одним  мгновениями  позже  того,  как  сам  он  затих  под  своим  одеялом.
         А  в   роте  уже  настоящий  переполох:  все  повскакали  на  своих  койках  от  производимого  «превосходительством»   шума, он   мечет  громы  и  молнии,  не  оставляя  своего  намерения  изловить  и  примерно  наказать  «этого  сукина  сына».  «Ведь  он  здесь,  я  сам  видел,  что  он  скрылся  в  казарме!  Говори,  где  он?» -  наседал  он  на  дневального.  Но  тот  на  все  вопросы  и  домогательства  отвечал   твёрдо  им  заученными   «Не  могу  знать,  Ваше  превосходительство!»  или  «Никак  нет,  Ваше  превосходительство!»  Большего  от  него  было  не  добиться  -  таким  непробиваемым  болваном  он  показался  «превосходительству,  что  тому   только  и  оставалось  в  досаде  безнадёжно  махнуть  на   него  рукой. 
       Похоже   также,  что  он  всё  же  слегка  усовестился  тем,  что  прервал   молодой  сон  стольких  «младших  чинов».  Как  бы  желая  «угодить»   удаляющемуся  ни  с  чем  и  потому   всё  ещё  сильно  разгневанному превосходительству,  вчистую   переигравший  его  дневальный   позволил  себе  ещё  и  лёгкую  издёвку,  замаскировав  её  под  «робкую  догадку»:   «Может,  в  соседней  роте,  Ваше  превосходительство?»  Но,  кажется,  тому  было  уже  и  так  довольно  на  сегодня…
           Во  всяком  случае  для  Наума  вся  это  история  никаких  видимых  последствий  не  имела.  И  тем не  менее  какое-то  время  его  очень  занимало,  как  всё  могло  произойти  и  кто  кого  сшиб  в  этом  «сословном  столкновении»?   Выходило  примерно  так.  Держа  правой  рукой  «под  козырёк»  и  «ровняясь»  в  сторону  императора  налево,  он  совершенно  не  мог  следить  за  происходящим  справа  от  него,  где  ранее  был  замечен  приближающийся   встречным  курсом  офицер.  Внимание  того,  «ровняющегося»  направо  и  глядящего  из  под  правой  же  ладони  «у  козырька»,  сосредоточивалось  естественным  образом  на  императоре,  а  не  на  каком-то  встречном  «младшем  чине»,  которого  он  если  и  заметил  краем  глаза,  то  и  забыл  о  нём  тотчас  же. 
        Вопрос  же  о  том,  кто  из  них  сбился  «с  курса»,  забрал  лишку  вправо  и  тем  самым  спровоцировал  столкновение,  остаётся  открытым.  По  логике  и  психологии    выходит,  что  скорее  это  был  именно  «превосходительство»,  ибо    ему  нужно  было  «тянуться»  вправо,  чтобы  выказать  преданность  трону,  а  не  младшему  унтеру,  которого  сильные  верноподданнические  чувства  влекли  бы  влево  и  тем  самым  уводили  бы  от  столкновения,  но  таковых  чувств  в  нём  оказалось,  увы!,  недостаточно,  чтобы  компенсировать  и  нейтрализовать  «правый  уклон»  чрезмерно  царелюбивого  генерала.  Впрочем,  причина  могла  быть  и  совершенно  иной:  кто-то  из  них  двоих  мог  в  служебном  рвении  переусердствовать,    поскользнуться  и  уже  в  падении  сбить  с  ног  другого,  встречного,  но  вот  опять  же  -  кто  кого?..
         Полагалось  бы  для  наглядности  и  убедительности    сопроводить   этот  рассказ  схемой   изначального   взаимоположения  всёх  трёх  персонажей  и  дальнейшего  движения  двух  из  них  относительно  третьего,  а  вернее  сказать, «Первого».  Но  в   нашей  книге  не  предусмотрено  никаких  иллюстраций.  А  без  такой  схемы  всё  остаётся  достаточно  неопределённым  и  неясным.  Но  так  уж  тому  и  быть!  Но  зато  хорошо   прояснилось  нечто  другое.
        Как  говорится,  не  было  бы  счастья,  да   несчастье   помогло.  В  трёх  «пунктах»  младший  унтер-офицер    Маглыш   убедился  крепко-накрепко.  Во-первых,  он  поступил  правильно,  не  поддавшись  первому  порыву  довериться  благородству  старшего  по  званию.  Во-вторых, он  не  обманулся,  положась  на  чувство  солдатской  солидарности  и  отчаянно  вручив  свою  судьбу  дневальному.  В-третьих,  его  представления  о  благородстве  и  поголовной  благовоспитанности  русского  офицерства,  о  его  благонравии  и  безупречных  во  всех  случаях  жизни  манерах  оказались,  мягко  говоря,  сильно  преувеличенными  и  не  нашли  убедительного  подтверждения  по  крайне  мере  в  этом  зимнем  происшествии. 
       Может,  в  каких-то  иных  обстоятельствах,  в  столичных  салонах,  где  царит  сплошная  куртуазность,  или  среди  обожаемых  домочадцев  -  там  -  да,   но  не  в  «чрезвычайных»,  подобных  хотя  бы  только  что  описанным.  После  этого  случая  Наум  ещё  больше  укрепился   во  мнении,  что  не  стоит  так  уж    полагаться  на   молву,  на  предубеждения  и,  тем  более,  на  разного  рода  предрассудки,  а  лучше  иметь  свою  голову  на  плечах  и  не  оставлять  её  без  полагающейся  ей  работы  -  не  только  же  для  того  она  дана  человеку,  чтобы  было  на  что  шапку  надевать!  А  генералы  -  они  ведь  тоже  офицеры,  только  вчерашние,  а  тесто  одного  замеса.  Сам  же  он,  «младший  унтер»,  хотя  и  имеет  в  полном  названии  своего  чина  слово  «офицер»,  но  куда  ему  до  настоящего  офицера!..
            Нелепости  же  подобного  рода  случались  не  только  с  младшими   чинами,  но  даже  и  с  кадровыми  офицерами,  метившими  к  тому  же   поступать  в  Академию  Генерального  штаба.  Взять   хотя  бы того  же  поручика  Ромашова  из  повести  А.И. Куприна  «Поединок» (кажется).  Хоть  это  и   вымышленный  литературный  герой,  но  персонаж  в  высшей  степени   реалистичный.    Там,  правда,  происшествие  имело    место  во  время  полкового  смотра   на  плацу,  но  зато  полное  сходство  в  главном:  Ромашов  тоже  был   во  власти  высоких  чувств.  Но,  по  моему  разумению,  он  всё  же  оплошал   в  большей  степени:  ведь   он  сбился  с  прямого  курса  и  пошел  «по  кривой»  в  сторону,  предводительствуя   своей  ротой  при  проходе  на  смотре  целого  полка,  усугубив  свою  оплошность  до  полной  вины  тем,  что  оставил  свою  роту  безначальной,  что  и  привело  к  расстройству  её  рядов  и  дальнейшей  сумятице.  А  это,  сами  понимаете…  А  если  бы   это  в  боевых  условиях?!…    Или,  как  говорили  после  одного  популярного  советского  фильма  (Ролан  Быков):  «а  если  бы  он  нёс  патроны!?»
          В  общем,  «чего  тут  говорить,  чего  тут  сказывать»!  Остаётся  только  сделать  назидание  для  подрастающих:  дети,  будьте  всегда   крайне  осмотрительны  при  выходе  из  дому,  в  незнакомой  обстановке  вообще,  «там,  где  идёт  строительство  или  подвешен  груз»,  при  больших  скоплениях  народу  особенно,  а  также  во  время  гололедицы  и  в   присутствии  высокопоставленных  лиц.  Впрочем,  сказанное  может  быть  полезно  и  для  взрослых,  может  даже  наипаче.

   \Ego  - другой   шрифт\  А  ПОПАХИВАЕТ-ТО   ОТ    ПАПАХИ !
         А  то,  что  моё  предостережение  имеет  вполне  серьёзные основания,  я  мог  бы  подтвердить  одним   поучительным  примером  из  московской  жизни  времён  упадка  советской  империи,  или,  иначе  выражаясь,  из  эпохи  брежневского   «застоя».  И  это  не  какая-нибудь  байка-небылица,  а  подлинный  «анекдот»,  как  разумели  значение  этого  слова  в 19  веке.
        Один  мальчик,  вроде  меня  самого,  но  только  из  российской  глубинки,  поступил  в  Московский   государственный  университет  им.  Михайлы  Васильевича  Ломоносова,  где  принялся  за  изучение  амхарского  языка  и  сопутствующих  ему курсов  африканистики.  Незадачливым  студентом  его  никак  нельзя   назвать,  ибо  ближе  к  окончанию  этого  первостатейного  столичного  вуза  он  уже  серьёзно  озаботился  будущим  трудоустройством  по  избранной  им  и,  надо  сказать,  очень  редкой  специальности,  применение  которой  можно  было,  причём  не   без   труда,  сыскать  в  одной  лишь  Москве  и  нигде  более.  А  для  этого  нужно  было   иметь  в  столице  так  называемую  «постоянную  прописку»,  о  чём  многие  провинциалы  в  советское  время  могли    только   мечтать.
       А  ведь   этот  мальчик   строил  планы  на  серьёзную  профессиональную  карьеру   и  потому  не  то   что  бы  по-настоящему  искательствовал,  но  всё-таки  проявлял  известную  активность,  поскольку  под  лежачий  камень,  как  известно,  и  вода  не  бежит.          В  результате  ли  этой  активности  или  случайно,  но  в  конце  концов  он  познакомился  с  девушкой-москвичкой,  отношения  с  которой  приобрели   вскоре  такой  оборот,  что  она  решила  познакомить  его  со  своими  родителями,  чтобы  ввести  в  дом  уже  в   качестве   официального  соискателя  её  руки  и  сердца.
      В  один  из  последующих  дней,  который  я,  знающий   конец  этой  истории,  никак  не  могу  назвать  прекрасным,  это  «введение»  в  московскую   квартиру  состоялось,  и  тут  выяснилось,  что  девушка  эта  не   просто  москвичка,  а  ещё  и  генеральская  дочь,  а  папаша  её  не  какой-нибудь   генерал-майор,  а  генерал   нескольких  звёзд.  А  дистанция   даже в  одну  звезду  между  генералами  означает  несравненно  больше,  чем  разница  в  одну  звёздочку  меж  лейтенантов!  Это  надо  понимать!..
         Не  решаюсь  на  дальнейшее  повествование  истории,  приключившейся  с  нашим  студентом-ориенталистом;  её  мастерски  излагал  мой  московский  приятель,  знавший  о  событиях  того  вечера  в  генеральской  квартире  со  слов каких-то «очевидцев»,  в  реальное  существование  коих  лично  я  не  очень-то  и  верю.  В  финале  студент  оказывается   на  вечерней  улице  в  нахлобученной  ниже  бровей   генеральской  папахе  с   красным  верхом  и  шитым  золотом  перекрестьем !
       А  перед  этим  события  в  генеральской  квартире  развивались  следущим  образом.  (Всё  же  попытаюсь  пересказать  их  хотя  бы  вкратце,  хотя  самый  «смак»  этой  истории  как  раз  в  её  подробностях).  Генеральская  дочь  вполне  по-светски  -  хотя  и  дочь  генерала  советского  -  представила  своего  почти  «избранника»  своим  вынужденно  чопорным  родителям.  При  этом  более  всех  старалась  следовать  этикету  и  правилам  хорошего  тона  только  генеральша,  тогда  как  сам  генерал  считал  приличным  держаться  попроще,  чуть  ли  не  на  равных с  молодым  человеком,  и  потому  разыгрывал  роль  почти  «своего  парня»,  впрочем,  не  сказать   что  б  очень  уж  талантливо.
     «Новопредставленный»  мальчик  испытывал  вполне  объяснимое  волнение:    первый  в  его  жизни  настоящий  генерал,  и  сразу  «многозвёздный»  - это  вам  не  шутки!   Естественно   вела  себя,  пожалуй,  одна  только  генеральская  дочь,  поскольку  она  и  любимица,  и  любимая  и,  в  общем,  «пуп  Земли»,  центр  мироздания.  А  «центр»  -  это  всегда  самое  безмятежное  место,  даже  если  это  центр  циклона  или  центр  урагана  (центр  и  эпицентр  ядерного  взрыва  в  счёт,  естественно,  не  идут).
         Наконец  настало  время  торжественного  застолья.  Надо  ли  говорить,  что  накрытый  на  четыре  куверта  стол  сверкал  хрусталём,  фарфором  и  серебром  столовых  приборов  (или  таковыми  предстали  последние  только  взволнованному  гостю  менее  притязательные  мельхиоровые  вилки,  ножи  и  ложки).  Стол  впечатлял  также  и  особой  изысканностью  уже  выставленных  на  него  пока  что  только  «холодных»  закусок:    горки  зернистой  икры,  нарезанная  большими  ломтями сёмга,  осетровый  балык  и   много-много  чего  ещё…  Само  собою,  большая  батарея  бутылок  содержала  весь  классический  для  советского  времени  ассортимент  крепкого  алкоголя  -  армянский  коньяк  многих  звёзд (числом  никак  не  менее  имеющихся  на  генеральском  погоне!),  водка  «столичная»  (дело-то  происходит  в  Москве !)  и,  разумеется,  какое-никакое  сладенькое  вино  для  дам.  В  общем,  всё   по  тогдашней  присказке  «как  в  лучших  домах  ЛондОна!»  Но  я  бы  посчитал,  что  такое  сравнение  было  бы  скорее  не  похвалой,  а  оскорблением  для  этого  по-настоящему,  т. е.  «по-русски»,  хлебосольного  московского  дома.
        Когда  весь  «квартет»  занял  свои  места  за  пиршественным  столом,  царившая  то  этого  момента  общая  психологическая  напряжённость  несколько  ослабла,  но  ещё  далеко  не  улетучилась:  введённый  в  дом  мальчик  не  имел  до  этого  возможностей  привыкнуть  к  «светскому»  образу  жизни  и,  следовательно,  не  умел  держаться  непринуждённо  в  беседе  за  столом,  накрытом  столь  претенциозно.  Он  сидел  словно  кол  проглотив,  боясь  сделать  лишнее  движение  и  вымолвить  лишнее  слово.
       Но  не  только  светская  «неотёсанность»  сковывала  претендента  на  руку  и  сердце  генеральской  дочки:  он  вынужденно  прислушивался   не  столько  к  текущей  за  столом   и  претендующей  на  некую   светскость  беседе,  сколько  к  тому,  что   происходило  в  данный  момент  в  его  собственном  животе.  А  там  начинался  какой-то  непонятный  «шурум-бурум»:  что-то   булькало,  глухо  урчало,  переливась  из  одного  места  в  другое,  на  время  замирало,  потом  вновь  начинало  издавать  звуки,  становившиеся  все   более  ощутимыми  и  -  как  начинало  казаться  нашему  мальчику -  уже  слышимыми  для  всех  присутствующих.
       Так  что  к  его  скованности  прибавилась  ещё  и  нервозность  по  этому  малоприятному  поводу.  Она  вскоре  переросла  в  тревожность,  а  потом  и  в  панику,  когда  он  почувствовал  явные  признаки  физиологического  позыва,  подсказывающего  организму,  что  ему  самое  время  отправиться  на  встречу  с  «фаянсовым  другом»,  чтобы  опорожнить  прямую  кишку.  Вот  тут  уж,  становясь  всё  более   «замкнутым  и  молчаливым»,  он  начинает  покрываться  так  называемым  холодным  потом…  Он  вдруг  осознаёт,  что  давненько,  не  помнит,  сколько  именно  дней,  не  сидел  на  унитазе.  Это  же  просто  катастрофа! 
      Мальчик,  а  если  по-серьёзному,  почти  уже  выпускник   самого  престижного  в  стране  вуза,  будущий  африканист,  специалист    со  знанием  амхарского  языка  (это  в  Эфиопии)  -  не  будучи  ещё  знаком  с  планом  обширной  генеральской  квартиры  в  4 – 5  комнат  -  вынужден  задать  (прямо  от  празднично  накрытого  стола!),  произнести  (это,  как  ему  кажется)  вслух  (а  на  самом  деле  совершенно  трагическим  тоном  выдавить  из  себя)  что-то  вроде:  «А  где  тут  у  вас,  простите,  туалет?»
      Первой  бросается  ему  «на  помощь»  генеральская  дочь  -  сказано:  любящий  человек,  понимающая  без  лишних  слов  близкая  душа;  она  хватает  его  за  руку  и  буквально  тащит  его  за  собой  по  нескольким  коридорам  к  заветной  двери,  на  которой,  по  моде  того  времени,  укреплена  «выколотка»   на  латунной  пластине  с  известным  изображением  брюссельского  «писающего  мальчика»…
       О!  если  бы  только  в  этом  состояла  теперь  нужда  мальчика  московского!   Он  чувствовал  бы  себя  счастливейшим  в  мире  человеком!   Но  в  данный  момент  он  ощущал,  что  переполнявшее  его  вещество  готово  в  любой момент    извергнуться  из   него  не  тонкой  журчащей  струйкой,  а  настоящей  лавиной,  и  ему  даже  стало  страшно,  хватит  ли  для  этого  бурного  потока  диаметра  его  естественного  отверстия.  Поэтому,  едва  успев  расстегнуть   и  опустить  штаны,  он  уже  в  полуобморочном  и  вместе  с  тем  в  каком-то  экстатическом  состоянии  водрузился  на  унитаз   и  тот  час  же  перестал  ощущать  реальность,  целиком  отдавшись  тому,  чему  у  него  не  было  уже  сил  противиться…  Давайте  условно  назовём  это  блаженством.
          Когда  сознание  к  нему  вернулось,  это  выразилось  прежде  всего  в  том,  что  он  почувствовал  пробежавшие  по  всему  его  телу  последние  волны   судорожных  содроганий,  одновременно  и  болезненных,  и  сладостно-освободительных:  он    больше  не  зависел  так   обречённо  и  так  унизительно  от  своего    тела,  от  его  неконтролируемых   внутренних  процессов.  Это  новое  ощущение   наполнило  всё  его  существо   подлинным   торжеством,  сродни  тому,  которое  испытывают   американские  киногерои  выкрикивая  «сакраментальное»  «Yes!  I  did make  it!»    А  ведь  он  тоже  «совершил»  нечто  такое,  что  еще  мгновение  тому  назад  казалось  ему  невозможным:   сам  довёл  «дело»  до  мечтаемого  конца,  преодолев  все  так  неудачно  сложившиеся  обстоятельства,  казалось  бы,  «неопредолимой  силы».  Разве  это  не  триумф!
        Ему,  естественно,   захотелось  хотя  бы  коротко  взглянуть  на  результаты  своего  свершения.  Увиденное  превзошло   все  его  самые  смелые  предположения!  Нет!    Такого  не  может  быть!  Неужели  это  сделал  он,  21-летний  юноша  довольно  хрупкого,  можно  даже  сказать, субтильного  телосложения?!  Белоснежную  фаянсовую   чашу  генеральского   унитаза  наполняло  неимоверно  огромная  масса  известного  вещества,  исходящего  остатками  последнего   телесного  тепла  и  с  каждым  следующим  мгновением  набирающим  всё  большую  силу  запаха…  Совершенно  зачарованный  этим  величественным  зрелищем,  он  на  какое-то  время  словно  оторопел  и,  склонившись  над  благоухающим  унитазом,  чем-то  походил  на  вероисповедника,  молящегося  перед  алтарём  или  жертвенником.  А  в  сущности  принесённое  им  на  этот  «алтарь»  как  раз  и  было  его  «последней  жертвой».  Только  он  пока  что  ещё  этого  не  знал.  Так  бывает.
        И  хотя  представшее  его  изумлённому  взору  зрелище  обладало  всеми  признаками  неординарности   и  даже  некоторого  величия,  хотя  бы  своим  объёмом,  невозможно  же  им  любоваться  вечно:  ведь  за  столом  уже,  поди,  заждались  долго  отсутствущего  сотрапезника.  Да  и  запах  - не  сказать  что  б  очень  приятный  -  уже  основательно  давал  о  себе  знать.  Нужно  было   избавляться  от  переполнявшего  унитаз   и  доставшегося  ему  с  такими  муками  и  терзаниями  «благоприобретения»,    и  он  решительно  потянул  фаянсовую  «шишку»,  соединённую  металлической  цепочкой  с  рычагом  сливного  бачка…
        Читатель,  особенно  если  он  молод,  может  оказаться  незнаком   с  конструкцией  устройства  водоотведения  и  канализации  в  советских  квартирах  1950 -  1970-х  годов.   Так  называемых  компактных  унитазов  тогда  у  нас  еще  не  существовало;  водосливной  бачок  крепился  на  задней  стенке  туалета  на  довольно  значительной  высоте:  во-первых,  тем  самым  обеспечивалось  комфортное  и  безопасное   расположение  человека,  восседающего  на  унитазе,  во-вторых,  считалось,  что   более  высокое  размещение  бачка  обеспечивает  лучший  напор  водяной  струи,  что  при  смыве,  согласитесь,  немаловажно.  Таким  образом,  болтающаяся  на  цепочке  фаянсовая  «шишка»  приходилась  человеку  среднего  роста  где-то  на  уровне  плеч  или  груди.
         Вот  за  эту  «шишечку»  он  и  потянул…   Но  ожидаемого  эффекта  не  получилось;      возвышавшийся  в  фаянсовой  чаше  «монблан»   ничуть  не  дрогнул  и  остался  совершенно  недвижен:    отпущенная  бачком  порция  воды  оказалась  слишком  беспомощной  перед  «лицом»  такой  беспримерной  загрузки  унитаза.  Воспрянувший  было  духом  мальчик  вновь   испытал  приступ  лёгкого  беспокойства:  жалкая  струйка,  словно  бы  лениво  испускаемая  импотентом,  перед  неколебимой  и  ничего  не  страшащейся  горой!  «С  таким  водотоком  мне  и  за  целый  час  её  не  смыть!» -  подумалось  ему.
      И,  выждав  некоторое  время,  пока  прекратившееся   в  бачке  журчание  укажет  на  то,  что  процесс  его  наполнения  завершился   и  что  он  готов  к  следущему  «спуску»,    начавший  уже  нервничать  парень  вновь  дёрнул  за  упомянутую  «шишечку».  Но  этот  раз  бачок  никак  не  среагировал  на  его  движение,  но  зато  сама  фаянсовая  «шишка»  осталась  зажатой  в  его  ладони  вместе   с  небольшим  обрывком  цепочки,   тогда  как  оставшаяся   нижняя  часть  прикреплённой  к  бачку    бесцельно  болталась  теперь  на   трудно  досягаемой  для  него  высоте.
        Вот  же  незадача!  Только  этого  теперь  не  хватало!  Ему  пришлось  с  ногами  взобраться  на  унитаз,  и  тут  он  почувствовал,  что  тот  не  так  уж  незыблем,  как  это  казалось  ранее:  под  полным  весом  парня  он  слегка  качнулся  сначала  в  одну  сторону,  потом  в  противоположную.  Чтобы  предотвратить  падение  и  вернуть  себе  равновесие,  парень   чисто   инстинктивно  попытался  за  что-нибудь  ухватиться,  и  под  руку  ему  попался  как  раз  болтавшийся  обрывок  этой  самой   злополучной  цепочки.  А  поскольку  он  схватился  за  неё  очень  надёжно,  то   теперь  весь  его  вес  -  а  это  килограммов  65 – 70  и  никак  не  меньше  -  этот  весь  вес  пришёлся  уже  на  бачок,  как  вы  помните,  теперь  полный  воды,  т.  е.  литров  10  холодной  жидкости.  Это  только    говорится,  что  на  бачок,  а  на  самом  деле  на  довольно  хлипкие  консоли-кронштейны,  рассчитанные  уж  никак  не  более,  чем   на  нагрузку   килогаммов  в  20.  А  тут  сразу  4-кратное  её  превышение!..
      В  какое-то  неуловимое  и  проскакивающее  мимо   сознания  мгновение  ока  всё  оказывается  поверженным   долу  (долой);  всё  в  данном  случае  обозначает  и  «все»:   то  есть  сам  незадачливый  посетитель  генеральского  туалета,  увлекаемый  им  за  собой  сливной  бачок,  удар  которого  приходится,  слава  Богу!,  не  в  голову  востоковеда…  А  может  быть,  лучше  бы  уж  прямо  в  голову,  потому   что  его  промах   приводит  к  последствиям,  безо   всякого  преувеличения,  просто  катастрофическим!..
       Чугуного  литья  бачок,  почти  ещё  полный  воды,  да  еще  оправленный  в  аккуратный  и  покрашенный  цинковыми  белилами  деревянный  ящик  с  высоты  в  2,5  метра  срывается  и  попадает  прямиком  в  бортик  белоснежного  унитаза.  А  вы  ведь  ещё  не  забыли,  чем   на  данный  момент  переполнена  эта  ёмкость?  Она  сразу  же    вдрызг  и  разлетается  (обычно  говорят  «на  мелкие  куски»,  но  нам  привирать  здесь  ни  к  чему,  и  мы  скажем,  как  было  на  самом  деле)   на   несколько  разновеликих  фаянсовых  фрагментов .  Но,  как  вы  понимаете,  пикантность  этой  пиковой  ситуации  заключается  вовсе  не  в  разрушении  этого  сосуда,  а  в  том,  какое  содержимое  вырвалось  из  него  наружу  и,  разбавленное  декалитром  воды,  вместо  канализационной  трубы,  для  него  предназначенной,    неравномерным  слоем   распространилось  по  всей  поверхности  выстланного  «метлакской»  плиткой  пола  генеральского  туалета.
         Мальчик-амхарист,  без  малого  выпускник   Института  стран  Азии  и  Африки  Московского  государственного  университета  им.  М. В.  Ломоносова,   даже  после  многих  лет  обучения  всяким  ориенталистским  премудростям  и  к  встречам  с  чрезвычайными  ситуациями,  к  такому  повороту  событий  был,  конечно,  совершенно  не  готов.  И  потому  просто  бросился  прочь   куда  глаза  глядят.  Глядят-то  они  глядят,  да  вот  что  они  могут  и  способны  ли  вообще  что-нибудь  видеть  после  увиденного  только  что!..
       Опомнился  он,  да  и  то  ещё  не  вполне,  только  на  улице.    Опрятным  его  внешний  вид      вряд   бы  решился  назвать  даже  человек  в  высшей  степени  нетребовательный.  Но  при  этом    рука  его  сжимала  генеральскую  папаху  из  самого  дорогого  серебристо-седого  каракуля  с  алым  верхом ,  перечёркнутым  крестом  золотого  шитья.  Увидев  в  своей  руке  этот  головной  убор,  он  почему-то  не  нашёл  ему   никакого  иного  употребления,  как  водрузить   себе  на  голову.  Не  предназначенная  для  него,  она  и  сидела  на  нём   как-то  не  вполне  по-генеральски,  но  сам  он  этого  не  мог  видеть.  Какое-то  время   он  так  и  брёл  с  сомнамбулически-безучастным  видом   -  еще  не  поздними  сумерками  посреди  многолюдья  по  одному  из  престижнейших   районов  столицы  в  нахлобученной  на  его  страдальческую  голову  каракулевой  генеральской  папахе  с  алым  верхом…   
     И   это  в   самый  разгар  лета (!!!),   да  ещё источая  запахи,  очень  похожие  на  те,  что  остаются   после  проезда  бочки  золотаря  по  улице  провинциального  местечка.
     Как  эта  правдивая,  хотя  и  несколько  фантасмогорическая,  история,  случившаяся  в  позднесоветской  Москве,  стала  известна  публике,  я  сказать не  берусь.  Вполне  возможно,  что  об  этом  происшествии  как-нибудь  невзначай  проговорился  кто-то  из  трёх  остальных  его  косвенных  участников.  Надо  принять  во  внимание  и  то  обстоятельство,  что  имелось  значительное  число  людей,  которые  могли  оказаться  невольными  соглядатаями   его шокирующих,  прямо  скажем,  финальных  сцен.  В  порыве  болезненной  откровенности  о  некоторых  подробностях  этой  истории    вполне  мог  поведать  и  сам  её  «главный  герой»,  испытавший  такое  потрясение,  которое  вряд  ли  обошлось  без  нервного  срыва.  Ведь  согласитесь:  было  от  чего!
        Ну,  а  по  более  или  менее  известной  фактологической  канве  не  составляло  уже  особого  труда  «восстановить»  недостающие  детали  этого    сюрреалистического  сюжета,  вполне  в  духе  Николая  Васильевича  Гоголя,  достойного  именно  его  пера  и  только  ему  подвластного.  Этим,  видимо,  и  занялись  все  последущие  рассказчики,   охочие  до  всего  странного  или  необычного,  в  чём  наше  отечество  никогда  не  знало  недостатка.  Я  лишь  в   меру  своих  сил  поведал  читателю  то,  что  мне  довелось   в  своё  время   услышать  в  очень  живом  исполнении   действительно  талантливого   рассказчика.   На  этом  умолкаю.
          А  предшествующее  этому   «анекдоту» повествование   об   изваянии  российского  императора  и   царском    генерале  можно  дополнить  ещё  одним  рассуждением,  которому  я  дал  название
 
О  БЕЗУСЛОВНОЙ  ПОЛЬЗЕ  «ШАГИСТИКИ»\Ego - др.  шрифт\|
         В  среде  современной  русской  интеллигенции,  а  точнее -  среди  её  части,  названной  А. И.  Солженицыным  «образованщина»,   распространено  известное  пренебрежение  к  «шагистике»,  т. е.  к  строевой   подготовке,  как,  впрочем,  и  к  армейской  службе  вообще.  На  мой  взгляд,  такое  отношение  не  является   свидетельством  большого  ума.  Уже  потому  хотя  бы,  что  глядящий  на  что-либо  свысока  всегда  имеет  лишь  поверхностный  взгляд  на  предмет  и  лишён  понимания  его  глубинной  сущности. 
     Так  что  пренебрежительное    отношение  к  строевым  занятиям  по  меньшей  мере  очень  недальновидно:  их  очевидная  польза  состоит  уже  хотя  бы  в  том,  что  они  исподволь  формируют  в  молодом   человеке   весьма  полезные  навыки  и  привычки.  Идиотская  на  первый  взгляд  «шагистика»  вырабатывает,  между  прочим,  выправку,  походку,   общую  стать,  а  также  такие  немаловажные  в  общественной  и,  особенно,  в  светской  жизни  «чувства»,  как  чувство  локтя,  чувство  ритма  и  чувство  такта.  Конечно,  лишь  при  том   условии,  если  заниматься     ею  должным  образом,  то  есть  не  просто  добросовестно  и  усердно,  но  ещё  и  осознанно,  что  называется,  с  любовью  к  предмету.
       Вообще,  уверенность  в  любых  своих  движениях,  будь  то  физические,  эмоциональные  или  духовно-нравственные,  очень  способствует  распрямлению  человеческой  натуры,  закрепляет  в  нём  манеру   не  просто  хорошо  держаться  «в  свете»,  но  именно  укрепляет  его  гражданское  поведение  в  обществе,  даёт  ему  возможность  ощутить  своё   человеческое   достоинство.  А  привычка  и  умение  выслушивать  команды  и  подчиняться  им  прививает  способность  быстро  и  наиболее  рационально  выполнять  требуемые  и,  следовательно,  требующиеся  именно  в  данный  момент  действия.  А  это,  согласитесь,  уже   неплохая  основа  для  формирования  характера.  Наконец,  умение  подчиняться,  т.е.  подчинять  свои  частные  интересы   соображениям  общей  пользы,  -  это  необходимейшее  условие  успешной  социализации  любого  члена  коллектива.   И  потому  совершенно  справедливо  утверждение  о  том,  что  не  умеющий   подчиняться  сам   никогда  не  научиться  командовать   другими.
          Апологию  «шагистики»,  т. е.  строевой  подготовки  и  с  другого  можно  начать,   с  семантики   слова  «строй».  Ведь  неспроста  существуют  эти  смысловые  сближения,  эти  омонимы  -  слово  «строй»,  обозначающее  некое  упорядоченное  расположение  (главным  образом)  военнослужащих,  и   слово  «строй»,  обозначающее  порядок  формирования  и  функционирования  государственной  власти,  всей  общественной  жизни   той  или  иной  страны.  Да  и  не  секрет  вовсе,  что  важнейшим  атрибутом  государства  является  армия,  существование  которой  немыслимо  без  военного  строя  и  которая  является  необходимейшей  предпосылкой  самого  государства. 
        Нельзя   также  не  заметить,  что  именно  великие  полководцы,  предводители   фаланг  и  легионов  и  даже  монгольской  «тмы»,  продуманно  и  тщательно  строившие  и  муштровавшие  в  строю  своё  войско,  становились  в  конечном  счёте  и  у-строи-телями  наиболее  обширных,  а в  некоторых  случаях  и  наиболее  устойчивых  государств-империй.  Примеров  тому  можно  привести  великое  множество.  Одним  словом,  хороший  строй  в  войске,  как правило,  указывает  на  сильное  государство  в  стране,  к  сожалению,  не  всегда  справедливо  обратное:  сильная  армия  иногда  обслуживает  весьма  сомнительное  государство.  Я  бы  придал  этой  мысли  такую  афористичную  форму   (немного  отклоняясь  от  «модели»  «У  кого  хороший  стол,  у  того  хороший  стул»):  «У  кого  хороший  строй,  у  того  хороший  строй»,  имея  в  виду  в  одном  случае  «военный»,  а  в  другом  «государственный».
                Вполне  осознаю,  что  в  своих  «дифирамбах»  строевой  подготовке  я  довольно   далеко  отклонился  от  основного  сюжета,  и  потому  должен  по  крайней  мере  объяснить  это  возможному  читателю.  Во-первых,  почему  так  произошло;  во-вторых,  почему    я  не  тороплюсь  исправить  такое  «ненормальное»  положение;  в-третьих,  как  я  намерен  поступить  в  дальнейшем.  По  ходу  этого  объяснения  могут,  разумеется,  возникнуть  и  какие-то   сопутствующие  дополнительные  соображения.  За  всё  это  купно  прошу  меня  извинить.
         
            Начнём  с  того,  что  мне   уже  под  80,  а  старики   вообще  склонны  к  многословию,  некоторые  же  просто  болтливы,  как   бабы,  и  тут  уж  ничего  не  поделаешь: постепенное  ослабление  половых  отличий  с  их  последующим  окончательным  исчезновением…  Второе  в  том,  что  над(о)  мною  нет  никакого  надзирающего  ока:  ни  цензора,  ни  редактора,  ни  корректора,  а  такие  помощники   полезны,  особенно  при  построении  книги,  что  я  поставил  себе  целью.  Третьим  «пунктом»  я  бы  назвал  малоопытность  автора,  пишущего  всего  лишь  свою  вторую  книгу  (первой  была  двухтомная  800-страничная  хрестоматия,  лишь  наполовину  написанная  мною  самим,  а  «в  остальном»  составленная  из  текстов  настоящих  русских   писателей  19 – 20  вв.  Обычно  всё  перечисление  на  «в-третьих»  и  заканчивается,  но  только  не  у  нас:  у  меня   про  запас  ещё  две  «составляющие».
           Сам  я  действительную  службу  в  армии  не  проходил,  и  мой  военный   опыт  ограничивается  годами  учёбы  в   университете,  когда  в  течение  по  крайней  мере  4 лет  я  посещал  занятия  на  военной  кафедре, потом  ещё  пару  месяцев  провёл  в  казарме  на  лагерных  военных  сборах ( «в  старинном  русском  городе  Выборге,  основанном  шведами  в    1493-м   году»,  как  гласила  надпись  на  одном  настенном  стеде  в  нашей  казарме),  а  затем  два  или  три  раза  проходил  военную  переподготовку  на   городских  сборах  (преимущественно  опять-таки  в  университетских  аудиториях)  по ВУС № 132  («Псхологическая  обработка  войск  и  населения  противника»,  в  просторечии  -  «спецпропаганда»).  Моё  воинское  «служение»  завершилось  в  1995-м,  когда  меня  окончательно  сняли  с  учёта  в  звании (тем  не  менее)  «капитана  запаса».   Так  что  какое-никакое  право  рассуждать  о  «шагистике»  у  меня  всё-таки  имеется. 
        А  ещё,  не  скрою,  есть  у  меня  к  ней  и  вкус.  Видимо,  я  глубоко  усвоил  «уроки»  полковника  Бондаренко,  учившего  нас,  что  в  предъявлении  военных  знаний  на  экзамене  «главное  -  это  подход  к  начальству  и  отход  от  начальства»  (занятия  же  этот  полковник  вёл  по  тактике).  Последнее:    я  не  могу  прервать  речь  на  полуслове,  т. е.  не  выговорившись  до  конца.  А  «причёсывая»  весь  текст,  обещаю  дать  все  эти  «отклонения»  самым  мелким   или  хотя  бы  другим  шрифтом  и  тем  самым  избавлю  читателя  от  необходимости  читать  всё  сплошь.  Впрочем,  за   ним  остаётся  право  отложить  книгу  в  сторону  ещё  раньше.        «Ещё  одно,  последнее  сказанье  -  и  летопись  окончится  моя», -  говоря  словами  пушкинского  героя.  Я  делаю  заключительный  «рывок»  в  своей  апологии  «шагистике».
        Высокоорганизованные,  успешные,  процветающие  общества  непременно  имеют  одним  из  своих  проявлений  способность  и  умение  в  нужных  случаях  демонстрировать  не  только  силу  своего  оружия,  но  иногда,  как  говорится,  всего  лишь  только  «присутствие  флага».  И  даже  этого  оказывается  достаточно,  чтобы  добиться  должного  к  себе  «международного»  уважения.  Каких-то  косвенных  признаков  силы  хватает  в  этом  случае  для  того,   чтобы  убедить  оппонента  в    бессмысленности  ей  противостоять.  Так   часто обстоит  дело  и  в  животном  мире,  и  в  таких  случаях   дело  не  доходит  до  открытой  схватки  и  не  нужного  никому  кровопролития.   В  ряду  подобных   «манифестаций»  находит,  на  мой  взгляд,  своё  место  и  умение  демонстрировать  хороший  воинский  строй.
             Речь,  конечно,  в  первую  очередь  о  военных  людях  в  строю.  Взять  хотя  бы  военных  музыкантов,  точнее  -    военные   оркестры.  Когда  в   мае  (26 –го)  1996  отмечался День  (27-го  мая) города,  одним  из  наиболее  красочных  мероприятий   праздника  явилось  как  раз прохождение  по   Невскому  проспекту  военных  оркестров -  своего  рода  фестиваль-парад;  он   был  «международный»,  поскольку  в  нём  наряду  с  многими  отечественными  принимали  участие  несколько  военных   оркестров  из  ряда   зарубежных  государств.
       О  качестве  и  визуальных  эффектах  наших  военных  оркестров  читателю    известно  достаточно  и  без  моих   «откровений» ,  поэтому сосредоточим  наше  внимание  на  тех  немногочисленных  иностранных  гостях,  коим  выпала  честь  представлять  свои  державы  на  этом  «форуме»,  а  о  соотечественниках,  по  законам  гостеприимства,   упомянем  лишь  вскользь,  да  и  то  только  в  том   случае,  если   будет  крайне  необходимо,  - так  сказать,  «по  остаточному   принципу».
        Итак,  парад  военных  оркестров  на  Невском.  Продефилировать  - «По  главной  улице – с  оркестром» -  первыми  и  тем  открыть  это  праздничное  шествие  право  предоставляется  иностранным  гостям.  И  вот  - как  в  подобных  случаях,  захлёбываясь  от  деланного  восторга,   писали  (бы)  назначенные  советские  репортёры – «на   брусчатку   площади»,  а  на  самом  деле  на  обыкновенный,  хотя  и  достаточно  ровный  и  чистый  асфальт  Невского  проспекта -  вступают  военные  оркестранты   бундесвера  ФРГ,  на  то  время  очень   дружественной  нам  державы.   И  всё-таки  становится  немного  жутковато…
           Вот  мы  говорим:  «немцы,  немцы»,  а  это  еще  не  всё,  и  не  очень  точно,  слишком  «по-домашнему»,  что  ли:  «немец»  -  иначе  говоря  «немой»,  «не  мой»  потому  что  чужд  мне  по  языку  и  речи, и непонятен,  словом,  странноватый  чужак.  Но,  согласитесь,  такое  определение  крайне  недостаточно,  так   как  оно  может  быть  отнесено  ко  всем  иноземцам.  А  ведь  здесь  мы  имеем  дело  с  потомками  германцев.  Да!  Да!  Тех  самых  германцев,  которые  ещё  две  тысячи  лет  тому  назад  в  Тевтобургском  лесу  в  пух  и  прах  разгромили  и   разметали  предводительствуемые  Вар(р)ом  легионы  «надменного  Рима»,  в  результате  чего  этот  воитель,  которого  никто  до  сих  пор  не  посмел  назвать  незадачливым,   был  вынужден  пасть  грудью  на  свой  собственный  короткий  бронзовый  меч,  до  той  поры  вполне  победоносный.   
          Удар  этот  (имеется  в  виду  нанесённый  германцами  Вару,  а  не  Варом  самому  себе)  оказался  столь  ощутителен  для  Империи,  что  Верховный  правитель,  будучи  не  силах  скрывать  своё  отчаяние,  прямо-таки  принародно  возопил:  «Вар!  Вар! (конечно,  не  «варвар»)  Верни  мне  мои  легионы!»  Но  поправить  дело,  которое  вершит  сама  История,   было  уже  невозможно.  Через  каких-нибудь  полтысячи   лет   (в  476 г.)  те  же  самые,  но  ещё   более «повзрослевшие  и  возмужавшие»  германцы  окончательно  решили  «римский  вопрос»;  их  предводитель,  вождь   германских  наёмников (служивших  Риму)  Одеакр  сверг  и  низложил  последнего   императора  Великой  Римской  Империи   Ромула   Августула.  Великий  Рим  пал!   С  Ромула  (и  Рема)  всё  началось -  Ромулом  же  и  кончилось… 
               Нечто  подобное  приключилось и  с  российскими   Романовыми:  в  начале  -  Михаил  Романов  из  Ипатьевского  монастыря  под  Костромой,  а  в  конце  -  бойня  в  подвале  Ипатьевского  дома  в  Екатеринбурге  и  расстрел  Михаила  Романова  (и  ещё  трёх  великих  князей)  в  каземате  Петропавловской  крепости.  (финальная   часть,  кстати  сказать,  не  без  косвенного  участия  уже  несколько  «новых»  германцев).   А  мы  так  запросто:  «немцы,  немцы».  Вот  тебе  и  немцы!
          Однако  наше  зрительское  и  зевательское  внимание  остановилось  именно  на  современных  немцах;  давайте  же  не  них  и  переключимся.  Бестрепетно  взирать  на  них  может  только  тот,  кто  не  встречался  с  тем,  как  работает  эта  «машина» -  будь  то  в  заводских  цехах,  на  сельхозугодьях,  будь то  на  футбольных  полях  или  на  полях  сражений.  Во  всех  случаях  это  производит  cильное  впечатление.  Даже  тогда,  когда  дело  касается  исторической  кинохроники,  даже  десятилетия  спустя  после  геббельсовской  пропаганды.  А  кое-что  запомнилось  из  воочию  виденного,  пусть  и  в  далёкои  раннем  детстве…
           Словом,  когда  по  Невскому  двинулись  оркестранты  бундесвера,  мои  чувства  и  моё  восприятие  происходящего   определённо  отличались  от  испытываемых  большинством  глазеющей   публики.  Конечно,  это  были  не  те  немцы,  что  в  моём  младенчестве,   а  их  внуки  и  даже   правнуки,  потомки  тех  солдат  рейсвера,  СС  и   гестапо,  которые  навсегда  останутся  неизменными  в  моём  сознании,  в  сознании  людей  моего  поколения    и    старше  -  до  самого  конца  дней.
           И  вот  они  уже  здесь,  эти   новые  немцы.  Такие  же   выученные,  вышколенные,  дисциплинированные,  с  отличной  выправкой,  в  добротной  амуниции.  Только  ещё более  уверенные  в  себе,  хорошо  откормленные,  сытые,  самодовольные.  Может  быть,  потому  что  никем  ещё  серьёзно  не  битые.    Спокойный,   мерный,  неспешный  шаг;  хочется  употребить  слово  «поступь».  Сверкают  до  зеркального  блеска  начищенные  ботинки  с  высокой,  «американской»  шнуровкой.   Ровные  ряды  небольших,  округлых, словно  шляпка  молодого  гриба,  беретов  голубого  цвета  спокойно  и  мерно  покачиваются    в  такт  неторопливому,  как  бы  с  ленцой,  шагу.  У  левого  бедра  закреплен  какой-то  подсумок  белого  цвета,  ещё  один  укреплён  на  белой  же  портупее,  идущей  наискось,  на  спине.  Все  эти  сочетания  голубого  с  белым  плюс   черный  и   хаки   мундиров   создают  какой-то   особый  милитаристский  орнамент,  излучают  уверенную  силу  и  решимость.
         Вдруг  над   шагающим  строем  взлетает  шток  тамбур-мажора  -  оркестр  словно  взрывается  мощными  аккордами  духовых  и  ударных,  пронзительно  поют  военные  флейты.  Тамбур-мажор  ловко  и  изящно,  с  выдумкой  и  фантазией,  но   при  этом  без   какого-либо  своеволия   и  строго  по  предписаниям,  манипулирует  своим  «инструментом»,  т. е.  штоком,  диктуя  и  темп,  и  такт,  держит мелодию. Движения   его  штока  составляют  сложнейшие  эволюции,  складываются  в  замысловатые  фигуры,  но  повторяются  они  тем  не  менее   с  неизменной  чёткостью.  Тамбур-мажор  привык  к  восхищению   публики,  он  на  него  рассчитывает  и  не   находит  нужным  скрывать   это.
        Да  и  зачем,  если  это  доставляет  обоюдное  удовольствие!  Ещё  один,  но  уже  какой-то  новый   взмах   повелительного  штока   -  и  золотые  трубы  обозначают   некий  апофеоз  музыкальной   темы,  шток  резко  падает  вниз  -  и  все  инструменты  в  мгновение  ока  (уха!)  молкнут  и  одним  заученным  движением  ставятся  в  исходное  положение  -  каждый  в  своё.  Оркестр,  не  прекращая  своей  мерной  поступи,  из  музыкального  коллектива,  каким  он  только  что  был,  словно  по  волшебству  превращается   снова   в  военный  строй  решительных   и  непреклонных  солдат…
               Не  менее  эффектно  и  впечатляюще  идут  шведы.   Особая  красочность  зрелища  объясняется  тем,  что  это  оркестр  королевской  гвардии;  эта  красочность  усугубляется   ещё  и  тем,  что всё  это   рослые  скандинавы  (хотя  в  современной  Швеции,  особенно  в  Стокгольме,   чистокровного  «викинга»  не  так  уж  часто  и  увидишь),  облачённые  к  тому  же  в  парадные  мундиры  угольно-чёрного  цвета,  которые  смотрятся  особенно  хорошо  на  этих     русоволосых  «арийцах».  Да  плюс  ко  всему  ещё  красные  лампасы,  всякие  вызолоченные  галуны,  выпушки  и  прочая  мишура  и  канитель!  Чего  стоят  одни  только   черные  лакированные  кивера!  А  над  ними  ещё  высокие  и  пышные  красные  плюмажи!  Если  бы  современные  дамы  носили  чепчики,  то   то они   непременно  бы  от  восторга   «бросали  в  воздух»  свои  головные  уборы,  а  за  неимением  оных  они  сейчас,  наверное,  просто  «писают  кипятком»  (в  фигуральном,  разумеется,  смысле).  И  я,  например,  их  понимаю…
         А  вот  уже  топают  финны.  С  первого  взгляда  на  них  становится  понятно,  что  это  не  скандинавы,  далеко  не  скандинавы,  хотя  живут по  соседству,  что  называется,  бок  о  бок.  Это  потомки  миролюбивых  фино-угорских  племён.  Это  скорее  (или  не  более  чем)  пародия,  шарж   или  даже   карикатура  на  военный  строй.  Да  и облачение  их  язык    не  поворачивается  назвать  мундиром:  оно  мешковато,  а  утюга  отродясь  не  видело.  Это  даже  не  сукно,  а  какая-то  бабская  «байка»  неопределённого  грязновато-серого  цвета.  Всё  на  них   какое-то  несвежее,  пыльное,  помятое…   Довольно  дурацкого  вида  головной  убор,  похожий   на  полевые  пилотки   немецких  офицеров  времён  Великой  Отечественной,  с   таким  нависающим  сверху  передком  наподобие  куриной  «гузки»;  они  тоже  грязно-серого  цвета.  Какие-то   кургузые   с  широкими  голенищами  сапоги… 
     «Шаг»  этого  финского,  с  позволения  сказать,  «строя»  под  стать  «мундиру»:  они  не  вышагивают,  даже  не  идут,  а  скорее  как-то   безразлично  и  уныло   бредут.  А  их  музыка  вполне  соответствует  «строю»  и  «мундиру».  Я  бы  предпочёл  видеть  вместо  этого,  как «цыгане  шумною   толпой  по  Бесарабии  кочуют»  -  это  было  бы  по  крайней  мере  и  живописнее,  и  веселее. 
         Надо  сказать  и  о  компатриотах,  соотечественниках  то   бишь.  Все  следовавшие  затем   русские  оркестры   -  и  армейские,  и  флотские -  выглядели   намного  лучше  финского,  но,  к  сожалению,  почти  столько  же,  если  не  больше,  уступали  шведскому  и  германскому. Тут  уж  ничего   не  попишешь:  национальный  и  воинский  дух,  если  они  есть,  сразу   дают  о  себе  знать.  У  нас  с  этим,  вроде  бы  всё  в  порядке,  но  вот  недостаток  организованности  и  порядка  сказывается,  да  и  достаток  пока  не  тот.  А  когда  всё  это  на  месте,  тогда   никого  не  надо  убеждать  в  пользе  военного  строя  и  его  значении  для  могущества  и  процветания  державы.   \Ego  -  конец  др.  шрифта\

             ПАРЕНЬ   ИЗ    БОДАЙБО   и   РЫСЬ   
        Согласен:  набор  «субъектов»  для  заголовка  выглядит  довольно  странным  и  даже  как  бы  противоестественным,  но  нижеследующим  содержанием  всё  объяснится.
        Я  доввольно  далеко  отклонился  от  основной  темы  своего  повествования   и   теперь   нахожусь  в  некотором  затруднении,  под  каким  «предлогом»  и  каким  «ходом»  вернуться  к  главному  сюжету,  т.е.  из   1996  года  в  1914 – 1915  гг.,  с  блистательного  Невского  проспекта  в  дальневосточное   захолустье,  из  Петербурга  в    Благовещенск,  где  мы  оставили  нашего  героя  после  пережитых  им  потрясений,  вызванных  «встречей»  с  Его  императорским  величеством  и  столкновением  с  генеральским  превосходительством.  Но  эти  «потрясения»  не  были    ни  единственными,  ни    самыми  сильными  из  тех,  что  ему  довелось  пережить  ещё  до  встречи  с  войной,  ещё  там,  в  Сибири…
        Основную  массу   его   сослуживцев   составляли  выходцы  из  европейской  части  Империи,  но  попадались   и   настоящие   сибиряки,  даже  совсем  местные  -  из  ближайших  сёл   и  станиц.  В  один  из  дней  кто-то  указал  Науму  на    скромного,  ничем  особым  не  приметного  солдата,  разве  что  только  выделявшегося  своей  кряжистой  фигурой –  почти одинаковой  что  вдоль  что  поперёк - и  тихо,   почти  шёпотом и едва  ли  не  на  ухо   сказал:  «А  знаешь,  ведь  этот  малый  из  Бодайбо?  Интересно  бы  с  ним  поговорить,  правда?» 
       Тогда  всякому  мало-мальски  сведущему  человеку   не  требовалось  объяснять,  почему  человек  из  Бодайбо  может  оказаться  интересен  как  собеседник.   У  многих  были  ещё  на  слуху  Ленские  события  1912  года.  Они  развернулись  на  Ленских  золотых  приисках  в  посёлке  БодайбО  (ударение  на  последнем  слоге),  что  на  правом  притоке  Лены  реке  Витим.  4  апреля  рабочие  организовали  здесь  шествие  к  конторе  правления  приисков,  где  содержались  под  арестом  задержанные  ранее   члены  стачечного  комитета,  и  потребовали  их  освобождения.  Страсти  быстро  накалились,  и  находившиеся  здесь  войска  открыли  огонь  по  манифестантам.  Было  много  убитых  и  раненых  (по  большевистской  «статистике»  более  позднего  времени  -  270  и  250,  соответственно).
        Парня  из  Бодайбо  вызвать  на  откровенный  разговор  им  так  и  не   удалось,  он  или  отмалчивался,  или  отвечал  односложно  и  неохотно:  да,  было;  да,  стреляли;  да,  он  сам  всё  это  видел,  да,  всё  это  правда;  да,  много  убито,   даже  больше,  чем писали  в  газетах. При  этом   он  заметно  менялся  в  лице  и  вскоре  умолкал.   Единственное,  о  чём  он    охотно распространялся,  что  сам  он  не  из  Бодайбо,  из  Мамы,  что  на  реке  Мама,  притоке  Витима. По  всему  чувствовалось,  что  произошедшее  в  Бодайбо  не  изгладилось  и  вряд  ли   когда  изгладится  из  его  сознания.   Другие,  кто  затевал  эту  тему,  тоже  неизменно  начинали  почему-то  вседа  шёпотом.  Впрочем,  понятно  почему:  такие  зверства  не  вмещаются  в  сознание  при  свете  дня  и  при  полном  голосе,  вначале  всё  «дневное»   нужно  приглушить…   Чтобы  вызвать  в  сознании  эти  страшные  "видения"…
             В  детстве  и  отрочестве  подобным  "видением",  пугающим  призраком,  была  для  меня  рысь.  Видением  и  призраком  я  называю  этого  зверя  не  ради  красного  словца,  но  вполне  осознанно  и  обоснованно,  поскольку  ни  тогда,  ни  потом  ни  одной  рыси  вживую  я  не  видел,  а   жутковатые  ощущения   возникали  у  меня  от  одного  лишь  упоминания  об  этом  животном,  от  одного  только     этого  слова  -  «рысь».   Уже  в   его  звучании,  кратком  и  вкрадчивом,  резком  и  "рыкающем",  мне  слышалось  нечто  опасное,  неожиданное,  молниеносное,  роковое,  от  чего  почти  невозможно   защититься  и,  тем  более,  спастись.
          Львы,  тигры,  леопарды,  пумы,    ягуары   и  прочие  пантеры  представлялись  не  такими  страшными,  как  эта  загадочная  и  таинственная  рысь,  не  говоря  уже  о  прочей  мелочи  вроде  камышового  кота:  всё  перечисленное  я  тоже  никогда  не  видел  вживую,  но  с  ними  по  крайней  мере,  мы знали,  работают  цирковые  артисты-дрессировщики,  а  про  цирковую  рысь  такого  мне  что-то  слышать  не  доводилось.  Но  главная  причина  некоего  мистического  страха  перед  самим  словом  "рысь"  была,  я  склонен  думать,  в  рассказах  отца,  где  один  из  сюжетов   основывался  на  происшествии,  где  эта  "зверюга"  выступала  в  роли   не  просто  жестокой,  но  прямо-таки  зловещей.
    Наум  Маглыш,  начавший  свою  армейскую  службу,  как  вы  помните,  с  должности  ездового,  имел  дело  с   лошадьми,  коих   некоторое  количество  имелось  в  их  запасном  батальоне  и  которых  он  не  только  запрягал-распрягал,  но  также    кормил,  холил  и  "лелеял".  Такая  служба  была  ему  не  в   тягость,  а  скорее  в   радость,  потому  что    вполне  отвечала  не  только  его  крестьянским  "наклонностям",  но  также  и   личным  пристрастиям,   ибо  от  своего  отца  он   с  детских  лет  унаследовал  любовь  к  этим  безропотным  трудягам,  без  которых  в  деревенской  жизним   шагу  нельзя   ступить. 
       Вот    и  здесь  в  конюшне  была  у  него  своя  любимица  -  вороная  кобылка  «Ночка»,  и  он  всегда  испытывал   радость,  когда  ему  выпадал  наряд   на  работу   именно  с  этой  тягловой  лошадкой,  чуткой  к  вожжам   и  резвой  на  ходу.  Закладывать  её  в  оглобли  он  всегда  приходил  с  каким-нибудь  гостинцем -  краюшкой  свежего  хлеба,  куском  колотого  сахара,  а  то  и  с  морковкой.  Признательная  «Ночка»  брала  угощение  очень  деликатно,   неторопливо,  бережно,   нежно  прикасаясь  к  ладони  своими  волосатыми  губами.,   мокрыми,  упругими  и  прохладными.  А  потом  уж  он  брался  за  сбрую  и  начинал  запрягать.  В  погожие  и  не  слишком  морозные  дни  свободным  от  работы  животным  давали   возможность  порезвиться  на  свежем  воздухе  и  для  этого  выпускали  их  в  имевшийся  при   конюшне    небольшой   выгороженный  жердями  загон.
          Так   было  и  на  этот  раз:  с  десяток  лошадей  разбрелись  по  загончику  -  кто  в  одиночку,  а  кто   по  двое-трое;  все  при  своём:  одни  заняты  взаимным  «ухаживаньем»,  другие  поиском  какого-нибудь  лакомства,  а  иные  просто  с  наслаждением   почёсывались  об  изгородь.  Картина    привольно  отдыхающих  коней  на  крестьянского  сына  действовала  неотразимо,  если  не  сказать,  что  просто   зачаровывала,  навевала  воспоминания  и  тоску   об  отчем  доме,  о  далёкой   «бацькаушчыне»,  сельской  работе  и  совершенно  мирной  жизни… 
      Да  и  само  по  себе  лицезрение  лошади  зачаровывает:  настолько  изящно,  гармонично  и  «целесообразно»  телостроение  этого  животного.  Чего  стоят  одни  только  хвост  да  грива!  Особенно  на   бегу!  Про  лошадиную  голову   и  глаза  даже  не  говорю;   и   большие,  и  умные,  и  красивые!  Согласитесь,  что  такие  качества   редко  сходятся  вместе,  вернее -   никогда.  Словом,  по  своему  экстерьеру,  по  элегантности  и  по  благородству  «манер»  с  лошадью  не  может  сравниться  ни  одно  животное,  и  не  только  домашнее  (я  имею  в  виду   крупных). 
      Это  суждение  могли  бы  оспорить   разве  только  какие-нибудь  аравийцы,  выставив   в  качестве  альтернативы  свои  «корабли  пустыни»,  но  ведь  в  конечном  счётё   и  они  в  самых  торжественных  случаях  седлают   под  себя  не  их,  а  своих  «арабских»   скакунов  масти  «в  серых  яблоках».  Так  что  тут  и  доказывать  особо   нечего!   Не  зря  же,  чтобы  подчеркнуть  крайнюю  нелепость  и  несуразность  чего-либо,  приводят  в  качестве  «иллюстрации»  некую  противоположность    элегантной  лошади  другое  домашнее  животное  и  говорят:  «как   корова  под  седлом»  или  «как  на  корове  седло».  Да  простится  мне  от  всех  «бурёнок»!
            Вот  и  молодой  Наум  как  зачарованный  смотрел  на  беспорядочно  рассыпавшихся  по  загону  разномастных  коней.   Беззаботно  разбредшиеся  в  этом  тесноватом   пространстве   и  неспешно  в  нём  перемещающиеся,  они  на  белом  фоне  снега,   местами   помеченного  жёлтыми   пятнами  свежей  мочи,  своими  разномастными  теплыми  крупами  создавали  своего  рода  живой  ковёр  постоянно  и   непредсказуемо  меняющегося  рисунка  или,  лучше  сказать,  какой-то  калейдоскопический  орнамент,  олицетворение  мира,  свободы  и  своего  особого,  лошадиного  счастья.  Если ,  конечно,   позволительно  применять к  лошадиной  жизни  и   лошадиному  миру  эту  последнюю  категорию,  слишком  уж  неопределённую  и  по  одному   поэтому  очевидно   человеческую…
          И  вдруг  в  этой  идиллии  что-то  вдруг  переменилось,   неожиданно  и  как-то  особенно  зловеще.  Понять,  что  именно  произошло,  было  совершенно  невозможно,  особенно  на  удалении.  Было  только  видно,  что  как-то  сразу,  одномоментно  все  лошади  сбились  в  один  кружащийся  тесный  табун,  из  которого  они  лишь  вытягивали  шеи,  беспокойно,  тревожно  даже,  и  все  в  одном  направлении.  Все  лошади,  кроме  одной,   которую  люди  наконец   заметили:  она  бешено  мчалась  вокруг  табуна   внутри  ограды,  словно  на  корде,   который  кто-то  невидимый  держал  в  самом  центре  табуна.  Вдруг  она  круто  сорвалась  в  сторону,  как  если  бы  воображаемый  корд  лопнул  и  мощная  центробежная  сила  сорвала  её   с  первоначальной  «орбиты»  и  выбросила  в  пустынный,  непредсказуемый  и   жестокий   космос.   Лошадь  махнула  через  изгородь,  которая  была  задумана  и  выстроена  как  непреодолимая,   и  на  какое-то  время  исчезла  из  поля  зрения.
            Спустя  несколько  минут  увидели,  как  она  несётся  назад,  как   она  буквально   ворвалась  на  плац  и  заметалась  на  нём  из   края  в   край.  Тут  кто-то  первым  и  прокричал:  «Рысь!  Рысь!  У  неё  на  спине  рысь!»  Только  сейчас  Наум  увидел,  что  это  «Ночка»,  и  уже  потом,  что  на  её   крупе   умостилась  какая-то   тварь,   мордой   к    лошадиному  хвосту.  Стали  её  кликать,  подзывать, приманивать:  «Ночка!   Ночка!»  -  но  куда  там!   Совершенно  обезумевшая,  «Ночка»    никого  и  ничего  не  слышала  и  не  видела.   Кто-то,  самый  догадливый,  побежал   было  за  винтовкой,  да  только  в  это  самое  время  лошадь  опять   рванулась  на  волю  и  унеслась  прочь. 
      Побежали  было  за  ней,  но  пеше  не  догнать,  а  оседланных  коней  на  тот  момент,  как  назло,  ни  одного  не  было.  Заметили,  правда,  что    сообразительная  кобыла  несется  к  реке,  ещё  на  ту  пору  не  вставшей,  в  надежде  там,  в  воде  избавиться  от  опасного   «седока».  Вот  она  со  всего  маху   сиганула  в  реку,  веер  брызг  так  и  взвился  из- под  её  молотящих   воду  копыт.  Вот  она   прянула  вон  из  реки  и,  повернув  назад,  не  сбавляя  ходу  прямиком    помчалась  опять  к  своим  -  то  ли   к  лошадям,  то  ли  к  людям…
            Вновь  на  плацу  она  появилась  уже  совсем  другой:  задуманный  манёвр  вполне  её   удался,  и рыси  на  её  спине  уже  не  было,  но  и  силы  тоже  покинули  её;  вконец  обессилевшая,  она  понуро  брела,  низко  опустив    большую  печальную  голову.  Только  сейчас  заметили,  что  под  её  высоко  оттопыренным  хвостом  кровоточит  огромная  зияющая  рана  на  том   самом  месте,  где  должно  было  быть  то,  что  делает  лошадь  кобылой.   Потом  она  опустилась  на  колени,  завалилась  набок,   задвигала  копытами,  и  вскоре  её  вздувавшиеся  от  тяжёлого  дыхания  бока   затихли  и  опали.  Страшная   рана  буквально  её  обескровила.   Для  «Ночки»  настала   вечная  ночь… 
      Такая  вот  пакостная  зверюга  эта  рысь!  А  ведь  с  виду  какая  симпатичная  «киса»,  да  и  то  сказать  -  тоже  ведь  тварь  Божья.   Иногда  говорят  о  Природе,  что  она-де  безразлична,  безжалостна,  имея  в  виду  «законы»,  по  которым  в  ней  всё  живёт  и  умирает;  я  бы  употребил  другое  слово:  Она  непреодолима.  Во  всяком  случае  -  до  наступления  Царствия  Божия…

ОТ  ВЕЛИКОГО  ДО  СМЕШНОГО,  или  РАКИ  ПО  ДЮЖИНЕ
          Благовещенск,  который  мы  никак  не  можем  покинуть,  чтобы  не  отвернуться  от  нашего   героя,  город  в  России,  как  известно,  приграничный.  Так  он  был  задуман  и  основан,  таковым  он  пребывал  всегда,   таковым  остаётся  и  поныне.    И  китайцы  поэтому  никогда  не  были  там  в  диковинку.  Полно  их  было  в  Благовещенске   и  тогда,  100  лет  тому  назад  -  в  середине   10-х  годов  прошлого  века.  Здесь  они  -  и  самые  предприимчивые,  и  самые  горемычные -  искали  своего  «счастья»:  кто  большей  прибыли,  а  кто  лучшей  доли,  а  иногда  просто  спасения  от  голодной  смерти.  А  дело  китайцев  -  оно  известно  какое:  либо  самая  чёрная  работа,  какой-нибудь  ломовой,  неблагодарный,  низкооплачиваемый  труд,  либо  мелкая  торговля,  чаще  всего  в  разнос,  с  лотка,  приносящая  хоть  какой-то  пустячный  доход,  который  назвать  прибылью  и  язык-то  не   поворачивается.
          Один  из  таких  китайских   «негоциантов»  облюбовал   себе  для  торгового  промысла  небольшой  задворок  вблизи  той  самой  площади,  на  которой  имело  место  уже  описанное  нами  «сословное»  столкновение.  Место,  что  и  говорить,  бойкое,  людное,  для  мелочной  торговли  самое  подходящее.  Товар,   правда,  незамысловатый, во  всяком  случае   не  «импортный»,  не   завозной,  а  самый  что  ни  на  есть   местный,  но  и  не  совсем  рядовой,  а  по  нынешним  меркам  так  и  вовсе   экзотический,  хотя  и  не  колониальный   - короче  говоря, речные  раки,  предел  мечтаний   любого   истинного  любителя  пива. 
       Всё  течёт,  всё  меняется,-  сказано  у  Екклезиаста.  Всё,  но  только   не  эта  классическая  для  русских  закуска   к  пиву.  Не  знаю,  как  давно  сформировалась  на  неё  «мода»,  но  ничто  не  указывает  на  то,  что  она  пройдёт  в  ближайшие  лет  пятьдесят,  о  то  и  все  сто.  Если,  конечно,  не  наступит  экологический   «конец  света»,  и  не  иссякнут  чистые  воды  в  наших  реках.  Ибо  только  в  безупречно  чистых  реках  водятся  эти  неторопливые  членистоногие,  а  некоторые  их  разновидности  используют  поэтому   для  контроля  чистоты  воды  в  крупных  городских  водопроводах.  Но  будем  уповать  на  лучшее  будущее,  лелеять,  так  сказать,   надежды   и   тем  временем  вернёмся  к  «нашему»  китайцу.
         Торговля  у  китайца  идёт  споро,  можно  сказать,  весело.  Площадь  никогда  не  пустует:  пробегают-проезжают  озабоченные  делами  горожане,  но  немало  и  праздношатающейся  публики.  Только  отходит  один  покупатель,  как  торговец  начинает  зазывать  следующего.  Завидя  бабу  или  барышню  с  хозяйственной  кошёлкой,  он  бойко  выкликает  её:  «Барышня!  А,  барышня! Пажаста,  купите   ракам,  ракам,  ракам!    Барышня,  ракам,  ракам,  ракам!   Много-много  шевели  -  пять  копейка,   мало-мало  шевели  -  три  копейка!   Кому  надо   ракам?!  Кто  хочет  ракам?!  Барышня,  хотите  ракам?  Много-много  шевели…»  и  так  далее  на  протяжении  нескольких  часов,  пока  не  разойдётся  весь  товар.  Раков  у  китайца  много,  несколько  мешков,  из  которых  он  вытаскивает  и  раскладывает  на  лотках  всё  новые  и  новые  их  «лоты»,  по  дюжине  в  каждом. 
       Призывные  возгласы  китайца  в  морозном   воздухе   разносятся  далеко  и  слышны   до   центральной  площади,  недальней  отсюда.  Барышни,  особенно  кто  помоложе  или  из  благородных  семейств,  шарахаются  от  незадачливого  торговца  как  от  прокажённого,  спешат  отдалиться  и  бегут  куда  глаза  глядят.  Даже  те,  кто  повзрослее   и  с    большей  закалкой  на  ухо,  и  те  стараются  не  попасть  под  прямое  попадание   этих  речей,  когда  бы  стало  недвусмысленно  понятно,   что  всё  произносимое  китайцем  относится  в  данный  момент  именно  к  ней  и  исключительно  к  ней  одной.  Они  если  и  не  опрометью  бросаются  от  него  в  противоположную  сторону,  то  всё  же  торопятся  поскорее  выйти  из  под  его  «обстрела». 
         Когда  же  возгласы  этого  зазывалы  звучат  как  бы  в  общий  адрес  и  никого  не  касаются  отдельно,  то  вроде  бы  все  содержащиеся  в  них  (или  только  мнящиеся  кому-то)  двусмысленности  никого  из  барышень  и  дам  задеть,  оскорбить  и  обидеть  не  должны  бы,  хотя,  конечно,  и   могут.  И  всё  же  самые  юные  и  наиболее  впечатлительные  из  них  вспыхивают  румянцем,  а  иные  даже  неподдельным  негодованием.  Тут,  конечно,  многое  зависит  ещё  от  того,  насколько  развито  воображение   и  собственная  их  фантазия.  Некоторых  сразу  бросает  в  краску  так,  что  ликом  своим  они  уподобляются  тем  самым  ракам,  варёным,  разумеется.  Но  находятся   бабы  из  простонародья,  коих  всё  происходящее  и  звучащее  нимало  не  смущает,  эти  молодки  весело  толпятся  вокруг  ракоторговца,  зубоскалят  и   временами  отпускают  собственные  шуточки,  по  смелости  выражений   не  уступающие  китайским   «шедеврам».  Краснеть  им  не  приходится  -  они  и без  того  румяны  на  морозе…
          Понятно,  что  сами   раки  вовсе  и  не  красные,  а   тёмно-серые,  даже  чёрные,  отливающие  глянцем  своих  «доспехов»,  ибо  такими  и  должны  быть    живые  раки.  А  им   надлежит  быть  живыми,  ибо  подаваемые  к  поеданию   раки,  даже  более  чем   легендарная   осетровая  икра,  не   могут  быть   какой-то  иной  свежести,  кроме  самой  «первой»,  а  для  этого  они  должны  оставаться  живыми  вплоть  до  того  момента,  когда  будут  брошены  вместе  с  укропом  в  кипяток  и   сварены  непосредственно  перед  подачей   к  удовольствию  гурманов  на  стол.  Вот  почему   рак  тем  ближе  к  «первой  свежести»,   чем    больше  признаков  жизни  он  «выказывает»  в  момент   продажи.
            Именно  поэтому  ракоторговец   и  заостряет  внимание  потенциальных  покупателей  на  этой  «стороне  вопроса»:  чем  живее  рак  сейчас,  тем  «свежее»  он  будет  на  столе.  «Много-много  шевели»    означает  в  его  терминологии   «совершенно  живые,  очень  подвижные,  еще  бодрые»,  то  есть  несомненно   относящиеся  к  высшей  категории  «самой  первой  свежести»,  а  потому  они  и  подороже  -  «пять  копейка»  за   дюжину.  «Мало-мало   шевели»,  соответственно,  -  менее  подвижные,  слегка  уже  «задремавшие»,  как  бы  полуживые  и,  следовательно,  категорией  пониже,  просто  «первой» (а  не  «самой  первой»)  свежести   и  потому,  естественно,  подешевле  -  «три  копейка»  за  ту  же  дюжину;  впрочем,  может  и  не  «за  ту  же»,  а  чуть  размерами  поменьше.
             В  этом-то  и  пытаются  разобраться  весёлые  румяные  бабы  из  простонародья,  как  раз  и  составляющие  основную  массу  покупателей;  иногда  к  ним  прибьётся  и  какой-нибудь  мужик,  и  совсем  уж  редко  господин  из  «чистой  публики»,  перед  которым  исподволь  все  сразу  расступаются,  пропуская  вперёд  к  лоткам  с  раками.  Прочие  же  спешат  прочь;  кто  же  станет  останавливаться  и  вникать  в  тонкости  сортности  этого  товара,  когда  слышишь   такое:  «Барышня!  Ракам,  ракам,  ракам!»   Они  бросаются  как  наутёк,  энергично  шевеля  и  раскручивая  подолы   длинных  юбок.  А  вслед  им  несётся:  «Много-много   шевели….»,   «мало –мало  шевели…»,  что  они   склонны  уже  воспринимать  как  самое  прямое  и  откровенное  издевательство.  Тут  уж  и  не  знаешь,  как  быть  дальше:  то  ли  остановиться,  замереть,  чтобы  ничто  не  шевелилось  и  не  было  так  заметно  со   стороны,  то  ли  не  обращать  никакого  внимания  на  эти  дерзкие  выкрики  китайца  и  продолжать  «шевелить»  дальше… 
            Некоторым  приходит  наконец  на  ум  примиряющая  мысль:  «Ну  что  с  него  возьмёшь,  с  китайца-то?  Не  на   своём  же  языке  тараторит  -  на  русском,  и  то  хорошо.  А  ещё  и  то  может  статься,  что  не  своё  выкрикивает,  а  по  наущению  какого-нибудь   местного  шутника-охальника,  а  таких  тут  хватает,  особенно  из  бывших  каторжных.   А!  пусть  его!..»
      Сам  же  ничего  не  подозревающий  торговец  угодливо  всем  улыбается  (как  же:  клиент  всегда  прав!),  как  бы  безмолвно  вопрошая  всех  проходящих  и  уходящих  мимо:  что  же  вы,  мол,   господа  хорошие,  не  спешите  покупать,  вы  же  видите,  как  я  усердствую  в   продвижении  и  реализации   своего  товара ,  и  снова  принимается  за  своё:   «Барышня!  А,   барышня!..»  и  так  далее.  А  рядом  на  площади  возвышенно   безмолвствует  российский  император.  Вот  и  выходит,  что  действительно  от  великого  до  смешного  не  так  уж  и   далеко:  ну  если  не  один  шаг,  то  всего  каких-нибудь  несколько…

            НЕ   ПОДМАЖЕШЬ  -  НЕ  ПОЕДЕШЬ
         Говорят,  что  каждый  всё  понимает   по-своему,  а  именно  в  меру  собственной  «испорченности».  Поэтому  сразу  же  предупреждаю  читателя,  что  далее  речь  пойдёт  вовсе  не  о  даче  взяток  или   вообще  о  каком-либо  мздоимстве,  каковые  якобы  находят  оправдание  в  данной  пословице,  и  вынесенное  в  заголовок  речение  употреболено  не  в  переносном,  а  именно  в  своём  прямом  значении:  чтобы  колёса  хорошо  крутились,  оси  их  должны  быть  хорошо  смазаны.
            Хохмы  хохмами,  а  служба  шла  своим  чередом.  Известна  солдатская  присказка:  «Солдат  спит,  а  служба  идёт».  Думаю,  она  появилась  в  России  давно,  во  всяком  случае  гораздо  раньше  советского  времени,  может  быть,    ещё  при  рекрутчине,  ещё  тогда,  когда  воинская  служба  продолжалась  долгих  25,  а  позже,  с  отменой  рекрутчины,    6 -7  лет.  В  этой  присказке   отразились  все  солдатские  мечты  и   чаяния  о  скорейшем  приближении   окончания   этой  опостылевшей  военной  кабалы,  о  том  сладостном  моменте  солдатской  жизни,  который  в  позднее  советское  время  стали  называть    весёлым  и  звенящим  словом  «дембель».  Дембель -  он  ведь  приближается  и  тогда,   когда  солдат  о  нём  не  думает,  когда  похрапывает  себе  на  казённой  подушке  в  полной  «отключке»  не  только  от  непосредственных  служебных  обязанностей,  но  и   вообще  от  всех  земных  забот.   
       Это  и  есть  самые  замечательные  часы  и  мгновения  в  продолжение  всей  солдатской  службы,  когда  его  подсознание   витает  Бог  знает  где  -  в  родных  краях,  среди  людей,  родных  и  близких.  А  то  и  вообще  за  гранью  реального   и  возможного.  Солдатские  умонастроения  в  эту  «преддембельную»  пору  связаны  с  надеждами  на  лучшее,  с  мечтами  о  самом  желанном  и  подчас  очень  мало  соотносятся  с  реальностью…
         Наум  и  его   сослуживцы  находились  в  совсем  ином  положении:  служба   хотя  и  шла,  но  впереди  их  ждало  далеко  не  лучшее.  С  окончанием  первичной  военной  подготовки  служба  отнюдь  не  заканчивалась,  а  даже  совсем  наоборот -  она  вступала  в  самую,  скажем  так,  серьёзную  фазу:  предстояла  отправка  на  фронт,  или,  как  тогда  говорилось,  в  Действующую  армию.   Эта  перспектива  вызывала  у  молодых  солдат  чувства  самые  разноречивые  -  от   поэтического  воодушевления     и  патриотического  подъёма,  с  одной  стороны,  до  нескрываемого  уныния  и  постыдной  боязни,  с  другой.   Наум,  натура  восторженная,  чувствовал   себя  среди  первых.
         А  между  тем  нужно  было  заниматься  обыденными  повседневными  делами.  Теперь  он  был  уже  не  просто  рядовой  ездовой,  а   младший  унтер-офицер  (по  нынешней  «табели  о  рангах» ,  как  мне  представляется,  что-то  среднее  между  ефрейтором  и  старшим  сержантом),  и  в  его  ведении  была  уже  не  одна  только  пара  безропотных  армейских  коняг,  а  целое  хозяйство:  повозки,  колёса,  хомуты  и  вся   прочая  упряжь,  а  также  сено,  фураж  и  т. д .  и  т. п.  Всё  это  требовало  забот  и  хозяйского  внимания,  за  всем  нужно  было  уследить,  обо  всём  загодя  позаботиться,  всё  предусмотреть,  не  допустить  ни  в   чём   ни  нехватки,  ни   - не  дай  Бог -  перебоя.  Крестьянская  выучка  тут  выручала,  и  отцовские  «уроки»  не  пропали  даром.  Так  что  у  начальства  своего  Наум  был  на  хорошем  счету,  и  ему,  конечно,  это  льстило:  с  ним  советовались,  с  ним  считались,  его  почти  уважали.
         Однако  нельзя  сказать,  что  всё  шло  совсем  уж  гладко,    случались  и  разного   рода  неувязки,  а  то  и  просто  неприятности.    Одна    из  них  подстерегала  его   как  раз  в  самом  начале  этой  новой  его  службы.  Вдруг  обнаружилось, что  в  подведомственном  ему  хозяйстве  не  всякого  нета  запасено  с  лета,   а  именно,  что  для  гужевого  транспорта  в  полку  нет  никакой   смазки -  ни  тавота,  ни  даже  простого  мужицкого  дёгтя.  А  без  смазки ,  известное дело,  уже  не  тот  ход,  кони  уже  не  так  дружно  вытягивают,  поклажи  можно  нагрузить  гораздо  меньше,  а  поездок   выполнять  приходится  значительно  больше.  Да  и  износ  всей  амуниции  сразу  заметнее,  особенно  -  колёсных  осей  и  ступиц.  А  это  уже совсем  не  по-хозяйски  и  прямой  убыток. 
       А  со  смазкой,  то  есть  с  её  отсутствием,  просто  беда:  не  то  что  её  не  хватает,  а  просто  нет  подчистую,  хоть  шаром  покати.  И,  главное,  совершенно  негде  взять,  и  ничего  в  этом  смысле  не  вырисовывается  ни  в  ближней,  ни  в  дальней  перспективе.  Это  тебе  не в  срединной  России,  где  кругом  всякие  заводы    и  всякие    промыслы,  где  кругом   крестьянские  хозяйства  и  потому  всё  можно  раздобыть  и  быстро,  и  легко.  Здесь  Сибирь,  далёкая,  глубокая  Сибирь.  Население  вообще  редкое,  и  всё  это,  в  лучшем  случае, недавние  переселенцы,  а  то  и  вовсе   бывшие   ссыльные   да   каторжные,  с  которых  и  шерсти  клок  не  урвать  -  не  то  что  найти  у  них  какие  запасы-припасы.  Если  же  местный  какой  коренной  кержак,  так  у  него  и  вовсе  ничего  не  допросишься,  даже  если  есть,  а  силой  у  него  взять  -  поди  попробуй!  Вот  тут  и  вспомнишь  народную  мудрость  о  том,   что  запасливый  лучше  богатого.
         В  общем,  положение  сложилось  просто  аховое:  ни  тпру  ни  ну,  ни  взад  ни  вперёд,  а  к  вышестоящему  начальству  обращаться  -  это  только  его   раздражать,  а  пользы  и  помощи  всё  равно   никакой.  Надо  искать  выход  здесь,  на  месте,  и  как-то  самим  выкручиваться.  В  общем,  всех,  как  говорится,  поставили    на  уши,  всех  озаботили.  Стали  размышлять,  как  раздобыть  где   достать,  где  взять  смазку, хоть  какую-нибудь,  хоть  что-нибудь  похожее  на  неё.  Стал  «думать  свою  думу»  и  приставленный  к   гужевому  хозяйству  новоиспечённый  младший  унтер-офицер  Наум  Маглыш.  Мы  не  знаем,  сколько  у  него  это  заняло  дней  или  ночей,  но  долго  ли  коротко,  а  однажды  (недаром  ведь  говорится,  что  утро  вечера  мудренее!)  он  проснулся,  осеннённый  («Эврика!»  - «Нашёл!»)   счастливой  и  плодотворной  мыслью.  Уж  не  знаю,  каким  путём  он  пришёл  к  ней,  каков  был  ход  его  рассуждений  и   был  ли  он  вообще  или  всё  случилось  как-то  вдруг  и  само  собой,  но  почему-то  ему,  как  Божий  день,  стало  ясно,  что  смазку  можно  получить  в  виде  жира,  выпариваемого  из  костей,  остающихся  от  солдатского  мясного  довольствия,  каковых  на  полковой  свалке  скопилось  к   тому  времени   количество  весьма  изрядное,  куча  чуть  ли  не  в  человеческий  рост  высотой,  то  есть  пудов  шестьдесят,  не   меньше,  что  по  современной   «шкале»  составляет  около  тонны.    Его  «идея»  не  просто  была  одобрена  и  принята  начальством,  а  буквально    встречена   восторженно  и  прошла  на  ура.
          Дело  оставалось  за  немногим:    специально  выделить  для  этой  цели  котлы-автоклавы,  собрать  и  загрузить  в  них  «сырьё»  да  задать  котлам  хорошего   жару,   то  есть  в   течение  какого-то  времени  выдержать  необходимый  температурный  режим.  Посоветовавшись  с  полковым  поваром,  решили,  что  времени  вдвое  большего   потребного  для   варки  упаренных  с  говядиной  щей   будет  вполне  достаточно.  Так  оно  на  самом  деле  и  вышло:  когда  развинтили   крышку  слегка  остывшего  автоклава  и  выгрузили  из   него  ещё  горячие  и  ставшие  совершенно  белыми  кости,  на  дне  котла  увидели  порядочное  количество  сытно  пахнущего  жидкого  жира -  его  начерпали  почти  полное  ведро.  И  это  только  после  одной  загрузки!  А  их  предстояло  ещё    десятка  два,  не  меньше  -  вот  и   считай.  А  когда  жир  застыл,  он  превратился  в  почти  приемлемую  по  консистенции  смазку,  конечно,  не  такую  густую  и  вязкую,  как  тавот  или,  скажем,  дёготь,  но  всё-таки  лучше,  чем  ничего.   К  тому  же  ещё  и   по  запаху   довольно  аппетитную -  хоть  на  хлеб  намазывай!   
          Младший  унтер-офицер  Маглыш  разом  выручил  целый  полк.  Это,  конечно,  не  военный  подвиг,  хотя  ещё  как  сказать:  на  войне  бывает,  что  какие-то,  на  первый  взгляд,  пустяки  спасают  в  конечном  итоге  многие  человеческие  жизни.  Короче  говоря,  за  Наумом  закрепилась  в  полку  некая  слава  -  еще  не  «спасителя  Отечества»,  но  что-то  уже  почти  близкое  к  тому.   От  начальства  не  то  что  бы  почёт,  но  во  всяком  случае  начальство  стало  приглядываться  к  нему  еще  больше  и  ещё  внимательнее:  как  же  - такой  хозяйственный  и  такой  сообразительный!   Что  называется,  чуть  ли  не  в  буквальном  смысле  «залил  за  шкуру  сала», а иначе  говоря,    запасся  для  всей  части. 
     В  общем,  начальство  уже  имело  на  него  определённые  виды,  считая,  что  из  такого  молодца  выйдет  очень  толковый  интендант-обозник.  Неизвестно,  когда  и  в  чём,  но  такой  солдат  непременно  пригодится  во  многом.  Да  и  от  солдат-сослуживцев  наблюдалось  безусловное  признание   авторитета.
        Как  бы  там  ни  было,  но  об  этом  своём  «карьерном»  достижении  отец  на  протяжении  всей  своей  долгой  жизни  вспоминал  и   рассказывал  почему-то  особенно  часто  и  особенно  охотно.   А  ведь  в  его  биографии,  особенно  в  период  той  войны,  можно   было  без  труда  найти  и  более  значительные    происшествия.   Причина,  я  так  теперь  думаю,  в  том,  что  именно  этот  эпизод  мог  явиться  судьбоносным  и   поворотным  в  дальнейшей  его  армейской  судьбе.  Мог  стать,  но  не  стал.  И  от  этого  его  заметность  и  значимость    не  только  увеличилась, но,  что  самое  главное,  стала  наконец  понятна  ему  самому.

                ХОТЯ   И   НЕ  ИВАН   КУЛИБИН 
          Вообще,  отец  обладал  мало  кому  понятной  способностью  обходиться  самым  немногим  и  творить  необходимое  практически  из  ничего  -  почти  как  Бог!        В   связи  с  этим  армейским  эпизодом   и  другими,  описание  которых  последует  немного  погодя,   не  могу  не  вспомнить  одного  американского  (или  английского?)  писателя-фантаста  - Артура  Кларка,  так,  кажется,  его  имя.
       В  одном  из  своих  произведений   в  качестве  главных  персонажей  он  выводит  некое  странное  семейство  по  фамилии  Хоппкинс.  Все  эти  Хоппкинсы  были  мутанты,  причём  с  такими  большими  генетическими  поломками  и  сдвигами,  что   им  приходилось  жить  отдельно  и  поодаль  от  остальных  людей:  дедушка  при  этом  постоянно  пребывал  на  чердаке  и  вечно  заходился  там  хохотом,  так  как  мог  заглядывать  в  будущее,  а  бабушка -  так  та  вообще  существовала  в  бочке  из-под  вина,  впрочем,  не  как  обычная  бабушка,  а  в  виде  желеобразной  массы  какого-то  вещества,  какой-то  сверхразумной  субстанции,  подлинных  возможностей  которой  никто,  в  том  числе  сама  «бабушка»,  не  мог  не  только   оценить,  но  даже   хотя  бы   приблизительно  осознать  и  даже  представить  себе.  Поэтому  все  Хоппкинсы  не  только  высоко  уважали  её,  но  даже  несколько  побаивались,  едва  ли  не  трепетали  перед  ней. 
       А  один  из  этого  семейства,  кто-то  из  младших,   тот  вечно  слонялся  по  свалкам:  поднимет  с  земли  какую-нибудь  хренотень   и  всё  крутит  её   в  руках ,  разглядывает,  прикидывает,   как  и  во  что  бы  это  употребить.  И,  что  самое  смешное,  для  всего  у  него найдётся  применение:  даже  из  самой  пустяшной   и  никому  уже  не  нужной  безделицы  он  тут  же  обязательно  что-нибудь  да  соорудит.  Найдёт,  скажем,  ржавый  и  немыслимым  образом  погнутый  лом  -  глядишь,  а  через  какое-то  время  в  руках  у  него  сверкает  лучевое  ружьё!  В  другой   раз   приволок  со  свалки  дырявое  оцинкованное  корыто,   правда,  долго  корпел  над  ним,  даже  ещё  и   не  следующее  утро;  зато  и  вышел  у  него  сразу  синхрофазотрон,  и   вполне  приличной  мощности  -  берите  пользуйтесь,  мне  не  жалко!  Такая  вот  забавная  семейка!  Чудаки-самоуродки!
         Так  вот  и  мой  отец.  Он  чем-то  напоминал  этого  последнего  из  семейства;  конечно,  не  такой  могучий  гений,  но тоже  мог  смастерить  нужную  и  полезную  вещь  почти  из  ничего,  из  какого-нибудь   совершенно   бросового  материала.         Вспоминаю,  например,  как  он  восполнял  отсутствие  угольных  карандашей,  кои  были  нужны  ему  для  изготовления  наглядного  материала  на  уроках  географии  и  астрономии.   Скажите,  ну  где  можно  было  раздобыть  такие  карандаши  в  сожжённой  и  испепелённой  войною  Беларуси  -  не  на  пожарищах  же!         Однако  отец  быстро  нашёл  способ  разрешить  эту  трудность  и  тут  ж  реализовал  его. 
       Всё  оказалось  до  смешного  просто.  Нужно  было  нарезать   молодых,  т. е. тонких  (5 – 7  мм  в  диаметре)  ивовых  прутьев  длиной  ок. 50  см;  этими  прутиками  наполнялся   отрезок  стальной  трубы  диаметром  5 – 7  см;  его  торцы  замазывались,  запечатывались   глиной,  после  чего  трубка  эта  помещалась  в  обыкновенную  печь,  в  самый  жар,  и   находилась   там  до  полного  прогорания  топлива -  дров,  угля  или   торфа.  После  остывания  трубка  извлекалась,  распечатывалась  и  давала  на  выходе  превосходные  угольные  карандаши,  вполне  пригодные,  чтобы  создавать  крупные  и  четкие  изображения  -  будь  то  портреты  каких-то  корифеев  науки  или   схемы  движения  небесных  тел.
          Он  мог   изготовить  ножик  из  подручного  металлического  хлама.  Не  очень  изящный  по  «дизайну»,  но  вполне  функциональный  и  даже  эргономичный,  т. е.  сделанный  «по  руке».
        Много  ли,  скажите,  найдётся  людей,  которые  взялись  бы  изготовить   бочку  или  кадку  что  называется  «с  нуля»?  Отец    смело  взялся  и  за  это  бондарское  ремесло.  Из  случайно  оказавшихся  в его  распоряжении  дубовых  дощечек   он  подобрал    необходимое  количество  самых  подходящих,  вытесал   и  выпилил  из  них  - причём  по  им   же  самим  изготовленным  лекалам -  так  называемые  «клёпки»  специальной  конфигурации,   сплотил  из  дуба  же  рассчитанного  диаметра  днище   и  крышку,  собрал  всё  это  в  задуманное  изделие,  насадил  три  или   четыре  стальных  обруча  -  и  получай  готовую  кадку!   Она  не  рассыпалась!  И  мама  потом  ещё   лет  25  использовала  её   как  «элитную»  тару  только  для  приготовления  мочёных  яблок.
         Он  собрал  в  своей  жизни  не  один  велосипед  -  и  все  из  купленных   на  барахолке  деталей,   правда,   всегда  «импортных»,  как   правило,  немецких,  т. н.  «трофейных»,  поскольку  всё  это  происходило  уже  после  победы  во  второй  «германской».  Его  велосипеды,  не  в  пример  «заводским»  отечественным,   были  легки  на  ходу  и  по-своему  даже  изящны. Не  буду  приводить  другие  примеры  его  практической  сметки  -  их  слишком  много…
               
            В    ПОХОД    НА   БОЛЬШУЮ    ВОЙНУ
        Такими  словами  начиналась   одна  из  песен  Булата  Окуджавы,  как  и  многие  другие  его  произведения,  исполненная  трагической  печали  и  притом  не  лишённая  известной  доли  юмора,  т.е.  в   данном  случае  -  иронии,  даже  сарказма:  «В  поход  на  большую  войну  собирался  король.\   Ему  королева  мешок  сухарей  насушила\   И  мантию  старую  так  аккуратно  зашила,\   Дала  ему  пачку   «махорки»   и  в  тряпочке  соль…»  и  т.  д.  Проводы  на  войну  -  дело  нешуточное  даже  для  королевской  четы.  Что  уж  говорить  о  простых  подданных.      
           Однако  вернёмся  в  начало   1915  года,  который  для  молодого  Наума  Маглыша  уже  наступил  и,  несмотря  на  все  его  успехи  по  службе,   ничего  завидного  он   ему не  сулил.  Предстояло  формирование  т. н.  маршевых  рот  и  отправка  их  на  европейский  театр  военных  действий.  Стороной  и  совершенно  случайно  узнал  недавно,  что  эти  маршевые  «роты»   ротами  являлись  только  по  названию  и  фактически  могли  состоять  из  целых  батальонов  и  даже  полков,  насчитывая  в  своём  составе  иногда  по  несколько  тысяч  штыков,  т.е.  солдат.   
          Доброжелатели  из  начальствующего  состава  прочили  и  предлагали  смышленому  младшему  унтеру  вполне  безоблачное  и,  главное,  «непыльное»   будущее  в  этом  самом  учебном  батальоне  на  много  месяце  вперёд.  Крути  себе  хвосты  кобылам  да  заготавливай  им  вдоволь  сена-фуража,  пересчитывай  наличные  хомуты  и  дуги;  ведь  вот  как  ловко  выкрутился  он  в незадаче  со  смазкой!  Может, именно  здесь  суждено  тебе  стать  «большим  человеком»,  соглашайся,  не  выкобенивайся! 
          Но  молодого  унтера  словно  чёрт  дёрнул:  он  отверг  эту  в  своём  роде  настоящую  синекуру  и  «изъявил  желание»  отправиться  на  фронт ,  «как  все».   Ему,  видите  ли,  совестно  поступить  иначе.  Вот  дуралей!  Другой  бы  кто  только  и  мечтал  о  подобном  предложении,  а  этот…   Ну,  да  Бог  с   ним!  Потом  пожалеет.  Да  и  приятели  из  солдат  говорили   приблизительно  то  же  самое,  завидуя  ему  и  не  понимая  его  отказа  от столь  заманчивого  предложения.  Но  выбор  сделан.  Не  сказать,  что  б  очень  уж  обдуманно  или,  тем   более,  умно,  но  сделан.  Как  говорится,  мосты  сожжены…   
            Где-то  в  середине  февраля   1915  года   младший   унтер-офицер  Маглыш  пребывал  уже  в   Действующей  армии,  или,  как  говорили  в  последующую  эпоху,  «на  фронте».     Он  сразу  попал  на  позиции  223-го (Одоевского)  пехотного  полка  56-й  стрелковой  дивизии,  воевавшей  в  составе    ставшей  впоследствии  легендарной  8-й  армии,  и   был  определен  во  2-ю  роту  командиром  отделения.  Здесь  ему  предстояло не  просто  нести  службу,  а  воевать  по-настоящему,  что  называется,  «штыком  и  гранатой».  Здесь  ему  предстояло  пробыть  ни  много  ни  мало  долгих  полтора  года,  точнее  -  по  крайней  мере  до  середины (16-го)  августа  1916 –го,  а  это  значит  не  менее  550-ти  дней  и  ночей.

          НЕМНОГО     О    СТРАННОСТЯХ    ВЕРЫ
          \Ego  -  Другой  шрифт\ Мы  знаем,  чего  можно  наслушаться  за  тысячу  и  одну  (1001)  ночь  в  шахском  гареме.  Конечно,  мы  знаем  это  только  из  книг…  Но  в  начале  1915-го  было  еще  немного,  а  то  и  вовсе  не   было  тех,  кто  провёл  бы  уже  полтыщи  суток  в  окопах  первой  линии.  За  это  время  можно  увидеть,  да  и  услышать  тоже,  много  такого,  что  впечатляет  не  слабее,  чем  сказки  тысяча  и   одной  ночи!  И  такого,  во  что  при  мирной  жизни  трудно  или   даже  невозможно   поверить.  А  между  тем  всё  это   происходило   в  действительности.  Как  говаривал  в  своё  время  один   «пiсьменны,  але  не  вельмi   адукаваны»  земляк-беларус,  «гэта  не  факт,  гэта  напрауду  была». 
            Давно    и  не  мною  первым  замечено,  между  прочим,  что  люди  легко  принимают  на  веру  самые  фантастические  утверждения,  и  упрямо   не  хотят  верить  очевидному -  такова  уж  человеческая  натура.  Скажи,  например,  что  на  небе  насчитывается   ровно  9998888777777776666666666665555555555 звёзд -  и  никто  не  станет  тебя  перепроверять  и  согласно  примет  сообщённое  ему  к   своему  сведению.    Но   если  на  садовую  скамью  прикрепить  предупреждение  «ОСТОРОЖНО  -  ПОКРАШЕНО !!!»,  обязательно  ткнут  и  мазнут  пальцем,  а  потом  ещё  понюхают   его  и  какое-то  время  будут  недоверчиво  пялиться  на  измазанный  краской  перст…
        Вот  я  рассказываю,   например,  что,  будучи  как-то  в  командировке  в  Великом  Новгороде  (тогда  он  назывался,  правда,  просто   Новгород,  так  как  не  было  ещё  тогда  Нижнего  Новгорода,  носившего  пока  что  имя  «Горький»),  так  вот,  будучи  там  в  командировке,  я  видел  на  грузовике  номер   государственной  регистрации  -  1001  НОЧ.  Никто  мне  не  верит,  считают,  что  разыгрываю.  А  ведь  я  не  утверждаю,  что  номер  был  -  1001  НОЧЬ,    нет.  А  не  верят,  потому   что  к  тому  времени  в  некоторых  регионах,  в  Петербурге  в  частности,  уже  перешли на  новую  систему  нумерации  средств  автотранспорта  и  при  этом  гоударственные  номера  выглядели  совершенно  иначе,  но  при  этом  сохранялась  ещё,  а  в  провинции    в  значительной  мере,  старая   система,  и  в  Новгороде  некоторые  серии  номеров  были  именно  с  буквами   НОЧ…  Но  в  существование  государственного  регистрационного  знака  с  номером  1001  НОЧ  не  верят  -  и  всё  тут!
     Всю  эту  «притчу»  о  сказках  я  затеял  ради  того,  что  в  дальнейшем  намерен  воспроизвести  по  рассказам  отца  несколько  сюжетов  из  его  фронтовой  жизни.   Они   могут  показаться  кому-то  малоправдоподобными,  а  то  и   вовсе   надуманными,  но  с  этим  я  уж  ничего  не  могу  поделать  -  хотите  верьте,  хотите  нет:  как  говорится,  за  что  купил,  за  то  и  продал.   \Ego  -конец  др.  шрифта\


  Глава 3.  ОПЫТЫ   ЖИЗНИ   И     СМЕРТИ               
           Войнухорошо  слышать,   да  тяжело   видеть.         

    ДО     НОВЫХ      ПОБЕД
         1915-му  году   не  суждено  было  стать  самым  удачным  в  этой  войне,   вообще   мало  кому  доставившей  славы,  а  России  -  особенно   именно  этот  год  для  Российской  императорской  армии    сложился  в  высшей  степени   неблагопрятно.    Офицерский  корпус,  особенно  в  гвардии,  в  значительной  мере  был  уже  к  этому  времени  повыбит  и  навсегда  остался  лежать  на  полях  сражений.  С  приходом  в  Действующую  армию  большого  числа  «запасников»  заметно  упал  боевой  дух  в  войсках.  На  фронтах   -  в  основном  неудачи,  провальные  стратегические  операции,  большие  и  малые  поражения,  отступления,  окопные  сидения,  снарядный  голод,  нехватка  всего  и  вся.  Особенно  же  ощущалось  долгое  отсутствие  громких  побед  или  хотя  бы  каких-нибудь   значительных  успехов.
     Правда,    в   начале  1915-го  русскому  воинству  сопутствовал  значительный  успех  на  Западном  фронте:  длительная  -   с  сентября  1914  по   март  1915  г. (с  перерывами) -  осада  и  последущая  сдача  австрийской  крепости    Пшемысль  (Перемышль),   что  на  территории  современной  Польши,  закончившаяся     полной   капитуляцией  и   пленением  её  почти  100- (а  по  некоторым  данным  130-)  тысячного  австро-венгерского  гарнизона.  Но  эту  победу,  при  всей  её  значимости  для  фронта,
  нельзя  всё  же  отнести  к   числу  стратегически  важных.
        Историки  отмечают  некоторые  удачные  операции  российских  войск  на  Румынском  фронте  и  особенно  на  Кавказском,  считая  генерала  Николая   Юденича,  который  командовал  последним,  едва  ли  не  самым  выдающимся   из  всех  тогдашних  русских  военачальников.  Но  последовавшая  за  Мировой    Гражданская  война  в  России    по-своему  «перетасовала»  всю   колоду  бывших    полководцев,   в  разной  мере  прославленных  или  обесславленных.    За  немногими  исключениями  все  они  были  впоследствии   ошельмованы  пролетарскими  пропагандистами,  многие  новым  режимом  в  буквальном  смысле    растерзаны  или  -  в  «лучшем»  случае  -   расстреляны,  остальные  угасали   вне  России…      
       Задумавшего  и  осуществившего    летнее  1914  года  стратегическое  наступление  в  Галиции  генерала  Н. И.  Иванова (в  последние  годы  царской  службы  уже  имевшего  «свитский»  чин  генерал-адьютанта),    советские  писаки  в  частности  «язвили»  как   якобы  бездарного военачальника   и  совершенно  безвольного  царедворца,   будто  бы  просто   «попавшего  в  случай»,  как  когда-то  было  принято  выражаться,  царёва  фаворита,  ставшего  крёстным   отцом   наследника   престола  -   царевича  Алексея.     А  ещё  тем,  что  он «куропаткинец»,  то  есть  служил  под  началом  генерала-от-инфантерии  А. Н.  Куропаткина,  якобы  виновного  в  том,  что  мы  проиграли  японцам  «на  сопках  Манчжурии»  под  Ляояном  и  Мукденом,  и  осторожного  до  трусливовости…
         Правда,  замалчивалось,  как  в  это  же  самое  время  «помогали»  нашим  победам  на  фронте  в  далёкой   Манчжурии  бравые    большевики   на   баррикадах  Красной Пресни,  вооружаемые  и   снабжаемые   на  японские  деньги.     Стыдливо  умалчивалось  и  о  том,  что  даже  Советская  власть (!),   с  её  вездесущей  ЧК,  не  только  не  нашла  в  деяниях  генерала   Куропаткина  ничего  такого,  к  чему  можно  было  бы  придраться  (это  ЧК-то!!!),  но  более  того -  оставила  генералу  в  полное  распоряжение  его  родовое  имение,  в  каковом  он  и  кончил   благополучно  свои  дни   в  1925  году  и  был  похоронен  местными  крестьянами    с  почестями,  достойными  святого.
        Как  бы   там  ни  было,  но  после  побед,    одержанных  в  самом  начале  этой  войны  на  Юго-западном  фронте  армиями  генерала  Н.И.  Иванова,     до  новых  громких   «викторий»  было  ещё  далеко…

                «МОЛЧАНИЕ    ЯГНЯТ»
         Сейчас,  более   чем  через  сто  лет  после  описываемых  событий,  меня  не  перестаёт  удивлять  тот  факт.  что   я  никогда  не  слышал  от  отца  ни  одного  рассказа  о   том,  как  их,  призывников-новобранцев,  везли  через  всю  Россию:  сначала   из  Северо-Западного  края  почти  на  край  русской  земли,  в  край  амурский,  а  потом   в  обратном  направлении  -  из  мирного  сибирского  захолустья  в  самое  пекло  войны,  на  Юго-западный  фронт.  А  ведь  такой   переезд   занимал  тогда  не  одну  неделю,  и  воспоминания  о  нём  и  описание  его  могли  бы  составить   отдельную  «эпопею».
      Но  мне  об  этих  «путешествиях»  не  известно  ничего:  ни  как  долго  они  продолжались,  ни  какими  вагонами  их  везли.  Были  ли  это  пресловутые   «столыпины»,  или  т. н.  «теплушки»,  т.е.  обычные  грузовые  вагоны,  приспособленные  и  используемые  для  перевозки  крупного  рогатого  и  нерогатого  скота  и  чуть  «очеловеченные»  установкой  в  них  печек-времянок,  наподобие  тех,  что  стали  позднее,  уже  в  Гражданскую  войну,  с  издёвкой  называть  «буржуйками»,  хотя  у  таких  печек  спасались  от  холода  и  голода  далеко  не  одни  только  бывшие  буржуи.
              Понятно  только,  что  это  были  не  «жёлтые  и  синие»  вагоны  (которые  у   А. Блока  «молчали»),  и  даже  не  «зелёные»  («в  которых  плакали  и  пели»),  а  т. н.  «товарные»,  выкрашенные  «суриком»   в  традиционный  для   России   «красный»  цвет.   Их  ещё  в  шутку  называли  вагонами  «четвёртого  класса»,  в  отличие  от  вышеупомянутых  жёлтых,  синих   и  зелёных,  официально  именуемых,  соответственно,  вагонами   второго,  первого  и  третьего  классов.
           «Теплушка»   -  это    двухосный   вагон,  в  котором  помещалось  8  голов   крупного  скота  -  лошадей,  быков  или  коров.   Большевистские  «рационализаторы»  умудрялись  потом  набивать  в  этот  объём  по  40  человек,  чтобы  они  не  слишком  бы  заносились  как  «цари  природы»  в  своём  человеческом  превосходстве  над  обычным  скотом.  А  тогда,  в  годы  Первой  мировой,  «техническая  мысль»  ещё  не  шагнула  так  далеко.  Это  уже  потом,  немного  спустя,  она    пошла  вперёд  семимильными  шагами,  во  многом  опередив  и  предвосхитив  «научно-технические  достижения»  будущих  переустроителей  мира.
       В  общем-то  из  такой  «теплушки»,  даже  если  бы  и  очень  хотел   и  даже  если  в  ней  всего  лишь  20  человек,  а  не  40,  вряд  ли   много  увидишь:    крохотных  окошек  всего-то  по  два  по  бокам  вагона,   да  и  те  наверху  и,  скорее,  для  вентиляции,  а  не  для  обзора  -  какой  еще  обзор  для  скота!  Так  что  эти  «путешественники»  поневоле  практически  ехали  вслепую,  а если  что  и  могли  увидеть,  то  только  на  задворках  железнодорожных  станций,  когда  двери-ворота  наконец  открывались  (точнее:  откатывались) на   несколько  часов,  и  можно  было  спрыгнуть  из  «теплушки»  и  малость  поразмяться  и  прогуляться  на  запасных  путях,  откуда  им,  однако,  ни  под  каким  видом  нельзя  было  отлучиться.  А  здесь  многое  ли  увидишь,  кроме  грязных  пакгаузов,  труб  водокачки   да  куч  каменного  угля,  и  всё    это на  каждой  станции   неотличимо   от    такого  же  на   другой.  Откуда  же  быть  ярким  впечатлениям?  Во  всяком  случае  именно  этим  и  только  этим  я  могу  объяснить   умолчание  отца  в  отношении   этих   сверхдлительных  переездов  с  запада  на  восток  и  с  востока  на  запад …
         А   название  этой  короткой  главки  повторяет  название  одного  голливудского  фильма  (так  во  всяком  случае  он  именовался  по-русски  в  нашем   прокате)  с Энтони  Хоппкинсом  в  главной   роли  Ганнибала  Лектера  (между  прочим,   каннибала,  т. е.  людоеда  по  роду  его  «основных  занятий»!)   Главная  тема  этого   фильма  -  парализующая  сила  зла,  сразу  лишающего   свою   жертву  дара  речи  и  тем  самым   обрекающего  её   на  безмолвие.  А  откуда   «ягнята»?  Так  перевозили  же  этот  молодняк,  как  уже  говорилось,   в   «скотских»   вагонах…
           К  концу  февраля  1915  года   младший  унтер-офицер  Маглыш  находился  уже  в  «своём»  223-м  (Одоевском)  стрелковом  полку.  Стрелковый  -  это  по-нынешнему  пехотный,  не  механизированный,  а  передвигающийся,  как  говорится,  «на  своих  двоих».  К  тому  времени  на  Юго-западном  фронте  установилось  относительное  затишье  в  том  смысле,  что  ни  с  той  ни  с  другой  стороны  не  затевалось  сколько-нибудь  крупных  операций,  что  обусловливалось  простой  нехваткой  сил,  растраченных  в  кровопролитных  битвах  летне-осенней  кампании   1914  года,   и  что  привело  к  определённому  позиционному  равновесию  противостоящих  друг  другу  (забавный  у  нас  получается  каламбур)  отнюдь  не  дружественных  армий.   
         Шла  так  называемая   позиционная   война,  изнуряющее  душу  и  тело  «окопное  сидение»,  сводящие  с  ума  «окопные  бдения».  По  весне  они  ещё  сопровождались   обязательной  на  наших  просторах  весенней  распутицей.  Она  в  ещё  большей  мере  усугубляла  всяческую  грязь,  антисанитарию  и  без  того  удручающую  неустроенность  солдатского  быта,  ежедневные  тяготы  военных  будней…

            КОЕ - ЧТО   О   ГЕНЕРАЛЕ   БРУСИЛОВЕ
             С  самого  начала  войны  и  до  июля  1916  года  генерал-от-кавалерии   Алексей    Алексеевич  Брусилов  командовал  на  Юго-западном  фронте  войсками  8-й  армии.  Она  успела  отличиться  в  Галицийской  битве  и  других  победоносных  сражениях  кампании  1914  года.  Следующий   за  ним   год  выдался  не  столь  богатым  на  победы.  Наши  либо  сидели  в  окопах,  либо  отступали;   боевой  дух  войска   падал  на  глазах,   иногда   в  бегство  обращались  не  отдельные  стрелки,  а  целые  подразделения,  причём  бежали  с  поля  боя  в  буквальном  смысле  слова.  Вот  как  пишет  об  этом  периоде   С. Н.  Сергеев-Ценский:  «Наконец  очень  энергично  пришлось  бороться  и  с  пораженчеством,  так  как  случалось,  что  во время  сражения  кто-нибудь  из  солдат  начинал  вдруг  кричать:  «Что  же  это,  братцы,  на  убой,  что  ли,  нас  сюда  пригнали?  Давай  сдаваться!» -  и  целые  роты,  а  иногда  и  батальоны  нанизывали  белые  платки  на  свои  штыки  и  шли  в  плен».
     В  июне  1915  русские  войска  8-й  армии,  измотанные  боями  и  сильно  поредевшие  от   боевых  потерь,  под   натиском  неприятельских  армий    германского   генерал-фельдмаршала  Августа   Макензена  (1849 – 1945:  ну  и  живуч  же  оказался  этот   вояка-«пруссак»!)  безостановочно  откатывались  всё  дальше  на  восток.
         Пришлось  прибегнуть  к  крайним  мерам,  и  по  8-й  армии  последовал  приказ  командующего.  В  нём  в  частности  говорилось:  «Пора  остановиться  и  посчитаться  с  врагом  как  следует,  совершенно  забыв  всякие  жалкие  слова  о  могуществе  неприятельской  артиллерии,  превосходстве  сил,  неутомимости,  непобедимости  и  тому  подобное,  а   потому        приказываю:   для  малодушных,  оставляющих  строй  или  сдающихся  в  плен,  не  должно  быть  пощады;   по  сдающимся  должен  быть  направлен  и  ружейный,  и  орудийный  огонь,  хотя  бы  даже  с  прекращением  огня  по  неприятелю;  на  отходящих  или  бегущих  действовать  таким  же  способом,  а  при   нужде  не  останавливаться  также  и  перед  поголовным  расстрелом…    Глубоко  убежден,  что  восьмая  армия,  в  течение  первых  восьми  месяцев  войны  прославившаяся  несокрушимой  стойкостью,  не  допустит  померкнуть  заслуженной  ею  столь  тяжкими  трудами  и  пролитой  кровью  боевой  славе  и  приложит  все  усилия,   чтобы  побороть  врага,  который  более  нашего  утомлён  и  ряды  которого  очень  ослабли.  Слабодушным   же  нет  места  между  нами,  и  они  должны  быть  истреблены!» 
      В  связи  с    содержанием  и  духом  этого  приказа  генерала  Брусилова  Сергеев-Ценский   далее  пишет:  «Восьмая  армия  первая  на  всём  Юго-западном  фронте  остановилась  тогда,  и  остановила  натиск  немцев,  что  дало  возможность  оправиться   и  другим  армиям».

             \Ego – другой   шрифт\   Часто  сетуют  по  поводу  якобы  неоправданной  жестокости  пресловутого  «сталинского»  приказа  № 227  с  его  известной  формулой  «Ни  шагу  назад!»  Он    вышел  в  тяжелейшем  для  нас  1942-м  году,  когда  немецкие  орды  прижали  наши  войска     к  правому  берегу  Волги  и  вели  бои  уже  на  улицах  Сталинграда.  Но  если  внимательно  вчитаться  в  текст  брусиловского   докумета,  то  сталинский  покажется    не  более  чем  отеческой  «угрозой»  вроде   как  «Ну,  смотри:  ты  у  меня  заработаешь  на  орехи!»  С  жестокостью  здесь  (вернее  же,  без  неё)  ничего  не  поделаешь:  неумолимая  «логика  войны»…  Так  что  можно  считать,  Сталин  лишь  «немного    пожюрил»  некоторых   малодушных  напомнил  им  о  долге  и   воинской  присяге…

                ПЕРЕД     АТАКОЙ   
      Но  даже  и  при   сравнительном  затишье  на  фронте  случались   человеческие  жертвы,  которые  представлялись  особенно  нелепыми  и  трагическими  на  фоне,   казалось  бы,  совершенно    «мирных»  обстоятельств.   Война,  как  известно,  кровь  пьёт,  это  её  излюбленный  «напиток».  Война  на  то  и  война,   что  она  своего  нигде  не  упустит:  не  хочешь  умереть  в  бою  -  пожалуйста,  тебе  шальная  пуля  или  какая-нибудь  другая   нелепая  и  роковая  случайность!  У  неё  для  всякого  средство  найдётся,  никого  она  не  оставит без  внимания,  никого  не  обойдёт!   Так  что  сам  гляди  в  оба -  опасайся  и  спасайся.
        На  войне,  что  бы  там  кто  о  ней  ни  писал  и  ни  рассказывал,  главная  для   солдата  и  ежедневная  его  забота  -  спасти  свою   живую  душу.  Но   и  выполнения  приказа,  исполнения  воинского  долга  и  верности  присяге  никто,  конечно,  не  отменял.  Вот  между  этими  двумя  огнями,  двумя  взаимоисключающими  крайностями  и  крутись  как  хочешь!
        Науму  тоже  пришлось  осваивать   здесь  эту  солдатскую  премудрость.  Затишье-то    затишьем,  а  отцы-командиры  про  своих  солдатушек  никогда  не  забывают   и,  чтобы  те  окончательно  не  «закисли»  в  окопной  жиже,  время  от  времени  поднимают  их  «сходить  в  атаку».  Правда,  сами  за  их  спинами  не  отсиживаются,    тоже   идут,  что  называется,  «в  первых  рядах».  От  этого  немного  легче.  Но  всё  равно   твоя  жизнь  -  это  твоя,  а  не  чья-то,  забота. Потому  что  «пуля  дура:  где  ударит  -  дыра».
       Поэтому  к  каждому  бою,  к  каждой  схватке,  а  к  атаке  особенно  - готовятся  серьёзно,  основательно,  тщательно.   Офицеры  наставляли  молодых  и  неопытных,  а  сами  тем  временем  многому  учились  от  «старичков»-ветеранов,  успевших  «прихватить»   ещё  русско-японскую  войну   десятилетней  давности. 
           К  бою  все  готовились  без  всякой  лихорадочности  и  нервозности,  спокойно,   по  многу  раз  обдумывая,   продумывая   и  проверяя   всё  и  вся:  готовность  личного  оружия,  боекомплекта,  амуниции,  шанцевого  инструмента,  всего  снаряжения.   В  общих  чертах  всё  как  в   стихотворении  «Бородино»  М. Ю. Лермонтова:   « …кто  штык  точил,  ворча  сердито,  мотая  длинный  ус…»   Нужно  всё  приладить  самым  надёжным  и  удобным  образом,  чтобы  не  болталось,  не  мешало,  не  подвело  в  самый  неподходящий  и  критический  момент. 
        Проверяли,  чистили  и   смазывали  личное  оружие:  чтобы  легко  ходил  затвор  винтовки,  чтобы  плавно  и  чётко  прокручивался  барабан  револьвера.  Протирали  и  даже  старались  подсушить  патроны,  снаряжали  патронами  обоймы  для  запасных  патронташей  и  подсумков.   Нужно  как  следует  примкнуть  штык,  не  забыв  наточить  остриё,  нужно  проверить,  как  вставлены  в  гранаты  запалы  и  легко  ли  будет  выдёргиваться  кольцо  «чеки».  Чинили,  подшивали,  подтягивали  ослабленные  ремни  и  портупеи:  в  бою  всё  имеет  своё  значение,  и  жизнь  твоя  может  зависеть  от  какого-то  пустяка.  Поэтому  лучше  заранее  предусмотреть  если  и   не  все,  то  всё  же  как  можно  больше  таких  пустяков  и  мелочей.   Сделать  так,  чтобы  всё  было  надлежащим  образом  прилажено,  подогнано,  пригнано.   Чтобы  всё  было  как  надо,  чтобы  все  мелкие  механизмы  и  детали  для   боя   служили  и работали  надёжно и  бесперебойно   (не  знаю,  можно  ли  это  выражение  считать  каламбуром?),  обеспечивая  тем  самым  функционирование  машины  войны  в  целом.
      Офицеры,  которым  предстояло  и  надлежало  идти  в  цепи  несколько  впереди,  готовились  особенно  тщательно.  Ещё  и  ещё  раз  проверяли,  как  работают  в  револьвере  спуск  и  курок;  в  карман  брюк  бросали  полтора-два  десятка  запасных  патронов,  чтобы,  если  выпадет  передышка,  ещё  пару  раз  снарядить  барабан.   К  кольцу  рукояти  «нагана»   крепился  тонкий  сыромятный  ремешок,  другой  конец  которого  образовывал  широкое  кольцо,   надеваемое  через  голову  на  шею,  так  что  исключалась  возможность  обронить   оружие  в  бою.   
      Унтер-офицеры,  которым  не  полагалось  носить  какое-либо  холодное   оружие, иногда  шли  на  грубое  нарушение  и  перед  боем  навешивали   на    поясной  ремень  немецкий  штык-нож  в  металлических  ножнах.  Он  был,  конечно,  великоват,  но  зато,  если  дело  дойдёт  до  рукопашного  боя,  им  можно   не  только  колоть  и  резать,  но  и  рубить,  как  настоящим  палашом.  Кто-то  считал  нелишним  запастись  и  парочкой дополнительных  гранат –«лимонок»  -  по  одной  в  каждый  карман  брюк.
      «Изобретаются»  всё  новые  и  новые  способы  и  приспособления  для  надёжной  защиты  наиболее  уязвимых  мест  на  бренном  человеческом  теле.   Отец   рассказывал,  что  самым   эффективным  и  потому  самым  «популярным»  из  таких  средств  был (а  вернее,  считался)  металлический  (тогда  -  обычно  серебряный)  портсигар.  Тот  редкий  случай,  когда  курящие  имели  лучшие  шансы  на  более  «долгую»  жизнь!  Портсигар  закладывали  в  левый  нагрудный    карман  рубахи  или  френча  (если  портсигар  принадлежал  офицеру).  Область  живота  некоторые  бойцы  старались  прикрыть  слоями  газет,  закрепляя  их  поясным  ремнём.  Эта  мера  могла  защитить,  конечно,  только  от   удара  штыком,  да  и  то  не  слишком  умелого  и  сильного  «фехтовальщика»,  но  никак  не  от  пули  или,  тем  паче,  от  осколка  гранаты. 
       Стальные  шлемы-каски  в  ту  пору  в  русской  армии  не  являлись  ещё  обязательным  элементом  амуниции,  да  и  насчитывалось  их  немного,  так   что  доставались  они  главным  образом   офицерам,  хотя  и  не  были  в  их  среде  в  особой  чести.  Каски  эти  были  французского  образца  и  французского  же,  наверное,  производства:  невысокая  полусфера  тульи,  посередине  которой  шло  т.н.  «ребро  жёсткости»,  которое  должно  было  обеспечить  большую  прочность  этого   шлема  при   ударе  по  нему  сверху,  например,  саблей   и  лучше  обеспечивало  её  соскальзывание;  тулью  окружали  понизу  неширокие  наклонные  к  ней  «поля».  Была  ли  от  этой  каски  польза,  сказать  трудно,  но  она  во  всяком  случае  не  выглядела  такой  смешной  и  нелепой,  как  английская:  мелкая  и  плоская,  как  блин;  та  вообще  удерживалась  на  голове  только  с  помощью  подбородного  ремня.  Старые  офицеры  вообще  смотрели  на  все  эти  «новшества»  неодобрительно,  но  не  слишком,  а  перед  атакой  и  вовсе  делали  вид,  что  не  замечают  их.  Что  тут  поделаешь:    жизнь  всё-таки  дороже!
        Некоторые,  кто  шёл  в  бой  с  револьвером,  в  другой   руке  несли  сапёрную  лопатку,  держа  перед  собой  её    наклонённый   клинок   на  уровне  лба  и полагая,   видимо,  что  встречная  пуля-дура  скользнёт  по  его  поверхности  и   уйдёт,   безутешная,  в  небеса,  так  и   не  поцеловав  своего  суженого.  Лопатка  служила  (или  предполагалась)  в  бою  комплексным  средством:  не  только  для  защиты,  но  и  для  нападения.  Она  при  необходимости  могла  использоваться  и  как  холодное  оружие,  причём  довольно  грозное  для  врага  своим  ударом  -  не  столько  колющим,  сколько  рубящим,   по  силе  и   эффективности  сравнимым  с  сабельным:  довольно  увесистая  сама  по  себе,  да  ещё  с  четырьмя  заточенными  кромками,  да  ещё  на  черенке  рукоятки.   Она  представлялась  во  всяком  случае  не  менее  грозной  штукой,  чем  тяжёлый  трофейный  немецкий  штык-нож,  носимый  в  металлических  ножнах,  который  перед  боем  кое-кто  из    унтер-офицеров  навешивал  себе  на  поясной  ремень,  хотя  это  и  не   разрешалось  по  уставу,  о  чём  уже  говорилось.
         Пищевое  довольствие,  по  воспоминаниям  отца,  было  весьма  изрядным,  во  всяком  случае  в  их  полку  никогда  никто  не  мог  пожаловаться  на  недоедание,  а  на  голод  и  подавно.  Даже  младшему  командному  составу,  к  коему  уже  принадлежал  младший  унтер  Маглыш,   доставались  иногда  «деликатесы»  вроде  жестянки  с   сардинами,  пачки  галет  или  плитки  шоколада.  Перед  боем  и  даже  за  десять-двенадцать  часов  накануне  многие  в  офицерской  среде  отказывались  от  обильной  и,  особенно,  жидкой  пищи;  считалось,  что  чем   меньше  наполнен  желудок,  тем  больше  шанс  не  получить  заражение  крови  и  выжить  при  ранении  в  живот.  Кто-то  подкреплял  силы,  съедая  перед  атакой  плитку  твердого  горького  шоколада,  калорийного  и  менее  обременительного   для  пищевого  тракта.    Шоколад  был  преотменный:  в  толстенных  плитках,  очень  твёрдый,  очень  тёмный,  горьковатый,  кажется,  английский,   иногда  с  какими-то  орехами  или  другим  наполнителем.  А  галет,  крекеров,  печенья   вообще  было  «от  пуза».  На  пищевое  довольствие  не  жаловались  даже  нижние  чины.  Так  во  всяком   случае  выходило  по   рассказам  отца…
        Накануне  предстоящего  боя  многие,  естественно,  брались  писать  письма  родным  и  близким:  кто-то   короткие, возвышенно-патетические;  кто-то,  наоборот,   сентиментально-длинные,  про  чувства;  кто-то  по-крестьянски  обстоятельно-деловые,   с    многочисленными  указаниями  по  хозяйству  и  -  на  всякий  случай  -  по  наследству.     Немало    было  и  таких,   кто  истово  и  усердно  молился.    Однако   поскольку  никакого  учёта  первых,  вторых,   третьих  и  т. д.  не  велось,  то  установить  действенность  каждого  из  перечисленных,  равно  как  и  других,  не  названных   здесь,  методов  и   средств  спасения,  совершенно  не  представлялось  возможным.  Тем  не   менее  каждый  полагался  на  своё,  и  ещё  неизвестно,  какая  вера  помогала  больше  -  эта  индивидуальная,  или  более  общая  -   Вера  в  Спасителя  и  Богородицу…
      Сам-то  Наум,  как  уже  известно  читателю,  являлся  атеистом  до  мозга  костей.  Но  разуверять  кого-то   в  чём-то    было   не  в  его  правилах,  да  и  вообще  тогда    не   принято,  ну  а  на  войне  -  особенно.    Каждому,  кроме  общей  военной  судьбы,  предначертан   ещё  и  свой  путь  - по  жизни  или  от  неё;   равным  образом  -    от  или  же,  напротив,  к  смерти.  Тут  уж  ничего  не  попишешь,  и  так  же,  как  при  игре  в  рулетку,  выигрышных  шансов    здесь  не  так  уж  много.  Но  к  этому  привыкают,  тем  более  что  отказаться  от  «игры»  на  войне  никак  нельзя.  Как  говорится,   a   la  guerre,  comme  a  la   guerre.
  О «ХОЖДЕНИИ»  В  АТАКИ \далее  - другой  шрифт\               
         Не  могу  не  сделать  здесь  небольшого  отступления.  В  советской  военно-патриотической, в  том  числе  очень  уж  «художественной»,  литературе   наши  «инженеры  человеческих  душ»  любили  живописать  неустанный  и  неукротимый  героизм  наших  воинов,  чуть  ли  не  в  охотку  идущих  в  очередную,  эн-ную   на  сегодня по  счёту,   атаку  на  позиции  ненавистного  врага.  По  сложившимся  благодаря   бессовестной   лжи  советской  пропаганды,  называемой  ещё  иногда  «искусством» (а  как  же  ещё  это  назвать,  если  всё  основано  только  на  вымысле!)  представлениям,  в  атаку  можно  было  «ходить»  по  стольку  раз,  сколько  это  требовалось  режиссёру  для  реализации  его  героического  замысла  или   для  «политики  партии»  -  комиссарам  от  ВКП(б).   Такое  «облегчённое»  представление   об  атаке  имеет  мало  общего  с  военной  действительностью.
        Самая  «героическая»,  литература  принадлежит  перу  «народных»  писателей,   заслуживавших  свои  звания,  ордена  и  премии  где-нибудь  в  центральной,  фронтовой,  армейской  или,  в  самом  «страшном»  случае,  в  дивизионной  газете,  т. е.  на  достаточном,  а  чаще  всего  на  весьма  значительном,  удалении  от  первой  линии  окопов,  от   линии  соприкосновения  с  противником,  от  линии  огня.  Не  ползая  на  брюхе,  не  вжимаясь  в  землю,  не  укрываясь  за  телами  погибших,  легко  им  было  слыть   героями  и    быть  любимцами  столичных  красавиц…
    Потом,  после   этих   «маршалов  и  генералов  от  литературы»,  пошла  плеяда  «лейтенантов» -   уже  совсем  с  другой  литературой  («лейтенантская  проза»),  а  вскоре   им  на   смену  заступили  наконец   осознавшие   «свою  войну»   рядовые.   И  тут-то  мы   стали   прозревать  на  эту  самую   войну  по-настоящему…
          Когда  мы,  студенты   Восточного   факультета  ЛГУ,  перед  присвоением  нам  лейтенантского  звания  и  принесением  воинской  присяги,  проходили  военные  сборы   в   славном  граде  Выборге, наша  часть  располагалась  неподалёку  от  Выборгского  замка  с  возвышающейся  над  ним  и  над  всей  округой  Башней  Святого  Олафа  (которого  мы  сразу  же,  конечно,  «перекрестили»  в  Святого  Олуха),  в  казармах  бывшего  Семёновского  полка,  что  за  Петровой  горкой  и  несколько  ниже  её  вершины.  В  т. н.  «ленинской   комнате»  у  нас  висел  на  стене  стенд,  посвящённый  истории  Выборга.   Она  начиналась  словами:  «Старинный  русский  город  Выборг  основан  шведами  в  1493  году» (!!!)  Это  «утверждение»  нисколько  не  смущало   офицеров,  ответственных   за  наше  военно-патриотическое  воспитание.
          Отцы-командиры  чуть  ли  не  с  самых  первых  дней  стали  нам  рассказывать,  что  в  полку  есть  человек,  ЖИВОЙ  ЧЕЛОВЕК,  КОТОРЫЙ  ДВА  РАЗА,  ЦЕЛЫХ  ДВА  РАЗА  (!)  ХОДИЛ  В  АТАКУ,  И  ЧТО  ЭТОМУ  ЕСТЬ  НЕ  ТОЛЬКО  ЖИВЫЕ  СВИДЕТЕЛИ,  НО  ЧТО  ЭТОТ  ФАКТ  ОТМЕЧЕН  В  ПРИКАЗЕ  ПО  ЧАСТИ,  ХРАНЯЩЕМСЯ  УЖЕ,  ЕСТЕСТВЕННО,  В  АРХИВАХ. 
           Этот  старшина-сверхсрочник,  дважды  ходивший  в  атаку,  продолжал  сверхсрочную  службу,  являлся   знаменосцем  полка  и  вообще  своего  рода  «уникумом»,   чуть  ли  не  музейной  редкостью.  Он  был  своего  рода  живой  легендой  на  устах  офицеров,   большинство  из  которых  самой-то  войны,  правда,  не  видели,  но  всё-таки,  как  люди  военные,  они   хорошо  отдавали   себе  отчёт  в  том,  что  значит  для  каждого  отдельного  человека  побывать   в  атаке  и  вернутся  из  неё  живым.  А  тут  целых  две  атаки! 
          Нелишне  уточнить,  конечно,  что  речь  в  данном  случае  об  атаке  пехоты,  идущей  по  фронту  «цепью».  Вот   тут-то  мне  и  стала  очевидной  беспардонная  лживость  красных  пропагандистов,  одним  из  которых  как  раз  и   надлежало  стать  мне  самому  по  принятии  присяги  и   получении  лейтенантского  звания. 
      На  этого   старшину-сверхсрочника   издалека  указывали  кивком  головы,  а  фамилию  произносили  почему-то  всегда  шёпотом.  Это  была  какая-то  украинская  фамилия,  «классически»  украинская;  может  быть,  именно  поэтому  я  и  не  запомнил  её.    Но  дядька  этот  (а  он  к  тому  времени  уже  более  20-ти  лет  служил  на  «сверхсрочной»)  имел  внешность  запоминающуюся  -  высокий,  крупный,  увесистый.   Даже  странно,  как  в  те  две  атаки  в  такую  «мишень»  немцы  умудрились   не  попасть!  Но  на  войне  и   такое  возможно…
          На  этих  сборах  на  одном  из  занятий  мы  отрабатывали  тему  по  тактике:  «Атака  с  ходу  на  подготовленную  оборону  при  использовании  противниом     химического  оружия».  Перед  боем  офицер  по    тактике  настойчиво  наставлял  нас,    что  в  атакующей  цепи  расстояние  между  бойцами  должно  быть  15 – 20  метров,  и  никак  не  меньше;  иначе   -  при  существующей  в  современном  бою  плотности  огня -   никому  из  нас  не  добежать  до  первой  линии  вражеских  окопов,  где нам   надлежит  доконать  противника.   А  плотность  огня,  имея  в  виду  тогдашние  системы  стрелкового   автоматического  оружия,  составляла  приблизительно  5 выстрелов  в  секунду  на  каждый   «погонный»  метр  фронта  атаки.  «Проскользнуть»  между  этими  пятью  выстрелами  мужчине  средней  и  даже  очень  субтильной  комплекции,  понятно,  крайне  затруднительно… 
          На  практике  же  это  означает,  что  вероятность  выйти  живым  (не  то  что  невредимым !)  из  боя  даже  в  «самом  лучшем»  случае не  приближается  к  значению  1 :2.  После  каждой  атаки  «с  ходу»  на  не  подготовленную  оборону  противника  не  менее  половины  личного  состава  атакующее  подразделение  теряет  убитыми  и  ранеными,  остающимися  на  поле  боя.
    Какова  была  плотность  огня  в  тогдашнем  бою,  в  Первую  мировую,  определить  не  берусь,  но  все  знают,  что  пулемёт  системы  Максим  был  к  тому времени  уже  хорошо  освоен  почти  во  всех  европейских  армиях  (впрочем,   у британцев  -  пулемёт  Томпсона).
         В   том  самом  учебном  бою  на  военных  сборах,  под  трескотню  автоматных  очередей  («холостыми»,  конечно  же),  да  ещё  задыхаясь  на  бегу  в  противогазах,  мы  по  какому-то  природно-животному  закону  то  и  дело  сбивались  в  кучу,  грубо  нарушая  предписанный  нам   порядок  боевого  построения  и  тем  самым  ставя   под  удар  успех  всей  операции.  Офицеры   - полковник  Бондаренко  (тактика)  и  полковник  Саламатин  (огневая  подготовка) –  без  особых  церемоний  распихивали,  я  бы  даже  сказал,  грубо  распихивали  нас  (в  наших  же  интересах!)  в  разные  стороны    на  приемлемое  расстояние  и  всё  никак  не  могли   добиться  нужной  концентрации,  а  правильнее  сказать  -  рассредоточенности,  бойцов  в  атакующей  цепи.
       Естественно,  они  при  этом  нещадно,  но  зато  и  мастерски  матерились  (сказано,  военная    выучка!)   Под  воздействием  всех  этих  «шокирующих»  факторов  я,   помню,  сиганул  в  какую-то  невесть  откуда  взявшуюся  на  моём  пути  и  хорошо  заполненную  водой  канаву,  откуда  насилу  и  не  без   помощи   боевых  друзей  всё-таки  выбрался  и  в  конечном  счёте  не  очень-то  навредил  общему  делу.   В  той  атаке  мы  все  остались  живы, но  единственно лишь  потому,  что   атака  была  всё-таки  учебная…
       И  ещё  одно  «уточнение»  относительно  атак   и  плотности  огня.  Дотошные  военные  историки-статистики  подсчитали,  что  в  расчёте   на  каждого  из  убитых  и  раненых  на  Второй  мировой   войне  1939 – 1945  гг. (а  это,  соответственно,      55 000 000   и  100 000 000  человек)  было  «израсходовано»   (в  это  трудно  поверить!)  25 000  (двадцать  пять  тысяч)  пуль  по  8 – 10  граммов  каждая,  т.е.  не  менее  200  кг  металла  (не  только   «чёрного,  но   ещё  и  «цветного»)  на  каждого  им  «задетого»  так  или   иначе…  Тоже,  я  вам   скажу,  «удовольствие»  не  из  дешёвых:   а  то  ведь  находятся  такие  циники,  которые  говорят,  что,  мол,  человеческая  жизнь  на  войне  ничего  не  стоит.  Ещё  как  стоит!   
           25 000  пуль,  повторяю,  в  расчёте  на  одного  только  человека,  ими  задетого.  Хотя,  конечно,  огромное    большинство  из  этих  пуль  ушло  просто  в  воздух!  (Впрочем,    этому  можно  только  радоваться!)   И  это  ещё  только  по  металлу  на   пули,  а  если  всё  подсчитать,  всё-всё!  Ну,  вы  сами  понимаете…    Чай,  не  маленькие!  В  общем,  есть  «информация  для  размышления»,  и  её  нужно  «переварить» ,  пока  я  соберусь  воскресить  по  рассказам  отца   другие  эпизоды  той  войны.  \конец   др.  шрифта\

                ПОСЛЕ   АРТНАЛЁТА
            В  наступлении ,  как  ни  странно  это  может  кому-то  показаться,   всегда  было  лучше,   чем  в  позиционной  обороне;  прежде  всего  из-за  тяжёлых  последствий  действия  тяжелой артиллерии  противостоящих  австрийцев,   которая  всегда  активизировалась,  как  только  наши  окапывались   на  переднем  крае.    И  уж тут-то  они  вовсю  пользовались  своим  превосходством:  и  по  количеству  стволов   на  километр  фронта,  и,  главное,  по   их  калибру.    Таких  дальнобойных   и  мощных   гаубиц   у нас  было   крайне  мало,  а  осадных  мортир  (до  12  дюймов  и  ещё  более  крупных  калибров)   не было вообще.  И  они  хорошо-таки   садили  по нашим  из  глубины  своих  позиций.  Да  и  так   называемого   "снарядного   голода",  от  которого чуть  ли  не  до  середины  войны  страдали  на   фронте   наши   артиллеристы,  противник совершенно  не  испытывал.
        Господа  Крупп  и Тиссен  уже  и  тогда  умели  работать  по-немецки   добротно   и   на  совесть  снабжали  и  свой  рейхсвер,   и  союзников.  Наиболее  ощутимые   потери   несли  наши  войска   именно  от  работы  вражеской  артиллерии  по нашему   переднему  краю  в периоды  вот  таких  вынужденных  окопных  "сидений". Не  меньший,  если   не  больший,  вред  наносили   такие  артиллерийские  "налёты"  и  моральному  состоянию  тех,  кто  часто  им подвергался,  если,  конечно,  удавалось  выжить  под  предыдущими. 
            Отец   описывал   картины  страшного  нравственного   опустошения,  притупления  всех   человеческих   чувств,  вообще разрушения  человеческой  личности  в  результате  психологической  травмы,  наносимой  людям  сверх  тех  телесных  повреждений,  которые  неизбежны  во  время  таких  обстрелов  стволами  тяжёлой   артиллерии.     Чаще  других  эпизодов  войны  отец  припоминал  и  описывал  вот  этот.
              После одного из таких  артналётов,   особенно  массированного  и  затяжного,   он  был  и  свидетелем,  и одновременно   участником  некоего  фантасмогорического  действа,  запомнившегося  ему  чем-то  вроде   «немой  сцены".    После  сотрясавшего  всё  и  вся  вокруг  нескончаемого   грохочущего  ада  вдруг  наступила,  а  тогда  показалось,  что  будто  бы  «обрушилась»,  полная  тишина;  какая-то  невероятная,    совершенно  невозможная  тишина,  тишина,  просто  сводящая  с  ума,   жуткая  тишина,  от   которой  не  знаешь  куда тебе  деваться.  Вначале  она  показалась  даже   страшнее   того,  что  только  что  проиходило  вокруг.
              И  вот,   оглушённые   и  оглохшие,  отупевшие    от  непрерывных  разрывов   и  кромешного  грохота,  от  животного   страха,  перепачканные  копотью  и  грязью,  пережившие   ужас  близкой  смерти  и  того,  что  без  всякого  преувеличения  называется  «конец  света»,    бойцы   мало-помалу    приходят   в  себя.   Первым  делом  они  начинают  «приводить  себя  в  порядок»,  отряхивая   комья  налипшей  земли -  с  глаз,  с  лица,  с  одежды.   Они   делают  это  ещё  как-то  машинально,  почти  безучастно,  явно  неосознанно,  просто  чтобы  хоть  чем-то  занять  себя  в  эти  первые  мгновения  обрушившейся  на  них  тишины. 
           Кто-то  вдруг  замечает  на  себе  кровь,  начинает    искать  рану  и,  не  найдя  её,  не  может  скрыть  испуг,  потому  что  наконец  осознаёт,  что  это  не  его  кровь,  а  кого-то  другого,  но  чья  же!?   Рядом  с  другим  оказываются  пропитанные  кровью   обрывки  военного  обмундирования   или  лохмотья  истерзанной    человеческой  плоти…  Никому  не  кажется  странным,  что  люди  воспринимают  это  без  ужаса,  скорее  даже  безразлично,  во  всяком  случае  довольно  отстранённо.   Не  кажется  диким  и  то,  что  некоторые  начинают  уже  улыбаться,  и  даже  откровенно  радуются,  начинают  посмеиваться  -  над  собой,  над  своими   страхами,  над   нелепо-ошарашенным   видом   сотоварищей  и  даже  над    врагом,  глупым  и  неудачливым:  ведь  уже  в  который  раз  ему  так  и  не  удалось  их  укокошить! 
       Они  не  просто  радуются,  они  ликуют,  ликуют  оттого  что  остались  живы  под  этим,  пронёсшимся  на  ними,  огненным  смерчем,  что  в  них  не  угодил  снаряд,  что  мимо  брызнули  все   сотни  и  тысячи   осколков,  что  не  накрыла  вражеская   шрапнель,  не  вознесло  над  землёй  взрывною  волною  и  не  грохнуло   потом  о  земную  твердь,  что,  наконец,  не  засыпало  и  не  погребло  под  тоннами   вздыбленной  взрывами  земли.  Всё  это  могла  бы  сотворить  с  ними  земля-матушка,  но  ведь  не  сотворила  же!  Ну,  на  этот  раз  не  сотворила  -  и  на  том  спасибо!
             Эта,  сосредоточенная  только  на  самом  себе,  радость  на  фоне  соседствующих  смертей  и  страданий  чем-то  сродни  безразличию  животных  к  случающейся  у  них  на  глазах  гибели    сородичей.  Правда,  слоны и  приматы  всё-таки  в  такой  ситуации   долго   как  бы  «недоумевают»,  а  возможно,  и  скорбят  по  такому  поаоду.  У  прочих  же  тварей  не  замечено  ни   ужаса,  ни  сострадания,  ни  сочувствия  бездыханным   их собратьям.  Разве  только  некоторое  удивление  по  поводу  случившегося,  да  ещё  немного  любопытства  к  новому   состоянию   сородича.   Почти  то  же  можно  наблюдать  и  у  людей, прошедших  через  эту  мясорубку  войны,  называемую  артобстрелом:   некая  доля  безучастного  и   безжалостного  эгоцентризма  является  существенной  составной  частью  в  психологической   характеристике   почти  каждого  фронтовика.  Не  потому  ли  и  называют  такой  «метаморфоз»  понятным  словом  - озверение?
          Вслед   за  приступом  этой   диковатой,  но,  надо  сказать,  и  не  такой  уж  беспричинной  радости,  вступает  во  власть  другой  инстинкт  -  пищевой,  один  из  сильнейших,  свойственных  всему  живому:   появляется  острое  чувство  голода.   Вполне  возможно,  что  именно  неожиданный    артобстрел  и  помешал  своевременной  трапезе   этих  фронтовиков.  Но  даже  если  это  и  не  так,  то  всё  равно  чувство  голода  вполне  объяснимо:  оно  всегда  обостряется  после   или  даже  в  минуты  каких-то  невероятных  психологических  перегрузок,  передряг  и  потрясений,  в  современном  лексиконе  обобщённо  называемых   коротеньким   иноземным   словечком  «стресс».
        Сначала  немногие,  самые   грубые,  толстокожие, «неотёсанныё»,  за  ними  и  более  «сложные  натуры»,  а  потом  и  все  остальные,  вплоть  до  самых  утончённых, -   все  принимаются…  за  еду.  Давно  замечено,  что  аппетит,  как  и  зевота,   дело  заразительное  и  очень  переимчивое.  (Если  кто-то    сомневается,  то  это  легко  поддаётся  проверке:  начните  на  людях  делать  то  или  другое,  и  вашему  «примеру»  очень  быстро  последуют  многие  вас  окружающие).
           Так  и  сейчас:  всеми  извлекаются  сразу  все  припасы,    которые  ведь    могли  и  пропасть  даром,  и  будет  жаль,  если  именно  так  и   произойдёт  в  следующий  раз;  а  потом   ведь  совершенно  неизвестно,   когда,  откуда  и  приедет  ли  вообще  кухня  с  горячей  пищей.    Кто-то  достаёт  неведомо  как  и  где  сохранённый  почти  свежий  хлеб,  другой  -  жестянку  с  сардинами  или  ветчиной,  у  кого-то   из  офицеров  находится  бутылка  настоящего  коньяка,  конечно,  трофейного,  а  у  того  всего  лишь  покрошившиеся   галеты  или  остатки  горького  шоколада…
         Располагаются  кто  где:   кто-то  остаётся   в  своей,    обстрелом  не  тронутой   окопной  ячейке,   кто-то,  не  в  меру  осмелев,  вылезает  на  основательно  повреждённый   и  потерявший  привычные  очертания  бруствер,   другой,  смотришь,  примостился  на  случайно  подвернувшемся  и  оказавшемся    пробитым   осколком  котелке,  а  тот  основательно  устроился  на  каком-то  ящике  из-под  амуниции…
        Извлекаются  и  позвякивают  ложки,   идут  в  ход  ножи  (мирные  ножи!),  у  иных   нашлись  даже  вилки.    Вытаскивается,  распаковывается,  вскрывается,  откупоривается    самая  разная  припасённая  снедь.  Среди  удушливого,  прогорклого,  тошнотворного  зловония,  всё  ещё  дымящегося  вокруг,  среди  отвратительно-сладковатого  запаха  от  разорвавшегося  динамита,  едкого  запаха   газов  на  местах  разрывов,  среди  всех  этих  миазмов  войны  и  смерти    возникает,  распространяется,  крепнет,  становится  устойчивым  и,  кажется,  даже  преобладающим,  господствующим  над  всеми  другими,   аппетитный  аромат   торжествующей  жизни,  радостно  будоражащий  ненасытимую  человеческую  плоть,  самоё  её  нутро  -  неустанное   и  ненасытное  чрево.   
       Это   запах  пищи,  запах  еды,  простой,  но  никого  не  оставляющий   равнодушным:  ни  «простых  людей»,  ни  самых  «благородных».  Его  мощному  зову  одинаково  подвластны  все:  люди  любой  народности,  любых  вероисповеданий  и   даже  рас  -  от  самых  белокурых  арийцев  до   ярко  выраженных  семитов  и  даже  не  то  что  негров,  но  и  негриллей -  бушменов,  пигмеев  и  папуасов,  не  говоря  уже  о  многочисленных  индийцах  и  китайцах.
           Вот  и  наши  герои  (герои  не  в  литературном  смысле,  а  в  самом  непосредственном,  прямом:  они  ведь  не  наложили  в  штаны,  находясь  в  самом  центре  пронёсшегося  над  ними  огненного  смерча,  а  даже,  совершенно  напротив,  гляделись  почти   молодцами),  подвластные  этому  первоыбытному   природному  зову,  по-научному   называемому  пищевым  инстинктом,   который,  что  там  ни  говори,  уж   никак  не  слабее  полового  (во  всяком  случае   последний  формируется  много  позже,  угасает  раньше  и  вообще  в  полной  мере  даёт  о  себе  знать   только  после  удовлетворения  первого);  так  вот  и  наши  герои  бросаются  удовлетворять  именно  этот,  первейший  из  всех  человеческих  инстинктов.  Как  тут  не  вспомнить  Фридриха  Энгельса,  предупреждавшего  всех  будущих  побороников  бескрайнего  гуманизма   о  том,  что  человек  всегда    останется  одной  ногой  в  царстве  животных…  Если  бы    только одной!  и  только  ногой!..
         Когда  расселись,  нельзя  сказать,  что  успокоились,  но   как-то  постепенно  переключили  внимание  на  этот  новый   и  сильный  «раздражитель».  Спустя  какое-то  время    и  вовсе   по-настоящему   «вошли   во  вкус»  пусть  и  не  слишком  вкусной,  но   зато  такой  желанной  еды,  громко   смакуя  её,  чавкая,  причмокивая  и  облизываясь…
         И  только  теперь  к  ним  стало  возвращаться  чувство   реальности,   ужасащей  своею  противоестественностью,  только  сейчас  многие  из  них  по-настоящему  опомнились,  когда   увидели,  что  совсем  неподалёку,  иногда  совсем   рядом,   буквально  в   нескольких  шагах  от  них,   распростерты  неподвижные  тела  их  товарищей,  ещё  несколько  минут   или,  скажем,  какой-то  час  назад  перекидывавшихся  с  кем-то  из   них  шуткой,   какими-то  пустяками  или  же,  напротив,  успевших  сказать  какие-то  важные  слова,  оказавшиеся  для  них  роковыми  и  последними.   Но  не  только  эти  отдельные  тела,   но  ещё  и  нагромождения  чего-то,  в  чём  отдалённо    угадывалось  нечто,    лишь  похожее  на  человеческие  тела -  до  того  они  были  изувечены,   разъяты  на  части,  растерзаны…
       Но  даже  и  в  этой  апокалиптической  обстановке  то,  что  принято  называть  в  обыденной  жизни  приятным  словом  «аппетит»,  не  улетучилось,  не  пропало,  не  прошло,  но  даже,  напротив,   казалось,   вопреки  всему  только  усилилось,  ещё  крепче  вцепилось  в   постоянно требующую  жратвы    живую  человеческую  плоть  и   неистребимо  засело  в  ней. 
             Уцелевшие под обстрелом люди   по  его окончании  тут же   принимались и  за  другие  свои  обыденные дела, совершенно  безучастные  к  судьбе  своих   погибших  товарищей  и  даже  не  позаботясь  убрать  их  ещё  не  успевшие  охладеть  тела.  Оглушённые  и  ещё  не   вполне  пришедшие  в  себя,   они  полусидели-полулежали  с  ними  бок  о  бок,  живые  и  мертвые, целёхонькие  и  растерзанные,  умолкнувшие  навсегда  или  только  на  время  замкнувшие  уста.  Последние   с  безразлично-отсутствующим   видом  занимались  кто  чем:  кто-то  отряхивал  с себя  комья  налипшей  земли,  кто-то  судорожно  и  бестолково  искал  и  не  находил  сам  не   зная  что,  а  кто-то  уже  собирался   трапезничать  тут  же,  чуть  ли  не  сидя  на  трупах.  И  при  виде всего  этого   никто   из  них  не  только (внутренне   хотя  бы) не содрогнулся,  но  даже  (хотя  бы  для  виду)  и  не  поморщился.  Да  это  и не секрет  ни  для  кого,  что  война  ожесточает,  только   об этом  как-то  не  принято  говорить  вслух:  те,  кто  знает  о  войне  не  понаслышке,  вообще    предпочитают  избегать  разговоров  на   эту  тему,  прочие  же,  глядя  на  первых, просто  «соблюдают  приличия».
          На  войне  происходит  много  такого,  что  вообще  находится  за  гранью  нормального  человеческого  воображения.  (Рассказ  «вживую»  генерала  Григория  Степановича  Дудника  за  стаканом  вина;  повесть  Виктора  Курочкина  «Железный  дождь»;  слуцкая  быль  о  банде  инженера  Верёвкина  и  пожарного  Михайлова  и  пр.  и  пр.;  к  этим   сюжетам,  может  быть,  вернусь  в  последующих частях  «Саги»).
         Отец  на  протяжении  всей  последующей  жизни  поражался  этой  способности   человека  отрешаться   от  жуткой  действительности  во  имя  сохранения  способности  жить.   Можно,  оказывается  есть,  жевать,  глотать  и  даже   наслаждаться  вкусом  еды,  чуть  ли  не  восседая  на  телах  убитых  соратников. (Приходят   на  ум  слова  одной  патетической  советской  песни  -  не  о  войне,  правда,  а   «о  космосе»:  «невозможное   стало  возможным,  нам  открылись  иные  миры».  Так  и  тут.)  Что-то  такое  происходит  в  сознании  людей,  призванных  убивать  и  быть  убитыми    и  привыкших  видеть  вокруг  себя  «очевидное  невероятное»;   они  и  сами    становятся  способны    творить   его…

КАРТИНКА,  КУПЛЕННАЯ   НА  «КРУГЛОМ   РЫНКЕ»  в  ПЕТЕРБУРГЕ \далее  - другой   шрифт\.
      На  войне  трагическое  соседствует  со  смешным,  неумолимо  закономерное  с  совершенно  абсурдным,  страшное   перемешивается  с  забавным.  Как  раз  такую  историю  из  военной  жизни    отца  я  и  собираюсь  сейчас  поведать.   При  этом   отдаю  себе  отчёт  в  том,  что  не  всякий  читатель  поверит  в  её  полную  правдивость.  Такого  недоверчивого  читателя  я  отсылаю  к  книжке  Николая  Никулина  «Воспоминания  о  войне»  (Санкт-Петербург.  2015),    а  именно  к  Новелле  I.  Как  становятся  героями.  Глава   «Военные  будни»).  Я  прочёл  её  пару  недель  назад,  а  то,  что  я  собираюсь  сейчас  рассказать,  положено  мною  на  бумагу  за  15  лет  до  этого.  Но  истории  поразительно  похожие!
           Однако  прежде  самого  рассказа  должен  дать  его  предысторию,  даже  не   предысторию,  а  скорее  пролог,  из  которго  станет  ясно,  почему  я  принимаюсь  за   рассказ  об  этом  событии  с  особым  энтузиазмом,  что  ли.  Дело  в  том,  что  мне  на  это  было  своеобразное  «знамение».  Где-то  в  20-х  числах  ноября  1997  года  (а  окончательно     «переписываю»  эту  историю  на  компьютер  я  уже  в  20-х  числах  ноября  года  2018-го,  т.е.  с  интервалом  более  чем  в  20  лет)  я  обегал  мебельные  комиссионки,  коих  в  те  годы  было  великое  множество,  в  поисках  каких-то  недостающих  нам  на  кухню  предметов.  К  тому  времени  мы  жили   уже  в  3-комнатной  квартире  на  Чкаловском  проспекте.  В  той  «экспедиции»  ничего  подходящего  найти  не  удалось.  Но  зато  на  «Круглом  рынке»,  что  на  пересечении  Боровой  улицы  и  улицы  Марата,  меня  ждала  настоящая  удача,  хотя  и  совсем  иного  рода.
          В    одной  из  мелких  и  плохо  освещённых  лавчонок   вдруг  вижу  выставленную  на  продажу  небольшую  - 25 х 35  см,  это  уже  вместе  с  рамкой -  картинку,  взятую    в  хороший    багет  чёрного  цвета  с  бронзовой  каймой  по   внутреннему  краю.     Оформление  почти  «богатое»,  сама  же  картинка  довольно  скромненькая,  по  размеру    -  12 х  25  см.  Сначала   мне  показалось,  что  картинка  написана  маслом.  Но,  протерев  ещё  не  отпотевшие  с  мороза   очки,   я  понял,  что  блестит  она  не  краской,  а  стеклом,   написана  же  скорее всего  акварелью.  Но  всё  равно  она    впечатлила  меня  настолько,  что  я  сразу  и  бесповоротно  решил  купить  её  на  последние  имевшиеся  у  меня  с  собой  деньги,  которых  было  аж  целых  100   (так  называемых)  тысяч  рублей;  тогда  (  вплоть   до  1997  года)  в  бурно  реформируемой  России  счет  карманным  деньгам  шёл  на  сотни  тысяч  и  миллионы.  На  мою  удачу  ровно  100  «тысяч»  и  нужно   было  за  неё  заплатить.
        Молодой  парень-продавец  тут  же  выписал  мне   чек,  по  которому  я  и  расплатился  в  кассе.   Я  попросил  упаковать  покупку,  так  как  уже  дорожил  ею  как  своей  благоприобретённой  собственностью.   Всё,  что  смог  сделать  любезный  продавец,   это  обернуть  мою  картинку  какой-то  рекламной  газетёнкой,  что  показалось   мне  крайне    непочтительным  в  отношении   вещи,    обладанием   которой  я  уже  стал гордиться.  Но  зато,  видимо,  почувствовав  некоторую  свою   оплошность,  он  долго,  горячо   и,  главное,  очень  искренно  благодарил  меня,  чуть  ли  не  бросился  пожимать  руку.  Видимо,  не  очень-то  он  рассчитывал,  что  в  это  нелёгкое  время  кто-то   станет   тратить   деньги  на  такую  безделицу…
         Ну  скажите,  много  ли  в  современной  России   найдётся  охотников   до  такого   жанра?  А  скорее  всего,  что  он  даже  не  вникал  в  жанр  и  тому  подобное,  если  вообще  обращал  на  неё  какое-то   внимание.  А  между  тем  у  меня  были  особые  резоны  приобрести  её:  именно  для  меня  она  представляла  особый  интерес   и  даже  являлась  ценностью  некоего  чрезвычайного  порядка.  Дело  в  том,  что  уже  при  самом  первом  взгляде   на  эту  «околобатальную»  картинку  из   жизни  русской  армии  1914 – 1918  гг.  я  сразу    припомнил  все  рассказы  отца,   и  мне  представилось,  как   он  был  бы  рад  получить  при  жизни  эту  картинку  в  подарок.  А  как  раз  приближался  его  день  рождения:  14  декабря  в  тот  год  ему  могло  бы  исполниться  104  года.    Порадовался,  если  бы,  конечно,   оставался  до  этого  возраста   в  полной  памяти.  К  сожалению,  в  самом  конце  жизни   она    стала  ему  изменять  и  он  иногда  впадал   в  беспамятство  и    начинал  путаться  в  реальностях  пережитых  им  эпох…  Всё  это  имело  место  на  самом  деле  в  последние  недели  его  жизни.   
        Короче  говоря,   когда  я  разглядел  картинку   повнимательнее,   то  чуть  ли  не  вскричал  (а  внутренне  именно  и  вскричал):  «Да  это  же  Лян(д)стреу!  Это  же  пленные  из  деревни  Лян(д)стреу!»  А  теперь  нужно  рассказать,   что  было  изображено  на  картинке,  почему  она  вызвала  из  памяти  это  странное  название  и  что  это,  собственно,  за  Ляндстреу  такая  (такой  или  такое)?
          На  картинке  изображена  довольно   обыденная  для  фронтовой  жизни  сцена.  Расположение  русских  войск.  Белые  украинские  мазанки.  Значит,  Юго-западный  фронт.  Слегка  порыжевшие  деревья,  запыленная  и  вытоптанная  трава.  По-видимому,  уже  начало  осени.  Расположившиеся  под  лёгким    навесом  русские  ведут  учёт  и  первичный   допрос    захваченных   в  плен  германцев. 
       За  столом  с  бумагами  сидит   то  ли  писарь,  то  ли  переводчик,   а   может  и  то  и  другое  вместе;  видимо,   унтер-офицер.   По  правую  руку  от  него только  что  в  нетерпении  встал  со  скамьи  русский  офицер  в  характерной  короткой  и  плотно  сидящей  на   нём  то  ли  гимнастёрке,  то   военной   «косоворотке»  и  столь  же  характерной  двойной  портупее,  поддерживающей  на  левом  боку  ножны  с  саблей  и  на  правом   -  кобуру  с  револьвером  системы  «наган».  Жёлтые  ремни  портупеи  на  груди  идут  параллельно,  а  на  спине  накрест.  Узкие  бриджи  заправлены  в  высокие  (м.б.,  «кавалерийские»)   сапоги.   Офицер  стоит  к  нам  в  профиль:  по  тогдашней  моде чёрные  усы  подкручены  кверху,  бородка  -  клинышком,  «эспаньолка»,  тоже  по  моде  того  времени;  такие  позволялось  носить  офицерам  в  чине  не  ниже,  кажется,  капитана  или,  во  всяком  случае,  поручика.  Правую  руку  он,  видимо,  сдерживая  поднимающееся  в  нём  раздражение,  просунул  под  пряжку  туго  затянутого  ремня.
        По  левую  руку  от  писаря  наискосок  у  угла  стола  перед  ним  стоит  невысокого  роста  молоденький    пленный  солдат  в  зеленовато-сером  френче;  его  раненная  рука  на  перевязи  через  плечо,  повязка  еще  свежая,  окровавленная.  Из-под  характерного  немецкого  военного  берета-«бескозырки»  торчат    простонародные   оттопыренные  уши  -  видно,  что  не  «бауэр»,  а  какой-то  «арбайтер»-бедолага.  Солдатик,  отвечая  через  переводчика  на  вопросы  русского  офицера,  заметно  нервничает,  переминается  с  ноги  на  ногу.
        За  спиной  допрашиваемого  вытянулся  по  стойке  «смирно»  русский  солдат-конвоир:   стоит,   задрав  бороду  кверху  -  не  просто  служака,  а  верный  слуга  Царю!  А  может  быть  и  не  царю  уже,  а  всего  лишь  Временному  правительству…    Рукой  он  придерживает  приставленную  «к  ноге»  мосинскую  «трёхлинейку»  с  примкнутым  четырёхгранным  «русским»  штыком;  грудь  выпятил  колесом;  тяжёлый  подсумок  с  обоймами  патронов  заметно  оттягивает  ремень.  С  таким  шутки  плохи!
       Перед  столом  же,  но  в  некотором  отдалении,  стоят-дожидаются,  когда  и  до  них  дойдёт  черёд, трое  других  пленных, на  них  характерные  немецкие  каски  с   островерхими  шишаками.  Может  быть,  это  офицеры  или  унтер-офицеры?  Каски  коричневатого  цвета  (кожа?),  а  я  почему-то  привык  думать,  что  они  были  чёрные  (м.б.  из-за  чёрно-белого  кино?).  Козырьки  и  шишаки  поблескивают  на  солнце  чёрным  лаком.  Эти  трое все  усаты  (под  своего  Вильгельма,  что  ли?),  один  в  «пенсне», другой  выделяется  очень  высоким  ростом.  Обшлага  их  зелёных  френчей  коричневые.  (В  крови  у них,  что  ли,  эта  тяга  к  коричневому?)  Пуговицы  на  груди  в  один  ряд,  густо,  не  менее  8-ми.  Брюки  и  сапоги  чёрные.
          Позади  этих  троих  ещё  один  пленный,  судя  по  головному   убору,  простой  солдат,  т. н.  «младший  чин».  Ещё чуть  поодаль  русский  солдат  с  шинелью-скаткой  через  плечо;   на  левом  боку  у  него  увесистая  коричневая  сумка;  каждой   рукой  он  придерживает  по  винтовке,  которые,  возможно,  отобраны  у  пленников.  На  заднем  плане  -  обычная  суета  армейских  будней…\конец   др.  шрифта\

 ГЕРОЙ   ПОВЕСТВОВАНИЯ   СТАНОВИТСЯ   ВОЕННЫМ    ГЕРОЕМ
         Это  призошло  в  разведке   у  деревни   Лян(д)стреу  (название воспроизвожу, как запомнил  его на  слух  из  отцовского  рассказа).     В период с февраля 1915 по декабрь 1916 года  223-й(Одоевский) полк 56-й стрелковой дивизии  имел  свои  позиции  где-то в  районе  населённых пунктов  Калуш - Рава Русская - Станислав  (ныне Ивано-Франковск).   Даты и  диспозиция  указаны  мною   очень  приблизительно:   при  необходимости  их  можно   уточнить   по   военным  архивам  части.  Дело  происходит,  повторяю,   на нашем Юго-Западном фронте.
         …Младший унтер-офицер 2-й роты Наум Маглыш получил от своего ротного командира приказание на рассвете провести на переднем крае   разведку  позиций противника  у  деревни Лян(д)стреу.  Выступили    ещё  до  утренней  зари  вчетвером   и  уже   к  8-ми утра вернулись в расположение своих,  не только успешно выполнив задание,  но  ещё и с  совершенно неожиданной  «дополнительной»  "викторией"!   
       В ходе этой разведывательной вылазки  произошло то,  что  можно  назвать  «огневым соприкосновением с противником» , в результате  которого  наши разведчики  захватили  в плен 14  военнослужащих австро-венгерской армии. За эту разведку  младшего унтера Наума Маглыша   наградили   Георгиевским  крестом  4-й  степени,  который  особо  был ценим  офицерами-фронтовиками,  хотя  и  считался  "солдатским", потому что награждали этим  крестом  только тех,  кто проявил личную  храбрость  в  бою.
            Впрочем,  в этой героической, в общем-то, истории не обошлось , как это часто бывает на фронте, без случайностей и недоразумений. Тот, кто  побывал на войне, знает, что серьёзное  часто соседствует там со смешным, пафосное с обыденным, забавное с трагическим, величественное с мелким и случайным. Об этом иногда пишут в книгах, но только по-настоящему талантливые и большие писатели, реже - газетные журналисты, особенно когда ещё ведутся боевые  действия , но никогда вы не  найдёте подобного рода подробностей в  донесениях и   военных сводках . О таких частностях бывает известно  только самим участникам событитй, только в их памяти они  живут непридуманной,  многокрасочной жизнью, делая  давно  прошедшее ярким, незабываемым,   более  чем  реальным.
          Так было и в этой истории с разведкой у деревни Лян(д)стреу.   Не сказать, чтобы всё обернулось чистым приключением,  но некоторые обстоятельства  этой  вылазки невозможно рассматривать  с видом слишком уж глубокомысленным  и  серьёзным.   
      Начать  с   того, что ротный,  отдавая накануне вечером  своё распоряжение и ставя  перед   младшим  унтером  боевую задачу, делал это  не  имея  перед  собой  оперативной карты с нанесённой на ней диспозицией  своих  и чужих, как это полагалось бы по уставу боевой  службы, а  в манере - как бы это поделикатнее выразиться - неформальной,   «импровизируя»,    что ли.  Он вышел,  что называется,  в чисто поле, простёр свою десницу  в направлении  вражеских  позиций  и мягким жестом несколько  расслабленной ладони  указал, что пойдёте,  мол, вон  туда, подберётесь  как можно ближе  к позициям  австрийцев, посмотрите, что там да как:    где артиллерия, сколько стволов  и какого калибра,  где пулемётные гнёзда, в каких местах  лучше всего  делать проходы  в проволочных заграждениях; ну и  ещё что-то в том  же  роде.
       Младший  унтер-офицер   Маглыш  внимательно слушал, подтверждая   кивками головы  и повторением  отдельных  фрагментов  приказания, что он всё понимает  именно  так,  как должно.  Слушал  и неотрывно смотрел на указующую командирскую ладонь.  Он  стоял,   как  и  положено  подчинённому,  чуть  позади своего  начальника  и, естественно,  при  этом чуть  сбоку,  так что  смотрел  на  кончики  командирских перстов  под  углом несколько иным, чем  видел их  сам обладатель. 
        И,  как следствие этого,  младший  унтер  проецировал   линию  задаваемого  направления  не  совсем  туда, куда  указывал комроты, а точнее сказать -  на  совсем  иную воображаемую  точку  переднего   края   противника. И разница эта, принимая в расчёт законы  планиметрии, была, конечно, весьма значительной.   Но это  ещё не  всё,  а  из  всех  сопутствующих,  так сказать,  обстоятельств -  только "во-первых».  Имелись    ещё  (и  они  появятся  в  своё  время,  как  полагается  в подобных случаях,    ещё  и  "во-вторых",  и   "в-третьих"…
          Для  выполнения  боевой  задачи  младшему   унтеру  придали  команду  из  трёх  стрелков-охотников  (по-современному -  добровольцев),  все  уже  опытные,  обстрелянные,  и  все  старше  возглавившего  их  унтера  Маглыша.  Каждому  выдали  по  две  ручные  гранаты  и  по  «нагану»,  что  в  разведке  намного  сподручнее,  чем  тяжёлая  четырёхкилограммовая  винтовка.
          Вследствие ли разных "точек зрения", с которых смотрели  и по-своему видели подлежащую разведке  зону ротный командир  и  младший унтер, или  по стечению каких-то иных никому не ведомых обстоятельств, или вопреки им, но наши лазутчики, выдвинувшись к своему переднему краю еще затемно, едва  стало чуть светлеть на востоке,   оказались  вскоре  на небольшом пригорке, с которого даже в предрассветных   сумерках   уже    в  самом  общем  виде   просматривались  позиции противостоящего противника.   Но  чтобы   хорошо  высмотреть  на  них  всё  их  интересующее,  к  ним  нужно  было  подобраться   поближе,  преодолев  на  пути   довольно  широкую  лощину,  пока  ещё  державшую  их  на  значительном  удалении  от  цели. 
     Ещё  раз  обозрев  темный  пока  на  западе  горизонт,  где  смутно  вырисовывались   крыши  каких-то  строений,    двинулись  вниз  по  пологому  склону  в  лощину.   Уже  слегка  подсвеченная  утреннй  зарёй,  вся  она   представала  словно  затканная  причудливой  чересполосицей  крестьянских  полей:   слегка  желтеющей  поспевающей  пшеницы,    горящих  расплавленным  золотом  цветущих  подсолнухов.   Спустившись  в    лощину,  двинулись  через   эти  крестьянские  «полоски» -  где  вдоль,  где  поперёк,  где  наискосок,  стараясь  всё же  не  слишком  истоптать  их.  Пшеница  чуть  ли  не  по  грудь,  а  до  огромных   золотых  тарелок  подсолнухов   вообще  едва  рукой    дотянуться.
             В  общем,  такая  благодать  вокруг,  покой.    Так  и  хочется   добавить  ещё  слово  «мир»,  но,  Боже  мой!  какой же  мир,  если  вот  он  перед  тобой -  противник, о   котором  ещё  нужно  всё-всё  разузнать:  сколько  и  чего  у  него  заготовлено  про  их  души.  Да  нужно  ещё  выбраться  из   этих  посадок,  по  крайней  мере  на  другой  край  лощины,   туда,  повыше,  откуда  стало  бы  хорошо  видно  его  позиции.   А  пока    они   видят  только  высокое  небо  над  головой,  на  котором  ни  облачка.  Да  и  вообще   вдруг  стало  непонятно,  куда  двигаться  дальше.  Ага,  вроде  бы  солнце  должно  оставаться  позади  и  немного  справа…  Да,  справа…  Да,  вроде  бы  так…
           В  общем,  они  порядочно-таки  поплутали   в  этой  чересполосице!   А  когда    наконец  выбрались  из  неё,  оказалось,  что  они  уже  на  противоположном  краю  лощины.  Осторожно  крадучись,  поднялись  по  склону  наверх  и  вот  она  удача:  перед  ними  как  на  ладони  открылась  вся  вражеская  диспозиция.   О  таком  везении  они   не  могли  бы  даже   и  мечтать. С трудом сдерживая охватившее их возбуждение, принялись они высматривать, определять и подсчитывать  то, что их интересовало в первую очередь: батареи, пулеметные гнёзда, места в заграждениях, где ловчее всего можно было бы проделать проходы.
          Как- то получалось всё слишком  легко  и  просто, самим не верилось, и даже оторопь   какая-то  брала.   Для  верности  каждый  затвердил  себе, чего сколько и где  именно. Что ж, спасибо тебе, госпожа Удача!  Можно и в обратный путь... Осмотрелись с пригорка в обратную сторону, куда лучше держать,  да  и  двинулись  без  всякого  промедления.
            Когда же с пригорка спустились, неожиданно для себя оказались перед большим полем кукурузы, широко раскинувшимся перед ними  и встававшим  плотной стеной чуть ли не двухметровой высоты. А ведь на пути сюда никакой кукурузы   вроде  бы  не видели,  не  прорбирались  они  ни  через  какое  кукурузное  поле  -  что за оказия такая! Потом успокоились  и рассудили по-новому.  Ну и что, что кукуруза?   Оно, может, даже к лучшему:  можно уйти  совершенно  скрытно в буквальном смысле.  Если, конечно,  пробираться через посадки, не особенно шевеля их.  Не давать же такой крюк, обходя всё это чёртово поле, невесть откуда взявшееся!  Тут каждая минута дорога - только бы ноги унести!  Так что все  дружно  поспешили  скрыться  в высоких зарослях.
           И  тут  обнаружилось, что каждый куст кукурузы уже нёс  на себе несколько  увесистых початков, весьма соблазнительного вида: ведь под плотными тёмно-зелёными листьями  таились аппетитные зерна, нежные, сочные, золотистые, достигшие как раз  кондиции молочно-восковой спелости. Это явилось  серьёзным  соблазном  для  порядочно  соскучившихся   на окопном пайке  по  чему-нибудь  этакому  воинов, да  к  тому же фронтовой солдатский  рацион  -  об  этом  надо  честно  сказать  - весьма был беден  именно  на витамины. Так что при виде  этого растительного роскошества  русские бойцы сразу даже как-то повеселели, оживились…
        А может, просто потому что все они были выходцы из крестьян и по внутренней своей  сущности просто крестьяне.  Их воодушевлял сам вид этой обильно плодоносящей нивы,  и ничем не могли сдержать они  рвущийся из груди восторг перед  щедростью природы, воздающей человеку за труд на земле. Грызя  нежную, ароматную, сочную мякоть молодых кукурузных зёрен, бойцы - нет, не забыли  о,   а  лишь  несколько  отвлеклись от  -  суровой военной действительности, которая окружала этот буйно зеленеющий оазис мирной крестьянской жизни. 
       Но что самое неприятное, в этой  почти ребяческой  забаве,  самозабвенной и  всепоглощающей, они  как-то  неощутительно  для  себя  опять  потеряли   точное  направление, которого  первоначально  держались,  и,  осознав это,  сначала даже слегка подрастерялись.  Причём все сразу, в том числе и незадачливый  младший унтер. Впрочем, чему же удивляться:   ведь  ему-то   нет  ещё   и  22-х!  Но  растерянность  длилась  недолго - сказался всё-таки  определенный  фронтовой  опыт,  обретённый   за  несколько месяцев,  проведенных  в окопах на  переднем  крае.  Минутная растеряннасть  быстро улетучилась, как только  по-настоящему  рассвело  и небо, распахнувшееся над ними, заметно порозовело с  одного краю.  Стало  в  общем   ясно, куда надлежит двигаться  дальше.
            И правда,  уже через несколько минут они  вышли  на другой край этого  -  то  ли злополучного,  то  ли,  напротив,  спасительного  - поля  и,  осмотревшись,  поняли,  что,  слава  богу, не  на  тот,  с которого входили  в  него.  Облегчённо переведя дыхание, стали соображать, что предпринять теперь.  Однако тут в дело, похоже,  опять  вмешалась  сама  судьба, слепая, но  всесильная  и  решающая несравненно быстрее несовершенного человека и,    зачастую,  вместо  него.  А дальше уж как получится:  иногда во благо ему, а бывает, что и во зло...
     Неподалёку   белела  своими  невысокими  стенами  мазанка,  стоявшая без кровли и даже без стропил:   то ли снесло взрывной волной, то ли  строители  еще не приступили к кровле, или же вынуждены были бросить всю работу по причине прикатившей сюда войны, что,  конечно,  вероятнее всего.   Подползли  немного  поближе,  потом  ещё  ближе,  и  ещё...   Стали  прислушиваться.  Со стороны этой хижины доносились какие-то  негромкие звуки, в которых  ухо  стало  постепенно  раличать  человеческую речь.  Она  то  затихала,  то  вновь  возобновлялась,  то  перемежалась  каким-нибудь  непонятным  шумом  или  взрывами  хохота. 
    Через  какое-то  время  стали  слышны  даже  отдельные  гортанные  фразы,   а ещё мгновение спустя стало ясно, что речь эта ведётся отнюдь не по-русски  и  не  по-украински, а на самом что ни на есть немецком   языке. Стало быть, австрияки!    Нос  уловил  запах  курева,  а  самим-то  им  в  разведке  курить  запрещено.  И  чувствуется,  что  табачок   у  австрияков  хороший,  просто   отменный,  не  в  пример  нашей  «махре».   И  они  себе  тут  по-барски  покуривают!
            Младший унтер без лишних слов торкнул в бок солдата, знавшего по-немецки:  давай,  мол,  Осянин. И тот, негромко прокашлявшись и убедившись, что достаточно прочистил свою глотку, с остервенением, от которого даже стоявшим рядом своим стало как-то не по себе и немного жутковато, неожиданно  громопоподобным  голосом  взревел  в  благостной  утренней  тиши  (по-немецки,  естественно).  Но если бы даже провещал он то же самое  по-русски:    «Бросай оружие!  Сдавайся!  Выходи по-одному! Руки вверх!»  -  зловещий  смысл  его команд  был  бы   ясен  без перевода  любому,  независимо  от  того, на каком языке он привык говорить  с  детства.
           Нет,  не  просто  так  появляются  разные  пословицы  и  поговорки:  народ  выводит  их  как  своеобразные  формулы  повторяющихся   жизненных  коллизий.   Вот  и  эта  чаще  всего  оправдывает  себя:  «Удача  нахрап  любит».  Действительно,  в  условиях  недостатка  объективной    информации  к  успеху  могут  привести   именно   дерзкие  действия  «по  интуиции».  Почему  так,  оставим  на  рассуждение  более  сведующих  людей…
      Только  мёртвый не содрогнулся бы от этого рёва, но и он бы понял, что издающий такие звуки  не потерпит ни возражений, ни промедления. Никто точно не знает, какое гудение производили иерихонсие трубы, сокрушившие мощные  стены древнего города, но  рёва  нашего   глашатая  вполне  хватитило,  чтобы  он  сквозь  стены  мазанки  достиг  вражеских ушей.  Это стало понятно,  как только с их стороны прозвучал одиночный трескучий выстрел.  Но прозвучал он как-то неуверенно и робко.
     Видит Бог,  лучше бы его и  вовсе не  было.  Как  только  отзвучало  его  короткое  эхо,  младший унтер  тут же  без  промедления  скомандовал:  "Тарасенко,  готовь гранаты!"  Полетела одна и сразу же вслед за нею другая; солдат даже не метнул их, а как-то, словно играючи и жонглируя,  легонько подбросил чуть повыше над стеной избушки. Два  взрыва, приглушённые стенами, слились практически в один.  За  стенами  какой-то  общий  вопль,  потом  отдельные  крики  и  стоны.  Возможно,  и  ругань,  по  интонациям  судя…   
     Над  мазанкой поднялось небольшое облачко  дыма и пыли и пахнуло  чем-то сладковато-тошнотворным.  Осянин  проревел  ещё  раз:  «Бросай  оружие!  Выходи  по-одному!»  Понуждать австрийцев к сдаче в плен больше не пришлось:   через несколько мгновений в дверном проёме показался первый, он был рыж и долговяз, так что ему пришлось согнуться под низкой  притолокой чуть ли не вдвое. За ним последовали другой, третий... 
       Да  сколько  же  их  там,  Господи!   Выскакивают  один  за  другим,  как  ошпаренные,  глаза  выпучены,  руки  кверху  и  трясутся…  Лица  тоже  какие-то,  мало  похожие  на  человеческие,  то  ли  в  грязи,  то  ли  в  копоти.  Некоторые  окровавлены,  на  других  изорваны  мундиры…  Вот  эти  двое,  похоже,   офицеры…  Что-то  голгочут  по-своему,  показывают  на  покинутую  ими  мазанку…  Да,  выбрались  вроде  бы все.
         «Осянин!   Глянь,  что  там  у  них!  Костецкий,  прикрой!   Тарасенко,  ты  тоже  с  Осяниным!»   Вскоре  все  трое   показались  назад  в  дверном  проёме,  нагруженные  трофейными  карабинами.   Кричат:  «Там  ещё  четверо!  Кажется,  убитые!»  Оказалось,  что  трое  действительно  мертвы,  а  четвертого  только  оглушило,  а   так  -  ни  одной   царапины.  Когда  же  всех пересчитали,  всего  захваченных в плен оказалось  14 душ, двое из них были ранены, впрочем,  легко.
          На всякий случай  ещё  раз, соблюдая осторожность, заглянули внутрь  мазанки - не укрылся ли там какой-нибудь австрийский хитрован. Нет, таковых не обнаружили, зато увидели три бездыханных тела с повреждениями настолько тяжёлыми,  что никто и ничем уже не мог бы им помочь... Брошенное австрийцами оружие решили не брать - его  слишком много, а нужно было поскорее уходить восвояси, пока их не накрыли превосходящие силы противника - ведь они, явно, были где-то неподалёку.
       Младший  унтер  скомандовал:  «Отходим!»,  и  двинулись  назад.  Вроде  бы  теми  же  полями  через  ту  же  лощину.  Кажется,  всё  сделали  правильно:  теперь  солнце  уже  не  справа,  а    впереди.  Да  тут  ещё  нужно  за  австряками  приглядывать,  чтобы  не  разбежались:  их  как-никак  14  душ  против  наших  четырёх.  «Тарасенко!   Марш  вперёд!  Пойдёшь  головным.  Сам  буду  сзади,  Осянин  и  Костецкий  -  по  бокам.  Всем -  глядеть  в  оба  глаза,  не  зевать!  Приготовить  оружие,    чуть  что   -  стрелять  без  предупреждения!  Осянин,  растолкуй  для  непонятливых!»  -  «Небось,  со  связанными  сзади  руками  далёка  не  убегуть» , -  успел  вставить  своё  мнение  Тарасенко,  привыкший,  что  с   ним  всегда  считаются. – «Повторяю:  чуть  что  -  стреляйте,  только  не  по  своим!  Вперёд  -  марш!»
          Как бы там ни было, но некоторое  время  спустя вышли на своих, правда,  в расположение уже не своей  родной  роты  и,  что  еще  забавнее,   даже не своего полка, а соседнего.  И что они там  наразведывали,  для  кого  и  какую это имело практическую  военную ценность, в анналах не  сохранилось  и до потомков не дошло. Но четырнадцать пленённых австрийцев - они же вот, налицо! Да ещё трое убитых!   Да  в  офицерских  сумках  австрияков   нашлось  кое- что  небесполезное.  Это  же не просто  какие-то  там  слова об артиллерии и пулемётах. Так что вопрос о том,  выполнено  ли  разведзадание,  может быть,  даже  вовсе  не  поднимался,  а    если и  поднимался, то,  скорее всего, был  сразу же  замят и  предан  забвению по распоряжению старших начальников: какие ещё взыскания с  таких-то  молодцов!  Герои -  и  всё тут!.. 
        А  шуму-то,  шуму  было   -   на   весь  полк  и  даже  дальше.  А  через  несколько  дней  понаехало  высокое  начальство,  и  командир  полка   в  его  присутствии  и  перед  всем  строем  объявил  и  вручил  награды:   младшему  унтер-офицеру Науму Маглышу   вышел  Георгиевский  крест 4-й степени.  Награду   тут  же  перед  строем  и  нацепил   ему   на грудь  командир 223-го (Одоевского)   полка    ........  Так  отец  неждано-негадано  стал  героем;    другие  участники  этой  разведки    тоже  получили  свои  награды,  но  Георгия  заслужил  только  младший  унтер... 
            А  на  деревню  вышли  совсем  не  ту,   что  было  нужно   -  на  какую-то  Ляндстреу.  Они-то  и  сразу  не  на  ту  нацелились,  как  потом  выяснилось.  Да  ещё  это  чёртово  поле  с  кукурузой…   Так  что  отклонились-таки  изрядно,  и  на  «своих»  австрийцев   вышли   не  только  с  фланга,  но  ещё  даже  несколько  с  тыла,  Неудивительно,  что  застали  тех  совершенно   врасплох,  грянули  на  них   как  гром  с  ясного   неба,  посеяв  в  их  рядах  не  только  панику,  но  ещё  и  смерть.  Казалось  бы,  вот  он  его  «звёздный  час»,  но  всё-таки  главное  для  него  событие  той  войны  было  ещё  впереди…         

ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ  ЭПИЛОГ  К  РАССКАЗУ  О  РАЗВЕДКЕ   У   ДЕРЕВНИ    ЛЯН(Д)СТРЕУ       
            Жизнь потом ещё изрядно помотала Наума Маглыша: после царской армии пришлось послужить  и Временному правительству, и в Красной Армии,  да и при других обстоятельствах он  брал в руки оружие. Но жил он долго и  не дожил до полных 96-ти   только  чуть больше одного месяца. В один из своих последних дней, когда сознание его было абсолютно ясным, он опять вспоминал  ту историю с пленением австрийцев  и горько  сожалел о трёх человеческих душах, невинно загубленных ими тогда без крайней военной необходимости, а, можно сказать, из одного лишь молодечества, понимаемого иногда крайне превратно, особенно  в  бесчеловечных условиях войны.  Он  не  знал,  где  и  у  кого  ему  испрашивать  прощение  за  тех  трёх,  которых  можно  было  не  убивать,  этих  мужчин  или  парней  из  каких-то  городов  и  весей  этой  лоскутной  Австро-Венгерской  империи.  Зря  убили,  зря!
           Не  знаю, стоит ли повторять, что и тогда, и на протяжении всей своей жизни он оставался убеждённым атеистом, так что его раскаяние носило скорее общегуманистический, а  вовсе не религиозный характер. Да это и так известно: очевидная набожность и непреодолимая совестливость - совсем не одно и то же. И, оказывается, что самое главное,   нравственная  работа  души (т. н. "мучения, муки совести") продолжается чуть  ли  не до последних мгновений человеческой жизни.               
               
               
                НОВЫЙ     ФАТАЛИСТ
        «Новый»  -  потому  что  по  крайней  мере  с  одним  «фаталистом»  среднеобразованная  русская  публика  уже  имела  возможность  познакомиться.   Я  имею  в   виду  главу  с  одноименным  названием  из  романа  М. Ю. Лермонтова  «Герой  нашего  времени».  Но  у  нас  и  время  иное,  и  герои; соответственно,  и  «наш»  фаталист  получается  совсем  другого  рода.
             Замечено,  что   на  войне,  особенно  непосредственно  в  районе  боевых  действий,  почти  у  всех людей  развивается  повышенная  мнительность,  вера во всяческие приметы,  в какую-то предначертанность судьбы,  в  её особые "знаки" и  в  тому  подобное  прочее. Таким настроениям особенно была подвержена молодёжь, и в наибольшей мере - образованная. Это  были дети своего времени,  своего века - "серебряного". Приподнятость  и  обострённость  чувств,  нарочитая  их  демонстрация, некоторая  общая экзальтированность  при  этом  -  всё  это  было во вкусах той эпохи, уже познавшей модерн, футуризм, акмеизм,  символизм, декаданс и прочее и прочее.  Народ  попроще,  напротив,  часто  демонстрировал  некоторое  равнодушие  к  своей  собственной  судьбе;  нельзя  исклчать,  что    несколько  напускное  и  не  вполне  искреннее:  кому  сгореть,  тот,  мол,  не  утонет…
         Мы   уже знаем,  каковы  были  основные  заботы,  хлопоты  и  занятия  бойцов  перед  наступлением,  особенно  непосредственно  перед  атакой.  Тут  всё  было  предельно  конкретно и  определённо,  и  у  всех  более  или  менее  одинаково,  нацелено на  то,  чтобы  хоть   как-то  обезопасить  себя  от  «больших  неприятностей»,    иначе   говоря,  сохранить  собственную  жизнь,  а  по  возможности,  и  здоровье.   
     Совсем  не  то  с  настроениями.  Хотя  всем  предстояло  одно  и  то  же  и  шансы на  жизнь  и  смерть  были  у  всех  приблизительно  равны,  отношение  к  этому  неведомому  грядущему  было  совершенно  неодинаково,  во  всяком  случае  -  внешние  проявления  этого  отношения.  Диапазон  этих  различий  оказывался  довольно  широк,  можно  даже  сказать,  что  они  проявлялись  в  каждом  конкретном  случае   очень  индивидуально:    у  кого  как,  и   почти  никогда  не  наблюдалось  двух  одинаковых  или  даже  похожих…
         Одни   бывали  очень  возбуждены,  становились  сверх  всякой  меры  общительны,  словоохотливы,   даже  болтливы   и  противоестественно  веселы,  другие,  наоборот,   вдруг  умолкали,  замыкались  в  себе,  становились  нелюдимы,  без  видимой  причины  раздражительны  и  даже  озлоблены.  Некоторые  «праздновали  труса»,  откровенно  «дрейфили»,  паниковали  и  даже  не  пытались  скрывать  своих  чувств  -   беспокойства,  страха,   а  иногда  и  ужаса  по  поводу  предстоящего.
         Почти   всегда  потом  оказывалось,  что  такие  действительно  были  всегда   обречены  и  как  будто  предчувствовали   эту  обречённость  и  свой  близкий  конец.  Редко  кто  из  них  избежал  своей  более  или  менее  печальной  участи.   Вот  только  остаётся  совершенно   непрояснённым  вопрос   о  том,  где  здесь   причины  и  где  следствия.  То  ли  они  действительно  чувствовали   свой  фатум,  свою  судьбу,  её  полную  предопределённость   и  предрешённость,  то  ли,  наоборот,   «тёмной  энергией»,  или,   как  сейчас  модно  выражаться,   отрицательной  энергией    своего  страха,  этим  вакуумом,   отсутствием  мужества,  этим  своеобразным  физическим  полем,  так  сказать,  индуцировали,    а  проще  сказать,  накликали  на  себя,  притягивали  к  себе  беду,  на  глазах  превращавшуяся   в  их  «рок».  Многочисленные  примеры,  которые  известны  по  этому  поводу,  ровным  счётом  ничего не  объясняют  и  не  проясняют,  потому  что  их  можно  истолковать  как    в  ту,  так  и  в  другую  сторону.   
         Тут  важнее   иное:  таких  случаев  на  войне  бывало  много,  и  они  не  проходили  незамеченными  для  окружающих.  А  это  уже  говорит  если  и  не  о  точно  установленном  «научном  факте»,   фиксирующем  самоё  сущность, то  всё  же  о  вполне  определённом   естественном  (природном)  явлении,  т. е.  просто  о  факте.   Потом  эти  факты  дополнялись  яркими,  но  уже   вымышленными  и   потому  особенно  живописными  подробностями,  иногда  совершенно  фантастическими  и  ничего  общего  не  имеющими  с  действительными  событиями,  и  постепенно  превращались  в  своего  рода  летучие  и  быстро  распространяющиеся   легенды,  которыми  потом  тешили  и  дразнили   своё  воображение  тысячи  чересчур  романтических  или  просто  наивных  натур.
      Одну  такую  историю  любил  рассказывать  и  отец.  Впрочем,  он  рассказывал  её  как   очевидец,  а  не  как  «ретранслятор».   Эта  история,  к  которой    само   напрашивается  название,  вынесенное  в  заголовок. Оно  здесь  не  менее  уместно,  чем  в  широко  известном  романе  нашего  национального  гения  -  Михаила  Юрьевича  Лермонтова.
             Был  тогда   у  Наума  Маглыша   -  нет,  не  в  близких  друзьях-приятелях    и  даже  не  во  фронтовых  товарищах,  а  скорее,  скажем  так,  в  добрых  знакомцах  -  некто по фамилии Соколовский.   Он  был  приблизительно  одного  с  Наумом  возраста,  хотя,  кажется,  года  на  два-три  постарше.  Он  и  по  чину  был  не  ровня  -  уже  подпоручик,  а  Наум  всего  лишь  унтер-офицер.  Подпоручик  Соколовский  и  по  своему  образовательному  «цензу»  превосходил   унтер-офицера  Маглыша:  за  его  плечами  имелось  уже   три  курса  университета.   Главное  же  различие состояло   в  сословном  происхождении:  Соколовский  был  наследственный  дворянин,  хотя  и  очень  небогатый.  А  надо  напомнить  читателю  что  здесь  рассказывается  о  времени,   когда  сословия,    аристократические  титулы  и  звания  ещё  не  были  упразднены  в  России.
          Молодой   дворянин  Соколовский  был  старше  и  по  своему  жизненному,  а  вернее  сказать,  по  «амурному»  опыту:  его  уже  ждала  обручённая  с  ним  невеста,  которая  хранила ему  верность  и  томилась  по  нему,  герою  Великой  войны,  где-то  там,  в  одном  из  ещё  не  разорённых  окончательно  «дворянских  гнёзд».  Фотографический  портрет  своей  пышноволосой  и  волоокой  избранницы  в  белом  кружевном  платье  подпоручик  Соколовский  носил  у  себя  на  груди  под  нательной  рубахой  в  наследственном  (от  деда)  серебряном  медальоне;  там  же,  по  всем  законам  жанра,  находилась  и  прядь  русых  волос  из  локона   любимой…
                Всем  своим  обликом  подпоручик   удивительно  соответствовал  фамилии,  звучащей  одновременно  вполне  и  классически, и  в  то  же  время  немного   романтически.   Это был  молодой человек    роста  несколько  выше  среднего,   атлетического сложения, черты   лица   его тоже  были   правильные,  мужественные,  хотя  и  не  лишенные некоторой   утончённости,  чтобы  не  сказать -  девической  чистоты  и  нежности.  В общем, "юноша  пылкий  со  взором  горящим".   Он происходил  из  малороссийской  шляхты.   Родители  с  двумя его  младшими сёстрами  жили  в Чернигове,  где  отец  семейства  служил  в  ранге  надворного   советника    по  акцизному  ведомству;  чин  не  маленький,  так  что в  городе  семья   их  была  одной  из известнейших,  и  в  ней  царили  самые  умилительные  отношения  взаимного благорасположения  и  приязни,  называемые  обычно  прочными   узами  семейной  любви.
          Подпоручик   Соколовский тоже  верил  в  приметы,  в   предопределённость  судьбы  и  был,  что  называется,   фаталист.  Фатальной    же  (а  если  выразиться  по-русски,  роковой,  судьбоносной)   для  себя  считал  он  дату  - 15 июня:  то был  день  его   ангела,  в  этот  же  день  он  получил  аттестат  об  окончании   гимназии.  Было ещё несколько совпадений,  приходившихся  именно  на  это  число  в  июне.    Ничего  неожиданного  нет  и  в  том,  что  именно  15 июня  два  года  назад Соколовский  обручился  с   будущей   невестой,  которая   теперь  ждала  его  там  же,  в Чернигове,  и  буквально  засыпала  его  письмами  -  нежными,  трогательными,   пылкими  и тревожными, иногда  исполненными   разного  рода  нескрываемых  предчувствий   и  какого-то  надрыва,  предвкушения  неизбежной  трагедии   и   жизненной  катастрофы…  Всё  это    только  подливало   масла  в  огонь,  который  и   без  того   уже  жарко   полыхал  в  душе  сверхмнительного   подпоручика   и  чернил  роковой   копотью   тягостных  сомнений   его  юное пламенное  сердце. 
         Ведь  Соколовский  любил  по-настоящему,  и  потому  был  очень  мнителен,  если  не  сказать  -  суеверен.   Одним  из  самых  устойчивых  из  его  суеверий  как  раз  и   была  боязнь  вот  этого  числа  15,  вернее  же  -  даты  15  июня.  Как  это  бывает  свойственно   слишком экзальтированным  молодым  людям,    своё  суеверие  он  как-бы  даже  лелеял  в  себе,  не  давал  ему  угаснуть   или  хотя  бы  ослабнуть;  он  словно  бы  любовно  ухаживал  за  ним,  берёг  и  взращивал  его,  сделав  из него  что-то  вроде  ритуала,  даже  культа. 
          При  всяком  удобном  случае  он  находил  себе  слушателя  и  принимался  рассказывать   о   волнующих   воображение  совпадениях,  указывающих  на  то,  что  в  его  жизни  дата  15  июня  играет  и  уже успела  сыграть  совершенно  особую  роль.   И  действительно  из  его  рассказа  выходило  так,  что    тянулась  целая  цепь,  иногда  совершенно  не  зависящих  от  него  событий,  каким-то  необъяснимо  странным  образом  выпадавших  в  разные  годы  именно  на  эту  роковую  дату.   Уже  говорилось,  что  датой 15  июня  ему  был  выписан  аттестат  об  окончании  гимназии;  потом  цыганка  нагадала  ему,  что  свою  единственную  он  встретит  тоже  15  июня.  Ну  и  далее  всё  в  том  же  роде…  Над  всем  этим  можно  было  бы  снисходительно  улыбнуться,  если  бы  предсказанное  цыганкой    в  точности  не  сбылось  в  самом  скором  времени.  Дальше  -  больше:  15  июня  же  1914  года  он  кончил  курс  в  Киевском  университете,  а  ровно  годом  позже -  школу  прапорщиков,  после  окончания  которой  прямиком  отправился  на  Юго-западный  фронт,  где  и  обретался  ныне.
       Между  тем  на  дворе  стоял  июнь  1916-го  и   наступление   фронта,  впоследствии  получившее  собственное  имя  -  «Луцкий  (Брусиловский)  прорыв»,  было  уже  в  самом  разгаре.   Конечно  же,  Соколовский  не  мог  не  ждать  приближающегося  15  числа,  не  мог  не  придавать  ему  какого-то  особенного  значения.       Предельной  остроты  и  накала  достигли  эти  его  настроения  фатальной  обречённости  накануне  этой  даты.   Его  предчувствия  были  самого  минорного,  можно  сказать,  мрачного  свойства.  И  не  то,  что  бы  он  трусил  или  робел  перед  этим  магическим  для  него  числом,  отнюдь  нет!  Но  он,  как  стали  выражаться  его  соотечественники  сто  лет  спустя,  был  на  нём  «зациклен»  -  это  была  его   idee   fixe,  его  «пунктик».
           Кто  бы  и  о  чём  бы  ни  заводил  разговор,  подпоручик  Соколовский  каким-то  незаметным,  одному  ему  ведомым  способом,  неизменно  подводил  его  к  теме  о  магии  чисел,  к  теме  невероятных   совпадений,  либо  к  теме  об  известных  фаталистах  прошлого,  либо  еще  к  чему-нибудь  такому,  что  позволяло  бы  ему  выговориться  относительно  приближающегося  15  июня  1916  года.   
      Естественно,  начавшееся  и  успешно  идущее  генеральное   летнее  наступление  фронта  давало  для  этого  не  только  удобный  повод,  но  и  много  дополнительной  пищи  для  воображения. При  этом  он  никогда    не  упускал  возможности  достать  из-за  рубахи  свой  «заветный»  медальон,  чтобы    взглянуть  на  лицо  любимой  и  прочитать  её   заклинание:  никогда  не  забывать  этот  день  -  15  июня…  Куда  там  -  забыть!  Он  с  этим  жил.  А  ведь,  наверное,  ему  было  бы  лучше  забыть  об  этом,  ну  хотя  бы  на   время…
        И  надо  же  было  так  случиться и  совпасть,   что  именно на   этот  день,  точнее - на раннее утро  того  дня  было  назначено  атаковать  позиции  австрийцев,  успевших  здорово-таки расслабиться  за    несколько  недель  окопного  сидения  -  так  во  всяком  случае  считала  и  докладывала  наша   разведка.   И  как  раз  15  июня  в  дело  должен  был  вступить  их  223-й  (Одоевский)  полк,   только  что  сменивший  на  позициях  своего  предшественника,  ряды  которого   были  уже  основательно  «прорежены»  за  месяц  почти  непрерывных  боёв.  Уже  по  всем  подразделениям  полка  зачитали боевой  приказ,  по  которому   роте  подпоручика  Соколовского  надлежало  атаковать  позиции  противника  на  северной  окраине  населённого  пункта Эн,  выбить   австрийцев  и    там   закрепиться.
      Весь  день  накануне  Соколовский  никакого  особого беспокойства  не  испытывал,  вернее  сказать  - не проявлял и  не показывал,  разве  что  был, может  быть,  как-то  по-особенному  бледен, но  это  трудно  сказать, так  как  он вообще  был   белолиц  и  светел  челом.  Ближе  к  вечеру,  после  того  как  проделал  все  полагающиеся  по  его  офицерской  должности  приготовления   к завтрашнему   делу,  он  всё  перебирал  свои  личные  вещи,  перечитывал  старые  письма  от  матери  и  от  невесты.  Он  всё  не  знал,  как  удобнее  расположить  их  фотографии,  чтобы  они  были  всё  время  у  него  на  виду  и  ежеминутно  не  падали.
            Когда  наконец   ему  это  удалось,  он  достал  из  своего  баула  и  приготовил  себе  на  завтра  чистую  исподнюю  рубаху,  после  чего  засел  за  письма.    Писал  он  долго  и  много,  лишь  изредка  отрываясь  от  этого  всепоглощающего  занятия  с   каким-то  совершенно   отрешённым   видом,  что  показывало: он  весь  в  себе  или,  может,  напротив, -  не  в  себе, а  где-то  там,  где  витали  сейчас  его  мысли,    его  трепетная  душа,  его  трепещущий  дух.  Письма   же   были  (что  выяснилось,  разумеется,  только   позже)  - одно  к  родителям,  другое  к  невесте,   и  одно  к  кому-то  ещё;  всего  три,  которые  он  и  передал  поутру  своему  командиру.  А  товарищам  несколько  раз  повторил,  как-то   непонятно  -  то  ли  криво,  то  ли  смиренно -  улыбаясь: "Вот  увидите:  завтра   я  не вернусь  -  я  это  чувствую..."
            Атака   началась  рано  на  рассвете,  она   вышла    непродолжительной;  всё  прошло  на  удивление  быстро  и  легко  для  наших,  так  что  часам  к  девяти  утра  всё  уже  было  кончено.  Вопреки  мрачным  предположениям  многих,   она  вышла   совершенно  успешной:  людские  потери  оказались  минимальны  и  в  основном  -  ранеными,  так  что  после  её  завершения   настроение  у  бойцов  было - не скажешь, конечно, что хорошее, нет - возбуждённо-приподнятое,  что ли.   
         Солдаты  с  облегчением  (и  без  команды!)  валились  на  только  что  отбитую  у  врага  землю  (земля-то  нашенская!),  чтобы  немного  перевести  дух,  очухаться  от  суматохи  и  неразберихи  боя,  прийти  в  себя.   Кто-то  пытался  даже  шутить,  но  выходило  всё же  не вполне  натурально,  натянуто,  деланно;   другие  же  просто  радовались, и  было по всему видно, что  вот  это  вполне  искренно.   Окликали  друг  друга,  чтобы  справиться  о  товарищах:  ведь  в    запарке  боя,  в  результате  многочисленных  мелких  манёвров,  передвижений  туда-сюда,  в  огне  и грохоте  вооружённой  схватки,  в   шуме-гаме,  в  дыму  и  пыли  всё  и  вся  перемешалось,  спуталось,  переплелось.  Кое-где  смешались  боевые  порядки  не  только  взводов,  но  и  рот,  и  теперь  постепенно  водворялся  надлежащий  порядок.   
        Здесь  и  там  раздавались  время  от времени   восклицания: "А-а-а!  Жив,  курилка!  Я-то  думал..."  или  "Ну, слава Богу!  А  мне  сказали, что..."  или  "Мы тебя уже  везде   обыскались,  а  ты  -  вот  он,  здесь!"  Ну  и  всё  в  этом  роде.  Пока  кто-то  не  хватился:  "А Соколовского   я  что-то  не  вижу,  он-то  где?"   Стали  окликать  и  его,  спрашивать,  не  видел  ли  кто  господина  ротного  командира.  Другие  подхватили: "Да,  да!  Правда,  а  где    же  подпоручик  Соколовский?  Он  так  переживал!  Вот  будет-то  смеху  теперь, когда  обошлось  всё  так  ловко  и легко!   В самом  деле,  где  он?  Кто видел?.."
      Тут  кто-то  и  откликнулся: "Кого?  Про   кого спрашивают-то?"   Ему  объяснили.  Он еще переспросил: "Подпоручика   Соколовского, что  ли?"  И  когда  подтвердили, что  да,  именно  его,  этот  отозвавшийся  успокоил,  что,  мол,  видел  и  не  так  давно,  и  что  с  ним,  мол,  всё  в  порядке.   Но    кто-то  другой  добавил,  что,  кажись,  в  самом  конце  его  всё-таки   задело.   И  тут  некто  третий,  совсем  другим  голосом:  «Если  про  комроты  спрашивают,  то  я  видел…  Лежит  он  там...  -  он  мотнул  головой   куда-то  себе  за  спину -  Убило его...  Там,    за  хатами  лежит…" 
          Еще  не  теряя  надежды,  что,  может  быть,  произошла  ошибка,  послали  в  указанном  направлении  посмотреть    его  вестового.  Тот  вскоре  вернулся,  но  лицо  его  было  неузнаваемо  другое.  Он  шевелил  губами  и  вроде  бы  что-то  говорил,  но  ничего  почему-то  не  было  слышно.  Потом,  когда  его  растормошили  и  к  нему  вернулся  дар  речи,  услышали   деревянным  каким-то  голосом  произносимые  слова:  «Там…  на краю…  под  каштанами…»
          Поспешили туда,   Наум  тоже  поднялся  с  земли  и  принудил  себя  сдвинуться  с   места,  потому  что  ноги  его  сами  не  шли;  что-то  медленно  пульсировало  и  тяжело  проворачивалось  в  голове,  это  было  именно  неопределимое  «что-то»,  непохожее  ни  на  мысль,  ни  на  чувство:  мысль  не  могла  бы  быть  столь  медлительной,  а  чувство  таким  неопределённым.  Постепенно  это  «что-то»  стало  похоже  на  болезненно  щемящую  тоску:  как  же  так?  так  просто?   так  обыденно?  так  не  должно  и  не  может  быть!  пусть  это  будет  ошибкой,  недоразумением,  которое  быстро  рассеется  и  исчезнет,  как  дурной  сон…
        Но  когда  подошли   к  тому  месту  «под  клёнами»,  где были  бережно  уложены  на  сочно  зелёной  траве  два  безжизненных  тела - солдата  и офицера,  стало  ясно,  что  не  рассеется  и  не  исчезнет…  Реальность  войны  неумолимо  заявила  о  себе:  нет  в  мире  ничего  более  объективного,  окончательного  и   непоправимого,  чем  смерть.    
         Нет,  никакой  ошибки  не  было,  всё  так и  есть -  подпоручик   Соколовский;  он лежал  на  траве,  слегка  запрокинув  голову,  со  скрещенными  на  груди  руками;   и   это  было единственное,  что  указывало  на  факт  его  несомненной  смерти,  а  в  остальном   совершенно как живой.  Он  был  безукоризненно  опрятен;  застёгнутый  на   все  пуговицы  мундир  на  нём  сидел  безупречно  ладно,  ремень  и  портупея  натянуты  туго,   нигде  ни  единого  пятнышка.  Не  сразу    разглядели  небольшой    кружочек  на  левой  стороне  груди, чуть  ниже  пуговицы  на  нагрудном  кармане  его  элегантного  френча.  Вокруг  входного  отверстия  пулевой  раны   не  было  даже  ободка  запёкшейся  крови:  пуля  сразу  пробила  сердце,  что  исключало  дальнейший  кровоток,  а  следовательно,  и    кровотечение.   
        Что  выражало  его  лицо?  Если,  конечно,  возможно  говорить  о  выражении  лица  мёртвого  человека…  Казалось,  что  на  нём  только  что  была  и  ещё  не  успела  сойти  гримаса  некоторого  удивления:  неужели  это  произошло  со  мной?  неужели  это  я  убит?  неужели  это  сбылось  15  июня?...   Да,   роковая  для Соколовского  дата  настигла  его  и  взяла  своё...
       Соколовского  похоронили  в  гробу,  в  отдельной  могиле,  с  соблюдением  всех  православных  обрядов.  Обычно  же,  когда  счёт  убитым  шёл  на  десятки  и  сотни,  всех  хоронили  в  братской  могиле,  общем  для  всех  рву:  и  нижних  чинов  и  офицеров,  и  дворян,  и  простых  мужиков,  интеллигентов  и  безграмотных…  Так,  исподволь,  через  общие  братские  могилы  в  обществе  постепенно  вырабатывалась  мысль  о  равенстве  и  братстве,  а  вначале  -  о  равенстве  всех  перед  смертью,  перед  могилой.  Но  для  этого  обычной,  локальной,  малой  войны  оказалось  недостаточно,  понадобилась    мировая…  А  там,  где  равенство  и  братство,  чего-то  -  чувствуете? -  явно  недостаёт…Ну,  конечно  же,  правильно:  свободы!  Но  за  это  ещё предстоит  отдельная,  дополнительная  плата…
         О  подпоручике  Соколовском  отписали   близким.  Помимо  казённой  бумаги,  где  были  стандартные  «на  поле  брани»,  «смертью  храбрых»,  «за  Веру,  Царя  и  Отечество»,  отослали  родным  некоторые  его  личные  вещи  и,  конечно,  фотографии  и  прочее,  сопроводив  всё  это  сердечным  письмом  с  важными  и  дорогими  для  близких  подробностями.  Несмотря  на  излишне  красивую  цветастасть  отдельных  фраз,  в  письме  не  было  ничего  придуманного:  подпоручик  Соколовский  действительно  пал  смертью  храбрых,  исполняя  свой  воинский   долг,  геройски  погиб  в  открытом  бою,  смерть  его  была  действительно  мгновенной  и  лёгкой,  по-своему  даже  прекрасной… 
         Вот  и  всё,  чем  можно  было  хотя  бы  отчасти  утешить  горе  близких.  Тот,  кто  писал  это  письмо,  не  мог,  разумеется,   не  знать  о  «фатальной»    для  Соколовского  дате  15  июня,  но  в  письме  об  этом  ничего  не  упоминал,  щадя  чувства  тех,  кому  письмо  было  адресовано.  Знали ли  об  этой  дате  те,  кто  его  потом  читал,  нам  доподлинно  не  известно.  Скорее  всего,  они  знали  о  ней  не  меньше нашего.  А  раз  так,  то  потом  они,  конечно,  не  раз  возвращались  к  этой  теме  и  вряд  ли  когда-нибудь  могли  наговориться  вдоволь  и  исчерпать  её  до  конца… 
       Надо  ещё   и  то  иметь  в  виду,  что  всё  это  было  очень  в  духе  времени:  предначертания,  сила  фатума,  мистические  совпадения,  а  также  общение  с  душами  умерших,  столоверчение  и  прочее.  А теперь  пусть  себе  рассуждают  умные  люди ,  правда  ли  это  или досужие выдумки, что,  мол,   у  каждого  есть  свой  рок, свой  фатум,  и что  от судьбы не уйти...

СOGITO  ERGO  SUM,  или  ДВАЖДЫ   РОЖДЁННЫЙ
          Впрочем, на войне бывают  и  «счастливые»  истории,  во  всяком  случае    и   про  них  рассказывают  не  так  уж  редко.   Одну из таких  почти  невероятных  историй, произошедших   на исходе   военного  лета  1915  года  у деревни Лян(д)стреу,  я    уже  поведал   читателю.    Ещё  несколько  выше   пересказывал  воспоминания  отца  о  сокрушительных  обстрелах  русских позиций неприятельской  артиллерией  больших  калибров .   Следующая  ниже  история  как  раз  напрямую  связана  с  таким  артналётом.  Из  дальнейшего  рассказа  станет  ясно,  почему  я  назвал  её  «счастливой»,  заключив   это  слово  в  кавычки.
               Один из  таких  обстрелов  произошел  на их   участке  фронта  3(16) августа  1916 года;  этот день  всю  последующую жизнь   отец  считал  своим  вторым  днём  рождения... В  самом  конце  июля  закончилось,  точнее  сказать  -  постепенно  заглохло  и  иссякло  генеральное   летнее  наступление  Юго-западного  фронта,  называвшееся  тогда  по  направлению  главного  удара  - «Луцкий  прорыв»,    позднее  ставший  известным  как  «Брусиловский».   А  заглохло   оно  и  иссякло,  потому  что   не  было  поддержано  другими  фронтами  да,  надо  прямо  об  этом  сказать,  и   самой  Ставкой.  Впрочем,  это  дело  высоких  штабов,  а  не  наше… 
       А  солдаты  на  переднем  крае  рассуждали  по-своему:  слава  Богу,  живы,  а  теперь,  когда  наступило  затишье,  надо  бы  и  подхарчеваться  как  следует;  в  наступлении  было  не  до того.   Думали, что  теперь,  отступавший   и  терпевший  поражение  за  поражением,  измотанный   и  порядочно-таки  потрёпанный   непрерывными   боями,  понёсший  огромные  потери  в  людях  и  вооружении,  противник   надолго  будет  лишён  каких-либо  серьёзных  оперативных  возможностей  не  только  к  контрнаступлению,  но  даже  для  активной  обороны,  и  что  изматывающие  обстрелы  австрийской  артиллерии  прекратяся  если  и  не  насовсем,  то  всё  же  надолго.   Но  не  тут-то  было!
      Напряжение  наступления  сменилось  тяжёлыми  позиционными  боями.  А  тяжёлыми  они  были  прежде  всего  из-за   тяжёлых  последствий  артобстрелов,  которые  австрийцы  возобновили,  как  казалось,  с  удвоенной  силой. (Впоследствии  историки  войны  отмечали,  что  основная  масса  потерь  нашей  армии  в  «живой  силе»  приходилась  именно  на  результаты  таких  обстрелов).
      Австрийская  артиллерия  больших  калибров  работала  не  только  по-прежнему  чётко,  но    ещё  более  усердно.   Или  это  только  так  казалось  нашим  окопникам  на  фоне  ожидаемой  ими  передышки?  Мощные  австрийские  фугасы  буквально  перепахивали  наш  передний  край.  Снарядов  австрийцы  не  жалели,  и  складывалось  такое  впечатление,  что  они  у  них  просто  лишние,  некуда  девать  -  вот  они  и  пуляют  их  по  нашим  позициям  просто  так,  из  шалости…
      Пришлось  зарываться  в  землю  поглубже.  Окопы  рыли  усердно,  не  только  «в  полный  прорфиль»,  но  и  ещё  чуток  в  запас,  так,  что  даже  в  ходах   сообщения  теперь  не  приходилось  пригибаться.  В  наиболее  важных  местах  насыпался  и  укреплялся  довольно  высокий  бруствер.  А  если  устраивали  блиндаж,  то  уж  не  меньше  чем  в  три  наката.  Это  как-бы  само  собой разумелось.  А  в  дневное  время  отсиживались  в  индивидуальных  гротах-ячейках,  которые  каждый  рыл  себе  сам,  уже  изнутри  окопа.  Была  такая  «келья»  и  у  Наума.  Ведь  когда  австрияки  начинали  дубасить  во  всю  силу,  находиться  в  окопе  было  не  только  намного  опаснее,  но  просто-напросто  совершенно  бессмысленно:  всё  равно   невозможно  предпринять   в  ответ  что-либо  толковое  и  осмысленное  -  из-за  настоящего  светопреставления  вокруг…
        Сидели,  как  кроты  в  норах,  и  только  прислушивались  куда  грохнет  на  этот  раз.  Научились  с   довольно  большой точностью  угадывать  расстояние  до  разрывов:  «Ого!  Это  саженей  за  20!»  «А  это,  кажись,  перелёт…»  «До  этого  саженей  15,  не  больше…  Пронеси,  Господи!»  Некоторые  «знатоки»  пытались  даже  установить  калибр  разорвавшегося  снаряда:  «Не  меньше  6-дюймового!»  «Этот,  пожалуй,  подороднее  будет,  самое  малое -  8  дюймов!»  Хоть  какое-то  занятие,  лишь  бы  отвлечься от  мыслей   о  страшном.
            Но  всё  равно  мысли  крутились    ближе  к  смерти,  чем  к  жизни:  почти  никто  не  надеялся  выбраться  из  такой  передряги  живым  и  невредимым.  Тем  не   менее  просили  защиты  у  сил  небесных,  каждый  за  себя,  только  для  себя.  Никому  и  в  голову  не  могло  прийти,  чтобы  молиться  и  просить  спасения   для  других  -  так  уж   устроен  человек,  и  ничего  с  этим  не  поделаешь:  инстинкт,  и  называется  он  откровенно  инстинктом  самосохранения.  Но  проси  не  проси,  да  как  тут  выживешь,  если  всю  землю   вокруг  ставит  на  дыбы,  вздымает  на  воздух,  перепахивает  на  метры  вглубь!    От  обречённости  солдаты  приходят  в  некоторое  отупение,  привыкают  к  этим  сатанинским  «концертам»…
        Вот  и  в   тот  день  уже  совсем  рассвело, а  противник  всё  никак не проявлял  себя;   во  всяком  случае  время,  в  которое  он  раньше   начинал  свои  артобстрелы   (а бывало это обычно рано на  рассвете),  уже  далеко  миновало.   Думали,  на  сегодня  всё,  слава  Богу,  обошлось.    Стоял  обычный  день  позднего  лета,  разве  что  очень  уж  тёплый  с  самого  утра,  а  потом  и  вовсе  знойный  и  какой-то  томно-спокойный.  К  полудню  воздух  раскалился  так,  что  над  самой  землёй  образовалось  дрожащее  марево...
          Где-то  в  стороне  над   хлебным  полем  целый  день  неустанно  сверлил   небо  и  самозабвенно  пел  невидимый  жаворонок.  Видимо,  была  у  него  какая-то  цель  там,  в  небе,  куда  он  так  стремился!   Словно  и  не  существует  для  него  силы  земного  притяжения!  Что  же  так  влекло  его  к  ней,  чем  она  была  так  притягательна  для  него  -  эта  никогда  не  досягаемая  высь?   Человеку  никогда  не  понять  этого,  тем  более  человеку  на  войне,  где  он  весь   во  власти  сил,  превосходящих  как  будто  даже  законы  земного  тяготения   и  пренебрегающих  любыми  человеческими  стремлениями…  Дожить  бы  хоть  до  конца  этого  дня  да  увидеть  начало  другого  -  и  на  том   спасибо!  О  большем  никто  и  не  помышлять  не  смеет…
      Ну,  этот  денёк,  вроде  бы,  переживём!  У  нас  никаких  затей  не  намечается,  да  и  австрийцы,  видать,  ещё   не  отдышались  после  прошедшего.  А  сегодня  их,  поди,  тоже  порядком  разморило!  Жарища  такая,  что  хоть  «караул!»  кричи:  и  безо  всякой  войны  горячо  -  дальше  некуда!   
            Обычным   порядком  боевые   расчёты   ещё  с  утра  стали  занимать  свои  позиции  в окопах  первой  (и  второй ?)   линии,  готовясь  к  «мирной  жизни»:  вот  они  наконец-то  наступили  желанные  деньки…    Ещё  часок-другой  и  день  пойдёт  к  вечеру,  начнёт  смеркаться,  смотришь,  сегодня  и   пронесёт.  А  там,  глядишь,  и  ночь  скоро;  ночью  вообще  лафа  -  можно  и  «Храповицкого  почитать»… 
          Но  не  тут-то  было!  И   вдруг   жахнуло  и   громыхнуло  так,  что  содрогнулась  земля  под ногами   и,  казалось,  у  живого  человека  должны  при  этом  поотрываься  со  своих  мест  все  его  внутренности.  Казалось,  раскололось  само  небо  над   головой...  Такова  была  совокупная  мощь  первого  залпа  австрийских  батарей.  Всех  наших   сразу  словно  ветром  сдуло: ни  от  кого  не  ожидая  команды,  все,  кто  еще  оставались  наверху,  моментально  запрыгнули  в  укрытие,  в  свои  ячейки-гроты.    А  может,  и  вправду  сдуло:  насколько  далеко  действует  сила  взрывной  волны   от  таких  мощных  фугасов,  кто  ж  его  знает!    У  многих  мелькнула  только  мысль: "Заработали  орудия  главного  калибра!  Пронеси,  Господи!"   Обострённым  до  болезненности  слухом  уловили  зарождение  нового  звука,  нарастающий  и  быстро  усиливающийся  стон,  с  которым  разрывал  перед  собой  уплотняющийся  воздух  следующий   австрийский  снаряд…
         Его  разрыва   Наум   уже  не  слышал.  После  этого  стонущего  рёва  всё  стихло  и  стало одной  темнотой  и  немотой…   Всё   исчезло,  перестало  существовать,  в  том  числе   его  чувствующее  и  мыслящее  «я»…
      Но  вот  из  абсолютной  тьмы,  из  всеобъемлющего  «ничто»  стало  выделяться  нечто  мерцающее,  превращающееся  сначала  в  голубой  туман,  а  затем  в  далёкие  блёстки  звёзд;  постепенно   они  вытесняют    абсолютную  тьму  и  заполняют  собою  всё…    Это  «всё»  очень  похоже  на  небо…  Неужели  я  уже  на  небе?  Нет,  не  похоже:  звёзды  (да!  это  звёзды!)  по-прежнему  далеки,  загадочны,  недоступны.  Звёзды…  звёзды…  Как  много  их!  Зачем?  Зачем  звёзды?  Зачем   я?  Зачем  всё?  Это  ведь  я?   Я  вижу   звёзды,  чувствую  тепло  земли,  ощущаю  её  твердь.  Значит,  у  меня  есть  тело,  мозг  и  сознание.  Значит,  я  жив?  Хотя,  с  другой  стороны,  С  ТОЙ,  ДРУГОЙ   СТОРОНЫ,  чтобы  «быть»,  не  обязательно  оставаться  живым,  ведь  «быть»  можно  также  и  мёртвым, убитым;  их  уже  много  по  ту  сторону,  там…  Ведь  идёт  война…   Так  что  быть  живым   -  это  вовсе  не  обязательно…
      Но  я,  кажется,  всё-таки  жив.  Почему  же  тогда  я  не  вижу  ничего,  кроме  этих  звёзд?  Ничего  и  никого!  Вот,  правда,  ещё  небо…  Да!  То, что  между  звёзд,  это  называется  небо…  Или  я  всё-таки  мёртв,  а  всё  якобы  видимое  мною  -  это  всего  лишь  игра  угасающего  сознания,  результат  последних  усилий  мозга  -  и  ничего  больше?   Как  всё  удивительно,  незнакомо  и  странно! 
       Так  вот,  значит,  как    ЭТО   происходит,  происходило  с  другими,  а  теперь  вот  и  со  мной!   Вот  что  такое  смерть…  Но  почему  же  все  так  страшатся,  ужасаются  её,  стараются  избежать?  Ведь  это  совсем  не  страшно  и   совсем  не  больно.  Просто  наступает  полное   умиротворение  и  покой,  чему  в  немалой  степени  способствуют  темнота  и   отсутствие  страданий,   полное  отсутствие  чего-  и  кого-либо…  Отсутствие  сознающей,  мыслящей  и   чувствующей  личности.   Ни  страха,  ни  боли,  ни  радости  от  того,  что  был  ТАМ,  по  ту  сторону  жизни  и    вот   вернулся  назад,  остался  в  живых…  Но,  постойте-ка:  ведь  я  сознаю  всё  это,  я  мыслю  и  чувствую,  значит,  я  не  убит…  COGITO  ERGO  SUM!
     ...Что  там  было  дальше,  был  ли  второй  залп,  и  третий, и  следующий, -    всё это  осталось  за  пределами  сознания   и   памяти  Наума  Маглыша.   Когда  они вернулись  к    нему, он  увидел  несколько   человеческих  лиц  на  светлом  фоне  голубого  неба.  Вернее  сказать,  не  увидел,   а  скорее  смутно  догадался,  что  это  лица  людей,  настолько темны  и  неразличимы  были  они   на  ярко-голубом  фоне  бездонного  неба. И  всё же  что-то безошибочно  указывало  на  то,  что  это  знакомые  лица,   может  быть,   потому  что  стали   различимы  человеческие   голоса,    доносившиеся словно  бы   ниоткуда,  но принадлежащие  явно   этим,   своим,  близким,  дружественным  людям… 
         И  получалось  так,  что  вроде  бы  говорили  о  нём.  Почему  о  нём?  Откуда  они  знают,  что  это  я?  А  они  определённо  знают,   знают  имя  и  фамилию…   Ему стало  от  этого  так  хорошо   и  покойно,  что  он  не  видел  необходимости  напрягаться   в  дальнейших  попытках  осознать  происходящее  и  доверился  во  всём  этим  склонившимся    над  ним.  На самом же деле -  снова  впал  в  продолжительное  беспамятство.
      Когда  сознание  и  чувство  реальности  вернулись  к нему окончательно  и  в  полной  мере,  он  вспомнил  эту  яркую  вспышку  своего  сознания  и  понял,  что  то  были  его  боевые  товарищи.    Вот  и  сейчас,  заметив  его  слабое  движение,  кто-то  произнёс:   «Кажись,  он   уже  очухался…»
       И  ему  рассказали,  что  произошло  этим  жарким  августовским  днём.  Вторым залпом, сделанным,  по-видимому,   с учетом данных,  поступивших  от  австрийских  корректировщиков  огня,  и  ещё  более мощным,  накрыло почти всю первую линию наших окопов.  Один   тяжёлый   фугас  угодил  прямёхонько  в    тот   бруствер,  за которым  как  раз  и  окопалась  их  рота,  его  отделение. 
        Бруствер  этот,  как  потом  увидели,  снесло  начисто.  Благо,  он  оказался  достаточно   высоким  и  массивным,  а  окоп,   и  ячейки,  и  ходы  сообщени  выкопаны  и отрыты  по  полному  профилю  и  с  соблюдением  всех  требований, предъявляемых  к  этому  фортификационному  сооружению,  -  иначе  бы  многим  несдобровать.  Мощный  бруствер  в  значительной  мере  принял  силу  взрыва  на  себя  и  поглотил  энергию ударной  волны,  это   - с одной  стороны.  С другой же,  всей  своей  массой  он  сначала  взлетел  на  воздух  и тут  же  обрушился  сверху  на окоп,  завалив  его  на  всю  глубину  да  ещё  и с  "горкой"  сверху.  И  всё  это  пришлось  как  раз  на  тот  участок,  на  те  ячейки,  где  засели  Наум Маглыш  и  бойцы  его  отделения.   Одного  убило  сразу,    ещё   троих   откопали  уже  мёртвыми.   
          А  его  искали  и  откапывали  дольше  всех:  с  того  момента,  как  «шарахнуло»,  до  того,  как  его  откопали,  прошло,  как  потом  определили,   сорок  минут.  (А  ведь   40  - тоже  из  «магических»  чисел!)   Его  не бросили,  не  махнули  на  него рукой,  не  оставили  на  произвол  судьбы,   но,  напротив,   не  поленились  взяться  за  шанцевый  инструмент  и рыть, рыть, рыть  -  все скопом,  со всех сторон,  и  так - целых сорок минут, которые  казались  им  часами...
        Для  Наума  Маглыша  ни  этих  минут,  ни  времени  вообще,  ни   пространства,  ни  реальности  этого  мира  или  какого-либо  иного  -  всего  этого    для  него не   существовало,   как  не существовало  ничего.   Было  ли  это  беспамятство  только  или  настоящее  небытие  - этого  он  не  знал  и  не  мог  сказать  ни тогда,  ни после,  никогда.  Но что он совершенно определённо  вынес  и усвоил  из  этого  своего   "опыта",   это  то,  что  никакого  "того  света",  никакого  Бога,  правящего  там  своё  Царство, - ничего этого нет.  Есть  только  Жизнь  и  её отсутствие.  А  может,  он  просто  не  успел  что-либо  «разглядеть»  и  понять,  вследствие  краткости   своего пребывания  ТАМ?…   
     В  общем  же  он  заключил,  что  если  и  можно  как-то  назвать  то,  что  отсутствует,  то  это  Чёрное  Ничто.  Он  мог  остаться  в  нём   навсегда,  но  на  этот  раз  оказался  там  несколько  преждевременно,  заживо  погребённым,  то  есть  неготовым,  то  есть  как  бы   не  по-настоящему,  а  пока  что  понарошку…  Так  что  на  этот  раз  судьба  распрядилась  таким  образом,  что   ему  было  суждено  как  бы  «возродиться  из  мёртвых».
         После  этого  происшествия  Наум  стал  считать  себя  «дважды  рождённым»,  наподобие  индийских  браминов,  о  которых,  впрочем,  на  то  время  он  вряд  ли  что-либо  и  знал.  День  16  августа  1916  года  стал  его  вторым  днём  рождения,  и  он  не  забывал  о  нём  никогда.  Тяжёлая  контузия,   полученная  в  тот  августовский  день,  а  так  больше  ничего  за  всю  войну:   ни  одного  ранения,    ни   даже царапины!  А  ведь  в  общей  сложности  он  провёл  на  переднем   крае  более  двух   лет  -  фронтовики  знают,  что  это  значит!   Всё  же  не  зря  говорят,  что  от  судьбы  не  уйдёшь,  А  где,  когда,  кому  и  как  предстоитт  оставить  этот  мир,  чтобы  перейти  в  иной,  не  дано  знать  никому.  Или  чего  и  сколько  претерпеть  и  преодолеть  ещё  в  этом, тоже  сам  себе  не  нагадаешь.    Да  и  никто  другой…   
         На ту пору  Наум  Маглыш  был  не  таким  уж  большим  командиром,   всего-то  младший  унтер-офицер,  так  что  усердие,  проявленное  однополчанами  для  его  спасениия,  вряд  ли  объяснялось  его  чином.  Видимо, у  сослуживцев  были  какие-то  иные   побудительные  к  тому мотивы.  Так  или иначе,  в любом случае у него были   теперь  основания  считать  себя  заново рождённым  или  даже  «дважды рождённым».   И правда,   теперь  он  был  уже  "отмечен",  и  в  дальнейшем, после этой тяжёлой контузии,  смерть часто  миновала  его  в  непростой  его  судьбе.   Воистину, "нет худа без добра, и нет добра без  худа. О, мудрость старая, ты стоишь похвалы!...
             В  его  военном  билете  ,  выданном  в  1940-м,    в  разделе «Ранения»  -  словно  мимоходом -  пометка:  «контузия  на  I  мир. в.»   В  послевоенное  время,  на  которое  пришлось  всё  моё  детство,  словом  «контуженный»  дразнили  всех,  хоть  чем-нибудь  малым  отличавшихся  от  общепринятых  «норм»,  и  оно  означало  что-то  вроде  «придурка»  -   не  слишком  оскорбительное,  а  скорее  пренебрежительное.  В  отличие  от  слова  «раненый»  оно  не  было  пафосным:  обозвать  кого-либо  «раненым»  ни  у  кого  и  язык  бы  не  повернулся:  как  можно,  если   раненый  -  это  пострадавший  на  войне.  А  «контуженный»  -  это  можно:  подумаешь,  сущая,  мол, безделица. 
        А  между  тем   писатель-фронтовик  времён  Великой  Отечественной,  или  Второй  мировой,  Николай  Никулин  пишет  о  себе,  что  когда  он  на  несколько  дней  попал  в  госпитале  в  палату  для  контуженных,  он  ужаснулся  виду  этих  «оглохших,  парализованных  и  немых»:  так  что   не  такая  уж  это  безобидная  штука  -  контузия,  особенно  -  тяжёлая.
 
        КАК   ЖЕНЯ   ЦАРЯ   УВИДЕЛА   
           И     НЕМНОГО    О    БАКШТАЕВЫХ    
          Наш  рассказ,  хотя  и  ведётся  он  о  самых  простых  и  доселе  никому  не  ведомых  людях,  как  и  было  заявлено  в  самом  его  начале,  тем  не  менее  в  какой-то  степени  касается   и  событий  исторических,  а  в  ряде  случаев  и  довольно  круто  на   них  замешан.  А  какая  же  история  без  исторических  фигур:  роль  личности   в  истории  ещё  никто  не  отменял.  Поэтому  и  я  должен  буду  где-то    сказать    не  только  о  безвестных  людях,  к  каковым  принадлежал  мой  отец  и  те,  с  кем  ему  пришлось  идти  или  сталкиваться   по  жизни,  но  и  о  персонах  несомненно  исторического  масштаба.  При  этом,  разумеется,  только  в  той  мере,  в  какой  они  стали  известны  мне  по  нашим   «семейным  хроникам»,  основанным  на  личных  впечатлениях  об  этих  людях,  оставшихся  в  памяти  моих  близких.     И  ничуть  не  более   или  сверх   того.
          Всё-таки  удивительная  это  штука -  человеческая  жизнь,   особенно  если  это  долгая  жизнь,  да  ещё  в  эпоху  грандиозных  исторических   потрясений.  Хоть  и  говорится  в  китайском  афоризме:  «Не  дай  вам  бог    жить  в  эпоху  перемен»,  а  ведь  и  в  такой  жизни  можно  найти   свою «изюминку».  Вот,  казалось  бы,  что  может  быть  общего   между  младшим  унтером  Маглышем,  прозябающим  в  окопах  первой  линии,  и   деятелями  и  делателями  истории:  где  он  и  где  они!   Ан  нет!  Не  всё  так  просто  в  этой  жизни:  она  иногда  сводит  и  таких  разных  людей,  и  если  и  не  заставляет  их  посмотреть  в  глаза  друг  другу,  то  всё  же  даёт  иногда  возможность  взглянуть  на  других  хотя  бы  ненадолго,  хотя  бы  в  щёлку  -  конечно,  «малым» на  больших,  ибо  какой  же  смысл  в  обратном:  ведь  такая  ничтожность  всё  равно  не  попадёт  в  анналы  истории.
         Где-то  около  того  времени,  когда  Наум  Маглыш  не  по  своей  воле,  но  и  не  насовсем,  а  лишь  на  40  минут,  оказался  «на  том  свете»,  его  будущая  жена,  о  которой  он,  естественно,  ещё  и  не  помышлял  и  тем  более  слыхом   не  слыхал,  девица  16-ти  лет   Женя  Бакштаева  училась  в  д.  Буйничи,  что  близ  Могилёва,  в  женской  учительской  школе.   Это   буквально  рядом  с  Могилёвом,  а   ныне  это  и  вовсе  уже  один  из  районов  города,   хотя  и  сохранивший  староё    название  -  Буйничи.  (Там  же,  где-то  на  Могилёвщине    д.  Тубышки,   д.  Кругляны,  д.  Литовск  и  др.  населённые  пункты,  часто  упоминавшиеся  в   нашей  семье).  Школа    эта  существовала  при  каком-то  женском  же  монастыре,  и  монахини  не  только  «присматривали»  за  воспитанницами,  но  также  и  вели  преподавание  по  некоторым  предметам. (См.  Приложение 1).           Не  уверен,  что  монастырь  сохранился  и  поныне,  но  косвенно  на  его  прежнее  существование  здесь  указывает   нынешнее  название  одной  из  улиц  в  этом  городском  районе  -    ул.  Богомазы:  повидимому,  здесь,  при  монастыре  имелась  иконописная  мастерская,  где  «богомазами»  выступали  местные   монахини.
              Есть  такая  русская  пословица:  «Не  всяк  царя  видит,  а  всяк  его  знает»,  но  иногда  доводится  увидеть  царя  и  тому,  кто,  казалось  бы,  и  помышлять  не  смел  о  подобном.   Раз   уж  я  заявил,  что  речь  пойдёт  о  личностях  исторического  масштаба,  стоит сказать  и  том,  что  моей  маме, Евгении   Исидоровне  (в девичестве   – Бакштаевой) довелось   однажды  видеть   "вживую"   Его императорское  величество  Государя  Николая  Александровича,    царствующего  российского  монарха.  Она,   в  то  время  16-летняя  девушка,   являлась   ученицей  старшего  класса    упомянутой   монастырской школы  в   Буйничах   близ Могилёва.
       Воспитанницы  жили   при  этой  школе   на  полном  пансионе,  оплачиваемом,  конечно,  из  родительского  кармана.  Сообразно   небольшому   размеру  оплаты  (школа  предназначалась  для  девиц  простого  звания)  условия  содержания  пансионерок   обеспечивались  более  чем  скромные, если  не  сказать -  спартанские.  Пища  вообще  самая  простая:   щи  да  каша, плюс  к  тому  -  длительные посты  да  ещё   круглый  год  еженедельные  постные   среда и  пятница,  не  говоря  уж  вообще  о  трудностях  тогдашнего    военного  времени.   Последние  годы   обучения  Жени   в  этой  школе  как  раз  пришлись  на  первую  «Великую»  (она  же  вторая  «Отечественная»),  а  тогда  она  была  в самом  разгаре,  шёл  как  раз  1916-й  год…
         Воспитанниц   школы  держали  очень  строго,   из  «развлечений»  допускалось  только  хоровое  пение  (разумеется,  с  соответствующим  репертуаром),   да еще  позволялось рукоделие -  вышивание  для  церковных  нужд.   Но  девушки  вообще-то  не  были  ни  монахинями,  ни    послушницами,  даже  по  статусу,  а  по  натуре  -  и  тем  более,  да  и  возраст    такой,  что   хотелось  много  чего  такого,  что  монастырскими  правилами  отнюдь  не  предусматривалось   и,  уж  тем  более,  не  поощрялось.  И  речь  вовсе  не  о  чём-то  слишком  уж  предосудительном  или,  скажем,  запретном,  постыдном…  Вовсе  нет.  Ну  что  плохого,   например,  в  том,  чтобы  на  господ  офицеров  поглазеть:  это  же  прежде  всего  защитники  Отечества!
            А  офицеров  в ту  пору  было  великое  множество;  не  в  самих  Буйничах,  разумеется,  а  в  губернском (?)  городе  Могилёве,  где  в  то  время  именно  в  губернаторском  доме   уже  второй  год  и  размещалась  Ставка  Верховного главнокомандующего  и  её  штаб.   Верховным  же  был  в  ту  пору  сам  Государь  император,  а  начальником  его  штаба  -  генерал  Алексеев.  А  при  них  целое  войско  генералов  и  офицеров  - и  армейских,  и  гвардейских,  и  свитских.   
           Кому-то  из  особо  заинтересованных  воспитанниц  удалось  уломать  смотрительницу  классов  свезти  их  на экскурсию  в  Могилёв.   Предлог  нашёлся, что называется,  совершенно неотразимый:  ученицы  хотят  засвидетельствовать  свои  верноподданнические  и  патриотические  чувства  и,  если  очень  повезёт,  хоть  краешком   глаза  взглянуть на  царя-батюшку  Николая  II.   Этот  довольно  бесхитростный  приём  оказался  вполне  убедительно-действенным,  и  вскоре  они отправились  не    в  просто  губернский  город  Могилёв,  а  в  святая  святых  Империи,  в  место,  где  держит  свою  нынешню  резиденцию,  то  бишь  Ставку,  сам  Государь  император   и  где,   как  они   полагали,  им   хотя  и  не  будет,  конечно,  проще  простого,  но,  может  быть,  всё-таки  повезёт  его  увидеть…
             Кому-то  это  покажется  невероятным,  но,  действительно,  везения  им  пришлось ждать  недолго,  потому  что  выезды  императорского  кортежа  происходили  ежедневно  и  не  по  одному  разу,  а  из  маршрута  их  следования  вообще  не  делалось  большого  секрета,  и городские  обыватели  знали  даже  места,  где  Его  императорское  величество  имел обыкновение   выходить  из  «мотора»  и    какое-то  время  прогуливаться  пешком   в  полном  одиночестве.  Таковы   были  нравы  российских  императоров-самодержцев  -  совсем  не  то,  что  у  нынешних   свободолюбивых   демократов  и  либералов  у  власти.
          Когда  наши  барышни  увидели  череду  приближающихся  к  ним  авто,  они  не  могли сдержать  чувств  и  визг  поднялся  невообразимый,  потому  что   такой  кортеж  мог   означать  лишь  одно:  едет царь!  И  они  не  были   обмануты  в  своих  ожиданиях:  в  первой  же  машине  кортежа,  ехавшей  не  слишком  быстро  и  к  тому  же  с  опущенным верхом,  они  увидели  Царя  и Верховного  Главнокомандующего  русской  армии.   Проезжающие  авто   оказались   от   девиц  так  близко,  что  они  могли  наблюдать их   лишь   в  течение  считаных  мгновений.  Но  их  хватило,  чтобы  кое-что  разглядеть.   Неброский  армейский  мундир "защитного"  цвета  сидел  на  императоре  как  влитой.  Ничего  монументального    в    фигуре,  лицо  же  и  вовсе   по-крестьянски  простовато:    он  был  при  русых  усах  и  бородке,  не  сказать   что  б  очень  уж  холёных  или  хотя  бы  просто  ухоженных...
            В  целом  же  воспитанницы  нашли,  что  Государь  "весьма мил",  но  многие  из  них  при  этом   продолжали  спешно  искать  глазами:  кто  же  из  сопровождающих  Высочайшую  особу  лиц  заслуживает  оценки  "ещё  более  мил",  и  некоторые,  надо  признаться,  таковых  -  не  в  обиду  императору  сказать -   находили.   Потом  эти  «находки»  становилось  предметом волнующих   воспоминаний,  долгих   и  тайных  девичьих  пересудов.   Знать  бы тогда  самодержцу  Российской  империи,  где  в  обширном  государстве   обретаются  его  горячие  поклонницы,  его самые  верные  подданные,  опора  трона!..   Глядишь,  и  в  17-м  году  всё  пошло  бы  по-иному… Как  знать!
      Вот  так  судьба  свела  на  довольно  близкое  расстояние  16-летнюю  юницу  из  безвестной  белорусской  деревни  и  Белого  Царя,  Его  Императорское  Величество  Государя  Николая II,  «хозяина  земли  русской»  (как  сам  он  отвечал   в  анкете   на  вопрос  о  роде  его  занятий).
     Науму  Маглышу  августейших  особ  видеть  воочию  не  довелось  (нельзя  же,  в  самом  деле,  считать  «особой»  памятник  императору  в  захолустном  Благовещенске!)   Зато  дважды  в  своей  жизни  он  оказывался  в  непосредственной  близости  к  людям,  едва  не  ставшим   полновластными   диктаторами  в  нашей  благословенной   стране.  Но  об  этом  будет  упомянуто   в  соответствующем  месте   нашего  рассказа.

     КРЕСТЬЯНСКОЕ   «ВАШЕ   БЛАГОРОДИЕ»
         В  том  же  1916-м  Н. Маглыша    откомандировали  в  школу  прапорщиков.  Где  она  располагалась,  это  как-то  прошло  мимо  моего  внимания.  А  возможно,  что  он  и  не  рассказывал  о  ней,  так  как  с  началом  советского  времени  у  многих  не  просто   вошло  в  привычку, а  прочно   укоренилось   в  натуре  -   «не  болтать  лишнего».  Многим  именно  это  и  спасло   жизнь.   Но  не  всем.
             Школа  прапорщиков  -  это  был  новый  тип  военно-учебного  заведения,  вызванный  к  жизни  затянувшейся  войной.  Уже  первые  её  месяцы  привели  к  большим  потерям  в  рядах  кадрового   офицерства,   особенно  в  гвардейских  частях.  Но  и  в  пехоте,  в  стрелковых  частях,    остро   ощущался  «недокомплект»  офицерского    состава,  в  особенности   младших  офицеров.  Вообще-то  «недокомплект»  существовал  уже   накануне  войны,   и  составлял  он  что-то  около  3  тысяч  офицеров.  Но  в  летне-осенней  кампании  1914  года  потери  в  офицерском  корпусе  оказались  столь  велики,  что  многие  стрелковые  роты  остались  без  кадровых  командиров.  И  в  конце  года  было  принято  решение  об  организации  при  запасных  пехотных  бригадах  так  называемых  школ  прапорщиков.
        До  этого   времени  офицеров  ускоренно  готовили  для  фронта  в  военных  училищах,  и   такая  подготовка   длилась  8  месяцев,  но   потом  курс  обучения    вынужденно  сократили  до  4-х  месяцев.  Однако  военные  училища  всё  равно  не  справлялись  с  задачей  ускоренного  восполнения  огромных  потерь  в  кадровом  офицерском  корпусе.  Теперь  эта  задача  возлагалась  на  школы  прапорщиков,  срок  обучения  в  которых  сокращался  до  3-х  месяцев. 
        В  отличие  от  военных   училищ,  куда  принимали  только  с  образованием  не  ниже  гимназического,  в  школы  прапорщиков  брали  и  тех,  кто  окончил  не  менее  четырёх  классов  гимназии,  а  также  окончивших  городское  или  уездное  училища.   Таким  образом  потенциальный  контингент  этих  школ  увеличивался  сразу  многократно,  и  всего  за  годы  войны  было  учреждено  49  школ  прапорщиков.    Открывшиеся  в  числе  первых,  такие  школы  могли  за годы  войны  сделать  до  10  выпусков  каждая.
         Та,  в  которой  предстояло  учиться  Науму  Маглышу,  находилась,  скорее  всего,   где-то  в  тылу  8-й  армии,  в  состав   которой  входила  56  стрелковая  дивизия.   Думаю,  что  направление   младшего  унтер-офицера  на  учёбу  в  школу  явилось  следствием   тех  двух  фронтовых   событий,  о  которых  рассказано  выше -  разведки  у  деревни  Ляндстреу  летом  1915-го  и  тяжёлой  контузии  летом  1916-го;  оно  было  и  своего  рода  поощрением  плюс  к  Георгию,  и,  одновременно,  предоставляемой   возможностью  продолжить  реабилитацию  после    контузии:  в  лазарете  он  пробыл  всего-то  с   неделю.  А  как  только  выписался,  тут  ему  и  «сюрприз»  - отправляйся-ка  на  учёбу.  Ну,  что-ж  -  дело  привычное!  И  его  образовательного  статуса   как  раз  хватало  для  зачисления.  А  провести  3  месяца  в  тылу  после  полутора  лет  жизни  в  окопах  -  это  для  фронтовика  что-нибудь  да  значит,  никому  и  объяснять   не  надо.
         На  время  учёбы  в  школе  прапорщиков  все  они  - независимо  от  имеющегося  чина -  становились  «юнкерами».  Вследствие  краткосрочности   учебного  курса  обучение  этих  новоявленных  юнкеров  проходило  ускоренными  темпами,  т. е.  довольно  интенсивно.   Предстояло   освоить  довольно  обширную   программу  объёмом  в  512  учебных  часов,  так  что  заниматься  приходилось   по  8  часов  в  день,  редко  когда  меньше.   Уставали,   конечно,  но  что  эта  усталость  по  сравнению  с  окопной  усталостью  на  переднем  крае  -  сущий пустяк! 
      Занятия  были  троякого  рода:  классные,  строевые  и  полевые.   На  первых  порах,  пока  погоды  стояли  ещё  вполне  летние,  юнкерам  было  по  душе,  когда  занимались  на  свежем  воздухе  -  пусть  себе  и  в  поле  при  полной  амуниции  или  даже  на  учебном  плацу. 
      А  изучать   приходилось   многое:  стрелковое  оружие   и  стрелковое  дело,  полевая  (военная)  топография  и  работа  с  картой;  изучались  также  какие-то  азы  фортификационного  искусства,  а  проще  говоря,  окопная  наука  в  теории  (с  практической  стороной  этой  «дисциплины»  почти  все  новоиспечённые  юнкера   уже  хорошо  успели   познакомиться);  много  времени  уделялось  освоению  навыков  обращения  с  пулемётом  системы  «Максим»  и  особенно  практической  стрельбе  из  револьвера  «наган»  - отныне    уже  не  пресловутая  трёхлинейка»,  а  именно  он  становился  их  «штатным»  оружием .  Проводились  у  них  даже  уроки  фехтования,  но  не  на  классических  рапирах  или  шпагах -  ведь  не  к  поединкам  чести  на  дуэлях  готовили  этих  юношей,  а  к  схваткам  в  беспощадном    рукопашном  бою.  Потому  и  оружие  было  соответствующее – «русский»  штык  да  «шашка»,    но    по-настоящему  овладеть  приёмами  владения  «шашкой»  мало  кому  удавалось:  не  мужицкое  это  дело  -  саблей  махать,  а  ведь  большинство  из  них  были  выходцы  из  крестьян.
         Главная  же  особенность  обучения  состояла  в  том,  что  теперь  они  познавали  не  только  науку  подчиняться    команде  начальника,  но  ещё  и  науку  командовать  вверенным  им  подразделением,   отдавать  приказы  своим  подчинённым.  Юнкера  учились  командовать  военным  строем,  учились  управлять  боевыми  порядками  и  ружейным  огнём  на  поле  сражения.    Немаловажным  оказалось  умение  выработать  у  себя  особый  «командирский»  голос,  от  качества  которого  могло  зависеть  очень  многое  в    будущей  судьбе  выпускника  школы.
          По  окончании  её  им  присваивался  чин  прапорщика.  И  хотя   чин  этот  считался  офицерским,  однако  не  вполне:     он  был,  так  сказать,   действителен   только  во  время  войны.  Выпускники  школ  прапорщиков  не  имели  никаких  привилегий,  которыми  пользовались  кадровые  офицеры,  в  частности  не  могли  быть  произведены  в  штаб-офицерские  чины,  а  по  окончании  военных  действий   подлежали  немедленному  увольнению  в  запас.  Соответственно,  отношение  к   прапорщику  было  неоднозначным,  а  вернее  сказать   совершенно   различным  в  разных    слоях  общества.
          Уже  с  самого  начала  массовый  набор   в  десятки  этих  школ  породил  немало    проблем.  Если  среди  кадровых  офицеров  преобладали  дворяне  или  выходцы  из  других  состоятельных  сословий  –  интеллигенции,  чиновничества,  купечества,  то  в  школы  прапорщиков  попадали  в  основном  люди  хотя  и достаточно  грамотные,  однако  происходившие  из  низших  слоёв  общества,   что  называется,  «простые  люди».
        И  хотя  в  России  настоящей  аристократии  -    то  есть  независимой  и   суверенной  в  пределах  своего  феода,  аристократии  в  европейском,  феодальном  понимании -  никогда  или  во  всяком  случае   уже  давно  не  было,  но  у  нас  подлинный  аристократизм   с  лихвой   замещался  сословным  чванством  и  презрением  к  «подлому»  люду,   т. е. к  людям,  находящимся   всегда   «подле»   для  оказания  господину  разнообразных  услуг.  В  этой  среде,  где  раболепие  перед  монархом  («твой  холоп»,  «твой  раб»,  «ничтожный  Ивашка»  и  т.п.)   закреплялось    по  наследству,  оно  в  какой-то  мере  должно  было  компенсироваться  открытым  пренебрежением  к  стоящим  ниже  на  лестнице  общественной  иерархии  и  занимающим   - уже  по  факту  своего  рожденя  -  подчинённое   положение.
       В  этой  среде,  в  частности  среди  офицеров,  и  особенно  в  гвардии,  бытовали  приблизительно   такие  представления:  люди  из  низов  рождаются  с  психологией  «прислуги»,  и  она  в  них  неискоренима.  Здесь  считалось,  что  из  человека,  рождённого  и   привыкшего  прислуживать,  невозможно  -  во  всяком  случае,  за  3  месяца -  воспитать  офицера,  обязанного  приказывать  и  повелевать  другим.   Считалось,  что  навыки,  привычки  и  предпочтения  «прислуги»   впитываются  навечно  и  неистребимы,  поэтому-де  «прислуга»  и  офицерские  погоны  -  две  вещи  несовместные,    во  всяком  случае,  люди  из  вчерашней  «прислуги»  совершенно  нетерпимы,   -  ну,  ладно  -  скажем,  нежелательны -  в  благородной  офицерской  среде   и   т.  д.  и  т. п.
          Некоторых   её  представителей   приводила  в  бешенство  одна  только  мысль о  том,  что  к  прапорщикам,  как  и  к  ним  самим,  подчинённые  обязаны  были  обращаться  «ваше   благородие».  Какое-такое,  спрашивается,  и,  главное,  откуда   может  взяться «благородие»    у  простолюдина,  у  мужика-лапотника!   Нет,  нет!   Вы   меня  от  этого  увольте!
       Впрочем,   сказанное   можно  дополнить   тем,  что  пишет  «на  эту  тему»  такой  знаток  армейских  нравов  и  вообще  русской  армии,  как  Сергей  Охлябинин.  «Хорошо  известно, -   пишет  он, -  что  прапорщик  -  младший  офицерский  чин  в  русской  армии.  По  табели  о  рангах  принадлежал   к  14  классу.  Затем  с  1884  года  упразднён  в  строевых  частях  и  оставлен  лишь  только  как  «прапорщик  запаса».  Тридцать  лет  спустя,  ко  времени  первой  мировой  войны,  восстановлен  вновь.  В  русской  армии  чин  этот  был  уважаем ,  а  вот  штатские,  точнее  «штафирки»,  нередко  подсмеивались  над  этим  благодушным,  расторопным  и  неунывающим  младшим  офицером.  А  потому  и  можно  было  услышать   нередко  шутливое  восклицание:   «Курица – не  птица,  прапорщик  -  не  офицер»  или  вот  такое:  «Раньше  был  я  дворником,  звался  я  Володею,  а  теперь  я  прапорщик  -  Ваше  Благородие!»
     Термин  «прапорщик»  происходит  от  старинного  русского  слова  «прапор»,  то  есть  знамя.  А  потому  человек,   носивший   знамя,  прапор,  назывался  прапорщик,   знаменосец».  (С.Охлябинин.  Честь  мундира.  Чины.  Традиции.  Лица.  Русская  армия  от  Петра I    до  Николая II.  50  исторических  миниатюр,  иллюстрированных  автором.  Москва.  Издательство  «Республика».  1994). 
       По  окончании   (декабрь  1916  года)  школы  Наум  Маглыш  стал  офицером  Русской  императорской  армии,  прапорщиком  и,  так  сказать,  крестьянским  «Вашим  Благородием».  В  скороговорке  армейского  быта  это  звучное  титулование  снижалось,  впрочем,  до  просторечного,  усечённо-обыденного    «вашбродь».   Новоиспечённый   прапорщик  получил    новое  назначение  -  не  в  «свой»  223-й  (Одоевский),  а  в  134-й (запасный?  -  тогда  это  многое  меняет  в  дальнейшем  рассказе  и относит  некоторые  «сюжеты»  к  более  раннему,  «боевому»  периоду)  полк,  в  котором  ему  предстояло  служить  вплоть  до  октябрьского  переворота  1917  года.  Но  не  будем  забегать  вперёд.

            CONTRA    &     PRO,  или   АГИТАТОРЫ
           Обычно  это  латинское  выражение  употребляют  в  «исходной»   форме  -   pro   et   contra,  что  означает  «за  и  против»,  но  в  нашем  случае  больше  всё-таки  подходит  инверсия,  т. е.  обратный  порядок  слов  в  этом  выражении.  В  новый  полк  прапорщик  Маглыш  прибыл  в  самый  канун  Рождества,   так  что  вначале  с  новыми  сослуживцами  «обмыли»  его  офицерские  погоны,  а  потом  уж  по  традиции   отметили  светлое  Рождество  Христово,   впрочем,  особо не  углубляясь  в  вопросы  веры.  Стоял  слякотный  декабрь  1916  года.
       Пора  блестящих  побед  миновала.   Унылой   погоде  под  стать  соответствовало  положение  на  фронтах,  на  всех  одинаково  если   и  не  плачевное, то  достаточно  удручающее.  Шли  т. н.  позиционные  бои  местного  значения,  ничего,  однако,   существенно   не  меняющие  в  оперативной,  а  тем  более  в  стратегической  обстановке.  Перспектива  близкой  победы  не  просматривалась  даже  самыми  прозорливыми  военачальниками  и  политиками.
        «Снарядный  голод»,  во  многом  сковывавший  действия  русских  войск  и  особенно  ощущавшийся  на  Юго-западном   фронте,   потому  что  сковывал  инициативу  командующего,  который  исповедовал  в  основном  наступательную  стратегию,  этот  «голод»    был  наконец  преодолён  полностью,  и  снарядов   теперь  было  предостаточно.  Но  явилась  новая  беда:  затянувшаяся  война  отнюдь  не  способствовала  подъёму  воинского  духа  в  Действующей  армии,  которая  всё  больше  и  больше  теряла  кадровых  боевых  офицеров  и  получала  совершенно  неравноценную  замену  им  из  числа   «полусонных»  запасных   или  на  скорую  руку  подготовленных  прапорщиков.
         При  такой  острой  нехватке    офицеров  иногда  доходило  до  того,  что  чин  подполковника  мог  получить  прапорщик,  командовавший  ротой  на  переднем  крае  всего  лишь  в  течение  нескольких  последних  недель!  А  ведь  под  началом  подполковника  уже  по  меньшей мере  батальон,  а  то  и  целый  полк,  т. е.  тысячи   бойцов,  тысячи  судеб  и  жизней.  И  такие  «решения»  кадрового  вопроса  являлись  не   каким-то  отдельным  казусом,  но   вполне  узаконенным  общим  правилом!   Разумеется,   подобное  положение  дел  не  могло  вести  к  победам ,  не  могло  вдохновлять  ни  офицерский  корпус,  ни  солдатскую  массу.
     По  рассказам  отца  две  категории  лиц  вызывали  у  фронтовиков  особую  ненависть  и  презрение,   причем  обе  представляли  собой  необходимые  одна   другой  и  дополняющие  друг  друга  противоположности.  Это  были,  с  одной  стороны,  большевицкие  агитаторы,  с  другой  -  охотившиеся  за  ними  жандармские  чины  или  агенты;  вторые,  «голубые  мундиры» -  в открытую,  первыые,  переодетые в  армейскую  форму,  - скрытно.  Большевики,  с  их  иезуитски-интернациональной  идеологией,  проповедовали     необходимость  классовой  солидарности  с  австро-немецкими   братьями-пролетариями,  ненависть  ко  всему  подлинно  национальному,  русскому  и  даже  к  русской  буржуазии,  которая  и  сама-то,  надо  правду  сказать,    излишним  патриотизмом  не  отличалась.
         Но  большевиков  это  обстоятельство  не  смущало.  Они  в  своей  прессе -  легальной  и   подпольной -  во  всю  трубили  свою  «осанну»:  «мир -   хижинам,  война  - дворцам!»,  «мир  без  аннексий  и  контрибуций», «мир  -  народам,  земля  -  крестьянам!  а  фабрики,  естественно,  -  рабочим»  и  прочие  демагогические  выкрутасы.
      Нужно  себе  вообразить  степень  нравственного  разложения  людей,  которые  открыто  выступают  с  лозунгами  поражения  собственной  страны  (родины  у  них  нет,  своей  родиной  они  называют  «всемирную  революцию»!),  ратуют  за  превращение  мировой («империалистической»,  по  их  фразеологии)    войны  на  внешних  фронтах   в  войну  гражданскую  внутри  страны.  Большую  степень  политического  цинизма  и  нравственного  уродства  трудно  себе  даже  вообразить.  Их  пренебрежение  к  нормальным   гражданским   чувствам  «компатриотов» (не  подумай,  читатель,  что  это сложное  русское,    слово  и  что  оно  обозначает  «коммунист-патриот»;  просто  не  хочется  в  связи  с  большевиками  употреблять  благородное  русское  слово   «соотечественник»)  вызывало  у  фронтовиков  столь  же  нескрываемую  брезгливость,  причём  не   только  в  офицерской  среде,  но  и  у  солдат  тоже.
            Но  это  были,  так  сказать,  глашатаи-идеологи,  «чистая  публика»,  сидевшая  по  заграницам  да  по  столицам,  своего  рода  «белые  воротнички»  революции.  Этим      зарубежным  идеологам,  мастерам  смуты,  по  русским  городам  и  весям  помогали  подмастерья,  не  сказать  что  б  очень  многочисленные, но  от  того  не  менее  зловредные  и  гнусные.  Особенно  гнусной  выглядела   их  роль  в  солдатской  массе.  Само  собой,  что  ни  стойкостью,  ни  храбростью,  ни  русской  удалью  они  среди  окопников  не  выделялись.  Вообще  можно  сказать,  что  их  политические  цели  были  совершенно  этому  противоположны,  им  нужно  было,  напротив,   не  выделяться,  сливаться  с  общим  фоном,  всячески  мимикрировать   под  «солдатскую  массу».  Поэтому  они  старались  быть  как  можно  менее  заметными,  даже  ходили  как-то  крадучись,  всегда  были  где-то  на  втором,  на  третьем  плане,  всегда  за  спинами  других,  в  бою  -  тоже.  Пока  дело  не  дошло  до  солдатских  митингов  (митинги  в  армии  -  это  уже  само  по  себе  что-то!),  они  и  говорили-то  вполголоса,  нашёптывали  другим  на  ухо  свои  большевицкие  «откровения»,  шушукались  между  своими,  уже  совращенными  их  проповедью.
      А  «проповедь»  у  них  была  одна:   «За  что  воюем,  братцы?   Это  не  наша  война  -  нам  не  нужны  ни  Босфор  с  Дарданеллами,  ни  Константинополь!   Нам,  пролетариям,  терять  нечего,  корме  своих  цепей.  За  что  мы  и  наши  австро-немецкие  братья-пролетарии  проливаем  свою  алую  рабоче-крестьянскую  кровь?  Долой  войну  -  даёшь  мир!   Конец  войне,  конец  нашему  терпению!  Штыки  в  землю  -  и  по  домам,  товарищи !  Уж  сколько  лет  ваша  земля  не  пахана,  не  сеяна   -  хватит!    А  как  бабы  с  детишками  стосковались!..»
       Эти  агитаторы-пропагандисты  не  просто  так  последними  ставили   про  землю  да  про  баб  с  детишками:  они   знали,   куда  и   как  больнее  ударить  сельских  мужичков,  которые  о  своей  землице  тосковали  или  только  мечтали  не  меньше,  чем  о  бабах.  И  правда:  иные  в  окопах  уже  по  третьему  году,  а  под  ружьём  и  того  более.   Легко  было  соблазниться  на  подобные  «прельстительные»  речи.   Но  даже  и  тут   многие  окопники  находили  что  возразить  большевицким  смутьянам: «Ты  чего  тут  скулишь,  сука  тыловая!   Чтой-то  я  тебя  на  переднем  крае  не  видывал!  Ты  что  ли  здесь  второй  год  вшей  кормишь?    А  ну-ка  пшёл  отседова,  каиново  семя!   Катись  куда  подальше!» 
        С  такими   даже   ушлые  большевички-агитаторы  не  отваживались  вступать  в  долгие  разговоры  и  быстро  ретировались.  Но  находились  уже  и  охотники  послушать  их  отравленные  речи,  эти  были  не  из  бойцов,  так…  всякая  шантрапа  и  шелупонь.  Настоящие  же  окопники,  понюхавшие  пороху  и   познавшие  настоящее  военное  лихо,  ценили  своё  фронтовое  братство  и  не  очень-то  поддавались  на  щедро  раздаваемые  посулы  большевицких  агитаторов,  вообще  не  жаловали  эту  малопочтенную  публику. 
        Эмиссары  от  других  революционных  партий,  просто  эсдеки  (не  большевики)  и  эсеры  были  не  столь  оголтелы  в  своих  агитках,  более  обтекаемы  и  вкрадчивы,  но  тоже  особого  восхищения  не  вызывали.  Однако  больше  всего  и   успешнее  всех  их,  вместе  взятых,  «агитировала»  сама  война:  когда   долго  нет  успехов  на  фронтах,  не  говоря  уже  о  победах,  становится  крайне  сложно  убеждать  солдат  и  продолжать  войну  «до  победного  конца»…
        Обратную   взаимозависимость   между  военными  успехами  и    успехом  антивоенной  пропаганды  подтверждает  и  тот  факт,  что  наиболее  «успешной»,  т . е.   наиболее   разрушительной,   была  агитация   революционеров-большевиков  на  Западном  и  Северном  фронтах,  т.  е.  именно  там,  где  меньше  всего  было  крупных  победоносных  операций  русской  армии;  и,  напротив,  там,  где  русскому  оружию  сопутствовал  успех  и  громкие  победы,  пропагандисты   имели  мало  шансов  добиться  своих  целей:  это  были  Кавказский,  Румынский  и,  в  наибольшей  степени,  Юго-западный  фронты.
       Надо  признать  тот  факт,  что  именно  на  Западном  фронте  «геростратову»     славу   добыл  себе   136-й (условно,  уточнить №)  (Слуцкий)  полк.   Уже  в  1916  году  он  подвергся  такому  разлагающему  воздействию  большевицких  агитаторов,  что  пошёл  на  открытый  бунт  и   мятеж,  арестовал  своих  офицеров  и  собирался    покинуть  свои  позиции,  тем  самым  оголив  значительный  участок  фронта.  Пришлось  взять  бунтовщиков  в  кольцо  силами  других  полков  и  полностью  разоружить,   а  впоследствии,  кажется,  расформировать,  отдав  под  суд  военного  трибунала  зачинщиков  бунта.  Упоминаю  об  этом  бесславии  Слуцкого  полка  именно  потому,  что  задуманная  мною  книга  предназначена  не  в  последнюю  очередь   и  для  земляков-слутчан:    она  всё-таки  о  слутчанине.
     Юго-западный  фронт  в  этом  отношении,  как  мы  уже  видели,  тоже  не  был  стерильно  чист,  но   здесь  бациллы  пораженчества   и  антивоенные  настроения  не  получили  широкого  распространения.  Явилось  ли  это  следствием  более  героического  настроя  солдатской  массы,  вкусившей  достаточно  побед,  или  причина  заключалась  в  относительной  удаленности   этого  театра  военных  действий  от  т. н.  «центров»  революционного  движения  по  сравнению  с  менее  удалёнными  от них   Западным  и  Северным  фронтами,   или  же  весь  «секрет»  состоял  в    более  южном  и,  следовательно,  несколько    менее  раздражающем  солдат-фронтовиков  и  менее   вредном  для  них  климате.  Ни  одного  из  этих  предположений  нельзя  исключить   полностью.  Возможно,  на  ситуацию  повлияли  и  какие-то  другие,  неведомые  нам   факторы.   Что  нам  здесь  докапываться  до  самой  сердцевины  истины,  для  нашей  книги  достаточно  и  уже  высказанных,  т. е.  самых  общих  соображений.
     А  может  быть  и  так,  что  Наум  Маглыш,  теперь  уже  прапорщик,  вследствие  своего  мужицко-белорусского  происхождения    оказался   не  предрасположен  к  восприятию  комплекса   слишком  уж  «передовых»  для  своего  времени   социал-демократических  идей,  особенно  в  их  тогдашней    большевицкой  упаковке;  просто  они  казались  ему  малосимпатичными,  поэтому  он  и  не   только  не   увлёкся ими,  но    даже не  подвергся  их  влиянию,  а  следовательно,  был  и  не  очень  осведомлён  в  этом  вопросе.  Всё  это  «историческое»,  с  большевицкой  точки  зрения,  шло  мимо  его  внимания,  но  не  оставалось,  конечно,  без   объективных   последствий  для  солдатской  массы  в  целом.   Что  называется,  играло  свою  деструктивную   роль.
       Его  же  дело  теперь  было   -  офицерское.    Честь  офицера  требовала  от  него  теперь  более  щепетильного  отношения  к  исполнению  воинского  долга,  во  всяком  случае  более  строгого,  чем  это  можно  было  наблюдать  в  предреволюционную  пору  в  общей  солдатской  массе.   А  ведь  он  надел  офицерские  погоны  всего-то  за  три  месяца  до  того,  как   этот  революционный   «нарыв»  прорвало  в  феврале  семнадцатого  года  в  Петрограде.  Это  даже  трудно  себе  представить,  чтобы  23-летний  прапорщик,  только  что  надевший  офицерские  погоны,    присягнувший   российскому  трону  и  принёсший  клятву  верности  Отечеству  (из  формулы  «за  Веру,  Царя  и  Отечество»  первый  элемент,  как  понимает  читатель,  по  понятным  причинам  изымается),  мог  бы  вдруг  заслушаться  каких-то  там  агитаторов.
      Но  подобным  «иммунитетом»   обладали  далеко  не  все    окопники,  к  тому  же  среди  них  всё  болше  становилось  тех,  кто  только  недавно  или  даже  только  что  прибыл  на  фронт  из   тыловых    частей,  уже  подвергшихся  массированному  разлагающему  воздействию  большевицких  агитаторов,  которым    именно  в  тылу    удавалось   развернуть   антивоенную   пропаганду  особенно  широко.   Именно  тыловые  части,   уже  достаточно  деморализованные  и  разложившиеся,  и  стали  тем  рассадником  «пораженческой»   заразы,  которая  затем  стала  быстро  распространяться  и  на  фронтах.  Именно  они  поддерживали  всяких  столичных  смутьянов  и,  чтобы  не  отправляться  на  фронт,  учреждали  всякие  «солдатские  комитеты»,  цепляли  на  грудь  красные  банты,  «шумели»  на  митингах,  выдвигали  требования,   бряцали  оружием…
      Если  в  отречении  царя  от  трона  свою  неблаговидную  роль  сыграли  думские  политики  и  генералы,  то  в  дальнейшей  вакханалии  всяческой  смуты  нельзя  недооценивать  роль  разлагавшейся  армии,  точнее  сказать  -  расхристанной  и  разнузданной  солдатни.   В  конечном  счете  они  и  привели  к  власти  т. н.   Петроградский  совет  рабочих,  крестьянских  и  солдатских  депутатов,   а  затем  и   Временное  правительство.    Упоение  (слово-то  какое!)  свалившимися  словно  с  неба  свободой  и  демократией  превращалось  зачастую  в  «упоение»   в  буквальном  смысле  слова,  а  заканчивалось  разграблением  винных  лавок  и  складов  потерявшей  человеческий  облик  толпой.  Не  надо  упускать  из  виду,  что  страна  устала  не  только  от  войны,  но  ещё  и  от  «сухого  закона»,  который  действовал  с  августа  1914-го. 
           Если  упоению  в  буквальном  смысле  были  подвержены  главным  образом  низы  общества,  то  фигуральному  упоению  -  верхи  и  расплодившиеся  в  них  с  невиданной  быстротой  политиканы  самого  вульгарного  свойства.  Они  предавались  необузданной   вакханалии  политического  фразёрства,  всё  чаще  впадая   в   настоящий   «транс»,  с  полной  утратой  чувства  реальности  и  надвигающейся  беды.

    О   «ДЕМОКРАТИЗАЦИИ»    АРМИИ    И           ДЕМОКРАТИИ    ВООБЩЕ 
         Можно  ли  придумать  что-либо  более  идиотское,  чем  эта  затея?    Из  революционного  Петрограда   как   из  рога  изобилия  сыпались  бесчисленные  манифесты,  указы,  приказы  и  прочие  шедевры  демократического  законотворчества   и  мироустроения.  Но  ни  один  из  них  не  мог  уже  послужить  делу  действительного  устроения  порядка  и  дисциплины.  А  ведь  страна  уже  два  с  половиной  года  вела  тяжелейшую  войну   с  сильным,  хорошо  организованным,  дисциплинированным    и  опытным  врагом.  И  вот  появляется  пресловутый  Приказ  № 1.  В  армии  упраздняются   все  воинские  чины  и  звания,  а  следовательно,  вся  иерархия  командования-подчинения,  вся   субординация  начальников-подчинённых,  т.е.  всякое  представление  о  воинской  дисциплине  и  ответственности  за  её  нарушения.       Отныне  решения  принимаются  не  командирами-офицерами,  а  «советами  солдатских  депутатов»;  эти  последние  избираются  на  общих  собраниях  в  частях  и  подразделениях,  равно  как  и   командиры.
       Весной  1917  года  по  русской  армии  прокатилась   разрушительная   цунами  повсеместных  выборов.  Не  знаю,  как  обстояло  дело  с  ними  в  дивизиях  и  выше,  а  командиров  полка  и  подразделений  сплошь  выбирали  на  солдатских   собраниях  или  даже  на  митингах.    Когда  в  Действующую  армию   пришло   распоряжение,  чтобы  солдаты  сами  себе  определили   новых  командиров   путём  демократических  выборов  взамен  назначенных   высшим  командованием,      многие, если  не  все,  (исключая,  конечно,  самых  оголтелых  «демократов»  самого  разного  толка)  понимали,  что  ни  к  чему  хорошему  такая  революционная    самодеятельность    не  приведёт.  Но  делать  было  нечего  -   приходилось  выполнять  и  этот  безумный,  если  не  сказать  предательский,  приказ.   Впрочем,  предательство  всякого  рода  постепенно  входило  в  привычку  и  становилось  даже  модным:  если  наверху  предали  августейшую  особу,  венценосного  самодержца,  самого  помазанника  Божия,  то  такой  ли  уж  большой  грех  во  всех  последующих  предательствах?    Валяй,   ребята,  дальше!   Где  Царь,  туда  и  Веру,  а  заодно  и   Отечество!  И  шабаш!
         Естественно,  до  этого  все  прежние  командиры  упомянутым  «приказом»  были  смещены  со  своих  должностей.  Некоторые,  оставшиеся  верными  присяге    и  не  подчинившиеся  преступному  распоряжению  временной  власти,  впоследствии  ответили  за  свою  строптивость,  а  иные  и  вовсе  поплатились  жизнью,  будучи  растерзанными  разбушевавшейся  солдатнёй.  И  такие   случаи  отмечались  довольно  часто,  а  сколько  их  осталось  и  вовсе  незамеченными  в  том  состоянии  анархии  и  самоуправства,  которое   надолго   воцарилось  на  просторах  теперь  уже  бывшей  Российской  империи,  пока  ещё  не  ставшей   настоящей  республикой.
       Спущенная  с  самого  верха   директива  выбрать  командиров   дошла  и  до  (134-го  запасного)  полка,  где  теперь  проходил  службу  прапорщик  Маглыш.  Сначала  выбирали  полкового,  потом  батальонных,  Дошла  очередь  до  ротных.  В  качестве  одного   из  кандидатов  кто-то   выдвинул  и  недавно  прибывшего  в  полк  прапорщика  Маглыша.  Выдвижение  кандидатур  и  само  голосование  проходили  крайне  неорганизованно,   шумно,  с  «матерком»,  а  иногда  доходило  и  до  рукоприкладства.  Никто  толком  не  знал  доподлинно,  как  это  должно  делаться,  никто   толком   не  знал  и  процедур,  которые  были  бы  общепризнанными  и  позволяли  делать  всё  быстро  и  понятно.  То  и  дело  слышались  выкрики  «Давай!»  либо  «Долой!»,  после  которых  собрание  то  судорожно  ускоряло  и  без  того  довольно  безалаберный  ход,,  то  вдруг  замирало  на  какой-то  «мёртвой  точке»,  и  тогда  приходилось  возвращаться  вспять  и  начинать  всё  едва  ли  не  с  самого  начала.
       Так    было  и  в  их  роте.  После  некоторой  неразберихи  и  долгих   словопрений  кто-то  выкрикнул:  «Прапорщика  Маглыша  надо  выбрать  нашим  ротным  командиром!»  Записали  и  его  фамилию  наряду  с  другими.   Потом  называли       фамилию  каждого  из  кандидатов,  и  солдаты  тянули  руки  вверх,  причём  каждый  старался  поднять  свою  как  можно  выше,  как  будто  именно  это  могло  иметь  решающую  роль  для  результатов  голосования.   «Секретарь»  собрания,  тыча   в  воздух  указательным  пальцем,  подсчитывал,  сколько  «за»,  сколько  «против»   и  кто   «воздержался».  Когда  проголосовали  всех  кандидатов  и  стали   сравнивать,  получилось,   что  за  прапорщика  Маглыша  было  отдано  наибольшее  количество  солдатских  голосов.  Так  весной  1917  года  прапорщик  Маглыш  стал  командиром  роты.
        И  тогда,  и  ещё  больше  впоследствии  отец  очень  гордился  тем  фактом,  что  среди  всех  кандидатов  предпочтение  было  отдано  ему,  хотя  с   ним  «соперничали»  и  те,  кто  был  выше  его  чином,  и  те,  кто  были   старше  по  возрасту,  не  говоря   уже  об  уровне  образования  или  о  преимуществах  социального  происхождения.  Впрочем,  последнее  в  тогдашних  условиях    не  могло  играть  большой  положительной   роли,  так  как  в  новой  России  все  сословия  отныне   упразднялись,  а  вместе  с  этим  и  все  аристократические  титулы,   почётные  звания  и  прочая  мишура;    всё  это  могло  играть   скорее  только  отрицательную  роль,  так  как  на  всяких  «бывших»   основная  солдатская   масса  смотрела  уже  косо.  На  результаты  голосования,  несомненно,  повлияло  и   то  обстоятельство,  что  в  их  роте  Наум  Маглыш  оказался  «самым  образованным»  среди  собратьев-мужиков,  да  и  к  тому  же  единственным,  кто  на  то  время   в  их   роте  имел   Георгиевский  крест.   23-летний  юноша  с  высокой  наградой  на  груди  -  и  уже  командующий  ротой  стрелков,  а  сам-то  всего-навсего  в  чине  прапорщика…  Не  к  месту  вспомнился  анекдот  позднесоветского  времени:  «Такой  молодой,  а  уже  сын  председателя  колхоза!»\
           У  многих  тогда  сильно  «вскружилась  голова»   от  неожиданных,  быстрых  и  больших  перемен.  Из  тогдашних  прапорщиков  многие  круто  пошли  в  гору  -  и  не  только  у  «красных»,    даже  и  у  «белых»,  но  и  заканчивали  они  - особенно  «красные»  -  не  просто  падением  с  командных  высот,  но  нередко  расплачивались  и   жизнью.
          А  в  1915 – 1916  гг.  кадровых  офицеров  так  повыбивало  а  Действующей  армии,  что  их  были  вынуждены  готовить,  что  называется,  на  скорую  руку.  Чтобы  получить,  например,  чин  подполковника,  достаточно  было  прокомандовать  ротой  в  течение  двух  месяцев,  но  каких  двух   месяцев !  -  в  полосе  боевых  действий.   В  таких  «перипетиях»  тоже  своя  неумолимая  (и  неумалимая!)  логика.
           Наряду  с  агитаторами  против  войны  были  и  ратовавшие  «за»  -   «за  войну  до  победного  конца».   По  мере  ухудшения   положения  дел  на  фронтах  таковых  становилось  всё  больше. Особенно  же  многочисленны   и  ретивы  стали  они  при  Временном  правительстве,  теперь  это  были  его  «комиссары».  Это  уже  годы  спустя  слово  «комиссар»  стало  звучать  привычно -  торжественно  и  жутковато  одновременно.  И  хотя  оно  стало  вполне  расхожим,  но  нельзя  сказать,  что   стало  обыденным.  И  уж  как-то  само  собой  стало  подразумеваться,  что  если  комиссар,  то   непременно  именно  «красный».  Про  «белых»  комиссаров  никто,  вроде,  никогда   не  слыхивал.  А  между  тем  и  «красными»  они  были  не  всегда.
        «Комиссарщина»   и  «чрезвычайщина»    начались  ещё  при  Временном  правительстве:  именно  оно  стало  плодить  всякие  новые  «органы»  для  исполнения   р-р-революционных  мер.  В  частности  и  Чрезвычайная  комиссия  была  создана  сперва  им,  и  занималась  она  расследованием  «преступлений  прежнего  режима» -  царя  и  его  министров;  одним  из  комиссаров  в  этой  комиссии  служил  одно  время  секретарём  и  поэт  А. А. Блок.  Насколько  я  помню,  ничего  такого  особенного  «раскрыть»  или  хотя  бы  «накопать»  этой  комиссии  не  удалось;  во  всяком  случае -  опять  же,  насколько  мне  помнится -  по  её    материалам  никто  из  подозреваемых  не  был  ни  уличён  во  вменяемых  им  преступлениях,  ни,  тем  более,  осуждён.  Тоже  мне  -  горе-работнички !  Не  знали  они,   как  должна  расследовать  и,  главное,  карать  «врагов  народа»  настоящая,  подлинная  Чрезвычайка!  Одним  словом,  слабаки!
          Между  прочим,   министром  путей  сообщения  в  последнем  составе  Временного правительства   служил  какое-то  время   Александр Васильевич Ливеровский,  который  «удостился  чести»  быть  арестованным  революционными  матросами  и  вместе  с  другими  министрами  провёл  несколько  дней  в  казематах  Петропавловской  крепости,  а  затем  выпущен  на  свободу.  Его  и  потом  «брали  на  испуг»,  таскали  в  ОГПУ,  сажали  в  «каталажки»,  но  старик  не  сломался,  служил  России  по  своему  ведомству  вплоть   до  1951  года  и  на  протяжении  ряда   лет   был  профессором  в  нашем  институте  (ЛИИЖТ,  ныне  университет  ПГУПС  Императора   Александра I).  Он  оставил  занятные  воспоминания  о  последних  днях  и  часах  того  самого   Временного  правительства. 
     Ну  а  своих  комиссаров    в   Действующую  армию  Временное  правительство   посылало   исправно.  Прибыл  один  такой  комиссар  на  фронт  из  самого  что  ни  на  есть  стольного  града  Петрограда.  Весь  из  себя  такой  столичный-престоличный:  и  шинелька-то  на  нём,  хоть  и  полувоенного  образца,  а  скроена  и  сидит  как  на  гимназисте;  и  фуражечка  такая  аккуратненькая-преаккуратненькая -  козырёчек  хоть  и  не   лакированный,  просто  суконный,  но  зато  модненький:  коротенький,  узкий  и  этак  спущенный  круто  вниз,  а  тулья  фуражечки,  напротив,  задрана  спереди  этак,  по-молодецки,  просто  залихватски  загнута  кверху.  В  общем,  всё  в  нём  по  самой  последней  революционной  и  демократической  моде.   Правда,  уже  без  обязательного  в  недавнем  прошлом  красного  банта  на  груди,  мода  на  который  быстро  отошла.
       И  речь  свою  перед  выстроенным  по  этому  случаю  полком  петроградский   комиссар  произносит  вдохновенно:  не  сказать,  чтоб  слишком  уж  грамотно,  но  «с   чувством»,  умело  понижая  и  повышая  голос  соответственно  содержанию  и  преследуемой  цели,  подкрепляя  вербальные  средства  мануальными  -  и  действительно,  жесты  у  него  получаются  артистически  точными   и  весьма  уместными.  Сразу  видно,  что  он  знаком  не  только  с  основами  риторики,  но  и  достаточно   уже  поднаторел   в  подлинном  ораторском  искусстве.  Ни  о  чём   он  не  забывает  продекламировать:  и  про  революционную,  молодую,  обновлённую  Россию;  и  про свежий  ветер  перемен,  и  про  воздух  свободы,  которым  теперь  так  легко  дышится,  про  открывающиеся  не  только  перед  страной,  но  и  перед  каждым  её  гражданином  новые  горизонты  возможностей  и  т. д.  и  т. п.
      Потом,  естественно,  о  некоторых  временных  сложностях  на  фронтах,  об  определённых  трудностях  в  тылу,  о  тяготах  войны,  которые  несут  на  себе  все  слои  общества,  а  не  только  простой  трудовой  люд  или  родственники  тех,  кто  сражается  на  фронте.  Затем  о  необходимости  набраться  терпения,  превозмочь  обстоятельства  и  самого  себя,  сделать  последнее сверхусилие,  чтобы  решительно  переломить  ход  войны;    о  том,  что  ни  в  коем  случае  нельзя  поддаваться  чувствам   усталости  и  безысходности,  а  паче   всего  -  не  поддаваться  пропаганде  внутренних  врагов,  льющих  воду  на  мельницу  коварного  противника.  Ближе  к  концу -  о  верности  демократической  России  своим  союзническим  обязательствам,  о  неизбежной  и  близкой  виктории  над  тевтонскими  варварами,  о  сладостном  вкусе  победы  и  об  увенчании  победителей  всеми  полагающимися  им  лаврами…
       Ничего  не  скажешь  -  действительно  красиво,  а  с  удаления  в  100  лет  так  даже  кое  в  чём  и  абсолютно   верно.  Однако  ж  не  зря  говорят  о  бисере,  который  тщетно  метать  перед  свиньями.  Такова  сентенция,  и  никакого  намека  на  качество,  на  животную  природу  «наших»  слушателей  здесь  не  содержится.  Поначалу  они  даже  слегка  заслушались,  а  в  отдельных  местах   даже  рукоплещут.
         Однако  продолжается  это  недолго.  Постепенно  внимание  ослабевает:  ведь  ни  слова  о  том,  что  войне  конец,  что  завтра  по  домам,  а  там  получишь себе  надел  землицы   и  заживёшь  кум  королю!  Слушатели  начинают,  что  называется,  «плыть»,  в  строю  слышны  сначала  робко-вежливые  покашливания,  вроде  бы  даже  естественные  по  весенней  прохладе  воздуха,  а  потом  оказывается,  что  покашливания   эти  откровенно  нарочитые    -  они  становятся   всё  более  громкими,  и  всё  более  частыми.  Потом  раздаются  отдельные  смешки,  словно  бы  в  кулак,  потом  отдельные  несмелые  реплики,  а  дальше  и  вовсе  какие-то    дерзкие  замечания,  а  вслед  за  ними  и  совсем  грубые  выкрики  из  строя…  (Выкрики  из  строя!  -  это  уже  что-то!)  И  вот  уже  перед  нашим  оратором-комиссаром  не  воинский  строй,  а  форменный  митинг,  если   не  сказать  просто  -  буйствующая  толпа  разнузданной  солдатни,  или,  иначе  говоря,    революционного  народа.
        И  вот  уже  всё   скомкалось,  смешалось,  расстроилось,  однако  ещё  не  развалилось  окончательно.  Те  командиры,  что  стоят  в  строю,  пытаются  обуздать  разгорающиеся  страсти,  унять  особенно  расходившихся  горлопанов,  но  безуспешно.  Несколько  командиров  стоят  позади  аккуратненького  комиссара,  они  вместе  с  ним  в  полной  растерянности,  но  «вождя»  не  покидают,  хотя  во  имя  его  спасения  ничего  и  не  предпринимают.   Он  же  (видать,  шельма,  опытный  уже!)  хотя  немного  и  сбит   с  панталыку,  но  ещё  не  повержен,  не  уходит,  видимо,   ждёт,  когда  бывшие  «братцы»,  а  нынешние  «граждане  солдаты»  устанут  «шуметь»,  немного  угомонятся  и  постепенно  утихнут.
       Но  не  тут-то  было!  «Народ»  только  ещё  больше  распаляется;  его  бы   сейчас  не  смогли  сдержать  даже  настоящие  отцы-командиры,  куда  уж  нынешним  выборным!  Уже  явственно  слышны  выкрики   «Долой  его!»,  а  кое-кто  осмеливается  выразиться  и  покруче:  пошёл  ты,  мол,  сам  знаешь  куда.  Но  и это  ещё  не  всё.
      Вдруг,  совершенно  неожиданно,  вся  эта  сцена  назревающего  солдатского  бунта  как-то   разом,  буквально  в  мгновение  ока,  переменилась:  командиры,  стоявшие  чуть  позади  комиссара,  вдруг  ни  с  того  ни  сего  бросились,  просто  «брызнули»  от  него  врассыпную  прочь,  а  комиссар  застыл  на  месте  и  без  «свиты»  выглядел  каким-то  беспомощным  и  оторопелым.    Да  и  было  отчего.   Только  сейчас  увидели  и  поняли,  в  чём  причина  этой  оторопелости:  буквально  в  шаге  от  него,  прямо  у  его  ног  замедляла  вращение  брошенная  кем-то  из  строя  ручная  бомба,  как  иногда  называли  гранату.  А  комиссарик  так  и  замер,  прямо-таки  остолбенел;  и  было  непонятно  -  то  ли  от  ужаса,  то  ли  от  недоумения:  ведь  он  же  среди  «своих»,  как  же  это  так!
     Читатель,  наверное,  ждёт  эффектной  концовки   этого  поистине  драматического  эпизода:  чего-нибудь  в  духе  отважной  самоотверженности,  когда  кто-то,  какой-нибудь  известный   или  безвестный  дотоле  герой  (да  пусть  хотя  бы  тот  самый  комиссар  -  ведь  комиссар  же  он  в  конце-то  концов!)  вдруг  воспрянул  духом,  а  заодно  и  телом,  вскочил,  метнулся  к  этой  вращающейся  смерти,  схватил  и  молниеносно  швырнул  её  далеко  в  сторону   или  кинематографически  исполнил  что-нибудь  ещё  более  впечатляющее  и,  казалось  бы,  совершенно  невыполнимое  или   даже  немыслимое:  прижал,  например,  не  до  конца  выдернутую  «чеку»  запала,   накрыл  бомбу  собственным  телом  или  предпринял  что-то  ещё  более  находчивое,  безрассудное.  И  так  далее,  и  тому  подобное.  Но  ничего  даже  отдалённо  похожего  на  это  не  произошло. 
       Эта  роковая  штуковина,  всё  замедляя  и  замедляя  вращение (либо  само  время  действительно  «замедляется»,  либо  в  такие  мгновения  немыслимым  образом  ускоряется   работа  человеческого  сознания,  а    следовательно,  и  воображения,  на  «фоне»  которых   объективные  физические  процессы  выглядят  неправдоподобно  медленными),  наконец  остановила  свой  танец  смерти  и  вот…  замерла  совершенно.
     По  всем  законам  драматургии  именно  сейчас  должно  было  произойти  ЭТО.  Но  ничего  не  произошло,  потому  что  и  не  должно  было  произойти.  Бомба  оказалась  то  ли  учебная,  «холостая»,  то  ли  не  снабжённая  запалом;  в  общем,  она  не  взорвалась,  потому  что  и  не должна  была  взорваться:  так  было  задумано  «постановщиком»  этого   трюка.       Комиссара  решили  просто  «разыграть»  и,  может  быть,  слегка  проучить,  а  у  фронтовиков,  сами  понимаете,  чувство  юмора  своеобразное,  если  выражаться  мягко.  Да  что  с  них  возьмёшь  -  «фронтовая  голь»!
       Тут  началось  такое  улюлюканье,  хохот   и  вообще  какакя-то  ничем  уже  не  сдерживаемая  свистопляска,  что  едва  пришедшему  в  себя  комиссарику  и  в  голову  не  могло  бы  прийти,  чтобы  продолжать  свою  пламенную  речь.   А  ведь  он,  надо  думать  не  один  час  готовился  к  ней,  продуманно  подбирал  различные  риторические  фигуры,  приискивал  самые  проникновенные  и   подходящие  к  предмету  слова,  вспоминал  наиболее  убедительные  доводы  и  примеры…  Всё  прахом!  Воистину,   народ  не  просто  же  так  рассудил,  что  на  всякого  мудреца  довольно  простоты.  Вот  и  на  этого  столичного  умника  и  краснобая  нашлась   народная  управа…
       \далее -  другой   шрифт\  У  меня  есть  про  запас  собственная  быль,  развенчивающая  представления  о  всегдашнем  якобы  превосходстве  «ума»  над  всеми  другими  способностями  человека. ( Рощино.  «Обжорный  ряд».  Словесная  пикировка  провалившегося  абитуриента  Юзика  Червонникова  и  способной  студентки  мехмата  ЛГУ.  Но  к  этому  сюжету  я  вернусь,  м. б.,  в  Книге  второй  моей  «Саги»).
         Таким  же   вот  образом,   т. е.  под   напором  народной  простоты,  рушились  и  многие   другие  величественные  замыслы  либералов  и  романтиков  от  революции.  Вмиг  «потерявший  лицо»  комиссарик  вынужден  был  ретироваться  ни  с  чем.  В  его  лице  теряло  лицо  и  петроградское  Временное  правительство…
         В  завершение  этой  главки    считаю  необходимым  присовокупить  ещё  несколько  слов.  В  наше,  постсоветское  и  послетоталитарное  время,  считается  «хорошим  тоном»  уповать  на  всё  либеральное  и  демократическое  и  только  с  ними  связывать  все  надежды  на  общественный  прогресс.    Между  тем  по-настоящему  большие   умы  смотрели  на  дело  несколько  иначе.  Тот  же  самый  Уинстон  Черчиль,  столь  решительно  противостоявший  в  своё  время   германскому  тоталитаризму  и  нацизму,  признавал  тем  не  менее,  что  демократия  тоже  порядочная  гадость,  но  просто  пока  что  цивилизация  не  выработала  ничего  лучшего.
          С  ним  бы  не  согласился  древнегреческий  мыслитель  Платон,  полагавший  демократию  одной  из  упадочных  форм  государственного  устройства,  весьма  далёкой  от  государства  идеального,  ближе  всего  к  которому,  по  его  мнению,  стоит  аристократическая  республика.  Последоватеь  и  ученик  Платона  Аристотель,  тот  и  вовсе  относил  демократию  к  наихудшей  из  всех  возможных  форм  государства,  рассматривая  её  как  испорченную,  искажённую  разновидность  политеи.  Последняя  же,  по  Аристотелю,   в  свою  очередь,  является  наихудшей  из  трёх  «правильных»  форм   государственного  устройства,    несколько  выше  которой  -  аристократия,  а  наиболее  совершенная  -  монархия.  Извращёнными  «производными»  от  двух  последних   являются   (по  Аристотелю),  соответственно,  олигархия  и  тирания.
       Согласитесь:  здесь  есть  над  чем  поразмышлять  и  нам,  людям  21  века…
   
                ГЕНЕРАЛ    КОРНИЛОВ
           Действительную   службу  Наум  Маглыш  нёс  с  декабря  1914  по  январь  1918   года.  Эти  три  с  небольшим  года   не  такой  уж  и  малый  срок,  если  иметь   в  виду,  что  большую  часть  этого  времени ему  пришлось  провести  в  первой  линии  окопов.  А  если  мерить  по  событиям,  то  это  и  вовсе  целая  эпоха.
         Примечателен  в  этом  смысле  хотя  бы  тот  факт,  что  за  период  с   сентября  1915  по  ноябрь  1917  г., то  есть    всего  лишь  за   каких-то   два  года,  в  русской  армии  сменилось  8  (восемь!)  Верховных  главнокомандующих.  И  это  во  время   ведения    армией  и  страной  тяжелейшей   войны!  Думаю,  что  «примеров»,  подобных   этому,  в  мировой  истории  сыщется  немного.   Впрочем,  история  иногда  «предупреждает»   нас  в  расчёте  на   то,  что  «имеющий  уши  да  услышит».     Я  считаю  что  таким  своеобразным  «предупреждением»,   указанием  на  признаки  большой   надвигающейся  на  страну  беды  являлась   и  эта   чехарда  с   «верховными  главнокомандующими».
          Вот  список  этих  главнокомандующих  (в   отношении  по  крайней  мере  некоторых  из  них  это  слово,  конечно  же,  следовало  бы  тоже  взять в   большие  кавычки):
1)  Его  императорское  высочество  Великий  князь  Николай  Николаевич  «Младший»   (август  1914  -  сентябрь  1915),    любимец    армии   и  особенно    гвардии;  ростом   с   Петра   Великого,  а  военными  талантами,  скорее  всего,  гораздо  меньше;   
2)  Его   императорское  величество  Николай  II  (сентябрь  1915  -  март  1917);  ростом  он  не  вышел,  а  военными  талантами  тем  паче;  благо  у  него  был  хороший  начальник  штаба,  который  и  сменил  царя  на  этом  военном  посту;
 3)  генерал-от-инфантерии  Алексеев  Михаил  Васильевич   (март  1917  -  май  1917); 
4)  генерал-от-кавалерии  Брусилов  Алексей Алексеевич   (май  1917  -  июль  1917); стал  более  известен  в  своё  время  как  самый  успешный  главнокомандующий  армиями  Юго-западного  фронта;
 5)  генерал-от-инфантерии  Корнилов  Лавр  Георгиевич  (июль  1917  -  август  1917);  о  нём  обещан  и  состоится  у  нас   отдельный  разговор;
   6)   Керенский  Александр  Фёдорович   (август  1917  -  октябрь  1917);  бывший   адвокат,  бывший  думский  депутат,  бывший  министр  юстиции,  бывший  военный  и  морской  министр,  а  затем  и  министр-председатель  Временного  правительства;  некоторые  современники  отмечали  его  выдающиеся   ораторские  способности,  в  частности  умение  увлекать  слушателей;   насколько  эти  качества  необходимы  Верховному  в  современной   «войне  машин»,  история  уже  рассудила;
 7)  генерал-лейтенант  Духонин  Николай  Николаевич -  3(16)  ноября  -  9(22)  ноября  1917  года,  считался  исполняющим  обязанности  Верховного  главнокомандующего,  как  видим,  всего  лишь  одну  неделю  сроку;  был  сброшен  из  железнодорожного  вагона  на  штыки  «торжествующей»  «революционной»  (т.е.  анархиствующей)  солдатни  и  на  её  штыках  вознесён  в  небо   Могилёва,   в  коем  граде   еще  находилась  так  называемая    Ставка;
  8)  (приготовьтесь:  Вас,  читатель,  ждёт  «сюрприз»!  Готовы?)  восьмым  по  счёту  и  последним  «Верховным  главнокомандующим»  многомиллионной  и  когда-то  победоносной  русской  армии,  теперь  уже  успевшей  превратиться  в  сброд  самых  отпетых  негодяев,  становится  (кто  бы,  вы  думали?  нет,  ни  за  что  не  догадаетесь!  Ни  за  что!!!)  ПРАПОРЩИК   Крыленко  Николай  Васильевич  -  9(22)  ноября  1917  -  март   1918,  отметившийся  за  срок  своего  пребывания  в  должности  такими  «заслугами»,  как  полный  и   окончательный  развал  армии  и  фронта  вплоть  до  акта  заключения  «славного»  Брестского  мира;  прапорщику  Крыленко  нельзя  даже  приписать  сомнительные  лавры  главного  могильщика  русской  армии,   это  на  совести  других,  более  известных  исторических  фигур.
      От  одного  только  «зрелища»  этой  калейдоскопической  смены   Верховных  главнокомандующих  (6  персон    в  течение   12   последних   месяцев  участия  России  в  войне)  по  меньшей  мере  рябит  в  глазах,  а  если  чуть  задуматься  над  сутью  происходящего,  то  мороз   пробегает  по  коже.
            Как  я  упоминал  выше,  моя  мама,  будучи ещё  16-летней  девушкой,  имела  счастье  видеть  2-го  из  этого   списка,  а  отцу  привелось   воочию   увидеть  будущего  5-го,  когда   тот,  правда,  ещё  не  стал  Верховным,  а  занимал   (тоже  недолго,  июль  -  август   1917)   пост  главнокомандующего    Юго-западным  фронтом.   Да,  да!  Того  самого    генерала  Корнилова,  который  в  самом  конце  августа  1917  года   возглавил  в  Петрограде  военный  путч   и  намеревался  путём  установления    личной  диктатуры  спасти  государство  от  окончательного  развала,  но   в  этом  начинании  не  преуспел.  А  может  быть,  это  и  был, тот  единственный  шанс,  который  -увы!-  в  истории  реализуется  далеко  не  всегда.
         Отец  утверждал,  что  сам  видел  то,  что  будет  описано  ниже,  но  мне  кажется,  что  это  больше  похоже  на  какую-то  летучую  фронтовую  легенду.  Хотя,  с  другой  стороны,  одно  обстоятельство  допускает  и  возможность   полной  истинности  и  правдивости  отцовского  рассказа.  В  самом  деле,  134-й  полк,  поскольку  назывался    запасным,  располагался,  скорее   всего,  где-то  во  втором  эшелоне  боевых  порядков.  И  эпизод,  которому  предстоит  быть  описанным,  тоже  имел  место  где-то  в  отдалении  от  первой  линии  окопов.
        А  о  генерале  Корнилове  впереди  него  уже  бежала  молва  о  его  беззаветной  личной  храбрости,  о  том,  как  он  совершил  дерзкий  побег  из  австрийского  плена,  склонив  к  своему  замыслу  какого-то  австрийского  лекаря,  по  происхождению  чеха.  Правда, мало  кому  было  известно  тогда,  что  этот  самый  Корнилов  в  мае  1915,  командуя  48-й  пехотной  дивизией,  оказался  в  окружении  и  благополучно  сдался  в  плен  вместе  со  всем  своим  штабом.  Так  что,  как  говорится,  слухи  о  его  безусловном  геройстве  могут  являться   и  некоторым  преувеличением.   Ну  да  ладно!  Сейчас  речь  не  о  том.
     Итак,  в  самый  разгар  лета  1917  года  командовавшему  тогда  8-й  армией  Юго-западного  фронта  (а  им  с  весны  являлся  генерал-лейтенант  Корнилов)   случилось  быть  на  какой-то  железнодорожной  станции  при    погрузке  в  воинский  эшелон  полка  одной  из  его  дивизий.  Произошло  ли  это  по  какому-то  стечению  обстоятельств  или  в  соответствии  с  его  прямыми  обязанностями  по  должности,  сказать  теперь  трудно,  но,  похоже,  вероятнее  первое  предположение.  И  надо  же  было  так  совпасть,  что  именно  в  это  время  начался  артиллерийский  обстрел  со  стороны  противника,  как   всегда,  неожиданный  и  мощный,  прямо-таки  шквальный.  Такое    происходило  довольно  регулярно,  но  всё  равно  привыкнуть  к  этому  невозможно.
      Австрийцы  имели  почти  4-кратное  превосходство в  полевой  артиллерии  по  общему  количеству  орудий,  но  когда  речь  заходила  о  крупнокалиберной,  их  превосходство  было  ещё  большим;  особенно  же  в  гаубицах,  которые   способны  вести  навесной  огонь  издалека,   из-за  укрытий,   из  глубины  своей  обороны.  Здесь  количество  австрийских  стволов   десятикратно  превосходило   число  наших:    у  нас  их  счёт  шёл  на  десятки,  а  у  них  на  сотни,  если  не  на  тысячи.  Вкупе  с  их  явным  превосходством  в  воздухе  (у  них  имелось  несравненно  больше  боевых  аэропланов  с  пулемётами  и  бомбовой  нагрузкой,  да  ещё  и  воздушные  наблюдатели-корректировщики  огня,  располагавшиеся  обычно  на  аэростатах)   это  давало  им  довольно  частую  возможность  по  своему  усмотрению  распоряжаться  жизнью  и  смертью  своих  русских  «партнёров»  по  рати.
     В  общем,  когда  австрияки  пускали  в  ход  свою  артиллерию,  то  они  делали  это  не  только  «от  души»,  но  и  -  как  выразился  Владимир  Ильич по  поводу  выхода  в  свет  романа  М. Горького  «Мать» -  «с  большой  пользой  для  дела!»:  били,  секли,  косили,  кромсали,  рвали  на  части,  разметая  буквально  в  клочья  всё,  что  встречалось   на  пути  их  стального  и  шального  шквала. Так    происходило  и  на  этот  раз. 
        Размеренно  работавшая  по  плану  воинская  часть  в  мгновение  ока  превратилась  в  толпу  беспорядочно  мечущихся   в  панике  людей.  Дым,  пыль,  пламя,   грохот  дальних  и  мирораздирающий  треск  ближних  разрывов.   Растерянность,  смятение,   страх,    почти  животный,   гнездящийся  не  в  разуме,  а  где-то  там,  между  желудком  и  хребтом  позвоночника,  страх,  который  нельзя  ни  объяснить,  ни   избыть.  Вмиг  всё  смешалось,  но  совсем  не  так,  как  «в  доме  Облонских»,  а  в  самом  прямом  и  самом  страшном  смысле:  небо  с  землёй,  разрывающийся  металл   с  воздухом,  земля  с  человеческой  кровью  и  плотью…
         По  сравнению  с  диким  рёвом  этого  чёрно-огненного  Хаоса  то,  что  царило  здесь  минуту  назад,  могло  бы  показаться  благостной  музыкой  и  гармонией  Космоса.  С  происходящим сейчас  вокруг  совершенно  не  совмещались  представления  о  благородстве  человеческого  облика,  о  прекрасных  движениях  его   души   или  -  хотя бы!  -   о  каких-то  благообразных  телодвижениях.
        И  вот  среди  этой  человеческой  кутерьмы  и  бесовского  шабаша  на  подножке  одного  из  вагонов  возникает  фигура  невысокого  человека  в  полевом  офицерском  френче  и  портупее  ярко-жёлтого  цвета.  Он  не  выкрикивает,  даже  не  произносит  слишком  громко,  но  зато  как-то  по-особенному  внятно,  убедительно  и,  главное,  властно  имена  других  офицеров,  тех,  кого  смог  заметить   в  мечущейся  толпе  и  кого,  видимо,  знает  лично.  «Господин  полковник!»  или  «штабс-капитан  такой-то!»  или  «имя-рек  такой-то!»  и  далее:  «Голубчик,  будьте  любезны  разыскать  и  прислать  ко  мне  командира    полка!»  или  «Приведите  себя  в  порядок  и  отправляйтесь-ка,  голубчик,  туда-то  сделать  то-то  и то-то»  или  -  к  солдату -  «Успокойся-ка,  братец,  и  оставайся  при  мне  -  можешь   пригодиться!»    А  в  ответ:   «Рад  стараться,  ваше  превосходительство!»  -  это  если  ещё  не  отвык  от  «старорежимного»  обращения,  или  уже    по  новой  моде  и  соответственно  требованиям   «нового  времени» -  «Слушаюсь,  гражданин  генерал!»
     И  вот  уже  все  видят,  что  этот  «офицер»  не  кто  иной,  как  сам  генерал  Корнилов,  Лавр  Георгиевич,  командарм-8  Юзапфронта,  о  простоте  которого  в  общении  с  подчинёнными  многие  уже  хорошо  наслышаны,  простонародное  происхождение  которого  почти  всем  фронтовикам  очень  импонирует,  генерал,  личная  храбрость   которого  известна  по  крайней  мере  в  офицерских   кругах.  Да,  это  истинная  правда,  а  не  какие-нибудь  враки:  в  этом  только-что  убедились  все,  кому  воочию   довелось  видеть  генерала  -  пусть  и  не  на  поле  брани,  в  открытом  бою,  но  в  обстановке  вполне  боевой.
       Он    единственный,  кто  в  этом   аду  кромешном  сохранил  способность  командовать  и  управлять.  Ни  малейшего  намёка  не  то  что  на  панику,   но  даже  на  малейшую  растерянность;  сохраняя полное  самообладание,  он  не  то  что  не  дрогнул,  но,  кажется,  даже  и  не  смущён  нимало;  в  его  облике  ничто  не  изменилось:  та  же  выправка,  как  всегда,  безупречная,  то  же  спокойное  выражение  простого,  даже  простоватого,  мужицкого,  что  ли,  а  по  замечанию  некоторых,  «калмыцкого»   лица (он  ведь  наполовину  из  казаков,  а  наполовину  из  казахов!  Его  мать,  вроде  бы,   казашка,  хотя  и  знатного  рода,  «жуса»).
        Лицо,  безусловно,  мужественное,   даже  жёсткое.  Но  в  голосе  никаких  устрашаюших  ноток,  он  и  сейчас  ровный,  спокойный,  но  -  удивительное  дело!  -  хорошо  всеми  слышимый  среди   всеобщих  криков   и  как-бы  даже  перекрывающий  собою  грохот  разрывов.    Не  это  ли  и  есть  настоящий  полководец,  тот,  кому  даётся  право  посылать  людей  на  битву  и  на  смерть.  Когда  видишь  такого,  как  Корнилов,  такое  его  право  кажется  безусловным.
      Проходит  десяток-другой  бесконечно  долгих  минут,  и  вдруг  воцаряется  какая-то  оглушающая  тишина,  почти  в  буквальном  смысле  мертвенная:  тут  только  начинают  замечать  и  подсчитывать  понесённые  и  невосполнимые  человеческие  потери.  А  что  касается  австрийских  батарей,  то  замолкли  они,  скорее  всего,  по  своей  «доброй  воле»,   а  не  из  соображений  экономии  боеприпасов,  и  вряд  ли  у  наших  нашлось  чем  их  подавить.
           Между  тем  операция  по  погрузке  в  эшелон  продолжается,  и  вот  уже  состав,  сформированный    в  буквальном  смысле  под  огнём   противника,  трогается  с  места  и  начинает  движение.  И  выводит  его,  получается,  сам  генерал  Корнилов,  командарм-8   Юзапфронта.  Он  всё  так  же  стоит  на  подножке  уже  набирающего  ход  вагона,  его  невысокая  ладная  фигура  в  сапогах  с  высокими  лакированными  голенищами  выглядит  не  то  что  бы  эффектно,  но  как-то  щеголевато;  кому-то  может  показаться,  что  даже  несколько картинно.  Но  только  не  тем,  кто  только  что наблюдал  его  в  настоящем   виде,  в  настоящем  «деле».
    А  вагон-то  этот  его  «собственный»  -  штабной  салон-вагон  глубокого  синего  цвета.  И  он  стоит  на  подножке  вполне  по-хозяйски,  поглядывая  то  вперёд ,  в  «голову»  состава,  то  назад,  где  что-то  ещё  продолжает  вызывать  его  то  ли  беспокойство,  то  ли  даже  неудовольствие.  И  за  поручень  он  не  ухватился,  а  держится  как  бы  слегка  небрежно  и  форсисто,  и  ногу  выгибает  в  колене  ненапряжённо,  мягко,  и  подбоченился-то  прямо  как  паж  в  фехтовальном  классе  -  иному  тут  и  покажется:  экий  франт,  экий  позёр!  А  кто-то  подумает:  вот  он,  простой  русский  солдат,  настоящий  офицер,   боевой  генерал,  герой!
    И  подобных  ему  было  немало  в  «старой  русской»,  т. е.   царской,  армии.  Взять  хотя  бы  тех  же  организаторов  Белого  движения  и  предводителей  Добровольческой  армии  -   генералов Алексеева,  Кутепова,  Деникина,  Врангеля,  Колчака,  Юденича.  Генерала  Духонина  ещё  в  самом  начале  революционной  смуты  распоясавшаяся  солдатня  взяла  на  штыки;  Кутепов,    тот,  правда,  почувствовав  отсутствие  поддержки  со  стороны  казачества,  сам  застрелился.
      А  вот  Лавр  Георгиевич  Корнилов,  удостоился  высшей  для  полководца  чести  -  погиб  во  время  боевых  действий  под  Екатеринодаром,  пусть  себе  и  под  обрушениями  дома,  в  который  попал  случайно  залетевший  снаряд  «красных».  Не  в  упрек  другим  храбрым  военачальникам  будь  это  сказано.

    ПОБЕДИТЕЛИ       СПАСАЮТСЯ      БЕГСТВОМ  
       Читателю  может  показаться  довольно  странным  прочитанное  им  название  этой  главки:  обычно   ведь  говорят:  марш  победителей,  победное  шествие,  парад  или  даже  триумф  победителей…  А  тут  вдруг  откуда  ни  возьмись   почему-то  какое-то  непонятное «бегство»!  Но -  терпение,  господа!  Наберитесь  немного  выдержки,  и  вскоре  всё  само  собою  объяснится.
              Одно  время  (в  какой  именно  период  войны,  сказать  не  берусь,  да  это  и  не  так  важно,  ибо  пишу  я  не  хронику,  а  сагу,  основанную  на  воспоминаниях  о  рассказах  отца)  их часть   действовала,  как  уже  говорилось,  где-то  в  районе  населённых  пунктов  Рава  Русская - Калуш - Станислав (ныне Ивано-Франковск),   всё  это  на  территории  нынешней   Западной  Украины. Но  если  точную    диспозицию наших  войск  и  расположение  противников  я  дать  не  могу,  зато  могу  ручаться  за  общее  впечатление  от  того  события  у  его  невольных  участников.
          В  ходе  боёв,  проходивших  с  переменным  успехом,  эти населённые  пункты  не   раз  переходили  из рук  в  руки.  После  очередного  нашего  успеха,  когда  мы  опять  отбили  у  врага  Калуш,  бойцы  могли  наконец  малость  расслабиться  и   наконец  немного  отдохнуть     в  условиях  временного  затишья  от  боевых  будней.  Солдатам  это  всегда  в  радость:  можно   расположиться  на    квартирах  у  местных  обывателей,  после  окопной  грязи  и  вшей  помыться  в  настоящей  бане,  отоспаться  на  мягкой  постели,  похлебать  домашних  щей…   Да  мало  ли  их,  этих  маленьких  радостей  жизни, вкусить  которых  можно   и  на  постое  в  городе!    Вот  этих-то  радостей  и  отправилась   искать   группа  молодых  унтеров…
           Рассказывая    эту  историю,  отец  всегда  подробно  живописал  с   большим  количеством подробностей  её  концовку,  как-то  оставляя  в  тени  начало  и  середину,  так  что  мы  не  узнаем  пролога,  завязки  и   собственно,   так  сказать,  «конфликта»  и   его  кульминации.    Но  зато  развязка  здесь  сама  по  себе  интересна.  А  вот  как  назревали  события  и  что  предшествовало   кульминации  нашего  эпизода,  мне  неизвестно  и  поэтому  не  буду  развивать  свои  фантазии  по  этому  поводу.
    Впрочем,  осмелюсь  сделать  одно  предположение.  Поскольку  известно,  что  г.  Калуш  был  взят  нашими  войсками  26  июня  1917  года  благодаря  дерзкому  прорыву  австрийских  позиций  под  деревней  Ямщицы  добровольческим  отрядом  капитана   Неженцева  (сформированного,  кстати,  по  инициативе  командарма-8  Корнилова),  естественно  будет  предположить,  что  описываемый  ниже  эпизод  имел  место  не  ранее  указанной  выше  даты,  где-то  в  дни  развернувшегося  дальнейшего  июльского  наступления  нашей  8-й   армии.  Оно  оказалось  весьма  успешным:  армия  генерала  Корнилова  прорвала  вражеские  позиции  на  участке  шириной  по  фронту  в  30  вёрст,  взяв  при этом  10  тыс.  пленных  и  захватив  100    артиллерийских  орудий  противника.  Именно  после  сей  великолепной  виктории  Корнилов  был  произведён   Временным  правительством  в  чин  генерала-от-инфантерии  и  назначен  Верховным  главнокомандующим
          Совершенно  непрояснённым  остаётся,  однако,    одно  небезынтересное  обстоятельство:  в  каком  именно  обществе  оказались  в  предвечернее  время  наши  герои-друзья  -  была  ли это  компания  приличных  и  скромных   барышень,  с  которыми  они  успели  познакомиться   накануне,  или  же,  напротив,  это  были  дамы известного  поведения,  предварительного  знакомства  с  которыми  не  требовалось…   Впрочем,  всё  это  не  столь  уж  и  важно,  особенно  когда  кругом  война.  В  общем  же,  считалось,  что  вечеринка  устраивается  по  поводу  сегодняшней  победы  русского  оружия   и  в  честь  победителей.
           Так  или  иначе,  но  вечер  они  провели  превосходно,  с  вином  и  закуской,  с  пением  романсов,  с  танцами  под  граммофон,   и  дамы  были  всем  довольны. Застолье  продолжалось    весело  и  допоздна,  так  что  вся  ночь  до  самого   рассвета  прошла  быстро  и  незаметно.
       Забрезжило  утро.  (В  те  годы  все  любили  петь  романс  «Вот  вспыхнуло  утро.  Туманятся   воды…».  Но  у  нас  речь  пойдёт  несколько  о  другом).  Кто-то,  вставший  первым  из  них,  чтобы  утолить  уже  давно  мучившую  его  жажду,  налил  себе  лимонаду,  с  наслаждением  осушил  бокал,   потянулся  этак  сладенько  с  зевотой,  словно  стряхивая  с  себя  остатки  сна,  и  с  чувством  хозяина  мира  глянул  невзначай  в  окно,  за  которым    было  уже  почти  светло:  как,  дескать,  там  дела  внизу,  в  распростёртом  под  ним  остальном  мире,  на  вершине  которого  сегодня  он,  боец-победитель,  удачливый  кавалер,  сам  чёрт  ему  не  брат!
          «Остальной  мир»,  как  ему  и  полагается,  как-то  непонятно  копошился   за  окном.  Странно:  несмотря  на  ранний  час,  в  городе  уже  была  заметна  жизнь  и  происходило  какое-то  движение.  Время  от  времени  проезжали  какие-то   экипажи  А!  это  запряжённые  парой  лошадей  фуры!  За  ночь  как-то  всё  преобразилось:  и  фуры  были  какие-то  не  такие,  и  лошади…  Или  вот  автомобиль  -  тоже  необычный  какой-то…!    Постой-ка!  Постой!  Да  ведь это  же  австрияки!  Да,  они  самые  и  есть!  Вот  уже  слышна  их  гортанная  речь:  «шнеллер!    шнеллер!»  и  ещё  что-то…  Что  за  наваждение!  Да  что  же  это  такое!  Сон  что  ли?  Или  это  наяву  происходит ?
     Видимо,  восклицание  вырвалось  у  него  из  горла  непроизвольно:  потому  что  из  боковой  комнаты,  на  ходу  натягивая  и  застегивая  брюки,  показался  ещё  один  участник   пира  победителей:  «Что  такое?  Австрийцы?  Не  может  быть!»  Какое-то  время  понадобилось  им,  чтобы  побороть  растерянность  и  смятение,  в  таком  положении,  впрочем,  вполне  объяснимые.  Нужно  было  сообразить,  что  к  чему,  несколько  мгновений  наблюдали  в  окно     из-за  портьеры.  Со  второго  этажа  им  хорошо  было  видно:  вот  офицер  в  высокой  кепи,  натягивая  и  поправляя  оранжевого  цвета  перчатки,   отдаёт  какие-то  распоряжения  своим  солдатам,  подбегающим  к  нему  и  бегущим  далее.  Вот  они  передёргивают  затворы    своих  карабинов,      и  утреннюю  тишину  разрывает  ружейная  пальба на  улице.   Выглянули  в  другое        окно  и  - о,  батюшки! -  не увидели   ничего  утешительного:  там  и  здесь, пригибаясь к земле, короткими перебежками, постреливая  при   остановках,   движутся  небольшими   группами  по  3 - 4 человека австрийцы -  ещё  и  ещё!   Вот  они   передёргивают  затворы  своих  карабинов,  и  утреннюю  тишину  разрывают  трескучие  звуки  выстрелов.  Метнулись  в  другую  комнату,  в  третью  -  отовсюду  видно  одно  и  то  же:  везде  австрияки!   
     Тем  временем  проснулись  и  всполошились  остальные  триумфаторы   и  восхищавшиеся  ими  дамы.  Последнее  обстоятельство,  а  именно  присутствие  представительниц  прекрасного  пола,    несколько усугубляло  общее  тревожное  положение,  однако  как  раз  оно  неожиданно  принесло существенную  пользу,  ибо  именно  девушки  первыми  сообразили:  «Господа!  Может  быть,  на  чердак:  оттуда  лестница  прямо  в  сад,  а  дальше  огород…» 
        Действительно,  своим  задним  фасадом  дом  выходил  в  обширный  плодовый  сад,  переходивший  в  огород,  за  которым  простирались  уже  крестьянские  поля.  Впопыхах  кое-как  похватали  одежду,  обувь,  не  забыли,  конечно,  про  оружие  и  прочую  воинскую  амуницию…  Револьверы   в  руки,  взвели  курки -  и  айда  вперёд!
     Действительно,  к  открытому  в  сад  чердачному  окну  была  приставлена  добротная  и  широкая  лестница-«драбины».  По  ней  они  не  спустились,  а  буквально  скатились  в  сад  с  развесистыми  деревьями;    здесь  было  по-утреннему  свежо  и  росно.  Пригибаясь,  сбежали  по  пологому  склону  дальше  вниз,  где  в  какой-нибудь  четверти  километра    виднелась  неширокая  лента  реки…  Уже  тут,  на  берегу,  отдышались  и  поняли,  что  ушли  без  преследования. 
      Посовещались,  что  предпринять  дальше:  очень  не  хотелось  оказаться  в  австрийском  плену,  который  и  сам  по  себе  не  сахар,  а  тут  ещё  такие,  прямо  скажем,  негероические  обстоятельства…  Однако  их  задача  неожиданно  и  предельно  упростилась:  они  увидели,  как  по  ту  сторону  реки,  километрах  в  полутора  от  противоположного  берега  заворачивала  и  организованно  уходила  за  невысокий  холм  наша  родимая  пехота,  Значит,  через  речку и  прямёхонько  туда!  Живём,  ребята!
        Были  ли  у  этой  истории  какие-то  неприятные  последствия,  нам  останется  неизвестно,  но  австрийского  плена  им  удалось  избежать.   А   разве  этого  мало?
        У  Евгения  Евтушенко  есть  строки:   «И  мучившее  час  тому  назад\  Мне  пораженье  кажется  победой».  Примерно  так  или  совсем  наоборот   и  здесь.  Всё  в  мире  относительно…

«ПОЗВОЛЬТЕ  ВАМ,  ВАШЕ   БЛАГОРОДИЕ,  ВЫЙТИ     ВОН !»               
             Вообще, отец  часто  отмечал, что в дореволюционной России весьма ощутимо давало себя знать общественное расслоение:   классовое,  имущественное,  сословное   и чуть  ли не кастовое. Особенно остро чувствовали это люди из разных "промежуточных" прослоек, не принадлежавшие ни к высшей аристократии, ни  к сановной знати, ни к столичному чиновничеству, ни к  императорской гвардии, ни к дворянству,ни к крупному купечеству или просто к городским  богатеям.
        Слова "маргинал" тогда не было в ходу, но каждый выходец  из  таких  прослоек,  промежуточных  между  названными   выше  и  основной  массой  простолюдинов,   хорошо  знал  пределы  ему   дозволенного, а  уж  тем более  ощущал,  где  пролегает  грань  между  "чистой публикой" и всеми прочими…
           Однажды, когда Наум Маглыш уже носил на плечах погоны прапорщика, он сидел за столиком в каком-то не слишком  уж  притязательном  ресторане, и  вдруг  туда  ввалился очень   корпулентного  вида  господин,  скорее  всего - купчина, которого услужливый официант усадил за рядом стоящий столик. Оглядевшись,  этот «козырной туз» только поморщился  на соседствующего  прапорщика,  потом вновь подозвал официанта, что-то ему повелел, а тот  тут  же  и  исполнил требуемое, а именно  подошёл  к  юному  офицеру  и  поросил  его, чтобы господин прапорщик переместился за другой столик, отстоявший от  «туза» несколько подальше. 
     Юный воин   тогда  ещё   Его  императорского  величества  прямо-таки  задохнулся  от   охватившего  его   негодования, но у него  всё  же  хватило  выдержки и самообладания, чтобы найтись, чем ответить на такое беспардонное самодурство. Едва сдерживая   свои  чувства,  он неспеша  расплатился,  встал  из-за  стола  и  проговорил в лицо служителю: "Запомните, почтенный, что более ноги  моей  не  будет в  этом  заведении.  Ни моей,  ни моих товарищей". Повернулся и медленно вышел. Но чего стоила ему эта намеренная медлительность! Его била дрожь возмущения, его жгла обида, под самое горло подкатывали разные гневные обличительные слова... Но всё это пришлось оставить при себе: что же противу рожна прати? Тем более, что в воздухе эпохи  уже  веяло возможностью   близких  перемен.  Знать  бы   тогда,  чем  они  обернуться  все  эти  «перемены»!
           Вынесенная  в  заголовок  фраза  хотя  никем    и  не  была  признесена  в  разыгравшейся  сцене,  являлась  всё-таки  по  существу уже  какой-то  доминантой  в   российском  обществе,  в  котором  целые  слои  мечтали  избавиться  от  тех  или   иных  «раздражителей»:  либеральная  буржуазия  -  от  самодержавия,  самодержавие  -  от  революционеров,  революционеры   -  от  эксплуататоров,  эксплуататоры  -  от  смутьянов  и  подстрекателей,  смутьяны  и  подстрекатели  -  от  государстенного  порядка  и  полиции,  полиция  -  от…  и  так  далее.
          Разве  могли  они  предвидеть,  что  «выйти  вон»  из  страны  придётся  не  какому-то  одному  слою,  а  представителям  очень  многих  слоёв…  Прямо  скажем:  далеко  не  самым  худшим  из  тогдашнего  российского  общества.
 Глава 4.  «БЕЛЫЕ»,   «КРАСНЫЕ»,  «ЗЕЛЁНЫЕ»…                \ Др.шрифт\
                - Это  у  вас  что  за  ягоды?                -                - Не  видишь,  что  ли? Смородина!
 - Я  вижу, что  смородина…  Почему  она  неная?
                - Это  красная  смородина!
              -  Какая   «красная»?   Она  же  у  вас  белая!?
             -  Белая,  потому  что  ещё  зелёная                (Разговор  на   базаре)               
        ПОСЛЕ   ОКТЯБРЬСКОГО    ПЕРЕВОРОТА
          Между  прочим,   не  все  отдают   себе  отчёт  в  том,  что  название  такой  полезной  во  всех  отношениях  и  вкусной  ягоды,  как  смородина,  происходит  от  слова  «смрад»  (смурод), т. е.  сильный,  дразнящий,  раздражающий  запах,  иначе  говоря,  «вонь».  «Смородина»  -  это  вроде  как  «вонючка»,  «смердючка»… 
           Впрочем,  так  нередко  происходит:  полезные  результаты  достигатся,  сопровождаясь   не  только  запахами,  весьма  мало  напоминающими  хороший  парфюм  или вообще  какие-либо  благовония,  а  то  и  попросту  отвратительными,  мерзкими.  Это  «правило»  часто  распространяется  и   на  государственно-политическую   сферу.  И  напротив:  вещи  безусловно  вредные  и  даже  опасные  для  здоровья  и  и  самой  жизни  могут  обладать  не  только  приятным  запахом,  но  и  другими  привлекательными,  просто  соблазнящими  свойствами.  Ближайший  тому  пример  -  цианиды  с  ароматом  горького  миндаля…    Однако  вернёмся  к   «своим  баранам».
       Хотя   - нет!  Уместно   вспомнить  ещё  один  анекдот  позднейшего  времени,    слегка  отдающий  опять-таки  «чёрным  юмором».  Дело  присходит  на  некоем  воображаемом  балу  (ну,  вроде  как  шабаш  ведьм  в  «Мастере  и  Маргарите»  у  М. Булгакова).  Распорядитель  выходит  на  середину  зала  и  хорошо  поставленным  голосом  громко    отчеканивает:  «Объявляется  «белый  вальс»:   «белые»  приглашают  «красных» !!!»  (Конец  анекдота.  Становится  понятным,  о  каком  бале,  о  каких  танцах,  и  о  приглашении  к  какому  «вальсу»  станут  приглашать  «белые»  «красных»  (и,  естественно,  наоборот)  идёт  речь:  это   кровавое  пиршество  гражданской  войны.
         А   почему,  собственно,  «гражданская»?  Ведь   война  -  это  дело  военных,  прежде  всего  -  армий  враждующих  государств,  их  вооруженных  сил,  не  так  ли?  Да,  так.  Но  это  если  война  «обычная».  А  когда  в  войну  вовлечены  граждане  собственной  страны,  оказывающиеся  по  разным  противоборствующим  сторонам,  то  вот  вам,  пожалуйста,  и  «гражданская». 
         Для  того,  чтобы  считаться  участником  таковой,  вовсе   не  обязательно  являться  военным,    вооружённым  и  сражающимся  человеком,  достаточно  просто  по  каким-то  спорным  вопросам  иметь  гражданскую  позицию,   отличную  от  той,  которую  считают  правильной  другая  (или  третья,  четвёртая  и  т. д.)  сторона.   Таким  образом,  избегнуть  её,  этой  «гражданской,  отмолчаться  и  где-то  в  сторонке  отсидеться  практически  невозможно.  И  у  неё  нет  тыла,  её  фронты  прходят  везде,  всюду  и  для  всех.  Достаточно  считаться  гражданином  данной  страны.  Что?  Ах,  вы  не  желаете?  А  слышали  вы,  что  сказал  Н. А.  Некрасов?  «Поэтом  можешь   ты  не  быть,  а  Гражданином   быть   обязан!»  Такая  вот  она   «бяка»,  эта  «гражданская»…
         Переворот  потому  и  называется  переворотом,  что  в  результате  жизнь  словно  переворачивается  вверх  дном   и    всё,  что  до  этого  держалось  под  спудом,  не  нарушая  тишь  да  гладь  прежнего  миропорядка,   теперь  всплывает  на  поверхность  и  «украшает»  её  своим   самодовольным  присутствием.  Покрасоваться  хочется  всем,  в  особенности  же  тем,   кому  ранее  не  дозволялось  даже  просто  появляться  там,   где  собиралась  «чисто  одетая»  публика.  А  когда  все   запреты  и  ограничения  сняты,  как  же  удержаться   и  не  побуянить !  Нет  уж!   Раз  настало  «наше  время»,  то  и  мы  себя  покажем !
       Когда  речь  заходит  о  смутном  времени  (вообще,  а  не  только  о  Смуте  начала  17  века),  всё  становится  зыбким,  неопределённым  и   не  вполне  точным.  Оно  и  понятно:  каждый  из  современников  таких  событий  рассказывает  о  них,  глядя  со  своей  колокольни,  и  потому  волей-неволей  несколько  искажает  их,  истолковывая  в  свою  пользу  и  в  своих  интересах.  Но  такой  субъективизм  имеет  в  чём-то  даже  положительную  сторону:  он  помогает  понять  многое  из  того,  о  чём  избегает  говорить  или  упоминать  тот  или  иной  повествователь.   Фигуры  умолчания  -  они  ведь  по-своему   тоже  очень  красноречивы.  Нам  тоже  придётся  иметь  дело  и  смириться  с  некоторыми  неопределённостями  подобного  рода,  «уточнять»  которые  было  в  своё  время  не  в  интересах  Наума  Маглыша.   
         В  исторических  сумерках  остаются  многие  события  того  времени;  датировки  же   «личных»   событий  тем  более размыты  и  расплывчаты,  и  не  только  по  причине  забывчивости  (что,  впрочем,  можно  было  бы  считать  вполне  естественным  делом),  но  ещё  и   потому,  что  так  легче  запутать  (пре)следователей-гонителей   и   тем  самым  при   необходимости   обеспечить  себе  пресловутое  «алиби».  Да  вся  эта  «относительность»   в  частностях   меня   самого  и  вовсе  мало  смущает,  поскольку  моя  цель  не  историческое  исследование,  а  живые  впечатления  от  эпохи,  услышанные   мною  в  рассказах  отца  «о  былом  житье-бытье».
          Читатель,  наверное,  помнит,  что  по  окончании  школы  прапорщиков  (конец  осени  1916  года)  Наум  Маглыш  получил назначение в 134-й пехотный запасный полк, где и служил вплоть до Октябрьской революции.  По  моим  подсчётам  (если  считать  по  4  полка  на  дивизию)  он  входил  в  состав  34-ой  дивизии.  Где  она  дислоцировалась   в  период  с  декабря  1916  по  октябрь  1917,  можно  установить  по  материалам  военных   архивов,  но  самому   мне  это  доподлинно  неизвестно.   Предположительно:  в  боевывх  порядках  всё  той  же  8-й  армии   Юго-западного   фронта  в  районе  населённых  пунктов  Рава  Русская  - Калуш  -  Станислав.
            Сразу  же  после  Февральской  революции   солдатский   комитет    избрал  его  то     ли  командиром,  то  ли  заместителем  командира  роты.  После  Октябрьской  революции   (как  явствует  из  протоколов  допросов  во  время  следствия  1929 – 1930  гг.)    он  служил  уже  в  95-м обозном  батальоне   472-го  транспорта  (около ст. Роженица - окончание  в  названии  этой  станции(?)  было  прописано  в  протоколе  неотчётливо)  в  должности  фуражира,  откуда  в  январе  1918-го  был  отправлен  в  распоряжение  Слуцкого  военкомата.
             На  этот  период  во  взбаламученной  России  ещё  не  всё  «устаканилось»  и  были  надежды  на  её  демократическое  развитие.  Они   возлагались  прежде   всего  на  Учредительное  собрание,  выборы  депутатов  в   которое  прошли  несколько  ранее,  а  теперь  (январь  1918)  оно  как  раз  начало  свою  работу  в  Петрограде  в  том  помещении,    где  до  1906  года   заседала  Государственная  дума.  Наум,  естественно,  участвовал  в  выборах   делегатов  в  Учредительное  собрание   и  отдал  свой  голос  за  список  № 8  (зсеры),  как  это  делали  почти  все  крестьяне,  доверявшие  им  по  «земельному  вопросу»  больше  чем  кому  бы  то  ни  было,  тем  же  большевикам,  к  примеру.  Неудивительно,  что  в  крестьянской  по  преимуществу  стране  именно  депутаты-эсеры  и  составили   подавляющее  большинство  в  составе  депутатского  корпуса  упомянутого  Учредительного  собрания.
               Оно  представляло  собой  нечто  наподобие  пред-парламента:  Учредительному  собранию  предстояло  определить  характер    будущего  политического  строя  и  структуру  государственной  власти  в  России,  принять  некий  основополагающий  документ  вроде  конституции,  создать  постоянные  органы  государственного   управления  и    передать  им  всю   полноту  власти  в   стране. Но  в  тот  раз  из  затеи  с  Учредительным  собранием  ничего  не  вышло,  ибо  в  России  редко  что  получается  с  первого  раза.
          Вот  и  тогда  высокие  замыслы  этого  российского  «предпарламента»  никак  не  отвечали  интересам   заговорщиков-большевиков,    делегаты  по   списку  которых   оказались  в  Собрании  в   вопиющем  меншинстве  (всего-то  8  процентов  от  общего  числа  делегатов !)  и,   следовательно,  никак  не  могли  победить  здесь  демократическими  методами.   «Историческую»  роль  в  «разгоне   Учредительного  собрания»  (звучит,  не  правда  ли!?)  советская  т. н.   «историография»  отводила  «матросу  Железняк(ов)у»,  члену  партии  анархистов,  который  командовал  отрядом  «красногвардейцев»,  нёсшим  тогда  караульную  службу  в  Таврическом  дворце. 
           Тут  всё  получилось   совершенно  по  Аркадию  Райкину:   «кто  что  охраняет,  тот  то  и  ворует».  Здесь  в  тот  «исторический»  день  большевики   (а  именно  они  были  кукловодами,  действовавшими  за  спинами  «железняков»  и  ему  подобных,  якобы  «охранявших»  власть)  окончательно  и  украли  эту  самую   власть,  в  буквальном  смысле  вырвав  её  из   рук  народа  в  лице  его  избранных  представителей.   Большевистские  бонзы    с   нескрываемым  цинизмом  и  полным  пренебрежением   к  общественному    мнению   бахвалились  впоследствии,  как  это  ловко  и  легко  получилось  у  «матроса   Железняка»:  ватага  вооружённого  сброда  (допускаю,  не  вполне  трезвого)  вваливается   в  зал,  где  народные  избранники   заседают  и  готовят  судьбоносные  для  огромной  страны  решения,  и  устами  не  слишком  образованного  анархиста  (по  некоторым  сведениям,  Железняков  какое-то  время  учился  в  Киевском  (?)  университете,  но  не  закончил  его)  «объявляет»   (т. е.   горланит,  «берёт  на  горло»):  «Караул  устал  и  потому  просит  господ   делегатов  немедленно  разойтись  и  покинуть  дворец!»
       Каково  это  вам?   Вроде  бы  даже  очень  интеллигентно  по  форме  и  демократично  по  содержанию.    Вот  она  -  «подлинная»,  т. е .   пролетарская,  революционная  демократия!   Сразу  же  пустили  в  «политический»  оборот  просторечно-уничижительное  словечко   (это  как  раз  «стиль»  большевичков)  «учредиловка»  -    именно  так   пренебрежительно  большевички  и  относились  к  волеизъявлению  народа,  к  самому  народу.
           Поощрение  к  употреблению  просторечия  -  один  из  наиболее  эффективных  и  притом  наименее  затратных  способов    «демократического»  развращения  людей,  низведения  их  до  уровня  «простых»  и  простейших,  превращения  в  толпу  для  дальнейшего  манипулироварния  ими,  в  том  числе  с  использовнием  всё  новых  и  новых  «словоупрощений».  Замечено:  замена  общеупотребительных  слов  литературного  языка  просторечными  суррогатами  -  явление  далеко  не  безобидное,  оно  как  бы  исподволь  приводит  к  снижению  заключённрого   в  них  понятия  с  последующей   полной  его  дискредитацией.  Именно  эту  функцию  должны  были  выполнять  такие  словечки,  как  «Учредиловка»,   «буржуй»,  «белоподкладочник»,  «очкарик»,  «шляпа»,  «золотопогонник»,  «контра»    и  т. п.  Это  лишь  самые  первые  словечки  «новояза»  из    их  бесконечного  ряда,  которые  легко  вспоминаются  нами  даже  спустя  почти  целое  столетие  после  их   первого  появления.
         Наум  Маглыш,  видимо,  как  и  многие  тогда,  быстро  избавлялся от  политических  иллюзий,  в  частности  -   от  иллюзий  в  отношении   будущего  русской  армии,  которая  к  этому  времени  совершенно  деморализовалась  и  разлагалась  буквально  на  глазах,  и  не  по  дням,  а  по  часам.  Она  не  распускалась  по  домам  при  обязательном  разоружении,  а  «распускалась»   в  смысле  исчезновения  из  неё  каких-либо  скреп  в  виде  воинской  дисциплины,  строгой  подчинённости  и  ответственности  за  выполнение   или  невыполнение  приказа,  иными  словами,  попросту  разлагалась.  Не  дожидались  никакой  «демобилизации»:   дезертирство  стало  повальным  явлением  задолго  до  её  объявления  в  январе  1918-го.
           Огромная  армия,  в  которую  за  годы  войны  успели   мобилизовать  более  16  миллионов  человек,  распадалась,  «атомизировалась»  на  сотни  тысяч   отдельных,  распущенных  -  не  только  организационно,  но  ещё  и  морально  -  людей,  имевших   в  своих  руках  оружие  и   привыкших  без  особых  раздумий  пускать   его  в  ход.    Выпущенный  из  бутылки   джинн  на  таком  фоне  представляется  не  более  чем  детской  шуткой.  Вдобавок  к  этому  «джинну»  в  избытке  было  ещё  и  другого  «джина»,  т. е.  алкоголя,  в  основном,  конечно,  домашнего  и  кустарного  производства,  проще  говоря  -  самогона.  Теперь  его  просто  море  разливанное:     ведь  со  старой  властью  рухнули   все  её   законы,  в  том  числе  и   т. н.  «сухой  закон»,  действовавший  в  России  с  самого  начала  войны.
         Теперь  же  без  каких-либо  особых  последствий,  просто  безнаказанно  допускалось  грабить  винные  склады   и  лавки.  Это  ли  не  свобода:  никаких  законов,  водки  -   хоть   залейся,  винтовочка-кормилица  -  вот  она,  здеся,  завсегда  под  рукой!  Не  тогда  ли  и  родился  этот  «шедевр»  русского  словесного  творчества  об  истоках  и  природе  свободы  «по-русски»:  «С  утра  напился  -  весь  день  свободен!»   
         В  общем,  не  требуется  особых  доказательств  того,  что  причин  и  поводов  для  дезертирства  у  самых  разных  военнослужащих  имелось  более   чем  достаточно.  Толпы  вооружённых  людей  устремлялись  по  домам,   но   не  только  по  своим…   Для  многих  «людей  с  ружьём»  гораздо  более  притягательными  казались  дома  людей  состоятельных,  потому  что  в  их  собственных,  если  только  таковые  существовали  в  природе,  они  знали:  там  шаром  покати  -   и   ничего  хорошего  их  там  не  ждёт…
            Когда  точно,  при  каких  обстоятельствах  и  каким  именно  образом  Наум  Маглыш  «расстался»  с  армией,     из  его  позднейших  рассказов  никак  не  проглядывало.  Можно  думать,  что  здесь  всё  не  было  уж очень  безупречно:  зто   противоречило  бы   самому  духу  времени.  Но  вполне  вероятно,  что  он  смог  удержаться  от  всякого  рода  крайностей  и  не  впал  в  большие  искушения…  А  то,  что  он,   как  и   многие  сотни  тысяч  бывших  фронтовиков,  воспользовался   возможностью  дезертировать,  этого  как  раз  исключать  никак  нельзя.
        У  «его  крестьянского  благородия» ,   бывшего   (причём,  весьма  недолго),  а  ныне  упразднённого  прапорщика  Маглыша,  не  имелось  особых  причин  ностальгировать  по  рухнувшему   в  одночасье  царскому  строю  с  его  сословным  устроением  общества;  ещё  меньше  имелось    оснований   восторгаться   обещаемым  большевиками  грядущим  «царством  свободы»;  его  предвестников   люди  уже  могли   наблюдать  повсеместно:  расхристанная  солдатня,  стыдливо  называемая  «человек  с  ружьём»  (то, что  «винтовка  рождает  власть»,  придумал  не  Мао  Дзедун,  отнюдь),  повсеместно  насаждала  террор,  а  так  называемой  власти  оставалось  только  узаконить  его,  придав  ему   организационную  и  государственную   форму,  назвав  «диктатурой  пролетариата»,  и  на  долгие  десятилетия  сделать  его  основой  своей  «политики».
        Крестьянский  сын,  он  мечтал  о  лучшей  доле,  о  том,  как  бы  поскорее  «выбиться  в  люди»  и  не  мыкать  горе,  перебиваясь  с  хлеба  на  квас,  а  с  кваса  на  воду,  как  его  смиренные   и  безропотные   родители.   Они  уже  вошли  в  тот  возраст,  в  котором  люди  того  времени  считались  глубокими  стариками,  ибо  редко  кто  доживал  до  таких  лет:  Дзмитрок  Маглыш  («Разумны»)  перешагнул  за  66-летний  рубеж,  вряд  ли  намного  моложе  чувствовала  себя  и  его  «жонка»  Марина  Васильевна.  Им  самим  приходилось  уже   весьма  нелегко,  чтобы  по-прежнему  управляться  по  крестьянскому  хозяйству,  кто-то  должен  был  помогать.         Прежде  всего  во  время  страды  на  основных  мужицких  работах :  пахать,  бороновать,  косить,  молотить…  Да  и  разной  другой  работы  в  деревне  хватало.     Так  что Наум,  как  только  это  стало  возможным,  устремился  «дадому»,  «на  бацькаушчыну» ,  «у  бацькаву  хату»,  в  отчий  дом…
      Казалось  бы,  что  может  быть   лучше:  после  военного  лиха,  после  скитаний   по «бескрайним  просторам»  Родины,  после  грязи  окопов  вернуться  наконец   на  свою  «малую родину»,  в  материнскую  заботу,  пусть  в  небогатый  и  не  слишком  опрятный,  но  в  родной  и  привычный  быт.  Не  об  этом  ли   были  в  течение  многих  дней  и  ночей  его   лучшие,  самые  светлые  мечты?   И  вот  они  все  сбываются:  он  жив,  не  изувечен,  он  дома,  под  родной  крышей…  Как  говорится,  «чего  же  боле?»   На  деле  всё   оказывается  совсем  не  так  просто.

  РУССКИЙ  С  ГЕРМАНЦЕМ   БРАТЬЯ   НАВЕК ?
       Вопреки  возможному  предположению  читателя  дальше  речь  пойдёт  вовсе  не  о  так  называемом  «братании»  солдат  противостящих  армий,    ставшем  распространённым  явлением  на  фронтах  в  последний  период   войны. 
     К  январю  1918  года  Беларусь  (почти  вся  или  только  её  западная  часть?)   и  Случчина  в  частности   находилась  под  оккупацией  германской  армии  и  оказалась  в  роли   пирога,  который  предстояло  делить  в  будущем  между  воюющими  сторонами  в  тех  или  иных  соотношениях  в  зависимости  от    военных  успехов  сторон,  будь  то  полное  поражение   или  полная  победа.  Сами  по  себе  оккупированные  территории  на  тот  момент  не  очень-то  были  и  нужны  немцам,  ибо  они  чувствовали ,  что  надолго   им  здесь  уже   не  удержаться,  но  в  угаре  войны  они  продолжали  силой   оружия  захватывать  всё  новые  и  новые   районы,  чтобы  потом   как  можно   дольше  торговаться  из-за  территорий,  выговаривая  себе  более  выгодные  условия  мира.  Такие  партнёры  по  переговорам   были  «удобны»  и  большевикам,  которые  могли  держаться  у  власти,   лишь   отдавая   или  распродавая  то  единственное,  чем  они  на  сегодня  «располагали»,  -  обширные  территории   не  ими  собранной  за  многие  века  империи.
          Поскольку  оккупанты  ввиду  общей  картины  на  фронтах  не  собирались  задерживаться  в  Беларуси  слишком  надолго,   то  и  отношение  их  к  местному  населению  не  выглядело  слишком  уж  строгим  или,  тем  более,  категоричным.  Но,  будучи немцами,  они,  конечно  же,   всё  равно  не  могли  удержаться    и  не  установить  на  новых  территориях  свой  пресловутый  Ordnung.  Вот  во  что  это  выливалось  на  практике.               
      По  заведённым  немцами  порядкам  местным  крестьянам  запрещалось  беспрепятственно  пользоваться  различными  общими   угодьями  без  специального  на  то  разрешения,  к  чему  они  прежде  привыкли.  А  со  своего  собственного  надела  далеко  не  все  хозяйственные  нужды  можно  справить:  взять  хотя  бы  те  же  дрова  или,  положим,  «лес»  на  строительство.  Да  мало  ли   ещё  какие  надобности  могут  неожиданно  возникнуть  в  мужицком  «многопрофильном», то  есть  почти  натуральном  хозяйстве.
.  Так  что  на  все  строжайшие  и  многочисленные  запреты  немецкой  оккупационной  администрации   мужики,  что  называется,  «клали  с  прибором»,  т. е.  не  то  что  не  выполняли  их  должным  образом,   а  просто-напросто  не  замечали ,  не  обращали  на  них  ни  малейшего  внимания.  Как  это   вообще   возможно,  спросите  вы?   Ведь  немцы,  ведь  власть,    ведь  порядок?  А  про  Иванушку-дурачка  вы  разве  не  знаете?  Он  тоже  немало  значит…
      Едет,  скажем,  мужик  «на  калёсах»  (на  телеге  то  есть)  и  явно  направляется  к  лесу,   куда  въезд  строжайше  запрещён  и    на  «посещение»  которого   уже  требуется  специальное  немецкое  разрешение.  Выставленный  на  дороге  немецкий  солдат-часовой   окликает  его,  сообщая  по-немецки,  что  это,  мол,  строго  запрещено,  поворачивай,  дескать,  назад   да  поживее,  и  для  пущей  убедительности  снимает  с  ремня  винтовку.  Ничего   не  понимающий  по-немецки  и  делающий  вид,  что  вообще  не  разумеет,  в  чем,  собственно,   дело,  мужик  рад  тому,  что  именно  так  может  повернуть  всю  ситуацию,  и  потому  без  всякого  чувства  собственной  вины  и,  тем  более,  без  малейшего  испуга,  но,  напротив,    даже  весело  как-то,  радостно,  а  на  самом  деле  издевательски-вызывающе   громко  «откликается»:  «Да  поцелуй  ты  меня  в  сраку!»    Недоумевающий  страж,  конечно,  ни  черта  не  понимает  в  этом  варварском  наречии,  но,  слыша  бодрый,  громкий,  уверенный  и,  как  ему  представляется,  вполне  дружелюбный  ответ,  по-видимому,  решает,  что  всё  в  порядке,  что,  возможно,  есть  какие-то  новые,  неизвестные  ему  обстоятельства  и  ещё  какие-то  решения   начальства,  что  тем  самым  проблема  как-то  решена   и  инцидент  исчерпан.  Он  снова  цепляет  винтовку  за  спину,  но  поскольку  ещё  некоторые  сомнения  не  вполне  рассеяны,    он  всё  же  на  всякий  случай  переспрашивает  продолжающего  свои  выкрики  мужика: «Was?  Was?»   Мужик  слышит  это  вопрошающее  «вас?  вас?»,  он  доволен,  что  «шутка»  удалась,  и  с  готовностью  «подтверждает»:  «А  кого  ж  ещё,  дурень?  Конечно,  меня!  Меня-яяя!» 
      Неизвестно,  что  именно  улавливает  в  слышимом  немецкое  ухо;  может  быть  в  последнем  протяжном   «-яяя!»  ему  слышится  желаемое,  утвердительно-утешительное    «ja!  ja!»,  и   немец  считает,  что  дело  таким  образом  окончательно  улажено,  поэтому  он   удовлетворённо  кивает  головой  и   покровительственным жестом  показывает,  что  он,  мол,  тоже  не  лыком  шит  и  вполне  способен  быстро  разобраться,  что  к  чему.  Он  машет  мужику  рукой:   мол,  ладно!  валяй  проезжай!   да  не  забывай,  мол,  мою  доброту,  но  в  следующий  раз,  дескать,  спуску  тебе   уже  не будет…
  Вот  приблизительно  так,  в  таких  соотношениях   взаимного  непонимания  и  неуважения,  но  тем  не  менее  к  обоюдному  если  не  к  удовольствию,  то  к  какому-то  временному  и   призрачному   удовлетворению  сходятся  и  расходятся  эти  два  мира  - безалаберно-стихийный  мир  славян  и  жёстко  упорядоченный  мир  немецкий.  Всегда  бы  так!  Но  такое,  понятно,  бывает  возможно  только  до  поры  до  времени.
                Почти  весь  1918-й  год  Наум  проводит  в  родных  Варковичах  рядом «с  отцом  на  сельском  хозяйстве»,  как  это  зафиксировано  в  протоколах  допросов  более  позднего  времени.  Вроде  бы  «мечи  перекованы  на  орала»,  и  всё  вокруг  возвращается  к  мирной жизни. Но  истинной  радости  как  не  было  так  и  нет:  настоящее  удручает,  завтрашнее  неопределённо,  будущее  ещё  более  зыбко.  Есть  иноземные  оккупанты,  своей  власти – ни  царской,  ни  мужицкой -  вовсе  нет,  зато  под  боком  уже  вовсю  распоясались  большевицкие  комиссары  -  того  и  гляди  завтра  будут  здесь.    Но  страхи  страхами,  а  жизнь  продолжается:  как  говорится,  помирать  собирайся,  а  жито  всё  равно  сей.  Такова  уж  мужицкая  доля!  Да  и  чем,  собственно,  она  хуже,  чем  все  другие?  Ведь  земля  от  поклонов  ей  родит  и  питает.  Так,  в  мужицких  заботах  и  хозяйственных  хлопотах,  незаметно  проходит  день  за  днем,  неделя  за  неделей…  А  оккупация?  Ну  и  что,  что  оккупация?  Крестьянское  дело  -  пахать  да  сеять!   При  царе,  без  царя,  при  немцах  или  без  них:  хлеб  на  столе  всё  равно  необходим  каждый  день…
        Чтобы  вынесенный  в  заголовок  вопрос  не  выглядел  совсем  уж  риторическим  и  не  остался  без  ответа,  надо  заметить,  что  ещё    какую-то  тысячу  лет   назад,  германские  и  славянские  племена  жили  рядом  в  непосредственном  и  тесном  соседстве.  А  между  соседями  всякое  бывает,  пока  они  окончательно  не  привыкнут  друг   к  другу. К  тому  времени,  когда  они  как-то    распределились  по  европейской  территории,  они  ещё  не  успели  натешиться  друг  другом.  Может  быть,  именно  поэтому  время  от   времени  у  них  возникает  потребность  опять  сойтись  для  «выяснения  отношений».  Именно  на  эту  мысль   наводят  события  новейшей  истории,  в  ходе  которой  в  частности  немцы  и  русские  стали  вроде  как  кровными  братьями.  Если  судить  по  количеству  взаимно  ими  пролитой  крови... 

                ЕЩЁ   ТА   «ИСПАНКА» !            
      Пока  Наум  собирался  зажить  крестьянской  жизнью, явилась  нежданная  и  уж  тем   более нежеланная  гостья.  Хотя  имя  ей  «испанка»,  но  с  жизнерадостными  и  зажигательными  сеньорами  Иберийского  полуострова  она  имела  мало общего.  Хотя  это  ещё  как  сказать:  ведь  от  неё  тоже  бросало  то  в  жар,  то  в  холод,   иначе  говоря,  горячка  сменялась  ознобами  и  лихорадкой;   возбуждённый горячечный  бред  сменялся  часами  полного  беспамятства  и  смертельного  изнеможения.  Ни  одна  самая  страстная  Кармен  не  могла  бы  повергнуть  в  такое  состояние  молодого  мужчину… 
      Тогдашняя  медицина  перед  такой  напастью  оказалась  совершенно  безоружна  и  бессильна,  оставляя  таких  пациентов  один  на  один  с  этой  неведомой  болезнью  по  существу  беспомощными  и,  самое  главное,  совершенно  безнадежными.  Всё,   что  могли  сделать  тогдашние  доктора,  это   констатировать  горячку  и  лихорадку,  но  не  более.  Ну,  ещё,  пожалуй,  назначить  обильное  питьё  -  прохладное  при  горячке,  тёплое при   лихорадке.  А  в  остальном  -  уповать  на  Всевышнего.
            Наум,  даже  если  бы   мог  внимать  такого  род  советам,  не  мог  бы  им  последовать,  так  как  был  убеждённый  атеист.  Но  он,  к  тому  же,  просто  пластом  валялся  на  своём  убогом  мужицком  «ложе»,  и  сознание  возвращалось  к  нему  только  в  какие-то  редкие  мгновения.  Две  недели  он  находился  между  жизнью  и  смертью,  и  никто  не  мог   хоть  в  малейшей  степени  обнадёжить  его  бедных  родителей.  И  каково  это:    после   долгих  четырёх  лет  ожидания  сына  со  страшной  войны  встретить  его  наконец  под  родной  крышей  и  тут  же  отдать  невесть  откуда  явившейся  смерти?   А  ведь  он  был  уже  не  первый,  на  кого  она  заявила  свою  власть:  люди   здесь  рядом,  а  по  слухам,  и  везде  мёрли  десятками  и  сотнями  как  мухи.  И  позади  этого  настоящего  мора  оставалось  одно  безутешное  объяснение  случившегося  -  «испанка»,  и  впереди  него,  опережая,  но  не  избавляя  от  него,  бежала  та  же  устрашающая  молва  -  «испанка».
         Но  заботы   матери,  но  домашние  стены,  но  военная  закалка,  а  самое  главное  -  здоровый  крестьянский  организм  и   неполных  27  лет  помогли  удержаться  на  краю   пропасти,  которая  поглотила  многих  и   многих.  По  некоторым  оценкам  (точная  статистика на  этот  счёт  отсутствует)  в  те  годы  (1918 – 1919)   «испанка»  унесла  по  всему  миру от 20  до  50  миллионов  (по  другим  оценкам  -  свыше  100  миллионов)  жизней,  что  в  несколько  раз  превышает  число  убитых  на  всех  фронтах  за  четыре  с  половиной  года  Первой  мировой  войны. Эти  «подсчёты»  были  сделаны  уже  много  лет  спустя,  а  тогда   мир  был  вынужден  просто  безучастно  следить,  как  этот  мор  валит  с   ног  и  косит  всех  без  разбору:  ведь  тогда  и  понятия  не  имели  об  истинных  причинах  этой  болезни -  вирусе;  не  было  ещё  ни  пенициллина,  ни  других  антибиотиков,  не  говоря  уже  о  противовирусных  вакцинах.
          В  общем,  кому-то  где-то  показалось   недостаточным  жертвоприношение  войной,  и  было  решено  быстренько  исправить  сделанное  упущение.  Теперь  считается,  что  в  общей  численности  «испанкой»  тогда  заразилось  не  менее  500  миллионов  человек,  то  есть  каждый  пятый  тогдашнего  человечества,  и    из  каждых  десяти  заболевших  выжило    едва  ли  больше  половины.    Но  даже  их  вряд   ли  можно  назвать  счастливчиами,  потому  что  выжившим  было  уготовано  ещё  много чего,  особенно  в  нашем  благословенном  и  богоспасаемом  Отечестве.   Но  если   подходить  чисто  статистически,  то  можно  сказать,  что  уцелевшие  на  военной  бойне  имели  на  это  больше  шансов,  чем  уцелевшие  после  «испанки»,  а  следовательно, прошедшим  оба  этих  испытания  двойная  слава!  Так  во  всяком  случае  думаю  я  сам.
            А  когда  теперь  говорят  о  потрясениях,  которые  произвела  в  мире  война  1914 – 1918  гг.,  то  как-то упускают  из  виду  этот  вот  её   своеобразный «эпилог»,  который,  согласитесь,  очень  существенно  (т. е.  до  неузнаваемости)  меняет  и  искажает  её  общие  «итоги»,    и  без  учёта  которого  невозможно  по-настоящему  понять,  почему  именно  Первая  мировая  явилась  переломным  этапом  в  истории  человечества  и  ознаменовала  собою  действительный  переход  в  20-й  век  -  век  мировых  войн  и  новой  шкалы  измерения  человеческих жертвоприношений  -  уже   далеко не  гекатомбами,  которыми  сегодня  уже  никого  не  впечатлишь…
        Одним из  не  столь  уж  отдалённых  последствий  двух  мировых  войн  явилась  и  нынешняя  политика  «глобализации»,  по  существу  заменившая  собою  третью  мировую  войну. Такой  именно  вывод  (не  исключено,  что  он  является  абсолютно  моим  собственным)  напрашивается,  если  следовать  известной   формуле  о  том,  что  политика  есть  не  что  иное,  как  продолжение  войны  экономическими  средствами.  Кажется,   это  «открытие»  принадлежит  Клаузевитцу.
       Кое  кто  даже  считает,  что «испанка»  1918 – 1919  гг.  как  раз  и  явилась  первым  по-настоящему  ощутимым  результатом  начавшейся  именно  в  Первую  мировую  глобализации,  когда  многотысячные  контингенты  войск,  сформированные  в  одной  части  мира,  в  одночасье  перебрасывались  за  многие сотни  и  тысячи  километров на  самые  отдалённые  театры  военных  действий.  Они  приносили   с  собой  и  новые   инфекции,  незнакомые  аборигенам.  И  вполне  естественно,  что  те,  менее  защищённые  от  них  иммунитетом,  чем  от  «своих»  местных   болезней,  в  первую  очередь  и  «подхватывали»  эти  инфекции.  Так  это  или  иначе,  но  свою  долю  «жатвы»  первая  и  настоящая  пандемия  20  века  собрала   быстро  и  уверенно:  всё-таки  пусть  даже  не 100  и не  50,  а  «всего  лишь»  20    миллионов  человеческих  жизней,  отнятых  ею  за  каких-нибудь  год-полтора  -  это,  согласитесь,  результат  более  чем  впечатляющий.   А  именно  такова  статистика,  пусть  и  не  очень  точная,  но  зато  какая  масштабная!
        А  нас  всё  продолжают  пугать  какой-то  там  средневековой  полумифической  бубновой  чумой,  несколько  более  современными  холерой  да  оспой,  а  в  последнее  время  т.н.  «чумой  20  века»  -  ВИЧ-инфекцией.  Но  скажите,  положа  руку  на  сердце,  разве  могут  предъявить  все   перечисленные  выше  хворобы  что-нибудь  сопоставимое  с  тем,  что   показала  эта  «испанка»?   Вот  вы  сами  попробуйте  разделить  предполагаемое  самое  большое  среднее  число  умерших  от  «испанки»  - 75 000 000  на,  допустим,  500  дней,  в  течение  которых  она  свирепствовала,  и  вы  получите   количество  ежедневно  умиравших   от  неё  людей  по  всему  миру  -  150 000  человек.  Уверен,  результат  впечатлит  вас,  потому  что  в  сравнение  с  ним  не  идут  никакие  современные  «страшилки»  СМИ:  ни  о  новых  штаммах  гриппа,  ни  даже  о  жертвах  СПИДа.  В  этом  смысле    рекорд  «испанки»  до  сих  пор  ничем  не  побит  и   она  остаётся  непобеждённой  чемпионкой  по  сей  день.  Вот  уж  кто  действительно  заслуживает  «гимна»  себе,  подобного  тому,  что  поётся   чуме  в  пушкинском  «Пире  во  время  чумы».   Но  «неблагодарное»  человечество  редко  признаёт  своих  истинных  гениев:  почти  никогда  при  их  жизни,  да  и  после  их  ухода  в  мир  иной  лишь  столетия  спустя.  Вот  и  с  «испанкой»  - увы -  повторяется  та  же  история…

                МИРНЫЕ    ЗАБОТЫ
           Но  «испанка»  «испанкой»,  а  законы  мужицкой  жизни  никто  не  отменял.  Как   только  Наум  выкарабкался  и  малость  оклемался,  никакой  реабилитации  и   санаторного  лечения  ему  не  предусматривалось:  пожалуйте,  ваше  благородие,  к  работе,  которую  за  вас  никто  не  сделает.  Надо  откормить  лошадей,  подготовить  их  к  тяжёлой  весенней  страде,  когда  придет  пора  «араць-баранаваць».  Надо  починить  сбрую  и  упряжь,  поставить  на  ход  «калёсы» (телегу),  чтобы  возить  на  будущую  пашню  «гной»  (навоз),  основу  урожая.  Надо  предусмотреть  десяток  всяких  мелочей,  отсутствие  или  недостача  которых  не  стали  бы  помехой,  когда  придёт  горячая  пора  безостановочной  работы  и  любое промедление   или  сбой  могут  обернуться  потерями  в  урожае  или,  хуже  того,  вообще  большим  недородом.
        И  по  бондарному  ремеслу  надо  помочь  отцу:  это  приносит  в  хозяйство  дополнительный  доход  и,  главное,  «живыми»  деньгами.  К  тому  ж  бондарное  дело  доставляет  бацьке  видимое  удовольствие,  а  ещё  и  «павагу»  односельчан.  Да  и  самому интересно  подучиться  кое-каким  профессиональным  хитростями  в  этом  деле:  в    жизни  всё  может  пригодиться…
       За  весенними  «справами»  почти  тут  же  приходит  череда  летних:  то  плугом  «абганяць  бульбу»,    ботва  которой  успела  уже  достаточно  подрасти,  то  отбивать  косы-«литовки»  и  спешить  на  покос,  то  ворошить  накошенную  траву,  чтобы  скорее  сохла,  а  потом  метать  сено  в   стога  («копны»),  чтобы  затем  погрузить  его  на  специально  подготовленный  «воз»,  свезти  на  хозяйственный  двор  и  заложить  на  зиму.  За  сенокосом  почти  вплотную  следует  жатва:  жито,  ячмень,  овёс;  пшеницу  в  наших  краях  тогда  не  сеяли  вовсе.  А  там  вскоре  приходит  пора  «дёргать»  хорошо  уродивший  лён,  потом  долго  «выдерживать»  его  под  осенним  ненастьем,   после  чего  еще  «теребить»  и   «трепать»,  пока  не  получится  отдельно  волокно  и  семя;  потом  «давить»  семя  на  масло  и  т.д.  В  отходах  от  льняного  волокна  остаётся  «кастрыца»,  и  значит   незаметно  наступил  «кастрычнiк»,  т.е.    октябрь.
      Ну  что  же?  И  хорошо,  что  октябрь:  в  предвиденье  близких  холодов  можно  подумать  и  о  скоромном,  освежевать  подсвинаку,  а  то  и  порядочного  кабана,  пудов  этак  на  10 – 12!  Крестьянская  душа  ликует  при  одной  только  мысли   об  этом  приближающемся  празднике    мясоедения  и  всяческого  чревоугодия…  До  Филиппова  поста  можно  будет   всласть  полакомиться  всякими  крестьянскими  «прысмаками»  (деликатесами,  если  «по-русски»):  тут  тебе  и  горячая  кровяная  колбаса,  и свежезажаренная  свиная  печень,  и  всякие  вкусности  из  требухи  -   хотя  бы вроде  той  же  «вантробянки»,  и  подкопчённые  свиные  уши,  и  много  чего  ещё,  не  говоря  уже  о  колбасах  и  «кумпяках»,  которые  заготавливаются  для  особо  торжественных  случаев. 
      Один  из  них  уже  буквально  на  носу:  Наум  получил  место  учителя  в  школе.  Правда,  не  на   Случчине:  здесь  на  ближайший  год  вакансий  не  оказалось.  Едет  далеко,  аж  на  Борисовщину   и  как  там   у  него  всё  наладится,  одному  Богу  известно,  так  что  лучше  прихватить  с  собой  кое-чего  из  родительского  дома:    на  первых  порах  точно  не  помешает.  Ну  вот,  кажись,   и  снарядили  сына  в  дорогу.  Бывай,   Навумка!
   
                СНОВА  -   Ш К О Л А!   
      Учебные  занятия  в  сельских  школах  традиционно  начинались  1  декабря  (если  по  старому  стилю),  а  теперь,  следовательно,  14  декабря.   (Напомним  читателю,  что  летосчисление  по  новому,  грегорианскому,  календарю,   по  которому  уже  жила  вся  остальная  Европа,  было  введено  в  советской  России  только  с  1  января  1918  года,  а  до  тех  пор  страна  жила  по  «православному»   юлианскому  календарю,  по  которому  и  поныне  живёт  Русская  православная  церковь.) 
        Где-то  около  этого  времени,  дня  за  3 – 4,  Наум  и  прибыл  к  месту  своего  назначения  -  это  была  школа  (в  дер. Волковщина?)  верстах  в   80-ти  к  северо-востоку  от  Минска.  Здесь  ему  предстояло  как  бы  заново  дебютировать  на  учительском  поприще,  что  оказалось  не  таким  уж  простым  делом:  как-никак  со  времени  первого  дебюта  минуло  уже  5  лет,  и   каких  лет!    Многое   за  эти  годы  выдуло  из  головы ветрами  военного  лихолетья  и  революционными  бурями  последнего  времени.  А  то,  что  осталось,  тоже    основательно  разворошено;  его  нужно   приводить  в  порядок,  систематизировать  и  приспосабливать  к  будущей  работе.   В  общем ,  всё   не  так  просто.
     Школа  -  это  слишком  громко  сказано:  на  самом  деле  всего-то  две  комнаты,  выделенные  в доме,  где  в  двух  других  ютилась  ещё  волостная  управа.    Эти  довольно  жалкие  помещения  надо   ещё  привести  в  божеский  вид:  убрать  мусор,  подмести,  намыть,  расставить  имеющиеся  в  наличии столы,  скамьи  и  стулья,  законопатить  на  зиму  окна.  Классной  доски  в  современном  её  понимании,  конечно  же,  нет  и  в  помине -  о  ней  можно     только  мечтать.  Пришлось  на  первых  порах  обходиться   небольшой  грифельной,  располагавшейся  на  учительском  столе  и  демонстрируемой  ученикам   с  рук.  В  общем,  потекли  школьные  будни,  близился  1919  год.      
       В  Беларуси  всегда  жить  интересно,  никогда  не  соскучишься,  а  в  те  годы  и  вовсе  было  «увлекательно»,  в  том  смысле,  что  не  знаешь,  кто  и   чем  тебя  в  ближайшее  время  «увлечёт»,  за  что  привлечёт  и   куда  повлечёт.   Но  такая  неопределённость  существовала  только  в  отношении  частностей.  В  общем  же  было  понятно,  что  в  покое  никто  не  оставит,  какая  бы  «улада»  (власть,  то  есть)  сюда  ни  явилась.  Впрочем,  эта  аксиома  действительна  не  только  в  отношении  Беларуси  и  не  только  в  смутные  времена.  Одно  есть  спасение  от  этой  беды,  и  мы  уже  с  вами  видели   на  примере  германских  переустроителей  славянской  жизни,  в  чём  оно  состоит:  на  всякую  власть  надо  уметь  «класть»…

               ОДНА    ВОЙНА    ЗАКОНЧИЛАСЬ
         11  ноября  1918  года  в   парижском  предместье  Версаль (а  точнее:   в  близлежащем  к  нему  Компьенском   лесу) победившие  страны  Антанты,  с  одной  стороны,    и  страны  германской  коалиции,  с  другой,    подписали   долгожданный  для  всех  мирный  договор  (вернее,  первоначально  так  называемое  Компьенское  перемирие).  Россия  к  тому  времени  уже  вышла  из  Тройственного  согласия   и  потому  в  победителях  не  числилась;  от  этого  мирного  договора  ей  не  причиталось  ровным  счётом  ничего.  Хуже  того:  заигравшись   в  свои  сепаратные  игры  и  заключив  позорный   Брест-Литовский  мир,  она  в  конечном  счёте  проиграла  даже  проигравшей  войну  Германии.  А  с  учётом  исторической  перспективы  можно  добавить:  да  ещё  как  проиграла! 
         В  отношении  Версальского  договора   следует,  пожалуй,  сделать  два  примечания  и  указать  на  некоторые  хотя  и  второстепенные  в  историческом  отношении,  но  всё  же  весьма  любопытные  и  в  чём-то  даже  примечательные  факты.  Ну,  во-первых,  не  должно  ли  показаться  в  высшей  степени  странным   то  обстоятельство,  что  воюющая  страна  терпит  и  признаёт  своё  поражение  в  войне  в  тот  самый  момент,  когда  её  войска  занимают  немалую  часть  территорий  стран-противников,  а  на  её  собственной  земле  нет  ни  одного  вторгнувшегося  иностранного  солдата.  Это  не  просто  курьёз,  а  нечто  иное  и  знаменательное,  ибо  на  этот  факт  считает  нужным   указать  в  своём  обращении  к  армии  и   германскому  народу  главнокомандующий  фельдмаршал  фон  Гинденбург (или,    если  я  что-то  путаю,    начальник  Генерального  штаба  фон  Людендорф)  по-видимому,  усматривающий  в  этом  что-то  его  обнадёживающее:  мол,  такой  вынужденный  мир  ненадолго.   
         Действительно:  второй  факт  тоже   как  будто  «намекает»  на   то  же.  Важнейший  исторический  документ,  положивший  конец   более  чем  4-летнему  кровопролитию  по  всему   миру,  подписывают  не  в  каком-либо  дворце  или  хотя  бы  в  каких-нибудь  «государственных»  интерьерах,  а  где-то  на  отшибе,  в  Компьенском  лесу  (любят  французы  это  своё    de  bois!),  и  не  просто  в  лесу,  а  буквально  на  колёсах  -  в  железнодорожном  салон-вагоне.  Ну  скажите,  статочное  ли   это  дело  -  так  легкомысленно  относиться  к  заключительному  акту  всемирной  исторической  драмы,  унёсшей  10  000 000  и  покалечившей   50 000 000   человеческих  жизней? 
           Но  уставшему  от  войны  миру  было  не  до  таких  «тонкостей»,  и  все  вздохнули  с  облегчением,  с  надеждой  и  даже  с  уверенностью:  никогда,  мол,  впредь  подобное  военное  безумие  не  повторится,  ни-ко-гда!  Легковеры:  не  пройдёт  и  22  лет,  как  всё  повторится,  словно  в  зеркальном  отображении   (помните,  как  у  Блока,  сначала  «Ночь.  Улица.  Фонарь.  Аптека»,  а  в  заключение   «Аптека. Улица.  Фонарь»… )  В  июне  1940-го  в  тот  же  Компьенский  лес   Адольф  Гитлер  заставит  притащить  тот  же  самый  салон-вагон  и  усадит  в  нём  за  стол  маршала  Петена.   И  станет  переписывать  историю  по-своему…
       Но  мы    вами  находимся  пока  ещё  (слава  Богу!?)  в  «благословенном»  1918-м.  Сразу  после  Версаля  немецкие   войска  стали  покидать  оккупированные  ими  ранее  территории.  Очистилась  от  них  и  Беларусь.  Но  тут  появился  новый  европейский  «игрок»  -  восстановившая   свою  государственность  независимая  Польша,  никогда  не  оставлявшая  своих  амбиций  вновь  стать  «Великой  Польшей»  -  от  Балтийского  моря  до  Чёрного.  Она-то  никогда  не  забывала,  что  вся  этническая  территория  беларусов  входила   в  своё  время  (по  условиям  Люблинской  унии)  в  Речь  Посполитую   в  составе   Великого  княжества  Литовского  (Русского  и  Жемойтского)  наряду  с  Короной  Польской.  А  в  Речи  Посполитой  поляки  привыкли  чувствовать  себя  людьми  первостатейными. 
      И  тут  тебе  на! -  такой  исторический  подарок:  пред  тобой,    как   на  блюдечке,  вся  Беларусь,  оставшаяся  как  бы  без  присмотра  (по  современной  уголовной  «фене»,  без  «смотрящего»)  -  надо  быстренько  прибрать  её  к  рукам!  Силёнок  и  порядка  и   в  самой  Польше  ещё  маловато,  но  аппетит-то  разыгрался,  и  «жолнежи»  Юзефа  Пилсудского  начиная  с  зимы  1919-го  мало-помалу  подминают  под  себя  белорусские  области  одну  за  другой.   В  какой-то  момент  они  приходят  и  на  Случчину.  Оставляя  в  стороне  военно-политические  и  государственные  перипетии  этого  периода  белорусской  истории,   условно  называемого  иногда  «первой  польской  оккупацией»,   снова  обратим   наше   с  вами внимание  на  уже  известный  вам  персонаж,  то  есть  на  «настаунiка  Маглыша».

НАУМ   ЗНАКОМИТСЯ   С  ЖЕНЕЙ   БАКШТАЕВОЙ   И   УЗНАЁТ    О      ЕЁ       РОДНЕ      
     Когда  он  служил  учителем   на  Борисовщине,  здесь  же  поблизости,  в  дер.  Стаи  начинала  первый  год  работать  учительницей  18-летняя  юница    Женя  Бакштаева.  Весной  она    закончила  учительскую  школу при  женском  монастыре  в   дер.  Буйничи, что   под   Могилёвом,  и  её  определили  на  учительское  место  в  деревню  Стаи,  а  уж  какая  власть  это  сделала,  о  том,  как  говорится,  святая  церковь  умалчивает. 
       Да  это  и  неважно  вообще,  а  для  нашего  повествования  тем  более,  потому  что  мы  не  собираемся  ни  одну  из  всех  возможных  ни  прославлять,  ни  обличать:  всякая  власть  от  Бога,  как  сказано   в  Писании.   Я   пытаюсь   рассказать  лишь  одну  частную  историю  отдельной  человеческой  жизни  в  той  форме,  какую  она  приобрела  в  семейных  преданиях.
      О  Буйничской  учительской  школе  и  её  воспитанницах  уже    кое-что  говорилось   выше   в  главке  под  названием  «Как  Женя  Бакштаева  царя  повидала».  Здесь  же  уместно  будет  рассказать  о  семействе,  из  которого  происходила  вышеупомянутая  Женя,  ибо  с  этим  семейством  Науму  Маглышу  предстояло  вскоре  породниться.

        У  отца  Жени  было  два  старших  брата:  сводный  (скорее  всего)   Иван  и  единоутробный  Григорий.  Самого  же  отца  звали  Сидор.         
         Ещё  до  первой  русской  революции  1905  года  младший из  братьев,   в  будущем наш  дед,  уже  являлся  владельцем  земли  в  таких  размерах,  которые  существенно  превышали  размеры  обычного  крестьянского  хозяйства  в  этих  краях  (1 – 2  десятины); у  него  же  было  то  ли 20,  то  ли  даже (по  другим,  неточым  сведенияи) целых  200  десятин.   Но  при  этом   ещё  в  большей  степени,  чем  землёй,  он  был  обременён  большим  семейством:  Исидору  и  жене  его  Прасковье   Бог  послал  трёх  сыновей  и  четыре  дочери,  в  общем  же,   выходило  почти  сам-десять.  О  всех  приходилось    думать  ему,  Сидору.   
       И  вот  то ли  в  самый  канун  той  первой  революции,  то  ли  сразу  же  после  неё,  что-то  подсказало  ему,  что  от  всей  этой  земли   лучше  избавиться.  К  тому  ж  старшие  дети  уже  подросли,   и  предстояло  позаботиться  о  том,  чтобы  дать  им  образование  сверх  обычного  для  крестьянских  детей   так  называемого  двухклассного  училища,  обучение  в  каковом  продолжалось,  впрочем,  не  два,  а  все   4  года.    
  Глава  этого  многочисленного  и  дружного   семейства  Исидор  (отчество    его  в  наших  семейных  преданиях  никогда  не  звучало:  «папочка»  да  «папочка»,  но  однажды,  когда  мама  уже  состарилась,  она  как-то  невзначай  обмолвилась,  назвав  «папочку»  по  отчеству  -  «Фомич»)  хотя   формально  и  числился  в  крестьянском  сословии,  но  «мужиком»  (то  есть  податным  землепашцем  в  строгом  смысле  слова)    уже  не  являлся   и  ещё  менее  считал  себя  таковым. На  то    имелись,  как  мы  с  вами  уже  видели,  некоторые   основания.  Но  Исидор  Фомич  на  этом не  успокоился  и  стал  выстраивать  свои  замыслы  дальше.
      Для   осуществления  его  смелой  затеи  (дать  образование  всем  семерым  сввоим  детям)   требовались  деньги,  и  деньги,  по  крестьянским  меркам,  весьма  немалые.  А  откуда  их  взять?  Вот  и  выходило,  что  часть  земли  придется  продать.  Такое  решение  даётся  непросто;  риск  очень   серьёзный:   с  чего  потом  кормиться,  да  и  то  нельзя  забывать,  что  продать  землю  всегда  легче,  чем  потом  купить,  когда обстоятельствами  припрёт  тебя  к  стенке…
      В  общем,  в  конце   концов  Исидор  Бакштаев  решился  на  этот  шаг.  Не  обошлось,  наверное,  без  долгих  колебаний  и  горячих  обсуждений  с  Парашей.  Сколько  уж  там  давали  за  одну  десятину,  не  знаю,  но  вырученная  за  землю  сумма  вышла  довольно  изрядной  и,  будучи  положенной  в  банк,  давала  ещё  какой-то  дополнительный  доход  по  начисляемым  процентам.
         Чтобы  самоуверенный  читатель  саркастически   не  улыбался  далее  насчёт  «дохода»,  напомню,  что    тогдашний   русский  рубль  в  отличие  от  современного  российского  имел   (после  реформ  министра  финансов  Сергея  Юльевича  Витте)  полновесное  золотое  обеспечение,  а    слово  «инфляция»  в   русском  лексиконе  вообще  отсутствовало,  так  что  депозит  в  банке  давал  действительный   доход,  а  не  просто  прирастал  какими-то  пустопорожними  «процентами»,  как  это  обычно  имеет  место  сейчас.
    Сыновья  и  дочери  шли  у  Бакштаевых  вперемежку:  то  сын,  то  дочь,  то  дочь,  то  сын;  наверное,  не  все  родившиеся  долго  задерживались  на  этом  свете,  но  порядок  появления  оставшихся  потом  в  живых  был  приблизительно  таков.  Старший  сын  Александр  родился   где-то  не  позже    1885  года,  затем  следовала  Анна,  потом  (1890)  Николай,  за  ним  Ирина,  Марк,  Евгения (1900)  и,  наконец  (когда  самому  Исидору  Фомичу  уже  перевалило,  наверное,  за  50),  самая  младшенькая  Валентина (1903).  Итого  семь  душ  детей,  мал  мала  меньше.  «Хозяйство»,  я  вам  скажу,  немаленькое  даже  по  тогдашним  меркам!  С  ним  тоже  надо  как-то  уметь  управляться… 
        Сам  Исидор  стал  служить  «сидельцем»  в  «монопольке».  Иначе  говоря,  он  стал  продавать  «от  казны»  водку,  пиво  и,  как  теперь  сказали  бы,  разные  «сопутствующие»  товары  - папиросы,  спички  и…  (догадайтесь,  что  ещё?)  селёдку.  У  сидельца  было  что-то  вроде  лицензии  или  патента:  он  получал  товар  оптом,  а  продавал  в  розницу.  Водку  из  бочек  разливали  по  бутылкам:  «простую»  закупоривали  в  бутылки  зелёного  стекла  и  опечатывали  обычным  коричневым  сургучом,  а  водку  так  называемой  «двойной  очистки»  -  в  бесцветные  прозрачные  и  опечатывали  их  белым  сургучом,  это  была  «белая  головка»,  и  выше  её  качеством  в  его  лавочонке  не  было.   Розливу  подлежало  также  и  привозимое  в  бочонках  пиво.         Помощницами  отцу  в  этом  «хмельном  промысле»  были   поочерёдно  (по  мере  взросления)  все  четыре  дочери;  сыновья  от  этой  «повинности»   освобождались  -  возможно,  во  избежание  соблазна.
        Проведя  в  лавке  вместе  с  отцом  немало  часов  и  дней,  все  они,  и    Женя  тоже,  хорошо   разбирались  также  и  в  селёдочных  тонкостях.  Про  исландскую  и  норвежскую  селёдку  тогда  в  Российской  империи  и  слыхом  не  слыхивали  - хватало  своей,  а  лучшей  из  лучших  считался  «залом»  -  тучная  и  крупная,  до  аршина  длиной и  в  мужскую  руку  толщиной,  светлая  каспийская  сельдь,  которая  бывала  особенно  хороша  поздней  осенью,  уже  хорошо  «нагулявшая»  себе  крупное  тело.
       Чуть  было  не   упустил  ещё  одну  подробность  этого  «семейного  подряда»:  деликатным  рукам  девочек  доверялась  ещё  одна  отрасль  греховного  промысла  (не  подумайте  слишком  плохо!)  -  набивка  папирос.  Табак,  как  и  водка,   относился  к  числу  товаров  «монопольных»,  и  его  Исидор  Фомич  получал  по  оптовым  ценам.  Отдельно  закупались  т. н.  «гильзы»  для  папирос.  И  вот  свободные  от  других  дел   дочери  занимались  тем,  что  набивали  табаком  эти  «гильзы»,  становившиеся  таким  образом  папиросами,  цена  на  которые  предустанавливалась  заранее  соответствено  сорту  и  стоимости  табака.  Так  что  всяческие  злоупотбреления  с  ценообразованием  на  папиросы,  как,  впрочем,  и  на  алкоголь,  исключались  начисто.
         В  общем,  кормилицей  и  поилицей  (последней,  разумеется,  только  в  фигуральном   смысле),  вместо  земли,  стала  для  семейства  Бакштаевых  винная  лавка,  а  счёт  в  банке  обеспечивал    оплату  образования  детям:  сыновьям -  высшее,  дочерям  - среднее. Сыновья  пошли  по  медицинской  части  и  все  стали  впоследствии  врачами;  средний  из  них,  Николай  - гинекологом,  для  чего  ему  пришлось  ехать  учиться  аж  в  самую   российскую  столицу  (Петербург?),   Александр  и  Марк  -   учились  поближе  и  стали врачами  общей  практики.  Девочек  ждала  судьба  сельских  учительниц,  для  чего   считалось  достаточным   закончить  учительскую  школу.  И  когда  подошла  очередь  Жени,  её  и   отправили  в  ближайшую,  что  находилась  в  Буйничах  при  женском  монастыре.   Спартанский  быт  этого  заведения  был  вкратце  описан  в  уже  упоминавшейся  главке  «Как  Женя  Бакштаева   царя  повидала»,  поэтому  мы  минуем  эту  тему  и  «вернёмся  в  будущее»,  т.е.  в  пору  (1918–й  год),  когда  Евгения  Бакштаева    служила  первый  год   уже   учительницей  в  Стаях.
      И  выходило  так,  что  Женя  и  Наум  учительствовали  по  соседству.  Вполне  естественно,  как  одни  из  самых  образованных  людей  во  всей    сельской   округе  они  должны  были  рано  или  поздно  встретиться,  что  и  произошло  в  том  же  1918-м.  И  не  позже  лета  1919-го  они  уже  познакомились  ближе.    Скорее  всего  состоялось  это  где-то  на  Пасху,  так  как  в  это  время  полагались  каникулы,  а  освободившиеся  на  время  учителя  могли  устраивать  какие-то  общие  праздничные  сходки. 
        Когда   Наум   знакомился  с  Женей,  он,  конечно,  думал,  что  это  просто  знакомство  с  девушкой-коллегой,  а  вышло…  Впрочем,   не  будем  забегать  вперёд.  (Дату   их   гипотетического  знакомства  можно  установить  по  фотографии  1921  года,  на  обороте  которой  имеется  дарственная  надпись  с  упоминанием  о  встрече  в  1919-м,  то  есть,  как  я  и  предполагаю,  скорее  всего  на  Пасху).  И  вскоре  после  этого,  памятного  для  обоих,  события   и  по  окончании  годичного   школьного     «контракта»  Наум  отбыл  на  родину  в  свои  Варковичи…

             Но   здесь  имеет  смысл  расширить   представление  о   Бакштаевых,  немного  выйдя   за  пределы    собственного  семейства  Исидора   Фомича,  хотя  это  и  уведёт  нас  на  какое-то  время  от  хода  основного  текста.

         Раз  уж  я  упомянул  о  нашей  будущей  маме  (главки  «Как  Женя  Бакштаева  царя  увидела»  и  «Наум   знакомится  с   Женей…»),  то  самое  время   рассказать  поподробнее   о  семье,  из  которой  она  происходила.  По  рассказам   мамы… 
      Надо  сказать,   они случались  гораздо  реже,  чем  отцовские  «реминисценции»,  и  не  требовали  к  себе  обязательного  внимания,  но  оттого  становились   только  ещё  более  впечатляющими;  может  быть,  ещё  и  потому,  что  в  них  присутствовало  больше  всяких  бытовых  подробностей  и,  конечно,  живых  чувств,  тогда   как  в  повествованиях  отца  преобладала  событийно-фактическая  сторона  его  жизни  с  некоторой  долей  «философских»  умозаключений  самого  общего   свойства…
           Так  вот,  по  рассказам  мамы,  прадеда  моего,  а  её  деда  по  отцу  звали   Фома  Бакштаев.  У  него  было  три  сына   (в  счёт  идут  только  те  дети,  что  избежали  ранней  смерти  и  жили  долго):  старший  Иван,  (кажется,   взятый  им  вместе  с   его   овдовевшей  матерью),   средний  Григорий  и  младший  Сидор.   Последний,  судя  по  всему,   появился  на  свет  где-то  не  позже  самого  начала  60-х  годов  19  века,  но  и  не    раньше  середины  50-х.    (О  Григории  и   Григорьевичах  никаких  семейных  преданий  я  в  дальнейшем  не  слышал  и  не  знаю,  а  других   «исторических»  источников  у  нас,  простолюдинов,  и  не  бывает).
         Иван  же  был  из  себя  парень  видный  (как  пел  Высоцкий,  он  «вышел  телом  и  лицом  -  спасибо  матери  с  отцом!»):  высок,  статен  и  в  общем  весьма  недурён  собою.  Во  всяком  случае  на   него  заглядывались  многие,  и   не  только  скромные  крестьянские  девушки,  но  и  некоторые  замужние  бабы   из   тех,  что  «посмелее».  И  даже  городские  дамы.  Одним  словом,   женским  вниманием  вполне     определённого  рода  его  избаловали  ещё  смолоду  и  потому  «женихался»   и  перебирал  невест   он  довольно  долго,  ещё  и  тогда,  когда   ему    уже   хорошо  перевалило  за  тридцать  и  когда  оба  его  младших  брата  (судя  по  некоторым  деталям,   всё  же  скорее сводных,  нежели  родных)  давно   были   женаты.
       Но  наконец  женился  и   он.  Жену  себе  он  взял  то  ли  из  купечества,  то  ли  даже  из  благородного  сословия:  это  была  дочь  помещика,  за  которой  в  качестве  приданого  он  получил  то  ли  200  (наверное,  сначала),  то  ли  целых  2000  (видимо,  впоследствии)   десятин  земли  1  десятина  -  это  1,1  гектара. Так  что  масштаб  его  землевладения  мог  колебаться,  таким  образом,   от  «небольшого  колхоза»  до  «крупного  совхоза».  Сам  ли  он  «приглядел»  себе  такую  завидную  невесту  или,  наоборот,  его   «нашли»  для  неё,  об  этом,  как  говорится,  «Святая  Церковь  умалчивает»,  равно  как  и  о  прочих  «достоинствах»   этой  завидной  невесты.   Можно  предположить,  однако,  что  она  была  из  числа  засидевшихся  в  девках,   очень  возможно,  что  далеко  не  первой  молодости  и  вряд  ли  из  красавиц  самого  первого  разбора.  В  подобных  случаях  чаще  всего  дело  обстоит    именно  так.  Впрочем,  для  нашего  повествования  это  большой  роли  не  играет…
       Но  две  тысячи  десятин  земли!  Это,  согласитесь,  немало  значит  и  может  перевесить  многие,  даже  гораздо  более  существенные,  недостатки  и  недочёты  в  качествах   невесты. В  общем, эта  женитьба  сразу  же  вывела  Ивана    в  совсем  иную  социальную  среду,  в  результате  чего  образовался  своего  рода  «водораздел»  между  его  новой,  «барской»  роднёй,  и  прежней,  мужицкой  или,  вернее  будет  сказать,  крестьянской.
         К  этой  новой  реальности  Иван  отнёсся  со  всей  серьёзностью,  принял  её   решительно  и  бесповоротно,  ни  разу  впоследствии  не  усомнившись  в  её  почти  сакральном  для  него  характере.  Общение  со  своими  братьями  и,  думаю,  с   родителями  тоже  он  свёл  к  минимуму.  Наверное,  не  обошлось  здесь  и  без  серьёзных  внушений  со  стороны  его   новых  родственников.    Хотя  он  и  не  порвал   совершенно  со  своими  собственными,  но  едва  ли    теперь  испытывал  к  ним  какие-либо  тёплые  чувства.  Он  почти  откровенно  пренебрегал  ими.
         Когда  же,  благодаря   неожиданно  обретённому  богатству,   в  полную  меру  стала  заметна  его  неординарная   внешность,  он  сумел  избраться  волостным  старостой  (или   старшиной?),  что  по  тогдашней  табели  о  рангах  было  только  немногим  меньше,  «чем  секретарь  райкома  партии» (как  поясняла    мама)  в  советское  время.  Заняв  эту  должность,  он  стал  чиниться  и  чваниться  пуще  прежнего  и  еще  больше  отдалился  от  своих  бедных  родственников…
     Хотя,  надо  признать,  волостной  староста  -  это  вам  всё  же  не  предводитель  дворянства  и  даже  не  городской  голова,  так  что,  скорее  всего,  новая  родня  была  купеческого  сословия.  Но  Иван  возносился  над  своими  так,  словно  он  уже  взял  за  бороду  самого  Господа  Бога.  Впрочем,  на  Руси  давно  известно,  что  происходит  с   теми,  кто  вдруг  «из  грязи  да  в  князи»…Конечно,  по  сравнению  с  Иваном  самый  младший  из  братьев  Сидор,  то  есть  мой  дед  Исидор  Фомич  Бакштаев,  смотрелся    не   то  что  бедняком,  а  попросту  нищим.  Однако  и  этот  самый  бедный  из  братьев  к  середине  жизни  владел  всё-таки  по  меньшей  мере  20-ю  десятинами  земли  (в  деревне  Тубышки  (?)  Могилёвского  уезда.  А  это  всяко  раз  в  5 – 10  больше  обычного   крестьянского  надела  в  тех  местах.  Но  ведь с  этих  двадцати  десятин  нужно  было  прокормить  7  ртов  детей,  которые  выжили  из  всех   тех,  что  нарожала  ему  жена  Прасковья.

        А   всего  было  их:  трое  сыновей  -  Александр,   Николай,  Марк,   да  ещё  четыре  дочери  -   Анна,  Ирина,  Евгения  и  самая  младшенькая   Валентина.          Все  братья,  по  утверждению  моей  мамы,  были  «настоящие  красавцы»,   разумеется  в  пору  их  цветущей  молодости,  что  в  определённой  степени  подтверждалось  и  более  поздними  фотокарточками:  кареглазый  шатен  Саша,  черноволосый  и  черноглазый  Коля,    русоволосый  и  сероглазый  Марк,  выделявшийся  среди  братьев  ещё  и  очень  кротким,  миролюбивым  нравом.
       Если  сёстры  были  склонны  к  некоторому  преувеличению  в  оценке  красоты  трёх  своих  братьев,  то  это  вовсе  не  означает,  что  те  отвечали  им    взаимностью.    Даже  совершенно  наоборот:  они  постоянно  подтрунивали  над  не  отличавшимися  ни  особой  красотой,  ни   зачаровывающей  статью  девочками.  Впрочем,  очень  добродушно,  как  бы  в  шутку  высказывая  опасения,  возьмёт  ли  вообще  их  таких   кто-нибудь  замуж.
          Справедливости  ради  тут  же  надо  сказать,  что  в  отношении  всех  четырёх  эти  «опасения»,  пусть  даже  высказываемые   невсерьёз,  оказались  совершенно  напрасны  и   впоследствии  не  подтвердились:  все  они  благополучно  повыходили  замуж,  не  засидевшись   в  девках  даже    и  до  20-ти;  только  Женя  вышла  замуж,  когда  ей  шёл  уже  22-й  год,   но  это  скорее  из-за  причин  политического  порядка,  а  вовсе  не  потому,  что  она  сильно  уступала  сёстрам  по  части  внешности.   
           Понятно,  что    многодетный  Исидор  никогда  не  знал  в  жизни  покоя:  он  был  не  только   ответственный   родитель,  но  ещё  и  нежно  любящий  отец,  и  потому  пребывал  в  непрестанных  заботах  о  детях  и  о  жене.  Он  хоть  и  считался   формально  крестьянского  звания,  но,   как  говорится,  не  из  последних; известно  ведь,  что  различаются  между  собой  не  только  баре,  но  и  крестьяне  тоже. 
        А  Сидор  дом  свой  держал,  в  отличие  от  окружающих  крестьян,  очень  чисто   и,  можно  сказать,  даже  зажиточно.  До  и  сам  этот  дом  менее  всего  напоминал  обычную   крестьянскую  хату  -  четырёхстенок  в  «адну  камору»,  так  как  был  сложен  из  брёвен  от   какой-то  разобранной   большой  хозяйственной  постройки  из  помещичьей  усадьбы.  В  доме  было  три  или  даже  четыре  больших  комнаты,  не  считая  просторной  кухни  и  других  подсобных  помещений.  Чистоту  в  доме  четыре  сестры  под  руководством   матери  блюли,  не  щадя  себя:  они  чуть  ли  не  ежедневно  «драили»,  скоблили  и   терли  некрашеные  полы  такой  снастью,  которая  в  Беларуси  называется  «деркач»,  в  России  известная    как  «голик»…
         Но,  несмотря  на  всё  усердие  Исидора  держаться  «на  уровне»,  старший  брат  Иван  никогда  не  признавал  его  ровней  себе,  даже  в  дом  младшего  брата  не  заходил,  когда  ему  приходилось  проезжать  через  Тубышки  по  каким-нибудь  своим  делам.  Уж  как  ни   зазывала  его  к  себе  «братава»  Прасковья,  к  каким  только  почтительным  и  подобострастным   обращениям  она  не  прибегала,  в  каком  бы  самоуничижительном  виде   ни  представляла  самоё  себя  перед  этим  надменным   гордецом,  он  не  поддавался  ни  на  какие  её  уговоры  и   только  презрительно  фыркал,  демонстративно  шумно  дышал,  как  бы  выпуская  из  себя  душившее  его  негодование,  шёл  к  своей  бричке  и   цедил    сквозь  зубы:  «Грамотей-голодранец!..»  По-видимому,  это  и  была  его  окончательная   оценка  своему  младшему  брату,  которого  он  откровенно  презирал  и  чуть  ли  не  третировал  открыто…
         Трудно  сказать,  чем  именно  Сидор  вызывал  у  него  столь  сильное  недовольство,  раздражение  и  даже  негодование.  Может  быть,   ещё  и своим  тщедушным  телосложением,  или  недостаточностью  образования   (он  окончил  только  церковно-приходскую  школу),  или  ещё  какими-то  своими   недочётами.  Этого  не  мог  взять  на  ум  никто:  какая  на  то  была  первопричина,   какая  такая  чёрная  кошка  пробежала  между  ними  и  когда.  Поскольку  не  находилось  никакого  ответа  на  подобные  «сложные»  вопросы,    остаётся  одно  -  списать  всё  это  отчуждение  на  самую  простую  причину:  под  моральным  давлением  вновь  обретённой  родни  он  просто  стеснялся  своих  бедных  родственников.
            Незаслуженно  натерпевшись  такого  унижения  со  стороны  своего  старшего  брата,  но  вряд  ли  из  зависти  к  его  словно  с  неба  свалившемуся  богатству,   Сидор  задался  целью  и  решил  во  что  бы  то  ни  стало «вывести  в  люди»  всю  свою  «великолепную  семёрку».  А  может  быть  и  так,  что  вошёл  в  стадию  инкубационного  развития  тот  вирус  образованности,  который  он  когда-то  давно  «подхваатил»,  учась  в  церковно-приходской  школе.  Или,  что  тоже  нельзя  исключать,  какая-то  глубинная  крестьянская  интуиция  подсказала  ему,  что  близятся  новые  времена,  наступает  пора  больших  перемен  и  в  привычной  жизни  надо  что-то  решительно  и  круто  менять.  Одно  можно  сказать  более  или  менее  определённо:  на  упомянутую  выше  продажу  части  своей  земли  он  решился  далеко  не   сразу  и,  вероятно,  не  без  влияния  угнетавшего  его  явного  Иванова  превосходства.
        В  связи  с  этой  очень  рискованной  акцией  стоит  сделать  некоторые  уточнения.   Сидор  предпринял  её  вскоре  после  так  называемой  «первой  русской  революции»  и  задолго  ещё  до  второй  и  третьей,  видимо,  где-то  около  1910  года.  Продал  он   половину  своей  земли,  т. е.  10  десятин  с  лесом  и  покосом,    по  минимальной  (как  оценивала  впоследствии  эту  сделку  наша  мама)  цене -  150  рублей  (золотом  или  ассигнациями,  не  уточнялось)  за  десятину.  Мысль  его,  как  уже  указывалось  выше,  состояла  в  том,  чтобы  на  вырученные  таким  образом  полторы  тысячи  рублей  попытаться  дать  какое-то  законченное  образование  всем  своим  детям -  трём  сыновьям  и  четырём  дочерям.   Современным   родителям,  имеющим  по  одному-два  чада,  от  забот  о  которых  у  них  буквально  пухнет  голова,  трудно  даже  представить  себе  всю  «грандиозность»  такого  замысла,  затеянного  простым  крестьянином,  пусть  даже  и  не  самым   бедным…
            Оставшиеся  у  него  другие  10  десятин,  т. е. около 11  гектаров  пашенной  земли,  Исидор  Фомич  стал  сдавать  в  аренду  соседним  мужикам  за  весьма  умеренную,  видимо,  цену  (опять  же,  как  считала  наша  мама,  на  весьма  мягких   условиях,  которые  она  охарактеризовала  словами  самого  отца:  «колькi  дасi»,  т. е.  «сколько  дашь»).  Надо  всё-таки  думать,  что  в  действительности   эти  условия  были  оговорены,  а  может  быть,  и  прописаны  более  точно  и  подробно,  так  как  именно  они  должны  были  отныне  быть  главной  гарантией  какого-то  минимального  достатка  и  прокормления  для  всего  многочисленного  семейства  этих  девяти  душ  Бакштаевых.  Не  исключаю,  что  часть  платы  за  аренду  могла  вноситься  даже  в  виде   своеобразного  продуктового  «оброка»,  а  не   только  деньгами.
      Таким  образом,  по-видимому,  Исидор  Фомич  вознамерился    окончательно   выйти  из  крестьянского  сословия,  сохраняя  при  этом  за  собою  «статус»  землевладельца;  не  лэндлорда,  конечно,  но  всё-таки…  Кроме  того,  он  поступил  ещё,  как  уже  было  сказано,    и  на  «государственную  службу»,  где  решил  снискать  себе  почёт  и    дополнительное  пропитание  от  устроения  дел  Российской  империи  в  такой  найважнейшей  сфере,  каковой  являлось  винокурение,  а  говоря  проще,  производство   и  сбыт  водки.
       Монополия  в  этой  серьёзной  отрасли  народного  хозяйства  принадлежала  государству  и  им  же  строго  охранялась.  Сообразно  своему  образовательному  цензу  Исидор  Фомич  мог  претендовать  только  на  должность  «сидельца»,  т. е.  имел  право  заведовать  винной  лавкой,  совмещая  это  с  обязанностями  «приказчика»,  т. е    продавца.   «Сидя»  в  этой  сельской  лавчонке,  он  был  уполномочен  реализовывать  «монопольку»,  то  бишь  водку,  или,  как  её  тогда  ещё  называли,  «хлебное  вино»,  по  ценам  единого (?)  государственного  прейскуранта.
         Жалованья  за  эту  его  службу  ему  было   положено  25  рублей  в  месяц,  что  в  общем  и  не  так  уж  мало:  на  эти  деньги  можно  было  купить,  как  утверждала  позднее  наша  мама,  4  коровы.  Не  знаю  нынешних  цен  на  крупный  рогатый  скот,  но  мне  почему-то  кажется,  что  четырёх  «бурёнок»  на  свою  месячную  зарплату  может  купить  далеко  не  каждый  работник  так  называемой  бюджетной  сферы  в  современной  России.   На  это  не хватит  не  только  завмаговского  жалованья,  но  даже,  поди,  и  генеральского.  Впрочем,  военных  сейчас  государство  содержит  вроде  бы  неплохо. 
         А  расчёт  современной   приблизительной стоимости  и  цены  за  корову  произвести   не  так  уж  сложно.  Килограмм  говядины  среднего  качества  стоит  в  сетевом  супермаркете  рублей  300 – 400,    а  свежей  на  рынке,  соответственно,  что-нибудь  500 – 600.  Возьмём  из  этого  ряда  среднее  арифметическое,  т. е.  450  руб.  за  кило.  Взрослая  корова  в  живом  весе  даёт  в  среднем  около  200  кг  мяса  и  других   «субпродуктов»,  из  коих  не  менее  100  кг  -  это  хорошая,  «товарная»  говядина.  Следовательно,  только  за  неё  можно  выручить  при  продаже  не  менее  50  тыс.  рублей,  а  за  всё  про  всё,  наверное,  тысяч  75.  И  это  только  «с  одной  коровы».  А  Исидор  Фомич  на  своё  месячное  жалованье  сидельца  мог  купить  таких  «коров»  аж   целых  четыре!  Вот  и  считайте…
     Сверх  положенного  жалованья  в  «четвертной»  билет  Исидору  Фомичу  казна  ещё  немного    приплачивала  за  то,  что  в  лавке  ему  помогает  какая-нибудь  из  дочерей;  такой  помощницей  ему  бывала – в  свою  очередь -  и  Женя,  наша  будущая  мама.
        Именно  оттуда,  из  детства,  она  и  вынесла  сохранившуюся  у  неё  на  всю  жизнь  «слабость»  к  солёненькому  и   остренькому,  поскольку  именно  в   отцовской  лавке  пристрастилась  к  селедке,  и  потом  проявляла  большую  разборчивость  в  её  различных  сортах:  «азовской»  и  прочих.   В  скудное  на  разные  разносолы  советское  время  она,  помню,  «завещала»  мне:  «Когда  появится  такая  возможность,  обязательно,  Лерик,  попробуй  «каспийский   залом» -  это  такая  селёдка,  отличающаяся  особенно  изысканным  вкусом.  Обязательно  попробуй».
    Этот   мамин  «завет»  я  исполнил  только    в  августе  2015  года,  купив  несколько  самых  крупных  из  оставшихся  в  наличии  сельдей-самцов  прямо  из  бочки   на  ежегодной  ярмарке  «Агро-Русь»,  что  бывала  у  нас  в  Гавани.  Среди  массы  других   торговых  палаток  отыскал  ту,  которая  так  и  называлась – «Каспийский  залом».  Что  я  могу  сказать  в  заключение  по  этому  поводу?  Мама  плохому  не  научит:  после  моей  собственной  «перцовки-маглышевки»  самой  подходящей  закуской  я  бы  назвал  этот  самый  «каспийский  залом».  Говорят,  что  встречаются   отдельные  его  экземпляры  до  метра  в  длину  и  толщиной  с  мужское  плечо;  «мои»  же  уступали   им  только  по  размеру.  Спасибо,  мама!
         В  лавке  Исидора  Фомича,   как  читатель,  вероятно,  уже  понял,   велась  не  только  торговля  «монопольным»  товаром,  но   ещё  прежде  этого  осуществлялась  и  его,   так   сказать,  предпродажная  подготовка.  В  первую  очередь  это  касалось,  конечно  же,   водки.  Водку  для  продажи,  как  уже  говорилось,  получали  в  бочках  и  уже  в  лавке  разливали  её  по  стандартным   бутылкам  разной  вместимости,  а  затем   заливали  горлышко  горячим  сургучом  и тут  же  опечатывали   его  печаткой  с  двуглавым  царским  орлом  -  это  и   обозначало  монополию.  Использовался  сургуч  разного  цвета  -  в  соответствии  со  степенью  очистки  и  качеством   содержимого:  обычный  коричневый,   белый  и  красный.
         В  бутылках  под  обычным  сургучом  содержалась    «обыкновенная»  водка  одинарной  очистки ,  под  белым  -  двойной,  а  красным  сургучом  опечатывалась  водка  «особой  очистки»  (не  знаю,  в  чём  именно  состоял  её  «секрет»),  самая  дорогая  из  всех,  которыми  торговал  Исидор  Фомич.  Эта  водка  «с  красной  головкой»  шла  по  60  копеек  за  бутыль,  а «с  белой»  и  «обычная»  -  по  50  и   40  копеек,  соответственно.  Если  я  и  ошибаюсь  в  чём-то,  то  это  может  относится  только  к  водке  в  бутылках  с  «белой  головкой».  Эти  «белые   головки»  могли  возникнуть  в  моей  памяти  под  влиянием  собственных   впечатлений  от  первичного  знакомства   уже  с   советскими  сортами  этого   напитка:  до  появления  пробок  из  алюминиевой  фольги  -  «бескозырки»  и  «винтовой»   бутылки водки  сорта  «московская»  укупоривали  пробочкой  в  виде  стаканчика,  обращённого  донышком  внутрь  бутылочного  горлышка,  а  уже  поверх  такой  пробки  заливали  горлышко  бутылки  т.н.  «белым  сургучом».  Думаю,  что  именно  с   этим  связано  появление  в  речи  моих  современников  общепонятных  выражений  -  «бутылка  белой»,  «поллитра  белой»,  «чекушка  белой»…
      Я,  правда,  не   удосужился  в  своё  время   уточнить  у  мамы,  за  какую  именно  бутыль  назначались  упомянутые  цены:  ведь  тогда  водку  продавали   иными  мерами  -  от  «четверти»  (от  целого  «ведра»),  что  было  несколько  больше  2,5  литра,  до  «шкалика»  (1/20  от  «четверти»).  Осмелюсь  предположить,  однако,   что  водка  не  была  такой  дешёвой,  как  ныне,  и  почти  уверен,  что  она  отличалась  от   нынешней  (постсоветской)   несравненно  более  высоким  качеством  и,  следовательно,     была  много  лучше  современных  российских  водок  по  своим   вкусовым  (т. н.  «органолептическим»)  свойствам.
       Думаю,  излишне  уточнять,  что  водку  в  бутылки  под  сургучом  разного  цвета  наливали  из  разных  бочек,  а  не  так,  как    армянский  коньяк  «разных  звёзд»   в  известном  анекдоте… Впрочем,  анекдот  этот  рассказывался  скорее   ради   чистого  юмора,  а  вовсе  не  потому,   что  отражал  широко  применяемую  практику:  в  советское  время  к  звёздам  относились  с  большим  почтением,  к  коньячным  тоже,  не  говоря  уже  о  том,  что  коньяк  в  бутылках  содержался  настоящий,  а  не  такое  дерьмо,   как  ныне…
         Как  уже  упоминалось,  все  свои  хозяйственные  преобразования  Исидор  Фомич  затеял  ради  одной  великой  цели  -  во  что  бы  то  ни  стало  дать  образование всем  своим  детям.    Он  двинулся  к   её   достижению  решительно  и  бесповоротно  и  во  имя  этого  расстался  с  самым  дорогим,  что  только  может  быть  у  хлебопашца  -  с  кормилицей  землёй.
   Продажей   земельной  собственности  Сидор  вызвал  к  себе  ещё  большее,  полное  и  окончательное  осуждение  со  стороны  старшего  брата.  Мера  этой  его  неприязненности    была  гораздо  сильнее,  чем  просто  холодное  презрение:  она  походила на  что-то  больше  похожее  на  полное  пренебрежение.  Подобные  «распри»  нередки  и  между   родными  братьями,  так  что  в  данном  случае  и  удивляться  особо  нечему:  чуж  чуженин,  а  стал,   как   говорится,  семьянин…   
     Справедливости  ради  надо  сказать,  что  его  крайняя  неприязнь  к «неразумному  и  непутёвому»  брату  никоим  образом  не  распространялась  на   -  можно  даже  сказать,  совершенно   не  затрагивала  -  многочисленных  детей  Исидора  Фомича.  И  хотя  Иван    по-прежнему  на  все  уговоры  «братавай»  Прасковьи  посетить  их  дом  неизменно  отвечал  кратким  и  твёрдым  отказом  («Нiколi  я  ня  сяду  разам  з  гэтым  дурням!»),  на  детей этого  самого  «дурня» его  «опала»  никоим  образом  не   переходила:  со  своими  племянниками  и  особенно  племянницами  он  всегда  оставался  неизменно  ласков,  часто  усаживал  их  к  себе  в  бричку,  иногда  увозил    с  собой  в  свои  чертоги,  где  хлебосольно  угощал,   а  затем  щедро  одаривал  при  расставании. Тут  уж  и  он  бывал   сам  себе  не  волен:   есть  родня,  есть  и   возня.
           Презирать-то  Сидора  он  презирал,  но  в  чём-то,  наверное,  не  на  шутку  и  завидовал.  В  чём   же  таком   мог  завидовать  настоящий  богатей  замордованному  заботами  и обременённому  большим  семейством   сводному брату.  По-видимому,  вот  этому  самому:  многочисленному  потомству  Сидора  и  его  дружному  семейству,  в  котором  всегда  царили  лад,  мир  и  покой,  больше  того  -  поголовная  взаимная  приязнь,   даже  любовь,  не  показная,  но  искренне  исповедуемая  всеми.  У  детей  здесь  язык  не  повернулся  бы  назвать  и  обратиться  к  родителям  иначе,  как  только  со  словами  «мамочка»  и  «папочка»  -  и  в  этом  не  было  ни  капли  сюсюканья.    Других  видимых  причин  для  зависти  и,  может  быть,   ревности    не  существовало.
            У  самого  Ивана  Фомича  детей  завелось  только   трое,  ибо  в  этой  семье  заботились,  видимо,  не  только   и  даже  не  столько  о  преумножении  рода,  сколько  о  снискании   благосостояния  и  богатства  для  наследников.  Эти  трое -  Семён,  Софья  и  Федора -  явились  позже,  чем  первые  дети   рано  женившегося  Сидора.  И  когда  пришло  время,   их   отец  тоже  (как  и  «дурень»  Сидор),  отдал  своих  в  учение  и  пустил  по  стезе  образования. 
     Единственный  сын  его  Семён  Иванович  стал  со  временем  («гражданским»?)  инженером,  но  на  этом  поприще  преуспеть  не  успел  (прошу  извинить  мне  невольный  каламбур),  так  как  в  годы  подоспевшей  как  раз  к  этому  времени  Большой  войны должен  был  отправиться  воевать,    вынужден   надеть  и  носить  офицерские  погоны,   вследствие  чего  позже,  в  годы   революции  и  затянувшейся  послереволюционной  смуты,  был   схвачен   и   расстрелян.  Кажется,  «красными»… 
         Являясь  сыном  своего  отца,  собою  Семён  вышел  очень  хорош,  образ  жизни  вследствие  этого  вёл  рассеянный,   но  всё-таки,  в  отличие  от  отца,   довольно  рано  успел   обзавестись  супругой,  от  которой  родились  по  крайней  мере  двое  детей:  дочь  Вера  и  ещё  «кто-то»,  поскольку  в своих   рассказах,  относящихся  уже  к  70-м  годам  20  века,  она  (Вера  Семеновна)  упоминала  о  каких-то  своих  племянниках   и  племянницах,  из  которых  кто-то,  довольно  зажиточный,  обретался  в  то  время  в   г.  Солигорск.  Сама   Вера  Семёновна,  живя    последнее  время  в  Витебске  на  скромную  пенсию,  едва  перебивалась  с  хлеба  на  воду.
      Надо  сказать,  что  вообще  судьба   детей  этого  Семёна  (моего  двоюродного  дядьки   и,  следовательно,  приходящихся  мне  уже  троюродными)  была,  надо  думать,  весьма  незавидной:    ведь  они,  сколько  их  там  было,  рано  остались  сиротами  и   попали  в  детдом  как  дети  расстрелянного  «контрреволюционера»,  так  что  вряд  ли  знали  там  много  ласки  от  «красных»  воспитателей.    Об  их  материальном  обеспечении  даже  не  заикаюсь,  так  как  оно  в  те  годы  ограничивалось  самым  необходимым  даже  в  относительно  благополучных  семействах.
            Тем  не  менее  Вера  выжила,  завела  семью  и  по  крайней  мере  одного  сына  - Константина  (1938  г. р.),  доводящегося  мне  уже  четвероюродным  внучатым  племянником.  Он,    в  свою  очередь,  имел  двух  сыновей  -  1969  и  1972  г. р.,  о  степени   родства  которых  я  судить  не  берусь,  но,  пожалуй,  не  ошибусь, сказав:  «седьмая  вода  на  киселе». 
        Такая  вот известная  мне   «генеалогия»  по  линии  моего  двоюродного  деда  Ивана,    который  к  тому  же,  носил,  в  отличие  от  брата  Исидора,  какую-то  иную  фамилию;  какую  именно  и  почему,  якобы  знала  его  дочь  Софья,  но  раскрыть  эту  «тайну»  она  либо  не  успела,  либо  не  захотела  (особа  эта  была  весьма,  как  вы  поняли,  своенравна)  и  унесла  её  с  собой  в  могилу.   Эта  же  самая  Софья  высказывалась  и   относительно  фамилии  «Бакштаев»,  возводя  её  к  какому-то  крещёному  еврею-аптекарю  из  Могилёва,  что,  на  мой  взгляд,  довольно  правдоподобно.  Там,  в  Могилёве,  она  и  доживала  свои  90-е  годы… 
         Однако  существует  и  другая  версия  происхождения  фамилии  «Бакштаев»  -  «кавказская»,  а  точнее  сказать,  «осетинская»,   но  ни  та,  ни  другая  ничем,  кроме  легенд,  не  подкреплены.    Суть  же «осетинской»  версии  сводится  к  тому,  что  некий  местный  помещик  в  бытность  свою  офицером  на  Кавказе  приглядел  себе  там  приглянувшихся  ему  «аскеров»  и  привёз  их  к  себе  в   белорусское  имение  как  самых  подходящих  для  несения  караульно-сторожевой  службы.  От  одного  из  них  якобы  и  пошёл  дальше  род  белорусских  Бакштаевых…  Как  видите,  обе  версии  достаточно  экзотические,  чтобы  считать  их  мало-мальски  правдоподобными.
          Иван  Фомич  (да  ещё и  сомнительно,  являлся  ли  он  действительно   «Фомичом»)  мог  отказаться  от  фамилии  Бакштаев  как  по  причине  её  некоторой  «еврейскости»,  так  и  с  целью  дистанцироваться  от  «малопочтенных»  бедняков-братьев  -  Исидора  и  Григория,  взяв  себе,  возможно,  фамилию  родителей  своей  супруги. Причину  могли  составить  обе  мотивации.  Но  это   тоже не  более  чем  моё  собственное  предположение. 
       Нельзя    упускать  из  виду  ещё  одно  возможное  объяснение  «разнофамильности»  братьев:  а  что  если  они  действительно  являлись  всего  лишь   сводными?  Ведь    Фома  мог  жениться  и  на  вдове,  уже  имевшей  сына  Ивана  с  фамилией  его  действительного  (биологического,  как  принято  говорить  сейчас)  отца,  -  объяснение  самое  простое  и  потому  наиболее  правдоподобное.   В  таком  случае  у  брата  Ивана  могли  быть  другими  и  фамилия,  и  отчество,  если  только  Фома  Бакштаев  не  «переписал»  ребёнка  на  своё   имя.   А  он,  похоже,  не  «переписал».  Но  для  нашего  рассказа  это  не  имеет какого-то  особого  значения…
.             Сестра  Семёна  Ивановича  Соня  с  самых  юных  лет  слыла  красавицей,  а  с  прибавлением  возраста  становилось  ясно,  что  она  является  таковой  и  в  действительности,  поэтому  круг  этой  её  славы  стал  очень  быстро  расширяться  и  распространился  не  только  на  ближайшую  округу,  но  также  и  на  окрестности.  Когда  же  она  вошла  в  зрелые  лета  и  по-настоящему   заневестилась,  то  вокруг  неё  образовался  не  то  что  хоровод,  а  просто  настоящий  водоворот  от  всё  увеличивающегося  числа  её  воздыхателей  и  поклонников.
        В  сельской  глуши  многие    самозваные  красавицы  зачастую  впадают    в  неоправданную  гордость  даже  в  семействах  богатеев  средней  руки.  Соня  же  прекрасно  сознавала,  насколько  богат  её  папа,  так  что  при  её  красоте  и  его  состоянии,  она  становилась  желанной  партией  для  весьма  и  весьма  многих.  Но  только  сама  она  и  близко  не  видела  среди  них  ровни  себе.   Местное   «общество»  не  могло  выдвинуть  из  своей  среды  ни  одного  достойного  её  кандидата.  Она  отвергала  всех  их  ещё  на  самых  дальних  подступах;  тех  же,  кому  каким-то  чудом  удалось  преодолеть  этот  первый  рубеж  и  приблизиться  к  вожделенной  цели,  -  их  ждала  незавидная  участь  безнадёжных  пажей  при  королеве,  подвергающихся  к  тому  же  всё  новым  и  новым   испытаниям,  доходившим  нередко  до  жесточайшего  унижения.   Теперь  Соня  лелеяла  не  только  свою  красоту,  но  ещё  и  гордыню;  неизвестно  ещё,  что  более.
       Постепенно,  как  это  в  подобных   случаях  обычно  и  происходит,  вокруг  неё  образовался  целый  корпус  неизменно  преданных  ей  друзей  из  числа  бывших  потенциальных,  но  отвергнутых  женихов,  может  быть,  втайне  надеявшихся  как-нибудь  при  случае  сорвать  хоть  лепесток  с  этой  самовлюблённой  розы.  Слава  провинциальной  гордячки  и  недотроги,  вначале  столь  лестная  её  родителям    и  будоражившая  тщеславие  местных  дон-жуанов,  постепенно  сменилась  тревогой  и  опасениями  не  только  родителей,  но  и  её  самой:  как  бы  дольше  приличного  не  засидеться  в  девках.  Вслед  за  чем  пришли  всё    усиливающиеся  сомнения  в  том,  а  действительно  ли  всё  это  большое  взаимное  самообольщение  так  заманчиво  и  красиво,  которые  в  конце  концов  одолели  всех  участников  этой  затянувшейся  «мелодрамедии».
            Но  надо  признать  и  то,  что  в  какой-то  период  неотразимая  красота  Сони  была  столь  велика,  что  производила  сильное  впечатление  не  только  на  лиц  мужеского  пола,  но  в  неменьшей  степени  и  на  сестер  прародительницы  Евы.  Младшая  кузина  этой  самой  Сони,  отроковица  Женя,  когда  увидела  впервые   старшую  её  десятью  годами  Соню,  буквально  оторопела:  до  того  та  была  хороша  собой.  Когда  же  Соня  спросила  её,  как  в  их  доме  пройти  в  туалет  (сами  понимаете,  какой  туалет  в  деревенском  доме!), то  привела   Женю   в  полное  смятение,  ибо  в  сознании  девочки  никак  не  укладывалось,  что  такому  небесному  созданию  могут  быть  свойственны  естественные  нужды,  общие  для  всех  обитательниц  Земли  из  рода  человеческого.
          Однако  в  эту  чрезмерно  затянувшуюся  «мелодрамедию»  наконец  решительно  вмешалась  сама  мировая  история:  разразилась  Большая  война,  потом революции, всяческая  смута  и  разруха.  Во  всех  этих    пертурбациях  как-то  незаметно  исчезло  богатство,  которым  так  кичился  Иван  Фомич,  а  вместе  с  тем  и  вся  его  фанаберия:  он  стал  тем,  чем  и  был  на  самом  деле  -  слабым,  беспомощным,  жалким  человеком,  достоинство  которого  не  могло  выстоять  без  подпорок  в  виде  больших  материальных  благ. 
        Блистательная  красавица,  гордячка  и  недотрога  Сонечка  обернулась  вдруг  едва  ли  не  самой  обычной  старой  девой,  к  которой  все теперь  одинаково  обращались  не  иначе  как  просто  «Софья  Ивановна».  Толпы  прежних   соискателей  её  руки  и  сердца  рассеялись  и  в  значительной  мере  были  поглощены  историческими  катаклизмами  эпохи  или  -  в  лучшем  случае  -  оказались  далеко  за  пределами  Отечества.     Она  теперь  сама  зарабатывала  на  жизнь,   скромно  учительствуя,  как  и  все  её  кузины,  в  белорусской  деревне.
           На  тридцать  втором  году  (а  тогда  сельских  девушек  нередко  отдавали  замуж  и  в  16),  на  всё  уже  махнув  рукой,  отдала  она  эту  самую  руку  и  всё,  что  при  ней  полагалось  (а  вернее  сказать,   что  ещё  оставалось)  самому  верному  и  когда-то  самому  безнадёжному  из  претендентов,  единственному,  кто  не  покинул  их  «строя»,  в  котором  он  теперь  был  наконец  первым  и…  единственным.  Он  не  был  и  раньше  самым  настойчивым,  но  оказался  самым  негордым  и  терпеливым  и  наконец  взял  приз,  за  который,  впрочем,  никто  уже  не  сражался  и  не  оспаривал  наряду  с  ним.   У  Софьи  Ивановны  теперь  уже  не  имелось  возможностей  для  свободного  выбора  женихов,  а  её  «суженый» обернулся  ещё  и «суженным»,  так  как  представлял  собою  единственного  претендента  из  предельно  суженного  их  состава,  где он  был  единственным  и  потому  первым.   И  вообще  своей  старой  любовью  он   был  обречён  на  единственный  возможный  для  него  исход.   Сей  primus  inter  pares   также  служил  народным  учителем  по  ведомству  и  на  широкой  ниве  народного  просвещения.
         Но  этот  долгожданный  в  буквальном  смысле  брак  (долгожданный  для  одной  из  сторон)  не  стал  ни  продолжительным,  ни   счастливым,  ни  даже  прочным.  Конечно  же,  во  всём  этом  заслуга  исключительно  несравненной  Софьи  Ивановны.  Эта  мнимая  небожительница  вследствие  многолетних  потаканий  её  самомнению  впала  в  глубочайшее  и  неискоренимое заблуждение  относительно  своей  роли  на  период  её  земного  существования,  в  частности  семейного.  При  первой  же  надобности  она  наотрез  отказалась  стирать  исподнее  своего  благоверного,  оставаясь  на  том  вплоть  до   незамедлившего  вскоре  последовать  развода…
        Продолжая  рассказ  о  Бакштаевых,  вернёмся а  семейству   чадолюбивого  Исидора  Фомича.  На  более  широком  общественно-историческом  фоне  он  «выгодно   отличался»  от  старшего  брата  Ивана,  ибо  тот  принадлежал  с  некоторых  пор   к  «реакционному»  сословию  крупных  землевладельцев,  тогда  как  сам  Исидор  проявлял  прогрессивную  тенденцию  к  просветительству  и  просвещению   в  пору  самой  мрачной  реакции,  когда  даже  многие  образованные  люди  в  России  отчаялись  в  поисках  революционного  пути  развития  и  радикальных  преобразований  в  общественной  жизни  и  ударились  в  сплошное  богоискательство  и  богостроительство.
         Исидор  же  Фомич  гнул  между  тем  свою  линию  на  образование,  которое  он  во  что  бы  то  ни  стало  решил  дать   своим  семерым  детям.  Всех  троих  сыновей  он  определил  в  фельдшерскую  школу  в  Могилёве,  которую  они  поочерёдно  и  закончили.  Александр  и  Николай  Исидоровичи  учились  легко,  непринуждённо  и  успешно:  должно  быть,  по  этой  стезе  их  гнала  не  одна  лишь  жажда  знаний,  но  и  ещё  давно  внушаемая  отцом  мысль  о  том,  что  самая  незавидная  на  земле  доля  -  это  доля  крестьянская,  действительно  -  доля  на  земле.  А  у  младшенького  Марка  сразу  как-то  с  учёбой  не  заладилось.  Впрочем,  известно,  что  у  будущих  святых  и  праведников  именно  так  и  бывает:    большие  затруднения  в  ученье испытывал,  например,  отрок  Варфоломей,  ставший  впоследствии   известным  как  Сергий  Радонежский;    также  не  блистал  в  детстве  результатами  в  учёбе  Иоанн  Кронштадтский.  Тихим,  незлобивым   и  робким  юношей  был  и  Марк  Бакштаев;  именно  за  эту  кротость  нрава    и  пользовался  он  в  семье  особой  любовью,  и   все  называли  его  характер  «ангельским».  Однако  эти  его  качества  никак  не  шли  на  пользу  учёбе.  Однажды  положение  сложилось  даже  так,  что  в  этой  самой  фельдшерской  школе  ему  была  назначена  переэкзаменовка  и  предстояло  «остаться  на  второй  год»,  чтобы  пройти  годичный  курс  ещё  раз.  А  это  означало  не  только  некоторый  моральный  ущерб  для  нерадивого  ученика,  что  он,  наверное,  мог  бы  сравнительно  легко  пережить,  но  и   ещё  влекло  за  собой  значительные  дополнительные  расходы  для  его  родителя,  что  было  уже  много  серьёзней,  потому  что  лишних  денег  у  отца  не  было,   а  таких  -  тем   более.  Юноша  - а  было  ему  тогда  от  силы  лет  16 – 17 -  оказался  на  грани  отчаяния,  написал  прощальную  записку,  в  которой  молил  родителей  простить  его    «за  всё»,  и  пошёл  топиться.  Кто-то  или  что-то  помешало  ему  довести  задуманное  до  конца,  Марка  спасли,    стал  он  фельдшером,  как  и   старшие  братья.   (Надо  будет  где-то  дальше  упомянуть   об  «особой»  его  судьбе  во  время  ВОв  и  после).
          Впоследствии,  когда   братья  Исидоровичи  уже  были  на  своих  хлебах  и  жили  самостоятельной  «советской»  жизнью,  всем  им  представилась  возможность  получить  и  высшее  медицинское  образование   путём  прохождения  ускоренного  курса  обучения,  на  что  они  имели  право  как  практикующие  фельдшера.  Эти  правом  воспользовались  Николой  и   Марк,  а  старший  Александр  отмахнулся  от  этой  новой  затеи,  сославшись  на  возраст,  хотя  по  нынешним  меркам  был  он  на  ту  пору  не  так  уж  и  стар  -  лет  35 -  40,  если  отнести  эти  дела  на  начало – середину    1920-х  годов.   Он  остался  с  фельдшерским  образованием,  но  это  не  помешало  ему  отличиться  потом  на  своём  медицинском  поприще…
         
                Что  же  касается Наума  Маглыша,   которого  мы  на   время  оставили,   чтобы   уделить  внимание  семейству,   с  которым  ему  предстояло  породниться,  то  он,  конечно,  добросовестно  (а иначе  он   и  не  мог)  отработал второй  в  общей  сложности   в  своей  жизни  учительский  год  в  дер. Волковщина  (в  семье  говорилось -  «у  Валкаушчыне»);  уж  не  знаю,  когда  точно  он  заканчивался   в  те  годы  в  сельских  школах  Беларуси.  Очень  «подозреваю»,  что  «канец  вучобы»  приноравливали  к  календарю  сельхозработ,  чтобы  не  оставить  мужицкое  хозяйство  без  так  необходимой  ему  в  страдную  пору  дополнительной  рабочей  силы,  когда  каждая  пара  рук,  в  том  числе  и  детских,   не  бывает  лишней.
      Так  что  и  Наум  Маглыш,  отряхнув  меловую  пыль  с  рукавов    учительского  пиджака,   отпустил  своих  подопечных  на  подмогу  родителям,  после  чего  и  сам  поспешил  «на  бацькаушчыну».  Во  всяком  случае  так  следует  из  протоколов  1929-30  гг.: «с  весны  1919  до  1920  в  дер.  Варковичи  на  сельском  хозяйстве  с  отцом».         
 
ПАН   ПОРУЧНИК,  ОН  ЖЕ  -  ГОСПОДИН   ПОРУЧИК
         Когда    Наум  появился  в   Варковичах,  здесь  уже  хозяйничали  новые  «кураторы»  -  поляки,  сменившие  немцев.
       Тут  впору  вспомнить  системы  опознавания  «свой-чужой»,  устанавливаемые   на    воздушных  и  водных  судах,  а  также  на  других  крупных  передвигающихся  единицах  современной  военной  техники.  Если  сравнивать  немцев  и  поляков     по  отношению  к  белорусам  в  этно-культурном  и  особенно  в  языковом  отношении,  то  первые  выступают  как  совершенные  чужаки,  а  вторые -  едва  ли  не  как  свои,  родные  и  уж  во  всяком  случае   как  свояки.    Казалось  бы  чего  ещё  желать,  если  на  смену   совершенно  чужим  немцам  пришли  почти  свои  поляки?  Это  ведь,  наверное,  хорошо? 
          Как  бы  не  так!  На  деле  всё  обстояло  гораздо  сложнее,  потому  что  приходилось  сравнивать  тех  и  других  в  качестве  временных  администраторов-оккупантов.  И  такое  сравнение  - с  белорусской  точки  зрения -  выходило  не  в  пользу  и  не  к  чести  «братьев-славян»  поляков.  Наследники  древних  тевтонов  хорошо  понимали,  а  ещё  лучше   чувствовали  различия  в  устройстве  и  функционировании  своего  собственного  и  «тутошнего»  мира  и  потому  не  слишком  приставали  к  местному  населению  за  пределами  крайне  им  необходимого,  не  спешили  с  навязыванием  ему  германского  Ordnung.
        Совсем  иное  дело  поляки.  Они  ставились  в  отношении  белорусов  (да  и  «хохлов»  тоже)  принципиально  по-другому,  и  на  то  имелись  свои  исторические  если   не  причины,  то  всё же  достаточные    основания.  И  это  не  просто  «старинный  спор  славян  между  собою»,  как  заметил  поэт,  а  именно  давние  и  немалые  счёты  с  ближними  соседями  - Польской  Короны  с  Московией.  Причём,  что  любопытно:  эти  счёты  не  взаимные,  как  можно  было  бы  ожидать,   не  «симметричные»,  а  с  большим  «перекосом»  в  польскую  сторону,  то  есть  масштабы  их  претензий  к  исторической   России  (и,  соответственно,  к  её  «частям»)  несравненно  больше,  чем  со  стороны  России  к  Польше,  тоже  учинившей  нам  немало  гадостей.          Замечено  ведь,  что  после  драки  двух  псов  именно  более  мелкий,  даже  поджав  хвост,  продолжает  ещё  лаять,  рычать  или  скулить,  более  мелкий  из  них  дольше  помнит  якобы  причинённую  ему  обиду  независимо  от  того,  кто  из  них  оказался  в  результате  более  покусанным…
       Поляки,  конечно,  помнили  историческое  и  национальное  унижение,   павшее  на  них  после  трёх  разделов  Польши  и  утраты  ими  собственной  государственности.  Но  хотя  в  этих  разделах  принимали  участие  три  европейских  державы,  ревнивое  и  мстительное  чувство  они  питают,  кажется,  только  к  одной  из  них,  именно  к  России;  двум  другим -  Пруссии (и  её  историческому  преемнику  Германии) и  Австрии  то  же  самое  почему-то  прощается,  и  если  не   целиком,  то  всё  же  с  большей  готовностью.  И  не  срабатывает  ли  здесь  тот  же  самый  принцип  «свой-чужой»,  о  котором  только  что   упоминалось?  Дескать,  что  с  них  возьмёшь -  с  этих  «чужаков»  австро-германцев,  а  вот  братья-славяне  «москали»   кругом  пред  нами  виноваты!
       Помнили  поляки  (а  ведь  это  почти  те  же  «поляне»,  поэтому  на  Руси  за  поляками  закрепилось    другое  название -   «ляхи»,  во  всяком  случае  за  той  их  частью,  что  жили  в  По(д)ляшье,  т.е.  в  Полесье)  и  свои  «права» - как  они  их  понимали -  на  всю  Беларусь  и   Правобережную  Украину.  Ведь  эти  земли,  составлявшие  90  процентов  территории  Великого  княжества  Литовского,    по  Люблинской  унии  1596  года  входили  как  его  составные  части   в  единое  польско-литовское  государство  Речь  Посполитую  наряду  с  другим  «членом»  унии -  Короной  Польской,  то  есть  Польским  Королевством.
      В  ту  эпоху  Речь  Посполитая  являла  собою   не только  самое  обширное  по  занимаемой  территории,  но  едва  ли  не  самое  мощное  государство  Европы,  могущественное  во   многих  отношениях,  а  в  чём-то  даже  и  самое  передовое.  Взять  хотя  бы  различные  его  демократические  институции.   Даже  само  название  этого  государства  в  переводе  с  польского  языка  на  русский  должно  было  бы  выглядеть  как  «Народное  дело»,  на  латыни  -  Res   publica.   
        Да,  английский  или,  скажем,  исландский  парламент,  несмомненно,  древнее  польских  сеймов  и  сеймиков,  которые  не  идут  ни  в  какое  сравнение  с  ними.  Но  вот  писаной  конституции  в  Великобритании  нет  и  поныне,  а  в  Речи  Посполитой  она  прослеживается  начиная  с  1529  года,  когда  был  составлен  и  записан   первый  Статут  Великого  княжества   Литовского.  В  1588  году  очередная  (третья  по  счёту)  редакция  этого  основного  государственного  документа  уже  была  издана  в  виде  печатной  книги.  А  что  такое  «статут»?  Это  по  существу  свод  основных,  основополагающих  законов  государства,  то  есть  та  же  самая  «конституция».
        Примечательно  ещё  вот  какое  обстоятельство:   в  эпоху,  когда  языком  государственного  и  культурного  общения  в  Европе  являлась  средневековая  латынь,  Литовский  статут  1588  года  издаётся   не  на  латинском,   (и  уж  тем  более  не  на  литовском!),  а  на  тех  языках,  которые  действительно  являются  «государствообразующими» -  на  польском  и  на  т. н.  «(старобела)русском».  Вот  тебе  и  «Литовское»  княжество!  Неплохо  было  бы  задуматься  над  этим  историческим  фактом  нынешним  литовским  государственникам-националистам.  Иначе  и  по  существу  говоря:  первая  писаная  конституция  в  Европе  отнюдь  не  порождение  буржуазных   революций  и  буржуазной  же   демократии  германо-романского  мира,  а  совершенно  напротив:  она  зародилась  ещё  в  недрах  феодализма  и  на  почве   именно  восточного  славянства.    
      Как  бы  там  ни  обстояло  дело  в  отдельных  частностях,  но  для  национальной  гордости  у  поляков  действительно   имелось  предостаточно  оснований:  древняя  королевская  власть,  признанная  всеми  монархами  Европы  и  папским  престолом;  даже  султаны  Блистательной  Порты  вынуждены  были  считаться  с  интересами  Короны  Польской.  Всё  это что-нибудь  да  значит!   Ну  и  что,  если  они  часто  оказывались  в  положении  побеждённой  нации?  Ведь  и  они,  бывало,  бивали  многих.  Взять  хотя  бы  тех  же  немецких  рыцарей  под  Грюнвальдом  в  1410  год… 
      Память  об   этом  историческом  событии  настолько  прочно  вошла  в  национальное  сознание,  что  обрела  форму  своеобразного  «практического»  анекдота.  Каждый  современный  поляк  знает,  что   комбинация  цифр   1 – 4 – 10  представляет  собой  не  что  иное,  как  легко  запоминаемую  формулу  «рецепта»  для  затворения  барды  (браги)  на  самогон:  1  палочка  дрожжей,  4  кило  сахара  и  10  литров  воды!  Шутки  шуткаими,   но,  говоря  про  Грюнвальд,  не  надо  забывать  и  тот  факт,  что  основную  силу  противостоявшего  немецким  рыцарям  войска  составляли    т. н.  литовские   (т.е.  по  существу  белорусские)   и  смоленские  полки.  Эти  же  полки  бивали  и  шведов,  а  московитов  -  так  вообще  несчётное  число  раз.
     Не  оттуда  ли  происходит и  определённая  заносчивость  «ляхов»  перед  их  восточными  славянскими  сродниками,  которых  долгие  века  они  привыкли  держать  за  своих  младших  и,  следовательно,  меньших  и  менее  разумных  братьев.   Ещё  и  потому,  что  население  Великого  княжества  Литовского, (Русского  и  Жемойтского -  добавим  для  точности),  входившего  в  состав  Речи  Посполитой  наряду  с  Польским  королевством,  на  90  процентов  было  славянским  -  белорусско-украинским  (а  в  некотрые  непродолжительные  периоды  - ещё  и  русским)    и   поначалу   сплошь   православным.  И  первые  литовские  князья,  считавшие  для  себя  большой  честью  брать  в  жёны  русских  (а  особенно  московских)  княжон,  также  переходили  из  язычества  в  православие. 
        Тем  не  менее   католики–поляки  привыкли  считать  себя  в  этом  едином  государстве  народом  первостатейным  не  только   по  отношению  к  ятвягам,  жемойтам  и   аукшайтам,  христианизированным  сравнительно  недавно (14 – 15  вв.),  но   и   по  отношению  к  восточным  славянам,   мало     уступавшим  полякам  по   древности  христианских  традиций.
            Вот  и  пришедшие  вновь   на  землю  Беларуси  в  1919  году  польские  «жаунеры»  несли  с  собой  стойкое  убеждение,  что  временно  подпавших  под  москалей  белоруссов  следует  вернуть  под  прапоры  их  «истинной»  государственности,  а  заодно  и  в  лоно «правильной»  церкви,  т.е.   в  Речь  Посполитую  и  под  руку   папского  престола.   И  уже  дальше  учить  их  уму-разуму,  а  для  начала,  конечно  же,  как  следует  проучить.  Что  они  и  принялись  делать  со  своими  «нерадивыми  учениками»  с  самоуверенностью  добросовестных,  но  крайне  ограниченных  провинциальных  учителей.  «Учили» они  жёстко  -  таковы  уж  особенности  польской  государственной  «педагогики»…
         Поляки   считали,  что  они  на  своей  земле  и  потому  нечего  особенно  «миндальничать»  с  этими   местными «хлопами»,  с  этим  «быдлом».  Напротив,  нужно  управлять  им   истинно  по-хозяйски:  жёстко,  не  колеблясь  и  не  останавливаясь  ни   перед  индивидуальными  карательными  мерами,  ни  даже  перед  массовыми  экзекуциями.  Видимо,  полагали,  что  белоруссы  полюбят  их,  как  могут  со  временем  полюбить  ученики  казавшегося  им  когда-то  излишне  суровым  своего  мудрого  учителя.
       Правление  поляков  было  настолько  «проникновенным», что  они  даже  пробовали   мобилизовывать  в  своё  войско  местных  мужиков,  куда  последние,  конечно  же,  не  очень-то  и  спешили.  Тех,  кто  уклонялся  от  этой  новой  повинности,  приводили  под   свои  «прапоры»  силой.  Понятно,  что  Наум   Маглыш  не  мог  не  быть  в  этом  деле  первым  «уклонистом»: ему  было  уже  26  лет,  и  во  все  эти  военные  «цацки»  он  по  горло  наигрался  ещё   в  окопах   Мировой  войны.  И   хотя  он  не  был  «первый  в  стране  дезертир»  (О  tempora!  O  mores! Чем  стали   бахвалиться  в  России!),  но  идти   служить  к  полякам  он  совсем  не  собирался.  Нет  уж,  увольте!  Во-первых,   военная  присяга  -  это  не  то,  что  приносят  во  второй  и  в  третий  раз;  во-вторых,  нельзя  сказать,  что  он  чего-то  «недополучил»  с  войны:  более  двух  лет  в  окопах,  Георгиевский  крест,  контузия,  возвращение  с  того  света,  погоны  прапорщика…  Вполне  возможно,  что  у  кого-то  «набор»  и  поувесистей,  но  с  него  и  этого  довольно.    Хватит!
       Польские  притязания  начались  с  того,  что  для  транспортных  нужд  своего  войска  они  требовали  от  местных  крестьян  поставлять  не  только  остро  недостающих  им  лошадей,  в  поголовье  которых  был  страшный  падёж  от  недокормицы  и  болезней,  но  ещё  телеги  и  сани.  Они  составляли  что-то  вроде  развёрстки  на  транспорт,  в  которой  было  расписано,  с  каких  крестьянских  дворов  что  именно  и  на  какой  срок  должно  быть  поставлено  для  польского  войска.
     У  Дзмитрока  Маглыша  и  в  лучшие-то  годы  редко  бывало  более 2-х  коней,  так  что  вряд  ли  их  было  больше  в  «лихом»  1919-м.   Отдать  какому-то  «дяде»  одного  коня  да  ещё  и  «калёсы»  (т. е.  телегу)  или  сани  впридачу,  пусть    даже  ненадолго,  означало    уполовинить  свои  «производственные  мощности»,  которых  и  без  того  всегда  не  хватает  в  хозяйстве,  а  если    ещё  в  страдную  пору,  так  это  вообще  как  нож  к  горлу.   От  настырных  «ляхов»   с  их  разнарядкой   редко  кому  из  мужиков  удавалось  отбояриться,  а  вот  Дзмитрок  «Разумны»  как-то  умудрился,  во  всяком  случае -  на  первый  раз.  Как  бы  там  вышло  во  второй,  неизвестно,   потому  что  тут  полякам   вдруг  приспичило  пополнять  уже  не  конское  поголовье,  а  личный  состав  своего  доблестного  войска.
       Теперь  уже  повестку  прислали  на  имя  Наума  Маглыша;  интересно,  что  повестка  была  на  польском  языке,  им  даже  и  в  голову  не  приходило.  что  нужно  было  бы   перевести  текст  на  язык,  понятный  местному  населению  -  настолько  они  были  уверены  в  своём  праве  призывать,  повелевать,  приказывать  и  прочее.  Спустя  какое-то  время  пришла  ещё  одна  повестка,  по-видимому,  уже  с  более  грозным  содержанием,  требовавшим  от   него  явиться  туда-то  и   в  такие-то  сроки,  а  в  случае  невыполнения   и  т. д.   и  т . п.    Наум  проигнорировал  оба  «приглашения».
         Он,  конечно,  не  мог  претендовать  на  сомнительную  славу  «первого  в  стране  дезертира»,  чем  бахвалились  тогда  некоторые  русские  знаменитости,  но  зато  он  с  полным  правом  называть  себя  убеждённым  и,  главное,  вполне  «заслуженным»  уклонистом  от  дальнейшей  воинской  службы:  он-то  как-никак  своё  уже  отвоевал.  Ему  уже  почти  26,  и  во  все  эти   военные  «цацки»  он  наигрался  ещё  в  окопах  на  Юго-западном  фронте,  где  был  верен  присяге,  а  идти   служить  ещё  и  полякам -  нет!  от  этого  увольте!   На  том  свете  он  уже  один  раз  побывал  и  во  второй  раз  туда  не  собирается,  с  него  и  того  довольно.
      После  отказа  явиться  по  повесткам  следовало,  разумеется,  ждать  незваных  гостей,  и  они  не  замедлили  вскоре  явиться.  Однажды  утром  через  подслеповатое  окошко    вросшей  в  землю  крестьянской  хаты  Наум  увидал  наряд  из   двух  польских  «жовнеров»,  решительно  направляющийся  по   деревенской  улице  к  их  покосившейся  калитке.  Ничего  хорошего  это  ему  не  сулило,  и  он,  крикнув  матери,  чтобы  та  поскорее  выбежала  во  двор,  прихватил  свой  «наган»  («офицерский»,  самовзводящийся),  запер  дверь  в  избу  и  сиганул  на  печь,  где  и  укрылся  за  «трубой»,   иначе,  по-русски  говоря,  за  стояком.   Оттуда  хорошо  просматривались (через  два  оконца)  и  улица,   и  (через  других  два)  проход  к  входной  двери,  в  общем  это  была  позиция,  наилучшая  из  всех  возможных.
     Наум  проследил,   как  эти  двое  прошли  к  двери,  услышал  их  требовательный  стук;  потом  они  просто  стали  дёргать  её,  рассчитывая,  видимо,  что  запоры  не  слишком  прочны.  Но  не  тут-то  было.   Тогда  они  стали  заглядывать  и  стучать  в  оконца. Тут  Наум   прокричал  им,  чтоб  они  убирались  ко  всем  чертям  и   что  в  случае  чего   он  будет  стрелять,   для  вящей  убедительности  всё  это  по-польски  (во  всяком  случае  так  он  сам  считал).
       Как  бы  там  ни  было,  но  «жаунеры»,  кажется,  его  поняли,  так  как  сразу  перестали  стучать  и  начали  о  чём-то  там  шушукаться,  вернее  сказать,  по-своему  «пшекать».  (Ах!   Так  вот  почему  ляхов  называют  ещё  и  «пшеками»:  из-за  характерного  звучания  польской  мовы,  где  шипящих,  свистящих,  всяких  «дзе»  и  «дже»  ещё  больше,  чем  в  белорусской).
     Вот  один  из  них,  который  помоложе,  побежал  куда-то,  должно  быть,  за  подкреплением,  а  который  постарше  -  остался   караулить.  Воспользовавшись  временным   ослаблением  противника  и  его  бдительности,  Наум  спрыгнул  с  печи,  чтобы  извлечь  из  тайничка  ещё  «жменю»  патронов  к  нагану.  Он  действовал  скорее  импульсивно,  чем  вполне  обдуманно,  и  в  тот  момент  ему   самому  было  ещё  не  вполне  ясно,  чем  может  обернуться  вся  эта,  сейчас  только  ещё  начинающаяся,  «история»  и  как  далеко  может  зайти   в  ней  каждая  из  сторон.  То  ли  в  нём  действительно  на  тот  момент  созрела  какая-то  окончательная  решимость,  то  ли    просто  «играло»  ещё  не  до конца  перебродившее  молодое  ухарство,  он  бы  не  смог  на  это  определённо  ответить  и  годы  спустя…
      Между  тем   ситуация   снаружи  поменялась,  что  означало  переход  к   следующему действию  уже  завязавшейся  драмы.  К  хате  быстрым  шагом  направлялась  группа  из  четырёх  «жовнеров»  во  главе  с  молодцеватым  и  подтянутым  офицером.  Наум  снова  занял  позицию  на  печи.  Те  приблизились,  вошли  во  двор,  где,  похоже,  тактически  грамотно  рассредоточились:  теперь ни  одного  из  них  не  было  видно  через  оконце.  Офицерская  военная  выучка  -  это  тебе  тоже   не  просто  так,  а  кое-что  да  значит! 
       Теперь  за  дело  взялся,  похоже,    сам  польский  офицер.  Раздался  не   слишком  громкий,  но  властный  и  повелительный,  настоящий  командирский  голос,  звучавший  ровно,  уверенно.  Убедительно.  Он  не  стращал,  не  грозил,    а  лишь  напомнил,  что  за  неподчинение  властям  в  условиях военного  времени  бунтовщику  и  ослушнику  будет  учинён  военно-полевой  суд  с  заранее  предрешённым  приговором  и  незамедлительным  приведением  его  в  исполнение.  Так  что  будет  лучше  не  доводить  дело  до  этих  непоправимых  последствий  и  сразу  сдаться  властям,  ничего  ещё  не  натворив.
    Офицер  говорил  всё  это   достаточно громко,  но  безо  всякого  остервенения  или  озлобления,  и  даже  без  какого-либо   нажима  или  «административного  восторга»,  к   чему,  казалось  бы,  вполне  располагала  ситуация  и  его  должностные  обязанности.  Нет,  ничего  этого  не  было  и  в  помине.  Скорее,  наоборот,  даже  вполне  дружелюбно,  а  главное,  чисто…  по-русски.  Уже  одно  это  могло  бы  очень  успокоить,  если  бы  к  этому  времени  Наум  уже  не  «закусил  удила»   окончательно:    в  его  руках   было  оружие,  использовать  которое  он  пообещал  осаждавшим,  да  и   они  со  своим  пришли  ведь  не  просто  так.        Словом,  уже  заработала  психология  войны.  Да  и  по  всем  законам  драмы, до  поры  до  времени  висящее  на  стене   ружьё  должно   наконец  всё-таки  выстрелить  в  пятом   акте,  и  он  приближался…
        Наум  слышал  ещё  и  голос  мамы:  она  что-то  там  громко  причитала,  но  слов  было  не  разобрать,  и это  делало  обстановку  ещё  более  нервозной,  так  как   никто  не  мог  успокоить  бедную  мать.  Старший  брат  Яков  с  женой  Катей  и  двумя  детьми,  один  из  которых  только  недавно  появился  на  свет,  жил  уже   и  работал в  городе  (Слуцке).  Отец  сейчас  как раз  был  у  него  по  каким-то  своим  крестьянским  делам.    Сестра  Алёна,   старше  его  двумя-тремя  годами,  была  замужем  здесь  же,  в  Варковичах,   за  тихим  и  работящим  мужиком   Евсеем,  по  фамилии  -  Степанович,  чья  убогая хатёнка  стояла  на  другом  краю  деревни.   Так  что  в  это  утро  он  с  матерью  остался  наедине.  С  другой  стороны,  оно  и  к  лучшему:  меньше  паники  и  шуму.  Так  что  дело  можно  решить  быстро,  без  лишних  слов.  А  там  ещё  неизвестно,  кто  кого:  в  конце-то  концов,  он  уже  бывал  в  переделках!
        Наконец  пан  офицер  снизошёл  до  того,  чтобы  постучать  в  дверь:  если    не  откроют  добровольно,  то  они,  -  заявил  он, -  будут  вынуждены  взломать   её.     На  это  Наум  повторил,  что  он  вооружён  и  будет  стрелять.  Поляки   опять  стали  что-то  «пшекать»  между  собой,  потом  офицер,  видимо,  обратился  к «кобете»  с  каким-то  вопросом,  потому  что  стал  слышен  голос  мамы,  но  слов  было  по-прежнему  не  разобрать.
          Спустя  короткое  время  офицер  обратился  уже  «лично»  к  Науму,  назвав  фамилию  и   спрашивая,  не  воевал  ли   «господин  Маглыш»  на  Юго-западном  фронте.  Получив  на  это  утвердительный  ответ, стал  уточнять,  на  каких   именно  участках  фронта  и  в  какие  сроки.  Когда  он  выяснил  и  это,  то  последовал  вопрос,  не  доводилось  ли  «господину  Маглышу»  когда-нибудь  слышать  о  поручике  Корневиче  из   такого-то  полка,  который  тогда  как раз  соседствовал  с  223-м (Одоевским)  полком,  в  котором  служил  «господин  Маглыш». 
        Сам  он,  то  есть  поручик  Корневич,  о  каком-то  унтер-офицере   Маглыше  как  раз  что-то  такое  слышал,  и  выходило,  что  как  раз  около  того  времени,  когда  Наум  отличился  в  разведке  под  Ляндстреу.  Польский  офицер  стал  припоминать  и  назвал  фамилии  ещё  нескольких   офицеров-сослуживцев  из  того  времени,   среди  которых  попалось  и  несколько  знакомых  Науму  фамилий.  Не  оставалось  сомнения  в  том,  что  он  действительно  имеет   дело  с  фронтовиком-однокашником.
        Напряжённость  окончательно  исчезла,  когда  в  памяти  Наума  неожиданно  и  нивесть  откуда  всплыло  приятно  обрадовавшее  его  обстоятельство:  да,  действительно,  где-то  и  когда-то  в  доходивших  и  до  него  военных  реляциях  фронтового  времени  мелькала  такая  фамилия -  «Корневич»,  по  звучанию  то  ли  белорусская,  то  ли  польская.  И  вот  -  на  тебе:   выходит,  тот  самый   Корневич  вдруг  здесь!
       Ситуация  совершенно  волшебным  образом  и   в  корне  менялась:  в  завершение  так  неприятно  начавшейся  истории  поручник  Корневич  (а  в  польском  войске  он  остался  в  том  же  звании,  что  имел  тогда  на  фронте)   обещал  не  какую-нибудь  там  дружескую  попойку,  а  нечто  гораздо  более  важное  и  весомое;  он  брался  всё  «загладить»  без  каких-либо  ощутимых  последствий  для  погорячившегося  «однокашника»  Наума.  Последнему  же  предлагалась  не  сдача  на  милость  победителей  уже  после  взаимного  пролития  крови,  а  вполне  приемлемая,  хотя  и  не  слишком  почётная,  «явка  с  повинной»  и  добровольная  сдача  оружия.  Что  в  конце  концов  и  произошло  к  взаимному  удовлетворению  и  обоюдной  выгоде  сторон…
        И  что  бы  там  ни  говорили,  какие  бы  небылицы   ни  плели  о  поляках  полонофобы  вроде  Ф. М. Достоевского  (происходившего,  кстати  сказать,  из  старинного  рода  польских  шляхтичей),   а  поручник  Корневич  своё  офицерское  слово  сдержал.  В  самом  скором  времени  Наума  выпустили  «из  острога»   в  Слуцке  без  каких-либо  последствий  за  неподчинение  властям    и   угрозу  применить  оружие:  правда  самим  наганом  пришлось  при  этом  пожертвовать.  Всё-таки  слово  русского  офицера  -  будь  он  хоть  остзейский  немец,  хоть  чухонец,   хоть  тот  же  «лях»  -  тогда, в  1919-м,  ещё  что-то  значило!   Конфликта, а тем более перестрелки удалось избежать. Дело уладили сравнительно легко, без серьёзных последствий, хотя в каталажке  у поляков несколько дней пришлось посидеть. Возможно, я что-то подзабыл и пан поручник появился уже тогда, «калi бацька  быу  за  кратамi»… 
     Что   же  касается  собственно  слуцкой  тюрьмы,  то  в  1919-м  при   поляках  она  находилась  там  же,  где  и  всегда,  и  в  советское  время, когда  её  местонахождение  горожане  обозначали  выражением:   «улица  Монахова,  зелёные  ворота».  Тогда  же,  в   первую  польскую  оккупацию,  в  этой  самой  тюрьме  пребывал  -  но  уже  за   некие  большевицкие  штучки  -  некто,  впоследствии  приобретший  под  псевдонимом  «Эрнест  Генри»  известность   как   «антимилитарист,  антифашист  и  борец  за  мир».  Это  был  деятель  из   плеяды   пламенно-преданных  обличителей,  получавших  за  свои  памфлеты  помимо  гонораров  ещё  и  привилегию  выезжать  регулярно за  рубеж  в  капстраны,  где  господствовал  обличаемый  ими  режим  и  властвовал   «золотой  телец».    Но  это  было  уже  много  позже,  в  годы  т.н.  «развитого  социализма»  (или  «разбитного»?)  в  СССР.  Пока  же,  напомню,  заканчивается  год  1919-й.
   
          РЕСПУБЛИКИ    СЛЕДУЮТ   ОДНА   ЗА   ДРУГОЙ
        Однако  мы  с  вами  слишком  уж  увлеклись  частной  жизнью  отдельно  взятого  белоруса  Наума  Маглыша,  а  между  тем  вокруг   свершались  события  действительно  исторического  масштаба:  в  кровавых  муках  рождалась  и  новая  Беларусь.   Она  сама  ещё  не   знала  определённо,  какою  ей  быть:  слишком  уж  разнородны  и  разнонаправленны оказались  общественные  силы,  принявшие  участие  в  этих  «родах»  и  претендовавшие  на  роль  главной  или  даже    единственной  повитухи.  Да  и  сами  эти  «силы»  большой  силой  ещё  не  обладали -  ни  в  материальном  смысле,  ни   в  духовном,  ни  в  идеологическом,  ни  в  политическом,  ни  даже,  приходится  это  признать,  в  культурном.
         Слой  национальной  и  демократически  настроенной  интеллигенции  был  в  Беларуси  ещё  слишком  тонок  и  не  имел  прочной  опоры  в  народной  массе,  по  преимуществу   бедняцко-крестьянской,  тёмной  и  забитой.  К  тому  же  эта  интеллигенция  чаще  всего взрастала  в  польско-католической  традиции  и  по  своей  ментальности,  не  говоря  уже  про  образ  жизни,  очень  отличалась  от  исповедующих  православие  простых   мужиков.    Последние  не  слишком  доверяли   всем  «панам» -  будь  то  польская  шляхта  или  «своя»  белорусская.   Ничего  хорошего  не  ждали  они  и  от  новоявленных  московских  комиссаров,  каждый  из  которых  ставился  по  отношению  к  «тутэйшым»  аборигенам  не  иначе  как  «господин-товарищ-барин»,  то  есть  начальник,  «кiраунiк».
      В  условиях  такого  национального  неединодушия  (нязгоды )  ,  а  проще  сказать  раздрая,   открывалось  широкое  поле  деятельности  для  всякого  рода  «интернационалистов»,  людей  без  роду  и  племени:  и  часто  «в  первых  рядах» тут  шли,  конечно,  вырвавшиеся  из  своих  гетто  и  выплеснувшиеся   за  черту  оседлости,  ополчившиеся  на  своих  прежних  «угнетателей»,    местечковые  евреи.  Не  обходилось   и  без  представителей  «кавказских   революционеров»,   имелись   татары  и,  конечно,  те  же  поляки   (Как  в  таком  деле  да  без  них?!  Нет,  это  никак  невозможно!).  Ну  и,  это  уж  само  собой  разумеется,  «старший  брат»,  русский  большевик,  непонятно  почему  присвоивший  себе   и  старшинство,   и  какую-то  особую   жизненную  умудрённость.
        А. И. Солженицын,  рассуждая  о  феномене  «русскости»,  по-моему,  очень  верно  указал,  что  выражение  «великороссы»  понимается  очень  многими     чаще  всего  превратно:  полагают,  что  оно  указывает  на  некое  особое  нравственное  или  историческое  величие   этого  народа,  а  слово  «малороссы»  в  сопоставлении  с  ним  при  этом  как  бы  умаляет  роль  последних.  Такое  представление  не  только  в  корне  ошибочно,  но  еще  и  крайне  вредно  отражается  на  взаимоотношениях  этих  близких  «родственников».  А  межу  тем  эти  выражения  всего  лишь  фиксируют  то  обстоятельство,  что  представители  одного  народа  многочисленее,  чем  представители  другого.  Это  как  если  бы  мы  говорили,  что  в  кроне  какого-то  дерева  одна  ветвь  или  сук   несколко   толще  и  длиннее  другого.   Всего  лишь.  Но  «толще  и   длиннее»  в  практической  жизни  тоже  имеет  значение,  а  иногда  даже  решающее… 
     Впрочем,   сами  белорусские  мужики  ни  за  кем  из  перечисленных   никакого  превосходства  не  признавали,  если  только  оно  не  выражалось  в  очевидном  материальном  богатстве  (заможнасцi).   Они  для  всех  находили  далекие  от  какого-либо  пиетета  прозвища,  например,  для  русских -  «кацап». 
      Лишь  недавно  я  «обнаружил»,  что  в  фильме  Георгия   Данелия  «Кин-дза-дза»  его  аж  лопающийся  от  «национальной  гордости»  «пацак» - это  не  что  иное,  как  перевёртыш  от  слова  «кацап»,  а  «дз –дз»  (из  названия  фильма)   -  это  уже  похоже  на  нас,  беларусов,  про  которых  ходила  в  своё  время  шутка,  зафиксированная   у  В. И.  Даля:  «Литвин  дохнуть  не  может,  чтоб  не  «дзэкнуць». 
      Что  правда,  то  правда:  «настоящий»  беларус  всегда  легко  узнаётся  по  характерному  только  для  него  акценту.  Может  быть,   сценарист  и  режиссёр  Данелия  таким  образом  решил  вышутить  и  своих   православных  братьев.  А  почему  бы  и  нет:  ведь  подшучивает  он  над  своими  кавказскими  соотечественниками,  причём   всегда   очень  похоже  и  потому  по-настоящему  смешно.
         Но  нам  придётся  на  какое-то  время  вернуться  в  1917-й  год.  В ту   эпоху  началась   «мода»  на  учреждение  национальных  государств  (согласно  принципу  о  «праве  наций  на  самопределение»,  «изобретённому»   В.И. Ульяновым-Лениным).   Спустя  всего  лишь  несколко  дней  после  окончания  Мировой  войны   их,  эти  «национальные  государства»,   стали  провозглашать  и  устанавливать  одно  за  одним:   каждый  народ  -  своё.   
        Поначалу,  сразу  после   октябрьского  переворота  1917  года  в  Петрограде,  было  заявлено  о  создании  РСФСР   в  границах  прежней  Российской  империи,  включавшей  в  себя  и  все  так  называемые  «национальные  окраины»,  т.е.  и   Царство  Польское,  и  Великое  княжество  Финляндское,  не  говоря  уже  о  прочих  -  на  западе,  юге  и  востоке.   Заигрывая  со  своими  социал-демократическими  единомышленниками,  слабая  большевистская  власть  -  в  расчёте  на  скорую  «мировую  революцию»  -  решила, ( т. е.  оказалась  вынуждена)   показательно   «отпустить  на  свободу»  сначала  Финляндию (декабрь  1917),  а  затем  и  Польшу  (ноябрь  1918).
          Но  одного  импульса   в  виде  октябрьского  переворота  в  Петрограде  оказалось  недостаточно  для  «мирного  шествия  революции»  по  всем  просторам  бывшей  Российской  империи,  и  тогда   в  ходе  Гражданской  войны,  столь  желанной  большевикам  и  ими  же  провозглашённой,  запланированной  и  развязанной,  эту  самую   «революцию»  стали  повсеместно  насаждать  по  всей  периферии  с  помощью  местных  «революционеров»  и,  главным  образом,  отрядов   «красной  гвардии»,  то  бишь  вооружённого  сброда  люмпенов,  на  подмогу  которым  уже  спешили  наскоро  сколачиваемые  части  регулярной  Рабоче-крестьянской   Красной  Армии   (РККА)  приблизительно  такого  же  социального  состава..
             На   демократической  волне  Февральской  революции  1917  года  активизировалась  и  национальная  интеллигенция  Беларуси,  организовавшая  к  июлю    свою  «Белорусскую  раду»,  которая  к  марту  1918  года  смогла  создать  и  первое  национальное  правительство,  провозгласив  образование  Белорусской  Народной  Республики.   Она,  правда,  имела  в  своём  происхождении  некоторый,  так  сказать,  изъян:  будучи  создана  второпях  и  в  условиях  немецкой  оккупации,  а  значит,  и  не  без  содействия  оной,  республика  эта  и  просуществовала  недолго,  т. е.  ровно  столько  времени,  сколько  понадобилось  Москве,  чтобы  собраться  с  мыслями  о  необходимости  усмирения  непокорных.  С   «освободительной  миссией»  на  помощь  белорусским   пролетариям  была  послана  Красная  Армия,  которая  «освободила»  Беларусь  от  белорусского  же  (конечно,  буржуазно-помещичьего,  а  на  самом  деле  вполне  себе  социал-демократического  по  своим  целям  и  по  своему  составу)  правительства.    
        Так,   на  месте  недолговечной  БНР   1  января  1919  года  была  (первично)  образована  большевицкая  БССР,  тут  же  вскоре  рухнувшая  под   натиском  польской  «первой»  оккупации.   (В  августе  1919 ?)   Как  только  поляков  потеснили  поближе  к  их  собственным  пределам,  БССР  была  провозглашена  вторично  - кажется,  20  июля  1920  года.  Но  после  провала  «похода  на   Варшаву»  и  разгрома  героической  РККА,  руководимой  в  том  походе  М. Н.  Тухачевским  и  присными,  поляки,  вдохновляемые  «начальником  государства»,  бывшим  марксистом,  Юзефом  Пилсудским   (между  прочим,  по  утверждениям  некоторых  исследователей,  этническим  белорусом   родом  из-под  Осиповичей)   и  ставшие  теперь  «белополяками»  (а  впоследствии  и  вовсе  «пилсудчиками»)  вернулись,  и  правительству «второй»  БССР  пришлось  эвакуироваться  куда-то  на  соседнюю  территорию (кажется,  в  Смоленск,  входивший  тогда    в  состав  РСФСР,)  но  оно  при  этом  не  считалось  «павшим».
       Последовал  период  длительной  неразберихи,  отводов  и  вводов  войск,  временных  прекращений  военных  действий,  установления  линии  разграничения,  временных  и  постоянно  нарушаемых  обеими  сторонами  (Польша  и  РСФСР)  перемирий,  цепь  которых  сопровождалась  то  прерываемыми,  то  вновь  возобновляемыми  переговорами  и  торгом  по  поводу  территорий,  которые  должны  были  отойти  тем  или  другим,  и  проведения  государственной  границы.  Спор  шёл  о  землях  белорусов,  но  сами  они  (даже  в  лице  представителей  правителства  Мясникова – Мясникяна)  к  переговорам  не  допускались;  считалось,  что  интересы  БССР  вполне  могут  представлять  делегации  РСФСР   и  Украины.   «Представлять»,  может  быть,  но  уж  никак  не  защищать!..
      В  очень  талантливом  фильме  советских  времён  «Бумбараш»   забавно  и  в  то  же  время  весьма  правдоподобно  показано,    с  какой  калейдоскопической  быстротой  менялась  власть  в  российских  городах  и  весях  во  время  Гражданской  войны:   «белые»  бегут  -  приходят  «красные»,  «красные»  отступают  -  являются  «белые»,  такое  вот  красно-белое  мельтешенье  с  частой   и  частичной  сменой  «декораций»  выходит  на  экране  очень  смешно  и  даёт  моментальный  комический  эффект,  тем  более,  что  для  разнообразия    дополняется  ещё  «германцами»  в  касках  с  острыми  шишаками   и   налётами  «зелёных»  банд.  (Современного  читателя  нужно  просветить,  что  последние  не  имели  никакого  отношения  к  охране  окружающей  среды,  а  являлись  по  существу   обыкновенными  бандитами,    получившими    своё   собирательное  название  по  фамилии  одного  из  «атаманов» -  Зелёный,  а  вовсе  не  потому,  что  большинство  из  них  находили  надёжное  укрытие  в  зелёной  гуще  лесов). 
       Однако  вряд  ли  такой  «рапид»  (всамоделишный,  а  не  киношный)  вызывал  много  смеха  у  тех,  кто  оказался  в   том  действвительном  водовороте  событий.  Не  зря  же  китайское  присловье  гласит:  «Не  дай  вам  Бог  жить  в  эпоху  перемен!»    А  тут   перемены  чуть  ли  не  каждый  день!  Да  ещё  какие!
        Вот  и  в  Беларуси  1919 – 1920  годов  происходила  подобная  же  чехарда  власти.  После  очередного  «отступления»  «белополяков»  Наума  Маглыша  призвали  в  Красную  Армию.    Это  произошло  в  августе  1920-го,  но  где  именно  и  при  каких  обстоятельствах,  об  этом  «семейные  предания»  умалчивали.  Не  станем  и  мы  ломиться  сквозь  эти  умолчания,  чтобы  во  что  бы  то  ни  стало  установить  истину:  история  имеет  право  на  свои  тайны  -  большие  для  большой  истории  и  маленькие  для  истории  маленьких  людей.  Можно,  однако,  смело  предположить,  что  на  призывной  пункт  Наум  отправился  без  особого  энтузиазма,  если только  вообще  -  «по  своей  воле»…
      Его  направили  служить  батальонным  «инструктором»  то  ли  в  14-й,  то  ли  в  144-й  (он  этого  уже  не  мог  припомнить)  пехотный  полк ,  расквартированный  в   городе  Дорогобуж  на  Смоленщине.  Инструктором  по  какому  именно  военному  делу,  неясно,  но  можно  смело  предположить,  что  «инструктор»  -  это  уже  какой-то  командный  состав   и  что,  следовательно,  его  «офицерство»  уже  не  было  тайной  для  «красных».  Не  так  уж  удивительно  и   то,  что  он  впоследствии  не   помнил  точно  номер  «своего»  полка,  пробыл  в  котором   всего-то  около  месяца.  Уже  в  сентябре  1920  его  «откомандировывают»  в  21-ю  пехотную  дивизию  на  пополнение

«ФАКТ»  И   «НА   САМОМ   ДЕЛЕ»   -  ДАЛЕКО  НЕ  ОДНО  И  ТО  ЖЕ
        До  этого  момента  с  «хронологией»  в  моём  повествовании  всё  более  или  менее   ясно,  хотя  и  не  полно,  и  не  очень  точно.   А  здесь  начинаются   расхождения,  о  возможности  и  даже  неизбежности  которых  я  уведомил  читателя  заранее.   
     В  протоколах   следствия  ОГПУ   сразу  после  Варкович  1920  года  читаем:  «С  1920  служил  в  кр.  армии  144  полку  в  г.   Дорогобуж  в  качестве  инструктора  и  демобилизовался  в  1922»  (орфография  и  пунктуация  источника).  В   военном билете  от  17  декабря  1940  г.:  «1920 – назначен  14  запасной С.П.  ком.  отделения» (орфография  и  пунктуация  источника).    В  военном  билете  от  29  июля  1944 г.:  «Служил   с  1920 – 1921  год  при  21  СД.  рядовой»   (орфография  и  пунктуация  источника).   Это  так  называемые  зафиксированные  «факты».
           В  нашем    неспешном  повествовании,   возможно,  появится  вскоре  один  проходной  персонаж (кузен  Наума  -  Данила,  фамилия  которого  никогда  в  семейных  преданиях  не  упоминалась,  зато  часто  звучало определение   «даниловщина»,  когда  речь  заходила  о  каких-либо  человеческих  странностях  или  чудачествах).  Про  него  рассказывали,  что  он    любил   изъясняться  витиевато,  особенно  о  сложных  материях,  которые  его  слушателям  были  неведомы.  Так   вот,  если  он  особо  хотел  подчеркнуть  достоверность  и  подлинность  каких-то   сообщаемых  сведений,  он  непременно  добавлял:  «Это  не   «факт»,  это  на  самом  деле  было!»  Может  быть,  потому,  что  в  его  «вокабуляре»  слова  «фикция»  и   «факт»  являлись  равнозначными?  А  ещё   этот  Данила  на  полном  серьёзе  утверждал,  что  «центргорода»   -  он  почему-то  произносил  это  словосочетание  нарочито  сверхслитно  -  есть  только  в  Нью-Йорке,  где  ему  довелось  прожить  с  десяток  лет,  и  что  нигде  в  другом  месте  его   быть  не  может!    Всё  может  быть.   Я  тоже,  следуя  этой  «народной  мудрости»,  должен  кое-что  прояснить  и  уточнить,  как  всё  было  «на  самом  деле»,  то  есть  по  рассказам  моего  отца.               
 
           Данные, касающиеся периода с сентября 1920 по сентябрь 1921, разноречивы.  Одни  (из  материалов  следственного  дела №27419-с) говорят о том, что Н.Д. Маглыш  в ноябре - декабре 1920-го участвовал в вооружённом восстании против большевиков, известном в истории Беларуси как "Слуцкая рада"  или  как  «Слуцкi  збройны   чын», и был одним из командиров в её вооружённых силах, а после  их  разгрома регулярными частями Красной Армии, скрылся  на  территории,  контролируемой  польскими властями,  потом  нелегально   проник на  территорию  БССР  «со шпионско-диверсионными целями».         По другой версии, более предпочтительной  для обвиняемого  Н.Д. Маглыша,   но   скорее и всего и  более  далёкой  от  истины,  "при наступлении поляков на  ст. Скидель- Мосты - Гродно ... поляками    захвачен  в  плен, в  плену находился до июля 1921;  затем  вместе  с  пленными   направлен  через  Барановичи -  Негорелое  в  г. Минск  в  распоряжение  Временной  комиссии  по  делам  военнопленных».
        Иногда  можно  слышать  расхожую  фразу  о  том-де,  что  в  споре  между  двумя  противоположными утверждениями  лежит  истина.  Это  не  более  чем  «общее  место»,  а  если  говорить  по  существу,   распространённое  заблуждение:  она  там  не  лежит,  она  вообще  нигде  не  «лежит»  в  готовом  к  употреблению  виде.   Истина  всегда  сокрыта  в  запутанных  клубках  противоречий  и   взаимоисключающих,  на  первый  взгляд,  утверждений,  в  которых  надлежит  разбираться  терпеливому  исследователю. 
                Но  наш  случай  в  этом  смысле,  кажется,  особый,  так  как  искомая  нами  и  скрываемая  Наумом  Маглышем  от  его  (пре)следователей  истина  в  действительности  находится  во  временном  интервале  сентябрь  1920 – июль  1921,  а  имевшие  здесь   место  действительные   события   являются  ключевыми  для  понимания  дальнейшего.         
      Направляясь  по  предписанию из   расквартированного  в  Дорогобуже  144-го  пехотного  полка   в  21  пехотную  дивизию,  находившуюся  в  г.   Лида,  он,  наверное,  узнал  от  местных,  что  где-то  неподалёку  уже  действуют  передовые  части  наступающих  поляков,  а  по  окрестностям  рыскают  их  военные  дозоры  и патрули.  Поэтому    Наум  Маглыш  счёл  за  благо  избежать  встречи  с  ними   и  на  время  найти  убежище   под  родительским  кровом,  который  оказался  гораздо  ближе  «пункта  назначения»  по  военному  предписанию.  Проще  говоря,  он  дезертировал  из  Красной  Армии,  что  тогда  делали  поголовно  все  белорусские  мужики.  Как  и  они,  он  не  пылал  к  ней  (РККА)  особой  любовью,  не  уповал  на  неё,  не  питал  в  отношении  её  ни  симпатий,  ни  особых  надежд.  В  общем,  побег  от   «красных»   вроде  бы  прошёл  гладко,  а  вот  от  поляков  скрыться  надолго  не  удалось.  Когда  он  добрался  до  своих  Варкович,  они  были  уже  тут  как  тут.  Вот  уж  доподлинно:  из  огня  да  в  полымя.
         Повезло  разве    только  в  том,  что  и  у самих   поляков  забот   был  полон  рот:  их  или  теснили  или  «беспокоили»  части  Красной  Армии,  да  и  местное  население  не  испытывало  восторга  от  их очередного    и,  похоже,  ненадолго,  «возвращения».  На  носу  был  октябрь –  не   самый  жаркий  в  Беларуси  сезон,  но  всё  ещё  горячая  пора  никогда  не  прекращающихся  крестьянских  работ  в  деревне.  А  и  ведь  «бацьку»  уже  под  70  -  ещё  одни  руки  в  хозяйстве  («у   гаспадарцы»)   совсем  не  лишние.
         Сразу  впрягся  во  все  хозяйственные  дела  и   не  заметил,  как  уже  и  « лiстапад»  (ноябрь  по-беларусски)  подошёл:  все  лиственные  уже,  считай,  облетели,  а  хвойных  не  то  что  в  деревне,  а  и  во  всей  округе   отродясь  и  близко  не  было.  «Унылая  пора  - очей  очарованье!»  А  по  старому,  по  прежнему  календарю,  ещё  только  конец  «кастрычнiка»,  когда  начинают  «трепать»  уже  хорошо  вымоченный  дождями  лён,  освобождая  ценное   волокно  от  ненужной  «кастрыцы» -  вот  тебе  и  «кастрычнiк»!   Но  по-нынешнему  всё-таки   «лiстапад» . 
            И  словно  бы  в  подтверждение   таких  переремен  в  календаре  что-то  зачастил  к  нему  сосед  Юрка,  через   две  хаты  от  них  обитавший.   Это  по-простому  «Юрка»  да  «Юрка»,  по  деревенскому  прозванию  же  -  «Шпак»  («Скворец»  в  переводе  на  русский).  На  самом   же  деле  такой  же  сельский  учитель,  как  и  Наум,  но  чуток  помоложе  и,  в  отличие  от  Наума,  пороху  не  нюхавший:  когда  он  вошёл  в  призывной  возраст  (21  год),  Великая  война  уже  подошла  к  концу  и  его  кровь  ей  не  понадобилась.    Эта  судьба  обошла  его  стороной,  но  тем  дело  не  кончилось…
        Не  зря,  однако,  говорят,  что  от   судьбы,  как  от  неё  ни  увёртывайся,  а  всё  равно  не  уйдёшь:   даже  на  того,  кто  сидит  тихо,  нанесёт  лихо,  ну  а  бойкий  -  тот  сам  напорется.  Сельский  учитель  Георгий  (Юрка)  Иванович  Листопад  внешне  был  скромен,  тих  и  смирен,  как  и  подобало  человеку  столь  незначительного  звания  и  достатка.  Выучиться  на  учителя  бедняцкому  сыну  было  не  так-то  просто,  но  он  смог  это  сделать  и,  получив  учительское  «пасведчанне»,  не  переставал  где-то  и  чему-то  учиться  дальше.   И,  надо  сказать,  научился-таки!
         А  теперь  вот  выяснилось,  что  Юрка  времени  даром  не  терял  и  за  последние  годы  крепко  породнился  с  партией  белорусских  социалистов-революционеров,  стал  даже  вхож  в  её  руководство  на  Слутчине. Как  говорится,  наш  пострел  везде  поспел.    И  теперь  вот,  похоже,  стал  потихоньку  и  как  бы  исподволь  прощупывать,  чем  дышит  сосед,  этот  вояка-фронтовик  и,  поговаривают,  бывший  то  ли  поручик,  то  ли  даже  штабс-капитан,  сосед  Маглыш… 
      Наум  особенно  и  не  таился  от  него,  не  скрытничал,  да  и  не  было  особенно  из-за  чего:  ну,  офицер;  да,  солдатский  комитет  избрал  (было  такое  дело!)  командиром  роты,  но  командирствовал  он  недолго,  меньше  месяца;  да,  голосовал  за  эсеров;  да,  с  поляками  не  поладил,  сидел  в  «каталажке»,  но  этим  и  обошлось.  А  как  Наум  смотрит  на  разные  прелиминарные  соглашения  Советов  на  переговорах  в  Риге,  то  прекращающихся,  то  возобновляемых?  А  как  можно  смотреть:  большевики  в  открытую  торгуют  тем,  что  им  не  принадлежит -  Белорусской  землёй…
             Далее  (с  сентября  1920-го)  следует  период  некоторой  неясности,  неопределённости,  недомолвок,  неточностей,  возникших (а  вернее  сказать,  созданных   самим   Наумом  умышленно скорее  всего),  чтобы  сбить  с  толку  и  со  следа  желающих  установить  свою  истину  (пре)следователей  из  О.Г.П.У.  Её  раскрытие  не  сулило  бы  Науму  Маглышу  в  обстановке  тех  лет  (да  и  в  последующем,  а  это  уже  1929-1930  гг.)   ничего  хорошего.
           Да  в   то  время  и  не  было  у  нас  в  стране  такой   «моды»,  чтобы  «говорить  правду,  только  правду  и  ничего,  кроме  правды». Клятв  не  приносили  ни  на  «Библии»,  ни  на  «Капитале»  Карла  Маркса.  Судопроизводство  времен  Гражданской  войны,  «военного  коммунизма»  и  последующих  лет  осуществлялось  вообще  в  высшей  степени  своеобразно  и  очень  «немногословно».    Руководствовалось  оно  единственным   принципом  «революционной  целесообразности»  и  заканчивалось  в  большинстве  случаев  «постановлениями»  в духе  следующих:  «пустить  в  распыл»,  «поставить  к  стенке»    (это  в  годы  революционного  романтизма)   или  «приговорить  к  высшей  мере  социальной  защиты»,  «10  лет  без  права  переписки»   (это  уже  в  годы  развёрнутого  строительства  социализма).   Такие  вот  были  времена…
         А  сосед  Юрка  Листопад  не  просто  так  зачастил  к  соседу  Науму:  в  Слуцке  назревала  возможность  попытаться  возродить  чахнущую  БНР,  никем  не  признанное  правительство  которой  мыкалось  то  ли  в  литовском  Вильно,  то  ли  в  польской  Варшаве,  а  может  быть,  в   чехословацкой  Праге.  (Мне  было  интересно  в  1991  году  узнать,  что  название  этой  столицы  произошло  от «порогов»  на   реке  Влтава,  где  заложили  в  своё  время  город).

                КОРОТКАЯ  «ПЕСНЬ»
  О  СЛУЦКОМ   ВООРУЖЁННОМ   ВЫСТУПЛЕНИИ 
            В  своё  время,  в  пору  всеобщего  увлечения  Эрнестом  Хемингуэем,  в  годы  «хрущёвской  оттепели»,  когда  портрет  седобородого  нобелевского  лауреата  в  толстом   вязаном  свитере  висел  на  самом  видном  месте  в  жилище  любого  уважающего  себя  русского  интеллигента,  я  читал  сборник  его  расссказов  под   названием  «Снега  Килиманджаро».  Хемингуэй  на  то  и  лауреат,  что  написанное  им  «забирает»  по-настоящему   и  остаётся  в  памяти  надолго.  Самое  сильное  впечатление  оставил  рассказ,  называвшийся,  как  мне   помнится:  «Короткое  счастье  Френсиса  МакКомбера».
         Сюжет  его  прост.  Преуспевающий  во  всех  отношениях  мистер  МакКомбер  отправляется  на  сафари  в  Восточную  Африку  вместе  с   молодой красавицей  женой.  Его  мечта:   еще  более утвердиться  в  её  глазах  в  качестве  настоящего  супермена  и  героя.   Для  этого  он  берёт  её  с  собою  на  охоту.  А  охотится  он  не  более  и  не  менее  как  на  льва,  которого  намерен  укокошить  одним  метким  выстрелом  на  глазах  у  восхищенной  дамы.  Лев  выслежен,  охотник  сближается  с  хищником   на  расстояние, с  которого  может  различить  даже  выражение  его  глаз.  Взгляд  зверя  говорит  ему  о  том, что  тот  не  намерен  отступать  или  сдаваться  на  милость  охотника.  Заворожённый  этим  зрелищем  и  отвлёкшись  на  мысль  о  том,  как  же  здорово  должен  выглядеть  сейчас  со  стороны  этот   его  поединок  с  царём  саванны,   предвкушающий  свой  скорый  триумф  мистер  МакКомбер   на  какой-то  миг  теряет  контроль  над  ситуацией,  а  вместе  с  тем…   и  единственный  шанс  на  успех.  Его  воля  оказывается  парализована  непоказной  отвагой  зверя,  не  нуждающегося  ни  в  зрителях,  ни  в  чьих-то  мнениях  о  нём.   Цель  на   «мушке»  прицела  и  палец  на  спусковом  крючке  «винчестера»  -  всего  этого  оказывается   недостаточно  для  победы  охотника   в  таком  поединке.  Но  эту  истину  никогда  уже  не  дано  узнать  мистеру  МакКомберу…  На  этот  раз   удача  и  охотничье  счастье  не  на  его  стороне…
         Произведения  Эрнеста  Хемингуэя  сильны  не  только  их  глубоким  психологизмом  («По  ком  звонит  колокол?»,  «Старик  и  море»),  но  ещё  их,  я  бы  сказал,  «экзистенциональностью»:  автор  не  боится  ставить  своих  героев  в  крайние,  пограничные  обстоятельства,  когда  решается  вопрос  об  их  жизни  или  смерти.  Приём  в  литературе   далеко  не  новый,  но  вот  только  о  том,  кто  кого  побеждает,  у  Хемингуэя  не  решается  однозначно  тем,  кто  именно  остаётся  в  живых:  таковой  может  явиться  как  победителем,  так  и  поверженным,  равно  как  и  гибнущий  -  не  всегда  жертва  и  не  всегда  герой.  Но  даже  и  при  таком  непростом  «раскладе»  фигура  мистера  МакКомбера  с  его  «коротким  счастьем»  вызывает  у  читателя  противоречивые  чувства.  Самая  же  простая  житейская   «мораль»,  которую  можно  вывести  из  этого  рассказа…  Впрочем,  не  будем  тревожить  светлую  память  о  Френсисе  МакКомбере:  он  ведь  действительно  хотел  выглядеть  геройски…
         К  концу   ноября  1920   года  на  Слутчине  сложилась  обстановка  фактического  безвластия:  польские  оккупационные  войска   отводились  на  запад   верст  за  25,  и  приблизительно  на  таком  же  расстоянии  к  востоку  от  Слуцка   находились  пока  войска  «красных».  Появилась  возможность  (а  вернее  будет  сказать,  некоторая  надежда),  пользуясь  временным  отсутствием  надзирающих   «кураторов»,    учредить  свою  национальную  власть  в  поддержание  не  забытой  ещё   «Белорусской  рады»  и  провозглашённой  ею   Белорусской  Народной  Республики.  Не  воспользоваться  этим  шансом  было  нельзя,  хотя  ресурсов  для  решения  такой  задачи  явно  недоставало  -  ни  военных,  ни  экономических,  ни  даже  политических. 
         Не  буду  вдаваться  в  подробности  тех  событий:  они  достаточно  хорошо  описаны  в  книгах  А.Г.  Грицкевича  (Слуцкае  паустанне.  На  крутым  павароце  гiсторыi»),    Нины  Ивановны  Стужинской  (Беларусь  мяцежная:  з  гiсторыi  узброенага  антысавецкага  супрацiву:   20-я  гг.  ХХ  ст.   Вiльня:  2000),    Анатоля  Жука  (1920  год  на  Случчыне.  Гiсторыка-краязнаучы  нарыс.  Мiнск:  2016).  Я  не  ставлю  своей  задачей  описывать  те  события  в  подробностях,  а  тем  более  -  анализировать   их  в  какиом  бы то  ни  было  отношении.  Моё  дело  - отдельные  замечания  и  соображения  в  свете  тех  воспоминаний,  коими  счёл  нужным  делиться  о  них  наш  отец,  и  не  более  того.
      По  всей  вероятности,  Наум  Маглыш   оказался  вовлечён  в  происходившее  тогда  на  Слутчине  по  нескольким  причинам .  Во-первых, многие  знали,  что  он  офицер  с   фронтовым  опытом;  во-вторых,   его  антипольская  «позиция»  была  продемонстрирована  им  совсем  недавно,  без  какой-либо  предварительной  режиссуры  и   потому  особенно  убедительно;   в-третьих,   его  политические  симпатии  всегда  склонялись  на  сторону  эсеров  вообще  и   в  особенности белорусских ,  которые  как  раз  и  составляли  большую  часть  собравшейся  в  городе  14-15  ноября  «Белорусского  съезда  Случчины»;  наконец,  в-четвёртых,   я  почти  уверен,  что  здесь   не  обошлось  без   юной  и  напористой   настойчивости  уже  упомянутого  мною  односельчанина  Юрки  Листопада,    являвшегося   депутатом  этого  самого  съезда,  делегированным  в  неё  от  эсеров.   Он,  вероятнее  всего,   и  сыграл  в  этом  деле  роль  своеобразной  «последней  капли».         Георгий  Иванович,  хотя  несколькими  годами  и  моложе   Наума,  обладал  уже  определённым  политическим  опытом.
        Съезд  избрал  Белорусскую  Раду  Случчины  в  составе  17  членов  («сяброу»), представлявшую  собой   на  освобождающейся  территории   что-то  вроде  временного  правительства,  до  поры  замещающего  полноправное,   находящееся  в  эмиграции,  правительство  БНР  в  изгнании.    Одним  из  членов  этой  Рады  как  раз  и  являлся  Юрка  Листопад.
     Вооружённые  силы  «восставшей»  (в  смысле:  поднявшейся  до  национального  самоосознания) Слутчины  начинались  как  милиция  и  лишь  затем  приобрели  вид  воинских  формирований.  Я  употребил  слово  «восставшей»,  вкладывая  в  него  не  обычно  распространённый,  а  первоначальный,  исконный  смысл:  лежавшая  поверженной  у  ног  завоевателей,  Беларусь  теперь  желала  восстановиться,  встать  с  колен,  подняться  в  свой  рост  и  вновь  стать  (быть),  одним  словом,  ВОС-СТАЛА. 
       Это  нельзя  назвать    восстанием  в  обычном  смысле,  потому  что  восстание  против   власти  готовят  втайне,  подпольно,  чем  и  застигают  власть  врасплох.  А  здесь  -  никакой  власти  нет,  и,  следовательно,  таиться  и  скрываться  не  от  кого,  да    и  незачем:  Рада  заседает  открыто,  в  торжественной  обстановке,  и  свои  программные  документы  сразу  же  предаёт  огласке,  в  том  числе  и  международной.  Это  не  бунт,  не  заговор,  не  путч,  это  «па-беларуску»  - ЧЫН.  Что-то  вроде  русского  «начинания»,  «почина».
          Этимологию  белорусского  слова  «чын»  до  некоторой  степени  проясняет  однокоренное  с  ним  слово  «учынак»,  означающее  «деяние»,  «поступок».  Когда  в  отношении  событий  1920  года  употребляют  название  «Слуцкi  збройны  чын»,  то  на  русский  язык  его  следует  переводить   «Слуцкое  вооружённое  выступление»,  но  никак  не  «восстание».
          Надо  сказать,  это  в  большей  или  меньшей  степени   осознают  и  пишущие   об  этом  событии  авторы,  не  придавая,  правда,  собственно  именованию  его   какого-то  самодовлеющего  значения  и  лишь  вскользь  и  через  раз  называя  слуцкие  события  1920  года  вооружённым  выступлением,  но  чаще  всё-таки  -  восстанием.  Но  на  мой  взгляд,  использование  адекватного  названия  имеет  принципиальное  значение.   И  вот  почему.
      Это  выступление  явилось   вооружённой  манифестацей  зарождающейся  государственной  власти,  желающей  обрести  всю  полноту  суверенитета,  в  том  числе  и  свои  вооружённые  силы.  Повторюсь:  на  тот  момент  в  Слуцке  нет   никакой  иной   власти,  кроме  той,  которая  провозглашена  «Белорусской  радой  Случчины».  Поляки  вот-вот  (23  ноября)  уйдут,  и  красных  комиссаров  тоже  пока  в  городе  нет.
     Наума  Маглыша   назначили  командиром  2-й  роты  в  1-м  (Слуцком)  полку  Первой  бригады  стрельцов  Белорусской  Народной  Республики.   Это  нарочитое  повторение  -  «первый»,  «первая»  -  лишний   раз  подчёркивает  изначальность,  первозданность  всего  этого  «молодого»  мероприятия.   Однако  сему  «новорождЁнному»  рассчитывать  на  заботу  со  стороны  каких-либо  опекунов  не  приходилось.   Единственное,  чем  могло  поддержать  своих  защитников  находившееся  в  Вильно  правительство  БНР,   стало присланное  им  полковое  знамя  («прапор»).  На   его средней  алой  полосе  был  выткан  национальный   герб  «Погоня»,  который   по  белым  полосам    пологими  дугами  обрамляли  вытканные  же  надписи:  поверху  - ПЕРШЫ   СЛУЦКI   ПОЛК  СТРАЛЬЦОУ,  а  понизу продолжение   - БЕЛАРУСКАЙ  НАРОДНАЙ  РЭСПУБЛIКI.
        Никакой  иной  помощи  это  правительство  оказать  не  могло,  даже  если  бы  очень  хотело:   внутри  него    самого   происходил  сишком  большой  раздрай.  Да  и  среди   участников  Слуцкой  рады  было  очень  далеко  до  полного  единодушия:  численно  преобладавшие  эсеры  тянули  одеяло  на  себя,  не  обладая   при  этом  достаточной  решимостью  в  действиях;  сторонники  полупартизанских  отрядов  самозванного  «генерала»  Станислава  Булак-Балаховича,  имеющих  немалый  опыт  успешных  военных  операций,  в  том  числе  и  на  стороне   «красных»  в  соседней  Псковщине,  не  пользовались  в  Слуцке  широкой  народной  поддержкой,    поскольку  подозревались  (и,  видимо,  не  без  оснований)  в  симпатиях  к  Польше.
     Единственное,  что  «стрельцам»  перепало  с  чьего-то  барского  (панского,  т. е.  в  данном  случае  именно  с  польского)  плеча,  это  200    карабинов  -  то  ли  от  Булак-Балаховича,  то  ли  брошенных  уходившими  поляками.  Но  и  они  в  конечном  счёте  оказались  непригодными,  так  как  на  всех   на  них   заранее   преднамеренно  сбили  прицелы.     Вообще,  положение  с  оружием  сложилось  просто  аховое:  винтовки  имелись  далеко  не  у  всех  бойцов-добровольцев  1-го  полка, (а  ведь   формировался  ещё  и  2-й – Грозовский -  полк);  никакой   даже  и  в  помине кавалерии,  а  тем  паче  артиллерии;  боеприпасов  в  обрез,  продовольственное  снабжение,   на  первых  порах  вполне  сносное,  становилось  всё  более  затруднительным  и  скудным.  Оставалось  «питать  надежды».  Но  и  они   вскоре   оказались   развеяны  в  немногих  боях  с  регулярными,  хорошо  отмобилизованными,   обученными,  скреплёнными  жесточайшей    дисциплиной  и  уже  имеющими  за  плечами  боевой  опыт  частями  Красной  Армии  (если  более   точно  -   именно  8-й  (Омской)  дивизии  16-й  армии  РККА).
           У  всякой  песни  есть  свой  мотив.  Не  обойтись  без  «мотива»  и   нам  в   нашей  «песни»  о  Слуцком  вооружённом  выступлении:  без  него  эта  «песнь»  прозвучала  бы  невнятно  и  даже,  я  бы  сказал,   фальшиво.               
      Поэтому  непременно  надо  сказать   непосредственно  о мотивах, которыми руководствовался Наум Маглыш,  становясь  на сторону Слуцкой рады.   Хотя  бы  потому,  что    этот  персонаж  сейчас  к  нам  ближе  всех,  и  потому  что  о  мотивах  других  участников  тех  событий  нам  известно  крайне  мало.
      Большевики показали себя предателями-пораженцами еще на фронтах Первой мировой, где вели оголтелую антиправительственную и антипатриотическую агитацию: штыки в землю, "братание", мир без аннексий и контрибуций, конец войне, и по домам, братцы! Ну и, конечно, про заводы и фабрики, а ещё про землю. Это всё для того, чтобы дорваться до власти. Легковерный наш народ соблазнился на посулы и повлёкся за этими искусителями, очень скоро,  однако, ощутив на собственной шкуре, какую цену возьмут с него за   это  легковерие  новые устроители земного рая.
     Большевицкие  властители  тогдашней  России щедро и цинично расплачивались за свои   политические  амбиции  и  государственное  недомыслие  единственной,  оставшейся   в   их   полном   распорояжении,  твёрдой "валютой" -    государственной   территорией,  кроя   и   раздавая   её    по своему   усмотрению   кому   угодно   и  кто   сколько   пожелает.   При этом  у   живущего  на  раздаваемых  землях  народа совета, а тем более разрешения, они  и не  спрашивали.  Нате!  Нам не жалко.  Царство  Польское?  Пожалуйста?  Великое  княжество   Финляндское?  Берите!  Но  одно  дело  -  польские  или  финнские  земли,  возвращаемые  полякам  или  финнам,  и  совсем   другое  -  белорусские  территории,  отдаваемые  полякам.
        А потом  последовал  Брест-Литовский мир, к подготовке и подписанию которого белоруссов  даже  близко не  подпустили, только расплатились их землёй. А дальше пошло-поехало: кто   только  ими  не  поживился.      Беларусь обкорнали со всех краёв; территории, населенные этническими беларусами, нарезали  и  Украине, и  РСФСР,  и  даже   «отдарили»  буржуазную  Литву,  которой  достался  т.н. Виленский  край,  населённый  тогда  и  прежде  по-преимуществу  поляками  и  беларусами,  с   весьма   незначительной  примесью  литовского  люда.
         Западная  Украина  и  Западная  (а  это  больше  одной  трети   всей  страны)  Беларусь  отходили  -  уже  по  прелиминарным  мирным  соглашениям  -  Польше,  и  её  государственная  граница  с  РСФСР  устанавливалась  значительно  восточнее  т.н.  «линии  Керзона»,  на  которой    упомянутый   английский   лорд  в  1920  году  требовал  прекратить  наступление  Красной  Армии  на  Польшу.  Но  этими территориальными  «уступками»  стране-победительнице  дело  не  ограничивалось:  к  тому  времени  белорусские  земли  успели   уже обкорнать  со  всех  сторон,  а  не  только  с  запада.
         В  конце   концов  18  марта  (между  прочим,  этот  день  долгие  советские  годы  отмечался  в  СССР  как  «День  Парижской  Коммуны»,  «праздник»,  о  котором  в  самом  Париже   вряд  ли  кто  и  догадывался,  не  говоря  уже  обо  всей  Франции)   уже 1921-го  года  в  столице  буржуазной  Латвии     городе   Рига   был  подписан  мирный  договор,  закрепивший  все  территориальные  уступки  большевиков.
         В  итоге  дело дошло до того, что  территория Беларуси оказалась урезанной до размера нескольких  (точнее - двух) уездов вокруг  Слуцка и Минска;  вся  остальная  этническая  территория  беларусов  оказалась  под  властью  иностранных  государств:  к  западу  от  этих  двух  уездов  -  под  Польшей,  к  востоку  -  под   РСФСР.  (См.   карту).    И  не  существовало  никаких  гарантий,  что  эта,  предельно  урезанная,   белорусская  национально-государственная  территория не продолжит, подобно шагреневой коже, сокращаться и дальше.
      Считаю нужным подчеркнуть,  что на это обстоятельство не обращают должного внимания современые толкователи и комментаторы слуцких событий 1920 года, ограничивающиеся  лишь рассмотрением антитезы в триаде:   польские "паны» - беларуские сяляне – советские  «красные  комиссары»,  кому  из  названных  будет  принадлежать  власть  на  Слутчине  в  ближайшее  время.      
       Но  достаточно  одного  взгляда  на  приводимую  ниже  карту,  чтобы  понять,  что  от  исконно  белорусских  земель  красные  «землеустроители»  оставляли  белорусам едва  ли  больше  одной  пятой    части  их  собственной  страны.   Кто  же  мог  смирться  с таким   глумлением  над  национальными  чувствами!  Разве  только  тот,  у  кого  они   были  напрочь  «ампутированы»  большевицкими   интернационалистами. 

   Такие  перспективы  решения   территориального  вопроса  просматривались  уже  в  конце  1920  года,  и  так  виделось   происходящее   политически   образованным   и патриотически   настроенным   беларусам.  К их числу  причислял себя и Наум Маглыш.
               
        Отец  всегда  отмечал, что  им,  слуцким  добровольцам, противостояли превосходящие силы  подоспевшей  сюда  «как  раз  вовремя»  8-й (Омской) дивизии "красных", отлично отмобилизованные, хорошо вооруженные, имеющие значительный боевой опыт, в том числе по подавлению крестьянских бунтов.  Историки,  исследовавшие  события   слуцкого  сопротивления  1920  года,  указывают  и  на  такую  деталь:  в  подавлении  вооруженного   выступления  слутчан    со  стороны  «красных»  принимало  участие  значительное    число  т.н.  «интернациональных»  бойцов  -  китайцев,  татар  и  других  «инородцев».  Такова  была   широко  применявшаяся  большевиками   «интернациональная»  практика    использования  этнических  воинских  частей  и  подразделений  (латышские  стрелки,  чехи,  венгры)  по  всё  тому  же  принципу  -  «разделяй  и  властвуй».
        Среди предводителей "красных"  упоминался  отцом  некто  по фамлии,  насколько  мне  помнится,  "Уралов" - то ли командир, то ли комиссар, то ли чекист-особист, который отличался  своим   крутым нравом вообще, что  в отношении  «контрреволюционных  повстанцев»   проявлялось у  него  особенно  ярко.   Поэтому  больше  полученной  в  бою  пули    бойцы-добровольцы  опасались  только  попасть  в  руки  этого  Уралова.  Отец  командовал  ротой  в 1-ом  (Слуцком)  полку Слуцкой бригады стрельцов, и "красные" разбили их  полк  в  пух  и   прах  уже  в  одном  из  самых   первых  боевых столкновений, после чего повстанцы отошли за "кордон",  точнее  -  на  контролируемую   польскими   властями  белорусскую  же  территорию,  где  вскоре  поляки   их   разоружили  и  интернировли,  т. е.   лишили  свободы  (действий).
               
          Так   Маглыш  оказался в лагере для военнопленных   в   г. Люблин (Польша), откуда его вскоре,  т. е.  ближе  к  лету  следующего  года   польские  власти  отпустили на  все четыре стороны,  как  и  десятки  других.   О  быте  интернированных     «слуцких  стрельцов»  в  других  лагерях  (Варшава,  Лодзь)  есть   чьи-то воспоминания. 
       Сразу  после  освобождения  Наум  сначала  перебрался поближе к родине  и  какое-то время обретался   у самой   вновь  учреждённой   государственной  границы.  В  протоколе  одного  из  допросов  он  называет   деревню  Казённая  Слободка,   в  которой  он  учительствовал  якобы  уже  с  августа  1920  года,  т. е.   сразу  же  как  только  якобы  «оказался  в  тылу   у  поляков».  Это  не  что   иное,  как  вынужденная  ложь  во  спасение:   да,  он  учительствовал  там,  но  только    не  ранее,  чем  с  мая   года  1921-го.
        От той поры осталась небольшая пожелтевшая (7х10 см) фотография, на которой запечатлён исхудавший молодой человек в простой суконной тужурке, из просторного воротника которой вытягивается его тощая шея... На обороте лиловыми чернилами написано почерком отца: "Няхай струны парваны, акорд яшчэ галосiць... Сiняука Клецк 1921".  Надпись  на  фотографии  сделана  много  позже  указанной  на  ней  даты,  лиловыми  чернилами,  а  под  ней  -    сделанная  карандашом -  другая,  полустершаяся,  она  обращена  к  той,  кому  была  вскоре  подарена  «на  память»….(Упомянутая  фотография  передана  мною  наряду  с  некоторыми  другими  предметами  в  Слуцкий  краеведческий  музей  и  хранится   в  его  фондах). 
        В этой   своеобразной   "эмиграции"   Н.Маглыш    в  общей  сложности  находился   чуть  более  полугода.  В  одном  из  допросов  (30  октября)  местом  своего  пребывания  после  люблинского  лагеря  он  называл  дер.  Казённая  Слободка,  что  близ  Синявки.  Сначала  зарабатывал на хлеб себе учителем в белорусской школе, пока это не запретили ему местные власти. Перебивался случайными заработками, а потом его надоумили: самагонку адналькова паважаюць  як "тутэйшыя",  т. е.  селяне-беларусы, так  сама  i "паны",  т. е.  поляки.  Это   новое  занятие  оказалось  источником пусть небольшого, но  зато  надёжного  и  относительно стабильного дохода...
      Однако  с  каждым  днём  становилось  всё  яснее,  что  края  эти  не  сулят  ему  в  будущем  ничего  хорошего:  они  хоть  и  не чужбина,  но  всё  ж  и   не  своя  родная  сторонка,  не  «родны  кут».  Хоть  и  здесь  жили   беларусы;  вроде  бы  тот  же  народ,  а  всё-таки  не  вполне,  нет,  не  такие,  как   те,   свои  «тутэйшыя».   Не  зря  говорится:  «На  чужой  стороне  и  ребёнок  ворог». Пора  возвращаться  на  настоящую  родину!
           На  ту  пору  из  Польши   в   Беларусь  и  через  неё  устремились  тысячи  отпущенных  из  польского  плена  бывших  красноармейцев.  Они  представляли  собой  столь  разношерстную  и  неорганизованную  массу,  что  в  ней  и   вчерашним  борцам  за  национальную  независимость   легко  было  «раствориться»  и  оставаться  малоприметными.  Этим  многие  из  них  и  воспользовались,  в  том  числе  и  Наум.   Другие,  не  из  Люблинского  лагеря  (Варшава,  Лодзь),   возвращались  легально,  в  открытую,  доверившись  объявленной  большевиками  амнистии;  эти  сразу  попадали  на  заметку  ЧК,  которая  в  дальнейшем  (впрочем,  не  столь  уж  дальнем)  могла  поступать  с  ними  по  своему  усмотрению.  Науму  же  «пашанцавала»,  то  есть  повезло,  не  быть  удостоенным  её  внимания  хотя  бы  на  самых  первых  порах…  Более  подробные  перепетии  этого  «трансграничного»  перехода  содержатся  в  соответствующих  местах   допросных   протоколов  (см.  Приложения  1  и  2).

                НАКОНЕЦ-ТО      ДОМА!      
           Так  закончились  своеобразные  «эммиграция»  и  «реэммиграция»  Наума   Маглыша.  После  относительно  благополучного (т.е.  не  нелегального,  хоть  и  не вполне  законного)  пересечения   тогдашней государственной  границы  в  районе   населённого  пункта  Негорелое (ближайшая  ж.д. станция  Койданово)  в  составе  группы  бывших  военнопленных  Наум  Маглыш  нашёл  вполне  резонным  зарегистрироваться   во  Временной   комиссии  по учёту военнопленных  в  Минске.  Благодаря  этой  неизощрённой  хитрости  к  августу  он  уже  получил  от  неё  вполне  официальные  документы  и  совершенно  легализовался,  устранив  какие-либо  основания  для  подозрений   относительно  его  появления  в  поле  юрисдикции  БССР. Надо  полагать,  что  это  время  -  август-октябрь  1921  года  -   он  обретался  в  основном  в  родной  деревне  Варковичи  на  отцовском  хозяйстве.
           Правда,  в  какой-то  промежуток  времени  наведался  ещё  в  Волковщину,  где  учительствовал  пару  лет  назад,  но  теперь  уже  не  по  делам  службы  (в  те   годы  учителя  не  «работали»,  а  именно  «служили»,  потому  и  считались  «служащими»  по  своему  социальному  положению),  а  по  сугубо  личному  делу:  чтобы  жениться  на  когда-то  приглянувшейся  ему  в  дер.  Стаи  молоденькой  учительнице  Жене  Бакштаевой.
           Семья  Исидора  Фомича  Бакштаева  жила  в  то  время  в  дер.  Литовск  (Примечательно,  что  на  территории  Беларуси  существовало  много  поселений  с  названиями  такого  же  корня).  Препятствий  ни  со  стороны  самой  избранницы,  ни  со  стороны  её  родителей  (разумеется,  прежде  всего  со  стороны  её  отца,  человека  по  нраву  хотя  и  мягкого,  но  в  своей  семье  обладавшего  абсолютной  властью) не  было  никаких.  Неизвестно,  принимались  ли  при  этом    в  расчёт  мнения  других  членов  семьи:  скромной  и  тихой  жены  его  Прасковьи,   старших   трёх  братьев  и  двух  старших  сестёр. 
         Скорее  всего  нет,  потому  что  все  они  уже  «отделились»,  да  и  жили  на  большем  или  мненьшем  отдалении  от  места  основных  событий  -  дер.  Литовск,  где  «при  царе»   Исидор  Бакштаев  служил  «сидельцем»   в  «монопольной»  лавке.  Теперь  же,  надо  полагать,  его  социальный  статус   несколько  понизился  и  он  вполне  сравнялся  по  нему  с  основной  «мужицкой»  массой.   Но  нет,  говорят,  худа  без  добра:  теперь  к  нему  не  могло  быть  никаких  классовых  претензий  - ни    социальных,   ни  имущественных,  так  как  он  очевидно    и  окончательно  порвал  с  классом  эксплуататоров  и  мироедов  и  был теперь  обычный  крестьянин,  разве  что  не  слишком  уже  обременённый  к  тому  времени  семью  своими  детьми.        Теперь  вот  пришло  время  выдать   замуж  Женю,  и  «непристренной»  оставалась  (бы)  только  самая  младшенькая  Валя,  готовившаяся,  как  и  три  её  сестры,  стать  учительницей.
          А   этот  учитель  со  Случчины  -  вполне  подходящая  партия  для  Жени.  По  нынешним  нелёгким  временам  о  лучшей  и  думать  не  приходится:   хотя  из  своих  же  происходит,  из  крестьян,  но «образованный»,  и  ничего,  что  бывший  царский  офицер,  но  ведь  зато  и  с  профессией  -  учитель;  и  не  мальчик  какой-нибудь,  но  муж  зрелый, уже  близок  к  28-ми  годам.  А  разница  в  возрасте  между   невестой  и  женихом  как  раз  самая  подходящая:  как  говорится,  невеста  родится,  а  жених  на  конь  садится.  В  общем, по  всем  статьям  -  чем  не  супруг.  Так   что  благославляем  тебя,  доченька:  вот  дом,  а  вот  и  порог.
         Думаю,  что  никакой  свадьбы  («вяселля»),  равно  как  и  венчания  в  церкви  не  устраивали:  первой  -  по  причине  скудости  тогдашнего  житья-бытья,  а  второго  не  приветствовала  уже  советская   «мода»,  по  которой  «образованные»  непременно    должны  быть  и  безбожны.  Науму-то  хоть  бы  хны,  поскольку  он,  можно  сказать,  потомственный  атеист,  а  Жене  с  этим  смириться  было  нелегко:  ведь  она  выросла  в  религиозной  и  богобоязненной  семье,  где  строго  соблюдались  все  православные  христианские  традиции. 
         Короче  говоря,  какой-то  секретарь   какого-то  «совета»  или  «комитета»   сделал  соответствующую  запись  в  своём  «делопроизводстве»,  а  брачующимся  на  руки  выдал,  наверное,  «справку»  о  том,  что  «настоящим»-де  удостоверяется,  что  «предъявители  сего»  являются  законными  супругами  (разумеется,  всё  это  в  соответствующих  выражениях  того  времени,  которые  мы  здесь  не  будем  воспроизводить  с  буквалистской  точностью).  Получив  сей  документ,  молодые   в   октябре-ноябре  и  отбыли  на  родину  мужа,  т. е.  во  всё  те  же  Варковичи,  чтобы  наконец  зажить  мирной  сельско-учительской  жизнью.   Отъехали  ещё  и  потому,  что  трудоустроиться  там,  на  Борисовщине,  им  не  удалось.
    Молодым  супругам  желают-полагают  обычно  «жить-поживать  да  детей\добра  наживать».  Но  человек полагает  одно,  а  Бог  располагает,  как  известно, по-своему  и  чаще  всего  совсем  другое. К  тому  же  между    этими  двумя удобно  расположилось  ещё  государство,  которое  -  как  власть  -  всегда  от  Бога,  даже  самое  безбожное  и  богоборческое  -  ну,  не  парадокс  ли! 
        Вот  это  самое  государство  -  Советская  власть -  решило,  что  нечего,  мол,  Науму  Маглышу  нежиться  в  лоне  вновь  созданной  семьи,  а  будет  лучше  (кому?!),  если  он  ещё  малость  послужит   в  (пре)Красной  Армии.  ...В ноябре 1921   Слуцким уездным военкоматом    он  был «направлен в распоряжение  штазапа г. Смоленск»  (так  было  позднее  записано  в  протоколах  допросов), откуда  -   буквально  через какой-то  месяц  -    получил   «дальнейшее»  назначение в Киевский военный округ.
       Здесь  в  нашем  повествовании  необходимо  сделать  небольшое  отступление  от  «генеральной  линии»  его  воинской  службы,  тем  более  что  такое   отступление   имело  место  в  действительности  и  вызвано  было   физическим  отклонением  от  предписанного  ему  маршрута  в  сторону   молодой  жены, от  которой  его  только  что  оторвали  красные  военные  комиссары… 
       Наша  самая  старшая  сестра  Зоя  родилась  15  сентября 1922  года,  а  это  значит,  что  где-то  около  15  декабря  года  1921-го  Наум  Маглыш  непременно  должен  был  находиться  в   Варковичах,  где  его  ждала  молодая  супруга.  Как  он  изловчился  исполнить  сразу  оба  дела,  об  этом,   как  говорится,  святая  церковь  умалчивает.  Несомненным  остаётся  только  одно:  в  Киеве  он  мог  появиться  не  ранее  второй  половины   декабря. 
      По  прибытии  в  эту  древнюю  русскую  столицу  (но  не  самую   первую,  каковой  является  Старая  Ладога  на  реке  Волхов)  «краском»  Маглыш    удостоился  чести  быть  принятым  (надо  помнить,  что «краскомов»  с  офицерским  опытом    в  РККА  насчитывалось  не  слишком  много)  командующим  войсками  Киевского  военного  округа,  каковым  являлся  на  то  время  Иона  Эммануилович  Якир.  Выдвинутый  на  столь  ответственный  пост  отнюдь  не  за  военные  (и  тем  более  не  за  боевые)  заслуги,  он  происходил  из  образованной  семьи  бессарабских  евреев,  сам  был  достаточно  образован  и  с  молодых  ранних  лет  подвизался  в  местных  большевицких  организациях  РСДРП,  где  и  был  замечен  как  усердный  революционер.
        Иона  Якир,  четырьмя  годами  моложе  Наума  Маглыша,  на  фронтах    Мировой  (в  первое  советское  время  добавляли  ещё:  «империалистической»)  войны  не  бывал,  но,  облачённый  в  военный  мундир  и  облечённый  властью,  выглядел  весьма   импозантным  красным  командиром:  по-юношески  поджарый,  молодцеватый  и  не  без  «форса»,  он  обладал  ещё  и  ярко  выраженной  «южной»  внешностью,  и  благодаря  ей  смотрелся  почти  красавцем.   
          С  вновь  прибывшим  «краскомом»  Якир  обращался  подчёркнуто  вежливо,  по-интеллигентски   просто,    почти   радушно.  Во  всяком  случае  он  не  ограничился  чисто  служебным  этикетом,  а  снизошёл  даже  до  неформальной  беседы   о  предшествующей  службе   Наума  Маглыша,  в  том  числе  на  Юго-Западном  фронте,  о  делах  которого  оказался  на  удивление  хорошо  осведомлён.  Беседа,  впрочем,  несмотря  на  всю  её  непосредственность  и  живость,  продолжалась  недолго:  у  командующего  округом,  несомненно,  имелось   немало  дел  и  поважнее,  чем  разговор  с  вновь  прибывшим  «краскомом»  весьма  невысокого  ранга.
     Распрощался  он  с  ним  в    столь  же  безупречной  манере,  как  и  встретил:  видимо,  дело  было  не  только  в  его  происхождении,  в  партийной  выучке  и  профессиональном  умении   «очаровывать»  собеселника,  но  ещё  и  в  определённых  личностных,  т. н.  душевных,  качествах  этого  человека.  Прискорбно  сознавать,  что  все  эти  незаурядные  достоинства  не  уберегли  Иону  Якира  от  общей  судьбы  «детей  и   делателей  революции»,  которая,  как  известно  из  истории,  на  определённой  стадии  «пожирает  своих  собственных  детей».
        Там, в  Киеве,  Наума  Маглыша  назначили   «в распоряжение Киевского Губ военкомата»,  в  коем  он  и  находился  «до  конца  июля  1922 г.  в резерве  комсостава»  (но  где  именно  располагался    этот  «резерв»  и  где  пребывал  эти  7  месяцев  Н.  Маглыш  территориально,  остаётся  для  меня  неясным).   В 1922 г.     его  демобилизовали    и  направили  в  распоряжение Слуцкого военкомата.  На этом  его  военая служба  закончилась  раз  и  навсегда.  Наступила  пора  окончательно  возвратиься   «в  родные  пенаты»,  к  жизни  мирной.

    ГОДЫ   УЧИТЕЛЬСТВА    И    СЕМЕЙНОЕ    СТРОИТЕЛЬСТВО,  или
ПОЧЕМУ  ТАК   НЕПРОСТО  РАССКАЗЫВАТЬ  О  ПРОСТЫХ   ЛЮДЯХ 
     Но  прежде  чем  приступить  к  новому  этапу  в  жизнеописании  нашего  героя,  понадобится  сделать   небольшое  вступление  «культурологического»,  так  сказать,  свойства.
       Писать о  жизни  простых  людей  отнюдь  не  просто.  Это  у  великих,  у  выдающихся,  у   известных  и   знаменитых   мы  можем  видеть  целые  россыпи  ярких  и  запоминающихся  «фактов»  их  бесценных  жизней,  роскошные  и  нескончаемые  фейерверки   бесчисленных  происшествий,  действительно  имевших  место  или  якобы  случившихся  с  ними  самими  либо  в  их  близком  «окружении».   Ибо  наряду  с  творимым  ими  делом   они  одновременно  сотворяют  ещё  и  материал  для  легенд  о  своей  жизни,  который  от  частого  повторения  неизбежно  оставляет  какой-то  след  в  памяти  живущих  современников,  а  впоследствии  нередко  превращается  в  тот  или  иной  расхожий  миф,  заслоняющий  собою  в  общественном   мнении  их  действительное, подлинное  земное житьё-
      Особенно  много  «историй»  у  популярных  артистов.  Может  быть  именно  оттого,  что  у  многих  из  них  всё  напоказ,  ибо   это  «всё»  и   предназначено  на  показ,  на  продажу,  на   «популяризацию»  своего  имени   как  «бренда»,  на  афиширование  своей  персоны  как   товара.  Некоторым  это  заменяет  самоё  творчество;  послушаешь  такого:   действительно  уйма  забавных  баек,  а  копнёшь  поглубже  -  одни  только  воздушные  пузыри,  за  которыми  по  большому  счёту  ничего  существенного  и   нет.  И  чем  мельче  человек,  и  чем   скромнее  мера  его  дарований,  тем  больше  бывает  вокруг  него   публичного  шума,  разного  рода  молвы  и  слухов,  вплоть  до  самых  скандальных.
           В  наше  время,  время  электронных  СМИ  и  виртуальных  сетей  это  становится  особенно   наглядным:  они  переполнены  такого  рода  «знаменитостями»,  которые,  ничтоже  сумняшеся,  сами  себя  именуют   «звёздами».  Им  и  невдомёк,  что  звезда  -  это  космический  феномен,  колоссальной  и  практически  неисчерпаемой  источник  энергии  на  миллиарды  лет,  равно  легко  порождающий  и  убивающий  всё  и  вся  вокруг  себя.  Куда  им  до  такого!   В  их  понимании  всё,   что  блестит,  что   слегка  «посверкивает»,   пусть  себе  и  отражённым  светом,  это  уже  «звезда»,  тогда  как  на  самом  деле  это  всего  лишь  блёстки,  мишура  (т.е.  даже  не  канитель!)  Ну  да  ладно,  Бог  с  ними,  с  этими  «звёздами»!  Оставим  их.
        А  много  ли  сохранилось  легенд  о  людях  истинно  великих?  Вот  давайте  и  посмотрим,  что  известно  о  них  современной  широкой  публике.  A  priori  можно  утверждать,  что  немного:  в  самом  лучшем  случае  две-три  байки,  а  как  правило,  и  вовсе  только   одна. 
        Александр  Македонский:  «Тридцать  три  года -  и  ещё  ничего  не  сделано  для  бессмертия!»   Сократ:   «Я  знаю  лишь  то,  что  ничего  не  знаю,  но  большинство  людей  не  знает  даже  этого».  Про  Архимеда,  чертившего  на  песке,  известно,  что  прежде  чем  он  был  зарублен  римским  легионером,  он  успел  заметить  ему:  «Отойди,  ты  заслоняешь  мне  солнце!»  Про  Пифагора?  Что-то  ничего  не  припомню.  «Пифагоровы  штаны  на  все  стороны  равны»  не  имеют  прямого  отношения  к  историческим  фактам  и  потому  в  счёт  не  идут.
      Зато  про  Диогена  целых  две  истории:  во-первых,   жил  в  «бочке»  (читай  -  «в  амфоре»);  во-вторых,   средь  бела  дня  ходил  и  подсвечивал  себе  факелом,  а  на  недоуменные  вопросы,   что  он  такое  ищет,  отвечал:  «человека!»   Вот  кто-то  из  великих  изобретателей  ещё  бегал  неглиже  и  оглашал  окрестности  криком  «эврика!»  Либо  Архимед,  либо  Пифагор.  Наверное,  всё-таки  Архимед,  потому  что  ведь  про  него  ещё  есть  такая  история  -  о  том,  как,   залезая  для  омовения  в  чан  с  водой,  он  почувствовал,  что  ему  противодействует  некая  сила,   и  определил  меру  этой  самой  силы  выталкивания,  ныне  как  раз  и  вычисляемую  «по  закону  Архимеда»…
          Спавший  в  послеполуденный  час  под  яблоней  Исаак  Ньютон  открыл  закон  всемирного  тяготения  после  ударившего  ему  в  умный  лоб  яблока.   «Природа  не  терпит  пустоты»  -  это  откровение  приписывается,  кажется,  Торичелли.   Есть  что-то  про  Эйнштейна,  физику  и  Бога.  Но  не  в  этом  суть.
         А  суть  в  том,  что  про  некоторых  великих,  помимо  их  свершений,  известно  ничтожно  мало,  а  про  огромное  большинство  других  -  вообще  ничего;  я  имею  в  виду,  в  молве,  в  преданиях,  так  сказать,  широкой  публике.  А  между  тем  результаты  их  деяний  самым  существенным  образом  влияли  и  влияют  на  течение  человеческой  жизни  в  самых  отдалённых  уголках  земного  шара.
         Приходилось  ли  вам  что-нибудь  слышать   об  Аристотеле,  Птолемее  или  Копернике,  я  имею  в  виду  -  слышать  что-то  в  виде  баек,  забавных  историй?  Или  о  Резерфорде,  Хайдеггере,  Хаббле?  А  ведь  они  сделали  в  науке  не  меньше,  чем  тот  же  Галилео  Галилей  или  Джордано  Бруно,  но  именно  про  этих  двух  каждый  школяр  моего  времени  знал,  что  первый  даже  после  суда  инквизиции  над  ним  не  отрёкся  от  своих  убеждений  и  повторил  своё  «а  всё-таки  Она  (планета  Земля)  вертится!» ,  а  второй  за  бунт  против  церковного  представления  о  мироустройстве   по  приговору  Святой  инквизиции  был  подвергнут  «аутодафе»,  т. е.  публичному  сожжению  на  костре  заживо.
           Но  по  отношению  к  десяткам  и  сотням    других  своих  гениев  человечество  вообще  проявляет  глухоту,  граничащую  с  самой  чёрной  неблагодарностью.   Говорю  это  к  тому,  что  не  слухами,  не  людской  молвой,    не  легендами  и  мифами  о  нём  определяется  в  конечном  счёте  человек,  его  личность   и  подлинная  её  (или  «его»)  значимость.    Само  собой  разумеется,  что  Иисус  Христос  вне  этой  «темы»,  поскольку  Он  ведь  не  только  Человек,  но  ещё  и  Бог.
         Историю  творят  миллионы,  а  приписывается   она  немногим.  В  молодости  прочёл  замечательную  книжку  Ипполита  Тэна -  «Социальная  история  Англии».  Она  о  том,  как  на  протяжении  веков  жили  разные  сословия,  что  пили-ели,  как  развлекались,  о  чём  помышляли,  что  и  как  производили,  чем  пользовались  в  повседневной  жизни,  на  чём  спали-почивали,  во  что  веровали,  каковы  были  их  предрассудки  и  заблуждения  -  вообще  обо  всём,  из  чего  складывается  рутина  человеческой  жизни  в  обществе  на  том  или  ином   отрезке  непрерывного   времени.
            Только  так  и  можно  понять  историю:  погружаясь  в  неё  и  уподобляя  себя  во  всём  тем  людям,  действия  и    образ  мысли  которых  ты  хотел  бы  понять.  Такая  «всеобщая  история»  будет  написана  ещё  нескоро.  (А  надо  бы  проверить,  есть  ли  последователи   у  И. Тэна).  Впрочем,  отдельные  попытки  делались  и  раньше,  и  позже,  но  они  не  столь  основательны  либо  по  охвату  материала  (Кнорре  о  Др.  Риме),  либо  по    недостаточному  вниманию  именно  к  повседневному  быту  простолюдинов  (Момзен  о  том  же  Др.  Риме).
         Обычному  же  человеку  не  свойственен  «исторический  подход»,  совершенно  напротив:  он  склонен  считать,  что  всё  присущее  ему  самому  (было  или  будет)  в  равной  мере  присуще  и  людям  иных  исторических  эпох:    манера  говорить,  есть,  пить,  ухаживать  за  женщинами,  другие  жизненные  проявления.  На  самом  же  деле  всё  обстоит  не  так:  способ  и  уклад  жизни,  содержание  речи  и   даже      манера  её   ведения   меняются  вместе  с  изменением  окружающей  материальной  культуры,  с  появлением  новых  бытовых  предметов  и  исчезновением  прежних.  В  новой  или  другой  материальной  среде  люди  всё  делают  по-иному:  пьют-едят,  разговаривают,  думают,  чувствуют  и  выражают  свои  чувства.   Лучше  всего  это  видно  в  сословных  обществах,  где  представители  высшего  слоя  разительно  отличатся  от  основной  массы  простолюдинов  буквально  во  всём,  начиная  от  одежды  и  заканчивая  стилистикой  речи,  если  только  они  ещё  говорят  на  одном  и  том  же  языке  (дореволюционная  Российская  империя  или  довоенная  Британская).
           Между  прочим,  там,  в  верхних  слоях,  всё  индивидуализировано:  родословные  записи,  титулы,  имения,  майораты,  замки,  гербы,  родовые  предания.  А  у  вечно  согбенного  над  землёй  или  над  станком  труженика,  на  такие  личные  забавы  просто  не  остаётся  времени,  чтобы  где-то  что-то  фиксировать,  даже  если  и  случалось  в  его  бедной  на  яркие  события  жизни  что-нибудь  особенно  примечательное.  В  лучшем  случае  какие-то  были-небылицы  после  многократных   повторений  на  общих  досугах  могут  закрепиться  уже  в  метафорическом  виде  как   коллективный  опыт  в  образе  какого-нибудь  «обобщённого»   Емели,  Балды  или  Иванушки-дурачка,  а  то  и  просто  как  речевые  клише  в  разного  рода  пословицах-поговорках. 
          А  что  касается  каких-то  конкретных  предков,  то   известно,  что  традиционная  крестьянская  культура  хранит  память  о  них  на  протяжении  не  более  четырёх-пяти  (да  и  это  уже  большая  редкость)  поколений.  Всё  остальное,  более  древнее,  обречено  бесследно  кануть  в  реку  забвения,  если  не  отражено  в  церковных  записях:  родился,  крестился,  венчался,  преставился.  Вот  и всё,  что  можно  найти  и   узнать  о  простых  людях.  Именно  поэтому  и   трудно  писать  о  них,  а  вовсе  не  потому,  что  жизнь  их так  уж  никчемна.
       (Оставляю  место  для  этих  общих  рассуждений,  к  которым намерен  вернуться  впоследствии.  А  пока  не  потерял  «инерцию»,  двинусь  в  своем  немудрёном  повествовании  дальше).
       Текли  нелёгкие  и  нескончаемые  будни  новоявленной   молодой  четы  Маглышей.  Нелёгкие  прежде  всего  в  житейско-бытовом  плане.  Сегодняшнему  читателю  даже  вообразить  затруднительно,  каково  это  было  жить  и  работать  деревенским  учителем,  да  ещё  в  стране,  разорённой  7-ю  годами  непрекращающихся  социальных  потрясений:  революций,  войн,  террора,   голода  и  эпидемий  (а  мы  ведь  даже  словом  не  упомянули  ещё  о  тифе,  тоже  унёсшем  миллионы  жизней).  Да  ещё  и  в  той  её  части,  которая  никогда  не  славилась  ни  особым  благополучием,  ни,  тем  более,  богатством  и  процветанием.   Ни  чернозёма  тебе  здесь,  ни  особого  тепла   -   сплошь  одни  суглинки,  да  подзолы,  да  болота  с  чахлыми  перелесками,  заросшими  в  основном  «хмызняком».
       Климат,  правда,  вполне  себе  божеский:   не  истязает  ни  особым  зноем,  ни  стужей,  весна  же  вообще  бывает  чаще  дружной  и  весёлой,  а  лето  -  после  сенокоса  и  жатвы -  заканчивается  благословенной  и  затяжной  порой,  когда  действительно  верится,  что  Бог  создал  нашу  землю  для  человеческой  радости.  Остальные  сезоны  довольно  однообразны:  хмарь,  туманы,  нередко  моросит,  солнце  всегда  в  радость. 
         Но  к  погоде  какие  же  могут  быть  претензии?  «У  природы  нет  плохой  погоды:    каждая  погода -  благодать!»  Действительно,  почему  не  думать  о  погоде  именно  так,  уж  если  мы  не  можем  управлять  ею  по-настоящему,  т.е.  по  своему   собственному  усмотрению?  Не  вступать  же  с  нею  в  конфликт,  в  самом-то  деле!
        Да,  конечно!  Особенно  если  живёшь  в  благоустроенной  городской  квартире:   с  центральным  отоплением,  ванной,  с   всегда  доступной   горячей  водой  на  кухне,  с  тёплым  ватерклозетом,  где   фаянсовый  унитаз  всегда  сияет  безупречной  белизной  и  воздух  благоухает  тонкими  ароматами  самых  нежных  освежителей. 
           Совсем  не  то  крестьянская  изба  в  Беларуси   сто  лет  тому  назад.  Это  мало  похоже  даже  просто  на  дом:  не  в  каждой  «хате»  есть  сени  и  дощатый  пол,  вход  в  хату  обычно  через  хлев,  а  вместо  пола  утрамбованная  земля,  застеленная  иногда  соломой, «падлога»,  т.  е.  подстилка.   Посреди  одной – единственной  «каморы» (комнаты)  большая  печь  - настоящее  сердце  всего  жилища  и  «гаспадаркi»;  в  ней  готовят  еду  и  для  себя,  и  тёплое  «пойло»  для  скотины,  на  ней  лечатся  от  частых  недугов,  на  ней  обычно  проводят  свой  ночлег  старики  и  малолетние  дети.  Между  печью  и   отдаленной  стеной  поверху  устраиваются  ещё   иногда  так  называемые  «полати», т. е. полка  для  спанья  и  отдыха,  место,  считающееся  в  крестьянской  хате  самым  «комфортным»  и  потому  особо  почётным.
        Крошечные,  подслеповатые  окошки,  обычно  в  двух  стенах,  общим   числом 3 – 4,  без  всяких  тебе  зимних  рам,  кое-как  остекленные,  не  всегда  целыми  кусками  стекла,  чрезвычайно  дорогого  удовольствия  для  крестьянского  бюджета.   От  т. н.  «красного  угла»,  где  располагатся  иконы,  вплотную  к  стенам  две   широких  лавки;  в  обычные  дни  на  них  спят,  а  по  большим  праздникам  восседают  наиболее  уважаемые  гости.
        Постельное  бельё?  Вы,  правда,  спросили  про  постельное  бельё?  Вы,  наверное,  пошутили!  Нет,  про  постельное  бельё  я  ничего  такого  не  слышал.  Да ,  на  лавку  или  на  полати  что-то  кладут:  набитый  соломой  или  сеном  мешок,  а  чаще  просто  кожух,  кожухом  же  и  укрываются,  разумеется,  другим.  А  что  под  голову?  Понятное  дело,  подушка,  всё  с  той  же  соломой  или  сеном,  редко  у  кого  перьевая  или,  тем  паче,  пуховая,  но  чаще  опять-таки  какой-нибудь  рваный  кожушок,  а  то  и  просто  свой  собственный  кулак…  Наволочки,  простыни,  пододеяльники?  По-моему,  таких  слов  в  обиходе  белорусских  мужиков  в  ту  пору  и  вовсе  не  было.  Перина,  пуховик,  стёганое  ватное  одеяло  -  это  разве  что  заведённое   по  случаю  от  «панского»  или   городского  быта,   одним  словом,   большая  редкость  и  неслыханная  роскошь.
      («Общую  часть»  по  поводу  бытовых  условий  в  белорусской  деревне  1920-х  годов  можно  продолжить  и  развить  попозже.  Пока  же   приступим  к   изложению  событийных  «фактов»).
         На  первых  порах  молодожёны  Маглыши  обретались  под  крышей  «бацькавай  хаты»  в  Варковичах,  как  это  исстари  ведётся  в  деревне.  В  местной  школе,  скорее  всего, «начальной»  (или  как  она  тогда  называлась?)  осенью  1922  года  началась  их  совместная  многолетняя  служба  на  ниве   сельского  просвещения.    Однако  на  самом,  так  сказать,  старте  эта   служебная  «совместность»    на  некоторое  время  вынужденно  прервалась,  так  как  15  сентября   молодая  учительница  Женя  разрешилась  своим  первенцем,  ребёнком-девочкой,  которую  супруги  нарекли  несколько  необычным  для  местных  крестьян  именем  Зоя  (Софья).  Трудовые  будни  продолжались...
            Много  десятилетий  спустя,  уже  в    начале  следующего  века   изощрённый и  слегка  даже  развращённый  ум\глаз  одной  филологини  высмотрел  в  выражении   «трудовые  будни»  и  сексуальную  «серцевину»:  достаточно  отсечь  от  него  унылые  советско-колхозные  «трудодни»…
  Это  напомнило  ещё  один  анекдот.  Привели  к  врачу-психологу  на        экспертизу   какого-то  сексуального  маньяка.  Врач  показывает  ему  различные  вырезанные  из  бумаги  геометрические  фигуры:  квадрат,  параллелограмм,  трапецию,  ромб,  овал,  круг,  многоугольник,  треугольник  и  т.д.  Спрашивает,  что  это  Вам  напоминает?  А  вот  эта  фигура?  А  вот  эта?  Тот  неизменно  называет  одно  и  то  же.  А  потом,   не  выдержав,  срывается  и  ошарашивает  доктора  встречным  вопросом:  «Вы,  доктор,  псих  что  ли?  Сексуально  озабочены?  Почему   показываете  мне  всякие  двусмысленности?  Я  буду  на  Вас  жаловаться!..»  Но  шутки  шутками,  а  в  те  годы  именно  трудовые  будни  составляли  основную  ткань  жизни,  и   для  праздников  времени  оставалось  совсем   немного.
        Отработав  один  учебный  год  в  родных  Варковичах,  супруги  Маглыши    сочли  за  лучшее  перебраться  в  соседний  Старобинский  район  в  дер.  Поповцы.  Причины  на  то  находились  самые  разные.  Не  всё  ж  «иждивенничать»  (а  при  совместном  проживании  это  так  или  иначе  неизбежно)  в  отцовской  хате.  А  может  и  так  быть, что  на  новом  месте  посулили  предоставить  «казённое»  жильё,  обычно  это  одна-две  комнатушки  здесь  же,  при  или  даже  в  самой  сельской  школе,  либо  в  какой-нибудь  крестьянской  избе.  Нельзя  исключать,  что  переезд  на  новое  место   связывался   с  обещанием  школьного  начальства   трудоустроить  здесь  и  молодую  супругу  учителя  или  самому  ему   дать  полуторную-двойную  «нагрузку»  и,  соответственно,  более  высокое  жалованье.
           Мне  почему-то  думается,  что  имелась  и  ещё  одна немаловажная  причина  сменить  школу:  Наум   Маглыш  решил    пока   держаться  поодаль  от  тех  мест,  где  его  могли  знать  по  событиям  ноября-декабря  1920  года  и  донести  об  этих   его  «заслугах»  властям.   Таких  «доброжелателей»  всегда  хватает,  а  в  те  годы  их   водилось  особенно  много.  Скорее  же  всего,    каждая  из  этих  возможных   причин  сыграла  свою  роль  в   перебазировании  супружеской  четы  на  новое  место,  отстоявшее  от  прежнего,  впрочем,  совсем  недалеко,  от  силы  километров  на  30-40.  Но  при  тогдашней  сравнительно  незначительной  мобильности  населения,  особенно   сельского,  такое  перемещение  казалось  вполне  достаточным. 
        В  последующие  два  года  они  сменили  ещё  две  школы  в  том  же  Старобинском  районе  -    сначала  переехали  в  дер.  Долгое,  а  потом   в Дубенскую,  пока  не  перебрались  в  1926   году  в  дер.   Чепели   всё  в  том  же  районе.  По  поводу   названия  этой  деревни  выскажу  лишь  робкое  предположение,  что  оно  может  происходить  от  белорусского  слова  «чепеля  (чапеля)» ( по-русски  это  значит  «сковородник»),  производного   от   глагола  «чапляць» (т.е.  цеплять).  Но  такое  предположение  вполне  может  оказаться  не  более  чем  моим добросовестным  заблуждением,  и   действительное  происхождение  топонима  «Чепели»  совсем  иное.
       Чепели  же  эти  примечательны  в  нашем  рассказе  по  крайней  мере  в  двух  отношениях.  Во-первых,  именно  в  этом  населённом  пункте  семья  Маглышей  приросла  двумя  новыми  «членами»:   26  июля  1926  года  родился  мальчик,  которого  по  настоянию  отца  нарекли  не  вполне  русским\белорусским  именем   «Вальтер»  (молодой  учитель  находился,  видимо,    во  власти  впечатлений  от  какого-то  недавно  им  прочитанного  романа  великого  шотландца  Вальтер  (Уолтера)  Скотта.  А  16  марта  1928   года появился  ещё  один  младенец  мужеского  полу,  и  его  записали  как  Анатолия.
        Четвертого  ребёнка-брата  всему  семейству  предстояло  потом  «ждать»  ещё  долгих  12  лет,  а  уже  народившиеся  стали  именоваться  «по-семейному»  -   Вальтик  и  Толик.  Но  на  жизнь  семьи ещё  более  решительным  и  разительным  образом  повлияло   совсем  другое  событие,  ставшее  по-настоящему  поворотным  в  судьбе  не  только  самого  героя  нашего  повествования… 
     В  1926  году  32-летний  Наум  Маглыш  начал  служить в  Чепельской  школе  уже  не  рядовым  учителем,  а   вроде  как   директором,  т.е.  и  учителем,  и  завхозом  -  два  в  одном.   И  начал  очередной  учебный  год,  как  и  положено,  1  сентября  1929   года.    А  в  ночь  с  12  на  13  сентября   здесь,  в  Чапелях,  его    задержали  и  сразу  же  вслед   арестовали  работники-сотрудники-агенты  органов  ОГПУ.   Уголовное  дело  было  заведено  в  ОГПУ  по  станции  Жлобин,  которому  была,  очевидно,  подведомственна  территория  Старобинакого  района.    ОГПУ  (Объединённое  государственное  политическое  управление)  -  это  достойный  преемник  пресловутой ВЧК  предшественник  не  менее  славных  НКВД,  МГБ,  КГБ.

Глава  5. БЫЛО   «ДЕЛО»…, или   СЕМЬ  В   ОДНОМ:
ЗАДЕРЖАННЫЙ,  АРЕСТОВАННЫЙ,  ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ,                ПОДСУДИМЫЙ,  ОБВИНЯЕМЫЙ, ОСУЖДЁННЫЙ,   ЗАКЛЮЧЁННЫЙ.
   Умеешь  лапти  плести – умей  и  концы   хоронить.               
   Из  суда  -  что  из  пруда: сух не выйдешь  никогда.
               
                Дальнейший  текст   будет  отличаться  от  всего  того,  что  написано  мною  ранее,  так  как  основывается  он  главным  образом  на  документах,  а  если  быть  более  точным,  на  материалах  одного  уголовного  дела.  Фотокопии  отдельных  его  страниц  лежат  сейчас  на  моём  письменном  столе  перед  клавиатурой  ноутбука.    Эти  копии  изготовлены  с   фотоснимков,  которые  20  сентября  2007  года  мне  разрешили  сделать   в  присутствии  сотрудника  ФСБ  (Федеральной  службы  безопасности)  в  «Большом  доме»  -   здесь  у  нас,  в  Санкт – Петербурге.
          По  моей  просьбе  (вернее,  по  просьбе  одной  моей  знакомой,  которая  уже  имела  некоторый  опыт  в  подобных  делах)  из  Архива  Комитета  государственной  безопасности  Республики  Беларусь    в  Управление  ФСБ  РФ  по  Санкт-Петербургу  и  Ленинградской  области  переслали  «для  ознакомления»  дело,  которое  велось  в  отношении   Наума  Дмитриевича  Маглыша  в  1929 – 30 гг.   Родственные  ведомства  двух  государств  сработали,  надо  сказать,  весьма  оперативно  и  чётко,  как,  впрочем,  и  полагается  спецслужбам.  Через  каких-нибудь  месяц-полтора  мне  уже  звонили  из  «Большого  дома»,  чтобы  согласовать  дату  и  время,  когда   мне  могут  обеспечить  доступ  к  материалам  этого  уголовного  дела.
 
 НЕБОЛЬШОЙ   ЭКСКУРС        В      ИСТОРИЮ       «БОЛЬШОГО    ДОМА»    В    ЛЕНИНГРАДЕ
       \далее  -  другой  шрифт\  У  «Большого  дома»  в  Ленинграде – Петербурге  большая  история,  но  не  по  временной  продолжительности,  а,  так  сказать,  по  свершённым  в  нём  делам,  счёт  которым  идёт,  думаю, если  и  не на  миллионы,  то  уж  на  сотни  тысяч  -  точно. Из  дальнейшего  станет  понятно,  о  каких   именно делах  здесь  идёт   речь. 
    Само-то  здание  располагающегося  здесь  ведомства  относительно  молодое,  построено  в 1931– 32  гг., как  лицемерно-уклончиво  утверждается  в  книжках  по  истории  архитектуры,  под  «административные  цели».   Однако  строящийся  «ансамбль»  изначально  включал  в  себя  ещё  в  «царское  время»  построенную  7-этажную  тюрьму,  а  также  приобрёл  новые  подземные  казематы   для  особо  грязной,  в  т.ч.  «мокрой»,   работы.   Новостройку «открыли»  (звучит  просто  издевательски,  поскольку  более  «закрытое»  учреждение  трудно   себе  даже   представить!)   к  большому  советскому  празднику  7-го  ноября.   Правильнее  было  бы  сказать  в  данном  случае:  «запустили»  в  работу.
        Знаменательно  также  и   то,  что  в  разработке  проекта  этого   весьма  монументального «профильного»  здания  принимал  участие  Троцкий.  Нет-нет,  не  Лев  Давидович  Бронштейн,    а  «настоящий»,  урождённый  Троцкий  -  Ной  Абрамович,  сын  петербургского  типографского  наборщика,  ставший  известным  советским  архитектором  и   оставивший  по  себе  значительное  и  при  том  вполне  положительное  творческое  наследие  в  стиле  «конструктивизма».   Он  прожил  недолгую  жизнь  и  умер   в   1940-м  в  возрасте  всего  лишь  45  лет,  но,  слава  Богу,  не  от  пули  в  затылок,  как  это  нередко  случалось  в  те  годы,   или  от  удара  альпенштоком,  как  его  более  известный  «однофамилец»  в  том  же  году,  а  какой-то  «своей»,  заурядной,  тихой  естественной  смертью.  Но  всё  равно  во  всех  этих  сближениях  названных   имён  и  дат  уже  даёт  себя  чувствовать   какая-то  мистика   грядущего  «большого  террора»  и  «больших  посадок»... 
           Здание  строилось  по  «спецзаказу»  и  предназначалось  для  «нужд»  ОГПУ -  Объединённого  Государственного  Политического  Управления  при  Совете  Народных  Комиссаров  (правительстве)  СССР.  Так  назывался   орган   (1923 – 1934)  по   охране  государственной  безопасности,  пришедший  на  смену  ВЧК,  а  затем  вошедший  в  состав  Народного  комиссариата  внутренних  дел (НКВД)  и  переименованный  позже   в  Главное  управление  государственной  безопасности.  Ну  а  потом  правопреемниками  пресловутого  «Большого  дома»  стали  Управления (по  Ленинграду  и  ЛО)   нашего  доблестного  КГБ  СССР  и  совершенно  милой  современной  ФСБ  РФ. 
      В общем,   ещё  на  заре,  так  сказать,  своего  существования «ведомство»  подходило    к  делу   основательно    и  чрезвычайно  серьёзно   (а  как-же  иначе?  ведь  оно  родом  из  «чрезвычайки»!)   и  свою   «инфраструктуру»  под  масштабные  «проекты»  готовило  загодя.   Дело  «государственного  политического  управления»   мыслилось  как  система  специально  оборудованных  пыточных  камер,  тюрем  и  концентрационных  лагерей,  покрывающих  плотной  сетью  всю  необъятную  страну.  Ну  и,  конечно,  расстрельных  подвалов  и  мест  тайных  массовых  захоронений.  Всё  продумывалось   от  начала  до  конца  заранее  и   вплоть  до  самых  мелочей.  Научный,  можно  сказать,  подход,  системный,  основанный  на  самом  передовом   («передовее»  самого  марксизма)  учении, т. е.  -  на    «ленинизме»!
    Да,  но   почему  же  именно  так  «по-свойски»,  запросто  назвал  народ  это  весьма  специфическое  учреждение  «Большим  домом»?  Не  только  из-за  его  размеров  -  на  целый  городской  квартал.  И  не  из-за  этажности  -  всего-то  каких-то  6  этажей.  «Эффективная»  высота  этого  здания  была  значительно  больше:   считалось,  что  с  неё  можно  увидеть  и  Колыму!
          Вот  в  этот  «Большой    дом»  и  пригласили  меня  прийти   (впрочем,  в   согласованный  день  и  час)  20  сентября  2007  года.  Был  погожий  солнечный  денёк,   обычный  для  этой  поры  -  «бабьего  лета».  Поэтому  путь  от  дома  на  Чкаловском  проспекте  58  до   Литейного  проспекта  д.№ 4  я  проделал  пешком,  чтобы  как-то  унять  за  время  ходьбы  внутреннее  волнение  и  явиться  в  «ведомство»  в  более  или  менее  уравновешенном  состоянии.
       А  именно  энергичная  ходьба  (в  продолжение  полутора – двух  часов)   действует  на меня  успокоительным   образом, в  чём   я  многократно  убеждался  после  систематически  повторяющихся   т.н.  «семейных  бесед».  Правда,  на  этот  раз   оздоровительная   процедура   носила  не  вынужденный,  а  заранее   предусмотренный,  упреждающий,  так  сказать,  характер  и  продолжалась  поэтому  всего  лишь  чуть  более  часа.
        Своей  цифровой  фотокамеры  тогда  у  меня  ещё  не  было,  поэтому  мне  пришлось  воспользоваться  той,  которую  любезно  предоставил  мне  на  время  и  научил  ею  пользоваться  заведующий  нашей  университетской  фотолаборатории  (а  точнее  сказать  «шеф»  всей  фото-службы,  потому  что  он  же  выполнял  и  функции  фоторепортёра  на  всех  университетских  мероприятиях)  Володя,  молодой  человек  очень  симпатичной  наружности,  с  роскошными  чёрными  усами  и  не  менее  роскошной  шевелюрой,  что  на  порядочно  облысевшего  меня  производило  особенно  сильное  впечатление.  Как  человек  ответственный  вообще   и  «материально  ответственный»  в  частности,   он  не  посчитал  излишним  взять  с  меня  расписку  за  фотоаппарат,  хотя  мы  давно  и  достаточно  хорошо  знали  друг  друга  и,  по-моему,   даже   испытывали  некоторую  взаимную  симпатию.
          Говорю  об  этом  с  самым  живым  чувством,  потому  что  через  пять  с  половиной  лет   Владимир   Анатольевич   Манахимов  скончался  «после  непродолжительной  тяжёлой  болезни»,  как  эвфемически  выражаются  в  некрологах,  не  дожив  до  своих  49  лет.   Я  встретил  его  в  последний   раз  за  полгода  до  его  печальной  кончины,  встретил  случайно,   мрачным  и  ненастным  октябрьским  днём   у  Троицкого  моста  со  стороны   площади  Суворова.  Низкое  небо   клубилось  недобрым  тучами,  с  Залива  ветер  успел    нагнать  довольно  высокую  воду,  которая  наполовину  затопила  уже  гранитные  ступени  спусков  к  Неве.  Начиналось  то,  что  у  нас  в  Петербурге  принято  называть  наводнением   и  что  служит  своеобразным  нашим   петербургским  брендом,  а  заодно  и  «развлечением»,  поскольку  от  угрожающей  настоящей  катастрофы  мы  надёжно  теперь  защищены  Дамбой… 
       Володя  очень  обрадовался  встрече ,  угадав  во  мне  «родственную»  душу:  он  тоже  вышел  поснимать  стихию,  но,  в  отличие  от  меня,   был  во  всеоружии  -  обвешан  несколькими  камерами   и,  кажется,  даже   со  штативом.  Одним  словом,  встретились  профессионал  и  любитель.  Состоялся  даже  непродолжительный  разговор.  Он  спросил  что-то  вроде:  «Тоже  любите  такую  погоду?».   А  я  выразил  пожелание  как-нибудь  увидеть  его  фотоработы   на   его  персональной  выставке;  он  обещал  подумать  над  предложением.  Но  этому  так  и  не  суждено  было  сбыться… 
       Ну  вот  я  уже  и  у  цели.  После  моего  недолгого  ожидания  в  большой  приёмной  ко  мне  вышла  женщина   лет  сорока  и  совершенно  незапоминающейся  внешности,  сдержанная  в  манерах,  и  ровным  приятным  голосом  пригласила  пройти  в  другое  помещение.  Мы  прошли  в  комнату,  где  стояли  два  простых  стола,  у  каждого  по  стулу.  На  одном  из  столов  лежала  папка-досье  в  характерной  советской  обложке  из  самого  дешёвого  серого  картона.
        В  комнате  нас  было  двое:  я  и   эта  надзирающая  дама.  Она  сообщила  мне  примерно  следующее:  это  архивные  материалы  по  делу  Вашего  отца,  они  будут  находиться  в  Санкт-Петербурге  до  такой-то  даты,  и,  если  Вы  намерены  посмотреть  их  ещё  раз,  заранее  предупредите  нас,  потому  что  после  такого-то  числа  мы  обязаны  вернуть  их  в  Архив  КГБ  Республики  Беларусь.  Далее  дама   в  очень  доброжелательном   тоне  объяснила,  что  листать  страницы  дела  она  будет  сама,  указывая  те,  которые  мне    разрешено  читать,  а  из  них  те,  которые  я  смогу   фотографировать.  И  мы  приступили.    
        Я  просматривал  открываемые  мне  сотрудницей  страницы  и  фотографировал  дозволенное.  Потом  уж  в  «спокойной  домашней  обстановке»  изучал  зафиксированное  более  внимательно  и  тщательно;  с   результами  этого  «изучения»  читатель  может  познакомиться  в  ПРИЛОЖЕНИЯХ  (ксерокопии  некоторых  листов    уголовного  дела,  мои  истолкования   хода   следствия,  попутные  замечания  и  комментарии  к  отдельным  эпизодам дознания  и  прочее).   / конец  др. шрифта\
            В  основной  же  («сквозной»)  текст  я  включаю  лишь  те  материалы  дела,  которые  имеют  характер  повествовательный,  изъяснительный,  то  есть  вполне  содержательный,  и  потому  не  требуют  обширных  авторских  комментариев;  здесь  достаточно  будет  моих   коротких  ремарок  \в  «косых»  скобках\,  иногда  сопровождаемых  инициалами  -  В. М.
 
                О.Г.П.У.     ОБВИНЯЕТ
      Я  преднамеренно  оставляю  эту  аббревиатуру  в   том  виде,  как  её  часто  писали  тогда  -  с  точками:  это  хоть  немного  передаёт  «колорит»  той  эпохи…
    Спустя  две  недели  после  ареста  Н. Д. Маглыша,   28-го  дня  Сентября,  Старш.  Уполномоч.  ОДТООГПУ    по  ст.  Жлобин   КРИШТОФОВ  С.   \нота  бене:  фамилия  не  самая  «простая»\    Выносит   ПОСТАНОВЛЕНИЕ     (о  привлечении  в  качестве  обвиняемого)     следующего  содержаниия.
         Рассмотрев  (материал  дознания  или  следственный  материал)  по  делу  № 54   НАШЕЛ,  что  гр-н  МАГЛЫШ  Наум  Дмитриевич  в  период  гражданской  войны  1919 – 1920  года  как  бывший  офицер,  принимал  активное   участие  в  борьбе  против  Соввласти,  оперируя  в  районе  г.  Слуцка  с  отрядом   «Белорусской   Рады»,  помогавшей  белополякам.
        В   1921  году  со  шпионскими  целями  был  переброшен  польской  контр-разведкой  в   БССР   и  занимался  сбором  сведений  шпионского  характера  совместно  с  польшпионом  ЛИСТОПАДОМ  Георгием.  \затем  после  6  пустых  строк  бланка\
В  чем  достаточно   изобличается  свидетельскими  показаниями   \ещё  2  пустых  строки\
А  потому  на  основании  128  ст.   УПК  -  ПОСТАНОВИЛ:   Названного  гр-на  МАГЛЫША    Наума    привлечь  в  качестве  обвиняемого,  пред_явив  \черта  внизу  вместо  «апострофа»\  ему  обвинение  по  68-ой  ст.  Угол.  Кодекса. \после  упоминания   должности  следует  подпись    Криштофова,   а   затем\ :
Согласен  и  Утверждаю    Нач.  ОДТООГПУ   ст.  Жлобин  Зап.ж.д.   Шкатов
   Настоящее  постановление  мне  об_явлено      Сентября  «28»   1929  г.
Обвиняемый   от  подписи  постановления  отказался  в  присутств.  Сотруд.  Исправдома.

      После  всей  этой  канцелярщины  пора  наконец  приступить  к  «апофеозу», явивив  его  в  оригинале   и  целиком  как  ту  часть  «произведения»,  которая  позволяет  понять  все  его  смыслы,  в  том  числе  не  явленные  в  самом  тексте.   Постараюсь  воспроизвести  его  в  том  виде,  в  каком  вижу  сейчас  лежащим  на  столе  передо  мною,  сохраняя  все  особенности  оригинала:  орфографические,   пунктуационные  и   пр.,  и  сопровождая   оригинальный  текст  своими  краткими  ремарками  \в  косых  скобках\.

ОДТООГПУ  ст.  Жлобин  Зап.  ж. д.
            ОБВИНИТЕЛЬНОЕ   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
                (по   следственному    делу    № 54   )
\по  ходу  ведения  следствия  нумерация  дела  претерпела  ряд  изменений\
                По  обвинению  гр-на    МАГЛЫША    Наума
                Дмитриевича   по   68-а  и  72-а   ст.  ст.
                УК   Б. С. С. Р.  -
      С  начала   1929  года  в  ОДТООГПУ  \!  -  страсть  к  «новоязу»  и   аббревиатурам  характерна  для  всех  «революционных»  режимов  -  В. М.;  выше,  здесь  и  далее  сохраняется  орфография,   пунктуация  и  другие  особенности  языка   оригиналов\   ст.  Жлобин   Западн.  ж. д.  начали поступать    сведения  о   том,  что   гр-н  деревни  \«гражданин  деревни»  -  это  ведь  тоже  создаёт  «аромат  эпохи»!\   Варковичи,  расположенной    в  4-х  верстах  от  ст.  Слуцк  Западн.   Ж.д.   МАГЛЫШ  Наум   Дмитриевич,  в  данное  время  по   профессии  учитель  является   \?\   штабс-капитаном  царской  армии.  Во  время  оккупации  Белоруссии  поляками,  МАГЛЫШ  Наум  дважды   дезертировал  из  рядов  Красной  армии,  проживал  дома  в  дер.  Варковичи,  Слуцкого  района,  имел  с   поляками  связи,  вместе  с  другими  офицерами  гор.  Слуцка  \!\  и  окрестных  деревень  организовывал,  по  заданию  польского  командования,  политическую  банду  под  названием   «Белорусская  банда»  \вот  так:  мало  того,  что   банда  под  названием  «банда»;   это,  чтобы  «законспирироваться»!,  но  это  ещё  не  всё:  она  не  только  «Белорусская»,  но  ещё  и  «политическая»,  а  такая   «комби-нация»,  по     философии    самого  ОГПУ,  и  есть  самое  страшное  и   тяжкое  из  всех  преступлений:  ведь  не  просто  так  оно  само  именуется  и  «объединённым»,    и  «главным»,  и  «политическим» !\,   в  составе  коей  \милое  словечко !\  участвовал  в  боях  против  Красной  армии.   При  отступлении  поляков  МАГЛЫШ   Наум  вместе  с  остатками  банды  ушел  в  Польшу,  откуда  явился \!\  нелегально  в  период   1921  г.  \можно  бы  и  поточнее!\,  перейдя  госграницу  где-то  возле  Минска  \это  благодаря  «заботам»  красных  комиссаров  граница  оказалась  «возле»  столицы  республики\.  По  приезде  домой  в  дер.  Варковичи  был  арестован,  но  обманным  путем  из-под.  ареста  вывернулся  \не  по-юридически  выражаетесь,  товарищ !\  и  устроился  вместе  с  женой  учительствовать  в  дер.  Чапели  Старобинского  р-на,  Бобруйского  окр.
         По  тем  же  сведениям ,  МАГЛЫШ   Наум  имел  тесную  связь  со  своим  односельчанином  -  бывш.  учителем   гор.  Слуцка   ЛИСТОПАДОМ,  -  в  прошлом  судившимся  за  шпионаж  в  пользу  Польши  и  создание  в  гор.  Слуцке  подпольной  политической  банды  \у  них  в  ОГПУ  это  уже  почти  термин\,  известной  под  именем  «ЛИСТОПАДОВЦЕВ». \Постойте,  товарищи:  так  «подпольной»  всё-таки  или  «известной»,  а  то  ведь  вместе  это  как-то  не  очень  вяжется\.   Кроме  того  указывалось,  что  МАГЛЫШ  Наум  поддерживает  связь  с  бывш.   руководителями  банды  «Бел\а\русская   рада»   \ага!  всё-таки  не  «банда»,  выше  была  оговорка  по  «созвучию»:  рада -  банда!\   -  КАХАНОВИЧЕМ  и  ЗАЛЕССКИМ    \самые  подходящие  «прозвища»  для  главарей  «лесных  братьев»:  ведь  «кахаць»  в  переводе  на  русский  -  «любить»\,  находящимися  в  Польше.   Приезжая  часто  в  дер.  Варковичи  к  своим  родителям,  МАГЛЫШ  Наум  ведет  среди   крестьянства  злостную  антисоветскую  агитацию.-  \так  вот  оно  в  чём  дело!\
       На  основании  вышеизложенных  сведений   гр-н  МАГЛЫШ   Наум  был  привлечен  к  следствию   в  качестве  обвиняемого  по  признакам  68-а  и  72-а  ст. ст.  УК  БССР   редакции  1928  года \приспели-таки  статейки  ко  времени!\,  при  чем  произведенным  по  данному  делу  расследованием,  на  основании  ряда  свидетельских  показаний,  установлено  следующее:-
      Гр-н  МАГЛЫШ  Наум  Дмитриевич  в  1914  году  был  призван  в  ряды  старой  армии,  где  окончил  школу  прапорщиков  и  служил  в  царской  армии   до  Января  1918  года  /напомним,  что  царь  Николай  отрёкся  от  престола  1  марта  1917-го,  и  с  тех  пор  царя  в  России  больше  не  было;  царя  не  было,  а  вот  «царская   армия»,  оказывается,  была!\  в  качестве  офицера.  Вначале  1918 года,  когда  из  старой  армии  разбежалось  офицерство,  МАГЛЫШ  Наум  тайком,  под  видом  рядового,  прибыл  в  дер.  Варковичи  и  поселился  у  своего  отца  -   зажиточного  крестьянина-ремесленника.   \всякое  лыко  в  строку:    раз  зажиточный,  да  ещё  и  ремесленник,  вина  усугубляется!\  В  1918  году  когда  Советской  властью  был  об_явлен  первый  призыв  в  ряды  Кр.  Армии,  МАГЛЫШ  Наум  на  призыв  не  явился,  а  только  после  того,  как  властью  было  об_явлено,  что  все  дезертиры  могут  являться  на  призывные  пункты  без  наказания,  МАГЛЫШ  явился  в  Слуцкий   Моб.  Отдел,  скрыв  свое  офицерское  звание  в  старой  армии. \в  кадр  не  попала  последняя  строка,  где,  скорее  всего,  говорится,  что  через  несколько/  месяцев  дезертировал  и  прибыл  к  родителям  в  дер.  Варковичи.   В  начале  1919  года  МАГЛЫШ  Наум  в  Красную  армию  был  взят  \!\  вторично  уже  как  дезертир  \а  каковы  же  последствия  этого?\   и  по  выявлении  его  офицерского  звания  в  старой  армии,  был  направлен  в  качестве  лица  командного  состава  \дезертира  в  командиры?\  в  гор.  Лиду,  по  дороге  туда  рассказывал  одному  из свидетелей  по  данному  делу,  что  из  красной  армии  он  опять  в  скором  времени  будет  дезертировать   (См. л. д. №15-19).
          После  вторичного  дезертирства из  рядов  Красной  армии,  МАГЛЫШ  Наум  все  время,  вплоть  до  захвата  местности    белополяками,  скрывался  от  Соввласти  в   окрестностях  гор.  Слуцка,  когда  же  Красная  армия  отступила  и  явились  /?\  поляки -  МАГЛЫШ  Наум  явился  в  дер.  Варковичи  и  начал  жить  дома  открыто.  С  белополяками  держал  тесную  связь,  \в  чём  это  выражалось  и  чем  подтверждается?  Впрочем,  о    дейсствительном характере  этой  «тесной  связи»  я  уже  поведал  в  главке  «Пан  поручник,..»\  Пользуясь  тем  случаем,   что  почти  вся  молодежь  гор.  Слуцка  и  окрестных  деревень,  подлежавшая  службе  в  Кр.  Армии,  из  таковой  дезертировала  \что  же  это  за  «таковая»   распреКрасная  армия,  что  из  неё  почти  вся  молодёжь  разбегается  при  первой  же  возможности?!\  и  при  белополяках  жила  дома,  МАГЛЫШ  Наум  вместе  с  проживавшими  в  соседних  деревнях  бывшими  царскими  офицерами  КАХАНОВИЧЕМ  Анастасием   и  ЗАЛЕССКИМ  Николаем,  при  участии  народного  \всё-таки  не  «антинародного»!\  учителя  Варковичской    сельской  школы  ЛИСТОПАДА  Георгия,  по  заданию  польского  командования,  накануне  отступления   белополяков  начали  организовывать  из  числа  дезертиров  гор.  Слуцка  и  окрестностей  специальную   политическую  банду \да,  это  у   них ,  товарищей  из  ОГПУ,  уже  такой  термин  -  «политическая  банда»;   но  это  ещё  не  всё  - читайте  ;дальше\  под  видом  войска  автономной  Белорусской  республики .  \Банда  -  это  ещё  куда  бы  ни  шло,  но  вот  войско  -  это  ведь  почти  армия,  а  автономная  республика  -  это  же  почти  независимое  государство!  И  со  Всемирной  республикой  Советов  всё  это  никак  не  вяжется!  Вот  в чём  главная  вина,  а  не  в  грабежах  и   убийствах,  как  полагалось  бы  настоящей  банде.\  С  этой  целью  МАГЛЫШЕМ    и  указанными  выше  его  соратниками   \Маглыш  получается  чуть  ли  не  главным  вдохновителем,  зачинщиком  и  первым  лицом  во  всём  «предприятии»,  что  весьма  далеко  от  истины,  раскрытой  по-настоящему  в  книгах  Грицкевича,   Стужинской,  Жука\, в  гор.  Слуцке  созывались  специальные  митинги,  среди  дезертировавшего  крестьянства   \ «дезертировавшее  крестьянство»  -  это  ещё  один   перл,  изобретённый  карателями  ОГПУ,  разоблачающий,  впрочем,   истинное  их  отношение  к  народу  -  В. М.\   распускались  всевозможные  запугивания  и  слухи  о  том,  что  при   занятии  местности   красными,  всех  без  исключения  дезертиров  будут  вешать,  расстреливать  и  жечь  без  всякого  разбора  и  суда,  не  считаясь  с  тем,  кто  и   по  каким  причинам  оставался    дома.  \и  ведь  надо  же:  рассудительные  мужики  поверили  таким  злостным  выдумкам  и  наветам   вражеских  агитаторов!  -  В. М.\    В  результате    этой  агитации  и  запугивания  -  МАГЛЫШУ,  КАХАНОВИЧУ,  ЗАЛЕССКОМУ  и  ЛИСТОПАДУ   удалось  \то,  что  не  удавалось  красным  комиссарам!  -  В. М.\   к  моменту  отступления  белополяков  организовать  из  числа  дезертиров,  главным  образом,  сынков  зажиточных  кулаков  -  поляков  /по  написанию  слов  и   расстановке  знаков  препинания   остаётся  неясным,  являются  ли  кулаки  и  поляки  одной  и  той  же  категорией  населения  или  это  разные  группы,  только  дополняющие  одна  другую  в  своих преступных деяниях  -  В.М.\  банду  численностью  до  400  человек.  Банда  получила  название  «Белорусской  рады».  Была  хорошо  вооружена  \о  «хорошем  вооружении»  весьма  подробно  у  тех  же  Грицкевича,   Стужинской,  Жука:  на  10  тысяч  ополченцев   не  более  2  тысяч  винтовок  с  весьма  ограниченным  количеством  боеприпасов,  полное  отсутствие  артиллерии  и, тем  более,  кавалерии  -  В. М.\   поляками,  состояла  у  них  на  ряду  с  регулярными  войсковыми   частями,  на  котловом  довольствии   \что  является  чистейшей,  т. е.    совершенно  грязной,    очерняющей  выдумкой  со  стороны  обвинителей  -  В. М.\   и  имела  своей  целью,  действуя от  имени  автономной  Белорусской  республики,  недопустить   красных  в  гор.  Слуцк,  после  эвакуации   его  белополяками.    Штаб  этой  банды  состоял  из   бывш.  офицеров  царской  армии  -  МАГЛЫША  Наума,  КАХАНОВИЧА  Анастасия,  ЗАЛЕССКОГО  Николая  и  еще  двух  бывш.  офицеров,  фамилии   коих  остались  неизвестны,  а  также  и  учителя  сельской  школы  дер.  Варковичи   ЛИСТОПАДА  Георгия.  (См.  л.д.  №  15, 16, 19,  22,  26  и  27  \зачёркнуто  и  переправлено:  13.  14,  17,20,  24  и  25  -  В. М.\)
           (Здесь  уместно уточнить  и  подчеркнуть  ещё  раз,  что  политическими  руководителями   всей   «Белорусской  рады  Слутчины»  и  военными  командирами  её  вооруженных  сил  -  «Слуцкой  бригады  стрельцов  БНР» -  серьёзные  исследователи   -  А. Грицкевич,  Н. Стужинская,  А. Жук  -  называют  совсем  иных  лиц.  Возможно  и  даже  скорее  всего,  в  «деле  №54»  речь  идёт  не  о  всей  бригаде  целиком,  а  о  более  мелких  её  подразделениях  -  полк  или  даже  батальон;  последнее  наиболее  вероятно,  если  исходить  из  указанной  в  деле  численности  личного  состава  -  400  чел.,  что  как  раз  соответствовало  бы  численности  личного  состава  батальона.  Да,  в  этих  масштабах  фигуры  Маглыша,  Кахановича  и  Залесского  могли  быть  вполне   значимы  и  заметны.   Предполагаю  также,  что  одним  из  «бывш.  офицеров,  фамилии  коих  остались  неизвестны»  являлся  Онуфрий  Неронский,  упоминаемый   в   книжке  А. Жука  как  один  из  17  членов  Слуцкой  Рады.
         Что  касается  Листопада,  то  он  в  кругах  слуцких  «инсургентов»  мог  иметь  определённый  авторитет  как  депутат  Белорусского  съезда  Слутчины  и  как  избранный  этим   съездом  член  («сябра»)  Рады,  но  основная  его  «контрреволюционная»  известность  связана,  как  мне  кажется,  с   более  поздними  событиями  середины-конца  1920-х  годов.
        Судя  по  материалам  дела, следствие,      «сторона»   обвинения  - а   другой-то  никакой  «стороны»  и  не  был  -   не  располагали  никакими  подлинными  документами  Рады  и   Бригады,  которые  были  своевременно  вывезены  их  руководством  за  рубеж  и находились   вне  досягаемости  для  мелких  сошек  из  местного  ОГПУ,  а  у  крупных  в  центре  было  много  «дел»  и   поважнее   какого-то  там   Слуцка.  Однако  продолжим   подлинный  текст  обвинительного  заключения):
      
      Допросами  ряда  свидетелей  \которых  при  более  внимательном  просмотре  дела  №54  я  насчитал  22, тогда  как   по  более  «ранним»  моим  подсчётам  их  насчитывалось  39\,  -  бывш.  рядовых  участников   банды   «Белорусская   Рада»    \банда-то  бандой,  но  уже  пишут  «Рада»  с  большой  буквы!\,   с_агитированных  \черта  внизу  обозначает  отсутствущий  апостроф  - В. М.\  и  вовлечённых  туда  МАГЛЫШОМ  И  ДРУГИМИ,  установлено,  что  после  отступления  из  Слуцка  белополяков,  банда  «Белорусская  Рада»  занимала  город  Слуцк  ещё  2-3  дня,  производя  грабежи  и  терроризируя  мирное  население  города,  главным  образом  евреев.  Под  натиском  красной  армии,  банда  бежала  и  остановилась  в  40  \верстах?\  от  Слуцка,  в  местечке  Семежево,  где  вступила  в  бой  с  Красными  частями,  но  была  разбита;  часть  ее  разбежалась,  а  часть  во  главе  с  руково\дителями?\  скрылась  на  территор.  Польши,  откуда,  по  заданиям  польского  командования,  производила  частые  налеты  на  небольшие  красноармейские  части  погран.   охраны,   убивала  отдельных  красноармейцев  и  часов\ых?  уво\дила  в  Польшу  лошадей,  уносила   снаряжение  и  оружие   убитых.  Банда  содержалась  на  средства  Польши  и  продолжала  свои  диверсионные  действия  вплоть  до  заключения  мирного  договора  между  Польшой   \так  в  тексте\   и  СССР  \второе  «о» напечатано  поверх  «у»\,  по  коему  \последнее   словечко  -  своеобразная  «фишка»  данного  документа!  - В. М.\  Польша  обязывалась   распустить  все  диверсионные   банды  у  себя.        В  результате  «Белорусская  Рада»  распалась,  членам  ее  польвластями  было  предложено  остаться  в  Польше  на  разных  должностях,  при  чем,  руководители  в  том  числе  и  МАГЛЫШ,  а  также  и  некоторые  из  рядовых  членов  банды  остались  в  Польше,  а  большинство  в  разное  время  нелегально   перешло  обратно  в  СССР,  по  месту  своего  прежнего  жительства.
        Из  руководителей  банды  - КАХАНОВИЧ  и   ЗАЛЕССКИЙ  остались  в  Польше  навсегда,  МАГЛЫШ   Наум  и  ЛИСТ\А\ПАД  Георгий   некоторое  время  работали  в  качестве  учителей  в  Польше,  невдалеке  от  госграницы,  при   чем  в  период  1921-22 г.\?\  МАГЛЫШ  Наум   нелегально  пробрался  в  СССР  сначала  временно,  «с  целью  ознакомиться  с  положением  здесь»,  как  он   впоследствии  сам  рассказывал  об  этом  одному  из  свидетелей  по  данному  делу.  Госграницу  из  Польши  в  СССР  МАГЛЫШ   Наум  переходил  в  районе  гор.  Минска,  первые  месяцы  скрывался  у  знакомого  священника  в  Борисовском  уезде,  на  дочери  коего \!\  впоследствии  женился.  Прожив   несколько  месяцев  у  священника   в  Борисовском  уезде  и  получив  там  каким-то  образом  документы,   МАГЛЫШ   пробрался  к  родителям  в  дер.  Варковичи,  Слуцкого  р-на,  где  и  жил  некоторое  время,  тщательно  скрываясь,  после  чего  снова  уехал  в  Борисовский   уезд.   Спустя   некоторое  время  опятьприехал  \сказывается  усталость  при  печатании  на  машинке  под  диктовку  следователя  - В. М.\  к  родителям  в  дер.  Варковичи  и  пожив  немного,  хотел  было  снова  уехать  в  Борисовский   уезд,  но  в  это  время  в  поездах  на  участке  Слуцк – Осиповичи  производилась  каждый  раз  тщательная   проверка  документов  пассажиров.  Не  надеясь  на  свои  документы  и  опасаясь,  что  его  задержат   в   пути,   МАГЛЫШ  Наум,  воспользовавшись  тем,  что  его  односельчане  -  МАГЛЫШ  Ефим  и   ПРОКОПОВИЧ   Григорий  (быв. Рядовые  члены  «Белор.  Рады»  к  этому  времени  вернувшиеся  из  Польши)  -  состоят  конвоирами   конвойной  команды  Слуцкого  военкомата,  -  договорился  с  ними,  что  они  провезут  его  в  арестантском  вагоне,  под  видом  арестованного.-         Во  время  проверки   документов  на  уч-ке  Слуцк - Осиповичи,  одним  из  работников  ЧК \?\,  МАГЛЫШ  был  заподозрен   и  арестован,  так  как  случайно  было  замечено,  что  у   него  на  подклейках   /подмётках?\  сапог  имеются  польские  клейма.  \вот   что  значит   ненадлежащая  «шпионская»  выучка !  - В. М.\   Со  ст.  Осиповичи  задержавший  МАГЛЫША  сотрудник  ЧК \?\  поехал  на  Гомель,  а  МАГЛЫШ  вместе  с  другими  задержанными  и  арестованными   был  направлен  на  Минск,  куда  поезд  прибыл  ночью.  На  ст.  Минск,  воспользовавшись  суматохой  при  высадке  арестованных   и  задержанных  за  безбилетный  проезд,  МАГЛЫШ  Наум   присоединился  к  группе  задержанных  за  безбилетный  проезд  и  уплатив  штраф,  был  отпущен.  (См.  л.д.  №  16, 17,20, 21 и 23).  \вторые  цифры  в  номерах  зачёркнуты  и  переправлены:  14,15,  далее  неразб.  – В. М.\
        Спустя  некоторое  время,  в  период   1923  года,  МАГЛЫШ  Наум  уже  открыто,  вместе  с  женой -  дочерью  священника  \а  как  же  без  назойливого  повторения?  это  же  отягчающее  обстоятельство!  А   если  бы  они  дознались  ещё,  что  этот  «священник»   состоял  при  «царском  режиме»  сидельцем  в  «монопольной»  лавке  и  спаивал  сельских  пролетариев,  то-то  было  бы  шуму!  -  В. М.\  Борисовского  уезда -  приехал  в  дер.  Варковичи  и  поселился  у  своего  отца.  Первое  время  занимался  самогонокурением  \вот  откуда  оставшийся  на  всю   жизнь  высокий   отцовский  «профессионализм»  в  этом  деле!\,  а  потом  устроился  школьным  работником  дер.  Варковичи.
       В  это  время  соратник  /высокое  слово!\  МАГЛЫША  по «Белор. Раде»  ЛИСТ\А\ПАД  Георгий,  перейдя  нелегально  госграницу  из  Польши  в  СССР,  состоял  учителем  в  одной  из  школ  семилеток  в   гор.  Слуцке.  Между  ЛИСТАПАДОМ  и  МАГЛЫШЕМ  в  это  время  существовала  самая  тесная  связь.  Бывая   у  родителей  в  дер.  Варковичи,   ЛИСТАПАД  всегда  заходил  к  МАГЛЫШУ,  а  МАГЛЫШ  при  поездках  в  Слуцк,  всегда  посещал  ЛИСТАПАДА  Георгия.
         В  1924   году  ЛИСТ\О\ПАД  Георгий  органами  ОГПУ   был  арестован  за  шпионскую  деятельность  в  пользу  Польши  и  создание  в  гор.  Слуцке  и  Слуцком   окру\ге?\  подпольной  антисовесткой   \усталость  «машинистки»!\  организации,  известной \?!\  под  названием  «Листопадовцев».  Эта  организация  имела  своей  целью  свержение  Соввласти  в  Белоруссии  и  учреждение  автономного  Белорусского  государства  с  ориентацией  на  Польшу  \трудно  сказать,  является  ли  такая  ориентация  «нетрадиционной»!  - В. М.\,  где  Листопад  имел   нелегальные  связи,  передавая  туда  сведения  шпионского  характера.  За  означенную  деятельность  ЛИСТАПАД  был  приговорен  к    \неразб.\  годам  лишения  свободы,  каковое   наказание недавно  отбыл  и  проживает  в  данное  время  где-то\?!\  в  Минске.
       Года  2-3  тому   назад  \потрясающая   «точность»  для  обвинения  в  уголовном   деле!  -  В. М.\     МАГЛЫШ  Наум  из дер.  Варковичи  был  переведен  учителем  в  дер.  Чапели,  где  и  учительствовал  с  женой  до  последнего   времени.  Приезжая  в  дер.  Варковичи  к  родителям  и   встречаясь  с  односельчанами -  МАГЛЫШ  вел  среди  крестьян  анти\сов.  Агитацию,  высказываясь:  «Советская  власть – это  дурман  для  народа.  Она  душит  крестьян  непосильными  налогами,  во  много  раз  превосходящими  бывш.   царские  подати.   Утверждая,  что  земля  отдана  крестьянству  в  пользование  бесплатно,   Советская  власть   врет,  ибо  платя  из  года  в  год  огромные  налоги,  крестьянство  все  время  выкупает  у  власти  свою  землю  и   не  может  выкупить».  \Тут,  как  говорится,  и  добавить-то  нечего:  сказано  коротко  и  по  существу  самое  главное  и  слишком  очевидное;  что  называется,  не  в  бровь,  а  в  глаз;  такое  никому  не  прощается !  - В. М.\
      По  месту   своего  жительства  и  службы  МАГЛЫШ   Наум   имел  связи   исключительно  с  анти\сов.  Настроенным  кулачеством,  с  лицами  духовного  звания  \это  он-то,  убеждённый  атеист?\,  а  также  с  бывш.   управляющ.   помещичьего  имения  -  ЖИВАЛОВИЧЕМ   Сергеем,  каковой \!\  за  злостную  агитацию  среди  крестьянства  в  период   пробных\?\   маневров  РККА,  был  недавно  арестован  органами  ОГПУ  (см.  л.д.  №  17, 18, 20,  21, 23, 24, 27 и30).
        Допрошенный  в  качестве  обвиняемого  по  данному  делу  гр-н  МАГЛЫШ  Наум  виновным  себя в  пред_явленном  ему  обвинении  не  признал,  показав,  что  никакого  участия  в  организации  банды  «Белорусская-Рада»  не принимал,  в  Польшу  не  уходил,  а  попал   туда  в  качестве  военно-пленного,  в  качестве  такового   \неразб.\  вернулся  из  Польши  оффициально,  связи   с   ЛИСТ\О\ПАДОМ   не  имел   и  не  имеет.  (  см.  л.д.  31  V\?\  32).
       На  основании  вышеизложенного  гр-н   МАГЛЫШ  Наум   Дмитриевич  36-ти  лет  по  происхождению  -  из  крестьян  дер.  Варковичи,  Слуцкого  р-на,  Бобруйского  окр.,  по  национальности   белорусс,   бывш.   офицер  царской  армии  \да,  это,  пожалуй,  правда:  он  получил  чин  прапорщика  в   декабре  1916,  т.е.  ещёе  «при»  царской  власти,  за  2 - 3  месяца  до  отречения  царя  Николая  от  престола  -  В. М.\,  в  настоящее  время  по  должности  учитель,  семейный  \трое  детей!\,  беспарт.,   не  имущий  \что  да,  то  да!\,  окончил   2-х  классное  училище,  несудим,  проживает  в  дер.  Варковичи,  Слуцкого  р-на.
        ОБВИНЯЕТСЯ  в  том,  что  дважды  дезертировав  из  рядов  Рабоче-Крестьянской  Красной  Армии  и  находясь  при  польоккупации  Белоруссии  на   территории,  занятой  польвойсками,  как  бывш.  царский  /!\  офицер  активно  участвовал  в  организации,  по  заданию  польского  командования,   политической  банды  \что  за  монстр  такой?\  под  именем  «Белорусской  Рады»  в  Слуцком  уезде;  в  составе  указанной  банды  активно  боролся  с  Кр.  Армией;  уйдя  закордон,  совершал  оттуда   налеты  на   Совтерриторию;   возвратившись  нелегально  в  СССР  и   избежав  наказания,  имел  тесные  связи  со  своим   соратником  по  «Белорусской  Раде»   ЛИСТ/О/ПАДОМ,  осужденным  на  ПЯТЬ  лет  за  шпионскую  деятельность  в  пользу  Польши  и   создание  подпольной  организации  «Листопадовцев»,  для  свержения  Соввласти   в  Белоруссии;  среди  крестьянства  вел  \это   уже  о  Маглыше\  антисоветскую  агитацию, - т.е.  в  преступлениях,  предусмотренных  ст.  ст.  66  \а  вначале  была  68-я ?\  и  72-а  УК  БССР  редакц.   1928  года.-
       Принимая  во    внимание,  что  виновность  МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  доказана\???!\  свидетельскими    показаниями  \казалось  бы,  «стоп»  и  довольно:  расстрел  или  «10  лет  без  права  переписки» !  Но  нет:  ведь  к  этому  времени  ещё  не  написана\?\и   не  введена  в  действие  пресловутая  ст.  58,  и  потому  «продолжение  следует»\    и  что  самый  факт   нелегального  перехода  им  госграницы  из Польши  после  ухода  туда  с  диверсионной  \?  ведь  только  недавно  она  ещё  называлась  «политической»\  бандой,  а  также  факт  связи   его  с  осужденным  за  шпионскую  деятельность  ЛИСТ\О\ПАДОМ,  являются  \а  теперь  ВНИМАНИЕ:  далее    делается   некий  юридический  «кульбит»!\   крайне  подозрительными  по  шпионажу,  что  проживая  в  непосредственной  близости  от  границы  с  Польшей,  МАГЛЫШ  Наум  легко  мог\!\  и  может\!\  быть  использованным  в  качестве  резидента  польской  контрразведкой  и   организатора  резервных  диверсионных  банд,  и   что  дальнейшее  проживание  его  в  приграничной  полосе  является  крайне  нежелательным   \т. е.  вместо  недоказанных  реальных  преступлений  в  качестве  некоего  суррогата   вместо  настоящего    обвинения  с  перечислением  всех  преступных  деяний  обвиняемого  выдвигаются   некие домыслы,    предположения  и  даже  пожелания!  -  вот  это  «юриспруденция»!  -  В. М.\
                П  О  С  Т  А  Н  О  В  И  Л  :
        Следственное   дело  за  №  54  на  «  36  «  полул.  Через  ДТООГПУ   Зап.  ж.д.  направить  на  рассмотрение   Особого   Совещания  при  Коллегии  ОГПУ  с  просьбой   о  выселении  МАГЛЫША  за  пределы   Белоруссии.
    /Т.е.  по  существу  вместо  предполагаемого   сурового   уголовного  наказания  за  вооружённый  мятеж,  участие  в  «незаконных  вооружённых  формированиях»,  «убийства,  грабежи»   и  т. п.  -  вместо  всего  этого      следственный   орган  испрашивает    административную  меру.   Как  говорится,  много  движений  -  и  никаких  достижений!  Смех  да  и  только!  Не  смешно  только  самому  Науму  Маглышу  -  В. М.\

ОСОБЕННОСТИ  СОВЕТСКОГО   СУДОПРОИЗВОДСТВА
            Когда  я  -  ещё  в  «Болшом  доме» -  листал  дело,  меня  по-настоящему  поразил  один  документ.  Он  исходил  как  раз  от  какого-то  надзирающего  органа,  может  быть,  от  того  самого  гомельского  прокурора.  Сфотографировать  этот  документ  мне  не  позволили.   В  документе   в  довольно   категоричных  выражениях  указывалось  приблизитедьно  следующее:   следствие  по   делу  Маглыша  Н. Д.  проведено   неудовлетворительно,  вина  подозреваемого  по  существу  не  доказана  ни  по  одному   из  пунктов  предъявленного  ему  обвинения,  вследствие  чего  последнее  как  бы  повисает  в  воздухе  и  требует,  таким  образом,  дополнительного  расследования  и  более   убедительных  доказательств.
         Выходит,  что   в  советской  юриспруденции  образца  1929  года  ещё  соблюдались  какие-то  «приличия»,  хотя  бы  и  чисто  формальные,  и  до  полного  произвола  в  этой  сфере  ещё  не  дошли.   Однако   несмотря  на  строгий  окрик  сверху  органы  ОГПУ ,  как  я  понял,    не  бросились  тотчас  исполнять   это  предписание   «сверху»   и  доследовать  «сырое»  дело;  оно  пошло  дальше  в  прежней  кондиции,  то  есть  в  уже   представленном  виде.
           Для  обвиняемого  это  был,  пожалуй,  наилучший  исход .  Случись  иначе,  если   бы  все  вменяемые  Маглышу   Н. Д.  эпизоды  были  подкреплены  доказанными  фактами,  всё  могло  бы  принять  совсем  другой  оборот,  намного  более  серьёзный.  Но  вся  документальная  база   по  деятельности  «Белорусской  Рады»  и  её  вооружённых  сил  находилась  для  следствия  вне  зоны  его  досягаемости,  в  Вильно,  где  этот  архив,  кажется,  обретается  и  по  сию  пору.    Следствие испытывало  также  немалые  трудности  из-за  значительной  по  времени  отдалённости  расследуемых  событий:  как-никак,  а  8 -9  лет  -  это  срок   порядочный,  и  даже  самые  памятливые   не  без  труда  могут  восстановить   факты  столь  отдалённого   прошлого.  Всё  это  также  было  только  наруку   обвиняемому.
       Зато,   с  другой  стороны,  не  было  недостатка  в  численности  свидетелей,  вызвавшихся,  согласившихся  или  вынужденных  давать  показания.  Их  было  более  двух  десятков.   При  чтении  протоколов    допроса  свидетелей  фотографировать   эти  протоколы  мне  не  разрешили,  кроме  протокола   допроса  супруги  обвиняемого  Маглыш  Евгении  Исидоровны  (моей  будущей  мамы). 
       В  показаниях  свидетелей  поражала  прежде  всего  мелочность  руководивших  ими  мотивов  и  вообще  чувств:  нескрываемая  зависть,  подозрительность,  мнительность  и  мстительность,  способность  привирать,  заискивание  перед   властью.   Впрочем,  не  было  ничего  такого,  что  выходило  бы  слишком  далеко  за  пределы  обычной  человеческой  природы:  вообще    слаб  человек,  а  порой  и   мерзок.  Почти   каждый  знает  это,  но  не   каждый  о  и  по  себе.
           Спустя  какое-то  время  после  ознакомления  с  этим    уголовным  делом   из   Архива  КГБ   Республики  Беларусь,  уже  после  того,  как  в  моём  сознании   «отстоялись»    общие  впечатления  от    него,  я  вдруг  осознал,  что    обвиняемый   Н. Д. Маглыш  не  только  нигде   и  ни  в  чём  не  признал  своей  вины,  не  только  выстроил  выгодную  и  достаточно  непротиворечивую   «хронологию»  и  логику   событий,  в  значительной  мере  им  самим  выдуманную,  но  тем  не  менее  ничем   не  опровергнутую  со  стороны  следствия,  державшегося  в  целом,  надо  сказать,  более  истинной  канвы  событий,  однако  крайне  невыгодной  и   нежелательной  для  обвиняемого.
         Такая  позиция  последнего  и  его  тактика  поведения  на  следствии  вполне  объяснимы:  вам  нужно  -  вы  и   доказывайте,  а  я  буду  отрицать  до  последнего  предела,  пока  меня  не  припрут  (чтобы  затем  поставить!)  к   стенке. Это  вполне  соответствует  этическому  принципу,  закреплённому  и  в  русском  устном  народном  творчестве:   «На   себя  не  наговаривай,  а  с  друга  сговаривай»,   -  так  гласит  пословица.  Ведь  и  в  самых  передовых  странах  обвиняемый  вправе  отказаться  от  дачи  показаний  против  самого  себя.  Но  удивительно,  что  эта  идея  о  презумпции  невиновности   незримо  присутствовала  в  умах  и  обвиняемого,  и  обвинителей  в  СССР  в  1929  году,  когда  она  вряд  ли   была  прописана  в  тогдашнем   советском  законодательстве,  где  главенствовал  принцип  «революционной  целесообразности».    Так  что  совсем  неудивителен  тот  факт,  что  обвиняемый  всячески   стремился  избежать  наказания,  выгораживая  себя  от  предъявляемых  обвинений  всеми  правдами  и -  в  значительной  мере -  неправдами.
       Но  потом  я  вдруг  обнаруживаю,  что  тем  самым  он  спасает  не  только  себя,   но  и  других,  как   теперь  выражаются,  «подельников»,  в  отношении  которых  он  ни  разу  не  дал  следствию   ни  малейшего    повода  «зацепиться»:  сплошь  «нет»,  «не  было»,  «не  поддерживал»,  «не  состоял»,  «не  участвовал».    Ни  про  Неронского,  ни  про  Кахановича,  ни  про  Залесского,  ни  даже  про  Юрку  Листопада,  которого  знал   как   облупленного:  соседи  ведь  и  «коллеги»  по  учительскому  цеху.  Тут  не  один  только  «уголовный»  интерес  преследуемого  следствием  человека,  не  только  профессиональная  и   идейная  солидарность,  не  только  офицерские  представления  о  чести,  но  ещё  и  несомненная  этическая   глубина  самой  натуры  подследственного:  «на  себя  не  наговаривай,  а  с  друга  сговаривай».   Особенно  остро  и  чётко  ощущается   это на  фоне  словоохотливых  излияний  людей,  свидетельствовавщих  против  него  самого  (хотя  бы  в  показаниях   того  же  Онуфрия  Неронского).  Это  ли  не  повод  для  истинного  уважения?
       Прежде  чем  приступить  к  изложению  «приговора»,   имеет  смысл процитировать  ещё   два  документа  из  дела,  имеющих  непосредственное  отношение  к  теме  «Особенности  советского  судопроизводства».  Во-первых,  потому  что  они   очень  ярко  характеризуют  «дух  эпохи»,  во-вторых,  именно  они  послужили,  видимо,  своеобразным    толчком  к  возбуждению  описыаемого  дела.  \см.  ПРИЛОЖЕНИЯ  №№ 4, 5    -  ВЫПИСКИ   и   СВИДЕТЕЛИ\

«П Р И Г О В О Р»,    или    ГОРА    РОЖДАЕТ    МЫШЬ
         Конец  -  делу  венец, -  говорят  в  русском  народе.  И  правда:  если  какое-то  дело  не  доведено  до  конца,  это  просто   значит,  что  оно  не  сделано.  Понятно,  что  эта  универсальная  «формула»  применима  и  к  нашему  случаю.  Чем  же  может  закончиться,  чем  должно  увенчаться  уголовное  дело  как  не  приговором?  Ибо  только  в  нём,  в  этом  заключительном  «аккорде»  обретает  законченный  смысл  и  становится  понятной  вся  ранее  звучавшая  «музыка»  следствия.  Это  такой  значимый  этап  любого  дела,  что  его  не  обходит  вниманием  и  уголовный  фольклор.  Знатоки  его  могут  привести  тому  массу  примеров,  мне  же  приходят  на  память  только  слова  из  одной  «блатной»  песенки,  обращённые  к  любимой;  в  них  концентритуется  внимание  именно  на  этом  «аспекте»:  «Как  бы  ни  был  мой  прИговор  строг,\  я  вернусь  на  знакомый  порог\  и,   тоскуя  по  ласке  твоей,\  я  тебя  обниму…» …»/
               
      Перед  «оглашением   приговора»  имеет  смысл   хотя  бы  ненадолго  вернуться  к  делу,  чтобы   посмотреть,  что   же  набирается   там  «в  сухом  остатке».  Получится  приблизительно  следующее:    1)  да,  офицер  старой «цврской»   армии,  но бывший;   2)  да,  какое-то  время  скрывал  офицерское  звание,  но  не  «штабс-капитан»,  а  всего  лишь  прапорщик;  3)  да,  «не  рвался»  служить  в  РККА,  что  в  деле  квалифицировано  как  троекратное   дезертирство; 4)  вроде  бы участвовал  в  антибольшевистском  националистическом   выступлении  и  с  оружием  в  руках  сражался  с  «красными»,  что,  однако,  не  подтверждено  никакими  документальными  свидетельствами;  5)  да,  «не  восхищался»   советской  властью,   критиковал    её  политику  в  «крестьянском  вопросе» ,  «враждебно  относился  к  бедноте»  (читай:  к  лодырям  и  бездельникам).  Чуть  было  не  упустил  из  внимания  самое  главное  -  пункт  6)  шпионско-диверсионная  деятельность  по  заданию  польских  спецслужб.
         Не  так  уж  и  мало,   если  разбираться  всерьёз,  скажу  я  вам!  А  в  итоге  получается,  что   гора  родила  мышь:  за  все  свои  прегрешения  вольныя  и  невольныя  обвиняемый  Маглыш  Н. Д.  назван  всего  всего  лишь  «лицом  неблагонадёжным» .   Но  никакого  шпионажа  в  пользу  Польши,  никаких  заданий  польской  контрразведки,  никаких  связей  с  польским  командованием! Это,  в  общем-то,  не  что  иное,  как  полный  крах  четырёх-пятимесячного  следствия
    Надо  признаться,  что,  говоря  в  Приложении   №   Дело   Н. Д. М.  про  «полулисты»  73  и  79,  я   ошибался:  в  более  высокой  инстанции  дело  приросло  ещё несколькими  страницами.  Вот  передо  мной   «полулист» \?\ №78:
           ВЫПИСКА  ИЗ  ПРОТОКОЛА  № 4    Заседания   Тройки  при    ПП    ОГПУ  по  Б. В. О.  от   9  февраля – 1930г.
 С Л У Ш А Л И:  13.  Дело №  10947,  по  обвинению  гр-на   МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  по  72  ст.  УК  \БССР?\   и  ст.  68\10  УК  РСФСР.   
П О С Т А Н О В И Л И:   Гр-на  МАГЛЫША  Наума   Дмитриевича  заключить  в  концлагерь,   сроком  на  ТРИ  года,  считая  срок  с  13\Х -29г.    
СЕКРЕТАРЬ    Подпись  \Иоэль\
  Разумеется,  сей  вердикт  скреплён  гербовой  печатью  высокого  «органа» .
            Как  явствует  из  документа,  «тройка»  функционировала  отнюдь  не  при  каждом  органе  ОГПУ,  а  только  при  каких-то  «высших»,  как   в  данном  случае,  при  Белорусском  военном  округе.  Члены  «Тройки»  не  поименованы  и  не  названы  по  должностям,  но,  насколько  я  знаю,  обычно  в  неё  входили  представитель  партийного    органа  либо  представитель  исполнительного  органа  советской  власти,  представитель   судебного  органа  в  лице  прокурора  соответствующего  уровня,  а  возглавлял  её    «уполномоченный»   соответствующего   органа  ОГПУ.
          Надо  признать,  что  хотя  следствие  велось   исключительно  в  интересах  этого  внесудебного  органа  -  «тройки»,  разбирательство  производилось  довольно  тщательно:  ведь  надо  же  было  не  просто  создать  видимость  напряженной  работы,  но  и  чем-то  ещё  заполнить  эти  пять  месяцев  со  дня  ареста  13  сентября.
           Вспоминая  и  рассказывая  о  времени,  проведённом  в   гомельской тюрьме  (Исправтруддоме)  под  следствием,  отец  ни  разу  не  упомянул  о  каких-либо  грубостях  следователей  или  надсмотрщиков,   тем  более  о  каких-то  «особых  методах»  допросов,  жестокостях,  не  говоря  уже  о  пытках.  Видимо,  советские  следователи  той  поры  уже  немного  излечились  от  революционной  чумы,  когда  справедливость  расправы  определялась  исключительно   «революционной  целесообразностью»;   они  уже   пытались  казаться  цивилизованными,  гуманными   и  ещё  не  впали  в  то  неистовство  и  безумие,  которое  в  1937  - 39  гг.  стало  предвестником  их  собственного  скорого   и   обязательного   конца.      Да  и  не  того  «калибра»   деятель  был  Н. Д.  Маглыш,  чтобы  искать  к  нему  какие-то   особые  подходы,   применять  изощрённые  пытки  и  т. п. 
          Принимая  во  внимание  тот  факт,  что  он  предстал  не  перед  судом  присяжных  и  не  перед  «народным  судом»  (хотя  в  фашистской  Германии  суды  тоже  назывались  народными,  что  подразумевало,  видимо,  их  прерогативу  выявлять  «врагов  народа»),  а  перед  вышеупомянутой  «тройкой»,  где  не  было  ни   защиты,  ни  права  на  обжалование,  а  также  учитывая   невыдуманность  всех  предъявленных  ему  обвинений,  c  учётом  всего  перечисленного  избранную   и   определённую   для  него  «тройкой»  меру  наказания   нельзя  назвать  ни  чрезмерной,  ни  даже  суровой;  её  скорее  можно  считать  даже  справедливой,  а  если  вспомнить,  как  «расщедрилось»  ОГПУ  в  37-м,   то   даже  мягкой.  Хотя  в  момент  её  оглашения  самому  Науму  Маглышу,  скорее  всего,  так  не  показалось.  Да  и  скажите  мне,  кто  и   когда  из  обвиняемых  считал  суд  над  собой  праведным,  а  приговор  справедливым  или  хотя  бы  взвешенным?
         Но  вот  по  прошествии  многих  лет  и  десятилетий    Наум  Маглыш,  как  бы  дело  ни  обстояло  тогда,  в  30-м,  никогда  не  считал  себя  «незаконно  репрессированным»,  невинной  жертвой  тиранического   режима  и  прочее  тому  подобное,  как  это  «объясняли»  многие  из  побываших  в   т. н.  «сталинских»  лагерях,  особенно  же из  числа  партийно-советских  функционеров.   В  этом  отношени  на  таком   общем  фоне   он  вообще   выглядел  настоящей  «белой  вороной».   На  обе  реабилитации  - 1956  и  1989  годов – у  него  была  одна и  та  же  реакция,  сводившаяся  приблизительно  к  следующему:  что  касается  меня,  то  я  был  осуждён  и  наказан  за  дело,  так  как  с  оружием  в  руках  выступил  в  рядах воинских  формирований   против  власти,  которую  считал  незаконной,  а  такого  не  потерпит  ни  одна  власть;  но  победа  была  не  на  нашей  стороне;  и  реабилитировать  меня  не  в  чем,  так  как  я  не  имел  поражения  в  своих  гражданских  правах   и   на  мне  «не  висела»  даже  судимость,  которая  оказалась  каким-то  образом   «погашена»  ещё  раньше.    Гордый  он  был  человек,  и  государственную  подачку  в  виде  реабилитации  принять  отказался.  Впрочем,  само  государство  этот  «афронт»  совершенно  не  заметило.   Может,  оно  и  к  лучшему?

        Что  ещё  можно  сказать  по  поводу  последнего  документа, т. н.  «приговора»?  Неясно,  присутствовал  ли  при  его       оглашении   сам  обвиняемый   или  этот  «приговор»  выносился  заочно,  чего  я  вовсе  не  исключаю.  Никакого  тебе   «именем  БССР»,  а  просто  и  скромно,  как  на  профсоюзном  собрании:  «слушали»  и  «постановили».  Одну  из  статей  поменяли  с  66  на  68    и  уточнили  пунктом  10.  Что  за  таинственное  ПП  упоминается  в  этом  документе,  не  вполне  ясно.  Постоянное  Присутствие  -  что  ли?  Ну  и,  конечно,  обязательный  элемент  декорации -  какая-нибудь  «экзотическая»  фамилия,  в  данном  случае – Иоэль  (вполне  библейско-эпическая  по  звучанию,  что   тоже  придаёт  официальной  бумаге  некий  дополнительный  колорит). «Концлагерь»  звучит  довольно  угрожающе,  но  зато  незначительная    длительность  «срока»   должна  вселять  некоторый   «оптимизм».
     Вероятно,  на  относителтной  мягкости  «приговора»  сказалось   взаимо-нейтрализующее  воздействие  двух «наслаивающихся»   в  документе «чёртовых  дюжин» (да  ведь  и  первичный   обыск  был  произведён  13-го  числа!)  .  И  вот  как  после  этого  не  поверить  в  приметы?   Или  правда  в  том,  что  они  действуют  и  в  отношении  тех,  кто  в  них  не  верит ?   Или  это  чистая  нумерология? Или  и  то,   и  другое,  и  третье  в  каком-то  их  совокупном  взаимодействии?..


Глава  6.    НА   БЕЛОМОРКАНАЛЕ
   В тюрьму  широка  дорога,  а  из  тюрьмы - тесна.               

  СНАЧАЛА   НЕМНОГО   О    СОВЕТСКОМ  «КУРЕВЕ»,   НО   НЕ  ТОЛЬКО…               
            Этот  мотив  (о  канале)   должен  лишь  оттенять  главную  «мелодию»,  выполнять  роль  своеобразного  «обертона»  в  раскрытии  основной  темы;  на  ББК  Наум  Маглыш   не   попал:  трасса  будущего    канала  пролегала  несколько  восточнее   тех  мест,  по  которым  предстояло  перемещаться    ему  в  ближайшие  два  с  половиной  года).
     География   жизни   Наума  Маглыша  пока  что  довольно-таки  проста:  Беларусь (Слутчина) -  Дальний  Восток  (нынешняя  Амурская  область) – Волынь  и  Прикарпатье  (Юго-западный  фронт)  - опять  Беларусь -  «эммиграция» -  полулегальное  возвращение   в  СССР  из  Западной  Беларуси -  перемещения  по  службе  в  РККА   (Слуцк – Дрогобыч – Лида -  Киев) -  учительство  на  Слутчине -  5-месячная  «отсидка»  под  следствием  в  Исправтруддоме  (Гомель) .  А  теперь  вот  предстояло  переместиться  в  «места  не  столь  отдалённые»,   но  довольно прохладные,   и  под  конвоем…         
     Эти  края  в русско-советском  дискурсе  принято  называть   «местами  не  столь  отдалёнными»  независимо  от  того,  как  близко  или  как  далеко  в  действительности  они  отстоят  от  пункта  отправки:  иногда  это  может  быть  напротив  собственного  дома  (как  в  анекдоте  про  Хайма),  а  иногда  где-то  у  чёрта  на  куличках,  чуть  ли  не  на  краю  света.  В  данном  случае  «не  столь  отдалёнными»  они  были  почти  в  буквальном  смысле:  всего-то  каких – нибудь  полторы  тысячи  километров  к  северу  от   родных-привычных.
          Самым  северным  пунктом  в  этом  маршруте-этапе   была   ст.  Кандалакша  (название  которой  в  данном  контексте  очень  уж  напоминает  о  позвякивании  кандалов,  на  самом  деле  отсутствующих) , а  это  как-никак  уже  за  Полярным  кругом.  Потом  последовали  послабления  и  постепенное  смещение  к  югу:  Княжая  (губа  или  ж\д  станция?),  Май-губа   и  т. д.  вплоть  до  Подпорожья  на  реке  Свирь,  что  в  нынешней  Ленинградской  области,  хотя  и  на  крайнем   её   северо-востоке.
         Слова   и  понятия   «Беломор»  и  «зэк»   много  значат  в  русском  сознании  даже  ещё  и  сегодня,  не  говоря  уж  о  том,  что  вовсе  не  изжит  и,  так  сказать,  подстилающий  их  материальный  субстрат,  иначе  говоря,   обозначаемые  этими  словами  явления.  На  полках  табачных  киосков  и  сейчас  ещё  можно  увидеть  иногда  папиросы  «беломор»  в  характерной  бумажной  «пачке»,  несущей  на  себе  изображение  трассы   знаменитого   Беломорско-Балтийского  канала,  изображение  которой  здесь  весьма  схематично,   ибо  как  вместить  на  50  кв.  см.  поверхности  пачки  тысячекилометровые  просторы  советской  Родины.
          Эти  папиросы  долгое  время  имели  репутацию  крепкого,  достойного  «настоящих  мужчин»,  и   доступного  курева.  Содержащая  25  папирос  пачка   стоила  в  последние  советские  годы    22  копейки  (как  2  палочки  «эскимо»),  и  средне-умеренному  курильщику  её  хватало  обычно  на  2  дня,  что  не  особенно  било  по   скромному  семейному   бюджету.
       Более  «престижными»,  т.  е.  более  дорогими,  считались   только  папиросы  марок  «Любительские»,  «Казбек»  да  ещё  «Герцеговина  Флор».    Про  последние  шла  молва, будто  бы  табаком  из  них  набивает  свою  легендарную  трубку  сам   «товарищ   Сталин»,  а  это,  сами  понимаете,  в  сознании  среднего  советского  человека  значило  много… 
        Всё  остальное  «курево»  (до  появления  в  СССР  сигарет)  было  дешевле  и ,  соответственно,  в  обратно  пропорциональной  зависимости  гаже:  сначала  «Дели»,  «Звезда»,  потом  сменившие  их  «Норд»,  позже  «Север»  и  «Прибой»  (этот  получил  в  народе  презрительное  наименование  «гвоздики»).  В  какой-то  момент,  точно  не  помню,   появились  наконец  и  сигареты  (естественно,  без  фильтра):  «Прима»  в  ярко-красной  пачке  и  «Памир»  в  серо-коричневой.    Да, …
        Но  мы  же  о  « Беломорканале»,  (не  путать  с   самим  Беломорско-Балтийским  каналом) -  таково  полное  название  этого  подлинно  советского  «бренда»,  действительно  культового  курева  эпохи:    «верность»  курильщика  именно  этим  папиросам  - это  было  своего  рода  проявление   подлинной  мужественности,  а  позднее,  когда  появились  всякие  импортные  «кэмэл»,  «мальборо»   и  пр.,  ещё  и  своего  рода  патриотизма:    у  нас,  мол,    «у  советских    собственная  гордость;  на  буржуев  смотрим  свысока».      Но  славный  советский  «беломор»  -  это  не  только  известный  табачный  бренд:  история  его  происхождения   берёт  своё  начало  в  той  эпохе   и  в  тех  местах,  где  и   когда  начиналось  строительство  канала ,  а  вернее,  целой  череды  каналов,  призванных  через  систему   естественных   внутренних  водоёмов,  рек  и  озёр,  связать,  соединить  Белое   море  с  Балтийским,  что  диктовалось  нуждами  индустриализации  и  обороны. 
          Из  тех  же  мест  и  из  того  же  времени  и  русское  словечко  «зэка»   (от  аббревиатуры  ЗК,  с  ударением  на  последнем  слоге),  искать  которое  было  бы  тщетно  в  простых  орфографических  словарях.  А  между  тем   оно  до  сих  пор  одно  из  самых  ходовых  в  некоторых  речевых  сообществах.  Этимология  его  замысловата,  но  в  конечном  счёте        возводится   к  советскому  неологизму  («новоязу»)  -  «трудармеец»,  т.е.  боец  «трудовой  армии»,  как  лицемерно  именовался  весь  контингент  лишённых  свободы  людей,  занятых  на  строительстве  этого  эпохального  сооружения.   Используемых  на  строительстве  ББК  заключённых  в  пропагандистских  целях  именовали,  соответственно,  эвфемизмом  «каналоармеец»,  а  если  точнее -  «заключённый  каналоармеец»,  сокращённо  ЗК  (зэка)… 
       Но  давайте  всё-таки  будем  поточнее,  хотя  бы  тогда,  когда  для  этого  есть  возможность  (СЭС):  «Беломорско-Балтийский  канал  в  СССР,  соединяет  Белое  м. (у  г.  Беломорска)  с  Онежским  оз. (у  г.  Повенец).  Дл.  227  км ,  ср.  глуб.  5 м,  19  шлюзов.  Начало  стр-ва  -  Сентябрь  1931.  Открыт  в  мае  1933.   Перевозки   6  млн. т (1976).»  Ну  а  из  Онежского  в  Ладожское,  а  там  и  до  Балтийского  моря  рукой  подать.
          Не  Суэцкий,  конечно,  и   даже  не  Панамский.  Но  по  Советскому  Союзу  он  в  своё  время  тоже прогремел.   Лично  Иосиф  Виссарионович  своим  посещением  его,  правда,  не  удостоил,  но   на  строительстве  Беломорканала   побывали  многие  тогдашние  знаменитости,  и  не  только  советские.  Об  этом  позаботился  «шеф»   ОГПУ  Генрих  Ягода (Иегуди,  конечно!),  который  организовал  туда  экскурсию  на  пароходе  и  в  пропагандистских  целях  пригласил   на  неё  «властителей  дум»  того  времени:  Максима  Горького,  Луи  Арагона  или  Ромен  Роллана  и  кого-то  ещё  (кажется,  Лиона  Фейхтвангера)  того  же  толка  из  симпатизировавших  СССР  и  лично  Сталину.  И  те,  конечно,  «отработали»  за  этот  вояж   своими  панегириками,  прославлявшими  «Страну  Советов»  и  «методы   перевоспитания»  преступников  в  сознательных  строителей  социализма.
       Разумеется,  в  процесс  этого  «перевоспитания»  вовлекались  многие  тысячи  рядовых  исполнителей  государственной  воли,  среди    которых  встречались  представители  любой  национальности.  Но  невозможно  пройти  мимо  того  факта,  что  на  самом  верху   всей этой  лагерной  «пирамиды»  главенствовали  евреи.  «Куратором»  строительства  ББК  выступал,  как  уже  говорилось,  сам   нарком  внутренних  дел  Генрих  Ягода,  начальником  же  стройки  являлся  Лазарь  Коган,  фигурой  несколько  меньшего  масштаба  выступал  «соловецкий  деятель»  Натан  Френкель.   Начальником  всей  системы  ГУЛАГа    назначен Матвей  Борман,  а  его  помощником   Яков  Рапопорт.  Такое  соцветие  имён  никак  нельзя  объяснить  случайным  совпадением,  и  оно  ведь  тоже  кое  о   чём  говорит…

                ОТКРЫТИЕ    АРХИПЕЛАГА,   или
         УРОКИ    ПРАКТИЧЕСКОЙ       ГЕОГРАФИИ 
    Между  прочим,  слово  «архипелаг»  А. И.  Солженицын  употребил  для  своего  известного  произведения  весьма  уместно  и  удачно.   Не  только  потому  что  остроги,  «места  лишения  свободы»  и  всяческого  заточения  людей  покрывают  собой  огромные   и  хорошо  удалённые  одна  от  другой  территории   нашего  отечества,  но  ещё  и  потому,  что  этому  слову  имманентна  часть  «-лаг»  (т.е.  «лагерь»).  Таким  образом,  тема  «сталинских»  лагерей  в   названии   солженицынского  романа-мемориала  как  бы  усугубляется,  удваиваетмя  и  поэтому  его  можно  было  бы  писать  и  так:  «АрхипеЛАГ  ГУ  ЛАГ».   
             Наум  Маглыш    попал  на  советские  «севера»,  скорее  всего, когда  ещё  не  закончился  февраль  1930  года,  то  есть  в  самую  серёдку  зимы,  которая  там  заканчивается  ближе  к  маю,  а  иногда  и  до  июня   стоит. 

\Ego  -  другой   шрифт\  \Помню,  в  середине  1970-х  в  первые  годы  моей работы  в  ЛИИЖТе  в  одну  из  командировок  я  попал  в  г.  Кандалакшу,  где  функционировал  УКП  (учебно-консультационный  пункт ) нашего  института.  Дело  было  в  середине  июня,  когда  в  ленинградских  парках  и  садах  уже  вовсю  бушует  сиреневая  вьюга  и  пышно  распускаются   роскошные  пионы  -  пунцовые,  розовые  и  белые,  причём    только   последние  источают  нежнейший  аромат.   А  Кандалакша    встретила  командированного  тоже  белым,  но  прохладно:   почти  нулевой  температурой  и  лёгкой  снежной  порошей;    прилегающие  к  городу   невысокие   сопки,  цепью  протянувшиеся  к  заливу  («губе»  Белого  моря),  стояли  укрытые  белыми  шапками  снега.  Я  поинтересовался  у  моего  провожатого  из  местных,  давно  ли  это   у  них  столько  «навалило»,  и  его  ответ  поразил  меня:  «Это  еще  с  прошлого  года!»
           В  тот же  мой  первый  приезд  в  Кандалакшу  я  набрёл  здесь  на  местную  «достопримечательность».  На  стене  одного  типового  и  невзрачного  4-х  или  5-этажного  блочного  дома  я  увидел  небольшую  мемориальную  доску,  укреплённую  так  необычно  высоко  (по-видимому,  чтобы  в  любом  случае  она  оказалась  над  снежными  заносами),  что  я  не  без  труда  прочёл  выбитое  на   граните:  «Здесь,  в  районе  г.  Кандалакши,  6-го  июня  1938  года  потерпел  крушение  советский  дирижабль  «Осовиахим – 6»,  весь  экипаж  которого  погиб».
       После  расспросов  я  узнал  от  местных  краеведов,  что  основной  причиной  катастрофы  явились  крайне  неблагоприятные  погодные  условия,  обледенение  воздухоплавательного  судна,  потеря  управления  им,  вследствие  чего  дирижабль  врезался  в  сопку  (мне  показали,  в  какую  именно)  и  разрушился.  Добравшиеся  к  месту  катастрофы  через  несколько  часов  спасатели    обнаружили  его  обломки  и  тела  членов  экипажа,  среди  которых  не  было  ни  одного  выжившего .   Вот  так  здесь  бывает  в   июне.
          Уж  не  помню,  в  чём  именно  заключалась  миссия  «Осовиахима-6»,  но  она,  несомненно,  у  него  была,  так  как  30-е  -  это  годы  освоения  и  покорения.  Мы  осваивали  тогда  и  покоряли  всё  и  вся:  воздушный  океан  и  Северный  ледовитый,  вершины  Кавказа,  Тянь-Шаня  и  Памира;    Дальний  Восток,  Среднюю  Азию  и   Северный  морской  путь;  богатые  полезными  ископаемыми,  но  суровые  Хибины,   пустыни,   тайгу,  тундру,  Заполярье  и,  конечно  же,  Арктику.   
        А  ещё  я  не  упомянул  стратосферу  и  высотные  аэростаты  с  их  гондолами,  не  назвал  межконтинентальные  беспосадочные  авиаперелёты  через  Северный  полюс  на  одном  моторе  и  без  средств  навигации,   не  сказал  про  первые  полярные  станции  на  дрейфующих  льдинах,  спасение  «челюскинцев»   и  итальянской   экспедиции ,  разбившейся  в  высоких  северных  широтах на  дирижабле  «Италия».   И  у  всех  этих  освоений  и  покорений  были  свои  герои  -  люди,  которые  жили,  действовали  и  творили  на  пределе  человеческих  возможностей.   Не  могу  удержаться   и  не  назвать  имена  хотя  бы  некоторых ,  потому  что  эти  имена  составляют  целую  эпоху  в  жизни  страны,  и  можно  только  попытаться  представить  себе,  что  они  значили  для  современников,  если  даже  сегодня  (2016-  год)   упоминание  этих  имён  вызывает  у  людей  моего  поколения  желание  встать  и…   поклониться  им.   УСКОВ,  ШМИДТ,  ЧУДНОВСКИЙ,  ЛЯПИДЕВСКИЙ,  ЧКАЛОВ,  БАЙДУКОВ,  КАМАНИН,  ГРОМОВ,  ВОДОПЬЯНОВ,   ФРЕНКЕЛЬ,   ФЕРСМАН  и  ещё  десятки  звучных  и  памятных   имён..конец  др.  шрифта\

        Но  если  Северный  полюс,  Арктика,   Северный  морской  путь  и  т.п.   имели  своих  героев,  которых  не  только  поимённо,  но  и  в  лицо  знала  вся  Страна  Советов  и  ещё  добрых  полмира,  то  просторы  Заполярья,   необъятные  тайга  и  тундра  Приполярья   как  в  Европейской,  так  и  в  Азиатской  частях  СССР,  а  также  бескрайние  степи  Казахстана   укрыли  у  себя  сотни  тысяч  и  миллионы  безвестных  «строителей  социализма»,  трудовой  вклад  которых  в  возведение  этой  величественной  постройки  до  сих  пор  не  исчислен  и  не  оценён  по  достоинству.  Да,  их  труд  не  основывался  на  энтузиазме  и  героизме,  он  не  был  даже  свободным  и  добровольным,  но  разве  это  должно  умалять   его  результаты?  Нельзя  же  в  самом   деле  считать,  что  это  исключительно  заслуга  тех,  кто  выписал  им  «путёвки»  сюда,  и  тех,  кто    загнал  их  здесь  за  колючую  проволоку  и  неусыпно  следил   с  угловых  вышек,  чтобы  они  не  оказались    без  отеческой  опеки  на  заболоченных  и  заснеженных  просторах  в  этих  неблизких  краях.
       Ухта,  Череповец,  Воркута,  Инта,  и  далее  за  Урал  -   Лабытнанги,  Надым,  Норильск,  Магадан  -  всё  там  построено,  возведено,  сдано  в  эксплуатацию  и  обслуживалось  трудом  невольников,   узников  советской  каторги,  «трудовыми  армиями»  тех  самых   «зека».  Это  наши  «пирамиды»,  только  чаще  опрокинутые  своими  вершинами  вниз,  глубоко  под  землю,  в  самые  её  недра:  все  эти  копи,  прииски,   шахты,  штреки,  разрезы   -  и  потому  невидимые,  а  для  сознания  многих  и  вовсе  несуществующие…  \конец  др.  шрифта\

          Наума  Маглыша  доставили  в  Кандалакшу   по  той  же  железной  дороге,   по  которой  и  я  наведывался  не  раз  на  Кольский  полуостров  в  его  немногие  города  и  посёлки,   но,  конечно,   доставили  не  в  теплом  купейном  вагоне,  как  меня  45  лет  спустя,  а  в  уже  знакомом,  наверное,   читателю  «столыпине»,  то  есть  товарном  вагоне,  переоборудованном  для  перевозки  заключённых. 
      Зима  здесь   посуровее,  чем  в  более  северном  Мурманске,  где  она  несколько  смягчена  близостью  моря,  а  Кандалакша,  хотя  и  на   воде,  но  на  очень  глубоко  «врезанной»  в  землю  Кандалакшской  губе,  и  климат  здесь,  соответственно, несколько  более  континентальный.   Полярной  ночи  как  таковой  здесь  не  наблюдается,  но  в  этих  широтах  (а  Кандалакша  расположена  на  170  км  к  северу  от  Полярного  круга)  зимой  она  тоже  занимает    едва  ли  не  круглые  сутки.  Светлая  часть  мироздания  представлена  главным  образом  в  виде  снега,  в  котором  здесь  нет  недостатка,  как   мы  видели,   даже  летом.
          Городом  Кандалакша  стала  только   в  1938  году,  хотя  православный  народ  стал  промышлять  на  этом  побережье  Белого  моря  с  начала  16  века.  В  основном  рыбой,  отчасти  тюленем,  в  меньшей  степени   пушным  зверем.  Поселения  были  редки  и  малонаселённы,  даже  саамские.  Но  коммунистические  преобразователи  взялись  вдохнуть  в  эти  прозябающие  земли  «новую  жизнь»,  как  это  тогда  называлось:   с  электричеством,  с  «лампочкой  Ильича»,  с  газетой,  избой-читальней,  клубом  и  кино… 
      Но  откуда  же  взяться  электричеству,  если  здесь  ни  угля,  ни  торфа,  ни  даже  в достаточном  количестве  леса  -  ничего  такого,  что  можно  было  бы  сжигать  в  течение  многих  последующих  лет.  В  общем,  гореть  нечему,  а  вот  для  тушения  огня  вещества  имеется  в  избытке  -  это  вода:  она  здесь  повсюду.  Местность  изрезана,  источена  бесчисленным  количеством  естественных  водоёмов:  то  залив,  то  губа,  то  речка,  и  уйма  озёр  -  и  всё  это  переходит  одно  в  другое,   извивается,  плутает,  переплетается,   запутывается  и  распутывается,  вычерчивая  на  карте  какой-то  нерегулярный,   совершенно  немыслимый  узор,  разобраться  в  котором  под  силу  только  специалисту-профессионалу,  да  и  то  лишь  обладающему  большим  запасом  терпения.
        Но  советские  гидрологи  разобрались  в  этом  водном  лабиринте  и  определили,  где  можно  при  минимуме  строительных  затрат  устроить   плотину,  чтобы  подпором  воды  создать  расходное    водохранилище   для  последующего  сброса   из  него  «рабочего  тела»,  тот  есть  воды,  на   лопасти  гидротурбины.  Всё   это  было,  как  я  понимаю,  продолжением  и  частью   ленинского  плана  (ГОЭЛРО)  по  электрификации  России.
          Применительно  к  местным  условиям  главные  трудности  заключались  в  следующем:  1)  воды – хоть  залейся,  а  вот  значительных  перепадов   её  уровня  в  водоёмах  нет;  2)  грунты  в  основном  скальные  и  не  из  осадочных  пород,  а  выходы  коренных  гранитов  да  базальтов  -  тут  кайлом  да  лопатой  не  обойдёшься;   так  называемые «земляные  работы»  оборачиваются  серьёзными  взрывными;  3)  при  отсутствии  строительной  техники   не  обойтись  без  большого  количества  «рабочей  силы»,  то  бишь  людей,  а  здесь,  на  крайне  малонаселённом  Севере,  откуда  им  взяться?
         Но  мир,  как  известно,  не  без  «добрых»  людей.  Вот  они-то  и  выручили  страну,   вступившую   на  путь  индустриализации,     решившую  обойтись  без  внешних  заимствований  и  пойти  путём, изобретение  которого  самонадеянный  Ким  Ир  Сен  впоследствии  приписал  собственной   гениальности  и  назвал  «чучхэ».   Но  даже  и   он  не  додумался   использовать  на  благо   родины  даровой  труд  миллионов   заключённых.    А  их  где  взять  -  эти  миллионы  «преступников»?   Ну,  у  нас  это  проще  простого:  надо  написать  законы  -  и  сразу  появиться  множество  статей  и   пунктов,  предусматривающих  состав  преступления.  Одним  из  вдохновителей  таких  «подходов»  был  Вышинский,  выдающийся  юрист  Страны  Советов,  подытоживший  сию  «концепцию»  в  беседе  с  Валерием  Чкаловым  словами,  которые  затем  ошибочно  стали  приписывать  самому  Сталину, как  хорошо  известно,  никогда  до  подобных  частностей  не  опускавшемуся,  и  слова  эти  были  такие:  «Был  бы  человек,  а  статья  для  него    всегда  найдётся!»   Не  знаю,    надо  ли   уточнять,  что  здесь  имеется  в   виду  статья  Уголовного  кодекса…
          То,  что  на  Наума  Маглыша,  «нашлось»  целых  две,  совершенно  неудивительно:  всё-таки  у  него  в  биографии  имелись  вполне  определённые   реальные «заслуги»,  но  ведь  были  многие  сотни  тысяч,  которые  ничего  такого  за  собой  не  знали,  что  называется,  ни  сном  ни  духом.  И  однако  ж  оказались  «в  одних  рядах».  А  потому  что  предстояло   великое  строительство.  Здесь,  в  Кандалакше  в  1930-м  началось   в  частности    сооружение   НиваГЭС-2 -  первой  гидроэлектростанции  на  всём  Кольском  полуострове.
        Читатель  может  испытать  некоторое  недоумение:   при  чём  здесь  «нива»  и  какая,  мол,  может  быть  «нива»   в  Заполярье,  где  ни  о  каком    хлебопашестве,  естественно,  не  может   быть  и  речи.  И  читатель  совершенно  прав:  нива  здесь  действительно  ни  при  чём;  Нива  -  это  название  реки,  в  устье  которой  при  её  впадении  в  Белое  море  решено  было  поставить  гидроэлектростанцию.  Название  созвучно  имени  более  известной  Невы,  и  думаю,  что  это  неслучайно:  коренными  жителями  вдоль  Нивы  были  саамы,  а  вдоль  Невы -  ижора,  и  те  и  другие  принадлежат  к  одной  и  той  же  группе  фино-угорских  народов,  а  следовательно,  и  языков.
        Вот  отсюда,  с  берегов  малоизвестной    Нивы,  и  началось  для  Наума  Маглыша,  будущего   географа,  открытие  «архипелага»,  который  со  временем  обретёт    своё   собственное  полное  имя  -  АрхипеЛАГ   ГУ  ЛАГ  (орфография  в  данном  случае  моя  собственная,  своей   внутренней  грамматической  формой  первого  слова  прямо  и  недвусмысленно  указывающая  на  самую  суть  этого  феномена,  в  значительной  степени  имеющего  отношение   также   и  к  географии,  поскольку   она  («география»)  была  у  него,  как  принято  выражаться,  самая  широкая :   от  Кольского   полуострова  на  западе  до  Чукотского   на  востоке. 
         Думаю,  что  уже  самые  первые  его  насельники  были  каким-то  образом  наслышаны  о  масштабах  этого  «политико-географического»  изобретения,  и,  наверное,    эти  «масштабы» -  своим  географическим  размахом -  произвели   впечатление  на  Наума  такое   впечатление,  что  именно  под  их  именно  влиянием    окрепло  и  стало  окончательным    желание  стать  со  временем  географом.   Вряд  ли   обошлось  без   этого  «дополнительного»  фактора;  в  самом   деле,  посмотрите:  сначала  Дальний  Восток,  потом  Волынь  и  Прикарпатье,  и  теперь  вот  Беломорье!    Несомненно,  в  этом  присутствовали  какие-то  предначертания,  к  которым  следовало  прислушаться…

                ЛАГЕРНЫЕ    НАСЕЛЬНИКИ 
         Надо  ли  говорить,  что  в  тюрьме  -  а  здесь  под  тюрьмой  я  подразумеваю  понятие,  объемлющее  собой  все  названия  мест  лишения  свободы,  заключения,  заточения,  отбытия  наказания,  «перевоспитания»  и  прочее  тому  подобное  -  что  в  таких  «местах»  встречаются,  перемешиваются  и  «варятся  в  общем  котле»  самые  разнообразные  человеческие  типы.  В  обычных  условиях,  т.е.  в  условиях  условной  гражданской  свободы  (Чего  больше  в  этом  словосочетании  -  тавтологии,  каламбура  или  абсурда?  ведь  не   надо  забывать,  что  речь  идёт  о  сталинском  СССР,  в  котором  между  этими  понятиями  дистанция  и  не  столь  уж  велика!),  в  рутине  обыденной  советской  жизни  их  пути  никогда  бы  не  пересеклись,  они  никогда  не  должны  были  бы  и  не  могли  оказаться  не  то  что  вместе,  а  даже  рядом,  близко.  Так  бы  и  просидели  всю  свою  жизнь  в  предопределённых  им  социальных  каморках,   так  и  не  узнав,  не  почувствовав  на  собственной,  как  говорится,  шкуре,  чем  дышит  вся  большая  страна,  как  и  чем  живут  тысячи  и  тысячи других  её  граждан…
        Зато  в  тюрьме,  в  остроге, на  каторге,  в  лагере,  в  колонии,  «на  зоне»,  в  бараке  -  одним  словом,  в  любом  узилище  жизнь  сводит  людей  самых  разных,  самых  неожиданных,  самых  странных   друг  для  друга,  самых,  казалось  бы,  неподходящих,  но  потом  вдруг  оказывающихся,  напротив,  очень  необходимых  один  другому  и  в  чём-то  очень  важном  даже  дополняющих  друг  друга. 
        Строя  рассуждения  на  эту  тему,  вдруг  замечаю,  что  слово  «другой»,  т. е.  иной,  отличный,  нетождественный,  и  слово  «друг»,  т. е.  очень  близкий  -  связаны   не  только  «внешне»  по  морфологии,  но  и  по  глубокой  внутренней  их  сути,  а  оба  вместе  ещё  и  со  словом  «дорогой»,  т. е.  высоко  ценимый  и  чуть  ли  не  родной.   (Как  не  вспомнить  при  этом  евангельскую  притчу  о  любви  к  ближнему,  т. е.  в  конечном  счёте   (так  во  всяком  случае  толкуют  эту  притчу  богословы) к  любому  «другому»!)
         Видимо,  недаром  многие  из  тех,  кто  прошёл  эту  практику  в  местах  лишения  свободы,  не  сговариваясь  называют  её  едва  ли  не  самым  главным  своим  «университетом»  в  своей  жизни,  где  они  обрели  знания,  которые  больше  нигде  получить  невозможно  и,  что,  пожалуй,  ещё  важнее,  обрели  наконец  настоящую,  никем  не  пожалованную,  то  есть  внутреннюю,  свободу.
              Главная  же  особенность  этого  «университета»  в  его  действительной,  непридуманной  универсальности:  ведь  сюда  стекаются  представители  всех  общественных  слоёв,  всех  сословий,  всех   социальных,  профессиональных  и  иных  групп.  Как  бы  они  ни  позиционировали  себя  относительно  мест  заключения,  опыт  российской  жизни  предупреждает   одинаково  всех:  «От  сумы  и  от  тюрьмы  не  зарекайся».
          Но    такое  «перемешивание»  всех   и  вся  не  явилось  результатом  только  стихийных  и  неуправляемых  процессов,  оно  было  в  значительной  мере,  если  не  в   основном,  преднамеренным.  Советская  власть  считала   «своих»  уголовников  чуть  ли  не  жертвами  «пережитков  капитализма»,  которым  нужно  лишь  помочь  встать  на  праведный  трудовой  путь,  как  помогают  исправляться  временно  отбившимся  от  рук  детям.  Поэтому   к   уголовникам  относились  как  к  «социально  близкому  элементу»,  в  массе  которого  должен  был  «перевариться»  элемент,  социально  совершенно  чуждый,  то  бишь  «политические»  заключённые,  осуждённые  за  так  называемые  «к\р   (т. е.  контрреволюционные) преступления».
         Таким  образом,  масса  уголовников   рассматривалась  властью  как  своего  рода  союзник  в  деле  политического  «перевоспитания»  разной  «контры»  и,  следовательно,  как  некое  продолжение,  как  своего  рода  дополнительный  инструмент  пенитенциарной  системы  и  карательных  органов.   Результатом  этого  иезуитского  по  своей  изощрённости  замысла  ожидалось,  конечно,  не  столько  исправление  закоренелых  «контрреволюционеров»  на  примере  стремящихся  к  честной  жизни  вчерашних  уголовников,  сколько  создание  дополнительного  карающего  фактора  дискомфорта  для  «политических».  Они  не  просто  лишались  свободы, но  подвергались  ещё  одному  тяжелейшему  наказанию,  будучи  обречены  на  совместное  проживание  с  людьми,  мягко  говоря,  им  крайне  несимпатичными.
     И  всё  это  в  условиях   неимоверной,  крайней  скученности,  где  о  санитарии  и   гигиене  думали  далеко  не  в  первую  очередь.   Формально  небольшие  «сроки»  таким  образом  оборачивались  как  бы  удвоенным  наказанием,  становились   перманентной  пыткой  вынужденного,  но  далеко  не  мирного  «сосуществования»  политических  заключённых  с  лишёнными  каких-либо  нравственных  представлений  и  принципов  уголовниками.
      Но  всю  невыносимую  остроту  такого  «сосуществования»  начинаешь   осознавать  лишь  по  прошествии  определённого  времени.  А  поначалу  этот  «Вавилон  и  смешение  языков»  представляется   чем-то  интересным  и  даже  увлекательным,  ну  по  крайней  мере  -  занимательным.  В  самом  деле,  жил  себе  человек  тихо-мирно  в  своём  непродуваемом  никакими  ветрами  углу  и  вот  вдруг  оказывается  на  таком  «перекрестье  всех  дорог»:  народ  самый  разный  и  со  всех  концов  немалой  нашей  державы  -  есть  на  что  посмотреть  и  что  послушать…
 
               О   лагерях  того  времени  и  лагерной  жизни   отец  вспоминал  не  так   уж   часто,  но  зато  иногда  в  разговорах  всплывали   кое-какие  яркие  и  потому  хорошо  запоминающиеся   подробности.   Среди "трудармейцев", находившихся на "перевоспитании" (таковы были эвфемизмы той эпохи),  «политические»,  то  есть  посаженные  за  «к\р   преступления»  всегда  оказывались  в    меньшинстве,  их  доля  в  общей  массе  заключённых  (как  это  видно  и  из  приводимой  в  Приложениях  справки  полковника  А.  Сироткина)  могла  доходить  до  одной  трети  и  почти  никогда  не  бывала  меньше  одной  пятой  общего  количества  невольников,  колеблясь  в  пределах   20 – 30%.
        Обнаруживалось,  что  «политические»   не  слишком  склонны  к  проявлениям  солидарности,  а  тем  более  к  сплоченности,  и  в  большей  степени  разобщены.   Здесь  сказывалось  не  только  то,  что  в  их  среде  в  рассмотрение  брались  все  различия  во  взглядах  и  убеждениях,  но  и  вообще  более  развитой  индивидуализм  тех,  кто  причислял  себя  к  интеллигенции,  к  людям  образованным.  Каждый  поэтому  держался  особняком,  во  всяком  случае  поначалу.
            Уголовники,  блатные,  напротив,  даже  несмотря  на  их   значительное  численное  превосходство,  а  может,  напротив,  именно  благодаря  этому своему  большинству,  всегда  оказывались  более  сплочёнными  и  способными  к  определённой  самоорганизованности  почти  в  любом  лагере.  В  значительной  мере  этому  способствовали  господствующие  в  их  среде  «понятия»,  по  которым  обязан  жить  «блатарь»,  если  он  хочет  рассчитывать  на  поддержку  со  стороны  всего  сообщества.  Немало  значила  также   жесткая  «дисциплина»  в  соблюдении  этих  «понятий»  и  вообще всей  уголовной  иерархии  «ценностей»,  а  также  в  признании  «авторитетов»,   своего  рода  принципа  «чин  чина  почитай»  в  этой  специфической  среде.
           В    среде   «блатарей»  многие  успели  хорошо  изучить  соответствующие  разделы  уже  нового,  советского  Уголовного  Кодекса;  такие  «знатоки»  выступали  своего  рода  экспертами:  им  достаточно  было  узнать  из  сопроводительных  документов    статьи,  по  которым  осуждён   тот  или   иной  персонаж  -  и  он  уже  точно  знали,  чего  он  стоит  и   на  какое  место  в  их  сообществе  «вправе»  претендовать.  Здесь  не  могло  быть  и  речи  о  самозванстве  или  приписанным  заслугам.  Поэтому  уголовники  почти  сразу  же  определялись  в  этой  «системе  координат»  и  занимали  в  ней  полагающееся  им  прочное   положение  в  точном  соответствии  с  их   «табелью  о  рангах».   Такая  «закреплённость»  исключала   какой-либо  произвол  как  с  одной  стороны,  так  и  с  другой,  что  само  по  себе  было  уже  неплохой  основой  и  гарантией  для  установления  определённого  порядка  вещей.         
             В  среде   уголовников  существовало  много    самых  разных   воровских  специализаций:  от  «щипачей»   и   «форточников»  до  самых   серьёзных   «домушников»  и  «медвежатников».   Ну  и  дальше  -  мошенники  всех  мастей,  шулера,  «напёрсточники»,  попадались   даже   «фармазоны»  -  это  специалисты  по  изготовленю  «золотых»  украшений  -  разумеется, поддельных.  Про  фальшивомонетчиков  в  лагерях  не  слыхивали:   либо  слишком  уж  редкостной  являлась  сия  «профессия»,   или,   кажется,  они  подлежали  расстрелу,  или,  может  быть,  содержались  в  особых  учреждениях.   Среди  женского  населения  лагерей  преобладали  спекулянтки,  проститутки  и,  почему-то,  убийцы…
               
 ХУДОЖЕСТВЕННОЕ  ТВОРЧЕСТВО  НЕВОЛЬНИКОВ
         Есть  такое  явление,  называемое  в  нашей  стране  «художественная  самодеятельность».   Иногда  это  выражение  используют  в  качестве  иронии,  желая  подчеркнуть  недостаточный  профессионализм  в  исполнении  какого-либо  серьёзного  дела.   Вообще  же,  под  это  понятие  подпадают  все  виды  художественного  творчества,  которыми  люди  («трудящиеся»)  занимаются  непрофессионально,  т. е.  в  свободное  от  основной  работы  время:  рисование,  живопись,  ваяние,  музыка,  хореография,  сольное,  хоровое  и  ансамблевое  пение,  художественное  чтение  и,  конечно  же,  театр,  а  вернее  - самые  различные  виды  сценического  творчества. 
            Когда  говорят  «художественная  самодеятельность»,   чаще  всего имеют  в  виду   (так  уж  почему-то  сложилось)   именно  последнее.  Может  быть,  потому  что  сценическое  творчество  находит  больше  всего  и  приверженцев,  занимающихся  им,  и  ценителей,  то  есть  зрительскую  аудиторию.  Сам  я  отношу  лицедейство  к  самым  простым  видам  творчества  как  наиболее   наглядное  и  наиболее  доступное  для  очень  многих  и  потому  многими  же  и  любимое.  Не  будем  забывать,   что  оно  является  одним  из  древнейших  и  тем  или  иным  образом  представлено  почти  во  всех  известных  на   сегодня  земных  цивилизациях.  Так  что  заниматься  им  вовсе  не  зазорно  -   несмотря  на  моё  частное  мнение.
           Тяга  человека  к  творчеству  лишний  раз  подтверждает  ту  истину,  что  Творец  создал  его  по  образу  и  подобию  Своему,  то  есть  способным  порождать  по  собственному   замыслу  и  целеполаганию  дотоле  в  мире  не  существовавшее…         Именно  эта  способность,  уподобляющая  человека  самому Богу,   подразумевается  под  «образом  и  подобием»,  а  вовсе  не  какое-то  плотское  начало  и,  тем  более,  не  какое-то  его  внешнее,  телесное  (Боже,  упаси!)  сходство  с  Непостижимым  Создателем  всего  сущего.  Этой  способностью  «дополнять  природу»  своими  собственными  произведениями  не  обладает  больше  ни  одно  живое  существо  на  Земле,  только  человек.
          Тут,  пожалуй,  нужно  уточнить:  такими  произведениями,  которые  не  служат  непосредственно  целям  собственного  жизнеобеспеченья,  но  удовлетворяют   прежде  всего  только  эстетические  чувства   человека.  Муравьи  и  термиты  тоже  строят,  но  только  они   потом  не  любуются  со  стороны  «делом  рук  своих»  -  казалось  бы,  небольшая  разница,  а  вот,  поди  ж  ты,   считается,  что  в  этом  смысле  только  человек  отмечен  Богом.   Только  человек!
             Если  это  совершается  на  профессиональном  уровне,  то  есть  для  заработка,  то  называется  искусством.  Считается,  что  это  последнее  слово  содержит  в  себе,  помимо  значения  «искусность»,  «изощрённость  в  умениях,  в  мастерстве»,  ещё  и  значение  «искушение,   искус»,   которому   подвергается  человек   в  процессе  творчества,  дерзая  тем  самым  сравняться  с  Творцом.  Да,  приблизительно  вот  так.   Если  же  человек  не  извлекает   большой  корысти  из  подобного  рода  занятий,  а  отдаётся  им  лишь  для  потехи,  «для  души»  и   от  души,  то  это  уже  не  «высокое  искусство»,  а  всего  лишь   художественная  самодеятельность.
        А  между  тем  в  Древнем  Риме  именно  дилетанты-любители  считались  истинными  знатоками  и  ценителями  того  искусства,   которому  они  предавались  только  ради  собственного   удовольствия,  тогда  как  профессиональные  занятия  тем  же  самым  считались  для  них  слишком  унизительными  и  являлись    низкой   участью   рабов. 
           Самодеятельность  распространена  в  мире  повсеместно,  поскольку  она  от  природы   присуща  (можно  ввернуть   учёное  словечко  «имманентна»)  человеку.  Но  в  нашей  стране,  когда  мы  ещё  назывались  СССР,  считалось,  что  как  общественное  установление  она  характерна  только  для  социалистического   образа  жизни.  Это,  конечно,  было   натяжкой  и  заблуждением,  что   вскоре,  когда  мы  вновь  с  головой  окунулись  в  капитализм  «второго  разлива»,    и  обнаружилось:  с  «развитым  социализмом»  давно  и,  по-видимому,  надолго  покончено,  а  художественная  самодеятельность,  вопреки  мрачным  ожиданиям  скептиков,  по-прежнему  цветёт  себе  пышным  цветом,  и  ей   всё  нипочём,  хоть  бы  хны.  А  потому  что  она  глубоко  укоренена  в  человеческой  натуре.  Она  и  по  сей  день  составляет  существенную  сторону  российской  жизни,  вполне  уже  капиталистической…
         Но,  конечно,  её  роль  в  современном  российском  обществе  не  идёт  ни  в  какое  сравнение  с  той,  какую  она  играла  в  первые  десятилетия  становления  советского  режима,   в  годы   наиболее  бурных  социалистических  преобразований,     повсеместного  насаждения  новых  идей  и  представлений  о  человеческом  общежитии.  Тогда  ей  придавалось  огромное  значение  как   своего  рода системообразующему  фактору,  помогающему  формировать   новый  тип  взаимоотношений  между  людьми.
          Человек  этой  новой  эпохи  мыслился  теоретиками   и  практиками  социализма  скроенным  по  некоей  общепринятой  мерке,  натянутым    на  установленную  равно  для  всех  одну  и  ту  же  колодку  «социалистического  идеала»  и  для    большей  надёжности      ещё  и прочно  прошитым  различными  идеологическими  и  политическими  «установками»,  как  своеобразными  социальными  скрепами.  Для  построения  нового  общества  нужен  человек  стандартизированный,  простой,  понятный,  предсказуемый,  управляемый… 
         Он  должен  быть,  одним  словом,  как  все,  как  «мы»,  в  крайнем  случае,    как  «огромное  большинство».  Для  этого  ему  нужно  как  можно  дольше,  постоянно,  а  лучше  -  всегда,  при  всех  обстоятельствах,  находиться  в  общем  строю,  в  коллективе,  в  массе  или  хотя  бы  «на  людях»,  где  он  со  всех  сторон  остаётся  наблюдаем,  просматриваем  и,  так  сказать,  «транспарентен»,  т.е.  прозрачен.  С  этой  целью  придумываются   и  внедряются  всевозможные  формы  коллективного  времяпрепровождения:  все  эти  сходы,  сходки,  собрания,  митинги,  конференции,  съезды,  конгреессы,  все  эти  бесчисленные  политбеседы,  политинформации,  политучёба,  а  ещё  «летучки»,  «пятиминутки»,  «планёрки»  да  плюс  к  ним  «маёвки»,  «культпоходы»,  «вылазки  на  природу»  и  прочая  и  прочая.    Где-то  в  этом  длинном  и  нескончаемом  ряду  можно  поместить   и  художественную  самодеятельность.    Непрестанное  участие  в  общих  делах   исподволь  приучало  к  мысли  о  коллективной  ответственности,  ну  и,  соответственно,  неучастие  -  к   ответственности  личной.  «Отрываться  от  коллектива»  -  вот  одно  из  самых  больших  прегрешений  при  «строительстве»  социализма,  а  затем   и  коммунизма.  Такое  «обвинение»  удобно  ещё  и   тем,  что  его  можно  вменить  почти  любому  и  в  лбой  удобный  момент…
            При  этом   никто  не  станет  оспаривать  тот  факт,  что   в   художественную  самодеятельность  люди  идут  вовсе  не  из  страха  перед  возможностью  подобных   обвинений,  но  прежде  всего  по  своему  собственному  побуждению,  что  первейшим    истоком  их   побуждений  является  стремление  человека  к  наиболее  полной  самореализации,  к  раскрытию  своих  талантов  и  возможностей  в  области  эстетического  творчества,  кроющихся  в  каждом  из  нас. 
        Тут  нужно  учитывать   и  ещё одну  исторически  сложившуюся  особенность  русского  человека.  В  деревенской,  крестьянской  по  преимуществу,  стране  с  её  патриархально-общинными  традициями  всегда  давала  себя  знать  такая   составляющая   черта  человеческой  личности,  как  соборность,  часто  неосознанное  стремление  быть  со  всем  «миром»,  на  котором,  по  пословице,  «и  смерть  красна»,  быть  причастным  и  приобщённым  к    делам,  заботам,  интересам  и  целям  этого  «мира»,  то  бишь  сельской  общины.
           Надо  сказать,  большевицкий  режим  не  только  весьма  умело  и  успешно  эксплуатировал   в  своих  собственных  целях   эту  национальную  особенность   русских  крестьян,  привыкших   жить  общиной;   он  раскрутил  её,  что  называется,  на  всю  катушку,  превратив  в  одну из   главных  идеологем  нового  миропорядка.  Поэтому-то  в  художественном   творчестве  трудящихся  особенно  поощрялись  и  культивировались   прежде   всего   его  коллективные  формы:  хоры,  ансамбли  песни  и  пляски,  хороводы  и  тому  подобное.  Самодеятельные  театры  в  этом  смысле  (если  иметь  в  виду  систему  большевицких  приоритетов)  тоже  подходили  для  целей  максимального   (а  в  идеале  -  тотального)  овладения  личностью  и  контроля  над  ней.
           Всё  вышесказанное  нисколько  не  умаляет  того  положительного,  что  несёт  с  собой  художественная  самодеятельность  как  таковая.  Художественное  творчество  обладает  большой  притягательной  силой  для  многих  людей,  и  к  нему  тянутся  даже  неосознанно.  Что  уж  тогда  говорить  о  тех,  кто  привык  «творить»  разные   не   поощряемые   уголовным  кодексом «художества»   и  сделал  их  средством  и  способом  своего  существования.  Оно  (это  самое  «творчество»),  можно  сказать,  у  них  в   крови.   И,  конечно,   это  не   могло  не  обнаруживаться  в  условиях  неволи,  экстремальных  по  самой  своей  сути, и  особенно  ярко   начинало  проявляться  в  лагере.
           Признававшиеся  политическим  режимом  "социально  близкими",  уголовники  особенно охотно  участвовали  в  художественной  самодеятельности,  и,  надо признать,  среди  них   действительно  было  много   талантливых  артистов.  Ведь  быть  "артистом   в  своём  деле" -  для  любого  «вора»  не только  предмет  профессиональной  гордости:   от  такого  «артистизма»  часто  зависит  не   только  его  свобода,  но  нередко  и  сама  жизнь;  ставки  здесь  всегда  слишком  высоки,  чтобы  пренебрегать  тонкостями  такого   «мастерства»…
        Так  что   не   составляло  особой  трудности  подыскать  среди  уголовников  исполнителей  на  роли  любого  амплуа:  от  романтического  любовника  до  яркого  трагика,  от  «рыжего»  клоуна  до   печального  Пьеро;   ну  и,  конечно,  не  было  недостатка  в  выборе  исполнительниц  на   женские  роли:  тут  тебе,  пожалуйста:   и   «травести»,  и  «инженю»,  и  роковая  женщина-«вамп»,  вообще  всё,  что   только  потребуется.   
        Несколько  сложнее  обстояло  с  революционно-коммунистическим  репертуаром:  коммунаров,  комиссаров,  коммунистов,  чекистов  мало  кто  изъявлял  желание  играть;  передовиков-ударников,  сознательных  крестьян  и  комсомолок-активисток    такие  «артисты» ,  может  быть,  и   хотели  бы  изобразить  на  сцене,  да  только  они  совершенно  не  знали,  что  это  такое  и  с  чем  его  едят.  Как  говорится,  вхождение  в  образ  во  всех  таких  случаях  давалось  артистам-уголовникам  с  большим  трудом:  слишком  велик  оказывался  разрыв  между  их  собственным  жизненным  опытом  и  «предлагаемыми  обстоятельствами»  по  жизни  сценического  образа.
          Но  зато  уж  когда  дело  доходило  непосредственно  до  представления  действия  на  сцене,  тут  неподдельный  энтузиазм  возгорался,  как  говорится,  по  обе  стороны  рампы:  и  трудно  было  бы  определить,   кто  испытывает  большее  наслаждение  от  игры  на  сцене  -  зрители  в  зале  или  сами  артисты  «труппы» !   В  какой-то  момент  начинало  вериться:  а  ведь,  действительно,  как  разительно  и  до  неузнаваемости  могут  преображаться  люди;  и  если  это  возможно  на  сцене,  то  почему  не  может  происходить  и  в  жизни  -  почему  бы  вору  не  стать  честным  тружеником,  вчерашнему  убийце  не  превратиться  в  законопослушного  гражданина,  а  городской  потаскухе  не  стать  благонравной  матерью  многочисленного  трудового   семейства…   
     Так  что,  может  быть,  комиссары  и  «товарищи»  из  ОГПУ   в  чём-то  и   правы,  берясь  за   «перековку»,  за   дело  трудового  «перевоспитания»  отсталых  и  несознательных,  являющих  собой  «родимые  пятна  капитализма»,   в  беззаветных  строителей  социализма?  А  что,  если  это  и  в  самом  деле  возможно?
         Нельзя,  разумеется,  отрицать   объективно  благотворного  воздействия    художественного   творчества  -  в  том  числе  и  коллективного,  и  даже  особенно  коллективного  -  на  всех,  кто  к  нему  причастен:  и  на  зрителей,  и  на  самих  артистов.  Тем  более   в  условиях   неволи  и  фактической  каторги,  причём  на  все  категории  невольников:  и  на  политзаключённых  («за  к\р  преступления»),  и  на  уголовников  (даже  «блатных»),  и  на  «узников  совести»  (были  и  такие: монашествующие, священнослужители  и  особенно  ревностные  прихожане  из  мирян).  Каждый  из  них  мог  извлекать  что-то  своё  уже  из  самой  только  возможности  такого  осмысленного  и  эстетически  наполненного  досуга.
           Отец  рассказывал,  часто  бывало  так,  что  самый,  казалось  бы,  отъявленный  негодяй,  на  котором,  как  говорится,  клейма  уже   негде  ставить,  вдруг  оборачивался  прекрасным  исполнителем  романсов,  и  не  каких-нибудь  «жестоких  и  душещипательных»  из  уголовного  репертуара,  а  вполне  респектабельных,  классических,  исполняемых  не  только  в  салонах  бывших  аристократов,  но  иногда  и  со  сцены  нынешних  пролетарских  рабочих  клубов. 
        Понятно,  что  определяющим фактором  являлся  здесь  данный  от  природы  абсолютный  музыкальный  слух,  когда  можно  обойтись  и  без  знания  нотной  грамоты,   и  от  природы  же  поставленный  голос  самого  благородного  тембра,  которым  в  предыдущей  жизни  нынешнего  «артиста»  (или  «артистки)  соблазнилась  не  одна  жертва.  Но  откуда  у  закоренелого  преступника  берутся  вдруг  все  эти  тончайшие  и  нежнейшие  переливы,  для  которых   непременным  и  обязательным  условием  является  уже  наличие  души?  В  этом  есть  какая-то  неразгаданная  тайна…
          Или,   скажем,  совсем  уж  пропащий  душегуб  из  душегубов,  в  котором   не  осталось  не  только  ничего   святого,  но  и  вообще  ничего  такого,  что  могло  хотя  бы  гореть  или  хотя  слабо  тлеть  в  аду,  неожиданно  для  всех,  включая  его  самого,   проявлял  вдруг  нешуточный  сценический  дар.   Особенно  заметными  актёрскими  способностями   обладали,  само  собой  разумеется,  воры  и  мошенники  разных  «специализаций»,  работавшие  под    и  имитирущие  разного  рода  мелких   служащих  «при  исполнении»:  фининспекторов,  электроконтролёров,  квартальных ,   домовых  ответственных  и  тому  подобное.  Не  лишены   были  определённых  «творческих»  способностей  скупщики  краденого,  содержатели  «малин»  и  притонов,  «фармазоны»  и,  конечно  же,  представительницы  «древнейшей  профессии».  Лицедействово    являлось  едва  ли   не  самой  главной  составляющей  в  их,  так  сказать,   основной,  воровской  «профессии».
           Но  и  те,  кому  не  было  особой  нужды  прикидываться,  занимаясь    своим  привычным  воровским  «рукомеслом»,  -  все  эти  «щипачи»,  «пианисты»,  «выбивалы»,  «форточники» -  тоже оказывались  весьма  небесталанны  в  актерстве.  Не  скрывали  своего  презрения  к  какому-либо  лицедейству  только  самые  серьёзные  из  блатных  -  воры-«домушники»,  специализировавшиеся      исключительно  на  квартирных  кражах  со  взломом.  Не  слышно  было   также,  чтобы  как-то  стремились  проявить  себя  в  художественной  самодеятельности  и  «медвежатники»:  вероятно,  в  силу  чрезвычайной  редкости  этой  высоко  ценимой  и  уважаемой  в  воровской  среде  «профессии»,  и  без того    требующей  немалых   и  общепризнанных   талантов,  знаний  и  навыков:  уж  больно  специфична  эта  сугубо  узкая  специализация.
         Зато  проститутки  всех  разрядов   (надо,  пожалуй,  уточнить:  бывшие)  и  вообще  женщины  не  слишком  строгих  нравов  (иногда  таковых  именуют  ещё   почему-то  «дамами  полусвета»,  хотя  они-то  как-раз   всегда  стремятся  быть,  что  называется,  либо   на  ярком  свету,  либо,  напротив,  заниматься  тем,  что  обычно   совершается  под  покровом  ночи),  очень  уж  привыкшие   везде   искать  популярности,  показывали   себя  особенно  искусными  в  лицедействе,  охотно  принимая  участие  во  всех  мероприятиях,  на  нём  замешанных,  и  нередко  добивались  бешеного  успеха,  который,  к  их  глубочайшему  огорчению,  они  не  имели  возможности  развить  при  теперешних  обстоятельствах  в  полной  мере   и  так,  чтобы  он  нашёл  и  своё  материальное  воплощение  и,  лучше  бы,  разумеется,  по  ту  сторну  колючей  проволоки…

             Встречались,  конечно,  среди  лагерной  публики  и  не  столь  одарённые  от  природы,  но  просто  хорошо  образованные  люди,  получившие  воспитание  ещё  в  старорежимные  времена.  Они   владели   иностранными  языками,   могли  играть  на  фортепьяно   и  других  благородных  инструментах,  причём  по  нотам,  знали  литературу  и  театр,  реже -  философию  или  точные  науки.  Но  в  общей  массе  заключённых  по-настоящему  образованных  людей  наблюдалось  не  так  уж   много.  В  недавнем  прошлом  всё  это  были  дворяне,  столичные  интеллигенты,  офицеры;  часть  из  них  успела  поучаствовать  в  «белом  движении»;  немалую  часть  «бывших»  составляли  священнослужители,  мелкие  чиновники  ещё  царской  службы. 
        На  общем  «демократическом»  фоне  все  они  выделялись  довольно  заметно,  сами   того,  впрочем,  не  всегда  желая.  Понятно,  что  они  не  могли  составить  равномерный  и  гомогенный  сплав  с  теми,  о  ком  говорилось  несколько  выше,  но  конгломерат  из  тех  и  других  представлял  собой  не  просто  какой-то  сколок   со  всего  общества,  не  являлся,  тем  более,  его  моделью,  но  в  то  же  время  вполне  мог  считаться  репрезентативной  частью  всего  советского  социума,  вынесенной  для  большей  наглядности    за  его  «скобки»,  а  именно  «за  решётку»    и  «за  колючку».  Это  было  то,  что  называется  кровь  от  крови,  плоть  от  плоти  и  всякой  твари   по  паре…

 У   СИСТЕМЫ   ПРОСМАТРИВАЕТСЯ  БУДУЩЕЕ
         На  этом  «Ноевом  ковчеге»  не  хватало  (но  это  только  пока),  разве  что  только  бывших  большевицких  комиссаров,  их  черёд  ещё  не  настал,  а  так   все  остальные  были  уже  в  полном  сборе.  Не  будем  забывать,  что  1930-й  год   ещё   только в  самом  начале:  пока  ещё  не  наступила  пора  «борьбы  с  троцкизмом»,  не  раскручен   «процесс  на  Промпартией»,  страна  пока  ничего  не  слышала  про  «левый  уклон»  и  про  «правый  уклон»,  ещё  не  прозвучало  указание  «о  ликвидации  кулачества  как  класса»,  не  сказано  пока  и  о  «головокружении  от  успехов»  и  о  «перегибах»  ретиво  усердствующих  в  этом  государственном  деянии.
       Потом  большевики   многое   почерпнули  из  «опыта»  Великой  французской  революции,  во  время  которой   самопровоглашённые  «друзья  народа»  Дантон,  Робеспьер  всех  с  ними  не  согласных  зачисляли  в  число  «врагов  народа»,  чтобы  чинить  над  последними  быструю  (потому  что  «праведную»!)  и  неумолимую  расправу.    В  этом  смысле  советский  (в  основном  русский)  народ  ни  в  чём,  надо  сказать,  не  уступил  французскому:  идея  была  принята  на  ура  и  даже  с  некоторым  ликованием.  На  пафосных  собраниях  трудящиеся  воодушевлённо  стали  требовать  расстрела  для  всех,  на  кого  только  пала  тень  подозрения  в  их  политической   неблагонадёжности.
           Однако  в  большинстве  лагерей  и  других  мест  заключения  порядки  пока  что   ещё   не  совсем  бесчеловечные:  не  ежовские,  не  бериевские,  хотя  уже  вполне  сталинские.  От  фамилии  наркома  Генриха  Ягоды   относительное  прилагательное    -  «ягодные»  -  звучало  бы  слишком  уж  легкомысленно  и,  может  быть,  именно  поэтому    оно   как-то  не  прижилось.  .  Публичных  расстрелов    перед  строем   в   назидание  другим  пока  не  устраивалось,  охрана    не  избивала  заключённых  при  любом  удобном  случае,  голодом  лагерников  пока  ещё  не  морили. 
        Впрочем,  приблизительно  в  это  же  время  на  «отсидке»  находился  и  Дмитрий  Сергеевич  Лихачёв,  будущий  академик,  а  тогда  лишь  в  шутку  так  называвший  себя  и  своих  товарищей-подельников.  Насколько  я  помню,  о  своей  лагерной  жизни  он  вспоминал  в  тонах  не  столь  «примирительных».  Но  тут  нужно  принять  во  внимание  некоторые  особенности:  Дима  Лихачёв  был  на  10  лет  моложе  Наума  Маглыша,  он  не  имел  за  плечами  опыта  военно-фронтовых  испытаний  и  сопутствующих  им  жестокостей,  он    попал  в  лагерь  из  сравнительно  благополучной  среды  петербургского  (ленинградского  -  в  то  время)  интеллигентского  круга  и  не  испытал  тех  лишений,  через  которые  в  лихолетье  прошло  крестьянство.  Разумеется,  по  закону  контраста,  когда  нежного  юношу  с  головой  окунули  в  лагерную  жизнь,  небо  ему  показалось  с  овчинку.  А  если  кто-то   до  этого  где-то  в  Поволжье  пух  с  голоду,  то  регулярное  трёхразовое  питание    «на  отсидке»  вполне  могло  сойти  для  него  -  даже  при  большом  его  свободолюбии  -  за  некое  подобие  земного  рая.  Таковы  парадоксы  российской  жизни.
       Правда,  Д. С.  Лихачёв  «сидел»  в   СЛОНе,  Соловецком  лагере  особого  назначения,  где  как-раз  и  отрабатывались,  по-видимому,  те  самые  «технологии» ,  о  которых  я  упоминал  чуть  выше:  здесь  действовала  карательная  система  децимаций,  была  своя  гора  Голгофа,  расстрельный  барак  и  прочие  «технические   нововведения».
       В   рассказах  отца  время  от  времени  тоже  упоминались  Соловки,  но  утверждать,  что  он  сидел  или  просто  бывал  на  Соловках,  не  могу:  в  том  списке  «лагпунктов»  (от  Кандалакши  до  Подпорожья),  который  он  впоследствии  написал  от  руки,  с  указанием  срока  пребывания  в  каждом  и  исполняемой  там  «должности»,  архипелаг  Соловецких  островов  не  указан.    Думаю,  что  Соловки  упоминались  им,   скорее  всего,   в  некоем  фигуральном  смысле  -  как  собирательный  образ  советской  каторги.  Да  и  то  надо  учесть,  что  от  Беломорского  побережья  в  районе  Кандалакши  до  Соловков  не  так  уж  и  далеко:  на  гребном  баркасе,  кажется,  10 – 12  часов  ходу.   Впрочем,  это,  кажется,  из  Кеми,  а  не  из  Кандалакши…
        Ну  а  уж   когда  взяли  на  вооружение  эту  французскую  идею  о  «врагах  народа»  (которая,  справедливости  ради  надо  сказать,  восходит  ещё  ко  временам  Республики  в  Древнем  Риме),  то  сразу  всё  пошло  как  по  маслу  и  у  советского  народа  появились  свои  собственные  «враги»:  шпионы-диверсанты,  завербованные  спецслужбами  ведущих  империалистических  держав,  заговорщики,  покушающиеся  на  жизнь  «товарища  Сталина»  и  некоторых  других  «товарищей  из  Политбюро  ЦК  ВКП(б)».    Пока  же  вся  эта  коммунистически-террористическая  вакханалия  ещё  впереди.
       Но  борцы  за  всемирную  революцию  и  поголовное  счастье  всех  трудящихся  не  теряют  времени  даром  и  не  зря  едят  добытый  праведными  трудами  хлеб,  они  тоже  совершенствуют  и  оттачивают  свои  профессиональные  навыки,  готовя  себя  к  новым  революционным  битвам:  осваивают  технологии  индивидуальных  и   массовых  расстрелов  выстрелом  в  затылок   с  расстояния  не  более  0,5  метра,  в  подвалах  и  на  плэнере;  отрабатывают  эргономику  жеста  с  наганом  -  как  бы  исполнить  всё  половчее  и  понадёжнее,  привыкают  засучивать «перед  работой»  рукава  гимнастёрок,  надевать   и  снимать  кожаные  фартуки,  предохраняющие  их  одежду  и  обувь  от  брызжущей  из  черепа  кроваво-мозговой  массы.  За  выполненную  работу  получают  в  качестве  премиальных  положенное  количество  спирта.  В  общем,  эти  «товарищи»    «с  горячим  сердцем  и  чистыми  руками» (!)  профессионально  растут:   вчерашним  чекистам-любителям   предстоит  преобразиться  в   заправских   гэпэушников,  а  затем  в  энкавэдэшников,  в  настоящих  заплечных  дел  мастеров.
           Недавно  в  одном  из  опубликованных  в  Интернете  документальных  свидетельств  (внутренний  документооборот  ОГПУ-НКВД)  вычитал  совершенно  шокирующие  подробности,  касающиеся   «технологии»  исполнения  смертных  приговоров  в  некоторых  «особых  секторах»    этого  ведомства  в  Западной  Сибири  в  1937 -38  гг.   В  одной  инструкции  в  качестве  «оптимального» (!)  метода  расстрела  рекомендуется  производить  выстрел  именно  в  правый  висок  и  со  строго  определённого  расстояния. 
     По  признаниям  одного  из  исполнителей  расстрельных  приговоров,  местные  «изобретатели»  значительно  рационализировали  это  «мероприятие»,  заменив  расстрел…(вы  можете  не  поверить,  но  проверить  меня  нетрудно)  удушением.  Четверо  удерживают  жертву (за  ноги,  руки,  голову),  пятый  затягивает  петлю  на  шее;  весь  процесс  занимает   от  1  до  3-х  минут,  не  более.  И  никаких   тебе лишних  хлопот:    не  нужно   ни  маскирование  звука  выстрела,  ни  удаление   луж  крови  и  пр.  «Рационализаторы»   докладывали  наверх,  что  таким  передовым  методом  они  уже  лишили  жизни  300  человек…
    И  ещё  одна  «подробность».  Её  в  каком-то  смысле  можно  даже  посчитать  «утешительной».  Не  все  смертные  приговоры   1937-38  гг.  доводились  до  исполнения,  но  в  отношении  бывших  сотрудников  ОГПУ-НКВД  процент  такого  «неисполнения»  всегда  оказывался  в  10 – 20  раз  меньшим,  чем  для  основной  массы  приговорённых.  Пусть  читатель  сам  рассудит,  насколько  справедлив  именно  такой  исход…

НЕ  «ИЗ   ПУСТОГО»   И   НЕ   «В   ПОРОЖНЕЕ»
        Подозреваю,  что  читателя  может  до  некоторой  степени  раздражать  моя  привычка  давать  главкам  книги  такие  заголовки,  которые  могут  показаться  слишком  уж  деланными,  манерными  и  даже  вычурными.   Поэтому  в  своё  оправдание  хочу  сказать,  что  в  придумывании  того  или  иного  названия  я  всегда  стремлюсь  к  тому,  чтобы  оно  в  наибольшей  степени  (в  худшем  случае  -  хоть  в  какой-то  мере)  соответствовало  содержанию  расположенного   под  ним  текста.   Иногда,  правда,   это  действительно  может  обернуться  некоторым  парадоксом,  что,   на  мой  собственный  взгляд,  тоже  вполне  оправдано,  потому  что  и  сама  жизнь  являет    нам   парадоксы чуть  ли  не  на   каждом  шагу.  Как  бы  то  ни  было,  но  на  всякий  случай  приношу  читателю  свои  искренние  извинения,  хотя  и  не  обещаю  избегать  подобного  впредь.
              «Перевоспитание»  заключённых  каналоармейцев  (ЗК)  происходило  не  только  в  клубах,  не  только  во  время  «политучёбы».  Помимо  этой  «мягкой  силы»  применялись,   разумеется,  и  более  жёсткие  методы  «переубеждения»  и  «перековки».  В  лагерях  уже  начинала  отрабатываться  и  применяться   методика  преднамеренного   подавления,  унижения  и  слома   личности.    Принудительный  труд  лагерных  невольников  считался  общепринятой   и  чуть  ли  не   само  собой  разумеющейся  практикой  в  «стране  свободного  труда»,    его  использование  казалось  делом  вполне  привычным  и   обыкновенным   и  потому,  с  точки  зрения  «перевоспитателей»,  несколько    недостаточным.    А  поскольку  всякое  новаторство,  чего  бы  оно  ни  касалось,  поощрялось  властью  в  масштабах  всей  страны,  то  эта  тенденция  находила  своё  отражение  и  в  местах  лишения  свободы.А   ведь  известно,  что  такие  учреждения  располагаются,  как  правило,  вдали  от  больших  населённых  пунктов,  вообще  в  малообжитой  местности,  глухой,  пустынной,  дикой  и,  соответственно,  малонаселённой,  где-нибудь  «у  чёрта  на  куличках»,  «куда  Макар  телят  не  гонял»,  а  иногда  ещё  дальше.  Макар  «не  гонял»,   потому  что  своих  телят  жалел  и  пестовал,  а  вот  безбожные  последователи  Маркса  свой  «рабочий  скот»  умудрялись  отправлять  и  подальше. 
       Но  сразу  всё  организовать  в  таких  краях  не  так-то  просто:  чтобы  всё  сошлось,  совпало  и,  как  говорится,  «срослось»,   то  одного  не  хватает,  то  другого:  что-то  не  завезли,  чего-то  не  предусмотрели,  об  этом  забыли,  того  не  знали  и  т. д.  Организовать  в  этих  условиях  работу  многих  и  многих  сотен,  а  то  и   тысяч  людей  -  дело  далеко  не  простое,  если,  конечно,  иметь  в  виду  работу  осмысленную,   полезную.  Получалось  это  не  всегда  и  не  у  всех.  А  вот  чего  всегда  было  здесь  в  избытке,  так  это  свободных  (в  смысле  -  незанятых)  рабочих  рук.  Работа  же  для  них  не  всегда  сразу  находилась .
         Когда  не  было  наряда  на  полезную  плановую   работу,  начальству   приходилось  думать,  чем  занять праздных  «трудармейцев».   И  тогда  их   принуждали   выполнять   что-нибудь   заведомо  бессмысленное.  Вот   как  описал  отец  одно  из  таких  «мероприятий»,  случившееся  в  самые   первые  дни  его  пребывания  в  Кандалакше  (а  пробыл  он  здесь  всего  лишь  2  месяца),  т. е.  никак  не  позже  начала  мая  1930  года).
              Дело  было,   следовательно,  зимой.  Прямо  с  утра,  сразу  после  утреннего  построения и  обязательной  поверки-переклички  начальство  объявило  «наряд»  на  работу.  И  выходило  так,  что  двум  отрядам  выпадало  сегодня  работать  «на  озере»;  это  было  что-то  новенькое,  и  никто  из  зеков  не  знал,  что  это  за  работа  такая  и  в  чём  она  состоит. А  потому  стали  гадать:  подфартило  им  на  этот  раз  или  наоборот,  и  начали  строить  разные  предположения.  Но  долго  гадать    им  не  пришлось:   последовала  команда  получить  рабочий  инструмент,  их  препроводили  в  «баталерку»  и  стали  его  выдавать:  кому  топоры,  кому  вёдра,  кому  пешни,  кому  черпаки   литров  этак  на  1,5 - 2  с  полутораметровыми  деревянными  рукоятками.  Всё  это  получалось  несколько  даже  загадочно,  хотя  наиболее  сообразительные  сразу  смекнули,  что  работа  будет  связана  с  какой-то  жидкостью,  но  при  чём  здесь  топоры  и  пешни,  даже  и  они  не  могли  взять   в  толк.
          Впрочем,  на  долгие  раздумья  по  этому  поводу  времени  не  отпускалось:  под  окрики  охранников  отряд  вновь  построили  и  повели  эту  небольшую  колонну  к  месту  предстоящей  работы,  разумеется,  под  конвоем,  вооружённым  «трёхлинейками»  с  примкнутыми  штыками,  что  делало  особенно  наглядным  применительно  к  нему  (т. е.  конвою)  выражение  «ощетинившемся».
             А  вот  уже,  собственно,  и  место  «проведения  работ»  -  озеро,  какие  здесь  составляют  едва  ли  не  большую  часть  местности,  лишь  по  какому-то  недоразумению  называемой  «суша».  Точнее  сказать,  это  даже  не  озеро,  а  какая-то  бескрайняя  снежная  пустыня:  кругом  на  многие  километры  белым-бело,  в  утренних  северных  сумерках  не  разобрать  даже,  где  кончается  этот  снег  и  где  начинается  белесо-серое  небо.  Колонну  делят  надвое,  по  отрядам,  и разводят  их  на  расстояние  200 – 300  метров  один  от  другого.  Приказывают  делать  проруби  во  льду,  которого  за  зиму  успело  нарасти  в  толщину  уже  больше  метра,  так  что  бурить   и  прорубать  его  приходится  довольно  долго,  и  проруби  поэтому   скорее  напоминают  собой  неглубокие  колодцы.
                Дальше  следует  распоряжение  вычерпать  из  прорубей  крупные  куски  льда,   чтобы  они  не  мешали  набирть  воду  черпаками.  А  дальше  -  понеслась  душа  в  рай:  одни  зеки  должны  были  зачерпывать  воду  из  прорубей  и  наполнять  ею  вёдра,  которые  тут  же  подхватывались  другими  зеками,  и  те  - каждый  с  одним  ведром  -  должны  были  доставлять  свою  ношу  и  опорожнять  свои  вёдра  в  полыньи,  прорубленные  в  некотором  отдалении  другим  отрядом.  Тот  отряд  выполнял  аналогичную  «работу»,  но  только  в обратном  направлении…
       Движение  порожняком,  хотя  оно  и  являлось  своеобразным  «отдыхом»,  тем  не  менее  следовало  выполнять  бегом,  а  наполненное  ведро  нужно  было  нести  ускоренным  шагом,  «подбежком».  Охранники  строго  следили  за  неукоснительным  выполнением    этих  предписаний,  чтобы всё  было  «как  положено»,  издевательски  «подбадривая»  невольников,  подгоняли,  иной  раз  угрожали,  а  другой  раз  просто  давали  пинка  в  зад,  не  из  злобы,  а  для  «собственного  сугреву»,  как  они  это  объясняли:  мол,  и  ты,  каторга,   не  ленись,  живее  двигайся!
          Ну  а уж  если  кто-то  из  зеков  в  вынужденной  спешке  поскользнулся,  упал  и  пролил  воду  на  снег,  тут  для  «вохры»  был  особый повод,  чтобы  покуражиться  и  провести  боле  основательную  работу  по  воспитанию  нерадивого.    Наказывать?  За  что?  За  какой  и  кому  ущерб?  Бессмыслица!?  Да,  полнейшая  бессмыслица.   Но  только  не  на  фоне  ещё  большей  бессмыслицы  всей  этой  затеи  в  целом.  Ещё  большей  бессмыслицей  было  бы  критиковать  эту  бредовую  идею   -  использовать  человеческий  труд  подобным  образом.  Разве  можно  с  разумных  позиций  возражать  сумасшедшему,  одержимому  какой-то  маниакальной  идеей?  А  в  том,  что  таковая  существовала  в  чьей-то  начальственной  голове,  сомневаться  не  приходится:  уж  очень  продуманны  и   хорошо  просчитаны  были  все  практические  шаги  по  её  воплощению.  Да  и  свой  «высший  смысл»  в  ней  всё-таки  наличествовал:    своеобразный  апофеоз  рабского  труда  -  подневольного,  монотонного,  бесполезного  и  оттого  откровенно  и  целенаправленно  унизительного.
        Не  берусь  судить,  была  ли  то  выдумка  какого-то  местного  взбесившегося  самодура  из   развращённых  всевластием  гэпэушников  или,  наоборот,  одно  из  обязательных  звеньев  в  той  поистинне  сатанинской  системе  «перевоспитания»,  которая  имела  своей  первейшей  целью    унизить,  сломить  человека,  окончательно  покорить  его,   заставив  подчиняться  любым,  пусть  даже  самым  бессмысленным,  приказам.
         По  рассказам  отца  вроде  бы  даже  получалось  так,  что  отдавший  этот  глумливый  приказ  начальник  лагеря  был  всё-таки  в  концов  наказан,  смещён  с  должности  и   чуть  ли   не  расстрелян.  Но  это  последнее  предположение  скорее  всего  из  области  мстительных  зековских  мечтаний.  А  если  даже  и  расстрелян,  то,  конечно  же,  за  какие-то  другие  свои  «заслуги»,  которые   всегда  нетрудно  найти  у  представителей  этой  профессии,  а  вовсе  не  за  переливание  озёрной  воды:   если  судить  обо  всём  совсем  уж  строго  и  «по  букве»,   ведь  получается,  что  переливали  они    не  из  пустого  же,  да  и  не  в  порожнее!
               Этот  «пример»,  когда   выводили  на  замёрзшее  озеро  две  рабочие  бригады  и  ставили  их  на  некотором   расстоянии , каждую  у  своей  полыньи,  чтобы    они  «работали»  "на  встречных  курсах",  черпая воду вёдрами  в  "своей"  полынье  и  бегом  неся   и выливая  в " чужую",  является  в  чём-то  очень  символичным.   Особенно  с  учётом  того,  что   всё  это  происходило  под  надзором  конвоя,  который  не  только  следил  за  поддержанием  должного  темпа  «работы»,  но  также  и  за  безропотным  исполнением  этой  унижающей  процедуры,  унижающей  вдвойне  -  не  только  человеческое  достоинство,  но  и  самоё  здравый  смысл.  Но  «высшие  соображения»  в  этой  затее,  безусловно  были, и  они  легко  просматривались  теми,  против  которых  замышлялись:  нужно  было  во  что  бы  то  ни  стало  сломить  их  волю,  заставить  подчиняться  беспрекословно  и  бездумно,  выполнять  любые  приказы,   какими  бы  идиотскими  они  ни  казались  кому-то  и  какими  бы  бесчеловечными  ни  были  на  самом  деле.  «Зеки»  прекрасно  понимали  такой  «месседж»  власти.
               
                ИЗБЕЖАЛ    ПОБЕГА
           В  то  время  и  в  тех  местах     против   заключённых  ещё  не  применялись  какие-то  особые  акции  устрашения   и  никого  ещё    демонстративно  не    расстреливали.  Во  всяком  случае  -  публично,  перед  строем,  так  сказать,  наглядно,  чтоб  в  назидание  остальным.  Может  быть,  где-нибудь  по  застенкам.  Хотя  и   это  вряд  ли,  так  как  в  ином  случае  среди  зеков  ходили  бы  какие-то  слухи   об  этом.  Но  слухов  никаких  не  было,  поговаривали,  правда,  что  за  попытку,  а  тем  более  за  организацию  побега  действительно  могут  расстрелять,  что   у   лагерного  начальства  такая  власть  есть.  Но  в  их  лагере  ничего  подобного  и  близко   пока  не  случалось.   Ну  и  слава  Богу!
            И  тут  случай  (а  может  быть,  и не  случай)  сводит  Наума  Маглыша  с  одним  заключённым,  и  в  непринуждённых  разговорах  постепенно  выясняется,  что  оба  они  служили  офицерами  в  старой  армии,  оба  фронтовики  и  выходцы  из  крестьян.  Новый  знакомец  оказывается  родом  из  этих  самых  северных  краёв,  вроде  как  из  свободолюбивых  поморов,  что  тоже  симпатично  Науму,  ведущему  свою  «родословную»  от  слуцких  «выбранцев»,  а  не  каких-нибудь  «мужиков  лапотных».   Знакомство  продолжается  и  уже  похоже  на  зачатки  дружеских  отношений,  а  из  дальнейших  бесед  выясняется,  что  новый  приятель  хороший  стрелок  и  опытный  охотник,  что  он  резво  бегает  на  лыжах,  знает  способы  выживания  в   местной  тундре.  Дальше – больше,  и  с  каждым  разом  всё  интереснее:  так  совпало,  что  как  раз  тут  неподалёку  обитают  его  верные и  испытанные  друзья-приятели  по  прежним  временам  и  что  у  них  в  случае  необходимости  наверняка  можно  получить  всяческую  помощь  и  содействие.
        Наконец  приходит  день,  когда  он  идёт,  что  называется,  в  открытую  и  признаётся,  что   ему  удалось  подготовить  побег,  для  которого  предусмотрено  всё  необходимое:  в  надёжном  месте,  которое он  знает  как  найти,  припрятаны  две  пары  охотничьих  лыж  и  тёплая  одежда,  кое-какие  харчи,  а  главное,  ружьё   и  запас  патронов  к  нему.  Уверяет,  что  полный  успех  гарантирован,  что  маршрут  совсем  недолгий  -  всего-то   два – три  дня  ходу  на  лыжах,  а  там  они  уже  у  надёжных  «своих»  людей,  которые  помогут   и  новые  документы  выправить,  и  вообще  сделают  всё,  что   он  ни  попросит.   А  там  гуляй  себе  на  все  четыре  стороны!  Риску,  говорит,  никакого:  систему  охраны  он  уже  успел  изучить,  знает,  где,  когда  и  как   можно  безопасно  покинуть  лагерь,  что  хорошо  знает  эти  места,  болота,  озёра  и  редкие  перелески,   знает,  как  быстро  оторваться  от  преследования,  как  запутать  следы,  чтобы  сбить  с  толку  преследователей,  и  где  при  необходимости  можно  надёжно  спрятаться  от  них.
           Он  как  будто  даже  не  убеждал,  не  уговаривал  и  ни  к  чему  не  склонял,  а  просто  живописал  это  как  интересное  приключение  на  пути  к  скорой  свободной  жизни,  и  от  этого  его  рассказы  запоминались  и  убеждали.  Наум  слушал,   интересовался,  переспрашивал,  перепроверял,  от  «предложения»  не  отказывался,  но  и  согласия  не  выказывал.  А  искушение  было,  и  немалое.  Да  и  как  могло  быть иначе:  ему  37  лет,  полная  зрелость  и  расцвет  всех  сил,  а  дома  осталась  молодая  жена  с  тремя  детьми  мал  мала  меньше…  Где-то  там  родная  земля,  знакомые  с  детства  её  запахи  и  звуки,  любимая  работа,  земляки,  звучание  «роднай  мовы»…  Как  же  не  стремиться  ко  всему  этому,  как  не  попытаться  бежать!
           Но  всё  же  что-то  удержало  его  от  соблазна  этой  скорой  и  лёгкой,  этой  призрачной  свободы.  Наверное,  всё  та  же  крестьянская  недоверчивость  и  осмотрительность.  Рассудил,  конечно,  что  срок  у  него  небольшой,  впереди  каких-нибудь  пару  лет,  он  и  на  войне  пробыл  дольше  -  и   ничего,  выжил,  а  бежать  -  это  по-настоящему  рисковать  всей  жизнью.  Нет,  не  стоит!   Такая  «свобода»  не  для  него.  Так  он  и  ответил  своему  уговорщику.  И  тот,  надо  сказать,  разговоров  на  эту  тему  больше  уже  не  возобновлял.  А  про  то,  что  он  говорил  раньше,  сказал,  что  это  просто  его  фантазии  и  не  более  того.  Просто,  мол,  помечтал  малость.  На  том  он  и  отстал  и,  как  говорится,  отвалил.  Однако  дело  зтим  не  кончилось.
         Прошло  недели  две  или  три,  и однажды  на  общем  утреннем  построении  и  перекличке  обнаружилась  «недостача»  в  двух  зеках.  Охрана  по  этому  поводу  стала  действовать  жёстче,    не  особенно  сдерживая  себя  в  рукоприкладстве,   непозволительно   расширяя  это  понятие  за  счёт  использования  также   и  ног,  причём   главным  образом  именно  нижних  конечностей,  может  быть,  с  той  целью,  чтобы  было  как  можно  меньше буквальных  оснований  обвинить   их   в  «прикладстве»  рук.    До  некоторой  степени  это   можно  даже  понять:  за  побег  заключённых  их,  поди,  тоже  по  головке  не  погладят,  а  для  некоторых  -  как  ещё  отвести  душу,  если  не  поколотить  хорошенько  бесправного  зека:  действует  моментально  и  довольно  эффективно,  тотчас  же  снимая  напряжение.   
       Но  в  общем,  надо  сказать,  такой   предоставившейся  возможностью  охрана  и   не  слишком-то  злоупотребляла,  через  пару  дней  угомонилась,  и  всё  вошло  в  привычное  рутинное  русло.  Потянулись  бесконечные  и  сумрачные  лагерные  дни,  впрочем,  и  на  дни-то  мало  похожие,  скорее  на  предвечерья.
          А  ещё  суток  двое-трое  спустя  в  самом  начале  одного  из  таких  дней,  опять  же  на  утреннем  построении  лагерников   ждало  нечто  не  вполне  обычное.  После  поверки  отряды  должны  были  почему-то  ещё  шагать  по  плацу  дальше,  двигались  медленнее,  чем  всегда,  сдерживаемые  впереди  идущими.  Конвоиры  против  обыкновения  никого  не  поторапливали,  хотя  ближе  к  середине  плаца  уже  столпилось  несколько  отрядов  сразу:  люди  всё  больше  и  больше  замедляли  шаг,  почти  топтались  на  одном  месте,  и  все  смотрели  в  одну  сторону,  вбок.  Когда  подошли  ближе,  стало  понятно,  чем  вызвано  такое  замедление.
       На  плацу    в  самом  его  центре  в  снег  были  воткнуты  две  пары  лыж,  а  между  ними  были  брошены  два  человеческих  тела,  два  трупа,  застывшие  в  каких-то   нелепых,  скрюченных  позах,  что  как-то  совершенно  не  вязалось  с  представлением  о  покойниках,  предполагающем  всё-таки  определённое  благообразие.  Эти  же  валялись  в  столь  нелепых  позах,  что  одно  только  это  вызывало  содрогание:  тут  становилось  воочию  ясно,  что  «нелепо»  -  это  как  раз  и  значит  «некрасиво»…   
          Когда  пригляделись    (дело-то  происходило  в  утренних  сумерках),    это  чувство  ещё  больше  усилилось,  так  как  лица  обоих  мертвецов  были  измазаны  кровью,  более  того  -  изуродованы,  обезображены,  их  мягкие  ткани  вырваны  и  словно  бы  обглоданы.  В  общем,   зрелище  было,  что  называется,  не  для  слабонервных.  И  несмотря на  всё  это,  по  каким-то  неуловимым  признакам,  а  скорее  -  интуитивно,   Наум  сразу  в  одном  из  этих  безжизненных  тел  опознал  своего  недавнего  знакомца,  склонявшего  его  к  побегу.  Да,  несомненно,  это  был  он,  так  заражавший   своей  уверенностью  и  силой.  И  вот  результат…
            Потом  всё  подтвердилось:   одним  из  двух  беглецов,   имена  и  фамилии  которых   огласили,  был  его  недавний  и  недолгий  приятель.   Бойцы-охранники,  проявившие   в  преследовании  и  поимке  беглецов  свои   лучшие  профессиональные  и  морально-политические  качества,  заслужили  полагающееся  в  таких  случаях  поощрение.  Однако    их  фамилии  не  назывались,  по-видимому,  из  соображений  коммунистической  скромности.  Говорилось  ещё  про  подлую  контрреволюционную  сущность  скрытых  и  явных  врагов  советской  власти,  которые  все  будут  разгромлены  и  которых  ждёт  неминуемый  конец,  подтверждение  чему  и    продемонстрировано  сейчас   на  лагерном  плацу.  Была  сформулирована  как  частность  и  конкретная  мораль:  так  закончат  все  вздумавшие  бежать.   И,  по-видимому,  для  вящей  убедительности  всех  прозвучавших  тезисов  обезображенные  тела  двух  неудачливых  беглецов    оставалисть  лежать  на  плацу  еще  несколько дней…
        Недолгое  время  спустя  по  лагерю  стали  шептаться  и  о  подробностях  этого  побега,  а  вернее,    о  том,  как  поймали   беглецов.   И  выходило  из  этих  разговоров,  что  никакой  поимки,  собственно,  и  не  было;  преследовать  преследовали,  но  вовсе  не  догнали,  не  настигли,  не  задержали,  не  схватили,  а  просто  нашли.  Правда,  нашли  именно  те,  кто  преследовал  и  искал,  и  именно  тех,  кого  искали.  Похоже  было,  что  ночью  беглецы  сразу  же  сбились  с  пути,  стали   блуждать  и,  выбившись  из  сил,  уснули  и  замерзли  во  сне.  И  хотя  их  обнаружили  очень  быстро,  волки   или  лисицы  успели-таки  немного  полакомиться  с  еще  неостывших  человеческих   тел.  Вот  такая  притча  о  неудавшемся  побеге.
        Судя  по  его  плачевному  результату,  вдохновитель  и  организатор  сильно  преувеличивал  свои  способности  и  возможности,  что  вообще  не  такая  уж  редкость  среди  организаторов  и  вдохновителей.  А  может  быть  и  хуже  того:  просто  бахвалился  и  откровенно  блефовал.  Но,  с  другой  стороны,  лыжи-то  всё-таки  действительно   были  припасены.  Не  исключено,  что  и  другие  меры  он  предусмотрел.  Но об  этом,  как  и  о  других  подробностях  подготовки  к  этому  побегу,  Наум,  естественно,  ни  перед  кем  «не  распространялся»,  хотя  знал  о    них  довольно  много…

                НА   СВИДАНИЕ   К   УЗНИКУ
               Был  в  его  лагерной  жизни  ещё  один  яркий  эпизод.  Когда  его  «перевели»  в  Подпорожскую  зону  и  когда  «срок»  перевалил  уже  на  вторую  половину,  ему  разрешили  свидание  с  женой.  Но  это   в  большей  степени  относится  к  жизни  моей  мамы,  и  я  вернусь  к  рассказу  о  ней  чуть  позже.
        Главная   трудность  состояла   теперь  в  том,  чтобы  убедить  и  уговорить  на  это  свою  жену,  сельскую   учительницу  с  тремя  малолетними  детьми  на  руках.  Во-вторых,   приходилось  думать, как  пристроить  всех  троих  на  время  своей  отлучки,  которая  по  продолжительности  выходила  никак   не  менее  двух  недель.  Свекровь  по  этому  поводу  не   проявляла  большой  радости,   хотя  свидание  и  устраивалось  для  её  сына.  Наконец,  в-третьих,  сама  по   себе  эта  поездка  представляла  серьёзное  испытание  для  молодой  женщины,  которая  никогда   ранее  так  далеко  от  родных  мест  никуда  не  выезжала.
            Постепенно  всё  как-то  утряслось:   денег  на  дорогу  наскребли,  двух  мальцов  свекровь  согласилась  присмотреть,  а  восьмилетяя  дочь  отправлялась   вместе  с  матерью  на  свидание  с  отцом.  Для  узника  собрали  кое-какие  гостинцы,  в  основном  из    домашней  снеди,  понятное  дело,  очень  небогатой.
          Стояло  лето  1931-го  года.  Время  в  Стране  Советов  не  самое  благословенное:  разгар  коллективизации,  раскулачивания  и  «перегибов»  со  всеми  вытекающими  из  этих  обстоятельств  последствиями.  Во  всяком  случае  голод  кое-где  уже  начался,  да  и  в  Беларуси  особенно  не  переедали… 
           Дмитрия  Демидовича  со  всех  сторон  «обкладывали»:  агитаторы-пропагандисты,  местные  большевики  и  комсомольские  активи сты  склоняли,  уговаривали,  убеждали,  припугиали,  стращали,  что  без  колхоза  ему  придётся  худо,  а  то  и  вовсе  «хана»,  но  «Дзмiтрок  Разумны»  выдержал  весь  этот  натиск,  не  поддался  ни  на  какие  уговоры,  остался  стоять  на  своём:  был  сам  себе  хозяин  и  умру  ни  от  кого  не  завися…  Так  в  его  паспорте,  выданном  в  1937-м,  и  записано:  «крестьянин-единоличник».  Но  едва  ли  можно  сказать,  что  в 1931-м  на  его  подворье    царило  полное  изобилие,  так  уж  сильно  отличавшее  благосостояние  семейства  от  среднего  по   местному  колхозу…
       Я  привожу  все  эти  подробности,  хотя  они  и  не  имеют  прямого  отношения  к  теме  свидания,  чтобы  показать,  в  какой  непростой  обстановке  молодой  женщине,  жене  и  матери  приходилось   принимать  окончательное  решение  и  затем  действовать  на  свой  страх  и  риск.
.  Решиться  на  это  ей  было  далеко  не  просто  по  многим  соображениям.  Во-первых,  серьёзным  препятствием  являлась  финансовая  сторона  вопроса,  отнюдь  не  самая  простая  для  сельской  учительницы  с  тремя  детьми  на  руках.
          Где-то  ближе  к  окончанию  срока  заключения  (год  1931-й)  он  добился-таки  разрешения  на   свидание  с  женой,  и  оно   стало  совсем  уже  близкой  реальностью.  К  тому  времени   «трудармеец»  Наум  Маглыш  содержался    в  последнем  из  своих   советских  лагерей  - в   районе  Подпорожья,  что  на   крайнем  северо-востоке   нынешней  Ленинградской  области.
         Туда-то  и  направилась  мама,  да  не  одна,  а  вместе  с  дочерью    Зоей,  которой  шёл  уже  9-й  год.  По   мнению  последней,  это  была  довольно  эгоистичная  затея  отца  -  сорвать  с  места  двух  неопытных  женщин  и  заставить  их  пуститься  в  столь  неближний  путь,  да  и  для  бюджета  сельской  учительницы  это  была  весьма  значительная  нагрузка.  Но  у  супругов  свои  соображения…
        От  этой   поездки  у  путешественниц  осталось  три  сильных  впечатления.  Перво-наперво  это,  конечно,  огромный  Ленинград    и  вежливая  обходительность  его  жителей.  Второе  -  это  великолепное  качество  пищи  и  её   огромные  порции  в  столовых  Ленинграда.  Третье  - бурное  течение  реки  Свирь,  через  которую  им  пришлось  переправляться  и  где  они  чуть  было  не  утонули,  попав  в  какой-то  невероятный,  по  воспоминаниям  Зои,  водоворот. 
Впечатления  эти  оказались  столь  яркими,  что  мама  потом  рассказывала  о  них   чуть  ли  не   до  конца  своей  жизни.  Между  прочим,  по  тому,  с  каким   восхищением  она  отзывалась  в  качестве  столовского  борща  и  обилии   хорошей  сметаны  в  его  порции,   косвенно  можно  сделать  вывод  о  том,  после  какой  же   голодухи  в  стране  могла  показаться  райской  эта  ленинградская  житуха  с  её  пролетарским  «общепитом»!
          Впрочем,  надо  подчеркнуть,  что   сильные  впечатления  у  этих  двух  путешественниц  вызывались  всё-таки  различными  причинами.  У  маленькой  Зои  они  происходили  от  ужаса,  испытанного  ею,  когда  они   на  маленькой  лодчонке,  перебирались  на  другой  берег  бурливой  и  своенравной  реки  Свирь  в  районе  Подпорожья,  в  то  время  небольшого  рабочего  посёлка.  Иной  переправы  там  тогда  не  было,  и  местные  подрабатывали  этим  «извозом»,  доставляя  визитёров  с  воли  к  невольникам  на  другой  берег.  То  ли  в  тот  день    на  реке  действительно  штормило,  то  ли  просто  сама  по  себе   водная  стихия   стремительной  и  порожистой  реки  так  сильно  подействовала  на  воображение  девочки,  до  того  момента  не   видевшей  в  своей  жизни  ничего  подобного,  -  всё   это  для  нас  не  так  уж  и  важно.  Главное  -    что  это  приключение  на   быстрой  реке  оставило  в  детской  памяти  неизгладимый  след  на  всю  оставшуяся  жизнь  именно  как  событие  вполне  экзистенциального  свойства,  как  ощущение  своего  существа  и  своего  существования  на  тонкой  грани  между  жизнью  и  смертью. Прямо  как  в  пословице:  «Еду,  еду  -  ни  пути,  ни  следу:  смерть  подо  мною,  Бог надо  мною».
         Молодая  мать,  женщина  с  уже  достаточным  практическим  опытом,  вынесла  из   той  поездки  главное  впечатление  совсем  иного  свойства,  не  столь  драматичное,  но  оттого  не  менее  сильное.   Кто-то  может  встретить  моё  сообщение  с  улыбкой   недоверия  и  даже  некоторого   скептицизма,  но  на  учительницу  из   белорусской  сельской  глубинки  самое  сильное  впечатление  произвели  ленинградские  общепитовские  столовые.  Неизвестно,  разумеется,  в  каких  именно  заведениях  этого  рода  питались  во  время  своего  недолгого  пребывания  в  Ленинграде  наши  путешественницы.  Можно  смело  предположить,  что  в  самых  простых  и  непритязательных,  т. е.  в  самых  дешёвых.  Но  даже  и  при  этом   Женя  Маглыш   изумлялась  высоким  качеством  приготовленных  там  блюд   и  их   неимоверно  большими  порциями.  В  частности  её  изумило,  что    тарелка  борща  непременно   заправлялась  полной  столовой  ложкой  отменной  сметаны,  не  говоря  уже  об  обязательном  и  весьма  порядочного  размера  куске  в  ней  хорошо  разваренной  и  потому  особенно  духовитой    говядины…
         Этот  своеобразный  «феномен»  качественного  питания   в  тогдашнем  Ленинграде  я  объясняю  для  себя  двояким  образом.  Несомненно,  главенствующим  в  данном  случае  являлся  тот  «фон»  полуголодного  существования,  которое  вынужденно  вело  огромное  большинство   населения  СССР  и   по  сравнению  с  которым  относительное  ленинградское  благополучие    уже  сильно  контрастировало  и   могло  казаться  исстрадавшимя  провинциалам  едва  ли  не  настоящим  благоденствием.
         Второе  объяснение  можно  частично  найти  в  том,  что  именно  в   те  годы  -  а  это  конец  20-х – начало  30-х  -  в  пролетарском  Ленинграде  построили  целый  ряд  (а  может  быть,  даже  сеть),   так  называемых  фабрик-кухонь,  комбинатов  общественного  питания.  Места  их  расположения  приурочивались  к  наиболее  крупным  промышленным  предприятиям  города,  таким  как  Путиловский  (впоследствии  Кировский),  Металлический  завод  и  другие.  Здесь  внедрялись   наиболее  передовые   технологии  массового  питания,  когда  создавались  возможности  в  относительно  сжатые  сроки   почти  одновременно  (в  течение,  скажем,  обеденного  перерыва)  качественно, т. е.  рационально,  сытно,  вкусно  и  недорого,  накормить   большое  количество  работников  одного  или  нескольких  предприятий.  Обычно  такие  фабрики-кухни  располагали  не  только  двумя-тремя  залами-столовыми,  но  непременно  и  своими  собственными  производствнными  мощностями  по  приготовлению  блюд,  пекарней-кондитерской,  а  также  обязательным  магазином  по  продаже  полуфабрикатов  кулинарии,  где  можно  было  купить  то,  что  требовало  самого  минимального  времени  для  окончательной  термической  обработки  дома.
         Немаловажно  и  то  обстоятельство,  что  эти  предприятия  общественного  питания  находились  под  неусыпным  контролем  профсоюзов  и контрольных  органов  рабочей  потребкооперации,  так  что  различные  злоупотребления  в  виде  недовложения,  недолива  и  недосыпа  или  уменьшения  порций  и  необоснованного  увеличения  цен  становились  здесь  практически  невозможны.  Удивительное  дело,  но  эффективаность этих  мер  способствовала  тому,  что  и  спустя  не  одно  десятилетие  потом  такие  фабрики-кухни  сохраняли   репутацию  самых  «добропорядочных»   общепитовских  заведений.

           \далее -  др.  шрифт\ В  студенческие  годы,  живя   в  университетском ощежитии  № 4,  что  на  5-й  линии  В. О.,  всем  другим  столовым  мы  предпочитали  ближе  всего  расположенную  столовую  завода  им.  Козицкого:  она  хотя  и  не  могла  похвалиться  особыми  изысками  кулинарного  искусства,  но  выгодно  отличалась  обильными  порциями  блюд  и  почти  феноменальной  их  дешевизной  -  сущие  копейки!  А  после  окончания  ЛГУ  я  с  полгода  работал  грузчиком  на   заводе  им. Калинина,  питаясь  при  этом  в  столовой  на  заводской  же  фабрике-кухне,  расположенной  напротив  по  ул.  Уральской.   Поскольку  наша  работа  считалась  одной  из  самых  энергозатратных  (мы  загружали     в  многотонные  фургон-прицепы,  так  называемые  «шаланды»,  готовую  продукцию,  каждая  единица  которой  -  а  это  был  фанерный  ящик,  обитый  по  краям  металлической  лентой,  -  весила  от  50  до  70  кг),  то  и  питаться   нам приходилось   по  усиленному  режиму.  На  обед  брали  самые  дорогостоящие  блюда:  мясной  или  рыбный  салат,    на  первое  -   сборная  «селянка»,   опять  же  мясная  или  рыбная,   на  второе  - лангет,  антрекот  или  рубленный  бифштекс  с  яйцом,  потом  ещё  полстакана  сметаны,   и  наконец   компот  или  чай  с  какой-нибудь  выпечкой.  Обходилось  всё  это  «пиршество»  в  1,2  -  1,5  рубля,  что  мы  вполне  могли  себе  позволить  по  нашей  тогдашней  зарплате  250  -  300  рублей.\конец  др.  шрифта\.
          На  свидание  к  мужу  мама  съездить-то  съездила,   но  вспоминала  потом  она  эту  поездку,  надо  сказать  правду,  без  восхищения  и  каких-то  особых  восторгов.  Прежде  всего  потому,  что  перенесённые  ею  в  связи  с  этой  поездкой  тяготы  и  опасности  она  считала  несопоставимыми  с  явно  преувеличенными   страданиями,  о  которых  живописал  в  своих  письмах  узник.  Она  приехала   к  нему  измождённая,    замордованная  работой   в  школе  и  по  домашнему  хозяйству,  заботами  о  детях,  об  их  пропитании  и  воспитании;  приехала  недоедающая,  недосыпающая,  неуверенная  в  завтрашнем  дне.  А  её  встретил  здоровый,  упитанный,  жизнерадостный,  ничем  особо  не  озабоченный  (так по  крайней  мере  ей  тогда  показалсь),   кроме  своих  собственных  удобств,  самодовольный  и  эгоистичный  человек,  её  ненаглядный   супруг…
      По  моим  собственным  наблюдениям  -  правда,  не   слишком  обширным  -  такой,  мягко  говоря,  эгоцентризм  вообще  характерен  не   только  для  людей,  находящихся  в  заключении,  особенно  длительном, но  также  и   для  хронических  больных.  Эти  последние  тоже  сосредоточиватся  исключительно  только  на  связанных  с  их   заболеванием  проблемах  и  привыкают   не  видеть  вокруг  себя  ничего  и  никого,  кроме  самих  себя.     Таково  уж  общее  устройство  человеческой  психики.
         В  общем,  субъективные  впечатления  жены   и  её  настроения  во  время  этой  поездки,  видимо,  имели  под  собой  и  какие-то  вполне  объективные  основания,  гнездившиеся  в  чертах  личности  её  супруга.  Нельзя  сказать,  что  Наум  отличался  когда-либо  особым  альтруизмом  или   был  избавлен  любых  недостатков,  вовсе  нет.  Более  того:  если   подвергнуть  его  личность  совсем  уж  микроскопическому  рассматриванию,  особенно  какие-то  отдельные  её  стороны,  то  он  может  даже  показаться  очень  несимпатичным   человеком.   
          Так  довольно  часто  случается  с  людьми  неординарными.  Например,  гениальный  Павел  Филонов  питался  отдельно  от  своей  любимой  супруги,  тоже  художницы,  и  свои  денежные  дела  также  вёл  от  неё  отдельно.  Возможно,  происходило  это  из-за   т ого,  что  жена  (Рина  Соломоновна  Тетельман)  возрастом  превосходила  его  более  чем  на  20  лет  и,  следовательно,  её  «рацион»,  пищевые  и  другие  привычки  могли  существенно  отличаться  от  мужниных.  Правда,    художник  сам  почти  всю  жизнь  вёл  полуголодное  существование,  а  в  первую  блокадную  зиму  в  Ленинграде   и  вовсе умер  от  голода.  (К  нему  же,  вопреки  мнению  анекдотичного  цыгана,   нельзя  приучить  даже  лошадь).  Супруга     всё-таки   пережила  его  на   несколько  месяцев  и  скончалась  в  возрасте  около  80  лет.
         Бытовые  чудачества  свойственны   многим  оригинальным  умам.  Очень  даровитый  актёр  (обычно   говорят  «гениальный», но  по-моему,  лицедейство  и  гениальность  -  «две  вещи  несовместные»),  Николай  Олимпиевич   Гриценко  Народный  артист  СССР,  Лауреат  госпремий  и  пр.  и  пр.,    близким  людям  представал  с  самых  неприглядных  сторон   и  отличался  к  тому  же  просто  патологической  скупостью.  А  умер  и  вовсе  от  побоев  за  то,  что   украл  продукты  у   таких  же,  как  он  сам,  душевнобольных    из  общего  холодильника  в    какой-то  подмосковной  «психушке».  А  ведь  это  был  настоящий  «король  сцены»,   всегда  одинаково  убедительный независимо  от  исполняемой  им  роли.  Так  что  да  простится  ему  и  всем  ему  подобным.
            У  Наума   Маглыша  тоже  были  свои  особенности,   вряд  ли  делавшие  его  особенно  симпатичным  в  глазах  других  людей,  особенно  мало  его  знавших.  Насколько  я  знаю,  у  него  никогда     и   не  было  особенно  близких  (т. н. «закадычных»)  друзей.  Может  потому,  что  и  привычки  закладывать  за  кадык   -  не  было  тоже.  Даже  более  или  менее  тесной  компании  он  ни  с  кем  не  водил.  Ну,  так  чтобы  там  выпить-закусить,  покурить-потрепаться,  пошутить-побалагурить,  перекинуться  в  картишки  или  постучать   костяшками  домино.  Да  и  скажите,  какие  могут  быть  друзья-приятели  после  прокатившихся  по  твоей    судьбе  трёх  войн,  когда  тебе  самому   уже  под  60 !  Как  говорится,   «иных  уж    нет,  а  те  далече…»
          Хотя,  с  другой  стороны,  никто  из  знавших  его  не  назвал  бы  его  нелюдимым  мизантропом.   Напротив,  многие  на  службе  и  на  работе  находили  его  очень  даже  компанейским  человеком,  а  иные  так  и  вовсе  считали  едва  ли  не  душой  всякой  компании.  Начитанный,  эрудированный  во  многих  областях,  далёких  от  его  профессии,  он  мог  неожиданно   блеснуть  тем,  что   другим  оставалось  начисто  неведомо,   много  знал  наизусть  из  уже  забытых  авторов  -  Майкова,  Фета,  Апполона  Григорьева,  Надсона  и  других.  Мог,  например,  объяснить  и  растолковать  пушкинское  выражение  из  романа  «Евгений   Онегин»  «Ленский  с  душою  прямо  геттингенской»,  поскольку  никто  другой  в  его  тогдашнем  близком  окружении  сделать  этого  не  мог. 
          Иногда  его,   правда,  и   «заносило»:  он  мог  пошутить  слишком  остроумно,    что  окружающим  могло  показаться  чрезмерным  и  кому-то  даже  и  злым.  Но  несмотря  на  такие  «издержки»  за  ним  всё  равно  укрепилась  репутация  умника,  книжника  и  признанного  эрудита.
             Наша  мама,  когда  ей  уже  хорошо  перевалило  за  80,  вспоминая  отца    в  молодые  годы,  с  нескрываемым  восхищением  и  почему-то   переходя   на  заговорщический  шёпот,  совершенно  не  сдерживая  себя,   восклицала:  «Он  был  такой  чёрненький,   с  усиками,   и   самый  умный  среди  всех!..»   Так  что,  говоря:  «Самое  главное  у  мужчины  -  это  его  ум!»,  шутят  лишь  отчасти…
        Видимо,  что-то  такое,  особенное,  действительно  неистребимо  присутствовало  в  его  натуре.  Прежде  всего   -  неутолимая  любознательность,  тяга  к  новым  знаниям,  стремление  всегда  чему-нибудь  учиться.  Это  не  проходило  и  сейчас:  ни  после  женитьбы,  ни  после  обременения  семьёй,  ни  после  тюрьмы  и  лагерей.  А  ведь  ему  шёл  уже  -  ни  много  ни  мало  -  сороковой  год…

            ЗАКЛЮЧЕНИЕ   О   ЗАКЛЮЧЕНИИ
            Завершая  повествование  о  лагерном   этапе  жизни  Наума  Маглыша,  нелишним  будет  сказать  не  только  о  некоторых  наиболее  ярких  её  эпизодах  и  впечатлениях  о  них,  но  и  что-нибудь  более  конкретное  и  определённое.               После  заполярной  Кандалакши  началось  для  Наума  постепенное  смещение  в  более  «тёплые»  края,  т. е.   всё  больше  к  югу.   Восстанавливая  впоследствии  сведения  о  своём  пребывании  в  тех  северных   районах  Европейской  части  СССР   он  сделал  карандашом  следующий  набросок:  Кандалакша.  Экспедитор  рыб.  2  мес.    Княжая.  На  рыбпроме.  4  мес.     Лоухи.   Воспитатель.  4  мес.     Май-Губа.   Возчик  леса.   1  мес.      Подпорожье.   Зав.  продов.  отдел.   1  1\3  года.
       Как  видим,  в  этом   «послужном  списке»  нигде  не  упоминаются  так  называемые  «общие  работы».  В  лагерном  обиходе  это  название,  имеющее  терминологическое  значение,    было  закреплено  за  самыми  тяжёлыми  и  изнуряющими  видами   невольничьего  труда:  лесоповал,  земляные  работы  в  карьерах  и  т. п.  Это  всегда  «на   свежем  воздухе»,  т. е.  на  морозе,  по  пояс  в  снегу,  не  разгибаясь,  с  кровавыми  мозолями: от  лопаты  и  тачки,  от  пилы  и  топора.  А  в  короткое  лето  немногим  лучше:  тучи  мошки,  комаров  и  гнуса  -  это  днём,  плюс  изнуряющие  «белые  ночи».   Но  если  Науму  и  пришлось  когда-либо  побывать  на  «общих  работах»,  то  очень   непродолжительное  время,  только  разве  что  в  самом  начале  отбывания  срока.
             Вообще  же  в  той  среде  и  в  то  время  он  считался  человеком  достаточно    высокообразованным,   к  тому  же  имеющим  опыт  работы  с  людьми  и  в  том  числе,  что  весьма  важно,  армейский  и  командирский.    Видимо,  поэтому    решили  использовать  его    преимущественно  там,  где  требовались  определённые  организаторские  способности   и  готовность  нести   личную ответственность  за  порученное  дело.  Везде,  к  какому  делу  его  ни  приставили  бы,  он  показывал  себя  человеком  толковым  и  хозяйственным,  которому  многое  можно  доверить.  Из  его  короткого  «формуляра»   видно,  как  быстро  он  шёл  «на  повышение»:  любой,  кому  пришлось  побывать  на зоне,  подтвердит,  что    «начальник  продовольственного  отдела»  -  это  очень  высокий  «чин»  в  лагере.   Так  что  он  чаще  всего  оказывался  несколько  особняком,  вне  «стройных  рядов»   других  «трудармейцев».
           В  силу  «индивидуального»,  так  сказать,  характера    его  работы  очень  скоро  Наума   Маглыша   фактически  «расконвоировали»,  что  затем  было  закреплено  и  формально.  Таким  образом,  он  мог  передвигаться  безнадзорно  не  только  в  пределах  своего  лагеря,  но  и  между  лагпунктами  и  даже  зонами.  Такая  вот  «абсолютная  свобода»  внутри   относительной  несвободы! 
         Особую  «благосклонность»  лагерного  начальства  он  снискал  тем,  что  предложил  как-то   способ  добывания   дефицитных  «смазочных  средств»  из  пищевых  отходов,   открытый  и  освоенный  им   полтора  десятка  лет  назад  на  Дальнем  Востоке  ещё  «при  царе-батюшке».  Но  и  независимо  от  его  трудовых  заслуг  и  примерного  поведения  срок  освобождения  всё  равно  приближался,  хотя  и  не  так  быстро,  как  ему  самому  хотелось бы…
          Из  отцовской  записи  следует,  что  он  провёл  в  местах  лишения  свободы  в  общей  сложности  33  месяца  -  5  месяцев  в  Гомельском  Исправтруддоме  плюс  28  месяцев   в  лагерях.  До  определённого  ему  «тройкой»  срока  заключения  в  3  года  не  хватает  ещё  3  месяцев.  Я  полагаю,  что  это   несоответствие  возникло,  скорее  всего,  из-за  неточностей  в  его  собственных  подсчётах.  Хотя  нельзя  полностью  исключать  и  возможность  так  называемого  УДО  -  условно-досрочного  освобождения.

              Не  помню,  чтобы  отец  говорил  что-нибудь  о  скудной  кормёжке,  а  тем  более об  истязании голодом, об эпидемиях тоже не рассказывал.   Всё-таки   это  была  ещё  не Колыма,  а  ударная   социалистическая стройка  - Беломорско-Балтийский канал,  и   на  календаре  ещё не 1937 -й год.   Ну и,  конечно,  нужно  учитывать  его  несколько  особое  положение  в  лагере. Во всяком  случае  здоровье  своё Н.Маглыш   "в концлагере"  нисколько  не  подорвал  и  не  только   смог  его   сохранить,  но  скорее  даже  укрепил.  Не  надо  забывать  и  то,  что  он  попал  «на  казённые  харчи»  как  раз  в  то  время,  когда  значительная  часть  населения  СССР  страдала  и  пухла  от  свирепого  голода  и  когда  надёжная  и  ежедневная   корка  хлеба  на  столе,  которую  можно  было  дать  своим  детям,  почиталась  уже  немалым  счастьем.
           Так  что,  когда  он  приравнивал  своё  лагерное  заключение  к  курорту,  в  этом  не  было ни  сарказма,  ни  даже  иронии,  а  просто  констатация  того  факта,  что  не  всегда  и  не  везде  в  большой  Стране  Советов  жилось  лучше,  чем  лагерникам  за  колючей  проволокой.
        В  заключение  своих  рассуждений  о  заключении  выскажу  мысль  совершенно  крамольную,  заключающуюся  в   следущем: в  тюремно-лагерном   заключении  можно  при  желании  усмотреть  и  нечто  «хорошее»,  поскольку  оно  не  только  лишает,  избавляет  человека  от  свободы,  но  также  заодно  с  этим  и  от   возможных  злоключений,  так  или  иначе  с  нею  связанных,  от  неё  же  проистекающих  и  в  конечном  счёте  приводящих  всё  к    тому  же  заключению.  Свобода  -  злоключения  -  заключение  -  свобода…  Чем-то  напоминает   «классическую»   марксовскую  формулу  товарно-денежного  обращения  при  капитализме:  «товар – деньги – товар»,  не   правда  ли?..
               
    ЭТО   СЛАДКОЕ   СЛОВО  -  «С В О Б О Д А!»
       Никогда,  по  его  неоднократным  признаниям,  ему  не  дышалось  так  легко,  глубоко,  приятно  и  свободно,  никогда  он  не  чувствовал  себя  таким  всесильным,  как  по  возвращении  из  лагерей,  хотя  они,  конечно  же,  вовсе  не   предназначались  для  оздоровления  их  обитателей.    Вспоминания  свои  ощущения  по  выходе  из  заключения,  отец  говорил,   что  ему  то  и  дело  хотелось  вскочить   на  ноги  и  бежать,  чтобы  ощущать  мощь  своего  тела  (справедливости  ради  надо  заметить,  что  Наум  был  далеко  не  богатырского  сложения  и  скорее  даже  щупл,  хотя    и  не  совсем  уж   тщедушен)  и  легко  преодолеваемое  сопротивление  пространства,  чтобы    постоянно  ощущать  свободу  ничем  не  стесняемого  движения.  А  может,  это  было  просто  неосознаваемое  желание  ежеминутно  убеждаться  в  том,  что  ты  действительно  свободен.  Да,  теперь  он  был  свободен!
      Затрудняюсь  определить,  когда  именно  Н. Д.   Маглыша    выпустили  из  «концлагеря».  Если  считать,  что  он  отбыл  там  «определённые»   ему «тройкой»   3 года  полностью,  то  получается,  что  это  могло  произойти  не   ранее  13  октября  1932  года.  Но  в  записях  Н.  Маглыша  общий  срок  пребывания  в  «местах  не  столь  отдалённых»  насчитывает  всего  лишь  28  месяцев;  и  остаётся  совершенно  неясно,  куда  «исчезли»  недостающие   месяцы:  то  ли  он  попросту  просчитался,  то  ли  о  каком-то  периоде  «отсидки»  почему-то  умолчал,  то  ли  освободился  досрочно  (пресловутое  УДО).
          Как  бы  там  ни  было,  но  в  какой-то  особенно  погожий  денёк  то  ли  ранней  весны,  то   ли  не  слишком  поздней  осени  Наум  бодро  шагал  полями  от  деревни  Лучники к  своим  родным  Варковичам:  за  плечами  котомка,  на  ногах  начищенные  до  блеска  новые  хромовые  сапоги,  уже  порядочно  припылённые  родной  землицей.   И  сердце  начинало  учащённо  стучать  в  его  груди,  но  не  от  быстрой  ходьбы,  а  от  с  трудом  сдерживаемого  волнения:  через  каких-нибудь  15 – 20  минут  он  увидит  всю  свою  семью  -  родителей,  жену  и  детей… 
        И  вот  уже  близко    крайние  хаты,  а  в  поле  недалеко  от  них  шумная  стайка  мальцов-огольцов,  по-белорусски  «хлопчыкау»,  увлечённых  какими-то  своими  заботами  и  забавами   и  совершенно  не  замечающих  уже  подошедшего  вплотную  к  ним  какого-то  чужого  дядьку.  Вокруг  столько  интересного:  можно  гоняться  за  разноцветными   и  неуловимыми  бабочками,   можно  рвать  весёлые  васильки,  что  обильно  рассыпаны  по  краю  житной  нивы,  а  то  и  гнёзда  птичьи  искать  (это,  правда,  не  поощряется  взрослыми,  до  только  что  они  понимают,  эти  взрослые,  в  ребячьих  забавах!)
            А  дядька  между  тем  замечает  среди  них  того,   кто   обличьем  своим  напоминает  ему  его  младшенького,  которого  он  помнил  полуторагодовалым,  -  Толика:  такой  же  русоголовый,  голубоглазый,  румянец  во  всю  щёку.  Он  хватает  этого  беспечного  ребёнка    на  руки,  начинает  тискать,  целовать  и  вдруг  говорит:   «А  хочешь,  я  угадаю,  как  тебя  зовут  и  сколько  тебе  лет?»  Малец  отнекивается  и  пытается  вывернуться  из  нежелательных  объятий  этого  странного  незнакомца  с  чёрными  усиками,  а  тот  не  отпускает  и  продолжает  начатое:  «Твоё  имя  Анатоль,  и  тебе  четыре  с  половиной  года!   А  по  фамилии  ты  Маглыш!  Так?»  Хлопчик   прямо-таки  сражён  такой  прозорливостью  этого  чужого  дядьки,  которому  каким-то  образом  стало  точно  известно  то,  что  и  ему  самому.  Это  более  всего  поразило  воображение  деревенского  мальчика  и  произвело  на  него  столь  сильное  впечатление,  что  он  сохранил  его  потом  на  всю  жизнь… 
          Об  этом  рассказал   мне  сам  старший  брат  где-то  за  год  или  за  два  до   его  безвременной  кончины,  когда  мы  шли  тем  же  самым  полем,  чтобы  навестить  могилы  наших  родителей,  похороненных,  как  они  и  завещали ,  не  на  «перенаселённом»,  как  им  представлялось,  слуцком  городском  кладбище,  а  на  отцовой   «бацькаушчыне»,  в  Варковичах,  на  скромном  и  тихом  сельском  погосте,  рядом  с  местом  последнего   упокоения  его  матери   -  Марины  Васильевны   Маглыш  (по  мужу).
          Преимущества  этого  погоста  были  для  них  совершенно  очевидны.  Во-первых  все  -  если  только  уместно  это  собирательное  местоимение  в  отношении  мёртвых -  все  здесь  были  свои  и  близкие   люди:  родственники,  свойственники,  друзья,  соседи,  односельчане;  даже  надписи  на  более  чем  скромных   надгробиях  располагали  к  согласию  и  доверию.  Ибо  здесь  никого  из  чужих  («Чужие  здесь  не  ходят!  -  так  назывался  один  советсткий  к\ф,  а  об  этом  сельском  погосте   можно  бы  добавить  «и  не  лежат»)  всё  сплошь  родные  или  знакомые:  Листопады,  Басалыги,  Гончарики,  Степановичи,  Грицкевичи  и,  конечно  же,  немалое  число  уже  упокоенных  Маглышей.  Во-вторых ,  земля  в  этом  месте  -  сплошной  белый  песок,  что  делает  выкопанную  могилу  совсем  нестрашной,  а  в  чём-то  даже  привлекательной;   правда,  не  знаю,  принималось  ли   нашими  родителями  во  внимание  это  второе  обстоятельство…
          Да,  вот  так,  с  этим   мальцом  на  руках  странный  дядька  уверенно  зашагал  в  деревню.  Удивление  хлопчика  стало  ещё  большим,  когда  незнакомец  принёс  его  прямо  к  родной  дедовой  хате.  И    тут  он  был  совершенно   сражён  сообщённой  ему  новостью  о  том,  что  незнакомец  этот  есть  не  кто  иной,  как  его  собственный  «тата»,  тем  более  что  в  его  детском  лексиконе  ещё  никогда  не  употреблялось  необходимое  для  обращения  к  отцу  это  слово,  а  только  какое-то  отвлечённое,  не  связанное  с  конкретным  человеческим  образом  -  «бацька». 
         Здесь  уместно  заметить  попутно,  что  в  рассказе  М.А.  Шолохова   «Судьба  человека»  и   одноименном  кинофильме  С.Ф.  Бондарчука   сцена  с  «признанием»,  где  герой  рассказа  Андрей  Соколов  «открывает»  найдёнышу-сироте  Ванюшке  «тайну»  о  том,  что  он  якобы  и  есть  его  отец,  придумана  и  выстроена,  как  мне  представляется,  очень  достоверно  и  психологически  довольно  точно;  другое  дело,  как  она  сыграна  актёром-ребёнком.
          И  вот  Наум  у  родного   дома,  и  «хождение  по  мукам»,  казалось  бы,  закончено.  Но  этого  чувства  хватает  только  ненадолго,  на  самые  первые  дни  и,  от  силы,  неделю – другую –третью.  А  дальше  непрерывная  череда  нелёгких  полукрестьянских  будней  с  ежедневными  заботами  «о  хлебе  насущном»  для  прокормления  семьи,  где  трое  малых  детей  и  престарелые  родители,    оба   перевалившие  уже  на 9-ый  десяток.

ОБЪЕКТИВНЫЕ  ПРЕДПОСЫЛКИ  МАССОВЫХ     РЕПРЕССИЙ
       Но  оставим  в  стороне  эти  досужие   из- и  размышления  и  обратимся    к  сути.    Она  открылась  вполне    только  полвека  спустя,  когда  стали  серьёзно  исследовать  экономическую,  с  позволения  сказать,  тайну,  то  есть  истинную  подоплёку  и  «объективные»  причины  т. н.  сталинских  репрессий.    И  суть  их  оказалась  буквально  лежащей  на  поверхности.  Она   вкратце  и  в  сущности   сводится   к  следущему. 
   В  Стране  Советов  замышляется   большое  «социалистическое    строительство».   Для  достижения  быстрого  результата,  прорыва  и   успеха  в  строительстве   индустриальной  базы  социализма  нужен  был  практически  даровой  труд  огромных  армий  невольников,  своеобразных  государственных  рабов  социализма.  Эти  армии  нужно  было  во что  бы  то  ни  стало  создать  в  самые  сжатые  сроки   любыми  способами  и  укомплектовать,  как  говорится,  согласно  штатному  расписанию.  Вот  и  была  придумана  своеобразная  новая «рекрутчина»:  из  центра  на  места,    в  города  и  веси,  «спускалась»    разнарядка -  в  соответствии  с  численностью  населения  нужно  было  «заарканить»  определённую  квоту:  столько-то  пустить  на  расстрел  (для  устрашения  и   подавления  какой  бы  то  ни  было  критики),  столько-то  «осудить»  крестьян  (на  трудоёмкий  неквалифицированный  труд),  столько-то  интеллигенции  (специалисты  также  нужны  на  стройках  социализма),  столько-то  пролетариев    (а  как  же! -  ведь  это  главная  системообразующая  и  цементирующая  сила),  и,  наконец,  столько-то  «верных  большевиков-ленинцев»  (всё  честь по  чести  -  как  идеологический  первичный  кристалл,  чтобы  запустить  процесс  кристаллизаци,  или,  иначе  «идеологической  перековки»,  перевоспитания   всей  остальной  массы).
       Довольно  скоро  обнаружилось,  что  одних  только  действительно  или   мнимо  провинившихся  в  чём-то  перед  советской  властью  уже  явно  недостаточно  для  достижения  столь  великих    целей  и  решения  таких  масштабных  задач.  И  тогда   главный  на  то  время  «теоретик»  ленинизма   придумал  тезис  о  возрастании  сопротивления  классового  врага  по  мере  продвижения страны  по  пути  социализма.
          База  потенциально  бесплатного  труда  сразу  же  увеличилась  многократно:  появились  «враги  народа»,  «дети  врагов  народа»,  «члены  семьи  врагов  народа» и  соответствующие  этим  категориям  аббревиатуры  -  ВН,  ДВН,  ЧСВН.  И  дело  сразу  пошло  «веселее»!  Численность  населения  лагерного    сообщеста  стала  расти  как  на  дрожжах,  и  на  многие  десятилетия  вперёд  оно  стало  неотъемлемой,  если  не  сказать  -  родовой,  чертой   советского  социализма.
        Потому-то  и   в  лагере,  по  ту  сторону  колючей  проволоки  многие  формы  жизни  имели  аналоги   с  теми,  что  царили  на  так  называемой  свободе:  норма  труда  и  норма  потребления  (выработка  -  пайка),  премия  (добавка),  критика  (карцер),  номенклатура  (блатные),  простые  граждане  («мужики»),  слежка  и  доносительство  («суки»).  Так  что  «на  зоне»  тоже  был  «как  бы  социализм»,  со  своей  спецификой  и  с  явно  «бесчеловечным  лицом».
         Имела  здесь  свою  специфику  и  художественная  самодеятельность:  она  должна  была  показывать  все  преимущества  коллективного  труда  во  имя  общего  блага  и  таким  образом  перевоспитывать  нынешних  «трудармейцев»  и  «каналоармейцев»  в  будущих  свободных,  но  уже  вполне  сознательных  граждан  Страны  Советов.
      
           Не  надо  забывать,  что  все  начальные  социалистические  преобразования  в  Советской  России  (СССР),  в  том  числе  ускоренная  индустриализация  страны,  прововодились  в  условиях  не  только  крайней  технической  отсталости,  но  ещё  в  условиях  общей  разрухи,  ставшей  результатом  революции  и  многолетней  гражданской  войны.      При  отсутствии  достаточного  количества  сложной   техники  рассчитывать  приходилось  в  основном  на  неквалифицированный  ручной  труд  многочисленных  работников.  Особенно  заметным  становилось  это  при  выполнении  больших  объёмов  земляных  работ  на  так  называемом  «нулевом  цикле»,  когда  под  будущие  грандиозные  стройки  нужно  было  рыть  котлованы,  закладывать  фундаменты,    готовить  строительные  площадки  и  т. п. 
      Необходимо  иметь  и  приставить  не   менее  чем  по  одному  человеку  к  каждому  кайлу,  к  каждой  лопате,  к  каждой  тачке,  и  не  менее  чем  по  два  работника  к  каждым  носилкам,  к  каждой  вагонетке.  Да  ещё  с  учётом  того,  что  живой   человек   тоже,  как  и  рабочий  инструмент,  иногда  ломается  и  выходит  из  строя…    И,  самое  главное,  рабочая   сила  нужна  самая  дешёвая,  а  лучше   и  вовсе    бесплатная,  за  одни  только  харчи.  Так  что,  если  вас  уж  «загребли»,  то  пожалуйте  к  труду,  гражданин  нехороший,   и  выходит  вам  «дорога  дальняя,  казённый  дом»…   Эти  мои  собственные  соображения  неожиданно   нашли   и  документальное  подтверждение. \см.  ПРИЛОЖЕНИЕ  № 5…  СПРАВКА  ПОЛКОВНИКА  СИРОТКИНА\ 
       Боясь  показаться  нескромным,  тем  не  менее  замечу  здесь,   что  раньше  я   не  встречался  с   тем,   чтобы  кто-то  указывал  на  прямую  корреляцию  массовых  «посадок»  с  потребностями  в  даровой  (дешёвой)  рабочей  силе  на  т. н.  «ударных  стройках  социализма»  -  ДнепроГЭС,  Магнитка,  Беломорканал  и  т. д.
Может  даже  статься  так,  что  до  меня  обратил  на  это  внимание  только  полковник  Сироткин.  В  таком  случае  мне  придётся  честно  разделить  с  ним  приоритет  данного  исторического  «открытия».

  Глава 7.   ВРЕМЕНА  БЛАГОСЛОВЕННЫЕ 
                Вечер  покажет,  каков  был    день.
 
                В      БОГУШЁВКЕ
         Только  не  подумайте,  что  «в  Богушёвке»  -  это  как  у  Бога  за  пазухой:  далеко  не  так…  Однако  всё  познаётся  в  сравнении:  казавшееся  раньше    плохим  со  временем  может  представляться   очень   хорошим   и,  конечно,  наоборот…
            Эпоха  укрепления  большевицкой  власти  миновала,  и  наступала  новая  -  эпоха  первых  пятилеток,  ускоренной  индустриализации  и  укрепления  обороноспособности  страны:  в  воздухе  витал  запах  новой  войны,  которым  начало   ощутимо  веять  из  фашиствующей  части  Европы.  Только  никто  не   мог  точно  сказать,  когда  эта  война  разразится.  Потому  не  менее  справедливо  будет    назвать  это  время  предвоенным.  Так  потом  говорили  об  этой  краткосрочной  передышке,  о  десятилетии  1932 – 1941  годов.  Давайте  посмотрим,  что  происходило  в  этот  период  с  Наумом  Маглышем  и   с  его  вновь  обретённым  семейством.
          Своеобразный  «народный  метод»  можно  наблюдать    в  именовании  отдельных  периодов  русской  истории,  которые,  несмотря  на  их  относительную  краткость,  составляют  иногда  целую  эпоху  в  русском  историческом  сознании  или,  по  крайней  мере,  ярко  маркируют  что-то  на  шкале   исторического  времени:  «до  революции»  или  «ещё  в  японскую»,  «в  первую  германскую».  Образованному  русскому  человеку  конца 20  века,  который  воспринимает  эти  «маркеры»  на  слух  или  зрительно,  не  требуется  никаких  дополнительных  уточнений:  и  без  того  в  общем  ясно,  о  каком  времени  идёт  речь.   
           Из  того  же  ряда  -  «ещё  при  царе»,  «при  Сталине»,   «при  Хрущёве»,  «при  Брежневе»,  и  особенно   «до  войны»,  «после  войны»  (вообще-то  полагалось  бы  писать  «Войны»,  потому  что  имеется  в  виду   только  одна  эта  война  -  с  июня  1941  по  май  1945-го.    «До  Войны»  обозначает,  соответственно,  -  до  22  июня  1941  года  и   ещё лет  на   7 - 10  вспять.  Поэтому     эту   часть  нашего  повествования,  в  которой  очень  бегло  взглянем,  как  жило    семейство  Наума  Маглыша  в  этот  непродолжительный  период,   я  бы  так  просто  и  назвал:     Д О     В  О Й Н Ы.
        Это  значит:  «до  большой  войны».   Так  как  совсем  уж  без  войны,  конечно,  не  обходилось   и   тогда:  то  на  озере  Хасан,  то  на  реке  Ханхин-Гол,  то  Финская  кампания   1939 – 1940  гг. (в  народе  уже  называвшаяся  «войной»,  что,  по-моему,  весьма  знаменателно). Но  эти  события  затрагивали  только  армию,  да  и  то  в   пределах  лишь  какого-то  одного  военного  округа.  Что  по-настоящему  значит  слово  «война»,  многим,  особенно  подросшей  молодёжи,  ещё  только  предстояло  узнать;  «старики»-то  хватили  лиха  в  Первую  мировую  и  в  Гражданскую.  Они  поэтому,  в  отличие  от  молодёжи,  не  питали  больших  иллюзий  относительно  «прочного  и  продолжительного  мирного  будущего».  Но  хотя  разговоры  и  рассуждения  о  войнах  прошедших  и  о  войне  грядущей  возникали  довольно  часто,  это   не  могло  отменить  мирной  жизни  и  сопутствующих  ей  забот.  Люди,  пользуясь  тем,   что  наконец  настали   эти  времена  благословенные,  стремились  и  спешили  «ухватить»  и  насладиться   в  своё  удовольствие  хотя  бы  небольшим  кусочком  этого  мирного  времени…
             Похоже,  что  вскоре  по  возвращении  Наума  Маглыша   из  «концлагеря»  всё  его  семейство  перебралось  в  дер.  Богушёвка,  затерянную  где-то  на  белорусских  просторах  между  Могилёвом  и  Бобруйском.  Когда  это  точно  произошло  и  почему  именно в  Богушёвку,  мне  неизвестно.  Как  бы  то  ни  было,  но  «Богушёвка»  составила  очень  значимый  период  в  жизни  семейства.  Здесь  в  1937  похоронили  Дмитрия  Демидовича  Маглыша,  которому  на  ту  пору  было  уже  86  лет.  Говорили,  что  и  в  этом  возрасте  у  него  все  32  зуба  были  свои,  а  в  бороде  была  лишь  лёгкая  проседь  (последнее  подверждается  и  посмертной  фотографией  деда,  уже  лежащего  в  гробу;  относительно  зубов  такого  фотосвидетельства,  разумеется,  нет,  так  что  в   этом  утверждении  можно  и  усомниться).
             Бабушка  Марина  Васильевна  похоронена  в  Варковичах,  значит,  она  умерла  годами  3 – 5  раньше.  Не  исключаю,  что  именно  её  смерть  и  послужила   одной  из  причин  переезда   всей   оставшейся  семьи  на  новое  место  жительства.  Главная  же  заключалась,  по-видимому,  в  том,  что  туда  направили  на  работу  чету  Маглышей  органы  Наркомпроса  (Народного  комиссариата  просвещения).  Естественно,  что  овдовевшего  и  состарившегося  Дмитрия  Демидовича  оставить  в  Варковичах  они  не  могли.
           В  Богушёвке  работала  так  называемая  неполная  средняя  школа,  то  есть  «восьмилетка»,  где  родители  стали  работать  учителями   и  где  учились  все  трое  их  детей.   Евгения  Исидоровна  была  учительницей  младших  классов,  а  Наум  Дмитриевич  со  временем  стал  преподавателем  географии.
           Ему  шёл  уже  - ни  много  ни  мало -  сороковой  год.  Но  тяга  к  знаниям  и  к  образованию  с  годами  не  ослабела,  а  напротив,  стала  только  сильнее  да  ещё  и  подогревалась  немалым  честолюбием.  За  время  пребывания  в  заключении  он  имел  возможность  общаться  с  некоторыми  по-настоящему  образованными  людьми  и  мог  убедиться  в  том,  что  образование,  полученное  в  высшем  учебном  заведении,  действительно  выводит  человека  на  некий  новый,  принципиально  отличный  интеллектуальный  уровень  и  ставит  его  в  совершенно  иное  положение  не  только  по  отношению  к  миру,  но  и  к  обществу.   Глубоко  осознав  это,  Наум  уже  не  мог  довольствоваться  достигнутым  и  поставил  себе  целью  во  что  бы  то  ни  стало  получить  высшее  образование.
          Он  начинает  готовиться  и  уже  в  1934  году  поступает  на  географический  факультет  заочного  отделения  Минского   государственного  педагогического  института  им.  А. М.  Горького.  Думаю,  что    и  поступление,  и  сама  учёба  давались  ему  нелегко  и  непросто.  На  то  было  много  причин:  перво-наперво  давал  себя  знать  возраст  -  даже  среди  студентов-заочников  он  был  едва  ли  не  самым  старшим,  что  делалось  ещё  очевиднее  при  взгляде  на  его  обширную  плешь  (он  облысел  в  28  лет).     Второе  -  обнаружились  весьма  существенные  пробелы  в  давно  полученных  знаниях:  из  математических  дисциплин  он  знал  лишь  арифметику,  из  естественных -  кое-как  ботанику,  с  пятого  на  десятое  простейшую  физику,  напрочь  не  знал  химии,   не  только  не  знал,  но  даже  никогда  не  изучал  ни  одного  иностранного  языка.  Наконец,  третье  обстоятельство,  отнюдь  не  способствовавшее  учёбе,  -  многодетный  быт  сельского  учителя. 
         Он  не  мог  не  осознавать  всего  этого   комплекса  очевидных  трудностей  и,  наверное,  на  первых  порах  здорово-таки  комплексовал  по  этому  поводу,  но  остановить  его  это  уже  не  могло,  и  на  учёбу  он  настроился  самым  серьёзным  образом.

УЧИТЕЛЬ,,  НАСТАВНИК, ПРЕПОДАВАТЕЛЬ,  СТУДЕНТ
              Это  подтверждается  хотя  бы  тем,  что  без  всяких  задержек  и  проволочек,  затягивающихся,  как  это  нередко  бывает у  студентов-заочников,   на  многие  годы,  он  в  1938  году,  ровно  в  положенный  срок,  «окончил  полный  курс»  означенного  института.  15  февраля  1939  года  (видимо,  по  окончании  преддипломной  практики)  ему  присвоили  квалификацию  преподавателя  географии,  но  диплом  о   высшем  образовании  (между  прочим,  диплом  «с  отличием»,  так  называемый  «красный»,  хотя  его  обложка  была  обыкновенного  синего  цвета)  выдали   только  12  апреля  1941  года  (невольно  приходит  на  память  дата  12  апреля  1961  года!)
           Похоже,  что  диплом  вручался  только  после  двух  лет  успешной  практической  работы  по  полученной  в  вузе  специальности.  Итак,  7-летняя  «эпопея»  по  получению  высшего  образования  благополучно  завершилась.  Каких  трудов  и  какого  терпения  она  потребовала  от   теперь  уже  46-летнего  и  обременённого  семьёй  сельского  учителя  может  оценить  только  тот,  кто  сам,  будучи  в  столь  зрелом  возрасте,  совершал  «забеги»  на  подобные  марафонские  дистанции…
       Ещё    студентом-заочником   Наум  Маглыш  получил  право  преподавать  в   старших  классах  средней  школы   все  дисциплины  географического  цикла:  физическую  географию  мира,  экономическую  географию  СССР,  географию  зарубежных  стран,  а  также  т.н.  общее  землеведение  (основы  геофизики,  геологии,  гидрологии  и  т. п.)  и  астрономию.   
            Теперь  он  стал   дипломированный  специалист,  человек  с  высшим   образованием;  таких  людей  вообще  было  не  так  уж  много  в  тогдашнем  советском  обществе,  особенно  в  среде  сельских  учителей.  Напомню,  что  тогда  достаточно  образованными  считались  даже  люди  с   т.н.  «неполным  средним  образованием»,  т.е.  сумевшие  окончить  хотя  бы  «семилетку».  Так  что  на   таком  фоне  человек,  имеющий    высшее  образование,  смотрелся  не  только   импозантно,  но  даже,  я  бы  сказал,  весьма  и  весьма   внушительно.   Так  что  природное  честолюбие  Наума  Маглыша,  думаю,  было  удовлетворено  вполне,  хотя  и  не  до  конца.
           Возвращаясь  к  теме  «Богушёвка.  Благословенные годы»,   и  то  нельзя  забывать,  какие  это  было  нелёгое    время.  Если  в  городах,  особенно  в  столицах,  до  начала  1930-х  годов  царило  относительное  благополучие  и  по  инерции  от  нэпа  в  магазинах  и  на  рынках  можно  было  видеть  изобилие  продуктов,  то  в  деревне,  из  которой безжалостно  выкачивалось  всё  до  последнего  зёрнышка,  люди  оставались  предоставленными  самим  себе  и  могли  рассчитывать  только  на  «подножный  корм,  которым  нужно  было  себя  ещё  вовремя  обеспечить.
               В  1931-м  в  стране  ввели  карточную  систему:  населению  выдавались  красные,  жёлтые  и  зеленые  бумажки-карточки  с  номерками,  соответственно,  для  работающих,  для  взрослых  иждивенцев  и  детей.    Только  по  этим  карточкам  можно  было  купить  по  фиксированным  твёрдым   ценам  строго  определённое  количество  продуктов  -  хлеба,  мяса,  жиров,  сахара  и  кондитерских  изделий;  без  таких  карточек  никому  ничего  не   продавали.  Карточки  отменили  только  с  1  октября  1935  года  (на  хлеб  чуть  раньше  -  с  1  января  того  же  года).
        Теперь  в  какой  магазин  ни  зайдёшь,  везде  полно  продуктов,  на  прилавках  мяса  и  рыбы  -   покупай  сколько  хочешь.  Только  цены  кусаются,  и  денег  на  всё  не  хватает.  И  опять-таки:  это  в  городах.  А  деревня  по-прежнему  на  самообеспечении.  В  общем  жилось  не  жирно  и  трудно.  В  том  числе  и  семейству  Маглышей.
         Жизнь  в  Богушёвке  (а  кстати,  откуда  такое  «богоугодное»   название?  Да  и  «богоугодное  ли?  Скорее  всего   оно происходит  от  фамилии-прозвища  какого-то  Богуша).  Название  «Богушёвка»    часто  упоминалась  в  семье.  Место  это  стало  в   каком-то  смысле  «знаковым»,  и  с  названием  «Богушёвка»  в  нашей   семье  связывалась  целая  «эпоха».
         Во-первых,  там,  как  уже  говорилось,  осталась  могила  старшего  из  Маглышей  -   Дмитрия  Демидовича.  Во-вторых,  в  Богушёвке  старшая  из  детей  Зоя  закончила   в  1937   году  вышеупомянутую  неполную  среднюю  школу.      В  свидетельстве  об  окончании  имеется  и  подпись  отца  (Н. Д.  Маглыш),  который  оценил  её  знание  географии  всего  лишь  на  «хорошо»,  тогда  как  почти  по  всем  другим  предметам  у  неё  стоит  «отлично».   Этот   факт,  по-моему,  кое  о  чём  говорит…
       В  той  же  школе  и  том  же  классе  учился   Саша  Калитко,  белокурый  и  голубоглазый  парнишка,  которому  через  каких-то  десяток  лет  (но  каких!)  предстояло  стать   мужем   этой  самой    Зои.   Тогда  она  не  воспринимала  его  всерьёз:  для  неё  он  оставался  просто  Шурка-Дрозд  («Дрозды»  -  таково  было  в  Богушёвке  их   деревенское  прозвище).   Здесь  же  в  Богушёвке  прошли  годы  самого  беззаботного  детства  моих  старших  братьев  -  Вальтика  и  Толика;  меня-то  самого  ещё  и  в  помине  (как  иногда  ещё  говорят,  «в  проекте»)  не  было.
          В  те,  «богушёвские»,  годы,  которые  в  каком-то  смысле  стали  для  семейства  Маглышей  почти  благословенными,  когда  Наум  заочно  учился  в  институте,  ему  выпала  удача  дважды  совершить    в  составе  группы  экскурсии  на  Кавказ,  включая  его  Черноморское  побережье  и  некоторые  вершины   Большого  Кавказского  хребта.  От  тех  поездок  сохранилось  несколько  коллективных  фотографий,  хотя  и  чёрно-белых,  но  ярко  передающих  колорит  и  сам  дух  той  эпохи:  простая,  аскетическая,  граничащая  с  откровенной  бедностью  одежда,  состоящая  из  одинаковых  у  всех  мужчин  «косовороток»,  «толстовок»,  мятых  полотняных  брюк  да  белых  «парусиновых»   полуботинок,  которые  «чистились»  разведённым  в  воде  зубным   порошком,  и  столь  же  незатейливыми  «нарядами»  у  женщин. Обращает,  например,  на  себя  внимание  такая  «деталь»:  у  всех  дам  на  ногах  одинаковые  скромные  туфельки  на  невысоком  каблучке,  застёгивающиеся  ремешком  поверх  стопы…
       Людей,  помимо  поголовной  бедности,  сплачивали  ещё   обязательный  официальный  энтузиазм  и   повсеместно  и  постоянно подчёркиваемый  коллективизм.  Немало  таких  фотографий   1930-х  годов,  уверен,  можно  найти  в  альбомах   многих  бывших  советских    семей…
           Думаю,  в   натуре   Наума  Маглыша  всегда  жила  до  конца  так  никогда  и  не  удовлетворённая  до  конца  страсть  к  путешествиям  (а может  быть,   и   к  приключениям),   и  в  этом   смысле  в  нём  погиб   настоящий  землепроходец.   Во  всяком  случае  его  любимыми  сюжетами  в  чтении  и  в  последующих  пересказах  прочитанного  выступали  всегда  именно    дальние  и  продолжительные  путешествия  или  дерзкие  и  рискованные  экспедиции.
         Именно  от  отца  узнал  я  впервые,  еще  задолго  до  того,  как    стал  знакомиться  с  ними  в  школе,  имена  великих  первооткрывателей  и  отчаянных   авантюристов,   предводителей   крестоносцев,   первых   конкистадоров,  саоотверженных  этнографов,  пропоповедников,  миссионеров,  колонизаторов.  Меня  просто  завораживало  само  звучание  этих  экзотических  имён,  сливавшихся  в  какую-то  неповторимую  симфонию  беспокойного  человеческого  духа:   Марко  Поло,   Христофор   Колумб,  Васко  да  Гама,   Фернан  Магеллан,     Хосе   Элькано,  Френсис  Дрейк,  Джеймс  Кук...  Звучало,  конечно,  и  много   других  имён,  но  ввиду  наиболее  частого  повторения  мне  запомнились   эти.
        Особую  стать  составляли  русские  землепроходцы  и  мореплаватели:  братья  Лаптевы,  Семён  Дежнёв,  Ерофей  Павлович  Хабаров,  Витус  Беринг   (этот  последний,  правда,  был  датчанин,  приглашённый  Петром  Первым) -  купцы,  казаки,  служилые  люди.  Или  блестящая  плеяда  русских  адмиралов-первооткрывателей:  Крузенштерн,  Лисянский,  Беллинсгаузен,  Лазарев,  Сенявин,  Невельской,   Путятин… 
          И  совершенно  отдельный  разряд  -  это  открыватели  и  покорители  Арктики,  наши  северные  мореходы:  тут  и  Санников,  и  Литтке,  отец  и  сын  Вилькицкие,  и  Врангель  (но  другой!),   и  Колчак  (да-да,  тот  самый!)…  А  вот  имена,  перед  которыми  Наум  Маглыш   буквально  благоговел:  штурман  Русанов,  штурман  Альбанов,  капитан  Георгий  Седов  и,  конечно,  такие  рыцари  Севера,  как  американец  Роберт  Пири, норвежец   Фритьоф  Нансен,   итальянец Умберто  Нобиле,  и  наконец  -  великомученик  высоких  южных  широт  капитан   британец  Роберт  Скотт  и  его  более  удачливый  соперник  и  настоящий  триумфатор  Южного  полюса  норвежец  Руаль  Амундсен.  Рассказы  об  этих  несгибаемых  титанах  дела  всегда  звучали  как  апофеоз  человеческого  мужества,  стойкости  в  лишениях,  преданности  своей  идее  и  товариществу  в  самых  суровых  испытаниях…
        Не  менее живописно  и  красочно  рассказывал  отец   о  приключениях  Николая  Николаевича  Миклухо-Маклая,   об  экспедициях   Николая   Михайловича     Пржевальского,  о  других  исследователях  Центральной  Азии  -   Козлове  и  Семёнове-Тянь-Шанском,  о  певце  Уссурийского  края  Арсеньеве  и  его  верном  «Санчо  Пансо»  Дерсу-Узала.   Не  обходил  отец   вниманием  в  своих  рассказах  и  героев  нового,  советского    времени  - лётчиков  Ляпидевского,  Чудновского,  Белякова,   Гайдукова,  Чкалова,  а  также   главных  полярников  своего  времени  -   большевика Папанина  и  беспартийного  Френкеля.
         Тем,  что  я  со  временем  чуть  не  стал  настоящим  африканистом   (ну  хотя  бы  по  своему   образованию),  я  опять-таки  во  многом  обязан  своему  отцу.  В  его  рассказах   немалое  место  занимали  сюжеты  о  самых  первых  африканских  экспедициях  немца  Генриха   Барта,  англичанина  Джона  Спика  и  особенно  о  злоключениях  миссионера  Дэвида  Ливингстона,  а  также  о  его  отважном  и    удачливом  спасителе  американском  газетном  репортёре,  авнтюристе и  воителе  Генри  Стенли .
           Я  позволил  себе  эти,   может  быть,  утомительные  для  кого-то  (но  не  для  меня)  перечисления  только  потому,  что  они  составляли   для  отца  его  действительный,  подлинный  мир,  его  интеллектуально-духовную  реальность  в  отличие  от  окружавшей  его  повседневной  видимости,  реальности  советской…    Я  до  конца  осознал  это  только  много  позже,  когда  познакаомился  с  работами  таких  русских  мыслителей,  как  С.Л.  Франк (Реальность  и  человек)  и  Дм. М. Панин  (Теория  густот).  Такое  отношение  и  понимание  действительности  в  значительной  степени   повлияли,  видимо,  и  на  моё  мироощущение,  а  впоследствии  и  на  моё  мировоззрение.  Согласитесь,  далеко  не  все  отцы  научают  своих  детей  такому  и  подобным  образом.
            Несомненно, что   ко  времени  окончания  института,  когда  ему  уже   перевалило   за  45,   Наум  Маглыш  вполне  сформировался  как  автономная  и  самобытная  человеческая  личность,  во  многом  разительно  отличающаяся  от  окружающих.  Он   ощущал  себя,  а  в  какой-то   мере  и  вёл  себя,  не  только  как  житель  страны,  но  и  как обитатель  мира,  планеты,  космоса.   Конечно,  это  проистекало  в  немалой  степени  из  его  профессиональных  знаний   о  том,  что   земля  -  это  прежде  всего  Земля:  не  только  пашня  и  нива,  но  ещё  и  среда   обитания  человечества,   ещё  и  планета,  живущая  как   чрезвычайно   сложный   организм,  имеющий  собственную  структуру  и  взаимодействущий  с  окружением  по  непреложным  законам  Вселенной,  в  масштабах  которой  Земля  -  не  более  чем  некая  её  элементарная  частица,  проживающая  отпущенный  ей  космический  «миг»  в  бесконечных    времени  и  пространстве. 
            Да   и  не  мог  ощущать  себя  иначе  человек,  прикоснувшийся  к    подлинному  знанию  о  мире,  последовательно  изучивший  устройство  мироздания:    сначала  по  системе   Клавдия  Птолемея  (Александрийского),  затем  по  Николаю  Кузанскому   (Кребсу),  позже  -   по  Николаю  Копернику,  Тихо  Браге    и  прочим,  включая  представления  Джордано  Бруно  и  Галилео  Галилея,  а  затем  и  вовсе  по  формулам,   исчисленным  Кеплером  и  Лапласом.  Знания  отца  в  этой  области  были  не   только  весьма  обширны,  но  ещё  и  очень  основательны,  что  не  менее  важно.
          Он  мог  доходчиво,  наглядно,  причём  довольно  просто,  но  при  этом  внятно  и  убедительно,  объяснить  и  растолковать  кажущиеся  другим  смертным  совершенно  непостижимыми  явления  и  понятия,  связанные  с  астрономией.  Например,  о  плоскостях  орбит,  об   эклиптике,  о  картах  звёздного  неба  обоих  полушарий  -  Северного  и  Южного,  о  равноденствиях  и  солнцестояниях,  о  зависимости  смены  сезонов  и продолжительности  дня  и  ночи  от   географической  широты  расположения,  о  пользовании  секстаном  и  часами  для  исчисления   географической  долготы,  о  градусах  солнечного  склонения,  об  устройстве  солнечных  часов  и  многом,  многом  другом… 
        Или,  например,  о  том,  что  такое  солнечный  год,  световой  год,  парсек   или  астрономическая  единица,  что  означает  выражение  «парад  планет».  Про  солнечные  и  лунные  затмения  я  уж  не  говорю:  для   него  это  были  сущие  «семечки»,  или,  как  он  сам  выражался,  «проще  пареной  репы».  Ему  удавалось  даже  простое  объяснение  такого  сложного  явления,  как  «эффект  Доплера-Физо-Белопольского»,  сейчас  чаще  называемого  в  современной  научно-популярной  литературе  «красным  смещением» . 
         Одним  словом,    его  представления  о   мире,  природе  и  человеке  не  были  упрощённо-вульгарными,  он  обладал  своего  рода  «сокровенными»  знаниями  о  них,   сокровенными в   том  смысле,  что  знания  эти  были   достаточчно  далеки  от  доступной  всем  очевидности,  и  потому  он  чем-то  походил    на  древнего  жреца,  на  авгура,  на  посвящённого  в  некоторые    тайны  человека. 
          Тайна  многих  вещей  была   для  него  действительно   «открытая  книга»,  и  в   этом   отношении  он  являлся  бесстрашным  реалистом  и,  пока   дело  не  доходило  до  таких  вещей,  как   Большой  Взрыв,  или   Первотолчок,  не   допускал  в  своё  миропонимание  никаких  сверхприродных  сил.  А  проще  сказать,  он  был  атеистом  не   только  в   смысле  религиозном,  о  чём  я  уже  упоминал,  но  также  и  в  натурфилософском.
           Судя  по  всему,  у  него  в  институте  работали  хорошие  преподаватели.  Сам   он  тоже  был    отличный  преподаватель  (по-белорусски  - «выкладчык»).  Теперь,  имея  за  плечами  более  чем  сорокалетний  опыт  преподавания  в  высшей  школе,  я  понимаю  это  особенно  ясно.  И  не  только  преподавателем,  но  ещё  и  учителем  (по-белорусски -  «настаунiкам»),  а  это  далеко  не  всегда  одно  и  то  же:  преподаватель  только  излагает,  а  учитель  ещё  и  наставляет,  убеждает,  направляет…
         Наум  Маглыш  исповедовал  и  применял  на  практике   самые передовые  для  своего  времени  педагогические  принципы.  Одним  из  главных для  него  являлся  принцип  наглядности  в  обучении,  в  частности  наглядности  визуальной,  зрительной.  Так,  например,  он  всегда  готовил,  а  чаще  всего  своими  руками,  как  говорится,  чуть  ли  не   с  нуля,  изготовлял  какой-нибудь  наглядный  материал  едва  ли  не  для  каждого  урока,  а  уж  для  отдельной  темы  -  обязательно. 
         Помню,  что  в  годы  моего  позднего  ученичества  мне  нередко  приходилось  ему  в  этом  помогать:   то  изготовлять  древесный  уголь  (готового-то  в  продаже   не  было),  то  рисовать  этим  углём  большие  портреты  каких-нибудь  научных   знаменитостей,  вернее  будет  сказать  не  рисовать,  а  обводить  углём  по  изображению,  проецируемому  на  бумажный  экран  через  диапроектор  (или  эпидиаскоп ?)
         Другой  принцип  сводился  к   тому,  что  преподаваатель  обращался  к  собственному  жизненному   опыту  обучаемых,  как  бы  он  ни  был  мал  и  незначителен.  Это  обеспечивало  особую  доходчивость  нового  и  часто  отвлечённого  знания,  его  более  прочное  и  действительное  «усвоение».  Третий    принцип  заключался  в  том,  что  всё  сложное  он  стремился  объяснить  через  более  простое,  неизвестное  -  через  уже  хорошо  знакомое,  изученное;  непонятное  -  через  уже  усвоенное.    Таким  образом  новое  знание  прочно    связывалось  со  старым  и  становилось  надёжным  основанием  для  того,  чтобы  принять  на  себя  для  усвоения  очередную  порцию  каких-то  более  сложных  научных  истин… 
        Знания,  полученные  учащимися  таким  путём,  становились  их  настоящим  устойчивым  убеждением,  а  не  просто  верой  в  чьё-то  более  или  менее  авторитетное   мнение.  Так,  помню,  именно  из  отцовских  рисунков  мне  самому  стало  по-настоящему  понятно,  как  опытным  путём  удалось  доказать  существование  такого  явления,  как  «солнечный  ветер»,  т.е.  световое  давление,   или  каким  образом  Генри  Кавендиш  сумел  с  помощью    чувствительных  крутильных  весов  подтвердить  истинность  закона  всемирного   тяготения  и,  кажется,  вдобаваок  исчислить  точный  вес  планеты  Земля  и  её  верной   спутницы  Луны.  Разве  все   эти  открытия  «для  себя»  не  равносильны  чуду?
       Мне  самому,  правда,  не  довелось  никогда  быть   его  учеником.  Хотя  года  два-три  отец  и  работал  в  той  школе,  в  которой  я  учился  и  которую  заканчивал,  но  тогда  он  уже   преподавал  астрономию  в  10-х   (выпускных)  классах,  а  я  находился   пока  на  менее  высоких  уровнях  знания…


              ЖИЛИ-БЫЛИ  В  ЖИЛИЧАХ…,   или
                ПЕРЕД   САМОЙ  ВОЙНОЙ
           А  с  1936  в  Европе  запахло  войной:  не  скрывал  своих  реваншистских  планов  пришедший  к  власти  в  Германии  Гитлер,  разразилась  гражданская  война  в  Испании,  затем  последовали  аншлюс  Австрии  в  1938-м,  введение  германских  войск  в  Чехословакию  весной  1939-го,  захват  Польши  в  сентябре  1939-го,  оккупация  ряда  европейских  стран  в  1940-м. 
         На  востоке  тоже  было  неспокойно:  японцы  попробовали  свои  зубы  на  озере  Ханко  в  1938,  потом  на  реке  Халхин-Гол  на  границе  с  Монголией.  С  ноября  1939  по  март  1940  Сталин  послал  в  «поход  против  белофиннов»  своих  красных  героев  и  за  четыре  месяца  кампании  положил-таки  их    в  карельских  скалах  и  на  «линии  Маннергейма»   почти 100  тысяч…
      В  общем,  как  в  песне  пелось: «Тучи  над  городом  встали,  в  воздухе  пахнет  грозой…»  Большая  война  непременно  должна  была  разразиться,  вопрос  заключался только  в  том,  где  и  когда  это  случится.  Этого  не  мог  знать  тогда  никто,  кроме  самого  «зачинщика»,  строившего  свои  планы  на  «новый  мировой  порядок»,  но  он  о  них   пока  помалкивал.
       Непосредственно  перед  самой  войной  Маглыши  обретались   уже  на  новом  месте  -  в  дер.  Жиличи (быв.  Добосна)  Кировского  района  Могилёвской  области.  Здесь   располагался  одноименный  совхоз  «Жиличи»,  служивший  производственной  базой  сельскохозяйственного  техникума.  В  этом  техникуме  стал  работать  преподавателем  географии  (и,  кажется,  чего-то  ещё,  вроде   -  общего  землеведения  с  основами  геологии  и  геодезии)  Наум  Дмитриевич  Маглыш;  жена  его работала  учительницей  младших  классов  в  местной  школе.
     Название  поселения   звучит  вроде  бы  вполне  «жизнеутверждающе»,  но  именно  в  этих  местах  мы  потом  три  года  ходили   рядом  с  и  даже  под  смертью.
         «Жиличи»  - так  назывался  совхоз,  который  служил  учебным  хозяйством  при  располагавшемся  здесь  агро-  или  зоотехникуме.   Собственно   деревня  называлась  некогда  Добосна,  но  постепенно   это   название  забылось,  и   её  стали  именовать  Жиличи,  видимо,   по  названию  совхоза.
        В  некоторых  источниках  утверждается  иное.  Деревня  Жиличи  якобы  впервые  упоминается  в  исторических   документах  ХIV  века.   Сначала  она  принадлежала  князьям Трабским (? – В. М.),  потом  стала    частью  владений  знатного  рода   Ходкевичей,  которые  владели  имением  Жиличи   со  второй  половины  ХV  и  до  первой  половины  ХVII  века.  От  Ходкевичей   Жиличи  перешли  к  Сапегам,  тоже  именитому  и влиятельному  роду  белорусских  магнатов,   а  уже  от  Сапег  -  к  Булгакам.  Последние  владели  этим  имением  с  конца  ХVIII  до  начала  ХХ  века.
        Техникум  размещался  в  здании  усадебного  дворца,  принадлежавшего  некогда  польскому  магнату  по  фамилии  Булгак  (с  ударением  на  первом  слоге);  кажется,  он  даже  имел  титул  русского   графа.  Прежде  чем  продолжить  собственное  повествование,   отсылаю   читателя  к  статье  об   этом  дворце  из  книги  В.А. Чантурия  «Архитектурные  памятники  Белоруссии».  Минск,  изд-во  «Полымя»,  1982,  сс. 210-211. \см.  Приложение  2     -  «ЖИЛИЧСКИЙ  ВЕРСАЛЬ»\
          Из  других  источников  (Интернет)  почерпнул  дополнительные  сведения   об  этих   местах.  Ими  ещё  со  времён  Великого  княжества  Литовского, (Русского и Жемойтского)  владели  многие  именитые  роды  белорусско-польских  магнатов.  В  конце  18  века  имение   ДобАсна  перешло  к  роду  шляхтичей  Булгак(ов) (с  ударением  на  первом  слоге).  В  первой  трети  19  века  им  владел  некто  Игнац(ы)  Булгак,  речицкий  и  лидский  ротмистр,  маршалк  Бобруйского  повета  и  предводитель  местного  дворянства.  У  этого  «многотитульного»  шляхтича  было,  как  и  следовало  ожидать,    много  также  и  детей  -  якобы  девять.   Игнац  Булгак  был  участником  похода  русской  армии  на  Париж  и,  видимо,  вернулся  оттуда,  обогащённый  не   только  некоторыми   архитектурными  идеями,  но   и  со  значительной  коллекцией   произведений  западноевропейской  живописи,  которая  требовала  для  своего  размещения  немалых  палат.
               Строительство  дворца  в  Добасне  началось  в  1825  году,  а  закончилось  (в  основном)  к  1840  году,  но  затем  продолжалось  вплоть  до  1912  года.  Помимо  главного  парадного  корпуса  были  возведены  ещё  двухэтажные(?)  северный  и  южный  флигели,  в  первом  разместился  костёл,  а  во  втором  -  оранжерея  (в  годы  Великой  Отечественной  войны  подвергшаяся  полному  разрушению).  Над  парадным  корпусом  дворца  возвышались  ещё  два  этажа  так  называемого  бельведера,  имеющего  в  плане  форму  квадрата;  здесь,  говорили,  размещалась  некогда  богатая  библиотека. 
      Весь  комплекс  зданий  дворца  образовывал  П-образную,   т.е. почти   замкнутую  в  плане  форму,  что,  по-видимому,  и  явилось  причиной  того,  что  местные  жители  стали  называть  его  «замок».  При   жиличском  дворце  был  на  английский  манер  устроен   пейзажный  парк,  занимавший  территорию  в  18  гектаров,  что  составляет  приблизительно  0,2  квадратного  километра,  то  есть  довольно  обширные    пространства.   Это  тоже  могло  послужить  основанием  именовать  такое  строение  «замком»  (в  Англии  ведь  сплошь  парки  и  замки). В  моей  жизни  этот  жиличский  парк  имеет  особое   значение,  и  об  этом,  если  Бог  даст,  я  расскажу   чуть  позже в  подходящем  месте,  скорее  всего  в  Книге  второй  этой  же   «Саги».
        Площадь,  занимаемая  всем  усадебным  комплексом,  включавшим    много  естественных  и  искусственных  водоёмов,  плодовые  сады,  огороды,  многочисленные  хозяйственные  постройки,  достигала  100  гектаров. (Для  большей  «наглядности»  добавлю,  что  это  площадь  ровно  в  1  км.  кв.)  Впечатляющий  размах  «угодий»!  Что  же  касается  собственно   «замка»,   считается,  что  он  по  своим  размерам  превосходил  даже  известную  дворец-резиденцию   князей  Радзивиллов  в  Несвиже.  Не  проверял,  поэтому  не  настаиваю…
       Наиболее впечатляющие  изображения   жиличского  «замка»  сделал  на  своих  акварелях  белорусско-польский  путешественник (?)  и  художник  Наполеон  Орда  (с  ударением  на  первом  слоге). Любопытно,  что  эти  Орды,  имевшие  свои  родовые  гнёзда,  как  и  предки  Ф. М.  Достоевского,  на  Пинщине,  возводили   своё  родословие  аж  к  самим  Чингизидам.  Почему  так  делали  Орды,  более  или  менее  понятно,  но  почему  предки  писателя  из  имения  Достоево,  вовсе  нет.   
         Все  изображения,  сделанные  Н.  Орда  (или  Ордой ?),  наполнены  ярким  светом,    воздухом,   прямо-таки  дышат  какой-то  утренней  свежестью. Между  прочим,  имеется  сделанное  Н.  Ордой (?)  изображение  бывшего  иезуитского  коллегиума  и  Слуцкой  мужской  гимназии,  автором  проекта  которой   являлся  всё  тот  же   архитектор  Кароль  Подчашинский,  по  проекту  которого  построен  и  «замок».  На  сделанных  Н. Ордой  изображениях  Жиличский  замок    предстаёт  перед  нами  в  пору  своей  «первой  молодости»,  таким,  каким  он   явился  взорам  окрестных  жителей  вскоре  после  окончания  строительства.
       После  Игнацы  Булгака  владение  с  дворцовым  комплексом  перешло  к  самому  младшему  из  наследников  - его сыну  Эдгару.   В  1914  году  последний  продал  имение    своему  племяннику  Эммануилу,  который,  однако,  не  смог  насладиться  жизнью  в  «замке»:  этому  помешали  разразившаяся  война  и  последовавшая  за  ней  революция,  и  Эммануил  был  вынужден  перебраться  во  Францию. 
       Таким  образом,  у  этого,   весьма  величественного  по  масштабам  Беларуси,  дворца  (его  иногда  нескромно  называли  даже  «белорусским  Версалем») насчитывалось  всего  лишь  три  владельца.  Сохранилась  фотография  с  изображением  «замка»,  которую  сделал  в  1914  году  некто  Ян  Булгак,  по-видимому,   какой-то  родственник  последних  владельцев.  Поскольку  она  чёрно-белая,   то  лишена  той  лёгкой  и  живой  прелести,  которыми  исполнены  яркие  акварели  Н. Орды…

         Всё  вышеизложенное  стало  известно  мне  много  десятилетий  спустя  после  того,  как  наша  семья  вселилась  в  «замок»,  что  произошло,  я  предполагаю,  где-то  около  1937 – 1938  гг.,   т. е.  «после  Богушёвки»,  где  в  память  о  пребывании   там  семьи  Маглышей  осталась  лишь одинокая  могила   «Дзьмiтрока  Разумнага»,  моего  деда  Дмитрия  Демидовича  Маглыша.  Переезд   родителей  на  новое  место  жительства  и   работы  был  дополнительно  мотивирован ещё  и  тем  обстоятельством,  что  Зое  предстояло  продолжать  образование  в  средней  школе,  каковая  в  Богушёвке  отсутствовала.   
        Так  или  иначе,   но  мы  оказались  в    Жиличах.  «Вселились  в  замок»  -  это  звучит  слишком  торжественно  и  величественно.  А  если  просто,  то  в  этом  здании,  где  располагался  техникум,    отцу  предоставили  и   квартиру,  так  называемую   «служебную  жилплощадь»  -  две  просторные  комнаты,  на  два  больших  окна  каждая,  и  кое-какие  подсобные   помещения  при  них,  где  и   были   устроены   другие  жизнеобеспечивающие  системы,  но,  конечно,  никакого  тебе  ватерклозета  и  ванной  с  горячим  водоснабжением.  А  то  читатель  может  себе  вообразить  то,  чего  на  самом   деле  и   близко  не  было.
          Меня  одолевает  иногда  острое  желание    вновь  посетить   те  места,  где  началась  моя  жизнь  на  этой  земле;  оно  совершенно  иррационально,  и  потому  у  меня  нет  ни  причин  объяснять  его,  ни  воли  ему  противиться  и  противостоять.  И  когда-нибудь  я  «поддамся»  ему,  наверное,  даже  в  ближайшее  время,  потому  что  откладывать    в  моём  возрасте  надолго  нельзя… 
           А  летом  2016  года,  едучи  автобусом  по  маршруту  Пинск – Слуцк – Орша – Витебск – Псков -  Санкт-Петербург,  я  выходил  на  автовокзалах  в  Бобруйске  и  Могилёве  и  на  обоих  отыскал  и  узрел  на  перронах  указатели  с  названием   «Жиличи»,  при  виде  которых  у  меня  защемило  в  сердце.  Так  что  маршрут  в  «замок»  мне  придётся  прокладывать  через  один  из  этих  городов.       
         За  6  лет  до  своей   безвременной  кончины,  как раз  в  августе  1986  года,  средний  из  моих  старших  братьев  Анатолий   посетил  эти  места,  в  полном  смысле  (как   место  рождения)  -  мою  малую  родину. Позже  он  прислал  мне  в  Ленинград  сделанные  в  Жиличах  «ФЭДом»  чёрно-белые  снимки  с  ностальгическими  надписями  на  обороте.  Одна  из  них  гласила:  «В  означенном  месте  в  известный  день    и  час  появился  на  свет  мой  брат,  которого  нарекли  именем  Валерий».
      Да,  именно  в  этом  самом  «замке»  у  Наума  и  Евгении   появился  их  последний,  четвёртый  ребёнок,  что  во  многом  можно  считать  случайностью,  поскольку  в  апреле  1940-го  маме  шёл  уже  41-й,  а  отцу  47-й  год.  Тем  не  менее  дитя  оказалось  желанным,  хотя  потом,    в  недалёком  будущем,  доставило  своим  родителям  немало  дополнительных  и   немалых  хлопот.   Но  в  этом  виновато  было  только   само  это  «будущее»…

      СОВЕТСКИЙ     ГРАЖДАНИН    ШУЛЬЦ 
      Квартиру  по  соседству  занимал  в  Жилицком  «замке»  некто  по  фамилии  Шульц,  тоже  преподаватель  техникума  (и,  кажется,  заодно  завуч),   о  котором  отец  впоследствии  много  раз  рассказывал.  Что  именно  он  там  преподавал,  ускользнуло  от  моего  внимания;  очень  может  быть,  что  в  том   числе  и  немецкий  язык:  он  был  из   русских  поволжских  немцев,  но  обрусевших  ещё  не  настолько,  чтобы  забыть  и  утратить  родной  язык  (если  только  такое  вообще  случалось  среди  русских  немцев).   
           Однажды,  в  ту  пору,  когда   «дружественный»   нам  Третий   Рейх  вёл  военные  действия  против  англо-саксонских  империалистов  на   Британских  островах    и  на  море,  а  потом  также  и  в  Западной  Европе,  Наум  Маглыш  постучался  в  квартиру   своего  жиличского  соседа  по  какой-то  бытовой  надобности,  но  вошёл,  видимо,  слишком  быстро,  так  как    застал  Шульца  явно  смущённым  столь  неожиданным  появлением,  к  которому  - это  было  сразу  видно -  он  был  не  готов:  его  радиоприёмник  работал  на  полную  мощность  и  поэтому,  наверное,  Шульц  не  слышал  стука  в  дверь.  Он  был  даже  скорее  взволнован  и  воодушевлен,  чем  растерян  и  смущён.
     Радиоприёмник  работал    на  волне  какой-то    ,немецкой  радиостанции,    и  заслушавшийся  сосед  находился  в  явном  возбуждении  от  ссодержания  передаваемых  новостей.    Во  всяком  случае  он  чуть  ли  не  в  лицо  выпалил  вошедшему  то,  что  у  него  в  тот  момент,  видимо,  «прокручивалось»  в  голове:  «Наум  Дмитриевич!  Скоро  наши  будут  ЗДЕСЬ!»  Брякнул  -  тут  же  осёкся,  сообразив,  что  ляпнул  лишнее,  и  стал  оправдываться,  что  вот,  мол,  случайно  попал   на  «какую-то»  немецкую  радиостанцию. 
      А  Науму-то  Маглышу  какая  разница,  что  за  волна:  всё  равно  он  в  немецком  ничего  не  смыслит.  Только  некоторое  время  спустя  ему  ярко  вспомнился  этот  эпизод  и  эта  сценка  «Не  ждали!»,  и   он  понял,  что  Шульц    поймал  ту  волну  совсем  не  случайно  и  что  такой  же  неслучайной  была  его  обмолвка   о  «наших».  Кажется,  я   ещё  где-то  описал  это  «происшествие»  и  то,  что  с  ним  было  «логически»  связано  в  дальнейшем.  Насколько  мне  помнится,  в  связи  с  историей  «любомудра»  Валетки  в  главке  «Рациональное  зерно»  Георга  Гегеля».  А  к  Шульцу  мы  ещё  вернёмся.
        1939 – 1941  годы  -  это  было  время,  когда  Германия  и  немцы  числились  в  больших  друзьях  Советского  Союза.  Ничего,  что  оккупирована  соседняя  Польша:  ведь  она  «белая»  и  к  тому  же  ещё  «панская»,  и    то,  что  немецкие  подлодки  блокируют  Британские  острова,  а  «юнкерсы»  и  «хейнкели»  сбрасывают  бомбы  на  Лондон  и  Ковентри,  это  скорее  даже  хорошо,  потому  что  немцы  ведь    социалисты,  хоть  сначала  всё-таки  национал-,  а  британцы,  известное  дело,  перво-наперво  империалисты  и,  следовательно,  коварные  прековарные  хищники.  К  тому  же  с  Германией  подписаны  договоры  -  и  торговый,   и  о  ненападении,  так  что  она,  несомненно,  наш  друг. 
           Во  всяком  случае  любые  разговоры  с   неодобрением  германской   политики,  мягко  говоря,  не  приветствуются  и  рассматриваются  как   провокационные.  Политагитаторы  и  пропагандисты  «советуют»   (мы  ведь  живём  в  Стране   Советов!)  не  путать  германский  национал-социализм  (у  нас  ведь  тоже  социализм)  с   итальянским  фашизмом:  второй,  несомненно,  плох,  а  вот  первый  - это  ещё  как    посмотреть…  Словом,  нечего  попусту  языки  распускать!.. 
         А  журнал  «Огонёк»  (названьице  самое  то  для  военных  репортажей !)  тем  временем  смакует  подробности  «удачных»  налётов  германскаой  авиации,  с  нескрываемым  восхищением  пишет  о  мастерстве  немецких  воздушных  асов  и    о   ювелирной  точности    наносимых  ими  бомбовых  ударов,  чуть  ли  не   захлёбывается  в  восторге  от сокрушительной  мощи  их  германского  оружия  и  от  масштабов  причинённых   надменным   британцам  разрушений. 
        Во  всё  это  трудно  сейчас  поверить,  да  и  сам  бы  я  ни  за  что  не  поверил  в  такое,  если  бы  не   видел  и  не  читал  всё  это  собственными  глазами.  Не  помню,  где  и   при  каких  именно  обстоятельствах  довелось    году  в   1962 - 63  листать  старую  подшивку  «Огонька»   за  1940  год  и  удивляться  превратностям  большой  истории.  Что  уж  на  этом  фоне  каой-то  маленький   Шульц!..  Кстати  сказать,  он  тогда  сразу  выключил  свой  радиоприёмник  и  постарался  поскорее  перевести  разговор  на  другую  тему…


Глава 8. ПОД  ВТОРОЙ  НЕМЕЦКОЙ     ОККУПАЦИЕЙ
                Больно,  да   дело   подневольно.

                Н А Ш Е С Т В И Е
                Говорят,  что  лучше  всего  родиться  лордом,  но  мне  до  этого  было   очень  далеко,  так  как  даже  просто  моё  «проживание»  «в  замке»  длилось  всего  лишь  чуть  более  года:  в  июле  1941  года    нас  выселили  оттуда  представители  «высшей  расы»,  которые  заняли  эти  пышные  чертоги  под  какие-то  свои  высшие  цели,  устроив  там  то  ли  военный  госпиталь,  то  ли  ещё  что-то,   не  менее  им необходимое... 
          Эту  картинку,  как   через  окно  второго  этажа,  расположенное  слева  от  шестиколонного  портика,  спускали  на  верёвках  старинную  деревянную  родительскую  кровать,  не  проходившую  без  разборки  в  оказавшиеся  узкими   для  неё  двери,  я  представлял  всегда  очень  живо,  как  будто  сам  видел,  а  может,  действительно  видел;  только  вот  запомнить  её  сам  я  никак  не  мог  бы  по  причине  крайнего  малолетства  -  это  запало  мне  в  память,  конечно  же,  потом,  уже  из  рассказов  старших  членов  семьи,  как,  впрочем,  и   некоторые  другие  события  раннего  периода  войны.
         С  казённой  жилплощади  в  «замке»  нам  пришлось  перебраться  в    крытую  соломой  хатку  к  кому-то  из  местных  крестьян  -  контраст  довольно-таки  впечатляющий.  Но  в  той  же  хатке  вскоре  появились  и  новые  «господа»  из  высшей  расы.  Впрочем,  едва  ли  их  можно  было  считать  «господами»  в  полном  смысле:  во-первых,  они  относились  не  к  боевым  частям,  а  к  какой-то  вспомогательной  тыловой  службе;  во-вторых,  это  были  даже  не  вполне  немцы,  всего  лишь  военнослужащие  вермахта,   а  по  национальности  то  ли  поляки,  то  ли  словаки,  мобилизованные  немцами  уже  на  захваченных    территориях.   Эти   подневольные  люди  при  всяком  удобном  случае  всячески  старались  подчеркнуть  своё  не-немецкое  происхождение  и  тем  самым  хотя  бы  частично  отмежеваться  от   того  неправедного  (они  осознавали  это  совершенно  чётко)  дела,  в  которое  были  вовлечены  не  по  своей  воле.  Поговорить  о  них  у  нас  ещё  будет  возможность.
         Я  уже  «предупреждал»  читателя,  что     мне  трудно   отделить  собственные   «воспоминания»  об  оккупации  от  навеянных  рассказами  старших  в  семье.  Пусть  мне  это  простится.  Рассказывали,  например,  что  однажды,  когда  немецкий  патруль  зашёл  к  нам  в  хату  с  проверкой,  солдат  решил  «пошевелить»  постель  в   детской  «люльке»  (по-русски:  зыбке)  штыком,  которым  он  и  задел  лежавшего  там  младенца,  коим  был  автор  этих  строк.  Старшие  даже  показывали  потом  на  моём  животе  долго  сохранявшееся    белое  пятнышко,  оставшееся  якобы  от  шрама,  но  братья  могли   и   пошутить,  разыгрывая  меня:  сам-то  я  ничего  этого  помнить  не  мог.   
          Что  мне  действительно  запомнилось  из  тех  лет  (оккупация  ведь  продолжалась  три  года)  -   это  немецкие  военные  машины  и   мотоциклы:  как  они  «не   по-нашему»   гудели  и  тарахтели,  пыля  по  нашим просёлкам  и  испуская  клубы  какого-то  особенно  едкого  дыма,  гораздо  более  вонючего,  чем  выхлопные  газы  наших   родных  «полуторок»  и   «эмок»,  которые  деревенским  хлопчикам,  не  избалованным  большим  количеством  авто,  ещё  долгое  время  и  после  той  войны  казались  поэтому  чем-то  особенно  благоуханным,  что  можно  долго  и  жадно  вдыхать,  чуть  ли  не  прямо  припав  к  выхлопной  трубе…
       Мне  всегда  казалось,  что  я  сам,  без  рассказов  взрослых,  помню  всё   это:  просёлочная  дорога  клубится  лёгкой  и  густой  летней  пылью,  и  сквозь  неё  змеится  и  тянется  длинная  череда  машин  и  мотоциклов,  их  непривычно  много,  слух  растревожен   незнакомыми  доселе,  совершенно  новыми,  не   «нашими»  звуками.  Немецкие  грузовики  и  мотоциклы    были  к  тому же  непривычными  и   на  вид:  очень  большие, «безносые»,  т. е.  без  выступающего  вперёд  моторного  отсека  (капота),  и  окрашены  не  ровно  зеленым,  как  наши,  русские,  а  какими-то  жёлто-серо-песочными  пятнами.  На  передних  крыльях  этих  огромных  грузовиков   на  высоких  металлических  прутьях  раскачивались  по  обе  стороны   от  кабины  водителя  таинственные  шарики,  назначение  которых  долгое  время  оставалось  нам   непонятно…   
        К   тому  же  вся  эта  техника  источала  какую-то  особенно  чадящую  и  смрадную  вонь,  совсем  не  то,  что  «наш»  благоуханный  запах  от  выхлопов  сгоревшего  бензина.   И  седоки  на   этих  машинах  и  мотоциклах   либо  отстранённо  мрачные  и  на чём-то  сосредоточенныё,  либо,  наоборот,  шумные,  развязные,  непрестанно  что-то  гарланящие  и  гогочущие.   Сразу   воочию,  наглядно,  всеми  пятью  чувствами  ощутительно,    ясно:    всё  это  чуждое,  не  наше,  враждебное,  вражеское.  Это   НАШЕСТВИЕ!  Это  бедствие,  такое  же  неожиданное  и  страшное,  как  нашествие  саранчи…
           Немцы  появились  в  Жиличах  в  последних  числах   июня.  Вообще  они  нагрянули,  накатили  так  внезапно,  что  на  территории  Белоруссии  наше  военное  командование  не  успело  даже  приступить  к  осуществлению  своих  мобилизационных  планов.  Так  что  Наум  Маглыш  на  фронт  никак  уже  попасть  не  мог,  даже  если  бы  в   свои  47  лет  и  подлежал  мобилизации.  В  таком  положении  оказались  многие  из  числа  военнообязанных.  Миллионы   людей  «проснулись»  «на  временно  оккупированной  врагом  территории»,  и    эта  временная  оккупация    продолжалась  ни  много  ни  мало  3  года…

НЕ    ТЕ    СЛИВКИ
          Немцы  завели  свой  «новый  порядок».   Частью  этого  порядка  стала  учреждённая  ими  полиция,  формируемая  из  местного  населения.  «Полицаями»  становились  разные  люди,   по  разным  причинам  и  при  разных  обстоятельствах.  Может  быть,  кто-то  по  заданию  и  с  целью  вредить  немецкой  власти,  другие,  напротив,  с  целью  отомстить  «советам»  и  «коммунистам»  за  действительные   или  мнимые,   надуманные  обиды,  но  большинство  (а  чаще  всего  это  были  молодые  парни  призывного  возраста,  которые  -  в  условиях  немецкого  блицкрига  и  молниеносного  отступления  наших,  -  остались  не  мобилизованными  в  Красную  Армию  и  предоставленными  самим  себе)  -  от  безысходности;  им  оставался  не  такой  уж  широкий  выбор: либо  идти  служить  в  местную  полицию,  либо  быть  угнанным  на  работы  в   Германию.   Было  над  чем  задуматься...
        А  тут  уж  часто  и  мамы  были  наготове  со  своими  советами  в  духе  «здравого  смысла»,  который  на  крутых  поворотах  истории   не  раз  уже  сыграл  злую  шутку  и  с  более  умудрёнными   людьми.   Что  уж  говорить  о  деревенских  простаках-недорослях  и  сердобольных  мамашах!  Но  и  матёрые  мужики  не  всегда    могли  устоять  перед  соблазном  «выгодной  службы»:  какое-никакое  жалованье  да  плюс  харчи,  да  казённая  униформа,  а  ещё  и  винтовка,  которая,  как  известно,  рождает  власть…   
       А  ведь  надо  с  чего-то  кормить  семью,  да  и  самому  каждый  день  кушать  хочется,  а  все  бывшие  «работодатели»,  похоже,  не  просто  отлучились  ненадолго,   а  скорее  всего,  ушли  навсегда.  Так  почему  бы  и  не  поспособствовать  наведению  порядка,  пусть  хотя  бы  и  «нового»,  в  своих  родных  местах?   Ведь  порядок  всегда  лучше  беспорядка,  не  так  ли? 
     О  партизанах  поначалу  никто  и  не  слыхивал,  это  уже  ближе  к  42-му   году  о  них  заговорили.  А  что  партизаны?   Им  ведь  тоже  с  кого-то  кормиться  надо.  А  с  кого  же  ещё,  как  не  со  своих  же,  местных  -  так  что  куда  ни  кинь,  всюду  клин:  никак  не  выходит  прожить  праведником  или  хотя  бы  без  греха.
               В  общем,  чего  уж  тут  греха  таить,    немалое  число  людей  шли  в  полицаи не  по  своей  воле,  и  такие,  конечно,  как  могли,  пытались  избегать  причинения  большого  зла  своим  же  землякам.         Но  случались  среди  местных  полицаев  и   совершенно  отпетые  негодяи,  словно  бы  уже  рождённые  с  каиновой  на  них  печатью  и  предопределённые  для  совершения  всяких  мерзостей.  В   наших  местах  этим  «прославился»  некто  Сливка  (не  знаю,  была  ли  это  его  настоящая  фамилия  или  деревенское  прозвище,  а  может,  что-то  вроде  блатной  клички  («погоняла»).  Среди  местных  полицаев  он  был  едва  ли  не  самый  молодой  летами,  но  уже  с  особенной  репутацией  мерзавца  из  мерзавцев.  Поговаривали,  а  может  кто-то  и  доподлинно  знал,  что  этот  самый  Сливка  был  детина  из  вчерашних  самых  ретивых  комсомольских  активистов. 
        Так  что  и на  новом  боевом  посту  он  принялся  исполнять  службу  с  привычным  усердием  и  даже  с  особым  рвением,  чтобы  и  начальством  быть  замеченным,  и  себе  в  удовольствие.  О  нём  сразу  же  пошла  дурная  слава  как о самом  услужливом  немецком  прихвостне.  Этот  Сливка  самоуправствовал  даже  там,  где  от  него  это  вовсе   и  не  требовалось,  но  и  этим  не   ограничивался,  а   заходил  гораздо  дальше  и  проявлял  особую  лихость  уже,  так  сказать,  по  собственной  инициативе. 
       В  общем,  однажды,  войдя  в  особый  служебный  раж  или,  а  может,   просто  по  пьяной  дури,  чего  тоже  исключать  никак  нельзя,  он  метнул  «лимонку»  в  окно  кому-то  из  мирных  обывателей,   не  подчинившемуся  его  самодурственному  приказанию  что-то  там  не  делать  и  немедленно  прекратить.   По  счастью  никого  в  этот  раз  не  убило  и  особо  не  изувечило,  но  тем  не  менее  произошло  несанкционированное  немецкой  властью  некоторое  пролитие  крови,  пусть  себе  даже  и  не  арийской,  нооднако   всё  же  явно  нарушающее  провозглашённый  ею  «порядок».
     Надо  отдать  немцам  должное:  они  отреагировали  тотчас  же,  и  слишком переусердствовавший  на  этот  раз  Сливка  был  тут  же  «судим»  и  принародно  (т.е.  вполне  «по-немецки»)  расстрелян  к  вящему  удовлетворению  местного  населения.  Немцы  ещё  раз  доказали,  что  и  порядок  превыше  всего,  а  не  одна  только  Германия,  и  что  они  призваны  воспитывать  «ундерменш»-ей  в  том  числе  и  вот  такими  «акциями  устрашения»…
        В  общем,  пример  этого  Сливки  показал,  что  выражение  «сливки  общества»   может  быть  применимо  не  только   к  лучшей  части  некоей  массы,  скапливающейся  тонким  слоем  на  самом  её  верху,  но  в  каком-то  смысле  и  к    тому,  что  сливается  как  мерзость  в  канализацию,  в   клоаку,  в  помойную  яму  истории:  тоже  ведь  «сливки»!..      
        Другой  любимой  акцией»  у   немцев   (помимо,  разумеется,  «ликвидации»)  являлось  взятие  заложников.   Её  суть  состояла  в  том,  что  после  какой-нибудь  партизанской  операции,  особенно  если  она  увенчалась  успехом,  немцы  хватали  без  разбору  несколько  десятков  местных,  всех  кого  ни  попадя,  и  требовали  выдать  пособников  партизан,  угрожая  в  случае   невыполнения  данного  требования  расстрелять  каждого  десятого  из  числа  задержанных.(«Третий  Рейх»  подражал  образцам  великих  предшественников:  вспомните  пресловутые  римские  «децимации»!)  Делалось  всё  это  по  ночам:  людей  сажали  в  крытые  брезентом  кузова  грузовиков  и  вывозили  куда-то  «в  чисто  поле»,  чтобы  было  где,  если  что,  сразу  же  «сдержать  обещание».   Там  люди  и  коротали  томительные  часы  ночного  ожидания  -  без  сна,  без  питья  и  еды,  дрожа  от  холода  и  страха…
        Иногда  «злоумышленников»  находили  быстро,  иногда  нескоро,  а  бывало,  что  не  находили  и  вовсе  -  когда  как.     Пару  раз,  а   может,  и  больше,  в  число  заложников  попадала  и  наша  семья,  а  точнее  -  родители  с  младенцем,  т. е.  мною,  а  братья  на  то  время  «содержались»  в  других  местах,  о  чём  я  ещё  скажу.  Так  что  этот  ужас  неизвестности,  обречённого  ожидания  своей  участи  я  помню  каким-то  шестым  чувством,   а  ещё по  общему  состоянию  всех  тогда  окружавших  меня:  эта  память  не  смывается  ничем,  не  выветривается   со  временем,  не  исчезает.  Ведь  это  были   мои  самые  первые   осознаваемые  жизненные  впечатления… Вот  такой  своеобразный  «комплекс  заложника»,  совершенно  не  похожий  на  тот,  о  котором  заговорили  в  конце  20-го   века.
       Нельзя  сказать,  что    такие  акции  тотального   устрашения  оставались  совершенно  напрасными,  и  нельзя  сказать,  что  они   не   достигали  своей  цели:  достигали.  До  сих  пор  помню,  как  мама  укутывала  меня  прихваченным  с  собою  одеялом   и  как  немцы,  расхаживая  между  собранными   под  дулами  винтовок  в  одном  месте  заложниками,  светили   нам  в  лица  яркими  и  жесткими  лучами  своих   «карманных»  фонариков,  подвешенных   на  пуговицу  шинели,  и  высматривали,  видимо,  кого-то  из  ими  разыскиваемых.    Лучи  фонариков  вспыхивали  жёстким  холодным  светом,  совершенно  ослепляя  на  время  напуганных  женщин,  детей,  стариков…  Отпускали  заложников  только  ближе  к  утру,  когда    поиски  «злоумышленников»  так  или  иначе  заканчивались…
      Ещё  одним  «нововведением»  оккупантов  стала   трудовая  повинность,  которую  должны  были   отбывать  в  пользу  «Третьего  рейха»  все  взрослые  мужчины  в  возрасте  от  16  до  60  лет.  В  эту  возрастную  категорию  как  раз  и  попадали   отец  и  старший  из  братьев  -  Вальтер.  («Немецкое»  звучание  его  официального  на  то  время  имени  выглядело  несколько  даже  издевательски:  «вальтер»,  работающий  на   «фрицев»!  Но  ничего   не  поделаешь:  война!)  Объём  этой  современной  «барщины»  измерялся  не  днями,  а  неделями  и  даже  месяцами,  на  этот  срок  мужчин  загоняли  в  специально  выстроенные  бараки,  которые  обносили  колючей  проволокой,  и  пожалуйста,  получайте  готовый  вам  «трудовой  лагерь». 
      Как-то  раз,  то  ли  поздней  осенью  или  ранней  весной,  прячась  от  немецких  патрулей,  загонявших  людей  в  эти   самые  лагеря,  Наум  Маглыш  пролежал  в  соседнем  болоте  больше  суток,  после  чего  его  «скрутило»  так,  что он  на  два  месяца  «обезножел»  и  совершенно  не  мог  ходить    и  в  результате     на  долгие  последующие  годы  «заработал»  себе  хронический  ревматизм,  не  говоря  уже  об  остром,  но  сравнительно  быстро  излеченном  радикулите.   
        В  другой  раз  он  уже  не  рискнул  отлёживаться  в  прохладительных  «ваннах»,  а  спрятался  «на  чердаке»,  а  вернее  сказать  «под  стрехой»  в  той  самой  избе,  где  нам  дали  приют  местные  крестьяне.  Тут же  были,  как,  вероятно,  читатель  помнит,  «на  постое»  и  двое  немецких  военнослужащих,  оказавшихся  на  поверку  мобилизованными  словаками.  Они-то  знали,  где  скрывается  от  немецких  патрулей   «пан  Наум»,  но  не  выдали  его  немцам  -  то  ли  по  причине  своих  антифашистских,  скорее  даже  -  антиарийских  настроений,  то  ли   просто  из  «славянской  солидарности».  Когда  патруль  полевой  жандармении,  получив  от  супруги  «объяснение»  отсутствия  на  месте  самого  хозяина,  ретировался  ни  с  чем,  словаки  радостно  заулыбались  и,  жестами  и  понимающими  взглядами,  продемонстрировали,  что  они-то,  мол,  знают,  где  на  самом  деле  пребывает  в  настоящее  время  «пан  Наум»:  дескать,  оцените  по  достоинству   и  вы  наше  благородство…
      Эти  самые  «немцы  поневоле»  познакомили  меня  с  вкусом  немецких  конфет-таблеток,  которыми  отблагодарили  за  то,  что  как-то  раз  я,  своей  тощей  младенческой   ручонкой ,  извлёк  из  под  пола  обронённый  одним  из  них  крохотный  «перочинный»  ножик,  тут  же  проскользнувший  в  «половую  щель»  и,  казалось,  навсегда  утраченный.  И  вот  я  возвращаю  ему  это  солдатское  сокровище!  Он  был  рад  несказанно,  и  благодарность  его,  уверен,  была  самой  искренней.     А  для  меня-несмышлёныша  тем  большей  радостью  были  эти  конфеты  совершенно  непривычного  вида:    таблетки,  уложенные  «столбиком»  и  обернутые  «промасленной»  бумажкой,  и  столь  же  непривычного  «охлаждающего»  вкуса  (много  позже  «идентифицированного»  мною  как  «мятный»,  или  «ментоловый».
           Хорошо,   что  об  этих  «услугах»  оккупантам  и    об  их  ответном  подарке  не  прознали  потом  СМЕРШ  или  НКВД   -  а  то  ходить  бы  мне  потом  всю  жизнь  с  пятном  «коллаборациониста»  и  «пособника»  на  репутации,  и  без  того  далеко  небезупречной.       Впрочем,  кажется,  это  не  очень  удачная  шутка.
      Об  этих  «хороших»  немцах  осталось  ещё  одно  воспоминание.  Потом, ближе  к  концу  оккупации,  когда  уже  почти  всем  стало  понятно,  в  чьи  паруса  начинает  дуть  ветер  истории,  из  их  уст  всё  чаще  стали  звучать  признания  наподобие   следующего: «мне  вшистко  едно -  русиш,  поляк,  немец»,  мол,  я  интернационалист,  а  вовсе  не  нацист  какой-то  там.  Их  тоже  можно  в  какой-то  мере  понять:  люди-то   подневольные.    Ну  и  ладно!

 НАСТОЯЩИЙ   АРИЕЦ,   или   ШУЛЬЦ   -   СТАРОСТА
        Совсем  не  так  показал  себя  «всамоделишный»  немец,  уже  упомянутый  мною  выше  преподаватель  техникума  по  фамилии  Шульц.  Сразу  при  появлении  немцев  и  установлении  их  администрации   он  стал  на   глазах  преображаться  внешне,  направлением  снизу  вверх:  вначале  вместо  «цивильных»  ботинок  он  переобулся  в  сапоги  военного  образца,   правда,  ещё  советского  происхождения;  немного  времени  спустя  в  сапоги  он   заправлял   уже  не  советские  брюки,  а  настоящие   немецкие  «галифе»  зеленовато-серого  цвета. 
          Скорее  всего,  эти  метаморфозы  совершались  не  без  ведома  оккупационных  властей:   вряд  ли  законопослушный  и  чистокровный  «фольксдёйч»  разрешил  бы  себе  какое-то  своеволие  даже  в  столь  малозначительном  деле,  как  экипировка.  Наверное,  он  советовался  и  получил  одобрение,  что,  несомненно,   вдохновляло.  Как  бы  там  ни  было,  дальнейшее  преображение  не  заставило  себя  долго  ждать:  вскоре  к  офицерским  «галифе»  был  подобран  точно  цвет  в  цвет  офицерский  же  немецкий   китель,  конечно,  без  погон.  И  теперь  уж  направление  «эволюции»  бывшего  советского  служащего  Шульца  стало  однозначно  понятно  всем  его  бывшим   сослуживцам…   
           Её  завершением  и  своего  рода  апофеозом  стала  немецкая  же  офицерская  фуражка  с  черным  лакированным  козырьком, надменно  задранной  кверху  тульей  и,  самое  главное,  с  пышной  серебристой  кокардой,  водруженная  в  один  прекрасный  день  Шульцем  на  голову.  В  таком   вот   полном  наряде  он  потом  гордо  вышагивал  по  Жиличам  вплоть  до  того  дня,  когда  «сверхчеловекам»  пришлось  спешно  собирать  свои  монатки  и  уносить  ноги  из  «недружелюбной»  и  «варварской»  страны. 
        Уцелел  ли  при  этом  «камрад»   Шульц,  одному  Богу  известно.  Не  исключено.  И  очень  даже    может  быть,  что  он  нашёл  какое-то  удовлетворение  в  том,  что  воссоединился  со  «своими»,  но  вряд  ли  оттого,  что  впоследствии   разделил  судьбу  многих  из  них…  Впрочем,  каких-либо  особых  злодеяний  или   зверств  за  этим  Шульцем,  вроде  бы,  не    водилось… 
            Не  стану  утверждать,  что  судьба  других  советских  немцев,  выселенных  в  восточные  районы  страны,  стала  намного  завиднее.  Но  одно  можно  смело  утверждать:  этим  самым  выселением   их  по  крайней  мере  избавили  от  сильного  искушения  «воссоединиться»  с  одноязычными  им   нацистами,  которого  вряд  ли   избегли  бы  многие  из  них,  окажись  они  в   непосредственном  контакте  с  «сородичами».   
      Да  ведь  и  другие  воюющие  страны  всегда  прибегали  к  сходной  практике,  и  не  просто  «переселяли»   этнически  родственных  врагу  лиц,  а  именно  интернировали  всех  их  в  специальные   концентрационные  лагеря.  Так  что   Сталин  обошёлся  с  российскими   немцами  не  сказать  что  бы  по-божески,   но   вполне   «закономерно».  А  вы   как  бы   хотели?
        Кстати   сказать,  фамилия  Schulz,  считают  специалисты,  происходит  от  немецкого   существительного    Schulze,  означащего  как  раз  «староста»,  «выборный  старейшина».  Так  что  с  «нашим  Шульцем»  всё  получилось  в  высшей  степени  логично  и  закономерно:  человек  просто  исполнил  то,  что  ему  предначертала  сама  судьба,  и,   как  в  таких  случаях   говорится,  «ничего  личного». Не  зря  всё-таки  народ  говорит:  «Чирей  хоть  и  в  боку  сидит,  а  всё   не  родня».   

                ХЛЕБ     НАШ    НАСУЩНЫЙ
         Война  войной,  а  на  хлеб  всё  равно  нужно  было  как-то  зарабатывать.   Наум  Маглыш  избрал  не  самый  лёгкий,  но  зато  честный  и  в  чём-то  даже  почётный  путь:  распиливать,  «разгонять»  на  доски  цельные  брёвна  -   те  или  иные  доски  всегда  нужны  в   домашнем  хозяйстве  сельского  жителя.  Благо  удалось  раздобыть  для  этих  целей  так  называемую  продольную  пилу.  Это  такой  стальной  «агрегат»  метра  1,5 – 2  длиной  и  шириной  25 – 30  см,  с  которой  управляются  двое  работников  «в  четыре  руки».  Снаряд  этот,  с  ручками,  установленными  поперёк  плоскости  полотнища  самой  пилы,  довольно  громоздкий  и  тяжёлый,  весом  что-нибудь  8 – 10  кило,  не  меньше. 
        Особенно  несладко  достаётся  тому,  кто  работает  этим  инструментом  наверху,  стоя  и  балансируя  на  самом  распиливаемом  бревне,  которое  лежит  на  «козлах»  на  высоте  2-х  метров:  ему  приходится  всё  время  на  вытянутых  руках  вытаскивать  10-килограммовую  пилу,  преодолевая  ещё  при  этом   сопротивление  распиливаемой  древесины.  За  день  намахаешься  так,  что  рук  от  усталости  просто  не  поднять  -  кажется,  вот-вот  отваляться.   А  на  первых  порах  -  так  и  вообще  не  знаешь,  куда  их  девать  от   боли.
          Не  намного  легче  и  тому,  кто   работает  внизу:  ему  хоть  и  приходится  только  тянуть  книзу,  но  этот  ход  пилы  и  есть  самый «рабочий»,  когда  она  продвигается  на  целых  несколько  сантиметров  ближе  к  концу  бревна,  тогда  как  ход  наверх  в  большей  мере  «холостой»,  когда  такое   поступательное продвижение  пилы  против  сопротивления  весьма  незначительно.
        Вообще  говоря,  «разгон»  бревна  на  доски  -   это своего  рода  «лесопилка».  Только  там,  на  пилораме,  4 – 5  пил,  приводимых  в  движение  электромотором  или ещё  допотопной  «универсальной    паровой  машиной»  системы  Джеймс  Уатта.   Таковую  мне  довелось  видеть  потом,  уже  во  второй  половине  50-х,  в  Слуцке  на  лесокомбинате - мельнице  «Восток»  и  каковой  («зеркало»,  золотники  и  прочие  клапана!)  заведовал  очень  импозантного  вида  инженер  (как  я  понял,  без  специального  образования),  некто    с   благозвучной  и   потому  запомнившейся  мне  русской  фамилией   «Аксёнов» (кажется,  из  реабилитированных  политзеков).   
       Но  там,  на  пилораме   мощность  установки  составляет    десятки,  а  то  и  сотни  «лошадиных  сил»,  а  здесь  приходится  обходиться  самотужной  тягой  даже  не  в  две,  а  в  лучшем  случае  в  какие-нибудь  полторы  человеческие.  Ведь  ни  48-летний  Наум  Маглыш,  ни,   тем  более,  16-летний  его  сын  не  отличались  большой  корпулентностью,  а  были  скорее  тщедушны:    оба  ниже  среднего  роста,  щуплы  и  довольно  тощи  телом,  что  называется,  в  чём  только  душа  держится.  К  тому  же   эти  работники  никогда  не  бывали  сыты  и  жили  вечно  впроголодь.
      Мама,  естественно,  жалела  своё  «дитятко»  и  даже  постоянно  ругала  отца  за  его  бессердечное  отношение  к  сыну,  за  то  что  он  подвергает  такой  каторжной  работе  тщедушного  мальчика,  да  только  что  поделаешь:  голод  не  тётка,  и  всё,  чем  он  хоть  как-то   мог  облегчить  положение  худосочного  подростка,  -  это  не  ставить  его  наверх,  где  он,  конечно  же,  «не  потянул»,  а  может,  и  вообще  не  протянул  бы  долго.    А  так  - худо-бедно -  они  смогли  продержаться  почти  всю   оккупацию  и  почти  всегда  были,  что  называется  «при  харчах»,  пусть  себе  и  небольших.   Именно  только  едой  и  расплачивались  тогда  за  всякую  работу,   и  к  расчёту  принималась  только   эта  «валюта».  Кто-то  расплачивался  картошкой,  кто  то-то  «житом,»,  а  иной  раз  печёным  хлебом,  лишь  изредка  перепадал  «кавалак»  свежего  сала.
       Как-то  раз,  а  вернее   -  однажды  в  очередной  раз  наступила  полная  бескормица,  когда  неоткуда  ничего  не  взять  и  даже  не  придумать  что-нибудь  мало-мальски  вероятное,  где  и  как  бы  раздобыть  что-то  съестное.  Дело  случилось  зимой,  и  отец  решился  на  отчаянный,  можно  сказать,  безумный  поступок:  в  поисках  еды  отправиться  на  «бацькаушчыну»  и   получить  там  какое-никакое  продуктовое  вспомоществование   у  старших брата  и  сестры,   живших  как-никак   «на  собственном  хозяйстве»  -  брат  Яков  со  своего  ремесла  в  Слуцке,  а  сестра  Алёна  с  мужем  Евсеем  с  земельного  надела  в  родных  Варковичах.  Как  ни  отговаривала  его  жена  Женя  не  делать  этого,  он  всё-таки  поехал. 
       Впрочем,   слово  «поехал»  здесь  не  вполне  уместно,  так  как  эта  езда  осуществлялась  «на   своих  двоих»,  только  с  помощью  велосипеда.  А  ведь  при  такой  езде  находится  также  работа  и  для  рук,  так  что  получается   даже  не  «на  своих  двоих»,  а  на  всех  «своих  четырёх».  Это  если   не  считать  работы  ещё  и  головой,  что  в  таком  предприятии  -   дело  не   последнее… 
       В  военное  время  всё  сопряжено  с  риском  для  жизни:  почти  любой  поступок,  любое  действие,  чуть  ли   не  каждый  человеческий  шаг.  Но  жизнь  ставит  людей  перед  такими  обстоятельствами,  когда  бездействовать  становится  ещё  опаснее,    когда  просто  сидеть  сложа  руки  и  ничего   не  предпринимать   несёт  с  собой  прямую  угрозу  существованию  и  становится  равносильно  неминуемой  смерти.  Сейчас  создалось  как  раз  такое  положение:  полная  бескормица,  спасения  от  голода  ждать  неоткуда  и  не  от  кого.  Никто  не  спросит,  есть  ли  чем  прокормиться  семье  Наума  Маглыша  и  не  надо  ли  ему  чего-нибудь  «подкинуть»…
      В  общем,  он  отважился  на  этот  «велобросок».  Получил  в  немецкой  комендатуре   необходимый  «аусвайс»  -  и  в  путь.            То,  что  зимой,  это  ещё  бы  ладно:  он  велосипедист  опытный,  дорога  более   или  менее   знакомая  -  как-нибудь  «докручу».   Только  надо  принять  во  внимание,  что  далеко  уже  не  молод   -  до  пятидесяти  рукой  подать,  а  главное -  какая  может  быть  езда  с  голодухи-то,  а  тут  предстоит  дистанция  в  полторы-две  сотни  километров.   Да  ещё  по  оккупированной  территории,:  ведь  кругом  военное  положение,  комендантский  час  и  всё  такое, повсюду  патрули  немецкой  полевой  жандармерии,  а  если  и  партизанские  дозоры,  то  и  это  мало  чем  лучше:  иной  раз  и  те  и  другие  сначала  палят  со  страху,  а  потом  уж  смотрят  и   «разбираются»,  что  к  чему.
         Да  и  «конец»  не  ближний,  километров  по  меньшей  мере  сто  пятьдесят  в  одну  сторону.   Велосипед  сам  по  себе  уже  неплохая  пожива,  не  говоря  уже  о  провизии,  буде  такая  найдётся  -  в  общем  соблазн  для   «злых  людей»  немаленький.  Но  как  жена  его  ни  стращала  всеми  этими  опасностями,  как  ни  отговаривала,  отец  ни  на  какие  увещевания  не  поддался  и  настоял  на  своём:  сказал  поеду  значит  поеду.  А  езда  какая?  На  велосипеде,  то  есть,  считай,  на  своих  двоих,  если  не  хуже:  ведь  это   по  зимнему  бездорожью,  в  слякоть,  мороз  и  гололедицу,  а  то  ещё  в  метель,  в  снежные  заносы -  погоду  себе  не  выберешь.  И  «поехал»!...
           Вернулся  дней  через  десять:  правда  цел-невредим,  но  чуть  живой, вконец  отощавший,  с  ввалившимися  щеками,  давно   не  бритый,  как  говорится,  одни  глаза,  которые  у  него  вообще-то  и  до  того  не  казались  такими  уж  большими.  И  вернулся  не  без  потерь:    велосипеда  при  нём  уже  не  было,  он  сломался  по  дороге  назад,  и  его  пришлось  (а  это  для  Наума  как  ножом  по  сердцу!)  из-за  этого  бросить;    так  что  он  сослужил  ему  свою  службу  едва  ли  наполовину.  Но  всё-таки  он  вернулся «с  харчами»:  а  харчей  всего-то  небольшая  наволочка,  наполненная  ржаной  мукой,  да  мешок картошки  пуда  два - два  с  половиной;   и  все  150  километров  надо  было     тащить  практически  на  своих  плечах  такой  груз!
        Напоследок,  правда,  удалось  подъехать  километров  с  20  на  поезде,  но  зато  пришлось   рисковать  своей  головой  и   прыгать  с  него  на  ходу,  так  как  машинист  ни   в  какую  не  соглашался  остановиться  в  нужном  месте  и  «снизошёл»  только  до  того,  что  здесь  чуть  сбавил  ход.  Его  тоже  нужно  понять:  если  бы  немцы  только  что-нибудь  заподозрили  недозволенное,  самому  головы  не  сносить:  они  в   подобных  случаях  особо  не   церемонятся.               В  общем,  пришлось   «сходить»  на  ходу  поезда:  сначала  вниз  полетел  мешок  с  картошкой,  предварительно  хорошенько-таки  завязанный-перезавязанный   (бесценный  груз  муки  он  оставил   у  себя  за  пазухой),  а  следом -  сам  под  откос  -  тут  уж  назад   пути  нет  -  и  его  «счастливый»  обладатель. 
        А  дальше,  последние  вёрсты,  опять  на  своём  горбу  до  самого  дому.  Главное,  что  немцы  по  дороге  не  конфисковали,  а  свои  -  сказано,  повезло  мужику -  не  ограбили.  А  мешок  картошки,  пусть  даже  слегка  подмороженной,  в  те  дни  -  это  целое  состояние!  Без  «критики»  со  стороны  супруги  и  по  завершении  всей  операции,  естественно,  не  обошлось.  Но  критика  критикой,  а  семья  на  какое-то  ещё  время  была  спасена  от   голодной  смерти.   Эта  «экспедиция»  состоялась   где-то  году   в  1942-м,  во  всяком  случае  не  позже   декабря  1942  - марта  1943  года,  так  как  к  этому  времени  (марту)   были  уже  застрелены  или  расстреляны  и  Яков,  и  сын  Пётр  и  дочь  Надя.,  активные   члены  слуцкого  партизанского  подполья.
         Свой  «боевой»  подвиг  во  имя  жизни  семьи  успела  совершить  и  наша  мама.   Это помимо  того  постоянного  подвига,  коим  является  вообще  жизнь  женщины,   поднимающей  4-х  детей,  да  ещё  в  условиях  войны.   Случилось   это  ещё  в  самом  начале  оккупации.   Поскольку  в  Жиличах  были  пруды  (по-белорусски   «сажалкi»), мы  держали  какое-то  число  гусей,  и  к  осени  их  поголовье  сокращалось  до  минимума  в  2 – 3  особи.  Этих-то  оставшихся  серых  красавцев  и  облюбовали  прожорливые  немцы:    то  ли  для    общих  солдатских  нужд,  то  ли  для  ублажения  собственной  индивидуальной  плоти. 
           Вот   говорят,  что  гусь,  мол,  свинье  не  товарищ.  Не  знаю,  в  кого  при  этом  метят.  Известно,  что  домашняя  свинья  -  тварь  весьма  сообразительная.  Но  и  гусь  -  он  ведь  птица  умная,  и  голыми  руками  его  взять  не  так-то  и  просто.  Особенно,  если  это  так  называемый  «серый  шипун»!  Но  дошлая  и  опытная  в  грабеже  средь  бела  дня  немчура  всё-таки  изловчилась  поймать  одного,  самого  крупного,  нашего  гусака.  Мама,  по  её  позднейшему  рассказу,  готова  бы  даже  смириться  с  такой  утратой  ввиду  её  явной  неизбежности. 
      Но  когда  двое  других   солдат  (а  третий  уже  крепко  держал  свою  добычу  под  мышкой)  стали  гоняться  за  очередным  гусем  и  стало  ясно,  что  они  не  удовольствуются  только  этим,  а  доведут  свою  «реквизицию»  до  конца,  сердце  мамы  не  выдержало,  и  она  с  кулаками  бросилась  на  этих  «заготовителей»  в  отчаянной  попытке  отстоять  и  отбить  своё  добро.    Ей  повезло:  рядом  оказались   другие  немцы,  не  такие  нахрапистые    и  жадные  до  чужого,  а  может  быть,  даже  и  слегка  совестливые,  они-то  и   утихомирили  своих  не  в  меру  расходившихся  «боевых  товарищей»…
         В  тот  раз  часть   своего  добра    маме   удалось  защитить,  но  в  семье  поступком  мамы  не  столько  восхищались,  сколько  радовались,  что  он  закончился  благополучно:  ведь  немцам  ничего  не  стоило  застрелить  её  на  месте,  и  это  было  бы  в  порядке  вещей,  в  полном  соответствии  с  «новым  порядком».  Маму  «осудили»  даже  старшие  дети,   не  говоря  уж  о  супруге,  вернувшемся  со  своих  заработков;   меня  же  по  малости  лет  к этим   обсуждениям  не  приглашали.
      Настоящая  беда  наступала  тогда,  когда   на  время  распадался  «тандем»  пильщиков,  когда  время  от  времени  немцы  забирали  на  принудительные  работы  то  одного,  то  другого  - Вальтера  начиная  с  августа  42-го,  когда  ему  исполнилось  16  лет.  Трудовой   лагерь  -  это  ещё  не  самое   худшее,  что  могло  ожидать  юношей  и   девушек  такого  возраста  и  старше:  их  сотнями  и  тысячами  отправляли  на  работы  в   Германию,    иногда  уговорами,  то  есть  угрозами,  а  чаще  принудительно.  Не  исключаю,  что  избежать  этой  участи  для  нашего  Вальтика  удалось  подкупом  какого-нибудь    местного  «полицая».   Позаботились  немцы  (конечно,  на  свой  манер)  и  о  нашем  среднем  -   Толике..   Это  особая  и  отдельная  история,  и  рассказ  о  ней  особый.

ГИТЛЕРЮГЕНД   ДЛЯ   «НЕБЕЗНАДЁЖНЫХ»   СЛАВЯН       
       Не  все  об  этом  знают,  и  об  этом  редко  упоминают, (да  и то  только  в  самое  последнее  время,  когда  рассекретили  о  войне  много  такого,  что  не  полагалось  знать  умам  молодым  и  незакалённым), но  немцы  в  своей  расовой  практике  планировали  отбор  наиболее приближающихся,  по  их  «меркам»,  к  «арийскому  типу»   славянских  детей  с  тем,  чтобы  перевоспитать  их  в  духе  нацистских  идей  и  поставить  под  свои  знамёна.  Для  таких  создавались  своего  рода  школы-питомники,   воспитанники  которых  заодно  постоянно  использовались  как  доноры  крови  для  немецких  военных   полевых  госпиталей.  В  число  таких  «избранных»  и  попал  наш  Толик.  Само  собою  разумеется,  что  его  собственного  согласия,  равно  как  и  разрешения  родителей,  при  этом  никто  не  спрашивал.
       Так  называемая  «школа»,   которая  работала  вроде  бы  даже  под  присмотром  СС,   то  есть  проходила  по  ведомству  Генриха  Гиммлера,   располагалась  в  г. Рогачёве.  Не  исключено,  что  к  созданию  подобных  «школ»  приложил  руку  и   сам  Альфред  Розенберг,  главный  «ариец»  в  Третьем  Рейхе,  считавший,  что  именно   среди  белорусов  могли  где-то  сохраниться  остатки   «чистейшей»  арийской  расы,  представителей  которой  он  и  вознамерился  воспроизводить  в  таких  вот  школах-питомниках.   По   его  распоряжению  их  и  стали  создавать  на  оккупированной  территории.
        Но  это  не  была   школа  для   подготовки   малолетних  диверсантов  из   числа  осиротевших  русскоговорящих  подростков  10 – 14  лет,   ибо  где-то  существовали  и  такие.  Подобные  школы  устраивались  (как  я  узнал  недавно,  а  именно  в  2017  году)  где-то   в  Средней  Германии.  Так  что  эта  школа  в  Рогачёве,  видимо,  чем-то  существенно  отличалась  от  таких  «диверсионных».  Но   Анатолий  никогда  и  никому  не  рассказывал  о  внутреннем   распорядке  этой  школы,  и  в  чём  состоял  там  процесс  «обучения  и  воспитания»:  слишком  тяжелы,  видимо,  и  неприятны  были  воспоминания  об  этом. 
     К  этому,  понятно,  не  располагала  ни  и  «репутация»  самого  учебного  заведения,  равно  как  и  его  цели  и   методы.   Легко  можно  допустить,  что  здесь  не  обходилось  и  без   телесных  наказаний,  без  других  мер  физического  воздействия:   воспитуемые  ведь  ещё  не  арийцы; а  всего  лишь   материал  для  их  получения,  так  что  чего  там  особенно  церемониться  с  ними…

                ОСВОБОЖДЕНИЕ
         Освобождение  Беларуси  от  фашистов  совершалось  очень  громко.  И  не  в  том  смысле,  какой  вкладывают  в  слово  «громко»  современные  обыватели,  «подсаженные»  на  ТВ  и  другие  СМИ,  а  в  буквальном  смысле.  Да  что  там  «громко»  -  это  была  такая  «музыка»,  что  вся  земля  вставала   дыбом   и   не  ней  не  оставалось  живого   места.  Когда  наши  перешли  в  генеральное  наступление   и  заговорил  «бог  войны»,  казалось,  что  наступил  конец  света и  что  в  этом  светопреставлении  не  выжить  не  только  немцам,  но  и  тем,  кто  не  по  своей  воле  оказался  по  соседству   с  ними.
       Тогда  никто  понятия  не  имел  о  т. н.  «гуманитарных  коридорах»:  крушили  и  крошили  всё  подряд  без  разбору;  принцип  «бей  своих,  чтоб  чужие  боялись»,  конечно,  вслух  никем  не  провозглашался,  но  на  практике  наше  доблестное  командование  никогда  от  него   не  отказывалось.  При  таком  повороте  уж  как  кому  повезёт.
     Там,   где  мы  обретались  в  то  время   (Жиличи  - Лёвковичи  -  Пархимковичи,  Мышковичи),  это  испытание  на  везение  пришлось  на  день  26  июня  1944   года.  Мне  всё   это  запомнилось  как  ужасное  месиво,  в  котором  слились  в  какой-то  нескончаемый  кошмар  грохот  разрывов,  смесь  огня  и  дыма, непрекращающийся  дождь  из   сыплющихся    комьев  земли  и    облаков   долго  не  оседающей  пыли.  Всё  это  терзало  наши  глаза  и  уши,  тошнотворно  проникало  в  нос  и  горло,  обрушивалось  на  головы  и  спины  тех,  кто  своими  телами  старался  укрыть  и  спасти  детей  и  любимых… 
       Мы  лежали  где-то  в  чистом  поле,  во  всяком  случае  на  значительном  удалении  от  деревни,  а  следовательно,  и  от  расположения  немцев:    не  знаю,  чья  это  была  придумка,  скорее  всего  кого-то  из  тех,  кто  имел  какой-то  опыт  войны  и  знал,  какое   это  нешуточное  дело  -  артподготовка  перед  наступлением.    Если  бы  не  такой  способ  спасения,  эти  строки,  наверное,  никогда  бы  и  не  появились.
          В  условиях  полной  внезапности  начавшегося  налёта  советской  артиллерии  трудно  было  сообразить,  что  вообще  делать,  за  что  хвататься,  куда  бежать  и  что  прихватить  с  собой  в  первую  очередь:  даже  того  жалкого  скарба,  которым  располагала  на  тот  момент   наша  семья,  на  себе  всего  не  унесёшь.  Он  так  весь  и  пропал  вместе  со  сгоревшей  хатой,  в  которой  мы  ютились  последние  месяцы  и  годы.  Как  память  о  нём  сохранился  один  своеобразный  «документ   эпохи».  Это  половинка  задней  обложки  ученической  тетради  с  частью  обязательной  на  ней  таблицы  умножения.  На  оборотной  стороне  по  серой  поверхности,  где  ничего  не  напечатано,  «химическим»  карандашом  рукою  отца  нанесён  текст:  «СПРАВКА.   Дана  настоящая  преподавателю  Жиличского   с\х  техникума  Маглышу  Науму  Дмитриевичу  в  том,  что  во  время  боя  26  июня  1944  года  в  огне  погибло  всё  его  имущество.  Секретарь  с\с  Имярек.  Подпись.  Дата  (кажется,28.06.44)».
          Естественно,  всё  это  подтверждено  и  скреплено  «круглой  печатью»  указанного  органа  власти,  что  само   по  себе  достойно  удивления:  только  второй  день,   как  изгнали  вражескую  власть,  и  вот  тебе  сразу  же  новая,  своя,   с  её  главными  атрибутами  -  печать,  (наверное)  флаг   и,  конечно,  винтовка!  Сказано:  свято  место  пусто   не  бывает. .
       Мама  потом  долгие  годы  «критиковала»  отца  за  то,  что  он,  вместо  того  чтобы  спасать  что-то  действительно  «ценное»  (непонятно,  какие  «ценности»  она  имела  в  виду?),  в  возникшей  панике  схватил  горшок  («чугунок»)  с  только  что  сваренной  и  ещё  горячей  кашей  (интересно,  откуда  и  какая  могла  быть  крупа?)  и  даже  предусмотрительно  завернул  её  в  прихваченное  одеяло.  Кроме  этого,  не  взял  с  собой  ничего,  садовая  его  голова!  Вот,  дескать,  какой  бестолковый.  Такова  уж  женская  природа: при  любых  обстоятельствах  и  при  любом  повороте  событий  одинаково  рьяно  -  критиковать  и  поучать  своих  мужей,  и  с  этим  ничего,  видимо,  не  поделать.  Но  отец,  между  прочим,  ещё  спас  и  сохранил  основные  документы:  паспорт,  военный  билет (!)  и  диплом  о  высшем  образовании.  Так  что  надо  ещё  посмотреть,  кто  оказался  дальновиднее  и  практичнее.  Да…   А  «чугунок»  с  кашей  оказался  как  нельзя  более  чем  кстати,  так  как  на  ближайшие  день-два  служил  единственным  для  семьи  источником  пропитания.  Вот  вам  и  «голова  садовая»!
           Но  утрата  «имущества»  (Какое  это  имущество?!  Это  слёзы!)  -  отнюдь  не  самая  большая  «издержка»  для  нашей  семьи  от  трёхлетней  оккупации  и  молниеносного  (в  буквальном,  а  не  в  фигуральном   смысле)  освобождения  от  неё.  К  тому  времени  все  успели  не  один  раз  тяжело   переболеть:  кто  тифом,  кто  малярией,  кто   ещё  чем-нибудь,  а  кое-кто  и  всем  «букетом»  имевшихся  заболеваний.  На  момент  освобождения  мама  и  Толик  вновь  валялись  в  очередном  «сыпняке».  Во  всяком  случае  так  свидетельствовал  брат  своими  надписями  на  жиличских  фотографиях   1986  года.            
      В  июне  1944-го  в  ходе  операции  «Багратион»  немцев  в  Беларуси  стали  громить  беспощадно  и  со  всех  сторон,  громили  так,  что  они  забывали  не  только  о  своём  «новом  порядке»,  но  и  всяком  порядке  вообще,  о  своей  пресловутой организованности  и  пунктуальности.   Та  немецкая  часть,  при  которой  существовала  упомянутая  мной  «школа»  для  белорусских  мальчиков,    подверглась  такому  неожиданному  и   молниеносному  разгрому,  что  её  «шефы»-эсэсовцы     ничего  не  успели  предпринять  в  отношении  своих  «подшефных  воспитанников».  А  что  они  делали  со  всеми  невольниками  в  подобных  случаях,  теперь  очень  хорошо  известно. 
      Но  тут им  было  уже  не  до  арийской  «педагогики»  и  не  до  «ликвидаций»,  так  что и  при  первых  же  признаках  паники  и  неразберихи  в  рядах  устроителей  «нового  порядка»  быстро  повзрослевшие  там  «воспитанники   школы»  сообразили,  что  к  чему,  и,  пользуясь  таким  «счастливым  случаем»,    тут  же  разбежались  кто  куда.  Разбежались,  само  собой  разумеется,  не  голые,  а  облачённые  в  ту  самую  военизированную  униформу,  которая   чем-то  слегка  напоминала  чёрную  эсэсовскую  и  в  которой  их  застало  стремительное  наступление  наших…
             Те  из  «воспитанников»,  у  кого  еще  оставались  живы  родители,  конечно  же,  сразу  инстиктивно  держали  путь  к  ним.  Так  поступил  и  наш  Толик.  Там,   в  Рогачеве,  он  как-то  (наверное,  вплавь)  переправился  через  Днепр  и  двинул  на  запад,  стремясь  поскорее  добраться  до  Кировска,  а  там  уж  и   до  дому  рукой  подать.  Такое  «пешешествие»,   хотя  и  недальнее,  было  весьма  небезопасно,  поскольку  проходило  в  зоне  продолжавшихся  боевых  действий  и  практически  одновременно  с  ними.  И,  конечно,  то  не  надо  забывать,  как  был  одет  наш  «пешешественник»:  в  ненавистный  мундирчик  чёрного  цвета,  от  которого  пока  не  нашлось  возможности  избавиться. 
     Он  пару  раз  пытался  найти  или  хотя  бы  выпросить  у  местных  хоть  какую-нибудь  одежонку,  но  всё  тщетно:  у  людей  у  самих  было  шаром  покати,  да  и  смотрели  на  него  скорее  с  подозрением  и  неприязнью,  чем  с  сочувствием:  чего    ещё  может  натворить  этот   недобитый  гадёныш  в  «эсэсовской»  форме;  во  все  тонкости  конкретных  обстоятельств  людям  тогда  было  трудно  вникать…
         Пока  он  успел    добраться  до  Жилич(ей),  разок  был-таки  слегка  побит  одним  из  бойцов-освободителей,  который  сгоряча  и  не  разобравшись,  что  к  чему,  сорвал  именно  на  нём  свою  злость  на  всех  фашистов.  Так  как  на  бедном  то  ли  подростке,  то  ли  уже  юноше  (Толику  к  тому  времени    шёл  как-никак   16-й  год),   было  что-то  наподобие  униформы,  какими-то  своими  элементами  напоминавшей  ненавистную  фашистскую  эсэсовскую.  Надо  ли  добавлять  при  этом,  что  ни  позднее,  ни  даже  тогда,  в  день   того  памятного  «со-бития», Толик  не  держал  особого  зла  на  этого  советского  солдата,  первого  из  встреченных  им  после  трёх  лет  немецкой  оккупации.  А  произошло  всё  вот  как.
      К  тому  времени    передовые  части  наших  находились  уже  на  правом  берегу  Днепра,  где  добивали    разрозненные  остатки  в  панике  отступающего  врага.  Происходило  то,  что  современные  тактики  назвали  бы  «зачисткой   местности».   Как  раз  в  зону  такой  «зачистки»  и  попал  наш  Толик,  спешивший  к  своим.  Распалённые  и  разъярённые  боем  пехотинцы  выкуривали  остатки  недобитых  и  совершенно  деморализованных  немецких  чудо-вояк  откуда  только  можно.
          Перепуганный    и  всех  опасавшийся  подросток  пережидал  очередной  бой  и  отсиживался  в  бетонной  трубе  водооттока,  проложенной  под  проходившим  здесь  шоссе  Рогачёв – Кировск  (допустим).  В  эту  же  бетонную   трубу,  только  с  противоположного  её  конца,  заскочил  спрятаться,  отдышаться  и  перевести  дух  какой-то  отбившийся  от  своих  немецкий  солдат.   Эти  двое  сначала  не  видели  друг  друга,  так  как  их  взоры  были  обращены  не   вовнутрь,  где  было  заведомо  безопасно,  а  только  наружу,  где  ещё  довольно-таки  шумно  постреливали.  Им  довелось  увидеть  друг  друга  чуть  позже  и  совсем  ненадолго.
        Когда  с  противоположной  стороны  трубы  совершенно  неожиданно  до  Толика  донёсся  слегка  приглушённый  окрик  «А  ну  выходи,  гад!»,  он  сразу  принял  его  на  свой  счёт,  хотя  никто  вроде  бы  и  не  видел,  как  он  нырнул  в  эту  спасительную  трубу.  А  выходит:  нет,  видел,  придётся  вылезать.    Тем  более,  что  окрик  «хэнде  хох» повторился,  теперь  уже  «приправленный»  в  общем-то  знакомым,  но  всё  же  непередаваемым  печатно   матом,  вслед  за  чем  раздалась   короткая   автоматная  очередь,  и  было  слышно,  как  пули  стеганули  и  «дзенькнули»  рикошетом  по  жёсткому  бетону  где-то  совсем  близко,  но,  слава  Богу,  кажется,  на  той  стороне  трубы…
         Толик,  ничего  не  зная  о  существовании  ещё  и  скрывающегося  немца,  отнёсся  ко  всему  происходящему  серьёзно  и,  едва-едва  только  выбравшись  наружу,  тотчас  же  сделал  «руки   вверх»  и,  вереща  что-то  вроде  «дяденька,  не  стреляй  -  я  свой,  русский,  это  на  мне  только   «одёжа   такая»,  поспешил   окончательно  заверить  в  этом  нашего  бойца.   Солдат  отнёсся  ко  всему  сказанному  без  особой  радости,  скорее  с  недоверием   и  даже  с  некоторой  опаской  или  даже  гадливостью,  но  всё  же,  вроде  бы,  стрелять  не  собирался  и  ограничился  лишь  тем,  что  отогнал  неожиданно  для  себя  ещё  одного  выкуренного  «эсэсовца»  в  сторону,  дав  ему  своим  тяжёлым  сапогом  под  зад  хорошего-таки  пинка.
       Тут  стало  окончательно  ясно,  что   требование  «вылезать»  относилось  к  совсем  другому   -  к   немцу,  который  как  раз  в  этот   момент  выползал  с   противоположного  конца  трубы  на  другом  краю  дороги.  Он  уже  прекратил  всякое  сопротивление,  был    безоружен  и  просто  прятался,  чтобы  не   попасть  кому  бы  то  ни  было  под  горячую  руку  во  время  боя,  будь  то  русские  или  свои.  Может  быть,   хотел  сдаться  в  плен,  когда  стрельба  прекратится,  все  поутихнут,    поостынут  и  не  так  будут  жаждать  крови.
        Казалось,  что  ему  есть  на  что  уповать:  двое  русских  были  заняты  пока  друг  другом,  тональность  их  разговора  становилась  более  миролюбивой,  и  на  него  они,  вроде,  не   обращали  особого   внимания.  Он  даже  немного  распрямился   после  согбенного  сидения  в  трубе;  стало  заметно,  что  немец  этот  довольно  высок  ростом  и,  как  будто,  даже   посветлел  лицом.  Но   если  он  питал  надежды  на  какой-то  благополучный  исход,  то  им  не   суждено  было  сбыться…
       Тем  временем  подошёл  ближе    его  преследователь:   это   был  солдат  в  выгоревшей  и  промокшей  от  пота  предельно  изношенной  гимнастёрке  совершенно   неопределённого  (лучше  сказать:  неопределимого)   цвета   и  с  автоматом  в  опущенной  руке.  Возраст  его,  если  бы  это  могло  заинтересовать  кого-то   в  такой  момент,  определить  было  бы  довольно  трудно,  тем  более  что  лицо  его,   всё  ещё  искажённое  гримасой  ярости(?),  было  ещё  и  основательно  перепачкано:  то  ли  пылью,  то  ли  сажей,  а  может  быть,  и  кровью.
      И  вот  перед  ним  две  человеческих  души,  перепуганные  и  надеющиеся.  И  в  эту  минуту  он  единственный  вершитель  их  судеб.   Ему  приходит  «мысль»  решить  их  разом  и  по-своему      Солдат  предлагает    пацану  взять   его  автомат  и  в  доказательство  своей  «русскости»  своми  руками  застрелить  «фрица»  и  уже  протягивает  ему  своё    оружие.  Толик  трясёт  головой, отказываясь  сделать  это.  Но  солдат  не  отстаёт  со  своей  «идеей»  и  продолжает  настаивать  на  своём,  как  ему,  видимо,  кажется,  очень  «разумном»  и  справедливом  предложении.  Толик  не  выдерживает  напряжения  момента  и  разражается  плачем,  переходящим  в  нервную  истерику.  Не  желая  тянуть  с  развязкой  долее,  солдат  поднимает  автомат  и  небрежно-брезгливо,  почти  не  глядя  в  сторону  жертвы,  нажимает  на  спусковой  крючок.  Раздаётся  «уже  знакомая»  короткая  очередь,  выполненная  профессионально  и  расчётливо:  всего  два  выстрела,  «фриц»  валиться  на  землю  как  сноп,  падает  навзничь  и  лежит  недвижим.  Перепуганного  паренька  тут  же  просто  выворачивает  низнанку  сильнейшая  рвота…
        С  непреходящей  гримасой  брезгливости  на  лице  солдат    ещё  раз  «облегчает  душу»  каким-то  замысловатым  матом,    с  хорошего   размаху  даёт  пацану  ещё  одного  «поджопника»,  сопровождая  его  прощальным  «напутствием»:  катись,  мол,  подальше  отсюда  к  такой-то  матери.   Потом  закидывает  автомат  за  плечо  стволом  вниз  и  устало  брёдёт  прочь,  уже  совершенно  безучастный  к  тому,  что  остаётся  у  него  за  спиной…
      Такая   вот  быль  и  боль  войны.  По  версии  дочери  Анатолия   Наташи,  застреленный  был   не  немец,  а  какой-то  местный  житель,  решивший  поживиться  имуществом  погибших и  остающихся  ещё  лежать  на  поле  боя,  проще  говоря,  мародёр.  Думаю,  что  эту  версию  отец  «придумал» много  позже  специально  для  своих  детей,  слегка  «смягчив»  её  для   неокрепшей  детской  психики  и  в  воспитательных  целях    «заменив»  вроде  бы  «ни   в  чём  невиновного»  немца  на  очевидно  несимпатичную  фигуру  алчного  и  мерзкого  «мародёра».
       Как  же  неодинаково  ведут  себя  разные  люди  и  на  войне,  особенно  в  крайних  обстоятельствах,  в  так  называемых  пограничных  ситуациях!
      Где  во  время  этого  «светопреставления»  находился  брат  Вальтик,  не  вполне  ясно:  спасался  ли  вместе  с  нами  или  был  где-то  отдельно.    Не  исключено,  что  опять  где-нибудь  на  принудительных  работах  у  немцев  (в  таком  случае  он  подвергался  ещё  большей  опасности,  чем  мы).  Ему  уже  шёл  восемнадцатый  год,  но  из-за  довольно  хрупкого  телосложения  он  казался  явно  младше  своих  лет.  Правда,  война  успела  научить  обоих  моих  братьев  сообразительности  не  по  возрасту.
 
                Н А       П Е П Е Л И Щ Е    
         Вернёмся,  однако,  на  самое   короткое   время  «в   Жиличи» \в  семейных  разговорах-преданиях,  относящихся  к  поре  военного  лихолетья,  упоминались  ещё  Лёвковичи,  Пархимковичи,  Мышковичи  и  Рогачёв  (на Днепре)  -  населённые  пункты,  в  которых  в  разное  время  и  по  разным  причинам  оказывались  отдельные  члены  нашей  семьи\.   Для  нашей  семьи  война  закончилась,  и  закончилась,  можно  сказать,  вполне   «благополучно»  в  том  смысле,  что  хотя  мы  и  не  получили  от  неё  никаких  дополнительных  благ,   но,  слава  Богу,  все  остались  живы  и  даже  внешне  невредимы.
        Да  и  опять  же,  это  ещё  как  посмотреть  на  всё  это:  никого  из  нас  не  расстреляли  -  разве  это  не  везенье?  никого  не  угнали  на  работы  в  Германию  -  это  тоже  немало,  нас  не  скосил  тиф,  не  ликвидировали  во  время  «акций»,    мы  не  умерли  от  голода  и  убереглись  от  многих   других  бед  и  напастей,  насчёт  которых  война  такая  изощрённая  и  щедрая  выдумщица.  Зоя  выжила  в  блокаде,  не  сгинула  в  «хождении  по  мукам»  на  Северном  Кавказе.  Вальтер  не  загнулся  на  непосильных  работах  ни  в  лагере,  ни  на  отцовской  «лесопилке».  Анатолю  удалось  бежать  из  фашистского  «питомника»  и  добраться  до  своих.  Лерика,  можно  сказать,  вырвали  уже   из  самых  зубов  смерти,  спасли  от  дистрофии,  выходили.  Сами  родители  не  раз  бывали  на  волосок  от  смерти:  мама  в  схватке  за  гусей,  отец  в  «трудовом   лагере»   и  в  камере  гестапо  (об  этом  я,  кажется,  ещё  не  рассказывал).  Во  всём 
перечисленном  явно  не  обошлось  без   вмешательства  т. н.  «провидения»,  на  этот   раз  милостивого  именно   к  нашему  семейству.  За  что  оно  так  благоволило  к  нам,   судить   не  берусь…
           Но  после  освобождения  из- под   немецкой  оккупации  мы  остались  в  буквальном   смысле  нищими:  в  пожарах,  сопровождавших  бой  26  июня,  сгорели  последние  остатки   того  жалкого  скарба,  которые  в  выданной   Н. Д. Маглышу  сельсоветом  справке  пафосно  именуются  «всем  его  имуществом».  Сгорели  и  те  избы,  в  которых  до  самого  последнего  момента  мы  находили  пристанище   и  приют   у  сердобольных  белорусских  крестьян,  припускавших  настаунiка  и  его  семью  в  свои  и  без  того  далеко  не  просторные   жилища.  Теперь  у  нас  не  осталось  ни  кола  ни   двора.  Мы,  погорельцы  («пожарники»),  попрошайки;  у  нас  нет  ни  заработков,  ни  запасов,  ни  тем  более  накоплений.  Приходится  выпрашивать  у  людей  каждую  картофелину,   а  каждый  кусок  хлеба  - это   был  уже  настоящий  праздник:  ведь  все  вокруг    почти  такие  же  несчастные  люди,  и  никакой  тебе  «гуманитарной  помощи»  от  международных  организаций,    и   никакой  Американской  Армии  Спасения…
            В  очередной  раз  нашей  маме  ,  смирив  свою  гордость,  на   что    её  муж   был  органически  неспособен,  приходится  идти  «у   жабракi» (попросту  говоря,    нищенствовать),  собирая  по  людям   кто  что  из  милости,  из  сострадания  подаст:  кто  ложку,   кто  выщербленную  плошку,  кто  «кашулю»,  кто   «сукенку»,  кто   «нагавiцы»,  кто  какие-то  «отопки»  -  в  общем,  то,  что  называется   «с  миру  по  нитке».    Кто  хоть  раз  сам  прошёл   через  такое,  навсегда  поймёт,   насколько  лучше  подавать  милостыню,  чем  просить.
            Короче  говоря,  первое  время  после  освобождения  семья  Наума  Маглыша  бедствовала  неописуемо:  если  бы  составить,  выражаясь  современным  языком,  видеоряд  тех  наших  страданий  (теперь  уже  75-летней  давности)  и  сопоставить  его  с  картинками  жизни  нынешних  «экономических  беженцев»,  бегущих  из  Африки  и  стран  Ближнего  Востока  и  наводняющих  наиболее  благополучные   (заметим:  не  все  подряд,  а  именно  процветающие   и  гарантирующие   беглецам   более  чем  достаточные  социальные  пособия;    поэтому  было  бы  правильнее  называть  их  искателями  пособий,  а  не  беженцами)  страны  Европы  (главным  образом)  и  Нового  Света  (лишь  отчасти),  то  эти  беженцы  по  сравнению  с  тогдашними  нами    смотрелись  бы  просто   сытыми  и  избалованными  богатеями,  пустившимися  в  дальние  странствия  в  погоне  за  лёгкой  жизнью  и  новыми  впечатлениями.  А  может  быть,  так  именно  оно  и  есть.     Что  же   касается  нашего  положения,  то  оно  было  за  гранью  отчаянья:  требовалось  принимать  какие-то  экстренные  решения,  как  быть  дальше  и  как  спасаться  от  голода.
         Старшего  сына,  Вальтера,  достигшего  призывного  возраста  (по  утрате  подлинных  документов  считалось,  что  ему  16  июля  1944   года  исполнилось  семнадцать  лет,  тогда  как  на  самом  деле  ему  уже  было  восемнадцать,  но  он  был  щупл  и  худ  настолько,  что   едва  «тянул»  на  16-летнего)  к  тому  времени   (1944,  осень?) уже,  видимо,  забрали  в  победоносную  Красную  (до    1946  года)  Армию.  И  проблема  спасения  его  от  голодной  смерти  решалась,  таким  образом,  автоматически,  а  от  возможной  гибели  на  войне  его  уберегло  мудрое  решение  Верховного  Главнокомандующего    не  посылать  на  фронт  в  Действующую   армию  призывников   1944   года.  Во  всяком  случае  это   касалось  тех,  кого  мобилизовали  в  только   что   освобождённых  районах.
      Они,  мол,  и  так  хлебнули  от  войны  немало.  Что  ж,  в   этом  есть  какая-то  справедливость:  похоже,  что   с  годами  в  Сталине  начало  что-то  такое  просыпаться,  совесть  что  ли?   Но  всё-таки  какая-то  часть  призывников  1926  года  рождения,  кажется,  успела  угодить  на  фронт,  и  уж  из   этих-то  почти  никто  не  вернулся…
         Так  что  благодаря   «отвоёванной»  (думаю,  не   без  участия  мамы)  отсрочке  от  призыва  Вальтик,  с  одной  стороны,  вроде  как  сохранил  себе  жизнь,  ну  а  с  другой,  ему  пришлось  и  «сократить»  её  на  целых  8  (восемь)  лет.  Так  как  после  призыва  в  1944-м  («предпобедном»!)  году  ему  пришлось   прослужить  сначала  в  Красной,  а  затем  и  Советской   (после  1946  года)  Армии  именно  этот  немалый  срок.
    Кажется,  в  последние  годы  существования  рекрутского  набора  в  дореформенной  России  Х1Х  века  именно  8-ю  годами  ограничивался  срок  рекрутской  службы.  В  сравнении  с  современными  1 – 2  годами  службы  в  Российской  Армии  это  должно  впечатлять. Следует   также  заметить,  что  в  период  1946  - 1948  гг.  в  СССР  не  проводился  призыв  на  срочную  военную  службу  в  Советской  Армии.  Нашего  Вальтика  «демобилизовали»   то  ли  в конце  1952-го, то  ли  только  в  1953-м,  уже  после  смерти  И. В. Сталина,   «вытолкнув»  в  совсем  другую,  уже  плохо  понимаемую  им  жизнь,  и  - в  чём-то -  в  совсем  иную  страну.  Но  об  этом  ещё  успеем…
     Аналогичным  образом  после  освобождения  Беларуси  «помолодел»  на  год  и  Толик.  Говоря  о  себе,   я  вынужден  забежать  вперёд.  Получать  новую  метрическую  справку  взамен  утраченной  во   время  войны  мне   предстояло  только  в  1953-м,    в  результате  чего  я  «стал»  на  год  старше.  Получилось  это  по  воле   одной  врачихи  (председателя  комиссии ?),  которая  после   осмотра  моего  «внешнего   вида»,  и   в  первую  очередь  гениталий,  безапелляционно  заявила:  «14  лет  как  минимум!  И  никаких  разговоров!»  И  мне  была  установлена  новая,  «официальная»  дата  рождения  -  4  апреля  1939  года.  Но  уж  здесь  Родину  никто  не  обманывал,  она  сделала  это  сама:  призвать  меня  в  армию   ей  не  удалось  не  только  раньше  положенного  срока,  но  и  вообще   -  тут  я  сам  позаботился  и  преуспел,  а  вот  пенсию  -  пусть  и  совершенно  поначалу  мизерную – она  (Родина)  была  «вынуждена»  начать  выплачивать  мне  на  целый  (и  лишний)  год  раньше. 
         Так  что  наше  семейство,  можно  сказать,  «поквиталось»  с  Отечеством  хотя  бы  в  одном  отношении  -  относительно  возраста  молодого  поколения.    Но  если  учесть  все  обманы  нашего  неблагословенного  государства  (я  имею  в  виду  и  его  досоветский  период)  по  отношению  к  своим    подданным   (вряд  ли  было  бы  правильно  именовать  их  гражданами),  то  последние  определённо  окажутся  в  неизмеримо  большем  проигрыше.  Поэтому  все  наши  обманы,  «вольныя  и  невольныя», по  сравнению  с  вышеупомянутыми  мною  -  это  сущий  пустяк,  и  совесть  меня  за  них  совершенно  не  мучит.
        Ладно,  об  одном  из  Маглышей  Родина,   можно  сказать,   позаботилась  и,  забегая   намного  вперёд,  добавим,  позаботилась  на   долгих  8 (!!!)  лет:  вопрос  о  его  прокормлении  сам  собою   отпал.  Но  оставалось  ещё  пятеро  членов  семьи,  в  том  числе  4-летний  «доходяга»   Лерик,  которого  только-только    буквально  выцарапали  из  лап  неминуемой  смерти, -  о  всех    о  них  ещё  нужно  было   думать  и  думать  быстро.               

    Л Е Р И К         И       С Е Р Ё Ж К А
         А  летом  1944-го  младший  в  семье  Лерик,  тяжело  болевший  ещё  с  весны,  умирал,  по-видимому,  (по-видимому,  потому  что  точно  от  чего,  никто  не  мог  сказать)  от  алиментарной  дистрофии  -  тот  самый  диагноз,  который  ставили  всем  вывезенным  из  блокадного  Ленинграда  детям,  многие  из  которых  так  и  не  смогли его  превозмочь  и  выкорабкаться  обратно  в  жизнь..  Сначала  это  был  просто  фурункулёз  и  струпья   по  всему  его  маленькому  истончённому   тельцу,  потом  пошли  долго  не  заживающие  гнойные  язвы   -  на  ногах  в  области  голеней  и  особенно  на  пятках  (м. б.,  пролежни?),  а  затем  вдобавок  ко  всему  -  длительные,  непрекращающиеся  поносы,  похожие  уже  на  дизентерию.
     В  результате  всех  этих  непрерывных   хворей  -   общий  упадок  сил,  дисфункция  желудка,  атрофия  нижних  конечностей.   Ребёнок,  который  начал  ходить  в  неполных  семь  месяцев  и  заговорил  к  десяти,  в  возрасте  4-х  лет  и  3-х  месяцев  самостоятельно  уже  не  мог  не  только  передвигаться,  но  даже  стоять  на  ногах  -  ему  нужна  была  помощь  посторонних.  Это  был  форменный  заморыш:  непомерно  большая  голова  на  жалком  тощем  тельце  со  вздутым  животом  и  костлявыми  ножками.
      У  бывшего  директора   Жиличского техникума  Будько  был  сын  Серёжа,  ровесник  Лерика,  тоже  слабевший  с  каждым  днём  по  той  же  причине.  Его  мама,  жившая  теми  же  заботами,  что  и  измотанная  невзгодами  войны  наша  мама,  безнадёжно  вздыхала  и   приговаривала:  «Твой  Лерык,  мабыць,  выжыве,  Женя.  А  мой  Сярожка  скора  сканае».   Мои  родители,  однако,  тоже  были  далеки   от  оптимизма  и  обречённо  ожидали,  что  же  ждёт  их  младшенького.  Они  выносили  своего  Лерика  на  руках  в  большой  парк  при  «замке»  и  подолгу  гуляли  там  с  ним,  уныло  бродя  между  деревьев…
    Лерик,  видимо,  не  столько  понимал,  сколько  чувствовал,  что  с  ним  происходит  и  к  чему  клонится  дело,  потому  что  иногда  «на  полном   серьёзе»  и  совершенно  спокойно,  безо  всякой  патетики  просил,  указывая,  под  каким   именно  деревом  следует  его  потом  похоронить.   Но  иногда  эти  «минорные»  настроения  сменялись  у   него  неожиданными  и  совершенно  необъяснимыми  приступами  жизнелюбия,  и  в  ответ  на  родительские  сомнения  («наш  Лерык,  таксама,  мабыць,  памрэ»),  которые  они  почему-то  не  находили  нужным  таить  от  него,  видимо,  не  считая  его  уже  долгим  жильцом  на  этом  свете,  и  с  которым,  следовательно,  не  обязательно   считаться  и    слишком  осторожничать  в  своих  высказываниях,  он  внезапно  и   весьма  энергично  возражал:  «Не!  Я  не  памру!»
      Несмотря  на  эту  частую  смену  настроений,  когда  прилив  жизнелюбия  в  этой  угасающей  младенческой    плоти  вдруг  сменялся  полным  отчаянием  и  покорностью  смерти,  несмотря  на  всё  это  я  не  умер.  В  общем,   вышло,  «по-моему»:  я  выжил  и  вот  уже  почти  семь   с  половиной  десятилетий    «копчу  небо»  сверх   отведённого  мне  по  «плану»  войны  срока.  А  Серёжа  Будько-Малишевский  умер,  истаял  тем  же  летом  1944  года,  уже  после  освобождения.
       Что  же  вернуло   к  жизни   меня?  Хорошо  помню,  что  во  время  печальных  прогулок  по  жиличскому  парку   на  руках  у  родителей  возле  некоторых    деревьев  мы  останавливались,  чтобы  попить  свежего  и  прохладного  берёзового  (?)  соку -  это  было  единственное  доступное  нам  «лакомство»  и,  может  быть,  источник  каких-то  целительных  витаминов  и  микроэлементов. Если  от  этого  сока  не  было  никакой  пользы,  то  уж  вреда  и  подавно.
     Прилаженную  к  наклонно  просверленному  в  белом  стволе  отверстию  жестянку,  наполненную  соком,  на  время  снимали,  чтобы  тут  же  опорожнить,  и  шли  к  следующей  берёзе  или  клёну (?)  Значит,  болезнь  моя  началась  ещё  весной,  в  пору  весеннего  сокодвижения.  К  июлю  она  подходила  к  своему  единственно  возможному  концу, и  берёзовый  сок  уже   никак  не  мог  бы   меня  излечить  (как  мне  иногда  могло  тогда  показаться),  тем  более,  что  к  лету  он  становился  более  скуден.  А  если  не  берёзовый  сок,  то  тогда  что  же?  Какой  такой  бальзам,  какая  такая  панацея?  Какое  такое  чудесное  снадобье?  Ни  то,  ни  другое,  ни  третье…
       Когда  родители  носили  меня,  4-летнего,  а  сам  я  был  уже  не  в  силах  ходить,  по  жиличскому  дворцовому  парку   и,  глядя  на   меня,  обречённого,   делились  между  собой  своими  безрадостными  соображениями  вроде  следующих:  «Добра,  што  ён  нiчога  не  разумее,  што  з   iм  зараз  адбываецца»,  я  «реагировал»  тот  час  же  и  возражал  довольно  «решительно»:  «Чаму  гэта  не  разумею?  Я  усё  добра  разумею!»  Как  там  было  на  самом  деле,  сказать  трудно.  Вряд  ли  мои  энергичные  возражения  успокаивали  или  утешали  их,  скорее    до  некоторой  степени  лишь  забавляли. А  может  быть,   они  оставляли  им  хотя  бы  маленькую  надежду  на  какое-нибудь  чудо…
         Но  помогло  не  чудо. Всё  оказалось  гораздо  прозаичнее.  Шансов  на  то,  что  я  выживу,  практически  не  осталось.    Когда  Зоя  вернулась  с  Кавказа  из  эвакуации   и  приехала в  Жиличи,  она    застала  меня  в  таком  состоянии,  когда  организм  уже  не  принимал  и  не  мог  усваивать  никакой  пищи,  какая  только  была  нам  тогда  доступна.  Непрекращающаяся  дизентерия  и    кровавый  понос,  во  время  которого  выделяется  только  слизь  с  сукровицей  и  ничего  хотя  бы  отдалённо  напоминающего  жизнеутверждающий  жёлтый  кал,  пусть  себе  даже   жидкий.  Они  вконец  измотали  чахнущее  дитя,  привели  к  крайнему  обезвоживанию  всего  его  организма. В  общем,  шансов  на  выживание  не  оставалось  практически  никаких.  Необходимо  было  какое—то  «сверхдиетическое»,  легкоусвояемое  питание   и  какие-то  сильнодействующие  лекарства.    Но  ни  того   ни  другого  и  близко  не  было.  Лекарств   никаких  начисто,  даже  простейших  вроде  йода  или  марганцовки,  не  говоря  уже  о  чём-нибудь   более  серьёзном.  Не  могло  быть  и  речи  о  какой-то  специальной  пище  для  больного.
        То,  что  было  доступно,  уже  почиталось  за большую  радость:  это  тяжёлый  «отесливый»  хлеб,  состоящий  наполовину  из  картофеля,  наполовину  из  отрубей  и  небольшого  количества   ржаной   муки,  сыроватый,  быстро  синеющий;  это  конопляное  или  льняное  семя  (вместо   настоящих  жиров),  в  которое  макали  «бульбяные  комяки»;  это  чёрная,  приторно  пахнущая   патока,  сваренная  из  сахарной  свёклы  и  употребляемая  в  пищу  взамен  сахара.  Этот  «ассортимент»  нашего  питания,  если  бы  он  даже наличествовал   ежедневно,  никак  не  мог  бы   поправить  положение  дел,  так   как  напрочь   не  усваивался  вконец  ослабленным  организмом,  отторгался    им  и   тут  же  выносился  вон  с  кровавым  поносом   и  такой  же  кровавой  слизью.   
       Картина  для  родителей   весьма  печальная  и  убедительная,  тем  более  что  недавно  от  точно  такой  же   болезни  умер  Сережа  Будько-Малишевский,   сын  «довоенного   директора   Жиличского   агротехникума. .  Мои  родители  взирали  на  меня  как  на  безнадёжно  обречённого:  не  осталось  никаких  средств  для  спасения…
             И  тут  объявилась  -  через  четыре  года  полной  неизвестности  -   наша  Зоя.  Прошедшие  годы,  полные  лишений  и  бедствий,  сформировали  и  закалили  её  и  без  того  деятельный  характер;  она  стала  не  по  годам  взрослой,  да  и   так  ей  было  уже  лет  немало,  шёл  двадцать  второй  год.   После  восьми первых  и   самых  тяжёлых   месяцев  блокады  их  эвакуировали  из  Ленинграда  по  легендарной   так  называемой «дороге  жизни»   через  ещё  не   вполне  оттаявшую   Ладогу  (Ладожское  озеро)  на  так  называемую  «Большую  землю»,  то  есть  на  не  занятую  немцами  территорию,  а  потом   всё  дальше  и  дальше  от  линии  фронта  в  глубь  территории  СССР  -  по  мере  наступления  вражеских  войск,  остановить  которое     ещё  долгое  время  не  удавалось.   В  конце  концов  они   с  Марией  Кульбицкой  очутились   на  Северном  Кавказе,  в   Северной Осетии.  Но  и  там  ещё  пришлось  побегать  от  немцев,  которые  добрались,  как  известно,  до  самой  вершины  Эльбруса.  Так  что ей  было  о  чём  порассказать…  Но  пока  время  для  этого  ещё  не  наступило  -  находились   и  более  насущные  заботы.
      Она  привезла  с  собой  из  Осетии  какую-то  сумму  денег  и  кое-что  из  вещей.   Что-то  из  этого  своего  (у  нас-то,  погорельцев  и  беженцев, не  было  ничего)  сообразила  продать  на  барахолке. И  со  всей  набравшейся  суммой  она  и  отправилась  в  ближайший  Бобруйск,  где  на  базаре  на  все  эти   деньги  решила  купить  так  называемого  «русского»,  то  есть  топлёного,  масла.  Этим  маслом  она  целиком  наполнила  немецкий   контейнер  для  противогаза;  это  была  такая  металлическая  ёмкость   цилиндрической  формы  из  мелко  рифлёной  жести.
    Этот  контейнер  тёмнозелёного  цвета    пехотинцы  вермахта  носили  в  качестве  подсумка  на  поясном  ремне  или  поверх  ранца  сзади.  В   нём   немцы  держали  также   мелкий  инструмент,  какие-то  простейшие  медикаменты  и  прочую  бытовую  мелочь.  На  круглой  крышке  этого  контейнера  с  внутренней  стороны  имелись  зажимы  из  пружинящих  пластин,  на   которых   удерживались  коричневые  пластмассовые  футлярчики  с  таблетками  «хлорки»  для  обеззараживания  воды,  таблетки  остро-сладкого  сахарина  и  прочие  «немецкие  хитрости».  Объём  этой  железной  ёмкости  был  около  3 – 4  литров,  а  3 – 4  кило  топлёного  масла  стоили   тогда  на  «чёрном рынке»  чёртову  уйму  денег! На  оставшиеся  деньги  Зоя  прикупила  ещё  две  живые  (!)  курицы  и  со  всем  этим  сказочным  (и  смазочным!)  богатством  поспешила  назад  в  Жиличи…
           Вот  это-то  масло  «из  немецкого  противогаза»  и  две  этих  курицы  спасли  мне  тогда  жизнь.  Стали  меня  постепенно  «смазывать»  изнутри  этим  топлёным  маслом,  стали  отпаивать  куриным  бульоном,  скармливать  мне  «легкоусвояемое»  белое  куриное  мясцо.  Мой  организм   сразу   отнёсся  к  такой  разительной  перемене  «меню»  в  высшей  мере    восторженно,  не  отторгнул,  стал  принимать   прямо  с  ложки   и   топлёное  масло,  и  свежий  горячий  куриный  бульон,  и  белое  мясо  курятины,  он  стал  полностью  всё   это  усваивать.  Истерзанный  дизентерией  желудок  заново  учился  принимать  пищу  -  сначала  эту  лёгкую,  ну  а  затем  уж  и  всякую  иную,  только  бы  она  была.  Дело  быстро  пошло  не  поправку.
       Через  какое-то  время  Лерик  мог  уже  «харчеваться»  и  с  армейской  полевой  кухни,  из  этих  зелёных  завинченных  болтами  котлов,  в  которых  готовился  разваристый  гороховый  суп  с  говяжьей  тушёнкой,  а   в  другом -  перловая  каша  с  тушёнкой  свинной.  Запах  этих умопомрачительных  яств  распространялся  на  всю округу  и  буквально  сводил  с  ума:  сытный,  горячий,  влекущий… 
       Но  всех  голодающих  эти  кухни,  конечно,  накормить  не  могли.  А  вот  детям  отказать  солдаты были,  видимо,  не  в  силах.  Не  исключаю  даже,  что  был  такой  приказ  военного  командования:  по  возможности  подкармливать  оголодавших  в  оккупации  детей.    Как  бы  то  ни  было,  но  с   тех  пор  ничего  вкуснее  этого  разваристого  горохового  супа  (с  говяжьей  тушёнкой)  и  той  рассыпчатой  перловой  каши  (с  тушёнкой  свинной)  я  в  своей  жизни,  как  мне  кажется,  не  едал.   То,  чем  сейчас  «угощают»  людей    во  время  «народных  гуляний»  на  9  мая,  просто   откровенная  гадость  в  сравнении  с  теми  поистине  спасительными  для  нас,  детей,  солдатскими  угощениями  1944  года...

          ПЕРЕСЕЛЕНИЕ   В   НОВУЮ   ЖИЗНЬ               
           Cемья  Наума  Маглыша  несмотря  на  все  передряги,  сквозь  которые  ей  пришлось  пройти,  вся   уцелела,   хотя  под  смертью    не  раз  ходили  все  мы.  Так  бывает  на  войне:  один  может   погибнуть  от  какой-нибудь  нелепой  глупости,  даже  ещё  не  доехав   до  места  боёв,  а   другому  суждено  пройти   все  фронты  и  войны,  побывать,  что  называется,  в  зубах  у  смерти,  и  вернуться  не  только  живым  и  невредимым,   но  даже  без  единой  царапины  на  теле.   
         Что  же  касается  души  человеческой,  то   с  ней  никогда  и  ни  у  кого  не  обходится  так  благополучно.  Война  на  всех  душах  оставляет  свои  следы:  одни  она  поднимает  до  немыслимых  высот  человеческого  духа,  другие  же  может  превратить  в  разлагающиеся  и  зловонные    источники  всяческого  зла.   Послевоенное  время  дало  немало  примеров  обоего  рода.   
     Более  или  менее  хорошо   известно,  как  лечить  истерзанные  и  изувеченные  человеческие  тела;  этому  и  уделялось  основное  внимание,  а  про  такую  субстанцию,  как  душа  человеческая,  тогда  мало  кто  думал:   не  до  того  было.  Как  в  народе  говорят:  не  до  жиру  -  быть  бы  живу.  «Царствия  небесного»  тогда  чаяли  весьма  немногие  - всем  хотелось  насладиться  долгожданным  и  наконец  обретённым  миром,  вкусить  «райской  жизни»    ещё   на  земле.
      Семейству   Наума  Маглыша  тоже:  им  предстоял  путь  в  эти  «райские  кущи»,  местоположением  коих  мыслился  город  Слуцк,  где  начиналась  его  юность  и  где  осталась   вся  его  родня,  как  потом  окажется,  сильно  поредевшая.  Этот  путь  семья  проделывала  ранней  весной  на  какой-то  «попутке»,  в  кузове  грузовика,  скорее  всего  легендарной  «полуторки»  или  чуть  менее  прославленного  «ЗИС-5».  Вряд  ли  нам  «повезло»  добираться  на  американском  трёхосном  «студабеккере»  с  ведущими  задними  мостами,  что  было  бы  отнюдь  не  лишне  в
условиях  весенней  распутицы  и  вообще  царившего  вокруг   бездорожья… 
     Этот  в  общем-то  не  очень  дальний,  в  каких-нибудь  полторы-две  сотни  километров,  переезд,  к  тому  же  совершенно  не  отягощённый    каким-либо  имуществом,  я  своим  детским  сознанием 
воспринимал  как  некий  грандиозный  переход  из  одного  состояния  жизни  в  какое-то  совершенно  иное,  как  нечто  «трансцендентальное» .  Он  запомнился  мне  ещё  и  потому,  что  это  уже  были,  вне  всякого  сомнения,  мои  собственные,  так  сказать,  воспоминания,  не  навеянные  рассказами  старших.  Но  об  этом  читатель  сможет  узнать,  если  у   него  наберётся  терпения  ещё  и  на   Книгу  вторую  этой  моей  «Саги».



Глава 9.   ВОЗВРАЩЕНИЕ  В  ОТЧИЙ   КРАЙ (ВЯРТАНЬНЕ  «НА    БАЦЬКАУШЧЫНУ»)
           Не  забудешь  ту  сторону,   где  пупок   резали.
  Кепско  коло  Витебска,  у  Орше   горше,
У Минску  по-свинску, тольки у Слуцку               
                по-людску.

 МАГЛЫШИ  С  УЛИЦЫ  МАГЛЫША, или  РАССТРЕЛЯННАЯ     СЕМЬЯ
                Где-то  ближе  к  весне  1945  года   наше  семейство  перебралось  в  Слуцк, можно  сказать,  на    «бацькаушчыну»  (т. е.  родину)  Наума   Маглыша,  так  сказать  в  отчий  край.   Первое  время  жили  в  полуопустевшем  -  и  ставшем  оттого  просторным  -  доме  дяди  Якова,  старшего  брата  отца.  Дом  был  добротный,  так  как  строил  его  сам (?)  будущий  хозяин   для  собственной  семьи.  Улица,  где  он  находился,  была  хотя  и    немощёной,  но  зато  широкой  и  просторной,  что  придавало  ей  некоторую  торжественность,   что  ли.   Вообще-то,  мне  неизвестно,   как   называлась     эта  улица  тогда,   в  дореволюционное  время,  а    потом,   после  войны  она   называлась   Колхозная,  так  как    вела  к  колхозному  рынку, и  это   новое  название  она  обрела,  конечно,  не  ранее  30 -40-х  годов.    
      Тут,  в  Слуцке,  война    тоже  проделала  свою  работу:    многочисленная  семья  старшего  брата  отца  -  Якова  Дмитриевича -  уменьшилась  чуть  ли не  наполовину.  Он  сам,  дочь  Надя  с  зятем  Иваном  Батуриным  и  сын  Пётр  были  при  разных  обстоятельствах  и  в  разное   время  расстреляны,  а  точнее  -   сказать  застрелены  немцами  как  партизаны-подпольщики.   
       В  оккупированном  Слуцке  дядька  Яков   работал \по  рекомендации  местного  немца  Карла  Байера,  которого  позже  «перетянул»  на  сторону  антифашистских  подпольщиков\  в  механической   мастерсой,  где  ремонтировал  не  только немецкую  автотехнику,  но  также  примусы  обывателей,  лудил  им  посуду,  чинил  и  ладил    всякое  «железо»,  приносимое  городскими  жителями  и   крестьянами  окрестных  деревень.  Вместе  с  ним  работал  и  зять  Иван  Батурин.   То  ли  по  чьему-то  доносу,  то  ли  случайно,  то  ли  в  результате  слежки  за    мастерской   немцы  дознались,  что  здесь  же  ремонтировали  и  оружие   для  партизан.  Последовали  аресты  и  расследование.
            Но  ещё  до  этого  подпольная  группа  сумела  осуществить   в  Слуцке  несколько  успешных  диверсий:  устроила  поджог  мебельной  фабрики,  а  затем  налёт  на  местный  банк,  откуда  были  похищены  значительные  средства  в  немецкой  валюте  и  драгоценностях,  которые  затем  были  переданы  советскому  командованию  и  пошли  на  строительство  то  ли  танков,  то  ли  самолётов  для  фронта,  которые  несли  на  своих  бортах  надпись  «От  партизан  Слутчины». 
     Эта  последняя  операция  подпольщиков  стала  особенно  громкой  и  ощутимой  для  немцев,  после  чего  они  взялись  да   дело  серьёзно.  Были  арестованы  не  только  Яков  Маглыш  и  Иван  Батурин,  но    и  сын  Якова  -  Пётр.   Кто  из  них  явился  главным  вдохновителем  и  организатором  подпольной    диверсионно-разведывательной  группы,  не  удалось  установить  ни  немецкому  следствию,  ни  советским  «компетентным»  органам  уже  после  войны.
               Официальная  советская  версия  такова.  Руководителем  этой  группы  подпольщиков   являлся   Пётр  Яковлевич  Маглыш,  1919  года  рождения,  служивший  в  Красной  Армии,  попавший  где-то  под  Белостоком  в немецкий  плен  в  самом  начале  войны   и  дважды  из  него  бежавший,  второй  раз  удачно.  Оказавшись  в  оккупированном  немцами  Слуцке,  он  установил  связь  с  партизанским  подпольем  и,  якобы  по  его  заданию,  устроился  работать  в  механические  мастерские   с  целью  вредить   оккупантам.  По  этой  же  версии   активной  участницей  «группы  Петра  Маглыша»  была  и  его  старшая  сестра,  «комсомолка»   Надя,  1913   года   рождения,   бывшая  замужем  за  Иваном  Батуриным.  Она    работала  медсестрой  в  местной  больнице  и  потому  имела  доступ  к  медикаментам  и  якобы  снабжала  ими  партизан,  за  что  после  ареста  и  была  расстреляна  немцами.
  Правда,  к  началу  войны  Надежда  Маглыш  являлась  уже  матерью  троих  детей,  и  потому  не  вполне  понятно,  какой  она  могла  быть  «комсомолкой»,  тем  более  что  Устав  ВЛКСМ (правда,  послевоенный)  ограничивал  пребывание  в  организации  возрастом  28  лет,  каковой  Надя  уже  «превысила».         

     «Внутрисемейная»  версия  толковала  события  совсем  иначе:  как  дочь  и  жена  Надя  носила  передачи  в  тюрьму,  где  содержались  недавно  арестованные  немцами   Яков  Маглыш  и  Иван   Батурин;  в  очередной  (и  оказавшийся  последним)  «визит»  она  вроде  бы  из-за  чего-то  повздорила  с  охранником,  а  потом  и  вовсе  сцепилась  с  ним   врукопашную  и  до  такой  степени,  что  опешивший  солдат  (или  полицай?)  вынужден  был  схватиться  за  оружие    и  во  всей  этой  неразберихе   застрелил  Надю  прямо  там  около или  уже  внутри  во  дворе  тюрьмы..   Выходит,  что  она  погибла  самой  первой  из  этой  группы.  Вскоре  по  официальному    «приговору»  немцев  расстреляли  Ивана  Батурина  и  Якова  Маглыша.
                Другие  источники  утверждают  совсем  иное:  сначала  были  РАССТРЕЛЯНЫ      Иван  Батурин  (за  распространение  советских  листовок)  и  Яков  Маглыш;  тело  своего  мужа  Надя  тайно  вырыла  из  общей  расстрельной  ямы  и  захоронила  в только  ей  известном  месте;  точно  так  же  впоследствии  вырыли  и  перезахоронили  тело  застреленной  позднее  Нади.   Впрочем,  о  первом  из  них  сказать  что-либо  наверное  я   не  могу:  он  сгинул  в  круговерти  войны  как-то  глухо:  о  нём   не сохранилось  каких-либо  «героических»  сведений.

         История   с  Петром  Маглышем  получилась  посложнее  и  подлиннее,  но  не  намного.  Как  более  опасного  и  больше  знающего  его  вскоре  после  этого  в  группе  других  арестованных  немцы  были   вынуждены   отправить  в  Минск  для  продолжения  более  тщательного  следствия.   Их  повезли  в  машине  связанными,  но  Петру  каким-то  образом  удалось  развязать  руки  не  только  себе,  но  и  помочь  товарищам   и  даже  завладеть  оружием  одного  из  конвоиров.   Но  при  попытке  напасть  на  других  конвоиров   и  бежать  Пётр  Маглыш  был  убит.  Случилось  это  по  дороге  уже  ближе  к  Минску,  неподалёку  от   деревни  Самохваловичи…   
          Скорее  всего,   тело  Петра  Маглыша  и  других  погибших   подпольщиков  были  подобраны  конвоем  и  доставлены  по  назначению.  Допустить  что-либо  иное,  зная  немецкую   пунктуальность   и строгость   учёта  ими  всего  и  вся,  просто  невозможно.  Но  место  захоронения  немцы,  естественно,  не  считали  нужным  сообщать  родственникам   казнённых.
    А  этот  последний  эпизод  из  жизни  Петра  Маглыша  стал  известен  после  войны  много  лет  спустя   со  слов  некоего  Пенязя,  единственного  из  тогда   арестованных,  которому  удалось  выжить.  Его  длительное  молчание  на  сей  счёт  объясняется,  видимо,  тем,  что  рассказываемые  им  обстоятельства  его  освобождения  давали  повод  для  серьёзных  сомнений  в  их  правдивости.  Так  или  иначе,  но  именно  этот  Пенязь  стал  основным  живым  свидетелем  по  делу  «группы   Петра  Маглыша»,  а  впоследствии,  кажется,  сотрудником  и,  вроде  бы,  даже  редактором  слуцкой   газеты  «Ленiнскi  шлях».
       Когда  «роздали  всем  сестрам  по  серьгам»,  то  картина  получилась  такая.    На    слуцком  кладбище,  расположенном  по  ул.  14-ти  партизан,  на  могиле  Нади  Маглыш  со  временем  возвели  довольно  помпезный  монумент  с  соответствующей  надписью  на  нём,    возле  которого    в  различные  торжественные  дни  стали  проводить  с  молодёжью  в  воспитательных  целях    патриотические  церемонии.  Это  место  указано  во  всех  туристических   путеводителях  по  Слуцку.  Именем  Петра  Маглыша  в  городе  названы  бывшая   1-я  Колхозная  улица  и  один  из  примыкающих   к  ней  переулков.   На  отцовском  доме,  где  он  жил,  установлена  мемориальная  доска.  Всё  это  также  отражено  в  путеводителях.  Имя  самого  Якова  Маглыша  в  Слуцке  никак  не  отмечено,  но   на  сайте  «Маглыши  с  улицы  Петра   Маглыша»,  который  ещё  существовал  в  2014  году,  утверждалось ,  что  Я. Д.  Маглыш  награждён  орденом  Великой  Отечественной  войны  2  степени  (посмертно).  В  семье  таких  сведений,  правда,   не  сохранилось.  Раз  награждён,  значит  было  за  что  награждать.   
     Что  же касается  мужа  Нади  Ивана  Батурина,  то  его  сознательное    участие  в  подпольной  группе  осталось  под  сомнением.  В  официальной  версии  событий  о  нём  во  всяком  случае  никак  не   упоминается,  что  само  по  себе   уже  достаточно  подозрительно.  По  другим же  сведениям,  именно  Иван  Батурин,  будучи   хорошо  знаком  с  радиотехникой  и  занимаясь  радиоделом,  был  изначально  задействован  в  слуцком  подполье,  и  именно  вокруг  него  сформировалась  поэтому  «группа  Петра  Маглыша».   Вот  такая  «неразбериха».  На  войне  это  бывает…

  «ПЁТР»   В   ПЕРЕВОДЕ   С   ГРЕЧЕСКОГО    ОЗНАЧАЕТ    «КАМЕНЬ»   
       Здесь  самое  время  поведать    некоторые  дополнительные  подробности,  касающиеся  личности  Петра  Маглыша.  Они  как  раз  говорят  о  том,  что  он  был  человек  во  многих  отношениях  недюжинный.  Ещё  до  войны,  будучи  20-ти  лет  от  роду,  он   уже  носился  с  идеей  создания   стрелкового  оружия  под  безгильзовый  патрон.      Не  только  с  идеей:  говорят,  существовали  уже  и  чертежи,  и  даже  делались  попытки  изготовить  первые  опытные  образцы  такого  оружия.   
             Грубо  говоря,  идея  состояла  в  следующем:  отдельным  механизмом  в  «патронник»,  примыкащий  непосредственно  к  стволу,  подаётся  только  пуля,  после  чего  к  «патроннику»  подаётся  и  герметично  закрывает  его  находящаяся  в  особом  «барабане»  камера  сгорания  с  уже  размещёнными  в  ней  зарядом  пороха  и  впрессованным  в  него  капсюлем.  Ну,  и   так  далее.  Многие  посчитали  тогда  эту    «идею»  бредовой  и  бесперспективной. 
          И  только  более  полувека  спустя,   где-то  около  середины  90-х  годов  в  передовой  технической  державе  Германии   была  действительно  создана  и   поступила  на  вооружение  некоторых  спецподразделений  НАТО  такая   безгильзовая  автоматическая  винтовка.  Впрочем,  за  то,  что  она  была  аналогична  по  конструкции  той,  что  придумал  Пётр  Маглыш,  я,  естественно,  ручаться  не  могу.  Да  и  не  в  этом  суть.
        А  суть  в  том,  что  он  был,  как  в  народе  говорят,  настоящий  умелец  и   на  все  руки  мастер.  В  этом  отношении  очень  походил  на  своего  отца:  тот  тоже  был  мастеровит  и  рукаст:   как   говорится,    умён  на   руки.  Уже  тогда,  до  войны,  были  известны  и  некоторые  другие  технические  «придумки»  Петра,  так  что  если  бы  не  война  и  не  его  безвременная  гибель,  то  ещё   неизвестно,  как  далеко  он  мог  бы  пойти  в  своих  дерзких  замыслах…
       Пётр  с  самых  малых  лет  тянулся  к  «технике» : машинам,  механизмам,   вообще  к  «железякам».  При  первой  же  возможности  он  обзавёлся  собственным   мотоциклом   и,  кажется,  частично  сам  его  и  собрал:  то   есть  что-то  купил,  что-то  нашёл  и  подобрал  среди   разного  железного  хлама;  колёса  и  ещё  кое-что,  конечно,  пришлось  прикупить.  Но  зато  ведь  получился  настоящий  «железный  конь»  в    чуть  ли  не  десяток  лошадиных  сил.  А  что  такое  мотоцикл  в  то  время  -  в  захолустном  городке,  у  безусого  паренька,  не  отцовский,    а  на  самом  деле  свой  собственный?!  По  тем  временам  это  гораздо  больше,  чем  легковой  автомобиль  по  нынешним:  ну,  не  как  собственный  самолёт,  но  по  крайней  мере  не  меньше,  чем  хороший  катер  теперь.
        Этого  своего  «железного  коня»  Пётр  холил  и  лелеял  как  только  мог:  постоянно  усовершенствовал,  дополнял  новыми  устройствами,  заменял  детали  на  более  качественные  и  надёжные,  доводил,   регулировал,  отлаживал,  в  общем,  наводил  на  своё  детище  весь  возможный    блеск    и   «глянец»,  чтобы  на  него  даже  просто  глянуть  было  приятно.  И  постоянно  опробовал    мотоцикл  в  работе,  проводя  нескончаемые  испытания:  то  «стендовые»  -  у  себя  на  хозяйственном  дворе,  то  «ходовые»  -  большей  частью  на  грунтовых  дорогах  -  изредка  в  городе,  а  чаще  на  просёлках. 
         Одно  из  таких  «испытаний»  закончилось  тем,  что  он  налетел  на  какую-то  ограду  из  колючей  проволоки,  разбиться  не  разбился,  но  вместе  с  «конём»  перевернулся  и  основательно-таки  распорол  себе  живот.  Чтоб  стало  понятно,  насколько  основательно,  добавлю:  так,  что  повылезли  кишки  и  ему   пришлось  самому  запихивать  их  обратно,  а   затем  придерживать  рукой,  чтобы  не  выпадали.  Как  тут  не  вспомнить  одного  юного  спартанца,  прятавшего   от  родителей  под  туникой  лиса  и  сохранявшего  полное  спокойствие  всё  то  время, пока  тот  прогрызал  ему  живот?
       Несмотря   на  всю  чрезвычайность  происшествия   у  Петра  хватило   сил,  хватило  терпения  переносить  боль,  хватило  выдержки  и  самообладания,  чтобы  после  всего  этого  выволочь  мотоцикл  вновь  на  дорогу,  оседлать,  завести,  пригнать  домой  и  поставить  на  место,  да  так,  что  мать  (а  «бацька»  был  на  работе)  даже  не  заметила  в  его  поведении  ничего  особенного.
      На  её  вопрос  матери,  а  почему  он  держится  за  живот,  отвечал,  что   у  него,  кажется,  «расстройство   желудка»,  и  с  этими  словами  поспешил  выскочить  на  улицу.  На  своих  двоих  добрался  до  амбулатории,  благо  располагалась   она  неподалёку.  Уже  там  с  его  кишок  смыли  налипший  на  них  белый   песок  и,  прежде  чем  уложить  их  на  место,  проделали  все  необходимые  дезинфицирующие  мероприятия.   В  общем,  «пробоину»  в  животе  залатали,  и  Пётр  вернулся  домой  как  ни  в  чём  не  бывало.  А  о  его  визите  в  амбулаторию  и  о  всём,  что  этому  предшествовало,  узнали  потом  от   его  сестры  Нади,  которая  в  этой  самой  амбулатории  работала  медсестрой  и  до  которой,  конечно   же,  дошла  молва  о  таком  вот  «терпеливом»   хлопце.
        Когда  годы  спустя,  зная  уже  эту  историю  по  семейным  «преданиям»  (от  слова  «передавать»  из  уст  в  уста),  я  читал  о  «подвиге»  некоего  спартанца,  спрятавшего  от  родителей  у  себя  под  тогой  милого  ему  лисёнка  и  терпевшего,  как  тот  прогрызает  ему  живот,  я  не  воспринимал  это  как  нечто  необычное,  а  скорее  даже  наоборот:  меня    это  уже  не  очень-то  и  впечатляло.   Всё  познаётся  в  сравнении.

                Б А Т У Р И Н Ы    
          Из  этой  семьи  теперь,  т. е.  сразу  после    войны,   остались  в  живых (против  четырёх  погибших)  пятеро:  вдова  Якова  -  тётка  Катя  (Екатерина  Тимофеевна  Маглыш)  с  младшим  сыном  Николаем  1922  г. р.,  освобождённым  из  немецкого  плена  только  в   1945-м,  да  трое  внуков,  детей  Нади  -   погодки  Ваня,  Сергей  и  Нина.   Семья  хотя  и  бедствовала  (четверо  иждивенцев  на  одного  работника),   но  у  них  всё-таки  сохранился  довольно  просторный  рубленый  дом  с  садом  и  огородом  при  нём  -  какая-никакая  а  всё-таки  возможность  обеспечить  себя  самым  необходимым  хотя  бы  на  самое  первое  время.
       Труднее  всего  пришлось  Николаю  Яковлевичу,  поскольку  он  остался  единственным  в  семье  работником-кормильцем,  который  мог  зарабатывать  и  приносить  деньги.  А  когда  женился,  ему  пришлось   содержать  не  только  свою  жену  (Нину)  и  детей  (Колю  и   Нину),  но  также  и  троих  осиротевших  племянников,  не  говоря  уж  о  собственной  матери.  Он   с  честью  выдержал  это  жизненное  испытание,  дожил  до  91  года  и  оставил  по  себе  добрую  память  в   сердцах  всех,  кто  его  знал.       Тут  будет  уместно,  поскольку  потом  увязать  это  в  общее  повествование   будет  сложнее,  сказать  вкратце,  как  сложилась  (или  не  сложилась)  жизнь  опекаемых  им  племянников  в  дальнейшем.
        Иван  Батурин  (1935  года  рождения),  став  взрослым,  «завербовался»,  как  тогда   говорили,  и  уехал  на  заработки  в  литовский    город  Клайпеду,  где  впоследствии  выучился  на  моряка  (или  рыбака)  дальнего  плавания,  жил,  по  советским  меркам,  вполне  благополучно,  стал  отцом  семейства,  а  потом   пенсионером.
      Сергей  (1937  г. р.)  ещё  до  наступления  совершеннолетия  попал  в  исправительную  колонию  то  ли  за  драку    и  нанесение  телесных  повреждений,  то  ли  за  вульгарное  ограбление  (кажется,  магазина).  Отбыв  положенный  срок,  он  какое-то  время  работал  или  просто  ошивался  на  так  называемой    «целине»   (тогда  это  был  почти  обязательный  этап  в  жизни  многих  юношей  и  девушек,  даже  менее  подверженных  различного   рода  «порывам»)    где-то  в   Казахстане  или  на  Алтае,  что  потом  дало  ему    богатую  пищу  для    приблатнённо- романтических  рассказов  «о  Чуйском  тракте»  и  об  опасной  работе  там  водителей  грузовиков:  «Есть  по  Чуйскому  тракту  дорога,  много  ездит  по  ней  шоферОв…»   Думаю,  что  большая  часть  этих  рассказов,  выдаваемых  за  его  собственные  приключения,  были  чистой  выдумкой,   рождающейся  из  потребности  как-то  романтизировать   свои  уголовные  склонности  и   похождения…
           После  возвращения  из  «дальних  странствий»,  что  произошло  где-то  около  1957  года,  он  сразу  женился  на   девочке,  которая  только  что  окончила   среднюю  школу  №5  (белорусскую)  и  жила  в  частном  родительском  доме  где-то  неподалёку  от  авторемзавода   (или  на  Майском  Посаде).  Девочка  эта  была  собой  прехорошенькая  брюнеточка,  что  само  по  себе  среди  белорусок   большая  редкость. 
        Где  я  её  «присмотрел»,  этого  уже  не  помню,  но  я  мечтал  о  ней  как  о  чём-то  совершенно  нереальном  и  недоступном  мне,   поскольку  лишь  недавно  пережил  крах  в  своей  первой  влюблённости   и  был  поэтому  совершенно  не  готов  к  новым  чувствам,  тем  более    к  серьёзным,  не  говоря  уже  о  том,  чтобы  брать  на  себя  ответственность  за  судьбу  любимой.  Но  девочка  эта  мне  очень  нравилась,   думаю  даже,  что  я  был  «тайно  влюблён»  в  неё.  Во  всяком   случае  весть  о  женитьбе  моего   двоюродного  племянника  именно  на  ней   вызвала  во  мне  щемящее  чувство   невосполнимости  ещё  одной  «потери»  и  непоправимости  произошедшего,  ну  и,  конечно,   глубокую     антипатию  к  нему  и  даже  неприязнь:  «ревновать»  у  меня  не  было,  однако,  ни  малейших  оснований,  так  как  ни  он,  ни  она   не  имели  и  представления  об  обуревавших  меня  чувствах…
     Однако  долго  завидовать  «удачливому»  Сергею  Батурину  -  а  тут  надо  ещё  заметить,  что   он  тоже  был  весьма  недурён  собою  и  даже  по-своему  красив   - той  неброской,  но  мужественной  красотой.  которую  женщины  замечают  гораздо  раньше,  чем  мы,  мужчины  -   так  вот  завидовать   ему   оставалось  мне  недолго. 
       Их  семейная    жизнь  сразу  же  как-то  не  задалась,  да  и  его  собственная  тоже.  Всё  пошло  прахом:  его  уже  ждала  очередная  «тюрьма»,  в  которую  он  и  незамедлил  угодить  -  уж  неважно,  за  какие  прегрешения  перед  законом -   вскоре  же  после  столь  счастливой  женитьбы.  У  таких  «натур»  многое  в  жизни  свершается  отнюдь  не  с  их  согласия,  а  как-то  произвольно,  всё  время  какие-то  «приключения»  к  ним  притягивает  словно  магнитом. 
       По  тому,  какая  «фигура  умолчания»  делалась  в   семье  Батуриных  о   дальнейшей  судьбе  Сергея,  можно  было  предположить,  что  жизнь  его   оборвалась  каким-то  не  вполне  естественным  путём  и  вдалеке  от  «малой  родины»,  что  вовсе  не  могло  являться  неожиданностью  при  подобном  начале  биографии.   Как  я  ни  допытывался  потом  у  его  родных,   где  он,  что  с  ним  и  как,  никто  толком   не  мог  (или  не  хотел)  ничего  сказать.  А  его  бабка  Катя,  которая  по  простоте  душевной  могла  бы  проболтаться,  была  к  тому  времени  давно  уже  в  могиле…
           Нина  Батурина  (1939 г. р.)  выросла  в  довольно  заурядную,  с   простовато-грубоватыми  чертами  лица,  девушку  и  после  окончания  «семилетки»  стала  пробовать  жить  по  собственному  усмотрению.  Это  естественным  образом  привело  её  к   необдуманно- раннему  первому  замужеству,   за  которым  последовала  целая  череда  подобных  же.  В  результате  она  очутилась  одновременно  и  на  Дальнем  Востоке,    и  на  Крайнем  Севере,  то  есть  где  то  на  Колыме  или  на  Чукотке.  Но  не  подумайте,  что  по  приговору  суда,  нет,  а  вполне  добровольно,  «по  вербовке»,  то  есть  в  погоне  за  т. н.  «длинным  рублём»,  что  было  тогда  вполне  обычным  делом,  особенно   среди  простого   люда. 
       Люди  из  разорённых  войной  краёв,  из  порушенных  семей,  искали  счастья  и  доли  кто  где  -  в  Заполярье  (там  «полярный  коэффициент»,  добавки,  выслуга  лет,  разные  льготы),  Казахстан  или  Прибалтика  (новые  возможности  и  пр.)  Среди  этих  «искателей  счастья»  преобладали  белорусы  и  украинцы.   Они  и  их  потомки  до  сих  пор  составляют  значительную  часть  населения  Мурманской  и  Калининградской  областей,  а  также   Карелии  и  Республики  Коми.   
     Вот   там,  в  дальних  краях,  кажется,   Нина    наконец  создала  чуть  ли  не  «образцовую  советскую»  семью,  обзавелась  детьми  и  внуками  и  даже  стала  заслуженным  работником  в  какой-то  отрасли  народного  хозяйства  и  широко  известным  в  узких   кругах  человеком.  О  ней  даже  писали  и  печатали  её  фотографии  в  местных  газетах,  о  чём  доходили  сведения  и  до  Слуцка.  Но  это  было  связано  с  восстановлением  истины  в  отношении  её  мамы,  дяди,    деда   и,  конечно  же,  отца  погибших  от  рук  немцких  захватчиков.
        Как  проходило  наше  «знакомство»  с  двоюродной  племянницей,  я  уже  где-то  (кажется,  в  набросках  к  Книге  второй)  обмолвился.  А  в  одном  из  соседних  домов  на  1-й  Колхозной  улице  (кажется,  на  противоположной  стороне  и  чуть  наискосок)  жила  девочка  (Алла  Баринова),   которая,  как  выяснилось  впоследствии,  была   по-детски «влюблена»  в  меня,  о  чём  тогда  я,  естественно,  не  мог  и  догадываться…  Выяснилось  это  только   в   июле  1962  года.  Этот  эпизод   сам  по   себе  достоин  описания,  которое  и  обещаю  сделать  в  Книге  второй.

                БЕЛОРУСЫ    И   ВОЙНА         
               Однажды  (это  было  в   зрелые  и  даже  поздние  годы  жизни   Николая   Яковлевича  Маглыша),   когда  в  одном  из  семейных  застолий  то  ли  в  их  доме,  то  ли  в  нашем  собственном,  Николай  (а  он   приходился  мне  двоюродным   братом  и  был  на  18  лет  меня  старше),  в  противовес  чьим-то   (скорее  всего,  Саши  Калитко)   пропагандистским  россказням  о  всеобщей  ненависти,  которой  якобы  пылали  все  советские   люди  на  фронте  и  в  тылу  к  немецко-фашистским  захватчикам,  поведал   одну  из  пережитых  им  самим  военных  историй.
       Начало  войны  застало  Николая  Маглыша,  когда  он  служил  срочную  службу  в  рядах  Красной  Армии   (РККА).  Где  точно,  этого  я,  естественно,  не  запомнил,  но  так  или  иначе  он  стал  участником   ожесточённых  боёв  уже  с  самых  первых  дней  войны.  Это  неправда,  что  мы  терпели  сплошь  одни  только  поражения.  То  есть  в  стратегическом,  так  сказать,  плане,  конечно,  да.  Но  даже  и  тогда,  в  самое  отчаянное  время,  среди  общего  разгрома  и  тотального  отступления,  среди  военной  неразберихи  и  паники  не  только  в  расстроенных  «рядах»,  но  даже  и  в  высоких  штабах,  -  даже  и  тогда  бывали  у  нас  в  боях,  как  тогда  выражались  официальные  сводки,  в  боях  местного  значения,  свои  отдельные  победы  и  своя  военная  удача.  Не  только  нам  устраивали  «котлы»  и  брали  наших  в  плен  тысячами  и  десятками  тысяч,   но   и   мы   -  не  лыком  же  шиты в  конце-то  концов! -  бывало,  крошили  непрошенных  гостей  как  капусту,  и  нам  доводилось  брать  их  в  плен.  Правда,  пока  ещё  не  тысячами…
          Как-то  раз  подбили  они  Т-4.   Это  был  у  немцев   основной  средний  танк,  в  общем-то  не  бог  весть  что  из  себя,  да  и  пушечка  на   нём  не  сказать,  чтобы  уж  очень.   В  общем,  танк  сначала  задымил,  а  потом  и  пламенем  полыхнул.  А  как  только  перепуганные  «фрицы»   все  вылезли  и   соскочили  с  горящей  брони,  их  троих  тут  же  и  взяли  в  плен:  Gutten   Tag!  Добро  пожаловать!  так  сказать.  Были  они  все  в  чёрной  форме  и  в  чёрных  пилотках,   совсем  не  таких,  как  наши.  На  чёрном  очень  эффектно  смотрелись  оловянно-белые  знаки  различия  и  вся  эта  военная  хренотень-атрибутика.  Наши  солдатики  аж  тряслись  от  перевозбуждения:  шутка  ли  сказать  -  захватили  первых  в  своей  жизни  военнопленных,  да  ещё  каких  -  фашистских!
            Последовал  приказ   отвести  этих  пленных  в  штаб  части,  и   в  число  конвоиров  был  включён  Николай  Маглыш  как  один  из  этих  самых  удачливых  пленителей.  Вот  они  двое,  со  своими  «трёхлинейками»  наперевес,  и  повели  этих  троих  со  связанными  за  спиной  руками. 
       По  дороге  встречается  им  какой-то  молодой  и  особенно  горячий  то  ли  «свой»  особист,  то  ли  вообще  приданный   энкавэдэшник.  Выпрыгнул  он  из  своего   драндулета  и  орёт  во  всё  горло:  чего,  мол,  вы  с  ними  чикаетесь?   не  видите,  что  ли,  это  же  эсэсовцы?  к  стенке  их  немедленно   -  и  весь  разговор!    Ну  и  дальше  всё  в  таком  же  роде,  и  уже  тянется  к  коричневой  кобуре  на  поясе,  чтобы,  значит,  вытащить  свой  ТТ. 
     Вот  тут  Николай  и  остудил  его  малость  (недаром   же  он  прошёл   школу  первых  боёв):  «Ты  (не  Вы,  а  ты!),-  говорит, -  когда  сам  захватишь  в  плен,  вот  тогда  и  делай  со  своими  что  хочешь!  А  этих  мы  взяли,  мы  за  них  отвечаем:  нам  приказано  доставить  их  в  штаб,  так  что  лучше  держись  от  греха  подальше  и  давай-ка  отойди  подобру-поздорову!»  -  Да  ещё  недвусмысленно  повёл   в  его  сторону  «трёхлинейкой»,  увенчанной  для  вящей  убедительности   четырёхгранным  «русским»  штыком.  Подействовало:  отогнали  они  этого  не   в  меру  ретивого,  падкого  на  чужую  «добычу»  и  храброго  на  быстрые  расстрелы,   вояку.  А  сколько  же  такого  и  таких  было   по  всей  войне  -  не  сосчитать!  Так  что  на  первых  порах  иногда  обходилось  ещё  без  особого  остервенения  с  обеих  сторон.
        Совсем  иное  дело,  когда  наши  люди  уже  достаточно  насмотрелись  на  «подвиги»  истинных  арийцев  на  фронте  и,  особенно,  на   оккупированных   территориях:  тут  уж  появилось  много  места  для   сильных  чувств.  Белорусские  партизаны  к  1943 -  44  гг.  имели  за  плечами  не  только  достаточный  боевой  опыт,  но  весьма  приличную,  так  сказать,   материально-техническую  базу:  было  налажено  систематическое  и  достаточное  снабжение  наиболее   крупных  партизанских    соединений  (бригад)  не  только  оружием  и  боеприпасами,  но  даже    отчасти  и  продовольствием.  При  проведении  ими  боевых  операций  партизаны  руководствовались  двумя  главными  принципами  -  пленных  не  брать  и  патронов  не  жалеть:  а  куда,  мол,  их  девать!  Так  что  немцы,  имевшие  дело  с  партизанами  в  этот  период  войны,  могли  только  завидовать  воевавшим  на   фронте…   
            Пока  мы  не (слишком  далеко)  отошли  от  темы  Великой   Отечественной  войны  -  а  я   уже  принадлежу  к  тому  поколению,  которое  может  отойти  от  этой  темы  только  в  могилу  -  надо  упомянуть  ещё  об  одном  моём  кузене  -  Николае  Евсеевиче  СтепанОвиче   (с  ударением  на  предпоследнем,   выделенном  слоге).  Это  сын  Елены  Дмитриевны,  сестры  отца.  Жила  она  с  самого  рождения  и  до  последних  своих  дней  «у  бацькавай  хаце»  в  Варковичах.  Там  с  мужем  Евсеем  прижила  и  двух  своих  детей  -  сына  Николая  и  дочку  Веру.
       Веру-то  все  мы   видели:   вот  она,  обыкновенная  беларуская «дзяучына»,  белобрысая,  дебёлая,  скорее  некрасивая,  чем  наоборот,  в  общем,  обыкновенная,  так  себе,  ничего  особенного.  Тем  не  менее  она   довольно   скоро,  что  даже  несколько  удивительно,    при  её-то  внешних  данных,  вышла  замуж,  и  мужем  ей  стал  некто  со  звучной  фамилией  Орлов,    внешностью  и   характером    под  стать  этой  фамилии:  смуглый,  чернявый,  горбоносый.  Поговаривали,  что   он  «кацап»,  то  есть  из  русских,  откуда-то  с  юга  и,  вроде  бы,  даже  из  казаков.  Рядом  со  своей  заурядной  и  блёклой  женой  он  смотрелся  форменным  красавцем.   И  звали  его,  помнится,  тоже  Николай…
         Но  вот  о  собственном  их  сыне  Николае  супруги  Степановичи     как-то  избегали  упоминать:  он  вроде  бы  и  жив,  но  где,  да  как,  да  что,  об  этом  ничего  определённого  не  говорилось.   Только  вскользь  как-то  раз  о  нём  было  сказано,  что  «ён  вельмi  прыгожы  i  прывабны» .  Такое  «сообщение»  не  могло  не  заинтриговать,  потому  что  род  Маглышей  в  общем-то    ни  красавцами,  ни,  тем  более,  красавицами   не  славился.  Однако  потом  подтвердилось,  что  в  этом  «сообщении»   не  было  ни  малейшего  преувеличения:  Николай  действительно  был  настоящий  красавец.  Но  драма  его  жизни  состояла  в  ином…
        Когда  «пришли  немцы»,  ему  было  лет  пятнадцать,  а  к  16 – 17  годам   вопрос  встал  ребром:  «добро  пожаловать»  либо  на  работы  в  Германию,  либо  на  службу  в  «деревенскую»  полицию.      Немцы-то  обосновались  надолго     и   пока  не  собирались  уходить.    Родители  - Евсей  с   Алёной -  посовещались  и,  деваться  некуда,  выбрали,  как  им  показалось,  меньшее  из  двух  зол:  «записали»  хлопца  в  полицию.    Это  было  в  1943-м.  Надо  думать,  произошло  всё  далеко  не  по  его  собственной  воле,  а  по  настоятельным  советам  отца  с  матерью:  сын-то  он  был  добрый  и  послушный…
     Долго  ли,  коротко  ли  он  там  служил,  об  этом  «семейное  предание»  умалчивает,  равно  как  и  о  «заслугах»  на  сем  малопочтенном  поприще.     Да  это  и  неважно.  Пришли  наши,  его  судили  и  приговорили  «на  всю  катушку»  -  к  25  годам;  тогда  это  был  стандартный  срок  для  «полицаев»:  меньше  никак  нельзя,   а  расстрел  к  тому  времени,  кажется,  уже  отменили  да  и  на  расстрел  у  него  не  набиралось  никаких  особых  «подвигов»;  так  что  25  лет  пока  будет  в  самый  раз,  а дальше  там  как  быть,  посмотрим…
           А  где-то  году  в  1955-м  вышел  Указ  Верховного  Совета  СССР   о  досрочном  освобождении  всех,  кто  не  был  замешан  в  особо  кровавых  делах  и  уже  отбыл  значительную  часть  наказания.  По  этой  амнистии   Николай  вышел  на  свободу  и  возвратился  в  отчий  край  ещё  совсем  молодым  мужчиной  в  самом  цвете  лет   и  при  всей  своей  мужественной  красоте:  рост  под  190,  строен,  широкоплеч,  черноволос,  смугл,  сероглаз,  черты  лица  более  чем  правильные.  В  общем,  есть  на  что  посмотреть.
    Это  даже  удивительно,  потому  что  и  Алёна  Дмитриевна,  и  её   муж  Евсей  внешности  были  самой  заурядной  и  незапоминающейся,  а  Евсей  так  и  вообще  никудышной:  щупл,  тщедушен,  морщинист,  усы  и  борода  даже  отказывались  расти  на  таком  лице.   А  в  Николае  откуда  всё  только  взялось,  и  вышел  он,  что  называется,  не  в  мать  не  в  отца.   В  общем,  по  возвращении  из  мест  не  столь  отдалённых  он  не  мог,  конечно,  остаться  незамеченным  в  своей  родной  деревне.  Во-первых,  из-за  вполне  выдающихся  внешних  данных,  во-вторых,  все  деревенские  знали   предысторию  этого  возвращения.
            Вернуться  туда,  где  ты  был  осуждён  «за  сотрудничество  с  оккупантами»,   было  не  таким  уж  простым  делом.    Многие  из  бывших  «полицаев»,  кто  после  амнистии    сразу  же  поспешили  вернуться   в  свои  края,  поступили  крайне  опрометчиво   и  очень  скоро  за  это   серьёзно  поплатились.  Народ  здесь  не  забыл  и  не  собирался  забывать  про  их    «заслуги  и  подвиги».  Амнистия  амнистией  -  это  от  государства,  готового   простить  старые  грехи,  а  у  людей  свои  представления  на  сей  счёт,  и  я,  например,  никогда  не  слышал,  чтобы  кто-то  в  народе  употреблял  такое  понятие,  как  «срок  давности». 
      Местные  ничего  не  хотели  знать  об  уже  понесённом  наказании  и  судили  по-своему:  не  по  статьям  закона,  не  за  измену  Родине  и  предательство,  а   главным  образом   за  смерть  близких  им  людей,  о  чём  они-то  уж  знали  слишком  хорошо,  или  за  какие  другие  личные  обиды.    Очень  многих  из   тех,  кто  рассчитывал  на  прощение  и  милосердие,  кто  имел   неосторожность  или  наглость  вернуться    в  места,  где  они  творили  свои  злодеяния,  поубивали  сразу,  других  -  какое-то  время  спустя,  некоторых,  кому   повезло,  просто  покалечили;  непосредственное  душегубство  не  спускали  никому  из  бывших  полицаев. 
     Об  этом  по  Беларуси  ходили  не  просто  какие-то  там  неопределённые   слухи,  а  настоящие  и  вполне  оформленные  легенды,  относящиеся  к  разным  населённым  пунктам,  с  образными  подробностями,  впрочем,  очень  похожие  одна  на  другую:  народ  на  новом  материале   вырабатывал,  видимо,  какую-то  новую  форму  устного  творчества.
         Наверное,  за  Николаем  ничего  такого  особенного  не  числилось,  жил  он  себе  мирно  и  тихо,  и  даже   никакого   укора  со  стороны  односельчан  не  слышал  ни  разу.  Его,  скорее,  даже  жалели:  ответил,  мол,  не  за  свои  «вины».  Вскоре  ему  подыскали  и  жену;  маленькая  такая  и  малозаметная  белорусочка,  тихая,  скромная,  послушная;  рядом  с  ним  она  вообще  казалась  какой-то  неуместной,  что  ли.  Но  жена  есть  жена:  её  на   полку   не  поставишь  -  она  всегда  с  тобой,  и  на  людях,  и  дома.  Да  и  работали   они  вместе,   в  одном  колхозе,,  только  в  разных  бригадах  -   она  в  полеводческой,  а  он  со  строителями.  Жену  звали  Надей.
          Не  замедлили,  конечно,  появиться  и  дети  -  мальчик  и  девочка.  Но  недолго  оставалось   красавцу    Николаю  наслаждаться  жизнью  и  свободой.  «Яго  забила,  -  как  выражаются  мои  земляки,  -  бервяном»,  когда  они    на    лесной  делянке  грузили  на  машину  заготовленные  для  колхоза  тяжеленные  «комли».  Одно  бревно  сорвалось,  и  его  удар  пришёлся  Николаю  прямо  в  голову,  так  что  он   и  охнуть  не  успел.  Когда  мои  родители  вернулись  с  похорон  племянника,  мама  долго  не  могла  успокоиться  и  всё  сокрушалась,  что  «ён  у  труне  быу  яшчэ    больш  прыгожы,  чым  жывы»:  им,  женщинам,  видней…
          Когда   Николай  вернулся  из  северных  лагерей    (говорю  «лагерей», потому  что  точного  места,  естественно,  не  знал  и   не  знаю),  выплыли  на  свет  божий  его  фотографии  военной  поры,  вернее  сказать,  периода   немецкой  оккупации,  которые,  видимо,  тётка  Алёна  до  этого  надёжно  прятала,  а  теперь  они  уже  никому  не  могли   навредить.  На  этих  фото,  судя  по  их  качеству,  сделанных  немцами  на  немецкой   же   технике  и  плёнке,  Николай  предстаёт  во  всём  своём  полицейском  облачении:  характерная    форменная  шинель  с  высокими  обшлагами  (на  фото  они,  соответственно,  черного  и  серого  цвета),  пилотка  немецкого  образца  с  матерчатым  козырьком  (тоже   чёрная)  и,  конечно,  немецкая  винтовка  системы  «маузер»  (она  отличалась  от  нашей  «трёхлинейки»  многими  сразу  заметными  и  бросающимися  в  глаза  особенностями). 
      Тётка  делала  эти  показы  втайне   от    сына,  «каб  паказаць,  якiм  ён  быу»,  её  любимый,  незадачливый  и  несчастный   Николай.  А  может  быть  и  так,  что  эти  «показы»  имели  место  уже  после  гибели  Николая,  скорее  всего,  что  так  именно  и   было.   Не  припомню,  чтобы  тётка   каким-то  образом  «комментировала»  эти  фотоснимки  или  события  той  поры,   как  и  сам  факт  пребывания  сына   в  полиции.  Она  и    её  муж  Евсей  относились  ко  всему  произошедшему   не  то  что  б  совсем  уж  безучастно  или  безразлично,   но  с  каким-то  особым   деревенским  «фатализмом»,  хотя,  разумеется,  слова  такого,  а  тем  более  его  значения,  они  не  знали:  «так    здарылася  -  нiчога  ня  зробiш»  (мол,  что  же  тут  поделаешь,  раз  уж  так   произошло?  На  всё,  дескать,  Воля  Господня!)
        Когда  тётка   Алёна  показывала  фотографии  сына,   Евсей   тоже   разохотился   и  откуда-то  из  своих  «сховау»  извлёк  несколько  фотокарточек ,  сделанных  во  времена  его  молодости,   то  есть  полустолетней   давности.   Они  были  сделаны   ещё  со  стеклянных  пластин-негативов  и   на  фотобумаге,  при  изготовлении  которой  не   жалепи  серебра,  и  потому     изображения  на  ней  получались  очень  чёткие,  хорошо  передающие  мельчайшие  детали  изображаемого.    Такие  фотографии   всегда  наклеивались  на  основу  из  очень  твёрдого  картона,  окрашенного  в  серовато-зелёный  цвет,  поверх  всего  делалось  «фирменное»  тиснение  с   какими-нибудь атрибутами  фотодела   и   сделанной  «серебром»  или   «золотом»  факсимиле  владельца  данного  ателье.  Такие  фотографии  не  коробились,  не  ломались,  не  желтели  со  временем,  хорошо  сохранялись  -  в  отличие  от  тех,  которые  пришли  в  России   им  на  смену   в  советское  время.
       Эти  евсеевские  фотографии  тоже  были  раньше  на  всякий  случай  припрятаны,   хотя  не  запечатлели  ничего  «криминального»  -   даже  с  самой  ригористической  точки  зрения отъявленных  большевиков-ленинцев  с  дореволюционным  партийным  стажем.  Правда,  Евсей   представал  на  них  (их  было  в  количестве  не  больше  3 – 4-х)  в  форме   императорской  лейб-гвардии  какого-то  там  (сам-то  он,  конечно,  помнил,  какого  именно)  полка   -  то  ли  гусарского,  то  ли  пехотного.  Были  фотографии  в  полный  рост,  были  сидя  на  стуле,  были  рядом  с  напарником-сослуживцем,  и  лишь  одна  индивидуально-одиночная.   Но  на  всех  «наш  Евсей»  смотрелся  настоящим  молодцом:  блещущий  лаком  невысокий  кивер  слегка  набекрень  со  всеми  полагающимися  «причиндалами»  -  орёл,  витые  шнуры  и  даже  маленький  плюмаж;  мундир   типа  «венгерки» (доломан,  что  ли ?)  сидит  на  нём  как  влитой,  по  всей  груди    тоже  витые  шнуры,  брюки  тоже  в  обтяжечку  (кажется,   гусарские  лосины  с  характерным  узором  по  верхней  части  бедра;  само  собой,  до  зеркального  блеска  начищенные  сапоги.  Я  не  сказал  ещё  про  лихо   и  форсисто   закрученные  усы  и  обязательно  выбивающийся  из  под  кивера  чуб.  Но  и  это  ещё  не  предел:  на  всех  снимках  лейб-гусары  позируют  с  «шашками»  наголо,  приставленными  остриём  к  носку  левого  сапога,  при  этом  их  непреклонный  взгляд  устремлён  прямо  в   только  что  открытый объектив   большой  фотокамеры,  действительно  «камеры»,  потому  что  это  довольно  большой  ящик    из  жёлтого  дерева,  накрываемый  в  процессе  съёмки  широкой  полостью  из  плотной  чёрной  ткани…
         Всего-то  и  «криминала»,   что  человек  верой  и  правдой  служил   своему  царю  (ведь  не  чужому  же !),  но  и  такие  «улики»  приходилось  держать  от   недобрых  глаз  подальше:  ага!    а  зачем  усердствовал,  зачем  глаза  таращил?  Придраться  всегда  можно  хоть  к  чему:  как  тогда  говорили,   «был  бы  человек,  а  статья  всегда   найдётся».
     Да  и  ведь  не  просто  служил  в  царской  армии  - это  ещё  куда  бы  ни  шло,  а  то  ведь  прямо  царской   персоне,  то  есть   «преторианец»,  чистой  воды  «контра»  и  т. д.  и  т. п.  Только  покажи  такую  фотографию  ретивому  чекисту  -  он  тебе  «нароет»  не  то  что  на  расстрел,  но  даже  и  на  «четвертование».  И  то  ведь  правда:  видно,  что  не  серая  солдатня,  а  настоящие  гвардейцы,  или  иными  словами,  «сторожевые  псы  самодержавия».  Недаром  говорят:  гвардия  она   и  в  Африке  гвардия  -  это  вам  не  обоз.
      Гвардейская   служба  Евсея   -  а  он  был  малость  постарше  Наума  Маглыша,  лет  на  5 – 7  -  пришлась  где-то  на  1909 -  1914  годы:  об  этом  говорит    и  форма,  поскольку  и  кивер,  и  доломан  были  введены  в  форму  некоторых  воинских  частей   после  значительного  перерыва  (1862 – 1909),  а  затем  вновь    -  в  связи  с  начавшейся   войной  -  упразднены  в  1914  году.     А  вот  о  месте  службы  ничего  определённого  сказать  не  могу:  может  быть,  какая-нибудь  глухомань,  а  может  статься,   и  сам Петербург,  а  то,  гляди,  даже  царский  дворец.  Скорее  же  всего  что-то  из  последнего…
       Раз  уж  я  так   подробно   остановился  на  этих  «историях»  с  фотографиями,  то  из  этого  надлежит  извлечь  и  какую-то   «мораль».  По-моему,  она  -  в  самом  первом  приближении -  может   быть    такова:  не  всегда  сыновья  приумножают  славу  отцов.  Да,  не  всегда…
         Было  бы  несправедливо  по  отношению  к  Науму  Маглышу  обойти  молчанием  одно  очень  существенное,   на  мой  взгляд,   обстоятельство.   По  многим  «пунктам»  его  биографии,  оказавшись  на  целых  три  года  под  немецкой   оккупацией,  т. е.  без  большевистского  «призора»,  он,  казалось,  мог  бы   быстренько  перекинуться  на  сторону  появившейся   здесь  антибольшевистской  силы,  и  силы  немалой.  Но  ничего  подобного  не  только  не  случилось,  но  даже  близко  к  этому  не  подошло.  Ему  даже   в  голову  не  могло  прийти,  чтобы  заводить  какие-то   «шашни»  с  оккупационной   властью.  Хотя  этим   очень  скоро  и  очень  сильно замарались  некоторые  вчерашние  партийно-советские  «руководители»,  и  таких  нашлось   немало…
        В  конце  1940-х  отец  пару  раз  ездил  даже  выступать  свидетелем  в  следстии  и  на  суде  по  делу  одного  бывшего  секретаря  райкома   ВКП(б),  который  не  только  переметнулся  к  немцам,  но  ещё  и  принимал  самое  деятельное  участие  в  их  карательных   акциях.  Сам  же  Наум  Маглыш  ни  в  чём  подобном  даже  не  был   заподозрен,  хотя  органы  госбезопасности  очень  серьёзно  «фильтровали»  всех  взрослых,  проживших  в  оккупации  эти  три  года.   Я  ни  в  коем  случае  не  требую  в  связи  с  этим  каких-либо  похвал  нашему   отцу,  но  убеждён,  что  такой  факт  сам  по  себе  достаточно   красноречив.
      Чтобы  содержание  данной   главки  не  выглядело  слишком  куцым,  добавлю  к  нему   ещё   одну   невыдуманную  историю  про  белоруса.   Название  к  ней  получилось  у  меня  немного  длинноватым,  но  с  этим  я  уж  ничего  не  могу  поделать.  Итак,

  ВАЛЕТКА     МЕНЬШЕ     ЧЕМ      ВАЛЕТ,    или    «РАЦИОНАЛЬНОЕ      ЗЕРНО»  ГЕОРГА   ГЕГЕЛЯ   И   К  ЧЕМУ   ПРИВОДИТ   НЕРАЦИОНАЛЬНОЕ    ОБРАЩЕНИЕ    С   НИМ
      Вполне  допускаю  мысль,  что  ещё  где-нибудь   живут  люди,  которым  может  показаться,  что  в  нижеследующем  тексте  речь  идёт  о  ком-то  из  их  родственников.  На  этот  случай   хочу  сделать  предуведомление:  я  лишь  весьма  приблизительно  пытаюсь  пересказать  один  из  рассказов  своего  отца,  слышанных  мною  много  десятков  лет  назад,  и  тем  самым  лишь  передать  некий  «общий  смысл   эпохи»  и  показать  в  ней  судьбы  отдельных  людей  вообще,  а  не  биографии  каких-то  конкретных  лиц.   Так  что  никаких  упрёков  в  неточности  передачи  «фактов»  принимать  и  рассматривать  не  предполагаю.  Да  на  это  у  меня  и  времени  просто  не  осталось.  Так  что  прошу  меня  извинить  и  принять  текст  таким,  каков  он  есть.
                Почему-то в своих рассказах отец часто возвращался к персонажу по фамилии Валетка(-о?).  Имени  его  он  никогда  не  упоминал.  В  интернете   в  сведениях  о  лицах,  в  своё  время  подвергшихся  политическим  преследованиям   впоследствии ,   я  отыскал  двух  человек  с  такой  фамилией.
           Первым   упоминается  Валетко  Иван  Тимофеевич.  О  нём  даётся  такая  справка.   Род.  29. 03. 1891,  д. Варковичи  Слуцкого  р-на  БССР,  белорус,  обр.  высшее,  член\канд.  в  члены  ВКП(б),  директор,  Царовская  неполн.  ср.  школа.  Проживал:  Минская  обл.,  Слуцкий  р-н,  д.  Царевцы.  Арестован  1  февр.  1935  г.   Приговорён   ОСО   7  июля  1938 г.  Обв.  72,  76  УК  БССР,  к\р  деятельность.  Приговор  5  лет  ИТЛ,  отб.  Ухтпечлаг.  Осв.  14. 02. 1939.   Реаб.   30  июля  1989 г.  Прокуратура   Минской  обл.  Источник:  Белорусский  «Мемориал».
          Вторым  (и  последним  с  такой  фамилией)  идёт   Валетко  Фёдор  Артемьевич,  род.  1890,  Белоруссия,  Луцкий  р-н,  д.  Ворковичи   (таково  написание  топонимов  в  источнике),  неграмотный,  нач.  метеостанции  Тансык.  Проживал:   Вост.-Казахст.  обл,  Ангузский  р-н,  Тансык  ст.    Приговорён:  Семипалатинск.  обл.  суд   4  сент   1940  г.,  обв.  58-10  УК  РСФСР.    Приговор:  4 г.  ИТЛ.  Реабилитирован  25  мая  1972  г.  През.  Верх.  Суда  КазССР  за  отсут.  состава  прест. Источник:   Тот  же.
          Оба,  конечно  же,   односельчане.  Просто  в  далёком Казахстане  в  документах  тамошние  грамотеи  слегка  напутали:  Слуцк  или  Луцк  -  велика  ли  разница?     И,  естественно,   Вор  (  а  не  Вар)-ковичи,  потому  что   это  «вор»  по  крайней  мере  и  понятнее,  и  «логичнее»  в  бумагах  о  заклчённом.  Из  дальнейшего  станет  ясно,  что  отец  рассказывал,  судя  по  всему,  скорее   всего  об  Иване  Валетко  (в  белорусской  орфографии  -   «Валетка»).  Но  в  таком  случае  получается,  что  «страшную  концовку»   этой  истории  я  выдумал  из  своей  собственной  головы.  А  ведь  я  хорошо  помню,  что  «отцовский»  Валетка  успел  «отличиться»  и  во  время  войны.  Поэтому  оставляю  всё,  как  написал:   у  меня  ведь  не  история,  а  нечто  по  следам  семейных  преданий…
            Каким-то   боком  «наш»  Валетка  касался изучения или преподавания "марксизма-ленинизма",  скорее  всего  в  системе  обязательной  для  членов  партии  политучёбы.  Не все  теперь  помнят, что была такая наука наук, и  состояла  эта  «сверхнаука» из двух дисциплин - диамата и истмата,  т. е. диалектического материализма и исторического, соответственно.
         Здесь позволю себе сделать небольшое отступление, чтобы пересказать один анекдот из серии "Армянское радио": уж очень он кстати в нашем сюжете. Так вот, у Армянского  радио спрашивают: в чем заключается различие между матом и диаматом? Армянское радио отвечает: разница в том, что мат все знают, а делают вид, что не знают ; с диаматом же всё с точностью  до наоборот - его никто не знает и не понимает, а все лишь делают вид, что знают и понимают.    - А есть ли какое-то сходство между истматом и матом? – следует  второй вопрос.  Армянское радио отвечает:  имеется не только сходство, но   даже   полное совпадение, поскольку и тот и другой служат мощным средством в борьбе за освобождение рабочего класса. 
       Смех смехом, а вот упомянутый Валетка здорово-таки   пострадал от  марксисизма-ленинизма.  Маркс и Энгельс особо возлюбили Гегеля и Фейербаха, в приличном философском сообществе считавшихся не то  что б совсем уж невежественными  париями, но всё-таки явными  не  comme il faut.  Первый из этих последних  был известный путаник, который в своём многословии и словоблудии ничего не мог объяснить толком и что-либо довести до  полной ясности, а философские экзерсисы второго были до невозможности плоскими в своей упрощённой доступности, иначе говоря откровенно вульгарными,  тошнотворно  пошлыми.
      Видимо, основоположники рассчитывали, что с такими "приправами" пролетарии скорее проглотят приготовленное для них  философское  «блюдо».  И  напротив:   Иммануил Кант не был взят ими в качестве "хорошего парня" за его фундаментальный  идеализм,  хотя именно этот кёнигсбергский затворник  являлся  настоящим немецким философом  -  образованным, последовательно логичным, безупречно аргументирующим  и  в  то же время страстным и по-человечески сердечным.
         Короче  говоря, нашего Валетку угораздило подпасть под очарование именно «опального»  у   последовательных  марксистов  Канта, а не обласканного  настоящими  марксистами Гегеля,  в  рассуждениях  которого они нашли некое "рациональное зерно" и  впоследствии  вырастили из этого  самого  семени  свою материалистическую диалектику.
      Валетка же позволял себе подтрунивать по поводу  т.н. "рационального зерна", как мы бы сегодня сказали, "чисто виртуального": в каких  таких, мол,  оно содержится сусеках,  каково на вкус и цвет, и т. д. и т. п.  Доходило  даже  до  откровенного  сарказма,  когда  он  в  лоб  спрашивал  своих  «оппонентов»:  «А  можно  ли   из  этого  «зерна»  смолоть  что-нибудь  путное,  чтобы, например,  накормить  испытывающих  голод  (по  знанию,  конечно)».   Такие  аллюзии  приводили  его  философских  противников  в  крайнее  раздражение  легко  распознаваемыми  намёками  на  крайне  неблагополучное  положение   с  продовольствием  в  стране.
      В  общем,  по-крестьянски  трезво  мыслящий   Валетка  не  скрывал  своего  скептического  отношения  ко  всей  этой  гегелевской  зауми,  прямо  заявляя,  что  сам  он  далёк  от  того,  чтобы  восхищаться  тем  философским  туманом,  которого  порядочно  напустил  Георг  Гегель,  и  потому  изголялся  над  этим  горе-философом  как  только  мог.   Иначе  говоря,  ёрничал  товарищ…
         У Канта же,  давал  он  понять,  напротив, всё так мило и прекрасно: бездонная глубина небес над головой человека и неистребимый нравственный императив  в глубине его сердца... Долго ли, коротко ли, но поначалу «идейные»  товарищи   сначала   только  слегка  жюрили   Валетку за "несознательность", позже стали критиковать  его за философский оппортунизм, наконец обвинили в каком-то там "уклоне" (скорее всего, конечно, в правом),  дали ему путёвку в т.н. "не столь отдалённые места" и   какое-то время  (т.е.  «срок») на исправление мозгов…
      Но ему этого «сроку» не хватило, и, вернувшись в родные места, он не выказал ни малейших признаков раскаяния в прежней ереси, но, наоборот, с ещё большим упорством продолжал настаивать на неоспоримом философском превосходстве   Иммануила  Канта над   «никчёмным» Георгом Гегелем.  Последовательно  и  по-крестьянски  трезво  мыслящий  Валетка  не  смог  тем  не  менее  понять  одно  важное  обстоятельство:  философы-то  оба  немецкие  и  оба  «классические»,  и  Кант  даже  более  «классический»,  нежели  Гегель,  но  зато  менее  «классический»  Гегель  считается  предтечей  самого  Маркса  по  части  диалектии,  тогда  как  Кант  целиком  принадлежит  к  враждебному  философскому  направлению  -  субъективному  идеализму,  обслуживающему  всю  буржуазную,  классово   чуждую,  реакционную   идеологию.
       На  этот  раз  Валетку  уже не стали переубеждать  и  «переучивать»,   а просто поспешили убрать с глаз долой - уже как политического рецидивиста. Из второй (или какой там по счёту отсидки ?) он вернулся  закалённым   и  законченным   антикоммунистом и на всё готовым борцом с режимом. Всё-таки надо отдать должное  большевикам: они  умели  готовить бойцов   и "закалять сталь"! Тут уж ни прибавить ,  ни убавить!
        Да...   Валетка вернулся в родные места, но, право дело, лучше бы ему сюда не возвращаться, и не только потому, что якобы обретённая им свобода была на самом деле лишь чистой формальностью, а потому что здесь, на "бацькаушчыне" его поджидал подвох, какого он и предположить не мог.  Грянула  Великая Отечественная, и через какую-то неделю беларусы оказалиь нос к носу с самой цивилизованной европейской нацией, и не на месяц там или на два, а на долгих три года. Тут-то нечистый и попутал бедного Валетку на его безудержном кантианстве: он так уповал на чистоту помыслов этого высоколобого немца  из  Кёнигсберга, что  как-то   не заметил, как  и  в  какой  именно  момент   стал "пособником оккупантов"…
     После прихода наших его ждал суд праведный, и он не пощадил  доморощенного  мыслителя... А чем дело кончилось, я из рассказа отца как-то не уловил: или «шыбенiцай»  (т. е.  виселицей), или 25 годами, а может, и всего-то 10-тью. Но урок этот очень полезен для юношей и сегодня, ибо прав мудрец, изрёкший истину: в двух случаях не следует доходить до крайности - когда чем-нибудь злоупотребляешь(т. е.  слишком  увлекаешься) и когда от чего-нибудь воздерживаешься.  На  чём-нибудь  обязательно  сгоришь.
         А  по  поводу  нашего,  т. е.  до  некоторой   степени  «виртуального»,  Валетки  что  ещё  можно  сказать?   В   местах  лишения   свободы,  иначе  говоря,   в  пенитенциарных  учреждениях  их  обитатели  часто  используют  в  своей  речи  специфическое   арго,  это  такая  суррогатная  разновидность  языка,  в  котором  знакомые   всем  слова  несут  в  себе  совсем  не  те  значения,  которые  они  имеют  в  литературном  или  даже  в  обшенациональном  языке.  Так  вот  слово   «валет»  на   таком  арго  обозначет:  умственно  отсталый   человек,  офицер   милиции.  Ну  что  возьмёшь  с  этих   уголовников:  так  они  мыслят  о  всех  от  них  отличающихся.  Поскольку  «валетка»  -  это  уменьшительая  форма  от    слова   «валет»,  то  вряд  ли  бы  наш  герой  снискал  в  такой  криминальной  среде  большой   авторитет,  тем  паче  если  бы  им  стали  известны  все  те  подробности  его  дела,  о  которых  уже  знает   читатель…  А  то,  что  это  мог  быть  хороший  человек,  даже  очень   хороший,  этих  злыдней  мало   трогает…

          «КОЛОНИАЛЬНЫЙ»   ПЕРИОД          
              В  доме  на  1-й  Колхозной  квартировали  мы,  похоже,  не  так  уж   и   долго.  Стеснять  родственников,  даже  при  всём  их  радушии,  мы    долго  не  могли:  всё-таки  принять  в  дом  целую  семью  из  4-5  человек  не  так-то  просто,  даже  если   это  близкие  родичи.
       Уже  в  начале  1945-го  отец  устроился  преподавателем  в\о  вновь  открытое\   Слуцкое  педагогическое   училище,  где  готовили   учителей  для  начальных   школьных  классов.  Поступали   туда  в  основном  выпускники,  а   главным  образом  -  выпускницы,  сельских  школ-семилеток  из  окрестных  деревень  да  демобилизованные    солдаты  или  просто  юноши,  не  успевшие  получить   полного  среднего  образования.
      Училище  располагалось  на  западной  оконечности  городка  в  двухэтажном  здании  бывшего  духовного   училища  постройки  конца  ХVIII  века,  в  котором,  по  утверждению  некоторых  местных  «знатоков»,  в  1812  году  якобы  помещался  какое-то  время  штаб  самого  П. И.  Багратиона,  что  скорее   всего  являлось  лишь  легендой,  льстившей  слуцким  краеведам. При  здании  педучилища  имелся  небольшой  земельный  участок,  на  котором  со  временем  было  устроено  небольшое  учебно-опытное  хозяйство,  а  проще  сказать  -  огород.
           Директором  училища  работал  некто  Шевчук  (имя-отчество  его  не  помню),  имевший  какие-то  партизанские  заслуги  и,  естественно,    «партийный»  (местные  жители  произносили  это  слово  на   свой  манер  -  «партЕйны»),  т.е.  член  ВКП(б).  Там же  в  училище  работала,   не  помню  кем,    и  его  жена,  яркая  и  довольно  красивая  еврейка,  носившая  свою,  не  мужнину   фамилию.  Их  сын  Валерка  Шевчук  являлся  почти  нашим  ровесником,  но  дружбы  с  нами,  детьми  других преподавателей,  почему-то  не   водил:  то  ли  по  причине  некоторой  разницы  в  возрасте,  то  ли  из-за  того,  что  учился  в  «дальней»  школе  № 9,  то  ли  из-за  «подхваченного»  от  родителей   начальственного   снобизма,  что  тоже  ни  в  коем  случае  нельзя  исключать.  Ну  да   ладно:  не  очень-то  мы  в  нём  и  нуждались,  своих   «пацанов»  хватало.  Но  об  училище  и  его  педсоставе  расскажу  потом,  когда  «войду»  в  более  сознательный  возраст,  то  есть  ниже  по  тексту.  А  пока  я  дитя.
           По  соседству  с  педучилищем   располагался  «военный  городок»  № 1  (или  № 5 ?).   Военными  городками  называли  у  нас  территории  и  строения,  где  располагались  казармы  или  различные  службы  полков  расквартированной  в  Слуцке  (танковой ?)  дивизии.  Всего  таких  «городков»  насчитывалось  около  десятка:  -1-й, 5-й, 10-й,  11-й, 12-й, 13-й,  14-й (госпиталь) и 15-й  (рядом  через  забор   с  будущей  «нашей»   школой  №  1).  В  последнем   были,  насколько  я  помню,  только  дома,  где  квартировали  военнослужащие.    А  12-й  городок  находился  на  восточной  окраине  города,  где  располагался  также  «аэродром»,  а  точнее   грунтовая  взлётно-посадочная  полоса  для  У-2  и  Ли-2  («дуглас»).  Здесь  же  находилась  и  школа № 9.
      От  педучилища  отец  получил  и  «квартиру»…. Конечно,  слово  «квартира»  я  употребляю  здесь  довольно  условно,  правильнее  бы  использовать  советский  неологизм  «служебная  жилплощадь»,  предполагающий  следущее:  мы  тебе  даём  работу  и  какую-то   «крышу  над  головой»,  которую  ты  теряешь  одновременно  с  уходом  с  данной  работы.
    Эта  так  называемая  «квартира»  располагалась  в  самом   непрезентабельном  месте,  называемом  почему-то  «Колония»,  из  чего,  по-моему,  совершенно  ясно,  что  пребывание  здесь  не  могло  сулить  ничего  особенно  радужного.  Поименованная  «квартира»  состояла  из  двух  крохотных  комнатушек,  обогреваемых  печкой-«голландкой»  и  общей  с  соседями  т. н.  кухней,  где  имелась  печь  с  плитой,  где  можно  было  готовить  пищу.  Более  подробное  описание  некоторых  сторон  нашей   непродолжительной  жизни  «на  Колонии»  я  сделаю,   может  быть,  в  Книге   второй,  поскольку  оно  основывается  исклчительно  на  моих  личных  ощущениях…



ТОПЛИВНЫЙ     КРИЗИС    МЕСТНОГО    ЗНАЧЕНИЯ    
      Раз  уж  я  упомянул  здесь  о  «печных»  делах,  то  самое  время  сказать  и  топливе.  Сказать,  что  с  ним  мы  испытывали   трудности,  было  бы  совершенно  недостаточно,   потому  что  их  мы  испытывали   во  всём,  за  что  ни  возьмись,  то  есть  буквально  во  всём:  в  еде,   в  одежде,  в  обуви  и  т. д.  Но  ведь  топливо   это  вещь  совершенно  особого  рода:  оно  нужно   не  только  зимой  для  обогрева,  но  и  круглый  год  для  приготовления  пищи.  В  разорённой    войною  Беларуси  хотя  и   осуществлялась  государственная  программа  всемерной    помощи   бедствующему  населению,  и  особенно  детям,  но  и  он  не  могла  охватить  всё  и  вся,  и  не  до  всего  доходили  руки  у  тех,  кому  было  поручено  это  важное государственное  дело. 
       Потом,  когда  всё  более  или  менее  наладилось,  службы  коммунального  хозяйства  довольно исправно  стали  снабжать  население,  во  всяком  случае  -  учителей  городских  школ определённым  количеством  топлива.  Нельзя  сказать,  что   достаточным,  но  до  некоторой  степени  всё-таки  страхующим  от  замерзания  в  холодную  пору.  Топливо  было  трёх  основных  видов:  дрова,  торф  и  каменный  уголь.  Наиболее  ценимым  и  потому  дефицитным  был  уголь:  он  давал  больше  всего  тепла  и  был  относительно  дешёв  по  сравнению  с  дровами.  Поэтому  уголь  старались  «выписывать»  для  зимы.  Торф,  хотя  и  менее  «каллорийный»,  тоже  был,  скорее,  зимним  топливом  и  годился  больше  для  «грубок». 
        Надо  сказать,  что  оба  этих  вида  имели  тот  недостаток,  что  оставляли  после  их  сжигания  в  топке  довольно-таки  ощутимый  и   неприятный  запах:  от  торфа  в  помещениях  долго   воняло,  а  от  угля  бывало  что-то  вроде  чада.  К  тому  же  после  торфа  оставалось  много  золы   жёлтого  цвета,  чуть  ли  не  в  половину  от  объёма  сжигаемого  торфа.  В  каком-то  смысле  дрова  оказывались  самым  «экологичным»  и  аристократическим  видом  топлива  и,  как  следствие,  самым  дорогостоящим.  Самыми  ценными  считались  берёзовые,  затем  сосновые,  еловые,  ольховые  и,  наконец,  осиновые,  самые  «лёгкие».  Но  для  кухонной  плиты,  особенно  летом,  подходили  больше  всего  именно  дрова,  и  чем  они  были  «легче»,  тем  лучше.
       Но  подобрать  нужное  топливо,  в  необходимом  количестве  как  раз  ко  времени  удавалось  далеко  не  всегда,  и в  какую-то   из  зим   наша  семья  оказалась  под  прямой  угрозой  замерзания. Состоялось   экстренное   заседание  семейного  совета,  чтобы  быстро  найти  выход  из  создавшейся  прямо-таки  аховой  ситуации.  После  долгих  и,  прямо  скажем,  безрезультатных  обсуждений,  отец  на  правах  командира  и  помня  важнейшее  правило  стратегии  и  тактики  о  том,  что  внезапность  обеспечивает  половину  успеха  в  любой  операции,    принял  единоличное  решение  начать  действовать  нынче  же  ночью.  Оказывается,  он  уже  присмотрел  один  объект,  подходящий  в  качестве  места  для  заготовки  дров,  причем  дров  отменного  качеств,  которые   не  нужно  валить,  пилить,  колоть  и  даже  сушить.  Это,  конечно,  заинтриговало  участников  заседания,  но  только  на  самое  короткое  время,  так  как  вскоре  выяснилось,  что  предстоящая  «заготовка»  дров  будет  сродни  ночному  воровству  или,  что  много  хуже,  мародёрству.
      А  дело  было  вот  в  чём.  После  войны  в  Слуцке,  как  и   повсеместно  в  местах  былых  боёв,  осталось  много  развалин.  Часто  это  были   просто  пепелища   или  пожарища,  сровненные  с  землёй,  часто  ни  на  что  не  годные  кирпичные  руины,  реже -  развалины,  хотя  и  основательно  разрушенные,  и  со  сгоревшей  крышей,  но  ещё   сохранившие  какое-то  подобие  былых  зданий;  а  иногда  попадались  почти  «целые»  дома,  только  с  выгоревшими  «внутренностями»  -  такие  своеобразные  добротные  «скелеты»,  утратившие  мускулатуру  и  кожу  и   словно  ждущие  своих  «воскресителей».  Всего  этого  «добра»  в  Слуцке  было  с  избытком.  Я  забыл  сказать  ещё  о  «землянках»,  также  занимавших  значительные  площади  городского  пространства,  которое  как  раз  и  воспринималось  глазом  как  ПРОстранство,   свободно   просматриваемое,  проветриваемое  и  проходимое  в  любом  желаемом  направлении.
         И  вот  в  этой   послевоенной  «пустыне»  обнаружился  своеобразный   «оазис»  в  виде  прилично  сохранившегося  под  почти  целёхонькой  кровлей  одноэтажного  здания  с  множеством  окон,  в  части  которых  даже  поблёскивали  остатки  остекления.  Но  самое  удивительное,  что  в  этом  здании  оставались  почти  нетронутыми  все  оконные   переплеты,  подоконники  и  прочая  «столярка»,  то  есть  двери,  косяки,  полы  и    пр.  А  ведь  всё  это  почти  готовое  к  употреблению  топливо:  «сушняк»,  который  можно  просто  ломать  через  колено  и  бросать  в  прожорливую  топку.  Было  даже  удивительно,  как  это  «богатство»  до  сих  пор  ещё не  раскурочили  «народные  умельцы»:  оно  стояло   среди  других  развалин  у  всех  на  виду  на  пустыре,  что  напротив  и  наискосок  от    здания  городской  электростанции.   Таким  образом,  оно  находилось  в  относительной  близости  к  нашему  месту  жительства,  что  существенно  облегчало  проведение   планируемой  «операции»,  но  тем  не  менее  не  делало  её  сколько-нибудь  более  законной.
     Это  как  раз  больше  всего  смущало  маму,  и  она  была  решительно  против,  во  всяком  случае  против  того,  чтобы  в  этот  «ночной  набег»  вместе  с  её  мужем-интеллигентом  шёл   и её  несовершеннолетний  сын.   Но  в  том  уже  говорила  мужская  гордость,  и  он  не  мог  отпустить  в  этот  рискованное  «мероприятие»  одного  отца,  которому  уже  хорошо  за  50!   Долго  ли,  коротко  ли,  но  в  эту  ночь  «набег»  состоялся.  И  дело  тем  не  ограничилось:  легкость  добычи  оказалась  столь  соблазнительной,  что  эти  ночные  рейды  продолжались  до  тех  пор,  пока  выламывание  оконных  переплётов  проходило  на  тыльной  стороне   здания,  обращённой  не  улице,  а   к  пустынному  берегу  реки  Случь,  и,  следовательно,  было  относительно  безопасным…
           Вскоре  это  здание,  со  всем,  что  там  ещё  оставалось,  бульдозером  снесли  подчистую,  освобождая  место  для  каких-то  новых  строений.  Видеть  это  было  особенно  «больно»  нашим   «заготовителям»,  которые   хорошо  знали,  сколько  отменных  «дров»  пропало  там  зря!  А  ведь  они  могли  бы  какое-то  время  обогревать  советскую  семью.   Это  лишь  одна  из   «картинок»,  показывающих,  в  каком  бедственном  положении  находились  тогда  многие  люди,  не  только  мы  одни.


              ПРО    АКТИВИСТКУ               
         Шурка  пошёл  в  школу  в  46-м,  а  я  годом  позже,  но  сразу  во  2-й  класс  -  так  решили  мои  родители:  делать  в  1-м  мне  было  явно  нечего,  так  как  я  к  этому  времени  уже  бегло  читал  советские  газеты  да  и  в  счёте  не  сказать  чтобы  был  слаб.  Старшие  особенно  потешались,  когда  по  их  просьбам  я  начинал  читать  газетные  отчёты  о  ходе  Нюренбергского трибунала  по  осуждению  главных  военных  преступников  3-го  Рейха:  я   произносил  тексты  очень  выразительно  и  даже  пафосно,  так  что  получалось  нечто  вроде  как  «устами  младенца».  Если  бы  мои  «речи»  могли  слышать  и  понимать  сами  подсудимые,  они,   несомненно,  тотчас   бы  усовестились  и   безоговорочно  признали   себя  виновными  во   всех  вменяемых  им  преступлениях.   Но  мне  почему-то  кажется,  что  происходило  это  уже  по  нашему  новому  месту  жительства  -  на  улице  3-я  Трудовая,  дом  №; 5.   А  это  был  ноябрь  1946-го.
      При  этих  «читках»  (на  3-й  Трудовой ?),  помню,  присутствовал  и  Толик.  К  тому  времени  он  уже  устроился  на  работу   и  перешёл  в  вечернюю  школу,  где  ему  предстояло  учиться  еще  2  года.  Он  стал  работать  контролёром  на  электростанции:  проверял  правильность  показаний  счётчиков  потребляемой  гражданами  электроэнергии    и,  кажется,  даже  осуществлял  простейший  ремонт  этой  аппаратуры.    На  работу  пойти  он  был   вынужден   из-за  крайней  нужды,  в   которой  оказалась  наша  семья,  всё  еще  никак  не  могшая  оправиться  после  войны.  Все  мы  ходили  в  каких-то  обносках  и  рванине.  Дело  доходило  до  того,  что,  придя  на  занятия  в  вечернюю  школу,  Толик  не  мог  снять  верхнюю  одежду,  так  как  иначе  бы всем  стали  видны  его  т. н.  «брюки»,  состоящие  выше  колен  практически  из   одних  заплат.  Не  было  у  нас  ни  постельных  принадлежностей,  ни  простейшей   домашней  утвари…
           Помню  один  очень  характерный  эпизод  из  тогдашней  жизни,  после  которого  наша  мама  несколько  дней  рыдала  в  истерике.  А  началось  всё  с  вроде  бы  благого  дела.  При  профкоме  школы,  где  она  работала,  была  создана  комиссия  для  обследования   бытовых   условий  жизни  учителей.  В  один  из  дней  члены  этой  комиссии  пришли  к  нам  на  улицу  Вечеркевича  и  посмотрели  на  нашу  жизнь.  Увиденное  произвело  на  них  впечатление,  о  котором  они  сочли  нужным  доложить  на  собрании  «профсоюзной    общественности».  Делалось  это,  разумеется,  из  т. н.  лучших  побуждений,  чтобы  «пронять»,  что  называется  эту  общественность  до  самых  потрохов.  Только  забыли   при  этом  спросить  нашу  маму,  насколько  это  будет  приемлемо  для  неё  самой.
             Особенно  усердствовала   в   этих    «бытописаниях»  одна  «партейная»  активистка   с  боевым  партизанским  прошлым,  всё  ещё  не  снявшая  со  своего  начальственного  пиджака  позвякивающих   медалей.  Она  редко  выпускала  из  своенго  рта  папиросу  «беломор»  и  потому  голос  у  неё  был  хрипло-низкий,  почти  мужской,  что  вполне  соответствовало  её   общему  «маскулинистому»  виду:  короткая  стрижка,  резкие  черты  лица,  смугло-землистого  цвета  кожа.  И  вот  эта  «товарищ»-дама  живописует  перед  собранием,  стремясь  его  разжалобить,  как  бедствует  семья  Евгении  Исидоровны,  что  даже  щи  хлебать  им  приходится  не  из  тарелки,  не   из  миски  даже,  а  из  (вы  можете   не  поверить  моим  словам)  из  «кафеля»,  каким  облицовывают  «голландские»  печи,  а  они,  как  вы  понимаете,  покрыты  глазурью  не  изнутри,  а  только  снаружи.  И  тут  она  нашла  нужным  добавить:  и  это  в  семье  интеллигентной  учительницы!  Присутствующая  здесь  же  Евгения  Исидоровна  готова  была  со  стыда  сквозь  землю  провалиться:  сама  она  никому  никогда  не  жаловалась  на  переживаемые  трудности  и  держала  их  при  себе,  считая,  что  скоро  всё  как-то  перетрётся  и  переменится  к  лучшему.  А  тут  вдруг  всё    «вывалили»  прямо  людям  на  глаза!..  По-моему,  эту  «активистку»  она  не  простила  до  конца  своей  жизни,  хотя  прощала  многое  и  многим.

                ОБРЕТЕНИЕ    ЖЕНИХА   ДЛЯ  ЗОИ  \1948\
     Пока  мы  не  вышли  из  40-х  годов  20  века,  нужно  рассказать  о  том,  как  сестра  Зоя  выходила  замуж.  Шёл  1948-й  год;  к  этому  времени  она  как-раз  закончила  в  Минске  медицинский  институт  (до  войны  она  начинала  учиться  в  Ленинградском  педиатрическом)  и  должна  была  получать  уже  государственное   распределение,  чтобы  приступить  к  работе  по  специальности -  «врач  общей  практики».  А  тут  ещё  наметилось  и  замужество,  и  свадьбу  решено  было  справлять  в  Слуцке,  по  месту  проживания  родителей  невесты.      
          По  тому  времени  событие  это  было  весьма  значительное,  ибо  далеко  не  каждая  девушка  или  женщина,  созревшая  для  создания  собственной  семьи,  могла  осуществить    свои  планы  на  практике.  Причина  более  чем  веская  и  в  то  же  время  безжалостно  простая:  несколько  поколений  потенциальных  женихов  - а  это  мужчины  1910-х -  1920-х  и  более  ранних  годов  рождения  - было  повыбито  войной  чуть  не  подчистую. 
       Для  нашей  же  Зои  -  а  ей  шёл  уже  26  годок  -  жених  каким-то  «чудом»   сыскался:  это  был  её  ещё  школьный  знакомый  и  даже  одноклассник  по  Богушёвке,  где  одно  время  (в  середине  30-х)  работали  учителями  местной  школы  мои  родители;  звали   его  Саша  Калитко,  а  по  местному  деревенском у  прозвищу  они  назывались  «Дрозды»  -  такая  была  в  Белоруссии  традиция.
           Как  они  встретились  после  войны  и  как  было  сговорено  между  ними  всё  последующее,  этого  я  не  мог  знать  по  своему  малолетству,  так  как  старшие  не  находили   нужным  посвящать  меня  ещё  и  в  эти  дела.  Саша  Калитко  был  Зоин  ровесник;  его  призвали  в  армию  ещё  до  войны.  С  её  началом  он,  как  имеющий  полное  среднее  образование,  прошёл  ускоренный  курс  обучения  в  военном  училище  химической  защиты   и  по  окончании  его  всю  войну  прослужил  где-то  в  Действующей  армии,  но  не  на  фронте,  а  в  прифронтовой  полосе,  не  получив,  естественно,    ни  единой  царапины   и  закончив  свою  офицерскую  службу  в  звании  старшего   лейтенанта  при  всех  полагающихся  регалиях  и  наградах  -  медали  «За  победу  над  Германией»  и  «30  лет  Советской  Армии».  После  демобилизации  Саша  Калитко   пошёл  «по  партийной  линии»  и  стал  профессиональным  «руководителем»  (по  белорусски – «кiраунiком»).
       Жених  должен  был  появиться  в  Слуцке  накануне  свадьбы,  и  его  нужно  было  встречать.  Эта  честь  выпадала  на  брата  Толика,  знавшего  и  помнившего  жениха  в  лицо;  я  был  единственным  членом  свиты  встречавшего.  Мы  ждали Сашу,  как  мне  помнится,  на  пустынной  окраине  в  той  части  города,  где  сейчас  находится  к\т  «Центральный»,  то  есть  неподалёку  от  пересечения    центральной   Пролетарской   улицы  и  улицы  14-ти  партизан,  что  вела  к  городскому  кладбищу.  Впрочем,  слово  «улица»  употреблено  здесь   несколько  условно,  так  как  никаких  улиц  в  подлинном  смысле  слова  в  Слуцке  тогда  не  существовало,  а  были  только  определённые  «направления»,  по  сторонам  от  которых  то  там,  то  сям  были  устроены  так  называемые  «землянки»,  что-то  вроде  блиндажей  времён  войны,  только  больше  приноровленные  к  мирной  жизни,  без  многослойных   деревянных «накатов».  По  моим  воспоминаниям,  это  был  на  ту  пору  основной  тип  человеческого  жилья  в  Слуцке,  где  ютилась  значительнрая  часть  городских  жителей.  Те  счастливчики,  кому  удалось  какими-то  путями  занять   уцелевшие  кое-где  подвалы  и  полуподвалы,  почитались   обитателями  этих  «землянок»  едва  ли  не  как  аристократы.  Представить,  что  кто-то  может  жить  в  кирпичом  доме  -  это  было  уже  нечто  фантастическое,  запредельное.
        Чуть  выше  я  сказал,  что  мы  с  Толиком  должны  были  встретить    жениха  нашей  Зои  «на  пустынной  окраине»,  тогда  как  правильнее  было  бы  назвать  это  место  пустынным  пространством  или  даже  просто  пустыней.  Ибо  именно  пустота  была  его  главной  и  единственной  примечательной  чертой:  оно,  не  неся  на  себе  каких-либо  «помех»,  просматривалось  всё  насквозь  от  горизонта  до  горизонта.  Сходство  с  пустыней  усиливалось  ещё  и  тем,  что  роль  песчаных  барханов  успешно  выполняли  здесь  горы  кирпичного  крошева  и  кучи  обгорелых  головешек,  оставшиеся  от  разрушенных  и  сгоревших  строений.  Иногда  они  «оживлялись»  какой-нибудь  искорёженной  железной  арматурой:  остов  кровати,  останки  домашней  утвари;  «искрились»  осколками  битого  стекла  и  керамики,  щемяще  напоминающими  о  былом  довоенном  благополучии,  пусть  себе  и  весьма  скромном.
       Из-за  яркости  и  силы  этих  впечатлений  моя  память  не  сохранила  собственно   момент  встречи.  Но  она,  как  можно  судить  по  ходу  дальнейших  событий,  благополучно  состоялась;  жениха  доставили  к  месту  назначенной  свадьбы,  которую  «справили»  со  всей  возможной  послевоенной   пышностью,  т. е.  с  водкой,  с  самогоном,  настоянным  на  мандариновых  корках,  с  местным  «вишнёвым»  вином  и  «сидром»  вместо    «шампанского».  После  чего  молодые  отбыли  по  месту  предстоящей  жениху  службы,  насколько  я  помню,  в  город  Червень,  куда  Саша  был  назначен  каким-то  по  счёту  (не  «первым»,  разумеется)  секретарём  райкома  партии .
         В  последующие  годы  и  десятилетия  Александр  Яковлевич  Калитко  прошёл  весь  полагающийся  партийному  выдвиженцу  путь,  занимая  различные  партийные  и  административные  (советские)  должности  в  целом  ряде  городов  Минской  и  Витебской  областей,  неспешно  поднимаясь  по  иерархической  «руководящей»  лестнице  власти.  Наконец  он  стал  2-м  секретарём  Витебского  обкома  (при  Аксёнове,  бывшем  там  секретарём  первым)  и  членом  ЦК  КПБ.  Когда  Аксёнов  стал  Председателем  Совета  Министров  БССР,  он  назначил  своего   «подшефного»  министром  заготовок.  На  этой  должности  карьера  А. Я.  Калитко  и  завершилась  в  1982  году,  ровно  в  тот  день,  когда  ему  исполнилось  60  лет  и  когда  его  «с  почётом»  отправили  в  полную  отставку.  По  каким  именно  соображениям  и  «под   каким  соусом»,  этого  я  не  знаю.  Скорее  всего  сказались  «веяния  времени»,  когда  в  наступившую  после  смерти  Л. И. Брежнева  эпоху  партийные  руководители  наподобие  А. Я. Калитко,  не  скрывавшего  свои  «просталинские»  настроения,  выглядели  уже  явным  историческим  анахронизмом.
        В  партийном  руководстве    вызревали  какие-то  новые  веяния,  а  Саша  Калитко  оставался  большевиком  ещё  старого,  сталинского  закала,  «несгибаемым»  и  потому  совершенно неприспособленным  к  «новациям»   наступившего   времени.  Вообще,  в  их  «рядах»  уже  не  было  прежней  уверенности  в  своей  «исторической   правоте»,  и  многие  из  них  были  близки  к  тому,  чтобы  признать  свою  растерянность  и  полное  бессилие  перед  валом  обрушивающихся  на  страну неразрешимых  проблем.   В  одну  из  таких  «минут»   в  семейном  застолье  Саша  «проговорился» ,  заявив,  что  именно  вот  такие  вольнодумцы,  как  я,  и  есть  главные  их  враги,  а  вовсе  не  международный  империализм.  Не  прошло  и  10  лет,  как  они  обрушили  СССР  -  эти  18,5  млн.  «верных  ленинцев»  вкупе  с  всесильным   Комитетом  ГОСУДАРСТВЕННОЙ  безопасности.  Многие  из  них  побежали  из  КПСС,  как  крысы  с  тонущего  корабля.  К  чести  Александра  Яковлевича  Калитко,  надо  сказать,  что  он  остался  убеждённым  коммунистом  и  членом  какой-то  уже  другой  коммунистической  партии  вплоть  до  своей  кончины  летом  2007  года,  лишь   месяц  не  дожив  до  своего  85-летия.  Сестра  моя  Зоя  пережила  его  на  6  лет.  Оба  обрели  вечный  покой  на  Северном  кладбище  г. Минска;  в  ноябре  2014  года  в  их  «семейном»  захоронении  прибавилась  могила  их  дочери  Валентины,  умершей   на  63-м  году  жизни.

                НЕЖДАНЫЙ      ГОСТЬ      НА    СВАДЬБЕ 
         Но,  увлёкшись  рассказом  о  женихе,  я  не договорил  о  самой  свадьбе.  Даже  не  о  свадьбе,  ибо  она  ничем  таким  особым  и  не  запомнилась  бы,  если  бы  не   одно  совершенно  экстраординарное  событие,  выпавшее  как  раз  на  этот  самый  день.   Представьте  себе  следующую сцену:  в  какой-то  момент  всеобщего  торжества,  ликования  и  веселья  (кстати,  по-белорусски  свадьба  та  и  называется  - «вяселле»)  к  пиршественному  столу,  (а  вернее  сказать  - к  столам,  ибо  их  было  несколько,   накрытых  под  открытым  небом  (каламбур?),  благо  июльская  погода  тому  благоприятствовала)  подошёл  и  выжидательно  остановился  какой-то  старик  довольно  жалкого  вида,  жалкого  даже  для  взора  тех,  кто  по  тем  временам   вполне  привык  лицезреть  всякие  скорбные  картины  жизни.    А  тут  «эффект»  усиливался  ещё  и  тем,  что  с  одной  стороны  принаряженные   и  уже  определённым  образом  разогретые  и  воодушевлённые  свадебные  гости,  а  с  другой  -  этот  совершенно  странный  (т. е.  буквально  стоящий  в  стороне  и  отстранённо)   субъект,  ни  в  чём  не  похожий  на  сидящих  и  возбуждённо  пирующих.  Нищий,  что  ли?  Попрошайка?  Жабрак (это  по-белорусски)?
          Не  сразу,  но  постепенно  все  взоры  обращаются  в  его  сторону.  Нет,  на  нищего»  не  похож:  не  в  лохмотьях  и,  главное,  без  обязательного  для  всякого   «жабрака»  атрибута  -  «торбы»,  этого  непременного  дополнения  к  его  «костюму».  Да  и  костюм  какой-то  необычный,  слишком  светлый  даже  для  «светлого».  Батюшки!  Да  он   никак  в  кальсонах?  Да-да,  именно  в  кальсонах:  вон  даже  видно,  как  они  застёгнуты  внизу у  щиколотки  на  беленькую  пуговку.  Да  и  кальсоны-то  не  сказать  чтоб  слишком  свежие,  равно  как  и  исподняя  рубаха  к  ним.  В  общем,  видок  у  него  ещё  тот!  Особенно  на  фоне  свадебных  гостей… 
      Тем   не  мене  он  улыбается!  Представляете:  мужчина  в  исподнем  стоит  перед  десятками  людей,  среди  которых  большинство    нестарые   ещё   женщины,  и  «лыбится»,  причём  совсем  не  по-дурацки  или  ещё  как-то,  а  вполне  дружелюбно  и  даже  радостно.  А  сам  небритый,  весь  заросший  густой  рыжеватой  щетиной.  Господи!  Да  ведь  это,  кажется,  Гончарик?  Да-да,  он  самый  -  Севастьян  Павлович!  Тут  к  нему  на  шею  бросается  узнавшая  его  одной  из  первых  собственная  супруга  Лидия  Павловна.  Начинаются  бессвязные  восклицания  радости  и  удивления,  расспросы,  сбивчивые  ответы,  общая  суматоха…  Постепенно  всё  проясняется.
        Удивления  достойно  то,  что  Севастьян  Павлович  умудрился  стать  почти  неузнаваемым  за  столь  короткое  время:  он  только  с  неделю  как  отбыл  на  целительные  юга  по  выделенной  профсоюзом  путёвке,  предусматривавшей   отдых  и  лечение  почти  в  сказочных  Гаграх  в  течение  месяца,  так  что  его  более  чем  досрочное  возвращение  явилось  для  всех  полнейшей  неожиданностью   и  привело  всех  знавших  эти  обстоятельства   в  понятное  замешательство.  Сцена  чем-то  напоминала  картину   И. Е.  Репина  «Не  ждали»:  должен  был  появиться  только  через  месяц -  и  тут  вдруг  вот  тебе  на!  Уже  обратно?   Как  так?  Почему?  Что  случилось?   Эти и  подобные  им  вопросы  посыпались  на  него  со  всех  сторон.
          И  картина  всего  произошедшего  с  Севастьяном  Павловичем  предстала  приблизительно  в  таком  виде.  Только-только  оказавшись  на   территории  благословенной   южной  республики,  лежащей  в  прибрежной  полосе  черноморских  влажных  субтропиков  и  входившей   в  то  время  в  состав  Грузинской  ССР,  наш   путешественник  чем-то  обратил  на  себя  пристальное  внимание  некоторых  туземцев.    Теперь  уже  не  установить,  были  это грузины  или  абхазы,  а  может,  и  представители  иных  горных  племён,  да  это,  собственно,  и  неважно.    Существенно  лишь  то,  что  их  пристальное  внимание  было  пристальным  в  буквальном  смысле  слова:  они так  «пристали»  к  Севастьяну  Павловичу,  что  он  и  глазом  не  успел  моргнуть ,  как  оказался  избит  и  ограблен  ими.  Впрочем,  может  быть,  что  и  в  обратном  порядке:  сначала  ограблен,  а  потом  уж  избит.
         Не  зная  всех  подробностей  случившегося,  осмелюсь  тем  не  менее  предположить,  что  определённую  роль  во  всем  этом  происшествии  сыграли  личные  качества  потерпевшего:  несчастный  Севастьян  Павлович,  будучи  путешественником  малоопытным,  проявил  непростительную  беспечность;  не  умудрённый  опытом  дальних  странствий  и  совершенно  незадачливый,  он  нёс  в  себе  все  симптомы  потенциальной  жертвы,  чем,  по-видимому,  и  спровоцировал  злоумышленников:  местные  абреки  отличаются  не  только  отчаянной  дерзостью,  но  и,  как  все  обитатели  гор,  тонкой  наблюдательностью.
     Как  бы  там  ни  было  на  самом  деле,  но  перед  своими  земляками  Севастьян  Павлович  явился  с  несомненными  признаками  совершённого  над  ним  насилия:  на  его    и  без  того  всегда  худощавом  лице  читались  все  признаки  предельного  измождения,  а  сквозь  порядочно  запущенную  щетину  просвечивали  уже  начавшие  желтеть  синяки  и  не  успевшие  потускнеть  ссадины  и  царапины.   Если  по  этим  оставшимся  следам  попытаться  реконструировать   первоначальный  результат  этого  разбойного  нападения,  то  у  нашего  горе-путешественника  вид  был  куда  как  более  живописный.   Кавказские  абреки  не  только  обобрали  его,   отобрав  деньги,  часы,  портсигар  и  чемодан  с  вещами,  но  раздели  его  в  полном  смысле  слова,  лишив  пиджачной  пары  и  последней  сорочки,  оставив  несчастного  в  одном  исподнем;  всё  его  остальное  имущество,  включая  специально  для  юга  купленные  штиблеты,  благополучно  переместилось  в  их   «хурджуны»  (по-русски   -  сумы  перемётные).  Словом,  Севастьян  Павлович  остался  гол  и  бос.
          В  те  годы  слово  «босяк»  употреблялось  в  значении  «бродяга»,  «человек  преступных  наклонностей»,  но  ещё  не  утратило  и  буквального  значения  -  «босоногий,  ни  во  что  не  обутый».  Вот  таким  босяком  и  вернулся  Севостьян  Павлович  Гончарик  из  своего  первого  «вояжа»  на  Черноморское  побережье  Кавказа,  навсегда  отбившего  у  него  охоту    далеко  отлучаться  из  родных  мест.  А  ведь  он  был  человек  не  самого  робкого  десятка,  о  чём  свидетельствовали  и  две  боевые  медали,  заслуженные  им  в  партизанском  отряде.  Но  приключившееся  с  ним  на  Кавказе  лишь  подтверждает  ту  истину,  что  удачно  «партизанить»  можно  только  на  своей,  хорошо  знакомой  местности,  что  и  доказали  ему  на  этот  раз  абхазские  абреки.
        Как  потом  рассказал  Севостьян  Павлович,  возвращался  он  восвояси,  целиком  полагаясь  на   христолюбие    атеистичных  советских    сограждан  и  лишь  отчасти  на  попечение  и  заботу  родной  милиции.  Но  он  не  был  брошен  на  произвол  судьбы,  но  спасён,  сохранён  и  даже  доставлен  к  родному  очагу.  А шумная,  хотя  и  не  очень  многолюдная  свадьба  оказалась  ему  как  нельзя  более  кстати:  можно  было  сразу  много  раз  выговориться,    приятно  расслабиться  и  забыться,  утоляя   накопившиеся  за  последние  бедственные  дни  голод  и  жажду:  яств  и  питья  было  вдоволь,  кушанья  хоть  и  не  экзотические,  но  зато  родные,  как,  впрочем,  и  напитки: и  вино  «вишнёвое»,  и  «сидр»,  и  водка,  и  самогон.  А   вашего  «Букета  Абхазии»  нам  и  даром  не  надо:  вдохнули  уже!




                РЕГУЛЯРНЫЕ   «БАНКЕТЫ»          1945  -  1954\
         С  педучилищем     связывались  и  некоторые   другие  радости  нашей  детской  жизни,  они  тоже  были  пищевого,   так  сказать, свойства.  Там  в  педагогическом  коллективе    завелось  такое  «правило»  -  устраивать  вскладчину  праздничные  застолья:  на  1-е  Мая  и  на  7-е  ноября обязательно  и,  кажется,  ещё  на   Новый  год.  В  общем,  как  мне  вспоминается  теперь,  такие  застолья  происходили    регулярно  и  довольно  часто,  они  назывались  тогда  их  участниками  громким  словом  «банкет».  А  наша  детская  заинтересованность   в  них  состояла  в  том,  что  нам  обязательно  приносили  с  них  какое-нибудь  угощение  -  «гасцiнец».  Обычно  это  было  какое-нибудь  простенькое  печенье  либо  карамельки,  но  случалось,  что  и  «фигурная»  шоколадка  в  виде  слоника  или  мальчика,  а  то  иногда  и  весёлый  оранжевый  мандарин  (это  был,  пожалуй,  единственный  из  доступных  нам  тогда  цитрусов).   Это  о  «лакомствах»   («ласунках»  -  па-беларуску).  Но  нельзя  не  упомянуть  и  об  основном,  так  сказать,  меню.
      Думаю,  что  перечисление  «блюд»,  выставляемых  для  «банкета»,  будет  само  по  себе  настолько  красноречивым,  что  после  него  уже   не  потребуетселя  и  помышлять  не  могли:  для  них  это  было  бы  верхом  изыска  и   вообще   фантастической  роскошью.   Но  салат,  конечно,  всё-таки  был   -  так  называемый  «русский»,  а  попросту  винегрет,  но  зато  уж  он  самого  отменного  качества,  так  как  готовился  одною  из  хозяек,  имевших  уже  заслуги  именно  в  приготовлении  данного   «блюда»,  причём  исключительно  из  ингредиентов  домашнего  происхождения:  свёкла,  морковь,  картофель,  фасоль,  бочковые  солёные  огурцы,  репчатый  лук;  разве  что  только  соль  да  «олей»  (так  по-местному  называли  здесь  любое  растительное  масло)  были  покупными.
            Важнейшим  мясным    кушаньем  считалось  «холодное»  (по-русски,  соответственно,  холодец,  или  студень).  Разумеется,  представление  о  его  подлинном  вкусе  невозможно  составить   по  той  продукции,  которая  под  такими  же   названиями  продаётся  в  современных  супермаркетах.  Желе  в  том  «холодном»  на  изломе  напоминало  по  структуре  кристаллическое   вещество,   его  «кристаллы»  искрились  и  слегка   отливали  золотом.  Верхняя  плоскость  такого  студня    была  почти  прозрачна  (тут  вспоминается  Байкал!),    и   сквозь  неё  аппетитно  просвечивали  розовеющие  волокна   духовитой  разварной  свинины.  Про  вкус  и  говорить  нечего!  Это  имело  бы  смысл    только  в  том  случае,   если  бы  была  хоть  малейшая  уверенность  в  том,  что  читатель  едал  что-либо  подобное  в  своей  пресной  жизни.  Но  для  таких  смелых  предположений  у  меня  нет  серьёзных  оснований.
         Из  прочих   мясных  закусок  заслуживают  быть  упомянутыми  тогдашние  колбасы.  Не  могу  удержаться  от   того,  чтобы  и  здесь  не  предупредить  читателя:  ни  в  коем  случае  не  допускать  мысли,  что  наводняющая   сегодня    прилавки  российских  (и  не  только)  магазинов  продукция  под  названием  «колбаса»  хоть  в  чём-то  отдалённо  напоминает  качество  и  вкус  тех   колбас   40 – 50-х  годов  20  века.   Те  готовились  просто:  хорошее  мясо,  отборное  «твёрдое»  сало  (что  сразу  под   шкуркой),  немного  чилийской  селитры,  чёрный  перец  и  соль.  Всё!   Сортов  было  немного:  «украинская  домашняя  жареная»,  «краковская»  полукопчёная  -  эти  продавались  «кольцами»  и  были  относительно  недороги;  «московская»  и  «советская»  относились  к  твёрдокопчёным  и  были,  соответственно,  подороже.  Варёных  колбас  тогда  не  делали,  так  при  отсутствии  холодильников  их  сохранять  было  невозможно.  Анекдот  про  варёную  «отдельную»  колбасу  появился  значительно  позже,  в «дефицитные»  времена:  «Советские  граждане  едят  «отдельную»  колбасу,  а  отдельные  граждане  едят  «советскую»  колбасу».   Но  даже  эти  позднесоветские   колбасы,  как,  впрочем,  и   вся  гастрономическая    провизия,  не  идут  ни  в  какое  сравнение  с  «либеральными»  последнего  времени,  сплошь  фальсифицированными.
             Тогдашние  сычузные  сыры,  отличались  один  от  другого  не  только  по  названию,  но  также  и  по  внешнему  виду,  и  по  запаху,  и  по  вкусу:  невозможно  было  перепутать  «голландский»  и  «ярославский»  или,  скажем,  «костромской»  и  «пошехонский»;  и  уж,  конечно  же,  особняком  был  «швейцарский» -  самый  тёмный,  самый  твёрдый   и  самый  дорогой,  от  него  оставалось  самое   долгое  послевкусие  и  ощутительно  пощипывало  за  язык.  Само  собой  разумеется,  что  все  сыры  имели  свои,  характерные  только  для  них,  «дырочки».   Сравнивать  те  сыры  с  современными  лишено  какого-либо  смысла:  последние  и  близко  к  тем  не  лежали…
     Почему-то  очень  ценились  в  тех  застольях  рыбные  консервы:  «шпроты»  («сардин»  я  что-то  не  припомню)  да  ещё  какой-нибудь  «карп»  или  «бычки  в  томатном  соусе»;  видимо,  потому  что  это  была  завозная  продукция,  хотя  и  не  «импортная»,  но  всё  же.
       Пора  сказать  и  о   напитках.  Сначала  о  прохладительных.  Было  два  главных:  «ситро»  и  «крем-сода»,  какой-то  из  них  продавался  в  характерных  бутылках  коричневого  стекла  с  белыми  керамическими  пробками,  откидывающимися   на  пружинящих  скобах.  «Крем-сода»  шибала  в  нос  гораздо  сильнее  и   потому  была  более  любима  ребятнёй,  но  и  у  «ситро»,  конечно,  тоже  были  свои  поклонники.  Про  бутылочное  пиво  в  те  времена  здесь  не  знали.   Промежуточное  место  между   прохладительными  и  горячительными  напитками  занимал  яблочный  «сидр»,  производство  которого  к  тому  времени,  по-видимому,  уже  освоили  на  местном  винзаводе;  он  продавался  в  тяжёлых  бутылках  ёмкостью  0,75  литра,  получивших  в  народе  довольно  остроумное  наименование  «фауст-патрон» из-за  некоторого  сходства  формы  этих  бутылок  с    немецким  противотанковым  снарядом.
       Для  женского  потребления  предлагался  довольно  широкий  ассортимент  вин.  Это  были  главным  образом  напитки  местного  производства:  «вишнёвое»,   «сливовое»,  «плодово-ягодное».  Наиболее  изысканным  считался  «спотыкач»  -  густая  сливовая  наливка  значительного  градуса  (20 -25)  крепости.  Из  настоящих  виноградных  вин  известен  был  только  «кагор»,  а  несколько  позднее   появился  ещё  «портвейн  белый  крымский»  или  «прасковейский»,  но  этот  казался  местным  фантастически  и  неоправданно  дорогим,  был,  что   называется,  не   по  карману.
        Представители  сильного  пола  предпочитали,  естественно,  водку.  Она  тогда  (напомню:  речь  идёт  о  белорусской  «глубинке»  конца  40  -  начала   50-х  годов)  была  трёх  сортов:  самая  дешёвая  разливная  из  деревянных  бочек,   затем  -  в  пол-литровых  зеленых  бутылках  под  коричневым  сургучом  -  чуть  подороже.  и,  наконец,  в  таких  же  поллитровках,  но  только  уже  белого  стекла  и  под  белой  сургучной  «головкой»  -  самая  лучшая  и  дорогая.
       Ни  «московской»,  ни,  тем  более,  «столичной»  тогда  ещё  у  нас  не  было  и  в  помине.  Но  даже  эти  «простые»  сорта  водки  по  своим   «органолептическим»  (вкусовым»)  свойствам  были  на   голову  выше  тех,  которые  сейчас   распространяются  под  самыми  громкими  «брендами».   В  чём  заключается  главный  «секрет»  столь  разительных  различий,  я  утверждать  со  всей  ответственностью  не  берусь.  Однако  осмелюсь  предположить,  что   характер   исходного  сырья  для  производства  этилового  спирта  имел  не  последнее  значение.   В  те  времена,  не  мудрствуя  лукаво,  его  делали  из  «подручного»  сырья  -  картофеля,  сахарной  свёклы,  ржи  (в  Беларуси  пшеница  родила  плохо).  К  тому  же  существовала  жёсткая  государственная  монополия  на  производство  спирта  и  водки  с  соответствующей  системой  тотального  контроля  качества  и  всяческих  ГОСТов  на  них.    Само  собой  разумеется,  что  в  таких  условиях  ни  одна  мышь,  как  говорится,  мимо  них  не  проскочит,  вот  вам  и  весь  секрет  хорошей  водки.
        А  кто  же  принимал  участие  в  этих  «праздниках  жизни»,  кто  являлся  потребителем  всех  этих  благ,  кто   наслаждался  такими  «деликатесами»,  ставшими  наконец   доступными  всем  и  каждому  после   5-летнего  военного  лихолетья?  Пора  сказать  и  о  преподавателях  педучилища  и  тем  самым  дать  им,   так  сказать,  ещё  немного  пожить.  Вряд  ли  кто-то  другой   на земле  ещё  помнит  о  них,  безвестных,  и  уж  тем  меньше  вероятность,  что  кто-то  помянет  о  них  в  каком-то  связном  тексте.  Поэтому  сделать  это  попытаюсь  я.  Здесь  и  сейчас.

                ПЕДКОЛЛЕКТИВ    УЧИЛИЩА    \Avva   1945  -   1954\
        Некоторые  «персонажи»  этого  повествования  уже  известны   читателю.  Как-то  не  припомню,  как  звали  директора   училища  Шевчука   и  какой   именно  предмет  он  преподавал;  может  быть,   это  «всплывёт»  методом  исключения,  когда  стану  «реконструировать»  сведения  о  других  преподавателях.
      Фаина  Петровна  Басалыга  преподавала  дисциплины  биологического  цикла,  всё  так  называемое   естествознание  -  ботанику,  зоологию,  анатомию  человека  и,  кажется,  даже  общую  химию.    Её    телесная    привлекательность,  молодость,  жизнелюбие,  веселый  нрав,  приветливая  общительность  очень  соответствовали  «жизнеутверждающим»  основам  всех  этих  наук.  Студентам  это,  безусловно,  нравилось.  А  своим  коллегам  Фаина  Петровна  всегда  могла  помочь  дельным  практическим  советом  о  поддержании  здоровья,  об  уходе  за  огородными  культурами,  о  некоторых  «секретах»  бытовой  химии.  Всё  перечисленное  выше  делало   её  фигурой  в  педколлективе  весьма  заметной  и  даже  в  каком-то  смысле  незаменимой,  что  не  всегда  нравилось  жёнам  преподавателей-мужчин.
              Других  преподавателей  перечислю  в  порядке  «серьёзности»  преподаваемых  ими  дисциплин,  тем  более  что  это  совпадает,  так  сказать,  и  со  степенью  моего  знакомства  с  самими  персонами.   Математику  (т. е.  алгебру,  геометрию  и  тригонометрию)  преподавал  Севастьян  Павлович  Гончарик,  сухощавый  и  начинающий  лысеть  мужчина  ниже  среднего  роста,  двигавшийся  всегда  словно  с  оглядкой  и  опаской  и  действительно  как  будто  постоянно  чего-то  пугающийся.   Он  был   несколько   - лет  на  10 – 15  -  моложе  нашего  отца. Где  он  был  во  время  войны  и  чем  занимался,  об  этом  как-то  не  говорилось,  скорее  всего  в  партизанах  или  около.
        На  то  время,  о  котором  я   повествую,  у  него  было  уже  трое  детей,  жена  его  Лидия  (тоже,  кажется,  Павловна)  не  работала,  так  что  у  Гончарика  всегда  забот  был  полон  рот.   Его  супруга,  несмотря  на  многодетность,  была  ещё  очень  молодая  особа,   так  как   он  взял  её  замуж  задолго  до  её  совершеннолетия,  а  в  свои  17  она  уже  родила  ему   первенца.  Как  выяснилось  потом,  Лидия  Павловна  была  ровесница  нашей  Зое,  которая   только  еще  собиралась  замуж,  а  ей  уже  почти  26.  К  Севастьяну  Павловичу  Гончарику  мы  ещё  вернёмся  и,  что  интересно,  именно  в  связи  с  замужеством  нашей  сестры.
            Преподавателем  физики  работал  в  педучилище  некто  по  фамилии  Жибуртович,  а  звали  его  Александр  Казимирович.  Это  был  человек,  возраст   которого,  равно  как  и  характер,    мне   определить  довольно  затруднительно,  а  внешне  онр  был  черноволос,  всегда  невыбрит,  сутул  и,  казалось,  подслеповат.  Передвигался  он,  как-то  подогнув  голову  и  глядя  не  вперёд,  а  как  бы    слегка  вбок.  А   именно  влево. (Чтобы  читатель  не  подумал  о  нём  чего-нибудь  лишнего,  замечу:  Александр  Казимирович  имел  прочную  репутацию  примерного  семьянина,  заботливого  отца,  верного  и   смиренного  супруга, Если  он  изредка  и  улыбался,  то  только  кисло,  и  улыбка  эта  не  взывала  к  взаимности.
      Само  собою  разумеется,  что  он  постоянно  жаловался  на  здоровье  -   своё,  супруги  и  сына  Володи,  кудрявого  и  большеглазого  мальчика,  который  постоянно  простужался,  болел   и  вечно  ходил  с  укутанным  горлом.  Его  супруга,  хотя  и  значительно  моложе  его  по  внешнему  виду,   была  ему  под  стать:  малообщительна,  чернява  и  даже,  можно  сказать,  хороша  собой,  но  также  болезненна:  она  страдала  почками,  и  женские  разговоры  о  ней  простоянно   вращались  вокруг  темы,  можно  ли  ей  беременеть  и  рожать  второго  ребёнка,  которого,  по-видимому,  хотели  оба  супруга.
          Не  хотел  бы  оставить  без   внимания  такую  деталь:  в  занимаемых  семьёй  Жибуртовичей комнатах  стоял  ручной  работы  платяной  шкаф  из  каких-то  дорогих  сортов  древесины,  карниз  и  навершие  которого  были   выполнены  в  виде  целой  галереи  резных  человеческих  фигур  -  полнобъёмных  по  верху  и  горельефом  по  карнизу,  изображавших,  скорее  каких-то  католических  персонажей…  Шкаф  этот  привезли  из  «Западной»  (Беларуси), откуда  происходила  родом  супруга  Жибуртовича,  а  может  быть,  и  он  сам,  и  поэтому    в  наших  краях  он,  шкаф  этот,  смотрелся  настоящей  диковинкой.   Впрочем,  и  о  чете  Жибуртовичей  нельзя  сказать,  что  они  неразличимо  сливались  бы  со  своим  окружением…
          О  двух   следующих  преподавателях,  кроме  их  фамилий,  ничего  существенного  сказать  не  могу,  так   как  память  моя  этого  не  удержала.   Кажется,  оба  они  были  бездетны  или  же дети  их  не  были   нам  ровесниками  и  потому  выпадали  из  круга  нашего  общения.  А  раз   нет  общения,   то  нет  и  никакой  информации.   Более  того:  они  оба  были,  кажется,  неженаты  или  разведены.  Фамилии  их  почему-то  всегда  упоминались    бок  о  бок,  уж  не  знаю  почему.  Возможно,  в  силу  их  несколько  «польского»  звучания   -  Летковский   и   Скугаревский.
      Что  они  преподавали,   доподлинно   не  знаю, очень  может  быть,  что  историю  или  что-то  в  этом  роде.  Летковский  был  пониже  ростом  и  одевался  очень  кондово,  т. е.  как  сельский  интеллигент  в  первом  поколении,  без  особых  затей:  пиджачная  пара,  немаркая   сорочка  «в  полоску»,  безвкусно  нацепленный  галстук.  Но  его  особой  «приметой»  был  один  глазной  протез,  аляповатый  и  плохо  подобранный;  впрочем,  лучшего  тогда  было  и  не  сыскать.  Про  Летковского  поговаривали,  что  он  неуживчив,  склонен  к  конфликтам  и  всё  такое.  Может,  это  было  всего  лишь  следствием  физического  недостатка.  Во  всяком  случае,  никто  из  его  коллег  никогда  не   шёл  ни  на  какое  обострение  отношений  с  ним,  хотя  поводы  к  тому,  насколько  помнится,  случались   не  так  уж  и редко.
        Скугаревский  являлся  некоей  противоположностью  Летковскому.  Он  был  повыше  ростом,  сухопар,  блондинист  и  одевался  всегда  в  то,  что  посветлее,  и  даже  с  некоторым  изыском.  Во  всяком  случае  всё  сидело  на  нём  очень  ладно,  что     выдавало  в  нём  определённый  вкус.   Как  я  вспоминал  уже  много  позже,  пиджаки,  которые  он  носил,  весьма  походили   на  твидовые.  Откуда  они  могли  у  него  быть,   остаётся  только  гадать.   Вот,  пожалуй,  и  всё.  Был  ли  он  из  местных  или  его  занесло  на  Слутчину  какими-то  военными  ветрами,  сказать  не  берусь,  но  что-то    недвусмысленно  указывало  на  его   «панское»  происхождение,  что  белорусы   мужицких  кровей  всегда  ощущают  почти  безошибочно -  это  у  них  в  крови.
          Белорусский  язык  и  белорусскую  литературу  вела    в  педучилище  (а  впоследствии  и  у  нас  в  школе № 1)  Мария  Михайловна  Хейфец.  Это  была   женщина  лет  40 - 45,  внешности  хотя  и  запоминающейся,  но  невыразительной  и,  я  бы  даже  сказал,  довольно  скучной:  крючковатый  нос,  близко  посаженные  узкие  глаза,  всегда  поджатые  губы.  Не  красило  её   даже  и  то,  что  она  была  жгучая  брюнетка.  Как  большинство  белорусских  евреев,  выросших  на  языке  идиш,  она   не  могла  избавиться  от  сильного  грассирования,  поэтому  её  «белорусское  произношение»  звучало  иногда  довольно  комично.  Не  знаю,  как  уж  там  было  на  уроках  со  студентами.  Впрочем,  тогда  мало  кто  обращал  внимание  на  такие  пустяки:  это-то  после  совсем  недавних  военных  «впечатлений»!
       Мария  Михайловна  была  замужем,  что  при  её  наружности  да  ещё  в  послевоенных  условиях,  когда  наблюдалась  резкая  диспропорция  в  количестве мужчин  и  женщин  с  явным  дефицитом  первых,  можно  считать  большим  везением.  Мужем  ей  достался   Фурман  Семён  (кажется,  тоже   Михайлович).  Хотя  по  имени-отчеству  он  был  тёзка  известному  маршалу,  но  такой  кавалерийской   удали   в   нём  не  было  и  в  помине:  это  был  мужчинка  росту  небольшого,   мало  того  что  довольно  тщедушный  с  впалой  волосатой  грудью,  так  он  ещё  и  сутулился,  всё  время  покашливал,  и   говорил  он  тихим  сипловатым  голосом.  В  общем,  вид  у  него  был  отнюдь  не  героический,  хотя  он  прошёл  всю  войну,  был    списан  в  запас  в  звании  капитана  и,  кажется,   имел  ранения.
          Не  знаю,   кем  он  был  по  профессии  до  войны,   каково   было  его  специальное  образование  и  имел  ли  он  его  вообще.  Многие  бывшие  военнослужащие,  не  имевшие  гражданской  специальности,  после  увольнения  из  армии  оказывались   тогда   словно  у  разбитого  корыта,  не  зная,  куда  себя  пристроить  в  новых  для  них  условиях,  и   вынужденно  становились  преподавателями   «военного  дела»  или  «физвоспитания»,  а  чаще  всего  того  и  другого.  Одним  из  таковых  был  и  Семён  Михайлович.
        До  войны  он  жил  в  Ленинграде,  где  у  него  были  жена  и  сын.  Война  застала  его  в  армии,  жена  умерла  в  блокаде,  а  сына  Женю  эвакуировали  куда-то  в  Сибирь,  где  его  потом  и  разыскал  отец.  Осели  они  почему-то  в  Слуцке;  так  часто  случалось,  что  бывшие   ленинградцы  после  возвращения  в  послеблокадный  Ленинград  по  тем  или  иным  причинам  не    могли  там  вновь  «прописаться»,  лишались  «жилплощади»  и  бывали   вынуждены  уезжать  кудв   глаза  глядят.  После   того,  как  Мария  Михайловна  приняла   Семёна  Михайловича  в  мужья,  у  них  незамедлил  появиться  сын,  которого  нарекли  Мишенькой,  и   «великовозрастный»  сын  Семёна  Михайловича  Женя    (он   был  на  3 – 4  года  старше   нас) оказался   в  незавидном  положении  пасынка.  Поэтому   мы   сочувствовали  ему  как  дважды  блокаднику.
         Был  ещё  в  училище  преподаватель   рисования   (и  черчения?),  некто  по  фамилии    Сакович.  /Всё-таки  «Каханович»  и   «Сакович»  - это,  кажется,  были  два  отдельных  и  разных  человека!\   Мы,  местные  пацаны,  называли  его  «художник».  Это  был   ещё  нестарый  мужчина  лет  что-нибудь  45 – 50-ти,  но  казавшийся,  особенно  нам,  детям,  почему-то  глубоким  стариком,  в  во  всяком  случае  он   выглядел  старше  всех  других  преподавателей.    Он  стригся  наголо,   всегда  был  невыбрит;     невыглаженный  костюм  сидел  на  нём  мешковато;  сам  он  смотрелся  предельно  уставшим  человеком,  понурым  и  унылым,  даже  тяжело   больным.  Кажется,  у  него,  кроме  дочери   лет  25-ти,  родных  никого  не  было;  он  вдовствовал  и  делил  свою  нелёгкую  судьбу  только  с  нею.    Когда  он  вскоре  умер,  выяснилось,  что  он  действительно  долго  мучился  от   туберекулёза.
             Несколько   «загадочной»  представлялась   мне   одна  особа,  которую  звали   Елена  Павловна   Василевская,  преподававшая,  кажется,  тоже   географию.  Одно  время  мы  были  соседями  по  квартире   на  Колонии.  А  загадочность  этой  соседки  происходила  оттого,  что  она  всем  своим  обликом   разительно  отличалась  от  других   женщин,  в  том  числе  и  от  уже  описанной  мною  Фаины  Петровны.     Это  была  женщина  довольно  неопределённого  возраста,  думаю,   что-нибудь  между  сорока  и  пятьюдесятью,  и  такой  же   неопределённой,  можно  сказать,  блёклой,  незапоминающейся  и  потому  трудно  поддающейся  описанию    внешности.  Впрочем,  справедливости  ради,  надо  сказать,    что  черты    её   лица  были  совершенно  правильны,  если  не  сказать  -  совершенны. Помню,  что  она  была  тоже  хорошо  сложена   и  потому  могла  позволить  себе  весьма  неординарные    для  того  времени  плотно  облегающие  брюки-трико,  в  которых  она  выходила  кататься  на  коньках  по  замёрзшей  Случи,  русло  которой  было  невдалеке  от  нашего   барака  (и  на  Колонии,  и  на  3-ей  Трудовой).   
         И  вообще  у  неё  всё  было  до  чрезвычайности  «правильным»:  не  только  черты  лица,  но  и  фигура, и  гладкая  причёска  тёмно-русых  волос,  завязанных  сзади  в   незамысловатый  «строгий»  тугой  узел,  тогда  казавшийся  мне  почти  аскетическим,  а  на  самом  деле,  как  я  это  понимаю  теперь,  очень  даже  элегантный,   что,  однако,  делало  её  внешность  одновременно  и  изысканной  и  совершенно,  как  я  уже  сказал,  незапоминающейся.
              Её  нравственные  правила  были  столь  же   строги.  Может  быть,  именно   поэтому  в  случае  сложных  межсемейных  конфликтов  за помощью   в  их    разрешении  часто  обращались  именно  к  ней  как  к  совершенно   свободному  и  независимому  третейскому  судье  с  самой  непогрешимой  репутацией.    Ведь   Елена  Павловна  жила  одинокой,  и  про  неё  судачили,  что  она  вообще,  мол,  «старая  дева».   Мой  детский  ум  самостоятельно  никак  не   мог   преодолеть  явно   присутствующее  в  этом  определении  противоречие.  То,  что  Елена  Павловна  не  девчонка,  не  требовало  никаких  доказательств.    С  другой  стороны,  она  была  ещё  далеко  не  в  том  возрасте  (а  было  ей  всё-таки  ближе  к  сорока,  чем  к   пятидесяти),  чтобы  называть  её  старой  - откуда  же  в  таком  случае  берётся  «старая  дева»?  Я  недоумевал.
         Чтобы  воспоминание  о  Елене   Павловне  приобрело  более  или  менее  законченный  вид,  уточняя,  добавлю,  что  о  ней  женщины  не  столько  злословили,  сколько  трепетали   перед  ней,  ибо  это  была  женщина  не  только  тихая  и  скромная,  но  ещё  и  очень  спокойная,  рассудительная  и  благонравная.  Шла   также   молва,  какая  она  интеллигентная,  строгая  и  справедливая.  И  ещё,  пожалуй,  самое  главное:  про  неё  было  известно,  что,  в  отличие  от  прочих  обыкновенных  женщин,  Елена  Павловна  не  любила  (а  по  моему  нынешнему  разумению,  органически  была  неспособна)  чесать  языком  понапрасну.
        Всё  это  вместе  взятое  создавало  вокруг  неё  представление  как  о  женщине  необыкновенной,  даже  незаурядной,  одним  словом,  ореол.  Её  побаивались,  но  за  важным  советом  шли  именно  к  ней,  ей  доверяли  (не  просто  бабские  секреты,   а  вообще),  её  уважали.  Итожа  всё  сказанное  о  Елене  Павловне,  чувствую,  что  не  хватает   чего-то  «заключительного»,  определяющего  и  решающего.  Поэтому  добавлю:  все  считали,  что  в  ней  есть  что-то  неколебимое.  Может  быть,  потому  что,  кажется,  она  тоже  была  ленинградкой,   и  это,  несомненно,  прибавляло  ей  авторитета  в  разрешении  разного   рода  дел.
          С  нею  жил  её  племянник,  тоже  по  фамилии   Василевский,  его  звали  Гена,  и  он  был,  как  и  Женька  Фурман,  тоже  года  на  2 – 3  старше  основной  «массы»  ребят,  что  в  детстве  составляет  весьма   существенную  разницу  в  возрасте  и,  главное,  в  статусе  пацана.  К  тому  же  этот  Генка  как-то  сторонился  нас,  был  более  сдержан  во  всех  своих  мальчишеских  проявлениях,  вероятно,  не   без  влияния  своей  строгой  тётки,  да  и  говорил  он  на  несколько  ином,  чем  все  мы,  языке  -  более  правильном  русском.  Внешность  его,   как  и  у  тети,  была  какой-то   «стёртой»,  незапоминающейся:  про  актёров  с  такой  внешностью  говорят:  «моль»  или   «как  чистый  холст»  -  нарисовать  на  нём  можно  что  угодно.   В  общем,  можно  сказать,  он  не  входил  в  «актив»  нашей  компании  и  потому  не  оставил  заметного  следа  в  моих  воспоминаниях.  Да  и  в  Слуцке  они  с  Еленой  Павловной  задержались  ненадолго  и  вскоре  возвратились,  по-видимому,  в   Ленинград.
         Чуть  было  не  забыл  про  Антонину  Никитичну  Сенченко.  Даже  не  понимаю,  как  я  мог  допустить  такую  непростительную  оплошность.  Если  бы  об  этом  могла  каким-нибудь  мистическим  образом  прознать  сама  Антонина  Никитична,  спуску  мне  не  было  бы  никакого:  это  была  дама  чрезвычайно  строгих  правил  и  поборница  справедливости  вообще,    а  когда  дело  касалось  её  собственной  персоны  и  каких-либо  её  интересов,  то  и  в  особенности. 
       Антонина  Никитична  являла   собой   даму  совершенно  особенной  стати,  непримиримую  поборницу  всего  «правильного»:  прежде  всего  правильной  русской  речи  (что,  впрочем,  и  понятно,  ибо  она  служила  преподавателем  русского  языка  и  русской  же  литературы),  правильных  политических   взглядов   (как  будто  при   Сталине  могли  быть  какие-то  иные,  «неправильные» !),  правильного  отношения  к  своему  делу  (примером  здесь  она  выставляла,  конечно  же,   самоё  себя),  правильного  воспитания  детей  (их  у   неё  было  всего  лишь  двое,   но   это  никак  не  умеряло  её  педагогических  амбиций),    вообще  защитницей  правильных  людей  (нетрудно  догадаться,  на  кого  им нужно  было  походить)   и  пропагандисткой  установления  наконец  правильных  правил  поведения  во  всех  сферах  человеческой  деятельности,   как  в  общественной  жизни,  так  и  в  частной.
            Излишне  говорить,  что  при  такой  изначальной  установке  и  при  такой  самоотверженности,  принципиальная  Антонина  Никитична  находила  массу  несовершенств  в  окружающей  её  действительности  и  вследствие  этого  не  знала  ни  минуты  покоя.  А  дама  она  была  весьма  энергичная,  настоящая  воительница.  Она  не  позволяла  себе  оставаться  без  дела  ни  дня,  поэтому,  не  дожидаясь  проявления  каких-либо  грубых  «нарушений»  или  «отклонений»,  часто  работала,  так  сказать,  на  опережение,  для  профилактики,  как  выражаются  медики.
        Для  её  специфического  «таланта»  открывался   здесь   большой  оперативный  простор,  ибо  всё  вокруг  не  могло  не  возмущать  её  слух,     взор  и  благородные  чувства:  все  эти  так  называемые  интеллигенты,  а  по  существу  вчерашние  мужицкие  дети,  с  трудом  выговаривали  ещё  не  вполне  привычные  им  русские  слова,  то  и  дело  перемежая  их  своей  режущей  слух  «мовай»;  их  босоногие  сопливые  чада  не  имели  понятия  о  носовом  платке,  но  зато  умели   лихо  материться  и  не  испытывали  должного  почтения  к  образованным  «по-настоящему»  женщинам.  А  чем  дальше,  тем  больше  -  тут  уж  и  говорить  нечего!
       Впрочем,  был  и  у   Антонины  Никитичны  один  не  то  что  бы  изъян,  но  некая  слабость,  что  ли:   сама   она  любила  «покушать».  Скрывать   это  обстоятельство  от  окружающих  не  было   никакой  возможности:  выдавала  округлость  всех  форм  и  общая  пышность  её  тела.  Чтобы  это  обстоятельство  не  превратилось  в  её  «ахиллесову  пяту»,  умная  Антонина  Никитична   постаралась  представить  её  как  своё  неоспоримое  преимущество,   а  именно  как  умение  «правильно»  питаться.
         Думаю,  излишне  говорить,  что  Антонина  Никитична  особой  симпатии  ни  у  кого  не  вызывала:  кому  же  понравится  быть  всё  время  поучаемым,  порицаемым  и  выслушивать  постоянные  нравоучения,  столь  же  категоричные,  сколь  и  назойливые?  На  них  она  была  безмерно  щедра,  и   рот  её  в  таких   случаях  не  знал  отдыха.  Тихие  и покорные   обитательницы  нашего  барака,  будь  они  просто  домохозяйки  или  тоже  преподавательницы,  вынуждены  были  всё  это  выслушивать,  иногда  часами:  а  что  поделаешь  при  полном  превосходстве  этой  воительницы,  причём  не  только  в  интеллектуальном  и   культурном  отношении,  но  также  и  по  напористости  доводов  о  своей  неоспоримой  правоте?  В  общем,  белорусские  дамы  неизменно  пасовали  перед  этой   «кацапкой»,  она  это  хорошо  чувствовала,  но  не  умиротворялась,  а  напротив,  только  входила  в  ещё  большее  неистовство.  Так  бывает  с  теми,  кто  не  умеет  сдержать  восхищение  перед  собственным  совершенством.
      Единственное,  что  могло  несколько  отвлечь  Антонину  Никитичну  от  её  обличительных  речей,  всегда  исполненных  самого  высокого  пафоса,  это  экскурсы  в  область  гастрономии.  Она  откликалась  на  всякую такую  возможность  весьма  охотно  и,  надо  признать,  была  здесь  не  менее  вдохновенна  и  красноречива,  чем  в  своих  яростных  филиппиках.  Когда  же  речь  заходила  о  всяких  вкусностях,   деликатесах  и  кулинарных  изысках,  Антонина  Никитична становилась  сама  вежливость  и   утончённость,   и  в  такие  моменты  её  можно  было  даже  принять  за  обычную  милую  женщину.  В  порывах  таких   гастрономических  страстей  она  входила  в  такой  раж  и   самозабвение,  что,  рассказывая  о  тех  или  иных  частях  свиной  или  говяжьей  туши,  указывала  соответствующие  участки  на  своём  весьма  выразительном  теле,  которое  удивительным  образом  становилось  при  этом  очень  похожим  то  на   одну  тушу,   то  на  другую,  и  в  этом  ощущалась  даже  некоторая  мистика  настоящего  театра.
        Антонина  Никитична  была  белолица,  свежа,    румяна,  полна  жизненных  сил,  а  возрастом  если  и  перевалила  за  сорок,  то  только  самую  малость.  Очень  даже  может  быть,  что  её  повышенная  эмоциональность  и  лёгкая  возбудимость  обусловливались  ранним  вдовством  и  недостатком     внимания  со  стороны    здоровых  мужчин,  в  коих   после  большой  войны  ощущался  острый  недостаток.  А  к  такой  амбициозной  и   требовательной  во  всех  отношениях  женщине,  каковой  поставила  себя  Антонина  Никитична,  немногие  оставшиеся  в  живых  и  «свободными»  просто  опасались   даже  приближаться.   Очень  уж      строгой   дамой  показала  она  себя.
      Так  что  безупречная  Антонина  Никитична   в  какой-то  мере  сама  обрекла  себя  на гордое  одиночество.  И  ей  не  оставалось  ничего  иного,  как  обратить  всю  свою  неистраченную  энергию  на  «перевоспитание»  окружающих,  которых  она,  не  скрывая  этого,  считала  недоучками,  а  оставшуюся    часть  этой  энергии  -  на  «правильное»  воспитание  собственных  детей,  коих  у  неё  насчитывалось  двое.  Что  получилось  из  них  «на  выходе»,  об  этом  немного  позже.  Но,  по-видимому,    уже   в   Книге    второй    этой   Саги.
     В   педучилище  преподавались  также  и  «дисциплины»  художественного,  так  сказать,  цикла  -  рисование  и  пение.  Первый  из  этих  предметов  вёл  некто  по  фамилии  Сакович.  Это  был   мужчина  неопределённого  (во  всяком   случае  -  на  детский   взгляд)  возраста,  но  зато  очень  запоминащейся  внешности:  всегда  небритый,  с  неопрятной  щетиной,  одинаково  запущенной  как  на   его  впалых  щеках,  так  и  на  полулысой  голове.  Весь   его  вид  говорил  о  том,  что  человек  этот  нездоров:  он  никогда  не  улыбался,  разговаривал  всегда,  не  глядя  в  глаза  собеседника  и  как  бы  вполголоса,  вообще    ходил   с  потупленным  и  каким-то  потухшим  взором,  часто  покашливая  в  носовой  платок  далеко  не  пеовой  свежести…  С  ним  жила  дочь  лет  20 – 25,  такой  же  маловыразительной  наружности.  Значит,  его  возраст  едва  ли  много  перевалил  за  50.
        А  основная  его  «слава»   состояла  в  том,  что  именно  этот  Сакович,  единственный  во  всём  Слуцке  сподобился  чести  рисовать  портреты   «товарища  Сталина».  А  потребность    во   всё  новых  и  новых    художественных  изображениях    «вождя  всех  трудящихся»  только  возрастала,  так  как  тиражируемые  типографским  способом  не  всегда  отвечали  потребительским  запросам:  то  недостаточного  размера,  то  просто   чёёрно-белое  фото,  то  ещё  что…    А  Сакович  щедро  расцвечивал  свои  работы,  и  потому  его  Сталин  всегда  смотрелся  очень   нарядным  м   праздничным:  изумрудного  оттенка  мундир  генералиссимуса,  золотые  погоны,  разноцветие  орденов,  не  говоря  уже  о  пышных   усах  и  прочем.  С  этой  стороны  жизнь  художника  текла  вполне  благополучно:  в  заказах  он  не  испытывал  недостатка,  и  оплачивались  они,  надо  полагать,  по  самой  высшей  ставке.   Кстати   сказать,   дочь  помогала  отцу  в  этом  доходном  промысле,  так  как  имела  ту  же   профессию…
        Но  все   вокруг  чуть  ли  не  в  открытую  сочувствовали  этому  семейству,  а  за  глаза  и  вовсе  говорили «бедный-бедный  Сакович»,  так  художник  уже  не  первый  год  страдал  туберкулёзом.  И  как  вскоре  оказалось,  в  его  последней  фазе…
      Преподавателем  музыки  и  пения  в  педучилище    стал  некто  по  фамилии  Мартецкий.  Он  как-то  очень  соответствовал своей  внешностью  и   делу,  которому   служил,  и  своей  фамилии:  моложав,  жизнерадостен,  артистичен  и  даже  красив,  как  настоящий  артист  с  открытки.  И  что  его  украшало  сверх  всего,  это  его  жена:  еще  более  красивая,  чем  он  сам,  ещё  более  молодая   и  жизнерадостная.  Злые  языки  поговаривали,  конечно,  за  спинами  этих  счастливых  супругов,  что  даже   слишком…  Детей  у  Мартецких  на  то  время  ещё  не  было.  В  каком-то  смысле эти  двое  пышущих   здоровьем,  энергией  и  задором  молодых  людей  являли  собою  полную  -  и  я  бы  добавил  от  себя:  необходимую  -  противоположность  «упадочнической»  семье  Саковичей.   Но  их  преследовал  свой  злой  гений:  чрезмерно  веселый  нрав  жёнушки  Мартецкого  и  его  сдержанная  интеллигентность  непрестанно  давали  пищу  для  известного  рода  слухов  и  сплетен,  насколько  я  понимаю,  непроверяемых  и  неподтверждаемых,  что,  впрочем,  только  усиливало  их  живучесть…
       Лет  десять  спустя,  когда  педучилище  уже  перестало   существовать,  Мартецкого  назначили  директором  Слуцкой  музыкальной  школы-семилетки,  и  он  оставался  при  той  же  супруге,  вошедшей  в  ещё  более   соблазнительную   зрелость  и  тоже  что-то  преподававшей  там.
      
         Удивительное   дело:   все  перечисленные  в  этой  главке  персонажи  отпечатались  в  моей  детской  памяти   так  прочно,  что  я  мог  бы,  мне  кажется,  хоть  сейчас  написать  маслом  портрет  почти  любого  из  них.    Разумеется,  если  бы  обладал  хоть  мало-мальской  способностью   к  рисованию.    Хотя,   казалось   бы,  какое  дело  ребёнку  до  всех   этих   чужих   «дяденек»  и   «тётенек»?  А  вот  ведь  запомнились  -  и  ничего  с  этим  я  уже  сделать  нет  мог… 


Глава  10.  «СВАЯ   ХАТА»   НАУМА    МАГЛЫША                                Своя  хатка  -    родная   матка.
                ПОРА      ГНЕЗДОВАНИЯ
           60 – 80-е  годы  20  века  в  Советском  Союзе  смело  можно  назвать  «эпохой  анекдотов».  Осмеянию  подвергалось  всё  и  вся:  от  личностей  государственных  вождей  и  легендарных  героев  до  устройства  мельчайших  ячеек  социума,  таких,  например,   как  производственный  коллектив  или  семья.  Впрочем,  я  выразился  не  вполне  точно:  всё  названное  и  неназванное  мною  было   не  столько  предметом  осмеяния,  сколько  средством,  инструментом  насмешек  над  чем-то  иным,  более  общим  и  одинаково  искажающим,  уродующим  все  формы   жизни. 
         Не  буду  углубляться  в  анализ  причин  и  следствий  этого  всеохватывающего  явления,  замечу  только,  что  под  его  влиянием  сложился  особый  язык,  где  слова  приобретали  совершенно  не  свойственные  им  первоначально  значения.  Так,  например,  слово   «хата»  в  этом  языке  анекдотов  стало  означать  прежде  всего  «место  тайных  любовных  или  иных  преступных  свиданий,  пристанище  для  совершения  адюльтера,  воровская  «малина»  и  только  в  последнюю  очередь  -вообще  «отдельная»   квартира.  Это  ясно  демонстрируется  следующим  анекдотом:   - Как  будет  «по-японски»  кабинет  начальника?  -  Хата-хама.  -  А  квартира  любовницы?  -  Хата-суки. -  А  как  называется  «по-японски»  кооперативная  квартира?  -   На-хера  та-хата!  (Потому  что  стоит  очень  дорого).
      Пропуская  все  полагающиеся  в  этом  месте  промежуточные   размышления,  почему  да   как,  замечу  лишь,  что  такая  готовность  к  обшучиванию  всего  и  вся  отнюдь  не   является  свидетельством  того,  что  общество  здорово.  Кто-то  вполне  справедливо  утверждал,  что  цинизм  вообще  является  признаком  слабости,  а  предваряющая  его  готовность  к  иронии  и  сарказму  по  любому  (даже  самому  неподходящему)  поводу    лишь  пролагает  пути  к  нему.
         Совсем  не  так  понимали  это  своё  слово  «хата»  простодушные  и  прямодушные  белорусы  послевоенного  времени.  Для  крестьянского  сына  Наума  Маглыша  понятие  «своя  хата»  значило  так  же  много,  как  для  природного  землепашца  понятие  «своя  земля».  Вот  как   «вожделенно»  рассуждают  о  приобретении  в  собственность   «своей  земли»  герои  поэмы  Якуба  Коласа  «Новая  зямля»  Антось  з  Мiхасем:
                А  дзе  ж  той  выхад?  дзе  збавенне
                З  няволi   цяжкай,  з  паланення?
                Адзiн  ён  ёсць:   зямля,  зямля,
                Свой  пэуны  кут,  свая   ралля:
                То -  наймацнейшая  аснова
                I  жыцця  першая   умова.
                Зямля  не  зменiць  i   не  здрадзiць,
                Зямля  паможа  i  дарадзiць,
                Зямля   дасць   волi, дасць  i  сiлы,
                Зямля   паслужыць  да  магiлы
                Зямля  дзяцей  свaiх  не  кiне,
                Зямля   -  аснова  усей   айчыне.
Не  знаю,  как  вам,  а  для  меня  это  звучит  как  подлинный  гимн  земле  и  своим  пафосом  напоминает  вдохновенные  слова  апостола  Павла  о  любви:………………………………………………………….
Михась  с  Антосем  при  покупке  новой  усадьбы  отдают  безусловный  приоритет  качеству  земли,  считая  второстепенным  делом  жилой  дом:
                Але  не  у  хаце   сэнс  I  сiла.
                Бо  хаце  можна  раду  даць
                I  на  свой  густ  пабудаваць,
                I  хата  стане  больш  вясёла,
                А  не  такая,  вось,  стадола,
                Наогул  хата  -  справа  дробна,
                Абы  зямля  была  упадобна.
            Поскольку  Наум  Маглыш  от  земли  был  уже  «отлучён»,  то  для  него  на  первый  план  выходила   всё  же  «своя  хата»,  именно  она  становилась  главным  жизненным  приоритетом.  И  дело  здесь  вовсе  не  в  каком-то  особом   белорусском  складе  ума  (теперь  принято  говорить  «менталитете»).  Просто  в  продолжение  своей  жизни  человек,  сам  того  часто  не  сознавая,  следует  и  подчиняется  определённым  инстинктам,  заложенным  в  него  природой  его  биологического   вида:   когда  влюбляться,  когда  женихаться,  когда  отделяться  от  родителей  и  т. д.
           Птицы  ведь  тоже  в  определённое  им  природой  время  «распускают  перья»,  чтобы  ухаживать,  потом  летят  собирать  всякий  хлам  для  устроения  гнезда.  Замечено,  что  и  мужчина  годам  этак  к  40 – 50-ти  становится  обуреваем  мыслями  о  «своём  доме»,  будь  то  стандартная   городская  квартира,  скромный  дачный  домик  в  сельской  местности  или  вместительный  особняк  в  «престижном»  посёлке  для  недавно  разбогатевших,  как  это  заведено  в   нынешнее  вновь  капиталистическое  время.  Такие  «позывы»    к  домостроительству  чувствуют  на  себе  многие  мужчины  этой  возрастной  группы.
             Во  всём  этом  сказывается  определённая  «стадийность»  взросления  мужчины.  В  некоторых  примитивных  обществах  до  самого  недавнего  времени  сохранялась  система  возрастных  классов,  каждому  из  которых  предписывалась  строго  определённая  роль  в  родовой  структуре.  Если  говорить  о  мужской  части  общества,  то  это  были  последовательные   «классы»  детей,  после  обряда  инициаций  -  юношей,  становящихся  впоследствии  воинами,   которые  в  своё  время  обретали    права  мужей  и  взрослых  членов   общины,  переходивших  через  определённый  период  времени  в  возрастной  класс  старейшин  племени.
       В  такой  архаической  модели  организации  общества    имелась своя  логика,  своя  гармния  и   мудрость:  сначала  дитя  живет без  всяких  забот  и  обязанностей,  потом  ребёнок  проходит  обряд  инициации,  подчас  весьма  болезненный,  и  превращается  в  подростка,  готовящегося  к  взрослой  жизни;  затем  следуют  испытания  на  мужество  и  храбрость,  посвящение  в  воины   и  первейшая  обязанность  защищать  свой  род  с  оружием  в  руках;  и  только  после  такой  службы  обществу  воин  получает  право  обзаводиться  собственной  семьёй,  жить  мирной  жизнью  и  заводить  детей,  он  обретает  общественное  полноправие,  может  наслаждаться  всеми  благам и  радостями  жизни,  какие  только  может  предоставить  достигнутый  этим  обществом  уровень  развития;  затем  переход  в  разряд  уважаемых  старейшин,  своего  рода  высший  орден  экспертови  управленцев.  Естественный, обязательный  круг  жизни,  одинаковый  и  равный  для  всех… 
            Рудименты  такой  организации  общества  можно  видеть  и  сейчас  во  многих  современных  институциях:  паспортизация  населения  с  определённого  возраста,  обретение  права  на  работу  по  найму  и  совершение  коммерческих  сделок,  установление  «возраста  согласия»  на  половые  сношения,  возраста  гражданского  совершеннолетия,  а  также  различных  возрастных  «цензов»  -  для  службы  в   армии,  при  соискательстве  тех  или  иных   выборных  должностей  и  т. п.  Разница  лишь  в  том,  что  в  архаическом  обществе   этот  порядок  вещей  раз  и  навсегда  жёстко  предопределён  и  никакое  уклонение  от  него  совершенно  невозможно  и  даже  немыслимо,  тогда  как  в  современном  мы  наблюдаем  лишь  слабые  «реминисценции»  тех  древних  установлений.
         Можно  предположить,  что  многие  трудности  в  развитии  современной  западной  цивилизации  связаны    именно  с  отходом  от  этих  выверенных  столетиями  общественных  ценностей:  «чин  чина  почитай»   и  «всяк  сверчок  знай  свой  шесток».  Разве  это  не  противоестественно,  что  перед  лицом   сложнейших  и  трудноразрешимых  коллизий  современности   равное право  судить  о  них  даётся  и  незрелым  юнцам  и  умудрённым  жизнью  старцам.  Причём  надо  заметить:   кукловодам  всегда  выгоднее  и   надёжнее  иметь  дело   именно  с   доверчивым  и  легко  управляемым  «молодняком»,  легко  и  охотно  поддающемуся  любому  манипулированию  и  обману,  или,  напротив,  с  начинащими  маразмировать  беспомощными  стариками,  которых  так  же  легко  обвести  вокруг  пальца.  Но  не  с  самостоятельно  мыслящими,  зрелыми  во  всех  отношениях  людьми…  Однако  я  отклонился  от  темы  «своя  хата».
          Начать,  видимо,  следует  с  того,  что  семья  Наума  Маглыша  всё  предыдущее  время  время  жила  в  общем-то  не   вполне  самостоятельно:  то  у   его  родителей,  то    в  снимаемом  на  время  частном  жилье,  то  в  казённом «жилфонде».   (Как   сетовал  некто:  «Я  никогда  не  был   свободен:  то  служил  в  армии,  то  сидел  в  тюрьме,  то  был  женат…»)   И  всё  это  было   крайне  неблагоустроенное  жильё:  жалкие  крестьянские  лачуги  либо,  как  в  последнем  случае,  строения и  помещения  в  них  известного  барачного  типа. 
         Следует  предупредить  неподготовленного  читателя,  живущего  по  представлениям  21  века,  не  путать  понятие  «барачный»  с  понятием  «барочный»:  последнее  означает  «относящийся  к  архитектурному  стилю  17 – 18  веков -  т. н.   «барокко»,  тогда  как  первое  связано  со  словом  «барак»,  т. е.  деревянное  ,  обычно  одноэтажное,  строение,  самого  примитивного  типа,  предназначенное  для  временного   проживания  рабочих,  и  о  какой-либо  архитектуре  здесь  не  может  быть  и  речи,  равно  как  и  об  «удобствах».
          Обычно  это  были продолговатые  в  плане,  сараеподобные  постройки  ещё  времён  «военного  коммунизма»,  «первых  пятилеток»  или  послевоенного  восстановительного  периода;  посередине  вдоль  такого  барака шел  узкий  коридор,  по  обеим  сторонам  которого  устраивались  небольшие  комнаты,  разделяемые  тонкими  дощатыми  перегородками,  иногда,  правда,  покрытыми  ещё  слоем  штукатурки. Понятное  дело:  эти  строения  никогда  не  ремонтировались,  быстро  ветшали,  были   запущенны,  ветхи  и   убоги.  Но  мы  любили  их,  не  замечая  всей  этой  убогости,  которая  нисколько  не  контрастировала  с  общей  нищетой нашего  тогдашнего  существования.  Так   мы  любим  своих  родителей,  независимо  от   того,  насколько  они  красивы  или  некрасивы,  да  и  свою  Родину,  какая  она  ни   есть  расхристанная  и  разнесчастная  в  глазах   более  благополучных чужаков.  В  этих  «обителях»  социализма  люди  привыкали  жить  в  условиях  постоянной  стеснённости,  а  проще  сказать -   тесноты  и скученности.
       Поэтому    легко  понять  Наума  Маглыша,  который  давно  уже  вынашивал  «думку»  о  своём  частном  доме,  где  он  был  бы  полным  и   единственным  хозяином  и  где  вся  его  семья  могда  бы  разместиться  пусть  и  не  просторно,  но  всё-таки  не  так  стеснённо.  Хоть  Вальтик  ещё  продолжал  служить  в  армии,  а  Зоя  уже  отправилась  жить  по  месту  партийной  службы  своего  мужа,  нас  вместе  с  родителями  всё  же  было  ещё  четверо.
           Отец,  хотя  и  был  всегда  востребован  и  уважаем  в  любом  педколлективе,  где  бы  он  ни  служил,  оставался  тем  не  менее  убеждённым  и  неисправимым  индивидуалистом ,  и  держался  он  поэтому  всегда  наособь,  никогда  и  ни  в  чём  не  стремясь  смешаться  с  «толпой»  и  затеряться  в  ней.  Более  того,  в  своём  иронично-критическом  отношении  к  окружающим,  в  том  числе  и  коллегам,  достоинства  которых  переоценивать  он  был  не  склонен,  он,  наверное,  иногда  и  «перебарщивал»,  из-за  чего  мог  показаться  кому-то  просто  самовлюблённым  индюком.  На  самом  деле  всё  было  не  так:  он  был  способен  искренне  восхищаться  деяниями  великих  и  доходить  в  этом  до  преклонения  перед  ними,  признавая  за  ними  безоговорочное  и   недосягаемое  превосходство.  Это  не  только  до  некоторой  степени  могло  оправдать  его  «скепсис»  в  отношении  простых  обывателей,  а  в  моих  глазах  так  и  вовсе  искупало    эту  его  небольшую  слабость.
          Согласитесь:  это  не  столь  уж  широко  распространённое  среди  простых  смертных  нравственное  качество  -  способность  искренне  и  бескорыстно  восхищаться  другими,    дающее  мне  основание  предполагать,  что  Наум  Маглыш  был  задуман  Создателем  как   «заготовка»  на  крупную  человеческую  личность;  тут  надо  иметь  в  виду  ещё  и   то,  что  крупным  в  такой  личности  предполагается  всё  -  и  «недостатки»   тоже…
            Похоже,  что  «мара  аб  сваёй  хаце»  стала  с  определённого  момента  для  Наума  Маглыша   своего  рода  idee  fixe,  но  только  в  хорошем  смысле  слова.  Тут,  несомненно,  сыграла  свою  роль  и  «генетика»:  его  отец  Дмитрий  Демидович  Маглыш  вплоть  до  самого  дня  своей  кончины  в  1937  году  оставался  «крестьянином-единоличником»,  и  это  в  условиях   «победного  шествия  по  стране  колхозного  строя»,  то  есть  при  жёстко  насаждаемой  «доброаольной»  коллективизации,  «раскулачивании»,  а   иначе  говоря,   поголовной экспроприации,    террора  и  «ликвидации  кулачества  (читай:  крепкого  зажиточного  крестьянства)  как  класса».  На  практике  это  выливалось  в  запугивание,  шельмование  и  подавление  всех,  кто  не  хотел  склонить  голову  перед  вконец  обнаглевшей  узурпаторской  властью.  Такие  одиночки-единоличники  воистину  были  не  просто  «белыми  воронами»  в  общей  массе  сломленного  крестьянства,  но  ещё  и  красной  тряпкой,  крайне  раздражавшей  власть   «красных»  комиссаров. 
       Так  что   Науму  было  от   кого  унаследовать  «упёртость»  в  достижении  своей  цели.  Сейчас   это  слово  в  нашем  языке  является  просторечным  и  едва  ли  не   жаргонным,  а  в  белорусском  «упАрты»  -  это  вполне  литературное  выражение,  имеющее значение  «настойчивый,  упрямый».  В  настрое  Наума  эта  «упартасць»  достигала  степени  «упёртости».
      Не  надо  также  упускать  из  виду  и  то,  о  чём  было  сказано  чуть  выше:  у  мужчин  в  возрасте  после  40 – 45  (у  кого-то    раньше,  а  у  кого-то,  может,  и  позже)  начинает  срабатывать  в  мозгу  какой-то  спусковой  механизм,  начинающий  подталкивать    к  обзаведению  собственным  гнездом;  происходит  это  на  каком-то  подсознательном  уровне  и,  может  быть,  обусловлено  на  хромосомном  уровне. Этот  инстинкт  начинает  формировать  в  сознании  установку,  согласно  которой   мужчина  после  себя  непременно  должен  оставить  хотя  бы  одного  сына,  построенный    дом  и  так  далее.
        Этот  своеобразный  «зуд  в  крови»  известен  почти  всем  возмужавшим,  и  если  он  не  находит  себе  выхода  и  не  реализуется  в  той  или  иной  степени,  то  неизбежно  деформирует  мужскую    психику  либо  в  сторону  алкоголизма,  либо  в  иные  отклонения  от   нормы.  Примечательно,  что  этот  инстинкт  к  «гнездованию»  срабатывает  у  человека  в  довольно   позднем  возрасте,  когда  он  уже  успел  состояться  и  в  профессиональном,  и  в  семейном  отношении.

      МАТЕРИАЛЬНЫЕ    ПРЕДПОСЫЛКИ    ДОМОСТРОИТЕЛЬСТВА
          Вот  и  Наум  Маглыш  вошёл  в  тот  возраст,  когда  «трэба  будаваць  сваю  хату».  Но  одно  дело  хотеть,  и  совсем  другое  -  мочь.  Тут  вмешалась  госпожа  Фортуна.  Определяющим  моментом  в  этом деле  явились  вовсе  не  долгие  мечтания  и  рассуждения  на  эту  сладостную  тему:  вот  если  бы  да  кабы. Толчком  к  действиям  в  этом   направлении  послужила  неожиданно  появившаяся    реальная  возможность  сделать  самый  первый  шаг.  Всё-таки  не  врут  люди,  когда  говорят,  что  нет,  мол,  худа  без  добра…
    Начиная  с  30-х  годов  20-го  века  наше  социалистическое  отечество  вступило  в  эпоху  ускоренной  индустриализации.  На  кредиты  от  капиталистического  Запада  рассчитывать не  приходилось,  поэтому  источниками  финансирования  должна  была  стать  сверхэксплуатация  колхозного  крестьянства,  с  одной  стороны,  и  размещение  долгосрочных  внутренних  займов  среди  всего  трудящегося  населения,  с  другой.  Формально  такое  заимствование  денег  у  собственного   населения  считалось   абсолютно  добровольным,  но  на  практике  оно  осуществлялось  путём  жесткого  давления,  причём  не  только  морального,  но  и  административного,  когда  под угрозой  разного  рода  репрессалий  всех  трудящихся  регулярно  обязывали  отдавать  государству  весьма  значительную  часть  заработанных  ими  наличных   денег  в   обмен  на  так  называемые  «облигации» с  весьма  неопределёнными  сроками  (от  20  до  50  лет)  их  погашения.  На  практике  это  означало:  либо  «когда-нибудь»,  либо  «на  святыя   нiколi»,  как  подтрунивали  по  этому  поводу  уже  познавшие  большевистские  «придумки»  белорусы.
         С  заранее  определённой  периодичностью  (обычно  два  раза  в  год) проводились  тиражи  выигрышей,  когда  на  облигацию   такой-то  серии  и  с  таким-то  номером  выпадал  какой-то,  совершенно  мизерный  по  сравнению  с  объемом  заимствованной  суммы,  «выигрыш».  Относительно  крупные  выигрыши  выпадали  только  на  те  облигации,  где  одновременно  «выигрышными»  оказывались  и  серия,  и  номер;  на  остальные  номера  выплачивалась  по  результатам  тиража  какая-то  незначительная  равная  для  всех  «утешительная»  сумма  -  что-то  около  100 – 500  или  100 (?)  «тогдашних»  (т. е.  образца  1938 -  1947  годов)  рублей.
      Но  случались  иногда,  хотя  и  крайне  редко,  выигрыши  покрупнее  -  по  10,  25,  50  тысяч.  Кажется,  в  каком-то  займе  (по-моему,  в  так  называемом  «трёхпроцентном», тиражи  которого  проводились  реже  всего, предусматривались  один-два  выигрыша  в  100  тысяч,  а  это  были  уже  «настоящие  деньги»,  позволявшие  браться  за  смелые  начинания.  Определение  «трёхпроцентный»  обозначало,  что  в  каждом  очередном  тираже  разыгрывались  3%  от  общей  суммы  заимствованных  у  населения  средств,  которые  должны  были  таким  образом  через  какое-то  время  «возвращены»  народу   в  лице  отдельных  «счастливчиков».  Но  надо    уточнить,  добавив,  что  проведение  тиражей  начиналось  не  тотчас  по  размещении  займа,  а  лет  по  крайне  мере  через  10,  а  то  и  более;  после  этого  предполагалось  проводить  тиражи  розыгрышей  в  течение  последующих  20 – 30  лет.  В  общем   на  практике  это  означало,  что  люди  в  массе  своей  уже  не  чаяли  возвращения  средств.  Которые  они  отдали  в  заём  своему.  Государству.  Тем  больше  была  радость,  переживаемая  теми,  кто  был  принуждён  в  своё  время  «подписаться» на  5 – 10  тысяч,  и  вдруг  выигрывал  по  тиражу  тысяч  25,  а  то  и  все  50!  Бывали  такие   случаи,  бывали…
        В  общем,  получилось  так,  что  отец  выиграл  «по  крупному»,  причём  дважды  и  почти  подряд,  так  что  у  него  сразу  образовалась  достаточно  солидная  сумма,  чтобы  можно  было  уже  подумать  о  строительстве  собственного дома  в  практическом  плане.  Какая  именно  сумма,  об  этом  мне  по  малости  моих  лет  было  неизвестно:  видимо,  об  этом  вслух  не  говорилось  во  избежание  утечки  информации,  потому  что  за  большие  деньги  тогда  в  нашем  благословенном  городке   могли  убить  очень  даже  просто.   Как  мы  знаем  теперь,  вокруг  значительных  денег  всегда  происходит  определённый  разогрев  атмосферы,  вскипают  и   разыгрываются  большие  страсти…  Сдержанность  на  язык  вообще  никогда  не  мешает,  и  в   данном  случае  она  тоже  исключала  возможность  опасной  утечки  сведений  о  размере  выигрыша.
          Он  был  достаточно  крупным,  но   не  самым  крупным  (как,   например,  «легендарный»   выигрыш  Мышалова,  торговавшего  разливным  пивом  в  ларьке),  и  ни  в  коем  случае  «слишком»  большим.  Но  в  то  же  время  он  был  таков,  что  позволял  если  и  не  начать  полномасштабное  строительство  собственного  дома,  то  всё  же  давал   самые  необходимые  средства  на  осуществление    каких-то  предварительных  и  самых   начальных  действий  в  этои  нраправлении.
          Сначала  нужно  было  получить  право  на  составление  так  называемого   «плана»,  то  есть  примерного  проекта  будущего  дома,  после  чего полагалось  согласовать  и  утвердить  полученный  под  индивидуальную  застройку  проект  во  всех   необходимых   инстанциях  и  госучреждениях.  Далее  предстояло  хлопотать  о  том,  чтобы  под  осуществление   этого  одобренного  «плана»  был  выделен  земельный  участок  городской  территории.   Затем,  когда  всё  названное  выше  было   разрешено,  получено,  одобрено,  выделено  и  предоставлено,  подходил  черёд  добиваться  разрешения  на   выделение  определённого  количества  строительной  древесины,  или,  как  было  принято  называть  это  на  местном  наречии,  «леса».
           Характерная  особенность  эпохи:  этот  «лес»  выделялся,  так  сказать,  в  натуральном  виде,  «на  корню»,  в  виде  определённого  участка  в  лесном  массиве,  на  каковом  человек  имел  право  произвести  «порубку»  предназначенных  для  этого  деревьев.  Общее  количество  такого  «леса»  определялось  и  исчислялось  в  «кубах»,  то  есть  в  кубических  метрах,  которые  по определённой  формуле   пересчитывались  на  количество  «стволов»  (или  «плетей»)  ещё  «живых»  деревьев.   Можно  было  выбрать  эти  конкретные  деревья  по  собственному  усмотрению  с  учетом  требуемой  от  них  толщины,  «смолистости»,  сучковатости  и  прочего.  Тут  крылось  некоторое  искушение,  потому  что,  самостоятельно  сделав  такой  выбор,  ты  не  мог  потом  пенять  кому-то  за  свою  возможную   ошибку;  в  общем,    дело  это  было  весьма  и  весьма  нервное  и  ответственное,  и  отцу  пришлось  съездить  на  «делянку»  не  один  раз,  чтобы  на  месте  всё  хорошенько  посмотреть  и  потом  не  ошибиться  с  выбором.   Ведь  важно,   чтобы   на  делянке  оказался  действительно  качественный  лес,  здоровые  и  достаточно  крупные  деревья,  а  не  какой-то  тонкий  «подтоварник»  вперемежку  с  захудалым  «хмызником». Наверное,  не   обошлось  здесь  без  содействия  «квалифицированного»  лесника  и  полагающегося  ему.  в  таких   случаях  «магарыча».
         Этот  выделенный  «лес»  нужно  было  «повалить»,  то  есть,  спилив,  перевести  его  из  стоячего  положения  в  лежачее,  а   потом   «оттрелевать»,  иначе  говоря,  из  гущи  леса  вытащить  к  ближайшей  дороге  или  хотя  бы  к  просеке,  где  его  можно  будет погрузить  на  автомобиль  и  вывезти.   Так  что  от  расположения  делянки  относительно  ближайшей  просеки  и  дороги  в  значительной  мере  зависел  объём  дальнейшей  работы,  об   этом  тоже  нужно  было  позаботиться  заранее.
         В   общем,  пришло  время  «валить»  и  вывозить.  Чтобы  соблюсти  весь  свой   интерес  в  наибольшей  мере,  отец,    что  называется,  буквально  взял  всё  дело  в   свои  собственные   руки   и,  никого  не   нанимая,  решил  сделать  всё  вполне  самостоятельно.  Опять  же:  приходилось  так  поступать,  наверное,  из  соображений   экономии  денежных  средств,  которые  предназначались  прежде  всего  на  то,  что  самому  не  сделать  никак. Вторым  работником  по  валке  леса  предстояло  стать  моему  старшем у  брату  Толику  (впоследствии  Анатолию),  на  ту  пору  ещё  и  не  слишком  возмужавшему  -  ему  было  около  22 – 23  лет  (если  дело  происходило  не  позже  1950 – 51 гг.)  Поскольку  с  сентября  1948  года  он  числился  студентом  гидротехнического  факультета  Белорусского  политехнического  института  (БПИ)   имени  И. В. Сталина,  то,  скорее  всего,  в  лес  ему  вместе  с  отцом  пришлось  отправиться   во  время  своих  летних  каникул.
             Мама,  жалостливая  и  сердобольная  мать,  долгие  годы  потом  пеняла  отцу,  как  это  он  так  подвергал  риску  жизнь  и  здоровье  собственного  сына:  ведь  валить  пилой  высоченные  сосны  в   обхват  толщиной  -  дело  совсем  не   безопасное,  особенно  для  неопытных  новичков,  да  и  ночевать  в  незнакомом  «дремучем  лесу»   несколько  дней  кряду -  хотя бы  даже  и  летом  -   занятие  не  для  слабонервных.  Словом,  за  то  время,  что  они  пробыли  в  лесу,  мама,  похоже,  исстрадалась  даже  больше,  чем  сами  вальщики,  которым,  надо  полагать,  тоже  досталось  немало.
          Зато  потом  воспоминаний  об  этом  действительно  небезопасном  «приключении»  хватило  не   на  одно  десятилетие!  Они  проходили  под  условной  «этикеткой»  «Буда  Гресская»  -  таково  было  название  ближайшего  к  выделенной  лесной  делянке  населённого  пункта.  В  них  хватало  всего:   и  каких  страхов  им  пришлось  натерпеться  за  те  несколько  ночей  в  лесу,  и  какая  это  ни  с  чем  не  сравнимая  радость  -  общение  по  утрам  с  просыпающейся   девственной  природой,  и  про  все  выпавшие  им  за  это  время  лишения  -  в  еде,  питье  и  отдыхе. Вспоминали  и  про  трудовые  успехи,  но  никогда  в  присутствии  мамы  не  упоминали  о  тех  опасностях  и  пиковых  ситуациях,  которые  за  это  время,  конечно  же,  случались  с  ними  и  не  один  раз.  Тут  Толик  продемонстрировал  полнейшую  мужскую   солидарность  с  отцом;  хотя  мама  не  раз  пыталась  выведать  и  выпытать  у  него  хоть  какой-нибудь  материал  для  обличения  отца,  ничего  у  неё  из  этого  не  вышло.
                ВОЗВЕДЕНИЕ
           «Возведение»  -   высокое  слово,  пафосное:   как  «воздвиженье»,  как  «вознесение»,  почти   как  «воскресение»…     Возведение  дома   началось,  естественно,  без  моего  отроческого  участия  и  поэтому  образы  о  его  начальных  этапах  отсутствуют  в  моей  памяти.  Участок  под  строительство   (это  называлось  «план»)   выделили  нам  на  северной  окраине,  чуть  справа  от  так  называемого  Старобинского  тракта,  тогда  называвшегося  улицей  Урицкого,  а  ныне  вернувшей  себе  историческое  название.  Эта  улица  незаметно  переходила  в  деревню  Лучники.  Метрах  в  200 – 300  к  северу  от  нашего  участка  протекал  ручей  под  забавным  названием  «Бычок»:  и  правда,  в  пору  весеннего  паводка  он   превращался   в  бурный  и   своенравный  поток,  весело  мчавшийся  к  более  вместительному  руслу  реки  Случь.  С  севера  и  востока к  нашему  участку  непосредственно  примыкали  сельхозугодья  колхоза  -  заливной  луг  («поплау»)  и  большое  поле,  чаще  всего  засеваемое  коноплей  (да-да,  тем  самым   Canabis,  который  в  60-х    годах   и  более  позднее  время  преаратился  в  настоящее  проклятие  для  страны).  А  тогда  конопля  считалась  выгодной  «технической  культурой»,  которую  выращивали  пади  прочного  волокна  и  как  масличное  растение.
           Место  для  дома  было  выделено,  прямо  скажем,  далеко  не  лучшее,  это  всем  сразу  было  понятно:  в  то  время  в  Слуцке  давали  участки и  в  более  удобных  местах,  ближе  к  центральным  улицам.  То,  что  оно  было  «невидное»,  или,  как  сейчас  сказали  бы,  непрестижное,  это  бы  ещё  полбеды.  Главный  его  недостаток  заключался  в   низком  расположении  и,  следовательно,  в  постоянной  угрозе  подтопления.  В  общем,  сказалась  врождённая   неспособность  Наума  Маглыша «подъезжать»  к  нужным  людям  с  подношениями  и  выцарапывать  себе  какие-либо  выгоды  и  преимущества.  В  общем,    таким  образом  ближайшее  будущее  нашей  семьи,  и  до  сего  времени  не  отличавшейся  особым  благосостоянием,  оказалось  связанным  с  будущим  районом  бедноты,  где  строились  и  селились  «преимущественно»  вчерашние  колхозники,   рабочие  мелькомбината  и  других  ближайших,  совсем  уж  мелких  промышленных  предприятий.
          Хотя  участок  под  дом  оказался  постоянно  подтопляемым,  фундамент  заложили   заведомо  и   откровенно  низкий,  совершенно   недостаточный  для  сруба  8 х  8  метров,  с  пристройкой  8  х  2  метра  из   плахи- «полубрёвен».  И  вовсе  не  недомыслие  явилось  причиной  этого,  а  крайняя  стеснённость  в  средствах,   которых  всегда  было  в  обрез  и  хватало   только  на  то,  чтобы  сделать    самое   необходимое,   Поэтому  экономить  приходилось  буквально  на  всём:  на  цементе  не  самых   высоких  марок,  на  бутовом  камне-кругляке,  который  стоил  денег,  на  сыпучих  материалах   -  песке,  гравии,  щебёнке.  В  результате  такой   хронической финансовой  недостаточности  дом,     задуманный   по  тогдашним  меркам  весьма  немаленьким,   впоследствии,   по  окончании  стройки,  смотрелся    довольно  непрезентабельным   и  слегка  приземистым.
        И  это  несмотря  на  то,  что  срублен  он  был  совершенно  «по  стандарту»,  то  есть  в  полных  14  венцов;  причём  несколько  нижних  были  «связаны»  из  отменно  смолистых  сосновых  брёвен   в  35  -  40  сантиметов  толщиной.  Все  брёвна  в  венцах  были  затёсаны  топором,  что  обеспечивало  их  повышенную  стойкость  против  атмосферной  влаги,  а  углы  в  венцах  были  срублены  «в  лапу»  (в  России  это  называют  «в  замок»),  чтобы  в  дальнейшем  дом  можно  было  бы   обшить  «вагонкой»  (по-белорусски  «абшаляваць»,  и  я  лишь  недавно  понял,  что  это  значит  сделать  его  подобным  загородному  французскому  «шале»).
           Деревянные  дома  такой  конструкции  в  России  называются  «пятистенками»:  внутри  сруба  устраивается  ещё  одна  бревенчатая  стена,  делящая  его  на  две  неравные  части  и  называемая  в  Беларуси  «капитальной».  В  нашем  доме  она  была  сориентирована  с  востока  на  запад;  в  меньшей  северной  части  устраивались  две  комнаты,  в   каждой  по одному  окну,  выходящему  в  проходной  комнате  -  на  север,  в  дальней  -  на  восток.    В  большей,  южной  части  устраивалась  самая  просторная  и  светлая  комната  в  три  окна,  одно  из  которых  «смотрело»  на  восток,  а  два  -  на  юг;  на  юг   выходило   также  единственное  окно  кухни,  едва  ли  не  половину  которой   занимала  большая  «русская»  печь  с  «припечком»  и «загнётком»,  в  нижней  части  которой  имелось,  кажется,  ещё  и  «подпечье»    (в  деревенских  хатах  оно  предназначалось,  в  частности,  для  того,  чтобы  в  особенно  сильные  морозы  пускать  туда  «на  согрев»  домашнюю  птицу),  где  хранилась  обычно  «неходовая»  утварь,  да  ещё  аварийный  запас  сухих  дров.  Комнаты  в  обеих  половинах  дома  разделялись  дощатыми  перегородками  с  лёгкими  (не  «филёнчатыми»)  дверями.   Дощатая,  остеклённая  с  юга  и  запада,  веранда  была  вписана  в  общий  периметр  дома  и  имела  размеры  2 х 2  метра         
              Вход  в  дом  устраивался  через   веранду  с  южной  стороны, далее  через  полутёмную, с  маленьким  окошком,   летнюю  кухоньку 2 х 2  метра,  находящуюся  в  пристройке,  и  прихожую,  расположенную  уже  в  собственно  доме  (срубе),  из  которой  одна  дверь  (направо)  вела  в  кухню,  дверь  налево  вела  в  северную  половину,  где  первая  комната  являлась  проходной,  а  смежная  с  ней  служила  спальней  родителей.  Дверь из  прихожей  прямо  открывала  вход  в  т. н.  «зал»,  т. е.   в  самую  просторную,  самую  светлую,  парадную  комнату.  В  России  такие  комнаты   именовались  раньше  горницей  или  светёлкой,  а  сейчас  называются  гостиными,  Впрочем,  это  где    как:  тут  может  быть  много  областных  различий.
           У  нас,   как  я  уже  отмечал,  это  была  комната  в  3  окна (одно  на  восток  и  два  на  юг),  в  которой  всегда  было  много  света,  но  по-настоящему  тепло  бывало  только  летом,  а  в  остальное  время  всегда  довольно  прохладно,  хотя  обогрев  её  осуществлялся  двумя  «теплоагрегатами»:  с  западной  стороны  «русской»  печью,  которая  топилась  из  кухни,  и  с  северной  -  «голландкой»  («грубкой»),  заправляемой  из  проходной  комнаты.  Такая  самая  лучшая и  самая  просторная  комната  -  в  частном  ли  доме  или  в  квартире  -  в  наших  краях  называлась,  как  я  уже  упомянул,  «залом».
        Трудности  с  поддержанием  тепла  в  «зале»  происходили  в  значительной  мере  из-за  слишком  большой  поверхности  остекления,  но  зато  большие  окна  составляли  предмет  особой  гордости  Наума  Маглыша:  таких  тогда  не  было  ни  у  кого  не  только  из  ближайших  соседей,  но,  пожалуй,  и  во  всём  «частном   секторе»  города  Слуцка;  такие  большие  окна  устраивались  не  всегда  даже  в  «казённых»  каменных   (т. е.  кирпичных)  домах.  Наверное,  у   отца  это  была  своего  рода  idee  fix,  запавшая  ему  на  ум  ещё  в детские  годы,  когда  ему  приходилось  взирать  на  мир  сквозь  крошечные  подслеповатые   оконца  «дзедавай  хатёнки»,  срубленной  предком  Романом  Маглышем  ещё  в  1812  году (о  чём  свидетельствовала  сделанная  им  самим  надпись  смолой  по  нижнему  венцу:  «дом  сей  рубил-де  такой-то  тогда-то»).   Должно  быть,  уже  в  те  давние  года  хлопчик  дал  себе  зарок:  вот  вырасту  большой  -  построю  себе  дом  с  такими  окнами,  чтобы  сквозь  них  можно  было  и   на  коне  проскакать!   Что  ж:  надо  сказать,  что  этот  свой  зарок  он  исполнил.
           В  оккупации,  после  освобождения   и  затем  в  Слуцке  мы  всё  время  жили    не  просто  «в  стеснённых  условиях»,  но  ещё  и  в  «жилом  фонде»  очень   невысокого  качества,  проще   сказать,  всегда  в  каких-то  «халупах»,  тактично   называемых  тогда  «рабочими  бараками»  или  «общежитиями  коридорного   типа».  Наверное,  Наум  Маглыш  испытывал  нечто  вроде  ностальгии  по  тем  временам,  когда  его  семья  «проживала»,  хотя  и  недолго,  но  в  настоящем  «замке»,   как  именовался  местными  жителями  усадебный  дворец  Булгаков  в  Жиличах.  Хотя  и  там  не  было  ничего  такого,  что  можно  было  бы  нескромно   назвать  комфортом,  однако  всё  окружающее   напоминало  о  человеческом  достоинстве:  просторный  ландшафтный  парк,  пруды,  оранжереи,  да  и  комнаты  самого  дворца  -  вместительные,  с  большими  окнами  и  добротными  дверями.  Вот   там-то,  в  Жиличах,  и  сложился,  видимо,  у  Наума  Маглыша   этот  образ  «вожделенных»  дверей  и  окон,  который  он  теперь,  при  постройкае   собственного  дома,   вознамерился  претворить  в  жизнь. 
        И  с  окнами  у  него  это  уже  вроде-бы  получалось.  «Вроде  бы»:  потому  что  это  были  пока  ещё  не  вполне  окна,  а  только  лишь  прорезанные  в  бревенчатых  стенах  свежего  сруба  огромные   зияющие  пустоты,  призывно  пропускающие   сквозь  себя  все  стихии  окружающего  мира:     пронзительную  синь  неба,  солнечные  свет  и  тепло  да  ещё  всю  розу  местных  ветров,  преимущественно,  конечно,  западных  и   потому  приходящихся  в  основном  на  самую  «глухую»  стену.  То,  чему  предстояло  стать  окнами  и  дверьми,  нужно  было  ещё  соорудить  и   устроить.  С   этим  связана  совершенно  отдельная  «эпопея»,  ничуть  не  меньшая,  чем   история  с  валкой  леса:  ни  по  значимости  для  всего  дела  строительства,  ни  по  финансовым  затратам,  ни  по  эмоциональной  силе  связанных  с  ней  впечатлений  и  последующих  затем  воспоминаний  на  многие-многие  годы.

                НЕТ   ГЕРОЯ    БЕЗ    ГЕМОРРОЯ
        Вынесенное  в  заголовок  выражение   является   афоризмом  моего   собственного  изготовления,  признанным  удачным   хотя  и  немногими,  зато  подлинными  знатоками  и  ценителями   русского  языка.  При  случае  познакомлю   читателя  и  с  некотрыми  другими  своими  «измышлениями».
       По  окончании  «сруба»,  устройства  над  ним  крыши  и  кровли,  нужно  было  немедленно  «закрыть»  дом  от  дождей  и  приближающегося  осеннего  ненастья:  «зашить»  фронтоны,  заполнить  оконные  и  дверные  проёмы  и  тем  самым  предохранить  дом  от  попадания  атмосферной  влаги  и  зарождения  в  нём  разрушительной  плесени  («грибка»).   Короче  говоря,  нужно  было  приступать  к  изготовлению  так  называемой  «столярки»:  дверей  и  окон,  точнее   говоря,  дверных  и  оконных  «коробок»,  собственно  дверей  и  окон,  т. е.  «заполнений»  соответствующих  проёмов.  Предстояло  сделать  переплёты  («рамы»)  для  6  окон  и  не  менее  полудюжины  различных  дверей,  половина  из  которых  должны  быть  изготовлены  из  древесного  «массива»,  а  остальные -  облегчённого  типа  с  фанерным  заполнением  деревянного  каркаса.  Первые  предназначались  как  наружные   и  для  проёма  в  капитальной  стене,  вторые  -  для  заполнения   проёмов  во  внутренних  перегородках. «Особую»  конструкцию  имела  дверь,  ведущая из  коридора  в  «зал»:  двухстворчатая  и  «филёнчатая»,  вместо  двух   верхних  филёнок  имела  стеклянное  заполнение,  что  обеспечивало  каким-то  количеством  естественного  света  коридорчик,  служивший  нам  гардеробной,  а  заодно  и  «сушилкой»,  так  как  он  с  одной  стороны  обогревался  кухонной  печью.  Не  будет  другого  места,   чтобы  упомянуть  ещё  об  одной  «уникальной»  двери:  одностворчатая, но  самая  толстая  и  тяжёлая  из  всех,  она  вела  из  проходной  «летней»   кухоньки,  отделяя  её  от  кладовки,  которой  надлежало  всегда  оставаться  достаточно  прохладной  в  летнюю  пору  и  относительно  тёплой  -  в  зимние  морозы;  эта  дверь,  первоначально  в  толщину  одной  «дюймовой»  доски,  обрела  со  временем   ещё  два  дополнительных  слоя   обшивки,  по  одному  с  каждой  из  противоположных  сторон,  и   стала  похожа  чем –то  на  бронированную  дверь  банковского  хранилища  -  так  она  стала  внушительна  на  вид  и   тяжела  «на  ходу».
                /подобрать  также  соответствующее  содержание  под   другие  «афоризмы»  собственного  изготовления:  НАШЕ  ТЕЛО  БРАВОЕ  -  МЫ  ПОЕДИМ!      ОТ   РЫЦАРЯ    БЕЗ    «ТРАХА»   НЕТУ   ПРОКА.     КОЛЬ    ЖИТЬ   ВПОЛНАКАЛА,     ТО   ЖИЗНЬ      ПОЛНА     КАЛА.\   ТЕРПИ,     КОЗА,  А   ТО   МАМОЙ  БУДЕШЬ!    ЧЕМ   ДАЛЬШЕ  ВЛЕЗ,   ТЕМ   ДОЛЬШЕ  ВЫЛЕЗАТЬ.   ВЗЯЛСЯ   ЗА   ГРУДЬ  -   ГОВОРИ   (ПРЕДЛАГАЙ)   ЧТО-НИБУДЬ.  ГРУЗИЛИ    ГРУШИ   ГРУСТНЫЕ  ГРУЗИНЫ.  ЧЕМ  ЧЕЛОВЕК   ГОРШЕ,  ТЕМ  У   НЕГО  «ПОРШЕ».  МАЛЕНЬКАЯ  ВУЛЬВА  ПРИ   БОЛЬШОМ  «ВОЛЬВО»  ЛУЧШЕ,  ЧЕМ   НАОБОРОТ.  МЫ  И  ПОД  ОГНЁМ  НОГ  НЕ  ПОДОГНЁМ.  МЫ  И  ПОД  ДОЖДЁМ  МИЛЫХ  ПОДОЖДЁМ.  ЧЕМ  HUAWEI  АМЕРИКЕ,  ТЕМ  ЛУЧШЕ  КИТАЮ.  ЧЕМ  БОЛЬШЕ  "HERSHE"  ПРИ  ВЫПИВКЕ,  ТЕМ  МЕНЕЕ  ХЕРШЕ  ПОУТРУ.

            Эти  «афоризмы»  -  одни  из  немногих,   впервые «выговоренных»  случайно  и непреднамеренно  самим  автором   и  не  вошедших   пока  в  сокровищницу  национального  языка.  При   случае  упомяну  ещё  три-четыре,   таких  же  «доморощенных»,  то  есть  вполне  самодельных. 
          Но  вернёмся  к  «столярке»  вообще:  её  нужно  было  изготовить,  как  сейчас  принято  выражаться,  «с  нуля»,  то  есть  из  имеющихся  в  наличии  неструганых  сосновых  досок  и  бруса  различной  толщины  -  от  одного  дюйма  и  больше,  затем  остеклить   и    только  лишь  потом  установить  всё  по  предназначенному  для  него  месту.  Работа  предстояла  большая,  и  не  только  по  объёму,  но  еще  и  по  ответственности  за  качество  её  исполнения,  так  как  её  нужно  было  сделать  «навечно»,  чтобы  изделия  прослужили  почти  столько  же,  как  и  бревенчатые  стены  сам ого  дома.   В  повестку  дня  встал  вопрос  о  подыскании  и  найме  подходящего  работника-исполнителя,  в  данном  случае  -  опытного  мастера-столяра.
              Поэтому,  когда  отец,  руководствуясь  какими-то  своими  «высшими»  соображениями  (а  я  сейчас,  спустя  десятилетия,  думаю,  что  не  последнюю  роль  здесь  сыграл  принцип  экономии  вечно  ограниченных  финансовых  средств),  когда  он  подрядил  и  нанял  на  эту  весьма  ответственную  работу  какого-то  молодого  парнишку,  у  которого,  как  говорится,  ещё  молоко  на  губах  не  обсохло  и  который  не  успел  ещё  даже  в  армии  послужить,  так  как  ем у  на  ту  пору  не  исполнилось  ещё  и  19-ти  лет,  то  между  отцом  и   матерью  возникла  по  этому  поводу,  мягко  говоря,  довольно  напряжённая  и  эмоционально  окрашенная  дискуссия.  Надо  сказать,  что  такие  «дискуссии»  время  от  времени  происходили  между  родителями  и  по  менее  значительным  поводам.   Здесь  же  он  был  слишком  явным:  справится  этот  «молокосос»  с  такой  сложной  и  объёмной  работой,  ведь  он  нанят  не  в  подмастерья  к  какому-то  старшему  и  более  опытному  столяру,  а  берётся  всё  от  начала  до  конца  сделать  сам,  причём  в  одиночку,  даже  не  заикнувшись  о  каком-нибудь  помощнике.    Надо  сказать,  что  серьёзные  опасения  подобного   рода  возникали  не  только  у  мамы,  но  у  всех  других,  кто  был  в  курсе  дела.
        Но  всё  это  нисколько  не  поколебало  решимости  Наума  Маглыша,  и  «договор»  на  работу  был  заключён. Естественно,  в  устной  форме,  но  в  присутствии  «нейтральных»,  то  есть  незаинтересованных,  свидетелей:  «аккордная»  оплата,  иначе  говоря,   вознаграждение  в  виде  заранее  оговоренной  сумме  денег  выплачивалось  исполнителю  за  вычетом  суммы  аванса  по  окончании  всей  работы;  «магарыч»,  выставляемый  при  этом  заказчиком,  не  в  счёт.   Отец  считал  достаточными  «гарантиями»  два  обстоятельства:  приглашаемый  «мастер»  был  выходец  из  его  родных  Варкович,  и  за  него  поручился  ещё  какой-то  односельчанин  -  в  общем,  крепче  и  быть  не  может!
         Витя  Савицкий  -  так  звали  этого  молодого  столяра -  сразу  поставил  себя  как  настоящий  мастер.  Он  внимательно  выслушал  все  задумки  и  пожелания  заказчика,  задал  необходимые  уточняющие  вопросы,  сделал  в  соответствии  с  ними  свои  эскизы,  согласовал  с  хозяином  все  детали  «проекта»,  который  и  был  скреплён  их  личными  подписями.  Были  оговорены  также  условия  работы:  выделено  место  для  устройства  верстака,  обозначены  границы  рабочего  дня  и  перерывов  для   отдыха,  а  также  сроки  окончания  всей  работы.  В  общем,  Витя  Савицкий  обнаружил  в  себе  совершенно  неожиданные  для  столь  юного  возраста  качества:  основательность,  деловитость,  спокойную  осмотрительность  и  даже  предусмотрительность.  Ещё  большее  удивление  вызывало  то,  как  он  был  подготовлен  к  выполнению  заказа:  у  него  в  наличии  был  полный  набор  всего  столярного  инструмента,   всех  вспомогательных приспособлений  и  необходимой  оснастки  вплоть  до  набора  исходного  материала  для  приготовления  всевозможных  клеёв  -  так  называемого  «столярного»  (в  виде  пахуче-вонючих  коричневых  пластин)  и  «казеинового», то  есть  белкового  (в  виде  белёсого  порошка).  В  общем,  у  него  было  всё  и  вся:  большие фуганки,  рубанки  поменьше,  совсем  маленькие  рубаночки  для  фигурного  строгания,  пилы  и  пилочки  поперечные,  продольные,  диагональные,  лобзики,  стамески  и  долота  всех   размеров,  струбцины  большие  и  малые,  зажимы,  тисочки  и  прочая  и  прочая.  Во  всём  этом  многообразном  инструментарии  он  ориентировался  совершенно  свободно  и  перед  масштабностью  общего  «проекта»  не  испытывал,  похоже,  ни  малейшего  трепета  или,  тем  более,  какой-либо  растерянности,  не  говоря  уже   о  боязни  или  опасении,  что  заказ  может  быть  по  каким-то  причинам  сорван  и  паче   чаяния,  не  выполнен.  Такая  его  абсолютная  уверенность  в  своих  способностях  и  возможностях  уже  начинала  вселять  определённую   надежду  и  в  тех,  кто   поначалу  сомневался,  так  сказать,  в  полной  дееспособности   этого  юного  мастера.
           Сам  же  он,  Виктор  Савицкий,  прямо-таки  излучал   уверенность  во  всём:  в  полной достаточности  своих  столярных  знаний,  навыков,  умений,  а  также  и  в  возможности  поставить  их  на  выполнение  поставленной  перед  ним,  прямо   скажем,  непростой  профессиональной  задачи.  Поначалу  всё  это  не  могло  не  показаться  пустым  апломбом  много  возомнившего  о  себе  подмастерья  или   его  хвастливой  бравадой,   при  помощи  которой  он  пытался  скрыть  и  преодолеть  собственную  растерянность  и  страх,  чтобы  напыщенный  апломб  не  обернулся  вдруг  обыкновеннейшим  «обломом».  Нет: при  ближайшем  рассмотрении  становилось  ясно,  что  это  именно  уверенность  мастера. 
         Но  даже  и  при  этом  удивительно,  что   судьба  этого  заказа  оказалась   самой  благополучной;  минуя  подробное  описание  всей  столярной  работы,  скажу  главное:  всё  было    не  только  выполнено  ровно  в  назначенный  срок,  добросовестно  и  качественно,  но  вообще  без  каких-либо  нареканий,  недоразумений  или,   упаси   Бог,  конфликтов  в  ходе  выполнения  текущей  работы.  Нельзя,  однако  сказать,   что  это  далось  мастеру  так-то  уж  и  легко:  в  своих  трудовых  бдениях  он  был  к  себе,  что  называется,  беспощаден,  работал,   совершенно  забыв  о  времени  и  не  считаясь  ни  с  чем  -  ни  с  усталостью,  ни  с  необходимостью  отдыха  -  от  зари  до  зари.  А  дело-то  происходило  в  погожую  тёплую  пору,  ближе  к  дням  солнечного  противостояния,  когда  световой  день  максимально  долог,  а  ночь,  соответственрно,  короче  воробьиного  клюва
           Есть  такой  персидский  лирический  эпос  («лирический  эпос»  -  а  не  оксюморон  ли  это?)  «Лейла  и   Меджнун».  Имя  влюблённого  юноши  Меджнун  в  переводе  с  языка  фарси  означает  буквально  «охваченный,   одержимый  любовью».  Это  человек,  как  выражаются  учёные  психологи,  «с  изменённым  сознанием»,  перепрограммированный    с  некоей  общей  для  всех  нормальных   (т. е.  не  влюблённых  в  данный  момент)  людей  «программы»  на   другую,  специфическую,  с  определённым,  так  сказать,  «вирусом  любви».  Сейчас,  десятилетия  спустя,  когда  я  вспоминаю  о  Викторе  Савицком,  он  представляется  мне  именно  вот  таким  «перепрограммированным»  Меджнуном,  одержимым  любовью  к  своему  делу  и  предающемуся  этой  любви  так,   как  это  только  и   возможно  при  неподдельном  чувстве, то  есть  совершенно  самозабвенно.  В  общем,  не  зря  говорят,  что  любовь-де  не  картошка:  не  выбросишь  за  окошко.  «И  не  она  от  нас  зависит,  а  мы  зависим  от  неё»,-  сказал  Николай  Рубцов,  правда,  по  другому  поводу,  о  поэзии,  но  по  существу  это  ведь  почти  одно  и  то  же.
         А  ещё  я  уверен,  что  в  таком  профессиональном  рвении  Виктора  Савицкого  была  ещё  одна,  дополнительная  подоплёка.  Он  так  истово  (или   неистово?)  отнёсся  к  порученному  заданию  ещё  и  потому,  на  мой  взгляд,  что  был   выходец  из  той  же  деревни,  откуда  происходил  и  Наум  Маглыш:  если  бы  последний  остался  недоволен  выполненным  заказом,  это  могло  бы  самым  отрицательным   образом   сказаться  на  деловой  репутации  молодого  мастера,  крайне  заинтересованного  в  расширении  своей  клиентуры
      Но  пока  Виктор  работал  над  нашим  заказом,  его  репутация не  то  что не  пострадала,   не  была  поколеблена, но  даже  ни  в  малейшей  степени  не  была  подвергнута   хоть  какому-то  сомнению;  совершенно  наоборот:  она  только  укрепилась  и даже  возросла.  Вот  небольшой,  но  весьма   красноречивый  «штришок»:  молодой  мастер  неизменно  отказывался  от  подносимой  от  чистого   сердца  традиционной  «чарки»  даже  в  самом  конце  рабочего  дня,  не  говоря  уже  о  том,  если  ему  предлагали   выпить  в  разгар  работы,  которой,  как  уже  говорилось,  он  был  «охвачен».  Вот  такой  он  был  «Меджнун»,  но  только  не  от   любовной  страсти,  а  от  трудовой.  И  это,  заметьте,  юноша,  еще  даже  не  прошедший  армейской  службы!  Согласитесь:  в  таком  возрасте  всепоглощающий  трудовой  энтузиазм   -  качество  не  столь  уж  часто  встречающееся,  а  если   сказать  совершенно   честно  -  редчайшее.
          \Ego  - другой  шрифт\   Подобное  мне   довелось  видеть  потом  «в  естественных  условиях»  только  в  Германии,  на  излёте  существования   ГДР  в  1989  году.  На  всемирно  известном  фарфоровом  заводе  в  Мейсене  демонстрировалась  вся  технологическая  цепочка  изготовления  изящных  и   хрупких  изделий:  от  замеса  белой  каолиновой  глины  до   ручной  росписи  сырой   ещё  посуды  и  её  обжига.  Самое  удивительное  на  этой  постоянно  действующей  производственной  «выставке»  было  то,  что  на  всех   операциях   -  сколь  бы  они  ни  были  сложны  и  изощрённы -  работали  исключительно  юноши  и  девушки  в  возрасте  16 – 19  лет  и  ни  единой  души  взрослого  населения!  Меня  это  впечатлило  сильнейшим  образом.  Мне  было  трудно  представить  что-либо  подобное  в  моей  собственной  стране,  тогда  это  был   СССР.
            Во  время  той  же   поездки  мне  довелось  быть  свидетелем  ещё  одной  «сцены».  Дело  было  в  Дрездене,  мы  носились  по  городу,  лихорадочно  делая  покупки,  чтобы  истратить  всё  до  последнего  пфенинга,  так  как  назавтра  был  отъезд.  В  спешке  переходя  одну  из  улиц,  я  невольно  задержался  у  откинутого  люка  какого-то  «колодца».  Там  работали  двое,  они  были  в  аккуратных  синих  комбинезонах  и  в  синих  же  «фирменных»  кепи.  Ни  на  секунду  не  отвлекаясь  на  уличных  зевак,  они  были  всецело  поглощены  своим  делом:  один,  пригнувшись,  выводил  «фасочку»  по  свежему  цементному  раствору  между  кирпичами  кладки,  другой,  с  мастерком  в  одной  руке,  другою  показывал  товарищу,  где   что  и  как  надо  бы  ещё  подправить.  Хотя    мне  не  было  видно  их  лиц,  а  только  макушки  и  спины,  почему-то  казалось,  что  у  первого  от  усердия  даже  язык  вылезал  изо  рта.  Потом,  когда  они  оба  распрямились,  стало  видно,  что  это  юноши:  одному   никак  не  больше  лет  двадцати,  а  другому  и  вовсе  16 – 17!  И  никакого  при  этом  ребячества-молодечества,  шума-крика,  даже  повышенных  тонов,  не  говоря  уж   о  ругани,  ровный  размеренный  и  немногословный  разговор,  и  работа  -  всё!   И  опять  моего  воображения   оказалось  недостаточно,  чтобы  представить  что-либо  подобное  в  родном  Отечестве.  Так  что  «феномен»  Виктора  Савицкого  остался  для  меня  в  некотором  смысле  неразгаданным  и  неповторимым.\конец  др.  шрифта\
         Но  вернёмся  ещё  на  непродолжительное  время  к  персоне  этого,  без  преувеличения  можно  сказать,  «уникума».  Если  бы  кто-то  на  основе  уже  известных  ему  фактов  о   Викторе  Савицком  попытался  «выстроить»  его  гипотетическое  будущее,  то  оно  непременно  вырисовалось  бы  ему  в  самых  оптимистических  тонах.
          Но  реальность,  «жёсткая  реальность»,  как  это  часто  бывает,  «превзошла  все  самые  смелые  ожидания»  (если  бы  таковые  существовали  на  самом  деле).  Ведь  при  таком  ярко  выраженном   (да  ещё  в  столь  юном  возрасте)  трудовом  энтузиазме  из  Виктора  Савицкого  должен  был  непременно  получиться  (и  это  по  меньшей  мере)  передовик  производства,  ударник  труда,  намного  перевыполняющий   обычные  нормы   стахановец  из  стахановцев,  рационализатор,  изобретатель,  общественник  с  ярко  выраженной  и  активной  гражданской  позицией;  словом,  то,  что  называется  «настоящая  рабочая  косточка» ,  способная  со  временем  возвысится  до  положения  «рабочей  аристократии»  (с  присвоением  почётного   и  многозначительного  титула  «дядя  Витя»).  Должен  был  состояться  благонамеренный,  удачливый   и  благополучный  супруг,  заботливый  отец  многочисленного  семейства,  уважаемый  воспитатель  не  только  своим  собственным  детям,  но  и  вообще  младшему  поколению  и  т. д.   и  т. п.   Ведь  правда?  Всё  должно  было  пойти   именно  так,  пусть   не  в  полной  мере,  но  хотя  бы  приблизительно  в  таком  направлении.  Должно  было,  да  не  пошло.
        Даром  что  ли   народ  за  многие  века  вывел  свою,  более  совершенную  и  действительно  универсальную  «формулу  судьбы»:  «Человек  полагает,  а  Бог  располагает»?  Действительно,  судьба  бывает  иногда  изощрённо  коварна  и  подкладывает  человеку  такие  каверзы,  какие,  казалось  бы,  не  сулились  ему  ни  сном  ни  духом.  Именно  так  и  случилось  с  Виктором  Савицким.  Едва  он  успел   разделаться  со  всей  «столяркой»  по  нашему  дому,  как  тут  же  как  гром  среди  ясного  неба  грянула  буквально  сразившая  всех  с  ног  новость:  Витя  арестован  и  обвиняется  в  изнасиловании  какой-то  там  девушки.  Деяние  это  (по-белорусски   «гвалт»),  прямо  скажем,  из  самых  позорнейших,  а  тут  ещё   не  просто  изнасилование,  а  изнасилование  групповое,  что  умножает  не  только  меру  общественного  презрения,  но ещё и  меру  грозящего  наказания,  где  тюремный  срок  сразу  «выскакивает»  за  10  лет.  Вот  тебе  и  Витя!  Тихий,  скромный,   непьющий,  работящий.  Вот  тебе  юноша -  благонравный,  благонамеренный,  благопристойный,   благовоспитанный!   Ещё  бы  чуть-чуть  -  и  можно  было  бы  сказать  «благостный».  Что-что?
       У  меня  есть  своя  собственная  «этимология»,  выводящая  слово  «зло»  из  древнерусского  «зело»,  означающего  «очень,  слишком».  Что  превосходит  должную  меру,  не  может  быть  хорошо.  (Цо  занадта,  то  не  добже).   Сходные  суждения  можно  найти  во  многих  языках.  Вот  и  русские  не  просто  ведь  так  с  крайним  подозрением  относятся   к  «тихоням»,  замечая,  что  в  тихом,  мол,  омуте  как  раз  и  заводятся  черти.   Как  там  всё  случилось  с  Виктором  Савицким,  нам  теперь  всё  равно  уж  не  узнать,  но  факт  остаётся  фактом:  он  в  один  момент  слетел  со  всех  своих  положительных  и   правильных  «катушек»,  и  пришлось  ему  распутывать  нить  своей  новой  судьбы  из  в  один  момент   образовавшегося   уголовного  клубка.    Дальнейшая  его  судьба  осталась  мне  неизвестна.  Но  для  «философских  выводов»  и  того  достаточно;  подумалось,  что  посвящённый  этому  персонажу  отрезок  текста  можно  было  бы  озаглавить  «афоризмом»  моего  собственного  изготовления:  «Нет  героя  без  геморроя!»

                «ПОД   КРЫШЕЙ   ДОМА   СВОЕГО» 
         Желание  как  можно  скорее    иметь  «свою  хату»  владело  отцом    столь  сильно,  что  мы  вселились  в  только  что  возведённый  дом,  когда  он  был  ещё  далеко  не   закончен  постройкой   и  готов  был  принять  нас  лишь  «под  крышу»,  причём  в   буквальном  смысле  этого  выражения:  сруб  был  лишь  подведён  под   крышу,  устроенную   из  кровельного  листового  «железа»,  то  есть  жести,  и  покрашенную  снаружи  (естественно)  тёмно-красным  суриком.
        Всё  остальное  внутри  сруба  являло  собою  некий  «полуфабрикат»,  который  нужно  было  ещё  достраивать,  доделывать,  доводить  до  толка.  Голые  стены  сруба  ещё  обильно  сочились  свежей  янтарной  смолой  -  сосновой  «живицей»,  лохматились  свисающими   из  швов  между  венцами  прядями  зеленовато-седого  мха,  которым  были  проложены  могучие,  чуть  отливающие   желтизной  сосновые  брёвна. 
        Даже  «чёрный» ,  то  есть  подстилающий,  пол  был  настелен  ещё  не  во  всех  помещениях;  в  отдельных  из  них  можно  было  ещё  любоваться  изнанкой  железной  кровли:  «чистые»  потолки  из  так  называемой  «шалёвочной»   доски  (по-русски:   «вагонки»)  ещё  только  готовились  в  материале,  проще  сказать,  строгались.  И  так  было  во  всём:  куда  ни  кинь,  всюду  клин  -  множество  недоделок.
            Какое-то  время  внутри  дома  приходилось  буквально   перескакивать  с  одной  лаги  (по-белорусски:  «падвалiны»)  на  другую  или  балансировать  на  брошенной  между  ними  шаткой  доске,  пока  по  ним  не  настелили  «чёрный»  пол.  Везде  под  ногами  были  целые  «горы»  сосновых  обрезков,  свежих  опилок  и  стружек,  источавших  бодрящий  смолистый  дух,  одинаково  освежающе  и  целительно  действовавший  не   только  на  дыхательные  пути,  но,  казалось,  и  на  самоё  душу,  каким-то  непонятным,  таинственным  образом  врачуя  истерзанные  прошлым  её  тонкие  фибры  и  наполняя  её  живительной  бодростью,  оптимизмом  и  уверенностью  в  т. н.  «завтрашнем  дне»,  в  чём  так  нуждались  люди  в  то  время,  всё  ещё  очень  и  очень  нелёгкое,  хотя  уже  и  мирное.  А  на  дворе  был,  напомню,  год  1951-й  (от  силы  -  52-й).
            В   новом  доме  предстояло  когда-нибудь  проложить  электропроводку,  а  пока  приходилось  освещать  его  при  помощи  керосиновых  ламп.  На  тот  момент  существовали  5-, 7-  и  12-линейные  лампы,  «мощность»  и  «светосила»  которых,  насколько  я  понимаю,  зависели  от    эффективной,  т. е.  дающей  пламя,  длины  фитиля,  измеряемой  некиими  «линиями» .  Но  вот  что  это  были  за  «линии»,  мне  пока  не  ясно:  то  ли  «английские»,  равные 1\12  дюйма,  или  «русские»,  равные  2,54  см.  Оба  предположения  дают  в  результате  какие-то  нереальные  длины:  слишком  незначительные  в  «английском»  варианте,  и  неимоверно  большие  -  в  «русском».   А  может,  на  самом  деле  всё  было  и  не  так.
       Во  всяком  случае  «12-линейных»  ламп  в  нашем  употреблении  точно  не  было,  это  был  своего  рода  предмет  роскоши;  мы  обходились  более  слабыми.  В  самой  простенькой  лампе  фитиль  шириной  3  см  выходил  из  «головки»  полоской ,   а  в  более  сильных  лампах  он  имел  в  «головке»  кольцевидную  форму  и,  следовательно,  опускался  в  емкость  с  керосином  в  виде  «рукава».  Впрочем,  за  точность  этого  описания  я  не  ручаюсь.  Настенные  керосиновые  лампы,  в  отличие  от  настольных,  в  целях  противопожарной  безопасности  были  снабжены  защитным  металлическим  экраном,  который  одновременно  выполнял  также  роль  зеркального  отражателя,  для  чего  его  отполированная  поверхность  покрывалась   (ртутной?)  амальгамой.
           Горящие  фитили,  керосин  -  и  тут  же  деревянные  смолистые  стены,  легковоспламеняющиеся  стружки…  О  пожарной  безопасности  приходилось  помнить  и  заботиться  постоянно.  И  особенно  когда  закачивался  керосин  и  приходилось  пользоваться  «светильниками»  с  открытым  пламенем,  переходя   иногда  на  совершенно  примитивный,  «дедовский»  способ  освещения  -  с  помощью  лучины!  «Лучина,  лучинушка  неярко  горит!»  -  как   не  вспомнить  при   этом  русскую  народную  песню.   Прибегнуть  к  этому  «крайнему»  средству  нам  пришлось,  правда,  только  раз  или  два.  Был  ещё  и  промежуточный  «осветительный  прибор»  -  так  называемая  «коптилка»:  в  нём  горящий  фитиль  из  какого-нибудь  более  или  менее  подходящего  материала  крепился  в  ломтике  сырого  картофеля,  водружённом  на  ёмкость  с  жидким  маслом-жиром-салом;  стеариновые  свечи  считались  при  этом    менее  эффективными  и значительно  более  затратными.
        Сами  понимаете,  что  в  описанных  обстоятельствах  свет,  его  происхождение,  его  источник  и,  само  собою  разумеется,  его  (света)  количество  и  качество  были  подлинным  мерилом  технического  прогресса,  а  электрическое  освещение  почиталось  как  одно  из  основных  достижений  современной  цивилизации,  заслужиающее  едва  ли  не  культового  поклонения.     Очень  хорошо  помню  тот  момент  охватившего  всех  неподдельного  восторга   и  ликования,  когда  в  нашем  ещё  недостроенном  доме  на  электрошнуре  под  потолком    бесшумной  и  незатухающей  молнией  вспыхнула  и  засветилась  на  всю  свою  мощь  в  150  ватт  самая  большая  из  всех,  какие  только  можно  было  купить  тогда  в  магазинах,  т. н.  «лампочка  Ильича»,  то  есть  обычная  лампа  накаливания  -  изобретение  Яблочкова -  Лодыгина – Эддисона.
        Лица  всех  присутствующих  членов  семейства  в  буквальном  смысле  засветились  в  тот  момент  неописуемой  радостью.  Мне  почему-то  кажется,  что  в  современном  мире  ничто  и  ни  у  кого  (а  не  только  у   одного меня)   уже  не  способно  вызвать  столь  сильные,  соизмеримые  с  теми  нашими,  чувства.  Наверное  и  даже  скорее  всего,  я  ошибаюсь.  И  всё-таки…
          Незабываемы  также  запахи  нового  дома:  смолистые  сосновые  стены,  свисающий  кое-где на  них  «седой»  лесной  мох,  свежеструганая  древесина,  повсюду  опилки  и  стружки,  дразнящее  благо-  (а  точнее:  зло-)воние  только  что  «сваренного»  из  коричневых  брикетов  «столярного»  клея,  дымок  и  лёгкий  чад,  тянущий  от  полыхающих  в  «грубке»  поленьев  (в  «русской»  печи  они  сгорают  без  запаха),  слегка  «заправленный»  химическим  привкусом  добавленного  при  растопке  керосина…
       А  если  на  этом   фоне  «домашнего  очага»   вдруг   забрезжит  сытный  дух  какой-нибудь  простой  и  всегда  желанной  пищи,  тут  уж  начинается  подлинный  «восторг  души»,  то  есть  всего  организма  -  от  слюнных  желёз  до  желудка,  а  может,  и  глубже.  Боже!  Какие  же  это  были  ароматы!  Горячий  бело-рассыпчатый  и  дымящийся  паром  картофель;  с  морозца,  со  льдинками,  пряди  тонко  шинкованной  квашеной  капусты;  шипящая  и  потрескивающая  на  дочерна  закопчённой  сковороде  желтоглазая  «яешня»  со  шкварками  из  свиной  солонины…  Некоторые  наивные  люди  спешат  подсказать:  по-русски  -  «глазунья»?  Простодушные  и  несведущие,  они  никогда  не  поймут  разницы,  если  не  попробуют  хоть  раз  в  жизни  настоящей  белорусской  «яешни».  Я  уж  не  говорю  про  «верашчаку»,  или,  как  её  ещё  называют  кое-где,  «мачанку»,  которую  чаще  «подают»  к  «блинцам»,  но   иногда  и  к   просто «бульбе».
        Чтобы  по-настоящему  проникнуться  ощущением  той  (тогдашней)  жизни  во  всей  её  суровой  скудости  и  вместе  с  тем  с  обратно  пропорциональными  ей  (этой  скудости)  восторгами  по  поводу  всякой  приятной  или  хотя  бы  полезной  малости,  не  хватит  никаких  самых  подробных  описаний.  Тем  более  что  субъективные  обонятельные   и  вкусовые  (органолептические?) ощущения  совершенно  невозможно  перевести  на  словесный  язык,  такому  «переводу»  они    не  поддаются:   ощущение  запаха  можно  передать  или  напомнить  только  аналогичным  запахом,  равно  как  ощущение  того  или  иного  вкуса -  только  таким  же  или  подобным  ему  вкусом.
       Нельзя,  например,  дать  другому  человеку  полное  представление  об  аромате ,  распространяемом  куском  только  что  освежёванной  и  брошенной  на  горячую  сковородку  свинины,  а  тем  более  об  уже  поджаренном   её ломте,  каким-либо  иным  способом,  как   проделав  это  в  его  присутствии  и   дав  на  пробу  ему  самому.  Точно  так  же  «неописуемы»  запахи,  распространяемые  жарящйеся  на  сковороде  свежей  печёнки,  «домашней»   или  кровяной  колбасы.  Правда,  возможен  случай,  когда  можно  отсылать  человека  к  его  собственному  «опыту»  переживания  подобных  ощущений  -  это  уже  что-то  более  близкое  к  самой  жизни…

                «А У Т О Б У С   . . .    Ч Ы Р В О Н Ы  . . .»
             \Ego  - другой  шрифт/    В  середине – конце  50-х   годов  прошлого  века  из  радиорепродукторов  или  патефонов  часто  можно  было  услышать  задорную  песенку  про  «красный  автобус»,  которую  пела  по-польски  тогда  ещё  студентка  философского  факультета   ЛГУ  и  солистка  студенческого  вокально-инструментального  ансамбля  (ВИА)  «Дружба»,  ставшая  впоследствии  легендарной  Эдита  Пьеха.  Ныне  (в  2018 -м)  ей  уже   хорошо   за  80!   
          Накануне   этого  юбилея  в  Законодательном Собрании  Санкт-Петербурга  был  инициирован  вопрос  о  присвоении  Эдите  Станиславовне  звания  «Почётный  гражданин  Санкт-Петербурга»,  надо  сказать,  весьма  своевременный,  если  не  сказать  -  даже  несколько  запоздавший.  Немного  найдётся  таких  людей  -  столь  же  известных,  узнаваемых,  любимых  и  так  прославивших  наш  город,  чьё  имя  было  бы  так  прочно  связано  с  Ленинградом  -  Санкт-Петербургом,  как  имя  Эдиты  Пьехи.  Но  так  устроена  жизнь,  что  это  звание  депутаты  отдают  (на  этот  раз  -  экс-губернатору  города,  а  ныне  Председателю  Совета  Федерации)  Валентине  Ивановне  Матвиенко,  «третьему  лицу  в  государстве»,  и  ещё  какому-то  политику  федерального  уровня.  В  отношении  Пьехи  этот  поворот  дела  несправедлив  и  неумнён.  Ну  да  ладно…  \конец   др.  шрифта\
        Был  в  моей  жизни  и  другой  «аутобус  чырвоны»,  сейчас  о  нём.  Это   было  ещё  «до  Эдиты  Пьехи»,  году,  я  думаю,  в  1952-м,  когда  в  нашем  славном  городке  произошло  прямо-таки  «эпохальное»  для  всех  случчан  событие -  открылось  регулярное  движение  маршрутных  автобусов,  а  проще  говоря,  на  первую  и  пока  единственную  в  городе  линию  было  выпущено  2  или  3  специально  оборудованных  для  внутригородских  перевозок  современнейших  автобуса,  выпускаемых  Московским  автомобильным  заводом  имени  И. В. Сталина  (ЗИС). 
       Это  были  роскошные  по  тем  временам  изделия  советского  автопрома,  сконструированные  на  заграничный  манер  «без  носа»,  т. е.  без  выступающего  впереди  кабины  моторного  отделения,  которое  в  этих  автобусах  находилось  теперь   сзади.   Отсутствие  привычного  «капота»  придавало  этим  автобусам  вид  сверхсовременный,  они  сверкали  своими  хромированными  (у  нас  говорили:  «никелированными»)  бамперами,  двери  в  них  открывались  с  водительского  места  «полуавтоматически»,    одним  поворотом  рычага.   
        В  довершение  всех  этих  технических  чудес  особый  «шик»  придавала  им  окраска:  в  отличие  от  монотонной  окраски  других  автомашин  (грузовых -  в  защитно-зелёный  цвет,  легковых  -  в  лаково-чёрный)  она  была  двойной  -  низ  красный,  верх  и  крыша  жёлтые.  А  самый  «писк»  состоял  в  том,  что  спереди  над  ветровым  стеклом,   на  самом  «лбу»  этого  красавца   предусматривалось  три  довольно  ярких  фонаря,  горевшие  разноцветно  -  синим,  красным  и  зелёным  светом.  Нам  тогда  и  невдомёк  было,  что  разный  порядок  этих  «колеров»  предназначен  для  обозначения  разных  маршрутов  -  мы  рассматривали  это  разноцветие  как  чисто  декоративный  элемент,  доставлявший  нам  большую  радость.  Таковы  были  эти  автобусы  -   ЗИС-155.
           Вечером,  когда  уже  хорошо  стемнеет,  отец  выводил  всю  семью  из  дома,  чтобы  мы  могли  видеть,  как  где-то  там,  в  дальней  кромешной  тьме,  в  точке  пространства,  которую  мог  заранее  предсказать  только  он,  вдруг,  словно  ниоткуда,  возникает  это  светящееся  и  сверкающее  всеми  своими  огнями  чудо  отечественной  автомобильной  техники:  просвечивающий  насквозь  ярко  освещённый  пассажирский  салон;  мощные,  как  прожектора,  фары,  таранящие  и  пронизывающие  противостоящий  им  мрак  окружающей  жизни  и,  наконец,  этот  совершенно  роскошный «фейерверк»  верхних  цветовых  огней…
            Во  всём  этом  поистине  праздничном  зрелище  наиболее  впечатляющий  и   самый  сильный  эффект  заключался  в  том ,  что  его  можно  было  наблюдать  издалека  и   чуть  ли  не  со  всех  «азимутов»,  то  есть  направлений,  так  как  городская  среда  нисколько  этому  не  мешала,  ибо  представляла  собой  главным  образом  пустоту,  долгое  время  после  войны  всё  ещё  царившую  почти   повсеместно  и,  следовательно,  легко  просматриваемую  насквозь  вплоть  до  горизонта.  А  темными  ночами  переливающийся  на  полном  ходу  всеми  своими  огнями  огромный  автобус  являл  собою  для  не  избалованных  яркими  представлениями  горожан  зрелище  поистине  феерическое.
            Так  (со  «световыми  эффектами»)   начиналась  новая  фаза  нашей  жизни  -  «у  сваёй  хаце»,  как  не  уставал  подчёркивать  отец,  придававший  этому  факту  какое-то  особое,  одному  ему  известное,  значение.  Адрес  нашего  нового  места  жительства  писался  вначале  -  2-й  переулок  Урицкого,  дом № 11,  а  позже  -  3-й   пер.  Урицкого,  д. № 7,  так  как  статус  «второго»  переулка   получил  ранее  безымянный  проезд,  ведущий  от  1-го  переулка  к  «нашему».  Здесь  уместно  сделать  одно  небольшое  пояснение  для  «неподготовленного»  читателя.
            Тогда,  в  пору  расцвета  пролетарского  интернационализма   и  оголтелого  коммунизма  в  его  большевистской  ипостаси  мы  как-то  не  замечали  совершенной  идиотичности  того  положения,   при  котором  во  всех  городах   огромной  страны,  занимавшей   «1\6  всей  земной  суши»,  проспекты,  улицы  и  переулки  обязательно  именовались  по  единообразному  «шаблону»  и  без  какого-либо  учёта  особенностей  местного  краеведения.  Если  пролегающие  «вдоль»  назывались  именами  писателей  и  деятелей  культуры  (преимущественно  советско-коммунистической  «ориентации»,  конечно),  то  идущие  «попрёк»  непременно  должны  были  называться,  соответственно,  именами  прогрессивных,  революционных,  комммунистических ,  военных  деятелей,  борцов  и  героев. 
         В  общем,  почти  как  у  В. В. Маяковского  сказано  про  американский  Нью-Йорк:  «с  востока  на  запад  бегут  авеню,  с  юга  на  север  -  стритты»:  имена  Горького,  Серафимовича,  Демьяна  Бедного,  Пушкина  пересекаются  с  именами  Ленина,  Сталина,  Карла  Маркса,  Фридриха  Энгельса,  Ворошилова,   Будённого,  Володарского  и  (уже  известного  читателю!)  Урицкого.  Но  местным  «кiраунiкам»  этого  казалось  недостаточно,  и  тогда  появлялись  ещё  переулки  тех  же  именований  с  цифрами:  1-й,   2-й,  3-й…  В  столице  нашей  Родины  Москве   (большой  огород!)  число  таковывх  могло  доходить  до  7 !  А  это  уже  достойно  Книги  рекордов   Гиннеса!  Но  и  наш  маленький  Слуцк  мало  уступал  Москве  в  этом  отношении,  так  как  в  запасе  было  ещё  много  деятелей  2-го  и  3-го  Интернационалов:  Август  Бебель,  Карл   Либкнехт,  Клара  Цеткин,  Роза  Люксебург,  Георгий  Димитров,  Юлиус  Фучик…   И  всех  их  непремиенно  нужно  было  прославить  и  увековечить  на  любой  национальной  территории  так,  чтобы  народ  забыл  всё  своё  и  непрерывно  «склонял»  имена  этих  социалистов-интернационалистов-коммунистов. 
        Но  к  чести  славного  городка  Слуцк  надо  сказать,  что  даже  в  пору  этого  топонимического  безумия  здесь  сумели  сохранить  некоторые исторические  названия  улиц:  Базарная,  Надречная,   Кладбищенская  и,  конечно,  Садовая.

               «С В А Я       Х А Т А»    +   Н А Д В О Р Н Ы Е    П О С Т Р О Й К И
           Как  обычно,  я  значительно  отклонился  от  «темы»,  от  частного  сюжета  -  «новый  дом».  Завершение  его  строительства  и  вселение  пришлось,  насколько  мне  помнится,  не  позже  чем  на  лето  1952  года.  Во  всяком  случае  к  моменту  нашего  вселения  в  «сваю  хату»  Валентин  ещё  не  демобилизовался  из  армии,  где  ему  пришлось  прослужить  почти  8  лет.  Анатолий  приезжал  обычно  на  каникулы,  в  вообще-то,  наверное,  и  чаще:  100  км  от  Минска  до  Слуцка   не  Бог  весть  какая  даль.
           Поэтому  наиболее  сложные  в  инженерном  отношении  сооружения  возводились  и  «низводились»  при  его  непосредственном  участии:  всё-таки  будущий  гидростроитель.      «Сложные»  сооружения  были  «запроектированы»  из  железобетона  и  предполагали  значительные  объёмы  бетонирования  -  это  ли   не  практика  для  того,  кому  предстояло  в  будущем  сооружать  плотины,  дамбы,  перемычки,  шлюзы  и  т. п.?

  П О Г Р Е Б,       И Л И     В К У С Н Ы Е       Т А Й Н Ы       П О Д З Е М Е Л Ь Я  \Ego  1952\
            Воду  для  питья  и  хозяйственных  нужд  можно  было  пока  что  брать  из  колодца  соседей  (Поповых).   Это,  правда,  далековато  -  метров  200,  не  менее,  только  в  один  конец,  но  всё-таки  на  первых  порах  можно  обойтись  и  этим.   Так  что   в  повестку  дня  естественным  образом  первым  встал  вопрос  о  погребе,  который  был  насущно  необходим  для  правильного,  то  есть  экономного,  ведения  домашнего  хозяйства.
      А  место  наше  было,  как  уже  известно  читателю,  низменное,  болотистое,  подтопляемое;  грунтовые  воды  стояли  здесь  высоко,  так  что  делать  погреб  «в  полный  профиль»   никак  не  представлялось  возможным,  и  его  сделали  с  заглублением  всего  лишь  на  50 – 70  см,  на  столько  же  бетонные  стены  возвышались  над  уровнем  земли  и  почти  на  всю  эту  высоту   были  присыпаны  грунтом  в  целях  лучшей  теплоизоляции.  В  плане  погреб  имел  размеры  не  более  чем   2,5 м  х  2,5  м,  так  что  его  внутреннее  пространство  было  достаточно  тесным,  и  в  полный  рост  там  было  не  разогнуться,  но  зато  сколько  же  туда  вмещалось  всего  не  только  самого  необходимого,  но  ещё  кое-что  и   сверх   того!
        Помимо   высоких   «отсеков»,  где  хранились  все  корнеподы,  собранные  со  своего  огорода  (картофель,  морковь,  свёкла  красная  и  белая  («сахарная»),  репа,   брюква,  турнепс),  имелось  ещё  достаточно  места  для  бочек,  в  которых  хранились  все  наши  основные  квашенья-соленья -  капуста,  огурцы  и  пр.  Солёные  огурцы  и  шинкованная  квашеная  капуста  -  вполне  обычны  для  любой  мало-мальски  уважающей  себя  домохозяйки,  но  вот  капуста,  заквашенная  прямо  в  качанах, -  отборных,  небольших,  плотных-  это  уже  до  некоторой   степени  изыск  и  даже  экзотика,  доступные  умению  немногих;  её  и  подают  к  столу  так,  причём  только  в  особо  торжественных  случаях,  поскольку  такие  кочаны  заквашиваются  «на  счёт»  и  их  не  так  уж  много.
        Но  в  чём  наша  мама  достигла  высшего  совершенства  и  была  настоящей  искусницей,  так  это  засолка  «бурых»,  т. е.  лишь   наполовину  созревших  помидоров.  Обычно помидоры  маринуют  и  хранят  в  стеклянных  банках  емкостью  от  1  до  5  литров.  Мама  же  их  солила  (квасила)  и  затем  хранила  в  полиэтиленовых  пакетах  (мешках),  как  только  они  вошли  в  широкое  употребление.
          На  засолку  отбирались  достаточно  крупные  полузрелые,  только  начавшие  розоветь,  плоды.  Когда  процесс  квашения  (сбраживания)  их  в  соляном  расстворе  подходил  уже  к  концу,  мама  раскладывала  их  по  полиэтиленовым  пакетам  емкостью  около  3  литров,  заливала  пространство  между  плодами  рассолом  (кажется,  предварительно  прокипячённым   и  затем  охлаждённым),  добавляла  туда  несколько  капель  спирта  или  чайную  ложку  водки  для  прекращения  процесса  дальнейшего  брожения и,  выдавив  из  пакета  весь  воздух,  плотно  завязывала.  После  всего  этого  полученную  таким  образом  заполненную  ёмкость  помещали  в  ещё  один  пакет,  который  также  плотно  завязывали  и  уже  так  хранили  эти  помидоры  в  прохладном  месте,  то  есть  в  этом  самом  бетонном  погребе.
       «Винный»  их  вкус  и  непередаваемый  аромат  от  добавленных  в  рассол  различных  специй  сравнить  с  чем-либо,  известным  читателю,  не  представляется  мне  возможным,  и  я  знаю  лишь  два-три  русских  слова,  могущих  лишь  приблизительно  передать  ощущения  от  поедания  тех  помидоров:  бесподобно,  чудесно,  божественно.  Таких  я  не  пробовал  потом  ни  у  кого  нигде  и  никогда.  Сколько  раз  я  предавался  поздним  и  напрасным  сожалениям  о  том,  что  в  своё  время  не  расспросил  у   мамы  и  не  записал  рецепт  приготовления  того  самого  фантастического  рассола  и  другие  «секреты»  создания  этого  засолочного  шедевра.  Только  спустя  годы  понял,  что  мои  сожаления  были  напрасны,  потому  что  достичь  того  же  результата  я  всё  равно  бы  не  смог.  До  меня   наконец  «дошло»,  что  половина  «успеха»  этого  «помидорного  проекта»  была  в  самих  плодах:  ведь  они  были  выращены  на  самой  лучшей  и  самой  «лелеямой»  из  всех  грядок,  расположенной  при  самом  фундаменте  дома  с  его  южной,  подветренной  стороны,  т. е.  на  самом  защищённом  от  холода  месте,  на  самом-самом  белорусском  солнцепёке,  руками  и  заботами  самой  мамы,  под  её  ежедневным  надзиранием  и  уходом…  Вот  в  чём  из  тайна.  Пусть  кто-то  попробует  переубедить   меня  и  доказать,  что  это  не  так!  А  ведь  это  «правило»  можно  распространить  и  на  многое   другое...
        В  этом  погребе  (а  если  быть  более  точным,  в  «полупогребе»,  ибо  он  лишь  на  половину  своей  высоты  был  «погребен»  в  землю)  хранился  в  отдельной  бочке  ещё  один  шедевр  заготовительного  искусства.  Это  были  мочёные  яблоки,  отборные  плоды  «антоновки»,  которые  были  бесподобны  не  только  на  вкус,  но  и   на  вид.  Некоторое  время  после  извлечения  из  бочки  они  ещё  сохраняли    свою  безупречную  форму,  были  гладкие,  глянцевитые,  без  единой  «морщинки»,  и,  казалось,  насквозь  прозрачные  до  такой  степени,  что  сквозь  них  просвечивали  тёмные  семечки  из  самой  их  серёдки;  во  всяком  случае  можно  было  слышать,  как  они  постукивают   там,  если  это  яблоко слегка  встряхнуть.
          Но  главный  «секрет»  был  вовсе  не  в  том,  что  на  замачивание  шли  самые  лучшие,  «калиброванные»,  безупречные  плоды;  это  было  ещё  полдела.  Но  мама  знала  ещё  какой-то  особый  способ  приготовления  ячменного  солода,  от  которого   в  конечном   счёте  и  зависело  главным  образом  не  только  качество  вообще,  но  ещё  и  особый  «характер»  конечного  продукта.  Когда  на  праздничный  стол  подавалось  блюдо  с  такими,  только  что  извлечёнными  из  бочки  мочёными  яблоками,   это  неизменно  вызывало  громккое  восхищение  и   восторг  всей  пирующей  публики:  такой    неестественно  роскошный  они  имели  вид  и  такой  волшебный  источали  они  аромат,  тонкий  аромат   свежести,  чистоты…  и   отрезвляющей  прохлады.
         Когда  годы  спустя  читал  я   мифы  Древней  Греции  и  дошёл  до  Париса  с  его  яблоком,  подумалось,  что  первой  из  красавиц  Эллады   полагалось  бы  вручить  не  простое  яблоко  с  обычного  дерева,  а  именно  вот  такое,  волшебным  образом  преображённое,  обретшее  совершенно  необычные  и неожиданные  в  яблоке  свойства,  потому  что  и  подлинная  красавица  примерно  так  же  отличается  от  сонма  окружающих  её  обычных  женщин,  как  это  мочёное  яблоко  от  обычного,  просто  сорванного  с  дерева…
           Рассказ   об    этой  нашей    «сокровищнице»   вкусностей    был  бы  неполон,  если  бы  я  не  поведал  читателю  ещё  об  одном  их  «пункте»  -  least  but  not  last,  как  говорят  в  подобных  случаях  британцы:  последнем  по  упоминанию,  но  не  по  важности.      Этот  бетонный  «бункер» изнутри , насквозь  пропах  запахом  дыма,  и  не  только  потому,  что  в  сильные  холода  туда  носили  и  оставляли  тлеть  недогоревшие  угли  из  «русской»  печи,  чтобы  не  перемёрзли  хранившиеся  там  запасы  картофеля  и  других  корнеплодов.   
         Для  этого  пряного  «дымка»  была  ещё  и  особая  причина:   именно   в  погребе   ежегодно  производилось  копчение   самодельных  колбас  и  «ветчины»,  так  мама  называла  свиные  окорока,  больше  известные  в  Беларуси  как  «кумпяки».   Вот  почему  пористые  бетонные  стены  этого  сооружения  навсегда  впитали  в  себя  копоть  и  запах  дыма  от  многократно  сжигаемых  и  тлевших  там  коптилных  субстанций:  дубовой  коры  и  ольховых  опилок -  именно  такой  набор  сжигаемого  материала  считался  необходимым  для  получения  в  копчёностях  их  «классического»  аромата.
            Но  процесс  копчения  являлся  лишь  одной  операцией  в  получении  «ветчины»,  очень  ответственной  и  важной,  но  отнюдь  не  самой  главной.  Конечно,   и  тут  нужно  было  выдержать  необходимый  режим  сжигания  коры  и  опилок:  1) чтобы  не  было  открытого  пламени  и  слишком   высокой  температуры,  иначе  вместо  копчения  будет   поджаривание;  2)  чтобы  дым  не  оказался  чересчур  интенсивным  и  густым  и  не  осел  на  изделии  вульгарной  сажей;  3)  медленное  и   равномерное  тление  не  должно  прекращаться  в  течение  целых  суток,  только  в  этом  случае  достигается  необходимый  «консервирующий»  эффект  дыма.
        Так  что  за  поддержанием  требуемого  режима  сжигания  дубовой  коры  и   ольховых  опилок  нужно  было  всё  это  время  следить  и  регулировать  его,  то  усиливая,  то  притормаживая   их  тление.  А  это  не  так-то  просто  разглядеть  в  сплошном  дыму,  что  там  происходит  и  как  именно  нужно  подправить  происходящее:  слёзы,  кашель,  удушье  -  а  делать   надо  всё  быстро  и  закрыть  помещение  так,  чтобы  тление  долго  не  прекращалось. 
           Но,  как  я  уже  сказал,  в   заготовке  «правильной»  ветчины  главным  было  всё-таки  не  это.  Нужно  было,  чтобы  выбранные  для  этой  цели  окорока  содержали  в  себе  сала  не  слишком  много,  но  в  то  же  время  и   достаточно;  если  нарушалось  первое  требование,  нельзя  было  получить  вкусную  ветчину,  если  второе,  её  трудно  было  сохранять  в  течение  длительного  времени.  Обычно  заготавливалось  не  менее  двух  окороков  и  не  более  четырёх:  для   большего  количества  не  было  необходимой  ёмкости,  да  и  семейный  бюджет  не  выдержал  бы  такой  нагрузки.  А  сожрать,  конечно  бы,  сожрали…
     Так  называемый  «передний»  окорок  всегда  был  раза  в  1,5 – 2  меньше  «заднего»  и  менее  жирный,  но  наиболее  ценным   и   вкусным   был,  конечно,  именно  этот  -  большой.
            Для  засолки  окороков  готовился  соляной  рассол,  в  который  в  строго  определённой  пропорции  закладывались  кипячёная  вода,  каменная   поваренная  соль  и  т. н.  «чилийская  селитра»,  последняя  способствовала  сохранению  естественного  мясного  цвета.   Окорока    оставались  целиком  погружёнными  в  рассол  не  менее  месяца:  по  две  недели  попеременно  то  «костью  вверх»,  то  «костью  вниз».  Первоначально  два  окорока  загружали  в емкость  с  рассолом  «валетиком»  и  через  две  недели  их  переворачивали.  После  извлечения  из  рассола  они  должны  были  стечь,  после  чего  обтирались  насухо,  зашивались  в  два  слоя  марли  и  подвешивались  «под  стреху»,  т. е.  в  хорошо  проветриваемом  и  в  то  же  время   защищённом  от  солнца  месте,  где  оставались  в  течение  нескольких  недель  для  провяливания,  точные  сроки  которого  во  многом  зависели  от  погоды  и  были  известны  только  главному  «мастеру».
       В  процессе  провяливания  окорока  несколько  раз  раскрывали,  чтобы  проследить,   как    идёт  удаление  из  них   лишней  влаги  и  соскоблить  образовавшуюся  местами  плесень.  Когда  процесс  провяливания   считали  завершённым,  окорока  «распелёнывали»  окончательно,  снова  досуха  обтирали  тканью  и  отравляли  в  уже  известную  нам  «коптильню». 
          Я  ничего  не  сказал  пока   о  вкусовых  качествах  этой  «маминой»  ветчины.  Поскольку  читателю  никогда  в  жизни  не  доведётся  попробовать  ничего  близко  похожего  на  неё,  мне  придётся  «плясать»  от  сравнения  с  чем-либо  знакомым  ему.  Во-первых,  та  ветчина  и  те  окорока  не  имеют  ничего  общего  с  теми  русскими  окороками,  которые  сегодня   можно  видеть  в  витринах  («орловским»?  «воронежским»?  тамбовским?  и  пр.);  ничего  общего  кроме  исходного  сырья,  поскольку  вся  эта  продукция:  а) промышленного  изготовления,   б)  массовая  и,  что  самое  существенное,  в)  варёная.   Тот  окорок  имел  сугубо  индивидуальный  характер  и  относился  к  разряду  сырокопчёных,  что  сразу  же  на  несколько  пунктов  повышает  его  «классность».
             В  начале  10-х  годов  уже  21  века  довелось  мне  как-то  попробовать   на  вкус  пресловутый  испанский  «хамон»,  о  котором  современные   особо  «продвинутые»  соотечественники  (таковыми  считают   себя  те,  кто  часто  ездит  «по   заграницам»)  говорят  с  придыханием   и  пиететом  не  меньшим,  чем  когда  они  упоминают   о  фунтах  стерлингов. Именно  от  них   я  и   раньше  слышал  о   «хамоне»,  но  тогда  обратил  внимание  лишь  на  то,  что  от  этого  слова  произошли  и  английское   ham,  и  «международное»  гамбургер  («булочка  с  ветчиной»).  А  тут  вот   довелось  и  самому  попробовать…   
          Я  разочарую  читателя,  ибо  на  меня  этот  испанский  «хамон»  не  произвёл  ни  малейшего  впечатления:  нечто  суховатое,  не  имеющее  ни  характерного  вкуса,  ни  аромата,  в  общем, отсутствие  чего-то  пикантного,  да  и  на  вид  - ничего  особенного,  прямо  скажу,  так   себе.  Хотя  рекламного  шуму  вокруг  него  наделано  было  много:  и  свиньи-де  какие-то  особенные  -  чёрные,  разводимые  только  в  какой-то  одной  местности,  и  питающиеся-де  исключительно  желудями  какого-то  особого  дуба,  произрастающего  только  в  каких-то  там  предгорьях  и  всё  такое  прочее.  И  цена  соответствующая  -  3 000  рублей  за  кило  самого  простенького  «хамона»,  а  если  что-то  чуть  получше,   то  сразу   от  5 000  руб.  и  выше.  И  в  общем  получается  так,  что  самый  впечатляющий  от  этого  испанского  чуда   «момент»  -  это  именно  его  баснословная  цена  и  ничто  другое.  Так  что  нарезать  его  приходится  тонкими  ломтиками,  сквозь  которые  вполне  можно  взирать  и  видеть  Луну  в  пору,  когда  её  видимый  с  Земли  диск  на  небе  становится  безупречно  круглым
         Мамину   ветчину  мы  нарезали  ломтями  в  0,5 – 0,7  см  толщиной  и  размером  с  мужскую   ладонь,  так  что  весом    каждый  такой   ломоть  получался  не  менее  1\4   английского  фунта.  На  срезе  она  была  ярко-красного  цвета,  с  тонкой  каймой  белого  сала  и   коричневато-жёлтой  шкуркой.  При  одном  только  взгляде  на  неё  твой  рот    наполнялся  обильно  выделяемой  слюной  в  предвкушении  этого  незабываемо  острого  и  пряного  вкуса,  не  сравнимого  ни  с  чем  другим,  что  только  существовало  тогда  и  существует  теперь  в  мире  колбасных  изделий  и   копчёностей.
         Если  же  в  большой  и  глубокой  сковороде  такие  ломти    ветчины  слегка  ещё  подрумянить,  а  затем  добавить  к  ним  из  банки  зелёного  горошка  «мозговых  сортов»  и  напоследок  вбить  с  полдюжины  яиц  и  поджарить   эту  «глазунью»,  то  получался  истинный  кулинарный  шедевр,  который  потрясал  воображение   даже   людей,  до  того  к  пище  вполне  равнодушных.  А  что  уж  говорить  о  настоящих  её  ценителях!

               ПУД    СОЛИ   ИЛИ    ОДИН    КОЛОДЕЦ  \Ego  1953\
         К  его  сооружению  приступили  после  успешного   завершения  первого  ж\б    объекта,  то  бишь  погреба, кажется,  летом  1953  года,  когда    брат  Валентин  уже  был  «на  гражданке»,  а  брат  Анатолий  ещё  не  уехал  по  своему  выбору,  право  на  который  давал  ему  «красный  диплом»,  на  Дальний  Восток.   Как  и  на  предыдущем  ж\б  объекте,  главным  техническим  специалистом  являлся  новоиспечённый  выпускник  гидростроительного  факультета  БПИ,  а  на  роль  прораба  претендовал  Валентин,  поступивший  сразу  после  армии  в  2-годичную  Минскую  юридическую  школу  милиции.  Отец  выполнял  функцию  надзирающей  инстанции,  а  ваш  покорный  слуга,  тогда  13-летний  подросток,  совмещал  обязанности  подсобного  рабочего,  курьера  (офицера-порученца)  с  незавидной  ролью  «мальчика  для  битья»,  поскольку  был   самым  младшим  в  «бригаде».
           Колодец  строили   «с  нуля».  «Параллельно»  копали  шахту  и  сами  изготавливали  железобетонные  кольца,  чтобы  опускать  их  в  неё,  изолируя  таким  образом  будущий  колодец  от  грунта.  Из  просеянного  гравия   и   портланд-цемента  замешивали  бетонное  «тесто»,  заполняли  им  металлическую  форму-опалубку  с  арматурой  и,  пока   в  течение  2 – 3  дней  бетонная   смесь  застывала  там   и  схватывалась  в  прочное  железобетонное  кольцо  с  толщиной  стенки  около  10 – 12  см,  мы  рыли  и  выкапывали  эту  самую  шахту  диаметром  чуть  больше  1,2  метра,  т. е.  несколько   шире  диаметра  кольца,  и  на  глубину ,  равную  высоте  кольца -  тоже  в  1 метр.  Впрочем,  не  могу  ручаться,  что  порядок  установки  колец  был  именно  таков;  вполне  возможно,  что  все  кольца  были  изготовлены  заранее,  а  потом  сразу   опускались  и  «сажались»   последовательно  -  сначала  на  дно,  а  потом  на  раствор   одно  поверх  другого.
           Прежде  чем  «посадить»  следующее  кольцо  на  бетонный  раствор  поверх  предыдущего  (в особенности  же  -  самого  первого),  его  надлежало  выровнять  по  горизонтали,  чтобы  по  высоте  не  скособочился  весь  колодец.  И  в  этом  состояла  главная  трудность,  потому  что  эту  работу  приходилось  выполнять  на  глубине,  как  сейчас  сказали  бы,  «в  экстремальных  условиях».  Вся  эта  «нивелировка»  и  «рихтовка»  возлагалась  на  главного  нашего  гидростроителя,  но  в  этот  процесс  то  и  дело  на  правах  «старшего  брата»  вмешивался  со  своими  командирскими  замашками  громкоголосый  Валентин.  Это  держало    всю  стройку  в  состоянии  постоянного  напряжения,  а  иногда  выливалось  и  в  нервные  срывы  с  той  или  иной  стороны,  и  даже  конфликты,  впрочем,  быстро  сглаживаемые  и  забываемые.
        И  грунтовые  воды,  и  водонесущий  слой  с  подстилающим  слоем  красной  глины    стояли  и,  соответственно,   залегали  в  этих  местах  неглубоко,  так  что  6 – 7  колец  оказалось  вполне  достаточно,  чтобы  наш  колодец  «заработал»  как  надо,  то  есть  чтобы  постоянный  «столб»  воды  в  нём  был  не  менее  2 – 2,5  метров.  Правда,  первое  время  (месяца  3 – 4)  вода  в  нём  была   мутноватая,  какая-то  белёсая,  будто  с  примесью  молока,  а  на  вкус  здорово-таки   отдавала  болотцем.  Но  потом  всё  нормализовалось:  она  стала  абсолютно  прозрачной  и  свежей  на  вкус,  разве  что  только оставалась  сильно  минерализованной,  так  что  оставляла  в  самоваре   и  в  чайнике  очень  большую  накипь.   Но  повлиять  на  это  не  самое  приятное  обстоятельство  мы  были,  разумеется,  не  в  силах.
       При  сооружении  колодца  вскрылось  ещё  одно:   после  армии  наш  Вальтик  (Вальтер)  возвратился   не  только  с  новым  именем  Валентин  (он  изменил  его  официально,  по  своему  заявлению),  но  и  словно  бы  с  новым  характером  -  нравным,  конфликтным,  если  не    сказать,  просто  вздорным.  Он  почти  во  всех  людях  видел  одни  лишь  их  недостатки;  и  здесь  даже  неважно,  действительные  или  только  им  самим   мнимые  -  он  просто  ни  в  ком  другом  не  хотел  замечать   и  ценить  очевидных  достоинств.  От  чего  проистекали  эти  особенности  характера,  утверждать  не  берусь:  старшие  члены  семьи  считали,  что  его  подпортила  армия.
           Когда  он  распрощался  с  ней окончательно  -  а  прослужить  ему  пришлось  долгих  8  лет -  это  был  заматеревший  и  уже  неисправимый  служака.  На  черных  погонах  артиллериста  красовались  «толстые»  лычки  старшего  сержанта.  Но  несмотря  на  такую  долгую  службу  он  считался  срочнослужащим;  «сверхсрочники»  носили  тогда  нарукавный  шеврон,  обращённый  углом  вниз. 
        Всю  вторую  половину  срока  своей  службы  он  носил  форму,  сшитую  из  «офицерского»  материала  и  на  офицерский  манер:  тёмно-синие  «диагоналевые»  брюки-галифе   с  красным  кантом  по   боковому  шву,  буро-зелёная  шерстяная  гимнастёрка,  хромовые  сапоги,  фуражка.  И  никакой  пилотки  или,  тем  более,  «кирзовых»  сапог!  В  таком  «офицерском»  наряде,  да  ещё  при  небольших,  но  пышных  рыжеватых  усах  он  выглядел,  это  надо  признать,  весьма  и  весьма  импозантно.  На  мой  тогдашний  «вкус»  не  было  да  и  не  могло  быть  человека значительнее  и  красивее  моего  старшего  брата. 
      Для  меня  было  высокой  честью,  если  он  позволял  мне  почистить  его  сапоги,  и  когда  я  получал  к  ним  доступ,  то   уж  вкладывал  в  эту  операцию  не  только  всё  своё  умение  и  усердие,  но  всю  силу  своего  преклонения  перед  этим   моим  полубогом,  не  говоря  уж  о  преданности  и  любви.  Правда,  такой  «пиетет»  был  характерен  для  более  раннего  периода,  когда  мы  обретались  ещё  в  бараке  «профшколы»  на  3-ей  Трудовой  улице.
           Хотя  брат    был  приписан  к  артиллерии,  но  «орудие»  его  было  самого  малого  калибра,  втрое  меньше  пресловутой  «сорокапятки»  («двухдюймовки»)  и  называлось   оно  «противотанковое  ружьё»  (ПТР)  калибром  1,45  см.,  то  есть  всего  лишь  ровно  вдвое  «толще»  патрона  к  «трёхлинейке»  Мосова.   Обслуживалось  «ружьё»  расчётом  из  2-х  «номеров»:  1-й  -  наводчик,  2-й  -  заряжающий  (помощник  наводчика).  Это  была  довольно  увесистая  штуковина  2-х  метров  длины  и  весом  более  17  кг,  так  что  на  пешем  марше  расчёт  нёс  ПТР   на   плечах,  идя  «в  затылок».  Оружие  это  считалось  очень  эффективным,  пробивая  на  дальности  600 м   броню  толщиной  до  45 мм  и  обладая,  кроме  того,  хорошими  зажигающими  свойствами.  Понятно,  что  «работать»  такая  артиллерия  могла  только  с  самого  переднего  края,  и  такие  «артиллеристы»  не  без  оснований  и   не  без  гордости  называли   себя  «бронебойщиками»,  а  ещё - «смертниками».
          Но  собственно  в  «бронебойщиках»  брат  прослужил  не  так   уж  долго  -  года  полтора – два,  а  всё  последующее  время  -  «в  карауле»,  как  он  сам  называл  этот   род  службы  (видимо,  это  было  что-то  вроде  «комендатской  роты»,  хотя  всё  это  время  он  продолжал  носить  чёрные  погоны  артиллериста  с  соответстыующей  эмбемой  этого  рода  войск  -  скрещеные  орудийные  стволы).  В  их  обязанности  входили  охрана  важных  объектов,  в  том  числе  лагеря  для  немецких  военнопленных  (где  вставить   эпизод  с  избиением немца  и  эпизод  с  кобылой),  городской  военный  патруль  и  всё  в  этом  роде.  За  несколько  последних  лет  (а  он,  как  в  своё  время  последние  русские  рекруты,  прослужил   8  -  пусть  это  оценят  те,  кому  и  1  год  армейской  службы  представляется  чрезмерно  большим  и  тягостным  сроком)  Валентин  здорово-таки  укрепил  свой  армейский  авторитет.  Немалую  роль  в  этом  сыграло  и  то  обстоятельство,  что  всё  это  время  его  избирали  комсоргом  части,  так  что  иногда  в  шутку,  а  иногда и   «на  полном  серьёзе»,  вспоминая  те  годы,  он  не  без  удовольствия  говорил,  что  его  даже  называли   «наш  комсомольский  бог»   (да  простится  этим  атеистам,  ибо  не  ведают,  что  творят,  то  бишь  говорят!)  Спустя  лет  десять  и  слушая   про  окуджавовскую   «комсомольскую  богиню»,  я  не  мог,  разумеется,  не  вспоминать  о  своём   не  страдающем  излишней  скромностью  брате.   Вполне  понятно,  его  самоуверенность  переходила  порой  в  задиристость  (слова  «апломб»  тогда  никто  из  нас   не  знал.)
          Я  к  этому   времени  начал  уже  выходить  из  отроческого  возраста  «молочно-восковой    спелости»,  и  намечался  переход  в  пору  полового  созревания.  Гормоны  не  только  играли  в  организме  свою  музыку  и  роль,  но,  можно  смело  сказать,  задавали  свой  тон  всему  и  вся.   Отделаться  от  них  было  невозможно,  они  властно  давали  направление  на  поиски  «любви»  (в  смысле:  «объекта  обожания»),  а  чтобы  кого-то  обожать,   необходимо   было  и  собою  что-то  представлять,  отличимое  от  нуля,  поэтому  сильнее  всех  прочих  стремлений  и  желаний  становилось  желание  если  не  проявлять,  то  хотя  бы  во  что  бы  то  ни  стало  демонстрировать,  заявлять  собственную   «самостоятельность».  А  поскольку    стоять  в  жизни  сам,  без  помощи  взрослых,  я  ещё  не  был  способен,  то  все   мои  «дерзания»  сводились  к  тому,  чтобы  непременно  настоять  на  чём-то  своём  в  каких-то   отдельных  сюжетах,   пусть  даже  совершенно  незначительных  на  первый  взгляд.  В  общем,  получалось  так,  что  я  на  каждом  шагу  «дерзил  старшим».  Чуть  позже  в  наш  мальчишеский  лексикон  прочно  вошла   заимствованная  откуда-то  сакраментальная  фраза:  «Прошу  не  учить  меня:   мне  14  лет!»  Случалось  и  так,   что  мы  употребляли  её  не  только  в  шутк…
         Вот  тут-то  и  стало  неизбежным  столкновение  двух  крайне  неравных  «сил»:  с  одной  стороны,  вполне  естественное  желание  старшего  брата  (а  он  ведь  ещё  и   «старший  сержант»!),  не  только  преобладать,  но  командовать,  приказывать    и  чуть   ли  не  выслчайше  повелевать  самому  младшему  из  братьев  -  это  с  одной  стороны.  С  другой  же,  не  меннее  естественное  стремление  младшего  к  обретению  (пусть  хотя  бы  и  постепенному)  признанного  равноправия.  Иначе  говоря,  я  начал  бунтовать  против  всевластия  и  самоуправства   несмотря   даже  на  то,  что  они  исходили  от ещё  недавно  обожаемого  мною  старшего  брата.   А  тот,  само  собою  разумеется,  старослужащий  солдат  и  -  после  8-ми  то  лет  службы,  можно  сказать,  ветеран  -  не  мог,  конечно,  потерпеть  открытого  и  дерзкого  неповиновения  от  какого-то  12 – 13-летнего  сопляка,  тем  более  родного  брата.
        И  нашла,  что  называется,  коса  на  камень.  Этот  «конфликт  интересов»,  зародившийся  в  1952-м,  тлел  потом  многие  десятилетия,  то  покрываясь  на  время  густым  и  плотным  слоем  пепла  бытовой  рутины,  то с  новой  силой  вспыхивая  иногда  жарким  пламенем,  раздуваемым  в  результате  какой-нибудь  очередной  стычки.    Но  в  латентной  форме  он  существовал  всегда,  ибо  я  не  мог  избавиться  от  своего  мнения  о  старшем  брате  как  о  властолюбце,  склонном  к  насильственным  методам  «убеждения»,  в  он  в  свою  очередь  не  хотел  видеть  во  мне  ничего,  кроме  покушений  на  правопорядок  и  законность,  как  он  понимал  их  сам.
       Не  исключаю  и  того,  что  такой    сугубо  «юридический»  взгляд  на  своего  юного  родственника  «привился»  ему  тем  легче  и  прочнее  ещё  и  потому,  что  после  армии  он  2 года  пребывал  в  Юридической  школе  милиции,  а  потом  ещё  заочно  закончил  юрфак  БГУ.  Впрочем,  в  открытую  мы  конфликтовали  с  ним  лишь  иногда,  в  его  редкие  наезды  в  Слуцк,  так  как  сразу  по  окончании  милицейской  школы  его  направили  на  работу  в  Лиозно  (в  Витебской   области),  потом  перевели  в  пос.  гор.  типа  Красная  Слобода  Минской  обл. Служба  у  него  там  была  беспокойная,   хлопотная,   нервная  -  милицейский  следователь  и  дознаватель.  Только  лет  через  5 – 7,  а  то  и  все  10,  ему  удалось  перевестись  в  Слуцк,  уже  на  постоянное  место  работы  и  проживания.  Здесь  он  устроился  служить  юрисконсультом  на  Мелькомбинат  № 6  -  должность   несравненно  более  мирная,  спокойная  и  необременительная.
       Какое-то  время,  уже  обзаведясь  женой  и  сыном,  Валентин  мыкался  по  съёмным  квартирам,  так  как  в  родительском  доме  он  уживаться  он  смог  недолго,  а  потом  наш  зять  Калитко,  ставший  к  тому  времени  министром  заготовок  в  Правительстве  БССР,  «выхлопотал»  комбинатскому  юрисконсульту  и  его  многочисленному  семейству  (жена  Инна,  сыновья  Сергей  1958  г. р. И  Саша  1960  г. р.,  дочь  Таня  1964  г. р.)  отдельный  «особняк».  Точнее  сказать,  это  был  4-комнатный  одноэтажный  домик  из  белого,  «силикатного»  кирпича  с  небольшим  земельным  участком  при  нём  соток  в  6 – 8.  Вначале   они  занимали  эти  «угодья»  на  условиях  социального  найма,  а  затем    в  90-е  годы  приватизировали.  Из   этого  «особняка»  в  2010-м  брата  и  хоронили.
          А  почему,  собственно  название  ПУД   СОЛИ  или  ОДИН  КОЛОДЕЦ ?  Ну,  говорят  же:  чтобы   хорошо  узнать  человека,  нужно  вместе  с  ним  съесть  (по  крайней  мере  целый,  а  то  и  не  один)  пуд  соли.  Что  до  меня,  то  я  больше  всего  изучил  и  в  полной  мере  познал  характер  самого  старшего  из  братьев  как   раз  за  время  сторительства  одного  колодца…
             Надо  сказать,  что  Валентин   «конфликтовал»  не  только     со  мной  одним,  в  ещё  большей  степени  это  проявлялось  в  его  отношениях  с  отцом.  Природа  их  взаимного   недоверия  и  даже,   я  бы  сказал,  неприязни  до  конца  так  и  осталась  неразгаданной.  Осмелюсь  предположить,  что  происходила  она  из  принципиального  и  глубокого  различия  в  «конструкции»   этих  двух  личностей.  Всё,  что  в  первую  очередь  ценил  в  людях  отец,  он  не  видел  в  этом  своём   сыне,  а  тот  никак  не  хотел  и  не   мог  признать  превосходство  отца  над  собой  даже   в  тех  случвях,   когда  оно  являлось  совершенно  очевидным.  Мне  даже  кажется,  что  последнее  особенно   его  бесило.  Хотя,   с  другой   стороны,  иногда  он  бывал  вынужден  признавать  несомненно  больший  масштаб  его  личности  по  сравнению  с  собственным…  А  в  общем,  в  подобных  жизненных   коллизиях  обычно  говорят:  неведомо,   какая  чёрная  кошка  пробежала  между  двумя  людьми.
            Все  рождаются  разными.  Одни  потом    становятся   молчаливы  и  сосредоточены  на  деле,  другие,   напротив,   вырастат  шумны,  говорливы  и  «выпускают  пар»  свой главным  образом  в  слова
…………………………………………………………………………………..
              ПОСЛЕ    СТАЛИНА     \Avva  1953-  1955\
           Нет  необходимости  объяснять  читателю,  что  Наум  Маглыш,  мягко  говоря,  не  относился  к  числу  больших  почитателей  Иосифа  Сталина   и,  особенно,  методов  его   руководства  страной.  Когда  в  кругу  семьи   заходила  речь  на   эту  тему,  отец  не  упускал  возможности  напомнить:  Сталин  -  государственный  преступник.  А  непонятливым  мог  разъяснить:  этот  деятель  преступным  образом  узурпировал  власть,  он  физически   уничтожил  всех  своих  политических  оппонентов,  вверг  страну  в  пучину  насильственных  и   малоэффективных  «преобразований»,  а  в  конце  концов  - ещё  и  в   тяжелейшую  войну.  Мама,  слушая  все  эти  речи,    только  всплескивала  руками  и  в  отчаянии  восклицала:  «Наум!  Ну  что  ты  говоришь  такое  при  детях!»  Конечно,  ей  не  хотелось,  чтобы  в  их  умах  и  душах  зародились  какие-то  «колебания  и  сомнения»  относительно  господствующей  официальной  доктрины…  Отец  же  стоял  на  своём:  «Хай  и  яны  ведаюць…»  (Пусть  знают  и  они!)  В  общем,  по  поводу  смерти  вождя  он  не  испытывал,  видимо,  ни  малейших   признаков  скорби,  хотя  и  не  возлагал  слишком  больших  надежд  на  какие-то  значительные  перемены  в  жизни  страны…
              И  всё-таки  после  смерти  Сталина   жизнь  пошла  как-то  по-иному,  хотя  не  все  и  не  сразу  это  почувствовали  и  -  тем  более  -  не  сразу  осознали.  Она  словно  бы  ускорилась;  это  ощущение  возникало  хотя  бы  уже  потому,  что  в  одни  и  те  же  «единицы»  времени  стало  происходить  как  будто  больше  событий.   В  «информационном  поле»  газет  и  радио  стало  возникать  и   тут  же исчезать  больше  «новых»  политических  и   общественных  «фигурантов»:  тут  тебе  не  только  Ворошилов,  Молотов  и  Микоян,  но  и  вдруг  «возвысившиеся»  Маленков  с  Булганиным,  и  даже  какой-то  ранее  мало  кому  известный  Хрущёв,  и  всегда  пасмиурно-печальный  Косыгин… А  дальше  пошло-поехало  такое  мельтешение  каких-то  малозначительных  и  плохо  запоминающихся  фигур,  что  они  вряд  ли   заслуживают  упоминания  в  нашей  саге,  изначально  посвящённой  «простым  и  действительно  неизвестным»  людям. 
         А  после  смерти  Сталина  их  прибавилось,  и  они  стали  в  общесте  не  то  чтобы  заметнее,  но  их  присутствие  то  там  то  здесь  временами  ощущалось.  Эта   особая  атмосфера  достаточно  точно  передана  в  кинофильме  «Холодное лето  пядьдесят  третьего».  Вернувшиеся  из  лагерей  политзаключённые  по  укоренившейся,  видимо,  привычке  старались  держаться  тихо  и  потому  были  мало  заметны.  Да  в  нашем  малом  городишке  их  заведомо  не  могло  быть  слишком  много,  хотя  чуть  позже  судьба  всё-таки  свела  меня  с  одним  из  таких  (Аксёнов,  но  не  Василий !),  и  именно  а  Слуцке.  Однако  это  произошло  уже  в  1956 – 1957  годах,  когда  какое-то  непродолжительное  время  мне  пришлось  работать  разнорабочим  на  Мельнице  «Восток»  и  обслуживать  там  паровую  силовую  установку… \«зеркало»,  «золотник»»  и  пр.  детали\


     НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ   УБИЙСТВО  (НИКОЛАЙ  БАКШТАЕВ  И                ДРУГИЕ    ИСИДОРОВИЧИ)   1953 – 1954  \написать  текст  и  добавить   потерянный  фрагмент\   (продолжение)

         Чтобы  предстоящий  чуть  далее   сюжет  о  «несостоявшемся  убийстве»  стал  более  понятен  недоверчивому  читателю   и  не  был  отвергнут  им  прямо  с  порога  как  надуманный,  я  дам  предварительно  что-то  «закруглитьвроде  подготовительной  экспозиции  к  нему.  Заодно  это    как-то  «закруглит»  тему  братьев  Исидоровичей,   каждый  из  которых,  надо  сказать,  что  каждый  из  них  заслужил  впоследствии  собственную  «славу». 
      Старший,  его  в  нашей  семье  называли   Саша,  стал  у  себя  в  Городке  (так  назывался  этот  районный  центр  на  Витебщине)  очень  уважаемым  доктором,  заслуженным  работником  здравоохранения,  был  удостоенудостоился  даже  высшей  правительственной  награды  -  ордена  Ленина,  и  даженесколько  раз  избирался  депутатом  в  какой-то  там  Совет  - то  ли  областной,  тот  ли     даже  республиканский.  Самое  же  главное  -  в  его  семье  выросли  прекрасные  дети. 
       Одного  из  них,  Георгия,  я  знал  по  письмам,  которые  он  регулярно  писал  моим  родителям  (вероятно,  уже  после  смерти  собственных).  Он  былработал  преподавателем  литературы,  владел  хорошим  слогом,  обладал  довольно  изысканным  вкусом,  прекрасно,  то  есть  интеллигентно  и  вместе  с  тем  совершенно   «ненатужно»,  изъяснялся  как  по-русски,  так  и   по-белорусски.  До  самой  старости  они  с  женой  Наташей  сохраняли  самые  нежные  отношения.
       А  их  дочь,  которую,  кажется,  звали  Алла,  работала  в  Минске  научным  сотрудником  в  Музее  Великой  Отечественной  войны,   и  при  знакомстве  с  ней  (что  прозошло  в  квартире  у  Зои)  поразила  меня  удивительным  сходством   со  своей  двоюродной  бабушкой,  нашей  мамой;  сходство  это  было  столь  велико,  что  я  то  и  дело  сбивался,   обращаясь  к  ней   «Женя».
        Николай  Исидорович   стал  хорошим  гинекологом, в  войну  имел  чин  полковника  медицинской  службы,  попал  в  плен,  где  ослеп,  как  он  сам  считал,  от  побоев.  Но  не  это  стало  основной  трагедией  его  жизни.   Его  семья  -  жена  Зоя  Николаевна  (урождённая  НиколаЕвич),  дочь  Инна  и  сын  Вадим -  оказалась  на  3  года  на  оккупированной  территории.  Выживать   им  былоприходилось  очень  непросто:  во-первых,  семья  советского  военнослужащего  (ну  и  что,  что  доктора!),  во-вторых,  две  ярких  женщины,  одной  из  которых   едва  исполнилось  16,  а  второй  всего  лишь  38;  но  и  это  ещё  не  самое  страшное,  так  как  былоимелось  ещё  и  «в-третьих»:  все  члены  этой  семьи,  как  на  подбор,  имели  до  такой  степени  явно  выраженную  неславянскую,  а  именно   семитскую   внешность,  что  им  мог  бы  позавидовать  не  один  настоящий  синагогальный  еврей.
       Так  уж  получилось,  что  пора  любви,  когда  все  сопровождающие  её  чувства  обострены  до  предела,  пришлась  у  Инны  на  годы  оккупации. 
    А  девушка  она  была  не  только  очень  привлекательная,  но  ещё  сверх  меры  темпераментная  в  самом  общем  смысле,  а  кроме  того  отличалась   сильным  характером.  Такой    пару  себе  подыскать  вообще  непросто,  а  тут  война -  подходящие  мужчины  либо  в  армии  на  фронте,  либо  ушли  в  партизаны,  глаз  положить  не  на  кого.   А  её  саму  приметил  немецкий  офицер;  сначала   оказывал  знаки  неназойливого  внимания,  потом  стал  красиво  ухаживать,  нельзя  даже  сказать,  что  настойчиво,  и  тем  более  совсем  не  так,  как   мог  бы  «ухаживать»  оккупант,  а  скорее  -  робко,  неуверенно.  По  всему  было  видно,  что  он  не  на  шутку  влюблён.  Высокий,  стройный,  породистый,  куртуазный  -  похоже,  что  не  из  простых.  Одним  словом,  бедная  Инна  (а  «бедная»,  потому  что  совершенно  забыла,  какой   бедой для  всех  чревато  продолжение  его  ухаживаний)  влюбилась  в  этого  Ганса  (Курта,  Отто  или  как  там  его  звали)  в  буквальном  смысле  без  памяти.
        Куда  при  этом  смотрела  её  мать,  трудно  сказать.  Может,  посчитала,  что  такое    внимание  со  стороны  немецкого  офицера  будет  для  них  своего  рода  охранной  грамотой  от  других,  более  опасных  рисков.  Вообще  же  надо  сказать,  что  Зоя  Николаевна  меньше  всего  была  похожа  на  женщину  рассудительную:  большеглазая  брюнетка,  шутница,  хохотунья  и  певунья,  любящая  веселье,  она  была  мало  приспособлена  к  суровым  условиям  оккупации,  и  в  вопросе  с  дочерью  явно  дала  слабину,  а  может,  и  не  только  в  нём.   
        А  чувства  там  разгорелись  до   такой  степени  жарко,  что  когда  в  июле  1944-го  немцев  в  Беларуси  в  пух  и  прах  разгромили  и   погнали  восвояси,  этот  немецкий  офицер  не  только  не  бросил  в  панике  свою  «избранницу»,  но  решил  её  забрать  с  собой.  Думаю,  что  это  было  ему  непросто  сделать:   армия   отступает,  спасается,  бежит,   а  он  тут  со  своими  амурными  делами.  Но  он  сделалсмог  сделать  не  только  это:  вместе  с  19-летней  «избранницей»  он  переправил  к  своим  родителям  в  Германию  всю  её  имеющуюся  в  наличии  семью  -  мать  и  17-летнего  брата.  Такая  вот  штука  любовь!  Вряд  ли  можно  сомневаться  в  подлинности  чувства,  когда  оно  идёт  наперекор  таким  обстоятельствам.
           Когда  Николая  Исидоровича,  уже  полуслепого,  вызволили  из  плена  и  он  вернулся  в  родной  городишко,  его  ждали  здесь  неутешительные  новости:  якобы    семья  «угнана  в  Германию».  Он  исхлопотал  у  советских  властей  на  месте   разрешение    лично  предпринять  поиски  и  с  тем  отправился  в  ненавистную  страну,  откуда  (?)  только  что  вернулся.  Для  него  это  обернулось  немалым  испытанием:  55-летний,  истерзанный  пленом,  полуслепой,  почти  старик,  он  должен  был  колесить  по  чужой  стране,  ломать  шапку  перед  начальством    из  чичлачисла  советских  оккупационных  властей,  пытаясь  объяснить  им  маловразумительную  историю,  приключившуюся  с  его  семьёй.

     В  Москве  у  Инны  «нашлись»  родственники:  дядька  по  матери  служил  заместителем  у  начальника   тыла  Советской  Армии   маршала  Ивана  Христофоровича  Баграмяна  и  был  в  довольно  высоких  чинах:  на  его  генеральском  погоне   уже  красовался ряд  звёзд,  а  не  какая-нибудь  там  одна  единственная.  Родственники  охотно  привечали  в  своём  доме  симпатичную  и  энергичную  студентку  университета,  тем  более  что  здесь  жили  и   её  двоюродные  -  Игорь  и  Света,  почти  ее  ровесники.  Иногда  в  этой   генеральской   квартире  она  продолжительное  время  и  жила.   
               Наконец  он  их  разыскал,  нашёл,  и  тут  оказалось,  что  они  не  так  уж  и  бедствовали  на  чужбине   и  во  всяком  случае  никогда  не  были  там  на  положении  так  называеых  «остарбайтеров»;  а  если  и  испытывали  какие-то  трудности,  то  ничуть  не  большие,  чем  миллионы  простых  немцев  во  время  войны    и  сразу  по  её  окончании.  Постепенно  ему  открылась  вся  неприглядная  правда  этой  истории,  приключившейся  с  его  горячо  любимой  дочерью.  Не  знаю  подробностей:  встречался  ли  он  там  с  самим  «женихом»  или  его  родителями,  но  свою  семью  он  вывез  из  Германии  сам  лично,  и  никому  из  них  не  пришлось  проходить  проверку  в  фильтрационных  лагерях   для  «перемещённых  лиц».
             Тем  не  менее  через  семью  пролегла  глубокая  трещина:  Николай  Исидорович  был  от  природы  ревнив,  а  теперь  его  супруга,  будучи    13-ю  годами  моложе  своего  мужа,   инвалида  войны,  окончательно  лишилась  доверия  и  была  на  постоянном  подозрении  за  свои  явные,  неявные  и  больше  всего  за  мнимые  провинности.  В  только  что  освобождённой  от  немцев   Баларуси  на  семью  легло  пятно  позора  как  на  людей,  сотрудничавших  с  оккупантами,  хотя,  скорее  всего,  «сотрудничество»  это  не  выходило  за  пределы  интимных  отношений  двух  молодых  людей.  Но  на  чужой  роток,  как  известно,  не  накинешь  платок,  и  людская  молва  делала  своё  дело:  точилась,  сочилась,  растекалась  -  семья-то  в  городишке  была  известная.
           Но  мирная  жизнь  постепенно  налаживалась:  Николай  Исидорович,  несмотря  на  прогрессирующую  слепоту,  ещё  какое-то  время  продолжал  свою  врачебную  практику  гинеколога,  и  его  репутация  только  крепла;  Зоя  Николаевна  учительствовала,  а  дети  продолжали  учёбу:  Инна  поступила  в  Московский  университет  на  филологический  факультет,  а  Вадим  -  в  строительный  техникум  в  Витебске.  Но  уже  после  первого  курса,  когда  она  приехала  на  каникулы  к  родителям,  её  арестовали,  судили  и  приговорили  к  10  годам  лишения  свободы:  она  якобы  служила  переводчицей  при  немецкой  комендатуре   (какая  могла  быть  переводчица  из  вчерашней  школьницы,  да  ещё  при  тогдашнем  уровне  преподавания  иностранных  языков   в  СССР!?)   Те,  кто  действительно  сотрудничал  с   немцами,  особенно  если  на  ком-то  была  кровь  соотечествеников,  приговаривались  к  25  годам  или   к  смертной  казни  (?),  так  что  10-летний  срок  можно  считать  лёгкой  острасткой  за  ничто  и  едва  ли  не  оправданием,  хотя  бы  даже  косвенным  и  частичным.…
            Впрочем,  что  там  было  на  самом  деле,  теперь  уже  никого  не  волнует:  все  участники  той  драмы  давно   упокоились  в  мире  ином,  но.  Но  тогда  семья,  не  выдержав  морального  давления,  вынуждена  была  спустя  какое-то  время  переменить  место  жительства:  они  продали  свой  хорошо  обжитой  и  довольно  богатый  дом  в  Городке  и  переехали  к  нам,  в  Слуцк,  в  только  что  срубленный  и  едва  подведённый  под  крышу  дом,  где  было  3  комнаты,  кухня,  пристройка-кладовка  и   небольшая  остеклённая  веранда,  но  потолки  и  полы  были   пока  что  только  «чёрные»  и  никакой  другой  отделки,  и  даже  электричество  ещё  не  было  подведено,  жили  при  керосиновых  лампах;  они  висели  на  стенах,  и   свет  от  них  отбрасывал  наши  длинные  тени  на  пол,  противоположные  стены  и  почему-то  даже  на  потолок  -  в  этом  была  и  некоторая  романтика.   \Сокровища  на  чердаке  как


     АНТИИНТЕРЛЮДИЯ,  ТО  ЕСТЬ    ИНТЕРЛЮДИЯ   НАОБОРОТ,  или
                НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ          УБИЙСТВО
         Не  помню,  сколько  они  у  нас  прожили,  но  можно  определённо  сказать,  что   многие   месяцы.  Даже  удивительно,  что  Наум   Маглыш,   так  долго  мечтавший  о  жизни  семьи  в  собственном  доме  и  только-только   обретший   его,  так  легко  согласился  на  длительное  проживание  у  нас   ещё  одной  семьи,  и  семьи,   надо  сказать,  не  простой  во  многих  отношениях.  Во-первых,  Бакштаевы  привыкли  к  значительно  большему  достатку  в  доме,  и,  соответственно  этому,  у  них  сложился  иной  уклад  жизни.   Во-вторых,  в  доме  появлялась  ещё  одна  хозяйствующая  женщина,  а  это  уже  само  пот  себе немало.  Наконец,  в   «межсемейных»  разговорах   в  силу  неодинакового  жизненного  опыта  неизбежны  становились  разногласия  во  мнениях…
       Но  со  всем  этим  вынужденно  смирился  Наум  Маглыш,  что  лишний  раз  доказывает  его  способность  смотреть  на  вещи  и  обстоятельства  более  широко,  чем  только  со  своей  колокольни.  Видимо,  не   последнюю  роль  во  всём  этом  деле  сыграла  и  наша  мама,  которая  не  только   умела  постоять  за  свою  родню,  но  и  обладала,  судя  по  всему,  немалыми  способностями  убеждать  и  договариваться…

       Продав  в  Городке  дом  и  распродав  другое  имущество,   часть  его  Николай  Исидорович  и  Зоя   Николаевна  привезли  собой в  Слуцк  в  нескольких  больших  фанерных  ящиках,  обитых  по  краям  стальной  лентой.  В  них  содержались  какие-то  неведомые  мне  сокровища.  Ящики  эти  хранились  на  чердаке  и  являли  собою  соблазн,  перед  которым  я  не  смог  устоять,  и  несколько  раз  я  таскал  оттуда  всякие  диковинные  для  нашего  более  чем  аскетичного  быта  предметы,  причём  таскал  их  вовсе  не  для  присвоения,  а  больше  для  «показа»  и   хвастовства,  всякий  раз   возвращая  их  на  место.
          Однажды  это  не  удалось   мне  сделать:  я  вернул  их  либо,  видимо,  уже  после  проверки  заколоченных  ящиков  хозяином,  либо  не  на  их  точное  прежнее  место\. .   В  конце   концов  мне  пришлось  сознаться  в  своём  неблаговидном  поступке  и  повиниться  перед  «потерпевшей»  стороной. И  дядька  и  тётя  проявили  в  равной  мере  мудрость и  великодушие:  они  быстро  простили  мои  прегрешения  и  в  дальнейшем  никогда  о  них  не  поминали  не  только  что  открытым  словом,  но  даже  и  малейшим  намёком  в  своём   отношении  ко  мне… Так  что  этот  небольшой  конфликт  можно  было  считать  совершенно   исчерпанным.       Шёл  1953  или  -4-й  год.  …………………
       Шёл  1953  или  -4-й  год.  Эти  две  семьи  вполне  мирно  сосуществовали,  хотя  само  словосочетание «мирное  сосуществование»  (двух  систем:  социалистической  и  капиталистической)  к  тому  времени  ещё  не  вошло  в  широкий  оборот.  Нельзя  сказать,  что  при  этом   не  возникало  никаких   «шероховатостей»:   всё-таки    материальные  возможности  Бакштаевых  во  всех  отношениях  оказывались  несколько  большими,  чем  весьма  скромные  наши.  Да  и  в  бытовом  поведении  Маглыши  выглядели  много  проще  и  непритязательнее.  Мы  свыклись  с  самой  простой  пище,  совершенно   незамысловатой  в  приготовлении  и,  само  собой  разумеется,  без  каких-либо  изысков.
        Зоя   Николаевна,  напротив,  склонялась  ко  всяческой   кулинарной  экзотике:  она  знала  даже  такие  слова,  как  «пудинг»,  «мусс»  и  тому  подобные,  а  главное,  ловко  и  быстро  готовила  эти  и   другие  не  менее  диковинные  блюда.  Я  уже  упоминал,  каким  весёлым  и  общительным  нравом  она  обладала;  эта  особенность  её  характера  самым  благотворным   образом  сказывалась  и  на  качестве  приготовленной  ею  пищи:  она  выходила  у  тёти  Зои  неизменно  вкусной   и даже  на  вид  очень  привлекательной. Наша  мама  охотно  признавала    это  неоспоримое  превосходсто  родственницы  и  многое  почерпнула  из  её  опыта.
         Николай   Исидорович,  бывший  десятью  годами  старше  своей  сестры,  являлся  для  неё  не  только  непререкаемым  авторитетом,  но  ещё  и  образцом  настоящего  мужчины  и  мужского  поведения.  И  вправду,  у  него  многому  можно  было  поучиться:  он  никогда,  например,  не  выходил  к  столу,  не  повязав  галстука,  и,  будучи  практически  совершенно  слепым,  легко  и  ловко  управлялся  со  столовыми  приборами,  включая  вилку  и  нож.  Кое-кому  всё  это  казалось  несколько  манерным,  но  тем  не  менее  и  мы,  как  могли,  старались  подражать  образцовому  мужчине…
        Надо  отдать  должное  дяде  Коле,  он  очень  следил  за  собой  и  во  всё  остальном:   говорил  всегда  обдуманно,   сдержанно,  совершенно  не  употребляя  каких-либо  лишних  слов,  не  говоря  уже  о  словах-паразитах  или,  не  дай  Бог,  матерных.  Да  и  в  чисто  физическом  плане  он  вёл  себя,  как    и  подобает  настоящему   врачу:  следил  за  своим  телом,  делал  утреннюю  гимнастику,  летом  регулярно  загорал,  а  в  дождь  и  особенно  в  грозу  и  ливень  непременно  принимал  на  себя   этот  «душ»  и  всегда    совершенно  голышом  и  всегда  сопровождая  всё  это  действо  громкими  восклицаниями  удовольствия  и  восторга…
          Короче  говоря,  Николай  Исидорович  действительно  заслуживал  восхищения,  особено  если  ещё  учесть его  внешний  вид:  горделивое  с  ярко  выраженным  профилем  лицо,  всегда  безупречно  и  со  вкусом  одет  и  пр.  и  пр.  Он  нравился  женщинам  и  хотел  нравиться…  Прежде  всего,  конечно,  своей жене,  женщине  яркой,  жизнелюбивой  и  весёлой,  иногда  даже  чрезмерно.  А  ведь  известно:  такие  записные  красавцы  (про  красивиц  ничего  утверждать  не  берусь)  часто  ещё  и  страшные  ревнивцы.  Уж не  знаю  почему  это  так,  но  сам  я  имел  возможность  убедиться  в этом  не  один   раз.  Дядя  Коля  в  этом  смысле  явился  для  меня  примером  № 1.   Не  в  том  смысле,  что  я  хотел  бы  ему  подражать,  а  в  том,  что  начиная  именно  с  него  я  и  стал  выводить  упомянутую  «закономерность»…
       К  тому  времени  наш  Валентин  уже  работал  милицейским  следователем,  кажется,  в  Красной  Слободе  и  на  время  очередного  отпуска  приехал  в  Слуцк,   брат  Анатолий   осваивал  Дальний  Восток,  а  сестра   Зоя,  скорее  всего,  жила  и  работала  в  г.  Дзержинске   Минской  же области.  Так  что  в  достраиваемом  отцовском  доме  проживающих  там  нас    оказалось  щесть  душ:  четверо  Маглышей  и  двое  Бакштаевых…  Не  так  уж  и  мало,  я  вам  скажу,  для дома,  где  всего-навсего  три  комнаты,  из  которых  только  одна - чуть  больше  20-ти кв.  м. заслуживала  бы  названия  полноценной  комнаты,  а  две  других  были  существенно  меньше,   к  тому  же  одна  из   них  была  ещё  и  т. н. «проходная».
         Лучшие  «апартаменты»,  как  и  полагается,  отводились  уважаемым  родственникам,  мы  с  братом  обретались   в  «проходной»  комнатёнке  (кто-то  на  кровати,  а  другой  на  диване),  родителям  оставалась  «тупиковая»  комнатка  окном  на  восток.  Поскольку  дело  происходило  летом,  то   никакого  «жилищного  кризиса»  вовсе  не  ощущалось:  кто-то  мог  пойти  ночевать  в  полутёмную  пристройку  или  на  довольно  просторный  чердак,  к  тому  же  имелась  ещё  в  саду  сооружённая  самим  отцом  небольшая  «хижина»,  а  проще  сказать  -  будка,  где  также  было  устроено  одно  спальное  место,  которое  отец  очень  полюбил  за  полное  там  уединение,  тишину  и  напоённый  садовыми  ароматами   воздух,  почему  и  проводил  там  почти  всё  лето  вплоть  до  первых  осенних  холодов  (будка  ведь  не   отапливалаась).  В  общем  же,  никакого  стеснения  никто   из   нас  не  чувствовал…
         Валентин  наш,  мужчина,  что  называется,  в  самом  соку,  лет  где-то    двадцати  семи – восьми,  весельчак,  балагур  и  довольно  самоуверенный  малый,   нередко  претендовал  на   то,  чтобы  оставаться  центром  всеобщего  внимания  и  потому  иногда  утрачивал  чувство  меры  и,  что  вполне    естественно  в  таких  случаях,  выходил,    сам  того  не  замечая,  за  границы  дозволенного  так  назывемыми  приличиями.   Тут  могли  проскочить и  всякого  рода  двусмысленности,  какие-то  не  вполне  уместные   шутки,  неприкрытые  сальности,  а  случалось,  что  и  откровенная  похабщина,  вплоть  до  так  называемого  «мата». Нельзя  сказать,  что   он  подобными  «номерами»  злупотреблял,  но,   как  говорится,  в  пылу   словесного  сражения  или  чтобы  как-то  оживить  беседу,  каждый  может  потерять   контроль  над  собой.   Не  в  традициях  нашего  народа  слишком  уж  строго  осуждать   человека  только  за  это.  Не  осуждаю  это  и  я,  тем  более  что  речь  идёт  о  моём  старшем  брате,  ещё  два-три  года  тому  назад  мною  буквально  боготворимом…
      А  в  тот  день  как-то  уж  очень  многое  сошлось  в  одну  точку,  и,  может  быть,  именно  поэтому  много  разной  энергии  накопилось  в  слишком  малом  для  неё  пространстве,  из   которого  она  не  могла  в  конечном  счёте  не  вырваться  наружу…
      Лето  в  тот  год  выдалось  для  наших  краёв  необычно  жаркое.  С  самого  утра  воздух  быстро  разогревался  до  такой  степени,  что  уже  к  полудню  над  близлежащими  полями  и  лугами  поднималось  дрожащее  марево,  и  где-то  высоко  над  ним,  спасаясь  от  жары  и  ища  от  неё  спасение  на  других  высотах,  начинал  сверлить  небо  неутомимый  певун-жаворонок.  (Эта  атмосфера  очень  точно  передана  в  рефрене  известного  белорусского  хита  «Алеся»:  «Стаю  на  росстанях  былых,  а  з-пад  нябесся\  Самотным  жауранкам   звiнiць  i  плача  май»).  А  тогда  был  июль  - начало  жнивья  и  самое  время  для  жаворонков,  как  конец   мая  -  соловьиная  пора. Уже   с неделю  накануне  того  самого  дня  стояла  просто  невыносимая  жара,  или,  как  говорят  белорусы,  «спякота»,  т. е.  настоящее  пекло.
        И  тот  день  тоже  начался  со  ставшей  уже   привычной  утренней  духоты.  Вызванное  ею  «дрожание»  воздуха  очень  скоро  перешло  в  какую-то  совершенно  необычную  замершую неподвижность  и  тишину,  которую  сверху  прикрыла   невесть  откуда  взявшаяся  иссиня-чёрная  туча,  даже  не  туча,  а  словно  тяжёлый  и  плотный  бархатный  занавес,  закрывший  сразу  полнеба.  Завидя  такое,  даже  солнце  поспешило  куда-то  спрятаться,  хотя  бы  на  время.  Ясный  день  в  одночасье  сменился  самыми  настоящими  предвечерними  сумерками.  Вспыхивающие  где-то  там,  на  горизонте,  дальние  зарницы,  пока  ещё  беззвучные,  становились  всё  чаще  и  ярче,  но  никакого  света  в  сгустившийся  кругом  мрак  не  прибавляли.  Назревало  и  близилось  что-то  жутковатое  и  не  на  шутку   пугающее.  Такое  напряжение  могло  разрядиться  только  какой-то  грандиозной  грозой.
         Все  обитатели  дома  сочли  за  лучшее  перебраться  под  крышу.  Позакрывали  все  двери,  окна,  форточки.  Повсюду   выключили  свет,  хотя  он  бы  сейчас  вовсе  не  помешал,   отключили  все  электроприборы.  Кто-то  напомнил,  что  на  всякий  случай  надо  бы  везде  «закрыть  трубу»,  так  у  нас  говорили  о  перекрытии  шиберами  печных  стояков-дымоходов.  Вроде  бы  все  меры  предосторожности  приняты.  И  как  раз  вовремя:  за  окнами  сверкнуло    ярко-голубым  пламенем,  и  одновременно  со  вспышкой  словно  треснули  раздираемые  ею  небеса.
        Казалось,  наступил  конец  света:    пылающие  бело-голубые  змеи  одна  за  другой    яростно  бросались  на  землю,  одни  с  грозным  рёвом,  а  некоторые  действительно  с  каким-то  змеиным  шипением.  Всё  это  зловещее  действо  сливалось  в  какое-то  адское   едининение   и напоминало  ещё  не  забытую  нами  с  времён  войны   канонаду  артиллерийской  подготовки  к  наступлению…
          За  этим  сверкающим  со  всех  сторон  неимоверным   треском,  грохотом  и  шипением  совершенно  не  слышно  было  могучего  шума,  с  которым  с  неба  низвергались  целые  водопады. И  только  когда   центр  этого  светопреставления  немного  сместился  в  сторону  и  стал  постепенно  удалятся,  только  тогда    в  промежутках  между  раскатами  грома  стал  явственно  слышен  шум  этого  ливня,  ранее  неслышимого,  неслыханного  ливня.  Наверное,  именно  такие  ливни,  продолжавшиеся  в  течение   сорока  дней,  и  привели  когда-то  к  всемирному  потопу…
       Но  этот,  сегодняшний,  постепенно  стал  терять  свою  напористость,  и  вот  уже  стена  сплошного  ливня  сменилась  заметно  ослабевшими  его  струями,  вслед  за  чем  вскоре  стал  накрапывать  обыкновенный  и  вполне   себе  миролюбивый  дождь.  О  пронёсшемся  здесь  над  нами  апокалипсисе  теперь  напоминали  лишь  слабые    вспышки  далёких   зарниц,  с  большим   запозданием   сопровождаемые  всё  ещё  грозным  громыханием.  Ещё  какое-то  время  сеял  так  называемый  грибной  дождик»,  но  это  уже  сквозь  лучи  высоко  стоявшего  в  небе  солнца. В  общем,  беда  не  состоялась,  миновала.  Теперь,  с  оглядкой  на  то  далёкое  прошлое,  правильнее  сказать:  одна  беда…
        Да  что  там  «миновала»!  После   перепугу  все  пришли  даже  в  некоторое  радостное   возбуждение,  а  дядя  Коля  так  тот  даже  не  мог  сдержать  своего  ликования   и  в  стремлении  выразить  его  как  можно  сильнее,  разделся  донага  с  восклицаниями  восторга    бросился  под  «остаточные»  струи  тогда  ещё  не  прекратившегося  ливня.  Естестественно,  всех  домашних  он  об  этом  своём  не  вполне  обычном  замысле  заранее  уведомил,   так  что  они  не  должны  были  зреть  это  маленькое  чудачество.  Сделав  бегом   -  и  это  с  несдерживаемым  гиканьем  и  кряканьем  -  два  или   три  круга  вокруг  дома,  мокрый  и  счастливый,  Николай  Исидорович  воссоединился  с  остальной  «компанией».
      Проделанный   моцион  подействовал  на  него  самым  благотворным  и  расслабляющим   образом:  немного  уставший,  но  ещё  в  большей  степени  умиротворённый,  он  прилёг   слегка  отдохнуть  и  …  проспал  часа  три.  Так  что  явился  только  к  ужину:  всё-таки  нелегко   далась  эта  затея  чуть  ли  не  семидесятилетнему  мужчине  да  к  тому  же  еще  слепцу-инвалиду,   ресурс  сил  уже  не  тот…
        Тем  временем  мама  и  Зоя   Николаевна накрывали  на  стол,  и  по  их  слегка  заговорщицкому  виду  можно  было  догадаться,  что  для   мужской  части  у   них  заготовлен  какой-то  сюрприз.  И  действительно на  застеленном  свежей  скатертью  круглом  столе  среди  немудрёных  закусок  появился  вскоре  графин  с  каким-то  крепким  напитком  для  «сильного  пола»  и  бутылка  какого-то  местного  (  т. н. «плодово-ягодного»)  вина  - для  женщин  и  детей  (вполне   возможно,  что  просто  шипучего  яблочного   «сидра»).  Крепкий  алкоголь  считалось  тогда  приличным   подавать  на  стол,  только  перелив  его  предварительно  в  красивый  графин,  и  лишь с  годами  эта  традиция,  к  сожалению,  как-то  подзабылась,  а  потом  и  вовсе  оказалась   утрачена.
        Когда   обе  семьи  собрались  за  столом,  стало  заметно,  что  все  находятся  в  очень  приподнятом  настроении:   хотелось  до  конца  расслабиться  и  немного  забыться,  так  как всё  ещё  давало  себя  знать  пережитое  во  время  грозы  напряжение.  По-белорусски  это  природное  атмосферное  явление  называется  «навальнiца»,  но  это  если  обычная,  а  ту,  что  прошла  сегодня  над  нами,  полагалось  бы  по  меньшей  мере  именовать  словом  «навал»  или  даже  ещё  более  грозно  -  «девятый  (на)вал»:  такое  случается  далеко  не  часто  и  уж  во  всяком  случае  не   каждым  летом…
        За  ужином  вспоминали  подробности  сегодняшнего  «события»  и  связанные  с  ним  собственные  переживания,  и  у  каждого  находилось  что  сказать  по  этому  поводу,  так  что  беседа  проходила  очень  живо.   Правда,   хозяин  дома,  как  и  полагается,  дипломатично  отмалчивался,  к  тому  же  сыпать  словами  он  вообще   не  привык.  Мама,  как  сторона  принимающая,  тоже  лишь  изредка  вставляла  своё  тихое  слово.  Я  вообще  не  обладал  правом  голоса  по  причине  несовершеннолетия.  Так  что  личное  участие  в  застольной  беседе  названных  выше  лиц    можно  считать  лишь  пассивным,  или,  как  это  много  выразительнее  звучит  по-русски,  «страдательным»…
        Таким  образом,  в  качестве  основных  участников  застольных  словопрений  выступали,   как,  впрочем,   и  всегда,  лица  более  темпераментные  и  склонные  ко  всяческим  прениям  и  словесным  перепалкам.  Причём  у  каждого  из  них  имелись  свои  основания  для  такой  предрасположенности.
     Николай  Исидорович,  несомненно,  обладал  наиболее  богатым  жизненным  опытом  уже  в  силу  одного  только  возраста,  приближавшегося  к  70-ти  годам.  Он  пережил  революции,  войны,  плен.  Знал,  что  значит  быть  отцом  семейства.  С  десяток  лет  стойко  переносил  тяготы,  связанные  с  потерей  зрения.  В  общем,  успел  хлебнуть  лиха.  При  этом  в  нём   ещё  оставалось  много  жизненной  энергии,  в  том  числе  и  на  отстаивание  собственной  точки  зрения,  которая  всегда  находилась  у  него  почти  по  любому  обсуждаемому  вопросу  и  крайне   редко  совпадала  с  мнением  других.   К  тому  же,  он  относился  к  типу  людей,  которых  вслед  за  Л. Н.  Гумилёвым,  стали  называть  впорследствии  «пассионарными  личностями»,  т. е.  был  натурой  страстной.  А  это,  сами  знаете,  чревато  разными   неожиданностями  и  редко  обходится  без  последствий.  Хотя  внешне  он  производил  впечатление  человека   очень  сдержанного   и  даже  замкнутого.
         Его  супруга,  почти  классической  семитской  наружности,  была  под  стать  мужу,  но  только  внешне.  По  характеру  же  едва  ли  не   полная  ему  противоположность.  Нрава  самого  лёгкого  и  весёлого,  она   ещё  и  почти на  полтора  десятка   лет  была  его  моложе  и,  соответственно,  здоровее. 
       Про  её  общительность  и  говорить  нечего:  Зоя  Николаевна  легко  включалась  в  любую  беседу  какой   угодно   тематики  и  при  любой   степени  компетентности  её    участников.  Самое  примечательное,  что  эта  её  манера  никого  не  раздражала:  видимо  она  компенсировалась  каким-то  особым   обаянием  новой  собеседницы  и  её  неподдельной  естественностью.  И  это  при  том,  что  никто  не  назвал  бы  её  покладистой  и  со  всем  согласной  тихоней:  при  любой   малейшей  возможности  тётя  Зоя  ввязывалась  в    противоборство  мнений  со  своим  собственным  и  делала  это  на  таком  «форсаже»,  против   которого  мало  кто  мог  устоять  и  не  дрогнуть.
        Третьим  деятельным  участником  этих  застольных  дебатов  выступал  мой  старший,  много  старший  меня,  брат  Валентин.  Ему  подкатывало  под  тридцать,  а  он  всё  еще   оставался  холостяком.  Это  обстоятельство,  с  одной  стороны,  начинало  беспокоить  родителей,  особенно  маму,  а   с  другой,  действительно оставляло  в  нём  много  неизрасходованной  энергии,  что  в  конце   концов  могло  привести  ко  всякого   рода  эксцессам.    Тем  более,  что  излишняя  и  несколько  затянувшаяся  юношеская  пылкость  накладывалась  в  нём  на  принесённую  из  армии  и  ещё  не  выветрившуюся  чисто  «сержантскую»  заносчивость  и  самоуверенность.  Если  ещё  учесть,  что  Валентин  не  привык  в  чём-либо  сомневаться  и  не  имел  привычки  сильно  над  чем-нибудь  задумываться,  то  становится  понятным,  как  легко  он  мог  сорваться  с  тормозов   и  как  его  могло  «понести»   в  совершенно  неожиданную  сторону.
       Не  могу  сказать:  от  природы  ли  или  благодаря    8-летнему  армейскому  опыту,  но  он  с  избытком  обладал  уверенностью  в  своей  всегдашней  правоте,  а  если  кому-то  удавалось  посеять  в  слушателях  малейшее  в  том  сомнение,  то  он  воспринимал  это  не  иначе  как  нанесённое  ему  глубокое  личное  оскорбление. Вполне  понятно,  что  при  таких  его  качествах  сколько-нибудь  длительное  его  словесное  взаимодействие  с  другими  названными  участниками    семейного  разговора,  с  учётом  личностных  особенностей  каждого,  представлялось  довольно  сомнительным.
       С  учётом   всего    сказанного  выше  надо,  однако,  признать,  как  бы  это  ни   показалось  кому-то  странным,  что  общение  за  столом  протекало  вполне  размеренно,   без  какого-либо  накала  страстей,  и  продолжалось  довольно  долго,  вплоть  до  времени  отхода   ко  сну.   Есть  у  белорусов  одна  довольно  выразительная  особенность:  праздничное  или  просто  торжественное  дружеское  застолье  называется  у  нас  словом  «бяседа»,  что  предполагает  непременный   разговор   и  преимущественно  доброжелательный  обмен  мыслями  и  мнениями.  Что,  разумеется,  не  исключает  возможности  определённых  разногласий   и  даже  споров.  Последние  по-белорусски  называются   «спрэчкi»,  т. е.  переченья  друг  другу   (от  «перечить»).  При  этом  подразумевается,  что  никакая  ругань,  да  ещё  с  бранными  словами,  совершенно  здесь  недопустимы  и  попросту  исключаются.
        Вот  так,  приблизительно  в  этом  «ключе»,  протекала  «бяседа»  и  в  тот  вечер.  «Рабочим»  языком,  правда,  служил  русский,  а  отдельные  белорусские  слова  или  целые  фразы  вставлялись  лишь  иногда  в  целях,  так   сказать,  расцвечивания,  т.  к.  продолжительное  время  говорить  сплошь  по-белорусски  мог  бы,  пожалуй,  только  отец,  но  он,   как  уже  отмечалось  выше,   словоохотливостью  не  отличался,  и  склонить  его  к  этому  мало  кому  удавалось.  Отмалчивалась  в  основном  и  мама.  Иногда  вполне  мирный  в  общем  разговор  перемежался  пением,  большой  охотницей  какового  являлась  жизнелюбивая  Зоя  Николаевна,  его,  как  правило,  в  основном  и  затевавшая.  Остальные  подхватывали  и  подпевали  в  меру  своего  музыкального  «образования»,  а  точнее  сказать  -  песенной  осведомлённости.
        Старшие  Маглыши  любили  романс  «Вот  вспыхнуло  утро,  туманятся  воды…»,  а  мама  особенно  нравилась  песня  времён  Гражданской  войны,  начинавшаяся  словами: «Ночь  и  ветер  вагон  обступают\   И  колёса  стучат  вперебой…».  Её  вообще  почему-то  очень  трогали  т. н.  « революционные»  песни,  например  та,  в  которой  пелось  о  расстреле  неких  «коммунаров»:  «Ну  что  ж  вы  стоите,  сомкнувши  штыки,\  К  убийству  готовые  братья?\  Пускай  мы  погибнем  от  вашей  руки,\  Но  мы  не  пошлём  вам  проклятья».    И  тому  подобные.  Отцовские  музыкальные  предпочтения  не  шли  дальше   чем «Зорка  Вянера»  на  стихи  Максима  Багдановича,  да  ещё,  пожалуй,  «Полонеза»  Огиньского,  но  вряд  ли  он  знал  тогда  польский  текст  к  нему,  если  таковой  даже  существовал.
     А  вот  Зоя  Николаеана  выступала  настоящим  запевалой:  её  репертуар  отличался  большим  разнообразием,  она  знала  массу  всевозможных  белорусских  песен  и  припевок,  все  наиболее  популярные  классические  русские  романсы  и,  разумеется,  «песни  советских  композиторов»,  включая  «военные».   Последние  охотно  подпевал  и  подтягивал  ей  наш  Валентин,  которому  особенно  нравилась  «Шумел  сурово  брянский  лес…»  да  ещё,  пожалуй,  «Над  городом  Горьким,\  Где  ясные  зорьки…»
      Вот  так   незаметно  мы  и  скоротали  вечер  этого  дня,   начавшегося   довольно  драматично.  Теперь  же  все  чувствовали  себя  вполне  умиротворённо.  Тетя  Зоя  иногда  заметно  оживлялась  настолько,  что  только  её  и  было  слышно,  громко  хохотала  и  чуть  ли  не  взвизгивала.  Валентин,  стремясь  замкнуть  на  себе  всеобщее  внимание,  допускал  кое-какие  вольности  и  тоже  форсировал  голос.  Маме  приходилось  его  «угоманивать»,  на  что  он  только  ещё  больше  хорохорился,  но,  правда,  не  переходя  границ.    Но  постепенно  все  истощили  запасы  своего  энтузиазма  и  разбрелись  кто  куда по  своим  местам,  чтобы  отойти  ко  сну…
        А  ночью   -  и  как  будто  бы  совершенно  ни  с  того  ни  с  сего  -  разыгралась  буря,  и  похлеще (похлестче?)   давешней  утренней.   Я  пробудился  среди  ночи  от  невообразимого  всеобщего  крика  и  шума,  для   обозначения  коего  в  русско-еврейском  языке  употребляется  слово  «гвалт»,  имеющее  по-белорусски  более  конкретный  смысл  -  «изнасилование»  (гвалтаваць  -  насиловать,   гвалтоуны  -  насильственный).
       Со  всех   сторон  (а  я  забыл  уточнить,  что  весь  этот  шум  и  гам  происходил  вне  дома)  раздавались  панические  призывы  о  помощи,  то  и  дело   перемежащиеся  самым  примитивным  матом,  основанным,  как  всем  хорошо  известно,  на  четырёх  «базовых»  словах,  одно  из  которых  энергичный  глагол,  а    три  других  -  имена  сущестительные,  причем  два  из  них  обозначают  самое  существенное  в  жизни  человека.  А  «печатные»  восклицания  раздавались  такого  рода:  «А   божа  ж   ты  мой!»,  «Што  рабiць,  што  рабiць!,  «Ратуйце!»,  или  «Держите  его!»,  «Трымайце!», «Вяжите!»,  или,  наоборот,  нечто  противоположное:  «Прячьте  его!»,  «Хавайце!»,  «Спасайте!»
       Естественно,  меня  как  ветром  сдуло  с  постели,  и,  протирая  глаза,  я  спросонок  пытался  сообразить:  что  же  и  где  горит,  как  спасаться  и  куда  бежать.  Однако  вскоре  стало  ясно,  что  это  не  пожар,  так  как  про  огонь  и  про  потребную  воду  никто  не  кричал.  Но  всё  ещё  оставалось  непонятным,  о  чём  весь   этот  ночной  переполох  и  к  кому  относятся  эти  крики:  кого   именно  надо  «держать  и  вязать»,  а  кого   «прятать  и  спасать».
          Поскольку  кричащими  и  восклицающими  о  «спасании»  выступали  главным  образом  мама  и  Зоя  Николаевна  и  лишь  отчасти  отец,    то  выходило,  что  все  эти  «заботы»  -  про  дядю  Колю  и про брата  Валентина.   Первого  надлежало  утихомирить  и  обездвижить,  а  второго  -  увести  с  места  событий  и  где-то  укрыть. Стало  также   ясно,  что  крики  с  угрозами  «зарубить  обоих»,  «размозжить  башку»  и  «отрезать  кое-кому  кое-что»,  сопровождаемые  уже    упомянутой  мною  простейшей  обсценной  лексикой,  исходят   не  от  кого  иного,   как  от  интеллигентнейшего  и  воспитаннейшего  Николая  Исидоровича.
        Это  он,   разъярённый,  с  «короной»  взлохмаченных  седых  волос,   обрамляющих  обширную  смуглую  лысину,  почти  раздетый,  с  топором  в  руке,  пытался  по  звукам  определить,   где  в  данный  момент  может  находиться  определённая  им  к  закланию  жертва.  Слепец!  В  ночи!  Конечно,  такая  задача  была  ему  не  по  силам,  но  отчаяние  лишь  распаляло  и  усиливало  его  ярость.  А  подвергнуть  смертной  казни  он  «приговорил»  двоих  -  свою  «неверную»   супругу  и  заодно  её  коварного  «обольстителя».   Таковыми   он  мнил   Зою  Николаевну  и  моего  брата  Валентина.
          И  вот:  этот  обезумевший  от  подозрений  и  ревности  старик  чуть  ли  не  наощупь,  мацая  перед  собой  воздух,  как  сомнамбула   рыскал  вокруг  дома,  пытаясь  настичь,  схватить   и  растерзать  ненавистных  ему  этих  двоих  -  лучше  обоих  сразу,  но   можно  и  по  отдельности...  Однако,  задача   стала  невыполнимой,  поскольку  их  уже  успели  спрятать  и  запереть  у  недоступных  для  слепца  укрытиях.
        Николая  Исидоровича  постепенно  успокоили,  отняли  у  него  топор,  увели  и  уложили  в  постель.  Уговорили   его  принять  уже  ставший  для  него  привычным  «морфий»,  и  он  забылся  до  утра  глубоким  сном.  А  утром  все  приходили  в  себя  от  этого  ночного  потрясения.  Все  по-своему.  Хозяева  дома  должны  были  делать  вид,  что  ничего  особенного  не   произошло,  чтобы  лишний  раз  не  ставить  родственников    в  неловкое  положение  напоминанием  о  произошедшем. Тётя  Зоя  делала  тщетные  попытки  приблизиться  к  супругу  и  заговорить  с  ним,  но  тот  всё  ещё  пребывал  в  маловменяемом  состоянии,  вернее  сказать  -  в  крайне  подавленном  состоянии:  ночной  приступ  предельно  истощил  его  и  без   того  кране  расшатанную  нервную  систему   и  сейчас  он  едва  ли  даже  помнил,  что  именно  произошло  ночью  и  какова  в  этом  его  собственная  роль.
    Что  же   касается  Валентина,  то  ему  посоветовали  удалиться  и  не  вступать  ни  в  какие  дальнейшие  разговоры,  каковым  советом  он  счёл  за  благо  и  воспользоваться:  вряд  ли  его  присутствие  могло  бы  способствовать  разрядке  в  сложившейся  «ситуации»  и  какому-то  успокоению.  Да  и  его  рабочий  отпуск  уже  подходил  к  концу,  так  что  самое  время  возвращаться  к  своим  следовательским  делам  в  недальнюю  Красную  Слободу  (до  революции  это  местечко  называлось  Вызна).
        А  произошедшее  ночью  не  подлежало  никакому  рациональному  объяснению,  точнее  же  говоря,  оно  не имело  под  собой  никаких  действительных  оснований.  Единственная  его  причина  состояла  в  том,  истерзанному  своей  мнительностью  и  подозрительностью,  слепому  дяде  Николаю  ночью  ещё  что-то  и  привиделось,  что  в  общем  и  неудивительно  после   действительно  потрясающих  впечатлений  от  утренней  грозы.  А  своей  жене  он,  возможно,  не  доверял  ещё  смолоду:  пятнадцать  лет  разницы  в  возрасте  давали  о  себе  знать.  После  войны  в  его  глазах  её  репутация  нисколько  не  улучшилась. 
     Но  самая  большая  её  «вина»  заключалась  в  том,  что  она  не  уберегла  его  горячо  любимую  дочь  от  опрометчивых  поступков  юности,  за  что  та  теперь  и  досиживала  свои  10  лет  в  заполярных  интинских  лагерях.  Дочь-первенец  появилась  на  свет,  когда  ему  уже  перевалило  за   тридцать,  так  что  его  отцовство  было  долгожданным,  осознанным,  желанным.  К  появившемуся  тремя  годами  позже  сыну  тех  первых,  сильных  чувств  он  уже  не  испытывал,  хотя,  конечно,  тоже  любил  и  его.  И  вот  эта  женщина,  живущая  с  ним  рядом,  эта  …,  эта  …,  эта  …(!!!),  она  смеётся,  хохочет,  распевает  песни,   шутит,  заигрывает  с  молодым  …,  этим  …(!!)  в  то  самое  время,  когда  его  бедная  доченька  должна  коротать  там    одинокие  ночи  на  лагерных  нарах…
        Этот  ночной  срыв,  эта  дикая  выходка  слепого  в  буквальном  смысле  и  престарелого  ревнивца  -  всё  это  забылось  ещё  нескоро:  и  непосредственные  их   «участники»,  и  невольные  свидетели  этой,  второй  в  течение  одного  дня,  бури  страстей  ещё  долго  «отходили»,  стараясь  даже  не  вспоминать  об  этом  малоприятном  событии.  Тем  более,  что  все  понимали  его  истинную  подоплёку.  Но  осадок  от  него  остался,  и  его  ничем  не  удавалось  смыть: всё-таки  один  человек  находился  лишь  в  шаге  от  греха  человекоубийства,  а  ещё  двое  на    волосок  от  смерти.  Ни  у  кого  не  вызывал  сомнения  тот  факт,  что  мы  явились  свидетелями  именно  несостоявшегося  убийства…

       ДРУГИЕ     ИСИДОРОВИЧИ  И  ИХ    ПОТОМКИ    (окончание)
        Дядя  Коля  и  тётя  Зоя   съехали  от  нас  меньше  чем  через  год.  То  ли  построили,  то  ли  купили  уже  готовым  просторный  рубленый  дом  в  городе  Лепель,  где  обретался  уже  младший  из  братьев  -  Марк,  и  уже  там  ожидали  возвращения  своей  дочери  из  10-летнего  заключения.
            У   «блаженного»  Марка  к  началу  войны  было  трое  детей:  Игорь (1925  г.  р.),  Юлия  (1928)  и  Борис  (1937);   супругу  его,  как  и  нашу  маму,  звали  Женя.  Впереди  ему  предлежал  свой  крестный  путь   и  своя  «голгофа».  Внезапно  оказавшись  под  немецкой  оккупацией  (а  онинемцы  захватили  всю  территорию  Беларуси  в  первую  же  неделю  войны),  он  не  оставил  своей  службы  в  местной  больнице,  где  приходилось  лечить  не  только  страждущих  земляков,  но    нередко  - в  полном  соответствии  с  «клятвой  Гиппократа -   и  больных  (он  был  терапевт,  врач  общей  практики)  из  числа  захватчиков.  Думаю,  что  он  вполне  отдавал  себе  отчёт  в  том,  какими   неизбежными  последствиями  это  чревато  в  будущем,  когда  придёт  час  освобождения,  но  деваться  от  судьбы  было   некуда:  мало  того,  что  клятва,  так  ещё  и  трое  детей  с  супругой  -  тоже  с  плеча,  как  шубу,  не  сбросишь.
     Действительно,  когда  пришла  Красная  Армия  и  восстановилась  советская  власть,  его  таки  потаскали  по  «органам»,  и  даже  пришлось  несколько  месяцев  провести  за  решёткой,  но  никакого  серьёзного  криминала  в  его  работе  «при  немцах»  не  нашли,  все  обвинения  против  него  были  сняты,  равно  как  и  подозрения  в  чём-либо  неблаговидном,  и  далее  он  жил  всё  в  том  же  Лепеле  уже  с  совершенно   чистой  и спокойной  совестью.
           Туда  после  Слуцка  перебрались  и  Николай  Исидорович  с  супругой  и  сыном  Вадимом.  Инна  же    в  интинском  лагере,  где  она  «отсидела  от  звонка  до  звонка»   все  назначенные  ей  10  лет,   познакомилась  и  со  своим  будущим  мужем,  и  с  будущей  женой  Вадима.   Первый  происходил   из  числа  репрессированных  литовских  националистов   и  был  сыном  писателя  Бинкиса,  звали  его  Гердас;  вторая  происходила  из  семьи  известного  в  Москве  профессора-отоларинголога  Синицына  и  была  тремя  годами  моложе  своей  солагерницы,  т. е.  угодила  за  колючую  проволоку  в  Заполярье  совсем  молоденькой  девушкой  прямо  из  уютной  московской  квартиры.  В  чём  заключался  «состав  преступления»,  вменяемый  в  вину  Кате  Синицыной  (она  умерла  в  ноябре  2014-го  как  Екатерина  Николаевна  Бакштаева),  мне не  известно,  но,  видимо,  именно  он  послужил  первичным  толчком  к  тому,  чтобы  впоследствии   она  сама  стала  прокурором    и  блюстителем  законности  в  непростых  условиях  тоталитарного  социализма.   Обострённое  чувство  справедливости,  стремление  во  всём  докопаться  до  истины,  вообще  правдолюбие  не  были  по  достоинству  оценены  её  супругом,  который  от  брака  ожидал  совсем  иного  наполнения,  так  что  он  вскоре  бежал  из  лона  жены  и  семьи,    не  вынеся  такой  концентрации  всяческих  добродетелей  в  одном  человеке,  и  оставил в  память  по  себе  очень  похожую  на  него   чернявенькую  и  смугленькую  дочурку  Иру  (1958  г. р.)  Живя  бок  о  бок  с  категоричной  не  в  меру  мамочкой  в  3-комнатной  московской  квартире  в  Филях,  Ира  так  и  не  смогла  подобрать  себе  достойного  мужа,  который  одновременно  нравился  бы  и  маме,  хотя  такого  рода  попытки  предпринимались  ею  неоднократно.  Осуществить  заветное  она  смогла  только  на  57-м  году  жизни,  когда  в  ноябре  2014-го  схоронила   излишне   требовательную  маму.
        Годами  тремя-четырьмя  ранее  умерла  в  Каунасе  (здесь  же  нашёл  последнее  своё  упокоение  в  возрасте  90  лет  и  Николай  Исидорович  БокштаевБакштаев)  и  лагерная  подруга  последней -   Инна  (Николаевна)  Бинкене,  также  давным-давно  расставшаяся  -  причём  сугубо  «по  идейным  соображениям»  - со  своим  потомственным  националистом  Гердасом  Бинкисом.
          После  их  непродолжительного  брака  остался  единственный  сын  -  Витукас,  живущий  ныне  в  Вильнюсе.  Сначала  он  был  инженером,  потом  художником-живописцем,  а  по  какому  ведомству  он  проходит  теперь,  этого  я  не  знаю;  ему  уже  (поскольку  он  ровесник  Ирине Вадимовне  Бакштаевой)  ближе  к  60-ти.    Демографическим   воспроизводством  он  тоже  не  увлекался -  у  него  одна,  кажется,  дочь.
            Старший  сын  Марка  Исидоровича   Игорь  стал  преподавателем  русского  языка  и  литературы,  обосновался  в  областном  городе  Киров  (ныне  Вятка).  Его  дочь  Елена  жила  в  Ленинграде  (Петербурге),  о  чём  я  узнал  только  в  2004  году  после  смерти  Вадима  Николаевича,  и  была  переводчицей  с  испанского  и  португальского,  имела  сына  по  имени  Антон,  а  умерла  она  сравнительно  молодой  (едва  за  60)  вскоре  после  нашего  телефонного  знакомства.  Были,  кажется,    у  Игоря  и  другие  дети,  но  мне  о  них  ничего  не  известно.  Юлия   Марковна  была  медицинской  сестрой  и  прожила  всю  жизнь  в  родном  Лепеле  с  мужем-пьяницей,  от  коего  Господь  избавил  её  лишь  незадолго  до  её  собственной  кончины.  Здесь  же  в  Лепеле  здравствует,  надеюсь,  Борис   Маркович,  ставший  по  семейной  традиции  врачом  и  дослужившийся   до  звания  главврача  местной  больницы.  Впрочем,  ему  нынче    за  80,  так  что  он,  скорее  всего,  давно  уже  отошёл  от  дел.  То  ли  у  Бориса,  то  ли  у  Юли  родились  когда-то   дочери-двойняшки,  обе  выросли  в  хорошеньких  девушек  и  удачно  повыходили  замуж;  одна  из  них  по  специальности  математик;  обе  живут,  насколько  мне  было  известно,  там  же,  в  Лепеле.  Вот,  пожалуй,   по  линии  братьев  Исидоровичей   пока  и  всё.


          А  что  же  сёстры,  коих  четыре?   Неподалёку  от  Могилёва  находилась  деревня  (или  село?)  Буйничи,  где  располагался  женский  монастырь,  и  при  этом  самом  монасастыре  была  учреждена  учительская  школа  (по  современной  терминологии  среднее  профессиональное  учебное  заведение).  Особенность  её  состояла  в  том,  что  это    было  закрытое  женское  учебное  заведение,  жившее  по  монастырскому  уставу.   Вот  в  эту-то  школу  и  отдавали  по  мере  подрастания  и  в  свой  черёд  всех  четырёх  своих  дочерей  Исидор  и  Ульяна  (или  Прасковья ?)  Бокштаевы  Бакштаевы.
         (
\надо  поискать  в  др-х  версиях  уже  написанный  фрагмент  дальнейшей  судьбе  сестёр\

         Во  время  своего  2-недельного  «вояжа»  по  Беларуси  в  2016-м,  после  посещения  Минска,  Слуцка  и  Пинска,  я  возвращался  в  Санкт-Петербург  опять  автобусом.   На  подъезде  к  Могилёву  со  стороны  Бобруйска  -  а  я  на  всём  пути  не  отрываясь  смотрел  в  окно,  пытаясь  отследить  какие-нибудь  географические  вехи,  которые  связывали  бы  судьбу  нашей  семьи  со  всей  этой  страной,  и  моё  упорство  было  здесь  вознаграждено -  мне  в  глаза  бросилось  с  придорожного  указателя  знакомое  слово  «Буйничи» (точнее  - «Буйнiчы»);,   это  уже  были  предместья  Могилёва,  и  здесь  мелькнула  ещё  одна  «экзотическая»  подробность -  «вул.  Багамазы»,  то  есть  ул.  Иконописцы.  Так  что  всё  «совпало»:  действительно  здесь  когда-то  был  монрастырь   и,  по-видимому,  иконописная  мастерская  при  нём(.  (Не  забыть  упомянуть  про  речку  Лакнея   в  главке  о  Слуцкой  Раде).  Между  прочим,  это   «буйничское  поле»  увековечил  в  своих  стихах  о  1941  годе  Константин  Симонов..\выше  -  заключительный   фрагмент  из  БАКШТАЕВЫ\.



АМНИСТИИ,  РЕАБИЛИТАЦИИ,    НАГРАДНЫЕ   АНКЕТЫ,  или  МНОГО   ДВИЖЕНИЙ   -   И    НИКАКИХ    ДОСТИЖЕНИЙ
         После  монолитного  сталинизма  в  конструкции  социалистического  государства  началась  с  1953  года  череда  каких-то  сдвигов,  иногда  прямо-таки  тектонического  характера.  Когда  чуть-ли  не  второй  человек  во  власти  вдруг  оказывается  «англо-американским  шпионом»,  государственным изменником  и  прочая  и  прочая,  тут  у  кого  хочешь  мозги  могут  сдвинуться.  Лаврентия  Павлыча  Берия  расстреляли,  и  пошло  поехало!  Спустя  годы  уже  распевали  песенку:  «Цветёт  в  Тбилиси  алыча\   Не  для  Лаврентий  Павлыча,\  А  для  Никит  Сергеича\  И  Леонида  Ильича».  Но  до  этих  «вождей»  ещё  надо  было  дожить…
          А  пока  на  политической  арене  в  качестве  «первых  лиц»  мелькали  другие  персоны:  Георгий  Максимилиаович  Маленков  и  Николай  Александрович  Булганин.  Первый  запомнился  тем,  что  сделал  какое-то  облегчение  в  беспросветной  жизни  советских  колхозников  (т.е.  сельских  жителей):  снизил  или  даже  вовсе   отменил  какие-то  налоги,  убрал  какие-то  ограничения  в  правах,  дал  им  возможность  хоть  немного  распрямиться  и  хотя  бы   начать  свободно  дышать.  Второй  был  Маршал  Советского   Союза  и   очень  благообразен,  лицом  напоминал  интеллигента  «серебряного  века»  -  сочетание,   согласитесь,  несколько  странное  и  потому  подозрительное.  Ничего  другого,  более  примечательного  в  личности  ни  того,  ни  другого  не  было.  Впрочем,  более  округлый  и  простоватый  лицом  Маленков,  имел  за  собой  больше  мерзких  поступков,  поскольку  являлся  одним  из   тех,  кто  своею  подписью  визировал  - вместе   со  Сталиным  и  Ко -  так  называемые  «расстрельные  списки»,  включавшие  десятки  и  даже  сотни  фамилий  зараз. (Здеь  «зараз»  -  это  наречие).
          После  известной  амнистии  1953  года  начался  пересмотр  многих   дел  по  политическим  статьям,  и  начиная  с  1956-го  пошла  череда  связанных  с  этим  реабилитаций.  Бывшие  политические  «преступники»  объявлялись  ни  в  чём  не  виновными,  восстанавливались  во  всех  гражданских  правах  и  даже  получали  какие-то  матермальные  компенсации  как  невинно  пострадавшие  от  государства.
        Пришла  такая  бумага  из  Прокуратуры  БССР  и  Науму  Маглышу.  Никаких  особых  чувств она  у  него  вызвала.  Реакция  последовала  несколько  неожиданная  и  уж  во  всяком  случае   нестандартная:  вместо  удовлетворения  и  торжества  «победившей  справедливости»  вполне  холодное  и  пренебрежительное:  «а  я  в  вашей  реабилитации  нисколько  не  нуждаюсь,  поскольку  не  считаю   себя  невинно  осуждённым;  я  с  оружием  в  руках  пошёл  против  власти,  которую  считал  узурпаторской  и  незаконной,  но  победа  оказалась  на  её  стороне,  вот  и  весь  сказ».
     Об  этом  его  неизречённом  отношении  власть,  конечно,  знать  не  могла,  а  для  того  чтобы  догадаться  о  нём,  вообще  нужно  некоторое  воображение,  коего  у  неё   сроду  не  водилось.  Она  продолжала  заигрывать  и  со  своими  прежними  противниками.  Поскольку  Наум  Маглыш  имел  заслуженную  репутацию  очень  хорошего  преподавателя  и  трудился   на  педагогической  ниве  аж  с  1913  года,  то  где-то    с  начала  60-х,  видимо,  имея  в  виду  и  это  обстоятельство,  его  стали  представлять  к  разным  наградам. 
      В  связи  с  этим  всякий  раз  предлагалось  заполнить  обширнейшую  анкету,  листов  на   5 – 6.  Там  содержались  вопросы,  которые  современному  человеку  показались  бы   очень  странными.  Например,  предлагалось  ответить,  чем  занимались  родители  анкетируемого  до  Октябрьской  революции  1917  года;  имеются  ли  родственники  за  границей,  в  каких  именно  странах  и  поддерживает  ли  он\а  с  ними  какие-либо  отношения;  проживал  ли   на  временно  оккупированной  во  время  войны  территории  и  чем  занимался.  Ну  и  ещё  всякие  разные  «состоял  ли»,  «подвергался  ли»  и  прочая  и  прочая.  Чтобы  ответить  на  все  такие  вопросы,  требовались  раздумья  и  нешуточные  консультации  с  ближайшими  родственниками;  это  занимало  немало  времени.
         Помню,  как  с  целым  ворохом  бланков  этих  дотошных  анкет  подолгу  возился  и  наш  отец.  Наверное,  он  всё-таки  успел  «соскучиться»   по  наградам:  ведь  последнюю  и  единственную  в  своей  жизни  он  получил,  почитай,  уже  почти  полвека  тому  назад.  Да  к  тому  ж  и  от  неё  остались  лишь  одни  воспоминания,  так  как  в  долгих   перипетиях  гражданской   войны,  последующей  политиеской  смуты,  репрессий  и  террора  от  Георгиевского  креста,  «царских»  ещё  времён,   пришлось  предусмотрительно  избавиться,  как  в  саоё  время    и  от  офицерских   погон  прапорщика.
            Он  заполнял  бланки  для  ответов  сначала  мягким  карандашом  с  тем,  чтобы  при  необходимости  запись  легко   можно  было  удалить  ластиком.  Причем  заполнял  не  по  порядку  все  подряд,  а   выборочно:  сначала   те,  ответ   на  которые  не  требовал  осторожности  и  особых   раздумий.  И  лишь  во  вторую-третью  очередь  отвечал  на  более  «сложные»  вопросы,  оставляя  напоследок   самые  «каверзные»,  вроде  того  «состоял  ли  ранее  в   каких-либо  контрреволюционных,  антсоветских  партиях  или  иных  политических  организациях»,  «состоял  ли  под  следствием  и  судом»,   «имеет  ли  непогашенные  судимости»  и  т. п.
          Поскольку  на  целый  ряд  таких  «неприятных»  вопросов  в  конце  концов  приходилось  давать  прямой  и  честный  ответ,  постольку  отец  был  вынужден  по  несколько  раз  переписывать  уже  заполненные  графы  бланков,  уточняя,  исправляя  и  выправляя  свои  прежние  записи.  Не  надо  забывать,   что    определённый  опыт  лавирования  и  маневрирования  среди  хитроумно  расставленных  вопросов  у  Наума  Маглыша   всё-таки  уже  имелся,  так  что  он  со  вставшей  перед  ним    новой   задачей  в  конце  концов  успешно  спрравился.  Всё-таки  опыт  «фильтрации»   в  органах  госбезпасности  после  трёх  лет  оккупации  был  ещё  довольно  свеж,  да  и  почти  полугодовое  следствие  ОГПУ  1929-30  гг.  из  памяти  не  выветрилось.
          Стороной  и  неофициально  отцу  давали  понять,,  что  столь  дотошное  анкетирование  не  только  необходимо,  но  и  стоит  всех  трудов,  потому  что  и  правительственная  награда  предполагается  нешуточной:  если  даже  не  самый  высокий  Орден  Ленина,  то  уж  никак  не  меньше  Ордена  Трудового  Красного  знамени.  К  тому  времени  ещё  не  были  учреждены  ни  Орден  Октябрьской  революции,  ставший  вторым  после  Ордена  Ленина,  ни  Знак  почёта,  ставший  следущим  после  Трудового  Красного  знамени,  ни  Орден  Дружбы  народов,  ставший  «замыкающим»  в  пятёрке  высших  гражданских  наград  СССР.
       В  общем,  отец  подал  все  эти  документы  в  соответствующую  «инстанцию»  и  стал  ждать  Указа  Президиума  Верховного  Совета  СССР  о  награждении   и  чуть-ли  не  крутить  дырку  под  будущий  орден  в  лацкане  своего  парадного  пиджака.  Вернее  сказать,    не  пиджака,  поскольку  «парадной»   на  то  время  являлась  недавно  сшитая   в  ателье   пара- «сталинка»:  полувоенного  образца  глухой  китель  с  отложным  воротником  и  брюки-галифе  -  всё  из  габардина  «защитного»  (т. е.  «хаки»)  цвета.  Понятно,  что  носилась  такая  «сталинка»  в  комплекте  с  «хромовыми»  сапогами,  также  шившимися  «на  заказ»  у  сапожника-частника.   Это  была  тогдашняя  мода  в  среде  белорусской   учительской  интеллигенции.  Нечто  подобное  сохраняется,  по-моему, и  в  современном  Китае,  и  даже  на  значительно  более  высоком  уровне;  здесь,  конечно,  «работают»  под  своего  Мао.
         В  общем,  ждал-ждал  отец,  да  не  дождался.  Точнее  сказать,  не  дождался  ордена,  а  вместо  него  прислали  ему  для  заполнения  новый  набор  анкетных  листов.  История,  имея  в  виду  и  уже  имеющийся  опыт,  повторилась  с  незначительными  различиями.  И  с  тем  же  «успехом».  Видимо,  в  «компетентных  органах»  крепко  хранили  память  о  предыдущих  заслугах  отца  отнюдь  не  «перед  советской   властью»  и  «тормознули»  все  эти  затеи  советской  власти  с  награждением  заслуженного  работника  народного  образования.
          Прошло  несколько  лет,  и  неждано-негадано  -  уже  без  всякого  заблаговременного  заполнения  анкетных  листов  (видимо,  хватило  прежних)  -  Науму  Маглышу  прикрепили  на  грудь  медаль  «100  лет  со  дня  рождения  В. И. Ленина»,  которой  награждались  сотни  тысяч,  если  не  миллионы,  рядовых  советских  тружеников  во  всех  отраслях  народного  хозяйства.  Таким  вот  образом  на  77-м  году  жизни  он  удостоился  награды  и  от  коммунистического  режима,  к  которому  по-прежнему  не  испытывал  большой  симпатии.  И  режим,  надо  признать,  обошёлся  с   ним  вполне  «симметрично»  -  тут  и   придраться  не  к  чему.  Можно  сказать,  на  этом  они  стали  квиты.               

            «МАШИНА   ВРЕМЕНИ»    НАУМА    МАГЛЫША
                В заключение своих сумбурных "припоминаний о воспоминаниях" хочу   привести факт, который, по-моему, проливает дополнительный свет на личность Наума Дмитриевича Маглыша, моего отца. Уже будучи весьма пожилым человеком, где-то в самом конце 60-х  или даже в начале 70-х годов прошлого века  (т. е.   когда  ему  уже  порядочно  перевалило  за  70) он задумал, распланировал, подготовил и осуществил своеобразную экспедицию-путешествие по тем местам, где прошла его боевая юность. А до тех мест от места его  теперешнего   проживания было километров с тысячу, никак не меньше.
       Способ передвижения был выбран смешанный -   вело-железнодорожный; так он из г. Слуцка Минской области добрался до  Волыни и   Восточной  Галиции, где ему  ещё  в  юности  довелось понюхать пороху и  узнать цену жизни и смерти. Много лет он просто бредил этой мечтой:   ещё раз увидеть ту землю, частью которой более полувека назад  стали многие его фронтовые товарищи, вдохнуть того воздуха, побыть под тем самым небом...
       Он  несколько  месяцев  «ворожил»   над  разными  железнодорожными  справочниками  и  расписаниями  поездов  дальнего  следования  и  пригородного  сообщения,  чтобы  разработать  оптимальный  со  всех  точек   зрения  маршрут.  Наводил  справки,  проверял,  перепроверял,  уточнял,  вносил  необходимые  изменения,  отказывался  от  намеченного  ранее,  переделывал  все  наново,  пока  наконец  ему  не  вырисоволась  окончательная  картина  предстоящего  ему  путешествия.      
        Параллельно  готовилась  материально-техническая  база  всего  мероприятия,  то  бишь  «машина»,  как  уважительно  называл  отец  свой  видавший  виды  велосипед.  Это  был  не  обычный  серийный  двухколёсный  друг,  выпущенный  Минским  или,  скажем,  Харьковским  велозаводом.  Хотя  продукция  последнего   и  пользовалась   у  велолюбителей  определённым   уважением.
         Нет,   Науму  Маглышу  было  бы   этого  совершенно  недостаточно,  и  его  «машина»   имела,  как  бы  сказали  сегодня,  «импортное»  происхождение.  Нет,   в  готовом  виде  её,  конечно,  никто  ниоткуда  из-за  границы  не  импортировал,   но  тем  не  менее  она  по  преимуществу  состояла  из  деталей  сплошь  иностранного  производства.  В  основном  из  так  называемых  «трофейных»,  вывезенных  в  основном  из  сравнительно  недавно  побеждённой  Германии.
        К  таковым  относилась,  например  «рама»:  она  отличалась  от  отечественных  не  только  более  тонкими  в  диаметре  трубками,  но  ещё  и  повышенной  прочностью  при   её  относительной  лёгкости.  Такими  же  качествами  обладали  обе  «вилки»  -  передняя  и  задняя,  а  также  «втулки».  Их  отец  перепроверял,  переоснащал  и  переналаживал  с  особой  тщательностью.  Все  шариковые  подшипники  в  них  он  не  раз  перебрал    буквально  по  шарику,  перетёр  их  ветошью,  заменил  старую  смазку  на  новую,  а  затем  проверил  всё  это  в  работе.
           Поставленный  «на  спину»,  то  есть  с  упором  на  седло  и  на  руль,  велосипед  проходил  у  него  тщательные  «стендовые  испытания»:  после  придания  колёсам   первоначального  импульса  они  должны  были  вращаться  в  течение  не  менее  строго  определённого  времени,  причём  без  малеёших  признаков  так  называемой  «восьмёрки»   и  практически  беззвучно,  издавая  лишь  лёгкий  шелест  от  рассекающих  воздух   колёсных  спиц   да  лёгкое  «тиканье»  от  взаимодействия  сложной  системы  подшипников  в  «толстой»  задней  втулке.  В  этом  было  уже  нечто  высокоэстетическое,  а  не  просто  хорошая  работа  техники! 
           Разумеется,  он  и  раньше  неоднократно  проводил  такие  испытания,  особенно  перед  какой-нибудь  предстоящей  дальней  поездкой,  т.е.  на  расстояние  более  15-20  километров.   Но  ведь  на  этот  раз  он  готовился  к  настоящему  путешествию,  отрываясь  от  домашней  «базы»   на  много  дней,  поэтому  надлежало  проверить  надёжность  всех  систем  «машины»   особенно  тщательно.  Термин  «машина»   отец  употреблял,  разумеется,  не  в  смысле  «авто»,  а  в  значении  «сложный  механический  агрегат».  А  уж  он-то  хорошо  знал  всё  его  устройство,  до  тонкостей,  поскольку  сам  собирал  его  чуть  ли  не  по  винтику,  с  особым  пристрастием  и,  я  бы  даже  сказал,  с  любовью.  А  это  пылкое  «чувство»  к  «железному  другу»  он  вынес  ещё  из  времён  своей  ранней  юности.
         Так  что  для  его    всяческого  усовершенствования  он  не  жалел  ни  времени,  ни  денег.  На  слуцком  «колхозном»  рынке  в  базарные  дни  в  одному  ему  известных  местах  он  выискивал  и  находил  требующиеся  детали.   Конечно,  не  всегда  с   первого  раза.  Большинство  из  них,  как  я   уже   говорил,  имели  «трофейное»  (т. е.  германское)  происхождение,  но  попадались  и  шведские,  а  какая-то   одна   и  вовсе  бвла  «родом»  из   Великобритании. А  ведь  нужно,  чтобы  все  эти  «дети  разных  народов»  соединились  в   одну  дружную  семью  и,  главное,  согласно  взаимодействовали  не  только  на  дорогах,  но   и   на  нашем  советском  бездорожье.  В  результате   неустанных  усилий  в  этом  направлении  и  дальнейшей  кропотливой  (  а  несвязано  ли  это  с  «кроплями  пота»?)  работы  в  конце  концов  ему  удавалось  невозможное  сделать  возможным,  и  все  эти  части  соединялись  в  одно  целое,   работающее   безупречно  и  гармонично.
        Особую  заботу  в  «ходовой  части»  составляли  колёса:   обода,  спицы,  «шины»  (покрышки)  и,  разумеется,  пневматические  (т.е.  надувные)  камеры.  Обода  отец  подбирал  полегче  и  поуже:  не  совсем  уж  узенькие  «гоночные»  и  не  обычные  «дорожные»,  а  так  называемые  «шоссейные»,  нечто среднее   между  первыми  и  вторыми.  Само  собой,  они  также  имели  «трофейное»   происхождение,  что  легко  определялось  по  их  высококачественному  хромириованию.
          Недостающие  или  сомнительные (искривившиеся,  например)  спицы  в  колёсах  отец  тщательным  подбором   заменял  исправными,  а  потом  ещё  долго  ворожил  над  спицами  уже  поставленными  в  колесо,  терпеливо  регулируя  их  натяжение,   по  много  раз  то  «подтягивая»   одни,  то  «отпуская»    другие.    В  результате  поставленное  на  втулку  горизонтально,  колесо  стояло  не  шелохнувшись  -  настолько  идеально  оно  было  отрегулировано  и  сбалансировано  по  всем  направлениям. 
       Много  хлопот  доставляли  надувные  камеры.  Во-первых,  они  часто  прокалывались  на  мощёных  булыжником  улицах,  во-вторых,  они  далеко    не  всегда  встречались  в  свободной   продаже.  Приходилось  ремонтировать  старые.  А  это  выливалось  в  целую  эпопею  самого  разного  рода  «операций».
        Сначала    определялось  место  прокола:  накачанную  камеру  частями  последовательно  притапливали  в  наполненном  водой  тазу  и   смотрели,   в  каком  именно  месте из  неё  выходят  пузыри  воздуха;  эти  места  точно  отмечали  «химическим»  («чернильным»)  карандашом.  Затем  готовился  «резиновый»  клей.  Для  его  приготовления  требовался  особо  чистый,  т. н. «авиационный»  бензин  и  натуральный  каучук,  полученный  из  сока  гевеи;  он  небольшими  гибкими  пластинками  светложёлтого  цвета  продавался  где-то  «из-под  полы»,  как,  впрочем,  и   «авиационный»  бензин.  Кусочки  каучука  растворяли  в  строго  определённой  пропорции  в  этом  бензине,  и  таким  образом   получали  необходимое  количество  «резинового»   клея.
         Заплаты  требуемого  размера  (обычно   кружочки  или  овалы  диаметром  4 – 5  см)  нарезали    из  листов  специальной  тонкой   и  эластичной  резины  светлого  цвета  (именно  она   хорошо  растворялась  клеем  и  обеспечивала  почное  и  надёжное  прилипание),  а  при  отсутствии  таковой  обходились  «нарезкой»  из  уже  непригодных  к  рем онту  старых  камер,  но  при  этом  надёжность  таких  заплат  заметно  снижалась,  поскольку  их  резина  была  уже  «вулканизирована  и,  следовательно,  жестче.
        Далее    тонкой   наждачной  бумагой  («шкуркой»)  зачищались  место  прокоа  на  камере  и  соответствующая  заплатка,  на  них  наносился  тонкий  слой  «резинового»  клея,   после  чего  они  на  определённое  время  плотно  прижимались  один  к  другому.  Редко  когда  такая  заплатка  оказывалась  ненадёжной,  поэтому  некоторые  особо  «заслуженные»  камеры  могли  нести  на  себе  иногда  до  десятка  таких  заплат.
           Но  в  готовящеяся   дальнее  велопутешествие  Наум  Маглыш  брал  с  собой  ещё  и  пару  совершенно  новых  камер,  а  к  ним,  конечно,  запас  «латок»,  «шкурки»  и  клея.  А  ещё  хороший  ручной  насос,  набор  ключей  всех  необходимых  размеров,  запасные  подшипники  в  смазке  и  т.н.  «маслёнку».
          Я  не  сказал  ещё  про  седло,  а  оно  заслуживает  по  крайней  мере  отдельного   абзаца.  Кажется,    как  раз   именно  оно  имело  английское  происхождение.  Ни  на  одном  другом  велосипеде,  сколько  их  не  пришлось  потом  мне  видеть,  я  не  встречал  дае  близко  подобного  этому,  отцовскому.  Первое,  что  сразу  бросалось  в  глаза:  его  кожаное  покрытие  тёмно-коричневого  цвета   блестело,  как  отполированное,   и  становилось  понятно,  что  на  нём  поелозила  в  своё   времия  не  одна  задница.  Седло  это  отличалось  также  необычайно  изящной  формой:  не  такое  черезчур  узкое,  как  на  гоночных  велосипедах,  но  и  не  аляповато-широкое,  как  на  серийных  «дорожных»  советских.  Пружины  под  кожаным  покрытием  с  трудом  поддавались  нажатию  ладони,  но  очень  тактично  отзывались  на  давление  задницы,  лишь  слегка  и  довольно  мягко  подкидывая  её  на  самых  чувствительных  ухабах.  Словом,  не  седло,  а  просто  мечта!  Отец  особенно  ценил  его,  можно  сказать,  холил  и  лелеял.
          Последнее,  что  надо  сказать  об  этом  седле:  по  высоте  он  ставилось  так,  чтобы  при  езде  нога  на  педали  в  её  нижнем  положении  занимала  практически  полностью  вытянутое  положение.  При  этом  высота  руля,  соответственно,  регулировалась  таким  образом,  чтобы   вес   ездока  равномерно  распределялся  на  все  три  опоры  -  седло,  педали,  руль    и  чтобы  руки  находились  в  полурасслабленном  состоянии  и  чрезмерно    не  перенапрягались.  Естественно,  всё  делалось  под  вес  и  рос  отца,  но  даже  и  тогда,  когда  на  «машину»  садился  кто-либо  иной,  сразу  чувствовалось,  что  она  отрегулирована  и  отлажена  как  надо.
         На  отцовском  велосипеде  имелось  всё  необходимое  для   лёгкой,  быстрой  и  безопасной  езды  и  при  этом  ничего  лишнего:  ни  динамомашинки,  ни  фары,  ни  даже  простейшего  звонка  на  руле.  Но  это  в  обычной  жизни.   Когда  же  он  собрался  в  дальнюю  дорогу,  пришлось  оснастить  своего  «железного   коня»  не  только  всем  перечисленным,  но  ещё  «спидометром»,  который  бы  показывал  развиваемую  на  ходу  скорость  и  преодолённые  километры  пути.   В  дальнем  путешествии  по  предлежащим  незнакомым  дорогам  всё  это  отнюдь  не  представлялось  излишним.
        Вопросу  проипитания  в  этой  поездке  придавалось  гораздо  меньше  внимания,  чем  техническому  её  обеспечению:  неприхотливый  в  еде,  отец,  видимо,  целиком  полагался  на  предприятия  советского  общепита,  который  хотя  и  не   мог  похвастать  какими-то  особыми  изысками  в  своём  меню,  но  зато  имел  по  всей  стране  довольно  разветвлённую  сеть  всевозможных  своих  «точек» -  столовых,  чайных,  пельменных,  чебуречных,  пирожковых  и  т. п.,  и  это  без  учёта  всяких  более  экзотических  их  разновидностей  по  так  называемым  национальным  окраинам.  Надо  еще  отдать  должное   этим  общепитовским  предпрятиям  в  их  ценовой   доступности;   иногда   низкие  цены  в  них  просто  поражали:  полноценный  обед  из  3 – 5  блюд  мог  обойтись  в  каких-нибудь  50 – 70  копеек.  Разумеется,  качество  такой  пищи  не  всегда  радовало,  но  зато  её  повсеместная  доступность  напрочь  снимала  проблему  голода.  Так  что  в  дорогу  с  собой  Наум  Маглыш  не  брал  абсолютно  никаких  продуктовых  припасов  за  исключением  пластмассовой  фляжки  с  кипячёной  водой.
         Зато  чрезвычайно  серьёзное  внимание  уделялось  разработке  маршрута  и  всем  связанным  с  этим  конкретным деталям  и  всческим «мелочам»:  классу  той  или  иной   дороги,  характеру  её  покрытия  (бетон,  асфальт,  булыжник,  гравий),  протяжённость.  Особую  и  немалую  заботу  составляли,  как  я  уже  упоминал,  расписания  поездов  -  дальних,  средних  и  пригородных  -  с  названиями  всех  остановочных  пунктов,  временем  стоянки   и т. п.
              Если  с  поездами  всё  получалось  сравнительно  легко  и  просто:  такая  информация  носила  централизованный  характер,   и  получить  её  не  представляло  никакой  сложности  на  любой  железнодорожной  станции  Союза,  то  с  расписанием  движения  автобусов  за   пределами  БССР  дело  обстояло  намного  более  сложно   и  трудоёмко:  приходилось  куда-то  звонить,  уточнять,  перепроверять,  а  то  даже  отправляться  для  наведения  справок  в  городскую  библиотеку  или  в  библиотеку   гарнизонного  Дома  офицеров  (в  Слуцке  в  советские  времена  постоянно базировалась  целая  танковая  дивизия).
        Все  добытые  сведения   отец  тщательно  фиксировал,  и  подобными  данными  он  исписал  не  один  блокнот.  После  всех  проверок  и  уточнений   составил  окончательную  запись,  что-то  вроде  сухопутной  «лоции»,  в  которой  намечались   все  детали  поездки:  где  на  что  садится  (поезд,  автобус,  «попутка»,  велосипед);  сколько    времени  и  докуда  едет;  где,  когда  и  на  какой  вид  транспорта  пересаживается  и  т.д.    Намечались  также  (если  дело  касалось  передвижения  на  велосипеде)  места  и  время  кратковременных  остановок,  днёвок  и  ночлега,  пунктов  питания.   Иногда  упоминались  турбазы,  дома  колхозников  (это  самый  дешёвый  вид  советских  «гостиниц»)  и  совсем  уж  в  крайних  случаях  какая-нибудь  «настоящая»  гостиница:  на  этих  расходах  приходилось  экономить.
       Самым  подробным  и  доскональным  образом  разрабатывалась  и  прорабатывалась  «экскурсионная  программа»:  где  что  посмотреть,  касалось  ли  это  краеведческих  или  иных  музеев,  каких-то  местных  достопримечательностей  или  памятных  самому  Науму  Маглышу  мест,  связанных   с  боевыми  эпизодами   или  какими-то  другими  событиями  из   тех,  теперь  уже  почти  шестидесятилетней   давности,  военных  лет.  Ко  всему  этому  отец  относился  не  просто  очень  добросовестно,  как  ко  всякой  другой  выполняемой  им  работе,  но,  я  бы  сказал,  с  неким  пиететом  -  как  к  особой  взятой  на  себя  ответственной  и  вместе  с  тем  почётной  миссии.  Это   подтверждается  значительным  количеством  оставшихся  после  неё  именно  таких  вот  письменных   «свидетельств».    
        Из этого своего «паломничества»  вернулся он со смешанным чувством удовлетворения и разочарования: с одной стороны, он исполнил данный когда-то себе обет (а может быть, даже и клятву, данную кому-то, кто уже ничего и никогда не мог исполнить сам), с другой же - отчаянно остро ощутил и окончательно убедился , что возможно вернуться только в какое-то место пространства, и совершенно невозможно вернуться в то или иное время, особенно когда прошло столько десятилетий, сменилось столько поколений, и столько раз перепахана та земля, и не только мирным плугом землепашца...
           Да  и  с  «пространством»  не  всё  так  просто.   Ему не удалось отыскать в    местах,   которые  он  посетил  через  полстолетие,  даже отдалённых намёков на следы тех событий, которые навсегда врезались в его индивидуальную память. Ни окопов, ни блиндажей, ни воронок от взрывов, ни даже братских могил. Как будто не было тысяч и тысяч загубленных  человеческих жизней, ни крови  их, ни боли, ни страданий, ни слёз...   А где же "вечная память", которую  им обещали  воздать  и   которою клялись живые мёртвым? Новое Отечество позаботилось о том, чтобы поскорее забыть всё это, потому что  уже  пришло  время  славить новых героев, обагривших себя в крови соотечественников  и  в  кровавой купели  Гражданской  войны  крестивших страну в свою новую веру. 
           К  обещаниям  о  «вечной  памяти»  героям,  а  тем  более  жертвам  каких-то  исторических  событий  нужно,  конечно,  всегда  относиться  с  должным  уважением,  но  ни  в  коем  случае  не  следует  их  абсолютизировать,  поскольку  в  подлунном  мире  ничего  «вечного»  не  бывает.  Историческая  память   благотворна  только  условно.  Но  не  менее  благотворно  и  историческое  забвение:  уже  хотя  бы  потому,  что  чрезмерно  пререгруженная  прошлым  память  парализует  волю  к  действию  в  настоящем.  Как  бы  там  ни  было,  но     ведь  общее  число  всех  мертвых  во  много  раз  превышает  число  живущих  ныне:   так  что  «вечная  память»  обо  всех  ушедших  -  это  явно  непомерная  ноша  не  только  для  отдельно  взятого  человека,  но  даже  для   человечества  в  целом.    С  этим  надо  примириться.  А  помнить  тех,  кого  мы  любили,  мы  и  так  обречены  на  это,  без  всяких  клятв.
          Как  раз  пару  дней  назад  мир  отметил  100-летие  окончания  Первой  мировой.  В  Париже  -  в   память  о  том,  что  именно  в  этой  стране,  недалеко  от  Версаля,  в  Компьенском  лесу  страны  победительницы  (увы,  без  представителей  России)  подписали  предварительное  соглашение  о  перемирии,  предшествовавшее   заклчению  «полноценного»  мирного  (Версальского)  договора.  В  настоящее   время  Россия  постепенно  выходит  из  исторической  спячки  и  начинает  возвращать  моральный  долг  героям  той  войны:   в  Интернете  даже  открыт  специальный  портал,  посвящённый  этой  тематике.  Вот  уж  поистине:  лучше  поздно,   чем  никогда.  И  всё-таки  дотошные  британцы  сказали  ещё  лучше,   закончив  эту  лаконичную  сентенцию  по-своему:  but  better  never  late… \КОНЕЦ  «сплошного  текста»  Книги  первой\

                ДОПОЛНЕНИЯ   \к  Книге  первой\
             Итак,   я  закончил  свою  немудрёную    «повесть»  об   отце.  Мне  кажется,     что  основные   этапы  его  непростой  и  во  многом  типичной  для  эпохи  судьбы  получили  в  ней  некоторое  освещение.  Во  всяком   случае  те,   что  напрямую  свзанысвязаны   с  хронологией  важнейших  исторических   событий.  Иное  дело  -  личность  главного  персонажа:  раскрыть  её  более  или  менее  полно  не  всегда  удаётся  и  настоящему  писателю  -   куда  уж   мне!  И  хотя  такая   задача  мне  не  по  плечу,  я  всё  же  считаю  ещё   нужным  отдельно  сказать  о    некоторых   отдельных  соображениях  самого  Наума  Маглыша  по  поводу  отдельных  жизненных  явлений,  а  также  о  нём   или  суждениях,   как-то  с  ним   связанных  и   характеризирующих   героя  моего  повествования.   Рассчитываю,   что  это  дополнит  представление  о   нём.

Дополнение  1.     ОБРАЗОВАНИЕ    -     ВЫСШЕЕ\
          В  качестве  «преамбулы»  к  дальнейшему  содержанию  этого   дополнения   хочу  сделать  два  предварительных  замечания.  Когда  и  где  бы  ни  заходил  разговор  о  необходимости  высшего  образования,   Наум  Маглыш  всегда  выступал  решительным оппонентом  этого  «тезиса»,  особенно  в  том  случае,  если  пытались  обосновывать  чуть  ли  не   обязательность  получения  высшего  образования  детьми  уже  «образованных»  родителей.
        Он,  напротив,  полагал,  что  в  высшем  образовании  по-настоящему  нуждаются  только  те,  кто  достаточно  и  действительно  к  этому  подготовлен,  кто  от  его  отсутствия  «задыхается»,  как  от  недостатка  воздуха.  Видимо,  в  нем  говорили  собственный   жизненный  опыт  и  некоторая  «ревность»  по  отношению  к  тем,  кто  не  встречал  на пути   к  высшему  образованию  сколько-нибудь  серьёзных  препятствий,  сколько  встретил  их  в  своё  время  он  сам.    Наум  Маглыш  утверждал,  что  непреходящая  познавательная  установка   -  это  не  только  первейшая  и  необходимейшая  мотивация  для  получения  высшего  образования,  но  нечто   гораздо  большее,  а  именно  важнейшая  черта  личности,    в  отсутствие  которой  становятся  тщетны  любые  попытки  сделать  человека  «образованным».


        \Ego  -  об образовании  -   другой   шрифт\  Сейчас,  в  современной  России,   когда  в  стране,  ставшей  вдвое  меньшей  по  населению  и  во  много  раз   экономически  слабее  прежнего  СССР,   только  одних  «академиков»  РАН,  не  считая  несметное  число  членов  других  самозваных  «академий»,  развелось  в  полтора-два  раза  больше,  чем  общее  число  действительных  членов  и  член-корреспондентов   той,  настоящей,  Академии  наук  СССР.  Сейчас,  сейчас,  когда  чуть  ли  не  каждый  пятый-десятый  может  помахать  у  вас  перед  носом  удостоверением   доктора  наук  и  дипломом  профессора,  и,  уж  точно,  каждый  третий   не  стесняется  бахвалиться  тем,  что  у  него  «два  высших  образования,  мне  всякий  раз  приходят  на  память   слова  из  книжки  двух  старых  петербуржцев:  «Сейчас  у  нас  очень  много  людей  с  высшим  образованием,  но  очень  мало   -  с   хорошимнастоящим  средним  образованием» .  Под  последним  они  понимали  образование  наподобие  того,  какое  давали  дореволюционная  классическая  гимназия  или  реальное  училище.

            \Ego\           Проработав  преподавателем  в  высшей  школе  более  сорока  лет,  я  убедился  в  том,  что  система  высшего  образования  в  современной  России  катастрофически  деградирует.  Это:  это  заметно  как  «на  входе»  - по  всё  ухудшающемуся  качеству  численно  растущего  контингента  абитуриентов,  так  и  «на  выходе»  -  по  примитивности  уровня  сознания  и,    по  интеллектуальной  убогости,  по   нищенскому  уровню  общекультурной  осведомлённости   большинства  т.н.  бакалавров  и  «специалистов». 
      Об  уровне  их  профессиональных   знаний  и  навыков  мне  судить  трудно.  Но  по  общему  впечатлению  от  такокотакого  человека лишьЛишь можно  до  некоторой  степени  судить  даже  и  об  этом.  Лишь  изредка  попадаются  индивидуальности,  вызывающие  безусловное  восхищение,  в  головах  которых  высшее  образование  действительно  произвело  вполне  определяемую  работу  и  оставило  по   себе  ощутимый  результат...  А  может   быть,  это  и  нормально,  что  таковых  немного   и  что  много  их  быть  не  может  и  не  должно.  Но  при  желаниии  в  любой  среде  можно  отыскать  человека,  резко  отличающегося  своей  эрудицией  от  обшего  среднего  уровня  окружающих   его  людей.  \вставить  «иллюстрацию»  о  первокурснице,  сразившей  меня  ответом  об  Октавиане  Августе !  Этот  эпизод  оказался  очень  поучительным  ,  как  я  предполагал,  не  только  для  моих  студентов,  но  в  ещё  большей  степени  для  меня  самого,  так  как  предостерёг  меня  на  будущее  от  слишком  большой  самоуверенности\!\
      \Вставить          Когда  русские  образованные  люди  1820-х  годов  взирали  на  пришедшую  после   них   «смену»,   на  людей  1840-х,  скажем,  т. е. люди  из  поколения  Пушкина  на  людей  поколения  Белинского,  они  поражались  их  дремучему  невежеству   и  неотёсанности:  древних  языков  не  знают  напрочь,  даже  по-французски  только  с  пятого  на  десятое,  не  говоря  уж   о  немецком  и  тем  более  об  английском;  ни  музыки,  ни  танцев,  ни  фехтования,  ни  верховой  езды,  ни  правил  хорошего  тона -  ничего  не  знают  и  не  умеют.  Да  и  откуда  бы  всему  этому  взяться:  после  церковно-приходской  школы  у  них   только  духовная  семинария,  в  лучшем    случае   курс  в  Московском  или  Казанском  университете  и,  как  правило,  неполный,  а  затем  почти  обязательное  исключение    и  потом  уж  «просветительская  работа»,  забота  о  благе  народном,  журналы,  газеты  и  прочее…
            Ещё  более  удручающую  картину  (даже  по  сравнению  со  своими  непосредственными  предшественниками)  являли  собой  т.н.  «шестидесятники»   -  все  эти  «нигилисты»-ниспровергатели,  выдумавшие    «народ»,  которому  надо  служить,  поклоняться  и  у  которогоикоторого  следует  учиться.  По   непреложным  законом  науки,  если  образование  слишком  быстро  идёт  вширь,  оно  не  может  не  истончаться.  Да  и  в  самом  деле,  многому  ли  могут  научить  эти  вчерашние  дети  дьячков,  писарей  да  лекарей,  если  они  и  сами,  как  говорится,  ни  уха  ни  рыла.  А  ведь  именно  они  стали  теперь  (в  1860 – 70-е)  главными  учителями  народа.  Тут,  правда,  приспела  реформа  образования,  его  демократизация,    автономия  университетов  и  прочие  новшества,  которые  несколько  выправили  общее  положение  дел.  Но  этот  «тренд»  былоказался  недолгим.
      После  революционных  потрясений  и  гражданской  смуты  первых  двух  десятилетий  20  века,  в  результате  террора  и  многомиллионной   эмиграции  почти  всего    образованного  слоя  прежнего  русского  общества  страна  оказаласьокчутилась  на  самом  краю  перед   культурной  катастрофы.катастрофой.  Новые   правители  не  могли  не  видеть  и  не  осознавать  этого.  Спешно  началось  воссоздание  образования,  науки,  культуры.  Но  как?  Если  прежде  на  то,  чтобы  получить  образованного  специалиста,  уходило   минимум  15 – 17  лет  (4  года  -  начальная  школа,  8 лет – гимназия,  4 - 5  - высшее  учебное  заведение,  и  далее  -  годы  адъюнктуры  и  подготовки  к   профессорскому  званию),  то  теперь  «ковали  кадры»  (ведь  «кадры  решают  всё!»)  ускоренным  революционным  методом:  начальное  образование  -  3-4  года,  рабфак  -  2  года,  «высшее»  учебное   заведение -  3-4  года,  «институт  красной  профессуры»  -  ещё  2-3  года.  Всё:  кадры  высшей  квалификации  готовы!  Как  говорится,  почувствуйте  разницу:  если  раньше  подготовка  профессора  занимала    по  меньшей  мере  20  лет,  то  теперь  умудрялись  (тяп-ляп!)   делать  это  за  10 – 12.  Возможно  ли такое  без  ущерба  для  качества   и    всего   дальнейшего  воспроизводства  образования,  судите  сами. Само  собой  разумеется,  что  качество  таких  новых  «профессоров»  не  могло  не  продолжиться  в  их  воспитанниках.    По-видимому,  следы  этого  влияния  «красной  профессуры»  будут  ещё   долго  давать  о  себе  знать.

        \Ego\         Когда  я  в  1973  году  пришёл  работать  в  ЛИИЖТ,  вскоре  я  «влип»  здесь  в  одну  историю  (подобного  рода  «происшествия»  случаются  со  мной  почти  на  каждом  новом  месте  моего  трудоустройства  («трудоприменения»):»).
 \:  ректор  Варуха,   1967   год  плюс  Папа Римский  Павел-Иоанн;      проректор  Немец  Георгий  Павлович  -  1967 – 1969).\. 
           Придя  как-то  раз  в  назначенную  мне  по  расписанию  аудиторию,  я   обнаружил,  что  она  ещё  занята:  некто  стоящий  за  кафедрой  продолжал  вещать  своим  слушателям  некие какие-то истины,  в  содержание  которых  я  не  считал  нужным  входить,  но  при этом  обратил  внимание  на   весьма  своеобразную  внешность  и  не  менее  оригинальную  манеру  «педагогического»  поведения  этого  «трибуна».  Был  он  коренаст,  бритоголов,  не  слишком  чтоб  чисто  выбрит  по  толстым  щекам,  довольно  неряшливо  одет  и  в  общем  походил  скорее  на  привокзального  носильщика,  почему  его  нахождение  за  кафедрой  казалось  мне  несколько  неожиданным  и  даже  странным.
        При  этом  вёл  себя  он  очень  и  даже,  пожалуй,  слишком  непринужденно:  в  краткие  перерывы   между  фразами  ловко  забрасывал    себе  в  рот  жареные  семечки  подсолнуха  и  так  же  виртуозно  сплевывал  себе  в  другую  ладонь  непрерывно  образующуюся  шелуху,  которую  тут  же  аккуратно  складывал  в  желобок  на  верхней  поверхности  кафедры,  вообще-то  предназначенный  для  мела  и  других  преподавательских  принадлежностей.   Выждав  некоторое  время,  я  напомнил,  что  аудитория  уже  «принадлежит»  мне  и  что  за  дверью  её  освобождения  дожидаются  мои  студенты.  В  «ответ»  на  это  он  почему-то  решил  «представиться»   и  заявил,  что  вообще-то  он  профессор  кафедры  Истории  КПСС,  и  назвал  свою  фамилию,  которая,  помню,  звучала    «классически»  по-татарски  -  что-то  вроде    «Х…уллин».  Я  в  свою  очередь  напомнил  «уважаемому  профессору» ,  чтобы  он не  забыл    забрать  с  кафедры  принадлежащие  ему  «вещи»:  не  мог  же  я  в  самом  деле  вести  своё  занятие,  стоя  за  покрытой  подсолнечной    шелухою  кафедрой.
       
       Надо  было  видеть,  как  профессор  сгребает  её  себе  в  пригоршню  перед  лицом  не  спешащих  уходить  слушателей.  Не  знаю,  будет  ли  к  его  чести  то  обстоятельство,  что  никаких  неприятных  последствий  сие  происшествие  не  имело,  во  всяком  случае   для  меня.  Хотя   по  сравнению  с  ним,  по  крайней  мере  60-летним,  я  тогда был  совсем  молодым  человеком,  к  тому  же  совершенно  «нестатусным».    Помню,  меня  тогда  эта  встреча  с  проф.  Х…уллиным  просто  шокировала.  Я  готов  был  уже  подумать   об  этом  институте  Бог  весть  что.
        Однако  со  временем  это  неприятное  впечатление  несколько  подзабылось,  и  я  стал  всё  больше  узнавать  о  славной  истории  ЛИИЖТа.   При  этом,  истины  ради,  надо  заметить,  что   этот  институт     славился  и  своими  более  чем  настоящими,   «потомственными»  профессорами,  среди  фамилий  которых   можно  увидеть  и  весьма  именитые:   Эйлер, Алексеенко, Гаккель,    Яблонский,  Красковский  и  др.  Это  к  тому,  что  не   Х…уллиным  единым  жив  был  ЛИИЖТ.
        Свои  довольно  сумбурно  изложенные  соображения  о  высшем  образовании  закончу  тем,  с  чего  и  начал:  по  моему  мнению,  оно  не  обязательно  для  всех,  кое-кому    оно  не  по  плечу,  а  некоторым  лицам  даже  противопоказано.  Недавно  разговаривал  с  одним  родственником,  взрослый  сын  которого  почти  «убедил»  своего  родителя,  что,  мол,  высшее  образование  не  даёт  современному  молодому  человеку  никаких  серьёзных  преимуществ  в  плане  материального  обеспечения,   а  что  касается  информационной  осведомлённости  и  обеспеченности,  то  она    при  наличии  Интернета,  дескать,  для  всех  одинаково  доступна.   Для  меня,  например,  совершенно  очевиден  тот  факт,  что  «дитя»  пытается  таким  образом  замаскировать  свою  неспособность  к  каким-либо  сверхусилиям  вообще  и  даже  просто  к  доступу  в  вуз.  Его  родитель,  имеющий  сам  не   только  учёные  степени  и  звания,  но  также  и  вполне  осязаемые  научные  достижения,  ждал,  чем  я  смогу  парировать  рассуждения  его  «умного»  отпрыска.  Я  не  нашёл  сказать  ничего  умнее,  как:  «Но  ты-то  сам  не  станешь  возражать,  что  человеку  с  высшим  образованием  просто  намного  интереснее  жить!»  Он  удивился  простоте  моего  суждения,   дальше  возражать  против  моего   довода  не  стал  и  обещал   довести  мою  «мысль»  до  сведения  своего  сына. \конец   другого  шрифта\.               
          Поскольку   полноправным  дипломированным  преподавателем  Наум   Маглыш  стал  именно  здесь,только  в  Жиличах,  уже  перешагнув  своё  40-летие,  уместно  вернуться  к  теме  его  высшего   образования  и  дополнить  её  некоторыми     подробностями.  Разве  не  удивителен  тот  факт,  что  в  получении  высшего  образования  ему  никто  не  препятствовал  и  ни  в  чём  его  не  ограничивал,  хотя  он  только  что  вернулся  из  заключения,  на  которое  был  осуждён  (хоть  и  неправосудно)    по  политическим  статьям  карательной  «тройкой»..  Таков  был  тот  тоталитарный  и  репрессивный  режим:  в  чем-то   совершенно  бесчеловечен,  а  в  чём-то  другом   -   совершенно   даже  наоборот.  Такой  вот парадокс,  и  его  не  могут  не  замечать  все  те,  кто  жил  в  ту  эпоху.«осуждён»  (хоть  и  неправосудно)    по  политическим  статьям  карательной  «тройкой».
     Второе,  что  меня  всегда  не  переставало  удивлять.  Он  учился  отнюдь  не  в  самом  перворазрядном  вузе  -  всего  лишь  какой-то  педагогический  институт  да  ещё  и  заочная  форма  обучения,  но  качество  его  образования  (степени  «образованности»)  неизменно  оказывалось  выше,  чем  у  тех,  кто  имел  возможность  учиться    и  в  более  именитых  учебных  заведениях.  Этому  может  быть  только  два  объяснения:  уровень  профессорско-преподавательского  состава  и  личностные  качества  самого  обучаемого,  видимо  и  тот  и  другие  выгодно  отличались  от  некоего  «среднего»  по  стране  уровня…


Дополнение 2.  ОТЛИЧНИК  - ЭТО  НЕ  ОБЯЗАТЕЛЬНО ВЕЗУНЧИК 
         Его  главное   отличие  от  большинства  других  состоит  прежде  всего   в  том,  что  таких,  как  он,  никогда  не  бывает  много,    и  поэтому  он  неизбежно  выделяется  на  общем  фоне,    отличается   от   него.  В  этом  смысле  отец  неизменно  был  «отличником».  И  всё-таки,  пожалуй,  заслуживает  внимания    то,  что  Наум  Маглыш  по  окончании  заочного  института  получил  диплом  «с  отличием»  (тогда  он  был  обычного  синего  цвета,  а  не  «красный»,  как   в    послевоенные   годы).  Стоит  заглянуть  и  в  Приложение  к  диплому  -  это  выписка  из  зачётной  ведомости.  Здесь  среди  24  позиций  оценка  «посредственно»  -  всего  лишь  по  пяти:   это  уже  упоминавшиеся  химия  и  физика,  о  которых  до  института  Наум  не  имел  достаточного  представления,  плюс  геология  историческая  да  ещё  политическая  экономия  и  ленинизм;  по 10-ти  позициям  оценка  «хорошо»,  по  9-ти  -  «отлично».     Эти  результаты  в  некотором  роде  показательны  и  многое  говорят  о  складе  ума  человека.
         \Ego\  Мне  трудно  удержаться  от  того,  чтобы    не   сравнить   эти  «показатели»  с  оценками  из  собственного  диплома,  полученного  мною  по  окончании  Восточного  факультета  Ленинградского  университета.  Мой  диплом  обычный,  без  отличия,  а  примечательно  в  нём  то,  что  оценки  по  т. н.  «идеологическим»  дисциплинам  разительно  отличаются  от  оценок  по  другим  предметам   низкими   баллами:  история  КПСС,  ч. 1  -  «хорошо»,  ч. 2 – «хорошо»,  на  государственном  экзамене  перед  комиссией  приснопамятный  доцент  Шнейвас  Степан  Григорьевич  (!!!)  влепил  мне,  вступившему  с  ним  в  дискуссию,  и  здесь,  «удовлетворительно»,    тем  самым  опустив  перед  моим  носом  полосатый  шлагбаум,  преграждающий  мне  путь  в  целевую  аспирантуру  ЛО  ИЭ  Академии  наук  СССР   без  экзаменов  и  вообще;  спасибо  этому  доброму  человеку. 
        Продолжу  об оценках:  политическая  экономия,  ч. 1 (капитализма) – «удовлетворительно»,  политическая  экономия,  ч.  (социализма) – «удовлетворительно»,  диалектический  материализм  - «хорошо»,  исторический  материализм  - «удовлетворительно»,  основы  научного  коммунизма  -  «отлично»,  история  философии  (блестящий  лектор  профессор  Новиков !) -  «отлично»
      Вообще  же  из  36  упоминаемых  в  дипломе  позиций  больше  ни  по  каким   другим дисциплинам  оценок  «удовлетворительно»  больше  нет:  по  7  -  «хорошо»,  по  17  -  «зачёт»,   по  11  -  «отлично»,  дипломная  работа  «Грамматические  категории  глагола  в  языках   группы  бамана – манинка  кан»  защищена  с  оценкой  «отлично».  Госэкзамен  по  английскому  языку  сдан  на  «отлично».  Так  что  семейную  традицию,  можно  сказать,  я  сохранил  если  не  по  форме  (средне-старший  брат  Анатолий  закончил  в  1953  году  гидротехнический  факультет  Белорусского  политехнического  института     им.  И.В. Сталина  также  «с  отличием»),  то  по  существу:  выделяться  в  политическом  начетничестве,  в  конъюнктурной  демагогии,  в  попугайском  повторении   каких-то  бессодержательных  общих  мест   -  это  ниже  нашего  достоинства.
        В  этом  отношении  мы  оказались  очень  схожи  -  «отец  мой  да  я»:  то,  что  не  являлось  наукой  в  подлинном  смысле  слова,  никак  не   хотело  входить  в  наши,  по-видимому,  одинаково  устроенные  головы.  И  только  превозмогая  себя,  не  столько  желая  быть,  сколько  хотя  бы  казаться  лояльными  к  существующему  режиму  членом  общества,  мы  понуждали  себя  - нет,  не  к  усвоению -  только  к  заучиванию  набора  всяческих  догматических  абракадабр.  Мы   -  хотя  и  в  разное  время  и  при  несхожих  обстоятельствах -  оба  жили  в  некоторой  постоянной  негласной  оппозиции  к  тем,  кто  восторгался  существующей  властью,  как  бы  во  внутренней  эмиграции,  что,  впрочем,  не  было  равнозначно  так  называемому  «кукишу  в  кармане»  диссидентов-шестидесятников.  На  этот  счёт  о  себе  я  как-нибудь  выскажусь  в  другом  месте.

               
 Дополнение  3.    О   ЗДОРОВЬЕ,  ДОЛГОЛЕТИИ  И  БЕССМЕРТИИ 
       Очень  уж  крепким  здоровьем  отец  не  мог  бы  похвастать.  Телосложения  он  был  весьма  среднего:  невысок  ростом,  мощным  торсом  тоже  не  отличался,  а    скорее  даже  щупл,  чем  широк  в  кости.  Условия  раннего  детства  и  отрочества  также  не  располагали  к  особой  корпулентности  его  фигуры  и  болшому  физическому  здоровью.   Но  зато  они  же  способствовали  воспитанию    определённой  выносливости  и  неприхотливости  в  быту.
        Шестилетний  опыт  обращения  с  оружием  также  не  пршёл  бесследно:   выживать  в  условиях  военных  действий,  не   заботясь  о  собственном  здоровье,  просто  невозможно.  Последовавшие  за  военным  лихолетьем  долгие  годы  разрухи  и  скудости  во  всём  тоже  определённым  образом   «дисциплинировали»  плоть  и  служили  средством  её  закалки.  Потом  концлагеря,  которые  после  всего  перенесённого  прежде  отец  -  причём  без  всякой  иронии  -  имел  основания  называть  «настоящим  санаторием»…
     В    немецко-фашистской  оккупации,  понятное  дело,  никто  не  жировал,  а  только  бы  сохранить  живую  душу  в  голодном  и  хилом  теле.  Послевоенное  время,  насколько  я  помню,  сопровождалось  такими  неотступными  понятиями,  как  «хинин»,  «кальцекс»,  «стрептоцид»  и  «пенницилин»,    отндь  не  свидетельствующими  о  железном  здоровье.
       Да  и  о  том  не  надо  забывать,  что  ещё  в  раннем  детстве  отец  перенёс  т. н. «желтуху»,  не  считая  других  обычных  хворей,   в  молодости  - жесточайшую  «испанку»,   а  к  28-ми  годам  уже  был  лыс  как  колено,  что  в  совокупности  вряд  ли  способствовало  его  здоровью.  А  сразу  после  войны почти  все  поголовно   болели  малярией,  не  миновала  она  и  отца.   На   протяжении  всей  известной  мне  жизни  его  сопровождали  постоянные  простуды,  насморки,    катары  горла  (по-современному,  ОРЗ)   и  повторяющиеся  время  от  времени  радикулиты.  Короче  говоря,  едва  ли  состояние  его  здоровья  можно  было  бы  назвать  идеальным,  в  лучшем  случае  -  условно  удовлетворительным.
        И  тем  не  менее  он  дожил  до  такого  возраста,  когда  уже  сама  собой  является   мысль  о  неотвратимо  надвинувшемся  долгожительстве.   Не  зря  же  говорят,  что  скрипучее  дерево  долго  стоит.   Так  и  у  отца   выходило,  ничто  его  не  могло  сломить:  ни  детские  болезни,  ни  тяжёлая  контузия  на  войне,  ни  общая  скудость  «свободной»  жизни,  ни  лагерные  условия  неволи…  И    большая  правда  есть  в  словах:  всё,  что  не  убивает,  делает  нас  только  крепче.  Она  подтверждается  не   только  долгой  жизнью  Наума  Маглыша,  но  и  многими  другими  примерами  биографий  людей  того  поколения.
        У  некоторых  философов  (обычно  у  крупных  и  серьёзных)  встречается  такая  основополагающая  категория,  как  «воля  к  жизни».  Не  вдаваясь  в  определение   её  сущности,  хочу  сказать,  что  люди  очень  отличаются  (даже  «на  глаз»)  друг  от  друга  в  зависимости  от  того,   в  какой  степени  они  наделены  (или,  напротив,  не  наделены)   этой  самой  волей.  И  соответственно   мере  обладания  ею  они  показывают  большую  или  меньшую  способность  преодолевать  протяжённые  жизненные  «дистанции».   Если  держаться  этой     «теории»,  то  волей  к  жизни  природа   наделила   отца  в  очень   высокой  степени.
        Мне  кажется,  что  именно  ею  в  значительной  мере    предопределялся   и  возникший  у  него  интерес  к  проблеме  долголетия.  А  ещё  интерес  этот  подогревался  ставшей  тогда  модной  в  советской  периодической  печати  темой  о  долгожителях  в  различных  частях  Советского  Союза.  Выходило  так,  что  наряду  с  Абхазией,  где  наблюдалось  самое  значительное  число  людей  возрастом  в  100  лет  и  больше,  одной  из  таких  территорий  стала  считаться  и  Беларусь.  Видимо,  это  и  побудило  отца  включиться   в   соревнование  и  своим  личным  (правда,   негласным)  участием  в  нём  что-то  доказать  себе  и  миру…
          Нельзя  сказать,  что  он  стал  фанатиком  т. н.   «здорового  образа  жизни»,  но  некоторым  своим  собственным  правилам  он  следовал  неукоснительно.  Прежде  всего  -   это постоянная  физическая  активность:  ведение  домохозяйства  (дом,  надворные  постройки,  забор  и  пр.)  требует  постоянных  и  неукоснительных  забот,   ремонт,   покраска,   то  да  сё; уход  за  огородом  и  садом,  сбор  и  сохранение  урожая  -  тоже   доставляют   немало  хлопот   и  требуют  многих  движений…
         Особая  статья  -  велосипед,  его  верный  «железный  друг»:  едва  ли  выходил  хоть  один  день,    когда  бы  отец  на  него  не  садился  и  не  крутил  педали  по  меньшей  мере  в   течение  часа.  Сохранилась   фотография,  где  он  уже  в  возрасте  93  лет  не  только  «орлом»  восседает  на  движущемся  велосипеде,  но  при  этом  ещё  умудряется  на  ходу  гордо  взирать  прямо  в  объектив  в  сторону   фотографа   (видимо,  по  просьбе  последнего).  А  в  свои  лучшие  годы  он  мог  в  один  день  преодолеть  по  хорошему  шоссе  до  полутора  сотен  километров.  Рассказывал,  что  однажды  зафиксировал  на  своём  спидометре  скорость  42  км\час,  и  это  на  обычном  дорожном  велосипеде  -  таков  был  его  личный  рекорд.  Интересно  бы  сравнить  это  со  спортивными  достижениями  профессионалов,  использующих  специально  подготовленную  технику.
     Рацион  его  питания  не  отличался  большим  разнообразием,  а  изысками  ещё  меньше.  Зато  он  следил  за  его  постоянством:  ежедневно  потреблял  молочные  продукты,  главным  образом  -  кисломолочные:  творог,  сметана,  кефир  или  что-нибудь   в  этом  роде;  изредка  -  свежее  (по-белорусски  «сладкое»)  молоко  и  твердые  сыры.  Само  собою  разумеется,  сало  и  мясо  -  как  же  мужчине  без  них!  И  даже  нельзя  сказать,  что  очень  умеренно.  А  вот  фрукты   и  овощи  его  не  вдохновляли,  и  он  мог  съесть  их  какое-то  количество  только  после  маминого  напоминания,  а  чаще  -  просто  требования.   Исключение  составляла  разве  только  белокачанная  капуста:  квашеная  -  потому  что  уж  очень  она  хороша  к  «шкваркам»  и  даже  к  просто  солёному  салу,  а  свежая  -  потому  что  обладает  мягким  послабляющим  действием.
        В  смысле   других  его  пищевых  предпочтений  отмечалась  ещё  такая  особенность:  любил  хлеб  и  поедал  его  в  больших  количествах  -  чёрный,  белый,  серый,  т. н.  «ситный»,  «пеклеванный», «горчичный»,  «с  тмином», любой  и  всяческий.  В  этом  его  пристрастии  к  хлебу  сказывались,  видимо,  долгие  голодные  годы,  когда  именно  хлеб  бывал  главной,  а  иногда  единственной  заботой  и  целью  человека…  С  возрастом  я  и  за  собой  стал  замечать,  что  являюсь  ярко  выраженным  «хлебофагом»:  генетика  -  ничего   не  поделаешь!
       Надо  сказать,  что  в  отношении  своего  внимания  к  проблемам  долголетия  отец  во  много  шёл  впереди  своего  времени,  а  именно  -  лет  на  двадцать:  только  спустя  это  время  на  слуху  у  просвещённой  публики  появились  слова  «геронтология»,  «гериартрия»  и  им  подобные.  Не  знаю,  правда,  до  сих  пор,  много  ли  практических  достижений  в  этой  области,  которые  следовало  бы  целиком  отнести  на  счёт  этих  отраслей  медицины.   А  вот  достижения  отца  -  при  всей  простоте  его  «методов»  -    очевидны:  как  никак  а  ему  удалось  прожить  без  малого  96  лет.
      Нашли  своё  научное  подтверждение  и  некоторые  представления  Наума   Маглыша,   условно  говоря,  о  бессмертии.  Разумеется,  он,  человек  естественно-научного  склада  ума,  прекрасно  осознавал,  что   ни  о  каком  личном  бессмертии    отдельно  взятого  человека  не  может  быть  и  речи,  что  доказано  всей   биологической  эволюцией  не  только  вида  Homo  sapiens,  но  и  всех  других  видов.    Особенно  когда  такие  «успехи»  демонстрируют   онкологические  и  сердечно-сосудистые  патологии  человека.  В  то  же  время  существуют   и обнадёживающие    факты:   во-первых,  сроки   жизни  отдельных  видов   земной  фауны  исчислятся  не  одной  сотней  лет;    во-вторых,  раковым  патологиям  успешно  противостоят   или  хотя  бы  в  гораздо  меньшей  степени  подвержены  им   некоторые  разновидности    клеток,  например  половые.  Сейчас  уже  широко  используются  для  лечения  различных  патологий  т. н.  «стволовые»  (т.е.  взятые  из  эмбрионов)  клетки.    Всё  это  внушает  надежду,  что  со  временем  такие  и  подобные  открытия  можно  поставить  на  службу  практической   медицине  и  тем  самым  существенно,  на  десятки  лет,  продлить  привычные  нам  сегодня  сроки   человеческой  жизни.
        Что  же  касается  жизни  и  бессмертия  отдельно  взятого  человека,  его  уникальной  индивидуальности  во  всём   содержательном   богатстве  личности,  то  и  здесь,  считал  отец,  не    так  уж  всё   безнадёжно.  Более  того,  продолжал  он  свою  мысль,  такое  бессмертие,  даже  объективно  неизбежно.  Правда,  в   неопределённо  отдалённом  будущем.  Ведь  природа,  играя  с  генетическим  материалом  в  какие-то,  только  ей  одной  ведомые,  игры  и  комбинируя  его  так  и  сяк,  когда-нибудь   совершенно   случайно «выкинет  кость»  с  таким  «набором»  свойств,  который  в  точности  повторит  уже  жившего  когда-то  прежде  человека  -  вот  вам  и  его  «бессмертие»… 
      Собственно  говоря,  Наум  Маглыш,  скорее  всего  не  первым  пришёл  к  такой  мысли,  поскольку  на  интуитивном  уровне  она  имманентна  почти  каждому,  но  он  вполне   внятно сформулировал  её.  И  ведь  не  понадобилось  слишком  много  времени,  чтобы  она  не  только  получила   вполне  научное  теоретическое  обоснование,   но  и  подтвердилась  на  практике.  Клоны   - уже  вполне  свершившийся   научный   факт,  совсем  другое  дело  -  нравственная  сторона  этой  проблемы…
        А   перед  перспективой  приближающейся   собственной смерти  он  нисколько  не  робел,  более  того  -  с  определённого  момента  она,  видимо,    уже  стала    для  него  в  каком-то  смысле  желанной.  В  возрасте  около  93  лет  память  его  уже  начала  давать  сбои,  он  стал  плохо  ориентироваться  во  времени,  переспрашивая  иногда,  сколько   именно  ему  лет  и  не  миновал  ли  он  уже  100-летний  рубеж.  Чувствовал,  что  отмеренные  ему  сроки  жизни  истекают.   Как-то  раз,  лёжа  в  постели   и  видя  через  открытую  дверь,  как  там  мелькают  фигуры  молодых  медсестёр,  он  вдруг  удивил  окружающих  неожиданной  просьбой:  «Передайте  пожалуйста  мадам,  чтобы  она  прислала  девушек  в  этот  номер».  Вот  так  подшучивает  над  нами  наша  память…   

Дополнение  4.   О   ХАРАКТЕРЕ   ДАННОГО  ПОВЕСТВОВАНИЯ  И  О  ЕГО  БУДУЩЕМ
            Читатель  (если  у  этих,   черновых  в  общем-то,  набросков  он  когда-нибудь   может  появитьсяпоявится),  конечно  же,  не  может  не  заметить,  что   автор  часто  и  охотно  отвлекается   от  темы  своего  основного  повествования,  от  рассказа  об  отце,  переходя  на  другие  сюжеты,  не  имеющие  прямого  отношения    к   жизни   Наума  Маглыша,  увлекаясь  разного  рода  отступлениями.  Что  он  то и  дело  отклоняется   от  заявленной  в  самом   начале   темы  и  вместо  этого  предлагает  какие-то  свои  собственные  рассуждения  по  самым  разным  поводам  или  даже  вовсе  не  ссылаясь  на  них,  причём  рассуждения  эти  достаточно  сумбурны  и,  как  следствие,  очень  банальны  и  неглубоки.  Не  могу  не  отметить  здесь  же   справедливости  ради,  что  онирассуждения  эти  в  ещё  большей  степени  и  непритязательны.
           Возможно,  что  где-нибудь  в  этих  моих  записках  \текстах\  я  уже  пытался  объясниться    в  этом  отношении   и  привести   в  своё  оправдание  определённые  доводы,  но  всё  же  кое  что  добавлю  ещё. Происходит  это  главным  образом  потому,  что  я  не  имею  какого-то  заранее    определённого  плана  построения  этой  книги  и  просто  тороплюсь  зафиксировать  отдельные  фрагменты  «потока  сознания»  по  мере  того  как  они  возникают,  опасаясь  что-то   позабыть, упустить  именно  в  этот  раз  и  не  будучи  уверен,  что  вспомню  об  этом   в   другой  раз,  которого,  с  учётом  моего  возраста,  может  и  не  быть.   Это,   во-первых.   А  во-вторых,  такие  отступления   хотя  и  являются  явным  отклонением  от  сюжета    и  даже  «жанра»,  в  целом  могут  быть  и  оправданы.  Они  в  конечном  счёте  как-то   оттеняют  чисто  биографические  сведения  и  факты  из  жизни  главного,  так  сказать,  персонажа.  Да,  это  безусловно-что  добавлю  ещё.Да,  это,  безусловно,  свидетельствует  о  непрофессионализме  пишущего,  но   зато  в    неменьшей  мере  обнаруживает  и  его  полную  искренность.  Да  и  вообще,  разве  так  уж  правильно  было  бы  отделять  автора  от  его  персонажа,  особенно  когда  дело  касается  сына  и  отца.    Так  что  если  и   есть  во  всём  этом  некоторый  огрех,  то  он  не  так  уж  и  велик,  и  его  можно  считать  вполне  простительным.
Да  и  вообще:            Могу  предложить   и  ещё  одно  объяснение-признание:  происходит  подобное  не  только  исподволь,   иногда  -  (а  по  мере   «хронологического»  продвижения  записок  такое  наблюдается  всё  чаще -):   я  делаю  это  и  вполне   сознательно,  постепенно    переходя  от  повествования  об  отце  к  своему  собственному   жизнеописанию.  Тут  опять-таки  (как  в  известном  еврейском  анекдоте  о  «двух  выходах»!)  две  причины.  Первая  заключается  в  том,  что  запас  «баек»,  баянных  мне  в  своё  время  отцом  и  запомнившихся  мне   как  законченные  картинки-клише,  ограничен,  и  он  иссякает,  а  рассказывать  о  нём  что-то  сверх  этого  и  по  своему  собственному  разумению  мне  вроде  бы  ни  к  чему  («мне  не  к  лицу  и  не  по  летам»):  ведь  я  не  романист-беллетрист  какой-то  («Я  вам  не  Спиноза,  чтобы  здесь  вытанцовывать  перед  вами!»)  Вторая  «причина»  в  том,,  что  мне  самому  уже  близко  к  80-ти,  и  следует  опасаться,  как  бы  хватило  времени  не  то  что  осмыслить,  а  хотя  бы  припомнить  свою  уже  состоявшуюся   (хорошо  или  нехорошо  -  это  отдельный  вопрос)  жизнь,  пока  не  отказала  память  и  все  пять  (или  сколько  их  там  есть)  чувств.  Так  что  эти  две  «линии»  -  отцовская  и  моя  собственная  -  будут  сменяться  одна  другою,  а  иногда  и «переплетаться».  Разве  это  не  естественно? \И  вот  05. 01. 2018  мне  пришла  в  голову  «идея»  вести  эти  две  «линии»  -  об  отце  и  о  сыне  -  параллельно-поступательно,  то  есть  отводя  каждой  из  них   свою  половину  (левую -  отцу,  правую  -  сыну),  выдерживая  при  этом  некую  хронологию,  конечно,  очень  приблизительную,  т. е.  как  бы   в  «щахматном»  порядке\.
        Нет,  «параллельно-поступательно»  -  это  не  годится:  слишком    уж  буде  она  другою,  а  иногда  и «переплетаться».будет  зиять  пустотоми.  А  лучше  некоторые  (или  даже  все)  фрагменты  одной  (и  другой)  книги  снабжать  отсылками  к  «дополнящим»  фрагментам другой.  В  таком  «перекрёстном»   чтениии  определённым  образом  воплощалассьвоплощалась  бы  идея  «отца  и  сына». 
         Наконец  я  достиг  определённой  стадии  осмысления  поставленной  себе  задачи:  повествование  «об  отце»  я  оборву  на  эпизоде  «Наградной  лист»  (нет,  всё-таки  последним  эпизодом   в  повествовании  об  отце  станет  его  «мемориальное  путешествие  в  Карпаты»  1969  или  1970 ?  гг. - 05. 01. 2018),  хронологически  это  где-то  середина  60-х  годов  ХХ  века.  Это  будет  1-я  часть  моей  «Саги».  Как  построю  2-ю  часть,  ещё  толком  не  знаю:  скорее   всего,  начну  с  живописного  «замка»  в  Жиличах,   а  чем  закончу,  ещё  неясно.  \писано  12  марта  2017  года\
         
             Хотелось  бы,  конечно,  довести  весь  этот  «материал»  до  стадии  публикации,  но в  конце  концов  я  готов  довольствоваться   и   тем,   что  просто  размножу  его  в   нескольких  немногочисленных  копиях,  когда  сочту  более  или  менее  сносным   и  готовым.  Мне   вполне  по  средствам  издать  его  и  на  собственные  деньги,  да  вот  только  зачем  и  к  чему:  вряд  ли  наберётся более  десятка - другого  тех,  кого  такая  книга  могла  бы  заинтересовать  сейчас   или  в  ближайшем   будущем,  включая  даже  некоторые  библиотеки  и  музеи:  не  заниматься  же  распродажей  оставшегося  тиража. 
           Но  даже  если  «материал»  останется  и  сохранится  тем  или  иным  образом  в  его  нынешнем  сыром  виде,  то  даже  и  это  неплохо:  кто-то  когда-нибудь  и  где-нибудь  прочтёт  и  узнает  некоторые  дополнительныемалозначащие  частности   о  не  своих  предках,  что  дополнит  картину  мироздания  подробностями,  которых  он  никогда  бы  не  узнал,  не  будь  этих  моих  записок.
           Меня    одно  время  заботило  ещё  и  то,  кого  избрать  и  просить  быть  своего  рода  «депозитарием»  моего  «монументального»  труда,  т.е.  куда  разместить  эти  свои  записи,  чтобы  они  не  оказались,  выражаясь  фигурально,  на  помойке  сразу  же  после  моей  смерти.  Сам-то  я  человек  малозначительный,  и  никто  не  станет  заботиться  о  сохранении  моего  т. н.  «наследия»,  тем  более  что  и  «наследников»,  далее  единственного  и  оставшегося  без   потомства  и  преждевременно  состарившегося   сына,  я   не  имею. 
         Вот  я  и  подумывал  вначале  передать  свои  записи    в  какую-то  из  библиотек  по  моей,  так  сказать,  ведомственной  принадлежности  -  Восточную  (СПбГУ)  или  б-ку  ПГУПС-ЛИИЖТ,  но  по  существу  это  означало  бы  их  погребение  под   массивом  накопленных  там  подлинных  культурных  богатств и  научных  достижений.   Другая  возможность  сохранения  виделась  мне  в  том,  чтобы  передать\подарить  их  кому-то  из  знакомых  академиков  в  расчёте,  что    один  из  них  мне  в  этом  не  откажет  и   что  потом,  когда  дело  дойдёт  до  разбора   его   архива,  всплывут  на  поверхность  и  мои  записки. -  Больше  всего  можно  было  бы  полагаться  в  этом  на  Кайдо  Пауловича  Хансона,  поскольку  нас  связывали  долгие  годы  дружбы  и  вообще  очень  доверительные  отношения.  Но  Кайдо  давно  уж  нет  в  живых  (19  апреля  2005).  Другой   академик,  Александр  Семёнович   Донченко,  друг  детства  и  одноклассник,  слишком  далёк   и  территориально  (Краснообск),  и   по  интересам.   Академик  Михаил  Борисович  Пиотровский,  хотя  и  сокурсник  по  университету,  но  он   муж  государственный,  обременённый  такими  важными  заботами,  что    отвлекать   его  на  посторонние  предметы  мне  было  бы  даже  как-то  совестно.
         Можно  было  бы, наконец,   передать  материалы  кому-то  из  племянников  или  даже  их    отпрыскам,  но  только  вряд  ли они  будут  более  заинтересованы  обнародовать  их,  чем  я  сам. Вот  я  и  возвращаюсь  к   идее  «самоиздата»  как  к  самой  разумной  и  реальной.  Но  что  там  загадывать  наперёд,  если  записки  ещё  не  завершены  даже  вчерне.  А  ведь   надо  будет  ещё  основательно  перелопатить  весь  текст,  чтобы  хоть  мало-мальски  упорядочить  его,    как - то   структурировать  по  общей  композиции  и,  если  дело  пойдёт  на  лад,  снабдить  будущую  книгу  чем-то  наподобие   преваряющего  её   оглавления.   (Случайно  услышал  сегодня  чьё-то  удачное,  на  мой  взгляд,  выражение:  «Гении  и  таланты  -  это  своего  рода  оглавление  в   общей книге  человечества».)    \конец  Дополнения  -       ХАРАКТЕРЕ   ДАННОГО   ПОВЕСТВОВАНИЯ   И  ЕГО   ДАЛЬНЕЙШЕЙ    СУДЬБЕ».

             ПРИЛОЖЕНИЯ      к    Книге   первой

  Приложение  1.    ЖЕНСКИЕ   МОНАСТЫРСКИЕ    ШКОЛЫ
           «Преподавание  в  приютском  училище  Горнего  монастыря  (на  Вологодчине)  осуществлялось  на  более  высоком  уровне,  чем   в  училище  Холмогорского  монастыря  (на  Архангельщине),  и  «близко  подходило  к  типу  третьеклассных  епархиальных  училищ».  В  учебную  программу  входили  следующие  предметы:  Закон  Божий,  объяснение  богослужения,   отечественная история, 
         В  1888  году  по  инициативе  епископа  Вологодского  и Тотемского  (Тотьменского ? -  В.М.)  Израиля  (Никулицкого)  приютское  училище  было  преобразовано  в  третьеклассное  епархиальное  женское  училище,  которое  с  1896  года  стало  шестиклассным.  В  его  учебную  программу  были   введены  словесность,  физика  и  педагогика,  и  стали  привлекаться  преподаватели  Вологодской  духовной  семинарии.
        Приезжие  воспитанницы,  которые  не  имели родственников  в  Вологде,  жили  при  монастыре.  Плата  за  проживание  составляла  30  руб.  (по-видимому,  за  год?);  если  воспитанница  была  сиротой   -  вдвое  меньше,  а  самые  бедные  -  примерно  половина  воспитанниц  -  жили  в  монастыре  бесплатно».
       А  вот  как  описывает  тот  же  автор  жизнь  другой  подобной  школы  (с.  310  и  последующие):  «Школа  при  Сурском  монастыре  имела  характер  интерната.  В  течение  года  её  ученицы  проживали  при   ней  и  отпускались  домой  только  на  праздничные  дни.  Были   три   группы  учениц  -  младшие,  средние  и  старшие.  Наиболее  многочисленной  была  младшая  группа,  в  1904  году  в  ней  насчитывалось  двадцать  одна  ученица,  тогда  как  в  старшей  насчитывалось  всего  тринадцать.   Все  ученицы  носили  особую  школьную  форму,  напоминавшую  форму   воспитанниц  институтов:  темно-коричневые  платьица  с  белыми  пелеринками.  Питанием,  одеждой,  обувью,  а   также  учебниками  они  обеспечивались  бесплатно.
          В  школе  преподавали  следующие  предметы:  Закон  Божий,  церковнославянская  грамота,   письмо  полууставом,  церковное  пение  с  голоса  и  по  нотам,  чистописание,  арифметика,  различные  рукоделия.        Распорядок  дня  выглядел  следующим  образом.  Подъём  -  в  6  часов  утра,  с  7  часов  читались  по  Часослову  утренние  молитвы,  в  8  часов  начинались  учебные  занятия,  в  12  часов  воспитанницы  обедали  (о  завтраке  автор  не  упоминает  -  В. М.),  в  4  пополудни  им  предлагался  полдник,  в  8  вечера  -  ужин,  в  9 начиналось  получасовое  чтение  молитв  на  сон  грядущим.  (Чем  было  заполнено  время  между  обедом  и   полдником ,  между  полдником  и  ужином,  не  сказано;  по-видимому,  рукоделиями.  – В. М.)
           Учебное  время  распределялось  следующим  образом:  Закон  Божий  -  56  часов,  церковное  пение  -  18,  церковно-славянская  грамота  - 28,  письмо  под  диктовку  -  20,  списывание  с  книг  -  15,  чистописание  -  28,  выполнение  письменных  (самостоятельных ? – В. М.)  работ   -  13,  различные  рукоделия  -  56  часов». 
             Если  приведённые  цифры  обозначают  время,  отведённое  на  весь  учебный  год,  то  (234  часа)  это  весьма   необременительная  нагрузка,  которая  едва  ли   могла  обеспечить  высокое  качество  образования.  Поэтому  монахиня  Евфимия,  словно  в  оправдание  такого  положения  дел,  приводит  слова  святителя  Николая  Сербского:  «Духовно  и  сущностно  образованный  человек  не  тот,  кто  более  или  менее  начитан,  не  тот,  кто  в  тщеславии  копит  знания,  а  тот,  кто  образован  внутренне,  всем   сердцем,  всем   существом,  кто  сообразен  образу  Божьему,  тот,  кто  христоподобен,  преображён,   обновлён».   Что  ж,  по  крайне  мере  изрядная  доля  истины  в  этих  словах  содержится.


 Приложение 2.   ДЕЛО № 27419-с  \впоследствии  номер  дела  был  изменеён  на  № 54, а  в  «приговоре»  на  №10947.
            \Сначала  разместиь  10 -12  стр. наиболее  чётких  ксерокопий  со  страниц  дела,  затем  всё  остальное,   в  т. ч.  мои  комментарии.\
            После  обложки  из  мягкого серо-коричневатого  картона  следовала  страница,  по  всем  четырём  сторонам  обрамлённая  изображением    т. н.  багета.  Наверное,  эта  «рамка»  должна  была  символизировать   идею  «державности»  (недаром  же  говорят  о  стиле  «сталинский  ампир»).  Под  «рамкой»  в  самом  верху  значилось:  КОМИТЕТ    ГОСБЕЗОПАСНОСТИ   при    СМ    БССР,  а  на  уровне   2\3  высоты  -  вдвое  более  крупными  и  «жирными»     литерами:   УГОЛОВНОЕ   ДЕЛО   №_____    ниже  типогорафским  же  шрифтом,   но  уже  помельче,  чем  всё  «верхнее»:  ПО   ОБВИНЕНИЮ    далее  следовало  (лиловыми   чернилами  и  каллиграфическим  почерком:   Маглыша  Наума  Дмитриевича;  следующие  5    предусмотренных   строк   бланка  оставались    незаполненными;   ниже  на  уровне   1\3  высоты,  в  правой  части:     В______________ТОМАХ;  под  этим:    ТОМ   №_____;  ниже:  АРХ.   №________   далее  посередине:   НАЧАТО_» »________________________196__  г.   ОКОНЧЕНО   «  «_________________________196________г.    ниже:     АРХИВ_______________________________  под  этой  чертой:   НАИМЕНОВАНИЕ (?  неразборчиво)   ОТЧЁТНО-АРХИВНОГО   ОТДЕЛА;  последним  внизу  посередине     шло:  СДАНО  В   АРХИВ    «   »__________________________196________ г.
     Все  эти  бланки  оставались  незаполненными,  но  поверх  их  шли   номера,  набранные  фиолетовым  при  помощи   крупных  цифр-штампов  -  сначала  8361,  который  был  перечёркнут-замазан  фиолетовой  же  чертой,   а  выше  него  27419 –с.  Это  и  был  архивный  номер  данного  уголовного   дела  (с.  1).
     Следующая  страница  дела выглядит  не  столь  строгой  по  «стилю»,  более   будничной,  что  ли,  и   в  то  же  время  уже  вполне  «по-деловому»  (такой  вот  получается  каламбурчик).        «Рамочка»  своими  «кружевами»  похожа  на  оконную  занавесочку  в  провинциальном   российском   домишке.  Литеры,  которыми  крупно  набрано  ДЕЛО   №,  как-то  «легкомысленно»  и  не  к  месту  стилизованы,  собственный  номер  делу  ещё,  впрочем,    не  присвоен;  повторено  ПО  ОБВИНЕНИЮ  ГР.  И  далее  от  руки   написано:  Маглыша  Наума  Дмитриевича,  потом  следуют  три  незаполненных  строки;   затем:  НАЧАТО    14  сентября  1929  г.   ОКОНЧЕНО    17  января  1930  г.   Ниже   НА    ЛИСТАХ______________,   а  ещё  ниже   АРХИВ  №_________________    Поверх  всего   упомянутого  резиновыми  штампами  цифр   «нашлёпано  и  затем   «зашлёпано»  жирной  чертой  10249,  а  вместо  этого  8361.  Поверх  АРХИВ   №____________  размашисто  от  руки  и   втрое  крупнее  прежних  номеров,  как  будто  кисточкой  18035.  В  правом  нижнем  углу  листа  в  типографской  рамке:  ВЫПИСКА  ИЗ  ПРИКАЗА\   А. О. У. №73  от  23  м.  23 г.\  Передачу  взятых  ар-\  хивных   дел  в  другие\   отделы  О. Г. П. У.  и\  учреждения  (ВЦИК\  и т. д.),  хотя  бы   и\  временно,   произво-\  дить   исключительно   (неразб. ?че?)рез  О. Ц. Р.
         Если  за  картонной  обложкой  «дела»   следует  страница,  по  всем  четырём  краям  которой  типографским  способом  изображена  рамка,  напоминающая  своим  рисунком  используемый  для  обрамления   картин  багет,  то  здесь     «рамочка»  своими  «кружевами»  похожа  на  оконную  занавесочку  в  провинциальном   российском   домишке.  Литеры,  которыми  крупно  набрано  ДЕЛО   №,  как-то  «легкомысленно»  и  не  к  месту  стилизованы,  собственный  номер  делу  ещё,  впрочем,    не  присвоен;  повторено  ПО  ОБВИНЕНИЮ  ГР.  И  далее  от  руки   написано:  Маглыша  Наума  Дмитриевича,  потом  следуют  три  незаполненных  строки;   затем:  НАЧАТО    14  сентября  1929  г.   ОКОНЧЕНО    17  января  1930  г.   Ниже   НА    ЛИСТАХ______________,   а  ещё  ниже   АРХИВ  №_________________    Поверх  всего   упомянутого  резиновыми  штампами  цифр   «нашлёпано  и  затем   «зашлёпано»  жирной  чертой  10249,  а  вместо  этого  значится  8361..\   
         Ну  и  любили  же  тогда  «сокращать»:  сословия,  классы,  отдельных  «социально  чуждых»  людей.  А  словосочетания  тоже  -  это,  видимо,    для  пущей  «революционной»  таинственности,  для  нагнетания  дополнительного  ужаса  чем-то  малопонятным.  Страсть  к  сокращениям  можно  рассматривать  и  как  часть  общего  «административного  восторга»,  в  который  впадают  всякий  раз  «новые»  властители  мира.  Они  начинают  с  «сокращения»  классовых  врагов  («отправлять  на  небеса»,  «пускать  в  распыл»,  «ставить  к  стенке»  и  т. п.)  и  неизбежно  приходят  к  сокращению  всего  и  вся.

       Теперь  рассмотрим  события  возникновения  «дела».  Обратимся  к  стр.  № 5 *  (по  моей  нумерации)  из  сфотографированных  мною.  Это  бланк  ФОРМА  №  5.   ПОСТАНОВЛЕНИЕ   (о  производстве  обыска).  ГОРОД   Ст. Березина  Зап.  Ж. д.  Его   машинописный  : текст  гласит:  1929 г.  Сентября   11  дня,  я,  Пом.  уполн.  Альбин   РАССМОТРЕВ    имеющийся   материал,  изобличающий   гр-на  МАГНЫШ   \так  в  документе\  Наума  Дмитриевича -  учителя   дер.  Чепели,  Старобинского  р-на  Бобруйского  округа -  в  деяниях,  предусмотренных  ст..ст. ……………..\позднее  от  руки  вписано:  68\  Уголовного  кодекса  БССР    И   ПРИНИМАЯ  ВО  ВНИМАНИЕ,   ЧТО    по  материалу   усматривается    наличие  у  Маглыша  \правильно!\  Наума  Дмитриевича  документов  или  вещ.  доказательств,  кои  могут  являться  существенным  значением  для  дела,   также  и  наличия  опасения,  что  эти  документы  могут  быть  скрыты  или   уничтожены,   
        Далее  12  строк  бланка  перечеркнуты  латинской  литерой  Z.     После  чего  следует  типографским  шрифтом    ВВИДУ  ЧЕГО  НА  ОСНОВАНИИ   99  ст. УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО  КОДЕКСА  \остальное  в  фотокадр  не  попало,  но  вполне  понятно  из  подзаголовка    сего  постановления\. 
       Прошу  читателя  обратить   внимание   на  красноречивые   детали  текста,  а  также  на  «роковые»  документы  и  вещдоки,  которые  вскоре  же  и   появятся  в  деле.  Обещаю:  это  будет  забавно   (только  для  читателя,  разумеется).      
        Так  уж  совпало,  что  на  стр. 6 (моя  нумерация)  и  ФОРМА  №  6.        ПРОТОКОЛ  ОБЫСКА.  Текст  в  нём  таков:   1929  г.  Сентября  13  дня.  я,  Уполномоченный  \по  ст. ?\  Слуцк  Зап.  ж.  дор   ..  Лукашев   К.  НА   ОСНОВАНИИ  ОРДЕРА   ДТООГПУ  ___________Ж.Д.   ЗА  №  5  от  11  сентября    МЕС.    1929  г.   ПРОИЗВЕЛ  ОБЫСК  У  ГР.  Магниша  \так  в  тексте\  Наума  Димитровича  \так  в  тексте\   ПРОЖИВАЮЩЕГО  В  Г.   в  дер.  Чапели  \так  в  тексте\  ПО__________УЛ.   ДОМ  №______-КВ.  №_______     ПРИ  ОБЫСКЕ  ПРИСУТСТВОВАЛИ:   Некрашевич  Ольга  Степановна  прожив.  в  дер.  Чапели  Старобинского  района  и  стрелок  ОВО   Миль \?жин?-  неразб.\   Н.А.     СОГЛАСНО    ДАННЫМ  УКАЗАНИЯМ  ЗАДЕРЖАНЫ   ГР.  Магниш  Наум  Димитриевич.    ВЗЯТО  ДЛЯ  ДОСТАВЛЕНИЯ    В__________________ДТООГПУ   СЛЕДУЮЩЕЕ:  (ПОДРОБНАЯ  ОПИСЬ  ВЗЯТОГО)   \прошу  внимания!\  четыри  груповых  \так  в  тексте/   фотокарточки  \далее  неразборчиво\   одиночных  на  двадцати  \неразб.\  листах.  /Далее  12  строчек  бланка  пусты  и  перечеркнуты  латинским   Z.  А  ниже:  НА  НЕПРАВИЛЬНОСТИ  ДОПУЩЕННЫЕ  ПРИ  ОБЫСКЕ   И  ИСЧЕЗНОВЕНИЕ  ПРЕДМЕТОВ  НЕ  ЗАНЕСЕННЫХ  В  ПРОТОКОЛ  ЖАЛОБ   \далее  от  руки\  не  выявлено.  \пунктуация  оригинала\.
      На  листе  8  \моя  нумерация/  любопытен  и  заслуживает  внимания  ещё   один  «документ  эпохи»,  целиком  написанный  от  руки  металлическим  пером  (№  86?)  с  потугой  на  старорежимную  каллиграфию,  то  есть  с  «нажимами»,   росчерками  и  завитушками.  Вот  его  содержание:  Начальнику  ОДТОГПУ  № 1  Березина      Рапорт.  Представляю  при  сем  \?\  ордер  за  №  5  от  11\IХ -29 г.  на  гр-на  Магниша  \буква  «Г»  вписана  позже\  Наума,   вместе  с  протоколом  обыска,  расписки  об  уплате  за  лошадь,  4  групповых   и  две  одиночные фото-карточки  и  письма,  на  Ваше  распоряжение.  Приложение:  Упомянутое.   Лин.  Уполномоченный   ТООГПУ  ст.  Слуцк  Роспись  (Лукашев)  .    №_______ 13  сентября  1929 г.
    На  этом  же  листе  8  проглядывает  фрагмент  «анкеты» ,  заполнной  самим  арестованным  \узнаю  почерк  отца/:   жена   Маглыш  Евгения  Исидоровна  29,  дочь  Зоя   7,  сын  Вальтер  3,  сын  Анатоль  1 ,5.
       Между  тем  в  неспешном  «делопроизводстве»  (заключаю  слово  в  кавычки,  ибо  в  данном  контексте  его  смысл  неоднозначен   и  может  приобретать  непрямые,  «сопутствующие»  значения)  органов   ОГПУ   дело    Маглыша  Н.Д.  начинает  обретать  некоторые  черты   определённости.  Лист  4 представляет  собой    ФОРМУ  №4    ПОСТАНОВЛЕНИЕ  \ О  принятии  дела  к  производству.\   В  верхнем   левом  углу  листа  наискось  размашистым  и  уверенным  канцелярским  почерком    начертано:  д №  54\  30\IХ  29 г.  Справа:  Гор.  ГОМЕЛЬ.   Ниже  следует  текст:  1929  года   СЕНТЯБРЯ    14  дня  я,  Пом.  Упол.  2-го   Отделения  ДТООГПУ  Зап. ж.д.  МАКАРОВ   Г. , РАССМОТРЕВ   Имеющийся  материал  на  гр-на   МАГЛЫША   Наума  Дмитриевича  изобличающего  в  шпионской  деятельности  и  связях  с  польшпионами.  \Поскольку  здесь  имеется  точка,  а  далее  12  незаполненных  строк  бланка,  давайте  и   мы  сделаем  полный  выдох  и   зададимся  вполне  логичным  вопросом:  почему  вдруг  шпионаж?  Ведь  ни  симпатических  чернил  для  тайнописи,  ни  шифровального  блокнота,  ни  микрофотоаппарата,  ни  карт,  и  что  там  ещё  полагается  иметь  хоть  самому  захудалому  шпиону!   Почему   не  спекуляция?  Почему  не  бандитизм  или  ещё  что-нибудь?  На  это  у  ОГПУ  свои  секреты!   Далее  в  «постановляющей  части»   документа:  Принимая  во  внимание,  что  в  таковом  (?)  имеются  признаки  уголовно  наказуемых  /?деяний? - не попало  в  кадр - котор\ые  предусмотрен  68-я  ст.  Уголовного  Кодекса   руководствуясь  ст.  96  ст. \не  попало  в  кадр –ПО\СТАНОВИЛ:  \не  попало  в  кадр:  принять/  дело  к  своему  производству.   
         Пом.  Упол.  2-го  Отделения  ДТООГПУ  Зап. ж.д.  \МАКАРОВ\  Подпись  агента  сигнатура  Макарова. 
         Вр.  Нач.  2-го  Отделения  ДТО  Зап. жд.  \ЩЕКАТУРОВ\
                Вр.  Нач.  ДТООГПУ   Зап.  ж.д.  /ПЛЕЙН\
          Копия  направлена  Прокурору………………………………      
(Сохранены  все  особенности   орфографии  и  синтаксиса  оригинала).
Вчитываюсь  во  всю  эту  ОГПУ-шную  «технологию»,  чтобы  как-то  немного  вжиться  в  атмосферу  «учреждения»  и  эпохи,  а  потом,  конечно,  уберу  это  из  основного   текста,  как  убирают  строительные  леса  с  уже  готового  к  отделке  здания.  Но  до  определённого  момента  они  необходимы.  В  частности,  только  «стоя  на  этих  лесах»,  можно  различить  некоторые   интересные,  а  для  нас  и  важные,  детали,  характерные  для  «стиля»  сталинских  спецслужб.  После  их  более  или  менее  полного  обозрения  попробую   прокомментировать   и  сделать  некоторые  обобщения.
       \продолжение  №Приложения 2\ 
         На  листах  9-10    ФОРМА    Г.П.У.  /?6?/    АНКЕТА  №\   ДЛЯ  АРЕСТОВАННЫХ  И  ЗАДЕРЖАННЫХ  С    ЗАЧИСЛЕНИЕМ     В     Г. На  листах  9-10    ФОРМА    Г.П.У.  /?6?/    АНКЕТА  №\   ДЛЯ  АРЕСТОВАННЫХ  И  ЗАДЕРЖАННЫХ  С    ЗАЧИСЛЕНИЕМ     В     Г. П. У.\ Лица,  давшие  неверные  показания   в  анкете,  будут  подвергнуты  строжайшей  ответственности.
     Всего  нужно  ответить  на  24   вопроса  анкеты.  Опускаю  обычные  и  останавливаюсь  только  на  чем-то  примечательных:  3)  Гражданин  какого  государства  -   БССР;  4)  Место  прИписки  -  Губ. Минской    уезд  Слуцкого    вол.  Слуцкой   дер.  Варкавичи;  5)  Национальность  - белорусС;  6)Образование: а)  грамотный  ли,  б)какую  школу   окончил,  в)если  не  окон.,  то  ск.____прош.  -  а)грамотный   б)  окончил  2х-классное  училище    в)  прошёл  1924\1926  гг.  учительские  курсы;  9)Родственники – бывш.  Офицеры  старой  армии,  место  их  службы  в  настоящее  время (отец,   муж,  сыновья,  братья).  -  прочерк;  10)  Родственники- офицеры  Красной  армии,   место  их  службы  (отец,  м уж,   сыновья,  братья).   13)  Место  работы  (службы):  а)  с  начала  войны  до  1. 3.  1917,  б)  1.  3.  1917  по  день  ареста.  14)  если  состоял  на  государ.  службе,  то  в  каком  чине.-  прочерк;  15)  Если  не  служил  и  не  работал  по  найму,  то  на  какие  средства  жил.  -  прочерк;  16)  Владел  ли  недвижимым   имуществом,  каким  именно  и  где.  -  не  имею;  21)   Где  арестован:  а)  губ.,  уезд,  вол.,  село,  гор.,  улица  и №  дома;  б)  при  каких  обстоятельствах  арестован  (на  своей  квартире,  В  ЗАСАДЕ,  НА  СОБРАН.,  в  поезде  и  пр.)  -  а)  Бобруйский  окр.,  Старобинского  района  \так  в  тексте\  дер.  Чепеля  \так  в  тексте\;  б)  -не  заполн.   22)  Когда  и  кем  допрошен  первый  раз. -  не  заполн.  23)  Пред_явлено  ли  обвинение  при  допросе  и  в  чём  именно. – не  заполн.  (Анкета  была  заполнена  14  сентября  1929 г.)  \знак  _  обозначает  в  тексте  апостроф,  использовавшийся  тогда  вместо  Ъ\.
     А  16  сентября  на  ст.  Березина  \почему  здесь?\  Зап.  ж.д.  уже  известный  нам   Пом.  Уполн.  Зарембинский  выносит  ПОСТАНОВЛЕНИЕ  (о  мере  пресечения),  которое  гласит:  на  основании  собранного  по  делу  № 54   материала  \?!?\  против  гр.  МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  \следует  10    чистых  строк  бланка\   т.е.  в  ПРЕСТУПЛЕНии   ПРЕДУСМОТРЕННом  68   ст. УГОЛОВНОГО  КОДЕКСА  И,  ПРИНИМАЯ  ВО  ВНИМАНИЕ,  ЧТО  ГРОЗЯЩЕЕ   ОБВИНЯЕМого   \так  в  тексте\   МАГЛЫША  Н. Д.   НАКАЗАНИЕ  СОЕДИНЕНО  С  ЛИШЕНИЕМ  СВОБОДЫ,  ЧТО  ПРИ  НАСТОЯЩЕМ  ПОЛОЖЕНИИ  ИМЕЮТСЯ  ОСНОВАНИЯ  К  ОПАСЕНИЮ,  ЧТО  ПОДОЗРЕВАЕМ\ОБВИНЯЕМ   НАХОДЯСЬ  НА  СВОБОДЕ   МОЖЕТ  ПРЕПЯТСТВОВАТЬ  РАСКРЫТИЮ  ИСТИНЫ,  А  ТАКЖЕ   СКРЫТЬСЯ  ОТ  СЛЕДСТВИЯ  И  СУДА,  РУКОВОДСТВУЯСЬ_______________________И    158  СТ.   СТ.  УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО  КОДЕКСА,   ПОСТАНОВИЛ.
   МЕРОЮ  ПРЕСЕЧЕНИЯ  В  ОТНОШЕНИИ   ПОДОЗРЕВАЕМОГО   МАГЛЫША  Н.Д._______________-ИЗБРАТЬ  СОДЕРЖАНИЕ  ПОД  СТРАЖЕЙ  при  Гомельском  Исправдоме.
                Пом.  Уполн.                (Зарембинский)
СОГЛАСЕН:   Пом.  Нач.  ОДТО                (Слупский)
УТВЕРЖДАЮ:   Нач.  ОДТООГПУ  ст.  Березина                (ПЛЕЙН)
      НАСТОЯЩЕЕ   ПОСТАНОВЛЕНИЕ   МНЕ  ОБЪЯВЛЕНО   «   .. «____________192    г.
ПОДПИСЬ   ОБВИНЯЕМОГО _________________
КОПИЯ  НАПРАВЛЕНА   ПРОКУРОРУ
     (
     Из  наблюдений  над  всем  эти  бумагомаранием   можно  кое-что  извлечь:  некое «сакральное»  отношение  ко  всем  этим  маловразумительным  наименованиям,  пишущимся  с  прописной  буквы,  к  аббревиатурам,  к  канцелярской  фразеологии    и  т. п.  Расшифровка  подписи    старшего  по  должности  вся  сплошь  печатается  прописными,  что  якобы  может  придать  емуего  персоне  некое  административное  величие).
    
Пом.  Уполном.    ОДТООГПУ  ст.  Жлобин   Зап. ж.д.  _________(КОРОВИН)
  Старший  Уполномоченный  ОДТО  ст.  Жлобин  Зап. ж.д.______________(КРИШТОФОВ)
УТВЕРЖДАЮ:   Нач.  ОДТООГПУ   ст.  Жлобин  Зап. ж.д.  ____________(vva\


    Надо  признаться,  что,  говоря  в  Приложении      
Пом.  Уполном.    ОДТООГПУ  ст.  Жлобин   Зап. ж.д.  _________(КОРОВИН)
  Старший  Уполномоченный  ОДТО  ст.  Жлобин  Зап. ж.д.______________(КРИШТОФОВ)
УТВЕРЖДАЮ:   Нач.  ОДТООГПУ   ст.  Жлобин  Зап. ж.д.  ____________(vva\


    Надо  признаться,  что,  говоря  в  Приложении   №2   (Дело   Н. Д. М.)  про  «полулисты»  73  и  79,  я   ошибался:  в  более  высокой  инстанции  дело  приросло  ещё несколькими  страницами.  Вот  передо  мной   «полулист» \?\ №78:
           ВЫПИСКА  ИЗ  ПРОТОКОЛА  № 4    Заседания   Тройки  при    ПП    ОГПУ  по  Б. В. О.  от   9  февраля – 1930г.
 С Л У Ш А Л И:  13.  Дело №  10947,  по  обвинению  гр-на   МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  по  72  ст.  УК  \БССР?\   и  ст.  68\10  УК  РСФСР.   
П О С Т А Н О В И Л И:   Гр-на  МАГЛЫША  Наума   Дмитриевича  заключить  в  концлагерь,   сроком  на  ТРИ  года,  считая  срок  с  13\Х -29г.    
СЕКРЕТАРЬ    Подпись  \Иоэль\
\окончание   ПРИЛОЖЕНИЯ  №Приложения 2   -    ДЕЛО     МНД  -.   -    свести   воедино  все  три   части\
           Всего  же  «полулистов»  в  деле  73,  из  которых  только  3  -  это  показания  самого  обвиняемого.  На  «итожащей»  странице  дела,  сотрудником  Архива  КГБ  БССР  13  сентября  1989  года  (т. е.  ровно  через  60  лет (!  -и  вряд  ли  это  является  случайнвм  совпадением -  В. М.)  Всего  же  «полулистов»  в  деле  73,  из  которых  только  3  -  это  показания  самого  обвиняемого.  На  «итожащей»  странице  дела,  сотрудником  Архива  КГБ  БССР  13  сентября  1989  года  (т. е.  ровно  через  60  лет (!  -и  вряд  ли  это  является  случайнвм  совпадением -  В. М.)  после  обыска  в  Чапелях  и  менее  чем  за  3  месяца  до  смерти  Наума  Маглыша)   сделана  приписка  о  «дополнениях»  к  делу:    Заключение    1     80,   Справка    АБ        1     81,  Извещение  и  справка    Прокуратуры   БССР     2       82 – 83   (Нечетко  написанное  от  руки  «73»  сотрудник  прочитал  как  «79» ?). ЭТИ  ИЗВЕЩЕНИЕ    И    СПРАВКА  СООБЩАЮТ,  ЧТО  МАГЛЫШ  Н.  Д.  РЕАБИЛИТИРОВАН  И  Т.Д.  \окончание   ПРИЛОЖЕНИЯ  № 2   -  ДЕЛО  МНД .  с  указанием  нумерации  дополнительных  страниц.
         
               
  Приложение 3.    ОПИСЬ   ИЗЪЯТОГО  и  комментарии  к  ней.
      Перед  нами  ещё  один  лист  дела  \по  моей  нумерации – 13\  -  это   ФОРМА  №(?)  5-а. (?)  ПРОТОКОЛ  ДОПРОСА .   Поверх  наклеена  бирка,  на  которой  от  руки  написано:  ОДТООГПУ   Жлобин,  из  под  которой  видно  только  ПРОСА.  \скорее всего,   это  «остаток»  от  ДОПРОСА,  и  маловероятно,  чтобы  сюда  затесалось  что-либо  от  НАРКОМПРОСА\   После  слова  «Расписка»  посередине  идёт  следующий  текст:   Мною _  арестованным  Маглыш  Наумом  Дмитриевичем_   принято  от.  П\у  ДТО   Макарова  следующие.  \далее  «в столбик»\    1) сем_десят (70)руб.   денег   2)  облигаций  на  сто  пять  (105)  руб.  3)  часы  карманные – чугунные   4)  бумажник  чёрный   5)  Воинская  книжка  6)  Членский  билет  воздушного  флота  №   847   7)  Союзная  книжка   №  2207.  8)  Членская  книжка  кассы   № 39.   9)  Билет  Союза  бежбожников   \так  в  тексте\   № 3759  10)  Билет   мопра  \так  в  тексте\  № 1277.
       Все  вышепоименованные  документы  принадлежать  \так  в  тексте\  мне.
                В  чём  и  расписываюсь.    Сигнатура  почерком  отца.   16\IХ 29 г.
(           По  некоторым  особенностям  текста,  орфографию  и  пунктуацию  которого  я  сохраняю,  можно  судить,  что  писал  его  человек  довольно  грамотный,  но  уже  слегка  «зарапортовавшийся»  от  всей   этой  хренотени,  которому  самому  обрыдло   заниматься  неприглядными  делами  до  такой  степени,  что  ему  уже  не  до  соблюдения  всех  тонкостей  орфографии  и  пунктуации;  скорее  всего,  свой  «братка  беларус»).
     Стоит  обратить  внимание,  что  всё  перечисленное  в  расписке  и  возвращённое  владельцу,  не  относится  к  категории  вещественных  доказательств.  Но  где  же  всё-таки  они,  эти  вещдоки?  С  другой  стороны,  как  много  всех  этих  членских  билетов  и  книжек,  свидетельствующих  о  якобы  добровольном  членстве.  Ну.  (проф)союзная    и  кассы  (взаимопомиощи)  -  это  дело  понятное,  а  всё  прочее -  чистая  принудиловка.  Не  вполне  ясно,  почему  такой  полный  набор  документов  у  человека,  да  ещё  и  фотографии,  если  он  задержан  и  арестован   вне   места  жительства  (Чепели)  ,  а на  ст.  Березина? \  А  откуда  я  взял,  что  МНД  арестован  на  ст.  Березина?я\  (А  ведь  между  прочим,  это  та  самая  Березина,   о  которой  французы   знают  больше  и   лучше,  чем  наши  русские  современники).  \Нет,  истина  такова:  обыск,  задержание  и  арест  происходили  в  Чапелях,  а  потом  арестованный  и   бумаги  на  него  были  препровождены  по  иерархии  ОГПУ-шных  структур  по  «маршруту»:  Слуцк  -  Березина  -  Жлобин  -  Гомель;  это  стало  понятно  мне  по  ходу  изучения  материалов  «дела»\.
          В  пояснениях  нуждаются  «воздушный  флот»,  «союз  безбожников»   и   «мопр».  В  первом  случае  имеется  в  виду,   скорее  всего,  ОСОВИАХИМ  или  его  «предшественник».  Во  втором – « Союз  воинствующих  безбожников,  массовая   добровольная  организация  трудящихся  СССР  в   1925 – 47.  Вёл  атеистич.  пропаганду».    В  случае  с  «мопр»  всё  серьёзнее:   «Международная  организация  помощи  борцам  революции  (МОПР),  в  капиталистич.  странах  Международная  красная  помощь.  Создана  в  1922.  Оказывала  помощь  жертвам  белого  террора,  борцам  против  фашизма.  К  1932   объединяла  70   нац.  секций,  включавших   ок.  14  млн.  членов.  В  международном  масштабе  действовала  до  2-й  мир.  войны;   секция  МОПР  СССР  существовала  до  1947».   От  себя  могу  добавить,  что  это  было  финансовое  «дополнение»  к  Коминтерну,  способствовавшее  «раздуванию  пожара  мировой  революции»,    в  чём-то  аналогичный     современному  финансированию  «мирового  терроризма».

  Приложение  4.    ВЫПИСКИ   
КОПИЯ.  ВЫПИСКА  из  протокола  № 4  заседания  бюро  Чапелевской  ячейки  КП\б\Б    \от\   29\Х1-1928  года.  Присутствовали: 1)  Шкрабо,  2)  Холод  С.  3)  Клязович.  ПОВЕСТКА   ДНЯ:   Слушали:  Об  учителе  дер.  Чапели   Маглыше.  18-го  Листапада  (ноября  м-ца  1928 г.)  Маглыш  сорвал  сход  бедноты  в  дер.  Чапели,  запер  школу и  сам  ушел  неизвестно  куда,  несмотря  на  то,  что  до  схода  он  был  предупрежден,  что  будет  сход  бедноты,  что  ваызвало   большое  негодование  бедноты,  ввиду  чего  бюро  ячейки  констатирует ,  что   Маглыш    как  быв.  офицер,   в  настоящее  время,   когда  проводится  работа,  старается  сорвать  ее   всеми  способами  не  в  пользу  бедноты,  как  например     неприем  в  школу  детей  бедноты  и  в  ответ  на  согласование  с  ним  этого  вопроса,  сказал  «не  Ваше  дело  вмешиваться,  кого  захочу,  того  и  приму».   2)  Не  пускает  проводить  работу  в  школе  среди  пионеров,  приказывая  сторожу  выгонять  их  вон  из  школы.  Исходя  из  этого  бюро  ячейки,  видя  что  Маглыш  и   его  жена  враждебно  настроены  против  проводимых  мероприятий  среди  бедноты   и  с.  д.\?\  -  постановило:  просить  Райком  немедленно  снять  с  работы  Маглыша  и  его  жену.     Подписи:   бюро  ячейки:  Шкрабо,   Клязович,   Холод.   С  подлиным  верно:  Секретарь   парт.  ячейки   дер.  Чапели   Подпись  (Боборевич)   \ниже  дата \ 28/12 -29 г.  ,  \котораяуказанная  дата  станет  понятна  из  следующего  документа\.
     Документ  второй -  того  же  порядка,  только  на  белорусском  языке  (понятно,  что  не  высшей  пробы).  ВЫПIС  з  пратаколу  пасяджаньня  бюро  Чапялёускай  яч.  КПбБ  ад  18/1У – 29г.  Прысутнiчалi :  Холод  Сергей,  Клезовiч  Iван,  Жываловiч  Сергей  \это  тот  самый  «бывший  управляющий   помещичьего  имения»,  позднее  арестованный  органами  ОГПУ;   см,  выше, однако  и  этот  бывший  уже  состоит  членом  КПбБ!\,   Раковскi  Iван.    1) Пыт\анне\   Слух.:  Аб  Маглышу   настаунiку  Чапялёускай  школы.  2) Пастан.\авiлi\   Т.  Маглыш  зьяуляючыся   настаунiкам  пры  праведзеньнi  падрыхтовкi   беднаты  да  перавыбарау   с\с  старауся  памешаць  парт.  яч.  весьцi  гэту  працу  выгнау  сход  беднаты  са  школы.  На  самiх  выбарах  разам  з  падкулачнiкамi  галасавау  супраць  кандыдатур   выстауленых  парт.  яч.    былы  афiцэр.   зьняць  з  працы.   Бюро   Холод,  Раковскi,  Клязовiч.   ВЫПIС  з  арыгiналам   згодзен.  Сэкратар  парт.  яч.  «ЛучКоммуны»  Подпiс  Боборэвiч.    28  сьнежня  1929  года.  /оставляю  текст  без   перевода,   поскольку  он  почти  в  той  же  мере  не   белорусский,  как  и  не  русский\.\конец ПРИЛОЖЕНИЯ  № 3\\.
  \?в  основной  текст\    Думаю,  что  потомки  и  наследники  всех  этих  «знатных»  фамилий,  фигурирующих  в   «выписках»,  и  сейчас  проживают  на  просторах  Беларуси,  а  может,   и  в  самих  Чапелях,  хотя  вряд  ли:  они  все,  поди,  «повыдвигались»,    вышли  в  люди  и  переселились  в  столицы.  А интересно  было  бы  проверить!

Приложение  5.    СВИДЕТЕЛИ
        Раз  уж  зашла  речь  о  фамилиях,  считаю  своим  долгом   упомянуть  и  фамилии  прходивших  по  делу  свидетелей  (а  это  всё  жители  деревень  Варковичи  и  Чапели),  и  это  не  из  какого-то  мстительного  чувства,  которого  я  не  могу  питать  по  крайне  мере  по  двум  причинам:  во-первых  за  давностию  лет,;  во-вторых,  потому  что  не  помнюзнаю,   кто  свидетельствовал  во  зло,  а  кто  (кроме  Евгении  Маглыш)  во  благо;  да  и   то  надо  признать,  что  никто  из  них  никаких  особых  поклёпов  на  Маглыша  Наума  не  возводил,  все  говорили  правду,  как  они  её  знали  и  понимали,  а  если  что  «кроме  правды»,  то  разве  только  самую  малость,  так  что   -   да  простится  им!   Ведь  и  все  мы, живущие   на  земле,  не  от  праведников  повелись,  все  от  прародителя  Адама.  Некоторые  фамилии  свидетелей  я,  тем  не  менее,  прокомментирую.               
       БАСАЛЫГО  -  протокол  допроса  (занял  4  «полулиста»)  самый  пространный  из  всех;  фамилия.  Фамилия    распространённая  в  Варковичах  (если  судить  по  надгробиям  тамошнего  кладбища;  мой  школьный  друг  носил  эту  фамилию  (по  матери)  и  только  к  получению  паспорта  сменил  её  на  фамилию  отца,  который  в  годы  Великой  Отечественной  где-то  и  как-то  сгинул  (в   общем,  тёмная  история);  а  с  его  матерью  - Фаиной  Петровной  (впрочем,  она  происходила  из  дер.  Василинки),   после  войны   преподававшей  биологию  в  Слуцком  педучилище,  Наум   Маглыш,  работавший  там  же,  был  дружен.
ПРОКОПОВИЧ   «наговорил»  на  3  «полулиста»;   ПРОКОПОВИЧ   Г\?\.  –непонятно,  тот  же  или  новый   свидетель  (2  «полулиста»);  скорее  всего,  варковицкие  жители.
,             МАГЛЫШ  Еф\им\  оказался  менее  речист  -  2  «полулиста»,  этот  чуть  ли  не  сосед  (по  Варковичам).      
     СТЕПАНОВИЧ   М.  (2  «полулиста»),  видимо  с  первого  разу  не  всё  сказал,  так  как  упомянут  ещё  один  протокол  (1  «полулист»);  очень»).  Очень  распространённая  в  Варковичах  фамилия;  старшая  сестра  Наума  Алёна  была  замужем  за  Степановичем    Евсеем.
ГРИЦКЕВИЧ  (1  «полулист»),   ГРИЦКЕВИЧ   М  (2  «полулиста»)  -  возможно,    родственники  тех  Грицкевичей,  которые  принимали  участие  в  подавлении  Слуцкого  вооружённого  выступления  1920  года,  а  может,  и  они  самые;  во  всяком  случае  автор  книги  о  Слуцком  восстании  (Грицкевич  А.),  узнав,  что  я  сын  участника  того  восстания,  похвастался,  что  его  отец  был  в  числе  большевицких    «усмирителей»  бунта.
          БУТОРЕВИЧ   С.  (2  «полулиста»). 
     СТЕПАНОВИЧ   Мак.   (2  «полулиста»).
    САВАНОВИЧ    А.  (2  «полулиста»).
САВАНОВИЧ    А.  (2  «полулиста»);  фамилия  Фамилия  «варковицкая»;  старший  сын  Наума  Маглыша     Валентин  (Вальтер)  был  женат  на  Инне  Саванович,  отца  которой  звали  Анастас  Иосифович,  но  он  по  возрасту  значительно  моложе  упомянутого  свидетеля.
    НЕРОНСКИЙ   О.\нуфрий\  дал  для  протокола  сведений   на  3  «полулиста;   это.   Это  тот  самый  «прапорщик  Неронский»,  который  упоминается  в  показаниях  самого  Наума  Маглыша  и   которого  обвиняемый  всячески  выгораживал  от  каких-либо  подозрений,  хотя  оба  они  состояли  офицерами  в  1-м  (Слуцком)  полку.    Онуфрий  же  рассказал  следователю  всё, « как  было  на  самом  деле: что  Н.  Маглыш   командовал  ротой»  повстанцев    и т.д.,  но  почему-то  решил  повысить  его  офицерский  чин  в  старой  армии  до  подпоручика  (м. б.,  по  званию  уже  в  войске  Рады?).?)
          А  фамилия,  согласитесь,   звучная  и  несколько  даже  неожиданная  для  белорусского  мужика  из  каких-то  задрипаыхзадрипанных  Варкович.   В  общем,  понятно,  что  Неронский  -  это  вам   не   граф  \В\ронский,  а  уж  про  Нерона  и   вспоминать   не  стоит.  А  ещё  мне  подумалось:  давал  показания  не  тот  ли  самый  Неронский,  который  наряду  с  Листопадом  упоминается  \у  Анатоля  Жука\  как  один  из  17  членов  Слуцкой  Рады.  Если  так,  то  едва  ли  он  мог  состоять  одновременно  и  в  1-ой  Слуцкой  бригаде  стрельцов  БНР. Впрочем,   для  нас  это  не  очень  существенно.
       МАГЛЫШ   Евгения,  супруга  обвиняемого,  29  лет,   мать  3-х  детей;  даже.  Даже  удивительно,  что  на  пространстве  2   «полулистов»  она  нигде  не  дала  показаний,  которые  можно  было  бы  обратить  против  Наума  Маглыша,  а  ведь  следователь,  можно  не  сомневаться,   своими  вопросами  «подталкивал»  её  в  этом  направлении;  нельзя  исключать  вероятности  того,  что  между  супругами  всё  было  заранее,  ещё  задолго  до  ареста  Наума,   обговорено:  что  и  как  говорить  при  том  или  ином  повороте  событий;  так  что  вопросы  «уполномоченных»  не  были  неожиданными  для  молодой  женщины.
      ХОЛОД    Гр.   мало  чего  мог  сообщить  следователю  -  всего  1  «полулист»;  это».  Это,  скорее  всего,  чапелёвский  абориген,   как  и  уже  встречавшийся  нам   ХОЛОД  Сергей,  член  бюро  чапелёвской  партячейки,  наговоривший  2  «полулиста».
       БЕЛАВЕЦ   С.  -  1  «полулист»,  БАРАНЧИК    Д. – 1  «полулист»,  ПАШКЕВИЧ    А.,  КИСЕЛЬ    Ф.,   АРЕШКО    Д.,    КРЮКОВИЧ    А.,  СТРАДКЕВИЧ   -  все  эти  мужчины  дали  по  1  «полулисту»  показаний.
БЕЛАВЕЦ   С.  -  1  «полулист»,  БАРАНЧИК    Д. – 1  «полулист»,  ПАШКЕВИЧ    А.,  КИСЕЛЬ    Ф.,   АРЕШКО    Д.,    КРЮКОВИЧ    А.,  СТРАДКЕВИЧ   -  все  эти  мужчины  дали  по  1  «полулисту»  показаний.
 


 Приложение  5.  «СПРАВКА» ПОЛКОВНИКА  СИРОТКИНА.
         Мне  захотелось  найти в  Интернете  сведения  о  местах  лишения  свободы  в  1930-е  годы  вдоль  трассы  ж\д  Ленинград – Мурманск,  в  ряде  которых  содержался  Наум  Маглыш.  Моего   терпения  не  хватило,  чтобы  отыскать  что-либо  близкое  к  этому.  Зато    на  глаза    попался  гораздо  более интересный  и  «ценный»  документ  под  грифом
         «Совершенно  секретно»:
       «Сведения  о  количестве  осужденных,  отбывающих  наказание  в  местах  лишения  свободы»  за  подписью  Начальника  1  Спецотдела  МВД  СССР  полковника  А.  Сироткина.
      В  этом  документе  приводятся  данные  по  состоянию  на  1  января,  начиная  с  1925  года  по   1955,  но  не  за  каждый  год,  а  почему-то  по  отдельным  периодам;  «сплошь»  только  за  1938-40  и  1953-55,  причём за  1955-й  данные    приводятся  дважды:  по  состоянию  на  1  октября  и  на  1  ноября;  последняя  запись  сделана  не  машинописью,  как  весь  документ,  а  от  руки  -  то  ли  самим  полковником,  то  ли   кем-то  из  сотрудников  его  аппарата,  готовивших  для  него  этот  документ.
            Выделены  в  «колонки»:  Годы,   Всего  (в  тысячах),  В   том  числе:    В  лагерях  :   Всего;   из  них  за к\р  преступления;  В  колониях:  Всего;  из  них  за  к\р  преступления.         
            Далее  интересны  такие  «детали»:  на  1  января  1925  и  1928  годов  «св.  нет».  Т.е.  где-то  они,  конечно,  есть,  но  для  целей  и  задач  ведомства  и  в  данном  случае  полковника  А.  Сироткина  они,  по-видимому,  «не  релевантны»,  иначе  говоря,  неважны.  В  стране  пока  ещё  продожается  НЭП,  определённая  свобода  в  экономике,  политике  и  нравах,  пока  что  никакого  закручивания  гаек,  «коллективизация»  крестьянства,  «индустриализация»  страны  ещё  не  начались,  и,  следовательно,  нет  «врагов  народа»,  противящихся  этому  благому  делу  социалистических  преобразований,  и,  следовательно,  нет  преступлений  и  нет  преступников.
           Но  вот  преобразования  начались  («первая  пятилетка»!),  и  сразу,  словно  по  мановению  волшебной  палочки,  на  1  января  1930  года  в  стране,  в  тюремной  статистике   сразу  появляются   первые  «достижения»  -  179,0  (тысяч  осуждённых).  Индустриализация  и  широкий  размах  социалистического строительства  дают  на  1  января  1934  года  -  725,5   (тысяч   в  местах  лишения  свободы).  Окончательная  победа  социализма  в  СССР,  закреплённая  в  «сталинской»  Конституции  5  декабря  1936  года  -  и  на  1  января  1938  года  -  пожалуйста! -  отмечено  новое  достижение  в  996,4   (тысяч  наказанных  каторжными  работами).  Приобретённый  богатый  опыт  и  революционное  усердие  «работников»  ОГПУ    на  1  января  1939  года  дают  рекордный  результат:  миллионный  рубеж  не  только  взят,  но  значительно  превзойдён  -  1642,2   (тысяч  заключённых  в  лагерях  и   колониях).
          На  1  января  1940  года  «органы»  малость  сплоховали:  для  колоний  они  «набрали»  только  315,6  против  прошлогодних  385,2  тысяч;  зато  несколько  превысили  показатели  прошлого  года  по  «набору»  в  лагеря  -  1344,4  против  1317,0  тысяч  лагерников.  Может  быть,  от  основной  работы  их  несколько  отвлекла  советско-финская  война,  так  или  иначе ,  но  темп  упал:  общая  цифра  на  1940  год  -  «всего  лишь»  1660,0    (тысяч  узников).
          Но  рыцари-дзержинцы   продолжают   высоко  нести  (или  «держать»?)   знамя  славной  ЧК  и,  следуя  традициям  Менжинского,  Ягоды,  Ежова,  и  в  эпоху  Берия  не  ослабляют  своей  хватки:  даже  после  тяжелейших  4-х  лет  кровавой  купели   войны   и  многомиллионных  человеческих  жертв  на  1  января  1945  года  они  «держат  планку»  в  1460,7  (тысяч  отбывающих  наказание).  Данные  на  1  января  1946  года  интересны,  во-первых,  заметным  снижением  общего  количества  заключённых   до  1110,6  (тысяч),  во-вторых,  тем,  что  осуждённые  за  к\р  преступления   поступают  теперь  не  только  в  лагеря  (333,9  тысяч)  но  и  впервые  учитываются  в  колониях  (126,9  тысяч).
            Система  не  только  развивается,  но  и  совершенствуется!   И  даже  сохраняет  возможности  к  росту.  Об  этом  более  чем  красноречиво  свидетельствуют  данные  на  1  января  1953  - 2472,3   (тысяч  осужденных),  из  них  за  к\р  преступления  -  в  лагерях  465,3  \своего  рода  «пик»  достижений  за  все  годы  «наблюдений»\,   в  колониях  74,2  (тысяч).         После  «холодного   лета  53-го»,  т. е.  после  амнистии,  на  1   января  1954  года  в  местах  лишения  свободы   числится  1325,0  (тысяч  человек);  на  1  октября  1955  года  -  883,5  (тысяч),  а  по  состоянию  на  1  ноября  1955  года  в  эту  «ведомость»  вписывают  последние  данные  - 816,0  (тысяч  отбывающих  наказание).
          Интересно,  что  порядок  последних  цифр  очень  близок  к  числу  содержащихся  в  местах  заключения  в  современнной  демократической  и  свободной  России,  чуть  ли  не  вдвое  меньшей  по  численности  населения   СССР  образца  1950-х.  И  здесь  есть  над  чем   задуматься,  не  правда  ли?   Вот  и  полковник  А.  Сироткин   (или  тот,  кто  изучал  документ  после  него  и  выделил  данные  за  1930,  1946,  1953  и  1955  (ноябрь)  годы,  обведя  их  жирной  чертой  /отсутствует  фрагмент  «и  выведя  стрелкой…»\…
 

/разыскать  отсутствующий  непосредственно  выше  фрагмент  -  «и  выведя  стрелкой…»\
\Во  всём  этом,  что  выше,  разбираться:  упорядочивать,   чистить  и  т. д.\  В  этой  версии    ещё  отсутствуют  тексты   СУДЬБА   ДАНИЛЫ,   СЁСТРЫ  «ИСИДОРОВНЫ»\
После  их  включения  в  сплошной  текст  версию  можно  считать  наиболее  полной  из  всех  существущих  и  можно  принять  её  за  основу  для   Книги  первой.
 
               





                САГА     О     ЛЮДЯХ     ПРОСТЫХ   И     МАЛОИЗВЕСТНЫХ
                в  двух      книгах
        Вместо  эпиграфа  к  Книге  первой:   
        Не  все  человеческие  роды  имеют  долгое  продолжение,  Угасают  даже  великокняжеские.  Сыновья  Ивана  Калиты  умирали  в  молодых  годах  и  княжили  недолго.  Семён  Гордый  умер  от  моровой  язвы  (чумы),  обошедшей  тогда  всю  Европу.  Иван  Красный  скончался  от  неизвестной  причины,  имея  всего  31  год.  После   сего  Ивана  осталось  всего  два  сына,  а  после  Семёна  детей  и  вовсе  не  осталось.  Поэтому  в  своей  душевной  грамоте    Семён  Гордый  обращается  к  братьям  и  увещевает  их  жить  в  мире  и  по  отцову  завету,  «чтобы  не   перестала  память  родителей  наших  и   наша,  чтобы  свеча  не  угасла».
      Коль  уж  Рюриковичей  постигла  такая печальная  участь,  то  могу  ли  я,  худородный,  сетовать  на  то,  что  остался  без «дальнего»  потомства,  то  бишь  без  внуков.  Осознав  это,  я  ещё  более  укрепился  в  мысли,  что  мне  надлежит  сделать  нечто  такое,  чтобы  ещё  какое-то  время  моя  малая  и   тонкая  свеча не  угасла,  «чтобы  не  перестала  память  родителей  наших  и  наша».  Единственное,  что  остаётся  доступно  и  по  силам  мне,  -  это  оставить  по  себе  нечто  наподобие  книги.    





               




\дальнейшее  вплоть   до  ЛЕРИК   И   СЕРЁЖА    вырезать ?   или  сохранить?\
                ПОЧЕМУ  И  КАК     ПОЯВИЛАСЬ    ЭТА      КНИГА
                Нечто     вроде    предисловия 
           Ближе  к  концу  своей  жизни  открыл  я  для  себя  великолепного  русского  писателя  -  Сергея  Тимофеевича  Аксакова.  Конечно, я  слышал  о  нём  и  раньше,  но  впервые  прочесть  его    произведение  удосужился  лишь  лет  десять  тому  назад.  Это  были  «Детские  годы  Багрова-внука».  Я  сразу,  с  первых  же  слов  пленился  словесностью  автора,  его  языком  -  чистым,  полновесным, свежим  и  ярким,  простым  и  в  то  же  время   изысканным.  Редко  получаешь  такое  удовольствие  от  чтения.  И  вот  лет  через  десять  снова  совершенно  случайно   «набрёл»  на  него.  Это  случилось  в  деревне,  «на  даче»,  где  среди  оставшихся    там  немногих  увидел  книжку  с  его  именем  на  мягкой  обложке.  Стал  читать   и  не  смог  оторваться  от  неё,  пока  не  дочитал  до  конца.  На  этот  раз  это  была  его  «Семейная  хроника».  Воздержусь   делать  похвалы,  в  коих  С.Т.  Аксаков  менее  всего  нуждается,  и  лишь  приведу  отрывок,  завершающий  весь  текст  этого  своеобразного  романа.  Вот   он. 
          «Прощайте,  мои  светлые  и  тёмные  образы,  мои  добрые  и  недобрые  люди,  лучше  сказать,  образы,  в  которых  есть  и  светлые  и  тёмные  стороны,  люди,  в  которых  есть  и  доброе  и  худое! Вы  не  великие  герои,   не  громкие  личности;  в  тишине  и  безвестности  прошли  вы  своё  земное  поприще  и  давно,  очень  давно  его  оставили;  но  вы  были   люди,  и  ваша  внешняя  и  внутренняя  жизнь  так  же  исполнена  поэзии,  так  же  любопытна  и  поучительна  для  нас,  как  мы  и  наша  жизнь,  в  свою  очередь,  будем  любопытны  и  поучительны  для  потомков.  Вы  были  такие  же  действующие  лица  великого  всемирного  зрелища,  с  незапамятных  времён  представляемого  человечеством,  так  же  добросовестно  разыгрывали  свои  роли,  как  и  все  люди,  и  так же  стоите  воспоминания.  Могучею  силою  письма  и  печати  познакомлено  теперь  с  вами  ваше  потомство.  Оно  встретило  вас  с  сочувствием  и  признало  в  вас   братьев,  когда   и  как  бы  вы  ни  жили,  в  каком  бы  платье  ни  ходили.  Да  не  оскорбится  же  никогда  память  ваша  никаким  пристрастным  судом,  никаким  легкомысленным  словом!»
         Так  Аксаков   завершает  свою  «Семейную  хронику».  Вот  мне  и  подумалось,  что  лучшего    «эпиграфа»  и  лучшего   «оправдания»  для  замышляемой  мною   «Саги»  не  найти;  уж  если  описанные,   опоэтизированные   и  воспетые  им  персонажи  достойны  внимания  и  уважения,  то   мои  и  подавно:  ведь  они  из  века  19-го,  «железного  века»,  шагнули  прямиком  в  век 20-тый,  коему  мы  ещё  не  успели  подобрать  должного  названия,  и  название  -  всего  лишь  «жестокий»  применительно  к   которому  звучало  бы  неоправданно  мягко.
     В  отличие  от  великого  писателя  я  не  претендую  на  то,  что  высказано  в  самой  концовке  аксаковского  отрывка,  в  его  трёх  последних  фразах.  Я  вижу  свою  задачу  несравненно  более  скромной:  оставить  хоть  какой-то  след  о  тех  людях,  с  которыми  мне  довелось  жить  и  о  которых  довелось  знать.   Думаю,  что  это  будет  нелишне  в   общей  памяти  человечества,  тем  более  что  вряд  ли  в  мире  найдётся  ещё  кто-то, помимо меня,  кто  взялся  бы  за  эту  скромную  задачу.

                С А Г А
                О     ЛЮДЯХ     ПРОСТЫХ     И   МАЛОИЗВЕСТНЫХ
           То есть  главным  образом  о  них  будет  моё  незатейливое   и  неспешное повествование.   Почему  именно  о  них,  а  не  об  известных  и  знаменитых?  Да  очень  просто:  во-первых,  о знаменитых  и  великих  напишут  другие,   кто  имел  удовольствие  и  честь  якшаться  с ними,  м еня  же  эта  участь  миновала;  во-вторых,  о  них  и  так  уж  написано   достаточно,  а  об   иных   даже  слишком;  наконец,  в-третьих,  а  кто  же  ещё  о  них, о  малоизвестных,  напишет,  кроме  меня  -  единставенного  на  сей  день  оставшегося  в  живых  из   тех,  кто  их  знал   и   кто   хочет (и,  главное,  располагает  ещё  каким-то  временем,  чтобы)  рассказать об  этих  людях,  как я  уже  отметил,  совершенно  неизвестных,  рядовых,  говоря  словами  поэта  Владимира  Измайлова,  «рядовей  не  бывает».
       У  русского  религиозного  мыслителя  Николая  Фёдорова  был  «проект»  воскрешения  «отцов», т.е.  мёртвых  всех  предшествующих  поколений  и  последующего  преодоления  физической  смерти  вообще.  Моя   задача   не  столь  грандиозна: хотя бы  ещё      немного  продлить  память   о  своих  современниках   и  «со-жителях»  за  пределы  моего  собственного  сознания  и  тем  самым   как  бы  продлить  их  жизнь  в  «нашем»   мире.   Речь,  конечно  же,  прежде  всего  о  людях  родных  и  дорогих  моему  сердцу.  Затем   ещё -  о  близких  и  чем-то   милых,  о  добрых  и  хороших,  но  также  и  не очень  добрых  и  даже  очень  нехороших.
.      Раз  мы  усваиваем  себе  право  так  или  иначе  аттестовать  разных  людей,  то  нужно  по крайней  мере  уделить  внимание  в  наших  воспоминаниях  и  т.н.  «плохим»   людям,  наравне  с  прочими,  равное  по  возможности   внимание  и  время.   Зачем   же  наказывать  их  ещё  нашим  беспамятством,  когда  им и  так  приходилось  нелегко в  жизни,   в  «той»  жизни.  И  ещё  я  рискую  высказать одну  «крамольную»,  хотя  и  совершенно  не новую  мысль,  а именно  вот  какую.  Среди  «нехороших»  встречается  достаточно  много  людей  весьма  дельных,  полезных,  не  говоря  уж  о  том,  что  большинство  гениев  или  просто  одарённых  людей,  как правило,  бывают наделены  очень  дурным  характером;  разумеется.  и  здесь,  как во  всяком правиле,  встречаются  отдельные  исключения. Одним  словом,  «плохие»  и  злые  могут  быть   в некоторых  отношениях  гораздо  интереснее   хороших  и  добрых.  В  то время  как  среди  последних    основную  массу  составляют  т.н. «простые»  люди,  а  среди  этих  -  дюжинные,  а  среди  дюжинных  немало и   откровенно  зряшных  и  совершенно  пустых.      
     Догадливый  и  особенно  прозорливый  читатель,  уверен,  уже  ждёт  от  автора  признания, что  сам  автор  тоже,  мол,… Что  я  могу  ответить  прозорливому  читателю,  прежде  чем  он  разоблачит  меня?  Да,  он  прав: что-то  мешает  мне назвать  себя  человеком  хорошим;  может  быть,  скромность.  Или  меня  настораживает  известная  «народная мудрость»,  что  «хороший  парень  -  это  ещё  не профессия».  В  то  же  время,  думаю,  меня  мало  бы  смутило,  узнай  я,  что  кто-то  за  глаза  называет  меня  плохим  человеком.  Пожалуй,  я  бы  даже,  скорее  всего,  согласился  с  ним,  но  при этом  не  преминул  бы  полюбопытствовать:  а   по  каким  именно  соображениям  он  меня  таковым  полагает  -  интересно  всё-таки…    Думаю,  сказанного  достаточно,  чтобы  считать,  что  с  прозорливым   читателем   мы  уже   объяснились.
        Второе  обстоятельство,  побуждающее(-дившее)  меня  в   1992 году  взяться,  в  2000-м  продолжить,  а   самом  конце  2014-го  приняться   за  окончание  (к  концу  2018-го  всё  ещё   так  и не  законченных)  своих  довольно  бессистемных  записок,  заключается  в  следующем.   Отец  наш   был  человеком  рядовым,  но  очень  непростым  - и  по личностным  своим  качествам,  и  по  судьбе,  и  по  биографии. Мы,  дети,  начинали  понимать  это  уже  с юношеского  возраста,  с  годами  же  это  понимание  крепло  и  превращалось  в твёрдое  убеждение,  что  почти  неизбежно  приводило  к  мысли,  что  такая  судьба  и  жизнь  достойны  описания.      Вопрос  сводился  к  тому,  кто  и  когда  возьмет  на  себя  выполнение  этой  задачи.
          Старшая  из  нас  сестра,  находившаяся,  так  сказать,  ближе  всех  из   нас  к  «истокам»,  была  слишком  погружена  в  свою  медицинскую  практику  невролога-психолога,  немало  времени  отнимали  у  неё  дом  и семья  -  сын, дочь и муж,  партийный  функционер  районного,  областного  и,   наконец,  республиканского  уровня.   Особенность  его «профессии»  накладывала  отпечаток  на   весь  их  семейный   быт  в  том  смысле,  что  у  них  совершенно  не  допускалось  никакое  движение  свободной  мысли,  а  только  единственно  верное  -  марксистско-ленинское,  причём  в  наиболее  предпочтительной  сталинской  его  версии.  Даже  трудно  вообразить,  какой  скандал  разразился  бы  в  их  доме,  узнай  муж-партработник,  что  его  «беспартийная»  супруга  готовит «мемуары»  о  тесте,  никогда  не скрывавшем  своей  антипатии  к  советам  и коммунистам.  (При  этом  нельзя   упускать из виду,  что  по  тогдашним  представлениям  член  партии  ВКП(б) – КПСС  считался  существом  заведомо  более  высокого  порядка,  чем  какой-то  там  беспартийный  человечишко;   представление  это имело  хождение,  естественно,  только  в  «партийных  кругах»).  Может  быть,  и  поэтому  мысль  о  таких  «мемуарах  в  той  семье  даже  не возникала,  не  могла  она  возникнуть,  как я  уже  сказал,  и  по  чисто  бытовым  причинам,  в  голове погружённой  в  семейные  заботы  хранительницы домашнего  очага  и  начальницы  «тыла»  партийно-советского  чиновника,  не  покладая рук  работающего  на  идеологическом   и  административно-организационном  «фронте».
       Оба  моих  старших  брата  также являлись  членами  КПСС:  самый  старший  скорее в  силу  необходимости,  чем  по  убеждениям  -  он  начинал  как  милицейский  следователь,  впоследствии  работал  юрисконсультом,  а  в   советской  юриспруденции  беспартийными  могли  оставаться  лишь  некоторые  адвокаты.  Но  человек  он  был  вообще-то  совестливый,  честный.  Правда,  с  отцом  он  был  в  постоянных  «контрах»,  причём,  скорее, активной  стороной  здесь  являлся  сам  отец,  не  видевший,  как  мне  кажется,  в  структуре  его  личности  и  характере  ценимых  им   черт и  не находивший  оснований  скрывать  своего  разочарования  этим.  К  такому  отношению  и  сын,  естественно,  не  оставался  безразличен.    Их   глухое  недовольство  друг  другом  изредка  прорывалось  в  открытых  формах  - раздражение,  обвинения  в  несправедливости,   обиды  и  тому  подобное.  Этот  брат  был  обременён  большой,  по  советским  меркам,  семьёй  (трое  детей)    и,  соответственно,  маленькой  зарплатой,  а  относительный  достаток  в  доме  достигался  главным   образом  благодаря  т.н.  «приусадебному  хозяйству»   -  огород,  сад,  домашние  животные,  птица  и  т.д.  Если  же  вернуться  к  занимющему  нас  «сюжету»,  то  намерений  что-либо  писать  об  отце  он  никогда  вслух  не выказывал,  во  всяком  случае  в  моём  присутствии.
        Средний  брат  заговаривал  об  этом  неоднократно,  «приобщая»  и   меня  к этой  идее.  Возможно,  у   него  на  этот счёт  существовал  и  какой-то  свой  замысел,  оставшийся  мне  неизвестным.  Надо  сказать,  у   него  были  и  определённые  задатки  к  словесному  творчеству:  необходимая  к   хорошему чувству  юмора  самоирония,  умение  рассуждать  парадоксально,  лаконичность  и  вообще  чувство  меры,  я  бы  даже  сказал,  чувство  стиля,  одним  словом,   явный   литературныйй  вкус.  Он  во  многом  был  оригинален,   и   почти  все  окружавшие находили  его   человеком  талантливым.  Думаю,  если   бы  за  дело  взялся  не  я,  а  он,  получилось  бы  и  раньше,  и  лучше.  Но  он  слишком    рано  ушёл  из  жизни (вернее,  жизнь  рано  ушла  из  него),  умер  относительно  молодым -  на  64-м  году  в  результате  быстротечного  и  неоперабельного  до  сих  пор  ракового  заболевания.   (Нет:  всё-таки  рак  поджелудочной  железы,  как  выяснилось  для  меня  в  беседе  с  одним  компаньоне  по  банному  «спорту»,,  теперь  в  ряде  случаев   «вполне  успешно»  оперируется). И  случилось  это  всего  лишь  три  года  спустя  после  смерти  наших  родителей,  когда,   собственно,  только  и  «наступила»  по-настоящему  пора  воспоминаний.
      Тогда-то  я  сделал  первый  «приступ»,  заставив  себя  сесть  за  портативную  пишущую     машинку  югославского  производства,  бывшую  тогда  в  большой  моде  в  среде вузовской,  творческой  и  пр.  интеллигенции  СССР,  но  у  меня  уже  с  десяток   лет   пылившуюся  без  всякой  пользы.  (И  теперь,  прежде  чем  продолжить,  я   должен  заглянуть  в  начало той  рукописи двадцатилетней  давности,  которой  тогда  я  дал  условное  не  название  даже,  а всего лишь    первое  пришедшее  на  ум  обозначение  «ОБ   ОТЦЕ» ,  а  позже  совершенно  нескромно  стал  именовать  всю  ту  писанину «ВО  ИМЯ  ОТЦА  И СЫНА»  (Хорошо,  что  хотя  бы  на  этом последнем слове  остановился  - эво  как меня  занесло!)   Впрочем,  чему же  удивляться:  тогда  я   был  ещё  человек  некрещёный,  и,  может  быть,  хотя  бы  это  послужит  мне каким-то оправданием. Название  моих  записей  в  любом  случае  придётся  менять,  а  на  какое  именно,   я ещё  не придумал.
          Хотя…  Заявленное  в  самом  начале  название  «Сага»  как  будто  и   слишком  претенциозное  на   первый  взгляд  по  существу  является  довольно  верным,  так  как  моё  неспешное  словоплетение  вполне  может  отвечать  тому  определению,  какое  даёт  слову  «сага»  английская  версия  словаря  Ларусс:  Saga  -  any  long  narrative  story  tracing  the  fortunes of  a   family  through  several  generations  (English  Larusse.  Librairie  Larousse.  1968.  Paris).   В  моём  довольно  пространном  повествовании  по  меньшей  мере  тоже  прослеживаются  судьбы  нескольких   поколений  нашей  семьи.  Так  что,  отбросив  чрезмерную  скромность,  двинемся  вперёд,  как  говорится,   без  страха  и  сомненья.

     А     ту  свою  первоначальную  рукопись  я  назвал  незамысловато:

                ОБ   ОТЦЕ
                ПРОСТРАННОЕ  СЛОВО
                (начатое  в  преддверии  его  100 –летнего  юбилея   и  затем  по  крайней  мере    дважды  продолженное  и  многократно  исправленное,  дополненное,  переделанное  и  т.д  и  т.п.)  И  первую  книги  своей  «Саги»,  соответственно,  назову  так  же  незатейливо  -  «Об  отце».

                КНИГА      ПЕРВАЯ
                ОБ    ОТЦЕ
        Часть  1.   У  истоков.
                Не  будь  грамотен,  будь  памятен.

                ПОСЛЕДНИЕ  ПИСЬМА
      Мы  хотели  и   намеревались  написать  и  сделать  это  сообща -  я  и  мой  брат  Анатолий.  Но  теперь,  когда  его  не стало,  это  всё  на  мне.  Так  что   у  меня  долг  не  только  перед   отцом,  но  ещё  и  перед   братом.
      Ещё  прошлой  весной  (а  пишу я  эти  строки  в  феврале 1993 –го)  мы  договаривались, а  вернее,  я  просил,  чтобы  основную  заботу  о  написании  текстов,  т.е.  собирание,  разработку  и расположение  сюжетов  относительно  один  другого,  взял  на  себя  брат, поскольку  он  уже  пенсионер  и  ещё  полон  сил,  а  я  всё  ещё  на  государевой  службе  и  своему  времени  хозяин  не  полный.
      Но  вскоре  на  него  как  снежный  ком  обрушилась  болезнь,  в  каких-то  2 – 3  месяца  разрушившая  и  уничтожившая  его.  Произошло  это  столь  стремительно,  что  близкие  даже  не успели  привыкнуть  к  мысли  о  его  возможной   кончине,  а  тем более  неизбежной  и  близкой  смерти,  хотя  и  знали  беспощадный   диагноз  и  характер  болезни,  осознавали  однозначную  предрешённость   конца  и  даже  отведённые  всем  этим  недолгие  сроки  его  остававшейся  жизни..  Приходилось,  как   всегда  в  подобных  случаях  было  заведено  тогда в  нашем  Отечестве, изощрённо  лгать  больному.  Даже  мне  письменно  это   давалось  нелегко,  а  каково  же  это  было  делать  его  домашним,   вынужденным   ежедневно  в  течение  месяцев  придумывать  что-то  правдоподобно  утешительное  и  при  этом  заведомо  лживое,  убедительно  произнося  это  ему  в  лицо  и  не  отводя  глаз.
     Сам  о   своей  болезни  он  написал  мне  лишь один  раз,   незадолго  до  смерти,  с  обычным  для  него  чувством  юмора,  но  далеко  не  беззаботно,  хотя  и  не  теряя  веры  в  благополучный  исход.  Так  уж  «работает» - это  не  мною  первым  замечено - психология   онкобольных.  Может, это  и   к лучшему,  что  он  до  самого  конца  заблуждался  и   что  предрешённый и  роковой  ход  событий  был  ему  неведом.  Впрочем,  кто же  может  знать  об  это  наверняка?
      Брат  желал  и  очень  ждал  моего  приезда,  но  я  не  приехал.  Не  только  и  даже  не столько  по   причине занятости (я  в  то  лето  директорствовал  в  ПГУПС  на  курсах  русского  языка  для  иностранных  туристов): можно  было  бы  как-то   исхитриться и  вырваться  на  пару  дней. Но  мне  не  хотелось  своим  экстренным  приездом  смущать  его  и  без  того  встревоженную  душу,  вселяя  в  неё  лишнее  беспокойство.  И  я  принял  на  свою  совесть  этот  грех,  полагая, -  может быть,  ошибочно – что  обещая  и   всё  откладывая  свой  приезд  «на  более позднее  время,  я  тем   самым  заставлю  его  ждать  и  жить.
     Его  второго  письма  я  так  и не  дождался. Стало  понятно,  что   дела   у  него  обстоят  гораздо  хуже,  чем  можно  было  предполагать,  и  несравненно  хуже,  чем  всем  нам  хотелось  бы.  Вечером  7-го  августа,  часов  около  десяти,  я  сел  писать  ему  очередную  обнадёживающую  ложь,  способную,  как  мне  тогда  казалось,  ещё  хотя бы  ненамного  оттянуть  приближающуюся  печальную  развязку.  Кончил  писать уже  заполночь,   изрядно  перемарав  несколько  листов   бумаги:  не  так-то  это  просто  изощряться   во  лжи,  адресованной  умирающему  брату.  Отложил  всё,  что я  там  намарал,  в  сторону,  и  никакого  чувства  облегчения у  меня,  естественно,  не было;  решил,  что   перепишу  набело  уже  утром,  на  свежую  голову,  чтобы,  не  дай  Бог,  даже  между  строк   не  проскользнула  бы  нечаянно  хоть  какая-нибудь  тень  сомнения  в  его   скором  выздоровлении…   Утром  и  встал  для  этого  пораньше,  ещё  не было  семи.   Уже  заканчивал  переписывать,   когда  раздался   междугородный  телефонный  звонок.  Звонок  в  такую  пору  редко  бывает  из  разряда  приятных.  Ну  а   если  у  тебя  родители  в  преклонном  возрасте  или  болен  кто-то  из  близких,  да  к тому  же  болен  серьёзно…   Такой  ранний  звонок  мог   означать  только  одно.
     Анатолий   умер.  В  те  самые  минуты,  когда  я  начерно  дописывал  своё  последнее  письмо  к  нему,  он  уже  был  в  агонии.  И  когда   остывало  и  коченело  его  безжизненное  тело,  я  перебеливал  то,  что  было  уже  не  нужно  ему,  а  следовательно,  никому.
        Впоследствии  его  супруга  (теперь  уже  тоже  покойная:  она  умерла  после   22-х  лет  вдовства)  рассказывала   мне,  как  в  свой  последний  день  он  потребовал  найти  и  подать  ему  моё  предыдущее  письмо.  Ему  казалось  и  он  говорил,  что  именно  там  и  только  там   и  оттуда  он  найдёт  истину,  отыщет  ответ  на  все  свои  невысказанные  вопросы  и  ключ  ко  всему.  Наверное,  в  нём  он  надеялся  вычитать  между  строк  нечто   такое,  что  скрывали  от  него  врачи  и  домочадцы.  Когда  же  ему  дали  в  руки  то  самое,   столь желанное  ему  письмо,  стало  понятно,  что  у  него  едва  хватает  сил,  чтобы  держать  его  в  руках,  но   их   уже  не  осталось,  чтобы  видеть,  читать  и  даже   просто  смотреть.  Да  если бы  и  остались  эти  силы,  то  разве  возможно  было  прорваться   сквозь  стену  тотальной  лжи,  продуманной  и  целенаправленной,  выстроенной  вокруг  него  если  и  не  во  спасение,  то  хотя  бы  в  успокоение…

                ПАМЯТЬ  ВОЗВРАЩАЕТ  В  ПРОШЛОЕ
       В  последние  недели   две  он,  по  словам   дочери,   уже  мало  замечал  окружающих,  а  если  и  смотрел  на  что-  или   кого-нибудь,  то  было  заметно  и  понятно,  что  взгляд  его  больше  обращён    внутрь  себя,  а  не  вовне.   Говорят  же,  что  в  последние (экзистенциальные)    мгновения  перед  мысленным  взором  человека  проносится  вся  его  жизнь.  Может быть,  такая  «ретроспектива»  имеет  место   в  сознании  человека   и  в  последние  часы  или  даже  дни  его  жизни.  Наверное,  и  брат  всматривался  в  прошлое,  видел  себя  там  ребёнком,  видел  молодыми  отца  и  маму…  Я  почти  уверен  в  этом.
      В  нашу  последнюю  с ним  встречу  -  это  было  летом  1990-го  -  мы  шли  навестить  еще  почти  «свежую»  могилу  наших  родителей  на  кладбище  в  деревне  Варковичи:  маму  похоронили  полтора  года  тому,  отца  девять  месяцев   спустя.  Несли  цветы,  взятые (именно  «взятые»,  а  не  купленные)  мимоходом  у  одной  доброй  деревенской  хозяйки  в  соседних  Лучниках  из  её  палисадника;  скорее  всего  это  были  георгины,  умело  и  обильно  выращиваемые  тамошними цветоводами.  Цветы  эти  пышные,  торжественные  и  вместе  с  тем   какие-то  печальные  что ли;  не  траурные,  но  тяжёлые -  как  в  переносном  смысле,  так  и  в  прямом.  Не  знаю,  годятся  ли  они  для  похорон -  никогда  не  видел,  а  уж  на  свадьбу  принести  их  никому  в  Беларуси  и  в  голову  не взбредёт;  в  России  же  они,  кажется,  не  столь  популярны.  Но  для  нашего  случая,  решил  я,   именно  такие   цветы  будут  в  самый  раз.
       Когда  мы  проходили  полем  между  Лучниками  и  Варковичами,  Анатолий  вдруг  стал  вспоминать  и  рассказывать,  как   на   этом  самом   поле  4-летним  ребёнком – а  было  это  58 лет  тому  назад -  он  увидел  и  узнал  отца,  которого  вообще-то  не  помнил,  возвращавшегося  в  тот  памятный  день  в  родную   деревню  после  трёх  лет   заключения  в  концлагере.  Отца  семейства,  спешившего  к   жене,  детям,  старикам  родителям;  все,  слава  Богу,  были  живы-здоровы.  Почти  киношная   «сцена»:  если  бы  увидел  подобное  на  экране,  непременноо  подумал  бы,  что  это  довольно  банальный  ход  режиссёрской  мысли,  что  можно  было  бы   придуматьь  что-нибудь   и  пооригинальнее.  Но – увы!-  простая  и  суровая  правда  жизни  чаще  всего  именно   такова  -  без  особых  выдумок  и  изысков.   Так  и  здесь:   это  была  лишь  одна  из  невыдуманных  «картинок»  из  жизни  отдельной  семьи,  всего  народа  и  целой  страны.
      Мысль   постоянно  возвращается  к  личности  отца  -  так  происходит  со   мной,  так  было  и  у  братьв.  Наверное,  и  потому,  что  в  (на)  его  судьбе  отразились  если не все,  то  по  крайней  мере  самые  крупные  коллизии  века.  Здесь  позволю  себе  процитировать  самого  себя .  В  предисловии  к «книге  второй»  хрестоматии  «Пути-дороги  России»  (ПГУПС,  2011),  говоря о  физиономии  ХХ  века,  я  написал,  что  это  были   «грандиозные  исторические  разломы,  социально-политические  потрясения  невиданных  ранее  масштабов,  сделавшие  ХХ век  таким  катастрофичным  и  таким  трагическим,  в  особенности  для  нашей  страны.  Они  прошли  через    судьбы  сотен  миллионов  наших  соотечественников…    Этот  национальный  исторический  опыт  совершенно  беспримерен  как по  размаху  составивших  его  событий,  так  и  по  цене,  за  него  заплаченной,  -  многие  десятки  миллионов  загубленных  человеческих  жизней  и  изломанных  судеб;  предать его  забвению  нельзя  -  это  было  бы  равносильно  преступлению».
     Но  не  только  по  причине  прямой  причастности   к  самым  значимым  событиям  века  была   нам  интересна  фигура  отца.  Не  только  поэтому:  было  в  нём  нечто  такое,  что    делало  его  человеком  не  вполне  обычным,  всегда  привлекавшим  к  себе   внимание  людей  -  не  только  давно  и хорошо  его  знавших,  но  и видевших  его  впервые.  Желание  разобраться,  почему  это  было  так,  заставляло  меня,  как,  видимо,  и  братьев  тоже,  то  и  дело  в  мыслях  моих  возвращаться  к  его судьбе –   как  тогда,  когда  он  был  жив,  так  и  теперь,  особенно  теперь,  когда  его  давно  уж  нет  на  белом  свете.  Постоянно  совершать  экскурсы  в  прошлое стало  моей  привычкой,  потребностью  и  необходимостью.  В  этой  своей  памяти об  отце  я  словно  продлеваю  его  жизнь.
      Чем  дольше  живу,  тем  больше  убеждаюсь,  что  отец  действительно  был  человеком  необычным,  необыкновенным,  неординарным   (иногда  ещё  употребляют   такое  книжное  словцо  -  «недюжинный»)  во  многих  отношениях.  И  это  при  внешне  небогатой  событиями  жизни…   Но  это  ещё  смотря  что   называть  «событиями».  Если  называть  «событиями»   всё  это  современное  городское  мельтешение -  знакомства,  связи,  стремление  везде  успеть,  за  всем  угнаться,  ничего  не  пропустить  и не упустить,  чтобы  затем    выставлять  напоказ  обилие  всего  этого,  бравировать  и  похваляться  им,  -  то  да,  подобного  рода  «событиями»   его  жизнь  была  действительно  небогата.
         К  тому  ж  не  следует  забывать,  что  выражение  «небогатая   событиями  жизнь»  -  это  всего  лишь  расхожее  выражение,  риторическая  фигура  речи   и  не  более.  Не  надо  придавать  ей  особого  значения,  тем  более  если  ей  предшествует  ограничитель  в  виде  слова  «внешне».  Независимо  мыслящий  и  внутренне  свободный  человек  живет  своей  отдельной  от  прочих  жизнью,  скрытой  от  людей  суетных  и  поверхностных,  совершенно  непонятной  им,  вернее,  недоступной  их  пониманию.   Наверное,  это  даже  к  лучшему,  во  всяком  случае   не  стоит  сетовать   по  этому  поводу,  потому  что  ещё  неизвестно,  чем  бы  закончилось  их  «понимание»:  как  показывает  опыт  жизни  моего  отца (а  теперь  уже  и  мой  собственный),   оно  вряд  ли  могло   бы  привести  к  чему – нибудь  хорошему  или  хотя  бы  путному.
       Нельзя  точно  определить,  в  чём  именно  выражалась и  тем более,  в  чём  состояла  необычность  его натуры,  во   всяком  случае заявить  это  a  priori. Думаю,  по  мере  того  как я  буду  рассказывать  о  нём,  это  станет  понятнее  читающему  эти  строки,  как,  впрочем,  и  мне  самому.     Пока  я  не могу  сказать  о  себе,  что  вполне  постиг  и  понял  её.  Собственно  говоря,  в  этом  я  вижу  не только  свою  задачу,  но  также  отчасти   и  цель.
      В  100-летие (т.е.  через 4 года  после  смерти)  отца  мы  предполагали,  вернее,  я  предлагал  провести   что-то  вроде «Маглышевских»  чтений  хотя  бы  в  семейном  кругу,  где  каждый  из  нас  выступил  бы  со  своими впечатлениями  и  воспоминаниями  об отце.  Предполагалось, что  рассказ  каждого  из  нас,  даже  при возможном  их  частичном  совпадении,  повторениях  или ,  напротив,  при  расхождениях  в  некоторых  деталях  при  обозрении  одних  и  тех  же  сюжетов,  всё-таки  могут  составить   некую,  пусть  и  не  завершённую,  но  всё-таки  вполне  достоверную  «мозаику»  о  жизни  нашего  отца.  Как  говаривал  Рыгор  Франциск  Скорына,  «людям  посполiтым  к  доброму  наученiю».  После  того  как не стало  Анатолия,  этот  сыновний  долг  обязан  был  исполнить  уже  я  один.  Впрочем,  об   этом  говорилось  в  самом  начале.

                О  КОРНЯХ   
     Он  появился  на  свет  в  деревне  Варковичи  вблизи  старинного    города  Слуцка,  о  котором  в  «Повести  временных  лет»  под  1116 годом  упоминается,  что  князь    имярек  такой-то  (кажется,   Глеб,  князь  минский)  «воевал  дреговичи  и  Случеск  пожег». Был  он (не  князь,  конечно,  а  новорождённый)  третьим,  последним  из  выживших  детей  в  крестьянской  семье,  а  родился  1 (14) декабря 1893  года.  В  святцах  в   этот  день  особо   почитается  пророк  Наум,   что  из  так  называемых  «малых  пророков»,  но  зато  самый  значительный  из  них,  считающийся  первым  сразу  после  пророков  великих.
       К  началу  декабря  на  крестьянских  подворьях  того  края как раз  заканчивался  т.н.  «сельскохозяйственный  год»,  т.е.  и  уборочная  страда  по  всем  культурам,  и  заготовка  припасов  на  зиму  для  семьи,  для  скота  и  какой-то  минимум   на  продажу;  заканчивался  и   сев  озимых,  и  подготовка  зяби,  можно  было  браться  за  ремонт   инвентаря,  починку  сбруи,  другие  ремёсла,  подсобные  работы  и  промыслы. Ну  а дети,  не  отвлекаемые  в  эту  пору  ни  на  помощь  в  хозяйстве,  ни  летними  забавами  «на  свежем  воздухе»,  отправлялись  в  школу  -  кто-то  весьма  неохотно,  а   иные  с  великой  радостью. 
     Родители,  отправляя   их  под  присмотр  учителя   (по-белорусски «настауник»,  которого  иногда  местное  население  называло  также «дарэктар»,  поскольку  он  являлся  единственным,  а  следовательно, и  главным  лицом  в  «школе»),  с  надеждой  напутствовали  их: «Пророк  Наум  наставит  на  ум».  То  есть  на  школу  возлагались   определённые  надежды:  если  и  не  как  на  «социальный  лифт»,   способный  «вывести  в  люди»,  избавив  любимое  дитя  от  беспросветной  и  тяжкой  мужицкой  доли,  то  по  крайне  мере  как  на  нечто  дисциплинирующее,  отучающее  детей  от  шалостей.  Так  же,  наверное,  приговаривали,  провожая  своих  детей  в  школу,  и   мои  дед  и  бабка.  Школа  же  была  в  лучшем  случае  церковно-приходская -  какой  же  ещё  другой  быть  в деревне.
        Деду  к  тому  времени было  уже  около  пятидесяти  -  он  родился  ещё  при  царе  Николае I,  знававшем  Пушкина,    в  1851  году,  а  бабушка  была  едва  ли  намного  моложе.  Конечно,  они,  как  и  многие  крестьяне,  чаяли  видеть  своё  дитятко  человеком  более  образованным,  чем  сами  они, и  снискавшим  лучшую,  чем  у  них    самих,  долю.  Может  быть,  это  было  и  одной  из  причин,  по  которой  они  согласились  на  предложенное  батюшкой  имя  для  новоявленного  раба  Божия  -  Наум.  Впрочем,  вряд  ли  их  выбор  играл  бы   какую-то  роль  перед  авторитетом  священнослужителя.  Старших  детей  звали  Яков  и  Елена.  Имя  бабушки  было  Марина  Васильевна (узнать  её  девичью  фамилию  я  так  и  не  удосужился;  да  и  вряд  ли  сохранились  какие-то   метрические  записи  на  той  земле,  по  которой   прокатывались  волны  беспрерывны  войн,  оккупаций,  революций  и  контрреволюций). 
        Бабушка,  хотя  и   крещёная  в  православной  вере,    была  человеком  скорее  неверующим,  сильно  сомневающимся  даже   в   основных  церковных  догматах. Так  во  всяком  случае  рассказывал  о  ней  позднее  мой  отец.  Видимо,  не  последнюю  роль  в  этом   «стихийном» атеизме  неграмотной  крестьянки  сыграли  условия  её  нелёгкой  жизни;  какими-либо  иными  причинами  я  объяснить  данный  факт  не  могу.  А  деда  величали  Дмитрием  Демидовичем.  Об  уровне  его «религиозного  сознания»  мне  ничего  не  известно.  Вряд  ли  в  этом  отношении  он  так  уж   сильно  отличалсяя  от   своей  супруги  -   так  подсказывает  мне  моя  «интуиция».
        Почти  во  всех   областях   Беларуси  в  сельской  местности,  помимо  имён,  наречённых  батюшкой  при  рождении,  почти  за  каждым  взрослым  человеком  закреплялось  ещё  определённое  прозвище  (между  прочим,  белорусское  слово  «прозвiшча»  в  переводе  на  русский  означает  «фамилия»),  которое  имело  преимущественное  хождение  в обыденной  деревенской  жизни;  его  знали все  местные,  а  вот   официальную,  гражданскую  фамилию  того  или  иного  односельчанина  назвать  чаще  всего  затруднялись:  это  скорее  прерогатива  полиции  да  ещё  фискальных  ведомств.
       Не всегда  легко  разобраться ,  почему  то  или  иное  прозвище (уличная  кличка)  изначально  прилипало  к тому  или  иному  человеку  и  закреплялось  за  членами  его  семьи  и  потомками.  Иногда,  за  давностью  их  происхождения, даже  трудно  объяснить,  что  они  обозначают.  Чаще же  всего это  какие-то  смешные  клички, связанные  с   определёнными  чертами  характера, внешними  приметами  человека  или  какими-то  запечатлевшимися  в  памяти  людей  событиями,  в  которых  он  участвовал.   Нередко  это  что-то   вроде  тотемных  имён,  может  быть,  оставшихся  ещё  с  родовых  времён  и  связанных  с  названиями  животных,  иногда  даже  домашних,  но  чаще  диких  -  зверей  и  всякой  иной  живности:  птиц,  грызунов,  рептилий  и  т.п.    Бывало  и  так,  что  прозвища    носили  весьма  обидный  характер,  уничижительный  и  даже  порочащий.  Да  что  уж  тут  поделаешь:  на  чужой  роток  не  накинешь  платок,  и   молва  людская  -  стихия  почти  неуправляемая.  Должно  быть,  кто-то  из  предков  очень  насолил  когда-то  землякам,    никто  не  может  сказать,  до  какого  колена   будет  аукаться  такая «заслуга»  его  потомкам…
      Но  у  моих  деда  и  бабки  такой  деревенской  клички  почему-то  не  было.  Или  семейные  предания  не  считали нужным  фиксировать  и  передавать  их?  А  может  быть,  действительно  не  было, потому  что  уже  сама  по  себе  гражданская   фамилия  являлась  достаточно  «запоминающейся»  что ли,  маркированной  и  потому  не  нуждающейся  в  каких-то  дополнительных знаках  или  «этикетках».  Однако  надо  сказать,  что  она  не  являлась  и  такой  уж  редкостной:  в  1990  году  я   насчитал на  Варковицком (д. Варковичи)  кладбище  не  менее  22  надгробий  с   фамилией  «Маглыш».
       Правда,  других  фамилий,  каждой  в  отдельности,  было  всё-таки  много  больше:  Басалыга,  Бородич,  Валетко,  Грицкевич,  Гончарик,  Гуринович,  Дереча,  Дубалеко,  Костюкевич,  Листопад,  Лужевич,  Мошко,  СтепанОвич…  Согласитесь,  что  и   среди  этих  фамилий  немало  «маркированных».  Есть  и  такие,  которые  вписаны  в  историю  -  либо  советскую,  либо  в   «антисоветскую».  Но  об  этом  как-нибудь  потом.
      И  всё-таки деревенское  прозвище у Дмитрия Демидовича  Маглыша  имелось,  скорее даже  не  прозвище  в  здешнем  традиционном  понимании,  а  прозвание  (или  даже  «звание»):  односельчане  за  глаза  называли  его  Дзмiтрок  Разумны;  последнее прибавление  переводится  с  белорусского  как  «умный,  мудрый».  Может  быть,  из-за  того,  что  в  деревне  у  себя  он  был  то ли «десятским»,  то  ли  даже  «сотским»,  то  бишь  «руководителем» («кiраунiком») – пусть  себе  и  самого низшего  уровня,  но  всё-таки…  Из  августейших  особ  русской  истории  я  знаю  лишь  одного,  за  кем  утвердилось  подобное  «одобрительное»    прозвание  -  Ярослав  Мудрый , а то всё  Тёмный,  Грозный,  Кровавый   или,  в  лучшем  случае,  Великий…
       Заканчивая  о  фамилии,  сделаю  два  добавления. Неподалёку  от  Слуцка  есть  деревня Маглыши,  но  ныне  в  ней  нет  ни  одного  жителя  с  такой  фамилией.  Этимология  слова  «Маглыш»  неясна.  Проф.  Владимир  Иванович  Максимов  (из  Политехнического)  осторожно  замечал,  что  в  некоторых  белорусских диалектах  так  называют  крупную  бабочку  - «махлыш».  Отец  высказывал  предположение,  что  в  основе  может  лежать  значение  «магiлiць»,  т.е.  выполнять действия,  связанные  с  погребением.  Сам   же  я  склонен  видеть  в  основе  этого  фамильного  имени  общий  для  многих  индоевропейских  языков  корень   -  «маг, мог,   might,   maht»  со  значениями  «могущий,  могущественный,  магический»,  хотя,  конечно,  больших  оснований  настаивать  на  этой  версии  у  меня  нет.
        Где-то  в  Боснии    есть  планина  (цепь  гор),  примыкающая  к  Дипарским  Альпам. Важнейшие  из  горных   вершин    в  них   -  Радуша (2000 м(,  Иван-планша  и Белашница (2115 м).  Наиболее  же  возвышенные  точки  представляют   Маглыш, поднимающийся  на  2300  м  над  уровнем  моря,  и  соседний  с  ним  Дормитор  на  черногорской  границе,  имеющий  2600 м  высоты. Эта  «альпийская»  ремарка  как  будто  подкрепляет  именно   мою  «версию».
        И ,  чтобы  не  возвращаться  больше  к  этой  теме,  уместно,  пожалуй,  сказать  ещё  вот   о чём.  В  авторских  каталогах  Библиотеки   Академии  наук  (СССР)  мне  встречалась  фамилия  Маглий  и,  кажется,  ещё  Маглив,  судя  по  всему   - западноукраинского  происхождения,  причём    вполне  в  этом  смысле  «классические»  для  тех  местностей.  По  законам  фонетического  перехода  не   исключена  возможность   преобразования  полугласного  Й   в  шипящий  сибилянт  Ш  -  вот  вам  ещё  одно  толкование.  Это  моё  предположение  в  каком-то  смысле  подкрепляет  отцовскую  «гипотезу»  о  том,  что  первые  носители  родового  имени  «Маглыш»  проникли  на   территорию  современной  Беларуси,  поднимаясь   вверх  по  течению  рек  Припять  и  Случь,  а  миграцию  свою  они  начали  откуда-то  с  Волыни,  из  мест  первоначального  расселения  племён  дулебов.  Да-да,  тех  самых   дулебов,  которых   якобы  истребили  легендарные  обры.  Или  наоборот.   Выходит,  что  истребили  не  до  конца.  Но  в  любом  случае  «генеалогия»  выходит  славная…
                В    КАКОМ -ТО    СМЫСЛЕ    -     ИЗБРАННЫЕ
       Здесь    самое  время  сказать,  что  варковицкие  Маглыши,  хотя  и  были  крестьяне  -  землепашцы  и  хлеборобы,  однако  «мужиками»  они  себя  не  считали  (естественно,  в  социо-культурном  значении  этого  слова  в  литературном  русском  языке,  а  не  в  т. н.  «современном», то  есть  просторечном  и  отчасти  даже  жаргонном).  В  Беларуси  в  те  времена  да  и  позже,  а  особенно  раньше,  социально-сословное  различение  людей  проходило  в   бинарной  оппозиции  «пан»   или  «мужик». К  панам  относили  не  только  всё  шляхетство,  но  также  и  просто  богатых,  состоятельных   или  образованных  людей,  сумевших  добиться  в  обществе  определенного  положения,    независимо   от  того,  обладали  они  дворянским  (шляхетским)  статусом  или  нет.
      Нелишне  напомнить  о  некоторых  особенностях  этого  статуса  в  среде  белорусского  шляхетства,  относительно  весьма  многочисленного  и  потому,  может  быть,  весьма  ревниво  следившего  за  поддержанием  своей  социальной  репутации.  Представителям   древних  и  влиятельных  магнатских  родов,   носившие   имена   столь  известные,  что  им  не требовалось  никакого  подтверждения  своих  исключительных  прав,  не  имели  никаких  оснований  для  беспокойства  на  сей  счёт.  Шляхта  не  столь  крупная,  но  тем  не  менее  всегда  державшаяся  в  обществе  на  виду,  также   чувствовала  себя  вполне  уверенно.  А  вот    шляхтичам    помельче,  а  то   и  вовсе  обедневшим  и  захудалым,    время  от времени  приходилось  самыми  разными  способами  подтверждать своё  шляхетство  и  право  на   какие-то  привилегии,  разыскивать   грамоты  («прывiлеi»),  копии  судебных  решений,  представлять  свидетелей  своих  особых  прав  и  т. п.
     Даже  вконец   обнищавший  шляхтич  не  мог  позволить  себе  заняться  торговым  промыслом, пусть  хотя  бы  крупным  и  высокодоходным;  не  мог  он  тем  более   снизойти  и  до  какого-либо  ремесла,  даже  если  бы  имел  к  тому  какие-то таланты,  умения  или  склонность.  Достойными  шляхтича  занятиями  считались  только  военная  или  государственная  служба  да  ещё  «сидение»  на  земле.  Последнее  предполагало,  конечно,  прежде  всего  владение  землёй,  и  в  значительных  размерах.  Но  допускалось  также,  что  шляхтичем  может  считаться  и  мелкий  землевладелец,  сам  же  её  и  обрабатывающий  в  основном  силами  своего   семейства.  Понятно,  что  при  таком  условии  представлялось  иногда  довольно  затруднительным  отличить  пана-шляхтича  от  самотужного  и  зажиточного  крестьянина-хлебороба.   Все  прочие,  кто  по  такой  «классификации»  не  подпадал   под  категорию «панов»,  считались  «мужиками»:  хлебопашцы,  кустари,  их  наёмные  работники,  всякий  мелкий  мастеровой  люд,  причём,  кажется,  без  какого-либо  видимого  разбора  на  православных,  католиков,  иудеев  и  мусульман.
       Варковицкие  Маглыши   не  относились  ни  к  «панам»,  ни  к  «мужикам»,  но    всё-таки  до  мужиков  им  по  всем  статьям  было  гораздо  ближе,  чем  до  панов.  И   хотя  на шляхетство  претендовать они  никак  не  могли,  но  и  мужиками  они  признавать  себя  ни  в  какую  не  соглашались. В  общем,  почти  как  в  пословице:  «Ты  барин,  да  и  я  не  татарин».  Основания  для  этого  выдвигались  следующие:  они-де  ведут  свой  род  от  «выбранцев»,  т.е.  от  избранных,  специально  отобранных,  отборных и,  следовательно,  лучших.  Потому  не  следует  равнять  их  с   остальными-прочими.
             А  «выбранцы»  - это  что-то  наподобие  казаков  в  России,  но  только  «сословие»  не  столь  обширное,  а  скорее  даже  небольшая  социальная  группа.   В  конце  ХУ1  века  в  ряде  частновладельческих  городов  Великого  княяжества  Литовского,  Русского  и  Жемойтского,  принадлежавших  магнатам  вроде  Радзивиллов  или  Ходкевичей  и  наделённых  «магдебургским  правом»  на  самоуправление,  появляются  для  их  защиты  специальные  отряды  полупрофессиональных  наёмных  воинов.  Их  выбирали  из  числа  самых  рослых  и  крепких  молодцев-  (всех  сословий, чаще  всего,  естественно, из  зависимых  и   бедных  крестьян),  сажали  на  собственную  землю  из  расчёта  полволоки  (10,2 га)  земельных  угодий  на  одного  служивого  и  селили  неподалёку  от  города,  охрану  и  защиту  которого  они  должны  были  осуществлять.
       А  охранять  в  таких  городах  было  что,  так  как  купцы,  торговцы  и  ремесленники  в  них  имели   определённые  «привилеи»  и  обладали  иногда  весьма  значительным  богатством,  не  говоря  уже  о  сокровищах  самих  владельцев-магнатов.  Выбранцы (выборцы)  освобождались  от  всех  податей  и  повинностей,  но  должны  были  нести  воинскую  службу,  кормясь  от  земельного  надела,  на  свой  счёт  справлять  всё  необходимое  для  службы – оружие,  амуницию,  снаряжение и  пр.  Они  числились  на  службе  в  возрасте  от 20  до   50 лет.  Их  права  и  обязанности  записывались  в  особых  княжеских,  а  позднее и  королевсих  грамотах.  Служба  их  считалась  наследственной  и  вместе  с  неделимым  земельным  наделом  переходила  от  отца  к  сыну  или  брату.
      К  ХУ11  веку  отряды  выбранцев  сохранились  в  очень  немногих  городах  Великого  княжества  Литовского.  В  Слуцке  они  просуществовали,  похоже,  до  самого  концв  ХУ111  века,  т.е.  вплоть  до  третьего  раздела  Речи  Посполитой  в  1795  году,  когда  её  восточные  территории  (по-польски   «Кресы  Усходни»),  в  том  числе  белорусские  земли,  отошли  к  Российской  империи.  В  слуцком   гарнизоне,  численность   которого  доходила  в  отдельные  периоды  до  тысячи  воинов,  выбранцы   составляли  особую   роту.   В  70-80-х  годах  ХУ11  века  их   поселили  в  шести  деревнях  к  западу,  северо-западу  и  востоку  от  Слуцка:   Лучниках,  Варковичах,  Серягах,  Брановичах,  Огородниках,  Падзерах.  Интересно,  что  по   крайней  мере  в  трёх-четырёх  из  этих  названий  со  всей    очевидностью  прослеживается  военно-оборонительная  тема,  и  происхождение    их  можно  было  бы  возвести  к  брани,  оружию   и  другим  средствам  защиты  крепостей.  Так  во  всяком  случае  считал  отец,  о  чём  он  говорил  не  один  раз.
       Особенно  многочисленным  городской  гарнизон  стал  в  сер.  ХУ111  века,  когда  князь   Иероним  Флориан  Радзивилл  довел  общую  численность  своего  наёмного  войска  во  всех  гарнизонах  до  нескольких  тысяч.  Слуцким  гарнизоном  командовал  назначенный  им  генерал-майор.  Роль  придворной  княжеской  гвардии  выполняла  рота  рослых  гранд-мушкетёров.  Из  города  Бяла  Подляска,  что  к  западу  от  Бреста,  Радзивилл  перевёл  в  Слуцк  свой  «кадетский  корпус»  (интересно,  знают   ли  об  этом  факте  в  расположенном  ныне  в  Слуцке  Минском  областном  кадетском  училище?)  в  котором  готовились  для  гарнизона  будущие  офицеры.  В  1768 г.  (ещё  до первого  раздела Речи  Посполитой )  гарнизон  слуцкой  крепости  был  несколько  сокращен,  в  нём  осталось  четыре  роты  (ок. 600 чел.)  так  называемой   слуцкой  милиции  князя.  Эта  милиция  как раз  и  состояла  из  выбранцев  и  «земян» (мелкой  шляхты),  которые  также  в  счёт  своей  службы  наделялись  князем  землёй.  Последнее  обстоятельство  как  будто   сближает  эти  две  категории  служилых  людей  в  их  социальном  статусе,  так  что  заявляемые  потомками  выбранцев    претензии  на  какую-то  особость ,  были, как  можно  убедиться,  не  совсем  уж    6еспочвенны.
      Свою  службу  выбранцы  несли в  пешем  строю.  В  ХУ111  веке  в  качестве  формы они  носили  серый  суконный  камзол  с  зелёными  обшлагами,  серого  сукна  были  также  и штаны,  головным  убором  служила  шапка  из  медвежьего  меха  с  зелёным  верхом;  они  были  обуты   в  сапоги  с   ремешками,  форму  дополнял  большой  чёрный  галстук,  а  на  поясе  носился  ремень  с  подсумком-«патронташем».  Во второй  половине ХУ111  века  головы  их  украшали  -  на  прусский  манер – парик  с  обязательной  косичкой  и  треугольная  шляпа.
       Нет  ничего  удивительного  в  том,  что  выбранцы,  будучи  в  каком-то  смысле «лутчшими»  и  действительно  избранными   и  отличаясь  от  основной  массы  прочего  населения  одеждой,  немного  достатком  и,  как им  казалось  или  хотелось,  даже  неким  особым   статусом,  привыкли  считать  себя  если  и  не  отдельным  сословием,  то  уж  во  всяком  случае  и  не  простыми  крестьянами,  не  мужиками.   Обыкновенных  мужиков  они демонстративно  чурались,  как  часто  чураются  недавно  и   вдруг  слегка  разбогатевшие  люди  своих  бедных,  остающихся  в  нужде,  но  больше  ни  в  чём  другом  не  повинных,  своих   вчера  ещё  родных,   а   сегодня  вдруг  ставших  «дальней  роднёй»  родственников.  Мужицких  дочерей  выбранцы  себе  в жёны  не  брали,  старались  родниться  с  более  зажиточными  семьями  или  по  крайней  мере  с  ровней,  обращаясь  с  ними  как  со  своими  и  при  всяком  удобном  случае  подчёркивая  свою  особость  в  обществе ( «у  грамадзе»).
      Даже  и  тогда,  когда  с  окончательным  разделом   Речи  Посполитой  и  присоединением  её  значительной  части  к  Российской  империи  статус  частновладельческих  городов  был  упразднён,  а  вместе  с  этим  была  упразднена  социальная   группа  выбранцев,  даже  и  тогда  их  амбиции  угасли не  сразу.  Ещё  в  1838  году  они,  в  последний,  правда,  раз   тягались  с  петербургским  правительством (Сенатом),  пытаясь  по  старой  памяти  вернуть  себе  что-то  из   былых  привилегий,  но не   тут  то  было:  имперский  Сенат -  это тебе  не   местный  сеймик  и  даже  не  сейм  Великого  княжества. Тут  совершенно  иные  традиции  и,  главное,  тенденции.  Указ  императора  по  этому  «делу»  гласил,  что  выбранцы  и  впредь  считаются  лично  свободными,  но вот,  что  касается  их  былых  наделов,  то  они  отходят  к  помещикам.  Вот  таким  образом   этой  «казачьей  вольнице»  в  Северо-Западном   крае  был  положен  конец.  Но  и потом,  вплоть  до  1917  года  да  и позже  потомки  выбранцев   сохраняли  память   о  своём  социальном  происхождении,  гордились  им  и,  я  бы  даже  сказал,  в  отдельных  случаях  просто лелеяли  эту  память.
      Так  вот  и  дед  Дзмитрок  всегда  подчёркивал:  «мы  выбранцы»;  он  сумел  привить  это  чувство  и   своим  детям. Очень  может  быть,  что  и  десятским (десятником)  и\или сотским (сотником)  его  называли  в  память  о  каких-то  заслугах  его  предков-выбранцев,  а  может,  это  отражало  какое-то  административное  деление  деревенских  дворов  и   его  собственное   «заметное» положение  в  этом делении. Есть  такая   русская  пословица:  «Не  равны  бары,  не  равны  и  крестьяне».  Вот  и  дед  наш  держался  приблизительно  того  же  мнения.
        Такое  «происхождение»  и  такое  «воспитание»,  конечно  же,  не  могло  не  отразиться  на  судьбе   новорождённого  младенца Наума.  Итак,  с  одной  стороны,  библейский  пророк  ветхозаветных  времён,  почитаемый  православной  церковью как  один  из  покровителей    просвещения  и  науки,  с  другой,  - «влияние»  зодиакального  созвездия  Стрельца,  настроенного  воинственно.  Вот  и  верь  во  что  хочешь:  то  ли  в  Провидение  Господне,  то  ли  в  языческую   астрологию,  порождение  Сатаны.  Как  обстоит   дело  с  влиянием  этих  «факторов»   с  точки  зрения  науки,  мало  что   можно  сказать  вразумительного, но  какой-то  их  отпечаток  то  и дело  проявлялся  в  судьбе  этого  нового  явившегося  в  мир  человека.
         Всю  свою  без  преувеличения  долгую  жизнь   он  стремился  к  знаниям,  но  только  меньшая  её  часть  пришлась   на  время,  когда  научному  познанию  окружающего  мира,  учёбе  и  самосовершенствованию  не  препятствовали  война, революция,  та  или  иная  гражданская  смута  или  же  их  последствия.  Но  и  это   не  смогло  убить  или  ослабить  в  нём  стремления  к  объективному  познанию  фундаментальных  основ  мироздания,  но  также    и  к  субъективному  восприятию    некоторых   приятных  мелочей   окружающей  среды. Но  и  к  оружию  жизнь  призывала  его  не  однажды.
                НА  РУБЕЖЕ  ВЕКОВ
        По-моему,  у  Блока  есть  строки:  «Век  девятнадцатый,  железный,  воистину  жестокий  век»,   и,  кажется,  это  из  неоконченной   поэмы   «Возмездие».  Мало  у  кого  из  поэтов  было  такое  глубинное  чувство  истории  и  народа.  Но  эту  свою   поэму  он  начал  писать,  кажется,  ещё  до  русско-японской  войны.  Когда  же  он  «погрузился»  в  следующее  столетие  и  всего  лишь  на  одну  пятую  всей  его  глубины,  он –  я  в  этом  почти  уверен – конечно  же,  стал  думать  о  предшествующем  веке  совсем  по-другому….
        1893-й год…   В   этот  год  родились  также  Мао-Дзедун,  Маяковский,  Тухачевский  и,  конечно  же,  миллионы  других  людей,  известных  и  неизвестных.  Это  ещё  до  воцарения    Николая II,  это  ещё  при  Александре  III  «Миротворце»,  ещё  до   попыток  передела  мира,  до  англо-бурской  войны,  до  Всемирной  выставки  1900  года  в  Париже,  до  американо-испанской  войны  1898  года   и ещё  до  много  чего.  Не  существовало   еще ни  аэропланов  братьев  Райт,  ни  радио  профессора  Попова,  ни  устройства  Маркони,   ни  кинематографа  братьев  Люмьер.  Первые  автомобили  («самокаты»)  Даймлера - Бенца  с  бензиновым  двигателем  казались  ещё   диковиной   даже  в  технически  передовой  Германии. 
       Россия  же  оставалась  пока  страной  в  значительной  степени  патриархально-лапотной,  сермяжно-соломенной.  Еще  не    построили  Великий   Сибирский  путь,  не  появился  пока  и  знаменитый   русский  золотой  червонец,  по  надёжности  превосходивший    французский  франк  и  британский  фунт  стерлингов.  Россия  прозябала  в  своей  «традиционной»  научно-технической  отсталости,  в  относительной  бедности   сравнительно  немногочисленного   городского  населения  и  при  ужасающей  нищете  многомиллионной    массы  малоземельного   крестьянства.  Социальный  эгоизм  имущих  и  властвующих,  упоительно  беспредельный,  доходил  до  полного  самозабвения,  до  полной  атрофии  чувства  своей  исторической  ответственности.    В  столицах  блестящий   царский  двор,   самодовольное  демонстрирование  роскоши  и  богатства,   угар  декаданса  и  прочих  модных,  завезённых  из  Парижа,  Лондона  и  Берлина  культурных  новинок,  а  в  деревне  -  земельный  голод,  примитивнейшие  методы  хозяйствования,  дедовская  агротехника,  низкая  урожайность,  почти  систематические  засухи,  недород,  недоедание,  а  время  от  времени  и  вовсе  голодный  мор,   не  говоря  уже  об  антисанитарии,  эпидемиях   отнюдь  не  редкой  холеры  и  прочей  заразы.
       Дзмiтрок  Маглыш  владел,  кажется,  моргом,  т. е   полным  наделом  -   4-мя  десятинами  земли  во  всех  угодьях  -  пашня,  сенокос  и  даже  немного  собственного  леса..  Впрочем,  наверняка  о  размерах  его надела  сказать  не могу.  Надо  при  этом  учитывать,  что сюда  входила  не  только  пахотная  земля, но также  и  т.н.  «выгон»,  т.е.  пастбищная  и  сенокосная.   Кажется,  он  имел  для  порубки  также  и  «свой»  участок  леса.  Но  всё  равно:  4  десятины    -  это  тебе  не  прежние  «полволоки»  и  для  уверенного  хозяйствования  в  наших  широтах,  что  называется,  земли  в  обрез. 
        Вот  про  лошадей  знаю  точно,  что  их  у   него  всегда  водилось  не    меньше  двух,  а  если  больше,  то  не  постоянно,  не  регулярно,  а  лишь  изредка.  С  коровами,  скорее  всего,  обстояло  так  же.  Естественно,  что  имелась   и  вся  остальная,   более  мелкая  живность – свиньи,  куры;  про  гусей  и  уток  ничего  определённого  сказать  не  могу,  скорее  всего  эту  водоплавающую  птицу  в  хозяйстве  не  держали  по  причине  отсутствия  в  округе  подходящего  водоёма:  ни  озерца,  ни  мало-мальской  речки,  даже  пруда  (сажалкi)  поблизости  не  наблюдалось..  Возможно,  держали  ещё  овец,  но  в  семейных  рассказах  они  не  упоминались  -  как  говорится,  «история об  этом  умалчивает».
       По   местным  меркам  дед  считался «заможным  гаспадарам»  и  уж  никак  не  бедняком.  А  при  большевиках,  когда  бедность  стала  почитаться  едва  ли  не  первейшей  добродетелью,  он  вообще  уже  смотрелся  богатеем  и,  следовательно,  почти  кулаком-мироедом.  На  самом  же  деле  его  семья,  что  называется,  едва  сводила  концы  с  концами:  жита  не  всегда  хватало  до  нового   урожая,  свежее  мясо  бывало  только  при  забое  какой-нибудь  скотины,  в  остальное  же  время  приходилось  в  лучшем  случае  довольствоваться  солониной,  а  чаще  вовсе  обходиться  без  мяса.  В  общем,  кое-как  перебивались  с  хлеба  на  квас,  а  с  кваса  на  воду.  Всегда  жили  бедно,  питались  скудно,  а  ближе  к  весне  и  летом  до  нового  урожая  -  едва  ли  не впроголодь.  Даже  на  пахоте,  на  сенокосе,  на  молотьбе,   то  есть  на самых  тяжёлых  крестьянских  работах,  приходилось  иногда  довольствоваться  самым  малым:  картошка  да  дешёвая,  залежалая  и «проржавевшая»  селёдка  -  вот  и  весь   харч  работника.  Отец  часто  вспоминал  эти  картины  тогдашней  «сельской  идиллии».
     Несмотря  на  все  эти  невыдуманные    трудности  в  жизни  оставалось  место  и  для  шуток.  Правда,  подчас  они   оборачивались  -  особенно,  если  примерять  их  на  современные  представления  -  почти  жестокостью.  Недоеденную  селёдку  («сялядца»)  ребятня  скармливала   домашнему  псу  и  потом  потешалась  над  тем,  как  бедное  животное  тщетно  пыталось  утолить  мучившую  его  жажду  и,  отчаявшись  в  этом,  начинало  злобно  «брахаць  на  ваду».  Деревенские  нравы  и  тогда  не  отличались  особой  утончённостью…
         Хатка  у  деда,  срубленная  ещё  в  начале  19   века,  была  плохонькая,  крошечная,  в  одну   «камору»  (комнату),  низенькая  и  подслеповатая,   с  маленькими  окошечками  в  двух  стенах  -  два  на  юг,  два  на  запад,  к улице.  Полов  в  привычном  понимании  не  предусматривалось,  т.е. деревянных,  дощатых,  а  устраивался   земляной,  утрамбованный,  застилаемый  в  особо  «торжественных»  случаях  свежей  соломой.  Таково,   впрочем,  было  большинство  крестьянских  хат  в  этой  местности.  Уж   не  знаю,    чем  это  можно  объяснить:  то  ли  «традицией»,  то  ли    дороговизной   строительного   леса  в  этом  в  общем-то  безлесом  крае  или  всем  этим  вместе,  что  скорее   всего.  Говорю  о  дедовской  хатке   уверенно,  хотя  в  глаза   её   не  видел  (?),  но  вряд  ли  она  была  лучше   той,  что  встала  на  её  месте  в  (?)1936   (кто  её   «ставил» ?  Яков ?) году  и  сохранялась  до  конца  90-х  (?),  а  эта  была,  прямо   скажем,  так  себе и,  скорее  всего,  сохраняла  многие  родовые  черты  своей  предшественницы.      
              В  общем,  иэбы  в  Варковичах  выглядели  неважнецко,  они  весьма  убедительно  и  красноречиво  говорили  просто  о  господствующей  здесь  вопиющей    бедности,  а  не  о  каком-то  «уровне  благосостояния»  местного  населения.  Соответственно,  и  быт  в  таких  жилищах  был  далёк  от  каких-либо  понятий  о  комфорте  или   хотя  бы  об  удобствах:  земляной  пол,  даже  не  предполагал   мытья,  лишь  изредка  менялась   на  нём  соломенная  подстилка.  Близкое,  даже  слишком  близкое  соседство  домашних,  но  всё-таки  животных,  своим  числом  много  превосходящих  число  жильцов,  Не  нужно    большого  воображения,  чтобы  живо  представить  себе  условия  ежедневного  быта  в  такой  среде  обитания,  а  также  сопровождающие  его  звуки и,  главное,  запахи…
        Но  несмотря  на  всю  эту  беспросветную  бедность,  коней  дед  всегда  держал  хороших,  и  как  признавали  односельчане ,  из  всей  деревни,  а  может,  и  округи  - лучших.  Имел  он  такую  сердечнуюю  слабость  -  был  заядлый  и  неисправимый  лошадник.  Своих  немногих,  но  добрых коней  он  холил  и  жалел,  старался  даже  не  слишком  утруждать  их  работой.  Может,  потому  и  не  богател.  Да  ведь  известно:  далеко  не  все  и   далеко  не  всегда  стремятся  именно  к  богатству,  но  дюжинным   натурам  это  трудно  понять.
        Рассказ  о  дедовой  хате   нужно  дополнить  одной  существенной  подробностью.  Когда  в  1936  году  разбирали  её,  чтобы  на  этом  же  месте  сложить  новую (а  85-летний  дед  перебрался  к  тому  времени  жить  в  семью  отца,  работавшего  в  дер.  Богушёвка  под  Могилёвом),  и  когда  добрались  до  нижнего  венца,  из   него  извлекли  бревно,  на  котором  обнаружили  надпись (рассказчик  не  уточнил,  в  какой  «технике»  она  была  выполнена  -  то  ли  смолой,  то  ли  топором,  то  ли  ещё  как),  гласившую  о  том,  что  «дом  сей  рубил  Роман  Маглыш  в  1812   году». 
      Если  принять  во  внимание,  что    женатые  сыновья  «отделялись» от отцов   где-нибудь  в   возрасте  35-40  лет,  то  выходит,  что  Роман   этот  родился  около  1775  года,  т.е.  на   75-80  лет  раньше  Дмитрия  Демидовича  и,  следовательно,  мог  приходиться  последнему  скорее  всего  не  дедом,  а  по  меньшей  мере  прадедом  или  даже  прапрадедом,  моему  отцу  -  прапрапрадедом,  а  мне,   самое  большее,  соответственно,  прапрапрапрадедом.  Древнее  этого  предка  о  варковицких  Маглышах  ничего достоверного,  а  тем  более  доподлинного  не сохранилось.
        Для  этносов,  имеющих  письменность,  это  вполне  нормально  -  сохранять  устное  предание  на  глубину  не  более 4 – 5  поколений  предков.  Остальное  «передоверяется»  письменным  свидетельствам,  чтобы  не  «перегружать»  историческую  память  поколений  последующих.  Совсем  иное  дело  у  народов  бесписьменных -  там  устная  традиция  сохраняет  память  иногда   о  15 – 20  поколениях,  редко  -  больше.   Так  что  наша  «родословная»,  как  у  всех  крестьян,  ничего  особенного.
       Зато  нрав  у  деда  был  ещё  тот!    Под  стать  аристократу  из  аристократов.  Дед  Дзмiтрок  был  человек  очень  немногословный,  даже  несколько  мрачноватый,  но  при  этом  добрый,  отзывчивый,  заботливый  и  не  только  по  отношению  к  своим  детям  и  жене;    впоследствии  это  отмечала  в  частности его  сноха  Женя,  т.е.  моя  будущая  мама.  И  ещё ему  было  непросто  справляться  со  своенравием,   когда известная   «вожжа»,  случалось,  попадала  в  известное  место.   Нет,  в  этой  черте  его характера  ничего  не  было  от  вздорности,  но  самолюбие  и  обидчивость  его  доходили  до  болезненности.  Если,  например,  за  общей  семейной  трапезой  чьё-то  поведение  или  высказывание  оказывалось  ему  поперёк,  он,  ничего  не  говоря,  нарочито  громко  ронял  на  незастланный  стол  свою   оловянную  ложку  (миска  была  общей  для  всех)  и ,  едва  она  успевала окончательно  брякнуться  о  столешницу,  тотчас  прекращал  еду  и  молча  и  неторопливо  удалялся.  Всем  сидящим  за  столом  оставалось  только  гадать  о   причине  его   то  ли  сдерживаемого  гнева,  то  ли просто  неудовольствия.
         Конечно,  такие  проявления  «характера»  производили  на  всех  присутствовавших  гнетущее  впечатление,  оставляя  в  душе  тяжёлый  осадок.  А  бабушке  Марине  Васильевне  нужно  было  ещё  отгадать,  или,  как  сейчас  принято  выражаться,  «вычислить»  эту  «причину»,  чаще  всего  просто  надуманную  мнительным  дедом,  высосанную,  что  называется,  из  пальца,  а  потом  ещё  стать  посредницей-примирительницей  между  «враждующими  сторонами»,  отмолить  у деда чью-то  вину,  часто   не  существующую,  улестить,  задобрить  мужа,  чтобы  вернуть  в  семью  мир  и  покой.  Делать  это  ей  приходилось  видимо,  часто,  так  что эта  черта  дедовского   характера  стала  известна  всем  его   домочадцам.
        Страдал  от  этого  больше  всех  других  скорее   всего  сам  же  дед.  Но  поделать  с  этим  он  ничего не  мог:  или  не  умел он  отказать  себе  в  этой  прихоти,   или  не   хотел.  Известно  ведь,  что  ни  за   что  другое  люди  не  цепляются  так  крепко,  как за  свои  недостатки  и  слабости.  И  ничто  другое  не  оберегают  от  критики  и  последующего  исправления  столь упорно  и  рьяно,  как  именно  свои  действительные   и  длч  всех  очевидные «изъяны».
      Таким  его  все  и  запомнили,  во  всяком  случае   его  домашние:  мой  отец,  а  позднее  и  мать,  а  также  старшие  мои  -  сестра  и братья. (Царствие  им  Небесное  -  всем,  помянутым  выше!)  Самому  мне  деда знать  не  пришлось:  он  умер  86  лет  от  роду,  если  верить  рассказам   родных,  не  потеряв  ни  единого  зуба (?!);   по  семейной  легенде,  у  старика  до  самой  смерти  их  сохранялось  ровно тридцать  два  - и  все  ровные,  плотно  пригнанные  друг  к  другу  и  белые  как  чеснок!  (мне,  носящему  зубные  протезы  с  70  лет,  вертится  в  это  с  трудом),  и,  будто  бы,  без  единого  седого  волоса на  голове  и  в  бороде  (что  решительно  опровергается,  впрочем,  посмертной  его  фотографией).  Это,   конечно,  преувеличение,  явная  гипербола,  т.к.  на посмертной  фотографии  лежащего  в  гробу  деда  седина  всё-таки  просматривалась.  Но  если  родилась  такая  легенда  о  нём,  значит  на  то  были  какие-то  серьёзные  причины;  она  не могла  появиться  просто  так,  ни  с  того  ни  с  сего,  что  называется,  на  ровном  месте.   А    умер  он  «крестьянином-единоличником»,  каковым  был  по  глубокому  убеждению,    так  и   не признав  (словно  предвидя  их  недолговечность)  колхозов,  этой  новой  формы  «социалистического»  крепостничества.
       Умер  он  в  1937-м  (а  годик-то  каков!),  уже  после  утверждения  «сталинской»  1936  года   Конституции,  «конституции   победившего  социализма», как   её  тогда  именовала  официальная  пропаганда, а   родился-то  ведь  ещё  за  10  лет  до  Высочайшего  Манифеста  об  освобождении  крестьян (по  существу  от  рабства),  ещё  при  Николае  I  Павловиче  («Палкине»),  внуке  Екатерины  Великой,  в  1851  году.  Подумать  только:  ещё  до  Крымской  войны!    Только  одна  человеческая  жизнь,  а  сколько  она  «царствований  вобрала  в  себя  и  сколько  вместила  исторических  эпох! – Николай  I,  Александр  II,  Александр III,  Николай  II,  Родзянко,  Керенский,  Ульянов-Ленин,  Рыков,  Джугашвили-Сталин!   Ничего  себе  списочек!  Впрочем,  и  сын  его  Наум  уже  успел  «причаститься»  к  части  этих  имён -  третьему  и  четвёртому  от  начала  перечня..  И  предстояло  ему  ещё  немало…
        Лет  6 – 8-ми  маленький  Наум  уже  мог  довольно  бегло  читать  газеты,  каким-то  образом  попадавшиеся  ему  на глаза,  скорее  всего  приносимые  в  это  крестьянское  семейство  кем-то  из  старших,  кто  наведывался  в  Слуцк.  В  них уже  печатались  фотографии  о  событиях  англо-бурской  войы,  которая  как раз  тогда  шла  на  юге  Африки.  Публиковались  и  фотографии   тогдашнего  президента  бурской  республики  Трасвааль  Паулуса  Крюгера,  бывшего  одним  из  популярнейших  руководителей   сопротивления  буров  британским  войскам.   Наверное,   рядом помещались  и  фотография  его  матери.  Иначе  откуда  могло  бы  появиться  в  устах  деревенского  отрока  сакраментальное  и  бессмысленное  на  первый  взгляд  и  беспрерывно  повторяемое  им  выражение:  «Мать  республики брезента»?  Должно  быть,  исходным  материалом  для  его  построения  послужила  подпись  под  фотографией: «Мать  президента  республики».  Эту   «мать  республики  брезента»   из  рассказов   отца забыть  невозможно!
         Симпатии  всего   российского  общества,  всех  подданных  Российской  империи,  были,  как  ни  странно,  не  на  стороне  британской  короны,   а   на   стороне   совершенно  расистского  государства  буров,  к  тому  же  с  ярко  выраженной  республиканской  формой  правления. Отовсду  звучала  модная  тогда    сентиментальная  песенка:  «Трансваль,  Трансваль,  страна  моя,  ты  вся  горишь  в  огне…»),  распеваемая  обычно  жалостливыми  детскими  голосами  да  ещё  под  душещипательные   аккорды   шарманки.  О  мерзостях  расизма  и  апартеида  тогда  еще  было  не  принято  говорить,  да  о  нём  в  Российской  империи  мало  кто  имёл хоть  какие-то  приблизительные  представления.
                ГОДЫ   УЧЕНИЧЕСТВА
         Когда  он,  сидя  при  лучине  (этот   способ  освещения  сельских  лачуг  требует  сегодня  специального  отдельного  описакния,   которое  оставим  на  потом), - когда  он  при  лучине готовил  уроки  к  завтрашней  школе, к  нему  иногда  робко  и  благоговейно  подходила  мама,  почтительно заглядывала  к  нему  через  плечо  в  тетрадь и,  ничего  там  не  поняв,  - она  не  знала  грамоты -  тяжко  вздыхала,  гладила  его  по  волосам  и  молча   отходила.
       Закон  Божий,  как и  все   прочие  школьные  премудрости,  он   изучал  усердно  -  такова  уж   была  его  натура:  разбираться  во  всём  досконально,  пока  изучаемый  «объект»  не  станет  ему  окончательно  понятен;  вот  и  здесь  он  добивался,  чтобы  Закон  Божий  стал  ему  ясен  как  божий  день  (да  простится  мне  этот  невольный   каламбур;  вообще-то  хорошее  не  должно  начинаться  с  «кала»,  но  к  каламбурам  это  не  относи тся).
         Как-то  раз,  увлечённый  и  впечатлённый  одним  из  библейских  сюжетов,  он  побежал  к  маме,  чтобы  пересказать  его    ей.  Мать  выслушала   его  вез  всякого  воодушевления  и  совершенно  неожиданно  для  него  подытожила:  «Вучы,  вучы,  Навумка,  але  ж  ведай,  што  нiякага  бога  няма».  Тогда эти слова матери  не  просто  сильно  поразили  его:  её  «авторитетное  заявление»  совершило  некий  переворот  в  его  еще  неокрепшем  сознании. 
       Он  прожил  всю  свою  «сознательную  жизнь»  безоглядным  атеистом,  как  и   его  мать.  Никогда  об  этом  не  сожалел,   во  всяком  случае  -  прилюдно,  но  нельзя  сказать,  чтобы и особенно  гордился  этим.  К  матери  же  своей  всю  жизнь  -   пока  она  была  жива  и  до  своей  глубокой  старости -  он  сохранял  самую  высокую  сыновнюю  почтительность,  а  после  её  смерти  и  вплоть  до   своей  собственной  -  без  всякого  преувеличения,  настоящий  пиетет.   Надпись  на  её  могильном  камне  он  выбивал  своей  собственной  рукой  и  не  раз  посвящал  ей   стихи  собственного  сочинения,   не   слишком  высокого  качества,  «але  ж   вельмi  шчырыя»…
        Детские  впечатления   - самые  яркие,  особенно   первые.  Не  это  ли  подвело  биологов  к  пониманию  такого  явления,  как  импритинг,  когда,  например,  первое  увиденное  птенцом и движущееся  существо  воспринимается  им  как  родительница  и  поэтому  он  готов  за  ним  следовать  повсюду.  Первые  детские  впечатления  ложатся  на  совершенно  чистую  основу,  на  ничем  еще  не  засеянное  поле;  сознание  и  память  ребёнка   -  это  еще  своего   рода  tabua  rasa,  поэтому  именно  первые  «записи»  сохраняются  на  ней  потом  на  всю  жизнь.  Поэтому  и  впечатления, связанные  с  событиями  русско-японской  войны  накрепко  засели    в  его   детской   памяти.
       Нежную  душу  отрока  трогали  и  волновали  патриотические  рассказы  прессы  о  русских  героях  сражений  не  Дальнем  Востоке,  слагаемые  о  них  песни.  Видимо,  ещё  с  той  поры  он  часто  напевал    об  одном  из  таких  -  то  ли  реальных,  то ли  вымышленных -  героев: «Рябов  спрятаться  хотел\\  в  чистом  поле\\  не  успел…»  и  т.д.  А  вальс  «На  сопках  Манчжурии»  всегда  оставался  для  него  ценностью  высшей  пробы:  «Спите,   герои,…»
       Тем  временем  учёба в  школе  продвинулась  настолько,  что   уж  с  улыбкой  вспоминалось  то   время,  когда  батюшка  внушал  им   Закон  Божий.  Облачённый  в  скучную  до  зубовного  скрежета  серую  рясу,  он   как  только  мог  натаскивал  оболтусов-подростков  в  своей  не  слишком  итересной   и  потому  особенно  нелёгкой  дисциплине:  начётничество  -  вообще  не  лучший  педагогический  метод,  а  здесь  оно  должно  было  выступать  в  своём  самом  откровенном  виде.   Но  батюшка  старался  держаться  на  уровне  идей  своего  века,  потому  следовал    определённой   педагогической  «моде»  и   стремился  внедрять  в  свою  педагогическую  модель  самые  передовые  на  тот  момент  методы  и  приёмы  обучения.  Одним  из  таких  продуктивных  методов  считался  метод   зрительной  наглядности,  в  данном  случае  -  предметной.  Строго  следуя  этому  методу,  батюшка  раскладывал  на  своём  учительском  столе  три  совершенно  одинаковые  пуговицы  и,  последовательно  указуя  на  каждую  из  них,  «разъяснял»  азы  троичности  нашего  Бога:  «Се  есть  Бог-Отец,  се -  Бог-Сын,  а   се – Бог-Дух  Святый».  Потом  предлагал  какому-нибудь  несмышлёнышу  повторить те же  действия,  сопровождая  их  соответствующими  словами,  но   уже  со  своими  пуговицами  и  на  своей  парте.  Получалось!  Батюшка  довольно  потирал  руки:  такую-то  косную  материю  удалось  ему  преодолеть!  Он  с  нетерпением  ожидал  следующего  занятия,  когда    сможет  пожинать  плоды  трудов  своих,  слушая  ответы   просвещённых им  рабов  Божиих. 
         Предвкушая  своё   педагогическое  торжество,  он  вызывал  для  ответа  к  своему  столу  того  самого  школяра,  над  коим  он  бился  особенно  долго  и  на  примере  коего  прочно  убедился  в  эффективности  избранного  им  метода  обучения.  «Итак,  сын  мой, -  пафосно  и  сдержанно  провозглашал  батюшка –  поведай  нам,  что ты  знаешь  о Святой  и  Живоначальной  Троице,  о  троичности  нашего  Бога». Давешний  несмышлёныш  с  готовностью  раскладывал  перед  собою  «наглядные  пособия»  и,  тыча  в  них  перстом,  уверенно  чеканил  заученное:  «Се  есть  Бог-Отец,  се – Бог-Сын…» и  вдруг  умолкал.  Батюшка  нервно  прохаживался  у  своего  стола,  мял  пальцы,  поощрительо  повторяя:  «Так,  так!  Правильно!  Дальше!  Продолжай!».  А  затем, не  понимая,    чем  же  вызвана  заминка  и  столь  продолжительная  пауза  в  блестяще  начатом  ответе,  он  устремлял  требовательный  взор  на  «докладчика»  и  нетерпеливо  вопрошал,  несколько  нарушая  предполагавшийся  им  же  самим  ход  ответа: «Ну,  а  Бог-Дух   Святой?  Где  Бог-Дух  Святой?   Бог-Дух  Святой  где,  я  тебя  спрашиваю?»    Ошарашенный  малец  совершенно    не  понимал,  почему  батюшка  вдруг  сменил  милость  на  гнев,  и,  покорно  потупив   вэор  и  немного  помявшись, начинал  хлюпать  носом   и,  едва  сдерживая  слёзы,  надрывно  и  со  спазмами   в  голосе  ответствовал  святому  отцу:  «А  Святога...  а Святога  Духа..  а  Святога Духа  мама  в  штаны  пришила…»  и  показывал:  «Вот!»
         Эпизод,  конечно,  слегка  забавный.  Но  не  от  него  ли  берёт  своё  начало    критический  взгляд  отца  на  многие   «достижения»  современной  ему   педагогики,  творческий  подход   к  её  развитию   и  действительное  умение  её  совершенствовать  в  желательном  направлении,  чем  он,  собственно,  и  занимался  в  своей   последующей  учительской  жизни.  Я  сам  неоднократно  бывал  потом  свидетелям  многочисленных   его  «придумок»  в  этой  области.
        Старший  его  пятью  годами  брат  Яков  тем  временем  закончил  полный  курс  полагающегося  крестьянскому  сыну  образования,  т.е.  всё  то  же  «двухлассное  училище»   (обучение  в  котором,  впрочем,  продолжалось  в  течение  4-х  лет) и  уже  определился  в выборе  своего  дальнейшего  поприща:  взоры  его  были  устремлены в  сторону  города,  где  можно было  в  полную  меру  развернуться  и  найти  применение  талантам,  которыми  наделила  его   природа.  Он  был  смекалист,  мастеровит,  изобретателен  и  вообще  умён  на  руки.  Здесь,  в  городе,  можно  было за  вполне  сносную  плату  наняться  в   подмастерья  к  местным  ремесленникам-евреям – кузнецам,  токарям,  слесарям.  (В  скобках  можно отметить,  что  Слуцк  в  конце  Х!Х  века  был  одним  из  самых  «еврейских»  городков  и  местечек    Беларуси,  если  только  не   самым  еврейским:  по  данным  за  1895  год  доля  еврейского  населения  составляла  здесь  72%.  И  это  говорит  о  многом:  во-первых,  о  том,  что  здесь  жилось  относительно  неплохо,  поскольку  не  замечалось,  чтобы  евреи  тянулись  туда,  где  плохо;  во-вторых, о  том,  что  здесь  сложился  довольно  благоприятный  деловой  климат,  дававший  возможность  «цвести  всем  цветам»;  нельзя  оставить  пояснения  и  без «в-третьих»,  подразумевая,  что  дело  было  не  только  в  т.н. «черте  оседлости»).  Якова  тянуло   к  металлу  и   всяческой  «машинерии».  Он  стал  работать  в  Слуцке,  где  со  временем  обзавёлся  семьей,  а  потом   и  добротным  собственным   домом.
         Слуцк,  понятное  дело,  будет  поменьше  Санкт-Петербурга  или,  скажем,  Нью-Йорка,  но   и  он  обладал   мощной  притягательной  сиой  для  крестьянских  юношей  из  окрестных  деревень.  Ведь  там  были  сосредоточены  все  вожделенные  достижения  цивилизации  -  паровые  машины,  телеграфная  станция,  электричество,  железная  дорога.  Здесь,  говорят,  можно  было  увидеть  даже  автомобиль  -  это  подлинное  чудо  науки  и  техники,  только-только  начинавшее  входить  в  жизнь… и   в  моду.   Все  эти  технические  новшества,  к  которым «приобщал»  старший  брат,  производили  столь  сильное  впечатление  но  отрока  Наума,  что  и  спустя  много  десятков  лет  отец  не  мог  вспоминать  обо  всём  тогда  увиденном  без  искреннего  восхищения  и  восторга.
         Например,  он  вспоминал  и   рассказывал   о своём  первом  посещении  синематографа,  появившегося  в  Слуцке  где-то   в  первом  десятилетии  ХХ  векаю.  Назывался  он  весьма  претенциозно -  «Электро-театр  «Роскошь»»!!!  Вполне,  надо  признать,  в  духе  эпохи  и  провинциальных  традиций.  Ну  и   весь  антураж  оформления  этого  шикарного  заведения,  соответсвовал  его  нескромному  наименованию  и  подтверждал,  что  название  своё  этот  «электро-театр»   носит  вполне  заслуженно:  кресла  обиты  зеленым  бархатом,  бронзовые  бра  начищены  до  блеска,  электрические  лампионы  отражаются  в  сияющих  зеркалах,  не  знамо  уж  какого  там  стекла  -  не  исключено,  что  и  венецианского.  И  репертуар,  репертуар!  Это  отдельная  тема  -  каждая  «фильма»  -  жестокая  мелодрама  с  коварными  изменами,  обмороками  барышень  и  дам,  закатыванием  глаз,  с  ядами,  дуэлями   и т.п.  Особый  аромат  начала  прошлого  века,  ещё  не  познавшего  кровавых  купелей  двух  мировых  войн…
         Приблизительно  в  это же  время  открылоь  автобусное  сообщение  «на  линии»  Слуцк -  Старые  Дороги.   На  этом  маршруте  работали  аж  целых  четыре  (о  чём  свидетельствует  старая  фотография)  автобуса,  купленных, скорее  всего,  в  не  столь  дальней  Германии  *(не  в  заморской  же  Англии,  в  самом  деле -  это  было  бы  уже  сущей  фантастикой!)  Эти  металлические  «двухэтажные»  (наверху  т н.  «империал»)  гиганты  гордо  сверкали  лаком,  дерзко  отсвечивали  никелированными  поручнями  и  ручками,  урчали  могучими  моторами  мощностью  в  десятки (!)  лошадиных  сил,  громыхали  по  булыжной  мостовой и  пыльным  просёлкам  ободьями  колёс,  «обутых»  шинами  из  цельнолитой  резины  (пневматических  колёс-«дутышей»  тогда  ещё  не  производили).
        Это  какое  же загляденье  даже  просто  смотреть  на  это  чудо  техники,  а  уж  чтобы  на  нём  прокатиться  -  нет!  Это  находилось  уже  за  пределами  самых  дерзких  мечтаний.   А  между  тем  неоторые  горожане  из  состоятельных  могли  позволить  себе  эти    полуфантасические  поездки,  отдельные  персоны  -  даже  не  один  раз. Перед  отправлением  автобуса  от  станции  трёхкратно  подавался  громкий  сигнал  латунным    клаксоном.  Точность  в  выполнениии   графика  движения  автобусов  тоже  была  «немецкой»:  говорили,  что  по  известному  времени  отправления  и  прибытия  этих  кпасавцев    на  конечный   пункт  можно  было  сверять  часы.  Разумеется,  только  механические  -  иных  тогда  не  знали.  (В  английском  романе  «Дракула»  его  герой-повествователь  утверждает:  «Чем  дальше  по  Европе  на  восток,  тем  менее  точным  и  обязательным  становится  время  отправления  со  станции  железнодорожных  поездов».  И  если  мерить  по  этому    критерию,  то  наш  Слуцк  уже  тогда  находился  если  и  не  самом  западе,  то  всё  же  не  дальше  центра   Европы). На  старой  фотографии  упомянутые    автобусы  «приписываются»  фирме   N. A. G.,  однако  остаётся  непонятным:  производились  ли  они  этой  фирмой  или  только  эксплуатировались  ею  в  Слуцке.       
          Но  город  привлекал  не  только  всем  этим  сказочным  великолепием  материальной  культуры,  но   ещё  и  широкими  образовательными  возможностями:  здесь  имелась   общедоступная  библиотека,  существовала  книжная  торговля,  находилась,  наконец,  славная  своими  традициями (трёхвековыми!)  Слуцкая  мужская  гимназия.  Сейчас  об  этом  учебном  заведении  написано  и  известно  многое.  Вряд  ли  тогда  отец  знал  всё  это.  Но  гимназия  была  его  вожделенной  и  недосягаемой  мечтой,  потому  что  «финансовые  возможности»  семьи  не  позволяли  даже  приблизиться  к  тому,  чтобы  стать   её  учеником-интерном.  Но  зато  в   этой  гимназии   можно  было  экстерном  держать  экзамен  на  звание  «народного учителя»,  дававшее  право  преподавать  в  сельских  и  приходских  начальных  школах. Его  влекло  к  знаниям:  «Сперва  аз  да  буки,  а  там  и  науки».   В  первый  день  мая  1913  года  Наум  Маглыш  выдержал  этот  самый  экзамен  и  получил  о  том  аттестат  «с  отличием»  ( «пасведчанне  «з  адзнакай»).
         1913-й -  это  особый  год  в  истории  России.  Последний  предвоенный,  пресловутый  в  том  отношении, что  использовался  в  большевистской  «статистике»  для  демонстрации  их  баснословных  успехов  в  экономике.  Подавалось  это  примерно  следующим  манером.  В  1913-м   в  стране  было  выпущено:   
РАДИОПРИЁМНИКОВ  - 10  шт,  а  в   1963-м -   10 000 000 шт.,  т.е.  обеспечен  рост  в  миллион  раз;  в  1913-м  произведено  многомоторных  самолётов – 3 шт.,  в  1963  -  3 000 шт.,  т.е.  в  тысячу  раз  больше  и  т.д.  Такая  «статистика»  стыдливо  умалчивала,  сколько  и  каких  продуктов  мог,  например,  купить  на свою  месячную  зарплату  рабочий  Путиловского (Кировского)  завода  в 1913-м  и, соответстственно,  в  1963-м,  ибо  такое  сравнение  чаще  всего  было  бы   далеко  не  в  пользу  социалистических  хозяйственников.
          1913-й  действительно  был  годом  наивысшего  подъёма  русского  капитализа,  вошедшего  во  вкус   сверхприбылей   и  потому  впавшего,  как  показали  уже  ближайшие  гооды,  в  опасное  историческое  самообольщение.  Литература,  искусство   тоже  были  словно  в  опьянении  от  «экономических»  и  своих  собственных  успехов:  бенефисы,  меценаты,  премьеры,  сезоны,  турне…  А  страна  тем  времене  подошла   к  опасному  рубежу,  а  если  точнее  -  к  пропасти.   Но  в этой  «саге»  мы  ещё  вернёмся  к  1913-му  году.
        А  пока  Наум  Маглыш  набирался  знаний  из  всех  возможных   источников,  буквально  впитывая  всё  вновь  узнанное.  Важнейшим  из  таких  источников  были,  разумеется,  книги.   В высшей  степени  ему  желанные,  но  в  гораздо  меньшей  степени  доступные.  Во-первых,  в  деревенской  избе  отца  их  днём  с  огнём  не  сыщешь,   в   общественную  библиотеку  в  Слцке    требовался  определённый  ценз:  подтверждённый  статус  горожанина.    Денег  на  покупку  книг  у  крестьянского  сына  также  не  водилось.  Но  вот  поглазеть  на  красивые  переплёты  книг  (ну  и  дорогущие  же  они,  наверное!)  можно    было  и  задарма  в  небольшой   книжной  лавчонке.  Там  иногда  разрешали  даже  взять  книгу  с  полки,  подержать  её  в  руках,  бережно  открыть  обложку  и  немного  полистать.  В  такие  моменты  душа  Наума  пребывала  в  полнейшем  восторге,  а  манящий  запах  типографской  краски,  исходящий  от  новой  книги,  буквально  кружил  ему  голову.
       В  эту    лавчонку  он  и  стал  заглядывать  всякий  раз,  когда  бывал  в  городе  по  делам  своей  учёбы  или   с  каким-нибудь  отцовским   поручением.  А  поскольку  в  город  приходилось  регулярно  ходить  к  гимназическим   учителям  на   частные(?)  уроки,  чтобы  преодолеть  значительный  разрыв  в  уровне  подготовки  между  тем,  что  давало  «2-х  классное  училище»,  и  тем,  что  требовалось  для  получения  свидетельства  на  звание  «народного  учителя»,  так  что  и  визиты   в  означенную  лавчонку  становились  уже  систематическими   Хозяйича  в  лавке    немолодой  еврей,  чрезвычано  приветливый,  дружелюбный  и доброжелательный  человек.  Заметив   стремление  юноши   к  знаниям  и  его   усердие   в  чтении  книг,  хозяин  лавки  однажды  предложил  ему  задержаттся  до  закрытия  и  пообещал    показать  «что-то  интересное».
         Когда  последний  посетитель  покинул  лавку  и  затворил  за  собою  дверь,  хозяин  запер  её  ещё  и  на  ключ,  а  потом  вернулся  в  лавку  и  продемонстрировал  «любознательному  молодому  человеку»  нечто  не  вполне   обычное,  таинственноое,  о  чём   последний  мог  прочитать  разве  что  в  приключенческих  романах,  если  бы  только   у  него  хватало  времени  ещё  и  на  них.    Он   картинно  прислонился  к  одному  из  книжных  стеллажей,  положа  руку  на  полку,  и   словно  бы  продолжал  когда-то  ранее  начатый  разговор:  «Я  вижу,  молодой  человек,  что   Вам  можно  доверять,  не  так  ли?  Я  не  ошибаюсь?  Надеюсь,  что  и  Вы  меня  не  подведёте и  не  будете  болтать  лишнего  там,  где  не  надо.   Я  могу  быть  в  этом  уверен,  не  так  ли?»  В  продолжение  какого-то  времени  он  повторил  этот  «набор»  мыслей  ещё  в  нескольких  сходных  вариантах,  в  ответ  на  что    тронутый   столь  «безграничным  доверием»   юноша  лишь  согласно   кивал.   
          И  тут  прямо  у  него  на  глазах   у  него  стеллаж,  рядом  с  которым  стоял   хозяин  лавки,   стал  медленно  поворачиваться  и  обнаружил  за  собой  потайную  дверь,  которая  вела,  как  оказалось,  в  особую  «читальню»,  которую  содержало  местное  сионистское  общество,  -  крохотную,    но  тем  более  прельстительную,  что  была  она  подпольная,  «не  для  всех».  Впрочем,  само  «общество»  или  «организация»   существовало  в  ту  пору  вполне  легально:  сионизм  не  только  не  преследовался,  но  чуть  ли  не  поощрялся  государственной  властью,  уж   не  знаю,  по  каким  именно  соображениям.    А  вот  литературу  оно  держало  в  том  числе  и  нелегальную,  т.е.  либо  анархического  толка,  либо  марксистскую,  социал-демократическую.  Там-то  Наум  впервые  «познакомился»  с  социал-демократическими  «писателями».   Всё  это  были  памфлетисты,  дискуссионеры,  пламенные  народные  трибуны,  а  Наум  был  человек  совершенно  иного склада,  «заточенный»  (как  сейчас  бы  сказали)  скорее  на  положительное  объективное  знание,  а  не  на  критику  существующего  положения  вещей.
       Такая  познавательная  предрасположеннось    доминировала  в  его   личности,  как  и  стойкая  неприязнь  к    толчению  воды  в  какой  бы  то  ни  было   идеологической  ступе:  она  сохранялась  потом  у  него  всю  жизнь.  Во  всяком   случае  к  большевикам-ленинцам  он  никогда  не  испытывал  ни  малейшей   симпатии.  А   политически  симпатизировал  «эсерам»  -  социалистам-революционерам,  как   и  большинство   нормальных  крестьян,  не  особенно   различая  среди  правых  и  левых   и   совершенно  отверга  при  этом  террор  как  метод  борьбы.  (В  связи  с  этой  «политической»   темой  нужно  будет  вернуться  к  эсерам  на  выбрах  в  Учредительное  собрание   1918   года,  т.е.  в  нашем  повествовании  много  позже).
        Говоря  о  поре  ученичества,  можно  было  бы  сказать,  что  Наум  где-то  и  как-то  учился,  потому  что  более  определенно  описать  обстоятельства  его  учёбы  сейчас  не  представляется  возможным.  (Не  следует  смешивать  эти  «где-то  и  как-то»  с   онегинскими  «чему-нибудь  и  как-нибудь»:  там  знание  как  бы  вносилось  на  блюдечке  с   голубой  каёмочкой  и  предлагалось  вдобавок  к   кофию,   потому  и  потреблялсь  с  ленцой,  как  бы  нехотя;  наш  же  случай  совсем  иного  рода).  Я  не  знаю  ни  названия  его  первичных  учебных   заведений,  ни  места  их  расположения.  Точно,  что  не  в  Варковичах,  где  не  могло  быть  даже  церковно-приходской  школы,  так  как  не  было   здесь  и  самой  церкви.  Возожно,  в  близлежащих  Серягах?  Не  знаю. 
         Позже,  отвечая  на  вопросы  следователей  об  образовании,  он  называл  двухклассное  училище,  где  обучался  4  положенных  года  (кажется,  с  1904  по  1909);   затем  в  течение  3-х  последующих  лет  (1910 – 1913)  частные  уроки   у  слуцких  гимназических  учителей  и,  наконец,  сдача  экстерном  экзамена  на  получение  звания   учителя,  который  он  держал  в  мае  1913  года   при  Слуцкой  мужской   гимназии.  Мне  осталось   непонятным:  почему  не  учёба  в  гимназии,  а  только  отдельные  частные  уроки?  Видимо,  это  выходило  значительно  дешевле  и  в  то  же  время  давало  в  последующем  право  держать  экстерном  экзамен  за  пройденный  на  этих  уроках  курс.
        Эта  сдача  экхамена  явилась  поистине   «эпохальым»  событием   в   его  жизни,   которому   сам  он  придавал  чрезвычайно  большое  значение.    Во-первых,  оно  обозначало  поставленную  и  достигнутую   им  цель;  во-вторых,  с  отцовых  плеч  снималась  многолетняя  денежная  забота  и   тягота  по  оплате  его  учёбы  и,  самое   главное,  что  он  наконец   обретал  вполне  определённый   общественный  статус,  который  давало  ему  это  совершенно  официальное  звание,  подтверждаемое  выдачей  особого  свидетелства  («пасведчання»).  В  гимназическом  делопроизводстве  это  «пасведчанне»  записано  1  мая  1913 г.  под № 532.    
         Из  рассказов  отца  я  как-то  не  уяснил  (а  жаль!),    в  чём  состоял   этот   зкзамен,  по  каким  дисциплинам,  за   какой  курс  обучения  он   сдавался.    Не  вполне  также   понятно,  почему  частные   уроки  могли  обойтись  дешевле,  чем  сама  учёба  в  гимназии,  и  пр.  и  пр.  Об  этом  экзамене  отец  всегда  вспоминал  с большим   воодущевлением  и  не  без  видимой  гордости,  потому  что  для   него  это  явилось   настоящим  преодолением,  прыжком  через  бездну,    которую  нужно  было  перепрыгнуть  с  первой  же  попытки  и   без  какой-либо  промежуточной   «опоры».  Сложности  предстояли  отнюдь  не   выдуманнные,   трудности   самые   реальные,  настоящие:   ведь   он  не  знал  и   никогда   не  изучал  ни  одного  иностранного  языка,  понятия  не  имел  не  то что о  высшей  математике,  но  даже  и  об  элементарной   алгебре,  довольствуясь  лишь   арифметикой  и  простейшей  геометрией -  зато  уж  эти  две  премудрости  он  освоил  досконально.  Возможно,  он  знал  ещё   какие-то  разделы  физики,  в  чём  я  не  очень   уверен.  Про  химию  и  биологию  -  тут  и  говорить  не  о  чем!  Про  историю  и    географию  отдельно  не  упоминалось;  если   по  ним  и  экзаменовали,  то  здесь     видимых  трудностей  не  существовало.   Как  бы  там  ни   было,  но  экзамен   Наум  выдержал  на  «отлично».   Это  обстоятельство   давало  ему  право  самому  выбрать  себе  место  будущего  приложения  своих  педагогических  усилий,  правда,  только  в  пределах   предложенного.  Он   остановил  своё  внимание на   дер.  Волковщина  Эсмовской   волости  в  Борисовском  уезде  Минской  губернии.  По  всей  вероятности,  выбор  ограничивался  пределами  одного  учебного  округа.

                НЕЗАБЫВАЕМА,    КАК    ПЕРВАЯ    ЛЮБОВЬ      
       Осенью  1913  года  Наум  Маглыш  прибыл  к  месту  своей  учительской службы; должно  быть,  в  октябре-ноябре,  не  раньше,  но  это  всё  равно много  загодя,  так  как    учебный  год  в  сельских  школах  начинался   традиционно  1  декабря  (по  действовавшему   тогда   в Российской  империи  юлианскому,  календарю).
           «Школа»,  в  которой  ему  предстояло    служить,    размещалась  вся  в  одной  светёлке  какой-то  избы,  хотя  «классов»  в  ней  было  два:   начальный   и  следущий  за  ним;  учеников  было,   скорее  всего,  немного.   Да  и  тех  нужно  было  еще  созвать  под  свои  знамёна  знаний.   Некоторые  крестьяне  не  очень-то  охотно   отдавали  детей  в  школу,  во  всяком  случае  не   торопились  с  этим:  до  глубокой  осени  в  крестьянском   хозяйстве  находилась  работа  для  всех  рук,  в  том  числе  и  для  детских   -  лишних  не  было,  и  это  ещё  не  всё;  другая  причина  или  помеха  состояла  в  том,  что  вдруг  обнаруживалось  детей  в  школу  отправить-то  и  не  в  чем,  ни  одежонки  мало-мальской,  ни  обутку.  В  общем,  приходилось   Науму  Маглышу  начинать  с  того,  чтобы  ходить   по  дворам,  разузнавать,  записывать,  ставить  на  учёт,  убеждать,  уговаривать,  увещевать.  успокаивать,  советовать,  а  кое  с  кем  обходиться  и  более   сурово  -  припугнуть,  заставить,  принудить…    А  самому-то  увещевателю   и   «организатору»  ещё  не  исполнилось   и  20- ти  годков.
         Наконец  он  наступил  -  этот  долгожданный   день  1  декабря  1913  года,  день  начала  занятий,   первый  по-настоящему  учительский  день  в  жизни  Наума, которая  оказалась  такой  длинной.  К  этому  дню  приурочивалось  также    и   начало  строгих  инспекторских  проверок, ожидание  которых   приводило  в  трепет  не  одну  учительскую  душу,  даже  привыкшую  уже   к  неусыпному  контролю  со  стороны  высоких  надзирающих  инстанций.  Нагрянула  такая   инспекторская  проверка  и  к  нашему  новоиспечённому  учителю,  который  ялял  в  своём  лице  не  только  всю  имеющуюся  здесь  педагогическую  общественность,  но  одновременно  представлял  собой  и  всё  начальство,  так  как  именнно  он  ещё  и  заведовал  школой  и  ответственность  за  все  могущие  быть  здесь  недочёты  лежала  только  на  нём  одном.  А  ведь  он  всего  лишь  сам   вчерашний  деревенский   парень  неполных  ещё  20-ти  лет  (впрочем,  как  раз  сегодня   ему  и  исполняютс   эти  самые 20.  Фонвизинскому  Митрофанушке  тоже,  кажется,  было  около  того,  и  он  всё  ещё  считался   «недорослем»,   а   тут  такая  ответственность!
           Учитель  -  по-беларусски  «настаунiк», т.е.  он  не  только  учит,  но  ещё  и  наставлает детей,  руководит  жизнью  своих  подопечных,  являсь  для  них  своего  рода  вожатым,   дающим  главное  направление  в  жизни,  руководителем, «кiраунiком».  Эта  профессия  в  стране  и  в  народе  воспринималась   как  некая   особая  миссия,  сопряжённая  с  высоким  авторитетом  и  почти  безграничным  доверием  со  стороны  родителей,  посылающих  своих  детей    в школу  и  всецело  ей  доверяющих.  Без  малейшего  преувеличения  можно  сказать,  что  более   высоким  авторитетом  в  белорусской  деревне,  чем  местный  учитель,  не  обладал  никто 
         У  горьковского  героя  пафос  относительно  имени  «Человек»  эвучит  довольно  напыщенно  и  фальшиво,  тем  более  из  уст  мошенника  и  вора.  А  вот  про  белорусского  селького  учителя  без  всякой  натяжки  можно  было  сказать:  «Настаунiк»  -  это  звучит  гордо!»   Сегодня  Наум  отвечал  за  «всю  школу»  и  за  вверенных  ему  детей.
          И  50, и  60,  и даже  70  лет  спустя  он  рассказывал  об  этом  дне  и  этом  эпизоде  жизни  с  неподдельным  волнением,    энтузиазмом  и  с  нескрываемой  гордостью.  А  гордиться  ему  действительно   было  чем:  из  нескольких десятков  проверенных  в  учебном  округе  школ  занятия  своевременно,   т.е.  точно  в     срок,  в  назначенный  день – 1 декабря,   начались  только  во  вверенной  ему  школе.  Это  обстоятельство не  то что  бы  сразу  обеспечило  молодому  учителю  одномоментную  славу,  но  всё-таки  заложило  неплохую  основу   для  его  репутации  признанного  профессионала  в  своем  деле.   И,  что  самое  главное,   дало  ему  хороший  повод   для  самоуважения  и  увереннности  в  своих  силах  и  возможностях. 
         Надо  сказать,  что  и  позже  на  протяжении  всей  своей  профессионально  жизни  он  всегда  пользовался  высоким  уважением  коллег  и  как  педагог,  и   как  человек.  И  это   несмотря  на  его  всегдашнее  стремление  держаться  особняком,   Это  не  являлось  ни  высокомерием,  ни  отчуждённостью,  ни  даже  отстранённостью  -  просто   вот  такое  «самостояние»,  что  ли.  Никогда  не происходило  так,  чтобы  он  «сливался»  с  окружением,  становясь  в  нём  неразличимым,  никогда  не  было  и  так,   чтобы  он  безоглядно  и  бездумно   разделял  какие-то  «общие»  мнения,  находя,  что  чаще  всего  это  не  что  иное,  как  просто  «общее  место»  плоского  недомыслия,  называемого  почему-то  «здравым  смыслом»  (не  путать  со  здравомыслием,  предполлагающим  как  минимум  свободу мысли).   На  всё  вокруг  он  взирал  как  бы  со  своей  собственной  колокольни…
       Была   в  нём  какая-то  изначальная  цельность,  первозданность  что  ли:  глядя   на  него,  трудно  было   избавиться  от  ощущения,  что  он  словно  вытесан  из  монолита,  что  исключает  возможность  каких-либо  переделок,  исправлений,  дополнений  или  улучшений  без  риска   нарушить  оригинальный  замысел  Творца.  Хорошо  это  или  плохо,  судить  не  берусь,  но  отец,  как  мне  казалось  тогда (а  сейчас  я  в  этом  почти  уверен),  оставался  одним  и  тем  же,   причём  не  только в  чём-то   главном,  так  сказать, основополагающем,  но  и  в  мелких  чёрточках  характера,  в   каких-то   бытовых  привычках, пристрастиях.  Или  это  присуще  всем  людям,  является   общим  для  всех  и  неотъемлемым  свойством  каждой  личности?  Не  зря  же  говорят:  каков,  мол,  в   колыбельке,  таков  и  в   могилке.
          В  этой  своей  первой  школе  Наум  Маглыш  исполнял  три  «должности»:  «настаунiка»,  «дарэктара»  и,  кроме  того,  должность    учителя  Закона  Божия,  так  как батюшки  для  этого почему-то  не  нашлось.  За  учительство  ему  полагалось  жалование  в  30  рублей,  а  за  незначительный  «довесок»  в  виде  Закона  Божия  аж  целых  15  рублей,  в  итоге  его  месячный  доход  составлял  немалую  по  тем  временам  сумму,  сопоставимую  с  заработком  квалифицированного  столичного  рабочего-металлиста,  что  давало   основание  не  только  для  вполне  обоснованной  гордости ,  но  и  для  ощутимой  материальной  уверенности.   Ни  до,  ни  после  у  него  никогда  не  было  такого  приличного  заработка  -  вот  что  такое  1913  год  в  Российской  империи! 
         Отец  много  раз  пытался  объяснить  нам,  детям,  что  означали  тогда  эти  45  рублей (золотом?)  по  их  покупательной  способности.   И  на  какую бы  группу    товаров  он  ни  переводил  свои  сравнения,  получалось,  что  на  те  деньги  можно  было  купить  их  больше,  чем   на  две-три  зарплаты  советского   профессора  -  будь  то  парная  говядина,  хромовые  сапоги  или  «монополька»  двойной  очистки.   Сравнения  эти  производили  на  нас  впечатления   разительные   до  неправдоподобия,  так  что  тогда  мы  и  не  придавали  им  особого   значения,  полагая  их  непроверяемыми  выдумками    тех,  кто  жил  ещё  при  царе-Горохе. 
          В  общем,  начавший  столь  благополучно  свою  карьеру   «вясковы   настаунiк»,  он  имел  все  основания  полагать,  что   его  ожидает  если  и  не  блестящее,  то  всё же  неплохое  будущее,  в  котором  он  в  обозримые  сроки   вполне  способен  преумножить  свои  трудовые  доходы  до  желаемого  и  вместе с  тем  какого-то  разумного  уровня.  А  учительская  работа  ещё  чем  хороша:  она  вынуждает  к  постоянному  и  непрерывному  познанию;  вот  почему  народная  мудрость  вполне  справедливо  гласит:  «Учи  других  -  и  сам  поймёшь».   
         Между  тем  так  называемая  «судьба»,  снисходительно   улыбаясь  этим,   в  общем-то  более  чем  скромным,  мечтаниям.  двадцатилетнего  юноши,  готовила  совсем  иной   поворот  событий.   Мало  кто  мог  тогда,  в  1913-м,  предполагать  для  России   развитие    по  каким-то  слишком  уж  мрачным  «сценариям»:  страна  отметила  300-летие  преодоления  Смутного  времени  и   благоденствия  уже  устоявшейся  династии,  империя  находилась  на  подъёме  -  экономическом,  политическом,  культурном.  Европа  увидела  «русские   сезоны» и  Анну  Павлову,  была  под   влиянием  идей  Толстого,  новой  эстетики  Чехова.  Лазурный  берег,  Ниццу  и  Канны    наводняли   не   только  самые  именитые  представители   русской  столичной  знати,  но  и  расплодившееся  племя  не  менее  самодовольной  русской  «творческой  интеллигенции»,  свободно  изъясняющейся  на  европейских  языках  и  потому  причисляющей  себя  к  просвещённой  Европе.
          Т.н.  «мыслящая  Россия»  буквально  упивалась  своим  блеском,  великолепием,  свободомыслием  и, конечно  же,  непременным  при  этом  французским  шампанским  «вдова  Клико»  вкупе  со  свежайшими  нормандскими  устрицами.  Были  при  этом,  наверное,  и  «мрачные   пророки»  -  как  же  в  России  без  них!,  но  только  где  они,  да  и  кто  бы  стал  к  ним   всерьёз  прислушиваться  на  этом  всеобщем  празднестве  европейских   ценностей!  Между  тем  за  порогом   уже  стоял  год   1914-й…
         Но  эту  свою  первую  школу  он  любил  и  вспоминал  не  только  потому,  конечно,  что  она  сразу  дала  ему  достаток  и,  как  следствие,  самоуважение.   Здесь  он  вперве  познал  вкус  и  сладость  учительского  труда,  соединяющего  учителя  и  ученика  в  их  общем  порыве  к  знанию,  и  это  оставило  в  его  душе   незгладимый  след.  Не  раз  он  повторял  потом,  что   первая  школа  -  это  как  первая  любовь,  она  не  забывается.

   \Ego  - другой  шрифт\  Под  впечатлением  от  этой  отцовской  сентенции  я  в  своё  время  написал  для  Африканской  редакции  Московского  радио  материал  о  своей  «первой  школе»,  а  именно  о  своих  первых  студентах-сенегальцах  на  подготовительном  факультете  Кубанского    сельскохозяйственного  института  (Краснодар).   Этот  мой  материал  даже  отметили  на  Радио  каким-то   дипломом  и  денежной  премией,  а  затем  частично    опубликовали   по-французски  в  газете  «Московские  новости»   в  «пушкинском»  номере  от 6  июня  1970  года.  Материал  я  озаглавил  «Сенегал  -  моя  первая  любовь»,  газетный  вариант  прошел  под  более  прозаичным  заголовком  «Будущие  сенегальские  агроинженеры».  Их  имена  и  их  самих -   всех  четырёх -  я  помню  и  сегодня:  Ибрахима  Сен,  Фалл  Лэтсукабе,  Дьятарра  Ань,    Кейта.  Интересно,  что  дочь  одного  из  них  -  мадам(муазель ?) Сен -  «мелькнула»  года  три-четыре  назад   но  Русском  форуме  в  Москве;  её  русская  мама,  как  и  Сен  Ибрахима,  училась  когда-то  в  Тимирязевской  с\х  академии  в  Москве).
       Так  что  отец  оказался  глубоко  прав:  этот  первый  педагогичвеский  опыт  действительно  незабывамем,  как  первая  любовь,  каковой  по  существу  он  и  является.\конец  другого  шрифта\

                Часть  2.      НЕНАДОЛГО    В       СИБИРЬ
                Где  бы  ни  жить,  не  миновать  служиь.

                НА    КРУТОМ    ПОВОРОТЕ    ИСТОРИИ
         Наум  отучительствовал  свой  первый   учебный  год  в   дер.  Волковщина  (названьице-то  тоже  не  «так  себе»!)  и  на  время   школьных  каникул   вернулся  под  родительский  кров  в  Варковичи.  Но  продолжить  в  следующем  декабре   столь   удачно  начатую  педагогическую  карьеру  не  удалось.  Вообще,  вернуться  к  столь  сладостному  для  него  учительскому  труду  довелось  ему  нескоро,  очень  нескоро.  «Изменилось  всё  вокруг,  и  всё  ненужным  стало  вдруг…»  -  пелось  в  одном  душещипательном  романсе  в   середине - конце  1960-х,  где  сетовал  на  свою  судьбу  отвергнутый  и  покинутый  влюблённый.  А  тут  не  ушла,  а,  напротив,   пришла,  но,  увы,  не  возлюбленная,  а  война…
          Балканские   принцы  ссорятся,  а  чубы  трещат  у  русских  мужиков.  Принцип  Гаврила  стреляет  в  принца (эрц-герцога)  Фердинанда,  заодно  убивает  и  принцессу.  Первый  -  никакой,  конечно,  не  принц  крови,  просто  фамилия   босняка-террориста – не   босяка,  а  «цивилизованного»  господина  студента - (будь  он  трижды  неладен!)  созвучна   этому  «сказочному»   слову;  второй  же,  хотя  и  является  наследным  принцем  в  императорском  доме  Габсбургов,  но  далеко   не  прекрасен  и  далеко  не  юн,  равно  как  и  его  дебёлая  супруга. 
        Но  для  развязывания  войны  эти  эстетические  тонкости  и  не  нужны  вовсе  -  она  и  так  назрела.  Июль  на  исходе.  Русский  царь  Ники  и  его  германский  кузен  Вилли  обмениваются  несколькими   вполне   куртуазными  телеграммами,   после  чего   Ники  объявляет  в  своей  империи  мобилизацию,  а  Вилли  в  ответ  на  это  объявляет  ему  войну.  Как  у  них  всё  это   «по-свойски»  мило  и  просто!
               
        В  декабре  1914-го,  едва  только  Науму  исполнился  21  год,  Российская  империя  сразу  же  «позаботлась»  о  своём  подданном,  призвав  его  к  исполнению  воинского  долга.  Слуцкая  призывная  комиссия  направила  его  на  действительную  службу  в  Сибирь,  вследствие  чего  он  сразу  же оказался   сначала  где-то  в  районе  г. Читы,  не  в  самой  Чите,  а  ещё  за  Читой,  уже  у  Благовещенска,  кажется,  в  городке  под  не  менее  «богоугодным»  названием  Сретенск,  что  на  реке  Шилка.  Нет,  всё-таки,  кажется,  именно  в  самом  Благовещенске  на  Зее.
            Сейчас  уже  вряд  ли  кто  помнит,  что  в  «дотелевизионную»  эпоху  в  нашей  стране  -  во  всяком  случае   в  славянских  её  землях  -  была  такая  застольная  традиция:  после N-ой  рюмки  кто-нибудь  затягивал  одну  из  любимых   «народных» песен,  репертуар  и  слова  которых  были  всем  хорощо  известны  -  «Ермак», «Распрягайте,  хлопцы,  коней»,  «Утёс»  и  обязательно «Бежал  бродяга  с  Сахалина».   В  последней  имелись  и  такие  слова:  «Шилка  и  Нерчинск  не  страшны  теперь,  горная  стража  меня  не  поймала, в  дебрях  не  тронул  прожорливый  зверь,  пуля  стрелка  миновала».  В  советское  время  эти  песни  в  предлагаемых  обстоятельствах  охотно  распевал  и  совсем  простой  люд,  и  разночинная  провинциальная  интеллигенция,  о  столичной  и  творческой,  тем  более,  о  еврейской  судить  не  берусь.
         Думаю,  что  дело  здесь  не  в  одних  только  народных  вкусах  и  пристрастиях:  эта   «вольнолюбивая»  революционная  эстетика  поощрялась  властью,  стремящейся  предстать  в  глазах    и   умах   народной  массы  радетельницей  о  всех  труждающихся  и  угнетенных,  о  всех  униженных  и  оскорбленных.  Отсюда  и  главные  герои  подобных  произведений  -  смутьяны,  бунтовщики,  разбойники   и  прочий  люмпен.  Не  усердный  труженик-созидатель,  не   рачительный  хозяин,  а  именно   всяческая  рвань  и  шваль. (Или,   «сволочь»,   как  характеризовал  подобную  «публику» в  своих  «Записках  о  пугачёвском  бунте»   Александр  Сергеевич  Пушкин.)  Показательно,  что  уже  в  «перестроечное» время,  а  тем  более  -  в  постсоветское  эта  традиция  постепенно  сошла  на  нет.   Иное  время  -  иные  песни!
         Говорю   о   первых   местах  прохождения  его  воинской  службы   «кажется».  потому  что  тогда,  в  детстве-юности,  слушая  рассказы  отца,  я  не  очень-то  обращал  внимание  на  географическую  привязку  описываемых  им  событий;  за  одно  лишь  могу  ручаться,  что  все  «сибирские»  дела  происходили  где-то  между  Читой  и  Блговещенском,  не  ближе  и  не  дальше,  и  на  берегу  одной  из  могучих  сибирских  рек  -  Шилки  или  Зеи  при  её  впадении  в  Амур,  а  может,  и  на  самом  Амуре-батюшке;  это  если  принять  благовещенскую  версию  его  армейского расквартирования.
        Так  или  иначе,  достоверно  известно  лишь  то,  что  свою  службу  он  начал  с  должности  ездового в 3-ей  роте   4-го  запасного  Сибирского  батальона,  а  где  стоял-квартировал  сей  батальон,  по-моему,  не так  уж  и   важно.  Понятно,  что  не  на   самом  дальнем   - из  возможных  на   наших  обширных  восточных  просторов -  но  всё-таки  изрядно  удалённом  от  европейской  части   страны  так  называемом  (в  Центральной  России)   Дальнем  Востоке.
         Думаю,  что  это  практически  «одномоментное»  (хотя  и  продолжавшееся  много  дней)   перемещение  с  одного  края  света  на  другой  произвело  на  вчерашнего  деревенского  парня  сильнейшее  впечатление.   Да  что  там  впечатление  -  это  было  настоящее  потрясение:  ведь  раньше  он  далее  полутораста  верст  от  отчего  дома  не  уезжал,  а  теперь вон  где  оказался:   ехать  поездом  сюда  пришлось  целых  три  недели.  Чего  только  не  увидел   за  это  время:  и  Волгу, и  Уральские  горы,  и  оренбургскую  степь,  и  бесчисленные   березовые  «колки»  на  сибирских  просторах,  и  полноводные  реки,  одна  другой  могущественней  и  краше  -  Иртыш,  Обь,  Ангара,  а  в  довершение  всего  ещё  и   «славное  море  священный   Байкал»  и  вот,  наконец,  Зея  и  сам  Амур-батюшка.  От  одних  только  этих  названий  уже  голова  идёт  кругом,  а  ведь  за  стенами  вагона  пролетела-промелькнула  добрая  сотня   - а  может  быть  и  не  одна  - всяких    других  не  менее   экзотических  наименований:    городов. станций  и  полустанков,  разъездов.   Всех   этих   названий  с   первого  разу,  конечно,  не  упомнить,  а  жаль,  потому  что  в  этих  наименованиях  читаются  имена  не  только  отдельных  людей,  но  и  судьбы  целых  племен,  а иногда  и  народов.  Одним  словом,  не  зря  говорят:  «Печка  дрочит  (нежит), а  дорожка  учит».
         При  таком  «географическом»   изобилии   не   могло  не  зародиться  настоящее  восхищение  этим,  неожиданно     обрушившемся  на  него  потоком  ошеломляющих  впечатлений,  целой  лавины   новых   сведений   о  совершенно  ранее  неведомом  ему.  Скорее  всего  именно  там  и  тогда  явилось  у   него  желание  стать  географом,  чтобы  изучать  просторы  Земли  с  полным  знанием  дела,  профессионално.  Раньше  я  как-то  не  задумывался  над  тем,  почему  он  стал  именно  географом,  а  не  историком  или,  скажем,  «словесником»,  и  вот  только  теперь,  «переписывая»  свои,  начатые  еще  лет  15-20   тому  назад,  записи  и  многое  в  них  переосмысливая  заново,  я  вдруг  (именно  вдруг,  исподволь   и  совершенно  неожиданно  для  себя)  понял,   что  к  такому  выбору  професии  его  подвела  сама  жизнь,  его  судьба,  показавшая  ему  сначала  Сибирь  и  Дальний  Восток,  а  потом  юго-запад  Империи,  а  спустя  годы  ещё  и  Северо-Западный  край  и  даже   какой-то   «краешек»  Крайнего  Севера.
           Можно  даже  сказать ,  что  «географом»  в  определённом  смысле  он  стал  вначале  поневоле  и  лишь  много  позже  по  своему  желанию.  Получилось,  как  в  том  анекдоте:  «Не  можешь  -  поможем,  не  умеешь  -  научим,  не  хочешь   -   заставим!»    И  почти  по  Шекспиру: «Нет  худа  без  добра,  как  нет  добра  без  худа.  О.  мудрость  старая,   ты  стоишь  похвалы!» (Пер.  С.Я.Маршака).

                Н А        Ц А Р С К О Й         С Л У Ж Б Е
        На  «царской»  вовсе  не  значит  что  «при  царе»  или  что  на  какой-то  особо  выгодной,  нет:  просто  на  срочной   воинской  службе  русскому  царю  и  на  самых  общих  основаниях.  Как  ни   крути,  а  выходит  так,  что  только  душой  мы  божьи,  а  телом  государевы. 
         В  общем,  сначала  он  попал  в  «обозники»,  ну  вроде  бы  как  в  интендантскую  службу.  С  одной  стороны,  немного  даже  обидно:  ничего  героического,  а  ведь  он  молодой  человек,  которому  вовсе  не  чужда  всякого  рода   военная  романтика,  ну  хотя  бы  потому,  чтобы  было  потом   о  чём  рассказывать  пугливым  барышням.  С  другой  же,   практической  стороны  дела,  оно  и  неплохо,  что  в  интендантскую  попал:  служба  совершенно  необременительная,  особенно  если  сравнивать  её  с  ежедневными  крестьянскими  заботами,  к  которым  он  привык,  помогая  по  хозяйству  своему  отцу  в  родной  деревне.  Короче  говоря,  служба,  как  сейчас  сказали  бы,  «не  пыльная»,
            А  что?  Запряг  пару  в  «фурманку»,  поехал,  подождал,  пока  тебя  загрузят,  привёз,  разгрузился -  и  жди  себе,  пока  не  последует  команда  на  следующую  ездку.  А  для  обеспечения  воинской  части  много  чего  нужно:  провиант,  амуниция,  фураж,  сбруя,  всякого  рода  запасы-заготовки  -  всего  и  не  перечислишь.  И  при этом  никакого  сверх-  или,  тем  более,  перенапряжения:  уход  за  лошадьми  -  дело  не  только  хорошо  знакомое,  но  во  многом   даже  приятное,  вызывающее   тёплые  воспоминания  об  отчем   доме,  да  и  сами  по  себе  это  твари  доверчивые,  смышлёные,  тёплые,  наконец.
          Про  свою  службу  в  Сибири  отец  любил  рассказывать;   в  его  воспоминаниях   она  занимала  едва  ли  не  самое  главное  место;   он  даже  не  очень  заботился  о  том,  чтобы  избегать  почти  неизбежных  при  этом  повторений.   Можно  даже  сказать,  что  именно  эти  «сибирские»  рассказы  являлись  его  истинной  «страстью»  или,  как  некоторые  выражаются,  «коньком».  Оно  и  неудивительно:  ведь  здесь  он   оказался  в  совершенно  новых    краях,   среди  массы  самых   разных  людей,  свезённых  сюда  со  всех  концов  очень  большой   страны; укпад  местной  жизни  был  совершенно  непохож  на  тот,  к  которому  он  привык.  Да  что  там  уклад  -  всё  здесь  было  другое!  Начать  с  того,  что   здешняя  природа    имела  совсем  иные  измерения.  Всё   крупнее ,   масштабнее:  реки  шире,  полноводнее,  бурливей,  холмы (по-местному  «сопки») несравненно  выше,   деревья  смотрелись  вообще  исполинами -  настолько  они  были  толсты  в  обхвате,  а  при  взгляде  на  их  верхушку  даже  шапка  спадала  с  головы!
      Остроту  восприятия,  безусловно,  усиливала     собственная  молодость,  не  желающая  знать  никаких  препон  и  ограничений,  кипение  молодой  крови,  напор и  избыток  юных  сил,  все  сопутствующие  этой  поре  надежды,  желания,  чаяния,  иллюзии,  заблуждения.  А  свежесть  восприятия,  ещё  ничем  особенно  не  перегруженного,    делает  все  впечатления  такими  яркими,  сильными,  незабываемыми   и  уже  хотя  бы  поэтому  очень  значимыми.   По  крайней  мере  для  данной  отдельной  личности. А  может  быть,  они   и   действительно  становятся  значительными,  потому  что  остаются  на  молодой,  формирующейся  личности  неизгладимыми  знаками,  отпечатками  не  всю  жизнь,  то  есть   значимыми,  знаковыми…
         Отдельные  впечатления  этой  сибирско-дальневосточной  «жизни»  отца  (беру  слово  в  кавычки,  потому  что  жизнь  эта  и  продолжалась-то  всего  каких-то  два-три  месяца)  я  постараюсь  пересказать  в  том   виде  (относительно  фактов),  в   каком  сам  их  не  раз  от  него  слышал.  Но  сперва  просто  условно  обозначу  их  с  тем,  чтобы  попытатьсья  представить  позже  в  виде   более  или  менее  связного  и  законченного  повествования.  Назову  эти  сюжеты:  «На  плацу»,  «Ледостав».  «Рысь»,  «Китаец»,  «Встреча  с  императором»,  «Парень  из  Бодайбо»,  «Жир  для  смазки»  -  итого  семь.  Посмотрим,  что  у  меня  из  этого  получится.

                ЛИХА   БЕДА   -   НАЧАЛО               
      Интендантство  интендантством,  но  не  для  того  ведь  призвали  их  на  действительную  военную  службу.     Не   будем  забывать,  что  Российская  императорская  армия  вот  уже  полгода  как  воюет  с  армиями   трех  других  империй  -  Германской,  Австро_Венгерской  и  Османской.  И  это  не  считая  всякую  прочую  европейскую  мелочь  вроде  Болгарии,  кстати,  тоже  монархии.    А  империи  эти  вовсе  нешуточные.  Германия  лидирует  в  Европе,  а  следовательно,  и  глобально  в  промышленном,  техническом  и  научном  отношении,  да  и  в  культурно-политическом,   пожалуй,  тоже.  У  неё  и  сила,  и  авторитет,  и  амбиции,  тем  более  что  империя  эта  относительно  молода,  ей   ещё  и  полувека  не  исполнилось,  она  на  самом  подъёме.  Австро-Венгрия  хотя  и  скроена,  как  лоскутное  одеяло,  из  разных  народов  и  племён  и  едва ли  не  на  треть  состоит   из  славян,  но    тоже  весьма  охоча  до  великодержавности.  А  про  Блистательную  Османскую  Порту  и  говорить  нечего:  под  ней  чуть  ли  не   половина  всего  Средиземноморья,  а  также,  что  самое  «обидное»  для  России,  Босфор,  Дарданеллы  и  Константинополь  - вожделенная  мечта  не  одного  поколения  российских  политиков  и  правителей  начиная  ещё  с   «вещего» князя  Олега.
           Всем  в  стране   понятно,  что  Россия  ввязалась  в  очень  большую  войну,   уже  входит  в  оборот   её  определение  «мировая»,  но  утвердившееся  впоследствии именование  «Первая  мировая»  пока  что  никому  ещё  не  известно:  в  России  её  называют  то  просто  «Великой»,  то  «Патриотической».  Но  чаще  - «Второй  Отечественной».  Эти  названия  вполне  отвечают  настроениям  в  российском  обществе,   преимущественно  патриотическим,  антигерманским.  В  какой-то  период  возникает  даже  иллюзия    общенационального  согласия.  столь  бы  желанного  властям,  почему,  собственно,  они  и  бывают  склонны  иногда  принимать  желаемое  за  действительное.   Положение  на  фронтах   пока  не  вызывет  особой  тревоги.
          Операция  в  Восточной  Пруссии       (напомню,  что  тогда  она  входила  в  состав   Царства  Польского,  в  свою  очередь  являвшегося  частью  Российской  империи)  хотя  и  закончилась  позорным  провалом,  разгромом  2-й  армии   русских   под  командованием  генерала-от-кавалерии  Александра  Васильевича  Самсонова,  но  всё  же  ещё  никак  не  могла  считаться  военной  катастрофой.  Чтобы  не  попасть  в  плен,  генерал  Самсонов   застрелился. 
        Вину  за  этот  провал  позднейшие  историки  возложили  на  командующего  Северо_Западным  фронтом  генерала-от-кавалерии  Якова  Григорьевича  Жилинского  и  взаимодействовавшего  в  операции   с  Самсоновым   командующего  1-й  армией   генерала-от-кавалерии  Павла  Карловича   Ренненкампфа,  в  1918  году  расстрелянного  «по  приговору  революционного  трибунала».  Любознательный   читатель  без  особого  труда  самостоятельно  может   установить,  что  означала  в  годы  политической   и  гражданской   смуты   сия  безаппеляционная   формулировка.
        Официальная  история  умалчивает,  правда,  об  одной   детали:  будучи  еще  молодыми  офицерами,  Ренненкампф  и  Самсонов   стрелялись  на  дуэли,  которые,  кстати,  к  тому  времени  были  уже  запрещены.  Нетрудно  догадаться,  какие  чувства   лежали  в  основе  их  взаимотношений  всё  последующее  время.  И  вряд  ли  они  могли  коренным  образом  измениться  к  1914  году,  когда  генералам  было  (всего  лишь!)  по  60.  Как  могли  взаимодествовать   два   командарма  с  такими  штрихами  в  биографии,  никто  не  принимал  во   внимание  при  их  назначении  на  такие  ответственные  должности.  Конечно,  основные  причины  разгрома  2-й  армии  скрывались  отнюдь  не  в  этом  сугубо  личном  разладе,  но  всё-таки…   Если  бы   те  штабисты-кадровики  попристальнее  изучили  подробности  жизни  этих  двух  генералов,  смотришь,  всё  бы  и  обошлось…  Но  все  мы  сильны  задним  умом…
         Зато  другую  военную   кампанию  в  конце  лета  1914  года,  так  называемую   Галицийскую  битву,  русские   провели  блестяще,   и  это  вселяло  уверенность  в  сердца  бойцов  и  умы  стратегов.  Битва  эта  проводилась  армиями  Юго-Западного  фронта  под  командованием  генерал-адъютанта  Николая  Иудовича   Иванова,  заслуги  и  роль  которого  в  её  успехе  были  впоследствии  незаслуженно  забыты,  преуменьшены  или  искажены  по  двум  «причинам»:  этот  генерал  был  приближен  к  царскому  двору,  а  в  1918  году  явился  одним  из  организаторов  и  активнейших  участников   так  называеиого  «белого  движения»   и   Добровольческой  армии. 
          В  ходе  Галицийской  битвы,  продолжавшейся с  5 (18)  августа   по  8 (21)  сентября  русские  войска  остановили  наступление  4-х  австро-венгерских  армий   (командующий   и  начштаба,  соответственно,   эрцгерцог  Фердинанд   и  фельдмаршал  Конрад  Гётцендорф)  и  германской  группы  армий   генерала  Р. Войрша  в  Восточной  Галиции  и  той  части  Польши.  которые  принадлежали  тогда  Австрии.  Затем  они  перешли  в  мощное  контрнаступление  по  фронту  от  320  до  400 км  и  продвинулись  на  глубину  до  180  км.    Армии  генерала  Н.И. Иванова   отбросили    противника  за  реки  Сан  и  Дунаец,  создав  тем  самым   угрозу  русского  вторжения  в  Венгрию  и  Силезию.  При  этом  наши  войска  вышли  к  важнейшей  крепости  противника  Перемышль  (это  на  территории  современной  Польши) со  130-тысячным  военным   гарнизоном   и  подвергли  её  осаде.
        Значение  этой  крупнейшей  операции   состяло   в  том,  что,  во-первых,  она   предотвратила  разгром  Сербии,  во-вторых,  практически  свела  на  нет  результаты  успеха  Германии  в  Восточной  Пруссии,  в  третьих,  показала,  что  удержать  здесь  Восточный  фронт  силами  одной  лишь  Австро-Венгрии  в  дальнейшем  не  удастся.  В  Галицийской  операции  участвовало  с  обеих  сторон  до  2  млн.  чел.  и  до  5 тыс.  орудий.  Русская   армия  потеряла  здесь   190  тыс.  убитыми  и  ранеными,  40  тыс.  пленными,  94  орудия;  Австро-Венгрия,  соответствено,   225  тыс.,  100  тыс.  и  400  орудий.  Масштабы  и  «статистика»  этой  военной  кампании  говорят  сами  за  себя:  они  во  многом  превосходят  широкоизвестные  победоносные  операции  Красной  Армии  в  Великой  Отечественной  войне  1941-1945  гг,  известные   одно  время  под  названием  «10  сталинских  ударов».
        Даже  эти,  наиболее  общие,  сведения   о  той,  еще   недалёкой   от   нас,  войне   наглухо  в  советское время  замалчивались.  Конечно,  не   столько  учёными-историками,  сколько  большевистской  пропагандой:  т. е.  до  них  могли  «добраться»  отдельные,  особо  заинтересованные  лица,  но   никак  не  «широкие  народные  массы»,  тем  самым   нагло  обкрадываемые  в  собственной   истории.
        Да  и  современники  тех  событий  вряд  ли   имели  возможность  составить  объективное  о  них  представление.    Но  это  уже  по  совершенно  иным  причинам:  тогдашняя   государственная   пропаганда,    подверженная    ура-патриотизму,  собственному  славянскому  шовинизму  и  даже  в  определённой   степени  столь    свойственному   русским  людям   шапкозакидательству,  она  увлекалась   красивыми  или  ужасными   частностями   и  за  деревьями,  как  говорится,   зачастую  не  видела  самого  леса.
        Но,  конечно,  в  той  или  иной  форме   поражения   или  успехи  русского  оружия  на  фронтах   войны  становились   известны   подданным   российского  императора  во  всех  уголках  его  государства.  Не  мгновенно,  разумеется,  поскольку  до  изобретения  телевидения,  а  тем  более   интернета ,  было  ещё  очень  далеко.   Хроника  военных  событий  подавалась,  разумеется,   без  глубокого  анализа  происходящего,  но  тем  не  менее  довольно  подробно  и   оперативно:  ведь  уже  широко  применялся  телеграф,  в  несколько  меньшей  степени -  телефония  и  радиосвязь  (преимущественно  военная,  недальняя  и,  самое  главное,  не  в  России);  для  фиксации  фактов  военных  действий  широко  использовались  и  фотографирование,  и  киносъёмка,    почти  общедоступными  были  газеты.
          Так  что  вести   о  первых  крупных  сражениях  доходили  и  до  дальневосточных   пределов  Империи.   Вряд  ли  простые  люди  могли  составить  какое-то  общее    представление  о  событиях  на  фронтах,  что  называется,  попытаться  взгянуть  на  них  хотя  бы  «с  высоты   птичьего  полёта»,  но  отношение  к  ним,  безусловно,  формировалось,  в  том  числе  и  с  помощью  государственной   пропагандистской  машины.

                НА    ВОЕННОМ   ПЛАЦУ
          А  новобранцев,  на  какое-то  время  «пригревшихся»  в  Сибири  на  интендантской  службе,  «в  обозе»,  тем  временем  готовили   к  настоящей  войне:  сейчас бы  эту  ускоренную  подготовку  назвали  «курс  молодого  бойца»,  а  как  она   называлась   тогда,  мне  неизвестно.  Ну,   что  в  неё  могло  входить?  Какие-то  начальные  представления  о  воинской  дисциплине  и   армейской   субординации,   о  распорядке  дня,  об  обязанностях  «нижних  чинов»,  первичные  и  простейшие  положения  воинских  уставов,  порядок  выполнения   основных  воинских  команд,  надлежащее  содержание  и  ношение  воинского  обмундирования,   необходимые  представления  о  том,  что  такое  военный  строй   и  как  должно  вести  себя  в  строю,  и  пр.  и  пр.   Начальная  военная  подготовка  -  это  вам,  конечно,  не  баллистика  и  не  высшая  математика,  в  общем-то  не  Бог  весть  какая  премудрость,  но  и  её  не  так-то  просто  втолковать  в  иные  головы,  особенно если  они  вообще  не  имеют  привычки  чему-либо  учиться.
         Сразу  же  после  «побудки»,  заправки  коек  и  выполнения   гигиенических  процедур  утреннего  туалета  фельдфебель,  который   командовал  их    взводом,  выводил  свою  команду  на  учебный  плац.   Фельдфебель  -  это  что-то  вроде  старшины  (кажется,  в  нынешней  российской  армии  это  звание  упразднено)  или   старшего  сержанта;  разница  в  том,  что  тогда   этот   чин  уже  считался   старшим  унтер-офицером,   хотя  и  относился  он  ещё  к  «нижним  чинам». 
       На  плацу  располагалось   всё  полагающееся  «оборудование»:   турники  с  перекладинами,  полоса  препятствий  с  непременными  «стенками»,   канавами,  «брёвнами»,  «лабиринтами»  и тому  подобными  «сооружениями»,  используя  которые  можно  физически  и  морально  подготовить  будущих  солдат  к  выполнению  боевых  задач.    Кроме  того,  необходимо  вселить  в  их  сознание   боевой  дух,   а  проще  говоря   презрение  к  смерти    и   ненависть  к  врагу,  и  не  только  на  поле  боя.  Не  обойтись  и   без  того,  чтобы  выработать   у  российских  бойцов  привычку   к   тяготам   и  невзгодам  фронтовой  жизни,  что  является  едва  ли  не  нашей   национальной   «традицией»,  под  которой  очень  легко  замаскировать  пренебрежение  к  насущным  человеческим   нуждам  -  будь  то  на  войне   или  в  мирной  жизни.  В  общем,  призывников-новобранцев   за  каких-то  полтора-два   месяца   нужно  превратить  в   боеспособных  солдат  Русской  императорской  армии.
        Эта  задача,    уже   сама  по  себе  очень  непростая,  значительно  осложнялась  тем,  что  её  предстояло  выполнять   в   условиях  Восточной   (очень  дальневосточной!)  Сибири  с  её  резкоконтинентальным  климатом,  и  в  самый  «разгар»  зимы,  когда  температура   здесь  нередко  опускается  до  минус  40 – 50  градусов  по  Цельсию.  Это  именно  те  температуры,  при  которых  выражение   «трещат  морозы»  всеми   ощущается  отнюдь   не  как  фигура  речи,  потому  что  «трещать»  начинает  почти всё  вокруг:  лёд  на  реке,  деревья,  деревянные  дома,  снежный   наст  под  ногами  и  даже  военная  амуниция.  Это,  конечно,  экстремальные  условия,  ну  а   морозы  в  20 – 30  градусов  -   дело  для  тамошних  мест  самое  обычное,  и   уж  к  ним-то  всерьёз  никто  не  относился:   рутина  она  и  есть  рутина.
          Новобранец  Наум,  21-го  года  от  роду,  учитель  с  годичным   стажем,  оказался  здесь  в  самый  разгар   зимы  -     около  середины-конца  декабря.  Стояли   обычные  по  местным  меркам   морозцы  в  20 – 25  градусов.   В  один  из  первых  дней  их  инструктор- фельдфебель  вместе  с  другими  взводными  вывел  своих  подопечных  «на  пробежку»,  предварительно  бодрым  голосом  «обрадовав»,  что  морозец-де  сегодня  совершенно    пустяковый  и  потому  шинелей  не  надевать,  а  согреемся,  мол,  от  энергичных  телодвижений,  да  и   пробежка,  мол,  на  каких-то  там  минут  15 – 20.  В  общем,  как  мог,  «успокоил»  наиболее  впечатлительных  и  беспокойных.  Да  никто,  собственно,  и  не  решился  бы  роптать:  каждому  хотелось  смотреться  молодцом.  Постепенно  эти  утренние  «экзерсисы»  стали  привычными  и  обыденными  невзирая  на  всё  тот  же   постоянный   «лёгкий  морозец»  в  минус  20  градусов  и  больше.
        Инструктор  собой  мужчина  уже  немолодой  и  не  сказать  чтоб  старый  годами,  что-нибудь  между  тридцатью  и  сорока,  уже  из   бывших  «запасных»,  успевший   повоевать  ещё  в  Японскую  войну.  К  своим  командирским  обязанностям  он  относился  весьма  серьёзно,  а  солдатам  с  самого  начала  старался  внушить  лишь  одну,  но  зато   очень  важную  истину,  и  была  она  вполне  в  «суворовском»  духе:  воинская  удача  и  сама  жизнь  солдата  наполовину  зависят  от  него  самого,  от  его  добросовестной  «учёбы»  и  усердия  на  плацу.  У  самого  Александра  Васильевича  это  «поучение»  отлилось  в  афоризм:   «Тяжело  в  учении  -  легко  в  походе»,  что  советские  военные  воспитатели  переиначили  позже  на  свой  лад:  «Тяжело  в  учении  -  легко  в  бою !»,  тем  самым  совершив  самый  бессовестный  и,  главное,  дезориентирующий  будущего  бойца  подлог.   Но  наш  фельдфебель    строго  держался  изречённой  генералиссимусом  мысли  и  не  отступал  от  неё  ни  на  шаг,    твердил  о   ней  без  устали.   Суворовскую  науку  побеждать  он  излагал  в  собственной  интерпретации.
 
      Взводный  «преподавал» своё:  «Ученье  не  мученье,  а  от  гибели  леченье».   Если  у  генералиссимуса,  допустим,  было  «пуля  -  дура,   штык  -  молодец»  или  «смелого  пуля  боится,   смелого  штык  не  берёт»,  то  у  нашего  фельдфебеля  тема  претерпевала  некоторую  метаморофозу  и  звучала  с  иными  акцентами;  он  приговаривал  при  случае  так: «Не спеши  на  встречу  с  пулей:  если  надо,  она  тебя  сама  найдёт».    Но   более  других  его  афоризмов  Науму  запомнился  вот  этот   -  «Больше  пота  -  меньше  крови»;  потом,  уже  на  войне,  он  вспоминался  ему  не  раз.  Были,  наверное,  у   того   фельдфебеля  и  другие  присказки,  но  я  могу  сказать  лишь  о  тех,  что  упоминал  в  своих  рассказах  отец. 
       Оный  фельдфебель  явно   имел   вкус  к  начальственной  службе  команды  он  отдавал  громким  и  звонким  голосом,  звучавшим  на  «морозце»  в  20  градусов  и  больше  как-то  по-особому  бодро  и  жизнерадостно.  Выходя   без  шинелек  из  тёплой  казармы   на  покрытый  скрипучим  снегом  плац,  солдатики   готовы   были  бежать  что  есть  мочи  сразу  же,  не  дожидаясь  команды,  по  своей  «доброй   воле»,  но  не  тут-то  было:  их  наставник  всё  делал  «по  уставу»  и  сначала  пускал  их  шагом,  чтобы  хлопцы,  не  дай  Бог,  раньше  времени  не  перегрелись.   Он  методично  и  не  спеша  управлял   вверенным  ему  коллективом,  весело  повторяя    своё  «раз – два,  раз –два»  или  «раз – два – три,  раз – два – три» - это  уж  как  ему  заблагорассудится,  и  никогда  нельзя  было  предугадать,  когда   он  сменит  одно  на  другое,  а  тем  более  -  понять   хотя  бы,  какой   «логикой»  он  при  этом  руководствуется:  у  начальства  непременно  должны  быть  свои  «начальственные»  тайны,   а  иначе  это  и  не  начальство  никакое  вовсе.   
        В  его  же  исполнении  звучали  здесь  и  «левое  плечо  вперёд»,  и  «правое  плечо  вперёд», и,  конечно,  обязательное  «прямо».  И  всё  это  с  присущим  нашему  фельдфебелю  особым  душевным  подъёмом,  который  злые  языки  или  вообще  мрачно  настроенные  люди  могли   бы  недружелюбно  окрестить  «служебным  рвением»,  а  то  и  вовсе  злопыхательски  назвать  это  его  высокое  настроение   «командный  восторг».  «командирский  раж»  или  как-нибудь  ещё.  Но  мы-то  с  вами,  читатель,  знаем,  что  это  не  так  и  что  намерения  у  взводного  самые  что  ни  на  есть  добрые.

                УРОКИ    СОЛДАТСКГО     ФЕХТОВАНИЯ
        Военная  наука  давалась  не  всем  одинаково  легко,  не  во  все  головы  входила,  как  хотелось  бы,  быстро,  и   усваивалась  ими  далеко   не  с  первого  же  разу.  Даже  для  того,  чтобы  преподать  простейшие  понятия,  что  такое  «налево»  и  «направо»,  инструктору   приходилось  прибегать  к  использованию  некоторых  «наглядных  пособий»  вроде  ставших  уже   к  тому  времени  легендарными  «сено – солома».  Задача   -  для  некоторых  будущих  солдат  и  для  фельдфебеля,  соответственно,  тоже  -  непомерно  усложнялась,  когда  дело  доходило  до  настоящих  премудростей  -  «кругом!»,  «ровняйсь!» - «смирно!» - «вольно!» -«разойдись!»   И  на  всё  это  требовались  поистине  стальные  нервы  солдафона  и  ангельское  терпение;  и  эти,  казалось  бы,  взаимоисключающие  качества  и  добродетели  не  только  чудесным  образом  сочетались  в  личности   фельдфебеля  - он  был   наделён  ими  в  избытке.
          Однако  это  показалось  неочевидным,  когда  приступили  к  обращению  с  оружием,  к  изучению  материальной  части  знаменитой  русской  «трёхлинейки»   калибра  7,62  мм  -  пятизарядной  магазинной  винтовки  Мосина  образца  1891  года.  Разбирать  её  с  горем  пополам  научились  почти  все,  иные  даже  и  довольно  ловко.  А  вот  со  «сборкой»   не  всегда  спорилось  и  в  целом  обстояло   несравненно  хуже:  у  многих,  считавших  её  уже  законченной,  то  и  дело  оставались  «лишними»  не  использованные  ими  детали  -  то  цевьё,  а  то  и  сам  затвор,  не   говоря  уже  о  таких  «мелочах»,  как  шомпол   и  прочая  (шанцевая?)  дребедень.   А  ведь  нужно  было  ещё  научить,  как  управляться  с  «байонетом»,  проще  говоря,  с  четырёхгранным  «русским»  штыком,  как  быстро  заряжать  патронами  обоймы,  а  магазин   -  обоймой.   Какими  успехами  на  стрельбище  увенчалась  эта  учёба,  в  рассказах  отца  никогда,  правда,   не  звучало,  а  ведь  без  учебной   стрельбы  никак  не  могло  же  обойтись.
          Зато  очень  живописным  и  красочным  получался  всегда  его  рассказ  об   изучении  различных  ружейных  положений   -  «На  ре-мень!»,  «К  но-ге!»,  «На  пле-чо!»,  приёмов  по  их  выполнению  в  «эволюциях»  от  одного  положения    к  другому.  Некоторые  из  них  осуществлялись  на  счёт  «раз – два»,  другие  -  в  три  движения: на  счёт  «раз – два – три»,  эти  уже  требовали  от  обучаемых  значительных  умственных  усилий  и  определённой  телесной  согласованности,  чего  хватало  не  у  всех;  а  приёмы,  выполняемые  на  счёт  «раз -  два – три – четыре»,  и  вовсе  ставили  таких  солдат  в  тупик  и  представлялись  им  изначально  невыполнимыми:  они  путали  всё  и  вся,  смешивали  в  одно  движения  из  разных  приёмов,  получалось  нечто  немыслимо  несуразное  -  того  и  гляди,  что  кто-нибудь  из  таких  сам  насадит  себя  на  штык.
          В  подобные  минуты  инструктору  можно  было  даже  посочувствовать,  а  его  долготерпение  и   сдержанность  могли  бы  вызвать  и  восхищение,  если  бы  не  прерывались  (но  только  изредка  -  не  более  двух-трёх  раз  в  расчёте на  один  «человекоприём»)  идущими  из  глубины  души   широко  известными  русскими   «выражениями».  Но  эта  подробность,  разумеется,  никак  не  умаляет  достоинств  нашего  фельдфебеля,  во  всяком  случае  -  в  глазах  его  подопечных,  ибо  и  при  некоторых  других  мелких  изъянах  в  его  репутации  нельзя  было  не  признать  главного:  он  был  настоящий  мастер  своего  дела,  или,  говоря  современным  «русским»  языком,  -  профессионал  высокого  уровня.
          Это  стало  особенно  очевидно,  когда  он  приступил  к  обучению  своих  подопечных  использованию  «трёхлинейки»  в  ближнем  бою,  в  так  называемом  «рукопашном».  Основные  и  важнейшие  приёмы   такого  боя  сводились  в  своего  рода  «триаду»,  исполняемую,  что  называется,   на  одном  дыхании.  Она  заслуживает  отдельного  описания  хотя  бы  в  несколько  строк.
          Инструктор  выводил  «ребятушек»  на  ту  часть  плаца,  где  на  вкопанных  в  землю  столбах  крепились   туго  набитые  соломой  и  древесной  стружкой  чучела,  условно  изображавшие  тело  ненавистного  врага:  верхний  мешочек  поменьше  -  голова,  нижний  мешок  побольше  -  туловище.  На  этих  наглядных  «пособиях»  предстояло  отрабатывать  «штыковую  атаку»  и  удар  штыком.
        Фельдфебель  вначале  объяснял  некоторые  общие  положения:  как  лучше  сближаться  с  противником,  как  выбирать  «цель»  своей  атаки,  как  обмануть  врага  своими  движениями,  чтобы  нанести   неожиданный  и,  главное,  опережающий  удар  наверняка,  не  оставив  своему  «супротивнику»  никаких  шансов.  Потом,  как  и  полагается,  он  показывал  собственно  приёмы  штыкового  и  вообще  ближнего  боя.
          Ладно  скроенный  и  крепко  сшитый,  в  меру  кряжистый  и  в  то  же  время  довольно  стройный,  особенно  с  учётом  его  далеко  уже  не  юного  возраста,  он  в  пять – шесть  шагов  «сближался  с  противником»,  но  не  по  прямой,  а  как  бы  виляя   из  стороны  в  сторону (сегодня  сказали  бы  «по  синусоиде»),  и  на  последнем  шаге,  оказавшись  чуть  левее  чучела,  т.е.  «по  правую   руку»  от  него  (что  лишало  супротивника  удобной  позиции  для  ответного  удара,  т.к.  для  этого   тому  потребовалось  бы  совершить  прежде  в  сторону  нападающего  разворот  по крайней  мере  градусов  на  30),  делал  энергичный  выпад  левой  ногой  с  одновременным  выбросом  вперед  винтовки  со  штыком  (левая  рука  крепко  сжимает  цевьё,  правая -  шейку  приклада)  и  с  максимальным   переносом  тяжести  своего  тела  на  это  оружие  чуть  ли  не 2-х  метровой   длины  -  удар  штыком!  Эта  часть  упражнения-триады  называлась  и  сопровождалась,  соответственно,  командой-восклицанием  «ВПЕРЁД  -  КОЛИ!»
         Второе  движение-эволюция  было  непосредственным  продолжением  уже  выполненного  первого,  окончание  которого  служило  для  него  «исходным  положением»:  резким  и  энергичным  рывком  штык  выдёргивается  из  тела  пронзённого  и  сокрушенного  противника,  в  том  же  полуприседе  вес  тела  переносится  теперь  назад  на  сгибаемую   правую  ногу,  а  левая  при  этом,  напротив,  распрямляется;  сообразно  этому  тяжесть  винтовки  в  4,5  кг  резко  перебрасывается  назад   так,  чтобы  окованным  сталью  прикладом  угодить  ровнёхонько  в  лицо  ещё  одного  ненавистного  врага,  теперь  уже  только  воображаемого -  в  лоб,  в  нос,  в  зубы!   Хрясь! Этот  костоломный  и  зубодробительный  удар  инициировался  командой-восклицанием  «НАЗАД   -   ПРИКЛАДОМ  -   БЕЙ!»   Не  могу  не  заметить  попутно,  что  «основы»  этой  военной  науки  удивительным  образом  совпадают  с  русской  пословицей:  «Мало  штыка,  так  вот  те  приклада». Фельдфебель  смотрелся  в  этом  действе  как  воплощенный  бог  -  бог  войны!  И  он  знал  это.  И,  может  быть,  именно  это  знание  сообщало  инструктору  дополнительный  и  столь  необходимый  для  ближнего  боя  кураж,  а   точнее  будет  сказать  по-русски – РАЖ.
         Охваченный  и  влекомый  им,  фельдфебель,  весь  во  власти  этой  воинственной  инерции,  уже  играл  третий,  заключительный  акт  сей  небольшой  фронтовой  драмы-пантомимы.  Противнику  нанесён  существенный  урон  в  «живой  силе»  (да  и  живой  ли  теперь,  после  таких  молодецких  ударов  штыком  и  прикладом?)    Два  «тевтонца»   если   и  не  повержены  окончательно,  то  всё  же  надёжно  и  надолго  обезврежены.  После  двух  таких  «викторий»  самое  время  позаботиться  о  собственной  жизни.
        Оставаясь  в  полуприседе  и  равномерно  распределяя  вес  тела  на  обе  полусогнутые  ноги,  инструктор  возносит  «ружьё»,  то  бишь  «трёхлинейку»,  на  вытянутых  руках  ровно  у  себя  над  головой  магазином   кверху,  тем  самым  как  бы  защищая  себя  сверху  от   сабельного  удара  лихо  склонившегося  для  этого  с  коня  вражеского  всадника.  Это  последний  аккорд  упомянутой  выше  «триады»,  под    названием  «ОТ - КАВАЛЕРИИ  -  УКРОЙСЬ!»
         Виртуозно  исполнив  его,  инструктор,  словно  заворожённый  собственным   искусством,  застывает  в  этой,  надо  сказать,  довольно  неудобной,  а  для  сторонних  наблюдателей  и  довольно  смешной, позе,    остаётся  какое-то  время  неподвижен,  как   успешно  завершивший  своё  выступление  на  сцене  и  ожидающий  заслуженных   рукоплесканий  артист.   А  может,  вовсе  и  не  КАК,  а  именно  и  ждёт  он  от  своих  подопечных  невольных  возгласов  одобрения  и  восхищения.  Как  знать?  Ибо  слаб  человек  по  части  честолюбия… Вот  и  этот  доблестный  воин,  стойкий  в  единоборстве  с  врагом,  не  смог  противостоять  перед  соблазном  славы,  пусть  себе  даже  и  вполне  им  заслуженной.
        Показ   показом,  но  ведь   это  только  начало  всего  дела,  а  впереди  ещё  долгий  и  тернистый  путь:  нужно  обучить  выполнению    этих  премудростей  всех  вверенных  ему  новобранцев: смышленых  и  недотёп,  вёртких  и  ловких,  но  также  и  неповоротливых  увальней,  мускулистых  крепышей  и  хилых  заморышей  -  всех,  ибо  от  этого  может  зависеть  их  жизнь  или  смерть,  когда  они   окажутся  в  настоящем  бою.  И  дальше  пошло – поехало:  упражнения  групповые  и  индивидуальные,  разбор  и   устранение  ошибок,  отработка  отдельных  движений,  затем  всего  ружейного  приёма  целиком,  а  потом,  наконец,  и  целиком  всей  «триады»:  «ВПЕРЁД   -  КОЛИ!   НАЗАД-    ПРИКЛАДОМ-  БЕЙ!   ОТ - КАВАЛЕРИИ  -  УКРОЙСЬ!»
          Бойцы,  первыми  усвоившие  эту  науку  и  заслужившие  одобрение  фельдфебеля,  чувствуют  себя  героями (по   крайней  мере  героями  дня)  и  уже  поглядывают  немного  свысока  на  своих  пока  что  менее  успешных  товарищей.  Те,  напротив,  слегка  уязвлены  и  словно  бы  виноваты,  но  и  они  хотят  доказать,  что  не  лыком  шиты,  не  совсем  лишены   способностей,  по   крайней  мере  -  способности  учиться,  и  упорно  продолжают  повторять  то,  что   пока  что  получается  у  них  не  слишком  гладко.  Известно:  повторенье  -  мать  ученья!  А  кто  ж  в  таком  случае  его  отец?   Конечно,  инструктор,  кто ж  ещё! 
         Он-то  и  советует  «отстающим»  прибегнуть  к  ещё  одному  верному  средству:  вдохновлять  и  подстёгивать  себя  самим,    выкрикивая  те  самые  команды,  которые  прежде  они  слышали  в  «виртуозном»  исполнении  инструктора.   Но   одно  непременное  условие:  нужно  их  не  просто  выкрикивать,  а  именно  «рявкать» -  громко,  резко,  злобно,  остервенело,  чтобы  не  по  себе  становилось  не  только  воображаемому  врагу,  но  даже  и  тебе  самому:  «ВПЕРЁД  -  КОЛИ!   НАЗАД  - ПРИКЛАДОМ   -   БЕЙ!   ОТ -  КАВАЛЕРИИ   -   УКРОЙСЬ!»
         Удивительное  дело,  но  уже  скоро  и  самые  непонятливые  неумехи  споро  и  ловко  выполняют  все  эти  ружейные  приёмы.  Что  значит  -  толковый  учитель!  А  на  вожжах,  как  говорится,  и  лошадь  умна.

                ЧАЙ  -   САХАР   -   БЕЛЫЙ     ХЛЕБ!
           Когда  фельдфебель  бывал  в  особенно   хорошем  настроении   (а такое  случалось  обычно    при  заметном  усилении  мороза),  то  становился   еще  более  жизнерадостен,  голосист  и  словоохотлив.  В  такие  дни  он   уже  не  мог  обойтись  своим   обычным  «раз – два -  три,  раз – два – три»,  а  тем  более  его  усечённой  формой -  «раз – два,  раз – два»  и  потому   щедро,  что  называется,   от  всей души  выдавал  полную  пространную  версию   команды:  «раз – два – три – четыре,  раз – два – три – четыре».
          Так  было  и  на  этот   раз:  сначала  он  пустил  солдатушек  шагом,  через  какое-то   время,  когда  они  сделали  по  плацу  пару  кругов,  последовала  бодрящая   команда  «шире  шаг!»,  что  означало  -  прибавить  в  темпе  движения,  ещё  через  пару  кругов   раздалось  радостное -  «согнуть  руки  в  локтях!»,  т.е.  приготовиться  к  бегу,  и  почти  сразу  же – с  нескрываемым  восторгом -  команда,  доставляющая,  по  всей  видимости,  ему  самому  наибольшее   если  не  удовольствие,  то  всё  же  явное   удовлетворение.  Он  и  выговаривал  её  с  каким-то  особым  чувством,  словно  смакуя,   и  отпускал  её  из  своих  уст  не  сразу,  не  всю   целиком,  а  по  частям,  как  будто  стараясь  ещё  на  какое-то  время   сохранить  у   себя  на  губах  и  в  гортани   столь   сладостное  ему  послевкусие  от  неё;  получалось  - «Беи-и-и-го-о-о-ом-ммммарш!!!»
          Теперь  свою   «считалку»  ему  приходилось  проговаривать  значительно  быстрее,  но  и  на  этом  он  не  мог  угомониться  и  всё  больше  и  больше  ускорял  темп: «раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре»;  отдельные  слова  сливались  в  звенья  цепочки,  где  они  становились  всё  менее  и   менее  различимы,  несмотря  на  его  превосходную  дикцию:  «раз-ва-ри-четыре-раз-ва-ри-четыре». 
       Некоторые  солдатики,  не  выдерживая  темпа,  сбивались  с  дыхания,  начинали  бежать  медленнее,  нарушая  строй,  и  постепенно  -  без  всякой  команды,  самостоятельно -  переходили  с  бега  на  шаг   и   двигались  уже  едва  волоча  ноги.  Это,  конечно,  не  проходило  незамеченным,  и  фельдфебель  по-новому  брал  в  свои   руки  т.н.  «бразды  правления».  Он  несколько  сбавлял  темп,  начинал  «считать»  отчётливее,  громче,  размереннее  и,  наконец,  немного  медленнее.
        Запыхавшиеся  слабаки  могли  немного  отдышаться,  возвращались  в  свою  шеренгу,  общий  строй  постепенно  восстанавливался  и,  следовательно,  можно  было   продолжать  «учёбу».  Если  бы  дело  этим  и   ограничилось,  взводный,  конечно,  перестал  бы  себя  уважать,  чего,   разумеется,  допустить   он  никак  не  мог.   Поэтому  после  обуздания  немногих,  вышедших  из  повиновения,  снова  нужно  было  вернуть  себе  командную  высоту.
        Конечно,  ему  были   известны  какие-то   «азы»  науки  управления,  а  уж  те,  что  толкуют  о  методах  «кнута  и  пряника»,  наверное,  в  первую  очередь.  И  не  только  известны  сами  методы,  но   и   некоторые  изощрённые  способы  их  применения.  Впрочем,  можете  судить  сами.   
         После  некоторого  лёгкого  разброда  «в   рядах»   своего  воинства,  наш  фельдфебель  не  стал  прибегать  ни  к  порицаниям,  ни   - тем  паче_-  к  наказаниям,  он  даже  не  стал   «закручивать  гайки»,  а  поступил  совершенно  наоборот:  соглашательски  сбавил  темп  бега  до  значительно  более   умеренного,  да  и  команды  стал  подавать  не  так  ретиво,  как  то  было  только  что,  а  намного  сдержаннее  или,  во  всяком  случае,  не  в  столь  вызывающем   стиле,  как  это  было  ему  свойственно  вообще.  Спустя  немного  времени  он  стал  «отсчитывать» ритм  таким  образом,  чтобы  обучаемые  перешли  на  обычный  шаг:  «раз – два – три,  раз –два – три»  и  уже  стали  считать  себя  стороной  победившей.
           Но  тут  солдатики  почувствовали,  что  морозец  основательно   начинает  их   пробирать:   еще  не  до  самых  костей,  но  уже  основательно  гуляет  под   военными  рубахами.  Они  стали  подавать  всякого  рода  знаки  об  этом    отцу-командиру,  и  тот,  не  проявив  ни  малейших  признаков   праведного  начальственного  гнева,  сразу  же  «смилостивился»,  скомандовав  «согнуть  руки  в  локтях!»  и  тут же -  «бегом  марш!»  То,  что  ещё  минуту  назад  было  для  них  сущим  наказанием,  теперь  показалось  если  не  наградой,  то  всё  же  настоящим  спасением:  уже  не  продрогнем  и  не  схватим  простуду  -  и  то  хорошо!
         Благодетель  фельдфебель    вошёл  в  прежний  режим  и  в  своей  обычной  манере  оглашал  сухой  морозный   воздух   голосом  бодрым  и  жизнерадостным:  «раз – два – три – четыре!  раз – два -  три – четыре!»,  «левое  плечо  вперёд!»,  «прямо!», «раз-два-три-четыре!  раз-два-три-чептыре!»  Чётко,  энергично,  громко,  ритмично  - так,  что  казалось,  будто  не  подстёгивает,  а  всего  лишь  поощрительно  подбадривает   бегущих.  Подстёгивает  не  подстёгивает,  а  бежать  под  такой  аккомпанемент  было  действительно  легче:  «раз-два-три-четыре,   раз-два-три-четыре» -  а  ты  только  слушай,  не  ленись  да  ногами  пошевеливай!
         Милое  дело -  когда  половина  за  тебя  уже  сделана!   Уже  и  второе  дыхание   пришло,  солдатики  бегут  дружно,  легко,  как  бы  по  инерции,  но   мозги  от  напряжения  всё-таки  немного   перегрелись,  а  может  быть,  уже  и  закипают,  потому  что  вместо  привычного  «раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре»  слышится  кому  что,  разная  бессмыслица,  бредятина.  А  может,  просто  у  кого  что  на  уме.  Один  потом  признавался,  будто  явственно  различал   слова:  «час  на хер  прелый  греб»,  другому  прислышалось  совсем  иное:  «рай   Савва  тычет  еб»,  и  подумалось:  к  чему  бы  всё  это?  Кто-то  и  вовсе   умудрился  услышать  что-то  совершенно  несусветное   либо  такое,  что  при  одной  мысли  об  этом  невольно  содрогнёшься.
         А  дрожь  всё-таки  и  на  бегу  начинает  пробирать:  на  морозе-то  они,  поди,  уж  с  полчаса,  скорей  бы  в  тепло -  спасти  Божью  душу!  Да  ещё  взводный,  словно  издеваясь,  вместо  обычного  «раз-два-три-четыре,  раз-два-три-четыре!»  выкрикивает «ЧАЙ!  САХАР!  БЕЛЫЙ  ХЛЕБ!  Чай! Сахар! Белый хлеб!»   Нет,  не  бред  это,  не  слуховой  обман,  не  галлюцинация,  а  самая  настоящая  явь  -  это   «воспитательная»   придумка  фельдфебеля-изобретателя,  его  «рационализаторское  предложение»,  или,  как  выразились  бы  через  сотню  лет,  его  «ноу  хау». 
         Таким  вот  нехитрым  приёмом   он  и  слегка  наказывал  солдат  за  временное  ослушание,  и   одновременно  «воодушевлял»  воспитуемых,  вселял  в  них  новую  порцию  энтузиазма,   стимулируя   их  «пряником»,  пусть  себе  и   воображаемым,  виртуальным,  но  от  того  ведь  не  менее   желанным.  Такой  вот  воспитатель-самородок!  Впрочем,  на  Руси  их  и  сейчас   немало…
         А  про  утренние  экзерсисы  на    морозе в  20 – 30  градусов   и  притом  в  одних  военных  рубахах,  без  шинелей  -  это  не  выдумка,  и  не  «перебор».  Дело  в  том,  что  тут  не  обошлось  без   некоторых  хитростей.  Под  рубахой  у  Наума, помимо  холщёвого  исподнего  белья,  имелась  ещё  и  душегрейка  из  легчайшего,  невесомого  гагачьего  пуха,  предусмотрительно  прикупленная  им  по  случаю  где-то  ещё  по  дороге  в  Сибирь.  Она  и  дальше  не  раз  выручала  его.  Другие  тоже  напридумывали  себе  разных  способов  от  сибирских  морозов  -   чего их,  в  самом  деле,  бояться!  Будем  и  мы  сибиряками!  Думаю,  что  и  ушлый  фельдфебель  был  не  глупее  своих  солдатиков-новобранцев  и  позаботился  о  выживании  на  сибирском  морозе.
         Между  прочим,  есть  такой  анекдот,  рассказываеиый  будто  бы  сибиряками  о  самих  себе: «Мы,  сибиряки,  ничего  не  боимся,  кроме  работы  и  холода!»  Вот  так-то!    А  про  этот  «чай-сахар-белый  хлеб»  отец  вспоминал  не  раз.  Я  бы  даже  сказал,  вспоминал  с  теплотой:  видимо  было  в  этом  фельдфебеле  и  в  его  деяниях   что-то  такое,  что  оправдывало  его  даже  в  глазах  тех,  кто  немало  претерпел  от  него.
               
                ВЕШНИЕ     ВОДЫ
       Места,  где  вырос  Наум, то  бишь  Слутчина,  хотя  и  были  опоэтизированы  и безмерно  восхвалены  Якубом  Коласом  в  его  поэме  «Новая  земля»  (за  что  ему  низкий  поклон  от  всех   моих  земляков),  природой  своей  весьма  и  весьма  скромны.  Нет  здесь  вокруг  никаких  особенных   див  природы,  ничего  редкостного  или  громадного,  что  с  первого  взгляда  поражало  бы  воображение   своими  масштабами  или  уникальностью:    ни  гор,  ни  даже  холмов,  ни  дремучих  лесов,  ни   озёр,  ни  сколько-нибудь   значительных  рек.   Протекающая  здесь  по  равнине  Случь,  хотя  и  пугала  аборигенов  возможностью  утопления  в  ней,  была  в  иных  местах  такова,  что  можно   перейти  её,  лишь  закатав  штаны  до  колена,  а  бабе  -  слегка   подобрав  подол  юбки.
             Другой  знаменитый  водный  поток   наших  мест   -  это  ручей  под  названием  Бычок,  приток  вышеозначенной  водной  артерии.   Вопреки  своему  «энергичному»  названию,  в  обычное  время  он  несёт  в  себе  совершенно  незначительные  объёмы  воды,  собираемые  с  окрестных  болотцев,  лугов  и  полей,  а  в  летнюю  жару  и  сушь  истощается  и  истончается  до  того,  что  становится  похож  скорее   на  череду   грязевых  лужиц,  перепрынгуть  кои  можно  даже  и  без   разбега,   а  в  иных  местах  -  и  просто  перешагнуть.  Но  это  летом.   
       А  весною,  особенно  после  снежной  зимы,  да  если  ещё  весна  пойдёт  дружно,  то  в  период  интенсивного  таяния  снегов  и  ещё  какое-то  время  после  него   наш  Бычок  показывал  свой  «крутой  нрав»,  из-за  чего,  вероятнее  всего,  и  получил  своё  название.   В  этот  непродолжительный  период,  полторы -  две  недели  максимум,  его  узкое  и  неглубокое  русло  наполнялось  до  самых  краёв,   обильный   поток  воды  устремлялся  вниз  по  течению  с  непривычной  и  невиданной   ранее  скоростью,  закручиваясь  то  и  дело  белопенными  бурунами,  которые  так  и  норовили  вырваться  из  низких  берегов,  пугали  отважившихся  подойти  поближе  рассеиваемыми  вокруг  брызгами.
            У  моих  родителей,  а  потом   и  у  остальных  членов   семьи,  это  явление  природы  и,  соответственно,  эта   пора года    назывались   «вешние  воды!».    Именно  так:    это  словосочетание  произносилось  в  совершенно  особой  тональности,  не  как  нечто  обыденное,  рядовое,  а  с  воодушевлением,  на  каком-то  эмоциональном  подъёме,  я  бы  сказал,  даже  пафосно.  Я,  как  самый  младший,  позже  остальных  стал  проникать  в  «философию»  отношения  к  этому  явлению,  а  поначалу -  вследствие  слабого  ещё  знакомства  с  русским  языком -  даже  не  понимал  значения  слова  «вешние»,  совершенно  не  связывая  его  со  словом  «весна»;  спросить  же  мне  мешало  ложное  чувство  самолюбия,  думалось:  постепенно  как-нибудь  сам  «допру». 
         Отец  и  мама  придавали  этим  «вешним  водам»  прямо-таки   священное,  какое-то   мистическое  значение,  они  даже  не  произносили,  а  именно  выговаривали  это  словосочетание  с  какой-то  особой,    торжественной  и  отчасти  даже  таинственной  интонацией:  «В Е Ш Н И Е    В О Д Ы !!!»,  из  чего  становилось  ясно,  что  речь   идёт   не  о  чём-то    рядовом  и  обыденном,   но  о   совершенно  особом,  редком  и  чрезвычайно  важном.  Для  них  эти  «вешние  воды»  были  каким-то  особенно  долгожданным  событием,  о  приближении  которого  разговоры  начинались  ещё  загодя,  с   чувством  предвкушения  каких-то  особенных  переживаний,  только  с  ним  и   связываемых.
           И  так  повелось  в  нашей  семье,  что  хождение  смотреть  (на)  «вешние  воды»  приобрело  без  преувеличения  прямо-таки  ритуальный  характер.  К  исполнению  этого  действа  готовились,    и,  когда  точно  определяли  тот  самый,  заветный   день,  то  надевали  даже  лучшую  одежду  и  выходили  как  на  праздничную  «демонстрацию».  Родители  хранили  верность  этой  традиции  чуть  ли  не  до  самых   своих  последних  лет,  когда  её  прервала  естественная  для  дряхлого  возраста  телесная  немощь.
           Мало  кто  из  окружающих  - за  пределами  нашей  семьи - мог  уловить,  в  чём  тут  дело,  в  чём  смысл  этого  «хождения»  и  этого  «смотрения».   В  то  скудное  и  суровое  время  (40-е  - 50-е  годы)  имелись  вроде  бы  гораздо  более  насущные  заботы   у  людей:  как  выжить,   как  прокормиться,  как  поднять  детей,  как  выбиться  из  вечно  давящей  нужды.  В  ту  «дотелевизионную»  эпоху  никто  и  понятия  не  имел,  что  японцы,  например,  могут  часами  любоваться   деревьями  цветущей  сакуры  или   заснеженной  вершиной  священной   горы  Фудзияма;  советским  людям  было  не  до  таких  сантиментов…
        Более  других,  видимо,  понимал  это  преклонение  перед  водной  стихией  брат  Анатолий  -  ведь  не   просто  же так  он  стал  потом  не  просто  инженером-гидростроителем,  а  именно  «убеждённым»  гидрологом  и  мелиоратором.  Меня  же  зачаровывала  сама  музыка  этих  слов,  шумящая  и  плещущая  в  них  стихия:  «В Е Ш Н И Е      В О Д Ы  !!!»
             Со  временем  мне  стало  понятно,  что  пафосное  отношение  моих  родителей  к  «вешним   водам»  берёт  своё  начало  в  когда-то  прочитанной  ими  тургеневскй   повести,  вернее  в  её  названии  - «Вешние  воды».   Когда  школьная  программа  по  литературе  свела   меня  с  творчеством  И.С. Тургенева,  я,  естественно,  прочёл  и  это  «внепрограммное»   произведение.  Как  и   всё,  что  выходило  из  под  пера  этого  несравненного  мастера  слова,  и  эта  его  вещь  исполнена  невыразимого  очарования  и  невыразимой  печали.  Но,  насколько  я  помню,  никаких  сцен  или  ситуаций.  впрямую   напоминающих  «церемонию»  наблюдения  «вешних  вод»,  в  самом  рассказе  нет.
          Сейчас,  когда  я  сам   «достаточно»  постарел,  мне   кажется,  я  начал  понимать,  в   чём  всё  дело.  Оно  заключается  в  мощном  «контрапункте»:  с  одной  стороны,   мы  видим  буйство  молодой  и  безудержной  силы,  кипение  не  знающей  препон  энергии,  с  другой -  осознание  конечности  этого  кипения,  его  преходящего  характера,  неизбежности  его  конца;  неизбежно  истощение  этих   и  любых  других  «вешних  вод»,  их  упокоение  в  общем  и  более  равномерном  течении  ежедневной  рутины  -  обычной  человеческой  жизни.  В  конечном  счёте  речь  здесь  о  жизни   и   смерти,  о  чём  не  может  не  задумываться  всякий,  кто  по-настоящему  любит  жизнь.  Отсюда  и  неизбежный  «налёт»  торжественной  грусти.
      А  может   статься  и  так,  что  этот  «пиетет»  по  отношению  к  весеннему  буйству  природных  сил  напрямую  был  навеян  словами  старинного  романса,  распеваемого  когда-то  в  далёкой  молодости:  «Весёлые  годы,\  Счастливые  дни  -\  Как  вешние   воды\  Промчались   они!»
    Не  менее  вероятна  и  другая  версия:  что  первоначальным  толчком  к  появлению  этой  семейной  традиции  явились  строки  стихотворения  Ф. И. Тютчева:  «Ещё  в  полях  белеет  снег,\  А  воды  уж  весной  шумят…»    Так  или  иначе,  но   в  конечном   счёте  всё  это  об  одном:  жизнь  вообще  скоротечна,  особенно  молодость…
           Из  сказанного  видно,  что  течению  вод  наш  отец  придавал  немалое  и,  я  бы  даже  сказал,  какое-то  особое  значение.  Так,  видимо,  было  уже  смолоду -  и   когда  он  очутился  на  Дальнем  Востоке,  да  и  потом.   Ведь  в  конечном  счёте  стал-то  он  географом,  при  этом  всегда  выказывал  живейший  интерес   к  гидрографии,   гидрологии   и  гидросфере   Земли   вообще.  Однако  я  здорово-таки  отклонился  от  своего  «предмета»,  который  имел  в  виду,  начав  разговор  о  водной  стихии.  О  нём  вообще-то  можно   со  слов  отца пересказать  коротко,  в  немногих  моих  словах.  Но  я,  как  плохой  повествователь,  снова  отвлекусь   на  один  сюжет:  он  хотя  и  не  имеет  прямого  отношения  к  основному  нашему  рассказу  и  касается  меня  самого,   однако  он  может  хорошо  «оттенить»  следующий  далее  случай  из  жизни  отца.



               ОДНАЖДЫ    НА     ВУОКСЕ  \Ego  -  другой  шрифт\\
           Прежде  рассказа  о  сибирском  сюжете,  свидетелем  которого  стал  мой  отец  где-то  в  конце  1914  (или  самом  начале  1915)  года,  расскажу  об  одном  собственном  «приключении».  И  вовсе  не  из  желания  «встать  поперёд  батьки»,  а  исключительно  в  «художественных»,  так  сказать,  целях,  что  станет  понятно  позже.
            Однажды,  ещё  в  годы  моей  поздней  студенческой  юности,  а  это  значит   где-то  в   середине  1960-х,  а  скорее  даже  в  самом  их  начале,  поехали  мы  рыбачить  на  Вуоксу  -  есть  такая  река  на  Карельском  перешейке,  многоводная,  порожистая,  бурная,  норовистая  и,  как  оказалось,  довольно  коварная.  Но  обо  всём  по  порядку.  Мы  -  это   один  «настоящий   полковник» из  академии  Можайского,  начальник  кафедры  или  даже  целого  факультета,  пригласивший  меня  на  это  «мероприятие»,  (начальником  Академии  был  тогда  генерал-полковник  Родимов), двое  его (полковника)  сослуживцев  и  ваш  покорный  слуга.
          Эта  достопамятная  «рыбалка»  состоялась  осенью  -  не  ранней,  не  поздней,  не  «золотой»,  но  и  не  глубокой,  а  в  самой  её,  осени,  серёдке,    на  т.н.   «октябрьские»  праздники,  которые  «отмечались»  тогда  в  СССР   7 – 8  ноября.  Это  самая-самая  осень  в  наших  чухонских  краях,  где,  по  правде  говоря,  всё,  кроме  времени  с  мая  по  август,  смело  можно  называть  осенью,  потому  что  ни  на  что  другое  это «всё»  не  похоже:  зима  -  на  зиму,  а  весна -   на  весну.  Ну. и  накануне  нашей  поездки  погода  была,  соответственно,  самая  что  ни  на  есть  «ленинградская»:  низко  нависшее  небо  даже  без  намёка  на  какой-нибудь  просвет  в  нём,  нудная,   моросящая  то  дождём,  то  снегом,  хмарь,   а  под  ногами  - холодная  слякоть  по  самую  щиколотку.  Для  городских  прогулок  время  самое  неподходящее,  посмотрим,  а  как  там  в  окрестностях ?
     Все  четверо  мы  дружно  и  споро  загрузились  в  уже  стоявшую  у  подъезда  полковничьего  дома  на  Офицерском  переулке   5-местную  «победу»,  где  всем  было  просторно  и  удобно.  Поехали.        На  Выборгской  стороне  было  ненамного  лучше,  но  всё-таки  не  так  разъезжено  транспортом,  и   казалось,  что  менее  слякотно.  А  может,  это  потому,  что мы  наблюдали   «природу»  через  стекло  автомобиля,  развалясь  и  разомлев  внутри  него.   Это  была    последняя  модификация  лучшего  на  то  время  советского  автомобиля  «победа»,  то  ли  ГАЗ  М-16,  то  ли  ГАЗ  М-24.  В   общем,  самая  последняя  на  тот  момент  его  модификация  -  своего  рода  шедевр  советского  автопрома!         
           Советским  назвать  это  авто   между  тем   можно  было  лишь  отчасти,  так как  его  «содрали»  (скопировали  с  какого-то  немецко-фашистского  «вагена»   и,  предполагаю,  изготовляли  на  немецком  же  «трофейном»  (а  вернее,  полученном  по  репарациям)  заводском  оборудовании - уж  больно   хорошим  получился  этот  автомобиль:  прочный  тостостенный  цельный  кузов  с  очень  хорошей  на  то  время  аэродинамикой,  «мощный»  бензиновый   двигатель   сил,  я  думаю,  под  60,  хорошая  электропечка,  электрозажигалка  и  пепельница   -  по  тем  временам  это  не  только  новинки  для  советских  авто,  но  ещё  и  настоящая  роскошь,  дающая  возможность  «дымить»,  не  выходя  из  машины,  а  все  мы  четверо  были  заядлыми   курильщиками.  В  общем ,  «победа»  в  то  время  - машина  на  зависть  очень  многим,  но  скорее  всё  же просто  уютная,  чем  по-настоящему  комфортная.
          Что  там  было  «в  окрестностях»,  за  давностью  лет  уже   не  помню,  наверное,  слегка  припорошило  снегом,  и  он  робко и  неуверенно   лежал  на  ещё  не  успевшей  промёрзнуть  земле  тоненьким  слоем,  не  зная  точно,  что  ему  делать  дальше – то  ли   дожидаться  следующей,  более  значительной  «порции»  снегопада,  чтобы  основательноо  укрепить  свои  позиции,  то  ли  сейчас  же  расстаять  и  не  смешить  добрых  людей  своим  никчёмным,   жалким  видом.  Впрочем,  нам  не  пришлось  дождаться  его  «решения»  и  увидеть  результат.  Едва  мы  успели  добраться  до  места  назначения,  ещё,  правда,  добрых  полчаса  покружив  возле  него,  как  уже  стало  смеркаться;  в  ноябре  у  нас  с  этим  происходит  всё  очень  быстро:  световой  день,  как  говорится,  меньше  воробьиного  клюва. 
        Домик  егеря,    а  скорее  всего,  «служебная  жилплощадь»  для  него   в   военном   охотничьем  хозяйстве,  вовсе  не  производил  впечатления  жилья  временного,  а  напротив,  казался  хорошо  обжитым,  поскольку  его  посещали  многие  и  часто.  Поэтому  все,  кроме  меня,  оказались  добрыми  старыми  знакомцами,  которым   -  после  первых  изъявлений  взаимной  радости  от  новой  встречи  -  всегда  есть  о  чём  поговорить.   После  непродолжительного  собеседования  с  егерем   выяснилось,  что  основные  дела  намечаются  на  завтра,  а  сегодня  нам  предстои  дружеская  трапеза  с  хорошей   закуской,  частично  домашнего  приготовления,  и,  разумеется,  с  хорошей  выпивкой,  как  это  было   заведено  у   настоящих  советских  полковников.
           Не  помню,  из   чего  состоял  мой  взнос  в  эту  складчину,  думаю,  что  в  любом  случае    он  выглядел  весьма  скромным  на   фоне   «полковничьих»:  мой-то  формировался  из  студенческих  харчей,  а  каковы  они  были  в  60-е  годы  у  студента,  пусть   себе  даже  и  женатого,  представить  нетрудно:  в  самом  лучшем  случае  полулитровая  бутыка  пятизвездочного  армянского  коньяка  (теперь  в  это  невозможно  поверить – настоящего !  не  суррогатного,  или,  по-современному,  «контрфаксного» !)  за  5 руб  12 коп    да  каких-нибудь  фунт – полтора  колбасы  «полтавской»  или  «краковской»  (2,7  - 3,0  руб  за  кг ) и  с  полкило  сыра  «швейцарский»  или  окорока «белгородский»   (и  тот  и  другой  -  по  три  семьдесят за  кило).
          Думаю  что  в  «червонец»  я   уложился,  вряд  ли   семейный  бюджет  мог  выдержать  более  значительное  изъятие,  пусть  себе  даже  и  на  такое  серьезное  мероприятие,  как  рыбалка,  возглавляемая  «хорошим  знакомым»  моего  тестя  (друзьями  их  назвать  едва  ли  можно  -  уж  больно  по-разному  они  были  скроены  и   сшиты,  хотя  практически  из  одного  и  того же  «материала»,  и  оба  носили  погоны  авиационного  полковника);  тесть  был  в  прошлом  командиром  части,  начальником  военного  завода  по  ремонту  реактивных  истребителей-бомбардировщиков  ИЛ-28,  а  затем  и  следующих  турбореактивных  боевых  самолётов.
          Раз  уж  меня  потянуло  на  такие  подробности,  то  было  преступлением  против  той  эпохи  не  сказать   о  качестве  упомянутой  мною   «гастрономии»:  оно  было  высочайшим,  а  по  сравнению  с   нынешним   дерьмом,  продаваемым  под  самыми  разными  «брэндами»,  просто  неправдоподобным,  фантастическим.  Колбаса  состояла  из  мяса,  сала,  специй  и  пряностей,  в  ветчине  тоже  не  было  никаких  вкусовых  добавок,  «загустителей»  и  пр.  т. п.  «Швейцарский»  отличался  от  прочих  не  только  ценой,  но  еще  и  цветом,  слегка   коричнеато-зеленоватым,  и,  главное,  вкусом:     будучи  разжёванным,  он  начинал  чувствительо  пощипывать   за  язык  и  оставлял  по  себе  долго  не  прохожящее  «послевкусие».  Но  больше  об  этом  ни  слова:  слишком  большая  и  болезненная  тема…
          «А  поутру  они  проснулись…»  (Так  назывался  один   из  талантливеших  рассказов  Василия  Макаровича  Шукшина).  Едва  толко  начало  светать,  но  это   не  значит   слишком   уж  рано,  а  где-то  часов  около  десяти.   О  том,  чтобы  с  утра  «похмелиться»,  не  могло  быть  и  речи:  впереди  рыбалка,  и  к  тому  же  -  не  с  берега,  а  с  воды.  Наскоро  позавтракали  и  взялись  за  амуницию:  перво-наперво  накачали  насосом    большую  надувную  лодку,   рассчитаную   на  двух  человек,  в  обязанность    которым  вменялась  установка  сетей.    Лодка,  судя  по  её  серо-зеленой   окраске  и  маркировке,  имела «происхождение»   из  армейского  имущества,  а  значит  обладала  повышенными  «тактико-техническимс  данными»,  что   должно  было  гарантировать  высокий  уровень  её  безопасности  и  надёжности.
       Сети   егерь   подготовил   заранее,  надлежащим  образом  уложив  их  в  специальный  короб,  оставалось  только  вынести  лодку  и  разместить  в  ней  оный  короб.  Далее  рыбаки  стали  облачаться  в  свои  рыбацкие  доспехи.  Для  троих  полковников    - вполне  обычное  занятие,   поскольку  такие  вылазки  на  природу  они  делали  не  раз  в  сезон,  и  поэтому  всё  у  них  было  предусмотрено  -  и  валенки  (или  белые  войлочные   «бурки»,  прошитые  коричневыми  кожаными   полосками,    полагающиеся   полковникам,  как  и  серого  каракуля  «папаха»,  по  званию),  и  «романовские»  белые  полушубки,  и  армейские  двупалые  перчатки-рукавицы  («на  два  пальца»  -  большой  и  указательный),  и,  как  само  собой  разумеющееся,  высокие  рыбацкие  сапоги-штаны  такой  же  серо-зелёной  резины,  как и  наша   надувная  лодка.  В  общем,  полковники  были  «упакованы»  хоть  куда!
           Моя  «амуниция»  была  не  столь  продуманна  и  потоиу  незамысловата:   на  ногах  хорошие  «яловые»  (не  какие-нибудь  там   солдатские  «кирзачи» !)  сапоги,  надетые  «на  портянку»,  теплые  подштаники  в  виде  шерстяного  трико,  свитер  из  «объёмной»  пряжи  (возможно,    «мохер» !)  ручной  вязки,   поверх  всего  какая-то  куртка  (не  помню  точно),  на  голове  «ушанка» из  меха   (бедного !)  серого  кролика,  на  руках  элегантные  кожаные  перчатки  -   всё  много  скромнее,  конечно,  чем  у  полковников,   но  тоже,  я  вам  скажу,  не  хухры-мухры!   Во  всяком  случае  -  на  первый  взгляд.
       Погрузились  в  нашу  «победу»  (М-24,  последняя  модель!)  и  вскоре  были  уже  на  берегу  легендарной  Вуоксы  (почему  «легендарной»,  теперь   уже  и  не  вспомнить.  Но  этого  эпитета  она  в  любом  случае  заслуживала:  река   действительно   величественная,  широкая,  раздольная,  а  в   том  месте,  где  мы  выгрузились,  она  и  вовсе  была  какая-то  бескрайняя,  так  как  другой  берег  совершенно  не  просматривался  в  морозном  тумане,  а   сами  просторы   реки  не  имели   в   этом  месте   каких-либо   чётких  или   хотя  бы  сколько-нибудь  определённых  и,  главное,   видимых  очертаний:  куда  ни  посмотришь  -  всюду  река,  а  берег  только  тот,  что  под  нами.
            Но  полковники,  похоже,  уже  не  раз  наведывались  в  это  место,  так  что  сориентировались  в  обстановке  довольно  быстро:   кого  к  чему  приставить,  куда  плыть,  где  и  как  ставить  сети.  По  этому  раскладу  выходило,  что  наименее  квалифицированные  и  самые  неопытные  поплывут  на  лодке  «вот  отсюда,  мимо  вот  тех  порогов  и  причалят  вон  там,  чуть  правее  тех  кустиков»  и   всю  эту   «акваторию»  огородят  сетью,  а  когда  эта  часть  операции  будет  завершена,  за  дело  возьмутся  уже  настоящие  мастера  рыбалки,  которым  предстоит  самое  сложное  -  «табанить»,   т. е.,  идя  по  колено  или  даже  по  пояс  в  воде,  создавать  разнообразные  шумы  и,  пугая  рыбу,  загонять  её  от  берега  в  расставленную  сеть,  а  потом,  когда  она  уже  хорошо  наполнится  рыбой,  совместными  усилиями  «береговой»  и  «водной»  команд   быстро-быстро  выбирать  сеть  и  вытряхивать  из  неё  улов. 
        По  тому,  как  заговорщически  переговаривались  полковники  с  егерем,  можно  предположить,  что  орудие  лова    являлось  браконьерским,  во  всяком  случае  ячейка  сети  не  превышала  размеров  1,5  х  !,5 см.  В  этом,  между  прочим,  и  состоял  особый  «шик»   всего  м ероприятия:  свободно  делаем   то,  что  строго-настрого  запрещено  и  недоступно  прочим,  «простым»  людям,  «неполкковникам»  си  речь.  Эта  «восточная  слабость»  присуща  всем   «избранным  и  назначенным»  - как  в  тоталитарное  советское  время,  так  и  в  новейшее   демократическое:  должно  быть,  глубоко  национальная  черта  -  и  ни  черта  с  ней  не  поделаешь !  Русского  человека  хлебом  не  корми,  дай  только  «побоярничать».
         Главный  полковник  (он  же  -  «настоящий»),  хозяин  и  водитель  «победы»,  вдохновитель  и   организатор  всей  «экспедиции»,   вызвался   руководить  всем  предприятием,   координируя  действия  других  его  участников,  и  потому  ему  надлежало  оставаться  на  берегу,  имея  помощником  другого  «настоящего»  ( не  под-) полковника.  Выходить  «в  море»   и  быть  капитаном,  а  заодно  и  главным  штурманом  резинового  судна   выходило   меньшему  из  полковников  (но  тоже  самому  «настоящему»)  вкупе  с  гражданским  «салагой»,  т. е.  мною,  коему  отводилась,  таким  образом,   роль  не  старше  боцмана   и  одновременно  единственного  матроса.
        Моя  задача   была  простейшая  из  простых:  выбирай  себе  постепенно  сеть  из  короба,  аккуратно  расправляй  её  так,  чтобы  не было  складок  и  чтобы  поплавки  находились  вверху,  а  грузила  всё  время  были  внизу,  да  опускай  её  в  воду,  избегая  зацепления   за  корягу  или  какой-нибудь  «топляк»  -  всего  и  делов-то!   А  полковник  мой,  сидя  на  шаткой  «банке»,   должен  был  всё  время  грести    составными  (т.н.  «телескопическими»)  дюралевыми  веслами,  одновременно  прокладывая  курс  «корабля»   и  выполняя  роль  вперёдсмотрящего  -   с  такой  сложнокомплексной  задачей   я  бы  точно   не  справился !    Тут  где-то  рядом  (но  на  берегу,  конечно)  обретался   ещё  и  егерь,  но  его  роль  сводилась  к  «принеси-подай»  и  не  имела  прямого  отношения  к  основным   «назначениям»!
         Когда  спустили  лодку  на  воду,  сразу  почувствовали,  что  погода  гораздо  холоднее,  чем  нам  казалось,  и  что  вообще  всё  обстоит  гораздо  суровее:    течение  реки  очень  быстрое,    стремительное  даже  у  самого  берега,   к  тому  же  в  нём  ещё  и  множество  неожиданных  водоворотов.   Грести  и  управлять   нашим   резиновым  «матрацем»  на  практике  оказалось  гораздо  сложнее,  чем  думалось,  и  «судно»  (кстати,   действительно  очень  похожее  на раз  в  20  увеличенну  в  размерах  больничную   «утку»)  плохо  слушается  руля,  ибо  его  и   не  существует.
        Ставить  сети  в  такой  нервозной  обстановке   тоже  выходило  непросто:  от  неожиданных  манёвров  по  изменению  курса,  частых  и  резких,  лодка  вздрагивала,  задирала  свой  тупорылый  нос  кверху,  каждый  раз   норовя   опрокинуться  навзничь,       сеть  в  моих  руках  то  и  дело  перехлёстывалась,  запутывалась,  и  приходилось  всё  время  её  расправлять,  чтобы  разобрать,  где  верх,  где  низ,  и  опускать  «за  борт»,  следя,  чтобы  грузила  не  цепляли  за  последующие  ячейки.  Само  собой  разумеется, в  таких  обстоятельствах    совершенно   невозможно  было  обойтись   без   «мата»,  этого  надёжного  русского  подспорья  во  всех  делах  -  плохих  или  даже  хороших,  особенно когда  они  не  ладятся.  Так  и  тут:  в  такой  запарке  и  горячке  казалось,  что    с  «матерком»  вроде  как-то  даже  полегче.
            Да  и  погода   стала   уже   с  ветерком,  который,  под    стать  капризному  течению  реки,  ,  умудрялся  дуть  сразу  со  всех  сторон.  Но  даже  если  бы  он  дул  с  одной,   от  этого  вряд  ли  стало  бы  проще  и  приятней:  всё  равно на  лодке  от  него  было  не  укрыться.  Задувало,  между  тем,  основательно,  так  что  даже  наше  приземистое  судно  начинало  заметно  парусить,  что  ещё  более  затрудняло  нашу  задачу. Но  мы  упорно  двигались   к  своей  цели  невзирая  на  ополчившуюся  против  нас  природу,  а  она  -  действительно  щедрая  -  на  этот  раз  была  особенно  «щедра»  до  расточительности,    хотя  и  некстати:   включала  в  действие  всё  новые  «факторы»  (уж  не    от  английского  ли  это   «to  fuck ?),  чтобы   до..ать  нас  окончательно.
            Лёгкая  поначалу,  метель  постепенно  усиливалась,  и  вот  уже  мело  очень  основательно,  так  что  смело  можно  было  назвать  такое  ненастье   по  меньшей  мере  вьюгой.  Думаю,  что  до «пурги»,  а  тем  более  «бурана»,  наша  стихия  еще  не  дотягивала.  Но  и  того  хватало:  меня  «хватало»  уже  не  только  за  нос;  руки  окоченели  и   почти  не  разгибались,  холод  пробирался    под   все   защитные  оболочки  моей  «экипировки»  и  пробирал  уже  до  костей.  Но,  движимые  то  ли  рыбацким  азартом, то  ли  алчностью,  то  ли  желанием  не  посрамить  мужскую  честь,  а  скорее  всего  только  последним,  поскольку  рыбацких  «слабостей»  за  мною  не  водилось,  мы  продолжали  упорно  продвигаться  вперед,  причём  теперь  уже  явно  против  течения,  которое  только  усиливалось  по  мере  того  как  таяли  наши  силы,  а  вместе  с  ними  -  энтузиазм  и  вера  в  успех.
         Мой  полковник,  ещё  недавно  такой  словоохотливый  весельчак,  постепенно  перестал  шутить  и  балагурить;  он  заметно  сник.  Не  сказать,  чтобы  запаниковал,  но  и  в  выражении    лица,  и   во  всех  его  движениях  уже  не  замечалось  прежней  военной  и  начальственной    уверенности.  По  меньшей  мере  он  выглядел  слегка  озадаченным  тем,  как  поворачивается  всё  дело.  А  я  уже  не  чувствовал  под  собою  ног,  и  не  в  фигуральном  хорошем  смысле,  а  в  самом  буквальном  -  я  просто  околевал  от  холода.  Собственно,  именно  в  этот  момент  я  и  обратил  внимание  на  разницу  в  нашей  экипировке  -  моей  и  полковника.  И  понял:  еще  несколько  минут  такой  работы  -  и  мне   «кранты».  Вспомнилось  из  Маяковского:  «От  холода  не  попадая  зубом  на  зуб,  станем  голые  под  голые  небеса…»
          А  с  берега  нам  что-то  кричали,  размахивали  по-разном у  руками,  что-то  показывая,  но  по  жестам  было  не  понять  что  именно,  а  слов  и  вовсе  было  не  разобрать:  то  ли  их  относило  ветром,  то  ли  заглушало  шумом  течения.
          Река  и  в  самом  деле  издавала  какие-то  странные  звуки,  совершенно  непохожие  на  журчание  водных  струй.  Да  и то,  что  происходило  за  бортом,  не  было  похоже  на  струящуюся  воду,  да  и  на  воду  вообще:   на  нашу  лодку  упруго  устремлялась  какая-то  густая  кашеподобная  масса,  скапливающаяся   у  носа  лодки  и  словно  неохотно  обтекающая  её  по  сторонам.  На  снег  это  было  не  похоже,  разве  что  очень  отдаленно;  я  пригляделся  и  увидел  нечто   в  высшей  степени   странное,  дотоле  никогда  мною  не  виданное.  То,  что  минуту  назад  казалось  какой-то  кашицей,  на  самом  деле   являло  собою  массу   тончайших  мелких  пластинок,  напирающих  и  наползающих  одна  на  другую  под  давлением  следующих  за  ними.  Больше всего  зто  было  похоже  на  полчища  лезвий  для  безопасной  бритвы,  как  если  бы  они  вдруг  ожили  и  стали  жить  самостоятельной  жизнью,  направленной  против  тех,  кто  ещё  вчера  использовал  их  для  собственных  нужд. 
         Мириады  и  мириады  этих  оживших   ледяных  лезвий  стремительно  неслись  навстречу  нашему  «судну»,  скользили  вдоль  его  резиновых   «бортов»,  и  каждая  такая  льдинка  делала  своё  незаметное  на  первый  взгляд  дело.  А  какое  дело  может  выполнять  бритвенное  лезвие  -   везде  и  всегда?  Только  одно:  «старый  режИм,  новый  режиИм  -   мы  всё  равно  «рЭжим»,  и  они  постепенно,  дружно  и  споро,  но  совершенно   незаметно  и  как  бы  безболезненно  (тут  еще,  наверное,  сказывалась  и  местная  «анестезия»  от  ледяной  воды !)  делали  микроскопические  надрезы   на  женственно-округлых   боках-бортах   нашего   «пневматического»  судна  -  каждая  ледяная  пластинка  -  свой.
       А  их  ведь  мириады,  так  что  вскоре  наша  лодка  стала  издавать  лёгкое  шипение  от    начавшего  выходить  из  неё  воздуха;   пузырей,  впрочем,  было  не  видно,  так  как  они  «запутывались»  и  гасились  окружающим  лодку  мессивом   льдинок.   Но  «не  видно»  -  это  не  значит  «не  существует»:    в  медицине  для  этого  даже  есть  специальный  термин  -  «латентно»,  т. е.   незаметно,   скрытно.   Стремительная  утечка  воздуха  вскоре  стала  заметна  по  тому,  как   лодка   начала  оседать  под  тяжестью  двух  наших  тел.  Особенно  ощутительным  это  стало  посредине  реки,  где  течение,  несущее  эту  водно-льдистую  массу,  уже  едва  не  перехлёстывало  через   борта  нащего  «судна». 
          Стало  одновременно  и  смешно  и  страшно:  смешно  от  того,  что  мы  терпели  «крушение»  в  прямой  видимости  «наблюдателей»,  в  каких-нибудь  150 – 200  метрах  от  берега,  а  страшно  от  того,  что  мы  не  знали  глубины  под  нами  -  в  ледяной  воде  да  при   нашей  экипировке  не  больно-то  много  наплаваешь  даже  на  мелководье,  а  если  под  тобой   полтора-два   метра,  то  и  тем  паче.  Но  и  смех,  и  страх  очень  быстро  прошли,  как  только  наша  лодка  села  на  твёрдое  и,  судя  по  всему,  каменистое  дно  порожистой  Вуоксы   и  мы  оказались  в  воде  чуть  ли  не  по  самый  пах,  то  есть  это  я  - «чуть  ли не»,   поскольку  был   малость  повыше  ростом,  а   более  коренастый  полковник  -  тот  как  раз  «по  самый»,  что,  должно  быть,  было  весьма  неприятно,  ибо  рыбацкие  сапоги  на  нём   не   были  одновременно  и  «штанами»  и  потому  несколько  не  доходили  до  паха, а  только  до  середины  бёдер.
          Теперь  уже  не  лодка  несла  нас  по  водной  глади,  а  мы  влекли  её  за  собой,  и  это  было  не  сказать  что  б  очень  уж  легко,  поскольку  приходилось  вместе  с ней  тащить  и   весь  объём  зачерпнутой  ею  воды  и  прочего,  то  есть   что-нибудь  около  кубометра,  а  это  как-никак  целая    тонна !   Сеть,  правда,  вся  была  к  тому  времени  уже  поставлена  -  уже  легче !   Но  всё  равно,  промокшим  и  продрогшим,  да  ещё   неуверенно  нащупывая  под  собой  скользкое  каменистое  дно,  справляться  с  отяжелевшей  лодкой  нам  было  совсем  не  легко,  а  освободить  её  от  заполнявшей  воды  двумя  парами  вконец  окоченевших   и  негнущихся  рук  вообще  было  немыслимо.  Кое-как,  уже  совершенно  выбившись  из  сил,  мы  дотащили    этот  «резервуар»  до  мелководья  и,  бросив  его  на   дальнейшее  попечение  предложившего  свою  помощь  егеря,  поспешили  на  спасительный  берег.
            Есть  такое  книжное  выражение  -  «медленно  поспешая»,  так  говорится  об  осмотрительных  и  продуманных  действиях  при  необходимости  их  срочного  выполнения.  Наш  случай  был  и  похож  и  непохож  на  такую  ситуацию.  Да,  конечно,  нам   приходилось  поспешать  во  имя  сохранения  здоровья  уже  спасённых  тел,  но  медлили  мы  не  по  своей  доброй  воле,  а  вынужденно,  так  как  быстрее  передвигаться  просто  не  могли,  едва  волоча  враз  отяжелевшие  в  промокшей  одежде  и  обуви  ноги  и  оставляя  за  собой  тёмный  мокрый  след  на  свеженанесённой  снежной  пороше,  покрывшей  берег  за  время  нашего  «плавания».  Наконец,  вскарабкавшись  на  неожиданно  оказавшийся  высоким   в  этом  месте  берег,   мы  добрели  до  нашей  «победы».  Напоминаю:  «победа»  здесь  отнюдь  не    славная  виктория,  а  всего  лишь  спасительное  убежище  в  виде  легкового   автомобиля  с  электрической  печкой  в  салоне…
       Должно  заметить,  что  здесь  можно  бы  кавычки  и  не  употреблять,  потому  что  мы  действительно  победили  -  прежде  всего  самих  себя,  не  отказавшись  от  всей  затеи  в  самом  её  начале  и  не  бросив  в  середине,  когда  все  обстоятельства   сложились  против  нас;  мы  победили  обстоятельства,  выполнили  поставленную  задачу  и  почти  достигли  своей  цели,  правда,  не  с  таким  триумфом,  как  хотелось  бы  и  как   рисовалось  это  накануне  в  нашем  воображении.  В  конце  концов,  мы  победили  уже  хотя  бы  в  эхтимологическом   смысле  слова, потому,  что  остались  живы   по  беде,  после  беды,  над  бедой,  поверх  беды -  мы  повергли  её,  а  не  она  нас.  Имелся  вполне  заслуженный  повод  торжествовать,  но  сил  для  этого  торжества  уже  не  осталось…
            Да  и  выглядели   «победители»,  надо  сказать,  совсем  не  победно,  а  если   честно,  то   довольно  жалко.  О  моем полковнике  подробностей  не  помню:  не  до  того  было;  сам  же  я,  насколько  могу  судить,  являл  собою  зрелище  печальное,  если  не  сказать  -  скорбное:  в  сапогах  у  меня  хлюпала  влага,  а  на  брюках  она  начинала  замерзать,  отчего  они  уже  на  мне  жестко  коробились;  ног  я  уже  не  чувствовал  вовсе,  а  красные  кисти  рук  совершенно  околели  и  стали  похожи  на  клешни  сваренного  рака-«отшельника»,  не  способные  выполнять  какие-либо  точные  действия.  Я  был  до  такой  степени  беспомощен,  что  мне  оставалось  только  довериться  заботам    двух  других  полковников   -  «береговых»,  даже  ног  не  замочивших  и  потому  благодушно  посмеивающихся   надо  мною  в  своих   белых  «романовских»  полушубках  и   белых  же  войлочных   валенках-бурках.  Они  меня  и  раздели,  и  разули,  и  усадили  на  заднее  сидение  «победы»,  в  салоне  которой  было  уже  жарко  натоплено  упомянутой  в   самом  начале  электропечкой.   
        Меня  била  неутихающая  дрожь,  сопровождаемая   непроизвольным  клацаньем  зубов  настолько  громким,  что  поначалу  я  даже  не  слышал  из-за  него  речей,  с  которыми  ко  мне  обращались  мои  участливые  и  заботливые  «попечители».  Похоже,  что  они  чувствовали  себя  слегка  виноватыми  перед  нами,  страстотерпцами,  из-за  того,  что   сами  нисколько  не  пострадали  при  проведении  это  рыбацкой  «операции».  И  вот  теперь  им  выпадала  возможность  хотя  бы  частично  искупить  свою  невольную  «вину»  перед  нами,  едва  живыми  вернувшимися  с  «боевого  задания».
            Нашу  мокрую  амуницию  поручили  егерю,  и  он  точас  же  унёс  её  на  просушку  в  свою  хижину.  Нас же  двоих  переобули-переодели  во  что-то  сухое  и  тёплое,  укутали  чем  могли  и  более  чем  предупредительно  предложили  по  стакану  «столичной»,  налитому  до  самых  краёв  чуть ли  не  «с  глазом».   «Мой»  полковник  тут  же  опрокинул  «подношение»  в  свою  глотку  и  уже  через  минуту-другую  весело  болтал  о  недавнем  приключении,  быстро  переключаясь  и  на   другие  сюжеты.
            Со  мною  же  вышла  небольшая  заминка:  я  тоже  без  пререканий  опорожнил  свой  стакан,  но  у  меня  это  не  выходило  так  по-молодецки  лихо,  как  у  полковника,  что  называется,  «залпом»,  «в  один  дых»,  а,  напротив,  пить  приходилось  мелкими  глотками  сквозь  продолжавшие  нещадно  клацать  зубы,  сдерживая  и  преодолевая  бившую  меня  мелкую  и   крупную  дрожь.  Едва  я  успел  справиться  с  этим  мужским   «тестом»,  как  меня  ждало  ещё  одно  испытание.  Как  только  я  покончил  с  последним  глотком   и,  не  успев  ещё   отняь  стакан  ото  рта,  стал  возвращать  запрокинутую  голову  в  «исходное  положение,  я  увидел   что  только  что  опорожнённая  мною  ёмкость  снова  полна  и,  что  более  всего  поразило  меня  тогда,  полна  такой  же кристально  чистой  влагой,  какую  я  только  что  проглотил,  и  объём  её  в  стакане  абсолютно  тот же,  что  был  изначально.
          Исторгнутая  мною  в  стакан  «столичная»  была  идеально  прозрачна  и,  как  и  прежде,  наполняла  его  до  самых  краёв.  Глядя  на  этот  стакан  со  «столичной»,  никто  не  посмел  бы  даже  подумать,  а  тем  более  вслух   сказать,  что,  мол,  это   - блевотина:  так  девственно  чиста  и  прохладна  была   эта  водка  в  «классическом»  гранёном  стакане.  Заворожённый  этим  невероятным   зрелищем  и  под  воодушевляющие  возгласы  всей  честной  компании,  со  второй  попытки  я  исполнил  свой  «номер»  уже  без  единой  помарки  -  «залпом»,  «в  один  дых»,  с  обязательным   последующим  «кряком»,   энергичным  «выдохом»  и  довольно  продолжительной,  можно  даже  сказать,  заведомо  и    нарочитой  паузой    перед  тем,   как  закусить.   
        На  этот  раз  всё  прошло  гладко,  и  уже  через  короткое  время  я  был  таким  же  героем,  как  «мой»  полковник:  зубы  прекратили  отстукивать  свою  «морзянку»,  дрожь  унялась,  по  всему   телу  растеклось  мягкое,  расслабляющее  тепло  -  начинало  свою  спасительную  работу  не  раз проверенное  «народное  средство».  Точно  как  в  песне  Александра  Галича:  «И  лечусь  «столичною»  лично  я,\ чтобы  мне  с  ума  не  тронуться.\  Истопник  сказал,  что  «столичная»\  очень  хороша  от  стронция».\   Но  не  только  «от  стронция»,  но  и  от  многих  других,  более  мелких  неприятностей.
        Ну,  а  раз  она  спасает  даже  от  радиоактивности,  то  от  вульгарного  переохлаждения  тем  паче.  Ко  мне  вернулся  дар  речи,   и  спустя  какое-то  время  я  уже  вовсю  им  пользовался  наравне   с  другими  моими  собеседниками.   А  поговорить,  слава  Богу,  было  о  чём.  Начался  так  называемый   «разбор  полётов»:  компания-то  наша  на  три  четверти  была  «авиакосмическая» !
           Опуская  не  относящиеся  к  делу  подробности  того  «собеседования»,  резюмирую  главное.   За  ту  ночь,  что  мы  провели  в  хижине  егеря,  погода  резко  поменялась,  что  не  такая  уж  редкость  для  ноября  в  этих   краях,  то  есть  на  Вуоксе,  в  бывшей  Южной  Финлянлии.  Она  хоть  и  очень  южная,  но,  надо  понимать,   это  всё  же  не  Южный   берег  Крыма   Наверное,  выходя  на  «промысел»,    нам   нелишне  было  бы  справиться  о  погоде  -  какой-никакой  радиоприёмник-то  у  егеря  должен   иметься.  Но  мы  этим  не   озаботились,  полагаясь  на  то,  что  всё  будет  как   накануне  вчера.   А  между  тем  под  утро  не  просто  похолодало  и  подморозило,  а  ударил  настоящий  мороз  (как  потом  выяснилось,  градусов  в  12 -  15).  Основательно  «разгорячённые»  вечерним  пиршеством,  мы  спросонья  этого  сразу  не  ощутили  и  не  поняли.
           Мороз  оказался  как  раз  такой  силы,  что  вкупе  со  снежной  порошей  создал   необходимые  условия  для  образования  на  реке  так  называемой   «шуги»  -  тех  самых  мельчайших  ледяных  пластинок,  о  которых  уже   говорилось.  К  этой  ночи  Вуокса,  вообще-то  обычно  незамерзающая,  и  без  того  была  уже  почти  готова  покрыться  льдом,  а  тут  ещё  такой  подарок  расщедрившейся  природы !  И  мы,  со  своей  надувной  лодчонкой,   угодили  в  самую  серёдку  этого  форс-мажора  (этого  словечка  тогда,  правда,  не  было  ещё  в  ходу) !
          И  только  выбравшись  на  берег,  придя  немного  в  себя   и  пройдя  необходимый  курс  «реанимации»,  мы  смогли  наконец  действительно  осознать  всю  серъёзность  ожидавшей  нас  опасности.   Здесь,  на  относительно  высоком  берегу,  не  промокшие  и  продрогшие,  а  обсохшие  и  согревшиеся,  мы  смогли,  что  называется,  на  холодную  голову  оценить   тот  риск,  которому  подверлгись    каких-нибудь  полчаса  тому  назад.
         Глядя  на  реку  отсюда,  из  нащего  «убежища»,  можно   было  охватить  взглядом  всю  её  ширь  и  даль  и  заодно   оценить  величие  и  мощь  открывшегося  перед  нами  явления  природы.   Вуокса  как  будто  готовилась   встать  под  лёд   и  там  отдохнуть  от  своих  весенне-летних  буйств,  а  заодно   и  от  расплодившегося  и  вездесущего  людского  племени,  изрядно  ей  поднадоевшего  даже  за  недолгий  в  здешних  краях  тёплый  сезон.   От  мороза  её  клонило  в  сон;  влекомая  ею  масса  снега  и  шуги,  всё  больше  и  больше  замедляла  её  верховое  течение,  отнимала  последние  силы,  их  уже  почти  не  оставалось,  чтобы  противиться  этой  всё  прибавляющейся  косной  массе,  давящей  и  пережимающей  горло.  Придётся,  видимо  успокоиться,  смириться  хотя  бы  на  время,  уйти  на  дно  и  там  переждать…
          Мы  как  заворожённые  смотрели  на  это  величественное  действо  и  не  могли  оторвать  взгляд  от  реки:  по  всей   её  шири  и  дали,  насколько  хватало  глаз,  подвигалась  она   всей  своей  массой,  тяжелеющей  с  каждым  последующим  мгновением,  подвигалась  неторопливо  и  неуклонно,  почти  незаметно   для  глаза,  но  почему-то  всё  равно  ощутимо,   всё   замедляя  и  замедляя  своё  мрачно-величественное   движение.
        Это  было  именно  движение,  а  не  течение,  так  как  поверх  воды    перемещалась  плотная  и,  видимо,  довольно  толстая  в  сечении  масса  «шуги»;  трущиеся  одна  о  другую,  её  пластины   порождали  странный,  ни  на  что  не  похожий  звук:   звук  не  сказать  что  бы   сильный,  но   такой  всеобъемлющий  и  всепоглощающий,  что   в   нём  тонули  все  другие  звуки.  и,  чтобы  быть  услышанным,  приходилось  кричать  чуть  ли  не  в  самое  ухо  даже  рядом  стоящему  человеку. Временами  этот  звук  походил  то  на    лёгкий   свист,  то  на  потрескивание,  но  в  основной  своей  «тональности»  этот   ровный   шум  напоминал  скорее   шелест  листьев,   шёпот   и  шушуканье  каких-то  невидимых  великанов.
         Под  этот   завораживающий,   усыпляющий  шелест-шёпот-шум  мы  каких-нибудь  полчаса  назад  чуть  было  и  не  отправились  на  дно.  Впрочем,  судя  по  всему,  глубины  здесь  небольшие,  и  это  несколько  «примиряло»  нас  с   рекой,  оказавшейся  такой  своенравной,  капризной   и   даже   коварной.    Трудно  описать  и  невозможно  забыть   этот  усталый,  но  непреклонный  шум    -  нет,  не  ледостава  -  непреклонно  напирающей  «шуги»  на   Вуоксе.  А  ведь  тому  уже  больше   полувека!   В  связи  с  этими  «незабываеыми»  событиями  мне  часто  приходят   на  память  ронсаровские  строки:  «…чтоб  зваться  впредь  рекой,  где  утонул  Ронсар !»
        Кстати,  чуть  было  не  забыл   уточнить:  как  я  узнал   много  позже,  Вуокса  имеет  настолько  быстрое  течение,  что  зимой  действительно  не  замерзает…  Во  всяком  случае  при  обычных  для  местных  зим  минусовых  температурах.\конец   др.  шрифта\

                ЛЕДОСТАВ    НА    ЗЕЕ            
                Отец  мой,   уже   спустя  многие  десятилетия,    не  один  раз  вспоминал,  как  в  декабре  1914  года  шёл  ледостав  на  Зее.   Проснулись  они  не  от  побудки,  задолго   до  неё,  - проснулись  от   гула  и  грохота  совсем  недальней    канонады,  раздвавшейся,  казалось,  у  них  над  самым ухом.   А  время-то,  надо  помнить,  военное,  они  живут  по  военным  законам   и  в  военном  обмундировании,   хотя  в   данный  момент  суток  и  пребывают  почти  голышом.     Да,  действительно,  гремело  где-то  совсем  рядом.  Что  такое?   Откуда?  Почему?  С  чего  бы  это  вдруг?   
         У  многих  в  этот  момент  мелькнула невероятная  мысль:  неужели  война ?  неужели  добралась  она  и  сюда?  разве  возможно,  что  так  скоро ?    Или,  может  быть,  китайцы?   Граница  ведь   совсем  рядом,   Нет,  это  вряд  ли…  А  если  не  война   и   не  китайцы,  то  что  это ?  Что  за  взрывы ?  Что  может  взрываться  с  такой  силой  и  с  такой  регулярностью ?  И  вообще,  с  какой  это  стороны  ?
         Кто-то  быстро  определил,  что  грохот  и  раскаты  идут  со  стороны  реки.  А  что  там  у  реки?  Припомнили,  что  какие-то  большие  склады.  Может,  с  боеприпасами,  -  вот  они  и   рванули.  А  канонада  не  утихала.   И  хотя  первая  оторопь  прошла,  чувство  тревоги  не  ослабвевало  и  даже  усиливалось  полной  неопределённостью  и  непониманием  происходящего.
             Пока  не  явился   кто-то  из  более  опытных,  обстрелянных  еще   не  так  давно  на  полях  Манчжурии   и  метавшихся   там  от  взрывов  в  зарослях  гаоляна.  Это  был  кто-то  из  старших  офицеров,  невесть   откуда  взявшийся  в  такую-то  рань,  он  и  « успокоил»,  объяснив  всё  самым  прозаическим  образом:  на  Зее  начался  ледостав.  После  завтрака  и   занятий    отправимся  смотреть.  Тревога   после  этого  малость    улеглась:  никакой,  оказывается,  опасности  -  будем  живы!
             Но    на  смену  тревоге  пришло  трудно   сдерживаемое   любопытство.     Потом,  когда  прибежали  на  берег,   ещё  не  совсем  рассвело.  Горизонт  на  востоке,  вначале  бледно-малиновый,  быстро  кровянел,  а  потом  как-то  неожиданно  потух  и  побледнел   до  серо-голубого.  Уже  совсем  развиднелось.  С  высокого    берега,  куда  высыпала  вся  их  ватага,  были  хорошо  видны  мощь  и   величие  этой  реки,   и   глазам  их   как  на  ладони   предстало   захватывающее  и  пугающее  зрелище.  Всё  русло  реки  было  запружено,  буквально  забито  молодым,  только  недавно  образовавшимся   льдом:  льдины   ещё  прозрачные  и  не  очень  толстые,  в  два – три вершка.   Их   такое  множество,  что  они  не  успевали   свободно  сплавляться  вниз  по  течению,  наползали  одна  на  другую,  на  время  останавливаясь  и  словно  раздумывая,  стоит  ли  плыть  дальше,  а  если  плыть,  то  куда  именно  и,  главное,  как…
      Некоторые   льдины   становились  «на  попа»   или  на  ребро,  и,  громоздя  немыслимой  архитектуры  торосы,   нависая  одна  над  другой   чудовищными  козырьками,   надламывались  под  собственным  весом   или   под   напором  следующих  за  ними  и  обнажали  на  изломе  фантастически  сверкающие  острыми   краями  грани,  и  тут же  низвергались,  обрушивались,  круша  и  кроша  друг  друга  и  производя  тем  самым  этот  вселенский  гром.  Издаваемые  при  этом  оглушительной  силы  звуки  были   наподобие  залпов  палящих  орудий,  которые,  сливаясь  в  один  почти  непрерывный   грохот,   напоминали   артиллерийскую  канонаду. 
          Впрочем,  тогда  такое  сравнение  вряд  ли  могло  прийти  в  голову  еще  не  нюхавшим  порохам   новобранцам;  скорее  всего  оно  было  придумано  уже  задним  числом  много  позже,  когда  побывавшие   на  переднем   крае  воины   уже  могли  с  чем-то   сравнивать   издаваемые  торосящимся  льдинами  звуки.
           Иногда,  но  лишь  изредка,  над  этим  оглушающим  рёвом  стихии,  как  бы  поверх  него  раздавались  не  звуки,  а  совсем  какие-то  тектонические  колебания,  от  которых  содрогалось  не  только  всё  вокруг,  но,  казалось,  и  самоё  живая  человеческая  душа,  пуще  смерти  и  небытия  страшащаяся  неизвестности.  И  эти  содрогания  природы  потом  ещё долго  тянущимся  «эхом»  необъяснимой  животной  тревоги  отзывались  в  каждом  человеческом   существе.  Тем  более,  что  всё  это  были  люди  очень  молодые,  обладающие,  как  известно,  обострённым  экзистенциальным  чувством.  От  происходящего  прямо-таки  мороз  продирал  по  коже.  Да  и  удивительно  ли:  ведь  повыскакивали  все,  не  слишком  заботясь  об одёжке,  а  иные  и  вовсе,     почитай,  в  исподнем,  а  глазели  на  всё  это  в  священном  ужасе  уже,  поди,  с  полчаса.  Морозец  же,  «утренник»,  был  изрядный:  похоже,    действительно  пришла   суровая  сибирская  зима…
            Как  потом  объяснили  местные,  именно  в  этом   месте  русло  Зеи  немного  заворачивает  вбок  и  заметно  сужается,  образуя  что-то  наподобие  горловины.  К   тому  же    реке  приходится  течь  здесь   в  узкой   теснине   между   близко  сходящихся  берегов,  да  ещё  и    довольно  высоких.  Потому-то  строптивая  река  и  «буйствует»  здесь  -  и  зимой  в  ледостав,  и  по  весне  в  паводок.   Это  было  одно  из  первых  впечатлений  Наума  от  грандиозности  почти  всех  природных  явлений   в  Восточной  Сибири  и  на  Дальнем  Востоке.   Может  быть,   именно  там   и  тогда  как  раз  и  зародился  его  пристальный  интерес  к  окружающей  природе  вообще,    который  впоследствии  обращался  и  на  не  столь   масштабные   проявления  естественных  стихий. 
           Читатель  вправе  недоуменно  спросить,  а  почему,  мол,   автор  записок,  намереваясь  поведать  о  событиях  вековой  давности,    отдал  значительно  больше  внимания     собственному  приключению  на  реке   Вуоксе  в  совсем  иную  эпоху,  оставив  для  освещения   главной  темы  каких-то  три - четыре  абзаца.  Сделано  это  не  по  недоразумению,    не  из  чрезмерного  себялюбия,  ведущего  к  забвению  всего  и  вся,  а  совершенно  умышленно,  так  сказать,  в  художественных   целях,  чтобы  показать  разницу  акустических  «эффектов»,  производимых  этими  двумя  разными  реками  при    их  «замораживании». 
        Даже   Вуокса,  несущая  свои  воды  в  бескрайней  равнинной  пойме,  со  своим  средним  расходом  воды  около  600  кубометров  в  секунду,  мелкой  своей  «шугой»  производила  всё  заглушающий  вокруг  шелест-шум.  А  теперь  попытайтесь  вообразить,  что  творилось  на  Зее  с  её  втрое-вчетверо  большим  расходом  воды,  несущейся  в  узком  каньоне  и  увлекающей  своим  течением  не  мелкую  «шугу»,  а  глыбы  торосящегося  льда.  Какая  же  там  шла  пальба  и  какой  там  стоял   прямо-таки  орудийный  грохот !  Неспроста  же  это  врезалось  в  память  Наума   и  накрепко  засело  в  ней,  не  выветрилось   с  течением  времени,  не  стёрлось,  не  пропало  даже  под  наслоениями  картин  войны,  тоже,  надо  думать,   не  менее  «впечатляющих».
        Впрочем,  их  ему  ещё  только  предстояло  пережить.   Пока же  его,  как  и  сотни  тысяч  других  подданных  белого  царя,  продолжали  готовить  к  сражениям   «за  Веру,  Царя  и  Отечество».         Да,  кстати,  про  эту  самую  «триаду»,  которую  никак  нельзя  обойти  нашим  вниманием.  Читатель,  конечно,  помнит,  что  Наум  -  потомственный  атеист.  А  что!?  Были  же  потомственные  дворяне – почему  бы  не  быть  и  «потомственному  атеисту» (не  хочется  употреблять  слово  «безбожник»)?   Это  к  вопросу  о  Вере.  Про  Отечество  весь  наш  сказ  по  существу  ещё  впереди.  Так  что  пока  про  Царя. 
        Но  не  про  царя-батюшку  вообще,  а  про  конкретного  (если  в  переводе  с  английского  - concrete,  то  «конкретный»   значит  «бетонный»)  царя  -  в  нашем  рассказе  он  будет  не  бетонный  и  не  каменный,  а  бронзовый.   Но  не  будем  забегать  вперёд.  Расскажем  всё  по  порядку,  как  говорится,  с  чувством,  с  толком,  с  расстановкой.  В  предшествующем  повествовании  я  попытался  дать  представление   о  великолепии  и  о  величии  того,  что  совершается  природой.  Из  людей  на  подобное  не  способен  никто,  а  если  и  способны,  то   очень  немногие.  Зато  homo  sapiens,  как  и  другие  приматы,  горазд  смешить,  то  есть  как  раз  часто  проявляет  себя  в  том,  на  что  природа  тратить  свои  силы  считает  излишним.  Наверное,  и  она  иногда  выкидывает  коленца,  своего  рода  шутки,  но  ведь  понятно,  что  это  только  на  взгляд  человека.  В  общем  же  ей  это  ни  к  чему:    это   Дама  пресерьёзная,  и  свою  репутацию  она  блюдёт.  У  людей  же  не  всегда  получается.

     ВЕЛИЧЕСТВО,   ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО … И   «СУКИН   СЫН»               
          Всё  в  том  же  благословенном  граде  Благовещенске на  главной  его  площади  в  самом  её  центре  стоял  в  ту  эпоху  памятник  императору   Александру II  (Второму).  На  высоком  цилиндрической  формы  постаменте  из  отполированного  до  фантастически  зеркального  блеска  розоватого  гранитного  монолита.  Он  уже  только  этим  своим  подножием  производил  трепет  в  простых   душах  подданных  российской  короны.  А  ведь  на   нём  возвышалась  ещё  весьма  импозантная  фигура  видного  и  ростом  и  статью   российского  самодержца.  Да  не  абы  какого,  а  Реформатора  из  реформаторов,  дважды  Освободителя:   российских  крепостных  мужиков   -  от  рабского  ига  помещиков  в  1861   и  болгарских  «братушек»  в  1878  -  от   ига   османского)   да ещё  к  тому  же  невинно  убиенного  Великомученика,  хотя  и  не  канонизированного  Русской  православной  церковью.   Думаю,  последним  сей  царь   обязан  своими  увлечениями  вне  церковного  брака.  (Шесть  раз  покушения  на  его  жизнь  проваливались,  а на  седьмой  террористам  «удалось»-таки  довести  своё  чёрное  дело  до  конца.  К  делу  рук  «Народной  воли»  имел  некоторое  касательство  и  «Чёрный  передел»,  организация  тоже  террористическая).
          Стоял    этот  император  там  на  недосягаемой  высоте,  на  своём  неколебимом  монолитном   пьедестале  -  моложавый,  молодцеватый,  подтянутый,  длинноногий,   в  скромно-элегантном   длиннополом сюртуке  военного  образца  с  эполетами,  но  без  всяких  там  аксельбантов  и  прочей  мишуры.  (Некстати  вспомнилось  из  испанской  поэзии: «Кто  строг  к  себе,  тот  подлинно  велик»).  Император  мог  бы  показаться  слишком  аскетичным,  строгим  и  даже  суровым,  но  впечатление  несколько  ослабляли  пышные  усы  и  бакенбарды,  хоть  и  бронзовые,  но  всё  же  значительно  «оживлявшие»   облик   царя  и  делавшие  его  более  «домашним»,  что  ли.  Да  и  без  этого  многие  ещё  помнили,  что    Александр   не  чуждался  земных  радостей  и  слыл  не  то  что  бы  примерным  или  хотя  бы  хорошим  семьянином,  а  напротив,  порядочным  бонвиваном, а  отчасти  даже  жуиром  и  как  там  ещё,  словом,  жизнелюбивым  мужчиной.
          В  общем  понятно,  что  величественная  фигура  императора  вызывала  у  верноподданных  горожан  по  меньшей  мере  уважение  и  добрые  воспоминания,  а  некоторых особенно  царелюбивых  она  даже  повергала  в  благоговейный  трепет  перед  этим  помазанником  Божьим.  Но  власть  предержащим этого  показалось  мало,  и  они  потребовали,  чтобы  изваянию  оказывались  и  выказывались ещё  и  внешние  почести.  Так,  например,  лица  в  воинской  форме,  какого  бы  они  ни  были  чина  и  звания  и  сколько  бы  раз  они  ни  проходили  мимо    этого  памятника,  всякий  раз  обязаны  были    отдавать  ему  честь,  то  есть  вытягиваться  во  фрунт,  держать  равнение  на  высоко  вознесённое  августейшее  лицо  правителя  (то,  что  называется  «пожирать  глазами») и,  взяв  под  козырёк, отчеканить   двенадцать   «парадных»   шагов.  Да,  именно  вот  так.
            Можно  по-разному  относиться  к  требованиям  воинских  уставов  и   разного  рода  установлений,  действовавших  и  действующих  ныне  в  родном  Отечестве,  в  том  числе  и  к  таким,  как  вот  эти.  Но  ведь  уставы   и   установления  пишутся  не  для  того,  чтобы  о  них   рассуждали,  чтобы  их  обсуждали  или  (страшно  даже  подумать!)  осуждали,  а  единственно  для  того,  чтобы  их  беспрекословно   выполняли.
            Наум  Маглыш,  крестьянский  сын,  только  вчера  выбившийся  «у  настаунiкi»,    не  имел  никаких  оснований  не  доверять  уставам,  одобренным  самим  царём,  которому  был  верный  слуга,  особенно  теперь,  одетый  во  всё  казённое.  Он  и  к  новой  службе,  как  вчера   к  учительской,  был  преисполнен  молодого   усердия  и  даже  рвения,  как  и  полагается  выходцу  из  крестьян,  всегда  составлявших  основу  российского  воинства.  А  что  касается  некоторых  нелепых  издержек  или  трудностей  воинской  службы,  то  к   ним  он  относился «стоически»,  то  есть  согласно   белорусским   присказкам:  «нiчога  з  гэтым  нi   зробiш»  и   «трэба  жыць  як  набяжыць».  Так  что  у  него  упомянутое  требование  устава  не  вызывало  ни  вопросов,  ни  сомнений,  ни,  тем  более,  возражений.  «Слушаюсь!»  -  и  ничего  более.  Уклоняться  от  выполнения  каких-то  служебных  предписаний  вообще  было  несвойственно  людям  строгого  крестьянского  воспитания,  и  уж  тем  более при  исполнении  воинского  долга.
           Как-то  раз,  будучи  в  увольнении,  а  может,  и  после  выполнения  какого-то  частного  поручения  своего  начальства,  он  возвращался  к  себе  в  казарму   не  таким  уж  поздним  вечером,  когда  уже  всё-таки   основательно  стемнело.  И  его  путь  «домой»  пролегал  как  раз  через  ту  самую  главную (и,кажется,  единственную!)  городскую  площадь,  на   которой   высилась  фигура  монарха. Тусклого  света  четырёх  электрических  фонарей  едва  хватало  на  то,  чтобы  осветить  пьедестал  и   изножье  памятника;  фигура  же  самого   императора  в  уже  основательно  сгустившихся  морозных  сумерках  лишь  угадывалась.  Но  это  обстоятельство,  разумеется,  не  отменяло  отдания  полагающихся  самодержцу  и  помазаннику   Божьему  и  требуемых  уставом  почестей.
          В  прошлый  раз,  когда  Наум  проходил  по  площади  впервые,  он  малость  сплоховал  и  всё  у  него  вышло  как-то  неуверенно,  неуклюже,  скомканно.  Недаром   же  говорят  про «первый  блин».    Ну,  нет!  Сегодня  всё  будет  совершенно  иначе  -  уж  на  этот  раз  он  постарается,  жаль  только,  что  никто  из  сослуживцев  не  увидит,  на  что  он  действительно  способен,  и  не   восхитится  его  выправкой  и  чеканным  шагом.  Ну да  ничего  -  обойдёмся  без  зрителей,  лишь  бы  самому   понравилось!  Впрочем,  кажется,  и  показать  есть  кому:   вон   навстречу  идёт  офицер,  и,  судя  по  его   весьма  корпулентной  фигуре,  отнюдь  не  малого  чина,  и  тоже  готовится  отдать  честь  августейшему.  А  вот  слева  уже  и  сам  император!
          Ездовой  Маглыш  весь  подготовился,  подтянулся,  подобрал  несуществующий  живот,  выпятил  грудь  «колесом»,  вытянулся  «во  фрунт»,  резко  рванул  ладонь  к  козырьку и,  картинно повернув  голову  влево,  перешёл  на  «парадный»  шаг  и   стал  (а  вернее,  попытался)  «пожирать  глазами»  почти  невидимого  в  темноте  Александра.   С  наслаждением  напрягая  молодые  и  послушные  мышцы    -  ягодицы,  бёдра,  икры -  и  лихо   оттягивая  носок  сапога,  он  «включил»  на  лице  подобающее  случаю  сияние,  обратил  его  (то  есть  лицо,  конечно)  к  обожаемому  монарху  и  стал  чеканить  «строевой»  шаг.   «Вот  он  я,  Ваше  величество!  Смотрите,  какой  молодец-удалец.  И  весь  я  Ваш  и  в   Вашей  власти   всё   моё  сильное,  ловкое  тело,  все  мои  помыслы,  сердце,  душа…  Да  что  там  говорить!  Я…  все    мы  как  один…  за  Веру,  Царя  и  Отечество!  Что  нам  эти  12  шагов!  Всю  жизнь,  Ваше  величество,  без  остатка!..»
         Неподдельный  истовый  патриотизм,  службистский  восторг,  молодая  удаль  и  вполне  простительная  в  юном  возрасте  склонность  к  некоторому  самолюбованию  -  всё  это,  вместе  взятое,  на  какое-то  мгновение  опьянили,  оглушили  наивно-восторженную  душу  вчерашнего  деревенского  паренька.   И  не  только  оглушили,  но  ещё  и  ослепили  его,  причём,  как  вскоре  выяснилось,  и  в  буквальном  смысле…  На  слежавшемся  и  утоптанном  за   день  снегу  в  безлюдных   сумерках  его  шаги  звучали  по-особому  упоительно  звонко,  и  нужно  было  отчеканить  их  всего-то  навсего  двенадцать,  то  есть  трижды  по  четыре:  «раз-два-три-четыре!  раз-два-три-  четыре!  раз-два-а-А-А-А!!!  ???»    Но  что это?  Что  со  мной!?
          Вот  он  только  что  был  там,  чуть  ли  не  вровень  с  Его  императорским  величеством,  на  уровне  интересов  Отечества…  И  вдруг  в  следующее  мгновение   он  обнаруживает  себя  уже  навзничь  лежащим  на  твердо  утоптанном    снегу.  Как  же  это  так  получилось,  что он  со  всего  маху  грохнулся  оземь,  пребольно  при  этом  ударился,  может  быть,  что-то   подвернул,  вывихнул   или  даже  сломал   и   теперь   никак  не  может  подняться  и  встать?  Что  же  это  такое?  Что  со  мною  случилось?  И  что  делать-то  теперь?! 
         А  тут  еще  на  самым  ухом  гремит  чей-то  раздражённый  голос  ,  и  вроде  бы  обращённый  к  нему.  Да,  действительно,  это  относится  именно  ко  мне, -  вдруг  понимает он,  - и,  более   того,  всё  это  говорится  про  меня. -  Батюшки!   И  тут  он  видит,  что  валяется  на   снегу бок  о  бок  с  тем  самым  «высокоблагородием»,  которого  только  что  видел  идущим  навстречу.  А  ведь,  кажется,  это  даже  не  «высокоблагородие»,  а   настоящий  живой  генерал,  то  есть   самое что  ни  на  есть   «превосходительство»!  Вот  это  да!  Как  же  это  они  сшиблись?  И  что  теперь  будет? 
       «Ваше  превосходительство,  покорнейше  прошу  простить…  великодушно  извините…   нечаянно,  видите  ли…  чем  я  могу…»  - всё  это  ещё   невысказанное  только   мелькает  в  его  сознании, эти  и  подобные  им  беспорядочные  и  бессвязные  мысли  проносятся  в  потрясённом  и   сотрясённом   мозгу  «младшего  чина»,  а  старший,  даже  и  поверженный  наземь,  тем   не  менее  не  забывает  о  своём   «прево-», т.е.  в  данном  случае  -  изначальном  и  начальственном  превосходстве,,  а  следовательно,  и  правоте.  Он  и  лёжа,  и  нелепо  барахтаясь  на  снегу  в  безуспешных  попытках  подняться  на  ноги,  испытывает  праведный  гнев  и  своё  право  разразиться  настоящей  площадной  -  в  данном  случае  в  буквальном  смысле -  бранью,  единственным  слушателем  коей  на  безлюдной  площади  является  сейчас   младший  унтер-оффицер  Маглыш.
           «Ах  ты,  скотина!  Молчать!  Мерзавец!  Да  я  тебя…!  Сукин  сын!» - эти выражения,  изливающиеся  из  уст  «превосходительства»,  не  оставляют  надежд   ни  на  примирение  сторон,  ни  даже  на  великодушную  готовность   простить   «младшему  чину»  его  нечаянную  неловкость,  повлёкшую  за  собой  столь  нелепые  последствия.   А  ведь  сыплются  ещё  и  другие  речевые  «изыски»,  которые  даже  и  процитировать-то   невозможно,  но  «превосходительство»  нисколько  этим  не  стесняется,  а  только    расходится  ещё  пуще,  хотя  всё  происходит  «в  присутствии»  Его  императорского  величества,  пусть  даже  и  бронзового.
         В  сравнении  с  таким  «выражениями»   чаще   повторяемые  «мерзавец»,  «скотина»,  «сукин  сын»  звучат  уже  не  столь  грозно  и  устрашающе,  но  под   ошеломляющим   напором  непрекращающейся  брани   бедный  Наум  совершенно  забывает  о  каких-то  правилах  приличия,  вконец  теряется,   и   уже  заготовленные  было  слова  извинений  совершенно  вылетают  у  него  из  головы.  Да  и  недостаток  воспитания  сказывается:  он  напрочь  утратил  самообладание  и  «потерял  лицо»:  человек  хотя  и  выбился  уже  вроде  бы  «из  мужиков»,  но  всё  еще  не  «господин»  (тем  более  ныне,  в  солдатчине!)   и  уж,  конечно,  не  «барин»  -  нет!  не  барин!  Иначе  разве  позволил  бы  себе  так  выражаться  про  него  «их   превосходительство»?  В  эти  сакраментальные  мгновения,  валяясь  на  снегу  бок  о  бок  с  генеральским  «превосходительством»,   младший  унтер  Маглыш  особенно  остро  ощутил,  что  даже  и  в  этом,  казалось  бы,  снимающем  всякие  сословные  различия,   лежащем  на  одном  «уровне»  и  почти  в  одинаковом   положении,  он  всё-таки  не  ровня  этому  соседу  поневоле,  далеко  не  ровня…
           Все эти  рассуждения,  скорее  всего,  явились  в  его  сознании  значительно  позже,  а  в  те  «роковые»   мгновения  им  руководило  какое-то  шестое  или  седьмое  чувство  -  смесь  интуиции  и  ужаса,  безошибочно  подсказавшее  и  указавшее  ему  путь  к  «спасению».  Какая-то  сверхъестественная  сила  в  мгновение  ока  заставила  его  забыть  и  о  собственной  боли,  и  о  валяющемся  рядом  беспомощном   «превосходительстве».  Она  будто  вихрем  подняла  и  поставила  его на  ноги  и  взяла  на  себя  все  его  дальнейшие  действия:  вместо  того,  чтобы  протянуть  руку  помощи  другому  пострадавшему  в  этом  происшествии,  чтобы  и  он  мог  наконец  встать  с  четверенек,  младший  унтер повёл  себя  совершенно  неожиданно  и  постыдно  -  ноги  в  руки  и  ходу!  С  места  происшествия  его  словно  ветром  сдуло,  и  он  опрометью  и  сломя  головву  бросился  бежать.  А  куда  бежать  в  незнакомом  городе  зимой  и  на  ночь  глядя?   Это  вопрос  не  выбора  даже,  а  чисто  инстинктивное  «решение»:  скорей  в  казарму,  к  своим,  и  там  затеряться  в  многолюдье  солдатской  массы.
        Опять  же:  это  лишь  попытка   восстановить  возможный  ход  его  мыслей  в  том  бессмысленном  положении,  когда  голова  его  была  скорее  всего  абсолютно  безмысленна.  Страх,  природное  крестьянское  чутьё  и  неистребимое  чувство  самосохранения  всецело  овладели  его  молодым  существом  -  они-то  и  несли  его  что  есть  мочи  в  спасительном    направлении.  А  за  его  спиной  продолжали  раздаваться  гневные  тирады  «превосходительства»,   быстро  становившиеся,  впрочем,   неразличимыми  -  то  ли  из-за  расстояния, то  ли от  учащенного  сердцебиения,  отдававшего  в  голову  и  в  уши,   то  ли  от  собственного   шумного  дыхания.     Но,  кажись,  гроза  миновала:  пока   тот поднимется  да  сообразит,  что  к  чему  и  как  настичь  негодника,  он  будет  уже  далеко -  а  там  ищи  ветра  в  поле!  Но  до  осознания  полного  торжества  пока  не  было  времени,  а  также  (но   это  выяснится  чуть  позже)  и  достаточных  оснований.   
           Влетев  в  казарму,  он  на  ходу  сбросил  с  себя  шинель  и  (надо  же  -  предусмотрел!) повесил  её  не  на  первый  же   попавшийся  свободный  крючок,  но  сунул  куда-то  в  самую  гущу  других  шинелей,  чтобы  ничто  не  показывало  чей-то   недавний  приход.   Даже  не  переведя  дыхания,  он  бросился  к  своей  койке  и  только  успел  шепнуть  (ведь  все  уже   почивали)  дневальному:  «Обо  мне  никому  ни  слова!»   Как  разделся  и   как  аккуратно  сложил  одежду,  даже  не  заметил,  в  исподнем  юркнул  под  одеяло  и  накрылся  им  с  головой.  Только  здесь  он  позволил  себе  немного  отдышаться  и  выровнять   дыхание.  Дальнейшее  развитие  событий  он  в  общем  предугадал  правильно,  но  вот  возможностей  и  способностей  «превосходительства»  сильно  недооценил:  его  преследователь  ворвался  в  казарму  скорее,  чем  можно  было  ожидать,  -  одним  мгновением  позже  того,  как  он  затих  под  своим  одеялом.
         А  в   роте  уже  настоящий  переполох:  все  повскакали  на  своих  койках  от  производимого  «превосходительством»   шума, он   мечет  громы  и  молнии,  не  оставляя  своего  намерения  изловить  и  примерно  наказать  «этого  сукина  сына».  «Ведь  он  здесь,  я  сам  видел,  что  он  скрылся  в  казарме!  Говори,  где  он?» -  наседал  он  на  дневального.  Но  тот  на  все  вопросы  и  домогательства  отвечал   твёрдо  им  заученными   «Не  могу  знать,  Ваше  превосходительство!»  или  «Никак  нет,  Ваше  превосходительство!»  Большего  от  него  было  не  добиться  -  таким  непробиваемым  болваном  он  показался  «превосходительству,  что  тому   только  и  оставалось  в  досаде  безнадёжно  махнуть  на   него  рукой. 
       Похоже   также,  что  он  всё  же  слегка  усовестился  тем,  что  прервал   молодой  сон  стольких  «младших  чинов».  Как  бы  желая  «угодить»   удаляющемуся  ни  с  чем  и  потому   всё  ещё  сильно  разгневанному превосходительству,  вчистую   переигравший  его  дневальный   позволил  себе  ещё  и  лёгкую  издёвку,  замаскировав  её  под  «робкую  догадку»:   «Может,  в  соседней  роте,  Ваше  превосходительство?»  Но,  кажется,  тому  было  уже  и  так  довольно  на  сегодня…
           Во  всяком  случае  для  Наума  вся  это  история  никаких  видимых  последствий  не  имела.  И  тем не  менее  какое-то  время  его  очень  занимало,  как  всё  могло  произойти  и  кто  кого  сшиб  в  этом  «сословном  столкновении»?   Выходило  примерно  так.  Держа  правой  рукой  «под  козырёк»  и  «ровняясь»  в  сторону  императора  налево,  он  совершенно  не  мог  следить  за  происходящим  справа  от  него,  где  ранее  был  замечен  приближающийся   встречным  курсом  офицер.  Внимание  того,  «ровняющегося»  направо  и  глядящего  из  под  правой  же  ладони  у  козырька,  сосредоточивалось  естественным  образом  на  императоре,  а  не  на  каком-то  встречном  «младшем  чине»,  которого  он  если  и  заметил  краем  глаза,  то  и  забыл  о  нём  тотчас  же. 
        Вопрос  же  о  том,  кто  из  них  сбился  «с  курса»,  забрал  лишку  вправо  и  тем  самым  спровоцировал  столкновение,  остаётся  открытым.  По  логике  и  психологии    выходит,  что  скорее  это  был  именно  «превосходительство»,  ибо    ему  нужно  было  «тянуться»  вправо,  чтобы  выказать  преданность  трону,  а  не  младшему  унтеру,  которого  сильные  верноподданнические  чувства  влекли  бы  влево  и  тем  самым  уводили  бы  от  столкновения,  но  таковых  чувств  в  нём  оказалось,  увы!,  недостаточно,  чтобы  компенсировать  и  нейтрализовать  «правый  уклон»  чрезмерно  царелюбивого  генерала.  Впрочем,  причина  могла  быть  и  совершенно  иной:  кто-то  из  двоих  мог  в  служебном  рвении  переусердствовать,    поскользнуться  и  уже  в  падении  сбить  с  ног  другого,  встречного,  но  вот  опять  же  -  кто  кого?..
         Полагалось  бы  для  наглядности  и  убедительности    сопроводить   этот  рассказ  схемой   изначального   взаимоположения  всёх  трёх  персонажей  и  дальнейшего  движения  двух  из  них  относительно  третьего,  а  вернее  сказать, «Первого».  Но  в   нашей  книге  не  предусмотрено  никаких  иллюстраций.  А  без  такой  схемы  всё  остаётся  достаточно  неопределённым  и  неясным.  Но  так  уж  тому  и  быть!  Но  зато  хорошо   прояснилось  нечто  другое.
        Как  говорится,  не  было  бы  счастья,  да   несчастье   помогло.  В  трёх  «пунктах»  младший  унтер-офицер    Маглыш   убедился  крепко-накрепко.  Во-первых,  он  поступил  правильно,  не  поддавшись  первому  порыву  довериться  благородству  старшего  по  званию.  Во-вторых, он  не  обманулся,  положась  на  чувство  солдатской  солидарности  и  отчаянно  вручив  свою  судьбу  дневальному.  В-третьих,  его  представления  о  благородстве  и  поголовной  благовоспитанности  русского  офицерства,  о  его  благонравии  и  безупречных  во  всех  случаях  жизни  манерах  оказались,  мягко  говоря,  сильно  преувеличенными  и  не  нашли  убедительного  подтверждения  по  крайне  мере  в  этом  зимнем  происшествии. 
       Может,  в  каких-то  иных  обстоятельствах,  в  столичных  салонах,  где  царит  сплошная  куртуазность,  или  среди  обожаемых  домочадцев  -  там  да,   но  не  в  «чрезвычайных»,  подобных  хотя  бы  только  что  описанным.  После  этого  случая  Наум  ещё  больше  укрепился   во  мнении,  что  не  стоит  так  уж    полагаться  на   молву,  на  предубеждения  и,  тем  более,  на  разного  рода  предрассудки,  а  лучше  иметь  свою  голову  на  плечах  и  не  оставлять  её  без  полагающейся  ей  работы  -  не  только  же  для  того  она  дана  человеку,  чтобы  было  на  что  шапку  надевать!  А  генералы  -  они  ведь  тоже  офицеры,  только  вчерашние,  а  тесто  одного  замеса.  Сам  же  он,  хотя  и  имеет  в  названии  своего  «чина»  слово  «офицер»,  но  куда  ему  до  настоящего  офицера!
            Нелепости  же  подобного  рода  случались  не  только  с  младшими   чинами,  но  даже  и  с  кадровыми  офицерами,  метившими  к  тому  же   поступать  в  Академию  Генерального  штаба.  Взять   хотя  бы того  же  поручика  Ромашова  из  повести  А.И. Куприна  «Поединок» (кажется).  Хоть  это  и   вымышленный  литературный  герой,  но  персонаж  в  высшей  степени   реалистический.    Там,  правда,  происшествие  имело    место  во  время  полкового  смотра   на  плацу,  но  зато  полное  сходство  в  главном:  Ромашов  тоже  был   во  власти  высоких  чувств.  Но,  по  моему  разумению,  он  всё  же  оплошал   в  большей  степени:  ведь   он  сбился  с  прямого  курса  и  пошел  по  кривой  в  сторону,  предводительствуя   своей  ротой  при  проходе  на  смотре  целого  полка,  усугубив  свою  оплошность  до  полной  вины  тем,  что  оставил  свою  роту  безначальной,  что  и  привело  к  расстройству  её  рядов  и  дальнейшей  сумятице.  А  это,  сами  понимаете…  А  если  бы   это  в  боевых  условиях?!…    Или,  как  говорили  после  одного  популярного  советского  фильма  (Ролан  Быков):  «а  если  бы  он  нёс  патроны!?»
          В  общем,  «чего  тут  говорить,  чего  тут  сказывать»!  Остаётся  только  сделать  назидание  для  подрастающих:  дети,  будьте  всегда   крайне  осмотрительны  при  выходе  из  дому,  в  незнакомой  обстановке  вообще,  «там,  где  идёт  строительство  или  подвешен  груз»,  при  больших  скоплениях  народу  особенно,  а  также  во  время  гололедицы  и  в   присутствии  высокопоставленных  лиц.  Впрочем,  сказанное  может  быть  полезно  и  для  взрослых,  может  даже  наипаче.               




         \Ego  - другой   шрифт\ПОПАХИВАЕТ-ТО     ОТ    ПАПАХИ
          А  то,  что  моё  предостережение  имеет  вполне  серьёзные основания,  я  мог  бы  подтвердить  одним   поучительным  примером  из  московской  жизни  времён  упадка  советской  империи,  или,  иначе  выражаясь,  из  эпохи  брежневского   «застоя».  И  это  не  какая-нибудь  байка-небылица,  а  подлинный  «анекдот»,  как  разумели  значение  этого  слова  в 19  веке.
        Один  мальчик,  вроде  меня  самого,  но  только  из  российской  глубинки,  поступил  в  Московский   государственный  университет  им.  Михайлы  Васильевича  Ломоносова,  где  принялся  за  изучение  амхарского  языка  и  сопутствующих  курсов  африканистики.  Незадачливым  студентом  его  никак  нельзя   назвать,  ибо  ближе  к  окончанию  этого  первостатейного  столичного  вуза  он  уже  серьёзно  озаботился  будущим  трудоустройством  по  избранной  им  и,  надо  сказать,  очень  редкой  специальности,  применение  которой  можно  было,  причём  не   без   труда,  сыскать  в  одной  лишь  Москве  и  нигде  более.  А  для  этого  нужно  было   иметь  в  столице  так  называемую  «постоянную  прописку»,  о  чём  провинциал  в  советское  время  мог    только   мечтать.
       А  ведь   этот  мальчик   строил  планы  на  серьёзную  профессиональную  карьеру   и  потому  не  то   что  бы  по-настоящему  искательствовал,  но  всё-таки  проявлял  известную  активность,  поскольку  под  лежачий  камень,  как  известно,  и  вода  не  бежит.          В  результате  ли  этой  активности  или  случайно,  но  в  конце  концов  он  познакомился  с  девушкой-москвичкой,  отношения  с  которой  приобрели   вскоре  такой  оборот,  что  она  решила  познакомить  его  со  своими  родителями,  чтобы  ввести  в  дом  уже  в   качестве   официального  соискателя  её  руки  и  сердца.
      В  один  из  последующих  дней,  который  я,  знающий   конец  этой  истории,  никак  не  могу  назвать  прекрасным,  это  «введение»  в  московскую   квартиру  состоялось,  и  тут  выяснилось,  что  девушка  эта  не   просто  москвичка,  а  ещё  и  генеральская  дочь,  а  папаша  её  не  какой-нибудь   генерал-майор,  а  генерал   нескольких  звёзд.  А  дистанция   даже в  одну  звезду  между  генералами  означает  несравненно  больше,  чем  разница  в  одну  звёздочку  меж  лейтенантов!  Это  надо  понимать!
         Не  решаюсь  на  дальнейшее  повествование  истории,  приключившейся  с  нашим  студентом-ориенталистом;  её  мастерски  излагал  мой  московский  приятель,  знавший  о  событиях  того  вечера  в  генеральской  квартире  со  слов  очевидцев.  В  финале  студент  оказывается   на  вечерней  улице  в  нахлобученной  ниже  бровей   генеральской  папахе  с   красным  верхом  и  шитым  золотом  перекрестьем !
       А  перед  этим  события  в  генеральской  квартире  развивались  следущим  образом.  (Всё  же  попытаюсь  пересказать  их  хотя  бы  вкратце,  хотя  самый  «смак»  этой  истории  как  раз  в  её  подробностях).  Генеральская  дочь  вполне  по-светски  -  хотя  и  дочь  генерала  советского  -  представила  своего  почти  «избранника»  своим  вынужденно  чопорным  родителям.  При  этом  более  всех  старалась  следовать  этикету  и  правилам  хорошего  тона  только  генеральша,  тогда  как  сам  генерал  считал  приличным  держаться  попроще,  чуть  ли  не  на  равных с  молодым  человеком,  и  потому  разыгрывал  роль  почти  «своего  парня»,  впрочем,  не  сказать   что  б  очень  уж  талантливо.
     «Новопредставленный»  мальчик  испытывал  вполне  объяснимое  волнение:    первый  в  его  жизни  настоящий  генерал,  и  сразу  «многозвёздный»  - это  вам  не  шутки!   Естественно   вела  себя,  пожалуй,  одна  только  генеральская  дочь,  поскольку  она  и  любимица,  и  любимая  и,  в  общем,  «пуп  Земли»,  центр  мироздания.  А  «центр»  -  это  всегда  самое  безмятежное  место,  даже  если  это  центр  циклона  или  центр  урагана  (центр  и  эпицентр  ядерного  взрыва  в  счёт,  естественно,  не  идут).
         Наконец  настало  время  торжественного  застолья.  Надо  ли  говорить,  что  накрытый  на  четыре  куверта  стол  сверкал  хрусталём,  фарфором  и  серебром  столовых  приборов  (или  таковыми  предстали  последние  только  взволнованному  гостю  менее  притязательные  мельхиоровые  вилки,  ножи  и  ложки).  Стол  впечатлял  также  и  особой  изысканностью  уже  выставленных  на  него  пока  что  только  «холодных»  закусок:    горки  зернистой  икры,  нарезанная  большими  ломтями сёмга,  осетровый  балык  и   много-много  чего  ещё…  Само  собою,  большая  батарея  бутылок  содержала  весь  классический  для  советского  времени  ассортимент  крепкого  алкоголя  -  армянский  коньяк  многих  звёзд (числом  никак  не  менее  имеющихся  на  генеральском  погоне!),  водка  «столичная»  (дело-то  происходит  в  Москве !)  и,  разумеется,  какое-никакое  сладенькое  вино  для  дам.  В  общем,  всё   по  тогдашней  присказке  «как  в  лучших  домах  ЛондОна!»  Но  я  бы  посчитал,  что  такое  сравнение  было  бы  скорее  не  похвалой,  а  оскорблением  для  этого  по-настоящему,  т. е.  «по-русски»,  хлебосольному  московскому  дому.
        Когда  весь  «квартет»  занял  свои  места  за  пиршественным  столом,  царившая  то  этого  момента  общая  психологическая  напряжённость  несколько  ослабла,  но  ещё  далеко  не  улетучилась:  введённый  в  дом  мальчик  не  имел  до  этого  возможностей  привыкнуть  к  «светскому»  образу  жизни  и,  следовательно,  не  умел  держаться  непринуждённо  в  беседе  за  столом,  накрытом  столь  претенциозно.  Он  сидел  словно  кол  проглотив,  боясь  сделать  лишнее  движение  и  вымолвить  лишнее  слово.
       Но  не  только  светская  «неотёсанность»  сковывала  претендента  на  руку  и  сердце  генеральской  дочки:  он  вынужденно  прислушивался   не  столько  к  текущей  за  столом  беседе,  сколько  к  тому,  что   происходило  в  данный  момент  в  его  собственном  животе.  А  там  начинался  какой-то  непонятный  «шурум-бурум»:  что-то   булькало,  глухо  урчало,  пререливась  из  одного  места  в  другое,  на  время  замирало,  потом  вновь  начинало  издавать  звуки,  становившиеся  все   более  ощутимыми  и  -  как  начинало  казаться  нашему  мальчику -  уже  слышимыми  для  всех  присутствующих.
       Так  что  к  его  скованности  прибавилась  ещё  и  нервозность  по  этому  малоприятному  поводу.  Она  вскоре  переросла  в  тревожность,  а  потом  и  в  панику,  когда  он  почувствовал  явные  признаки  физиологического  позыва,  подсказывающего  организму,  что  ему  самое  время  опорожнить  прямую  кишку.  Вот  тут  уж,  становясь  всё  более   «замкнутым  и  молчаливым»,  он  начинает  покрываться  так  называемым  холодным  потом…  Он  вдруг  осознаёт,  что  давненько,  не  помнит,  сколько  именно  дней,  не  сидел  на  унитазе.  Это  же  просто  катастрофа! 
      Мальчик,  а  если  по-серьёзному,  почти  уже  выпускник   самого  престижного  в  стране  вуза,  будущий  африканист,  специалист    со  знанием  амхарского  языка  (это  в  Эфиопии)  -  не  будучи  ещё  знаком  с  планом  обширной  генеральской  квартиры  в  4 – 5  комнат  -  вынужден  задать  (прямо  от  празднично  накрытого  стола!),  произнести  (это,  как  ему  кажется)  вслух  (а  на  самом  деле  совершенно  трагическим  тоном  выдавить  из  себя)  что-то  вроде  «а  где  тут  у  вас,  простите,  туалет?»  Первой  бросается  ему  «на  помощь»  генеральская  дочь  -  сказано:  любящий  человек,  понимающая  без  лишних  слов  близкая  душа;  она  хватает  его  за  руку  и  буквально  тащит  его  за  собой  по  нескольким  коридорам  к  заветной  двери,  на  которой,  по  моде  того  времени,  укреплена  «выколотка»   на  латунной  пластине  с  известным  изображением  брюссельского  «писающего  мальчика»…
       О!  если  бы  только  в  этом  состояла  теперь  нужда  мальчика  московского!   Он  чувствовал  бы  себя  счастливейшим  в  мире  человеком!   Но  в  данный  момент  он  чувствовал,  что  переполнявшее  его  вещество  готово  в  любой момент    извергнуться  из   него  не  тонкой  журчащей  струйкой,  а  настоящей  лавиной,  и  ему  даже  стало  страшно,  хватит  ли  для  этого  бурного  потока  его  естественного  отверстия.  Поэтому,  едва  успев  расстегнуть   и  опустить  штаны,  он  уже  в  полуобморочном  и  вместе  с  тем  в  каком-то  экстатическом  состоянии  водрузился  на  унитаз   и  тот  час  же  перестал  ощущать  реальность,  целиком  отдавшись  тому,  чему  у  него  не  было  уже  сил  противиться…
          Когда  сознание  к  нему  вернулось,  это  выразилось  прежде  всего  в  том,  что  он  почувствовал  пробежавшие  по  всему  его  телу  последние  волны   судорожных  содроганий,  одновременно  и  болезненных,  и  сладостно-освободительных:  он    больше  не  зависел  так   обречённо  и  так  унизительно  от  своего    тела,  от  его  неконтролируемых   внутренних  процессов.  Это  новое  ощущение   наполнило  всё  его  существо   подлинным   торжеством,  сродни  тому,  которое  испытывают   американские  киногерои  выкрикивая  «сакраментальное»  «Yes!  I  did make  it!»    А  ведь  он  тоже  «совершил»  нечто  такое,  что  еще  мгновение  тому  назад  казалось  ему  невозможным:   сам  довёл  «дело»  до  мечтаемого  конца,  преодолев  все  так  неудачно  сложившиеся  обстоятельства,  казалось  бы,  «неопредолимой  силы».  Разве  это  не  триумф!
        Ему,  естественно,   захотелось  хотя  бы  коротко  взглянуть  на  результаты  своего  свершения.  Увиденное  превзошло   все  его  самые  смелые  предположения!  Нет!    Такого  не  может  быть!  Неужели  это  сделал  он,  21-летний  юноша  довольно  хрупкого,  можно  даже  сказать, субтильного  телосложения?!  Белоснежную  фаянсовую   чашу  генеральского   унитаза  наполняло  неимоверно  огромная  масса  известного  вещества,  исходящего  остатками  последнего   телесного  тепла  и  с  каждым  следующим  мгновением  набирающим  всё  большую  силу  запаха…  Совершенно  зачарованный  этим  величественным  зрелищем,  он  на  какое-то  время  словно  оторопел  и,  склонившись  над  благоухающим  унитазом,  чем-то  походил  на  молящегося  перед  алтарём  или  жертвенником.  А  в  сущности  принесённое  им  на  этот  «алтарь»  как  раз  и  было  его  «последней  жертвой».  Только  он  пока  что  ещё  этого  не  знал.  Так  бывает.
        И  хотя  представшее  его  изумлённому  взору  зрелище  обладало  всеми  признаками  неординарности   и  даже  некоторого  величия,  хотя  бы  своим  объёмом,  невозможно  же  им  любоваться  вечно:  ведь  за  столом  уже  ,  поди,  заждались  долго  отсутствущего  сотрапезника.  Да  и  запах  - не  сказать  что  б  очень  приятный  -  уже  основательно  давал  о  себе  знать.  Нужно  было   избавляться  от  переполнявшего  унитаз   и  доставшегося  ему  с  такими  муками  и  терзаниями  «благоприобретения»,    и  он  решительно  потянул  фаянсовую  «шишку»,  соединённую  металлической  цепочкой  с  рычагом  сливного  бачка…
        Читатель,  особенно  если  он  молод,  может  оказаться  незнаком   с  конструкцией  устройства  водоотведения  и  канализации  в  советских  квартирах  1950 -  1970-х  годов.   Так  называемых  компактных  унитазов  тогда  у  нас  еще  не  существовало;  водосливной  бачок  крепился  на  задней  стенке  туалета  на  довольно  значительной  высоте:  во-первых,  тем  самым  обеспечивалось  комфортное  и  безопасное   расположение  человека,  восседающего  на  унитазе,  во-вторых,  считалось,  что   более  высокое  размещение  бачка  обеспечивает  лучший  напор  водяной  струи,  что  при  смыве,  согласитесь,  немаловажно.  Таким  образом,  болтающаяся  на  цепочке  фаянсовая  «шишка»  приходилась  человеку  среднего  роста  где-то  на  уровне  плеч  или  груди.
         Вот  за  эту  «шишечку»  он  и  потянул…   Но  ожидаемого  эффекта  не  получилось:      возвышавшийся  в  фаянсовой  чаше  «монблан»   ничуть  не  дрогнул  и  остался  совершенно  недвижен  -  отпущенная  бачком  порция  воды  оказвлась  слишком  беспомощной  перед  «лицом»  такой  беспримерной  загрузки  унитаза.  Воспрянувший  было  духом  мальчик  вновь   испытал  приступ  лёгкого  беспокойства:  жалкая  струйка,  словно  бы  лениво  испускаемая  импотентом,  перед  неколебимой  и  ничего  не  страшащейся  горой!  «С  таким  водотоком  мне  и  за  целый  час  её  не  смыть!» -  подумалось  ему.
      И,  выждав  некоторое  время,  пока  прекратившееся   в  бачке  журчание  укажет  на  то,  что  процесс  его  наполнения  завершился   и  что  он  готов  к  следущему  «спуску»,    начавший  уже  нервничать  парень  вновь  дёрнул  за  упомянутую  «шишечку».  Но  этот  раз  бачок  никак  не  среагировал  на  его  движение,  но  зато  сама  фаянсовая  «шишка»  осталась  зажатой  в  его  ладони  вместе   с  небольшим  обрывком  цепочки,   тогда  как  оставшаяся   нижняя  часть  прикреплённой  к  бвчку    бесцельно  болталась  теперь  на   трудно  досягаемой  для  него  высоте.
        Вот  же  незадача!  Только  этого  теперь  не  хватало!  Ему  пришлось  с  ногами  взобраться  на  унитаз,  и  тут  он  почувствовал,  что  тот  не  так  уж  незыблем,  как  это  казалось  ранее:  под  полным  весом  парня  он  слегка  качнулся  сначала  в  одну  сторону,  потом  в  противоположную.  Чтобы  предотвратить  падение  и  вернуть  себе  равновесие,  парень   чисто   инстинктивно  попытался  за  что-нибудь  ухватиться,  и  под  руку  ему  попался  как  раз  болтавшийся  обрывок  этой  самой   злополучной  цепочки.  А  поскольку  он  схватился  за  неё  очень  надёжно,  то   теперь  весь  его  вес  -  а  это  килограммов  65 – 70  и  никак  не  меньще  -  этот  весь  вес  пришёлся  уже  на  бачок,  как  вы  помните,  теперь  полный  воды,  т.  е.  литров  10  холодной  жидкости.  Это  только    говорится,  что  на  бачок,  а  на  самом  деле  на  довольно  хлипкие  консоли-кронштейны,  рассчитанные  уж  никак  не  более,  чем   на  нагрузку   килогаммов  в  20.  А  тут  сразу  4-кратное  её  превышение!
      В  какое-то  неуловимое  и  проскакиваюющее  мимо   сознания  мгновение  ока  всё  оказывается  поверженным   долу  (долой);  всё  в  данном  случае  обозначает  и  «все»:   то  есть  сам  незадачливый  посетитель  генеральского  туалета,  увлекаемый  им  за  собой  сливной  бачок,  удар  которого  приходится,  слава  Богу!,  не  в  голову  востоковеда…  А  может  быть,  лучше  бы  уж  прямо  в  голову,  потому   что  его  промах   приводит  к  последствиям,  безо   всякого  преувеличения,  просто  катастрофическим!
       Чугуного  литья  бачок,  почти  ещё  полный  воды,  да  еще  оправленный  в  аккуратный  и  покрашенный  цинковыми  белилами  деревянный  ящик  с  высоты  в  2,5  метра  срывается  и  попадает  прямиком  в  бортик  белого  унитаза.  А  вы  ведь  ещё  не  забыли,  чем   на  данный  момент  переполнена  эта  ёмкость.  Она   -  вдрызг  и  разлетается  (обычно  говорят  «на  мелкие  куски»,  но  нам  привирать  здесь  ни  к  чему,  и  мы  скажем,  как  было  на  самом  деле)   на   несколько  разновеликих  фаянсовых  фрагментов .  Но,  как  вы  понимаете,  пикантность  этой  пиковой  ситуации  заключается  вовсе  не  в  разрушении  этого  сосуда,  а  в  том,  какое  содержимое  вырвалось  из  него  наружу  и,  разбавленное  декалитром  воды,  вместо  канализационной  трубы,  для  него  предназначенной,    неравномерным  слоем   распространилось  по  всей  поверхности  выстланного  «метлакской»  плиткой  пола  генеральского  туалета.
         Мальчик-амхарист,  без  малого  выпускник   Института  стран  Азии  и  Африки  Московского  государственного  университета  им.  М. В.  Ломоносова,   даже  после  многих  лет  обучения  всяким  ориенталистским  премудростям  и  к  встречам  с  чрезвычайными  ситуациями,  к  такому  повороту  событий  был,  конечно,  совершенно  не  готов.  И  потому  просто  бросился  прочь   куда  глаза  глядят.  Глядят-то  они  глядят,  да  вот  что  они  могут  и  способны  ли  вообще  что-нибудь  видеть  после  увиденного  только  что!
       Опомнился  он,  да  и  то  ещё  не  вполне,  только  на  улице.    Опрятным  его  внешний  вид      вряд   бы  решился  назвать  даже  человек  в  высшей  степени  нетребовательный.  Но  при  этом    рука  его  сжимала  генеральскую  папаху  из  самого  дорогого  серебристо-седого  каракуля  с  алым  верхом ,  перечёркнутым  крестом  золотого  шитья.  Увидев  в  своей  руке  этот  головной  убор,  он  почему-то  не  нашёл  ему   никакого  иного  употребления,  как  водрузить   себе  на  голову.  Не  предназначенная  для  него,  она  и  сидела  на  нём   как-то  не  вполне  по-генеральски,  но  сам  он  этого  не  мог  видеть.  Какое-то  время   он  так  и  брёл  с  сомнамбулически-безучастным  видом   -  еще  не  поздними  сумерками  посреди  многолюдья  по  одному  из  престижнейших   районов  столицы  в  нахлобученной  на  его  страдальческую  голову  каракулевой  генеральской  папахе  с  алым  верхом…   
     И   это  в   самый  разгар  лета (!!!),  источая  запахи,  очень  похожие  на  те,  что  остаются   после  проезда  бочки  золотаря  по  улице  провинциального  местечка.
     Как  эта  правдивая,  хотя  и  несколько  фантасмогорическая,  история,  случившаяся  в  позднесоветской  Москве,  стала  известна  публике,  я  сказать не  берусь.  Вполне  возможно,  что  об  этом  происшествии  как-нибудь  невзначай  проговорился  кто-то  из  трёх  остальных  его  косвенных  участников.  Надо  принять  во  внимание  и  то  обстоятельство,  что  имелось  значительное  число  людей,  которые  могли  оказаться  невольными  соглядатаями   его шокирующих,  прямо  скажем,  финальных  сцен.  В  порыве  болезненной  откровенности  о  некоторых  подробностях  этой  истории    вполне  мог  поведать  и  сам  её  «главный  герой»,  испытавший  такое  потрясение,  которое  вряд  ли  обошлось  без  нервного  срыва.  Ведь  согласитесь:  было  от  чего!
        Ну,  а  по  фактологической  канве  не  составляло  уже  особого  труда  «восстановить»  недостающие  детали  этого    сюрреалистического  сюжета,  вполне  в  духе  Николая  Васиьевича  Гоголя,  достойного  именно  его  пера  и  только  ему  подвластного.  Этим,  видимо,  и  занялись  все  последущие  рассказчики,   охочие  до  всего  странного  или  необычного,  в  чём  наше  отечество  никогда  не  знало  недостатка.  Я  лишь  в   меру  своих  сил  поведал  читателю  то,  что  мне  довелось   в  своё  время   услышать  в  очень  живом  исполнении   действительно  талантливого   рассказчика.   На  этом  умолкаю.
          А  предшествующее  этому  повествование   об   изваянии  российского  императора  и   царском    генерале  можно  дополнить  ещё  одним  рассуждением,  которому  я  дал  название
 
   О   БЕЗУСЛОВНОЙ   ПОЛЬЗЕ   «ШАГИСТИКИ»   \Ego  -  др.  шрифт\|
         Среди  русской  интеллигенции,  а  точнее -  среди  её  части,  названной  А. И.  Солженицыным  «образованщина»,   распространено  известное  пренебрежение  к  «шагистике»,  т.е.  к  строевой   подготовке,  как,  впрочем,  и  к  армейской  службе  вообще.  На  мой  взгляд,  такое  отношение  не  является   свидетельством  большого  ума.  Уже  потому  хотя  бы,  что  глядящий  на  что-либо  свысока  всегда  имеет  лишь  поверхностный  взгляд  на  предмет  и  лишён  понимания  его  глубинной  сущности. 
     Так  что  пренебрежительное    отношение  к  строевым  занятиям  по  меньшей  мере  очень  недальновидно:  их  очевидная  польза  состоит  уже  хотя  бы  в  том,  что  они  исподволь  формируют  в  молодом   человеке   весьма  полезные  навыки  и  привычки.  Идиотская  на  первый  взгляд  шагистика  вырабатывает  выправку,  походку,   общую  стать,  а  также  такие  немаловажные  в  общественной  и,  особенно,  в  светской  жизни  «чувства»,  как  чувство  локтя,  чувство  ритма  и  чувство  такта.  Конечно,  если  заниматься     ею  должным  образом,  то  есть  не  просто  добросовестно  и  усердно,  но  ещё  и  осознанно,  что  называется  с  любовью  к  предмету.
       Вообще,  уверенность  в  своих  движениях,  очень  способствует  распрямлению  человеческой  натуры,  закрепляет  в  нём  манеру   хорошо  держаться.  А  привычка  и  умение  выслушивать  команды  и  подчиняться  им  прививает  способность  быстро  и  наиболее  рационально  выполнять  требуемые  и,  следовательно,  требующиеся  именно  в  данный  момент  действия.  А  это,  согласитесь,  уже   неплохая  основа  для  формирования  характера.  Наконец,  умение  подчиняться,  т.е.  подчинять  свои  частные  интересы   соображениям  общей  пользы  -  это  необходимейшее  условие  успешной  социализации  любого  члена  коллектива.   И  совершенно  справедливо  утверждение  о  том,  что  не  умеющий   подчиняться  сам   никогда  не  научиться  командовать   другими.
          Апологию  «шагистики»,  т.е.  строевой  подготовки  и  с  другого  можно  начать -  с  семантики   слова  «строй».  Ведь  неспроста  существуют  эти  смысловые  сближения,  эти  омонимы  -  слово  «строй»,  обозначающее  некое  упорядоченное  расположение  (главным  образом)  военнослужащих,  и   слово  «строй»,  обозначающее  порядок  формирования  и  функционирования  государственной  власти,  всей  общественной  жизни   той  или  иной  страны.  Да  и  не  секрет  вовсе,  что  важнейшим  атрибутом  государства  является  армия,  существование  которой  немыслимо  без  военного  строя  и  которая  является  необходимейшей  предпосылкой  самого  государства. 
        Нельзя   также  не  заметить,  что  именно  великие  полководцы,  предводители   фаланг  и  легионов  и  даже  монгольской  «тмы»,  продуманно  и  тщательно  строившие  и  муштровавшие  своё  войско,  становились  в  конечном  счёте  и  у-строи-телями  наиболее  обширных,  а в  некоторых  случаях  и  наиболее  устойчивых  государств-империй.  Примеров  тому  можно  привести  великое  множество.  Одним  словом,  хороший  строй  в  войске,  как правило,  указывает  на  сильное  государство  в  стране,  к  сожалению,  не  всегда  справедливо  обратное:  сильная  армия  иногда  обслуживает  весьма  сомнительное  государство.  Я  бы  придал  этой  мысли  такую  афористичную  форму   (немного  отклоняясь  от  «модели»  «У  кого  хороший  стол,  у  того  хороший  стул»):  «У  кого  хороший  строй,  у  того  хороший  строй»,  имея  в  виду  в  одном  случае  «военный»,  а  в  другом  «государственный».
                Вполне  осознаю,  что  в  своих  «дифирамбах»  строевой  подготовке  я  довольно   далеко  отклонился  от  основного  сюжета,  и  потому  должен  по  крайней  мере  объяснить  это  возможному  читателю.  Во-первых,  почему  так  произошло;  во-вторых,  почему    я  не  тороплюсь  исправить  такое  «ненормальное»  положение;  в-третьих,  как  я  намерен  поступить  в  дальнейшем.  По  ходу  этого  объяснения  могут,  разумеется,  возникнуть  и  какие-то   сопутствующие  дополнительные  соображения.  За  всё  это  купно  прошу  меня  извинить.
         
            Начнём  с  того,  что  мне   уже  под  80,  а  старики   вообще  склонны  к  многословию,  некоторые  же  просто  болтливы,  как   бабы,  и  тут  уж  ничего  не  поделаешь.  Второе  в  том,  что  над(о)  мною  нет  никакого  надзирающего  ока:  ни  цензора,  ни  редактора,  ни  корректора,  а  такие  помощники   полезны,  особенно  при  построении  книги,  что  я  поставил  себе  целью.  Третьим  «пунктом»  я  бы  назвал  малоопытность  автора,  пишущего  всего  лишь  свою  вторую  книгу  (первой  была  двухтомная  800-страничная  хрестоматия,  лишь  наполовину  написанная  мною,  а  «в  остальном»  составленная  из  текстов  настоящих  русских   писателей  19 – 20  вв..  Обычно  всё  перечисление  на  «в-третьих»  и  заканчивается,  но  только  не  у  нас:  у  меня   про  запас  ещё  две  «составляющие».
           Сам  я  действительную  службу  в  армии  не  проходил,  и  мой  военный   опыт  ограничивается  годами  учёбы  в   университете,  когда  в  течение  5 лет  я  посещал  занятия  на  военной  кафедре, потом  ещё  пару  месяцев  провёл  в  казарме  на  лагерных  военных  сборах ( «в  старинном  русском  городе  Выборге,  основанном  шведами  в    1493-м   году»),  а  затем  два  или  три  раза  проходил  военную  переподготовку  на   городских  сборах  (преимущественно  в  университетских  аудиториях)  по ВУС № 132  («Псхологическая  обработка  войск  и  населения  противника»,  в  просторечии  -  Спецпропаганда).  Моё  воинское  «служение»  завершилось  в  1995-м,  когда  меня  окончательно  сняли  с  учёта  в  звании (тем  не  менее)  «капитана  запаса».   Так  что  какое-никакое  право  рассуждать  о  «шагистике»  у  меня  всё-таки  есть. 
        А  ещё,  не  скрою,  есть  у  меня  к  ней  и  вкус.  Видимо,  я  глубоко  усвоил  «уроки»  полковника  Бондаренко,  учившего  нас,  что  в  предъявлении  военных  знаний  на  экзамене  «главное  -  это  подход  к  начальству  и  отход  от  начальства»  (занятия  же  этот  полковник  вёл  по  тактике).  Последнее:    я  не  могу  прервать  речь  на  полуслове,  т.е.  не  выговорившись  до  конца.  А  «причёсывая»  весь  текст,  обещаю  дать  все  эти  «отклонения»  самым  мелким  шрифтом  и  тем  избавлю  читателя  от  необходимости  читать  сплошь.  Впрочем,  за   ним  остаётся  право  отложить  книгу  в  сторону  ещё  раньше.
        «Ещё  одно,  последнее  сказанье  -  и  летопись  окончится  моя», -  говоря  словами  пушкинского  героя.  Я  делаю  заключительный  «рывок»  в  своей  апологии  «шагистике».  Высокоорганизованные,  успешные,  процветающие  общества  непременно  имеют  одним  из  своих  проявлений  способность  и  умение  в  нужных  случаях  демонстрировать  не  только  силу  своего  оружия,  но  иногда,  как  говорится,  всего  лишь  только  «присутствие  флага»  -  и  даже  этого  оказывается  достаточно,  чтобы  добиться  должного  к  себе  «международного»  уважения.  Каких-то  косвенных  признаков  силы  хватает  в  этом  случае  для  того,   чтобы  убедить  оппонента  в    бессмысленности  ей  противостоять  -  так   часто обстоит  дело  и  в  животном  мире,  и  в  таких  случаях   дело  не  доходит  до  открытой  схватки  и  не  нужного  никому  кровопролития.   В  ряду  подобных   манифестаций  находит,  на  мой  взгляд,  своё  место  и  умение  демонстрировать  хороший  воинский  строй.
             Речь,  конечно,  в  первую  очередь  о  военных  людях  в  строю.  Взять  хотя  бы  военных  музыкантов,  точнее  -    военные   оркестры.  Когда  в   мае  (26 –го)  1996  отмечался День  (27-го  мая) города,  одним  из  наиболее  красочных  мероприятий   праздника  явилось  как  раз прохождение  по   Невскому  проспекту  военных  оркестров -  своего  рода  фестиваль-парад;  он   был  «международный»,  поскольку  в  нём  наряду  с  многими  отечественными  принимали  участие  несколько  военных   оркестров  из  ряда   зарубежных  государств.
       О  качестве  и  визуальных  эффектах  наших  военных  оркестров  читателю    известно  достаточно  и  без  моих   «откровений» ,  поэтому сосредоточим  наше  внимание  на  тех  немногочисленных  иностранных  гостях,  коим  выпала  честь  представлять  свои  державы  на  этом  «форуме»,  а  о  соотечественниках,  по  законам  гостеприимства,   упомянем  лишь  вскользь,  да  и  то  только  в  том   случае,  если   будет  крайне  необходимо,  - так  сказать,  «по  остаточному   принципу».
        Итак,  парад  военных  оркестров  на  Невском.  Продефилировать  - «По  главной  улице – с  оркестром» -  первыми  и  тем  открыть  это  праздничное  шествие  право  предоставляется  иностранным  гостям.  И  вот  - как  в  подобных  случаях,  захлёбываясь  от  деланного  восторга,   писали  (бы)  назначенные  советские  репортёры – «на   брусчатку   площади»,  а  на  самом  деле  на  обыкновенный,  хотя  и  достаточно  ровный  и  чистый  асфальт  Невского  проспекта -  вступают  военные  оркестранты   бундесвера  ФРГ,  на  то  время  очень   дружественной  нам  державы.   И  всё-таки  жутковато.
           Вот  мы  говорим:  «немцы,  немцы»,  а  это  еще  не  всё,  и  не  очень  точно,  слишком  «по-домашнему»,  что  ли:  «немец»  -  иначе  говоря  «немой»,  «не  мой»  потому  что  чужд  мне  по  языку  и  речи, и непонятен,  словом,  странноватый  чужак.  Но,  согласитесь,  такое  определение  крайне  недостаточно,  так   как  оно  может  быть  отнесено  ко  всем  иноземцам.  А  ведь  здесь  мы  имеем  дело  с  потомками  германцев.  Да!  Да!  Тех  самых  германцев,  которые  ещё  две  тысячи  лет  тому  назад  в  Тевтобургском  лесу  в  пух  и  прах  разгромили  и   разметали  предводителствуемые  Вар(р)ом  легионы  «надменного  Рима»,  в  результате  чего  этот  воитель,  которого  никто  до  сих  пор  не  посмел  назвать  незадачливым,   был  вынужден  пасть  грудью  на  свой  собственный  короткий  бронзовый  меч,  до  той  поры  вполне  победоносный.   
          Удар  этот  (имеется  в  виду  нанесённый  германцами  Вару,  а  не  Варом  самому  себе)  оказался  столь  ощутителен  для  Империи,  что  Верховный  правитель,  будучи  не  силах  скрывать  своё  отчаяние,  прямо-таки  принародно  возопил:  «Вар!  Вар! (конечно,  не  «варвар»)  Верни  мне  мои  легионы!»  Но  поправить  дело,  которое  вершит  сама  История,   было  уже  невозможно.  Через  каких-нибудь  полтысячи   лет   (в  476 г.)  те  же  самые,  но  ещё   более «повзрослевшие  и  возмужавшие»  германцы  окончательно  решили  «римский  вопрос»;  их  предводитель,  вождь   германских  наёмников (служивших  Риму)  Одеакр  сверг  и  низложил  последнего   императора  Великой  Римской  Империи   Ромула   Августула.  Великий  Рим  пал!   С  Ромула  всё  началось -  Ромулом  же  и  кончилось. 
               Нечто  подобное  приключилось и  с  российскими   Романовыми:  в  начале  Михаил  Романов  из  Ипатьевского  монастыря  под  Костромой,  а  в  конце  -  бойня  в  подвале  Ипатьевского  дома  в  Екатеринбурге  и  расстрел  Михаила  Романова  в  каземате  Петропавловской  крепости.  (финальная   часть,  кстати  сказать,  не  без  косвенного  участия  уже  несколько  «новых»  германцев).   А  мы  так  запросто:  «немцы,  немцы».  Вот  тебе  и  немцы!
          Однако  наше  внимание  остановилось  именно  на  современных  немцах;  давайте  же  не  них  и  переключимся.  Бестрепетно  взирать  на  них  может  только  тот,  кто  не  встречался  с  тем,  как  работает  эта  «машина» -  будь  то  в  заводских  цехах,  на  сельхозугодьях,  будь то  на  футбольных  полях  или  на  полях  сражений.  Во  всех  случаях  это  производит  cильное  впечатление.  Даже  тогда,  когда  дело  касается  исторической  кинохроники,  даже  десятилетия  спустя  после  геббельсовской  пропаганды.  А  кое-что  запомнилось  из  воочию  виденного,  пусть  и  в  далёкои  раннем  детстве.
           Словом,  когда  по  Невскому  двинулись  оркестранты  бундесвера,  мои  чувства  и  моё  восприятие  происходящего   определённо  отличались  от  испытываемых  большинством  глазеющей   публики.  Конечно,  это  были  не  те  немцы,  что  в  моём  младенчестве,   а  их  внуки  и  даже   правнуки,  потомки  тех  солдат  рейсвера,  СС  и   гестапо,  которые  навсегда  останутся  неизменными  в  моём  сознании,  в  сознании  людей  моего  поколения    и    старше  -  до  самого  конца  дней.
           И  вот  они  уже  здесь,  эти   новые  немцы.  Такие  же   выученные,  вышколенные,  дисциплинированные,  с  отличной  выправкой,  в  добротной  амуниции.  Только  ещё более  уверенные  в  себе,  хорошо  откормленные,  сытые,  самодовольные.  Может  быть,  потому  что  никем  ещё  серьёзно  не  битые.    Спокойный,   мерный,  неспешный  шаг;  хочется  употребить  слово  «поступь».  Сверкают  до  зеркального  блеска  начищенные  ботинки  с  высокой,  «американской»  шнуровкой.   Ровные  ряды  небольших,  округлых, словно  шляпка  молодого  гриба,  беретов  голубого  цвета  спокойно  и  мерно  покачиваются    в  такт  неторопливому,  как  бы  с  ленцой,  шагу.  У  левого  бедра  закреплен  какой-то  подсумок  белого  цвета,  ещё  один  укреплён  на  белой  же  портупее,  идущей  наискось,  на  спине.  Все  эти  сочетания  голубого  с  белым  плюс   черный  и   хаки   мундиров   создают  какой-то   особый  милитаристский  орнамент,  излучают  уверенную  силу  и  решимость.
         Вдруг  над   шагающим  строем  взлетает  шток  тамбур-мажора  -  оркестр  словно  взрывается  мощными  аккордами  духовых  и  ударных,  пронзительно  поют  военные  флейты.  Тамбур-мажор  ловко  и  изящно,  с  выдумкой  и  фантазией,  но   при  этом  без   какого-либо  своеволия  манипулирует  своим  «инструментом»,  т.е.  штоком,  диктуя  и  темп,  и  такт,  держит мелодию. Движения   его  штока  составляют  сложнейшие  эволюции,  складываются  в  замысловатые  фигуры,  но  повторяются  они  тем  не  менее   с  неизменной  чёткостью.  Тамбур-мажор  привык  к  восхищению   публики,  он  на  него  рассчитывает  и  не   находит  нужным  скрывать   это.
        Да  и  зачем,  если  это  доставляет  обоюдное  удовольствие!  Ещё  один,  но  уже  какой-то  новый   взмах   повелительного  штока   -  и  золотые  трубы  обозначают   некий  апофеоз  музыкальной   темы,  шток  резко  падает  вниз  -  и  все  инструменты  в  мгновение  ока  молкнут  и  одним  заученным  движением  ставятся  в  исходное  положение  -  каждый  в  своё:  оркестр,  не  прекращая  своей  мерной  поступи,  из  музыкального  коллектива,  каким  он  только  что  был,  словно  по  волшебству  превращается   снова   в  военный  строй  решительных   и  непреклонных  солдат.
               Не  менее  эффектно  и  впечатляюще  идут  шведы.   Особая  красочность  зрелища  объясняется  тем,  что  это  оркестр  королевской  гвардии;  она  усугубляется   ещё  и  тем,  что всё  это   рослые  скандинавы  (хотя  в  современной  Швеции,  особенно  в  Стокгольме,   чистокровного  «викинга»  не  так  уж  часто  и  увидишь),  облачённые  к  тому  же  в  парадные  мундиры  угольно-чёрного  цвета,  которые  смотрятся  особенно  хорошо  на  этих     русоволосых  «арийцах».  Да  плюс  ко  всему  ещё  красные  лампасы,  всякие  вызолоченные  галуны,  выпушки  и  прочая  мишура.  Чего  стоят  одни  только   черные  лакированные  кивера!  А  над  ними  ещё  высокие  и  пышные  красные  плюмажи!  Если  бы  современные  дамы  носили  чепчики,  то   то они   непременно  бы  от  восторга   «бросали  в  воздух»  свои  головные  уборы,  а  за  неимением  оных  они,  наверное,  просто  писают  кипятком.  И  я,  например,  их  понимаю.
         А  вот  уже  топают  финны.  С  первого  взгляда  на  них  становится  понятно,  что  это  не  скандинавы,  далеко  не  скандинавы,  хотя  живут по  соседству,  что  называется,  бок  о  бок.  Это  потомки  миролюбивых  фино-угорских  племён.  Это  скорее  (или  не  более  чем)  пародия,  шарж   или  даже   карикатура  на  военный  строй.  Да  и облачение  их  язык    не  поворачивается  назвать  мундиром:  оно  мешковато,  а  утюга  отродясь  не  видело.  Это  даже  не  сукно,  а  какая-то  бабская  байка  неопределённого  грязновато-серого  цвета.  Всё   какое-то  несвежее,  пыльное,  помятое       Довольно  дурацкого  вида  головной  убор,  похожий   на  полевые  пилотки   немецких  офицеров  времён  Великой  Отечественной,  с   таким  нависающим  сверху  передком  наподобие  куриной  «гузки»;  они  тоже  грязно-серого  цвета.  Какие-то   кургузые   с  широкими  голенищами  сапоги. 
     «Шаг»  этого  финского,  с  позволения  сказать,  «строя»  под  стать  «мундир у»:  они  не  вышагивают,  даже  не  идут,  а  скорее  как-то   безразлично  и  уныло   бредут.  А  их  музыка  под  стать  «строю»  и  «мундиру».  Я  бы  предпочёл  видеть  вместо  этого,  как «цыгане  шумною   толпой  по  Бесарабии  кочуют»  -  это  по  крайней  мере  веселее. 
         Надо  сказать  и  о  компатриотах,  соотечественниках  то   бишь.  Все  следовавшие  затем   русские  оркестры   -  и  армейские,  и  флотские -  выглядели   намного  лучше  финского,  но,  к  сожалению,  почти  столько  же,  если  не  больше,  уступали  шведскому  и  германскому. Тут  уж  ничего   не  попишешь:  национальный  и  воинский  дух,  если  они  есть,  сразу   дают  о  себе  знать.  У  нас  с  этим,  вроде  бы  всё  в  порядке,  но  вот  недостаток  организованности  и  порядка,  да  и  достаток  пока  не  тот.  А  когда  всё  это  на  месте,  тогда   никого  не  надо  убеждать  в  пользе  военного  строя  и  его  значении  для  могущества  и  процветания  державы.   \Ego  -  конец  др.  шрифта\

                ПАРЕНЬ   ИЗ    БОДАЙБО   и   РЫСЬ   
        Согласен:  набор  «субъектов»  для  заголовка  выглядит  довольно  странным  и  даже  как  бы  противоестественным,  но  нижеследующим  содержанием  всё  объяснится.
        Я   так  далеко  отклонился  от  основной  темы  своего  повествования   и   теперь   нахожусь  в  некотором  затруднении,  под  каким  «предлогом»  и  каким  «ходом»  вернуться  к  главному  сюжету,  т.е.  из   1996  года  в  1914 – 1915  гг.,  с  блистательного  Невского  проспекта  в  дальневосточное   захолустье,  из  Петербурга  в  Сретенск  (или,  в  лучшем  случае,  в  Благовещенск),  где  мы  оставили  нашего  героя  после  пережитых  им  потрясений,  вызванных  «встречей»  с  Его  императорским  величеством  и  столкновением  с  генеральским  превосходительством.  Но  эти  «потрясения»  не  были    ни  единственными,  ни    самыми  сильными  из  тех,  что  ему  довелось  узнать  ещё  до  встречи  с  войной,  ещё  там,  в  Сибири.
        Основную  массу   его   сослуживцев   составляли  выходцы  из  европейской  части  Империи,  но  попадались   и   настоящие   сибиряки,  даже  совсем  местные  -  из  ближайших  сёл   и  станиц.  В  один  из  дней  кто-то  указал  Науму  на  ничем  особым  не  приметного  солдата,  разве  что  только  выделявшегося  своей  кряжистой  фигурой –   одинаковой  что  вдоль  что  поперёк,  и  тихо,   почти  шёпотом и едва  ли  не  на  ухо   сказал:  «А  знаешь,  ведь  этот  малый  из  Бодайбо?  Интересно  бы  с  ним  поговорить,  правда?» 
       Тогда  всякому  мало-мальски  сведущему  человеку   не  требовалось  объяснять,  почему  человек  из  Бодайбо  может  оказаться  интересен  как  собеседник.   У  многих  были  ещё  на  слуху  Ленские  события  1912  года.  Они  развернулись  на  Ленских  золотых  приисках  в  посёлке  БодайбО  (ударение  на  последнем  слоге),  что  на  правом  притоке  Лены  реке  Витим.  4  апреля  рабочие  организовали  здесь  шествие  к  конторе  правления  приисков,  где  содержались  под  арестом  задержанные  ранее   члены  стачечного  комитета,  и  потребовали  их  освобождения.  Страсти  быстро  накалились,  и  находившиеся  здесь  войска  открыли  огонь  по  манифестантам.  Было  много  убитых  и  раненых  (по  большевистской  «статистике»  более  позднего  времени  -  270  и  250,  соответственно).
        Парня  из  Бодайбо  вызвать  на  откровенный  разговор  им  так  и  не   удалось,  он  или  отмалчивался,  или  отвечал  односложно  и  неохотно:  да,  было;  да,  стреляли;  да,  он  сам  всё  это  видел,  да,  всё  это  правда;  да,  много  убито,   даже  больше,  чем писали  в  газетах. При  этом   он  заметно  менялся  в  лице  и  вскоре  умолкал.   Единственное,  о  чём  он    охотно распространялся,  что  сам  он  не  из  Бодайбо,  из  Мамы,  что  на  реке  Мама,  притоке  Витима. По  всему  чувствовалось,  что  произошедшее  в  Бодайбо  не  изгладилось  и  вряд  ли   скоро  изгладится  из  его  сознания.   Другие,  кто  затевал  эту  тему,  тоже  неизменно  начинали  почему-то  вседа  шёпотом.  Впрочем,  понятно  почему:  такие  зверства  не  вмещаются  в  сознание  при  свете  дня  и  при  полном  голосе,  вначале  их   нужно  приглушить…   Чтобы  вызвать  в  сознании  эти  страшные  "видения".
             В  детстве  и  отрочестве  подобным  "видением",  пугающим  призраком  была  для  меня  рысь.  Видением  и  призраком  я  называю  этого  зверя  не  ради  красного  словца,  но  вполне  осознанно  и  обоснованно,  поскольку  ни  тогда,  ни  потом  ни  одной  рыси  вживую  я  не  видел,  а   жутковатые  ощущения   возникали  у  меня  от  одного  лишь  упоминания  об  этом  животном,  от  одного  только   этого  слова  -  рысь.   Уже  в   его  звучании,  кратком  и  вкрадчивом,  резком  и  "рыкающем",  мне  слышалось  нечто  опасное,  неожиданное,  молниеносное,  роковое,  от  чего  почти  невозможно   защититься  и,  тем  более,  спастись.
          Львы,  тигры,  леопарды,  пумы  и  ягуары   и  прочие  пантеры  представлялись  не  такими  страшными,  как  эта  загадочная  и  таинственная  рысь,  не  говоря  уже  о  прочей  мелочи  вроде  камышового  кота:  всё  перечисленное  я  тоже  никогда  не  видел  вживую,  но  с  ними  по  крайней  мере,  мы знали,  работают  цирковые  артисты-дрессировщики,  а  про  цирковую  рысь  мне  что-то  слышать  не  доводилось.  Но  главная  причина  некоего  мистического  страха  перед  самим  словом  "рысь"  была,  я  склонен  думать,  в  рассказах  отца,  где  один  из  сюжетов   основывался  на  происшествии,  где  эта  "зверюга"  выступала  в  роли   не  просто  жестокой,  но  прямо-таки  зловещей.
    Наум  Маглыш,  начавший  свою  армейскую  службу,  как  вы  помните,  с  должности  ездового,  имел  дело  с   лошадьми,  коих   некоторое  количество  имелось  в  их  воинской  части  и  которых  он  не  только  запрягал-распрягал,  но  также    кормил,  холил и  "лелеял".  Такая  служба  была  ему  не  в   тягость,  а  скорее  в   радость,  потому  что    вполне  отвечала  не  только  его  крестьянским  "наклонностям",  но  также  и   личным  пристрастиям,   ибо  от  своего  отца  он   с  детских  лет  унаследовал  любовь  к  этим  безропотным  трудягам,  без  которых  в  деревенской  жизним   шагу  нельзя   ступить. 
       Вот    и  здесь  в  конюшне  была  у  него  своя  любимица  -  вороная  кобылка  «Ночка»,  и  он  всегда  испытывал   радость,  когда  ему  выпадал  наряд   на  работу   именно  с  этой  тягловой  лошадкой,  чуткой  к  вожжам   и  резвой  на  ходу.  Закладывать  её  в  оглобли  он  всегда  приходил  с  каким-нибудь  гостинцем -  краюшкой  свежего  хлеба,  куском  колотого  сахара,  а  то  и  с  морковкой.  Признательная  «Ночка»  брала  угощение  очень  деликатно,   неторопливо,  бережно,   нежно  прикасаясь  к  ладони  своими  волосатыми  губами.,   мокрыми  и  прохладными.  А  потом  уж  он  брался  за  сбрую  и  начинал  запрягать.  В  погожие  и  не  слишком  морозные  дни  свободным  от  работы  животным  давали   возможность  порезвиться  на  свежем  воздухе  и  для  этого  выпускали  их  в  имевшийся  при   конюшне    небольшой   выгороженный  жердями  загон.
          Так   было  и  на  этот  раз:  с  десяток  лошадей  разбрелись  по  загончику  -  кто  в  одиночку,  а  кто   по  двое-трое;  все  при  своём:  одни  заняты  взаимным  «ухаживаньем»,  другие  поиском  какого-нибудь  лакомства,  а  иные  просто  с  наслаждением   почёсывались  об  изгородь.  Картина    привольно  отдыхающих  коней  на  крестьянского  сына  действовала  неотразимо,  если  не  сказать,  что  просто   зачаровывала,  навевала  воспоминания  и  тоску   о  далёкой   «бацькаушчыне»,  сельской  работе  и  совершенно  мирной  жизни. 
      Да  и  само  по  себе  лицезрение  лошади  зачаровывает,  настолько  изящно,  гармонично  и  «целесообразно»  телостроение  этого  животного.  Чего  стоят  одни  только  хвост  да  грива!  Особенно  на   бегу!  Про  лошадиную  голову   и  глаза  даже  не  говорю;   и   большие,  и  умные,  и  красивые!  Согласитесь,  что  такие  качества   редко  сходятся  вместе,  вернее -   никогда.  Словом,  по  своему  экстерьеру,  по  элегантности  и  по  благородству  «манер»  с  лошадью  не  сравниться  ни  одно  животное,  и  не  только  домашнее  (я  имею  в  виду   крупных). 
      Это  суждение  могли  бы  оспорить   разве  только  какие-нибудь  аравийцы,  выставив   в  качестве  альтернативы  свои  «корабли  пустыни»,  но  ведь  в  конечном  счётё   и  они  в  самых  торжественных  случаях  седлают   под  себя  не  их,  а  своих  «арабских»   скакунов  масти  «в  серых  яблоках».  Так  что  тут  и  доказывать  особо   нечего!   Не  зря  же,  чтобы  подчеркнуть  крайнюю  нелепость  и  несуразность  чего-либо,  говорят  «как   корова  под  седлом»  или  «как  на  корове  седло».  Да  простится  мне  от  всех  «бурёнок»!
            Вот  и  молодой  Наум  как  зачарованный  смотрел  на  беспорядочно  рассыпавшихся  по  загону  разномастных  коней.   Беззаботно  разбредшиеся  в  этом  тесноватом   пространстве   и  неспешно  в  нём  перемещающиеся,  они  на  белом  фоне  снега,   местами   помеченного  жёлтыми   пятнами  свежей  мочи,  своими  разномастными  теплыми  крупами  создавали  своего  рода  живой  ковёр  постоянно  и   непредсказуемо  меняющегося  рисунка  или,  лучше  сказать,  какой-то  калейдоскопический  орнамент,  олицетворение  мира,  свободы  и  своего  особого,  лошадиного  счастья.  Если ,  конечно,   позволительно  применять к  лошадиной  жизни  и   лошадиному  миру  эту  последнюю  категорию,  слишком  уж  неопределённую  и  по  одному   потому  очевидно   человеческую.
          И  вдруг  в  этой  идиллии  что-то  вдруг  переменилось,   неожиданно  и  как-то  особенно  зловеще.  Понять,  что  именно  произошло,  было  совершенно  невозможно,  особенно  на  удалении.  Было  только  видно,  что  как-то  сразу,  одномоментно  все  лошади  сбились  в  один  кружащийся  тесный  табун,  из  которого  они  лишь  вытягивали  шеи,  беспокойно,  тревожно  даже  и  все  в  одном  направлении.  Все  лошади,  кроме  одной,   которую  люди  наконец   заметили:  она  бешено  мчалась  вокруг  табуна   внутри  ограды,  словно  на  корде,   который  кто-то  невидимый  держал  в  самом  центре  табуна.  Вдруг  она  круто  сорвалась  в  сторону,  как  если  бы  воображаемый  корд  лопнул  и  мощная  центробежная  сила  сорвала  её   с  первоначальной  «орбиты»  и  выбросила  в  пустынный,  непредсказуемый  и   жестокий   космос.   Лошадь  махнула  через  изгородь,  которая  была  задумана  и  выстроена  как  непреодолимая,   и  на  какое-то  время  исчезла  из  поля  зрения.
            Спустя  несколько  минут  увидели,  как  она  несётся  назад,  как   она  буквально   ворвалась  на  плац  и  заметалась  на  нём  из   края  в   край.  Тут  кто-то  первым  и  прокричал:  «Рысь!  Рысь!  У  неё  на  спине  рысь!»  Только  сейчас  Наум  увидел,  что  это  «Ночка»,  и  уже  потом,  что  на  её   крупе   умостилась  какая-то   тварь,   мордой   к    лошадиному  хвосту.  Стали  её  кликать,  подзывать, приманивать:  «Ночка!   Ночка!»  -  но  куда  там!   Совершенно  обезумевшая,  «Ночка»    никого  и  ничего  не  слышала  и  не  видела.   Кто-то,  самый  догадливый,  побежал   было  за  винтовкой,  да  только  в  это  самое  время  лошадь  опять   рванулась  на  волю  и  унеслась  прочь. 
      Побежали  было  за  ней,  но  пеше  не  догнать,  а  оседланных  коней  на  тот  момент,  как  назло,  ни  одного  не  было.  Заметили,  правда,  что    сообразительная  кобыла  несется  к  реке,  ещё  на  ту  пору  не  вставшей,  в  надежде  там,  в  воде  избавиться  от  опасного   «седока».  Вот  она  со  всего  маху   сиганула  в  реку,  веер  брызг  так  и  взвился  из- под  её  молотящих   воду  копыт.  Вот  она   прянула  вон  из  реки  и,  повернув  назад,  не  сбавляя  ходу  прямиком    помчалась  опять  к  своим  -  то  ли   к  лошадям,  то  ли  к  людям…
            На  плацу  она  появилась  уже  совсем  другой:  задуманный  манёвр  вполне  её   удался,  и рыси  на  её  спине  уже  не  было,  но  и  силы  тоже  покинули  её;  вконец  обессилевшая,  она  понуро  брела,  низко  опустив  печальную  голову.  Только  сейчас  заметили,  что  под  её  высоко  оттопыренным  хвостом  кровоточит  огромная  зияющая  рана  на  том   самом  месте,  где  должно  было  быть  то,  что  делает  лошадь  кобылой.   Потом  она  опустилась  на  колени,  завалилась  набок,   задвигала  копытами,  и  вскоре  её  вздувавшиеся  от  тяжёлого  дыхания  бока   затихли  и  опали.  Страшная   рана  буквально  её  обескровила.   Для  «Ночки»  настала   вечная  ночь. 
      Такая  вот  пакостная  зверюга  эта  рысь!  А  ведь  с  виду  какая  симпатичная  «киса»,  да  и  то  сказать  -  тоже  ведь  тварь  Божья.   Иногда  говорят  о  Природе,  что  она-де  безразлична,  безжалостна,  имея  в  виду  «законы»,  по  которым  в  ней  всё  живёт  и  умирает;  я  бы  употребил  другое  слово:  Она  непреодолима.  Во  всяком  случае  -  до  наступления  Царствия  Божия…
                ОТ    ВЕЛИКОГО   ДО   СМЕШНОГО,
                или  РАКИ    ПО   ДЮЖИНЕ
          Благовещенск,  который  мы  никак  не  можем  покинуть,  чтобы  не  отвернуться  от  нашего   героя,  город,  как  известно,  приграничный.  Так  он  был  задуман  и  основан,  таковым  он  пребывал  всегда,   таковым  остаётся  и  поныне.    И  китайцы  поэтому  никогда  не  были  там  в  диковинку.  Полно  их  было  в  Благовещенске   и  тогда,  100  лет  тому  назад  -  в  середине   10-х  годов  прошлого  века.  Здесь  они  -  и  самые  предприимчивые,  и  самые  горемычные -  искали  своего  «счастья»:  кто  большей  прибыли,  а  кто  лучшей  доли,  а  иногда  просто  спасения  от  голодной  смерти.  А  дело  китайцев  -  оно  известно  какое:  либо  самая  чёрная  работа,  какой-нибудь  ломовой,  неблагодарный,  низкооплачиваемый  труд,  либо  мелкая  торговля,  чаще  всего  в  разнос,  с  лотка,  приносящая  хоть  какой-то  пустячный  доход,  который  назвать  прибылью  и  язык-то  не   поворачивается.
          Один  из  таких  китайских   «негоциантов»  облюбовал   себе  для  торгового  промысла  небольшой  задворок  вблизи  той  самой  площади,  на  которой  имело  место  уже  описанное  нами  «сословное»  столкновение.  Место,  что  и  говорить,  бойкое,  людное,  для  мелочной  торговли  самое  подходящее.  Товар,   правда,  незамысловатый, во  всяком  случае   не  «импортный»,  не   завозной,  а  самый  что  ни  на  есть   местный,  но  и  не  совсем  рядовой,  а  по  нынешним  меркам  так  и  вовсе   экзотический,  хотя  и  не  колониальный   - короче  говоря, речные  раки,  предел  мечтаний   любого  любителя  пива. 
       Всё  течёт,  всё  меняется,-  сказано  у  Екклезиаста.  Всё,  но  только   не  эта  классическая  для  русских  закуска   к  пиву.  Не  знаю,  как  давно  сформировалась  на  неё  «мода»,  но  ничто  не  указывает  на  то,  что  она  пройдёт  в  ближайшие  лет  пятьдесят,  о  то  и  все  сто.  Если,  конечно,  не  наступит  экологический   «конец  света»,  и  не  иссякнут  чистые  воды  в  наших  реках.  Ибо  только  в  безупречно  чистых  реках  водятся  эти  неторопливые  членистоногие,  а  некоторые  их  разновидности  используют  поэтому   для  контроля  чистоты  воды  в  крупных  городских  водопроводах.  Но  будем  уповать  на  лучшее  будущее,  лелеять,  так  сказать,   надежды   и  вернёмся  к  «нашему»  китайцу.
         Торговля  у  китайца  идёт  споро,  можно  сказать,  весело.  Площадь  никогда  не  пустует:  пробегают  озабоченные  делами,  но  немало  и  праздношатающейся  публики.  Только  отходит  один  покупатель,  как  торговец  начинает  зазывать  следующего.  Завидя  бабу  или  барышню  с  хозяйственной  кошёлкой,  он  бойко  выкликает  её:  «Барышня!  А !  Барышня! Пажаста,  купите   ракам,  ракам,  ракам!    Барышня,  ракам,  ракам,  ракам!   Много-много  шевели  -  пять  копейка,   мало-мало  шевели  -  три  копейка!   Кому  надо   ракам?!  Кто  хочет  ракам?!  Барышня,  хотите  ракам?  Много-много  шевели…»  и  так  далее  на  протяжении  нескольких  часов,  пока  не  разойдётся  весь  товар.  Раков  у  китайца  много,  несколько  мешков,  из  которых  он  вытаскивает  и  раскладывает  на  лотках  всё  новые  и  новые  их  «лоты»,  по  дюжине  в  каждом. 
       Призывные  возгласы  китайца  в  морозном   воздухе   разносятся  далеко  и  слышны   до   центральной  площади.  Барышни,  особенно  кто  помоложе  или  из  благородных  семейств,  шарахаются  от  незадачливого  торговца  как  от  прокажённого,  спешат  отдалиться  и  бегут  куда  глаза  глядят.  Даже  те,  кто  повзрослее   и  с    большей  закалкой  на  ухо,  и  те  стараются  не  попасть  под  прямое  попадание   этих  речей,  когда  бы  стало  недвусмысленно  понятно,   что  всё  произносимое  китайцем  относится  в  данный  момент  именно  к  ней  и  исключительно  к  ней  одной;  они  если  и  не  опрометью  бросаются  от  него  в  противоположную  сторону,  то  всё  же  торопятся  поскорее  выйти  из  под  его  «обстрела».  Когда  же  возгласы  этого  зазывалы  звучат  как  бы  в  общий  адрес  и  никого  не  касаются  отдельно,  то  вроде  бы  все  содержащиеся  в  них  (или  только  мнящиеся  кому-то)  двусмысленности  никого  из  барышень  и  дам  задеть,  оскорбить  и  обидеть  не  должны  бы,  хотя,  конечно,  и   могут.  И  всё  же  самые  юные  и  наиболее  впечатлительные  из  них  вспыхивают  румянцем,  а  иные  даже  неподдельным  негодованием.  Тут,  конечно,  многое  зависит  ещё  от  того,  насколько  развито  воображение   и  собственная  их  фантазия.  Некоторых  сразу  бросает  в  краску  так,  что  ликом  своим  они  уподобляются  тем  самым  ракам,  варёным,  разумеется.  Но  находятся   бабы  из  простонародья,  коих  всё  происходящее  и  звучащее  нимало  не  смущает,  эти  молодки  весело  толпятся  вокруг  ракоторговца,  зубоскалят  и   временами  отпускают  собственные  шуточки,  по  смелости  выражений   не  уступающие  китайским   «шедеврам».  Краснеть  им  не  приходится  -  они  и без  того  румяны  на  морозе.
          Понятно,  что  сами   раки  вовсе  и  не  красные,  а   тёмно-серые,  даже  чёрные,  отливающие  глянцем  своих  «доспехов»,  ибо  такими  и  должны  быть    живые  раки,  А  им   надлежит  быть  живыми,  ибо  подаваемые  к  поеданию   раки,  даже  более  чем  икра,  не   могут  быть   какой-то  иной  свежести,  кроме  «первой»,  а  для  этого  они  должны  оставаться  живыми  вплоть  до  того  момента,  когда  будут  брошены  в  кипяток  и   сварены  непосредственно  перед  подачей   к  удовольствию  гурманов  на  стол.  Вот  почему   рак  тем  ближе  к  «первой  свежести»,   чем    больше  признаков  жизни  он  «выказывает»  в  момент   продажи.
            Именно  поэтому  ракоторговец   и  заостряет  внимание  потенциальных  покупателей  на  этой  «стороне  вопроса»:  чем  живее  рак  сейчас,  тем  «свежее»  он  будет  на  столе.  «Много-много  шевели»    означает  в  его  терминологии   «совершенно  живые,  очень  подвижные,  еще  бодрые»,  то  есть  несомненно   относящиеся  к  высшей  категории  «  самой  первой  свежести»,  а  потому  и  подороже  -  «пять  копейка»  за   дюжину.  «Мало-мало   шевели»,  соответственно,  -  менее  подвижные,  слегка  уже  «задремавшие»,  как  бы  полуживые  и,  следовательно,  категорией  пониже,  просто  «первой» (  а  не  «самой  первой»)  свежести   и  потому,  естественно,  подешевле  -  «три  копейка»  за  ту  же  дюжину;  впрочем,  может  и  не  «за  ту  же»,  а  чуть  размерами  поменьше.
             В  этом-то  и  пытаются  разобраться  весёлые  румяные  бабы  из  простонародья,  как  раз  и  составляющие  основную  массу  покупателей;  иногда  к  ним  прибьётся  и  какой-нибудь  мужик,  и  совсем  уж  редко  господин  из  «чистой  публики»,  перед  которым  исподволь  все  сразу  расступаются,  пропуская  вперёд  к  лоткам  с  раками.  Прочие  же  спешат  прочь;  кто  же  станет  останавливаться  и  вникать  в  тонкости  сортности  этого  товара,  когда  слышишь   такое:  «Барышня!  Ракам,  ракам,  тракам!»   Они  бросаются  как  наутёк,  энергично  шевеля  и  раскручивая  подолы   длинных  юбок.  А  вслед  им  несётся:  «Много-много   шевели….»,   «мало –мало  шевели…»,  что  они   склонны  уже  воспринимать  как  самое  прямое  и  откровенное  издевательство.  Тут  уж  и  не  знаешь,  как  быть  дальше:  то  ли  остановиться,  замереть,  чтобы  ничто  не  шевелилось  и  не  было  так  заметно  со   стороны,  то  ли  не  обращать  никакого  внимания  на  эти  дерзкие  выкрики  китайца  и  продолжать  «шевелить»  дальше. 
            Некоторым  приходит  наконец  на  ум  примиряющая  мысль:  «Ну  что  с  него  возьмёшь,  с  китайца-то?  Не  на   своём  же  языке  тараторит  -  на  русском,  и  то  хорошо.  А  ещё  и  то  может  статься,  что  не  своё  выкрикивает,  а  по  наущению  какого-нибудь   местного  шутника-охальника,  а  таких  тут  хватает,  особенно  из  бывших  каторжных.   А!  пусть  его!»  Сам  же  ничего  не  подозревающий  торговец  угодливо  всем  улыбается  (  как  же:  клиент  всегда  прав!),  как  бы  безмолвно  вопрошая  всех  проходящих  и  уходящих  мимо:  что  же  вы,  мол,   господа  хорошие  не  спешите  покупать,  вы  же  видите,  как  я  усердствую  в   продвижении  и  реализации   своего  товара ,  и  снова  принимается  за  своё:   «Барышня!  А   барышня…»  и  так  далее  А  рядом  на  площади  возвышенно   безмолвствует  российский  император.  Вот  и  выходит,  что  действительно  от  великого  до  смешного  не  так  уж  и   далеко:  ну  если  не  один  шаг,  то  всего  каких-нибудь  несколько…

                НЕ   ПОДМАЖЕШЬ  -  НЕ  ПОЕДЕШЬ
         Говорят,  что  каждый  всё  понимает   по-своему,  а  именно  в  меру  собственной  «испорченности».  Поэтому  сразу  же  предупреждаю  читателя,  что  далее  речь  пойдёт  вовсе  не  о  даче  взяток  или   вообще  о  каком-либо  мздоимстве, каковые  якобы  находят  оправдание  в  данной  пословице,  и  вынесенное  в  заголовок  речение  употреболено  не  в  переносном,  а  именно  в  своём  прямом  значении:  чтобы  колёса  хорошо  крутились,  оси  их  должны  быть  хорошо  смазаны.
            Хохмы  хохмами,  а  служба  шла  своим  чередом.  Известна  солдатская  присказка:  «Солдат  спит,  а  служба  идёт».  Думаю,  она  появилась  в  России  давно,  во  всяком  случае  гораздо  раньше  советского  времени,  может быть,  при  рекрутчине,  ещё  тогда,  когда  воинская  служба  продолжалась  долгих  25,  а  позже,  с  отменой  рекрутчины,    6 -7  лет.  В  этой  присказке   отразились  все  солдатские  мечты  и   чаяния  о  скорейшем  приближении   окончания   этой  опостылевшей  военной  кабалы,  о  том,  что  в  позднее  советское  время  стали  называть    весёлым  и  звенящим  словом  «дембель».  Дембель -  он  ведь  приближается  и  тогда,   когда  солдат  о  нём  не  думает,  когда  похрапывает  себе  на  казённой  подушке  в  полной  «отключке»  не  только  от  непосредственных  служебных  обязанностей,  но  и   вообще  от  всех  земных  забот.   Это  и  есть  самые  замечательные  часы  и  мгновения  в  продолжение  всей  солдатской  службы,  когда  его  подсознание   витает  Бог  знает  где  -  в  родных  краях,  среди  людей,  родных  и  близких.  А  то  и  вообще  за  гранью  реального   и  возможного.  Солдатские  умонастроения  в  эту  «преддембельную»  пору  связаны  с  надеждами  на  лучшее,  с  мечтами  о  самом  желанном…
         Наум  и  его   сослуживцы  были  в  совсем  ином  положении:  служба   хотя  и  шла,  но  впереди  их  ждало  далеко  не  лучшее.  С  окончанием  первичной  военной  подготовки  служба  отнюдь  не  заканчивалась,  а  даже  совсем  наоборот -  она  вступала  в  самую,  скажем  так,  серьёзную  фазу:  предстояла  отправка  на  фронт,  или,  как  тогда  говорилось,  в  Действующую  армию.   Эта  перспектива  вызывала  у  молодых  солдат  чувства  самые  разноречивые  -  от   поэтического  воодушевления     и  патриотического  подъёма,  с  одной  стороны,  до  нескрываемого  уныния  и  постыдной  паники,  с  другой.   Наум,  натура  восторженная,  был  среди  первых.
         А  между  тем  нужно  было  заниматься  обыденными  повседневными  делами.  Теперь  он  был  уже  не  просто  рядовой  ездовой,  а   младший  унтер-офицер  (по  нынешней  «табели  о  рангах» ,  как  мне  представляется,  что-то  среднее  между  ефрейтором  и  старшим  сержантом),  и  в  его  ведении  была  уже  не  одна  только  пара  безропотных  армейских  коняг,  а  целое  хозяйство:  повозки,  колёса,  хомуты  и  вся   прочая  упряжь,  а  также  сено,  фураж  и  т. д .  и  т. п.  Всё  это  требовало  забот  и  хозяйского  внимания,  за  всем  нужно  было  уследить,  обо  всём  загодя  позаботиться,  всё  предусмотреть,  не  допустить  ни  в   чём   ни  нехватки,  ни   -не  дай  Бог -  перебоя.  Крестьянская  выучка  тут  выручала,  и  отцовские  «уроки»  не  пропали  даром.  Так  что  у  начальства  своего  Наум  был  на  хорошем  счету,  и  ему,  конечно,  это  льстило:  с  ним  советовались,  с  ним  считались,  его  почти  уважали.
         Однако  нельзя  сказать,  что  всё  шло  гладко  -  случались  и  разного   рода  неувязки,  а  то  и  просто  неприятности.    Одна    из  них  подстерегала  его   как  раз  в  самом  начале  этой  новой  его  службы.  Вдруг  обнаружилось, что  в  подведомственном  ему  хозяйстве  не  всякого  нета  запасено  с  лета,  что  для  гужевого  транспорта  в  полку  нет  никакой   смазки -  ни  тавота,  ни  даже  простого  мужицкого  дёгтя.  А  без  смазки ,  известное дело,  уже  не  тот  ход,  кони  уже  не  так  дружно  вытягивают,  поклажи  можно  нагрузить  гораздо  меньше,  а  ездок   выполнять  приходится  значительно  больше.  Да и  износ  всей  амуниции  сразу  заметнее,  особенно  -  колёсных  осей  и  ступиц.  А  это  уже совсем  не  по-хозяйски  и  прямой  убыток. 
       А  со  смазкой,  то  есть  с  её  отсутствием,  просто  беда:  не  то  что  её  не  хватает,  а  просто  нет  подчистую,  хоть  шаром  покати.  И,  главное,  совершенно  негде  взять,  и  ничего  в  этом  смысле  не  вырисовывается  ни  в  ближней,  ни  в  дальней  перспективе.  Это  тебе  не в  срединной  России,  где  кругом  всякие  заводы    и  всякие    промыслы,  где  кругом   крестьянские  хозяйства  и  потому  всё  можно  раздобыть  и  быстро,  и  легко.  Здесь  Сибирь,  далёкая,  глубокая  Сибирь.  Население  вообще  редкое,  и  всё  это,  в  лучшем  случае, недавние  переселенцы,  а  то  и  вовсе   бывшие   ссыльные   да   каторжные,  с  которых  и  шерсти  клок  не  урвать  -  не  то  что  найти  у  них  какие  запасы-припасы.  Если  же  местный  какой  коренной  кержак,  так  у  него  и  вовсе  ничего  не  допросишься,  даже  если  есть,  а  силой  у  него  взять  -  поди  попробуй!  Вот  тут  и  вспомнишь  народную  мудрость  о  том,   что  запасливый  лучше  богатого.
         В  общем,  положение  сложилось  просто  аховое:  ни  тпру  ни  ну,  ни  взад  ни  вперёд,  а  к  вышестоящему  начальству  обращаться  -  это  только  его   раздражать,  а  пользы  и  помощи  всё  равно   никакой.  Надо  искать  выход  здесь,  на  месте  и  как-то  самим  выкручиваться.  В  общем,  всех,  как  говорится,  поставили    на  уши,  всех  озаботили.  Стали  размышлять,  как  раздобыть  где   достать,  где  взять  смазку, хоть  какую-нибудь  хоть  что-нибудь  похожее  на  неё.  Стал  «думать  свою  думу»  и  приставленный  к   гужевому  хозяйству  новоиспечённый  младший  унтер-офицер  Наум  Маглыш.  Мы  не  знаем,  сколько  у  него  это  заняло  дней  или  ночей,  но  долго  ли  коротко,  а  однажды  (недаром  ведь  говорится,  что  утро  вечера  мудренее!)  он  проснулся,  осеннённый  («Эврика!»  - «Нашёл!»)   счастливой  и  плодотворной  мыслью.  Уж  не  знаю,  каким  путём  он  пришёл  к  ней,  каков  был  ход  его  рассуждений  и   был  ли  он  вообще  или  всё  случилось  как-то  вдруг  и  само  собой,  но  вдруг  ему,  как  Божий  день,  стало  ясно  что  смазку  можно  получить  в  виде  жира,  выпариваемого  из  костей,  остающихся  от  солдатского  мясного  довольствия,  каковых  на  полковой  свалке  скопилось  к   тому  времени   количество  весьма  изрядное,  куча  чуть  ли  в  человеческий  рост  высотой,  то  есть  пудов  шестьдесят,  не   меньше,  что  по  современной   шкале  около  тонны.    Его  «идея»  не  просто  была  одобрена  и  принята  начальством,  а  буквально  была  встречена  и  прошла  на  ура.
          Дело  оставалось  за  немногим:    специально  выделить  для  этой  цели  котлы-автоклавы,  собрать  и  загрузить  в  них  «сырьё»  да  задать  котлам  хорошего   жару,   то  есть  в   течение  какого-то  времени  выдержать  необходимый  температурный  режим.  Посоветовавшись  с  полковым  поваром,  решили,  что  времени  вдвое  большего   потребного  для   варки  упаренных  с  говядиной  щей   будет  вполне  достаточно.  Так  оно  на  самом  деле  и  вышло:  когда  развинтили   крышку  слегка  остывшего  автоклава  и  выгрузили  из   него  ещё  горячие  и  ставшие  совершенно  белыми  кости,  на  дне  котла  увидели  порядочное  количество  сытно  пахнущего  жидкого  жира -  его  начерпали  почти  полное  ведро.  И  это  только  после  одной  загрузки!  А  их  предстояло  ещё  с  десяток,  не  меньше  -  вот  и   считай.  А  когда  жир  застыл,  он  превратился  в  почти  приемлемую  по  консистенции  смазку,  конечно,  не  такую  густую  и  вязкую,  как  тавот  или,  скажем,  дёготь,  но  всё-таки  лучше,  чем  ничего.   К  тому  же  ещё  и   по  запаху   довольно  аппетитную -  хоть  на  хлеб  намазывай.    
          Младший  унтер-офицер  Маглыш  разом  выручил  целый  полк.  Это,  конечно,  не  военный  подвиг,  хотя  ещё  как  сказать:  на  войне  бывает,  что  какие-то,  на  первый  взгляд,  пустяки  спасают  в  конечном  итоге  многие  человеческие  жизни.  Короче  говоря,  за  Наумом  закрепилась  в  полку  некая  слава  -  еще  не  «спасителя  Отечества»,  но  что-то  уже  почти  близкое  к  тому.   От  начальства  не  то  что  бы  почёт,  но  во  всяком  случае  начальство  стало  приглядываться  к  нему  еще  больше  и  ещё  внимательнее:  как  же  - такой  хозяйственный  и  такой  сообразительный!   Что  называется,  чуть  ли  не  в  буквальном  смысле  «залил  за  шкуру  сала», а иначе  говоря  -  запасся.  В  общем,  начальство  уже  имело  на  него  определённые  виды,  считая,  что  из  такого  молодца  выйдет  очень  толковый  интендант-обозник.  Неизвестно,  когда  и  в  чём,  но  такой  солдат  непременно  пригодится  во  многом.  Да  и  от  солдат-сослуживцев  наблюдалось  безусловное  признание   авторитета.
        Как  бы  там  ни  было,  но  об  этом  своём  «карьерном»  достижении  отец  на  протяжении  всей  своей  долгой  жизни  вспоминал  и   рассказывал  почему-то  особенно  часто  и  особенно  охотно.   А  ведь  в  его  биографии,  особенно  в  период  той  войны,  можно   было  без  труда  найти  и  более  значительные    происшествия.   Причина,  я  так  теперь  думаю,  в  том,  что  именно  этот  эпизод  мог  явиться  судьбоносным  и   поворотным  в  дальнейшей  его  армейской  судьбе.  Мог  стать,  но  не  стал.  И  от  этого  его  заметность  и  значимость    не  только  увеличилась, но,  что  самое  главное,  стала  наконец  понятна  ему  самому.

                ХОТЯ   И   НЕ   КУЛИБИН 
          Отец  обладал  мало  кому  понятной  способностью  обходиться  самым  немногим  и  творить  необходимое  практически  из  ничего  -  почти  как  Бог!        В   связи  с  этим  армейским  эпизодом   и  другими,  описание  которых  последует  немного  погодя,   не  могу  не  вспомнить  одного  американского  (или  английского?)  писателя-фантаста  - Артура  Кларка,  так,  кажется,  его  звали.
       В  одном  из  своих  произведений   в  качестве  персонажей  он  выводит  некое  странное  семейство  по  фамилии  Хоппкинс.  Все  эти  Хоппкинсы  были  мутанты,  причём  с  такими  большими  генетическими  поломками  и  сдвигами,  что  вынуждены  были  жить  отдельно  и  поодаль  от  остальных  людей:  дедушка  постоянно  пребывал  на  чердаке  и  вечно  заходился  хохотом,  так  как  мог  заглядывать  в  будущее,  бабушка -  так  та  вообще  существовала  в  бочке  из-под  вина,  впрочем,  не  как  обычная  бабушка,  а  в  виде  желеобразной  массы  какого-то  вещества,  какой-то  сверхразумной  субстанции,  подлинных  возможностей  которой  никто,  в  том  числе  сама  «бабушка»,  не  мог  не  только   оценить,  но  даже   хотя  бы   приблизительно  осознать.  Поэтому  все  Хоппкинсы  не  только  высоко  уважали  её,  но  даже  несколько  побаивались,  едва  ли  не  трепетали  перед  ней.  А  один  из  этого  семейства,  кто-то  из  младших,   тот  вечно  слонялся  по  свалкам:  поднимет  с  земли  какую-нибудь  хренотень   и  всё  крутит  её   в  руках ,  разглядывает,  прикидывает,   как  и  во  что  бы  употребить.  И,  что  самое  смешное,  для  всего  у  него найдётся  применение:  даже  из  самой  пустяшной   и  никому  уже  ненужной  безделицы  он  тут  же  обязательно  что-нибудь  да  соорудит.  Найдёт,  скажем,  ржавый  и  немыслимым  образом  погнутый  лом  -  глядишь,  а  через  какое-то  время  в  руках  у  него  сверкает  лучевое  ружьё,  в  другой   раз   приволок  со  свалки  дырявое  оцинкованное  корыто,   правда,  долго  корпел  над  ним,  даже  ещё  и   не  следующее  утро;  зато  и  вышел  у  него  сразу  синхрофазотрон,  и   вполне  приличной  мощности  -  берите  пользуйтесь,  мне  не  жалко!  Такая  вот  забавная  семейка!  Чудаки-уроды!
         Так  и  мой  отец.  Он  чем-то  напоминал  этого  последнего  из  семейства;  конечно,  не  такой  могучий  гений,  но тоже  мог  смастерить  нужную  и  полезную  вещь  почти  из  ничего,  из  какого-нибудь   совершенно   бросового  материала.         Вспоминаю,  например,  как  он  восполнял  отсутствие  угольных  карандашей,  кои  были  нужны  ему  для  изготовления  наглядного  материала  на  уроках  географии  и  астрономии.   Скажите,  ну  где  можно  было  раздобыть  такие  карандаши  в  сожжённой  и  испепелённой  войною  Беларуси  -  не  на  пожарищах  же!         Однако  отец  быстро  нашёл  способ  разрешить  эту  трудность  и  тут  ж  реализовал  его. 
       Всё  оказалось  до  смешного  просто.  Нужно  было  нарезать   молодых,  т. е. тонких  (5 – 7  мм  в  диаметре)  ивовых  прутьев  длиной  ок. 50  см;  этими  прутиками  наполнялся   отрезок  стальной  трубы  диаметром  5 – 7  см;  его  торцы  замазывались,  запечатывались   глиной,  после  чего  трубка  эта  помещалась  в  обыкновенную  печь,  в  самый  жар,  и   находилась   там  до  полного  прогорания  топлива -  дров,  угля  или   торфа.  После  остывания  трубка  извлекалась,  распечатывалась  и  давала  на  выходе  превосходные  угольные  карандаши,  вполне  пригодные,  чтобы  создавать  крупные  и  четкие  изображения  -  будь  то  каких-то  корифеев  науки  или   схемы  движения  небесных  тел.
          Он  мог   изготовить  ножик  из  подручного  металлического  хлама.  Не  очень  изящный  по  «дизайну»,  но  вполне  функциональный  и  даже  эргономичный,  т. е.  сделанный  «по  руке».
        Много  ли,  скажите,  найдётся  людей,  которые  взялись  бы  изготовить   бочку  или  кадку  что  называется  «с  нуля»?  Отец    смело  взялся  и  за  это  бондарское  ремесло.  Из  случайно  оказавшихся  в его  распоряжении  дубовых  дощечек   он  подобрал    необходимое  количество  самых  подходящих,  вытесал   и  выпилил  из  них  - причём  по  им   же  самим  изготовленным  лекалам -  так  называемые  «клёпки»  специальной  конфигурации,   сплотил  из  дуба  же  рассчитанного  диаметра  днище   и  крышку,  собрал  всё  это  в  задуманное  изделие,  насадил  три  или   четыре  стальных  обруча  -  и  получай  готовую  кадку!   Она  не  рассыпалась!  И  мама  потом  ещё   лет  25  использовала  её   как  «элитную»  тару  только  для  приготовления  мочёных  яблок.
         Он  собрал  в  своей  жизни  не  один  велосипед  -  и  все  из  купленных   на  барахолке  деталей,   правда,   всегда  «импортных»,  как   правило,  немецких,  т. н.  «трофейных»,  поскольку  всё  это  происходило  уже  после  победы  во  второй  «германской».  Его  велосипеды,  не  в  пример  «заводским»  отечественным,   были  легки  на  ходу  и  по-своему  даже  изящны. Не  буду  приводить  другие  примеры  его  практической  сметки  -  их  слишком  много.
               
                В    ПОХОД    НА   БОЛЬШУЮ    ВОЙНУ
        Такими  словами  начиналась   одна  из  песен  Булата  Окуджавы,  как  и  многие  другие  его  произведения,  исполненная  трагической  печали  и  притом  не  лишённая  известной  доли  юмора,  т.е.  в   данном  случае  -  иронии,  даже  сарказма:  «В  поход  на  большую  войну  собирался  король.\   Ему  королева  мешок  сухарей  насушила\   И  мантию  старую  так  аккуратно  зашила,\   Дала  ему  пачку   «махорки»   и  в  тряпочке  соль…»  и  т.  д.  Проводы  на  войну  -  дело  нешуточное  даже  для  королевской  четы.  Что  уж  говорить  о  простых  подданных.      
           Однако  вернёмся  в  начало   1915  года,  который  для  молодого  Наума  Маглыша  уже  наступил  и,  несмотря  на  все  его  успехи  по  службе,   ничего  завидного  он   ему не  сулил.  Предстояло  формирование  т.н.  маршевых  рот  и  отправка  их  на  европейский  театр  военных  действий.  Стороной  и  совершенно  случайно  узнал  недавно,  что  эти  маршевые  «роты»   ротами  являлись  только  по  названию  и  фактически  могли  состоять  из  целых  батальонов  и  даже  полков,  насчитывая  в  своём  составе  иногда  по  несколько  тысяч  штыков,  т.е.  солдат.   
          Доброжелатели  из  начальствующего  состава  прочили  и  предлагали  смышленому  младшему  унтеру  вполне  безоблачное  и,  главное,  «непыльное»   будущее  в  этом  самом  учебном  батальоне  на  много  месяце  вперёд.  Крути  себе  хвосты  кобылам  да  заготавливай  им  вдоволь  сена-фуража,  пересчитывай  наличные  хомуты  и  дуги,  ведь  вот  как  ловко  выкрутился  он  в незадаче  со  смазкой!  Может, именно  здесь  суждено  тебе  стать  «большим  человеком»,  соглашайся,  не  выкобенивайся. 
          Но  молодого  унтера  словно  чёрт  дёрнул:  он  отверг  эту  в  своём  роде  синекуру  и  «изъявил  желание»  отправиться  на  фронт ,  «как  все».   Ему,  видите  ли,  совестно  поступить  иначе.  Вот  дуралей!  Другой  бы  кто  только  и  мечтал  о  подобном  предложении,  а  этот…   Ну,  да  Бог  с   ним!  Потом  пожалеет.  Да  и  приятели  из  солдат  говорили   приблизительно  то  же  самое,  завидуя  ему  и  не  понимая  его  отказа  от столь  заманчивого  предложения.  Но  выбор  сделан.  Не  сказать,  чтоб  очень  уж  обдуманно  или,  тем   более,  умно,  но  сделан.  Как  говорится,  мосты  сожжены…   
            Где-то  в  середине  февраля   1915  года   младший   унтер-офицер  Маглыш  пребывал  уже  в   Действующей  армии,  или,  как  говорили  в  последующую  эпоху,  «на  фронте».     Он  сразу  попал  на  позиции  223-го (Одоевского)  пехотного  полка  56-й  стрелковой  дивизии,  воевавшей  в  составе    ставшей  впоследствии  легендарной  8-й  армии,  и   был  определен  во  2-ю  роту  командиром  отделения.  Здесь  ему  предстояло не  просто  нести  службу,  а  воевать  по-настоящему,  что  называется,  «штыком  и  гранатой».  Здесь  ему  предстояло  пробыть  ни  много  ни  мало  долгих  полтора  года,  точнее  -  по  крайней  мере  до  середины (16-го)  августа  1916 –го,  а  это  значит  не  менее  550-ти  дней  и  ночей.

                НЕМНОГО     О    СТРАННОСТЯХ    ВЕРЫ
          \Ego  -  Другой  шрифт\ Мы  знаем,  чего  можно  наслушаться  за  тысячу  и  одну  (1001)  ночь  в  шахском  гареме,  но  в  начале  1915-го  было  еще  немного,  а  то  и  вовсе  не   было  тех,  кто  провёл  бы  уже  полтыщи  суток  в  окопах  первой  линии.  За  это  время  можно  увидеть,  до  и  услышать  тоже,  много  такого,  что  впечатляет  не  слабее,  чем  сказки  тысяча  и   одной  ночи!  И  такого,  во  что  при  мирной  жизни  трудно  или   даже  невозможно   поверить.  А  между  тем  всё  это   происходило   в  действительности.  Как  говаривал  в  своё  время  один   «пiсьменны,  але  не  вельмi   адукаваны»  земляк-беларус,  «гэта  не  факт,  гэта  напрауду  была». 
            Давно    и  не  мною  замечено,  между  прочим,  что  люди  легко  принимают  на  веру  самые  фантастические  утверждения,  и  упрямо   не  хотят  верить  очевидному -  такова  уж  человеческая  натура.  Скажи,  например,  что  на  небе  насчитывается   ровно  9998888777777776666666666665555555555 звёзд -  и  никто  не  станет  тебя  перепроверять  и  согласно  примет  сообщённое  ему  к  сведению.    Но   если  на  садовую  скамью  прикрепить  предупреждение  «ОСТОРОЖНО  -  ПОКРАШЕНО !!!»,  обязательно  ткнут  и  мазнут  пальцем,  а  потом  ещё  понюхают   его  и  какое-то  время  будут  недоверчиво  пялиться  на  измазанный  краской  перст.
        Вот  я  рассказываю,   например,  что,  будучи  как-то  в  командировке  в  Великом  Новгороде  (тогда  он  назывался,  правда,  просто   Новгород,  так  как  не  было  ещё  тогда  Нижнего  Новгорода,  носившего  пока  имя  Горький),  так  вот,  будучи  там  в  командировке,  я  видел  на  грузовике  номер   государственной  регистрации  -  1001  НОЧ.  Никто  мне  не  верит,  считают,  что  разыгрываю.  А  ведь  я  не  утверждаю,  что  номер  был   1001  НОЧЬ,    нет.  А  не  верят,  потому   что  к  тому  времени  в  некоторых  регионах,  в  Петербурге  в  частности,  уже  перешли на  новую  систему  нумерации  средств  автотранспорта,  которая  выглядела  совершенно  иначе,  но  при  этом  сохранялась  ещё,  а  в  провинции    в  значительной  мере,  старая   система,  и  в  Новгороде  некоторые  серии  номеров  были  именно  с  буквами   НОЧ…  Но  в  существование  государственного  регистрационного  знака  с  «номером»  1001  НОЧ  не  верят  -  и  всё  тут!
     Всю  эту  «притчу»  о  сказках  я  затеял  ради  того,  что  в  дальнейшем  намерен  воспроизвести  по  рассказам  отца  несколько  сюжетов  из  его  фронтовой  жизни.   Они   могут  показаться  кому-то  малоправдоподобными,  а  то  и   вовсе   надуманными,  но  с  этим  я  уж  ничего  не  могу  поделать  -  хотите  верьте,  хотите  нет:  как  говорится,  за  что  купил,  за  то  и  продал.   \Ego  -конец  др.  шрифта\


                ЧАСТЬ 3.       ОПЫТЫ    ЖИЗНИ   НА     ВОЙНЕ
                Войну  хорошо  слышать,
                да  тяжело   видеть.         

                ВО   СЛАВУ    РУССКОГО   ОРУЖИЯ
            1915-му  году   не  суждено  было  стать  самым  удачным  в  этой  войне,   вообще   мало  кому  доставившей  славы,  а  России  -  особенно.  А  этот  год  для  Российской  императорской  армии    сложился  в  высшей  степени   неблагопрятно.    Офицерский  корпус,  особенно  в  гвардии,  в  значительной  мере  был  уже  к  этому  времени  повыбит  и  навсегда  остался  лежать  на  полях  сражений.  С  приходом  в  Действующую  армию  большого  числа  «запасников»  заметно  упал  боевой  дух  в  войсках.  На  фронтах   -  в  основном  неудачи,  провальные  стратегические  операции,  большие  и  малые  поражения,  отступления,  окопные  сидения,  снарядный  голод,  нехватка  всего  и  вся.  Особенно  же  ощущалось  долгое  отсутствие  громких  побед  или  хотя  бы  каких-нибудь   значительных  успехов.
          Уже  в  самом  начале  этой  войны   обнаружилось,  что  успех  или  неуспех  в  проведении  крупных  операций  не  в  последнюю  очередь   зависит  от  полководческих  и  личностных  качеств   командующих   фронтами,  армиями   и  другими  соединениями.  Катастрофа  в   Восточной  Пруссии,  где  были  разгромлены  наши  1-я  (ген.  Ранненкампф) и  2-я  (ген.  Самсонов),  сразу  выявила  наиболее  слабые  места  русских:  плохое  взаимодействие,  отсутствие  хорошей  (радио  и  телефонной)  связи,  пренебрежение  режимом  секретности,  отвратительное  состояние  транспорта  и  транспортной  логистики,  и   пр.  и пр. 
         В  одном  историческом  исследовании  я  вычитал  и  такую  «деталь»:  ещё  будучи  молодыми   офицерами,  Ранненкампф  и   Самсонов  сходились   на  «поединке  чести»  (стрелялись?)  и  потом   на  протяжении  всей  последующей  жизни  испытывали   глубокую  взаимную  неприязнь.  И  вот  люди,  в  руках  которых   судьбы  огромной  страны,  не  находят  ничего  иного,   как  назначить  этих  двух  командующими  армиями,  которым  предстоит  взаимодействовать  в  сложнейших  оперативно-тактических  манёврах   на   обширнейшем    и  сложнейшем  по   ландшафту  театре  военных  действий.  Как  говорят  в  подобных  случаях,  результат  не  заставил  себя  долго  ждать…  Так  начали   «нескладываться»  дела  на  Западном фронте.  А  был  ещё  Северный,  тоже,  кажется,  ничем  особенно  выдающимся  на  этой  войне  не  блеснувший.  Разве  что  «атакой  мертвецов»  под  белорусским  городком  Сморгонь.
      В   оправдание  русского  воинства   и  генералитета  надо  сказать,  что  столь  плачевно  дела  обстояли  не  на  всех  фронтах.   Объективности  ради  следует  заметить,  что  на  разных   этапах  Первой  мировой  войны  (которую,  как  известно,  в  тогдашнем  российском  обществе  называли  иначе,  а  именно  «Великой»,  «Отечественной»  и  «Великой  Отечественной»,  а  в  простом  народе -  германской)    русская  армия  смогла  одержать   ряд  крупных  и  громких  побед.  Некоторые  из  них  были  позже  признаны  военной  наукой  блестящими  и  вошли  в  учебники  в  качестве   образцовых.
          Так,  еще  в   самом  начале  войны,   5 (18)  августа – 8 (21)  сентября  1914  года  войска  Юго-западного  фронта  под  командованием    генерала-от-артиллерии  Николая  Иудовича  Иванова    отразили  крупное  наступление  четырёх  австро-венгерских  армий  и  сами  перешли  в   широко  развернувшееся   наступление.  В  ходе  этой  стратегической  операции,  которая   развернулась  между  реками  Висла  и  Днестр,  противник  был   отброшен  за  реки  Сан  и  Дунаец,  чем  была  создана  угроза  вторжения  русских  войск  в  Венгрию  и  Силезию.  На  фронте  протяжённостью  более  400  км  с  обеих  сторон  участвовало   более  100  пехотных  и  кавалерийских  дивизий   общей  численностью  около  2  млн.  человек  и   около  5000  артиллерийских  орудий.
         В  ходе  этой  крупномасштабной  операции     наступающая  русская  армия  продвинулась  на  280 – 300  км,  тем  самым  сильно  подорвав  военную  мощь  Австро-Венгрии,  самого  сильного  из   союзников   кайзеровской  Германии.  Потери  противника  составили  до  325  тыс.  убитыми  и   ранеными,  около  100  тыс.  ранеными.  В  результате  этой  операции,  вошедшей  в  историю  под  названием   «Галицийская  битва»,   рухнули  и  были  навсегда  похоронены  стратегические   планы  крупного  германско-австрийского  наступления  на  этом  фронте  войны.  А  чтобы  правильно  судить  о  размахе  и  значении  Галицийской  битвы  1914  года,  нужно  сравнить  приведённые  выше  данные  с  данными  о  наиболее  известных  сражениях  Великой  Отечественной  войны  1941  - 1945  гг.
       Крупной  победой  русского  оружия  на  начальном  этапе  войны  была  также  длительная  -   с  сентября  1914  по   март  1915  г. (с  перерывами) -  осада  австрийской  крепости    Пшемысль  (Перемышль).   Что  на  территории  современной  Польши,  закончившаяся   капитуляцией  и   пленением  её  почти  100 (а  по  некоторым  данным  125-)  тысячного  австро-венгерского  гарнизона.
        Историки  отмечают  некоторые  удачные  операции  на  Румынском  фронте  и  особенно  на  Кавказском,  считая  генерала  Николая   Юденича,  который  командовал  последним,  едва  ли  не  самым  выдающимся   из  всех  тогдашних  русских  военачальников.  Но  последовавшая  за  Мировой    Гражданская  война  в  России    по-своему  «перетасовала»  всю   колоду  бывших    полководцев.   За  немногими  исключениями  все  они  были   ошельмованы,  многие  новым  режимом  в  буквальном  смысле    растерзаны  или  -  в  «лучшем»  смысле  -   расстреляны,  остальные  угасали   вне  России.      
         Генерала   Н.И.  Иванова  в  частности  «язвили»  как   бездарного   якобы  и  безвольного  царедворца,   будто  бы  просто   «попавшего  в  случай»,  как  когда-то  было  принято  выражаться,  царёва  фаворита,  ставшего  крёстным   отцом   наследника   престола  -   царевича  Алексея.     А  ещё  тем,  что  он «куропаткинец»,  то  есть  служил  под  началом  генерала-от-инфантерии  А. Н.  Куропаткина,  якобы  виновного  в  том,  что  мы  проиграли  японцам  «на  сопках  Манчжурии»  под  Ляояном  и  Мукденом,  и  осторожного  до  трусливовости.
         Правда,  замалчивалось,  как  в  это  же  самое  время  «помогали»  нашим  победам  на  фронте  бравые    большевики   на   баррикадах  Красной Пресни,  вооружаемые  и   снабжаемые   на  японские  деньги.     Стыдливо  умалчивалось  и  о  том,  что  даже  Советская  власть (!),   с  её  вездесущей  ЧК,  не  только  не  нашла  в  деяниях  генерала   Куропаткина  ничего  такого,  к  чему  можно  было  бы  придраться  (это  ЧК-то!!!),  но  более  того -  оставила  генералу  в  полное  распоряжение  его  родовое  имение,  в  каковом  он  и  кончил   благополучно  свои  дни   в  1925  году  и  был  похоронен  местными  крестьянами    с  почестями,  достойными  святого.
        Как  бы   там  ни  было,  но  после  побед,    одержанных  в  самом  начале  этой  войны  на  Юго-западном  фронте  армиями  генерала  Н.И.  Иванова,  до  новых  громких   «викторий»  было  ещё  далеко.

                «МОЛЧАНИЕ    ЯГНЯТ»
         Сейчас,  через  сто  лет  после  описываемых  событий,  меня  удивляет  тот  факт.  что   я  никогда  не  слышал  от  отца,  как  их  везли  через  всю  Россию  -  сначала   из  Северо-Западного  края  почти  на  край  русской  земли,  в  край  амурский,  а  потом   в  обратном  направлении  -  из  мирного  сибирского  захолустья  в  самое  пекло  войны,  на  Юго-западный  фронт.  А  ведь  этот   переезд   занимал  тогда  не  одну  неделю,  и  воспоминания  о  нём  и  описание  его  могли  бы  составить   отдельную  «эпопею».
      Но  мне  об  этих  «путешествиях»  не  известно  ничего:  ни  как  долго  они  продолжались,  ни  какими  вагонами  их  везли.  Были  ли  это  пресловутые   «столыпины»,  или  т. н.  «теплушки»,  т.е.  обычные  грузовые  вагоны,  приспособленные  и  используемые  для  перевозки  крупного  рогатого  и  нерогатого  скота  и  чуть  «очеловеченные»  установкой  в  них  печек-времянок,  наподобие  тех,  что  стали  позднее,  уже  в  Гражданскую  войну,  с  издёвкой  называть  «буржуйками»,  хотя  у  таких  печек  спасались  от  холода  и  голода  далеко  не  одни  только  бывшие  буржуи.
              Понятно  только,  что  это  были  не  «жёлтые  и  синие»  вагоны  (которые  у   А. Блока  «молчали»),  и  даже  не  «зелёные»  («в  которых  плакали  и  пели»),  а  т. н.  «товарные»,  выкрашенные  «суриком»   в  традиционный  для   России   «красный»  цвет.   Их  ещё  в  шутку  называли  вагонами  «четвёртого  класса»,  в  отличие  от  вышеупомянутых  жёлтых,  синих   и  зелёных,  официально  именуемых,  соответственно,  вагонами   второго,  первого  и  третьего  классов.
           «Теплушка»   -  это    двухосный   вагон,  в  котором  помещалось  8  голов   крупного  скота  -  лошадей,  быков  или  коров.   Большевистские  «рационализаторы»  умудрялись  потом  набивать  в  этот  объём  по  40  человек,  чтобы  они  не  слишком  бы  заносились  как  «цари  природы»  в  своём  человеческом  превосходстве  над  обычным  скотом.  А  тогда,  в  годы  Первой  мировой,  «техническая  мысль»  ещё  не  шагнула  так  далеко.  Это  уже  потом,  немного  спустя,  она    пошла  вперёд  семимильными  шагами,  во  многом  опередив  и  предвосхитив  «научно-технические  достижения»  будущих  переустроителей  мира.
       В  общем-то  из  такой  «теплушки»,  даже  если  бы  и  очень  хотел   и  даже  если  в  ней  всего  лишь  20  человек,  а  не  40,  вряд  ли   много  увидишь:    крохотных  окошек  всего-то  по  два  по  бокам  вагона,   да  и  те  наверху  и,  скорее,  для  вентиляции,  а  не  для  обзора  -  какой  еще  обзор  для  скота!  Так  что  эти  «путешественники»  поневоле  практически  ехали  вслепую,  а если  что  и  могли  увидеть,  то  только  на  задворках  железнодорожных  станций,  когда  двери-ворота  наконец  открывались  (точнее:  откатывались) на   несколько  часов,  и  можно  было  спрыгнуть  из  «теплушки»  и  малость  поразмяться  и  прогуляться  на  запасных  путях,  откуда  им,  однако,  ни  под  каким  видом  нельзя  было  отлучиться.  А  здесь  многое  ли  увидишь,  кроме  грязных  пакгаузов,  труб  водокачки   да  куч  каменного  угля,  и  всё    это на  каждой  станции   неотличимо   от    такого  же  на   другой.  Откуда  же  быть  ярким  впечатлениям?  Во  всяком  случае  именно  этим  и  только  этим  я  могу  объяснить   умолчание  отца  в  отношении   этих   сверхдлительных  переездов  с  запада  на  восток  и  с  востока  на  запад …

           К  концу  февраля  1915  года   младший  унтер-офицер  Маглыш  находился  уже  в  «своём»  223-м  (Одоевском)  стрелковом  полку.  Стрелковый  -  это  по-нынешнему  пехотный,  не  механизированный,  а  передвигающийся,  как  говорится,  «на  своих  двоих».  К  тому  времени  на  Юго-западном  фронте  установилось  относительное  затишье  в  том  смысле,  что  ни  с  той  ни  с  другой  стороны  не  затевалось  сколько-нибудь  крупных  операций,  что  обусловливалось  простой  нехваткой  сил,  растраченных  в  кровопролитных  битвах  летне-осенней  кампании   1914  года,   и  что  привело  к  определённому  позиционному  равновесию  противостоящих  друг  другу  (забавный  у  нас  получается  каламбур)  отнюдь  не  дружественных  армий.   
         Шла  так  называемая   позиционная   война,  изнуряющее  душу  и  тело  «окопное  сидение»,  сводящие  с  ума  «окопные  бдения».  По  весне  они  ещё  сопровождались   обязательной  на  наших  просторах  весенней  распутицей.  Она  в  ещё  большей  мере  усугубляла  всяческую  грязь,  антисанитарию  и  без  того  удручающую  неустроенность  солдатского  быта,  ежедневные  тяготы  военных  будней.

                КОЕ - ЧТО    О    ГЕНЕРАЛЕ    БРУСИЛОВЕ
             С  самого  начала  войны  и  до  июля  1916  года  генерал-от-кавалерии   Алексей    Алексеевич  Брусилов  командовал  на  Юго-западном  фронте  войсками  8-й  армии.  Она  успела  отличиться  в  Галицийской  битве  и  других  победоносных  сражениях  кампании  1914  года.  Следующий   за  ним   год  выдался  не  столь  богатым  на  победы.  Наши  либо  сидели  в  окопах,  либо  отступали;   боевой  дух  войск  падал  на  глазах,   иногда   в  бегство  обращались  не  отдельные  стрелки,  а  целые  подразделения,  причём  бежали  с  поля  боя  в  буквальном  смысле  слова.  Вот  как  пишет  об  этом  периоде   С. Н.  Сергеев-Ценский:  «Наконец  очень  энергично  пришлось  бороться  и  с  пораженчеством,  так  как  случалось,  что  во время  сражения  кто-нибудь  из  солдат  начинал  вдруг  кричать:  «Что  же  это,  братцы,  на  убой,  что  ли,  нас  сюда  пригнали?  Давай  сдаваться!» -  и  целые  роты,  а  иногда  и  батальоны  нанизывали  белые  платки  на  свои  штыки  и  шли  в  плен».
     В  июне  1915  русские  войска  8-й  армии,  измотанные  боями  и  сильно  поредевшие  от   боевых  потерь,  под   натиском  неприятельских  армий    германского   генерал-фельдмаршала  Августа   Макензена  (1849 – 1945:  ну  и  живуч  же  оказался пруссак!)  безостановочно  откатывались  всё  дальше  на  восток.
         Пришлось  прибегнуть  к  крайним  мерам,  и  по  8-й  армии  последовал  приказ  командующего.  В  нём  в  частности  говорилось:  «Пора  остановиться  и  посчитаться  с  врагом  как  следует,  совершенно  забыв  всякие  жалкие  слова  о  могуществе  неприятельской  артиллерии,  превосходстве  сил,  неутомимости,  непобедимости  и  тому  подобное,  а   потому        приказываю:   для  малодушных,  оставляющих  строй  или  сдающихся  в  плен,  не  должно  быть  пощады;   по  сдающимся  должен  быть  направлен  и  ружейный,  и  орудийный  огонь,  хотя  бы  даже  с  прекращением  огня  по  неприятелю;  на  отходящих  или  бегущих  действовать  таким  же  способом,  а  при   нужде  не  останавливаться  также  и  перед  поголовным  расстрелом…    Глубоко  убежден,  что  восьмая  армия,  в  течение  первых  восьми  месяцев  войны  прославившаяся  несокрушимой  стойкостью,  не  допустит  померкнуть  заслуженной  ею  столь  тяжкими  трудами  и  пролитой  кровью  боевой  славе  и  приложит  все  усилия,   чтобы  побороть  врага,  который  более  нашего  утомлён  и  ряды  которого  очень  ослабли.  Слабодушным   же  нет  места  между  нами,  и  они  должны  быть  истреблены!»        В  связи  с  этим  приказом  генерала  Брусилова  Сергеев-Ценский   далее  пишет:  «Восьмая  армия  первая  на  всём  Юго-западном  фронте  остановилась  тогда,  и  остановила  натиск  немцев,  что  дало  возможность  оправиться   и  другим  армиям».

             \Ego – другой   шрифт\   Часто  сетуют  по  поводу  якобы  неоправданной  жестокости  пресловутого  «сталинского»  приказа  № 227  с  его  известной  формулой  «Ни  шагу  назад!»  Он    вышел  в  тяжелейшем  для  нас  1942-м  году,  когда  немецкие  орды  прижали  наши  войска     к  правому  берегу  Волги  и  вели  бои  уже  на  улицах  Сталинграда.  Но  если  внимательно  вчитаться  в  текст  брусиловского   докумета,  то  сталинский  покажется    не  более  чем  отеческой  «угрозой»  вроде   как  «Ну,  смотри:  ты  у  меня  заработаешь  на  орехи!»  С  жестокостью  здесь  (вернее  же,  без  неё)  ничего  не  поделаешь:  неумолимая  «логика  войны».

                ПЕРЕД     АТАКОЙ   
      Но  и  при  этом  сравнительном  затишье  случались   человеческие  жертвы,  которые  представлялись  особенно  нелепыми  и  трагическими  на  фоне,   казалось  бы,  совершенно    «мирных»  обстоятельств.   Война,  как  известно,  кровь  пьёт,  это  её  излюбленный  «напиток».  Война  на  то  и  война,   что  она  своего  нигде  не  упустит:  не  хочешь  умереть  в  бою  -  пожалуйста,  тебе  шальная  пуля  или  какая-нибудь  другая   нелепая  и  роковая  случайность!  У  неё  для  всякого  средство  найдётся,  никого  она  не  оставит без  внимания,  никого  не  обойдёт!   Так  что  сам  гляди  в  оба -  опасайся  и  спасайся.
        На  войне,  что  бы  там  кто  о  ней  ни  писал  и  ни  рассказывал,  главная  для   солдата  и  ежедневная  забота  -  спасти  свою   живую  душу.  Но   и  выполнения  приказа,  исполнения  воинского  долга  и  верности  присяге  никто,  конечно,  не  отменял.  Вот  между  этими  двумя  крайностями  и  крутись  как  хочешь!
        Науму  тоже  пришлось  осваивать   здесь  эту  солдатскую  премудрость.  Затишье-то    затишьем,  а  отцы-командиры  про  своих  солдатушек  не  забывают   и,  чтобы  те  окончательно  не  «закисли»  в  окопной  жиже,  время  от  времени  поднимают  их  «сходить  в  атаку».  Правда,  сами  за  их  спинами  не  отсиживаются,  идут,  что  называется,  «в  первых  рядах».  От  этого  немного  легче.  Но  всё  равно   твоя  жизнь  -  это  твоя,  а  не  чья-то,  забота. Потому  что  «пуля  дура:  где  ударит  -  дыра».
       Поэтому  к  каждому  бою,  к  каждой  схватке,  а  к  атаке  особенно  - готовятся  серьёзно,  основательно,  тщательно.   Офицеры  наставляли  молодых  и  неопытных,  а  сами  тем  временем  многому  учились  от  «старичков»-ветеранов,  успевших  «прихватить»   ещё  русско-японскую  войну   десятилетней  давности. 
           К  бою  все  готовились  без  всякой  лихорадочности  и  нервозности,  спокойно,   по  многу  раз  обдумывая,   продумывая   и  проверяя   всё  и  вся:  готовность  личного  оружия,  боекомплекта,  амуниции,  шанцевого  инструмента,  всего  снаряжения.   В  общих  чертах  всё  как  в   стихотворении  «Бородино»  М. Ю. Лермонтова:   « …кто  штык  точил,  ворча  сердито,  мотая  длинный  ус…»   Нужно  всё  приладить  самым  надёжным  и  удобным  образом,  чтобы  не  болталось,  не  мешало,  не  подвело  в  самый  неподходящий  и  критический  момент. 
        Проверяли,  чистили  и   смазывали  личное  оружие:  чтобы  легко  ходил  затвор  винтовки,  чтобы  плавно  и  чётко  прокручивался  барабан  револьвера.  Протирали  и  даже  старались  подсушить  патроны,  снаряжали  патронами  обоймы  для  запасных  подсумков.   Нужно  как  следует  примкнуть  штык,  не  забыв  наточить  остриё,  нужно  проверить,  как  вставлены  в  гранаты  запалы  и  легко  ли  будет  выдёргиваться  кольцо  «чеки».  Чинили,  подшивали,  подтягивали  ослабленные  ремни  и  портупеи:  в  бою  всё  имеет  своё  значение,  и  жизнь  твоя  может  зависеть  от  какого-то  пустяка.  Поэтому  лучше  заранее  предусмотреть  если  и   не  все,  то  всё  же  как  можно  больше  таких  пустяков  и  мелочей.   Сделать  так,  чтобы  всё  было  надлежащим  образом  прилажено,  подогнано,  пригнано.   Чтобы  всё  было  как  надо,  чтобы  все  мелкие  механизмы  и  детали    боя  работали  надёжно и  беспере-бойно   (не  знаю,  можно  ли  это  выражение  считать  каламбуром?),  обеспечивая  тем  самым  функционирование  машины  войны  в  целом.
      Офицеры,  которым  предстояло  и  надлежало  идти  в  цепи  несколько  впереди,  готовились  особенно  тщательно.  Ещё  и  ещё  раз  проверяли,  как  работают  в  револьвере  спуск  и  курок;  в  карман  брюк  бросали  полтора-два  десятка  запасных  патронов,  чтобы,  если  выпадет  передышка,  ещё  пару  раз  снарядить  барабан.   К  кольцу  рукояти  «нагана»   крепился  тонкий  сыромятный  ремешок,  другой  конец  которого  образовывал  широкое  кольцо,   надеваемое  через  голову  на  шею,  так  что  исключалась  возможность  обронить   оружие  в  бою.   
      Унтер-офицеры,  которым  не  полагалось  носить  холодное   оружие, иногда  шли  на  грубое  нарушение  и  перед  боем  навешивали   на    поясной  ремень  немецкий  штык-нож  в  металлических  ножнах.  Он  был,  конечно,  великоват,  но  зато,  если  дело  дойдёт  до  рукопашного боя,  им  можно  было  не  только  колоть  и  резать,  но  и  рубить,  как  настоящим  палашом.  Кто-то  считал  нелишним  запастись  и  парочкой дополнительных  гранат –«лимонок»  -  по  одной  в  каждый  карман  брюк.
      «Изобретаются»  всё  новые  и  новые  способы  и  приспособления  для  надёжной  защиты  наиболее  уязвимых  мест  на  бренном  человеческом  теле.   Отец   рассказывал,  что  самым   эффективным  и  потому  самым  «популярным»  из  таких  средств  был (а  вернее,  считался)  металлический  (тогда  -  обычно  серебряный)  портсигар.  Тот  редкий  случай,  когда  курящие  имели  лучшие  шансы  на  более  «долгую»  жизнь!  Портсигар  закладывали  в  левый  нагрудный    карман  рубахи  или  френча  (если  портсигар  принадлежал  офицеру).  Область  живота  некоторые  бойцы  старались  прикрыть  слоями  газет,  закрепляя  их  поясным  ремнём.  Эта  мера  могла  защитить,  конечно,  только  от   удара  штыком,  да  и  то  не  слишком  умелого  и  сильного  «фехтовальщика»,  но  никак  не  от  пули  или,  тем  паче,  от  осколка  гранаты. 
       Стальные  шлемы-каски  в  ту  пору  в  русской  армии  не  являлись  ещё  обязательным  элементом  амуниции,  да  и  насчитывалось  их  немного,  так   что  доставались  они  главным  образом   офицерам,  хотя  и  не  были  в  их  среде  в  особой  чести.  Каски  эти  были  французского  образца  и  французского  же,  наверное,  производства:  невысокая  полусфера  тульи,  посередине  которой  шло  т.н.  «ребро  жёсткости»,  которое  должно  было  обеспечить  большую  прочность  этого   шлема  при   ударе  по  нему  сверху,  например,  саблей   и  лучше  обеспечивало  её  соскальзывание;  тулью  окружали  понизу  неширокие  наклонные  к  ней  «поля».  Была  ли  от  неё  польза,  сказать  трудно,  но  она  во  всяком  случае  не  выглядела  такой  смешной  и  нелепой,  как  английская:  мелкая  и  плоская,  как  блин,  та  вообще  удерживалась  на  голове  только  с  помощью  подбородного  ремня.  Старые  офицеры  вообще  смотрели  на  все  эти  «новшества»  неодобрительно,  но  не  слишком,  а  перед  атакой  и  вовсе  делали  вид,  что  не  замечают  их.  Что  тут  поделаешь:    жизнь  всё-таки  дороже!
        Некоторые,  кто  шёл  в  бой  с  револьвером,  в  другой   руке  несли  сапёрную  лопатку,  держа  перед  собой  её    наклонённый   клинок   на  уровне  лба  и полагая,   видимо,  что  встречная  пуля-дура  скользнёт  по  его  поверхности  и   уйдёт,   безутешная,  в  небеса,  так  и   не  поцеловав  своего  суженого.  Лопатка  служила  в  бою  комплексным  средством:  не  только  для  защиты,  но  и  для  нападения.  Она  при  необходимости  могла  использоваться  и  как  холодное  оружие,  причём  довольно  грозное  для  врага  своим  ударом  -  не  столько  колющим,  сколько  рубящим,   по  силе  и   эффективности  сравнимым  с  сабельным:  довольно  увесистая  сама  по  себе,  да  ещё  с  четырьмя  заточенными  кромками,  да  ещё  на  черенке  рукоятки.   Она  представлялась  во  всяком  случае  не  менее  грозной  штукой,  чем  тяжёлый  трофейный  немецкий  штык-нож,  носимый  в  металлических  ножнах,  который  перед  боем  кое-кто  из    унтер-офицеров  навешивал  себе  на  поясной  ремень,  хотя  это  и  было  совсем  не  по  уставу.
         Пищевое  довольствие,  по  воспоминаниям  отца,  было  весьма  изрядным,  во  всяком  случае  в  их  полку  никогда  никто  не  мог  пожаловаться  на  недоедание,  а  на  голод  и  подавно.  Даже  младшему  командному  составу,  к  коему  уже  принадлежал  младший  унтер  Маглыш,   доставались  иногда  «деликатесы»  вроде  жестянки  с   сардинами,  пачки  галет  или  плитки  шоколада.  Перед  боем  и  даже  за  десять-двенадцать  часов  накануне  многие  в  офицерской  среде  отказывались  от  обильной  и,  особенно,  жидкой  пищи;  считалось,  что  чем   меньше  наполнен  желудок,  тем  больше  шанс  не  получить  заражение  крови  и  выжить  при  ранении  в  живот.  Кто-то  подкреплял  силы,  съедая  перед  атакой  плитку  твердого  горького  шоколада,  калорийного  и  менее  обременительного   для  пищевого  тракта.    Шоколад  был  преотменный:  в  толстенных  плитках,  очень  твёрдый,  очень  тёмный,  горьковатый,  кажется,  английский,  иногда  с  какими-то  орехами  или  другим  наполнителем.  А  галет,  крекеров,  печенья   вообще  было  «от  пуза».  На  пищевое  довольствие  не  жаловались  даже  нижние  чины.
        Накануне  предстоящего  боя  многие,  естественно,  брались  писать  письма  родным  и  близким:  кто-то   короткие, возвышенно-патетические;  кто-то,  наоборот,   сентиментально-длинные,  про  чувства;  кто-то  по-крестьянски  обстоятельно-деловые,   с  указаниями  по  хозяйству  и  -  на  всякий  случай  -  по  наследству.     Немало    было  и  таких,   кто  истово  и  усердно  молился.    Однако   поскольку  никакого  учёта  первых,  вторых,   третьих  и  т. д.  не  велось,  то  установить  действенность  каждого  из  перечисленных,  равно  как  и  других,  не  названных   здесь,  методов  и   средств  спасения,  совершенно  не  представлялось  возможным.  Тем  не   менее  каждый  полагался  на  своё,  и  ещё  неизвестно,  какая  вера  помогала  больше  -  эта  индивидуальная,  или  более  общая  -   Вера  в  Спасителя  и  Богородицу.
      Сам-то  Наум,  как  уже  известно  читателю,  являлся  атеистом  до  мозга  костей.  Но  разуверять  кого-то   в  чём-то    было   не  в  его  правилах,  да  и  вообще  тогда    не   принято,  ну  а  на  войне  -  особенно.    Каждому,  кроме  общей  военной  судьбы,  предначертан   ещё  и  свой  путь  - по  жизни  или  от  неё;   равным  образом  -    от  или  же,  напротив,  к  смерти.  Тут  уж  ничего  не  попишешь,  и  так  же,  как  при  игре  в  рулетку,  выигрышных  шансов    здесь  не  так  уж  много.  Но  к  этому  привыкают,  тем  более  что  отказаться  от  «игры»  на  войне  никак  нельзя.  Как  говорится,   a   la  guerre,  comme  a  la   guerre.
 
      \Ego  -  другой  шрифт\ О  «ХОЖДЕНИИ»   В   АТАКИ               
         Не  могу  не  сделать  здесь  небольшого  отступления.  В  советской  военно-патриотической, в  том  числе  очень  уж  «художественной»,  литературе   наши  «инженеры  человеческих  душ»  любили  живописать  неустанный  и  неукротимый  героизм  наших  воинов,  чуть  ли  не  в  охотку  идущих  в  очередную,  эн-ную   на  сегодня по  счёту,   атаку  на  позиции  ненавистного  врага.  По  сложившимся  благодаря   бессовестной   лжи  советской  пропаганды,  называемой  ещё  иногда  «искусством» (а  как  же  ещё  это  назвать,  если  всё  основано  только  на  вымысле!)  представлениям,  в  атаку  можно  было  «ходить»  по  стольку  раз,  сколько  это  требовалось  режиссёру  для  реализации  его  героического  замысла  или   для  «политики  партии»  комиссарам  от  ВКП(б).   Такое  «облегчённое»  представление   об  атаке  имеет  мало  общего  с  военной  действительностью.
        Самая  «героическая»,  литература  принадлежит  перу  «народных»  писателей,   заслуживавших  свои  звания,  ордена  и  премии  где-нибудь  в  центральной,  фронтовой,  армейской  или,  в  самом  «страшном»  случае,  в  дивизионной  газете,  т.е.  на  достаточном,  а  чаще  всего  на  весьма  значительном,  удалении  от  первой  линии  окопов,  от   линии  соприкосновения  с  противником,  от  линии  огня.  Не  ползая  на  брюхе,  не  вжимаясь  в  землю,  не  укрываясь  за  телами  погибших,  легко  им  было  слыть   героями  и    быть  любимцами  столичных  красавиц.
    Потом,  после   этих   «маршалов  и  генералов  от  литературы»,  пошла  плеяда  «лейтенантов» -   уже  совсем  с  другой  литературой  («лейтенантская  проза»),  а  вскоре   им  на   смену  заступили  наконец   осознавшие   «свою  войну»   рядовые.   И  тут-то  мы   стали   прозревать  на  эту  самую   войну  по-настоящему…
          Когда  мы  (перед  присвоением  нам  лейтенантского  звания  и  принесением  воинской  присяги)  проходили  военные  сборы   в   славном  граде  Выборге, наша  часть  располагалась  неподалёку  от  Выборгского  замка  с  возвышающейся  над  ним  и  над  всей  округой  Башней  Святого  Олафа  (которого  мы  сразу  же,  конечно,  «перекрестили»  в  Святого  Олуха),  в  казармах  бывшего  Семёновского  полка,  что  за  Петровой  горкой  и  несколько  ниже  её  вершины.  В  т. н.  «ленинской   комнате»  у  нас  висел  на  стене  стенд,  посвящённый  истории  Выборга.   Она  начиналась  словами:  «Старинный  русский  город  Выборг  основан  шведами  в  1493  году» (!!!)  Это  «утверждение»  нисколько  не  смущало   офицеров,  ответственных   за  наше  военно-патриотическое  воспитание.
          Отцы-командиры  чуть  ли  не  с  самых  первых  дней  стали  нам  рассказывать,  что  в  полку  есть  человек,  ЖИВОЙ  ЧЕЛОВЕК,  КОТОРЫЙ  ДВА  РАЗА,  ЦЕЛЫХ  ДВА  РАЗА  (!)  ХОДИЛ  В  АТАКУ,  И  ЧТО  ЭТОМУ  ЕСТЬ  НЕ  ТОЛЬКО  ЖИВЫЕ  СВИДЕТЕЛИ,  НО  ЧТО  ЭТОТ  ФАКТ  ОТМЕЧЕН  В  ПРИКАЗЕ  ПО  ЧАСТИ,  ХРАНЯЩЕМСЯ  УЖЕ,  ЕСТЕСТВЕННО,  В  АРХИВАХ. 
           Этот  старшина-сверхсрочник,  дважды  ходивший  в  атаку,  продолжал  сверхсрочную  службу,  являлся   знаменосцем  полка  и  вообще  своего  рода  «уникумом»,   чуть  ли  не  музейной  редкостью.  Он  был  своего  рода  живой  легендой  на  устах  офицеров,   большинство  из  которых  самой-то  войны,  правда,  не  видели,  но  всё-таки,  как  люди  военные,  они   хорошо  отдавали   себе  отчёт  в  том,  что  значит  для  каждого  отдельного  человека  побывать   в  атаке  и  вернутся  из  неё  живым.  А  тут  целых  две  атаки! 
          Нелишне  уточнить,  конечно,  что  речь  в  данном  случае  об  атаке  пехоты,  идущей  по  фронту  «цепью».  Вот   тут-то  мне  и  стала  очевидной  беспардонная  лживость  красных  пропагандистов,  одним  из  которых  как  раз  и   надлежало  стать  мне  самому  по  принятии  присяги  и   получении  лейтенантского  звания. 
      На  этого   старшину-сверхсрочника   издалека  указывали  кивком  головы,  а  фамилию  произносили  почему-то  всегда  шёпотом.  Это  была  какая-то  украинская  фамилия,  «классически»  украинская;  может  быть,  именно  поэтому  я  и  не  запомнил  её.    Но  дядька  этот  (а  он  к  тому  времени  уже  более  20-ти  лет  служил  на  «сверхсрочной»)  имел  внешность  запоминающуюся  -  высокий,  крупный,  увесистый.   Даже  странно,  как  в  те  две  атаки  в  такую  «мишень»  немцы  умудрились   не  попасть!  Но  на  войне  и   такое  возможно…
          На  этих  сборах  на  одном  из  занятий  мы  отрабатывали  тему  по  тактике:  «Атака  с  ходу  на  подготовленную  оборону  при  использовании  противниом     химического  оружия».  Перед  боем  офицер  по    тактике  настойчиво  наставлял  нас,    что  в  атакующей  цепи  расстояние  между  бойцами  должно  быть  15 – 20  метров,  и  никак  не  меньше;  иначе   -  при  существующей  в  современном  бою  плотности  огня -   никому  из  нас  не  добежать  до  первой  линии  вражеских  окопов,  где нам   надлежит  доконать  противника.   А  плотность  огня,  имея  в  виду  тогдашние  системы  стрелкового   автоматического  оружия,  составляла  приблизительно  5 выстрелов  в  секунду  на  каждый  метр  фронта  атаки.  «Проскользнуть»  между  ними  мужчине  средней  и  даже  очень  субтильной  комплекции,  понятно,  крайне  затруднительно. 
          На  практике  же  это  означает,  что  вероятность  выйти  живым  (не  то  что  невредимым !)  из  боя  даже  в  «самом  лучшем»  случае не  приближается  к  значению  1 :2.  После  каждой  атаки  «с  ходу»  на  не  подготовленную  оборону  противника  не  менее  половины  личного  состава  атакующее  подразделение  теряет  убитыми  и  ранеными,  остающимися  на  поле  боя.    Какова  была  плотность  огня  в  тогдашнем  бою,  в  Первую  мировую,  определить  не  берусь,  но  все  знают,  что  пулемёт  системы  Максим  был  к  тому времени  уже  хорошо  освоен  почти  во  всех  европейских  армиях  (у британцев  -  пулемёт  Томпсона).
         В   том  самом  учебном  бою  на  военных  сборах,  под  трескотню  автоматных  очередей  («холостыми»,  конечно  же),  да  ещё  задыхаясь  на  бегу  в  противогазах,  мы  по  какому-то  природно-животному  закону  то  и  дело  сбивались  в  кучу,  грубо  нарушая  предписанное  нам   боевое  построение  и  тем  самым  ставя   под  удар  успех  всей  операции.  Офицеры   - полковник  Бондаренко  (тактика)  и  полковник  Саламатин  (огневая  подготовка) –  без  особых  церемоний  распихивали,  я  бы  даже  сказал,  грубо  распихивали  нас  (в  наших  же  интересах!)  в  разные  стороны    на  приемлемое  расстояние  и  всё  никак  не  могли   добиться  нужной  концентрации,  а  правильнее  сказать  -  рассредоточенности,  бойцов  в  атакующей  цепи.

       Естественно,  они  при  этом  нещадно,  но  зато  и  мастерски  матерились  (сказано,  военная    выучка!)   Под  воздействием  всех  этих  «шокирующих»  факторов  я,   помню,  сиганул  в  какую-то  невесть  откуда  взявшуюся  на  моём  пути  и  хорошо  заполненную  водой  канаву,  откуда  насилу  и  не  без   помощи   боевых  друзей  всё-таки  выбрался  и  в  конечном  счёте  не  очень-то  навредил  общему  делу.   В  той  атаке  мы  все  остались  живы, но  единственно лишь  потому,  что   атака  была  всё-таки  учебная.
       И  ещё  одно  «уточнение»  относительно  атак   и  плотности  огня.  Дотошные  военные  историки-статистики  подсчитали,  что  в  расчёте   на  каждого  из  убитых  и  раненых  на  Второй  мировой   войне  1939 – 1945  гг. (а  это,  соответственно,      55 000 000   и  100 000 000  человек)  было  «израсходовано»   (в  это  трудно  поверить!)  25 000  (двадцать  пять  тысяч)  пуль  по  8 – 10  граммов  каждая,  т.е.  не  менее  200  кг  металла  (не  только   «чёрного,  но   ещё  и  «цветного»)  на  каждого  им  «задетого»  так  или   иначе…  Тоже,  я  вам   скажу,  «удовольствие»  не  из  дешёвых:   а  то  ведь  находятся  такие  циники,  которые  говорят,  что,  мол,  человеческая  жизнь  на  войне  ничего  не  стоит.  Ещё  как  стоит!   
           25 000  пуль,  повторяю,  в  расчёте  на  одного  только  человека,  ими  задетого.  Хотя,  конечно,  огромное    большинство  из  этих  пуль  ушло  просто  в  воздух!  (Впрочем,  об  этом  можно  только  радоваться!)   И  это  ещё  только  по  металлу  на   пули,  а  если  всё  подсчитать,  всё-всё!  Ну,  вы  сами  понимаете…    Чай,  не  маленькие!  В  общем,  есть  «информация  для  размышления»,  и  её  нужно  «переварить» ,  пока  я  соберусь  воскресить  по  рассказам  отца   другие  эпизоды  той  войны.  \Ego -  конец   др.  шрифта\         



                ПОСЛЕ   АРТНАЛЁТА
            В  наступлении ,  как  ни  странно  это  может  кому-то  показаться,   всегда  было  лучше,   чем  в  позиционной  обороне;  прежде  всего  из-за  тяжёлых  последствий  действия  тяжелой артиллерии  противостоящих  австрийцев,   которая  всегда  активизировалась,  как  только  наши  окапывались   на  переднем  крае.    И  уж тут-то  они  вовсю  пользовались  своим  превосходством  -  и  по  количеству  стволов   на  километр  фронта,  и,  главное,  по   их  калибру.    Таких  дальнобойных   и  мощных   гаубиц   у нас  было   крайне  мало,  а  осадных  мортир  (до  12  дюймов  и  ещё  более  крупных  калибров)   не было вообще.  И  они  хорошо-таки   садили  по нашим  из  глубины  своих  позиций.  Да  и  так   называемого   "снарядного   голода",  от  которого чуть  ли  не  до  середины  войны  страдали  на   фронте   наши   артиллеристы,  противник совершенно  не  испытывал.
        Господа  Крупп  и Тиссен  уже  и  тогда  умели  работать  по-немецки   добротно   и   на  совесть  снабжали  и  свой  рейхсвер,   и  союзников.  Наиболее  ощутимые   потери   несли  наши  войска   именно  от  работы  вражеской  артиллерии  по нашему   переднему  краю  в периоды  вот  таких  вынужденных  окопных  "сидений". Не  меньший,  если   не  больший  вред  наносили   такие  артиллерийские  "налёты"  и  моральному  состоянию  тех,  кто  часто  им подвергался,  если,  конечно,  удавалось  выжить  под  предыдущими. 
            Отец   описывал   картины  страшного  нравственного   опустошения,  притупления  всех   человеческих   чувств,  вообще разрушения  человеческой  личности  в  результате  психологической  травмы,  наносимой  людям  сверх  тех  телесных  повреждений,  которые  неизбежны  во  время  таких  обстрелов  тяжёлой   артиллерии.     Чаще  других  эпизодов  войны  отец  припоминал  и  описывал  вот  этот.
              После одного из таких  артналётов,   особенно  массированного  и  затяжного,   он  был  и  свидетелем,  и одновременно   участником  некоего  фантасмогорического  действа,  запомнившегося  ему  чем-то  вроде   «немой  сцены".    После  сотрясавшего  всё  и  вся  вокруг  нескончаемого   грохочущего  ада  вдруг  наступила,  а  тогда  показалось,  что  «обрушилась»,  полная  тишина,  какая-то  невероятная,    совершенно  невозможная  тишина,  тишина,  просто  сводящая  с  ума,   жуткая  тишина,  от   которой  не  знаешь  куда тебе  деваться.  Вначале  она  показалась  даже   страшнее   того,  что  только  что  было  вокруг.
              И  вот,   оглушённые   и  оглохшие,  отупевшие    от  непрерывных  разрывов   и  кромешного  грохота,  от  животного   страха,  перепачканные  копотью  и  грязью,  пережившие   ужас  близкой  смерти  и  того,  что  называется  «конец  света»,    бойцы   мало-помалу    приходят   в  себя.   Первым  делом  они  начинают  «приводить  себя  в  порядок»,  отряхивая  с  себя  комья  налипшей  земли -  с  глаз,  с  лица,  с  одежды.   Они   делают  это  ещё  как-то  машинально,  почти  безучастно,  явно  неосознанно,  просто  чтобы  хоть  чем-то  занять  себя  в  эти  первые  мгновения  обрушившейся  на  них  тишины. 
           Кто-то  вдруг  замечает  на  себе  кровь,  начинает    искать  рану  и,  не  найдя  её,  не  может  скрыть  испуг,  потому  что  наконец  осознаёт,  что  это  не  его  кровь,  а  кого-то  другого,  но  чья  же!?   Рядом  с  другим  оказываются  пропитанные  кровью   обрывки  военного  обмундирования   или  лохмотья  истерзанной    человеческой  плоти.  Никому  не  кажется  странным,  что  люди  воспринимают  это  без  ужаса,  скорее  даже  безразлично,  во  всяком  случае  довольно  отстранённо.   Не  кажется  диким  и  то,  что  некоторые  начинают  уже  улыбаться,  и  даже  откровенно  радуются,  начинают  посмеиваться  -  над  собой,  над  своими   страхами,  над   нелепо-ошарашенным   видом   сотоварищей  и  даже  над    врагом,  глупым  и  неудачливым:  ведь  уже  в  который  раз  ему  так  и  не  удалось  их  укокошить! 
       Они  не  просто  радуются,  они  ликуют,  ликуют  оттого  что  остались  живы  под  этим,  пронёсшимся  на  ними,  огненным  смерчем,  что  в  них  не  угодил  снаряд,  что  мимо  брызнули  все   сотни  и  тысячи   осколков,  что  не  накрыла  вражеская   шрапнель,  не  вознесло  над  землёй  взрывною  волною  и  не  грохнуло  о  землю,  что,  наконец,  не  засыпало  и  не  погребло  под  тоннами   вздыбленной  взрывами  земли.  Всё  это  могла  бы  сотворить  с  ними  земля-матушка,  но  ведь  не  сотворила  же!  Ну,  на  этот  раз  не  сотворила  -  и  на  том  спасибо!
             Эта,  сосредоточенная  только  на  самом  себе,  радость  на  фоне  соседствующих  смертей  чем-то  сродни  безразличию  животных  к  случающейся  у  них  на  глазах  гибели    сородичей.  Правда,  слоны и  приматы  всё-таки  в  такой  ситуации   долго   как  бы  «недоумевают»,  а  возможно,  и  скорбят.  У  прочих  же  тварей  не  замечено  ни   ужаса,  ни  сострадания,  ни  сочувствия  бездыханным  собратьям.  Разве  только  некоторое  удивление  по  поводу  случившегося,  да  ещё  немного  любопытства  к  новому   состоянию   сородича.   Почти  то  же  можно  наблюдать  и  у  людей, прошедших  через  эту  мясорубку  войны,  называемую  артобстрелом:   некая  доля  безучастного  и   безжалостного  эгоцентризма  является  существенной  составной  частью  в  психологической   характеристике   почти  каждого  фронтовика.  Не  потому  ли  и  называют  такой  «метаморфоз»  понятным  словом  - озверение?
          Вслед   за  приступом  этой   диковатой,  но,  надо  сказать,  и  не  такой  уж  беспричинной  радости,  вступает  во  власть  другой  инстинкт  -  пищевой,  один  из  сильнейших,  свойственных  всему  живому:   появляется  острое  чувство  голода.   Вполне  возможно,  что  именно  неожиданный    артобстрел  и  помешал  своевременной  трапезе.  Но  даже  если  это  и  не  так,  то  всё  равно  чувство  голода  вполне  объяснимо:  оно  всегда  обостряется  после   или  даже  в  минуты  каких-то  невероятных  психологических  перегрузок,  передряг  и  потрясений,  в  современном  лексиконе  обобщённо  называемых   коротеньким   иноземным   словечком  «стресс».
        Сначала  немногие,  самые   грубые,  толстокожие, «неотёсанныё»,  за  ними  и  более  «сложные  натуры»,  а  потом  и  все  остальные,  вплоть  до  самых  утончённых, -   все  принимаются…  за  еду.  Давно  замечено,  что  аппетит,  как  и  зевота,   дело  заразительное  и  очень  переимчивое.  (Если  кто-то    сомневается,  то  это  легко  поддаётся  проверке:  начните  на  людях  делать  то  или  другое,  и  вашему  «примеру»  оченьт быстро  последуют  многие).
           Так  и  сейчас:  всеми  извлекаются  сразу  все  припасы,    которые  ведь    могли  и  пропасть  даром,  и  будет  жаль,  если  именно  так  и   произойдёт  в  следующий  раз,  а  потом   ведь  совершенно  неизвестно,   когда,  откуда  и  приедет  ли  вообще  кухня  с  горячей  пищей.    Кто-то  достаёт  неведомо  как  и  где  сохранённый  почти  свежий  хлеб,  другой  -  жестянку  с  сардинами  или  ветчиной,  у  кого-то   из  офицеров  находится  бутылка  настоящего  коньяка,  конечно,  трофейного,  а  у  того  всего  лишь  покрошившиеся   галеты  или  остатки  горького  шоколада…
         Располагаются  кто  где:   кто-то  остаётся   в  своей,    обстрелом  не  тронутой   окопной  ячейке,   кто-то,  не  в  меру  осмелев,  вылезает  на  основательно  повреждённый   и  потерявший  привычные  очертания  бруствер,   другой,  смотришь,  примостился  на  случайно  подвернувшемся  и  оказавшемся    пробитым   осколком  котелке,  а  тот  основательно  устроился  на  каком-то  ящике  из-под  амуниции…
        Извлекаются  и  позвякивают  ложки,   идут  в  ход  ножи  (мирные  ножи!),  у  иных   нашлись  даже  вилки.    Вытаскивается,  распаковывается,  вскрывается,  откупоривается    самая  разная  припасённая  снедь.  Среди  удушливого,  прогорклого,  тошнотворного  зловония,  всё  ещё  дымящегося  вокруг,  среди  отвратительно-сладковатого  запаха  от  разорвавшегося  динамита,  едкого  запаха  пороховых   газов,  среди  всех  этих  миазмов  войны  и  смерти    возникает,  распространяется,  крепнет,  становится  устойчивым  и,  кажется,  даже  преобладающим,  господствующим  над  всеми  другими   аппетитный  аромат   торжествующей  жизни,  радостно  будоражащий  ненасытимую  человеческую  плоть,  самоё  её  нутро  -  неустанное   и  ненасытное  чрево.   
       Это   запах  пищи,  запах  еды,  простой,  но  никого  не  оставляющий   равнодушным:  ни  «простых  людей»,  ни  самых  «благородных».  Его  мощному  зову  одинаково  подвластны  все:  люди  любой  народности,  любых  вероисповеданий  и   даже  рас  -  от  самых  белокурых  арийцев  до   ярко  выраженных  семитов  и  даже  не  то  что  негров,  но  и  негриллей -  бушменов,  пигмеев  и  папуасов,  не  говоря  уже  о  многочисленных  индийцах  и  китайцах.
           Вот  и  наши  герои  (герои  не  в  литературном  смысле,  а  в  самом  непосредственном,  прямом:  они  ведь  не  наложили  в  штаны,  находясь  в  самом  центре  пронёсшегося  над  ними  огненного  смерча,  а  даже,  совершенно  напротив,  гляделись  почти   молодцами:  подвластные  этому  первоыбытному   природному  зову,  по-научному   называемому  пищевым  инстинктом,   который,  что  там  ни  говори,  уж   никак  не  слабее  полового  (во  всяком  случае   последний  формируется  много  позже,  угасает  раньше  и  вообще  в  полной  мере  даёт  о  себе  знать   только  после  удовлетворения  первого);  так  вот  и  наши  герои  бросаются  удовлетворять  именно  этот,  первейший  из  всех  человеческих  инстинктов.  Как  тут  не  вспомнить  Фридриха  Энгельса,  предупреждавшего  всех  будущих  побороников  бескрайнего  гуманизма   о  том,  что  человек  всегда    останется  одной  ногой  в  царстве  животных…  Если  бы    только одной  и  только  ногой!..
         Когда  расселись,  нельзя  сказать,  что  успокоились,  но   как-то  постепенно  переключили  внимание  на  этот  новый   и  сильный  «раздражитель».  Спустя  какое-то  время    и  вовсе   по-настоящему   «вошли   во  вкус»  пусть  и  не  слишком  вкусной,  но   зато  такой  желанной  еды,  громко   смакуя  её,  чавкая,  причмокивая  и  облизываясь.
         И  только  теперь  к  ним  стало  возвращаться  чувство  реальности,  только  сейчас  многие  из  них  по-настоящему  опомнились,  когда   увидели,  что  совсем  неподалёку,  иногда  совсем   рядом,   буквально  в   нескольких  шагах  от  них   распростерты  неподвижные  тела  их  товарищей,  ещё  несколько  минут   или,  скажем,  какой-то  час  назад  перекидывавшихся  с  кем-то  из   них  шуткой,   какими-то  пустяками  или  же,  напротив,  успевших  сказать  какие-то  важные  слова,  оказавшиеся  для  них  роковыми  и  последними.   Но  не  только  эти  отдельные  тела,   но  ещё  и  нагромождения  чего-то,  в  чём  отдалённо    угадывалось  нечто,    лишь  похожее  на  человеческие  тела -  до  того  они  были  изувечены,   разъяты  на  части,  растерзаны.
       Но  даже  и  в  этой  апокалиптической  обстановке  то,  что  принято  называть  в  обыденной  жизни  приятным  словом  «аппетит»,  не  улетучилось,  не  пропало,  не  прошло,  но  даже,  напротив,   казалось,   вопреки  всему  только  усилилось,  ещё  крепче  вцепилось  в  требующую  жратвы    живую  человеческую  плоть  и   неистребимо  засело  в  ней. 
             Уцелевшие под обстрелом люди   по  его окончании  тут же   принимались и  за  другие  свои  обыденные дела, совершенно  безучастные  к  судьбе  своих   погибших  товарищей и даже  не  позаботясь  убрать  их  ещё  не  успевшие  охладеть  тела.  Оглушённые  и  ещё  не   вполне  пришедшие  в  себя,   они полусидели-полулежали  с  ними  бок  о  бок,  живые  и  мертвые, целёхонькие  и  растерзанные,  умолкнувшие  навсегда  или  только  на  время  замкнувшие  уста.  Последние   с  безразлично-отсутствующим   видом  занимались  кто  чем:  кто-то  отряхивал  с себя  комья  налипшей  земли,  кто-то  судорожно  и  бестолково  искал  и  не  находил  сам  не   зная  что,  а кто-то уже  собирался   трапезничать  тут  же,  чуть  ли  не  сидя  на  трупах.  И  при  виде всего  этого   никто   из  них  не  только (внутренне   хотя  бы) не содрогнулся,  но  даже  (хотя  бы  для  виду)  и  не  поморщился.  Да  это  и не секрет  ни  для  кого,  что  война  ожесточает,  только   об этом  как-то  не  принято  говорить  вслух:  те,  кто  знает  о  войне  не  понаслышке,  вообще  избегают  разговоров  на   эту  тему,  прочие  же,  глядя  на  первых, просто  «соблюдают  приличия».
          На  войне  происходит  много  такого,  что  вообще  находится  за  гранью  нормального  человеческого  воображения.  (Рассказ  «вживую»  генерала  Григория  Степановича  Дудника  за  стаканом  вина;  повесть  Виктора  Курочкина  «Железный  дождь»;  слуцкая  быль  о  банде  инженера  Верёвкина  и  пожарного  Михайлова  и  пр.  и  пр.;  к  этим   сюжетам,  может  быть,  вернусь  в  последующих частях  «Саги»).
         Отец  на  протяжении  всей  последующей  жизни  поражался  этой  способности   человека  отрешаться   от  жуткой  действительности  во  имя  сохранения  способности  жить.   Можно,  оказывается  есть,  жевать,  глотать  и  даже   наслаждаться  вкусом  еды,  чуть  ли  не  восседая  на  телах  убитых  соратников. (Приходят   на  ум  слова  одной  патетической  советской  песни  -  не  о  войне,  правда,  а   «о  космосе»:  «невозможное   стало  возможным,  нам  открылись  иные  миры».  Так  и  тут.)  Что-то  такое  происходит  в  сознании  людей,  призванных  убивать  и  быть  убитыми    и  привыкших  видеть  вокруг  себя  «очевидное  невероятное»;   они  и  сами    становятся  способны    творить   его.   

 
  КАРТИНКА,  КУПЛЕННАЯ   НА  «КРУГЛОМ   РЫНКЕ»  в  ПЕТЕРБУРГЕ 
        \Ego  - другой   шрифт\ На  войне  трагическое  соседствует  со  смешным,  неумолимо  закономерное  с совершенно  абсурдным,  страшное   перемешивается  с  забавным.  Как  раз  такую  историю  из  военной  жизни    отца  я  и  собираюсь  сейчас  поведать.   При  этом   отдаю  себе  отчёт  в  том,  что  не  всякий  читатель  поверит  в  её  полную  правдивость.  Такого  читателя  я  отсылаю  к  книжке  Николая  Никулина  «Воспоминания  о  войне»  (Санкт-Петербург.  2015),    а  именно  к  Новелле  I.  Как  становятся  героями.  (Глава   «Военные  будни»).  Я  прочёл  её  пару  недель  назад,  а  то,  что  я  собираюсь  сейчас  рассказать,  положено  мною  на  бумагу  за  15  лет  до  этого.  Но  истории  поразительно  похожие!

           Однако  прежде  самого  рассказа  должен  дать  его  предысторию,  из  которой  станет  ясно,  почему  я  принимаюсь  за  него  с  особым  энтузиазмом,  что  ли.  Дело  в  том,  что  мне  на  это  было  своеобразное  «знамение».  Где-то  в  20-х  числах  ноября  1997  года  (а  окончательно     «переписываю»  эту  историю  на  компьютер  я  уже  в  20-х  числах  октября  года  2018-го,  т.е.  с  интервалом  в  20  лет)  я  обегал  мебельные  комиссионки,  коих  в  те  годы  было  великое  множество,  в  поисках  каких-то  недостающих  нам  на  кухню  предметов.  К  тому  времени  мы  жили   уже  в  3-комнатной  квартире  на  Чкаловском  проспекте.  В  той  «экспедиции»  ничего  подходящего  найти  не  удалось.  Но  зато  на  «Круглом  рынке»,  что  на  углу  Боровой  улицы  и  улицы  Марата,  меня  ждала  настоящая  удача,  хотя  и  совсем  иного  рода.
          В    одной  из  мелких  и  плохо  освещённых  лавчонок   вдруг  вижу  выставленную  на  продажу  небольшую  - 25 х 35  см,  это  уже  вместе  с  рамкой -  картинку,  взятую    в  хороший    багет  чёрного  цвета  с бронзовой  каймой  по   внутреннему  краю.     Оформление  почти  «богатое»,  сама  же  картинка  довольно  скромненькая,  по  размеру    -  12 х  25  см.  Сначала   мне  показалось,  что  картинка  написана  маслом.  Но,  протерев  ещё  не  отпотевшие  с  мороза   очки,   я  понял,  что  блестит  она  не  краской,  а  стеклом,   написана  же  скорее всего  акварелью.  Но  всё  равно  она    впечатлила  меня  настолько,  что  я  сразу  и  бесповоротно  решил  купить  её  на  последние  имевшиеся  у  меня  с  собой  деньги,  которых  было  аж  целых  100   (так  называемых)  тысяч  рублей;  тогда  (до  1997  года)  в  бурно  реформируемой  России  счет  карманным  деньгам  шёл  на  сотни  тысяч  и  миллионы. 
            На  мою  удачу  ровно  столько  и  нужно   было  за  неё  заплатить.  Молодой  парень-продавец  тут  же  выписал  мне   чек,  по  которому  я  и  расплатился  в  кассе.   Я  попросил  упаковать  покупку,  так  как  уже  дорожил  ею  как  своей  благоприобретённой  собственностью.   Всё,  что  смог  сделать  любезный  продавец,   это  обернуть  мою  картинку  какой-то  рекламной  газетёнкой,  что  показалось     непочтительным  в  отношении   вещи,    обладанием   которой  я  уже  стал гордиться..  Но  зато,  видимо,  почувствовав  некоторую  свою   оплошность,  он  долго,  горячо   и,  главное,  очень  искренно  благодарил  меня,  чуть  ли  не  бросился  пожать  руку.  Видимо,  не  очень-то  он  рассчитывал,  что  в  это  нелёгкое  время  кто-то   станет   тратить   деньги  на  такую  безделицу.
         Ну  скажите,  много  ли  в  современной  России   найдётся  охотников   до  такого   жанра?  А  скорее  всего,  что  он  даже  не  вникал  в  жанр  и  тому  подобное,  если  вообще  обращал  на  неё  какое-то   внимание.  А  между  тем  у  меня  были  особые  резоны  приобрести  её:  именно  для  меня  она  представляла  особый  интерес   и  даже  являлась  ценностью  некоего  чрезвычайного  порядка.  Дело  в  том,  что  уже  при  самом  первом  взгляде   на  эту  «околобатальную»  картинку  из   жизни  русской  армии  1914 – 1918  гг.  я  сразу    припомнил  все  рассказы  отца,   и  мне  представилось,  как  бы  он  был  бы  рад  получить  при  жизни  эту  картинку  в  подарок.  А  как  раз  приближался  его  день  рождения:  14  декабря  в  тот  год  ему  могло  бы  исполниться  104  года.    Порадовался, если  бы,  конечно,  он  не  стал  бы  к  этому  времени  впадать   в  беспамятство  и  путаться  в  реальностях  пережитых  им  эпох,  как  это  имело  место  на  самом  деле  в  последние  недели  его  жизни.   
        Короче  говоря,   когда  я  разглядел  картинку   повнимательнее,   то  чуть  ли  не  вскричал  (а  внутренне  именно  и  вскричал):  «Да  это  же  Лян(д)стреу!  Это  же  пленные  из  деревни  Лян(д)стреу!»  А  теперь  нужно  рассказать,   что  было  изображено  на  картинке,  почему  она  вызвала  из  памяти  это  странное  название  и  что  это,  собственно,  за  Ляндстреу  такая  (или  такое)?
          На  картинке  изображена  довольно   обыденная  для  фронтовой  жизни  сцена.  Расположение  русских  войск.  Белые  украинские  мазанки.  Значит,  Юго-западный  фронт.  Слегка  порыжевшие  деревья,  запыленная  и  вытоптанная  трава.  По-видимому,  уже  начало  осени.  Расположившиеся  под  лёгким    навесом  русские  ведут  учёт  и  первичный   допрос    захваченных   в  плен  германцев.  За  столом  с  бумагами  сидит   то  ли  писарь,  то  ли  переводчик,   а   может  и  то  и  другое  вместе;  видимо,   унтер-офицер.
               По  правую  руку  от  него только  что  в  нетерпении  встал  со  скамьи  русский  офицер  в  характерной  короткой  и  плотно  сидящей  на   нём  то  ли  гимнастёрке,  то   военной   «косоворотке»  и  столь  же  характерной  двойной  портупее,  поддерживающей  на  левом  боку  ножны  с  саблей  и  на  правом   -  кобуру  с  револьвером  системы  «наган»;  её  жёлтые  ремни  на  груди  идут  параллельно,  а  на  спине  накрест.  Узкие  бриджи  заправлены  в  высокие  (м.б.,  «кавалерийские»)   сапоги.   Офицер  стоит  к  нам  в  профиль:  по  тогдашней  моде чёрные  усы  подкручены  кверху,  бородка  -  клинышком,  «эспаньолка»,  тоже  по  моде  того  времени;  такие  позволялось  носить  офицерам  в  чине  не  ниже,  кажется,  капитана  или,  во  всяком  случае,  поручика.  Правую  руку  он,  видимо,  сдерживая  поднимающееся  в  нём  раздражение,  просунул  под  пряжку  туго  затянутого  ремня.
        По  левую  руку  от  писаря  наискосок  у  угла  стола  перед  ним  стоит  невысокого  роста  молоденький    пленный  солдат  в  зеленоватом  френче,  его  раненная  рука  на  перевязи  через  плечо,  повязка  еще  свежая,  окровавленная.  Из-под  характерного  немецкого  военного  берета-«бескозырки»  торчат    простонародные   оттопыренные  уши  -  видно,  что  не  «бауэр»,  а  какой-то  «арбайтер»-бедолага.  Солдатик,  отвечая  через  переводчика  на  вопросы  русского  офицера,  заметно  нервничает,  переминается  с  ноги  на  ногу.
        За  спиной  допрашиваемого  вытянулся  по  стойке  «смирно»  русский  солдат-конвоир:   стоит,   задрав  бороду  кверху  -  не  просто  служака,  а  верный  слуга  Царю!  А  может  быть  и  не  царю  уже,  а  всего  лишь  Временному  правительству.    Рукой  он  придерживает  приставленную  «к  ноге»  мосинскую  «трёхлинейку»  с  примкнутым  четырёхгранным  «русским»  штыком;  грудь  выпятил  колесом;  тяжёлый  подсумок  с  обоймами  патронов  заметно  оттягивает  ремень.  С  таким  шутки  плохи!
       Перед  столом  же,  но  в  некотором  отдалении,  стоят-дожидаются,  когда  и  до  них  дойдёт  черёд, трое  других  пленных, на  них  характерные  немецкие  каски  с   островерхими  шишаками.  Может  быть,  это  офицеры  или  унтер-офицеры?  Каски  коричневатого  цвета  (кожа?),  а  я  почему-то  привык  думать,  что  они  были  чёрные  (м.б.  из-за  чёрно-белого  кино?).  Козырьки  и  шишаки  поблескивают  на  солнце  чёрным  лаком.  Эти  трое все  усаты  (под  своего  Вильгельма,  что  ли?),  один  в  «пенсне», другой  выделяется  очень  высоким  ростом.  Обшлага  их  зелёных  френчей  коричневые.  (В  крови  у них,  что  ли,  эта  тяга  к  коричневому?)  Пуговицы  на  груди  в  один  ряд,  густо,  не  менее  8-ми.  Брюки  и  сапоги  чёрные.
          Позади  этих  троих  ещё  один  пленный,  судя  по  головному   убороу,  младший  чин.  Ещё чуть  поодаль  русский  солдат  с  шинелью-скаткой  через  плечо;   не левом  боку  у  него  увесистая  коричневая  сумка;  каждой   рукой  он  придерживает  по  винтовке,  которые,  возможно,  отобраны  у  пленников.  На  заднем  плане  -  обычная  суета  армейских  будней…\конец   др.  шрифта\

                ГЕРОЙ   ПОВЕСТВОВАНИЯ
                СТАНОВИТСЯ   ВОЕННЫМ    ГЕРОЕМ
         Это  призошло  в  разведке   у  деревни   Лян(д)стреу  (название воспроизвожу, как запомнил  его на  слух).     В период с февраля 1915 по декабрь 1916 года  223-й(Одоевский) полк 56-й стрелковой дивизии  имел  свои  позиции  где-то в  районе  населённых пунктов  Калуш - Рава Русская -Станислав (ныне Ивано-Франковск).   Даты и  диспозиция  указаны  мною   очень  приблизительно:   их  можно   уточнить   по   военным  архивам  части.  Дело  происходит,  повторяю,   на нашем Юго-Западном фронте.
         Младший унтер-офицер 2-й роты Наум Маглыш получил от своего ротного командира приказание на рассвете провести на переднем крае   разведку  позиций противника  у деревни Лян(д)стреу.  Выступили    ещё  до  утренней  зари  вчетвером   и уже   к  8-ми утра вернулись в расположение своих,  не только успешно выполнив задание,  но  ещё и с  совершенно неожиданной  «дополнительной»  "викторией"!   
       В ходе этой разведывательной вылазки  произошло то,  что  можно  назвать  «огневым соприкосновением с противником» , в результате  которого  наши разведчики  захватили  в плен 14  военнослужащих австро-венгерской армии. За эту разведку  младшего унтера Наума Маглыша   наградили   Георгиевским  крестом  4-й  степени,  который  особо  был ценим  офицерами-фронтовиками,  хотя  и  считался  "солдатским", потому что награждали этим  крестом  только тех,  кто проявил личную  храбрость  в  бою.
            Впрочем,  в этой героической. в общем, истории не обошлось , как это часто бывает на фронте, без случайностей и недоразумений. Тот, кто  побывал на войне, знает, что серьёзное  часто соседствует там со смешным, пафосное с обыденным, забавное с трагическим, величественное с мелким и случайным. Об этом иногда пишут в книгах, но только по-настоящему талантливые и большие писатели, реже - газетные журналисты, особенно когда ещё ведутся боевые  действия , но никогда вы не  найдёте подобного рода подробностей в  донесениях и   военных сводках . О таких частностях бывает известно  только самим участникам событитй, только в их памяти они  живут непридуманной,  многкрасочной жизнью, делая  давно  прошедшее ярким, незабываемым,   более  чем  реальным.
          Так было и в этой истории с разведкой у деревни Лян(д)стреу.   Не сказать, чтобы всё обернулось чистым приключением,  но некоторые обстоятельства  этой  вылазки невозможно рассматривать  с видом слишком уж глубокомысленным  и  серьёзным.   
      Начать  с   того, что ротный,  отдавая накануне вечером  своё распоряжение и ставя  перед   младшим  унтером  боевую задачу, делал это  не  имея  перед  собой  оперативной карты с нанесённой на ней диспозицией  своих  и чужих, как это полагалось бы по уставу боевой  службы, а  в манере - как бы это поделикатнее выразиться - неформальной,   «импровизируя»  -    что ли.  Он вышел,  что называется,  в чисто поле, простёр свою десницу  в направлении  вражеских  позиций  и мягким жестом несколько  расслабленной ладони  указал, что пойдёте,  мол, вот  туда, подберётесь  как можно ближе  к позициям  австрийцев, посмотрите, что там да как:    где артиллерия, сколько стволов  и какого калибра,  где пулемётные гнёзда, в каких местах  лучше всего  делать проходы  в проволочных заграждениях; ну и  ещё что-то в том  же  роде.
       Младший  унтер-офицер   Маглыш  внимательно слушал, подтверждая   кивками головы  и повторением  отдельных  фрагментов  приказания, что он всё понимает  именно  так,  как должно.  Слушал  и неотрывно смотрел на указующую командирскую ладонь.  Он  стоял,   как  и  положено  подчинённому,  чуть  позади своего  начальника  и, естественно,  при  этом чуть  сбоку,  так что  смотрел  на  кончики  командирских перстов  под  углом несколько иным, чем  видел их  сам обладатель. 
        И,  как следствие этого,  младший  унтер  проецировал   линию  задаваемого  направления  не  совсем  туда, куда  указывал комроты, а точнее сказать -  на  совсем  иную воображаемую  точку  переднего   края   противника. И разница эта, принимая в расчёт законы  планиметрии, была, конечно, весьма значительной.   Но это  ещё не  всё,  а, так сказать,  только "во-первых».Имелось    ещё,  как  полагается  в подобных случаях,  и  "во-вторых",  и   "в-третьих".
          Для  выполнения  боевой  задачи  младшему   унтеру  придали  команду  из  трёх  стрелков-охотников  (по-современному -  добровольцев),  все  уже  опытные,  обстрелянные  и  все  старше  возглавившего  их  унтера  Маглыша.  Каждому  выдали  по  три  ручные  гранаты  и  по  «нагану»,  что  в  разведке  намного  сподручнее,  чем  тяжёлая  четырёхкилограммовая  винтовка.
          Вследствие ли разных "точек зрения", с которых смотрели  и по-своему видели подлежащую разведке  зону ротный командир  и  младший унтер, или  по стечению каких-то иных никому не ведомых обстоятельств, или вопреки им, но наши лазутчики, выдвинувшись к своему переднему краю еще затемно, едва  стало чуть светлеть на востоке,   оказались на небольшом пригорке, с которого даже в п редрассветных   сумерках   уже    в  самом  общем  виде   просматривались  позиции противостоящего противника.   Но  чтобы   хорошо  высмотреть  на  них  всё  их  интересующее,  к  ним  нужно  было  подобраться   поближе,  преодолев  на  пути   довольно  широкую  лощину,  пока  ещё  державшую  их  на  значительном  удалении  от  цели. 
     Ещё  раз  обозрев  темный  пока  на  западе  горизонт,  где  смутно  вырисовывались   крыши  каких-то  строений,    двинулись  вниз  по  пологому  склону  в  лощину.   Уже  слегка  подсвеченная  утреннй  зарёй,  вся  она   представала  словно  затканная  причудливой  чересполосицей  крестьянских  полей:   слегка  желтеющей  поспевающей  пшеницы,    горящих  расплавленным  золотом  цветущих  подсолнухов.   Спустившись  в    лощину,  двинулись  через   эти  крестьянские  «полоски»-  где  вдоль,  где  поперёк,  где  наискосок,  стараясь  всё же  не  слишком  истоптать  их.  Пшеница  чуть  ли  не  по  грудь,  а  до  огромных   золотых  тарелок  подсолнухов   вообще  едва  рукой    дотянуться.
             В  общем,  такая  благодать  вокруг,  покой.    Так  и  хочется   добавить  ещё  слово  «мир»,  но,  Боже  мой!  какой же  мир,  если  вот  он  перед  тобой -  противник , о   котором  ещё  нужно  всё-всё  разузнать:  сколько  и  чего  у  него  заготовлено  про  их  души.  Да  нужно  ещё  выбраться  из   этих  посадок,  по  крайней  мере  на  другой  край  лощины,  повыше,  откуда  стало  бы  хорошо  видно  его  позиции.   А  пока    они   видят  только  высокое  небо  над  головой,  на  котором  ни  облачка.  Да  и  вообще   вдруг  стало  непонятно,  куда  двигаться  дальше.  Ага,  вроде  бы  солнце  должно  оставаться  позади  и  немного  спрвва…  Да,  справа…  Да,  вроде  бы  так…
           В  общем,  они  порядочно-таки  поплутали   в  этой  чересполосице!   А  когда    наконец  выбрались  из  неё,  оказалось,  что  они  уже  на  противоположном  краю  лощины.  Осторожно  крадучись,  поднялись  по  склону  наверх  и  вот  она  удача:  перед  ними  как  на  ладони  открылась  вся  вражеская  диспозиция.   О  таком  везении  они   не  могли  бы  даже   и  мечтать. С трудом сдерживая охватившее их возбуждение, принялись они высматривать, определять и подсчитывать  то, что их интересовало в первую очередь: батареи, пулеметные гнёзда, места в заграждениях, где ловчее всего можно было бы проделать проходы.
          Как- то получалось всё слишком  легко  и  просто, самим не верилось, и даже оторопь   какая-то  брала.   Для  верности  каждый  затвердил  себе, чего сколько и где. Что ж, спасибо тебе, госпожа Удача!  Можно и в обратный путь... Осмотрелись с пригорка в обратную сторону, куда лучше держать,  да  и  двинулись  без  всякого  промедления.
            Когда же с пригорка спустились, неожиданно для себя оказались перед большим полем кукурузы, широко раскинувшимся перед ними  и встававшим  плотной стеной чуть ли не двухметровой высоты. А ведь на пути сюда никакой кукурузы   вроде  бы  не видели,  не  прорбирались  они  ни  через  какое  кукурузное  поле  -  что за оказия такая! Потом успокоились  и рассудили по-новому.  Ну и что, что кукуруза?   Оно, может, даже к лучшему:  можно уйти  совершенно  скрытно в буквальном смысле.  Если, конечно,  пробираться через посадки, не особенно шевеля их.  Не давать же такой крюк, обходя всё это чёртово поле, невесть откуда взявшееся!  Тут каждая минута дорога - только бы ноги унести!  Так что все  дружно  поспешили  скрыться  в высоких зарослях.
           И  тут  обнаружилось, что каждый куст кукурузы уже нёс  на себе несколько  увесистых початков, весьма соблазнительного вида: ведь под плотными тёмно-зелёными листьями  таились аппетитные зерна, нежные, сочные, золотистые, достигшие как раз молочно-восковой спелости. Это явилось  серьёзным  соблазном  для  порядочно  соскучившихся   на окопном пайке  по  чему-нибудь  этакому  воинов, да  к  тому же фронтовой солдатский  рацион  -  об  этом  надо  честно  сказать  - весьма был беден на витамины. Так что при виде  этого растительного роскошества  русские бойцы сразу даже как-то повеселели, оживились.
        А может, просто потому что все они были выходцы из крестьян и по внутренней своей  сущности просто крестьяне, их воодушевлял сам вид этой обильно плодоносящей нивы,  и ничем не могли сдержать они  рвущийся из груди восторг перед  щедростью природы, воздающей человеку за труд на земле. Грызя  нежную, ароматную, сочную мякоть молодых кукурузных зёрен, бойцы - нет, не забыли  о,   а  лишь  несколько  отвлеклись от  -  суровой военной действительности, которая окружала этот буйно зеленеющий оазис мирной крестьянской жизни. 
       Но что самое неприятное, в этой  почти ребяческой  забаве,  самозабвенной и  всепоглощающей, они  как-то  неощутительно  для  себя  опять  потеряли   точное  направление, которого  первоначально  держались,  и,  осознав это,  сначала даже слегка подрастерялись.  Причём все сразу, в том числе и незадачливый  младший унтер. Впрочем, чему же удивляться:   ведь  ему-то   нет  ещё   и  22-х!  Но  растерянность  длилась  недолго - сказался всё-таки  определенный  фронтовой  опыт,  обретённый   за  несколько месяцев,  проведенных  в окопах на  переднем  крае.  Минутная растеряннасть  быстро улетучилась, как только  по-настоящему  рассвело  и небо, распахнувшееся над ними, заметно порозовело с  одного краю.  Стало  в  общем   ясно, куда надлежит двигаться  дальше.
            И правда,  уже через несколько минут они  вышли  на другой край этого злополучного поля  и,  осмотревшись,  поняли,  что,  слава  богу, не  на  тот,  с которого входили  в  него.  Облегчённо переведя дыхание, стали соображать, что предпринять теперь.  Однако тут в дело, похоже,  опять  вмешалась  сама  судьба, слепая, но  всесильная  и  решающая несравненно быстрее несовершенного человека и  зачастую  вместо  него.  А дальше уж как получится:  иногда во благо ему, а бывает, что и во зло...
     Неподалёку   белела  своими  невысокими  стенами  мазанка,  стоявшая без кровли и даже без стропил:   то ли снесло взрывной волной, то ли  строители  еще не приступили к кровле, или же вынуждены были бросить всю работу по причине прикатившей сюда войны, что,  конечно,  вероятнее всего...   Подползли  немного  поближе,  потом  ещё  ближе,  и  ещё .   Стали  прислушиваться.  Со стороны этой хижины доносились какие-то  негромкие звуки, в которых  ухо  стало  постепенно  раличать  человеческую речь.  Она  то  затихала,  то  вновь  возобновлялась,  то  перемежалась  каким-нибудь  непонятным  шумом  или  взрывами  хохота. 
    Через  какое-то  время  стали  слышны  даже  отдельные  гортанные  фразы,   а ещё мгновение спустя стало ясно, что речь эта ведётся отнюдь не по-русски  и  не  по-украински, а на самом что ни на есть немецком   языке. Стало быть, австрияки!    Нос  уловил  запах  курева,  а  самим-то  им  в  разведке  курить  запрещено.  И  чувствуется,  что  табачок   у  австрияков  хороший,  просто   отменный,  не  в  пример  нашей  «махре».   И  они  себе  тут  по-барски  покуривают!
            Младший унтер без лишних слов торкнул в бок солдата, знавшего по-немецки:  давай,  мол,  Осянин. И тот, негромко прокашлявшись и убедившись, что достаточно прочистил свою глотку, с остервенением, от которого даже стоявшим рядом своим стало как-то не по себе и немного жутковато, неожиданно  громопоподобным  голосом  взревел  в  благостной  утренней  тиши  (по-немецки,  естественно).  Но если бы даже провещал он то же самое  по-русски:    «Бросай оружие!  Сдавайся!  Выходи по-одному! Руки вверх!»  -  зловещий  смысл  его команд  был  бы   ясен  без перевода  любому,  независимо  от  того, на каком языке он привык говорить  с  детства.
           (Нет,  не  просто  так  появляются  разные  пословицы  и  поговорки:  народ  выводит  их  как  своеобразные  формулы  повторяющихся   жизненных  коллизий.   Вот  и  эта  чвще  всего  оправдывает  себя:  «Удача  нахрап  любит».  Действительно,  в  условиях  недостатка  объективной    информации  к  успеху  могут  привести   и менно   дерзкие  действия  «по  интуиции».  Почему  так,  оставим  на  рассуждение  более  сведующих  людей…)
      Только  мёртвый не содрогнулся бы от этого рёва, но и он бы понял, что издающий такие звуки  не потерпит ни возражений, ни промедления. Никто точно не знает, какое гудение производили иерихонсие трубы, сокрушившие мощные  стены древнего города, но  рёва  нашего   глашатая  вполне  хватитило,  чтобы  он  сквозь  стены  мазанки  достиг  вражеских ушей.  Это стало понятно,  как только с их стороны прозвучал одиночный трескучий выстрел.  Но прозвучал он как-то неуверенно и робко.
     Видит Бог,  лучше бы его и  вовсе не  было.  Как  только  отзвучало  его  короткое  эхо,  младший унтер  тут же  без  промедления  скомандовал:  "Тарасенко,  готовь гранаты!"  Полетела одна и сразу же вслед за нею другая; солдат даже не метнул их, а как-то, словно играючи и жонглируя,  легонько подбросил чуть повыше над стеной избушки. Два  взрыва, приглушённые стенами, слились практически в один.  За  стенами  какой-то  общий  вопль,  потом  отдельные  крики  и  стоны.  Возможно,  и  ругань,  по  интонациям  судя.   
     Над  мазанкой поднялось небольшое облачко  дыма и пыли и пахнуло сладковато-тошнотворным.  Осянин  проревел  ещё  раз:  «Бросай  оружие!  Выходи  по-одному!»  Понуждать австрийцев к сдаче в плен больше не пришлось - через несколько мгновений в дверном проёме показался первый, он был рыж и долговяз, так что ему пришлось согнуться под низкой  притолокой чуть ли не вдвое. За ним последовали другой, третий...  Да  сколько  же  их  там,  Господи!   Выскакивают  один  за  другим,  как  ошпаренные,  глаза  выпучены,  руки  кверху  и  трясутся…  Лица  тоже  какие-то,  мало  похожие  на  человеческие,  то  ли  в  грязи,  то  ли  в  копоти.  Некоторые  окровавлены,  на  других  изорваны  мундиры…  Вот  эти  двое,  похоже,   офицеры…  Что-то  голгочут  по-своему,  показывают  на  покинутую  ими  мазанку…  Да,  вроде  бы все.
         «Осянин!   Глянь,  что  там  у  них!  Костецкий,  прикрой!   Тарасенко,  ты  тоже  с  Осяниным!»   Вскоре  все  трое   показались  назад  в  дверном  проёме,  нагруженные  трофейными  карабинами.   Кричат:  «Там  ещё  четверо!  Кажется,  убитые!»  Оказалось,  что  трое  действительно  мертвы,  а  четвертого  только  оглушило,  а   так  -  ни  одной   царапины.  Когда  же  всех пересчитали,  всего  захваченных в плен оказалось  14 душ, двое из них были ранены, впрочем,  легко.
          На всякий случай  ещё  раз, соблюдая осторожность, заглянули внутрь  мазанки - не укрылся ли там какой-нибудь австрийский хитрован. Нет, таковых не обнаружили, зато увидели три бездыханных тела с повреждениями настолько тяжёлыми,  что никто и ничем уже не мог бы им помочь... Брошенное австрийцами оружие решили не брать - его  слишком много, а нужно было поскорее уходить восвояси, пока их не накрыли превосходящие силы противника - ведь они, явно, были где-то неподалёку.
       Младший  унтер  скомандовал:  «Отходим!»,  и  двинулись  назад.  Вроде  бы  теми  же  полями  через  ту  же  лощину.  Кажется,  всё  сделали  правильно:  теперь  солнце  уже  справа  и  впереди.  Да  тут  ещё  нужно  за  австряками  приглядывать,  чтобы  не  разбежались:  их  как-никак  14  душ  против  наших  четырёх.  «Тарасенко!   Марш  вперёд!  Пойдёшь  головным.  Сам  буду  сзади,  Осянин  и  Костецкий  -  по  бокам.  Всем -  глядеть  в  оба  глаза,  не  зевать!  Приготовить  оружие,    чуть  что   -  стрелять  без  предупреждения!  Осянин,  растолкуй  для  непонятливых!»  -  «Небось,  со  связанными  сзади  руками  далёка  не  убегуть» , -  успел  вставить  своё  мнение  Тарасенко,  привыкший,  что  с   ним  всегда  считаются. – «Повторяю:  чуть  что  -  стреляйте,  только  не  по  своим!  Вперёд  -  марш!»
          Как бы там ни было, но некоторое  время  спустя вышли на своих, правда,  в расположение уже не своей  родной  роты  и,  что  еще  забавнее,   даже не своего полка, а соседнего.  И что они там  наразведывали,  для  кого  и  какую это имело практическую  военную ценность, в анналах не  сохранилось  и до потомков не дошло. Но четырнадцать пленённых австрийцев - они же вот, налицо! Да ещё трое убитых!   Да  в  офицерских  сумках   нашлось  кое- что  небесполезное.  Это  же не просто  какие-то  там  слова об артиллерии и пулемётах. Так что вопрос о том,  выполнено  ли  разведзадание,  может быть,  даже  вовсе  не  поднимался, а    если и  поднимался, то,  скорее всего, был  сразу же  замят и  предан  забвению по распоряжению старших начальников: какие ещё взыскания с  таких-то  молодцов!  Герои -  и  всё тут! 
        А  шуму-то,  шуму  было   -   на   весь  полк  и  даже  дальше.  А  через  несколько  дней  понаехало  высокое  начальство,  и  командир  полка   в  его  присутствии  и  перед  всем  строем  объявил  и  вручил  награды:   младшему  унтер-офицеру Науму Маглышу   вышел  Георгиевский  крест 4-й степени.  Награду   тут  же  перед  строем  и  нацепил   ему   на  грудь  командир 223-го (Одоевского)   полка    ........  Так  отец  неждано-негадано  стал  героем;    другие  участники  этой  разведки    тоже  получили  свои  награды,  но  Георгия  заслужил  только  младший  унтер... 
            А  на  деревню  вышли  совсем  не  ту,   что  было  нужно   -  на  какую-то  Ляндстреу.  Они-то  и  сразу  не  на  ту  нацелились,  как  потом  выяснилось.  Да  ещё  это  чёртово  поле  с  кукурузой…   Так  что  отклонились-таки  изрядно,  и  на  «своих»  австрийцев   вышли   не  только  с  фланга,  но  ещё  даже  несколько  с  тыла,  Неудивительно,  что  застали  тех  совершенно   врасплох,  грянули  на  них   как  гром  с  ясного   неба,  посеяв  в  их  рядах  не  только  панику,  но  ещё  и  смерть.  Казалось  бы,  вот  он  его  «звёздный  час»,  но  всё-таки  главное  для  него  событие  той  войны  было  ещё  впереди.         
               

      ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ    ЭПИЛОГ    К    РАССКАЗУ    О    РАЗВЕДКЕ         
            Жизнь потом ещё изрядно помотала Наума Маглыша: после царской армии пришлось послужить  и Временному правительству, и в Красной Армии,  да и при других обстоятельствах он  брал в руки оружие. Но жил он долго и  не дожил до полных 96-ти чуть больше одного месяца. В один из своих последних дней, когда сознание его было абсолютно ясным, он опять вспоминал  ту историю с пленением австрийцев  и горько  сожалел о трёх человеческих душах, невинно загубленных ими тогда без крайней военной необходимости, а, можно сказать, из одного лишь молодечества, понимаемого иногда крайне превратно, особенно  в  бесчеловечных условиях войны.  Он  не  знал,  где  и  у  кого  ему  испрашивать  прощение  за  тех  трёх,  которых  можно  было  не  убивать,  этих  мужчин  или  парней  из  каких-то  городов  и  весей  этой  лоскутной  Австро-Венгерской  империи.  Зря  убили,  зря!
           Не  знаю, стоит ли добавить, что и тогда, и на протяжении всей своей жизни он оставался убеждённым атеистом, так что его раскаяние носило скорее гуманистический, а не религиозный характер. Да это и так известно: очевидная набожность и непреодолимая совестливость - совсем не одно и то же. И, оказывается, что самое главное,   нравственная  работа  души (т.н. "мучения, муки совести") продолжается чуть  ли  не до последних мгновений человеческой жизни.               
               
               
                НОВЫЙ     ФАТАЛИСТ
        «Новый»  -  потому  что  по  крайней  мере  с  одним  «фаталистом»  среднеобразованная  русская  публика  уже  имела  возможность  познакомиться.   Я  имею  в   виду  главу  с  одноименным  названием  из  романа  М. Ю. Лермонтова  «Герой  нашего  времени».  Но  у  нас  и  время  иное,  и  герои; соответственно,  и  «наш»  фаталист  получается  совсем  другого  рода.
             Замечено,  что   на  войне,  особенно  непосредственно  в  районе  боевых  действий,  почти  у  всех людей  развивается  повышенная  мнительность, вера во всяческие приметы, в какую-то предначертанность судьбы, в  её особые "знаки"  в  тому  подобное  прочее. Таким настроениям особенно была подвержена молодёжь, и в наибольшей мере - образованная. Это  были дети своего времени,  своего века - "серебряного". Приподнятость  и  обострённость  чувств,  нарочитая  их  демонстрация, некоторая  общая экзальтированность  при  этом - всё это было во вкусах той эпохи, уже познавшей модерн, футуризм, акмеизм,  символизм, декаданс и прочее и прочее.  Народ  попроще,  напротив,  часто  демонстрировал  некоторое  равнодушие  к  своей  собственной  судьбе;  нельзя  исклчать,  что    несколько  напускное  и  не  вполне  искреннее:  кому  сгореть,  тот,  мол,  не  утонет…
         Мы   уже знаем,  каковы  были  основные  заботы,  хлопоты  и  занятия  бойцов  перед  наступлением,  особенно  непосредственно  перед  атакой.  Тут  всё  было  предельно  конкретно и  определённо,  и  у  всех  более  или  менее  одинаково,  нацелено на  то,  чтобы  хоть   как-то  обезопасить  себя  от  «больших  неприятностей»,    иначе   говоря,  сохранить  собственную  жизнь,  а  по  возможности,  и  здоровье.   Совсем  не  то  с  настроениями.  Хотя  всем  предстояло  одно  и  то  же  и  шансы на  жизнь  и  смерть  были  у  всех  приблизительно  равны,  отношение  к  этому  неведомому  грядущему  было  совершенно  неодинаково,  во  всяком  случае  -  внешние  проявления  этого  отношения.  Диапазон  этих  различий  оказывался  довольно  широк,  можно  даже  сказать,  что  они  проявлялись  в  каждом  конкретном  случае   очень  индивидуально  -  у  кого  как,  и   почти  никогда  не  наблюдалось  двух  одинаковых  или  даже  похожих.
         Одни   бывали  очень  возбуждены,  становились  сверх  всякой  меры  общительны,  словоохотливы,   даже  болтливы   и  противоестественно  веселы,  другие,  наоборот,   вдруг  умолкали,  замыкались  в  себе,  становились  нелюдимы,  без  видимой  причины  раздражительны  и  даже  озлоблены.  Некоторые  «праздновали  труса»,  откровенно  «дрейфили»,  паниковали  и  даже  не  пытались  скрывать  своих  чувств  -   беспокойства,  страха,   а  иногда  и  ужаса  по  поводу  предстоящего.
         Почти   всегда  потом  оказывалось,  что  такие  действительно  были  всегда   обречены  и  как  будто  предчувствовали   эту  обречённость  и  свой  близкий  конец.  Редко  кто  из  них  избежал  своей  более  или  менее  печальной  участи.   Вот  только  остаётся  совершенно   непрояснённым  вопрос   о  том,  где  здесь   причины  и  где  следствия.  То  ли  они  действительно  чувствовали   свой  фатум,  свою  судьбу,  её  полную  предопределённость   и  предрешённость,  то  ли,  наоборот,   «тёмной  энергией»,  или,   как  сейчас  модно  выражаться,   отрицательной  энергией    своего  страха,  этим  вакуумом,   отсутствием  мужества,  этим  своеобразным  физическим  полем,  так  сказать,  индуцировали,    а  проще  сказать,  накликали  на  себя,  притягивали  к  себе  беду,  на  глазах  превращавшуяся   в  их  «рок».  Многочисленные  примеры,  которые  известны  по  этому  поводу,  ровным  счётом  ничего не  объясняют  и  не  проясняют,  потому  что  их  можно  истолковать  как    в  ту,  так  и  в  другую  сторону.   
         Тут  важнее  другое:  таких  случаев  на  войне  бывало  много,  и  они  не  проходили  незамеченными  для  окружающих.  А  это  уже  говорит  если  и  не  о  точно  установленном  «научном  факте»,   фиксирующем  самоё  сущность, то  всё  же  о  вполне  определённом   естественном  (природном)  явлении,  т. е.  просто  о  факте.   Потом  эти  факты  дополнялись  яркими,  но  уже   вымышленными  и   потому  особенно  живописными  подробностями,  иногда  совершенно  фантастическими  и  ничего  общего  не  имеющими  с  действительными  событиями,  и  постепенно  превращались  в  своего  рода  летучие  и  быстро  распространяющиеся   легенды,  которыми  потом  тешили  и  дразнили   своё  воображение  тысячи  чересчур  романтических  или  просто  наивных  натур.
      Одну  такую  историю  любил  рассказывать  и  отец.  Впрочем,  он  рассказывал  её  как   очевидец,  а  не  как  «ретранслятор».   Эта  история,  к  которой    само   напрашивается  название,  вынесенное  в  заголовок. Оно  здесь  не  менее  уместно,  чем  в  широко  известном  романе  нашего  национального  гения  -  Михаила  Юрьевича  Лермонтова.
             Был  тогда   у  Наума  Маглыша   -  нет,  не  в  близких  друзьях-приятелях    и  даже  не  во  фронтовых  товарищах,  а  скорее,  скажем  так,  в  добрых  знакомцах  -  некто по фамилии Соколовский.   Он  был  приблизительно  одного  с  Наумом  возраста,  хотя,  кажется,  года  на  два-три  постарше.  Он  и  по  чину  был  не  ровня  -  уже  подпоручик,  а  Наум  всего  лишь  унтер-офицер.  Подпоручик  Соколовский  и  по  своему  образовательному  «цензу»  превосходил   унтер-офицера  Маглыша:  за  его  плечами  было  уже   три  курса  университета.   Главное  же  различие было  в  сословном  происхождении:  Соколовский  был  наследственный  дворянин,  хотя  и  очень  небогатый.  А  надо  напомнить  читателю  что  здесь  рассказывается  о  времени,   когда  сословия  и  аристократические  титулы  и  звания  ещё  не  были  упразднены  в  России.
          Молодой   дворянин  Соколовский  был  старше  и  по  своему  жизненному,  а  вернее  сказать,  по  «амурному»  опыту:  у  него  уже  была  обручённая  с  ним  невеста,  которая  хранила ему  верность  и  ждала  его,  героя  Великой  войны,  где-то  там,  в  одном  из  ещё  не  разорённых  окончательно  «дворянских  гнёзд».  Фотографический  портрет  своей  пышноволосой  и  волоокой  избранницы  в  белом  кружевном  платье  подпоручик  Соколовский  носил  у  себя  на  груди  под  нательной  рубахой  в  наследственном  (от  деда)  серебряном  медальоне;  там  же,  по  всем  законам  жанра,  находилась  и  прядь  русых  волос  из  локона   любимой.
                Всем своим обликом  подпоручик   удивительно  соответствовал  фамилии,  звучащей  одновременно  вполне  и  классически, и  в  то  же  время  немного   романтически.   Это был  молодой человек    роста  несколько  выше  среднего,   атлетического сложения, черты   лица   его тоже  были   правильные,  мужественные,  хотя  и  не  лишенные некоторой   утончённости,  чтобы  не  сказать -  девической  чистоты  и  нежности.  В общем, "юноша  пылкий  со  взором  горящим".   Он происходил  из  малороссийской  шляхты.   Родители  с  двумя его  младшими сёстрами  жили  в Чернигове,  где  отец  семейства  служил  в  ранге  надворного   советника    по  акцизному  ведомству;  чин  не  маленький,  так  что в  городе  семья   их  была  одной  из известнейших,  и  в  ней  царили  самые  умилительные  отношения  взаимного благорасположения  и  приязни,  называемые  обычно  прочными   узами  семейной  любви.
          Подпоручик   Соколовский тоже  верил  в  приметы,  в   предопределённость  судьбы  и  был,  что  называется,   фаталист.  Фатальной    же  (а  если  выразиться  по-русски,  роковой,  судьбоносной)   для  себя  считал  он  дату  - 15 июня:  то был  день  его   ангела,  в  этот  же  день  он  получил  аттестат  об  окончании   гимназии.  Было ещё несколько совпадений,  приходившихся  именно  на  это  число  в  июне.    Ничего  неожиданного  нет  и  в  том,  что  именно  15 июня  два  года  назад Соколовский  обручился  с   будущей   невестой,  которая   теперь  ждала  его  там  же,  в Чернигове,  и  буквально  засыпала  его  письмами  -  нежными,  трогательными,   пылкими  и тревожными, иногда  исполненными   разного  рода  нескрываемых  предчувствий   и  какого-то  надрыва,  предвкушения  неизбежной  трагедии   и   жизненной  катастрофы.  Всё  это    только  подливало   масла  в  огонь,  который  и   без  того   уже  жарко   полыхал  в  душе  сверхмнительного   подпоручика   и  чернил  роковой   копотью   тягостных  сомнений   его  юное пламенное  сердце. 
         Ведь  Соколовский  любил  по-настоящему,  и  потому  был  очень  мнителен,  если  не  сказать  -  суеверен.   Одним  из  самых  устойчивых  из  его  суеверий  как  раз  и   была  боязнь  числа  15,  вернее  же  -  даты  15  июня.  Как  это  бывает  свойственно   слишком экзальтированным  молодым  людям,  это  своё  суеверие  он  как-бы  даже  лелеял  в  себе,  не  давал  ему  угаснуть   или  хотя  бы  ослабнуть;  он  словно  любовно  ухаживал  за  ним,  берёг  и  взращивал  его,  сделав  из него  что-то  вроде  ритуала,  даже  культа. 
          При  всяком  удобном  случае  он  находил  себе  слушателя  и  принимался  рассказывать   о   волнующих   воображение  совпадениях,  указывающих  на  то,  что  в  его  жизни  дата  15  июня  играет  и  уже успела  сыграть  совершенно  особую  роль.   И  действительно  из  его  рассказа  выходило  так,  что    тянулась  целая  цепь,  иногда  совершенно  не  зависящих  от  него  событий,  каким-то  необъяснимо  странным  образом  выпадавших  в  разные  годы  именно  на  эту  роковую  дату.   Уже  говорилось,  что  датой 15  июня  ему  был  выписан  аттестат  об  окончании  гимназии,  потом  цыганка  нагадала  ему,  что  свою  единственную  он  встретит  тоже  15  июня.  Ну  и  далее  всё  в  том  же  роде…  Над  всем  этим  можно  было  бы  снисходительно  улыбнуться,  если  бы  предсказанное  цыганкой    в  точности  не  сбылось  в  самом  скором  времени.  Дальше  -  больше:  15  июня  же  1914  года  он  кончил  курс  в  Киевском  университете,  а  ровно  годом  позже -  школу  прапорщиков,  после  окончания  которой  прямиком  отправился  на  Юго-западный  фронт,  где  и  обретался  ныне.
       Между  тем  на  дворе  стоял  июнь  1916-го  и   наступление   фронта,  впоследствии  получившее  собственное  имя  -  «Луцкий  (Брусиловский)  прорыв»,  было  уже  в  самом  разгаре.   Конечно  же,  Соколовский  не  мог  не  ждать  приближающегося  15  числа,  не  мог  не  придавать  ему  какого-то  особенного  значения.       Предельной  остроты  и  накала  достигли  эти  его  настроения  фатальной  обречённости  накануне  этой  даты.   Его  предчувствия  были  самого  минорного,  можно  сказать,  мрачного  свойства.  И  не  то,  что  бы  он  трусил  или  робел  перед  этим  магическим  для  него  числом,  отнюдь  нет!  Но  он,  как  стали  выражаться  его  соотечественники  сто  лет  спустя,  был  на  нём  «зациклен»  -  это  была  его   idee   fixe,  его  «пунктик».
           Кто  бы  и  о  чём  бы  ни  заводил  разговор,  подпоручик  Соколовский  каким-то  незаметным,  одному  ему  ведомым  способом  неизменно  подводил  его  к  теме  о  магии  чисел,  к  теме  невероятных   совпадений,  либо  к  теме  об  известных  фаталистах  прошлого,  либо  еще  к  чему-нибудь  такому,  что  позволяло  бы  ему  выговориться  относительно  приближающегося  15  июня  1916  года.    Естественно,  начавшееся  и  успешно  идущее  генеральное   летнее  наступление  фронта  давало  для  этого  не  только  удобный  повод,  но  и  много  дополнительной  пищи  для  воображения. При  этом  он  никогда    не  упускал  возможности  достать  из-за  рубахи  свой  «заветный»  медальон,  чтобы    взглянуть  на  лицо  любимой  и  прочитать  её   заклинание:  никогда  не  забывать  этот  день  -  15  июня…  Куда  там  -  забыть!  Он  с  этим  жил.  А  ведь,  наверное,  ему  было  бы  лучше  забыть  об  этом,  ну  хотя  бы  на   время…
        И  надо  же  было  так  случиться и  совпасть,   что  именно на   этот  день,  точнее - на раннее утро  того  дня  было  назначено  атаковать  позиции  австрийцев,  успевших  здорово-таки расслабиться  за    несколько  недель  окопного  сидения  -  так  во  всяком  случае  считала  и  докладывала  наша   разведка.   И  как  раз  15  июня  в  дело  дллжен  был  вступить  их  223-й  (Одоевский)  полк,   только  что  сменивший  на  позициях  своего  предшественника,  ряды  которого   были  уже  основательно  «прорежены»  за  месяц  почти  непрерывных  боёв.  Уже  по  всем  подразделениям  полка  зачитали боевой  приказ,  по  которому   роте  подпоручика  Соколовского  надлежало  атаковать  позиции  противника  на  северной  окраине  населённого  пункта Эн,  выбить   австрийцев  и    там   закрепиться.
      Весь  день  накануне  Соколовский  никакого  особого беспокойства  не  испытывал,  вернее  сказать  - не проявлял и  не показывал,  разве  что  был, может  быть,  как-то  по-особенному  бледен, но  это  трудно  сказать, так  как  он вообще  был   белолиц  и  светел  челом.  Ближе  к  вечеру,  после  того  как  проделал  все  полагающиеся  по  его  офицерской  должности  приготовления   к завтрашнему   делу,  он  всё  перебирал  свои  личные  вещи,  перечитывал  старые  письма  от  матери  и  от  невесты.  Он  всё  не  знал,  как  удобнее  расположить  их  фотографии,  чтобы  они  были  всё  время  у  него  на  виду  и  ежеминутно  не  падали.
            Когда  наконец   ему  это  удалось,  он  достал  из  своего  баула  и  приготовил  себе  на  завтра  чистую  исподнюю  рубаху,  после  чего  засел  за  письма.    Писал  он  долго  и  много,  лишь  изредка  отрываясь  от  этого  всепоглощающего  занятия  с   каким-то  совершенно   отрешённым   видом,  что  показывало: он  весь  в  себе  или,  может,  напротив, -  не  в  себе, а  где-то  там,  где  витали  сейчас  его  мысли,    его  трепетная  душа,  его  трепещущий  дух.  Письма   же   были  (что  выяснилось,  разумеется,  только   позже)  - одно  к  родителям,  другое  к  невесте,   и  одно  к  кому-то  ещё;  всего  три,  которые  он  и  передал  поутру  своему  командиру.  А  товарищам  несколько  раз  повторил,  как-то   непонятно  -  то  ли  криво,  то  ли  смиренно -  улыбаясь: "Вот  увидите:  завтра   я  не вернусь  -  я  это  чувствую..."
            Атака   началась  рано  на  рассвете,  она   вышла    непродолжительной;  всё  прошло  на  удивление  быстро  и  легко  для  наших,  так  что  часам  к  девяти  утра  всё  уже  было  кончено.  Вопреки  мрачным  предположениям  многих,   она  вышла   совершенно  успешной:  людские  потери  были  минимальны  и  в  основном  -  ранеными,  так  что  после  её  завершения   настроение  у  бойцов  было - не скажешь, конечно, что хорошее, нет - возбуждённо-приподнятое,  что ли.   
         Солдаты  с  облегчением  (и  без  команды!)  валились  на  только  что  отбитую  у  врага  землю  (земля-то  нашенская!),  чтобы  немного  перевести  дух,  очухаться  от  суматохи  неразберихи  боя,  прийти  в  себя.   Кто-то  пытался  даже  шутить,  но  выходило  всё же  не вполне  натурально,  натянуто,  деланно;   другие  же  просто  радовались, и  было по всему видно, что  вот  это  вполне  искренно.   Окликали  друг  друга,  чтобы  справиться  о  товарищах:  ведь  в  в  запарке  боя,  в  результате  многочисленныз  мелких манёвров,  передвижений  туда-сюда,  в  огне  и грохоте  вооружённой  схватки,  в   шуме-гаме,  в  дыму  и  пыли  всё  и  вся  перемешалось,  спуталось,  переплелось.  Кое-где  смешались  боевые  порядки  не  только  взводов,  но  и  рот,  и  теперь  постепенно  водворялся  надлежащий  порядок.   
        Здесь  и  там  раздавались  время  от времени   восклицания: "А-а-а!  Жив,  курилка!  Я-то  думал..."  или  "Ну, слава Богу!  А  мне  сказали, что..."  или  "Мы тебя уже  везде   обыскались,  а  ты  -  вот  он,  здесь!"  Ну  и  всё  в  этом  роде.  Пока  кто-то  не  хватился:  "А Соколовского   я  что-то  не  вижу,  он-то  где?"   Стали  окликать  и  его,  спрашивать,  не  видел  ли  кто  господина  ротного  командира.  Другие  подхватили: "Да,  да!  Правда,  а  где    же  подпоручик  Соколовский?  Он  так  переживал!  Вот  будет-то  смеху  теперь, когда  обошлось  всё  так  ловко  и легко!   В самом  деле,  где  он?  Кто видел?"
      Тут  кто-то  и  откликнулся: "Кого?  Про   кого спрашивают-то?"   Ему  объяснили.  Он еще переспросил: "Подпоручика   Соколовского, что  ли?"  И  когда  подтвердили, что  да,  именно  его,  этот  отозвавшийся  успокоил,  что,  мол,  видел  и  не  так  давно,  и  что  с  ним,  мол,  всё  в  порядке.   Но    кто-то  другой  добавил,  что,  кажись,  в  самом  конце  его  всё-таки   задело.   И  тут  некто  третий,  совсем  другим  голосом:  «Если  про  комроты  спрашивают,  то  я  видел…  Лежит  он  там...  -  он  мотнул  головой   куда-то  себе  за  спину -  Убило его...  Там,    за  хатами  лежит…" 
          Еще  не  теряя  надежды,  что,  может  быть,  произошла  ошибка,  послали  в  указанном  направлении  посмотреть    его  вестового.  Тот  вскоре  вернулся,  но  лицо  его  было  неузнавемо  другое.  Он  шевелил  губами  и  вроде  бы  что-то  говорил,  но  ничего  почему-то  не  было  слышно.  Потом,  когда  его  растормошили  и  к  нему  вернулся  дар  речи,  услышали   деревянным  каким-то  голосом  произносимые  слова:  «Там…  на краю…  под  каштанами…»
          Поспешили туда,   Наум  тоже  поднялся  с  земли  и  принудил  себя  сдвинуться  с   места,  потому  что  ноги  его  сами  не  шли;  что-то  медленно  пульсировало  и  тяжело  проворачивалось  в  голове,  это  было  именно  неопределимое  «что-то»,  непохожее  ни  на  мысль,  ни  на  чувство:  мысль  не  могла  бы  быть  столь  медлительной,  а  чувство  таким  неопределённым.  Постепенно  это  «что-то»  стало  похоже  на  болезненно  щемящую  тоску:  как  же  так?  так  просто?   так  обыденно?  так  не  должно  и  не  может  быть!  пусть  это  будет  ошибкой,  недоразумением,  которое  быстро  рассеется  и  исчезнет,  как  дурной  сон…
        Но  когда  подошли   к  тому  месту  «под  клёнами»,  где были  бережно  уложены  на  сочно  зелёной  траве  два  безжизненных  тела - солдата  и офицера,  стало  ясно,  что  не  рассеется  и  не  исчезнет…  Реальность  войны  неумолимо  заявила  о  себе:  нет  в  мире  ничего  более  объективного,  окончательного  и   непоправимого,  чем  смерть.    
         Нет,  никакой  ошибки  не  было,  всё  так и  есть -  подпоручик   Соколовский;  он лежал  на  траве,  слегка  запрокинув  голову,  со  скрещенными  на  груди  руками;   и   это  было единственное,  что  указывало  на  факт  его  несомненной  смерти,  а  в  остальном   совершенно как живой.  Он  был  безукоризненно  опрятен,  застёгнутый  на   все  пуговицы  мундир  на  нём  сидел  безупречно  ладно,  ремень  и  портупея  натянуты  туго,   нигде  ни  единого  пятнышка.  Не  сразу    разглядели  небольшой    кружочек  на  левой  стороне  груди, чуть  ниже  пуговицы  на  нагрудном  кармане  его  элегантного  френча.  Вокруг  входного  отверстия  пулевой  раны   не  было  даже  ободка  запёкшейся  крови:  пуля  сразу  пробила  сердце,  что  исключало  дальнейший  кровоток,  а  следовательно,  и    кровотечение.   
        Что  выражало  его  лицо?  Если,  конечно,  возможно  говорить  о  выражении  лица  мёртвого  человека…  Казалось,  что  на  нём  только  что  была  и  ещё  не  успела  сойти  гримаса  некоторого  удивления:  неужели  это  произошло  со  мной?  неужели  это  я  убит?  неужели  это  сбылось  15  июня?...   Да,   роковая  для Соколовского  дата  настигла  его  и  взяла  своё...
       Соколовского  похоронили  в  гробу,  в  отдельной  могиле,  с  соблюдением  всех  православных  обрядов.  Обычно  же,  когда  счёт  убитым  шёл  на  десятки  и  сотни,  всех  хоронили  в  братской  могиле,  общем  для  всех  рву:  и  нижних  чинов  и  офицеров,  и  дворян,  и  простых  мужиков,  интеллигентов  и  безграмотных…  Так,  исподволь,  через  общие  братские  могилы  в  обществе  постепенно  вырабатывалась  мысль  о  равенстве  и  братстве,  а  вначале  -  о  равенстве  всех  перед  смертью,  перед  могилой.  Но  для  этого  обычной,  локальной,  малой  войны  оказалось  недостаточно,  понадобилась    мировая…  А  там,  где  равенство  и  братство,  чего-то  -  чувствуете? -  явно  недостаёт…Ну,  конечно  же,  правильно:  свободы!  Но  за  это  ещё предстоит  отдельная,  дополнительная  плата…
         О  подпоручике  Соколовском  отписали   близким.  Помимо  казённой  бумаги,  где  были  стандартные  «на  поле  брани»,  «смертью  храбрых»,  «за  Веру,  Царя  и  Отечество»,  отослали  родным  некоторые  его  личные  вещи  и,  конечно,  фотографии,  письма,  сопроводив  всё  это  сердечным  письмом  с  важными  и  дорогими  для  близких  подробностями.  Несмотря  на  излишне  красивую  цветастасть  отдельных  фраз,  в  письме  не  было  ничего  придуманного:  подпоручик  Соколовский  действительно  пал  смертью  храбрых,  исполняя  свой  воинский   долг,  геройски  погиб  в  открытом  бою,  смерть  его  была  действительно  мгновенной  и  лёгкой,  по-своему  даже  прекрасной… 
         Вот  и  всё,  чем  можно  было  хотя  бы  отчасти  утешить  горе  близких.  Тот,  кто  писал  это  письмо,  не  мог,  разумеется,   не  знать  о  «фатальной»    для  Соколовского  дате  15  июня,  но  в  письме  об  этом  ничего  не  упоминал,  щадя  чувства  тех,  кому  письмо  было  адресовано.  Знали ли  об  этой  дате  те,  кто  его  потом  читал,  нам  доподлинно  не  известно.  Скорее  всего,  они  знали  о  ней  не  меньше нашего,  А  раз  так,  то  потом  они,  конечно,  не  раз  возвращались  к  этой  теме  и  вряд  ли  когда-нибудь  могли  наговориться  вдоволь  и  исчерпать  её  до  конца. 
       Надо  ещё   и  то  иметь  в  виду,  что  всё  это  было  очень  в  духе  времени:  предначертания,  сила  фатума,  мистические  совпадения,  а  также  общение  с  душами  умерших,  столоверчение  и  прочее.  А теперь  пусть  себе  рассуждают  умные  люди ,  правда  ли  это  или досужие выдумки, что,  мол,   у  каждого  есть  свой  рок, свой  фатум,  и что  от судьбы не уйти...      


      СOGITO     ERGO    SUM,     или   Д В А Ж Д Ы     РОЖДЁННЫЙ
          Впрочем, на войне бывают  и  «счастливые»  истории,  во  всяком  случае  про  них  рассказывают  не  так  уж  редко.   Одну из таких  почти  невероятных  историй, произошедших   на исходе   военного  лета  1915  года  у деревни Лян(д)стреу,  я    уже  поведал   читателю.    Ещё  несколько  выше   пересказывал  воспоминания  отца  о  сокрушительных  обстрелах  русских позиций неприятельской  артиллерией  больших  калибров .   Следующая  ниже  история  как  раз  напрямую  связана  с  таким  артналётом.  Из  дальнейшего  рассказа  станет  ясно,  почему  я  назвал  её  «счастливой»,  заключив   это  слово  в  кавычки.
               Один из  таких  обстрелов  произошел  на их   участке  фронта  3(16) августа  1916 года;  этот день  всю  последующую жизнь   отец  считал  своим  вторым  днём  рождения... В  самом  конце  июля  закончилось,  точнее  сказать  -  постепенно  заглохло  и  иссякло  генеральное   летнее  наступление  Юго-западного  фронта,  называвшееся  тогда  по  направлению  главного  удара  - «Луцкий  прорыв»,    позднее  ставший  известным  как  «Брусиловский».   А  заглохло   оно  и  иссякло,  потому  что   не  было  поддержано  другими  фронтами  да,  надо  прямо  об  этом  сказать,  и   самой  Ставкой.  Впрочем,  это  дело  высоких  штабов,  а  не  наше… 
       А  солдаты  на  переднем  крае  рассуждали  по-своему:  слава  Богу,  живы,  а  теперь,  когда  наступило  затишье,  надо  бы  и  подхарчеваться  как  следует:  в  наступлении  было  не  до того.   Думали, что  теперь,  отступавший   и  терпевший  поражение  за  поражением,  измотанный   и  порядочно-таки  потрёпанный   непрерывными   боями,  понёсший  огромные  потери  в  людях  и  вооружении,  противник   надолго  будет  лишён  каких-либо  серьёзных  оперативных  возможностей  не  только  к  контрнаступлению,  но  даже  для  активной  обороны,  и  что  изматывающие  обстрелы  австрийской  артиллерии  прекратяся  если  и  не  насовсем,  то  всё  же  надолго.   Но  не  тут-то  было!
      Напряжение  наступления  сменилось  тяжёлыми  позиционными  боями.  А  тяжёлыми  они  были  прежде  всего  из-за   тяжёлых  последствий  артобстрелов,  которые  австрийцы  возобновили,  как  казалось,  с  удвоенной  силой. (Впоследствии  историки  войны  отмечали,  что  основная  масса  потерь  нашей  армии  в  «живой  силе»  приходилась  именно  на  результаты  таких  обстрелов).    Австрийская  артиллерия  больших  калибров  работала  не  только  по-прежнему  чётко,  но    ещё  более  усердно.   Или  это  только  так  казалось  нашим  окопникам  на  фоне  ожидаемой  ими  передышки.  Мощные  австрийские  фугасы  буквально  перепахивали  наш  передний  край.  Снарядов  австрийцы  не  жалели,  и  складывалось  такое  впечатление,  что  они  у  них  просто  лишние,  некуда  девать  -  вот  они  и  пуляют  их  по  нашим  позициям  просто  так,  из  шалости…
      Пришлось  зарываться  в  землю  поглубже.  Окопы  рыли  усердно,  не  только  «в  полный  прорфиль»,  но  и  ещё  чуток  в  запас,  так,  что  даже  в  ходах   сообщения  теперь  не  приходилось  пригибаться.  В  наиболее  важных  местах  насыпался  и  укреплялся  довольно  высокий  бруствер.  А  если  устраивали  блиндаж,  то  уж  не  меньше  чем  в  три  наката.  Это  как-бы  само  собой разумелось.  А  в  дневное  время  отсиживались  в  индивидуальных  гротах-ячейках,  которые  каждый  рыл  себе  сам,  уже  изнутри  окопа.  Была  такая  «келья»  и  у  Наума.  Ведь  когда  австрияки  начинали  дубасить  во  всю  силу,  находиться  в  окопе  было  не  только  намного  опаснее,  но  просто-напросто  совершенно  бессмысленно:  всё  равно   невозможно  предпринять   а  ответ  что-либо  толковое  и  осмысленное  -  из-за  настоящего  светопреставления  вокруг.
        Сидели,  как  кроты  в  норах,  и  только  прислушивались  куда  грохнет  на  этот  раз.  Научились  с   довольно  большой точностью  угадывать  расстояние  до  разрывов:  «Ого!  Это  саженей  за  20!»  «А  это,  кажись,  перелёт…»  «До  этого  саженей  15,  не  больше…  Пронеси,  Господи!»  Некоторые  «знатоки»  пытались  даже  установить  калибр  разорвавшегося  снаряда:  «Не  меньше  6-дюймового!»  «Этот,  пожалуй,  подороднее  будет,  самое  малое -  8  дюймов!»  Хоть  какое-то  занятие,  лишь  бы  отвлечься от  мыслей   о  страшном.
            Но  всё  равно  мысли  крутились    ближе  к  смерти,  чем  к  жизни:  почти  никто  не  надеялся  выбраться  из  такой  передряги  живым  и  невредимым.  Тем  не   менее  просили  защиты  у  сил  небесных,  каждый  за  себя,  только  для  себя.  Никому  и  в  голову  не  могло  прийти,  чтобы  молиться  и  просить  спасения   для  других  -  так  уж   устроен  человек,  и  ничего  с  этим  не  поделаешь:  инстинкт,  и  называется  он  откровенно  инстинктом  самосохранения.  Но  проси  не  проси,  да  как  тут  выживешь,  если  всю  землю   вокруг  ставит  на  дыбы,  вздымает  на  воздух,  перепахивает  на  метры  вглубь!    От  обречённости  солдаты  приходят  в  некоторое  отупение,  привыкают  к  этим  сатанинским  «концертам»…
        Вот  и  в   тот  день  уже  совсем  рассвело, а  противник  всё  никак не проявлял  себя;   во  всяком  случае  время,  в  которое  он  раньше   начинал  свои  артобстрелы   (а бывало это обычно рано на  рассвете),  уже  далеко  миновало.   Думали,  на  сегодня  всё,  слава  Богу,  обошлось.    Стоял  обычный  день  позднего  лета,  разве  что  очень  уж  тёплый  с  самого  утра,  а  потом  и  вовсе  знойный  и  какой-то  томно-спокойный.  К  полудню  воздух  раскалился  так,  что  над  самой  землёй  образовалось  дрожащее  марево...
          Где-то  в  стороне  над   хлебным  полем  целый  день  неустанно  сверлил   небо  и  самозабвенно  пел  невидимый  жаворонок.  Видимо,  была  у  него  какая-то  цель  там,  в  небе,  куда  он  так  стремился!   Словно  и  не  существует  для  него  силы  земного  притяжения!  Что  же  так  влекло  его  к  ней,  чем  она  была  так  притягательна  для  него  -  эта  никогда  не  досягаемая  высь?   Человеку  никогда  не  понять  этого,  тем  более  человеку  на  войне,  где  он  весь   во  власти  сил,  превосходящих  как  будто  даже  законы  земного  тяготения   и  пренебрегающих  любыми  человеческими  стремлениями…  Дожить  бы  хоть  до  конца  этого  дня  да  увидеть  начало  другого  -  и  на  том   спасибо!  О  большем  никто  и  не  помышлять  не  смеет…
      Ну,  этот  денёк,  вроде  бы,  переживём!  У  нас  никаких  затей  не  намечается  да  и  австрийцы,  видать,  ещё   не  отдышались  после  прошедшего.  А  сегодня  их,  поди,  тоже  порядком  разморило!  Жарища  такая,  что  хоть  «караул!»  кричи:  и  безо  всякой  войны  горячо  -  дальше  некуда!   
            Обычным   порядком  боевые   расчёты   ещё  с  утра  стали  занимать  свои  позиции  в окопах  первой  (и  второй ?)   линии,  готовясь  к  «мирной  жизни»:  вот  они  наконец-то  наступили  желанные  деньки…    Ещё  часок-другой  и  день  пойдёт  к  вечеру,  начнёт  смеркаться,  смотришь,  сегодня  и   пронесёт.  А  там,  глядишь,  и  ночь  скоро;  ночью  вообще  лафа  -  можно  и  «Храповицкого  почитать»… 
          Но  не  тут-то  было!  И   вдруг   жахнуло  и   громыхнуло  так,  что  содрогнулась  земля  под ногами   и,  казалось,  у  живого  человека  должны  при  этом  поотрываься  со  своих  мест  все  его  внутренности.  Казалось,  раскололось  само  небо  над   головой...  Такова  была  совокупная  мощь  первого  залпа  австрийских  батарей.  Всех   сразу  словно  ветром  сдуло: ни  от  кого  не  ожидая  команды,  все,  кто  еще  оставались  наверху,  моментально  запрыгнули  в  укрытие,  в  свои  ячейки-гроты.    А  может,  и  вправду  сдуло:  насколько  далеко  действует  сила  взрывной  волны   от  таких  мощных  фугасов,  кто  ж  его  знает!    У  многих  мелькнула  только  мысль: "Заработали  орудия  главного  калибра!  Пронеси,  Господи!"   Обострённым  до  болезненности  слухом  уловили  зарождение  нового  звука,  нарастающий  и  быстро  усиливающийся  стон,  с  которым  разрывал  перед  собой  уплотняющийся  воздух  следующий   австрийский  снаряд…
         Его  разрыва   Наум   уже  не  слышал.  После  этого  стонущего  рёва  всё  стихло  и  стало одной  темнотой  и  немотой…   Всё   исчезло,  перестало  существовать,  в  том  числе   его  чувствующее  и  мыслящее  «я»…
      Но  вот  из  абсолютной  тьмы,  из  всеобъемлющего  «ничто»  стало  выделяться  нечто  мерцающее,  превращающееся  сначала  в  голубой  туман,  а  затем  в  далёкие  блёстки  звёзд;  постепенно   они  вытесняют    абсолютную  тьму  и  заполняют  собою  всё…    Это  «всё»  очень  похоже  на  небо…  Неужели  я  уже  на  небе?  Нет,  не  похоже:  звёзды  (да!  это  звёзды!)  по-прежнему  далеки,  загадочны,  недоступны.  Звёзды…  звёзды…  Как  много  их!  Зачем?  Зачем  звёзды?  Зачем   я?  Зачем  всё?  Это  ведь  я?   Я  вижу   звёзды,  чувствую  тепло  земли,  ощущаю  её  твердь.  Значит,  у  меня  есть  тело,  мозг  и  сознание.  Значит,  я  жив?  Хотя,  с  другой  стороны,  С  ТОЙ,  ДРУГОЙ   СТОРОНЫ,  чтобы  «быть»,  не  обязательно  оставаться  живым,  ведь  «быть»  можно  также  и  мёртвым, убитым;  их  уже  много  по  ту  сторону,  там…  Ведь  идёт  война…   Так  что  быть  живым   -  это  вовсе  не  обязательно…
      Но  я,  кажется,  всё-таки  жив.  Почему  же  тогда  я  не  вижу  ничего,  кроме  этих  звёзд?  Ничего  и  никого!  Вот,  правда,  ещё  небо…  Да!  То, что  между  звёзд,  это  называется  небо…  Или  я  всё-таки  мёртв,  а  всё  якобы  видимое  мною  -  это  всего  лишь  игра  угасающего  сознания,  результат  последних  усилий  мозга  -  и  ничего  больше?   Как  всё  удивительно,  незнакомо  и  странно! 
       Так  вот,  значит,  как    ЭТО   происходит,  происходило  с  другими,  а  теперь  вот  и  со  мной!   Вот  что  такое  смерть…  Но  почему  же  все  так  страшатся,  ужасаются  её,  стараются  избежать?  Ведь  это  совсем  не  страшно  и   совсем  не  больно.  Просто  наступает  полное   умиротворение  и  покой,  чему  в  немалой  степени  способствуют  темнота  и   отсутствие  страданий,   полное  отсутствие  чего-  и  кого-либо…  Отсутствие  сознающей,  мыслящей  и   чувствующей  личности.   Ни  страха,  ни  боли,  ни  радости  от  того,  что  был  ТАМ,  по  ту  сторону  жизни  и    вот   вернулся  назад,  остался  в  живых…  Но,  постойте-ка:  ведь  я  сознаю  всё  это,  я  мыслю  и  чувствую,  значит,  я  не  убит…  COGITO,  ERGO  SUM!
     ...Что  там  было  дальше,  был  ли  второй  залп,  и  третий, и  следующий, -    всё это  осталось  за  пределами  сознания   и   памяти  Наума  Маглыша.   Когда  они вернулись  к    нему, он  увидел  несколько   человеческих  лиц  на  светлом  фоне  голубого  неба.  Вернее  сказать,  не  увидел,   а  скорее  смутно  догадался,  что  это  лица  людей,  настолько темны  и  неразличимы  были  они   на  ярко-голубом  фоне  бездонного  неба. И  всё же  что-то безошибочно  указывало  на  то,  что  это  знакомые  лица,   может  быть,   потому  что  стали   различимы  человеческие   голоса,    доносившиеся словно  бы   ниоткуда,  но принадлежащие  явно  своим,  близким,  дружественным  людям… 
         И  получалось  так,  что  вроде  бы  говорили  о  нём.  Почему  о  нём?  Откуда  они  знают,  что  это  я?  А  они  определённо  знают,   знают  имя  и  фамилию…   Ему стало  от  этого  так  хорошо   и  покойно,  что  он  не  видел  необходимости  напрягаться   в  дальнейших  попытках  осознать  происходящее  и  доверился  во  всём  этим  склонившимся    над  ним.  На самом же деле -  снова  впал  в  продолжительное  беспамятство.
      Когда  сознание  и  чувство  реальности  вернулись  к нему окончательно  и  в  полной  мере,  он  вспомнил  эту  яркую  вспышку  своего  сознания  и  понял,  что  то  были  его  боевые  товаоищи.    Вот  и  сейчас,  заметив  его  слабое  движение,  кто-то  произнёс:   «Кажись,  он   уже  очухался…»
       И  ему  рассказали,  что  произошло  этим  жарким  августовским  днём.  Вторым залпом, сделанным,  по-видимому,   с учетом данных,  поступивших  от  австрийских  корректировщиков  огня,  и  ещё  более мощным,  накрыло почти всю первую линию наших окопов.  Один   тяжёлый   фугас  угодил  прямёхонько  в    тот   бруствер,  за которым  как  раз  и  окопалась  их  рота. 
        Бруствер  этот,  как  потом  увидели,  снесло  начисто.  Благо,  он  оказался  достаточно   высоким  и  массивным,  а  окоп,   и  ячейки,  и переходы  выкопаны  и отрыты  по  полному  профилю  и  с  соблюдением  всех  требований, предъявляемых  к  этому  фортификационному  сооружению,  -  иначе  бы  многим  несдобровать.  Мощный  бруствер  в  значительной  мере  принял  силу  взрыва  на  себя  и  поглотил  энергию ударной  волны,  это   - с одной  стороны.  С другой же,  всей  своей  массой  он  сначала  взлетел  на  воздух  и тут  же  обрушился  сверху  на окоп,  завалив  его  на  всю  глубину  да  ещё  и с  "горкой"  сверху.  И  всё  это  пришлось  как  раз  на  тот  участок,  на  те  ячейки,  где  засели  Наум Маглыш  и  бойцы  его  отделения.   Одного  убило  сразу,    ещё   троих   откопали  уже  мёртвыми.   
          А  его  искали  и  откапывали  дольше  всех:  с  того  момента,  как  «шарахнуло»,  до  того,  как  его  откопали,  прошло,  как  потом  определили,   сорок  минут.  (А  ведь   40  - тоже  из  «магических»  чисел!)   Его  не бросили,  не  махнули  на  него рукой,  не  оставили  на  произвол  судьбы,   но,  напротив,   не  поленились  взяться  за  шанцевый  инструмент  и рыть, рыть, рыть  -  все скопом,  со всех сторон,  и  так - целых сорок минут, которые  казались  им  часами...
        Для  Наума  Маглыша  ни  этих  минут,  ни  времени  вообще,  ни   пространства,  ни  реальности  этого  мира  или  какого-либо  иного  -  всего  этого    для  него не   существовало,   как  не существовало  ничего.   Было  ли  это  беспамятство  только  или  настоящее  небытие  - этого  он  не  знал  и  не  мог  сказать  ни тогда,  ни после,  никогда.  Но что он совершенно определённо  вынес  и усвоил  из  этого  своего   "опыта",   это  то,  что  никакого  "того  света",  никакого  Бога,  правящего  там  своё  Царство, - ничего этого нет.  Есть  только  Жизнь  и  её отсутствие.  А  может,  он  просто  не  успел  что-либо  «разглядеть»  и  понять,  вследствие  краткости   своего пребывания  ТАМ?…   
     В  общем  же  он  заключил,  что  если  и  можно  как-то  назвать  то,  что  отсутствует,  то  это  Чёрное  Ничто.  Он  мог  остаться  в  нём   навсегда,  но  на  этот  раз  оказался  там  несколько  преждевременно,  заживо  погребённым,  то  есть  как  бы   не  по-настоящему,  а  пока  что  понарошку…  Но  на  этот  раз  судьба  распрядилась  так,  что   ему  было  суждено  как  бы  «возродиться  из  мёртвых».
         После  этого  происшествия  Наум  стал  считать  себя  «дважды  рождённым»  наподобие  индийских  браминов,  о  которых,  впрочем,  на  то  время  он  вряд  ли  что-либо  и  знал.  День  16  августа  1916  года  стал  его  вторым  днём  рождения,  и  он  не  забывал  о  нём  никогда.  Тяжёлая  контузия,   полученная  в  тот  августовский  день,  а  так  больше  ничего  за  всю  войну:   ни  одного  ранения,    ни   даже царапины!  А  ведь  в  общей  сложности  он  провёл  на  переднем   крае  более  двух   лет  -  фронтовики  знают,  что  это  значит!   Всё  же  не  зря  говорят,  что  от  судьбы  не  уйдёшь,  А  где,  когда,  кому  и  как  предстоитт  оставить  этот  мир,  чтобы  перейти  в  иной,  не  дано  знать  никому.  Или  чего  и  сколько  претерпеть  и  преодолеть  ещё  в  этом, тоже  сам  себе  не  нагадаешь.    Да  и  никто  другой…   
         На ту пору  Наум  Маглыш  был  не  таким  уж  большим  командиром,   всего-то младший унтер-офицер,  так  что  усердие,  проявленное  однополчанами  для  его  спасениия,  вряд  ли  объяснялось  его  чином.  Видимо, у  сослуживцев  были  какие-то  иные   побудительные  к  тому мотивы.  Так  или иначе,  в любом случае у него были   теперь  основания  считать  себя  заново рождённым  или  даже  «дважды рождённым».   И правда,   теперь  он  был  уже  "отмечен",  и  в  дальнейшем, после этой тяжёлой контузии,  смерть часто  миновала  его  в  непростой  его  судьбе.   Воистину, "нет худа без добра, и нет добра без  худа. О, мудрость старая, ты стоишь похвалы!... 
             В  его  военном  билете  ,  выданном  в  1940-м,    в  разделе «Ранения»  -  словно  мимоходом -  пометка:  «контузия  на  I  мир. в.»   В  послевоенное  время,  на  которое  пришлось  всё  моё  детство,  словом  «контуженный»  дразнили  всех,  хоть  чем-нибудь  малым  отличавшихся  от  общепринятых  «норм»,  и  оно  означало  что-то  вроде  «придурка»  -   не  слишком  оскорбительное,  а  скорее  пренебрежительное.  В  отличие  от  слова  «раненый»  оно  не  было  пафосным:  обозвать  кого-либо  «раненым»  ни  у  кого  и  язык  бы  не  повернулся:  как  можно,  если   раненый  -  это  пострадавший  на  войне.  А  «контуженный»  -  это  можно:  подумаешь,  сущая,  мол, безделица. 
        А  между  тем   писатель-фронтовик  времён  Великой  Отечественной,  или  Второй  мировой,  Николай  Никулин  пишет  о  себе,  что  когда  он  на  несколько  дней  попал  в  госпитале  в  палату  для  контуженных,  он  ужаснулся  виду  этих  «оглохших,  парализованных  и  немых»:  так  что   не  такая  уж  это  безобидная  штука  -  контузия,  особенно  -  тяжёлая.
         
 
                КАК     ЖЕНЯ    БАКШТАЕВА   ЦАРЯ    УВИДЕЛА    
          Наш  рассказ,  хотя  и  ведётся  о  самых  простых  и  доселе  никому  не  ведомых  людях,,  как  и  было  заявлено  в  самом  его  начале,  тем  не  менее  в  какой-то  степени  касается   и  событий  исторических,  а  в  ряде  случаев  и  довольно  круто  на   них  замешан.  А  какая  же  история  без  исторических  фигур:  роль  личности   в  истории  ещё  никто  не  отменял.  Поэтому  и  я  должен  буду  где-то    сказать    не  только  о  безвестных  людях,  к  каковым  принадлежал  мой  отец  и  те,  с  кем  ему  пришлось  идти  или  сталкиваться   по  жизни,  но  и  о  персонах  несомненно  исторического  масштаба.  При  этом,  разумеется,  только  в  той  мере,  в  какой  они  стали  известны  мне  по  нашим   «семейным  хроникам»,  основанным  на  личных  впечатлениях  об  этих  людях,  оставшихся  в  памяти  моих  близких.     И  ничуть  не  более   или  сверх   того.
          Всё-таки  удивительная  это  штука -  человеческая  жизнь,   особенно  если  это  долгая  жизнь,  да  ещё  в  эпоху  грандиозных  исторических   потрясений.  Хоть  и  говорится  в  китайском  афоризме:  «Не  дай  вам  бог    жить  в  эпоху  перемен»,  а  ведь  и  в  такой  жизни  можно  найти   свою «изюминку».  Вот,  казалось  бы,  что  может  быть  общего   между  младшим  унтером  Маглышем,  прозябающим  в  окопах  первой  линии,  и   деятелями  и  делателями  истории:  где  он  и  где  они!   Ан  нет!  Не  всё  так  просто  в  этой  жизни:  она  иногда  сводит  и  таких  разных  людей,  и  если  и  не  заставляет  их  посмотреть  в  глаза  друг  другу,  то  всё  же  даёт  иногда  возможность  взглянуть  на  других  хотя  бы  ненадолго,  хотя  бы  в  щёлку  -  конечно,  «малым» на  больших,  ибо  какой  же  смысл  в  обратном:  ведь  такая  ничтожность  всё  равно  не  попадёт  в  анналы  истории.
         Где-то  около  того  времени,  когда  Наум  Маглыш  не  по  своей  воле,  но  и  не  насовсем,  а  лишь  на  40  минут  оказался  «на  том  свете»,  его  будущая  жена,  о  которой  он,  естественно,  ещё  и  не  помышлял  и  тем  более  слыхом   не  слыхал,  девица  16-ти  лет   Женя  Бакштаева  училась  в  д.  Буйничи,  что  близ  Могилёва,  в  женской  учительской  школе.   Это   буквально  рядом  с  Могилёвом,  а   ныне  это  и  вовсе  уже  один  из  районов  города,   хотя  и  сохранивший  староё    название  -  Буйничи.  (Там  же,  где-то  на  Могилёвщине    д.  Тубышки,   д.  Кругляны,  д.  Литовск  и  др.  населённые  пункты,  часто  упоминавшиеся  в   нашей  семье).  Школа    эта  существовала  при  каком-то  женском  же  монастыре,  и  монахини  не  только  «присматривали»  за  воспитанницами,  но  также  и  вели  преподавание  по  некоторым  предметам.
            Не  уверен,  что  монастырь  сохранился  и  поныне,  но  косвенно  на  его  прежнее  существование  здесь  указывает   нынешнее  название  одной  из  улиц  в  этом  городском  районе  -    ул.  Богомазы:  повидимому,  при  монастыре  имелась  иконописная  мастерская,  где  «богомазами»  выступали  местные   монахини.
              Есть  такая  русская  пословица:  «Не  всяк  царя  видит,  а  всяк  его  знает»,  но  если  переставить  местами  её  части,  то  смысл  её  становится   ещё  верней.  Раз   уж  я  заявил,  что  речь  пойдёт  о  личностях  исторического  масштаба,  стоит сказать  и  том,  что  моей  маме, Евгении   Исидоровне  (в девичестве – Бакштаевой) довелось   однажды  видеть   "вживую"   Его императорское  величество  Государя  Николая  Александровича,    царствующего  российского  монарха.  Она,   в  то  время  16-летняя  девушка,   являлась   ученицей  старшего  класса    упомянутой   монастырской школы  в   Буйничах   близ Могилёва.
       Воспитанницы  жили   при  этой  школе   на  полном  пансионе,  оплачиваемом,  конечно,  из  родительского  кармана.  Сообразно   небольшому   размеру  оплаты  (школа  предназначалась  для  девиц  простого  звания)  условия  содержания  пансионерок   обеспечивались  более  чем  скромные, если  не  сказать -  спартанские.  Пища  вообще  самая  простая:   щи  да  каша, плюс  к  тому  -  длительные посты  да  ещё   круглый  год  еженедельные  постные   среда и  пятница,  не  говоря  уж  вообще  о  трудностях  тогдашнего    военного  времени..   Последние  годы   обучения  Жени   в  этой  школе  как  раз  пришлись  на  первую  «Великую»  (она  же  вторая  «Отечественная»),  а  тогда  она  была  в самом  разгаре,  шёл  как  раз  1916-й  год…
         Воспитанниц   школы  держали  очень  строго,   из  «развлечений»  допускалось  только  хоровое  пение  (разумеется,  с  соответствующим  репертуаром),   да еще  позволялось рукоделие -  вышивание  для  церковных  нужд.   Но  девушки  вообще-то  не  были  ни  монахинями,  ни    послушницами,  даже  по  статусу,  а  по  натуре  -  и  тем  более,  да  и  возраст    такой,  что   хотелось  много  чего  такого,  что  монастырскими  правилами  отнюдь  не  предусматривалось   и,  уж  тем  более,  не  поощрялось.  И  речь  вовсе  не  о  чём-то  слишком  уж  предосудительном  или,  скажем,  запретном,  постыдном…  Вовсе  нет.  Ну  что  плохого,   например,  в  том,  чтобы  на  господ  офицеров  поглазеть:  это  же  прежде  всего  защитники  Отечества!
            А  офицеров  в ту  пору  было  великое  множество;  не  в  самих  Буйничах,  разумеется,  а  в  губернском (?)  городе  Могилёве,  где  в  то  время  уже  второй  год  размещалась  Ставка  Верховного главнокомандующего  и  её  штаб.   Верховным  же  был  в  ту  пору  сам  Государь  император,  а  начальником  его  штаба  -  генерал  Алексеев.  А  при  них  целое  войско  генералов  и  офицеров  - и  армейских,  и гвардейских,  и  свитских.   
           Кому-то  из  особо  заинтересованных  воспитанниц  удалось  уломать  смотрительницу  классов  свезти  их  на экскурсию  в  Могилёв.   Предлог  нашёлся, что называется,  совершенно неотразимый:  ученицы  хотят  засвидетельствовать  свои  верноподданнические  и  патриотические  чувства  и,  если  очень  повезёт,  хоть  краешком   глаза  взглянуть на  царя-батюшку  Николая  II.   Этот  довольно  бесхитростный  приём  оказался  вполне  убедительным,  и  вскоре  они отправились  не    в  просто  губернский  город  Могилёв,  а  в  святая  святых  Империи,  в  место,  где  держит  свою  резиденцию,  то  бишь  Ставку,  сам  Государь  император   и  где,   как  они   полагали,  им   хотя  и  не  будет,  конечно,  проще  простого,  но,  может  быть,  всё-таки  повезёт  его  увидеть.
             Кому-то  это  покажется  невероятным,  но,  действительно,  везения  им  пришлось ждать  недолго,  потому  что  выезды  императорского  кортежа  происходили  ежедневно  и  не  по  одному  разу,  а  из  маршрута  их  следования  вообще  не  делалось  большого  секрета,  и городские  обыватели  знали  даже  места,  где  Его  императорское  величество  имел обыкновение   выходить  из  «мотора»  и    какое-то  время  прогуливаться  пешком   в  полном  одиночестве.  Таковы   были  нравы  российских  императоров-самодержцев  -  совсем  не  то,  что  у  нынешних   свободолюбивых   демократов  и  либералов  у  власти.
          Когда  наши  барышни  увидели  череду  приближающихся  к  ним  авто,  они  не  могли сдержать  чувств  и  визг  поднялся  невообразимый,  потому  что   такой  кортеж  мог   означать  лишь  одно:  едет царь!  И  они  не  были   обмануты  в  своих  ожиданиях:  в  первой  же  машине  кортежа,  ехавшей  не  слишком  быстро  и  к  тому  же  с  опущенным верхом,  они  увидели  Царя  и Верховного  Главнокомандующего  русской  армии.   Проезжающие  авто   оказались   от   девиц  так  близко,  что  они  могли  наблюдать их   лишь   в  течение  считаных  мгновений.  Но  их  хватило,  чтобы  кое-что  разглядеть.   Неброский  армейский  мундир "защитного"  цвета  сидел  на  императоре  как  влитой.  Ничего  монументального    в    фигуре,  лицо  же  и  вовсе   по-крестьянски  простовато:    он  был  при  русых  усах  и  бородке,  не  сказать   что  б  очень  уж  холёных  или  хотя  бы  просто  ухоженных...
            В  целом  же  воспитанницы  нашли,  что  Государь  "весьма мил",  но  многие  из  них  при  этом   продолжали  спешно  искать  глазами:  кто  же  из  сопровождающих  Высочайшую  особу  лиц  заслуживает  оценки  "ещё  более  мил",  и  некоторые,  надо  признаться,  таковых  -  не  в  обиду  императору  сказать -   находили.   Потом  эти  «находки»  становилось  предметом волнующих   воспоминаний,  долгих   и  тайных  девичьих  пересудов.   Знать  бы тогда  самодержцу  Российской  империи,  где  в  обширном  государстве   обретаются  его  горячие  поклонницы,  его самые  верные  подданные,  опора  трона!..   Глядишь,  и  в  17-м  году  всё  пошло  бы  по-иному… Как  знать!
      Вот  так  судьба  свела  на  довольно  близкое  расстояние  16-летнюю  юницу  из  безвестной  белорусской  деревни  и  Белого  Царя,  Его  Императорское  Величество  Государя  Николая II,  «хозяина  земли  русской»  (как  сам  он  отвечал   в  анкете   на  вопрос  о  роде  его  занятий).
     Науму  Маглышу  августейших  особ  видеть  воочию  не  довелось  (нельзя  же,  в  самом  деле,  считать  «особой»  памятник  императору  в  захолустном  Благовещенске!)   Зато  дважды  в  своей  жизни  он  оказывался  в  непосредственной  близости  к  людям,  едва  не  ставшим   полновластными   диктаторами  в  нашей  благословенной   стране.  Но  об  этом  будет  упомянуто   в  соответствующем  месте   нашего  рассказа.

                КРЕСТЬЯНСКОЕ   «ВАШЕ   БЛАГОРОДИЕ»
         В  том  же  1916-м  Н. Маглыша    откомандировали  в  школу  прапорщиков.  Где  она  распологалась,  это  как-то  прошло  мимо  моего  внимания.  А  возможно,  что  он  и  не  рассказывал  о  ней,  так  как  с  началом  советского  времени  у  многих  не  просто   вошло  в  привычку, а  прочно   укоренилось   в  натуре  -   «не  болтать  лишнего».  Многим  именно  это  и  спасло   жизнь.   Но  не  всем.
             Школа  прапорщиков  -  это  был  новый  тип  военно-учебного  заведения,  вызванный  к  жизни  затянувшейся  войной.  Уже  первые  её  месяцы  привели  к  большим  потерям  в  рядах  кадрового   офицерства,   особенно  в  гвардейских  частях.  Но  и  в  пехоте,  в  стрелковых  частях,    остро   ощущался  «недокомплект»  офицерского    состава,  в  особенности   младших  офицеров.  Вообще-то  «недокомплект»  существовал  уже   накануне  войны,   и  составлял  он  что-то  около  3  тысяч  офицеров.  Но  в  летне-осенней  кампании  1914  года  потери  в  офицерском  корпусе  оказались  столь  велики,  что  многие  стрелковые  роты  остались  без  кадровых  командиров.  И  в  конце  года  было  принято  решение  об  организации  при  запасных  пехотных  бригадах  так  называемых  школ  прапорщиков.
        До  этого   времени  офицеров  ускоренно  готовили  для  фронта  в  военных  училищах,  и   такая  подготовка   длилась  8  месяцев,  но   потом  курс  обучения    вынужденно  сократили  до  4-х  месяцев.  Однако  военные  училища  всё  равно  не  справлялись  с  задачей  ускоренного  восполнения  огромных  потерь  в  кадровом  офицерском  корпусе.  Теперь  эта  задача  возлагалась  на  школы  прапорщиков,  срок  обучения  в  которых  сокращался  до  3-х  месяцев. 
        В  отличие  от  военных   училищ,  куда  принимали  только  с  образованием  не  ниже  гимназического,  в  школы  прапорщиков  брали  и  тех,  кто  окончил  не  менее  четырёх  классов  гимназии,  а  также  окончивших  городское  или  уездное  училища.   Таким  образом  потенциальный  контингент  этих  школ  увеличивался  сразу  многократно,  и  всего  за  годы  войны  было  учреждено  49  школ  прапорщиков.    Открывшиеся  в  числе  первых,  такие  школы  могли  за годы  войны  сделать  до  10  выпусков  каждая.
         Та,  в  которой  предстояло  учиться  Науму  Маглышу,  находилась,  скорее  всего,   где-то  в  тылу  8-й  армии,  в  состав   которой  входила  56  стрелковая  дивизия.   Думаю,  что  направление   младшего  унтер-офицера  на  учёбу  в  школу  явилось  следствием   тех  двух  фронтовых   событий,  о  которых  рассказано  выше -  разведки  у  деревни  Ляндстреу  летом  15-го  и  тяжёлой  контузии  летом  16-го,  оно  было  и  своего  рода  поощрением  плюс  к  Георгию,  и,  одновременно,  предоставляемой   возможностью  продолжить  реабилитацию  после    контузии:  в  лазарете  он  пробыл  всего-то  с   неделю.  А  как  только  выписался,  тут  ему  и  «сюрприз»  - отправляйся-ка  на  учёбу.  Ну,  что-ж  -  дело  привычное!  И  его  образовательного  статуса   как  раз  хватало  для  зачисления.  А  провести  3  месяца  в  тылу  после  полутора  лет  жизни  в  окопах  -  это  для  фронтовика  что-нибудь  да  значит,  никому  и  объяснять   не  надо.
         На  время  учёбы  в  школе  прапорщиков  все  они  - независимо  от  имеющегося  чина -  становились  «юнкерами».  Вследствие  краткосрочности   учебного  курса  обучение  этих  новоявленных  юнкеров  проходило  ускоренными  темпами,  интенсивно.   Предстояло   освоить  довольно  обширную   программу  объёмом  в  512  учебных  часов,  так  что  заниматься  приходилось   по  8  часов  в  день,  редко  когда  меньше.   Уставали,   конечно,  но  что  эта  усталость  по  сравнению  с  окопной  усталостью  на  переднем  крае  - пустяк! 
      Занятия  были  троякого  рода:  классные,  строевые  и  полевые.   На  первых  порах,  пока  погоды  стояли  ещё  вполне  летние,  юнкерам  было  по  душе,  когда  занимались  на  свежем  воздухе  -  пусть  себе  и  в  поле  при  полной  амуниции  или  даже  на  учебном  плацу. 
      А  изучать   приходилось   многое:  стрелковое  оружие   и  стрелковое  дело,  полевая  (военная)  топография  и  работа  с  картой;  изучались  также  какие-то  азы  фортификационного  искусства,  а  проще  говоря,  окопная  наука  в  теории  (с  практической  стороной  этой  «дисциплины»  почти  все  новоиспечённые  юнкера   уже  хорошо  успели   познакомиться);  много  времени  уделялось  освоению  навыков  обращения  с  пулемётом  системы  «Максим»  и  особенно  практической  стрельбе  из  револьвера  «наган»  - отныне    уже  не  пресловутая  трёхлинейка»,  а  именно  он  становился  их  «штатным»  оружием .  Проводились  у  них  даже  уроки  фехтования,  но  не  на  классических  рапирах  или  шпагах -  ведь  не  к  поединкам  чести  на  дуэлях  готовили  этих  юношей,  а  к  схваткам  в  беспощадном    рукопашном  бою.  Потому  и  оружие  было  соответствующее – «русский»  штык  да  «шашка»,    но    по-настоящему  овладеть  приёмами  владения  «шашкой»  мало  кому  удавалось:  не  мужицкое  это  дело,  а  ведь  большинство  из  них  были  выходцы  из  крестьян.
         Главная  же  особенность  обучения  состояла  в  том,  что  теперь  они  познавали  не  только  науку  подчиняться    команде  начальника,  но  ещё  и  науку  командовать  вверенным  им  подразделением,   отдавать  приказы  своим  подчинённым.  Юнкера  учились  командовать  военным  строем,  учились  управлять  боевыми  порядками  и  ружейным  огнём  на  поле  сражения.    Немаловажным  оказалось  умение  выработать  у  себя  особый  «командирский»  голос,  от  качества  которого  могло  зависеть  очень  многое  в    будущей  судьбе  выпускника  школы.
          По  окончании  её  им  присваивался  чин  прапорщика.  И  хотя   чин  этот  считался  офицерским,  однако  не  вполне:     он  был,  так  сказать,   действителен   только  во  время  войны.  Выпускники  школ  прапорщиков  не  имели  никаких  привилегий,  которыми  пользовались  кадровые  офицеры,  в  частности  не  могли  быть  произведены  в  штаб-офицерские  чины,  а  по  окончании  военных  действий   подлежали  немедленному  увольнению  в  запас.  Соответственно,  отношение  к   прапорщику  было  неоднозначным,  а  вернее  сказать   совершенно   различным  в  разных    слоях  общества.
          Уже  с  самого  начала  массовый  набор   в  десятки  этих  школ  породил  немало    проблем.  Если  среди  кадровых  офицеров  преобладали  дворяне  или  выходцы  из  других  состоятельных  сословий – интеллигенции,  чиновничества,  купечества,  то  в  школы  прапорщиков  попадали  в  основном  люди  хотя  и достаточно  грамотные,  однако  происходившие  из  низших  слоёв  общества,   что  называется,  «простые  люди».
        И  хотя  в  России  настоящей  аристократии  -    то  есть  независимой  и   суверенной  в  пределах  своего  феода,  аристократии  в  европейском,  феодальном  понимании -  никогда  или  во  всяком  случае   уже  давно  не  было,  но  у  нас  подлинный  аристократизм   с  лихвой   замещался  сословным  чванством  и  презрением  к  «подлому»  люду,  к  людям,  находящимся   всегда   подле   для  оказания  господину  разнообразных  услуг.  В  этой  среде,  где  раболепие  перед  монархом  («твой  холоп»,  «твой  раб»,  «ничтожный  Ивашка»  и  т.п.)   закреплялось    по  наследству,  оно  в  какой-то  мере  должно  было  компенсироваться  открытым  пренебрежением  к  стоящим  ниже  на  лестнице  общественной  иерархии  и  занимающим  по  своему  рождению  подчинённое   положение.
       В  этой  среде,  в  частности  среди  офицеров,  и  особенно  в  гвардии  бытовали  приблизительно   такие  представления:  люди  из  низов  рождаются  с  психологией  «прислуги»,  и  она  в  них  неискоренима.  Здесь  считалось,  что  из  человека,  рождённого  и   привыкшего  прислуживать,  невозможно  -  во  всяком  случае,  за  3  месяца -  воспитать  офицера,  обязанного  приказывать  и  повелевать  другим.   Считалось,  что  навыки,  привычки  и  предпочтения  «прислуги»   впитываются  навечно  и  неистребимы,  поэтому-де  «прислуга»  и  офицерские  погоны  -  две  вещи  несовместные,    во  всяком  случае,  люди  из  вчерашней  «прислуги»  совершенно  нетерпимы,   -  ну,  ладно  -  скажем,  нежелательны   в  благородной  офицерской  среде   и   т.  д.
          Некоторых   её  представителей   приводила  в  бешенство  одна  только  мысль о  том,  что  к  прапорщикам,  как  и  к  ним  самим,  подчинённые  обязаны  были  обращаться  «Ваше   Благородие».  Какое-такое,  спрашивается,  и,  главное,  откуда   может  взяться «благородие»    у  простолюдина,  у  мужика-лапотника!   Нет,  нет!   Вы   меня  от  этого  увольте!
       Впрочем,   сказанное   можно  дополнить   тем,  что  пишет  «на  эту  тему»  такой  знаток  нравов  и  вообще  русской  армии,  как  Сергей  Охлябинин.  «Хорошо  известно, -   пишет  он, -  что  прапорщик  -  младший  офицерский  чин  в  русской  армии.  По  табели  о  рангах  принадлежал   к  14  классу.  Затем  с  1884  года  упразднён  в  строевых  частях  и  оставлен  лишь  только  как  «прапорщик  запаса».  Тридцать  лет  спустя,  ко  времени  первой  мировой  войны,  восстановлен  вновь.  В  русской  армии  чин  этот  был  уважаем ,  а  вот  штатские,  точнее  «штафирки»,  нередко  подсмеивались  над  этим  благодушным,  расторопным  и  неунывающим  младшим  офицером.  А  потому  и  можно  было  услышать   нередко  шутливое  восклицание:   «Курица – не  птица,  прапорщик  -  не  офицер»  или  вот  такое:  «Раньше  был  я  дворником,  звался  я  Володею,  а  теперь  я  прапорщик  -  Ваше  Благородие!»
     Термин  «прапорщик»  происходит  от  старинного  русского  слова  «прапор»,  то  есть  знамя.  А  потому  человек,   носивший   знамя,  прапор,  назывался  прапорщик,   знаменосец»  (С.Охлябинин.  Честь  мундира.  Чины.  Традиции.  Лица.  Русская  армия  от  Петра I    до  Николая II.  50  исторических  миниатюр,  иллюстрированных  автором.  Москва.  Издательство  «Республика».  1994). 
       По  окончании   (декабрь  1916  года)  школы  Наум  Маглыш  стал  офицером  Русской  императорской  армии,  прапорщиком  и,  так  сказать,  крестьянским  «Вашим  Благородием».  В  скороговорке  армейского  быта  это  звучное  титулование  снижалось  до  просторечного,  усечённо-обыденного    «вашбродь».   Новоиспечённый   прапорщик  получил    новое  назначение  -  не  в  «свой»  223-й  (Одоевский),  а  в  134-й (запасный?  -  тогда  это  многое  меняет  в  дальнейшем  рассказе  и относит  некоторые  «сюжеты»  к  более  раннему,  «боевому»  периоду)  полк,  в  котором  ему  предстояло  служить  вплоть  до  октябрьского  переворота  1917  года.  Но  не  будем  забегать  вперёд.

                CONTRA    &     PRO,  или   АГИТАТОРЫ
         В  новый  полк  прапорщик  Маглыш  прибыл  в  самый  канун  Рождества,   так  что  вначале  с  новыми  сослуживцами  «обмыли»  его  офицерские  погоны,  а  потом  уж  по  традиции   отметили  светлое  Рождество  Христово,   впрочем,  особо не  углубляясь  в  вопросы  веры.  Стоял  слякотный  декабрь  1916  года.
       Пора  блестящих  побед  миновала.   Унылой   погоде  под  стать  соответствовало  положение  на  фронтах,  на  всех  одинаково  если   и  не  плачевное, то  достаточно  удручающее.  Шли  т. н.  позиционные  бои  местного  значения,  ничего,  однако,   существенно   не  меняющие  в  оперативной,  а  тем  более  в  стратегической  обстановке.  Перспектива  близкой  победы  не  просматривалась  даже  самыми  прозорливыми  военачальниками  и  политиками.
        «Снарядный  голод»,  во  многом  сковывавший  действия  русских  войск  и  особенно  ощущавшийся  на  Юго-западном   фронте,   потому  что  сковывал  инициативу  командующего,  который  исповедовал  в  основном  наступательную  стратегию,  этот  «голод»    был  наконец  преодолён  полностью,  и  снарядов   теперь  было  предостаточно.  Но  явилась  новая  беда:  затянувшаяся  война  отнюдь  не  способствовала  подъёму  воинского  духа  в  Действующей  армии,  которая  всё  больше  и  больше  теряла  кадровых  боевых  офицеров  и  получала  совершенно  неравноценную  замену  им  из  числа   «полусонных»  запасных   или  на  скорую  руку  подготовленных  прапорщиков.
         При  такой  острой  нехватке    офицеров  иногда  доходило  до  того,  что  чин  подполковника  мог  получить  прапорщик,  командовавший  ротой  на  переднем  крае  всего  лишь  в  течение  нескольких  последних  недель!  А  ведь  под  началом  подполковника  уже  по  меньшей мере  батальон,  а  то  и  целый  полк,  т. е.  тысячи   бойцов,  тысячи  судеб  и  жизней.  И  такие  «решения»  кадрового  вопроса  являлись  не   каким-то  отдельным  казусом,  но   вполне  узаконенным  общим  правилом!   Разумеется,   подобное  положение  дел  не  могло  вести  к  победам ,  не  могло  вдохновлять  ни  офицерский  корпус,  ни  солдатскую  массу.
     По  рассказам  отца  две  категории  лиц  вызывали  у  фронтовиков  особую  ненависть  и  презрение,   причем  обе  представляли  собой  необходимые  одна   другой  и  дополняющие  друг  друга  противоположности.  Это  были,  с  одной  стороны,  большевицкие  агитаторы,  с  другой  -  охотившиеся  за  ними  жандармские  чины  или  агенты;  вторые,  «голубые  мундиры» -  в открытую,  первыые,  переодетые в  армейскую  форму,  - скрытно.  Большевики,  с  их  иезуитски-интернациональной  идеологией,  проповедовали     необходимость  классовой  солидарности  с  австро-немецкими   братьями-пролетариями,  ненависть  ко  всему  подлинно  национальному,  русскому  и  даже  к  русской  буржуазии,  которая  и  сама-то,  надо  правду  сказать,    излишним  патриотизмом  не  отличалась.
         Но  большевиков  это  обстоятельство  не  смущало.  Они  в  своей  прессе -  легальной  и   подпольной -  во  всю  трубили  свою  «осанну»:  «мир -   хижинам,  война  - дворцам!»,  «мир  без  аннексий  и  контрибуций», «мир  -  народам,  земля  -  крестьянам!  а  фабрики,  естественно,  -  рабочим»  и  прочие  демагогические  выкрутасы.  Нужно  себе  вообразить  степень  нравственного  разложения  людей,  которые  открыто  выступают  с  лозунгами  поражения  собственной  страны  (родины  у  них  нет,  своей  родиной  они  называют  «всемирную  революцию»!),  ратуют  за  превращение  мировой («империалистической»,  по  их  фразеологии)    войны  на  внешних  фронтах   в  войну  гражданскую  внутри  страны.  Большую  степень  политического  цинизма  и  нравственного  уродства  трудно  себе  даже  вообразить.  Их  пренебрежение  к  нормальным   гражданским   чувствам  «компатриотов» (не  подумай,  читатель,  что  это сложное  русское,    слово  и  что  оно  обозначает  «коммунист-патриот»;  просто  не  хочется  в  связи  с  большевиками  употреблять  благородное  русское  слово   «соотечественник»)  вызывало  у  фронтовиков  столь  же  не  скрываемую  брезгливость,  причём  не   только  в  офицерской  среде,  но  и  у  солдат  тоже.
            Но  это  были,  так  сказать,  глашатаи-идеологи,  «чистая  публика»,  сидевшая  по  заграницам  да  по  столицам,  своего  рода  «белые  воротнички»  революции.  Этим      зарубежным  идеологам,  мастерам  смуты,  по  русским  городам  и  весям  помогали  подмастерья,  не  сказать  что  б  очень  многочисленные, но  от  того  не  менее  зловредные  и  гнусные.  Особенно  гнусной  выглядела   их  роль  в  солдатской  массе.  Само  собой,  что  ни  стойкостью,  ни  храбростью,  ни  русской  удалью  они  среди  окопников  не  выделялись.  Вообще  можно  сказать,  что  их  политические  цели  были  совершенно  этому  противоположны,  им  нужно  было,  напротив,   не  выделяться,  сливаться  с  общим  фоном,  всячески  мимикрировать   под  «солдатскую  массу».  Поэтому  они  старались  быть  как  можно  менее  заметными,  даже  ходили  как-то  крадучись,  всегда  были  где-то  на  втором,  на  третьем  плане,  всегда  за  спинами  других,  в  бою  -  тоже.  Пока  дело  не  дошло  до  солдатских  митингов  (митинги  в  армии  -  это  уже  само  по  себе  что-то!),  они  и  говорили-то  вполголоса,  нашёптывали  другим  на  ухо  свои  большевицкие  «откровения»,  шушукались  между  своими,  уже  совращенными  их  проповедью.
      А  «проповедь»  у  них  была  одна:   «За  что  воюем,  братцы?   Это  не  наша  война  -  нам  не  нужны  ни  Босфор  с  Дарданеллами,  ни  Константинополь!   Нам,  пролетариям,  терять  нечего,  корме  своих  цепей.  За  что  мы  и  наши  немецкие  братья-пролетарии  проливаем  свою  алую  рабоче-крестьянскую  кровь?  Долой  войну  -  даёшь  мир!   Конец  войне,  конец  нашему  терпению!  Штыки  в  землю  -  и  по  домам,  товарищи !  Уж  сколько  лет  ваша  земля  не  пахана,  не  сеяна   -  хватит!  Бабы  с  детишками  стосковались!»
       Эти  агитаторы-пропагандисты  не  просто  так  последними  ставили   про  землю  да  про  баб  с  детишками:  они   знали,   куда  и   как  больнее  ударить  сельских  мужичков,  которые  о  своей  землице  тосковали  или  только  мечтали  не  меньше,  чем  о  бабах.  И  правда:  иные  в  окопах  уже  по  третьему  году,  а  под  ружьём  и  того  более.   Легко  было  соблазниться  на  подобные  «прельстительные»  речи.   Но  даже  и  тут   многие  окопники  находили  что  возразить  большевицким  смутьянам: «Ты  чего  тут  скулишь,  сука  тыловая!   Чтой-то  я  тебя  на  переднем  крае  не  видывал!  Ты  что  ли  здесь  второй  год  вшей  кормишь?    А  ну-ка  пшёл  отседова,  каиново  семя!   Катись  куда  подальше!» 
        С  такими   даже   ушлые  большевички-агитаторы  не  отваживались  вступать  в  долгие  разговоры  и  быстро  ретировались.  Но  находились  уже  и  охотники  послушать  их  отравленные  речи,  эти  были  не  из  бойцов,  так…  всякая  шантрапа  и  шелупонь.  Настоящие  же  окопники,  понюхавшие  пороху  и   познавшие  настоящее  военное  лихо,  ценили  своё  фронтовое  братство  и  не  очень-то  поддавались  на  щедро  раздаваемые  посулы  большевицких  агитаторов,  вообще  не  жаловали  эту  малопочтенную  публику. 
        Эмиссары  от  других  революционных  партий,  просто  эсдеки  (не  большевики)  и  эсеры  были  не  столь  оголтелы  в  своих  агитках,  более  обтекаемы  и  вкрадчивы,  но  тоже  особого  восхищения  не  вызывали.  Однако  больше  всего  и   успешнее  всех  их,  вместе  взятых,  «агитировала»  сама  война:  когда   долго  нет  успехов  на  фронтах,  не  говоря  уже  о  победах,  становится  крайне  сложно  убеждать  солдат  и  продолжать  войну  «до  победного  конца».
        Обратную   взаимозависимость   между  военными  успехами  и    успехом  антивоенной  пропаганды  подтверждает  и  тот  факт,  что  наиболее  «успешной»,  т . е.   наиболее   разрушительной,   была  агитация   революционеров-большевиков  на  Западном  и  Северном  фронтах,  т.е.  именно  там,  где  меньше  всего  было  крупных  победоносных  операций  русской  армии;  и,  напротив,  там,  где  русскому  оружию  сопутствовал  успех  и  громкие  победы,  пропагандисты   имели  мало  шансов  добиться  своих  целей:  это  были  Кавказский,  Румынский  и,  в  наибольшей  степени,  Юго-западный  фронты.
       Надо  признать  тот  факт,  что  именно  на  Западном  фронте  «геростратову»     славу   добыл  себе   136-й (условно,  уточнить №)  (Слуцкий)  полк.   Уже  в  1916  году  он  подвергся  такому  разлагающему  воздействию  большевицких  агитаторов,  что  пошёл  на  открытый  бунт  и   мятеж,  арестовал  своих  офицеров  и  собирался    покинуть  свои  позиции,  тем  самым  оголив  значительный  участок  фронта.  Пришлось  взять  бунтовщиков  в  кольцо  силами  других  полков  и  полностью  разоружить,   а  впоследствии,  кажется,  расформировать,  отдав  под  суд  военного  трибунала  зачинщиков  бунта.  Упоминаю  об  этом  бесславии  Слуцкого  полка  именно  потому,  что  задуманная  мною  книга  предназначена  не  в  последнюю  очередь   и  для  земляков-слутчан:    она  всё-таки  о  слутчанине.
     Юго-западный  фронт  в  этом  отношении,  как  мы  уже  видели,  тоже  не  был  стерильно  чист,  но   здесь  бациллы  пораженчества   и  антивоенные  настроения  не  получили  широкого  распространения.  Явилось  ли  это  следствием  более  героического  настроя  солдатской  массы,  вкусившей  достаточно  побед,  или  причина  заключалась  в  относительной  удаленности   этого  театра  военных  действий  от  т.н.  «центров»  революционного  движения  по  сравнению  с  менее  удалёнными  от них   Западным  и  Северным  фронтами,   или  же  весь  «секрет»  состоял  в    более  южном  и,  следовательно,  несколько    менее  раздражающем  и  менее   вредном  климате.  Ни  одного  из  этих  предположений  нельзя  исключить   полностью.  Возможно,  на  ситуацию  повлияли  и  какие-то  другие,  неведомые  нам   факторы.   Что  нам  здесь  докапываться  до  самой  сердцевины  истины,  для  нашей  книги  достаточно  и  уже  высказанных,  т. е.  самых  общих  соображений.
     А  может  быть  и  так,  что  Наум  Маглыш,  теперь  уже  прапорщик,  вследствие  своего  мужицко-белорусского  происхождения    оказался   не  предрасположен  к  восприятию  комплекса   слишком  уж  «передовых»  для  своего  времени   социал-демократических  идей,  особенно  в  их  тогдашней    большевицкой  упаковке,  просто  они  казались  ему  малосимпатичными,  поэтому  он  и  не   только  не   увлёкся ими,  но    даже не  подвергся  их  влиянию,  а  следовательно,  был  и  не  очень  осведомлён  в  этом  вопросе.  Всё  это  «историческое»,  с  большевицкой  точки  зрения,  шло  мимо  его  внимания,  но  не  оставалось,  конечно,  без   объективных   последствий.   Что  называется,  играло  свою  деструктивную   роль.
       Его  же  дело  теперь  было   -  офицерское.    Честь  офицера  требовала  от  него  теперь  более  щепетильного  отношения  к  исполнению  воинского  долга,  во  всяком  случае  более  строгого,  чем  это  можно  было  наблюдать  в  предреволюционную  пору  в  общей  солдатской  массе.   А  ведь  он  надел  офицерские  погоны  всего-то  за  три  месяца  до  того,  как   этот  революционный   «нарыв»  прорвало  в  феврале  семнадцатого  года  в  Петрограде.  Это  даже  трудно  себе  представить,  чтобы  23-летний  прапорщик,  только  что  надевший  офицерские  погоны,    присягнувший   российскому  трону  и  принёсший  клятву  верности  Отечеству  (из  формулы  «за  Веру,  Царя  и  Отечество»  первый  элемент,  как  понимает  читатель,  по  понятным  причинам  изымается),  мог  бы  вдруг  заслушаться  каких-то  там  агитаторов.
      Но  подобным  «иммунитетом»   обладали  далеко  не  все    окопники,  к  тому  же  среди  них  всё  болше  становилось  тех,  кто  только  недавно  или  даже  только  что  прибыл  на  фронт  из   тыловых    частей,  уже  подвергшихся  массированному  разлагающему  воздействию  большевицких  агитаторов,  которым    именно  в  тылу    удавалось   развернуть   антивоенную   пропаганду  особенно  широко.   Именно  тыловые  части,   уже  достаточно  деморализованные,  и  стали  тем  рассадником  «пораженческой»   заразы,  которая  затем  стала  быстро  распространяться  и  на  фронтах.  Именно  они  поддерживали  всяких  столичных  смутьянов  и,  чтобы  не  отправляться  на  фронт,  учреждали  всякие  «солдатские  комитеты»,  цепляли  на  грудь  красные  банты,  «шумели»  на  митингах,  выдвигали  требования,   бряцали  оружием.
      Если  в  отречении  царя  от  трона  свою  неблаговидную  роль  сыграли  думские  политики  и  генералы,  то  в  дальнейшей  вакханалии  всяческой  смуты  нельзя  недооценивать  роль  разлагавшейся  армии,  точнее  сказать  -  расхристанной  и  разнузданной  солдатни.   В  конечном  счете  они  и  привели  к  власти  т. н.   Петроградский  совет  рабочих,  крестьянских  и  солдатских  депутатов,   а  затем  и   Временное  правительство.    Упоение  (слово-то  какое!)  свалившимися  словно  с  неба  свободой  и  демократией  превращалось  зачастую  в  «упоение»   в  буквальном  смысле  слова,  а  заканчивалось  разграблением  винных  лавок  и  складов  потерявшей  человеческий  облик  толпой.  Не  надо  упускать  из  виду,  что  страна  устала  не  только  от  войны,  но  ещё  и  от  «сухого  закона»,  который  действовал  с  августа  1914-го. 
           Если  упоению  в  буквальном  смысле  были  подвержены  главным  образом  низы  общества,  то  фигуральному  упоению  -  верхи  и  расплодившиеся  в  них  с  невиданной  быстротой  политиканы  самого  вульгарного  свойства.  Они  предавались  необузданной   вакханалии  политического  фразёрства, всё  чаще  впадая   в   настоящий   транс  с  полной  утратой  чувства  реальности  и  надвигающейся  беды.

    О   «ДЕМОКРАТИЗАЦИИ»    АРМИИ    И    ДЕМОКРАТИИ    ВООБЩЕ 
         Можно  ли  придумать  что-либо  более  идиотское,  чем  эта  затея?    Из  революционного  Петрограда   как   из  рога  изобилия  сыпались  бесчисленные  манифесты,  указы,  приказы  и  прочие  шедевры  демократического  законотворчества   и  мироустроения.  Но  ни  один  из  них  не  мог  уже  послужить  делу  действительного  устроения  порядка  и  дисциплины.  А  ведь  страна  уже  два  с  половиной  года  вела  тяжелейшую  войну   с  сильным,  хорошо  организованным,  дисциплинированным    и  опытным  врагом.  И  вот  появляется  пресловутый  Приказ  № 1.  В  армии  упраздняются   все  воинские  чины  и  звания,  а  следовательно,  вся  иерархия  командования-подчинения,  вся   субординация  начальников-подчинённых,  т.е.  всякое  представление  о  воинской  дисциплине  и  ответственности  за  её  нарушения.       Отныне  решения  принимаются  не  командирами-офицерами,  а  «советами  солдатских  депутатов»;  эти  последние  избираются  на  общих  собраниях  в  частях  и  подразделениях,  равно  как  и   командиры.
       Весной  1917  года  по  русской  армии  прокатилась   разрушительная   цунами  повсеместных  выборов.  Не  знаю,  как  обстояло  дело  с  ними  в  дивизиях  и  выше,  а  командиров  полка  и  подразделений  сплошь  выбирали  на  солдатских   собраниях  или  даже  на  митингах.    Когда  в  Действующую  армию   пришло   распоряжение   взамен  назначенных  командованием    путём  демократических  выборов  самим  определить  себе   новых,  многие,  если  не  все,  (исключая,  конечно,  самых  оголтелых  «демократов»  самого  разного  толка)  понимали,  что  ни  к  чему  хорошему  такая  революционная    самодеятельность    не  приведёт.  Но  делать  было  нечего -   приходилось  выполнять  и  этот  безумный,  если  не  сказать  предательский,  приказ…   Впрочем,  предательство  всякого  рода  постепенно  входило  в  привычку  и  становилось  даже  модным:  если  наверху  предали  августейшую  особу,  венценосного  самодержца,  самого  помазанника  Божия,  то  такой  ли  уж  большой  грех  во  всех  последующих  предательствах?    Валяй,   ребята,  дальше!   Где  Царь,  туда  и  Веру,  а  заодно  и   Отечество!  И  шабаш!
         Естественно,  до  этого  все  прежние  командиры  упомянутым  «приказом»  были  смещены  со  своих  должностей.  Некоторые,  оставшиеся  верными  присяге    и  не  подчинившиеся  преступному  распоряжению  временной  власти,  впоследствии  ответили  за  свою  строптивость,  а  иные  и  вовсе  поплатились  жизнью,  будучи  растерзанными  разбушевавшейся  солдатнёй.  И  такие   случаи  отмечались  довольно  часто,  а  сколько  их  осталось  и  вовсе  незамеченными  в  том  состоянии  анархии  и  самоуправства,  которое   надолго   воцарилось  на  просторах  теперь  уже  бывшей  Российской  империи,  пока  ещё  не  ставшей   настоящей  республикой.
       Спущенная  с  самого  верха   директива  выбрать  командиров   дошла  и  до  (134-го  запасного)  полка,  где  теперь  проходил  службу  прапорщик  Маглыш.  Сначала  выбирали  полкового,  потом  батальонных,  Дошла  очередь  до  ротных.  В  качестве  одного   из  кандидатов  кто-то   выдвинул  и  недавно  прибывшего  в  полк  прапорщика  Маглыша.  Выдвижение  кандидатур  и  само  голосование  проходили  крайне  неорганизованно,   шумно,  с  «матерком»,  а  иногда  доходило  и  до  рукоприкладства.  Никто  толком  не  знал  доподлинно,  как  это  должно  делаться,  никто   толком   не  знал  и  процедур,  которые  были  бы  общепризнанными  и  позволяли  делать  всё  быстро  и  понятно.  То  и  дело  слышались  выкрики  «Давай!»  либо  «Долой!»,  после  которых  собрание  то  судорожно  ускоряло  и  без  того  довольно  безалаберный  ход,,  то  вдруг  замирало  на  какой-то  «мёртвой  точке»,  и  тогда  приходилось  возвращаться  вспять  и  начинать  всё  едва  ли  не  с  самого  начала.
       Так    было  и  в  их  роте.  После  некоторой  неразберихи  и  долгих   словопрений  кто-то  выкрикнул:  «Прапорщика  Маглыша  надо  выбрать  нашим  ротным  командиром!»  Записали  и  его  фамилию  наряду  с  другими.   Потом  называли  звание     и     фамилию  каждого  из  кандидатов,  и  солдаты  тянули  руки  вверх,  причём  каждый  старался  поднять  свою  как  можно  выше,  как  будто  именно  это  могло  иметь  решающую  роль  для  результатов  голосования.   «Секретарь»  собрания,  тыча   в  воздух  указательным  пальцем,  подсчитывал,  сколько  «за»,  сколько  «против»   и  кто   «воздержался».  Когда  проголосовали  всех  кандидатов  и  стали   сравнивать,  получилось,   что  за  прапорщика  Маглыша  было  отдано  наибольшее  количество  солдатских  голосов.  Так  весной  1917  года  прапорщик  Маглыш  стал  командиром  роты.
        И  тогда,  и  ещё  больше  впоследствии  отец  очень  гордился  тем  фактом,  что  среди  всех  кандидатов  предпочтение  было  отдано  ему,  хотя  с   ним  «соперничали»  и  те,  кто  был  выше  его  чином,  и  те,  кто  были   старше  по  возрасту,  не  говоря   уже  об  уровне  образования  или  о  преимуществах  социального  происхождения.  Впрочем,  последнее  в  тогдашних  условиях    не  могло  играть  большой  положительной   роли,  так  как  в  новой  России  все  сословия  отныне   упразднялись,  а  вместе  с  этим  и  все  аристократические  титулы,   почётные  звания  и  прочая  мишура;    всё  это  могло  играть   скорее  только  отрицательную  роль,  так  как  на  всяких  «бывших»   основная  солдатская   масса  смотрела  уже  косо.  На  результаты  голосования,  несомненно,  повлияло  и   то  обстоятельство,  что  в  их  роте  Наум  Маглыш  оказался  «самым  образованным»  среди  собратьев-мужиков,  да  и  к  тому  же  единственным,  кто  на  то  время   в  их   роте  имел   Георгиевский  крест.   23-летний  юноша  с  высокой  наградой  на  груди  -  и  уже  командующий  ротой  стрелков,  а  сам-то  всего-навсего  в  чине  прапорщика…  |Не  к  месту  вспомнился  анекдот  позднесоветского  времени:  «Такой  молодой,  а  уже  сын  председателя  колхоза!»\
           У  многих  тогда  сильно  «вскружилась  голова»   от  неожиданных  быстрых  и  больших  перемен.  Из  тогдашних  прапорщиков  многие  круто  пошли  в  гору  -  и  не  только  у  «красных»,    даже  и  у  «белых»,  но  и  заканчивали  они  - особенно  «красные»  -  не  просто  падением  с  командных  высот,  но  нередко  расплачивались  и   жизнью.
          А  в  1915 – 1916  гг.  кадровых  офицеров  так  повыбивало  а  Действующей  армии,  что  их  были  вынуждены  готовить,  что  называется,  на  скорую  руку.  Чтобы  получить,  например,  чин  подполковника,  достаточно  было  прокомандовать  ротой  в  течение  двух  месяцев,  но  каких  двух   месяцев !  -  в  полосе  боевых  действий.   В  таких  «перипетиях»  тоже  своя  неумолимая  (и  неумалимая!)  логика.
           Наряду  с  агитаторами  против  войны  были  и  ратовавшие  «за»  -   «за  войну  до  победного  конца».   По  мере  ухудшения   положения  дел  на  фронтах  таковых  становилось  всё  больше. Особенно  же  многочисленны   и  ретивы  стали  они  при  Временном  правительстве,  теперь  это  были  «комиссары».  Это  уже  годы  спустя  слово  «комиссар»  стало  звучать  привычно -  торжественно  и  жутковато  одновременно.  И  хотя  оно  стало  вполне  расхожим,  но  нельзя  сказать,  что  бы  обыденным.  И  уж  как-то  само  собой  стало  подразумеваться,  что  если  комиссар,  то   непременно  именно  «красный».  Про  «белых»  комиссаров  никто,  вроде,  никогда   не  слыхивал.  А  между  тем  и  «красными»  они  были  не  всегда.
        «Комиссарщина»   и  «чрезвычайщмна»    начались  ещё  при  Временном  правительстве:  именно  оно  стало  плодить  всякие  новые  «органы»  для  исполнения   р-р-революционных  мер.  В  частности  и  Чрезвычайная  комиссия  была  создана  сперва  им,  и  занималась  она  расследованием  «преступлений  прежнего  режима» -  царя  и  его  министров;  одним  из  комиссаров  в  этой  комиссии  служил  одно  время  секретарём  и  позт  А.А. Блок.  Насколько  я  помню,  ничего  такого  особенного  «раскрыть»  или  хотя  бы  «накопать»  этой  комиссии  не  удалось;  во  всяком  случае -  опять  же,  насколько  мне  помнится -  по  её    материалам  никто  из  подозреваемых  не  был  ни  уличён  во  вменяемых  им  преступлениях,  ни,  тем  более,  осуждён.  Тоже  мне  -  горе-работнички !  Не  знали  они,   как  должна  расследовать  и,  главное,  карать  «врагов  народа»  настоящая,  подлинная  Чрезвычайка!  Одним  словом,  слабаки!
     Но  своих  комиссаров    в   Действующую  армию  Временное  правительство   посылало   исправно.  Прибыл  один  такой  комиссар  на  фронт  из  самого  что  ни  на  есть  стольного  града  Петрограда.  Весь  из  себя  такой  столичный-престоличный:  и  шинелька-то  на  нём,  хоть  и  полувоенного  образца,  а  скроена  и  сидит  как  на  гимназисте;  и  фуражечка  такая  аккуратненькая-преаккуратненькая -  козырёчек  хоть  и  не   лакированный,  просто  суконный,  но  зато  модненький:  коротенький,  узкий  и  этак  спущенный  круто  вниз,  а  тулья  фуражечки,  напротив,  задрана  спереди  этак,  по-молодецки,  просто  залихватски  загнута  кверху.  В  общем,  всё  в  нём  по  самой  последней  революционной  и  демократической  моде.   Правда,  уже  без  обязательного  в  недавнем  прошлом  красного  банта  на  груди,  мода  на  который  уже  отошла.
       И  речь  свою  перед  выстроенным  по  этому  случаю  полком  петроградский   комиссар  произносит  вдохновенно:  не  сказать  чтоб  слишком  уж  грамотно,  но  вдохновенно,   умело  понижая  и  повышая  голос  соответственно  содержанию  и  преследуемой  цели,  подкрепляя  вербальные  средства  мануальными  -  и  действительно,  жесты  у  него  получаются  артистически  точными   и  весьма  уместными.  Сразу  видно,  что  он  знаком  не  только  с  основами  риторики,  но  и  достаточно   уже  поднаторел   в  подлинном  ораторском  искусстве.  Ни  о  чём   он  не  забывает  продекламировать:  и  про  революционную,  молодую,  обновлённую  Россию;  и  про свежий  ветер  перемен,  и  про  воздух  свободы,  которым  теперь  так  легко  дышится,  про  открывающиеся  не  только  перед  страной,  но  и  перед  каждым  её  гражданином  новые  горизонты  возможностей  и  т.д.  и  т.п.
      Потом,  естественно,  о  некоторых  временных  сложностях  на  фронтах,  об  определённых  трудностях  в  тылу,  о  тяготах  войны,  которые  несут  на  себе  все  слои  общества,  а  не  только  простой  трудовой  люд  или  родственники  тех,  сражается  на  фронте.  Затем  о  необходимости  набраться  терпения,  превозмочь  обстоятельства  и  самого  себя,  сделать  последнее сверхусилие,  чтобы  решительно  переломить  ход  войны;    о  том,  что  ни  в  коем  случае  нельзя  поддаваться  чувствам   усталости  и  безысходности,  а  паче   всего  -  не  поддаваться  пропаганде  внутренних  врагов,  льющих  воду  на  мельницу  коварного  противника.  Ближе  к  концу -  о  верности  демократической  России  своим  союзническим  обязательствам,  о  неизбежной  и  близкой  виктории  над  тевтонскими  варварами,  о  сладостном  вкусе  победы  и  об  увенчании  победителей  всеми  полагающимися  лаврами…
       Ничего  не  скажешь  -  действительно  красиво,  а  с  удаления  в  100  лет  так  даже  кое  в  чём  и  абсолютно   верно.  Однако  ж  не  зря  говорят  о  бисере,  который  тщетно  метать  перед  свиньями.  Такова  сентенция,  и  никакого  намека  на  качество,  на  животную  прирду  «наших»  слушателей  здесь  не  содержится.  Поначалу  они  даже  слегка  заслушались,  а  в  отдельных  местах   даже  рукоплещут.
         Однако  продолжается  это  недолго.  Постепенно  внимание  ослабевает:  ведь  ни  слова  о  том,  что  войне  конец,  что  завтра  по  домам,  а  там  получишь себе  землицы   и  заживёшь  кум  королю!  Слушатели  начинают,  что  называется,  «плыть»,  в  строю  слышны  сначала  робко-вежливые  покашливания,  вроде  бы  даже  естественные  по  весенней  прохладе  воздуха,  а  потом  оказываются,  что  покашливания   эти  откровенно  нарочитые    -  они  становятся   всё  более  громкими,  и  всё  более  частыми.  Потом  раздаются  отдельные  смешки,  словно  бы  в  кулак,  потом  отдельные  несмелые  реплики,  а  дальше  и  вовсе  какие-то    дерзкие  замечания,  а  вслед  за  ними  и  совсем  грубые  выкрики  из  строя…  (Выкрики  из  строя!  -  это  уже  что-то!)  И  вот  уже  перед  нашим  оратором-комиссаром  не  воинский  строй,  а  форменный  митинг,  если   не  сказать  просто  -  буйствующая  толпа  разнузданной  солдатни,  иначе  говоря  -  революционного  народа.
        И  вот  уже  всё   скомкалось,  смешалось,  расстроилось,  однако  ещё  не  развалилось  окончательно.  Те  командиры,  что  стоят  в  строю,  пытаются  обуздать  разгорающиеся  страсти,  унять  особенно  расходившихся  горлопанов,  но  безуспешно.  Несколько  командиров  стоят  позади  аккуратненького  комиссара,  они  вместе  с  ним  в  полной  растерянности,  но  «вождя»  не  покидают,  хотя  во  имя  его  спасения  ничего  и  не  предпринимают.   Он  же  (видать,  шельма,  опытный  уже!)  хотя  немного  и  сбит   с  панталыку,  но  ещё  не  повержен,  не  уходит,  видимо,   ждёт,  когда  бывшие  «братцы»,  а  нынешние  «граждане  солдаты»  устанут  «шуметь»,  немного  угомонятся  и  постепенно  утихнут.
       Но  не  тут-то  было!  «Народ»  только  ещё  больше  распаляется;  его  бы   сейчас  не  смогли  сдержать  даже  настоящие  отцы-командиры,  куда  уж  нынешним  выборным!  Уже  явственно  слышны  выкрики   «Долой  его!»,  а  кое-кто  осмеливается  выразиться  и  покруче:  пошёл  ты,  мол,  сам  знаешь  куда.  Но  и это  ещё  не  всё.
      Вдруг,  совершенно  неожиданно,  вся  эта  сцена  назревающего  солдатского  бунта  как-то   разом,  буквально  в  мгновение  ока,  переменилась:  командиры,  стоявшие  чуть  позади  комиссара,  вдруг  ни  с  того  ни  сего  бросились,  просто  «брызнули»  от  него  врассыпную  прочь,  а  комиссар  застыл  на  месте  и  без  «свиты»  выглядел  каким-то  беспомощным  и  оторопелым.    Да  и  было  отчего.   Только  сейчас  увидели  и  поняли,  в  чём  причина  этой  оторопелости:  буквально  в  шаге  от  него,  прямо  у  его  ног  замедляла  вращение  брошенная  кем-то  из  строя  ручная  бомба,  как  иногда  называли  гранату.  А  комиссарик  так  и  замер,  прямо-таки  остолбенел;  и  было  непонятно  -  то  ли  от  ужаса,  то  ли  от  недоумения:  ведь  он  же  среди  «своих»,  как  же  это  так!
     Читатель,  наверное,  ждёт  эффектной  концовки   этого  поистине  драматического  эпизода:  чего-нибудь  в  духе  отважной  самоотверженности,  когда  кто-то,  какой-нибудь  известный   или  безвестный  дотоле  герой  (да  пусть  хотя  бы  тот  самый  комиссар  -  ведь  комиссар  же  он  в  конце-то  концов!)  вдруг  воспрянул  духом,  а  заодно  и  телом,  вскочил,  метнулся  к  этой  вращающейся  смерти,  го,  кинемсхватил  и  молниеносно  швырнул  её  далеко  в  сторону   или  кинематографически  исполнил  что-нибудь  ещё  более  впечатляющее  и,  казалось  бы,  совершенно  невыполнимое  или   даже  немыслимое:  прижал,  например,  не  до  конца  выдернутую  «чеку»  запала,   накрыл  бомбу  собственным  телом  или  предпринял  что-то  ещё  более  находчивое,  безрассудное.  И  так  далее,  и  тому  подобное.  Но  ничего  даже  отдалённо  похожего  на  это  не  произошло. 
       Эта  роковая  штуковина,  всё  замедляя  и  замедляя  вращение    (либо  само  время  действительно  «замедляется»,  либо  в  такие  мгновения  немыслимым  образом  ускоряется   работа  человеческого  сознания,  а    следовательно,  и  воображения,  на  «фоне»  которых   объективные  физические  процессы  выглядят  неправдоподобно  медленными),  наконец  остановила  свой  танец  смерти  и  вот…  замерла  совершенно,  По  всем  законам  драматургии  именно  сейчас  должно  было  произойти  ЭТО.  Но  ничего  не  произошло,  потому  что  и  не  должно  было  произойти.  Бомба  оказалась  то  ли  учебная,  «холостая»,  то  ли  не  снабжённая  запалом;  в  общем,  она  не  взорвалась,  потому  что  и  не должна  была  взорваться:  так  было  задумано  «постановщиком»  этого   трюка.       Комиссара  решили  просто  «разыграть»  и,  может  быть,  слегка  проучить,  а  у  фронтовиков,  сами  понимаете,  чувство  юмора  своеобразное,  если  выражаться  мягко.  Да  что  с  них  возьмёшь  -  «фронтовая  голь»!
       Тут  началось  такое  улюлюканье,  хохот   и  вообще  какакя-то  ничем  уже  не  сдерживаемая  свистопляска,  что  едва  пришедшему  в  себя  комиссарику  и  в  голову  не  могло  бы  прийти,  чтобы  продолжать  свою  пламенную  речь.   А  ведь  он,  надо  думать  не  один  час  готовился  к  ней,  продуманно  подбирал  различные  риторические  фигуры,  приискивал  самые  проникновенные  и   подходящие  к  предмету  слова,  вспоминал  наиболее  убедительные  доводы  и  примеры…  Всё  прахом!  Воистину,   народ  не  просто  же  так  рассудил,  что  на  всякого  мудреца  довольно  простоты.  Вот  и  на  этого  столичного  умника  и  краснобая  нашлась   народная  управа.
       \Ego  -  другой   шрифт\  У  меня  есть  про  запас  собственная  быль,  развенчивающая  представления  о  всегдашнем  якобы  превосходстве  «ума»  над  всеми  другими  способностями  человека.  - Рощино.  «Обжорный  ряд».  Словесная  пикировка  провалившегося  абитуриента  Юзика  Червонникова  и  способной  студентки  мехмата  ЛГУ.  Но  к  этому  сюжету  я  вернусь,  м. б.,  в  Книге  второй  моей  «Саги»).
         Таким  же   вот  образом,   т. е.  под   напором  народной  простоты,  рушились  и  многие   другие  величественные  замыслы  либералов  и  романтиков  от  революции.  Вмиг  «потерявший  лицо»  комиссарик  вынужден  был  ретироваться  ни  с  чем,  В  его  лице  теряло  лицо  и  петроградское  Временное  правительство.
         В  завершение  этой  главки    считаю  необходимым  присовокупить  ещё  несколько  слов.  В  наше,  постсоветское  и  послетоталитарное  время,  считается  «хорошим  тоном»  уповать  на  всё  либеральное  и  демократическое  и  только  с  ними  связывать  все  надежды  на  общественный  прогресс.    Между  тем  по-настоящему  большие   умы  смотрели  на  дело  несколько  иначе.  Тот  же  самый  Уинстон  Черчиль,  столь  решительно  противостоявший  в  своё  время   германскому  тоталитаризму  и  нацизму,  признавал  тем  не  менее,  что  демократия  тоже  порядочная  гадость,  но  просто  пока  что  цивилизация  не  выработала  ничего  лучшего.
          С  ним  бы  не  согласился  древнегреческий  мыслитель  Платон,  полагавший  демократию  одной  из  упадочных  форм  государственного  устройства,  весьма  далёкой  от  государства  идеального,  ближе  всего  к  которому,  по  его  мнению,  стоит  аристократическая  республика.  Последоватеь  и  ученик  Платона  Аристотель,  тот  и  вовсе  относил  демократию  к  наихудшей  из  всех  возможных  форм  государства,  рассматривая  её  как  испорченную,  искажённую  разновидность  политеи.  Последняя  же,  по  Аристотелю,   в  свою  очередь,  является  наихудшей  из  трёх  «правильных»  форм   государственного  устройства,    несколько  выше  которой  -  аристократия,  а  наиболее  совершенная  -  монархия.  Извращёнными  «производными»  от  двух  последних   являются   (по  Аристотелю),  соответственно,  олигархия  и  тирания.
       Согласитесь:  здесь  есть  над  чем  поразмышлять  и  нам,  людям  21  века…
   
                ГЕНЕРАЛ    КОРНИЛОВ
           Действительную   службу  Наум  Маглыш  нёс  с  декабря  1914  по  январь  1918   года.  Эти  три  с  небольшим  года   не  такой  уж  и  малый  срок,  если  иметь   в  виду,  что  большую  часть  этого  времени ему  пришлось  провести  в  первой  линии  окопов.  А  если  мерить  по  событиям,  то  это  и  вовсе  целая  эпоха.
         Примечателен  в  этом  смысле  хотя  бы  тот  факт,  что  за  период  с   сентября  1915  по  ноябрь  1917  г., то  есть    всего  лишь  за   каких-то   два  года,  в  русской  армии  сменилось  8  (восемь!)  Верховных  главнокомандующих.  И  это  во  время   ведения  этой  армией  тяжелейшей   войны!  Думаю,  что  «примеров»,  подобных   этому,  в  мировой  истории  сыщется  немного.   Впрочем,  история  иногда  «предупреждает»   нас  в  расчёте  на   то,  что  «имеющий  уши  да  услышит».     Я  считаю  что  таким  своеобразным  «предупреждением»,   указанием  на  признаки  большой   надвигающейся  на  страну  беды  являлась   и  эта   чехарда  с   «верховными  главнокомандующими».
          Вот  список  этих  главнокомандующих  (в   отношении  по  крайней  мере  некоторых  из  них  это  слово,  конечно  же,  следовало  бы  тоже  взять в  кавычки):
1)  Великий  князь  Николай  Николаевич  «Младший»   (август  1914  -  сентябрь  1915),    любимец    армии   и  особенно    гвардии;  ростом   с   Петра   Великого,  а  военными  талантами,  скорее  всего,  гораздо  меньше;   
2)  Его   императорское  величество  Николай  II  (сентябрь  1915  -  март  1917);  ростом  он  не  вышел,  а  военными  талантами  тем  паче;  благо  у  него  был  хороший  начальник  штаба,  который  и  сменил  царя  на  этом  посту;
 3)  генерал-от-инфантерии  Алексеев  Михаил  Васильевич   (март  1917  -  май  1917); 
4)  генерал-от-кавалерии  Брусилов  Алексей Алексеевич   (май  1917  -  июль  1917); стал  более  известен  в  своё  время  как  самый  успешный  главнокомандующий  армиями  Юго-западного  фронта;
 5)  генерал-от-инфантерии  Корнилов  Лавр  Георгиевич  (июль  1917  -  август  1917);  о  нём  обещан  и  состоится  у  нас   отдельный  разговор;
   6)   Керенский  Александр  Фёдорович   (август  1917  -  октябрь  1917);  бывший   адвокат,  бывший  думский  депутат,  бывший  министр  юстиции,  бывший  военный  и  морской  министр,  а  затем  и  министр-председатель  Временного  правительства;  некоторые  современники  отмечали  его  выдающиеся   ораторские  способности,  в  частности  умение  увлекать  слушателей;   насколько  эти  качества  необходимы  Верховному  в  современной   «войне  машин»  история  уже  рассудила;
 7)  генерал-лейтенант  Духонин  Николай  Николаевич -  3(16)  ноября  -  9(22)  ноября  1917  года,  считался  исполняющим  обязанности  Верховного  главнокомандующего,  как  видим,  всего  лишь  одну  неделю  сроку;  был  сброшен  из  железнодорожного  вагона  на  штыки  «торжествующей»  «революционной»  (т.е.  анархиствующей)  солдатни  и  на  её  штыках  вознесён  в  небо   Могилёва,   в  коем  граде   еще  находилась  так  называемая    Ставка;
  8)  (приготовьтесь:  Вас,  читатель,  ждёт  «сюрприз»!  Готовы?)  восьмым  по  счёту  и  последним  «Верховным  главнокомандующим»  многомиллионной  и  когда-то  победоносной  русской  армии,  теперь  уже  успевшей  превратиться  в  сброд  самых  отпетых  негодяев,  становится  (кто  бы,  вы  думали?  нет,  ни  за  что  не  догадаетесь!  Ни  за  что!!!)  ПРАПОРЩИК   Крыленко  Николай  Васильевич  -  9(22)  ноября  1917  -  март   1918,  отметившийся  за  срок  своего  пребывания  в  должности  такими  «заслугами»,  как  полный  и   окончательный  развал  армии  и  фронта  вплоть  до  акта  заключения  «славного»  Брестского  мира;  прапорщику  Крыленко  нельзя  даже  приписать  сомнительные  лавры  главного  могильщика  русской  армии,   это  на  совести  других,  более  известных  исторических  фигур.
      От  одного  только  «зрелища»  этой  калейдоскопической  смены   Верховных  главнокомандующих  (6  персон    в  течение   12   последних   месяев  участия  России  в  войне)  по  меньшей  мере  рябит  в  глазах,  а  если  чуть  задуматься  над  сутью  происходящего,  то  мороз   пробегает  по  коже.
            Как  я  упоминал  выше,  моя  мама,  будучи ещё  16-летней  девушкой,  имела  счастье  видеть  2-го  из  этого   списка,  а  отцу  привелось   воочию   увидеть  будущего  5-го,  когда   тот,  правда,  ещё  не  стал  Верховным,  а  занимал   (тоже  недолго,  июль  -  август   1917)   пост  главнокомандующего    Юго-западным  фронтом.   Да,  да!  Того  самого    генерала  Корнилова,  который  в  самом  конце  августа  1917  года   возглавил  в  Петрограде  военный  путч   и  намеревался  путём  установления    личной  диктатуры  спасти  государство  от  окончательного  развала,  но   в  этом  начинании  не  преуспел.  А  может  быть,  это  и  был, тот  единственный  шанс,  который  -увы!-  в  истории  реализуется  далеко  не  всегда.
         Отец  утверждал,  что  сам  видел  то,  что  будет  описано  ниже,  но  мне  кажется,  что  это  больше  похоже  на  какую-то  летучую  фронтовую  легенду.  Хотя,  с  другой  стороны,  одно  обстоятельство  допускает  и  возможность  истинности  отцовского  рассказа.  В  самом  деле,  134-й  полк,  поскольку  назывался    запасным,  располагался,  скорее   всего,  где-то  во  втором  эшелоне  боевых  порядков.  И  эпизод,  которому  предстоит  быть  описанным,  тоже  имел  место  где-то  в  отдалении  от  первой  линии  окопов.
        А  о  генерале  Корнилове  впереди  него  уже  бежала  молва  о  его  беззаветной  личной  храбрости,  о  том,  как  он  совершил  дерзкий  побег  из  австрийского  плена,  склонив  к  своему  замыслу  какого-то  австрийского  лекаря,  по  происхождению  чеха.  Правда, мало  кому  было  известно  тогда,  что  этот  самый  Корнилов  в  мае  1915,  командуя  48-й  пехотной  дивизией,  оказался  в  окружении  и  благополучно  сдался  в  плен  вместе  со  всем  своим  штабом.  Так  что,  как  говорится,  слухи  о  его  безусловном  геройстве  могут  являться   и  некоторым  преувеличением.   Ну  да  ладно!  Сейчас  речь  не  о  том.
     Итак,  в  самый  разгар  лета  1917  года  главкому  Юго-западного  фронта  случилось  быть  на  какой-то  железнодорожной  станции  при    погрузке  в  воинский  эшелон  полка  одной  из  его  дивизий.  Произошло  ли  это  по  какому-то  стечению  обстоятельств  или  в  соответствии  с  его  прямыми  обязанностями  по  должности,  сказать  теперь  трудно,  но,  похоже,  вероятнее  первое  предположение.  И  надо  же  было  так  совпасть,  что  именно  в  это  время  начался  артиллерийский  обстрел  со  стороны  противника,  как   всегда,  неожиданный  и  мощный,  прямо-таки  шквальный.  Такое    происходило  довольно  регулярно,  но  всё  равно  привыкнуть  к  этому  невозможно.
      Австрийцы  имели  почти  4-кратное  превосходство в  полевой  артиллерии  по  общему  количеству  орудий,  но  когда  речь  заходила  о  крупнокалиберной,  их  превосходство  было  ещё  большим;  особенно  же  в  гаубицах,  которые   способны  вести  навесной  огонь  издалека,   из-за  укрытий,   из  глубины  своей  обороны.  Здесь  количество  австрийских  стволов   десятикратно  превосходило   число  наших:    у  нас  их  счёт  шёл  на  десятки,  а  у  них  на  сотни,  если  не  на  тысячи.  Вкупе  с  их  явным  превосходством  в  воздухе  (у  них  имелось  несравненно  больше  боевых  аэропланов  с  пулемётами  и  бомбовой  нагрузкой,  да  ещё  и  воздушные  наблюдатели-корректировщики  огня,  располагавшиеся  обычно  на  аэростатах)   это  давало  им  довольно  частую  возможность  по  своему  усмотрению  распоряжаться  жизнью  и  смертью  своих  русских  «партнёров»  по  рати.
     В  общем,  когда  австрияки  пускали  в  ход  свою  артиллерию,  то  они  делали  это  не  только  «от  души»,  но  и  -  как  выразился  Владимир  Ильич по  поводу  выхода  в  свет  романа  М. Горького  «Мать» -  «с  большой  пользой  для  дела!»:  били,  секли,  косили,  кромсали,  рвали  на  части,  разметая  буквально  в  клочья  всё,  что  встречалось   на  пути  их  стального  и  шального  шквала. Так    происходило  и  на  этот  раз. 
        Размеренно  работавшая  по  плану  воинская  часть  в  мгновение  ока  превратилась  в  толпу  беспорядочно  мечущихся   в  панике  людей.  Дым,  пыль,  пламя,   грохот  дальних  и  мирораздирающий  треск  ближних  разрывов.   Растерянность,  смятение,   страх,    почти  животный,   гнездящийся  не  в  разуме,  а  где-то  там,  между  желудком  и  хребтом  позвоночника,  страх,  который  нельзя  ни  объяснить,  ни   избыть.  Вмиг  всё  смешалось,  но  совсем  не  так,  как  «в  доме  Облонских»,  а  самом  прямом  и  самом  страшном  смысле:  небо  с  землёй,  разрывающийся  металл   с  воздухом,  земля  с  человеческой  кровью  и  плотью.
         По  сравнению  с  диким  рёвом  этого  чёрно-огненного  Хаоса  то,  что  царило  здесь  минуту  назад,  могло  бы  показаться  благостной  музыкой  и  гармонией  Космоса.  С  происходящим сейчас  вокруг  совершенно  не  совмещались  представления  о  благородстве  человеческого  облика,  о  прекрасных  движениях  его   души   или  -  хотя бы!  -   о  каких-то  благообразных  телодвижениях.
        И  вот  среди  этой  человеческой  кутерьмы  и  бесовского  шабаша  на  подножке  одного  из  вагонов  возникает  фигура  невысокого  человека  в  полевом  офицерском  френче  и  портупее  ярко-жёлтого  цвета.  Он  не  выкрикивает,  даже  не  произносит  слишком  громко,  но  зато  как-то  по-особенному  внятно,  убедительно  и,  главное,  властно  имена  других  офицеров,  тех,  кого  смог  заметить   в  мечущейся  толпе  и  кого,  видимо,  знает  лично.  «Господин  полковник!»  или  «штабс-капитан  такой-то!»  или  «имя-рек  такой-то!»  и  далее:  «Голубчик,  будьте  любезны  разыскать  и  прислать  ко  мне  командира    полка!»  или  «Приведите  себя  в  порядок  и  отправляйтесь-ка,  голубчик,  туда-то  сделать  то-то  и то-то»  или  -  к  солдату -  «Успокойся-ка,  братец,  и  оставайся  при  мне  -  можешь   пригодиться!»    А  в  ответ:   «Рад  стараться,  ваше  превосходительство!»  -  это  если  ещё  не  отвык  от  «старорежимного»  обращения,  или  уже    по  новой  моде  и  соответственно  требованиям   «нового  времени» -  «Слушаюсь,  гражданин  генерал!»
     И  вот  уже  все  видят,  что  этот  «офицер»  не  кто  иной,  как  сам  генерал  Корнилов,  Лавр  Георгиевич,  главком  Юзапфронта,  о  простоте  которого  в  общении  с  подчинёнными  многие  уже  хорошо  наслышаны,  простонародное  происхождение  которого  почти  всем  фронтовикам  очень  импонирует,  генерал,  личная  храбрость   которого  известна  по  крайней  мере  в  офицерских   кругах.  Да,  это  истинная  правда,  а  не  какие-нибудь  враки:  в  этом  только-что  убедились  все,  кому  воочию   довелось  видеть  генерала  -  пусть  и  не  на  поле  брани,  в  открытом  бою,  но  в  обстановке  вполне  боевой.
       Он    единственный,  кто  в  этом   аду  кромешном  сохранил  способность  командовать  и  управлять.  Ни  малейшего  намёка  не  то  что  на  панику,   но  даже  на  малейшую  растерянность;  сохраняя полное  самообладание,  он  не  то  что  не  дрогнул,  но,  кажется,  даже  и  не  смущён  нимало;  в  его  облике  ничто  не  изменилось:  та  же  выправка,  как  всегда,  безупречная,  то  же  спокойное  выражение  простого,  даже  простоватого,  мужицкого,  что  ли,  а  по  замечанию  некоторых,  «калмыцкого»   лица (он  ведь  наполовину  из  казаков,  а  наполовину  из  казахов!  Его  мать,  вроде  бы,   казашка,  хотя  и  знатного  рода,  «жуса»).
        Лицо,  безусловно,  мужественное,   даже  жёсткое.  Но  в  голосе  никаких  устрашаюших  ноток,  он  и  сейчас  ровный,  спокойный,  но  -  удивительное  дело!  -  хорошо  всеми  слышимый  среди   всеобщих  криков   и  как-бы  даже  перекрывающий  собою  грохот  разрывов.    Не  это  ли  и  есть  настоящий  полководец,  тот,  кому  даётся  право  посылать  людей  на  битву  и  на  смерть.  Когда  видишь  такого,  как  Корнилов,  это  право  кажется  безусловным.
      Проходит  десяток-другой  бесконечно  долгих  минут,  и  вдруг  воцаряется  какая-то  оглушающая  тишина,  почти  в  буквальном  смысле  мертвенная:  тут  только  начинают  замечать  и  подсчитывать  понесённые  и  невосполнимые  человеческие  потери.  А  что  касается  австрийских  батарей,  то  замолкли  они,  скорее  всего,  экономя  боеприпасы;  вряд  ли  у  наших  нашлось  чем  их  подавить.
           Между  тем  операция  по  погрузке  в  эшелон  продолжается,  и  вот  уже  состав,  сформированный    в  буквальном  смысле  под  огнём   противника,  трогается  с  места  и  начинает  движение.  И  выводит  его,  получается,  сам  генерал  Корнилов,  главком  Юзапфронта.  Он  всё  так  же  стоит  на  подножке  уже  набирающего  ход  вагона,  его  невысокая  ладная  фигура  в  сапогах  с  высокими  лакированными  голенищами  выглядит  не  то  что  бы  эффектно,  но  как-то  щеголевато,  кому-то  может  показаться,  что  даже  несколько картинно.  Но  только  не  тем,  кто  только  что наблюдал  его  в  настоящем   виде,  в  настоящем  «деле».
    А  вагон-то  этот  его  «собственный»  -  штабной  салон-вагон  глубокого  синего  цвета.  И  он  стоит  на  подножке  вполне  по-хозяйски,  поглядывая  то  вперёд ,  в  «голову»  состава,  то  назад,  где  что-то  ещё  продолжает  вызывать  его  то  ли  беспокойство,  то  ли  даже  неудовольствие.  И  за  поручень  он  не  ухватился,  а  держится  как  бы  слегка  небрежно  и  форсисто,  и  ногу  выгибает  в  колене  ненапряжённо,  мягко,  и  подбоченился-то  прямо  как  паж  в  фехтовальном  классе  -  иному  тут  и  покажется:  экий  франт,  экий  позёр!  И  мало  кто  подумает:  вот  он,  простой  русский  солдат,  настоящий  офицер,   боевой  генерал,  герой!
    А  подобных  ему  было  немало  в  «старой  русской»,  т.е.   царской,  армии.  Взять  хотя  бы  тех  же  организаторов  Белого  движения  и  предводителей  Добровольческой  армии  -   генералов Алексеева,  Кутепова,  Деникина,  Врангеля,  Колчака,  Юденича.  Генерала  Духонина  ещё  в  самом  начале  революционной  смуты  распоясавшаяся  солдатня  взяла  на  штыки;  Кутепов,    тот,  правда,  почувствовав  отсутствие  поддержки  со  стороны  казачества,  сам  застрелился.  А  вот  Лавр  Георгиевич  Корнилов,  удостоился  высшей  для  полководца  чести  -  погиб  во  время  боевых  действий  под  Екатеринодаром,  пусть  себе  и  под  обрушениями  дома,  в  который  попал  случайно  залетевший  снаряд  «красных».  Не  в  упрек  другим  храбрым  военачальникам  будь  это  сказано.

                БЕГСТВО     ПОБЕДИТЕЛЕЙ 
       Читателю  может  показаться  довольно  странным  прочитанное  им  название  этой  главки:  обычно   ведь  говорят:  марш  победителей,  победное  шествие,  парад  или  даже  триумф  победителей…  А  тут  вдруг  откуда  ни  возьмись   почему-то  какое-то  непонятное «бегство»!  Но -  терпение,  господа!  Наберитесь  немного  выдержки,  и  вскоре  всё  само  собою  объяснится.
              Одно  время  (в  какой  именно  период  войны,  сказать  не  берусь,  да  это  и  не  так  важно,  ибо  пишу  я  не  хронику,  а  сагу,  основанную  на  воспоминаниях  о  рассказах  отца)  их часть   действовала  где-то  в  районе  населённых  пунктов  Рава  Русская - Калуш - Станислав (ныне Ивано-Франковск),   всё  это  на  территории  нынешней   Западной  Украины. Но  если  точную    диспозицию наших  войск  и  расположение  противников  я  дать  не  могу,  зато  могу  ручаться  за  общее  впечатление  от  того  события  у  его  невольных  участников.
          В  ходе  боёв,  проходивших  с  переменным  успехом,  эти населённые  пункты  не   раз  переходили  из рук  в  руки.  После  очередного  нашего  успеха,  когда  мы  опять  отбили  у  врага  Калуш,  бойцы  могли  наконец  малость  расслабиться  и   наконец  немного  отдохнуть     в  условиях  временного  затишья  от  боевых  будней.  Солдатам  это  всегда  в  радость:  можно   расположиться  на    квартирах  у  местных  обывателей,  после  окопной  грязи  и  вшей  помыться  в  настоящей  бане,  отоспаться  на  мягкой  постели,  похлебать  домашних  щей…   Да  мало  ли  их,  этих  маленьких  радостей  жизни, вкусить  которых  можно   и  на  постое  в  городе!    Вот  этих-то  радостей  и  отправилась   искать   группа  молодых  унтеров.
           Рассказывая    эту  историю,  отец  всегда  подробно  живописал  с   большим  количеством подробностей  её  концовку,  как-то  оставляя  в  тени  начало  и  середину,  так  что  мы  не  узнаем  пролога,  завязки  и   собственно,   так  сказать,  «конфликта»  и   его  кульминации.    Но  зато  развязка  здесь  сама  по  себе  интересна.  А  вот  как  назревали  события  и  что  предшествовало   кульминации  нашего  эпизода,  мне  неизвестно  и  поэтому  не  буду  развивать  свои  фантазии  по  этому  поводу.   Совершенно  непрояснённым  остаётся  и  ещё  одно  небезынтересное  обстоятельство:  в  каком  именно  обществе  оказались  в  предвечернее  время  наши  герои-друзья  -  была  ли это  компания  приличных  и  скромных   барышень,  с  которыми  они  успели  познакомиться   накануне,  или  же,  напротив,  это  были  дамы известного  поведения,  предварительного  знакомства  с  которыми  не  требовалось.   Впрочем,  всё  это  не  столь  уж  и  важно,  особенно  когда  кругом  война.  В  общем  же,  считалось,  что  вечеринка  устраивается  по  поводу  сегодняшней  победы  русского  оружия   и  в  честь  победителей.
           Так  или  иначе,  но  вечер  они  провели  превосходно,  с  вином  и  закуской,  с  пением  романсов,  с  танцами  под  граммофон,  так  что  и  дамы  были  всем  довольны. Застолье  продолжалось    весело  и  допоздна,  так  что  вся  ночь  до  самого   рассвета  прошла  быстро  и  незаметно.  Забрезжило  утро.  Кто-то,  вставший  первым  из  них,  чтобы  утолить  уже  давно  мучившую  его  жажду,  налил  себе  лимонаду,  с  наслаждением  осушил  бокал,   потянулся  этак  сладенько  с  зевотой,  словно  стряхивая  с  себя  остатки  сна,  и  с  чувством  хозяина  мира  глянул  невзначай  в  окно,  за  которым    было  уже  почти  светло:  как,  дескать,  там  дела  внизу,  в  распростёртом  под  ним  остальном  мире,  на  вершине  которого  сегодня  он,  боец-победитель,  удачливый  кавалер,  сам  чёрт  ему  не  брат!
          «Остальной  мир»,  как  ему  и  полагается,  как-то  непонятно  копошился   за  окном.  Странно:  несмотря  на  ранний  час,  в  городе  уже  была  заметна  жизнь  и  происходило  какое-то  движение.  Время  от  времени  проезжзли  какие-то   экипажи  А!  это  запряжённые  парой  лошадей  фуры!  За  ночь  как-то  всё  преобразилось:  и  фуры  были  какие-то  не  такие,  и  лошади…  Или  вот  автомобиль  -  тоже  необычный  какой-то…!    Постой-ка!  Постой!  Да  ведь это  же  австрияки!  Да,  они  самые  и  есть!  Вот  уже  слышна  их  гортанная  речь:  «шнеллер!    шнеллер!»  и  ещё  что-то…  Что  за  наваждение!  Да  что  же  это  такое!  Сон  что  ли?  Или  это  наяву  происходит ?
     Видимо,  восклицание  вырвалось  у  него  из  горла  непроизвольно:  потому  что  из  боковой  комнаты,  на  ходу  натягивая  и  застегивая  брюки,  показался  ещё  один  участник   пира  победителей:  «Что  такое?  Австрийцы?  Не  может  быть!»  Какое-то  время  понадобилось  им,  чтобы  побороть  растерянность  и  смятение,  в  таком  положении,  впрочем,  вполне  объяснимые.  Нужно  было  сообразить,  что  к  чему,  несколько  мгновений  наблюдали  в  окно     из-за  портьеры.  Со  второго  этажа  им  хорошо  было  видно:  вот  офицер  в  высокой  кепи,  натягивая  и  поправляя  оранжевого  цвета  перчатки,   отдаёт  какие-то  распоряжения  своим  солдатам,  подбегающим  к  нему  и  бегущим  далее.  Вот  они  передёргивают  затворы    своих  карабинов,      и  утреннюю  тишину  разрывает  ружейная  пальба на  улице.   Выглянули  в  другое        окно  и  - о,  батюшки! -  не увидели   ничего  утешительного:  там  и  здесь, пригибаясь к земле, короткими перебежками, постреливая  при   остановках,   движутся  небольшими   группами  по  3 - 4 человека австрийцы -  ещё  и  ещё!   Вот  они   передёргивают  затворы  своих  карабинов,  и  утреннюю  тишину  разрывают  трескучие  звуки  выстрелов.  Метнулись  в  другую  комнату,  в  третью  -  отовсюду  видно  одно  и  то  же:  везде  австрияки!   
     Тем  временем  проснулись  и  всполошились  остальные  триумфаторы   и  восхищавшиеся  ими  дамы.  Последнее  обстоятельство,  а  именно  присутствие  представительниц  прекрасного  пола,    несколько усугубляло  общее  тревожное  положение,  однако  как  раз  оно  неожиданно  принесло существенную  пользу,  ибо  именно  девушки  первыми  сообразили:  «Господа!  Может  быть,  на  чердак:  оттуда  лестница  прямо  в  сад,  а  дальше  огород…»  Действительно,  своим  задним  фасадом  дом  выходил  в  обширный  плодовый  сад,  переходивший  в  огород,  за  которым  простирались  уже  крестьянские  поля.  Впопыхах  кое-как  похватали  одежду,  обувь,  не  забыли,  конечно,  про  оружие  и  прочую  воинскую  амуницию…  Револьверы   в  руки,  взвели  курки -  и  айда  вперёд!
     Действительно,  к  открытому  в  сад  чердачному  окну  была  приставлена  добротная  и  широкая  лестница-«драбины».  По  ней  они  не  спустились,  а  буквально  скатились  в  сад  с  развесистыми  деревьями  -  здесь  было  по-утреннему  свежо  и  росно.  Пригибаясь,  сбежали  по  пологому  склону  дальше  вниз,  где  в  какой-нибудь  четверти  километра    виднелась  неширокая  лента  реки…  Уже  тут,  на  берегу,  отдышались  и  поняли,  что  ушли  без  преследования. 
      Посовещались,  что  предпринять  дальше:  очень  не  хотелось  оказаться  в  австрийском  плену,  который  и  сам  по  себе  не  сахар,  а  тут  ещё  такие,  прямо  скажем,  негероические  обстоятельства…  Однако  их  задача  неожиданно  и  предельно  упростилась:  они  увидели,  как  по  ту  сторону  реки,  километрах  в  полутора  от  противоположного  берега  заворачивала  и  организованно  уходила  за  невысокий  холм  наша  родимая  пехота,  Значит,  через  речку и  прямёхонько  туда!  Живём,  ребята!
        Были  ли  у  этой  истории  какие-то  неприятные  последствия,  нам  останется  неизвестно,  но  австрийского  плена  им  удалось  избежать.   А   разве  этого  мало?
        У  Евгения  Евтушенко  есть  строки:   «И  мучившее  час  тому  назад\  Мне  пораженье  кажется  победой».  Так  и  здесь.  Всё  в  мире  относительно…

                «ПОЗВОЛЬТЕ   ВАМ,    ВАШЕ   БЛАГОРОДИЕ,    ВЫЙТИ     ВОН !»               
             Вообще, отец часто отмечал, что в дореволюционной России весьма ощутимо давало себя знать общественное расслоение:   классовое,  имущественное,  сословное   и чуть  ли не кастовое. Особенно остро чувствовали это люди из разных "промежуточных" прослоек, не принадлежавшие ни к высшей аристократии, ни  к сановной знати, ни к столичному чиновничеству, ни к  императорской гвардии, ни к дворянству,ни к крупному купечеству или просто к городским  богатеям. Слова "маргинал" тогда не было в ходу, но каждый выходец  из  таких  прослоек,  промежуточных  между  названными   выше  и  основной  массой  простолюдинов,   хорошо  знал  пределы  ему   дозволенного, а  уж  тем более  ощущал,  где  пролегает грань  между  "чистой публикой" и всеми прочими.
           Однажды, когда Наум Маглыш уже носил на плечах погоны прапорщика, он сидел за столиком в каком-то не слишком  уж  притязательном  ресторане, и  вдруг  туда  ввалился очень   корпулентного  вида  господин,  скорее  всего - купчина, которого услужливый официант усадил за рядом стоящий столик. Оглядевшись,  этот «козырной туз» только поморщился  на соседствующего  прапорщика,  потом вновь подозвал официанта, что-то ему повелел, а тот  тут  же  и  исполнил требуемое, а именно  подошёл  к  юному  офицеру  и  поросил  его, чтобы господин прапорщик переместился за другой столик, отстоявший от  туза несколько подальше. 
     Юный воин Его  императорского  величества  прямо-так  задохнулся  от   охватившего  его   негодования, но у него  всё  же  хватило  выдержки и самообладания, чтобы найтись, чем ответить на такое беспардонное самодурство. Едва сдерживая   свои  чувства,  он неспеша  расплатился,  встал  из-за  стола  и  проговорил в лицо служителю: "Запомните, почтенный, что более ноги  моей  не  будет в  этом  заведении.  Ни моей,  ни моих товарищей". Повернулся и медленно вышел. Но чего стоила ему эта намеренная медлительность! Его била дрожь возмущения, его жгла обида, под самое горло подкатывали разные гневные обличительные слова... Но всё это пришлось оставить при себе: что же противу рожна прати? Тем более, что в воздухе эпохи  уже  веяло возможностью   близких  перемен.  Знать  бы   тогда,  чем  они  обернуться  все  эти  «перемены»!
           Вынесенная  в  заголовок  фраза  хотя  никем    и  не  была  признесена  в  разыгравшейся  сцене,  являлась  всё-таки  по  существу уже  какой-то  доминантой  в   российском  обществе,  в  котором  целые  слои  мечтали  избавиться  от  тех  или   иных  «раздражителей»:  либеральная  буржуазия  -  от  самодержавия,  самодержавие  -  от  революционеров,  революционеры   -  от  эксплуататоров,  эксплуататоры  -  от  смутьянов  и  подстрекателей,  смутьяны  и  подстрекатели  -  от  государстенного  порядка  и  полиции,  полиция  -  от…  и  так  далее.
          Разве  могли  они  предвидеть,  что  «выйти  вон»  из  страны  придётся  не  какому-то  одному  слою,  а  представителям  очень  многих  слоёв…

\далее  в  «сплошном»  тексте  -  Часть  5  с  эпиграфом  о  смородине\


               


ПРИЛОЖЕНИЕ  №2          Б АКШТАЕВЫ  (после  МОНАСТЫРСКИЕ  Ш-  или  в  «сплошной»  текст  после  «КАК  ЖЕНЯ  ….  ЦАРЯ  ПОВИДАЛА» ?)
          Раз  уж  я  упомянул  о  нашей  будущей  маме  (главка  «Как  Женя  Бакштаева  царя  увидала»),  то  самое  время   рассказать  поподробнее   о  семье,  из  которой  она  происходила.  По  рассказам   мамы…  (Надо  сказать,  они случались  гораздо  реже,  чем  отцовские  «реминисценции»,  и  не  требовали  к  себе  обязательного  внимания,  но  оттого  становились   только  ещё  более  впечатляющими;  может  быть,  ещё  и  потому,  что  в  них  было  больше  всяких  бытовых  подробностей  и,  конечно,  живых  чувств,  тогда   как  в  повествованиях  отца  преобладала  событийно-фактическая  сторона  его  жизни  с  некоторой  долей  «философских»  умозаключений).
           Так  вот,  по  рассказам  мамы,  прадеда  моего,  а  её  деда  по  отцу  звали   Фома  Бокштаев.  У  него  было  три  сына   (в  счёт  идут  только  те  дети,  что  избежали  ранней  смерти  и  жили  долго):  старший  Иван,  (кажется,   взятый  им  вместе  с  женой  от  другого  отца),   средний  Григорий  и  младший  Сидор,  который.  последний,  судя  по  всему,   появился  на  свет  где-то  не  позже  самого  начала  60-х  годов  19  века,  но  и  не    раньше  середины  50-х.    (О  Григории  и   Григорьевичах  никаких  семейных  преданий  я  не  слышал  и  не  знаю,  а  других   «исторических»  источников  у  нас,  простолюдинов,  и  не  бывает).
         Иван  же  был  из  себя  парень  видный  (как  пел  Высоцкий:  «вышел  телом  и  лицом  -  спасибо  матери  с  отцом!»):  высок,  статен  и  весьма  недурён  собою.  Во  всяком  случае  на   него  заглядывались  многие,  и   не  только  скромные  крестьянские  девушки,  но  и  некоторые  замужние  бабы   из   тех,  что  «посмелее».  И  даже  городские  дамы.  Одним  словом,   женским  вниманием  вполне     определённого  рода  он  был  избалован его  избаловали  ещё  смолоду  и  потому  «женихался»   и  перебирал  невест   он  довольно  долго,  ещё  и  тогда,  когда   ему  хорошо  перевалило  за  тридцать  и  когда  оба  его  младших  брата  (судя  по  некоторым  деталям,  сводных)  давно  уже  были   женаты.
       Но  наконец  женился  и   он.  Жену  себе  он  взял  то  ли  из  купечества,  то  ли  из  благородного  сословия:  это  была  дочь  помещика,  за  которой  в  качестве  приданого  он  получил  то  ли  200,  (видимо,  сначала),  то  ли  целых  2000  (видимо,  впоследствии)   десятин  земли  (1  десятина  -  это  1,1  гектара). (Так  что  масштаб  землевладения  мог  колебаться  в  пределах   от  «небольшого  колхоза»  до  «крупного  совхоза»).  Сам  ли  он  «приглядел»  еёсебе  такую  завидную  невесту  или  его   «нашли»  для  неё,  об  этом,  как  говорится,  «Святая  Церковь  умалчивает»,  равно  как  и  о  прочих  «достоинствах»   этой  завидной  невесты.   Можно  предположить,  однако,  что  она  была  из  засидевшихся  в  девках,   очень  возможно,  что  далеко  не  первой  молодости  и  вряд  ли  из  красавиц  первого  разбора.
       Но  две  тысячи  десятин  земли!  Это,  согласитесь,  немало  значит  и  может  перевесить  многие,  даже  более  существенные,  недостатки  и  недочёты  в  качествах   невесты.  Эта  женитьба  сразу  же  вывела  Ивана  Бокштаева  в  совсем  иную  социальную  среду,  в  результате  чего  образовался  своего  рода  «водораздел»  между  его  новой,  «барской»  роднёй  и  прежней,  мужицкой.
         К  этой  новой  реальности  Иван  отнёсся  со  всей  серьёзностью,  принял  её   решительно  и  бесповоротно,  ни  разу  впоследствии  не  усомнившись  в  её  почти  сакральном  для  него  характере.  Общение  со  своими  братьями  и,  думаю,  с   родителями  тоже  он  свёл  к  минимуму.  Наверное,  не  обошлось  здесь  и  без  серьёзных  внушений  со  стороны  его   новых  родственников.    Хотя  он  и  не  порвал   совершенно  со  своими  собственными,  но  едва  ли    теперь  испытывал  к  ним  какие-либо  тёплые  чувства.  Он  почти  откровенно  пренебрегал  ими.
         Когда  же,  благодаря   неожиданно  обретённому  богатству,   в  полную  меру  стала  заметна  его  неординарная   внешность,  он  сумел  избраться  волостным  старостой  (или   старшиной?),  что  по  тогдашней  табели  о  рангах  было  только  немногим  меньше,  «чем  секретарь  райкома  партии» (как  поясняла    мама)  в  советское  время.  Заняв  эту  должность,  он  стал  чваниться  пуще  прежнего  и  еще  больше  отдалился  от  своих  бедных  родственников.  Волостной  староста  -  это  вам  не  предводитель  дворянства  и  даже  не  городской  голова,  так  что,  скорее  всего,  новая  родня  была  купеческого  сословия.  Но  Иван  возносился  над  своими  так,  словно  он  уже  взял  за  бороду  самого  Бога.  Впрочем,  на  Руси  давно  известно,  что  бывает  с   теми,  кто  вдруг  «из  грязи  да  в  князи».
         Конечно,  по  сравнению  с  Иваном  самый  младший  из  братьев  Сидор,  то  есть  мой  дед  Исидор  Фомич  Бокштаев  смотрелся    не   то  что  бедняком,  а  попросту  нищим.  Однако  и  этот  самый  бедный  из  братьев  к  середине  жизни  владел  всё-таки  20-тью  десятинами  земли  (в  деревне  Тубышки  (?)  Могилёвского  уезда.  Это  раз  в  5 – 10  больше  обычного   крестьянского  надела  в  тех  местах,  но  с  этих  двадцати  десятин  нужно  было  прокормить  7  ртов  детей,  которые  выжили  из  всех   тех,  что  нарожала  ему  жена  Ульяна  (Прасковья?).  А  было  их  трое  сыновей  -  Александр,   Николай,  Марк,  да  четыре  дочери  -   Анна,  Ирина,  Евгения  и  самая  младшенькая   Валентина.
          Все  братья,  по  утверждению  моей  мамы,  были  «настоящие  красавцы»,   разумеется.  в  пору  молодости,  что  в  определённой  степени  подтверждалось  и  более  поздними  фотокарточками:  кареглазый  шатен  Саша,  черноволосый  и  черноглазый  Коля,    русоволосый  и  сероглазый  Марк,  выделявшийся  среди  братьев  ещё  и  очень  кротким,  миролюбивым  нравом.  Если  сёстры  были  склонны  к  некоторому  преувеличению  в  оценке  красоты  трёх,  своих  братьев,  то  это  вовсе  не  означает,  что  те  отвечали  им    взаимностью.    Даже  совершенно  наоборот:  они  постоянно  подтрунивали  над  не  отличавшимися  ни  особой  красотой,  ни   зачаровывающей  статью  девочками,  впрочем,  очень  добродушно,  как  бы  в  шутку  высказывая  опасения,  возьмёт  ли  вообще  их  таких   кто-нибудь  замуж.  Справедливости  ради  тут  же  надо  сказать,  что  в  отношении  всех  четырёх  эти  опасения,  пусть  даже  высказываемые   невсерьёз,  оказались  совершенно  напрасны  и   впоследствии  не  подтвердились:  все  они  благополучно  повыходили  замуж,  не  засидевшись   в  девках  даже    и  до  20-ти;  только  Женя  вышла  замуж,  когда  ей  шёл  уже  22-й  год,   но  это  скорее  из-за  причин  политического  порядка,  а  вовсе  не  потому,  что  она  сильно  уступала  сёстрам  по  части  внешности.   
           Понятно,  что    многодетный  Исидор  никогда  не  знал  в  жизни  покоя:  он  был  не  только   ответственный   родитель,  но  ещё  и  нежно  любящий  отец,  и  потому  пребывал  в  непрестанных  заботах  о  детях  и  о  жене.  Он  хоть  и  был  мужицкого  звания,  но  не  из  последних,  и  дом  свой  держал,  в  отличие  от  окружающих  крестьян,  очень  чисто   и,  можно  сказать,  даже  зажиточно.  До  и  сам  этот  дом  менее  всего  напоминал  обычную   крестьянскую  хату  -  четырёхстенок  в  «адну  камору»,  так  как  был  сложен  из  брёвен  от   какой-то  разобранной   большой  хозяйственной  постройки  из  помещичьей  усадьбы.  В  нём  было  три  больших  комнаты,  не  считая  просторной  кухни  и  других  подсобных  помещений.  Чистоту  в  доме  четыре  сестры  под  руководством   матери  блюли,  не  щадя  себя:  они  чуть  ли  не  ежедневно  «драили»,  скоблили  и   терли  некрашеные  полы  такой  снастью,  которая  в  Беларуси  называется  «деркач»,  в  России  известная    как  «голик».   Но,  несмотря  на  всё  усердие  Исидора  держаться  «на  уровне»,  старший  брат  Иван  никогда  не  признавал  его  ровней  себе,  даже  в  дом  младшего  брата  не  заходил,  когда  ему  приходилось  проезжать  через  Тубышки  по  каким-нибудь  своим  делам.  Уж  как  ни   зазывала  его  к  себе  «братава»  Ульяна  (Прасковья),  к  каким  только  почтительным  и  подобострастным   обращениям  он  не  прибегала,  в  каком  бы  самоуничижительном  виде   не  представляла  самоё  себя  перед  этим  надменным   гордецом,  он  не  поддавался  ни  на  какие  её  уговоры  и   только  презрительно  фыркал,  демонстративно  шумно  дышал,  чтобы  выпустить  душившее  его  негодование,  шёл  к  своей  бричке,   цедя  сквозь  зубы:  «Грамотей-голодранец!»  По-видимому,  это  была  окончательная  его  оценка  своего  младшего  брата,  которого  он  откровенно  презирал.
         Трудно  сказать,  чем  именно  Сидор  вызывал  у  него  столь  сильное  недовольство,  раздражение  и  даже  негодование.  Может  быть,  своим  тщедушным  телосложением,  или  недостаточностью  образования   (он  окончил  только  церковно-приходскую  школу),  или  ещё  какими-то  своими   недочётами.  Этого  не  мог  взять  на  ум  никто:  какая  на  то  была  первопричина,   какая  такая  чёрная  кошка  пробежала  между  ними  и  когда.  Поскольку  не  находилось  никакого  ответа  на  подобные  «сложные»  вопросы,    остаётся  одно  -  списать  всё  это  отчуждение  на  самую  простую  причину:  под  моральным  давлением  вновь  обретённой  родни  он  просто  стеснялся  своих  бедных  родственников.
           Незаслуженно  натерпевшись  такого  унижения  со  стороны  своего  старшего  брата,  но  вряд  ли  из  зависти  к  его  словно  с  неба  свалившемуся  богатству,   Сидор  задался  целью  и  решил  во  что  бы  то  ни  стало «вывести  в  люди»  всю  свою  «великолепную  семёрку».  А  может  быть  и  так,  что  вошёл  в  стадию  инкубационного  развития  тот  вирус  образованности,  который  он  когда-то  давно  «подхваатил»,  учась  в  церковно-приходской  школе.  Или,  что  тоже  нельзя  исключать,  какая-то  глубинная  крестьянская  интуиция  подсказала  ему,  что  близятся  новые  времена,  наступает  пора  больших  перемен  и  в  привычной  жизни  надо  что-то  решительно  и  круто  менять.
           После  так  называемой  «первой  русской  революции»  и  задолго  ещё  до  второй  и  третьей,  видимо,  где-то  около  1910  года   половину  своей  земли,  т. е.  10  десятин  с  лесом  и  покосом,  он  продал  по  минимальной  (как  оценивала  впоследствии  эту  сделку  наша  мама)  цене -  150  рублей  (золотом  или  ассигнациями,  не  уточнялось)  за  десятину.  Мысль  его  состояла  в  том,  чтобы  вырученные  таким  образом  полторы  тысячи  рублей  попытаться  дать  какое-то  законченное  образование  всем  своим  детям -  трём  сыновьям  и  четырём  дочерям.   Современным   родителям,  имеющим  по  одному-два  чада,  от  забот  о  которых  у  них  буквально  пухнет  голова,  трудно  даже  представить  себе  всю  «грандиозность»  такого  замысла,  затеянного  простым  крестьянином,  пусть  даже  и  не  самым   бедным.
            Оставшиеся  у  него  другие  10  десятин,  т. е.  11  гектаров  пашенной  земли,  Исидор  Фомич  стал  сдавать  в  аренду  соседним  мужикам  за  весьма  умеренную,  видимо,  цену  (опять  же,  как  считала  наша  мама,  на  весьма  мягких   условиях,  которые  она  охарактеризовала  словами  самого  отца:  «скольки  даси»,  т. е.  сколько  дашь).  Надо  всё-таки  думать,  что  в  действительности   эти  условия  были  оговорены,  а  может  быть,  и  прописаны  более  точно  и  подробно,  так  как  именно  они  должны  были  отныне  быть  главной  гарантией  какого-то  минимального  достатка  и  прокормления  для  всего  многочисленного  семейства  этих  Бокштаевых.  Не  исключаю,  что  часть  платы  за  аренду  могла  вноситься  даже  в  виде  продуктового  «оброка»,  а  не   только  деньгами.
        Таким  образом,  по-видимому,  Исидор  Фомич  вознамерился  выйти  из  крестьянского  сословия,  сохраняя  при  этом  за  собою  «статус»  землевладельца,  не  лэндлорда,  конечно,  но  всё-таки.  Кроме  того,  он  поступил  ещё    и  на  государственную  службу,  где  решил  снискать  себе  почёт  и  пропитание  от  устроения  дел  Российской  империи  в  такой  найважнейшей  сфере,  каковой  являлось  винокурение,  а  говоря  проще,  производство   и  сбыт  водки.  Монополия  в  этой  отрасли  народного  хозяйства  принадлежала  государству  и  им  же  строго  охранялась.  Сообразно  своему  образовательному  цензу  он  мог  претендовать  только  на  должность  «сидельца»,  т. е.  мог  заведовать  винной  лавкой,  совмещая  это  с  обязанностями  «приказчика»,  т. е    продавца.   «Сидя»  в  этой  сельской  лавчонке,  он  был  уполномочен  реализовывать  «монопольку»,  то  бишь  водку,  или,  как  её  тогда  ещё  называли,  «хлебное  вино»  по  ценам  единого (?)  государственного  прейскуранта.
         Жалованья  за  эту  его  службу  ему  было   положено  25  рублей  в  месяц,  что  в  общем  и  не  так  уж  мало:  на  эти  деньги  можно  было  купить  4  коровы.  Не  знаю  нынешних  цен  на  крупный  рогатый  скот,  но  почему-то  кажется,  что  четырёх  «бурёнок»  на  свою  месячную  зарплату  может  купить  далеко  не  каждый  работник  так  называемой  бюджетной  сферы  в  современной  России.   На  это  не хватит  не  только  завмаговского  жалованья,  но  даже,  поди,  и  генеральского. ( Впрочем,  военных  сейчас  государство  содержит  вроде  бы  неплохо.)  Сверх  положенного  жалованья  в  «четвертной»  Исидору  Фомичу  казна  ещё  немного    приплачивала  за  то,  что  в  лавке  ему  помогает  какая-нибудь  из  дочерей;  такой  помощницей  ему  бывала – в  свою  очередь -  и  Женя,  наша  будущая  мама.
        Именно  оттуда,  из  детства,  она  и  вынесла  сохранившуюся  у  неё  на  всю  жизнь  «слабость»  к  солёненькому  и   остренькому,  поскольку  именно  в   отцовской  лавке  пристрастилась  к  селедке  и  проявляла  большую  разборчивость  в  её  различных  сортах:  «азовской»,  «исландской»  и  прочих.   В  скудное  на  разные  разносолы  советское  время  она,  помню,  «завещала»  мне:  «Когда  появится  такая  возможность,  обязательно,  Лерик,  попробуй  «каспийский   залом» -  это  такая  селёдка,  отличающаяся  особенно  изысканным  вкусом.  Обязательно  попробуй».  Этот   мамин  завет  я  исполнил  только  полгода  назад,  в  августе  2015  года,  купив  несколько  самых  крупных  из  оставшихся  в  наличии  сельдей-самцов  прямо  из  бочки   на  ежегодной  ярмарке  «Агро-Русь»,  что  бывает  у  нас  в  Гавани.  Среди  массы  других   торговых  палаток  отыскал  ту,  которая  так  и  называлась – «Каспийский  залом».  Что  я  могу  сказать  в  заключение  по  этому  поводу?  Мама  плохому  не  научит:  после  моей  собственной  «перцовки-маглышевки»  самой  подходящей  закуской  я  бы  назвал  этот  самый  «каспийский  залом».  Говорят,  что  бывают  экземпляры  до  метра  в  длину  и  толщиной  с  мужское  плечо;  «мои»  же  уступали  только  по  размеру.  Спасибо,  мама!
         Водку  получали  в  бочках  и  уже  в  лавке  разливали  её  по  стандартным   бутылкам  разной  вместимости,  а  затем  уже  заливали  горлышко  горячим  сургучом  и тут  же  опечатывали   его  печаткой  с  двуглавым  царским  орлом  -  это  и   означало  монополию.  Использовался  сургуч  разного  цвета  -  в  соответствии  со  степенью  очистки  и  качеством   содержимого:  обычный  коричневый,   белый  и  красный.  В  бутылках  под  обычным  сургучом  была  водка  одинарной  очистки ,  под  белым  -  двойной,  а  красным  сургучом  опечатывалась  водка  «особой  очистки»  (не  знаю,  в  чём  именно  состоял  её  «секрет»),  самая  дорогая  из  всех,  которыми  торговал  Исидор  Фомич.  Эта  водка  «с  красной  головкой»  шла  по  60  копеек  за  бутыль,  а «с  белой»  и  «обычная»  -  по  50  и   40  копеек,  соответственно.  Я,  правда,  не   удосужился  в  своё  время   уточнить  у  мамы,  за  какую  именно  бутыль:  ведь  тогда  водку  продавали   иными  мерами  -  от  «четверти»  (от  «ведра»),  что  было  несколько  больше  2,5  литра,  до  «шкалика»  (1/20  от  «четверти»).  Осмелюсь  предположить,  однако,   что  водка  не  была  такой  дешёвой,  как  ныне,  и  почти  уверен,  что  она  была  несравненно  качественнее  и    много  лучше  современных  российских  водок  по  своим   вкусовым  («органолептическим»!)  свойствам.
         Как  уже  упоминалось,  все  преобразования  Исидор  Фомич  затеял  ради  одной  великой  цели  -  во  что  бы  то  ни  стало  дать  образование всем  своим  детям;    он  двинулся  к   её   достижению  решительно  и  бесповоротно  и  во  имя  этого  расстался  с  самым  дорогим,  что  только  может  быть  у  хлебопашца  -  с  кормилицей  землёй.  Этим  он  вызвал  к  себе  ещё  большее,  полное  и  окончательное  осуждение  со  стороны  старшего  брата,  мера  которого  была  гораздо  сильнее,  чем  просто  холодное  презрение:  это  было  что-то  больше  похожее  на  полное  пренебрежение.  Справедливости  ради  надо  сказать,  что  его  крайняя  неприязнь  к неразумному  и  непутёвому  брату  никоим  образом  не  распространялась  на,  можно  даже  сказать,  совершенно   не  затрагивала  многочисленных  детей  Исидора  Фомича.  И  хотя  Иван  Фомич   по-прежнему  на  все  уговоры  «братавай»  Ульяны  (Прасковьи?)  неизменно  отвечал  кратким  и  твёрдым  отказом  («Нiколi  я  ня  сяду  разам  з  гэтым  дурням!»),  на  детей этого  самого  «дурня» его  «опала»  никоим  образом  не   переходила:  со  своими  племянниками  и  особенно  племянницами  он  всегда  бывал  неизменно  ласков,  часто  усаживал  их  к  себе  в  бричку,  иногда  увозил  их  с  собой  в  свои  чертоги,  где  хлебосольно  угощал,   а  затем  щедро  одаривал  при  расставании.
           Презирать-то  Сидора  он  презирал,  но  в  чём-то,  наверное,  не  на  шутку  и  завидовал.  В  чём   же  таком   мог  завидовать  настоящий  богатей  замордованному  заботами  и  обременённому  большим  семейством  брату.  По-видимому,  вот  этому  самому:  многочисленному  потомству  Сидора  и  его  семейству,  в  котором  всегда  царили  лад,  мир  и  покой,  больше  того  -  поголовная  взаимная  приязнь,   даже  любовь,  не  показная,  но  искренне  исповедуемая  всеми.  У  детей  здесь  язык  не  повернулся  бы  назвать  и  обратиться  к  родителям  иначе,  как  только  со  словами  «мамочка»  и  «папочка»  -  и  в  этом  не  было  ни  капли  сюсюканья.    Других  причин  для  зависти  и,  может  быть,   ревности  быть  не  могло.
            У  самого  Ивана  Фомича  детей  завелось  только   трое,  ибо  в  этой  семье  заботились,  видимо,  не  только   и  даже  не  столько  о  преумножении  рода,  сколько  о  снискании   благосостояния  и  богатства  для  наследников.  Эти  трое -  Семён,  Софья  и  Федора -  явились  позже,  чем  первые  дети   рано  женившегося  Сидора.  И  когда  пришло  время,  отец  тоже  (как  и  «дурень»  Сидор),  отдал  их  в  учение  и  пустил  по  стезе  образования.  Единственный  сын  его  Семён  Иванович  стал  со  временем  («гражданским»?)  инженером,  но  преуспеть  не  успел  (прошу  извинить  мне  невольный  каламбур),  так  как  в  годы  подоспевшей  как  раз  к  этому  времени  Большой  войны должен  был  воевать   и  вынужден   надеть  и  носить  офицерские  погоны,   вследствие  чего  позже,  в  годы   революции  и  затянувшейся  послереволюционной  смуты  был   схвачен   и   расстрелян,  кажется,  «красными». 
         Являясь  сыном  своего  отца,  собою  был  он  очень  хорош,  образ  жизни  вследствие  этого  вёл  рассеянный,   но  всё-таки,  в  отличие  от  отца,   довольно  рано  успел   обзавестись  супругой,  от  которой  родились  по  крайней  мере  двое  детей:  дочь  Вера  и  ещё  «кто-то»,  поскольку  в своих   рассказах,  относящихся  уже  к  70-м  годам  20  века,  она  (Вера  Семеновна)  упоминала  о  каких-то  своих  племянниках   и  племянницах,  из  которых  кто-то,  довольно  зажиточный,  обретался  в  то  время  в   г.  Солигорск.  (Сама   Вера  Семёновна,  живя  в  последнее  время  в  Витебске  на  скромную  пенсию,  едва  перебивалась  с  хлеба  на  воду).  Надо  сказать,  что  вообще  судьба   детей  этого  Семёна  (моего  двоюродного  дядьки   и,  следовательно,  приходящихся  мне  уже  троюродными)  была,  надо  думать,  весьма  незавидной:    ведь  они,  сколько  их  там  было,  рано  остались  сиротами  и   попали  в  детдом  как  дети  расстрелянного  «контрреволюционера»,  так  что  вряд  ли  знали  там  много  ласки  от  «красных»  воспитателей,  о  материальном  обеспечении  даже  не  заикаюсь,  так  как  оно  в  те  годы  ограничивалось  самым  необходимым.
            Тем  не  менее  Вера  выжила,  завела  семью  и  по  крайней  мере  одного  сына  - Константина  (1938  г. р.),  доводящегося  мне  уже  четвероюродным  внучатым  племянником.  Он,    в  свою  очередь,  имел  двух  сыновей  -  1969  и  1972  г. р.,  о  степени   родства  которых  я  судить  не  берусь,но,  пожалуй,  не  ошибусь, сказав:  «седьмая  вода  на  киселе».  Такая  вот известная  мне   «генеалогия»  по  линии  моего  двоюродного  деда  Ивана  Фомича,  который  к  тому  же,  носил  почему-то,  в  отличие  от  брата  Исидора,  какую-то  иную  фамилию;  какую  именно  и  почему,  якобы  знала  его  дочь  Софья,  но  раскрыть  эту  «тайну»  она  либо  не  успела,  либо  не  захотела  (особа  эта  была  весьма,  как  вы  поняли,  своенравна)  и  унесла  её  с  собой  в  могилу.   Эта  же  самая  Софья  высказывалась  и   относительно  фамилии  «Бокштаев»,  возводя  её  к  какому-то  крещёному  еврею-аптекарю  из  Могилёва,  что  довольно  правдоподобно.  Там,  в  Могилёве,  она  и  доживала  свои  90-е  годы.  Однако  существует  и  другая  версия  происхождения  фамилии  «Бо(а)кштаев»  -  «кавказская»,  а  точнее  сказать.  «осетинмкая»,   но  ни  та,  ни  другая  ничем,  кроме  легенд,  не  подкреплены.
          Иван  Фомич  мог  отказаться  от  фамилии  Бакштаев  как  по  причине  её  некоторой  «еврейскости»,  так  и  с  целью  дистанцироваться  от  «малопочтенных»  бедняков-братьев  -  Исидора  и  Григория,  взяв  себе,  возможно,  фамилию  родителей  своей  супруги. Причину  могли  составить  обе  мотивации.  Но  это  не  более  чем  моё  собственное  предположение.  Я  упустил  из  виду  ещё  одно  возможное  объяснение  «разнофамильности»  братьев:  а  что  если  они  были  сводными?  Ведь    Фома  мог  жениться  и  на  вдове,  уже  имеющей  сына  Ивана  с  фамилией  его  действительного  (биологического,  как  принято  говорить  сейчас)  отца  -  объяснение  самое  простое  и  потому  наиболее  правдоподобное.   В  таком  случае  у  брата  Ивана  могли  быть  другими и  фамилия,  и  отчество,  если  только  Фома  Бокштаев  не  «переписал»  ребёнка  на  своё   имя.   А  он,  похоже,  не  «переписал»).  Но  для  нашего  рассказа  это  не  имеет какого-то  особого  значения.
.             Сестра  Семёна  Ивановича  Соня  с  самых  юных  лет  слыла  красавицей,  а  с  прибавлением  возраста  становилось  ясно,  что  она  является  таковой  и  в  действительности,  поэтому  круг  этой  её  славы  стал  очень  быстро  расширяться  и  распространился  не  только  на  ближайшую  округу,  но  также  и  на  окрестности.  Когда  же  она  вошла  в  зрелые  лета  и  заневестилась,  то  вокруг  неё  образовался  не  то  что  хоровод,  а  просто  настоящий  водоворот  от  всё  увеличивающегося  числа  её  воздыхателей  и  поклонников.
        В  сельской  глуши  многие    самозваные  красавицы  зачастую  впадают    в  неоправданную  гордость  даже  в  семействах  богатеев  средней  руки.  Соня  же  прекрасно  сознавала,  насколько  богат  её  папа,  так  что  при  её  красоте  и  его  состоянии,  она  становилась  желанной  партией  для  весьм  многих.  Но  только  сама  она  и  близко  не  видела  среди  них  ровни  себе.   Местное   «общество»  не  могло  выдвинуть  из  своей  среды  ни  одного  достойного  её  кандидата.  Она  отвергала  всех  их  ещё  на  самых  дальних  подступах;  тех  же,  кому  каким-то  чудом  удалось  преодолеть  этот  первый  рубеж  и  приблизиться  к  вожделенной  цели,  -  их  ждала  незавидная  участь  безнадёжных  пажей  при  королеве,  подвергающихся  к  тому  же  всё  новым  и  новым   испытаниям,  доходившим  нередко  до  жесточайшего  унижения.   Теперь  Соня  лелеяла  не  только  свою  красоту,  но  ещё  и  гордыню;  неизвестно  ещё,  что  более.
       Постепенно,  как  это  в  подобных   случаях  и  происходит,  вокруг  неё  образовался  целый  корпус  неизменно  преданных  ей  друзей  из  числа  бывших  потенциальных,  но  отвергнутых  женихов,  может  быть,  втайне  надеявшихся  как-нибудь  при  случае  сорвать  хоть  лепесток  с  этой  самовлюблённой  розы.  Слава  провинциальной  гордячки  и  недотроги,  вначале  столь  лестная  её  родителям    и  будоражившая  тщеславие  местных  дон-жуанов,  постепенно  сменилась  тревогой  и  опасениями  не  только  родителей,  но  и  её  самой,  как  бы  долше  приличного  не  засидеться  в  девках.  Вслед  за  чем  пришли  всё    усиливающиеся  сомнения  в  том,  а  действительно  ли  всё  это  так  заманчиво  и  красиво,  которые  в  конце  концов  одолели  всех  участников  этой  затянувшейся  «мелодрамедии».
            Неотразимая  красота  Сони  была  столь  велика,  что  производила  сильное  впечатление  не  только  на  лиц  мужеского  пола,  но  в  неменьшей  степени  и  на  сестер  прародительницы  Евы.  Младшая  кузина  этой  самой  Сони,  отроковица  Женя,  когда  увидела  впервые   старшую  её  десятью  годами  Соню,  буквально  оторопела:  до  того  та  была  хороша  собой.  Когда  же  Соня  спросила  её,  как  в  их  доме  пройти  в  туалет  (сами  понимаете,  какой  туалет  в  деревенском  доме), то  привела   Женю   в  полное  смятение,  ибо  в  сознании  девочки  никак  не  укладывалось,  что  такому  небесному  созданию  могут  быть  свойственны  нужды,  общие  для  всех  обитательниц  Земли  из  рода  человеческого.
          Однако  в  эту  чрезмерно  затянувшуюся  «мелодрамедию»  решительно  вмешалась  мировая  история:  разразилась  Большая  война,  потом революции,  смута  и  разруха.  Во  всех  этих    пертурбациях  как-то  незаметно  исчезло  богатство,  которым  так  кичился  Иван  Фомич,  а  вместе  с  тем  и  вся  его  фанаберия:  он  стал  тем,  чем  и  был  на  самом  деле  -  слабым,  беспомощным,  жалким  человеком,  достоинство  которого  не  могло  выстоять  без  подпорок  в  виде  больших  материальных  благ.  Блистательная  красавица,  гордячка  и  недотрога  Сонечка  обернулась  вдруг  едва  ли  не  самой  обычной  старой  девой,  к  которой  теперь  обращались  не  иначе,  как  Софья  Ивановна;  толпы  прежних   соискателей  её  руки  и  сердца  рассеялись  и  в  значительной  мере  были  поглощены  историческими  катаклизмами  эпохи  или  -  в  лучшем  случае  -  оказались  далеко  за  пределами  Отечества.     Она  теперь  сама  зарабатывала  на  жизнь,  учительствуя,  как  и  все  её  кузины,  в  белорусской  деревне.
           На  тридцать  втором  году  (а  тогда  сельских  девушек  нередко  отдавали  замуж  и  в  16),  на  всё  уже  махнув  рукой,  отдала  она  эту  самую  руку  и  всё,  что  при  ней  полагалось  (а  вернее  сказать,  ещё  оставалось)  самому  верному  и  когда-то  самому  безнадёжному  из  претендентов,  единственному,  кто  не  покинул  их  «строя»,  в  котором  он  теперь  был  первым  и…  единственным.  Он  не  был  самым  настойчивым,  но  оказался  самым  негордым  и  терпеливым  и  взял  приз,  за  который,  впрочем,  никто  уже  не  сражался.   У  Софьи  Ивановны  теперь  уже  не  было  возможностей  для  свободного  выбора  женихов,  а  её  «суженый» обернулся  ещё  и «суженным»,  так  как  представлял  собою  единственного  претендента  из  предельно  суженного  их  состава,  где он  был  единственным  и  потому  первым;   и  вообще  своей  старой  любовью  он   был  обречён  на  единственный  возможный  для  него  исход.   Сей  primus  inter  pares   также  служил  народным  учителем  по  ведомству  и  на  широкой  ниве  народного  просвещения.
         Но  этот  долгожданный  в  буквальном  смысле  брак  (долгожданный  для  одной  из  сторон)  не  стал  ни  продолжительным,  ни   счастливым,  ни  даже  прочным.  Конечно  же,  в  этом  заслуга  исключительно  несравненной  Софьи  Ивановны.  Эта  мнимая  небожительница  вследствие  многолетних  потаканий  её  самомнению  впала  в  глубочайшее  и  неискоренимое заблуждение  относительно  своей  роли  на  период  её  земного  существования,  в  частности  семейного.  При  первой  же  надобности  она  наотрез  отказалась  стирать  исподнее  своего  благоверного,  оставаясь  на  том  вплоть  до  скорого  развода.
        Продолжая  рассказ  о  Бакштаевых,  вернёмся а  семейству   чадолюбивого  Исидора  Фомича.  На  более  широком  общественно-историческом  фоне  он  «выгодно   отличался»  от  старшего  брата  Ивана,  ибо  тот  принадлежал  с  некоторых  пор   к  «реакционному»  сословию  крупных  землевладельцев,  тогда  как  сам  Исидор  проявлял  прогрессивную  тенденцию  к  просветительству  и  просвещению  даже  в  пору  самой  мрачной  реакции,  когда  даже  многие  образованные  люди  в  России  отчаялись  в  поисках  революционного  пути  развития  и  радикальных  преобразований  в  общественной  жизни  и  ударились  в  сплошное  богоискательство  и  богостроительство.
        Исидор  же  Фомич  гнул  между  тем  свою  линию  на  образование,  которое  он  во  что  бы  то  ни  стало  решил  дать   своим  семерым  детям.  Всех  троих  сыновей  он  определил  в  фельдшерскую  школу  в  Могилёве,  которую  они  поочерёдно  и  закончили.  Александр  и  Николай  Исидоровичи  учились  легко,  непринуждённо  и  успешно:  должно  быть,  по  этой  стезе  их  гнала  не  одна  лишь  жажда  знаний,  но  и  ещё  давно  внушаемая  отцом  мысль  о  том,  что  самая  незавидная  на  земле  доля  -  это  доля  крестьянская,  действительно  -  доля  на  земле.  А  у  младшенького  Марка  сразу  как-то  с  учёбой  не  заладилось.  Впрочем,  известно,  что  у  будущих  святых  и  праведников  именно  так  и  бывает:    большие  затруднения  в  ученье испытывал,  например,  отрок  Варфоломей,  ставший  впоследствии   известным  как  Сергий  Радонежский;    также  не  блистал  в  детстве  результатами  в  учёбе  Иоанн  Кронштадтский.  Тихим,  незлобивым   и  робким  юношей  был  и  Марк  Бокштаев;  именно  за  эту  кротость  нрава    и  пользовался  он  в  семье  особой  любовью,  и   все  называли  его  характер  «ангельским».  Однако  эти  его  качества  никак  не  шли  на  пользу  учёбе.  Однажды  положение  сложилось  даже  так,  что  в  этой  самой  фельдшерской  школе  ему  была  назначена  переэкзаменовка  и  предстояло  «остаться  на  второй  год»,  чтобы  пройти  годичный  курс  ещё  раз.  А  это  означало  не  только  некоторый  моральный  ущерб  для  нерадивого  ученика,  что  он,  наверное,  мог  бы  сравнительно  легко  пережить,  но  и   ещё  влекло  за  собой  значительные  дополнительные  расходы  для  его  родителя,  что  было  уже  много  серьёзней,  потому  что  лишних  денег  у  отца  не  было,   а  таких  -  тем   более.  Юноша  - а  было  ему  тогда  от  силы  лет  16 – 17 -  оказался  на  грани  отчаяния,  написал  прощальную  записку,  в  которой  молил  родителей  простить  его    «за  всё»,  и  пошёл  топиться.  Кто-то  или  что-то  помешало  ему  довести  задуманное  до  конца,  Марка  спасли,    стал  он  фельдшером,  как  и   старшие  братья.   (Надо  будет  где-то  дальше  упомянуть   об  «особой»  его  судьбе  во  время  ВОв  и  после).
          Впоследствии,  когда   братья  Исидоровичи  уже  были  на  своих  хлебах  и  жили  самостоятельной  «советской»  жизнью,  всем  им  представилась  возможность  получить  и  высшее  медицинское  образование   путём  прохождения  ускоренного  курса  обучения,  на  что  они  имели  право  как  практикующие  фельдшера.  Эти  правом  воспользовались  Николой  и   Марк,  а  старший  Александр  отмахнулся  от  этой  новой  затеи,  сославшись  на  возраст,  хотя  по  нынешним  меркам  был  он  на  ту  пору  не  так  уж  и  стар  -  лет  35 -  40,  если  отнести  эти  дела  на  начало – середину    1920-х  годов.   Он  остался  с  фельдшерским  образованием,  но  это  не  помешало  ему  отличиться  потом  на  своём  медицинском  поприще.
     Чтобы  как-то  «закруглить»  тему  братьев  Исидоровичей,    надо  сказать,  что  каждый  из  них  заслужил  впоследствии  собственную  «славу».  Старший,  его  в  нашей  семье  называли   Саша,  стал  у  себя  в  Городке  (так  назывался  этот  районный  центр)  очень  уважаемым  доктором,  заслуженным  работником  здравоохранения,  был  удостоен  высшей  правительственной  награды  -  ордена  Ленина,  и  даже  избирался  депутатом  в  какой-то  там  Совет  - то  ли  областной,  тот  ли     даже  республиканский.  Самое  же  главное  -  в  его  семье  выросли  прекрасные  дети.  Одного  из  них,  Георгия,  я  знал  по  письмам,  которые  он  регулярно  писал  моим  родителям  (вероятно,  уже  после  смерти  собственных).  Он  был  преподавателем  литературы,  владел  хорошим  слогом,  обладал  довольно  изысканным  вкусом,  прекрасно,  то  есть  интеллигентно  и  вместе  с  тем  совершенно   «ненатужно»,  изъяснялся  как  по-русски,  так  и   по-белорусски.  До  самой  старости  они  с  женой  Наташей  сохраняли  самые  нежные  отношения.  А  их  дочь,  которую,  кажется,  звали  Алла,  работала  в  Минске  научным  сотрудником  в  Музее  Великой  Отечественной  войны,   и  при  знакомстве  с  ней  (что  прозошло  в  квартире  у  Зои)  поразила  меня  удивительным  сходством   со  своей  двоюродной  бабушкой,  нашей  мамой;  сходство  это  было  столь  велико,  что  я  то  и  дело  сбивался,   обращаясь  к  ней   «Женя».
        Николай  Исидорович   стал  хорошим  гинекологом, в  войну  имел  чин  полковника  медицинской  службы,  попал  в  плен,  где  ослеп,  как  он  сам  считал,  от  побоев.  Но  не  это  стало  основной  трагедией  его  жизни.   Его  семья  -  жена  Зоя  Николаевна  (урождённая  НиколаЕвич),  дочь  Инна  и  сын  Вадим -  оказалась  на  3  года  на  оккупированной  территории.  Выживать   им  было  очень  непросто:  во-первых,  семья  советского  военнослужащего  (ну  и  что,  что  доктора!),  во-вторых,  две  ярких  женщины,  одной  из  которых   едва  исполнилось  16,  а  второй  всего  лишь  38;  но  и  это  ещё  не  самое  страшное,  так  как  было  ещё  и  «в-третьих»:  все  члены  этой  семьи,  как  на  подбор,  имели  до  такой  степени  явно  выраженную  неславянскую,  а  именно   семитскую   внешность,  что  им  мог  бы  позавидовать  не  один  настоящий  синагогальный  еврей.
       Так  уж  получилось,  что  пора  любви,  когда  все  сопровождающие  её  чувства  обострены  до  предела,  пришлась  у  Инны  на  годы  оккупации.  А  девушка  она  была  не  только  очень  привлекательная,  но  ещё  сверх  меры  темпераментная  в  самом  общем  смысле,  а  кроме  того  отличалась   сильным  характером.  Такой    пару  себе  подыскать  вообще  непросто,  а  тут  война -  подходящие  мужчины  либо  в  армии  на  фронте,  либо  ушли  в  партизаны,  глаз  положить  не  на  кого.   А  её  саму  приметил  немецкий  офицер;  сначала   оказывал  знаки  неназойливого  внимания,  потом  стал  красиво  ухаживать,  нельзя  даже  сказать,  что  настойчиво,  и  тем  более  совсем  не  так,  как   мог  бы  «ухаживать»  оккупант,  а  скорее  -  робко,  неуверенно.  По  всему  было  видно,  что  он  не  на  шутку  влюблён.  Высокий,  стройный,  породистый,  куртуазный  -  похоже,  что  не  из  простых.  Одним  словом,  бедная  Инна  (а  «бедная»,  потому  что  совершенно  забыла,  какой   бедой для  всех  чревато  продолжение  его  ухаживаний)  влюбилась  в  этого  Ганса  (Курта,  Отто)  в  буквальном  смысле  без  памяти.
        Куда  при  этом  смотрела  её  мать,  трудно  сказать.  Может,  посчитала,  что  такое    внимание  со  стороны  немецкого  офицера  будет  для  них  своего  рода  охранной  грамотой  от  других,  более  опасных  рисков.  Вообще  же  надо  сказать,  что  Зоя  Николаевна  меньше  всего  была  похожа  на  женщину  рассудительную:  большеглазая  брюнетка,  шутница,  хохотунья  и  певунья,  любящая  веселье,  она  была  мало  приспособлена  к  суровым  условиям  оккупации,  и  в  вопросе  с  дочерью  явно  дала  слабину,  а  может,  и  не  только  в  нём.   А  чувства  там  разгорелись  до   такой  степени  жарко,  что  когда  в  июле  1944-го  немцев  в  Беларуси  в  пух  и  прах  разгромили  и   погнали  восвояси,  этот  немецкий  офицер  не  только  не  бросил  в  панике  свою  «избранницу»,  но  решил  её  забрать  с  собой.  Думаю,  что  это  было  непросто  сделать:   армия   отступает,  спасается,  бежит,   а  он  тут  со  своими  амурными  делами.  Но  он  сделал  не  только  это:  вместе  с  19-летней  «избранницей»  он  переправил  к  своим  родителям  в  Германию  всю  её  семью  -  мать  и  17-летнего  брата.  Такая  вот  штука  любовь!  Вряд  ли  можно  сомневаться  в  подлинности  чувства,  когда  оно  идёт  наперекор  таким  обстоятельствам.
           Когда  Николая  Исидоровича,  уже  полуслепого,  вызволили  из  плена  и  он  вернулся  в  родной  городишко,  его  ждали  здесь  неутешительные  новости:  якобы    семья  «угнана  в  Германию».  Он  исхлопотал  у  советских  властей  на  месте   разрешение    лично  предпринять  поиски  и  с  тем  отправился  в  ненавистную  страну,  откуда  (?)  только  что  вернулся.  Для  него  это  обернулось  немалым  испытанием:  55-летний,  истерзанный  пленом,  полуслепой,  почти  старик,  он  должен  был  колесить  по  чужой  стране,  ломать  шапку  перед  начальством    из  чичла  советских  оккупационных  властей,  пытаясь  объяснить  маловразумительную  историю,  приключившуюся  с  его  семьёй.
         Наконец  он  их  разыскал,  нашёл,  и  тут  оказалось,  что  они  не  так  уж  и  бедствовали  на  чужбине   и  во  всяком  случае  никогда  не  были  там  на  положении  так  называеых  «остарбайтеров»;  а  если  и  испытывали  какие-то  трудности,  то  ничуть  не  большие,  чем  миллионы  простых  немцев  во  время  войны    и  сразу  по  её  окончании.  Постепенно  ему  открылась  вся  неприглядная  правда  этой  истории,  приключившейся  с  его  горячо  любимой  дочерью.  Не  знаю  подробностей:  встречался  ли  он  там  с  самим  «женихом»  или  его  родителями,  но  свою  семью  он  вывез  из  Германии  сам  лично,  и  никому  из  них  не  пришлось  проходить  проверку  в  фильтрационных  лагерях   для  «перемещённых  лиц».
             Тем  не  менее  через  семью  пролегла  глубокая  трещина:  Николай  Исидорович  был  от  природы  ревнив,  а  теперь  его  супруга,  будучи    13-ю  годами  моложе  своего  мужа,   инвалида  войны,  окончательно  лишилась  доверия  и  была  на  постоянном  подозрении  за  свои  явные,  неявные  и  больше  всего  за  мнимые  провинности.  В  только  что  освобождённой  от  немцев   Баларуси  на  семью  легло  пятно  позора  как  на  людей,  сотрудничавших  с  оккупантами,  хотя,  скорее  всего,  «сотрудничество»  это  не  выходило  за  пределы  интимных  отношений  двух  молодых  людей.  Но  на  чужой  роток,  как  известно,  не  накинешь  платок,  и  людская  молва  делала  своё  дело:  точилась,  сочилась,  растекалась  -  семья-то  в  городишке  была  известная.
           Но  мирная  жизнь  постепенно  налаживалась:  Николай  Исидорович,  несмотря  на  прогрессирующую  слепоту,  ещё  какое-то  время  продолжал  свою  врачебную  практику  гинеколога,  и  его  репутация  только  крепла;  Зоя  Николаевна  учительствовала,  а  дети  продолжали  учёбу:  Инна  поступила  в  Московский  университет  на  филологический  факультет,  а  Вадим  -  в  строительный  техникум  в  Витебске.  Но  уже  после  первого  курса,  когда  она  приехала  на  каникулы  к  родителям,  её  арестовали,  судили  и  приговорили  к  10  годам  лишения  свободы:  она  якобы  служила  переводчицей  при  немецкой  комендатуре   (какая  могла  быть  переводчица  из  вчерашней  школьницы,  да  ещё  при  тогдашнем  уровне  преподавания  иностранных  языков   в  СССР!?)   Те,  кто  действительно  сотрудничал  с   немцами,  особенно  если  на  ком-то  была  кровь  соотечествеников,  приговаривались  к  25  годам  или   к  смертной  казни  (?),  так  что  10-летний  срок  можно  считать  лёгкой  острасткой  за  ничто  и  едва  ли  не  оправданием,  хотя  бы  даже  косвенным  и  частичным.
            Впрочем,  что  там  было  на  самом  деле,  теперь  уже  никого  не  волнует:  все  участники  той  драмы  давно   упокоились  в  мире  ином,  но  тогда  семья  вынуждена  была  переменить  место  жительства:  они  продали  свой  хорошо  обжитой  и  довольно  богатый  дом  и  переехали  к  нам,  в  Слуцк,  в  только  что  срубленный  и  едва  подведённый  под  крышу  дом,  где  было  3  комнаты,  кухня,  пристройка-кладовка  и   небольшая  остеклённая  веранда,  но  потолки  и  полы  были   пока  что  только  «чёрные»  и  никакой  другой  отделки,  и  даже  электричество  ещё  не  было  подведено,  жили  при  керосиновых  лампах;  они  висели  на  стенах,  и   свет  от  них  отбрасывал  наши  длинные  тени  на  пол,  противоположные  стены  и  почему-то  даже  на  потолок  -  в  этом  была  и  некоторая  романтика.   \Сокровища  на  чердаке  как  соблазн,  перед  которым  я  не  смог  устоять,  и  несколько  раз  я  таскал  оттуда  всякие  диковинные  для  нашего  более  чем  аскетичного  быта  предметы,  причём  таскал  их  вовсе  не  для  присвоения,  а  больше  для  «показа»  и   хвастовства,  всякий  раз   возвращая  их  на  место.  Однажды  это  не  удалось   мне  сделать:  я  вернул  их  либо,  видимо,  уже  после  проверки  заколоченных  ящиков  хозяином,  либо  не  на  их  точное  прежнее  место\.        Шёл  1953  или  -4-й  год.  …………………
             У   «блаженного»  Марка  к  началу  войны  было  трое  детей:  Игорь (1925  г.  р.),  Юлия  (1928)  и  Борис  (1937);   супругу  его,  как  и  нашу  маму,  звали  Женя.  Впереди  ему  предлежал  свой  крестный  путь   и  своя  «голгофа».  Внезапно  оказавшись  под  немецкой  оккупацией  (а  они  захватили  всю  территорию  Беларуси  в  первую  же  неделю  войны),  он  не  оставил  своей  службы  в  местной  больнице,  где  приходилось  лечить  не  только  страждущих  земляков,  но    нередко  - в  полном  соответствии  с  «клятвой  Гиппократа -   и  больных  (он  был  терапевт,  врач  общей  практики)  из  числа  захватчиков.  Думаю,  что  он  вполне  отдавал  себе  отчёт  в  том,  какими   неизбежными  последствиями  это  чревато  в  будущем,  когда  придёт  час  освобождения,  но  деваться  от  судьбы  было   некуда:  мало  того,  что  клятва,  так  ещё  и  трое  детей  с  супругой  -  тоже  с  плеча,  как  шубу,  не  сбросишь.  Действительно,  когда  пришла  Красная  Армия  и  восстановилась  советская  власть,  его  таки  потаскали  по  «органам»,  и  даже  пришлось  несколько  месяцев  провести  за  решёткой,  но  никакого  серьёзного  криминала  в  его  работе  «при  немцах»  не  нашли,  все  обвинения  против  него  были  сняты,  равно  как  и  подозрения  в  чём-либо  неблаговидном,  и  далее  он  жил  всё  в  том  же  Лепеле  уже  с  совершенно   чистой  и спокойной  совестью.
           Туда  после  Слуцка  перебрались  и  Николай  Исидорович  с  супругой  и  сыном  Вадимом.  Инна  же    в  интинском  лагере,  где  она  «отсидела  от  звонка  до  звонка»   все  назначенные  ей  10  лет,   познакомилась  и  со  своим  будущим  мужем,  и  с  будущей  женой  Вадима.   Первый  происходил   из  числа  репрессированных  литовских  националистов   и  был  сыном  писателя  Бинкиса,  звали  его  Гердас;  вторая  происходила  из  семьи  известного  в  Москве  профессора-отоларинголога  Синицына  и  была  тремя  годами  моложе  своей  солагерницы,  т. е.  угодила  за  колючую  проволоку  в  Заполярье  совсем  молоденькой  девушкой  прямо  из  уютной  московской  квартиры.  В  чём  заключался  «состав  преступления»,  вменяемый  в  вину  Кате  Синицыной  (она  умерла  в  ноябре  2014-го  как  Екатерина  Николаевна  Бакштаева),  мне не  известно,  но,  видимо,  именно  он  послужил  первичным  толчком  к  тому,  чтобы  впоследствии   она  сама  стала  прокурором    и  блюстителем  законности  в  непростых  условиях  тоталитарного  социализма.   Обострённое  чувство  справедливости,  стремление  во  всём  докопаться  до  истины,  вообще  правдолюбие  не  были  по  достоинству  оценены  её  супругом,  который  от  брака  ожидал  совсем  иного  наполнения,  так  что  он  вскоре  бежал  из  лона  жены  и  семьи,    не  вынеся  такой  концентрации  всяческих  добродетелей  в  одном  человеке,  и  оставил в  память  по  себе  очень  похожую  на  него   чернявенькую  и  смугленькую  дочурку  Иру  (1958  г. р.)  Живя  бок  о  бок  с  категоричной  не  в  меру  мамочкой  в  3-комнатной  московской  квартире  в  Филях,  Ира  так  и  не  смогла  подобрать  себе  достойного  мужа,  который  одновременно  нравился  бы  и  маме,  хотя  такого  рода  попытки  предпринимались  ею  неоднократно.  Осуществить  заветное  она  смогла  только  на  57-м  году  жизни,  когда  в  ноябре  2014-го  схоронила   излишне   требовательную  маму.
        Годами  тремя-четырьмя  ранее  умерла  в  Каунасе  (здесь  же  нашёл  последнее  своё  упокоение  в  возрасте  90  лет  и  Николай  Исидорович  Бокштаев)  и  лагерная  подруга  последней -   Инна  (Николаевна)  Бинкене,  также  давным-давно  расставшаяся  -  причём  сугубо  «по  идейным  соображениям»  - со  своим  потомственным  националистом  Гердасом  Бинкисом.
          После  их  непродолжительного  брака  остался  единственный  сын  -  Витукас,  живущий  ныне  в  Вильнюсе.  Сначала  он  был  инженером,  потом  художником-живописцем,  а  по  какому  ведомству  он  проходит  теперь,  этого  я  не  знаю;  ему  уже  (поскольку  он  ровесник  Ирине Вадимовне  Бакштаевой)  ближе  к  60-ти.    Демографическим   воспроизводством  он  тоже  не  увлекался -  у  него  одна,  кажется,  дочь.
            Старший  сын  Марка  Исидоровича   Игорь  стал  преподавателем  русского  языка  и  литературы,  обосновался  в  областном  городе  Киров  (ныне  Вятка).  Его  дочь  Елена  жила  в  Ленинграде  (Петербурге),  о  чём  я  узнал  только  в  2004  году  после  смерти  Вадима  Николаевича,  и  была  переводчицей  с  испанского  и  португальского,  имела  сына  по  имени  Антон,  а  умерла  она  сравнительно  молодой  (едва  за  60)  вскоре  после  нашего  телефонного  знакомства.  Были,  кажется,    у  Игоря  и  другие  дети,  но  мне  о  них  ничего  не  известно.  Юлия   Марковна  была  медицинской  сестрой  и  прожила  всю  жизнь  в  родном  Лепеле  с  мужем-пьяницей,  от  коего  Господь  избавил  её  лишь  незадолго  до  её  собственной  кончины.  Здесь  же  в  Лепеле  здравствует,  надеюсь,  Борис   Маркович,  ставший  по  семейной  традиции  врачом  и  дослужившийся   до  звания  главврача  местной  больницы.  Впрочем,  ему  нынче    за  80,  так  что  он,  скорее  всего,  давно  уже  отошёл  от  дел.  То  ли  у  Бориса,  то  ли  у  Юли  родились  когда-то   дочери-двойняшки,  обе  выросли  в  хорошеньких  девушек  и  удачно  повыходили  замуж;  одна  из  них  по  специальности  математик;  обе  живут,  насколько  мне  было  известно,  там  же,  в  Лепеле.  Вот,  пожалуй,   по  линии  братьев  Исидоровичей   пока  и  всё.
          А  что  же  сёстры,  коих  четыре?   Неподалёку  от  Могилёва  находилась  деревня  (или  село?)  Буйничи,  где  располагался  женский  монастырь,  и  при  этом  самом  монасастыре  была  учреждена  учительская  школа  (по  современной  терминологии  среднее  профессиональное  учебное  заведение).  Особенность  её  состояла  в  том,  что  это    было  закрытое  женское  учебное  заведение,  жившее  по  монастырскому  уставу.   Вот  в  эту-то  школу  и  отдавали  по  мере  подрастания  и  в  свой  черёд  всех  четырёх  своих  дочерей  Исидор  и  Ульяна  (или  Прасковья ?)  Бокштаевы.
         (Во  время  своего  2-недельного  «вояжа»  по  Беларуси,  после  посещения  Минска,  Слуцка  и  Пинска,  я  возвращался  в  Санкт-Петербург  опять  автобусом.   На  подъезде  к  Могилёву  со  стороны  Бобруйска  -  а  я  на  всём  пути  не  отрываясь  смотрел  в  окно,  пытаясь  отследить  какие-нибудь  географические  вехи,  которые  связывали  бы  судьбу  нашей  семьи  со  всей  этой  страной,  и  моё  упорство  было  здесь  вознаграждено -  мне  в  глаза  бросилось  с  придорожного  указателя  знакомое  слово  «Буйничи» (точнее  - «Буйнiчы»);,   это  уже  были  предместья  Могилёва,  и  здесь  мелькнула  ещё  одна  «экзотическая»  подробность -  «вул.  Багамазы»,  то  есть  ул.  Иконописцы.  Так  что  всё  «совпало»:  действительно  здесь  когда-то  был  монрастырь   и,  по-видимому,  иконописная  мастерская  при  нём(.  (Не  забыть  упомянуть  про  речку  Лакнея   в  главке  о  Слуцкой  Раде).  Между  прочим,  это   «буйничское  поле»  увековечил  в  своих  стихах  о  1941  годе  Константин  Симонов.
            

           В  качестве  поверочного  «мерила»  того,  что  я  пишу  о  Буйничской  школе  по  воспоминаниям  мамы,  приведу  выписки  из  только  что  прочитанной  книги «Тайны  монастырей»  монахини  Евфимии  (Москва,  2015), с. 298  и  последующие).
       П Р И  Л О Ж Е Н И Е    №     \Avva\    Ж Е Н С К И Е       М О Н А С Т Ы Р С К И Е       Ш К О Л Ы
           «Преподавание  в  приютском  училище  Горнего  монастыря  (на  Вологодчине)  осуществлялось  на  более  высоком  уровне,  чем   в  училище  Холмогорского  монастыря  (на  Архангельщине),  и  «близко  подходило  к  типу  третьеклассных  епархиальных  училищ».  В  учебную  программу  входили  следующие  предметы:  Закон  Божий,  объяснение  богослужения,   отечественная история,  география,   русский  язык,  пение,  различные  рукоделия.  Училище  и мело  три  класса, обучение  в  каждом  из  которых  было  рассчитано  на  два  года,  в  связи  с  чем  полный  курс  обучения  составлял  шесть  лет.  Ежегодно  приютское  училище  заканчивали  около  двадцати   девушек,  которые  становились  учительницами  церковноприходских  школ.
         В  1888  году  по  инициативе  епископа  Вологодского  и Тотемского  (Тотьменского ? -  В.М.)  Израиля  (Никулицкого)  приютское  училище  было  преобразовано  в  третьеклассное  епархиальное  женское  училище,  которое  с  1896  года  стало  шестиклассным.  В  его  учебную  программу  были   введены  словесность,  физика  и  педагогика,  и  стали  привлекаться  преподаватели  Вологодской  духовной  семинарии.
        Приезжие  воспитанницы,  которые  не  имели родственников  в  Вологде,  жили  при  монастыре.  Плата  за  проживание  составляла  30  руб.  (по-видимому,  за  год?);  если  воспитанница  была  сиротой   -  вдвое  меньше,  а  самые  бедные  -  примерно  половина  воспитанниц  -  жили  в  монастыре  бесплатно».
       А  вот  как  описывает  тот  же  автор  жизнь  другой  подобной  школы  (с.  310  и  последующие):  «Школа  при  Сурском  монастыре  имела  характер  интерната.  В  течение  года  её  ученицы  проживали  при   ней  и  отпускались  домой  только  на  праздничные  дни.  Были   три   группы  учениц  -  младшие,  средние  и  старшие.  Наиболее  многочисленной  была  младшая  группа,  в  1904  году  в  ней  насчитывалось  двадцать  одна  ученица,  тогда  как  в  старшей  насчитывалось  всего  тринадцать.   Все  ученицы  носили  особую  школьную  форму,  напоминавшую  форму   воспитанниц  институтов:  темно-коричневые  платьица  с  белыми  пелеринками.  Питанием,  одеждой,  обувью,  а   также  учебниками  они  обеспечивались  бесплатно.
          В  школе  преподавали  следующие  предметы:  Закон  Божий,  церковнославянская  грамота,   письмо  полууставом,  церковное  пение  с  голоса  и  по  нотам,  чистописание,  арифметика,  различные  рукоделия.        Распорядок  дня  выглядел  следующим  образом.  Подъём  -  в  6  часов  утра,  с  7  часов  читались  по  Часослову  утренние  молитвы,  в  8  часов  начинались  учебные  занятия,  в  12  часов  воспитанницы  обедали  (о  завтраке  автор  не  упоминает  -  В. М.),  в  4  пополудни  им  предлагался  полдник,  в  8  вечера  -  ужин,  в  9 начиналось  получасовое  чтение  молитв  на  сон  грядущим.  (Чем  было  заполнено  время  между  обедом  и   полдником ,  между  полдником  и  ужином,  не  сказано;  по-видимому,  рукоделиями.  – В. М.)
           Учебное  время  распределялось  следующим  образом:  Закон  Божий  -  56  часов,  церковное  пение  -  18,  церковно-славянская  грамота  -28,  письмо  под  диктовку  -  20,  списывание  с  книг  -  15,  чистописание  -  28,  выполнение  письменных  (самостоятельных ? – В. М.)  работ   -  13,  различные  рукоделия  -  56  часов». 
             Если  приведённые  цифры  обозначают  время,  отведённое  на  весь  учебный  год,  то  (234  часа)  это  весьма   необременительная  нагрузка,  которая  едва  ли   могла  обеспечить  высокое  качество  образования.  Поэтому  монахиня  Евфимия,  словно  в  оправдание  такого  положения  дел,  приводит  слова  святителя  Николая  Сербского:  «Духовно  и  сущностно  образованный  человек  не  тот,  кто  более  или  менее  начитан,  не  тот,  кто  в  тщеславии  копит  знания,  а  тот,  кто  образован  внутренне,  всем   сердцем,  всем   существом,  кто  сообразен  образу  Божьему,  тот,  кто  христоподобен,  преображён,   обновлён».   Что  ж,  по  крайне  мере  изрядная  доля  истины  в  этих  словах  содержится.  \  КОНЕЦ     ПРИЛОЖЕНИЯ  №  \
  \Avva\   Та  монастырская  учительская  школа,  в  которой  обучались  сёстры  Бо(а)кштаевы,  скорее  всего,  во  многом  походила  на  описанные  матушкой  Евфимией.       Директорствовал  в  Буйничской  школе  священник  монастырской  церкви  отец  Михаил;  ему  и  вносилась  плата  за  обучение  и  питание  каждой  из  четырёх  учениц  - 15  рублей  в  месяц  (или  всё  же  за  год?). Когда  в  школе  одновременно  могли  находиться  две   (или  более)  дочери,  это  составляло   для  Исидора  Фомича  немалые  «бюджетные»   трудности,  ибо  его  месячное  жалованье  \«целовальника»,  нет,  всё  же  -\  «сидельца»    равнялось  всего  лишь  25-и  рублям;  приходилось  выкручиваться.
        Квартировали  ученицы  в  монашеских  кельях,  деля  их «пространство»  с  монахинями,  которые  как  бы  пускали  их  на  постой,  так  что  о  степени  «комфорта»  такого  проживания  догадаться  нетрудно.  Монахиня  становилась  таким  образом  не  только  «принимающей»,  но  в  ещё  большей  степени  «надзирающей»  стороной.  А  нравы  и  заведённые  в  монастыре  порядки  казались  мирским   девочкам   непомерно  строгими,  предъявляемые  же  к  ученицам  «с  воли»  требования  представлялись  последним  и  вовсе  суровыми,  если   не  сказать -  ужасными.
         Первейшее  же  из  всех  -  «чтобы  порог  этой  кельи  не  переступала  нога  мужчины» -  было    совершенно  издевательским,  изуверским,  и  не  по   причине  каких-то   там  тайных  или  постыдных  помыслов  этих  юных  пансионерок,  ибо  они  были   совершенно  невинны  и   ещё  ничем  не  искушаемы,  а  потому  что  напрочь  закрывали   доступ  в  это  их  временное  жилище  их  дражайшему  папочке,  когда  он  навещал  их  в  этой  школе.  Как  они  только  не  умоляли  монашку  разрешить  ему  хотя  бы  на  минуту  войти  в   келью,  чтобы  хоть  краем  глаза  он  мог  взглянуть  на  обустройство  их  скромного  быта,  та  не  поддавалась  ни  на  какие  уговоры  и  оставалась  совершенно  непреклонна.  Монашествующие  -  они   ведь  тоже  люди  подневольные.
          Питание,  по  воспоминаниям  мамы,  под  стать  строгим  правилам ,  тоже  было  более  чем   умеренным,  а  по  сравнению  с  домашним  так  и  вовсе  скудное.  Незатейливые  жиденькие  супчики,  иногда  «кислые»  щи,  всё  по  преимуществу  постное,  так  что  гороховый  суп  с «французской»  булкой  по  воскресеньям  считался  у  них  уже  деликатесом.   Регулярные  каши  редко  «украшались»  кусочком  мяса  или  хотя  бы  рыбы. Особенно  ненавистна  была  разваристая  гречневая  каша-«размазня»,  которую  девицы  долго  разгоняли  по  краям  тарелки,  чтобы  потянуть  время  до  конца  трапезы,  но  не  осквернить  ею  свой  рот.
         Надо  и  то  иметь  в  виду,  что  здесь  особенно  строго  соблюдались  все  православные  посты,  короткие  и  длинные,  не  говоря  уже  о  сквозных   постных  днях  -  среда  и  пятница,  так  что  скоромная  пища  появлялась  на  столе  постоялиц  лишь  изредка.
           Поэтому  они  особенно  остро  тосковали  по  дому   и,  когда  их  в  Рождество  или на  Пасху  отпускали   на  короткие  каникулы,  сполна  отводили  дома  душу,  в  том  числе  и  за  праздничным  столом.    А  стол  в   доме  Исидора  Бокштаева,  даже  повседневный,    всё-таки  отличался  от  обычного  крестьянского:  во-первых,  в  доме  Исидора  Фомича  никогда  не  переводилась  хорошая  селёдка,  в  том  числе   случался  и  пресловутый  каспийский  «залом»;  во-вторых,  все  мужчины  в  семье  были  заядлыми  охотниками,  что  не  только  делало   быт   в  доме  Исидора  Фомича    в  чём-то  похожим  на  «панский»  (простым  мужикам  было  не  до  охоты),  но  и  постоянно  доставляло  на  стол   немалые  охотничьи  трофеи,  чаще  всего  в  виде  2 – 3  убитых  зайцев  или  какой-нибудь  пернатой  дичи;  если  же  удавалось  подстрелить  кабана  или  лося,  то  это  становилось  не  только  настоящим  «праздником  желудка»,  но  и  предметом  для  разговоров  и  воспоминаний  на  многие  годы.
          Но  однажды  страсть  к  охоте  едва  не  стала  причиной  для  настоящей  трагедии.  «Случай  на  охоте»   -  это  не  просто  часто  повторяющийся  литературный  сюжет,  но  и  неприятная  правда  жизни,  и  доказательством    этого  могут  послужить  по  крайней  мере  два  эпизода  из  моей  собственной  «охотничьей»  биографии:  заключаю  это  определение  в  кавычки,  ибо  я  брал  в  руки  охотничье  ружьё  ровно  два  раза.
 (Двустволка  Александра  Ивановича  Дода  и   пятизарядный  бельгийский  «полуавтомат»  Володи  Бурдинского.  Про  это  -  во  второй  книге  «Саги»  -  «Еgo»).
        А  с  Исидором  Фомичом  приключилась  такая  неприятность,  что  однажды  на  охоте  он  подстрелил  и  серьёзно  ранил  знакомого  мужика-крестьянина  из  местных.  Дело  удалось  уладить  миром,  без  следствия  и  суда:  Исидор  Фомич  признал  свою  вину  и  ответственность,  сам  вызвался  пожизненно  выплачивать  покалеченному  обусловленную  по  размеру  «пенсию»  и   платил  её  исправно  не  один  десяток  лет,  а   ещё  и  совестью  мучился.
         А  на  большие  праздники  в  доме  у  Бокштаевых  бывали   и  разносолы,  или,   как  говорят  беларусы,  «прысмакi».  На  Рождество    готовили  жареных «молочных»  поросят;  поросёнок  не  должен  быть  старше  4 – 5  недель,  его  тушку  начиняли  фаршем  из  ливера,  яиц  и  гречневой  каши  с  салом,  зашивали  в  ней  все  отверстия  и  запекали   на  противне  в  «загнётке»  «русской»  печи  до  образования  румяной   золотистой  корочки  по  всей  поверхности  тушки. К  столу  такого  поросёнка  можно  было  подавать  и  с  пылу  с  жару,  а  можно  и  холодным,  но  непременно  с  «красным»  (заправленным  свекольным  соком)  хреном. 
         Обязательным  блюдом  на  Пасху  считался   запечённый  в  тесте  «кумпяк»,  то  есть  окорок  -  либо  «красный»  (маринованный  в  «чилийской»  селитре  и  выкопченный),  либо  «белый»  (просто  высоленный  и  провяленный).  Нетерпеливая  детвора   не  могла  дождаться  того  момента,  когда  можно  будет  полакомиться  «отвалившейся»  (а  на  самом  деле  -   втихаря   отломленной)  корочкой  теста  -  сочной  и  духмяной -  ещё  до  подачи  блюда  на  праздничный  стол.\Конец    ПРИЛОЖЕНИЯ   «БОКШТАЕВЫ»\
\Теперь  у  меня  появилась  новая  «забота»:  куда,  когда  и  в  каком  виде  встроить  в  текст  эти  25-страничные   «отступления»  на  тему  Бо(а)кштаевых\.   Наверное,  логично  было  бы  отнести  этот  фрагмент  к  поре  «знакомства-жениховства,  т . е.  к  1918  - 1921  гг.



               
              ЧАСТЬ  4.  «БЕЛЫЕ»,   «КРАСНЫЕ»,  «ЗЕЛЁНЫЕ»…
                \ Др.шрифт\
                - Это  у  вас  что  за  ягоды?
                - Не  видишь,  что  ли?             Смородина!
                -  Я  вижу,  что  смородина…  Почему  она  не чёрная?
                - Это  красная  смородина!
                - Какая   «красная»?   Она  же  у  вас  белая!?
                -  Белая,  потому  что  ещё  зелёная!
                (Разговор  на   базаре)               
                ПОСЛЕ   ОКТЯБРЬСКОГО    ПЕРЕВОРОТА
          Между  прочим,   не  все  отдают   себе  отчёт  в  том,  что  название  такой  полезной  во  всех  отношениях  и  вкусной  ягоды,  как  смородина,  происходит  от  слова  «смрад»  (смурод), т. е.  сильный,  дразнящий,  раздражающий  запах,  иначе  говоря,  «вонь».  «Смородина»  -  это  вроде  как  «вонючка»,  «смердючка»…  Впрочем,  так  нередко  происходит:  полезные  результаты  достигатся,  сопровождаясь   не  только  запахами,  весьма  мало  напоминающими  хороший  парфюм  или вообще  какие-либо  благовония,  а  то  и  попросту  отвратительными,  мерзкими.  Это  «правило»  часто  распространяется  и   на  государственно-политическую   сферу.  И  напротив:  вещи  безусловно  вредные  и  даже  опасные  для  здоровья  и  и  самой  жизни  могут  обладать  не  только  приятным  запахом,  но  и  другими  привлекательными,  просто  соблазнящими  свойствами.  Ближайший  тому  пример  -  цианиды  с  ароматом  горького  миндаля…    Однако  вернёмся  к   «своим  баранам».
         Переворот  потому  и  называется  переворотом,  что  в  результате  жизнь  словно  переворачивается  вверх  дном   и    всё,  что  до  этого  держалось  под  спудом,  не  нарушая  тишь  да  гладь  прежнего  миропорядка,   теперь  всплывает  на  поверхность  и  «украшает»  её  своим   самодовольным  присутствием.  Покрасоваться  хочется  всем,  в  особенности  же  тем,   кому  ранее  не  дозволялось  даже  просто  появляться  там,   где  собиралась  «чисто  одетая»  публика.  А  когда  все   запреты  и  ограничения  сняты,  как  же  удержаться   и  не  побуянить !  Нет  уж!   Раз  настало  «наше  время»,  то  и  мы  себя  покажем !
       Когда  речь  заходит  о  смутном  времени  (вообще,  а  не  только  о  Смуте  начала  17  века),  всё  становится  зыбким,  неопределённым  и   не  вполне  точным.  Оно  и  понятно:  каждый  из  современников  таких  событий  рассказывает  о  них,  глядя  со  своей  колокольни,  и  потому  волей-неволей  несколько  искажает  их,  истолковывая  в  свою  пользу  и  в  своих  интересах.  Но  такой  субъективизм  имеет  в  чём-то  даже  положительную  сторону:  он  помогает  понять  многое  из  того,  о  чём  избегает  говорить  или  упоминать  тот  или  иной  повествователь.   Фигуры  умолчания  -  они  ведь  по-своему   тоже  очень  красноречивы.  Нам  тоже  придётся  иметь  дело  и  смириться  с  некоторыми  неопределённостями  подобного  рода,  «уточнять»  которые  было  в  своё  время  не  в  интересах  Наума  Маглыша.   
         В  исторических  сумерках  остаются  многие  события  того  времени;  датировки  же   «личных»   событий  тем  более размыты  и  расплывчаты,  и  не  только  по  причине  забывчивости  (что,  впрочем,  можно  было  бы  считать  вполне  естественным  делом),  но  ещё  и   потому,  что  так  легче  запутать  (пре)следователей-гонителей   и   тем  самым  при   необходимости   обеспечить  себе  пресловутое  «алиби».  Да  вся  эта  «относительность»   в  частностях   меня   самого  и  вовсе  мало  смущает,  поскольку  моя  цель  не  историческое  исследование,  а  живые  впечатления  от  эпохи,  услышанные   мною  в  рассказах  отца  «о  былом  житье-бытье».
          Читатель,  наверное,  помнит,  что  по  окончании  школы  прапорщиков  (конец  осени  1916  года)  Наум  Маглыш  получил назначение в 134-й пехотный запасный полк, где и служил вплоть до Октябрьской революции.  По  моим  подсчётам  (если  считать  по  4  полка  на  дивизию)  он  входил  в  состав  34-ой  дивизии.  Где  она  дислоцировалась   в  период  с  декабря  1916  по  октябрь  1917,  можно  установить  по  материалам  военных   архивов,  но  самому   мне  это  доподлинно  неизвестно.
            Сразу  же  после  Февральской  революции   солдатский   комитет    избрал  его  то     ли  командиром,  то  ли  заместителем  командира  роты.  После  Октябрьской  революции   (как  явствует  из  протоколов  допросов  во  время  следствия  1929 – 1930  гг.)    он  служил  уже  в  95-м обозном  батальоне   472-го  транспорта  (около ст. Роженица - окончание  в  названии  этой  станции(?)  было  прописано  в  протоколе  неотчётливо)  в  должности  фуражира,  откуда  в  январе  1918-го  был  отправлен  в  распоряжение  Слуцкого  военкомата.
             На  этот  период  во  взбаламученной  России  ещё  не  всё  «устаканилось»  и  были  надежды  на  её  демократическое  развитие,  они   возлагались  на  Учредительное  собрание,  выборы  депутатов  в   которое  прошли  несколько  ранее,  а  теперь  (январь  1918)  оно  как  раз  начало  свою  работу  в  Петрограде  в  том  помещении,    где  до  1906  года   заседала  Государственная  дума.  Наум,  естественно,  участвовал  в  выборах   делегатов  в  Учредительное  собрание   и  отдал  свой  голос  за  список  № 8  (зсеры),  как  это  делали  почти  все  крестьяне,  доверявшие  им  по  «земельному  вопросу»  больше  чем  кому  бы  то  ни  было,  тем  же  большевикам,  к  примеру.  Неудивительно,  что  в  крестьянской  по  преимуществу  стране  именно  депутаты-эсеры  и  составили   подавляющее  большинство  в  составе  депутатского  корпуса  упомянутого  Учредительного  собрания.
               Оно  представляло  собой  нечто  наподобие  пред-парламента:  Учредительному  собранию  предстояло  определить  характер    будущего  политического  строя  и  структуру  государственной  власти  в  России,  принять  некий  основополагающий  документ  вроде  конституции,  создать  постоянные  органы  государственного   управления  и    передать  им  всю   полноту  власти  в   стране.  Но  в  тот  раз  из  затеи  с  Учредительным  собранием  ничего  не  вышло,  ибо  в  России  редко  что  получается  с  первого  раза.
          Вот  и  тогда  высокие  замыслы  этого  российского  «предпарламента»  никак  не  отвечали  интересам   заговорщиков-большевиков,    делегаты  по   списку  которых   оказались  в  Собрании  в   вопиющем  меншинстве  (всего-то  8  процентов  от  общего  числа  делегатов !)  и,   следовательно,  никак  не  могли  победить  здесь  демократическими  методами.   «Историческую»  роль  в  «разгоне   Учредительного  собрания»  (звучит,  не  правда  ли!?)  советская  т.н.   «историография»  отводит  «матросу  Железняк(ов)у»,  члену  партии  анархистов,  который  командовал  отрядом  «красногвардейцев»,  нёсшим  тогда  караульную  службу  в  Таврическом  дворце. 
           Тут  всё  получилось   совершенно  по  Аркадию  Райкину:   «кто  что  охраняет,  тот  то  и  ворует».  Здесь  в  тот  «исторический»  день  большевики   (а  именно  они  были  кукловодами,  действовавшими  за  спинами  «железняков»  и  ему  подобных,  якобы  «охранявших»  власть)  окончательно  и  украли  эту  самую   власть,  в  буквальном  смысле  вырвав  её  из   рук  народа  в  лице  его  избранных  представителей.   Большевистские  бонзы    с   нескрываемым  цинизмом  и  полным  пренебрежением   к  общественному    мнению   бахвалились  впоследствии,  как  это  ловко  и  легко  получилось  у  «матроса   Железняка»:  ватага  вооружённого  сброда  (допускаю,  не  вполне  трезвого)  вваливается   в  зал,  где  народные  избранники   заседают  и  готовят  судьбоносные  для  огромной  страны  решения,  и  устами  не  слишком  образованного  анархиста  (по  некоторым  сведениям,  Железняков  какое-то  время  учился  в  Киевском  (?)  университете,  но  не  закончил  его)  «объявляет»   (т.е.   горланит,  «берёт  на  горло»):  «Караул  устал  и  просит  господ   делегатов  немедленно  разойтись  и  покинуть  дворец!»
       Каково  это  вам?   Вроде  бы  даже  очень  интеллигентно  по  форме  и  демократично  по  содержанию.    Вот  она  -  «подлинная»,  т.е .   пролетарская,  революционная  демократия!   Сразу  же  пустили  в  «политический»  оборот  просторечно-уничижительное  словечко   (это  как  раз  «стиль»  большевичков)  «учредиловка»  -  так  большевички  относились  к  волеизъявлению  народа,  к  самому  народу.
           Поощрение  к  употреблению  просторечия  -  один  из  наиболее  эффективных  и  притом  наименее  затратных  способов    «демократического»  развращения  людей,  низведения  их  до  уровня  «простых»  и  простейших,  превращения  в  толпу  для  дальнейшего  манипулироварния  ими,  в  том  числе  с  использовнием  всё  новых  и  новых  «словоупрощений».  Замечено,  замена  общеупотребительных  слов  литературного  языка  просторечными  суррогатами  -  явление  далеко  не  безобидное:  оно  как  бы  исподволь  приводит  к  снижению  заключённрого   в  них  понятия  с  последующей  его  дискредитацией.  Именно  эту  функцию  должны  были  выполнять  такие  словечки,  как  «Учредиловка»,   «буржуй»,  «белоподкладочник»,  «очкарик»,  «шляпа»,  «золотопогонник»,  «контра»    и  т. п.  Это  лишь  самые  первые  словечки  «новояза»  из    их  бесконечного  ряда,  которые  легко  вспоминаются  нами  даже  спустя  почти  целое  столетие  после  их  появления.
         Наум  Маглыш,  видимо,  как  и  многие  тогда,  быстро  избавлялся от  политических  иллюзий,  в  частности  -   от  иллюзий  в  отношении   будущего  русской  армии,  которая  к  этому  времени  совершенно  деморализовалась  и  разлагалась  буквально  на  глазах,  и  не  по  дням,  а  по  часам.  Она  не  распускалась  по  домам  при  обязательном  разоружении,  а  «распускалась»   в  смысле  исчезновения  из  неё  каких-либо  скреп  в  виде  воинской  дисциплины,  строгой  подчинённости  и  ответственности  за  выполнение   или  невыполнение  приказа,  иными  словами,  попросту  разлагалась.  Не  дожидались  никакой  «демобилизации»:   дезертирство  стало  повальным  явлением  задолго  до  её  объявления..
           Огромная  армия,  в  которую  за  годы  войны   мобилизовали  более  16  миллионов  человек,  распадалась,  «атомизировалась»  на  сотни  тысяч   отдельных,  распущенных  -  не  только  организационно,  но  ещё  и  морально  -  людей,  имевших   в  своих  руках  оружие  и   привыкших  без  особых  раздумий  пускать   его  в  ход.    Выпущенный  из  бутылки   джинн  на  таком  фоне  представляется  не  более  чем  детской  шуткой.  Вдобавок  к  этому  «джинну»  в  избытке  ещё  и  другого  «джина»,  т. е.  алкоголя,  в  основном,  конечно,  домашнего  и  кустарного  производства,  проще  говоря  -  самогона.  Теперь  его  просто  море  разливанное:     ведь  со  старой  властью  рухнули   все  её   законы,  в  том  числе  и   т.н.  «сухой  закон»,  действовавший  в  России  с  самого  начала  войны.
         Теперь  же  без  каких-либо  особых  последствий,  просто  безнаказанно  допускалось  грабить  винные  склады   и  лавки.  Это  ли  не  свобода:  никаких  законов,  водки  -   хоть   залейся,  винтовочка-кормилица  -  вот  она,  здеся,  завсегда  под  рукой!  Не  тогда  ли  и  родился  этот  «шедевр»  русского  словесного  творчества  об  истоках  и  природе  свободы  «по-русски»:  «С  утра  напился  -  весь  день  свободен!»   
         В  общем,  не  требуется  особых  доказательств  того,  что  причин  и  поводов  для  дезертирства  у  самых  разных  военнослужащих  имелось  более   чем  достаточно.  Толпы  вооружённых  людей  устремлялись  по  домам,   но   не  только  по  своим…   Для  многих  «людей  с  ружьём»  гораздо  более  притягательными  казались  дома  людей  состоятельных,  потому  что  в  их  собственных,  если  только  таковые  существовали  в  природе,  они  знали:  там  шаром  покати  -  там  их  ничего  хорошего  не  ждёт…
            Когда  точно,  при  каких  обстоятельствах  и  каким  именно  образом  Наум  Маглыш  «расстался»  с  армией,     из его  позднейших  рассказов  никак  не  проглядывало.  Можно  думать,  что  здесь  всё  не  было  уж очень  безупречно:  зто   противоречило  бы   самому  духу  времени;  но  вполне  вероятно,  что  он  смог  удержаться  от  всякого  рода  крайностей  и  не  впал  в  большие  искушения…  А  то,  что  он,   как  и   многие  сотни  тысяч  бывших  фронтовиков,  воспользовался   возможностью  дезертировать,  этого  как  раз  исключать  никак  нельзя.
        У  «его  крестьянского  благородия» ,   бывшего   (причём,  весьма  недолго),  а  ныне  упразднённого  прапорщика  Маглыша,  не  имелось  особых  причин  ностальгировать  по  рухнувшему   в  одночасье  царскому  строю  с  его  сословным  устроением  общества;  ещё  меньше    оснований   восторгаться   обещаемым  большевиками  грядущим  «царством  свободы»;  его  предвестников   люди  уже  могли   наблюдать  повсеместно:  расхристанная  солдатня,  стыдливо  называемая  «человек  с  ружьём»  (то, что  «винтовка  рождает  власть»,  придумал  не  Мао  Дзедун,  отнюдь),  повсеместно  насаждала  террор,  а  так  называемой  власти  оставалось  только  узаконить  его,  придав  ему   организационную  и  государственную   форму,  назвав  «диктатурой  пролетариата»,  и  на  долгие  десятилетия  сделать  его  основой  своей  «политики».
        Крестьянский  сын,  он  мечтал  о  лучшей  доле,  о  том,  как  бы  поскорее  «выбиться  в  люди»  и  не  мыкать  горе,  перебиваясь  с  хлеба  на  квас,  а  с  кваса  на  воду,  как  его  смиренные   и  безропотные   родители.   Они  уже  вошли  в  тот  возраст,  в  котором  люди  того  времени  считались  глубокими  стариками,  ибо  редко  кто  доживал  до  таких  лет:  Дзмитрок  Маглыш  («Разумны»)  перешагнул  за  66-летний  рубеж,  вряд  ли  намного  моложе  чувствовала  себя  и  его  «жонка»  Марина  Васильевна.  Им  самим  приходилось  уже   весьма  нелегко,  чтобы  по-прежнему  управляться  по  крестьянскому  хозяйству,  кто-то  должен  был  помогать.         Прежде  всего  во  время  страды  на  основных  мужицких  работах :  пахать,  бороновать,  косить,  молотить…  Да  и  разной  другой  работы  в  деревне  хватало.     Так  что Наум,  как  только  это  стало  возможным,  устремился  «дадому»,  «на  бацькаушчыну» ,  «у  бацькаву  хату»,  в  отчий  дом…
      Казалось  бы,  что  может  быть   лучше:  после  военного  лиха,  после  скитаний   по «бескрайним  просторам»  Родины,  после  грязи  окопов  вернуться  наконец   на  свою  «малую родину»,  в  материнскую  заботу,  пусть  в  небогатый  и  не  слишком  опрятный,  но  в  родной  и  привычный  быт.  Не  об  этом  ли   были  в  течение  многих  дней  и  ночей  его   лучшие,  самые  светлые  мечты?   И  вот  они  все  сбываются:  он  жив,  не  изувечен,  он  дома,  под  родной  крышей…  Как  говорится,  «чего  же  боле?»   На  деле  всё   оказывается  совсем  не  так  просто.

                РУССКИЙ   С   ГЕРМАНЦЕМ    БРАТЬЯ     НАВЕК ?
       К  январю  1918  года  Беларусь  (почти  вся  или  только  её  западная  часть?)   и  Случчина  в  частности   находилась  под  оккупацией  германской  армии  и  оказалась  в  роли   пирога,  который  предстояло  делить  в  будущем  между  воюющими  сторонами  в  тех  или  иных  соотношениях  в  зависимости  от    военных  успехов  сторон,  будь  то  полное  поражение   или  полная  победа.  Сами  по  себе  оккупированные  территории  на  тот  момент  не  очень-то  были  и  нужны  немцам,  ибо  они  чувствовали ,  что  надолго   им  здесь  уже   не  удержаться,  но  в  угаре  войны  они  продолжали  силой   оружия  захватывать  всё  новые  и  новые   районы,  чтобы  потом   как  можно   дольше  торговаться  из-за  территорий,  выговаривая  себе  более  выгодные  условия  мира.  Такие  партнёры  по  переговорам   были  «удобны»  и  большевикам,  которые  могли  держаться  у  власти,   лишь распродавая  то  единственное,  чем  они  на  сегодня  «располагали»  -  обширные  территории   не  ими  собранной  за  многие  века  империи.
          Поскольку  оккупанты  ввиду  общей  картины  на  фронтах  не  собирались  задерживаться  в  Беларуси  слишком  надолго,   то  и  отношение  их  к  местному  населению  не  выглядело  слишком  уж  строгим  или,  тем  более,  категоричным.  Но,  будучи немцами,  они,  конечно  же,   всё  равно  не  могли  удержаться    и  не  установить  на  новых  территориях  свой  пресловутый  Ordnung.  Вот  во  что  это  выливалось  на  практике.               
      По  заведённым  немцами  порядкам  местным  крестьянам  запрещалось  беспрепятственно  пользоваться  различными  общими   угодьями  без  специального  на  то  разрешения,  к  чему  они  прежде  привыкли.  А  со  своего  собственного  надела  далеко  не  все  хозяйственные  нужды  можно  справить:  взять  хотя  бы  те  же  дрова  или,  положим,  «лес»  на  строительство.  Да  мало  ли   ещё  какие  надобности  могут  неожиданно  возникнуть  в  мужицком  «многопрофильном», то  есть  почти  натуральном  хозяйстве.
.  Так  что  на  все  строжайшие  и  многочисленные  запреты  немецкой  оккупационной  администрации   мужики,  что  называется,  «клали  с  прибором»,  т.е.  не  то  что  не  выполняли  их  должным  образом,   а  просто-напросто  не  замечали ,  не  обращали  на  них  ни  малейшего  внимания.  Как  это   вообще   возможно,  спросите  вы?   Ведь  немцы,  ведь  власть,    ведь  порядок?  А  про  Иванушку-дурачка  вы  разве  не  знаете?  Он  тоже  немало  значит…
      Едет,  скажем,  мужик  «на  калёсах»  (на  телеге  то  есть)  и  явно  направляется  к  лесу,   куда  вьезд  строжайше  запрещён  и    на  «посещение»  которого   уже  требуется  специальное  немецкое  разрешение.  Выставленный  на  дороге  немецкий  солдат-часовой   окликает  его,  сообщая  по-немецки,  что  это,  мол,  строго  запрещено,  поворачивай,  дескать,  назад   да  поживее,  и  для  пущей  убедительности  снимает  с  ремня  винтовку.  Ничего   не  понимающий  по-немецки  и  делающий  вид,  что  вообще  не  разумеет,  в  чем,  собственно,   дело,  мужик  рад  тому,  что  именно  так  может  повернуть  всю  ситуацию,  и  потому  без  всякого  чувства  собственной  вины  и,  тем  более,  без  малейшего  испуга,  но,  напротив,    даже  весело  как-то,  радостно,  а  на  самом  деле  издевательски-вызывающе   громко  «откликается»:  «Да  поцелуй  ты  меня  в  сраку!»    Недоумевающий  страж,  конечно,  ни  черта  не  понимает  в  этом  варварском  наречии,  но,  слыша  бодрый,  громкий,  уверенный  и,  как  ему  представляется,  вполне  дружелюбный  ответ,  по-видимому,  решает,  что  всё  в  порядке,  что,  возможно,  есть  какие-то  новые,  неизвестные  ему  обстоятельства  и  ещё  какие-
то  решения   начальства,  что  тем  самым  проблема  как-то  решена   и  инцидент  исчерпан.  Он  снова  цепляет  винтовку  за  спину,  но  поскольку  ещё  некоторые  сомнения  не  вполне  рассеяны,    он  всё  же  на  всякий  случай  переспрашивает  продолжающего  свои  выкрики  мужика: «Was?  Was?»   Мужик  слышит  это  вопрошающее  «вас?  вас?»,  он  доволен,  что  «шутка»  удалась,  и  с  готовностью  «подтверждает»:  «А  кого  ж  ещё,  дурень?  Конечно,  меня!  Меня!»  Неизвестно,  что  именно  улавливает  в  слышимом  немецкое  ухо;  может  быть  в  последнем  протяжном   «-яяя!»  ему  слышится  желаемое,  утвердительно-утешительное    «ja!  ja!»,  и   немец  считает,  что  дело  таким  образом  окончательно  улажено,  поэтому  он   удовлетворённо  кивает  головой  и   покровительственнм жестом  показывает,  что  он,  мол,  тоже  не  лыком  шит  и  вполне  способен  быстро  разобраться,  что  к  чему.  Он  машет  мужику  рукой:   мол,  ладно!  валяй  проезжай!   да  не  забывай,  мол,  мою  доброту,  но  в  следующий  раз,  дескать,  спуску  тебе   уже  не будет.
  Вот  приблизительно  так,  в  таких  соотношениях   взаимного  непонимания  и  неуважения,  но  тем  не  менее  к  обоюдному  если  не  к  удовольствию,  то  к  какому-то  временному  и   призрачному   удовлетворению  сходятся  и  расходятся  эти  два  мира  - безалаберно-стихийный  мир  славян  и  жёстко  упорядоченный  мир  немецкий.  Всегда  бы  так!  Но  такое,  понятно,  бывает  возможно  только  до  поры  до  времени.
                Почти  весь  1918-й  год  Наум  проводит  в  родных  Варковичах  рядом «с  отцом  на  сельском  хозяйстве»,  как  это  зафиксировано  в  протоколах  допросов  более  позднего  времени.  Вроде  бы  «мечи  перекованы  на  орала»,  и  всё  вокруг  возвращается  к  мирной жизни. Но  настоящей  радости  как  не  было  так  и  нет:  настоящее  удручает,  завтрашнее  неопределённо,  будущее  ещё  более  зыбко.  Есть  иноземные  оккупанты,  своей  власти – ни  царской,  ни  мужицкой -  вовсе  нет,  зато  под  боком  уже  вовсю  распоясались  большевицкие  комиссары  -  того  и  гляди  завтра  будут  здесь.    Но  страхи  страхами,  а  жизнь  продолжается:  как  говорится,  помирать  собирайся,  а  жито  всё  равно  сей.  Такова  уж  мужицкая  доля!  Да  и  чем,  собственно,  она  хуже,  чем  все  другие?  Ведь  земля  от  поклонов  ей  родит  и  питает.  Так,  в  мужицких  заботах  и  хозяйственных  хлопотах,  незаметно  проходит  день  за  днем,  неделя  за  неделей…  А  оккупация?  Ну  и  что,  что  оккупация?  Крестьянское  дело  -  пахать  да  сеять!   При  царе,  без  царя,  при  немцах  или  без  них:  хлеб  на  столе  всё  равно  необходим  каждый  день…
        Чтобы  вынесенный  в  заголовок  вопрос  не  выглядел  совсем  уж  риторическим  и  не  остался  без  ответа,  надо  заметить,  что  ещё    какую-то  тысячу  лет   назад,  германские  и  славянские  племена  жили  рядом  в  непосредственном  и  тесном  соседстве.  А  между  соседями  всякое  бывает,  пока  они  окончательно  не  привыкнут  друг   к  другу. К  тому  времени,  когда  они  как-то    распределились  по  европейской  территории,  они  ещё  не  успели  натешиться  друг  другом.  Может  быть,  именно  поэтому  время  от   времени  у  них  возникает  потребность  опять  сойтись  для  «выяснения  отношений».  Именно  на  эту  мысль   наводят  события  новейшей  истории,  в  ходе  которой  в  частности  немцы  и  русские  стали  вроде  как  кровными  братьями,  если  судить  по  количеству  взаимно  ими  пролитой  крови . 

                ЕЩЁ   ТА   «ИСПАНКА» !            
      Пока  Наум  собирался  зажить  крестьянской  жизнью, явилась  нежданная  и  уж  тем   более нежеланная  гостья.  Хотя  имя  ей  «испанка»,  но  с  жизнерадостными  и  зажигательными  сеньорами  Иберийского  полуострова  она  имела  мало общего.  Хотя  это  ещё  как  сказать:  ведь  от  неё  тоже  бросало  то  в  жар,  то  в  холод,   иначе  говоря,  горячка  сменялась  ознобами  и  лихорадкой;   возбуждённый горячечный  бред  сменялся  часами  полного  беспамятства  и  смертельного  изнеможения.  Ни  одна  самая  страстная  Кармен  не  могла  бы  повергнуть  в  такое  состояние  молодого  мужчину.  Тогдашняя  медицина  перед  такой  напастью  была  совершенно  безоружна  и  бессильна,  оставляя  таких  пациентов  один  на  один  с  этой  неведомой  болезнью  по  существу  беспомощными  и,  самое  главное,  совершенно  безнадежными.  Всё,   что  могли  сделать  тогдашние  доктора,  это   констатировать  горячку  и  лихорадку,  но  не  более.  Ну,  ещё,  пожалуй,  назначить  обильное  питьё  -  прохладное  при  горячке,  тёплое при   лихорадке.  А  в  остальном  -  уповать  на  Всевышнего.
            Наум,  даже  если  бы   мог  внимать  такого  род  советам,  не  мог  бы  им  последовать,  так  как  был  убеждённый  атеист.  Но  он,  к  тому  же,  просто  пластом  валялся  на  своём  убогом  мужицком  «ложе»,  и  сознание  возвращалось  к  нему  только  в  какие-то  редкие  мгновения.  Две  недели  он  был  между  жизнью  и  смертью,  и  никто  не  мог   хоть  в  малейшей  степени  обнадёжить  его  бедных  родителей.  И  каково  это:    после   долгих  четырёх  лет  ожидания  сына  со  страшной  войны  встретить  его  наконец  под  родной  крышей  и  тут  же  отдать  невесть  откуда  явившейся  смерти?   А  ведь  он  был  уже  не  первый,  на  кого  она  заявила  свою  власть:  люди   здесь  рядом,  а  по  слухам,  и  везде  мёрли  десятками  и  сотнями  как  мухи.  И  позади  этого  настоящего  мора  оставалось  одно  безутешное  объяснение  случившегося  -  «испанка»,  и  впереди  него,  опережая,  но  не  избавляя  от  него,  бежала  та  же  устрашающая  молва  -  «испанка».
         Но  заботы   матери,  но  домашние  стены,  но  военная  закалка,  а  самое  главное  -  здоровый  крестьянский  организм  и   неполных  27  лет  помогли  удержаться  на  краю   пропасти,  которая  поглотила  многих  и   многих.  По  некоторым  оценкам  (точная  статистика на  этот  счёт  отсутствует)  в  те  годы  (1918 – 1919)   «испанка»  унесла  по  всему  миру  более 50  миллионов  (по  другим  оценкам  свыше  100  миллионов)  жизней,  что  в  5 - 10  раз  превышает  число  убитых  на  всех  фронтах  за  четыре  с  половиной  года  Первой  мировой  войны. Эти  «подсчёты»  были  сделаны  уже  много  лет  спустя,  а  тогда   мир  был  вынужден  просто  безучастно  следить,  как  этот  мор  валит  с   ног  и  косит  всех  без  разбору:  ведь  тогда  и  понятия  не  имели  об  истинных  причинах  этой  болезни -  вирусе;  не  было  ещё  ни  пенициллина,  ни  других  антибиотиков,  не  говоря  уже  о  противовирусных  вакцинах.
          В  общем,  кому-то  где-то  показалось   недостаточным  жертвоприношение  войной,  и  было  решено  быстренько  исправить  сделанное  упущение.  Теперь  считается,  что  в  общей  численности  «испанкой»  тогда  были  заражены  не  менее  500  миллионов  человек,  то  есть  каждый  пятый  тогдашнего  человечества,  и    из  каждых  пяти  заболевших  выжило  только  четверо.  Едва  ли  их  можно  назвать  счастливчиами,  потому  что  выжившим  было  уготовано  ещё  много чего,  особенно  в  нашем  благословенном  и  богоспасаемом  Отечестве.   Но  если   подходить  чисто  статистически,  то  можно  сказать,  что  уцелевшие  на  военной  бойне  имели  на  это  больше  шансов,  чем  уцелевшие  после  «испанки»,  а  следовательно, прошедшим  оба  этих  испытания  двойная  слава!  Так  во  всяком  случае  думаю  я  сам.
            А  когда  теперь  говорят  о  потрясениях,  которые  произвела  в  мире  война  1914 – 1918  гг.,  то  как-то упускают  из  виду  этот  вот  её  «эпилог»,  который,  согласитесь,  очень  существенно  (т.е.  до  неузнаваемости)  меняет  и  искажает  её  общие  «итоги»,    и  без  учёта  которого  невозможно  по-настоящему  понять,  почему  именно  Первая  мировая  явилась  переломным  этапом  в  истории  человечества  и  ознаменовала  собою  действительный  переход  в  20-й  век  -  век  мировых  войн  и  новой  шкалы  измерения  человеческих жертвоприношений  -  уже   далеко не  гекатомбами.
        Одним из  не  столь  уж  отдалённых  последствий  двух  мировых  войн  явилась  и  нынешняя  политика  «глобализации»,  по  существу  заменившая  собою  третью  мировую  войну. Такой  именно  вывод  (не  исключено,  что  он  является  абсолютно  моим  собственным)  напрашивается,  если  следовать  известной   формуле  о  том,  что  политика  есть  не  что  иное,  как  продолжение  войны  экономическими  средствами.  Кажется,   это  «открытие»  принадлежит  Клаузевитцу.
       Кое  кто  даже  считает,  что «испанка»  1918 – 1919  гг.  как  раз  и  явилась  первым  по-настоящему  ощутимым  результатом  начавшейся  именно  в  Первую  мировую  глобализации,  когда  многотысячные  контингенты  войск,  сформированные  в  одной  части  мира,  в  одночасье  перебрасывались  за  многие сотни  и  тысячи  километров на  самые  отдалённые  театры  военных  действий.  Они  приносили   с  собой  и  новые   инфекции,  незнакомые  аборигенам.  И  вполне  естественно,  что  те,  менее  защищённые  от  них  иммунитетом,  чем  от  «своих»  местных   болезней,  в  первую  очередь  и  «подхватывали»  эти  инфекции.  Так  это  или  иначе,  но  свою  долю  «жатвы»  первая  и  настоящая  пандемия  20  века  собрала   быстро  и  уверенно:  всё-таки  50 – 100  миллионов  за  каких-нибудь  год-полтора  -  это,  согласитесь,  результат  более  чем  впечатляющий.   А  именно  такова  статистика,  пусть  и  не  очень  точная,  но  зато  какая  масштабная!
        А  нас  всё  продолжают  пугать  какой-то  там  средневековой  полумифической  бубновой  чумой,  несколько  более  современными  холерой  да  оспой,  а  в  последнее  время  т.н.  «чумой  20  века»  -  ВИЧ-инфекцией.  Но  скажите,  положа  руку  на  сердце,  разве  могут  предъявить  все   перечисленные  выше  хворобы  что-нибудь  сопоставимое  с  тем,  что   показала  эта  «испанка»?   Вот  вы  сами  попробуйте  разделить  предполагаемое  среднее  число  умерших  от  «испанки»  - 75 000 000  на,  допустим,  500  дней,  в  течение  которых  она  свирепствовала,  и  вы  получите   количество  ежедневно  умиравших   от  неё  людей  по  всему  миру.  Уверен,  результат  впечатлит  вас,  потому  что  в  сравнение  с  ним  не  идут  никакие  современные  «страшилки»  СМИ:  ни  о  новых  штаммах  гриппа,  ни  даже  о  жертвах  СПИДа.  В  этом  смысле    рекорд  «испанки»  до  сих  пор  ничем  не  побит  и   она  остаётся  непобеждённой  чемпионкой  по  сей  день.  Вот  уж  кто  действительно  заслуживает  «гимна»  себе,  подобного  тому,  что  поётся   чуме  в  пушкинском  «Пире  во  время  чумы».   Но  «неблагодарное»  человечество  редко  признаёт  своих  истинных  гениев:  почти  никогда  при  их  жизни,  да  и  после  их  ухода  в  мир  иной  лишь  столетия  спустя.  Вот  и  с  «испанкой»  - увы -  повторяется  та  же  история…
                МИРНЫЕ    ЗАБОТЫ
           Но  «испанка»  «испанкой»,  а  законы  мужицкой  жизни  никто  не  отменял.  Как   только  Наум  выкарабкался  и  малость  оклемался,  никакой  реабилитации  и   санаторного  лечения  ему  не  предусматривалось:  пожалуйте,  ваше  благородие,  к  работе,  которую  за  вас  никто  не  сделает.  Надо  откормить  лошадей,  подготовить  их  к  тяжёлой  весенней  страде,  когда  придет  пора  «араць-баранаваць».  Надо  починить  сбрую  и  упряжь,  поставить  на  ход  «калёсы» (телегу),  чтобы  возить  на  будущую  пашню  «гной»  (навоз),  основу  урожая.  Надо  предусмотреть  десяток  всяких  мелочей,  отсутствие  или  недостача  которых  не  стали  бы  помехой,  когда  придёт  горячая  пора  безостановочной  работы  и  любое промедление   или  сбой  могут  обернуться  потерями  в  урожае  или,  хуже  того,  большим  недородом.
        И  по  бондарному  ремеслу  надо  помочь  отцу:  это  приносит  в  хозяйство  дополнительный  доход  и,  главное,  «живыми»  деньгами.  К  тому  ж  бондарное  дело  доставляет  бацьке  видимое  удовольствие,  а  ещё  и  «павагу»  односельчан.  Да  и  самому интересно  подучиться  кое-каким  профессиональным  хитростями  в  этом  деле:  в    жизни  всё  может  пригодиться…
       За  весенними  «справами»  почти  тут  же  приходит  череда  летних:  то  плугом  «абганяць  бульбу»,  которая  успела  уже  достаточно  подрасти,  то  отбивать  косы-«литовки»  и  спешить  на  покос,  то  ворошить  накошенную  траву,  чтобы  скорее  сохла,  а  потом  метать  сено  в   стога  («копны»),  чтобы  затем  погрузить  его  на  специально  подготовленный  «воз»,  свезти  на  хозяйственный  двор  и  заложить  на  зиму.  За  сенокосом  почти  вплотную  следует  жатва:  жито,  ячмень,  овёс;  пшеницу  в  наших  краях  тогда  не  сеяли  вовсе.  А  там  вскоре  приходит  пора  «дёргать»  хорошо  уродивший  лён,  потом  долго  «выдерживать»  его  под  осенним  ненастьем,   после  чего  еще  «теребить»  и   «трепать»,  пока  не  получится  отдельно  волокно  и  семя;  потом  «давить»  семя  на  масло  и  т.д.  В  отходах  от  льняного  волокна  остаётся  «кастрыца»,  и  значит  наступил  «кастрычнiк»,  т.е.    октябрь.
      Ну  что  же?  И  хорошо,  что  октябрь:  в  предвидении  близких  холодов  можно  подумать  и  о  скоромном,  освежевать  подсвинаку,  а  то  и  порядочного  кабана,  пудов  этак  на  10 – 12!  Крестьянская  душа  ликует  при  одной  только  мысли   об  этом  приближающемся  празднике    мясоедения  и  всяческого  чревоугодия…  До  Филиппова  поста  можно  будет   всласть  полакомиться  всякими  крестьянскими  «прысмаками»  (деликатесами,  если  «по-русски»):  тут  тебе  и  горячая  кровяная  колбаса,  и свежезажаренная  свиная  печень,  и  всякие  вкусности  из  требухи  -   хотя  бы вроде  той  же  «вантробянки»,  и  подкопчённые  свиные  уши,  и  много  чего  ещё,  не  говоря  уже  о  колбасах  и  «кумпяках»,  которые  заготавливаются  для  особо  торжественных  случаев. 
      Один  из  них  уже  буквально  на  носу:  Наум  получил  место  учителя  в  школе.  Правда,  не  на   Случчине,  здесь  на  ближайший  год  вакансий  не  оказалось.  Едет  далеко,  аж  на  Борисовщину   и  как  там   у  него  всё  наладится,  одному  Богу  известно,  так  что  лучше  прихватить  с  собой  кое-чего  из  родительского  дома  -  на  первых  порах  точно  не  помешает.  Ну  вот,  кажись,   и  снарядили  сына  в  дорогу.  Бывай,   Навумка!
   
                СНОВА  -   Ш К О Л А!   
        До  революции   учебные  занятия  в  сельских  школах  традиционно  начинались  1  декабря  (если  по  старому  стилю),  а  теперь,  следовательно,  должны  бы  начинаться  14  декабря.   (Напомним  читателю,  что  летосчисление  по  новому,  грегорианскому,  календарю,   по  которому  давно  уже  жила  вся  остальная  Европа,  было  введено  в  советской  России  только  с  1  января  1918  года,  а  до  тех  пор  страна  жила  по  «православному»   юлианскому  календарю,  по  которому  и  поныне  живёт  Русская  православная  церковь.) 
          Вряд  ли  традиционный  порядок  успел  измениться  к  осени   1918   года;  так  что  где-то  около  этого  времени,  дня  за  3 – 4,  Наум  и  прибыл  к  месту  своего  назначения  -  это  была  школа  (в  дер. Волковщина?)  верстах  в   80-ти  к  северо-востоку  от  Минска.  Здесь  ему  предстояло  как  бы  заново  дебютировать  на  учительском  поприще,  что  оказалось  не  таким  уж  простым  делом:  как-никак  со  времени  первого  дебюта  минуло  уже  5  лет,  и   каких  лет!    Многое   за  эти  годы  выдуло  из   его головы ветрами  военного  лихолетья  и  революционными  бурями  последнего  времени.  А  то,  что  осталось,  тоже    основательно  разворошено;  его  нужно   приводить  в  порядок,  систематизировать  и  приспосабливать  к  будущей  работе.   В  общем ,  всё   не  так  просто…
     Школа  -  это  слишком  громко  сказано:  на  самом  деле  всего-то  две  комнаты,  выделенные  в доме,  где  в  двух  других  ютилась  ещё  волостная  управа.    Эти  довольно  жалкие  помещения  надо   ещё  привести  в  божеский  вид:  убрать  мусор,  подмести,  намыть,  расставить  имеющиеся  в  наличии столы,  скамьи  и  стулья,  законопатить  на  зиму  окна.  Классной  доски  в  современном  её  понимании,  конечно  же,  нет  и  в  помине -  о  ней  можно     только  мечтать.  Пришлось  на  первых  порах  обходиться   небольшой  грифельной,  располагавшейся  на  учительском  столе  и  демонстрируемой  ученикам   с  рук.  В  общем,  потекли  школьные  будни,  близился  1919  год.      
       В  Беларуси  всегда  жить  интересно,  никогда  не  соскучишься,  а  в  те  годы  и  вовсе  было  «увлекательно»,  в  том  смысле,  что  не  знаешь,  кто  и   чем  тебя  в  ближайшее  время  «увлечёт»,  за  что  привлечёт  и   куда  повлечёт.   Но  такая  неопределённость  во  всей  этой  «увлекательности»  существовала  только  в  отношении  частностей.  В  общем  же  было  понятно,  что  в  покое  никто  не  оставит,  какая  бы  «улада»  (власть,  то  есть)  сюда  ни  явилась.  Впрочем,  эта  аксиома  действительна  не  только  в  отношении  Беларуси  и  не  только  в  смутные  времена.  Одно  есть  спасение  от  этой  беды,  и  мы  уже  с  вами  видели   на  примере  германских  переустроителей  славянской  жизни,  в  чём  оно  состоит:  на  всякую  власть  надо  уметь,  т. е.  иметь  смелость  «класть»…

                ОДНА    ВОЙНА    ЗАКОНЧИЛАСЬ
         11  ноября  1918  года  в   парижском  предместье  Версаль  победившие  страны  Антанты,  с  одной  стороны,    и  страны  германской  коалиции,  с  другой,    подписали   долгожданный  для  всех  мирный  договор  (вернее,  первоначально  так  называемое  Компьенское  перемирие).  Россия  к  тому  времени  уже  вышла  из  Тройственного  согласия   и  потому  в  победителях  не  числилась;  от  этого  мирного  договора  ей  не  причиталось  ровным  счётом  ничего.  Хуже  того:  заигравшись   в  свои  сепаратные  игры  и  заключив  позорный   Брест-Литовский  мир,  она  в  конечном  счёте  проиграла  даже  проигравшей  войну  Германии.  А  с  учётом  исторической  перспективы  можно  добавить:  да  ещё  как  проиграла! 
         В  отношении  Версальского  договора   следует,  пожалуй,  сделать  два  примечания  и  указать  на  некоторые  - хотя  и  второстепенные  в  историческом  отношении,  но  всё  же  весьма  любопытные  и  в  чём-то  даже  примечательные  -  факты.  Ну,  во-первых,  не  должно  ли  показаться  в  высшей  степени  странным   то  обстоятельство,  что  воюющая  страна  терпит  и  признаёт  своё  поражение  в  войне  в  тот  самый  момент,  когда  её  войска  занимают  немалую  часть  территорий  стран-противников,  а  на  её  собственной  земле  нет  ни  одного  вторгнувшегося  иностранного  солдата.  Это  не  просто  курьёз,  а  нечто  иное  и  знаменательное,  ибо  на  этот  факт  считает  нужным   указать  в  своём  обращении  к  армии  и   германскому  народу  главнокомандующий  фельдмаршал  фон  Гинденбург (или,    если  я  что-то  путаю,    начальник  Генерального  штаба  фон  Людендорф),  по-видимому,  усматривающий  в  этом  что-то  его  обнадёживающее:  мол,  такой  вынужденный  мир  ненадолго.   
         Действительно:  второй  факт  тоже   как  будто  «намекает»  на   то  же.  Важнейший  исторический  документ,  положивший  конец   более  чем  4-летнему  кровопролитию  по  всему   миру,  подписывают  не  в  каком-либо  дворце  или  хотя  бы  в  каких-нибудь  «государственных»  интерьерах,  а  где-то  на  отшибе,  в  Компьенском  лесу  (  ну  и  любят  же  французы  это  своё    de  bois!),  и  не  просто  в  лесу,  а  буквально  на  колёсах  -  в  железнодорожном  салон-вагоне.  Ну  скажите,  статочное  ли   это  дело  -  так  легкомысленно  относиться  к  заключительному  акту  всемирной  исторической  драмы,  унёсшей  10  000 000  и  покалечившей   50 000 000   человеческих  жизней? 
           Но  уставшему  от  войны  миру  было  не  до  таких  «тонкостей»,  и  все  вздохнули  с  облегчением,  с  надеждой  и  даже  с  уверенностью:  никогда,  мол,  впредь  подобное  военное  безумие  не  повторится,  ни-ко-гда!  Легковеры:  не  пройдёт  и  22  лет,  как  всё  повторится,  словно  в  зеркальном  отображении   (помните,  как  у  Блока,  сначала  «Ночь.  Улица.  Фонарь.  Аптека»,  а  в  заключение   «Аптека. Улица.  Фонарь»…   В  июне  1940-го  в  тот  же  Компьенский  лес   Адольф  Гитлер  заставит  притащить  тот  же  самый  салон-вагон  и  усадит  в  нём  за  стол  маршала  Петена.   И  станет  переписывать  историю  по-своему…
       Но  мы    вами  находимся  пока  ещё  (слава  Богу!?)  в  «благословенном»  1918-м.  Сразу  после  Версаля  немецкие   войска  стали  покидать  оккупированные  ими  ранее  территории.  Очистилась  от  них  и  Беларусь.  Но  тут  появился  новый  европейский  «игрок»  -  восстановившая   свою  государственность  независимая  Польша,  никогда  не  оставлявшая  своих  амбиций  вновь  стать  «Великой  Польшей»  -  от  Балтийского  моря  до  Чёрного.  Она-то  никогда  не  забывала,  что  вся  этническая  территория  беларусов  входила   в  своё  время  (по  условиям  Люблинской  унии)  в  Речь  Посполитую   в  составе   Великого  княжества  Литовского  (Русского  и  Жемойтского)  наряду  с  Короной  Польской.  А  в  Речи  Посполитой  поляки  привыкли  чувствовать  себя  людьми  первостатейными. 
      И  вот  тут  тебе  - «на !»  такой  исторический  подарок:  пред  тобой,    как   на  блюдечке,  вся  Беларусь,  оставшаяся  как  бы  без  присмотра  (по  современной  уголовной  «фене»,  без  «смотрящего»)  -  надо  быстренько  прибрать  её  к  рукам!  Силёнок  и  порядка  и   в  самой  Польше  ещё  маловато,  но  аппетит-то  разыгрался,  и  «жолнежи»  Юзефа  Пилсудского  начиная  с  зимы  1919-го  мало-помалу  подминают  под  себя  белорусские  области  одну  за  другой.   В  какой-то  момент  они  приходят  и  на  Случчину.  Оставляя  в  стороне  военно-политические  и  государственные  перипетии  этого  периода  белорусской  истории,   условно  называемого  иногда  «первой  польской  оккупацией»,   снова  обратим   наше   с  вами внимание  на  уже  известный  вам  персонаж,  то  есть  на  «настаунiка  Маглыша».

 ДУМАЕШЬ,   ЧТО    ПРОСТО    ЗНАКОМИШЬСЯ    С    ДЕВУШКОЙ…
    Когда  он  служил  учителем   на  Борисовщине,  здесь  же  поблизости,  в  дер.  Стаи  начинала  первый  год  работать  учительницей  18-летняя  юница    Женя  Бакштаева.  Весной  она    закончила  учительскую  школу при  женском  монастыре  в   дер.  Буйничи,  и  её  определили  на  учительское  место  в  деревню  Стаи,  а  уж  какая  власть  это  сделала,  о  том,  как  говорится,  святая  церковь  умалчивает. 
       Да  это  и  неважно  вообще-то,  а  для  нашего  повествования  тем  более,  потому  что  мы  не  собираемся  ни  одну  из  всех  возможных  ни  прославлять,  ни  обличать:  всякая  власть  от  Бога,  как  сказано   в  Писании.   Я   пытаюсь   рассказать  лишь  одну  частную  историю  отдельной  человеческой  жизни  в  той  форме,  какую  она  приобрела  в  семейных  преданиях.
      О  Буйничской  учительской  школе  и  её  воспитанницах  уже    кое-что  говорилось   выше   в  главке  под  названием  «Как  Женя  Бакштаева  царя  повидала».  Здесь  же  уместно  будет  рассказать  о  семействе,  из  которого  происходила  вышеупомянутая  Женя,  ибо  с  этим  семейством  Науму  Маглышу  предстояло  вскоре  породниться.   
            Глава  этого  многочисленного  и  дружного   семейства  Исидор  (отчество    его  в  преданиях  никогда  не  звучало:   только  всё  «папочка»  да  «папочка»,  но  однажды,  когда  мама  уже  состарилась,  она  как-то  невзначай  обмолвилась,  назвав  «папочку»  по  отчеству  -  «Фомич»).  Исидор  Фомич  Бакштаев  хотя  и  числился  в  крестьянском  сословии,  но  «мужиком»  (то  есть  податным  землепашцем  в  строгом  смысле  слова)    уже  не  являлся   и  ещё  менее  считал  себя  таковым.  На  то    имелись   некоторые  свои  основания.
       Ещё  до  первой  русской  революции  (1905  года)  он  уже  являлся  владельцем  земли  в  таких  размерах,  которые  существенно  превышали  размеры  обычного  крестьянского  хозяйства  в  этих  краях  (1 – 2  десятины); у  него  же  их  имелось  то  ли  20,  то  ли  даже  целых  200  (десятин).   Но  не  надо  забывать,  что  при  этом   ещё  в  большей  степени,  чем  землёй,  он  был  обременён  большим  семейством:  Исидору  и  жене  его  Прасковье   Бог  послал  трёх  сыновей  и  четырёх  дочерей,  в  общем,  почти  сам-десять.  О  всех  приходилось  ему  думать.   
       И  вот  то ли  в  самый  канун  той  первой  революции,  то  ли  сразу  же  после  неё,  что-то  подсказало  ему,  что  от  всей  этой  земли   лучше  избавиться.  К  тому  ж  старшие  дети  уже  подросли,   и   предстояло  позаботиться  о  том,  чтобы  дать  им  образование  сверх  обычного  для  крестьянских  детей   так  называемого  двухклассного  училища,  обучение  в  каковом  продолжалось,  впрочем  не  два,  а  все  четыре  года.    Для   осуществления   столь  смелой  затеи  требовались  деньги,  и,  по  крестьянским  меркам,  деньги  весьма  немалые.  А  откуда  их  взять?  Вот  и  выходило,  что  землю  придется  продать.  Такое  решение  даётся  непросто;  риск  очень   серьёзный:   с  чего  потом  кормиться,  да  и  то  нельзя  забывать,  что  продать  землю  всегда  легче,  чем  потом  купить,  когда обстоятельствами  припрёт  тебя  к  стенке.
      В  общем,  в  конце   концов  Исидор  Бакштаев  решился  на  этот  шаг.  Не  обошлось,  наверное,  без  долгих  колебаний  и  горячих  обсуждений  с  Парашей.  Сколько  уж  там  давали  за  одну  десятину,  не  знаю,  но  вырученная  за  землю  сумма  вышла  довольно  изрядной  и,  будучи  положенной  в  банк,  давала  ещё  какой-то  дополнительный  доход  по  начисляемым  процентам.
         Чтобы  самоуверенный  читатель  саркастически   не  улыбался  далее  насчёт  «дохода»,  напомню,  что  русский  рубль  в  отличие  от  современного  российского  имел  тогда  (после  реформ  министра  финансов  Сергея  Юльевича  Витте)  полновесное  золотое  обеспечение,  а    слово  «инфляция»  в   русском  лексиконе  вообще  отсутствовало.  Так  что  депозит  в  банке  давал  действительный   доход,  а  не  просто  прирастал  какими-то  пустопорожними  «процентами»,  как  это  обычно  имеет  место  сейчас.
     Сыновья  и  дочери  шли  у  Бакштаевых  вперемежку:  то  сын,  то  дочь,  то  дочь,  то  сын;  наверное,  не  все  родившиеся  долго  задерживались  на  этом  свете,  но  порядок  появления  оставшихся  потом  в  живых  был  приблизительно  таков.  Старший  сын  Александр  родился   где-то  не  позже    1885  года,  затем  следовала  Анна,  потом  (1890)  Николай,  за  ним  Ирина,  Марк,  Евгения (1900)  и,  наконец,  Валентина (1903).  Итого  семь  душ  детей,  мал  мала  меньше.  «Хозяйство»,  я  вам  скажу,  немаленькое  даже  по  тогдашним  меркам!  С  ним  тоже  надо  как-то  управляться. 
      Сам  Исидор  стал  служить  «сидельцем»  в  «монопольке».  Иначе  говоря,  он  стал  продавать  «от  казны»  водку,  пиво  и,  как  теперь  сказали  бы,  разные  «сопутствующие»  товары  - папиросы,  спички  и…  (догадайтесь,  что  ещё?)  селёдку.  У  сидельца  было  что-то  вроде  лицензии  или  патента:  он  получал  товар  оптом,  а  продавал  в  розницу.  Водку  из  бочек  разливали  по  бутылкам:  «простую»  закупоривали  в  бутылки  зелёного  стекла  и  опечатывали  обычным  коричневым  сургучом,  а  водку  так  называемой  «двойной  очистки»  -  в  бесцветные  прозрачные  и  опечатывали  их  белым  сургучом,  это  была  «белая  головка»,  и  выше  её  качеством  в  лавке  не  было.   Розливу  по  бутылкам  подлежало,  по-видимому,  также  и  привозимое  в  бочонках  пиво.         Помощницами  отцу  в  этом  «хмельном  промысле»  служили   поочерёдно  (по  мере  взросления)  все  четыре  дочери;  сыновья  от  этой  «повинности»   освобождались  -  возможно,  во  избежание  соблазна.
        Проведя  в  лавке  вместе  с  отцом  немало  часов  и  дней,  все  они,  и    Женя  тоже,  хорошо   разбирались  также  и  в  селёдочных  тонкостях.  Про  исландскую  и  норвежскую  селёдку  тогда  в  Российской  империи  и  слыхом  не  слыхивали:  хватало  своей,  а  лучшей  из  лучших  считался  «залом»  -  тучная  и  крупная,  до  аршина  длиной и  в  мужскую  руку  толщиной,  светлая  каспийская  сельдь,  которая  бывала  особенно  хороша  поздней  осенью,  уже  хорошо  «нагулявшая»  тело.
       Чуть  было  не   упустил  ещё  одну  подробность  этого  «семейного  подряда»:  деликатным  рукам  девочек  доверялась  ещё  одна  отрасль  греховного  промысла  (не  подумайте  слишком  плохо!)  -  набивка  папирос.  Табак,  как  и  водка,   относился  к  числу  товаров  «монопольных»,  и  его  Исидор  Фомич  получал  оптом.  Отдельно  закупались  т. н.  «гильзы»  для  папирос.  И  вот  свободные  от  других  дел   дочери  занимались  тем,  что  набивали  табаком  эти  «гильзы»,  становившиеся  таким  образом  папиросами,  цена  на  которые  предустанавливалась  заранее  соответствено  сорту  и  стоимости  табака.  Так  что  всяческие  злоупотбреления  с  ценообразованием  на  папиросы,  как,  впрочем,  и  на  алкоголь,  исключались  начисто.
          В  общем,  кормилицей  и  поилицей,  вместо  земли,  стала  для  семейства  Бакштаевых  винная  лавка,  а  счёт  в  банке  обеспечивал  образование  детям:  сыновьям -  высшее,  дочерям  - среднее. Все  сыновья  пошли  по  медицинской  части  и  стали  впоследствии  врачами;  средний  из  них,  Николай  - гинекологом,  для  чего  ему  пришлось  ехать  учиться  аж  в  самый  Петербург  (?),   Александр  и  Марк  -   учились  поближе  и  стали врачами  общей  практики.  Девочек  ждала  судьба  сельских  учительниц,  для  чего   считалось  достаточным   закончить  учительскую  школу.  И  когда  подошла  очередь  Жени,  её  и   отправили  в  ближайшую,  что  находилась  в  Буйничах  при  женском  монастыре.   Спартанский  быт  этого  заведения  был  вкратце  описан  в  уже  упоминавшейся  главке  «Как  Женя  Бакштаева   царя  повидала»,  поэтому  мы  минуем  эту  тему  и  «вернёмся  в  будущее»,  т.е.  в  пору  (1918–й  год),  когда  Евгения  Бакштаева    служила  первый  год   уже   учительницей  в  Стаях.
       Выходило  так,  что  Женя  и  Наум  учительствовали  по  соседству,  в  близлежащих  деревнях.  Вполне  естественно,  что  как  одни  из  самых  образованных  людей  в  целой  сельской   округе  они  должны  были  рано  или  поздно  встретиться,  что  и  произошло,  возможно,  в  том  же  1918-м.  И  не  позже  лета  1919-го  они  уже  познакомились  ближе.    Скорее  всего  состоялось  это  где-то  на  Пасху,  так  как  в  это  время  полагались  каникулы,  а  освободившиеся  на  время  учителя  могли  устраивать  какие-то  общие  праздничные  сходки. 
        Когда   Наум   знакомился  с  Женей,  он,  конечно,  думал,  что  это  просто  знакомство  с  девушкой-коллегой,  а  вышло…  Впрочем,   не  будем  забегать  вперёд.  (Дату   их   гипотетического  знакомства  можно  установить  по  фотографии  1921  года,  на  обороте  которой  имеется  дарственная  надпись  с  упоминанием  о  встрече  в  1919-м,  то  есть,  как  я  и  предполагаю,  скорее  всего  на  Пасху).  И  вскоре  после  этого,  памятного  для  обоих,  события   и  по  окончании  годичного   школьного     «контракта»  Наум  отбыл  на  родину  в  свои  Варковичи.   А  о  семействе  Бакштаевых  мы  ещё  как-нибудь  поговорим    по  ходу  основного  текста. 
                Что  же  касается Наума,   он,  конечно,  добросовестно  (а иначе  он   и  не  мог)  отработал второй  в общей  сложности   в  своей  жизни  учительский  год  в  дер. Волковщина  (в  семье  говорилось -  «у  Валкаушчыне»);  уж  не  знаю,  когда  точно  он  заканчивался   в  те  годы  в  сельских  школах  Беларуси.  Очень  «подозреваю»,  что  «канец  вучобы»  приноравливали  к  календарю  сельхозработ,  чтобы  не  оставить  мужицкое  хозяйство  без  так  необходимой  ему  в  страдную  пору  дополнительной  рабочей  силы,  когда  ни  одна  пара  рук,  в  том  числе  и  детских,   не  бывает  лишней.
      Так  что  и  Наум  Маглыш,  отряхнув  меловую  пыль  с  рукавов  своего  учительского  пиджака,   отпустил  своих  подопечных  на  подмогу  родителям,  да  и  сам  тут  же  поспешил  «на  бацькаушчыну».  Во  всяком  случае  так  следует  из  протоколов  1929-30  гг.: «с  весны  1919  до  1920  в  дер.  Варковичи  на  сельском  хозяйстве  с  отцом».
 
 ПАН   ПОРУЧНИК,  ОН  Ж Е  -   ГОСПОДИН   ПОРУЧИК
         Когда    Наум  появился  в   Варковичах,  здесь  уже  хозяйничали  новые  «кураторы»  -  поляки,  сменившие  немцев.
       Тут  впору  вспомнить  системы  опознавания  «свой-чужой»,  устанавливаемые   на    воздушных  и  водных  судах,  а  также  на  других  крупных  передвигающихся  единицах  современной  военной  техники.  Если  сравнивать  немцев  и  поляков     по  отношению  к  белорусам  в  этно-культурном  и  особенно  в  языковом  отношении,  то  первые  выступают  как  совершенные  чужаки,  а  вторые -  едва  ли  не  как  свои,  родные  и  уж  во  всяком  случае   как  свояки.    Казалось  бы  чего  ещё  желать,  если  на  смену   совершенно  чужим  немцам  пришли  почти  свои  поляки?  Это  ведь,  наверное,  хорошо? 
          Как  бы  не  так!  На  деле  всё  обстояло  гораздо  сложнее,  потому  что  приходилось  сравнивать  тех  и  других  в  качестве  временных  администраторов-оккупантов.  И  такое  сравнение  - с  белорусской  точки  зрения -  выходило  не  в  пользу  и  не  к  чести  «братьев-славян»  поляков.  Наследники  древних  тевтонов  хорошо  понимали,  а  ещё  лучше   чувствовали  различия  в  устройстве  и  функционировании  своего  собственного  и  «тутошнего»  мира  и  потому  не  слишком  приставали  к  местному  населению  за  пределами  крайне  им  необходимого,  не  спешили  с  навязыванием  ему  германского  Ordnung.
        Совсем  иное  дело  поляки.  Они  ставились  в  отношении  белорусов  (да  и  «хохлов»  тоже)  принципиально  по-другому,  и  на  то  имелись  свои  исторические  если   не  причины,  то  всё же  достаточные    основания.  И  это  не  просто  «старинный  спор  славян  между  собою»,  как  заметил  поэт,  а  именно  давние  и  немалые  счёты  с  ближними  соседями  - Польской  Короны  с  Московией.  Причём,  что  любопытно:  эти  счёты  не  взаимные,  как  можно  было  бы  ожидать,   не  «симметричные»,  а  с  большим  «перекосом»  в  польскую  сторону,  то  есть  масштабы  их  претензий  к  России  (и,  соответственно,  к  её  «частям»)  несравненно  больше,  чем  со  стороны  России  к  Польше,  тоже  учинившей  нам  немало  гадостей.          Замечено  ведь,  что  после  драки  двух  псов  именно  более  мелкий,  даже  поджав  хвост,  продолжает  ещё  лаять,  рычать  или  скулить,  более  мелкий  из  них  дольше  помнит  якобы  причинённую  ему  обиду  независимо  от  того,  кто  из  них  оказался  в  результате  более  покусанным…
       Поляки,  конечно,  помнили  историческое  и  национальное  унижение,   павшее  на  них  после  трёх  разделов  Польши  и  утраты  ими  собственной  государственности.  Но  хотя  в  этих  разделах  принимали  участие  три  европейских  державы,  ревнивое  и  мстительное  чувство  они  питают,  кажется,  только  к  одной  из  них,  именно  к  России;  двум  другим -  Пруссии (и  её  историческому  преемнику  Германии) и  Австрии  то  же  самое  почему-то  прощается,  и  если  не   целиком,  то  всё  же  с  большей  готовностью.  И  не  срабатывает  ли  здесь  тот  же  самый  принцип  «свой-чужой»,  о  котором  только  что   упоминалось?  Дескать,  что  с  них  возьмёшь -  с  этих  «чужаков»  австро-германцев,  а  вот  братья-славяне  «москали»   кругом  пред  нами  виноваты!
       Помнили  поляки  (а  ведь  это  почти  те  же  «поляне»,  поэтому  на  Руси  за  поляками  закрепилось    другое  название -   «ляхи»,  во  всяком  случае  за  той  их  частью,  что  жили  в  По(д)ляшье,  т.е.  в  Полесье)  и  свои  «права» - как  они  их  понимали -  на  всю  Беларусь  и   Правобережную  Украину.  Ведь  эти  земли,  составлявшие  90  процентов  территории  Великого  княжества  Литовского,    по  Люблинской  унии  1596  года  входили  как  его  составные  части   в  единое  польско-литовское  государство  Речь  Посполитую  наряду  с  другим  «членом»  унии -  Короной  Польской,  то  есть  Польским  Королевством.
      В  ту  эпоху  Речь  Посполитая  являла  собою   не только  самое  обширное  по  занимаемой  территории,  но  едва  ли  не  самое  мощное  государство  Европы,  могущественное  во   многих  отношениях,  а  в  чём-то  даже  и  самое  передовое.  Взять  хотя  бы  различные  его  демократические  институции.   Даже  само  название  этого  государства  в  переводе  с  польского  языка  на  русский  должно  было  бы  выглядеть  как  «Народное  дело»,  на  латыни  -  Res   publica.   
        Да,  английский  или,  скажем,  исландский  парламент,  несмомненно,  древнее  польских  сеймов  и  сеймиков,  которые  не  идут  ни  в  какое  сравнение  с  ними.  Но  вот  писаной  конституции  в  Великобритании  нет  и  поныне,  а  в  Речи  Посполитой  она  прослеживается  начиная  с  1529  года,  когда  был  составлен  и  записан   первый  Статут  Великого  княжества   Литовского.  В  1588  году  очередная  (третья  по  счёту)  редакция  этого  основного  государственного  документа  уже  была  издана  в  виде  печатной  книги.  А  что  такое  «статут»?  Это  по  существу  свод  основных,  основополагающих  законов  государства,  то  есть  та  же  самая  «конституция».
        Примечательно  ещё  вот  какое  обстоятельство:   в  эпоху,  когда  языком  государственного  и  культурного  общения  в  Европе  являлась  средневековая  латынь,  Литовский  статут  1588  года  издаётся   не  на  латинском,  и  не  на  литовском,  а  на  тех  языках,  которые  действительно  являются  двумя  «государствообразующими» -  на  польском  и  на  т. н.  «(старобела)русском».  Вот  тебе  и  «Литовское»  княжество!  Неплохо  было  бы  задуматься  над  этим  историческим  фактом  нынешним  литовским  государственникам-националистам.  Иначе  и  по  существу  говоря:  первая  писаная  конституция  в  Европе  отнюдь  не  порождение  буржуазных   революций  и  буржуазной  же   демократии  германо-романского  мира,  а  совершенно  напротив:  она  зародилась  ещё  в  недрах  феодализма  и  на  почве   именно  восточного  славянства.    
      Как  бы  там  ни  обстояло  дело  в  отдельных  частностях,  но  для  национальной  гордости  у  поляков  действительно   имелось  предостаточно  оснований:  древняя  королевская  власть,  признанная  всеми  монархами  Европы  и  папским  престолом;  даже  султаны  Блистательной  Порты  вынуждены  были  считаться  с  интересами  Короны  Польской.  Всё  это что-нибудь  да  значит!   Ну  и  что,  если  они  часто  оказывались  в  положении  побеждённой  нации?  Ведь  и  поляки,  бывало,  бивали  многих.  Взять  хотя  бы  тех  же  немецких  рыцарей  под  Грюнвальдом  в  1410  году… 
      Память  об   этом  историческом  событии  настолько  прочно  вошла  в  национальное  сознание,  что  обрела  фору  анекдота.  Каждый  современный  поляк  знает,  что   комбинация  цифр   1 – 4 – 10  представляет  собой  легко  запоминаемую  формулу  «рецепта»  для  затворения  барды  (браги)  на  самогон:  1  палочка  дрожжей,  4  кило  сахара  и  10  литров  воды.  Шутки  шуткаими,   но,  говоря  про  Грюнвальд,  не  надо  забывать  и  тот  факт,  что  основную  силу  противостоявшего  немецким  рыцарям  войска  составляли  литовские   (т.е.  белорусские)   и  смоленские  полки.  Эти  же  полки  бивали  и  шведов,  а  московитов  -  так  вообще  несчётное  число  раз.
     Не  оттуда  ли  происходит и  определённая  заносчивость  ляхов  перед  восточными  славянскими  сродниками,  которых  долгие  века  они  привыкли  держать  за  своих  младших  и,  следовательно,  меньших  и  менее  разумных  братьев.   Ещё  и  потому,  что  население  Великого  княжества  Литовского, (Русского  и  Жемойтского -  добавим  для  точности),  входившего  в  состав  Речи  Посполитой  наряду  с  Польским  королевством,  на  90  процентов  было  славянским  -  белорусско-украинским  (а  в  некотроые  непродолжительные  периоды  -  даже  русским)    и   поначалу   сплошь   православным,  и  первые  литовские  князья,  считиавшие  для  себя  большой  честью  брать  в  жёны  русских  (а  особенно  московских)  княжон,  также  принимали    православие. 
        Тем  не  менее   католики–поляки  привыкли  считать  себя  в  этом  едином  государстве  народом  первостатейным  не  только   по  отношению  к  ятвягам,  жемойтам  и   аукшайтам,  христианизированным  сравнительно  недавно (14 – 15  вв.),  но   и   по  отношению  к  восточным  славянам,   мало     уступавшим  самим  полякам  по   древности  христианских  традиций.
            Вот  и  пришедшие  вновь   на  землю  Беларуси  в  1919  году  польские  «жаунеры»  несли  с  собой  стойкое  убеждение,  что  временно  подпавших  под  москалей  белоруссов  следует  вернуть  под  прапоры  их  «истинной»  государственности,  а  заодно  и  в  лоно «правильной»  церкви,  т.е.   в  Речь  Посполитую  и  под  руку   папского  престола.   И  уже  дальше  учить  их  уму-разуму,  а  для  начала,  конечно  же,  как  следует  проучить.  Что  они  и  принялись  делать  со  своими  «нерадивыми  учениками»  с  самоуверенностью  добросовестных,  но  крайне  ограниченных  провинциальных  учителей.  «Учили» они  жёстко  -  таковы  уж  особенности  польской  государственной  «педагогики»…
         Поляки   считали,  что  они  на  своей  земле  и  потому  нечего  особенно  «миндальничать»  с  этими   местными «хлопами»,  с  этим  «быдлом».  Напротив,  нужно  управлять  им   истинно  по-хозяйски:  жёстко,  не  колеблясь  и  не  останавливаясь  и   перед  индивидуальными  карательными  мерами,  и  даже  перед  массовыми  экзекуциями.  Видимо,  полагали,  что  белоруссы  полюбят  их,  как  могут  со  временем  полюбить  ученики  казавшегося  им  когда-то  излишне  суровым  своего  мудрого  учителя.
       Правление  поляков  было  настолько  «проникновенным», что  они  даже  пробовали   мобилизовывать  в  своё  войско  местных  мужиков,  куда  последние,  конечно  же,  не  очень-то  и  спешили.  Тех,  кто  уклонялся  от  этой  новой  повинности,  приводили  под   свои  «прапоры»  силой.  Понятно,  что  Наум   Маглыш  не  мог  не  быть  в  этом  деле  первым  «уклонистом»: ему  было  уже  26  лет,  и  во  все  эти  военные  «цацки»  он  по  горло  наигрался  ещё   в  окопах   Мировой  войны.  И   хотя  он  не  был  «первый  в  стране  дезертир»  (О  tempora!  O  mores! Чем  стали   бахвалиться  в  России!),  но  идти   служить  к  полякам  он  совсем  не  собирался.  Нет  уж,  увольте!  Во-первых,   военная  присяга  -  это  не  то,  что  приносят  во  второй  и  в  третий  раз;  во-вторых,  нельзя  сказать,  что  он  чего-то  «недополучил»  с  войны:  более  двух  лет  в  окопах,  Георгиевский  крест,  контузия,  возвращение  с  того  света,  погоны  прапорщика…  Вполне  возможно,  что  у  кого-то  «набор»  и  поувесистей,  но  с  него  и  этого  довольно.    Хватит!
       Польские  притязания  начались  с  того,  что  для  транспортных  нужд  своего  войска  они  стали  требовать  от  местных  крестьян  поставлять  не  только  остро  недостающих  им  лошадей,  в  поголовье  которых  был  страшный  падёж  от  недокормицы  и  болезней,  но  ещё  телеги  и  сани.  Поляки  составляли  что-то  вроде  развёрстки  на  транспорт,  в  которой  было  расписано,  с  каких  крестьянских  дворов  что  именно  и  на  какой  срок  должно  быть  поставлено  для  польского  войска.
     У  Дзмитрока  Маглыша  и  в  лучшие-то  годы  редко  бывало  более 2-х  коней,  так  что  вряд  ли  их  было  больше  в  «лихом»  1919-м.   Отдать  какому-то  «дяде»  одного  коня  да  ещё  и  «калёсы»  (или  сани)  впридачу,  пусть    даже  ненадолго,  означало    уполовинить  свои  «производственные  мощности»,  которых  и  без  того  всегда  не  хватает  в  хозяйстве,  а  если    ещё  в  страдную  пору,  так  это  вообще  нож  к  горлу.   От  настырных  «ляхов»   с  их  разнарядкой   редко  кому  из  мужиков  удавалось  отбояриться,  а  вот  Дзмитрок  «Разумны»  как-то  умудрился,  во  всяком  случае -  на  первый  раз.  Как  бы  там  вышло  во  второй,  неизвестно,   потому  что  тут  полякам   вдруг  приспичило  пополнять  уже  не  конское  поголовье,  а  личный  состав  своего  доблестного  войска.
       Теперь  уже  повестку  прислали  на  имя  Наума  Маглыша;  интересно,  что  повестка  эта  была  на  польском  языке,  им  даже  и  в  голову  не  приходило.  что  нужно  было  бы   перевести  текст  на  язык,  понятный  местному  населению  -  настолько  они  были  уверены  в  своём  праве  призывать,  повелевать,  приказывать и  пр.  Спустя  какое-то  время  пришла  ещё  одна  повестка,  по-видимому,  уже  с  более  грозным  содержанием,  требовавшим  от   него  явиться  туда-то  и   в  такие-то  сроки,  а  в  случае  невыполнения   и  т. д.   и  т . п.    Наум  проигнорировал  оба  «приглашения».
         Он,  конечно,  не  мог  претендовать  на  сомнительную  славу  «первого  в  стране  дезертира»,  чем  бахвалились  тогда  некоторые  русские  знаменитости,  но  зато  он  с  полным  правом  называть  себя  убеждённым  и,  главное,  вполне  «заслуженным»  уклонистом  от  дальнейшей  воинской  службы:  он-то  как-никак  своё  уже  отвоевал.  Ему  уже  почти  26,  ит  во  все  эти   военные  «цацки»  он  наигрался  ещё  в  окопах  на  Юго-западном  фронте,  где  был  верен  присяге,  а  идти   служить  ещё  и  полякам -  нет!  от  этого  увольте!   На  том  свете  он  уже  один  раз  побывал  и  во  второй  раз  туда  не  собирается,  с  него  и  того  довольно.
      После  отказа  явиться  по  повесткам  следовало,  разумеется,  ждать  незваных  гостей,  и  они  не  замедлили  вскоре  явиться.  Однажды  утром  через  подслеповатое  окошко    вросшей  в  землю  крестьянской  хаты  Наум  увидал  наряд  из   двух  польских  «жовнеров»,  решительно  направляющийся  по   деревенской  улице  к  их  покосившейся  калитке.  Ничего  хорошего  это  ему  не  сулило,  и  он,  крикнув  матери,  чтобы  та  поскорее  выбежала  во  двор,  прихватил  свой  «наган»  («офицерский»,  самовзводящийся),  запер  дверь  в  избу  и  сиганул  на  печь,  где  и  укрылся  за  «трубой»,   иначе,  по-русски  говоря,  за  стояком.   Оттуда  хорошо  просматривались (через  два  оконца)  и  улица,   и  (через  других  два)  проход  к  входной  двери,  в  общем  это  была  позиция,  наилучшая  из  всех  возможных.
     Наум  проследил,   как  эти  двое  прошли  к  двери,  услышал  их  требовательный  стук;  потом  они  просто  стали  дёргать  её,  рассчитывая,  видимо,  что  запоры  не  слишком  прочны.  Но  не  тут-то  было.   Тогда  они  стали  заглядывать  и  стучать  в  оконца. Тут  Наум   прокричал  им,  чтоб  они  убирались  ко  всем  чертям  и   что  в  случае  чего   он  будет  стрелять,   для  вящей  убедительности  всё  это  по-польски  (во  всяком  случае  так  он  сам  считал).
       Как  бы  там  ни  было,  но  «жаунеры»,  кажется,  его  поняли,  так  как  сразу  перестали  стучать  и  начали  о  чём-то  там  шушукаться,  вернее  сказать,  по-своему  «пшекаць».  (Ах!   Так  вот  почему  ляхов  называют  ещё  и  «пшеками»:  из-за  характерного  звучания  польской  мовы,  где  шипящих,  свистящих,  всяких  «дзе»  и  «дже»  ещё  больше,  чем  в  белорусской).
     Вот  один  из  них,  который  помоложе,  побежал  куда-то,  должно  быть,  за  подкреплением,  а  который  постарше  -  остался   караулить.  Воспользовавшись  временным   ослаблением  противника  и  его  бдительности,  Наум  спрыгнул  с  печи,  чтобы  извлечь  из  тайничка  ещё  «жменю»  патронов  к  нагану.  Он  действовал  скорее  импульсивно,  чем  вполне  обдуманно,  и  в  тот  момент  ему   самому  было  ещё  не  вполне  ясно,  чем  может  обернуться  вся  эта,  сейчас  только  ещё  начинающаяся,  «история»  и  как  далеко  может  зайти   в  ней  каждая  из  сторон.  То  ли  в  нём  действительно  на  тот  момент  созрела  какая-то  окончательная  решимость,  то  ли    просто  «играло»  ещё  не  до конца  перебродившее  молодое  ухарство,  он  бы  не  смог  на  это  определённо  ответить  и  годы  спустя.
      Между  тем   ситуация   снаружи  поменялась,  что  означало  переход  к   следующему действию  уже  завязавшейся  драмы.  К  хате  быстрым  шагом  направлялась  группа  из  четырёх  «жовнеров»  во  главе  с  молодцеватым  и  подтянутым  офицером.  Наум  снова  занял  позицию  на  печи.  Те  приблизились,  вошли  во  двор,  где,  похоже,  тактически  грамотно  рассредоточились:  теперь ни  одного  из  них  не  было  видно  через  оконце.  Офицерская  военная  выучка  -  это  тебе  тоже   не  просто  так,  а  кое-что  да  значит! 
       Теперь  за  дело  взялся,  похоже,    сам  польский  офицер.  Раздался  не   слишком  громкий,  но  властный  и  повелительный,  настоящий  командирский  голос,  звучавший  ровно,  уверенно.  Убедительно.  Он  не  стращал,  не  грозил,    а  лишь  напомнил,  что  за  неподчинение  властям  в  условиях военного  времени  бунтовщику  и  ослушнику  будет  учинён  военно-полевой  суд  с  заранее  предрешённым  приговором  и  незамедлительным  приведением  его  в  исполнение.  Так  что  будет  лучше  не  доводить  дело  до  этих  непоправимых  последствий  и  сразу  сдаться  властям,  ничего  ещё  не  натворив.
    Офицер  говорил  всё  это   достаточно громко,  но  безо  всякого  остервенения  или  озлобления,  и  даже  без  какого-либо  «административного  восторга»,  к   чему,  казалось  бы,  вполне  располагала  ситуация  и  его  должностные  обязанности.  Нет,  ничего  этого  не  было  и  в  помине.  Скорее,  наоборот,  даже  вполне  дружелюбно,  а  главное,  чисто…  по-русски.  Уже  одно  это  могло  бы  очень  успокоить,  если  бы  к  этому  времени  Наум  уже  не  «закусил  удила»   окончательно:    в  его  руках   было  оружие,  использовать  которое  он  пообещал  осаждавшим,  да  и   они  со  своим  пришли  ведь  не  просто  так.        Словом,  уже  заработала  психология  войны.  Да  и  по  всем  законам  драмы, до  поры  до  времени  висящее  на  стене   ружьё  должно   наконец  всё-таки  выстрелить  в  пятом   акте,  и  он  приближался…
        Наум  слышал  ещё  и  голос  мамы:  она  что-то  там  громко  причитала,  но  слов  было  не  разобрать,  и это  делало  обстановку  ещё  более  нервозной,  так  как  успокоить     никто  не  мог  успокоить  бедную  мать.  Старший  брат  Яков  с  женой  Катей  и  двумя  детьми,  один  из  которых  только  недавно  появился  на  свет,  жил  уже   и  работал в  городе  (Слуцке).  Отец  сейчас  как раз  был  у  него  по  каким-то  своим  крестьянским  делам.    Сестра  Алёна,  тоже  старше  его  двумя-тремя  годами,  была  замужем  здесь  же,  в  Варковичах,   за  тихим  и  работящим  мужиком   Евсеем,  по  фамилии  -  Степанович,  чья  убогая хатёнка  стояла  на  другом  краю  деревни.   Так  что  в  это  утро  он  с  матерью  остался  наедине.  С  другой  стороны,  оно  и  к  лучшему:  меньше  паники  и  шуму.  Так  что  дело  можно  решить  быстро,  без  лишних  слов.  А  там  ещё  неизвестно,  кто  кого:  в  конце-то  концов,  он  уже  бывал  в  переделках!
        Наконец  пан  офицер  снизошёл  до  того,  чтобы  постучать  в  дверь:  если    не  откроют  добровольно,  то  они,  -  заявил  он, -  будут  вынуждены  взломать   её.     На  это  Наум  повторил,  что  он  вооружён  и  будет  стрелять.  Поляки   опять  стали  что-то  «пшекаць»  между  собой,  потом  офицер,  видимо,  обратился  к «кобете»  с  каким-то  вопросом,  потому  что  стал  слышен  голос  мамы,  но  слов  было  по-прежнему  не  разобрать.
          Спустя  короткое  время  офицер  обратился  уже  «лично»  к  Науму,  назвав  фамилию  и   спрашивая,  не  воевал  ли   «господин  Маглыш»  на  Юго-западном  фронте.  Получив  на  это  утвердительный  ответ, стал  уточнять,  на  каких   именно  участках  фронта  и  в  какие  сроки.  Когда  он  выяснил  и  это,  то  последовал  вопрос,  не  доводилось  ли  «господину  Маглышу»  когда-нибудь  слышать  о  поручике  Корневиче  из   такого-то  полка,  который  тогда  как раз  соседствовал  с  223-м (Одоевским)  полком,  в  котором  служил  «господин  Маглыш». 
        Сам  он,  то  есть  поручик  Корневич,  о  каком-то  унтер-офицере   Маглыше  как  раз  что-то  такое  слышал,  и  выходило,  что  как  раз  около  того  времени,  когда  Наум  отличился  в  разведке  под  Ляндстреу.  Польский  офицер  стал  припоминать  и  назвал  фамилии  ещё  нескольких   офицеров-сослуживцев  из  того  времени,   среди  которых  попалось  и  несколько  знакомых  Науму  фамилий.  Не  оставалось  сомнения  в  том,  что  он  действительно  имеет   дело  с  фронтовиком-однокашником.
        Напряжённость  окончательно  исчезла,  когда  в  памяти  Наума  неожиданно  и  нивесть  откуда  всплыло  приятно  обрадовавшее  его  обстоятельство:  да,  действительно,  где-то  и  когда-то  в  доходивших  и  до  него  военных  реляциях  фронтового  времени  мелькала  такая  фамилия -  «Корневич»,  по  звучанию  то  ли  белорусская,  то  ли  польская.  И  вот  -  на  тебе:   выходит,  тот  самый   Корневич  вдруг  здесь!
       Ситуация  совершенно  волшебным  образом  и   в  корне  менялась:  в  завершение  так  неприятно  начавшейся  истории  поручник  Корневич  (а  в  польском  войске  он  остался  в  том  же  звании,  что  имел  тогда  на  фронте)   обещал  не  какую-нибудь  там  дружескую  попойку,  а  нечто  гораздо  более  важное  и  весомое;  он  брался  всё  «загладить»  без  каких-либо  ощутимых  последствий  для  погорячившегося  «однокашника»  Наума.  Последнему  же  предлагалась  не  сдача  на  милость  победителей  уже  после  взаимного  пролития  крови,  а  вполне  приемлемая,  хотя  и  не  слишком  почётная,  «явка  с  повинной»  и  добровольная  сдача  оружия.  Что  в  конце  концов  и  произошло  к  взаимному  удовлетворению  и  обоюдной  выгоде  сторон.
        И  что  бы  там  ни  говорили,  какие  бы  небылицы   ни  плели  о  поляках  полонофобы  вроде  Ф. М. Достоевского  (происходившего,  кстати  сказать,  из  старинного  рода  польских  шляхтичей),   а  поручник  Корневич  своё  офицерское  слово  сдержал.  В  самом  скором  времени  Наума  выпустили  «из  острога»   в  Слуцке  без  каких-либо  последствий  за  неподчинение  властям    и   угрозу  применить  оружие:  правда  самим  наганом  пришлось  при  этом  пожертвовать.  Всё-таки  слово  русского  офицера  -  будь  он  хоть  остзейский  немец,  хоть  чухонец,   хоть  тот  же  «лях»,  тогда, в  1919-м,  ещё  что-то  значило!   Конфликта, а тем более перестрелки удалось избежать. Дело уладили сравнительно легко, без серьёзных последствий, хотя в каталажке  у поляков несколько дней пришлось посидеть. Возможно, я что-то подзабыл и пан поручник появился уже тогда, «калi бацька  быу  за  кратамi»… 
     Что   же  касается  собственно  слуцкой  тюрьмы,  то  в  1919-м  при   поляках  она  находилась  там  же,  где  и  всегда,  и  в  советское  время, когда  её  местонахождение  горожане  обозначали  выражением:   «улица  Монахова,  зелёные  ворота».  Тогда  же,  в   первую  польскую  оккупацию,  в  этой  самой  тюрьме  пребывал  -  но  уже  за   некие  большевицкие  штучки  -  некто,  впоследствии  приобретший  под  псевдонимом  «Эрнест  Генри»  известность   как   «антимилитарист,  антифашист  и  борец  за  мир».  Это  был  деятель  из   плеяды   пламенно-преданных  обличителей,  получавших  за  свои  памфлеты  помимо  гонораров  ещё  и  привилегию  выезжать  регулярно за  рубеж  в  капстраны,  где  господствовал  обличаемый  ими  режим  и  властвовал   «золотой  телец».    Но  это  было  уже  много  позже,  в  годы  т.н.  «развитого  социализма»  (или  «разбитного»?)  в  СССР.  Пока  же,  напомню,  заканчивается  год  1919-й.
   
                РЕСПУБЛИКИ    СЛЕДУЮТ   ОДНА   ЗА   ДРУГОЙ
        Однако  мы  с  вами  слишком  уж  увлеклись  частной  жизнью  отдельно  взятого  белоруса  Наума  Маглыша,  а  между  тем  вокруг   свершались  события  действительно  исторического  масштаба:  в  кровавых  муках  рождалась  новая  Беларусь.   Она  сама  ещё  не   знала  определённо,  какою  ей  быть:  слишком  уж  разнородны  и  разнонаправленны  были  общественные  силы,  принявшие  участие  в  этих  «родах»  и  претендовавшие  на  роль  главной  или  даже    единственной  повитухи.  Да  и  сами  эти  «силы»  большой  силой  ещё  не  обладали -  ни  в  материальном  смысле,  ни   в  духовном,  ни  в  идеологическом,  ни  в  политическом,  ни  даже  в  культурном.
         Слой  национальной  и  демократически  настроенной  интеллигенции  был  в  Беларуси  ещё  слишком  тонок  и  не  имел  прочной  опоры  в  народной  массе,  по  преимуществу   бедняцко-крестьянской  и  забитой.  К  тому  же  эта  интеллигенция  чаще  всего взрастала  в  польско-католической  традиции  и  по  своей  ментальности,  не  говоря  уже  про  образ  жизни,  очень  отличалась  от  исповедующих  православие  простых   мужиков.    Последние  не  слишком  доверяли   всем  «панам» -  будь  то  польская  шляхта  или  «своя»  белорусская.   Ничего  хорошего  не  ждали  они  и  от  новоявленных  московских  комиссаров,  каждый  из  которых  ставился  по  отношению  к  «тутэйшым»  аборигенам  не  иначе  как  «господин-товарищ-барин»,  то  есть  начальник,  «кiраунiк».
      В  условиях  такого  национального  неединодушия  (нязгоды )  ,  а  проще  сказать  раздрая,   открывалось  широкое  поле  деятельности  для  всякого  рода  «интернационалистов»,  людей  без  роду  и  племени:  и  в  первую  голову  тут  шли,  конечно,  вырвавшиеся  из  своих  гетто  и  выплеснувшиеся   за  черту  оседлости,  ополчившиеся  на  своих  прежних  «угнетателей»,    местечковые  евреи.  Не  обходилось   и  без  представителей  «кавказских   революционеров»,   имелись   татары  и,  конечно  же,  те  же  поляки   (в  таком  деле  да  без  них?!  Нет,  это  никак  невозможно!).  Ну  и,  это  уж  само  собой  разумеется,  «старший  брат»,  русский  большевик,  непонятно  почему  присвоивший  себе   и  старшинство,   и  какую-то  особую   жизненную  умудрённость.
        (А. И. Солженицын,  рассуждая  о  феномене  «русскости»,  по-моему,  очень  верно  указал,  что  выражение  «великороссы»  понимается  очень  многими   и  чаще  всего  превратно:  полагают,  что  оно  указывает  на  некое  особое  нравственное  или  историческое  величие   этого  народа,  а  слово  «малороссы»  в  сопоставлении  с  ним  при  этом  как  бы  умаляет  роль  последних.  Такое  представление  не  только  в  корне  ошибочно,  но  еще  и  крайне  вредно  отражается  на  взаимоотношениях  этих  близких  «родственников».  Эти  выражения  всего  лишь  фиксируют  то  обстоятельство,  что  представители  одного  народа  многочисленее,  чем  представители  другого.  Это  как  если  бы  мы  говорили,  что  в  кроне  какого-то  дерева  одна  ветвь  или  сук   несколко   толще  и  длиннее  другого.   Всего  лишь.  Но  «толще  и   длиннее»  тоже  имеет  значение,  а  иногда  даже  решающее…) 
     Впрочем,   сами  белорусские  мужики  ни  за  кем  из  перечисленных   никакого  превосходства  не  признавали,  если  только  оно  не  выражалось  в  очевидном  материальном  богатстве  (заможнасцi).   Они  для  всех  находили  далекие  от  какого-либо  пиетета  прозвища,  например,  для  русских -  «кацап». 
      Лишь  недавно  я  «обнаружил»,  что  в  фильме  Георгия   Данелия  «Кин-дза-дза»  его  аж  лопающийся  от  «национальной  гордости»  «пацак» - это  не  что  иное,  как  перевёртыш  от  слова  «кацап»,  а  «дз –дз»  (из  названия  фильма)   -  это  уже  похоже  на  нас,  беларусов,  про  которых  ходила  в  своё  время  шутка,  зафиксированная   у  В. И.  Даля:  «Литвин  дохнуть  не  может,  чтоб  не  «дзэкнуць». 
      Что  правда,  то  правда:  настоящий  беларус  всегда  легко  узнаётся  по  характерному  только  для  него  акценту.  Может  быть,   сценарист  и  режиссёр  Данелия  таким  образом  решил  вышутить  и  своих   православных  братьев.  А  почему  бы  и  нет:  ведь  подшучивает  он  над  своими  кавказскими  соотечественниками,  причём  очень  всегда   очень  похоже  и  потому  по-настоящему  смешно.
         Но  нам  придётся  на  какое-то  время  вернуться  в  1917-й  год.  В ту   эпоху  началась   «мода»  на  учреждение  национальных  государств  (согласно  принципу  о  «праве  наций  на  самопределение»,  «изобретённому»   В.И. Ульяновым-Лениным).   Спустя  всего  лишь  несколко  дней  после  окончания  Мировой  войны   их,  эти  «национальные  государства»,   стали  провозглашать  и  устанавливать  одно  за  одним:   каждый  народ  -  своё.   
        Поначалу,  сразу  после   октябрьского  переворота  1917  года  в  Петрограде,  было  заявлено  о  создании  РСФСР   в  границах  прежней  Российской  империи,  включавшей  в  себя  и  все  так  называемые  «национальные  окраины»,  т.е.  и   Царство  Польское,  и  Великое  княжество  Финляндское,  не  говоря  уже  о  прочих  -  на  западе,  юге  и  востоке.   Заигрывая  со  своими  социал-демократическими  единомышленниками,  слабая  большевистская  власть  -  в  расчёте  на  скорую  «мировую  революцию»  -  решила, ( т. е.  оказалась  вынуждена)   показательно   «отпустить  на  свободу»  сначала  Финляндию (декабрь  1917),  а  затем  и  Польшу  (ноябрь  1918).
          Но  одного  импульса   в  виде  октябрьского  переворота  в  Петрограде  оказалось  недостаточно  для  «мирного  шествия  революции»  по  всем  просторам  быашей  Российской  империи,  и  тогда   в  ходе  Гражданской  войны,  столь  желанной  большевикам  и  ими  же  провозглашённой.  запланированной  и  развязанной,  эту  самую   «революцию»  стали  повсеместно  насаждать  по  всей  периферии  с  помощью  местных  «революционеров»  и,  главным  образом,  отрядов   «красной  гвардии»,  то  бишь  вооружённого  сброда  люмпенов,  на  подмогу  которым  уже  спешили  наскоро  сколачиваемые  части  регулярной  Рабоче-крестьянской   Красной  Армии   (РККА)  приблизительно  такого  же  социального  состава..
             На   демократической волне  Февральской  революции  1917  года  активизировалась  и  национальная  интеллигенция  Беларуси,  организовавшая  к  июлю    свою  «Белорусскую  раду»,  которая  к  марту  1918  года  смогла  создать  и  первое  национальное  правительство,  провозгласив  образование  Белорусской  Народной  Республики.   Она,  правда,  имела  в  своём  происхождении  некоторый,  так  сказать,  изъян:  будучи  создана  второпях  и  в  условиях  немецкой  оккупации,  а  значит,  и  не  без  содействия  оной,  республика  эта  и  просуществовала  недолго,  т. е.  ровно  столько  времени,  сколько  понадобилось  Москве,  чтобы  собраться  с  мыслями  о  необходимости  усмирения  непокорных.  С   «освободительной  миссией»  на  помощь  белорусским   пролетариям  была  послана  Красная  Армия,  которая  «освободила»  Беларусь  от  белорусского  же  (конечно,  буржуазно-помещичьего,  а  на  самом  деле  вполне  себе  социал-демократического  по  своим  целям  и  по  своему  составу)  правительства.    
        Так,   на  месте  недолговечной  БНР   1  января  1919  года  была  (первично)  образована  большевицкая  БССР,  тут  же  вскоре  рухнувшая  под   натиском  польской  «первой»  оккупации.   (В  августе  1919 ?)   Как  только  поляков  потеснили  поближе  к  их  собственным  пределам,  БССР  была  провозглашена  вторично  - кажется,  20  июля  1920  года.  Но  после  провала  «похода  на   Варшаву»  и  разгрома  героической  РККА,  руководимой  в  том  походе  М. Н.  Тухачевским  и  присными,  поляки,  вдохновляемые  «начальником  государства»,  бывшим  марксистом,  Юзефом  Пилсудским   (между  прочим,  по  утверждениям  некоторых  исследователей,  этническим  белорусом   родом  из-под  Осиповичей)   и  ставшие  теперь  «белополяками»  (а  впоследствии  и  вовсе  «пилсудчиками»)  вернулись,  и  правительству «второй»  БССР  пришлось  эвакуироваться  куда-то  на  соседнюю  территорию,  но  оно  при  этом  не  считалось  «павшим».
       Последовал  период  длительной  неразберихи,  отводов  и  вводов  войск,  временных  прекращений  военных  действий,  установления  линии  разграничения,  временных  и  постоянно  нарушаемых  обеими  сторонами  (Польша  и  РСФСР)  перемирий,  цепь  которых  сопровождалась  то  прерываемыми,  то  вновь  возобновляемыми  переговорами  и  торгом  по  поводу  территорий,  которые  должны  были  отойти  тем  или  другим,  и  проведения  государственной  границы.  Спор  шёл  о  землях  белорусов,  но  сами  они  (даже  в  лице  представителей  Мясникова – Мясникяна)  к  переговорам  не  допускались;  считалось,  что  интересы  БССР  вполне  могут  представлять  делегации  РСФСР   и  Украины.   «Представлять»,  может  быть,  но  уж  никак  не  защищать!..
      В  очень  талантливом  фильме  советских  времён  «Бумбараш»   забавно  и  в  то  же  время  весьма  правдоподобно  показано,    с  какой  калейдоскопической  быстротой  менялась  власть  в  российских  городах  и  весях  во  время  Гражданской  войны:   «белые»  бегут  -  приходят  «красные»,  «красные»  отступают  -  являются  «белые»,  такое  вот  красно-белое  мельтешенье  с  частой   и  частичной  сменой  «декораций»  выходит  на  экране  очень  смешно  и  даёт  моментальный  комический  эффект,  тем  более,  что  для  разнообразия    дополняется  ещё  «германцами»  в  касках  с  острыми  шишаками   и   налётами  «зелёных»  банд.  (Современного  читателя  нужно  просветить,  что  последние  не  имели  никакого  отношения  к  охране  окружающей  среды,  а  являлись  по  существу   обыкновенными  бандитами,    получившими    своё   собирательное  название  по  фамилии  одного  из  «атаманов»,  а  вовсе  не  потому,  что  большинство  из  них  находили  надёжное  укрытие  в  зелёной  гуще  лесов). 
       Однако  вряд  ли  такой  «рапид»  (всамоделишный,  а  не  киношный)  вызывал  много  смеха  у  тех,  кто  оказался  в   том  действвительном  водовороте  событий.  Не  зря  же  китайское  присловье  гласит:  «Не  дай  вам  Бог  жить  в  эпоху  перемен!»    А  тут   перемены  чуть  ли  не  каждый  день!  Да  ещё  какие!
        Вот  и  в  Беларуси  1919 – 1920  годов  происходила  подобная  же  чехарда  власти.  После  очередного  «отступления»  «белополяков»  Наума  Маглыша  призвали  в  Красную  Армию.    Это  произошло  в  августе  1920-го,  но  где  именно  и  при  каких  обстоятельствах,  об  этом  «семейные  предания»  умалчивали.  Не  станем  и  мы  ломиться  сквозь  эти  умолчания,  чтобы  во  что  бы  то  ни  стало  установить  истину:  история  имеет  право  на  свои  тайны  -  большие  для  большой  истории  и  маленькие  для  истории  маленьких  людей.  Можно,  однако,  смело  предположить,  что  на  призывной  пункт  Наум  отправился  без  особого  энтузиазма,  если только  вообще  -  «по  своей  воле».
      Его  направили  служить  батальонным  «инструктором»  то  ли  в  14-й,  то  ли  в  144-й  пехотный  полк ,  расквартированный  в   городе  Дорогобуж  на  Смоленщине.  Инструктором  по  какому  именно  военному  делу,  неясно,  но  можно  предположить,  что  «инструктор»  -  это  уже  какой-то  командный  состав   и  что,  следовательно,  его  «офицерство»  уже  не  было  тайной.  Не  так  уж  удивительно  и   то,  что  он  впоследствии  не   помнил  точно  номер  «своего»  полка,  пробыл  в  котором   всего-то  около  месяца.  Уже  в  сентябре  1920  его  «откомандировывают»  в  21-ю  пехотную  дивизию  на  пополнение.
       До  этого  момента  с  «хронологией»  всё  более  или  менее   ясно,  хотя  и  не  полно,  и  не  очень  точно.   А  здесь  начинаются   расхождения,  о  возможности  и  даже  неизбежности  которых  я  уведомил  читателя  заранее.  (См.  выше  стр. …)   В  протоколах   следствия  ОГПУ   сразу  после  Варкович  1920  года  читаем:  «С  1920  служил  в  кр.  армии  144  полку  в  г.   Дорогобуж  в  качестве  инструктора  и  демобилизовался  в  1922»  (орфография  и  пунктуация  источника).  В   военном билете  от  17  декабря  1940  г.:  «1920 – назначен  14  запасной С.П.  ком.  отделения» (орфография  и  пунктуация  источника).  в  Красной  Армии.   В  военном  билете  от  29  июля  1944 г.:  «Служил   с  1920 – 1921  год  при  21  СД.  рядовой»   (орфография  и  пунктуация  источника).   Это  так  называемые  зафиксированные  «факты».
           В  нашем    неспешном  повествовании,   возможно,  появится  вскоре  один  проходной  персонаж (кузен  Наума  -  Данила,  «даниловщина»),  любивший  изъясняться  витиевато,  особенно  когда  речь  заходила  о  сложных  материях,  которые  его  слушателям  были  неведомы.  Так   вот,  если  он  особо  хотел  подчеркнуть  достоверность  и  подлинность   сообщаемых  сведений,  он  непременно  добавлял:  «Это  не   «факт»,  это  на  самом  деле  было!»  Может  быть,  потому,  что  в  его  «вокабуляре»  слова  «фикция»  и   «факт»  являлись  равнозначными?  (А  ещё   этот  Данила  на  полном  серьёзе  утверждал,  что  «центргорода»   -  он  почему-то  произносил  это  словосочетание  нарочито  сверхслитно  -  есть  только  в  Нью-Йорке,  где  ему  довелось  прожить  с  десяток  лет,  и  что  нигде  в  другом  месте  его   быть  не  может!    Всё  может  быть.   Я  тоже,  следуя  этой  «народной  мудрости»,  должен  кое-что  прояснить  и  уточнить,  как  всё  было  «на  самом  деле»,  то  есть  по  рассказам  моего  отца.               
 
           Данные, касающиеся периода с сентября 1920 по сентябрь 1921, разноречивы.  Одни  (из  материалов  следственного  дела №27419-с) говорят о том, что Н.Д. Маглыш  в ноябре - декабре 1920-го участвовал в вооружённом восстании против большевиков, известном в истории Беларуси как "Слуцкая рада"  или  как  «Слуцкi  збройны   чын», и был одним из командиров в её вооружённых силах, а после  их  разгрома регулярными частями Красной Армии, скрылся  на  территории,  контролируемой  польскими властями,  потом  нелегально   проник на  территорию  БССР  «со шпионско-диверсионными целям».         По другой версии, более предпочтительной для обвиняемого  Н.Д. Маглыша,   но  и  более  далёкой  от  истины,  "при наступлении поляков на  ст. Скидель- Мосты - Гродно ... поляками    захвачен  в  плен, в  плену находился до июля 1921;  затем  вместе  с  пленными   направлен  через  Барановичи -  Негорелое  в  г. Минск  в  распоряжение  Временной  комиссии  по  делам  военнопленных».
        Иногда  можно  слышать  расхожую  фразу  о  том-де,  что  в  споре  между  двумя  противоположными утверждениями  лежит  истина.  Это  не  более  чем  «общее  место»,  а  если  говорить  по  существу,   распространённое  заблуждение:  она  там  не  лежит,  она  вообще  нигде  не  «лежит»  в  готовом  к  употреблению  виде.   Истина  всегда  сокрыта  в  запутанных  клубках  противоречий  и   взаимоисключающих,  на  первый  взгляд,  утверждений,  в  которых  надлежит  разбираться  терпеливому  исследователю. 
                Но  наш  случай  в  этом  смысле,  кажется,  особый,  так  как  искомая  нами  и  скрываемая  Наумом  Маглышем  от  его  (пре)следователей  истина  в  действительности  находится  во  временном  интервале  сентябрь  1920 – июль  1921,  а  имевшие  здесь   место  действительные   события   являются  ключевыми  для  понимания  дальнейшего.         Направляясь  по  предписанию из   расквартированного  в  Дорогобуже  144-го  пехотного  полка   в  21  пехотную  дивизию,  находившуюся  в  г.   Лида,  он,  наверное,  узнал  от  местных,  что  где-то  неподалёку  уже  действуют  передовые  части  наступающих  поляков,  а  по  окрестностям  рыскают  их  военные  патрули.  Поэтому    Наум  Маглыш  счёл  за  благо  избежать  встречи  с  ними   и  на  время  найти  убежище   под  родительским  кровом,  который  оказался  гораздо  ближе  «пункта  назначения»  по  военному  предписанию.  Проще  говоря,  он  дезертировал  из  Красной  Армии,  что  тогда  делали  поголовно  все  белорусские  мужики.  Как  и  они,  он  не  пылал  к  ней  (РККА)  особой  любовью,  не  уповал  на  неё,  не  питал  в  отношенииеё  ни  симпатий,  ни  особых  надежд.  В  общем,  побег  от   «красных»   вроде  бы  прошёл  гладко,  а  вот  от  поляков  скрыться  надолго  не  удалось.  Когда  он  добрался  до  своих  Варкович,  они  были  уже  тут  как  тут.  Вот  уж  доподлинно:  из  огня  да  в  полымя.
         Повезло  разве  что  только  в  том,  что  и  у самих   поляков  забот   был  полон  рот:  их  или  теснили  или  «беспокоили»  части  Красной  Армии,  да  и  местное  население  не  испытывало  восторга  от  их очередного    и,  похоже,  ненадолго,  «возвращения».  На  носу  был  октябрь –  не   самый  жаркий  в  Беларуси  сезон,  но  всё  ещё  горячая  пора  никогда  не  прекращающихся  крестьянских  работ  в  деревне.  А  и  ведь  «бацьку»  уже  под  70  -  ещё  одни  руки  в  хозяйстве  («у   гаспадарцы»/)   совсем  не  лишние.
         Сразу  впрягся  во  все  хозяйственные  дела  и   не  заметил,  как  уже  и  « лiстапад»  (ноябрь  по-беларусски)  подошёл:  все  лиственные  уже,  считай,  облетели,  а  хвойных  не  то  что  в  деревне,  а  и  во  всей  округе   отродясь  не  было.  «Унылая  пора  - очей  очарованье!»  А  по  старому,  по  прежнему  календарю,  ещё  только  конец  «кастрычнiка»,  когда  начинают  «трепать»  уже  хорошо  вымоченный  дождями  лён,  освобождая  ценное   волокно  от  ненужной  «кастрыцы» -  вот  тебе  и  «кастрычнiк»!   Но  по-нынешнему  всё-таки   «лiстапад» . 
            И  словно  бы  в  подтверждение   таких  перемен  в  календаре  что-то  зачастил  к  нему  сосед  Юрка,  через   две  хаты  от  них  обитавший.   Это  по-простому  «Юрка»  да  «Юрка»,  по  деревенскому  прозванию  же  -  «Шпак»  («Скворец»  в  переводе  на  русский).  На  самом   же  деле  такой  же  сельский  учитель,  как  и  Наум,  но  чуток  помоложе  и,  в  отличие  от  Наума,  пороху  не  нюхавший:  когда  он  вошёл  в  призывной  возраст  (21  год),  Великая  война  уже  подошла  к  концу  и  его  кровь  ей  не  понадобилась.    Эта  судьба  обошла  его  стороной,  но  тем  дело  не  кончилось…
        Не  зря,  однако,  говорят,  что  от   судьбы,  как  от  неё  ни  увёртывайся,  а  всё  равно  не  уйдёшь:   даже  на  того,  кто  сидит  тихо,  нанесёт  лихо,  ну  а  бойкий  -  тот  сам  напорется.  Сельский  учитель  Георгий  (Юрка)  Иванович  Листопад  внешне  был  скромен,  тих  и  смирен,  как  и  подобало  человеку  столь  незначительного  звания  и  достатка.  Выучиться  на  учителя  бедняцкому  сыну  было  не  так-то  просто,  но  он  смог  это  сделать  и,  получив  учительское  «пасведчанне»,  не  переставал  где-то  и  чему-то  учиться  дальше.   И,  надо  сказать,  научился-таки!
         А  теперь  вот  выяснилось,  что  Юрка  времени  даром  не  терял  и  за  последние  годы  крепко  породнился  с  партией  белорусских  социалистов-революционеров,  стал  даже  вхож  в  её  руководство  на  Слутчине. Как  говорится,  наш  пострел  везде  поспел.    И  теперь  вот,  похоже,  стал  потихоньку  и  как  бы  исподволь  прощупывать,  чем  дышит  сосед,  этот  вояка-фронтовик  и,  поговаривают,  бывший  то  ли  поручик,  то  ли  даже  штабс-капитан,  сосед  Маглыш… 
      Наум  особенно  и  не  таился  от  него,  не  скрытничал,  да  и  не  было  особенно  из-за  чего:  ну,  офицер;  да,  солдатский  комитет  избрал  (было  такое  дело!)  командиром  роты,  но  командирствовал  он  недолго,  меньше  месяца;  да,  голосовал  за  эсеров;  да,  с  поляками  не  поладил,  сидел  в  «каталажке»,  но  этим  и  обошлось.  А  как  Наум  смотрит  на  разные  прелиминарные  соглашения  Советов  на  переговорах  в  Риге,  то  прекращающихся,  то  возобновляемых?  А  как  можно  смотреть:  большевики  в  открытую  торгуют  тем,  что  им  не  принадлежит -  Белорусской  землёй…
             Далее  следует  период  некоторой  неясности,  неопределённости,  недомолвок,  неточностей,  возникших (а  вернее  сказать,  созданных   самим   Наумом  умышленно скорее  всего),  чтобы  сбить  с  толку  и  со  следа  желающих  установить  свою  истину  (пре)следователей  из  О.Г.П.У.  Её  раскрытие  не  сулило  бы  Науму  Маглышу  в  обстановке  тех  лет  (да  и  в  последующем,  а  это  уже  1929-1930  гг.)   ничего  хорошего.
           Да  в   то  время  и  не  было  у  нас  в  стране  такой   «моды»,  чтобы  «говорить  правду,  только  правду  и  ничего,  кроме  правды». Клятв  не  приносили  ни  на  «Библии»,  ни  на  «Капитале»  Карла  Маркса.  Судопроизводство  времен  Гражданской  войны,  «военного  коммунизма»  и  последующих  лет  осуществлялось  вообще  в  высшей  степени  своеобразно  и  очень  «немногословно».    Руководствовалось  оно  единственным   принципом  «революционной  целесообразности»  и  заканчивалось  в  большинстве  случаев  «постановлениями»  вроде   следующих:  «пустить  в  распыл»,  «поставить  к  стенке»    (это  в  годы  революционного  романтизма)   или  «приговорить  к  высшей  мере  социальной  защиты»,  «10  лет  без  права  переписки»   (это  уже  в  годы  развёрнутого  строительства  социализма).   Такие  вот  были  времена.
         А  сосед  Юрка  Листопад  не  просто  так  зачастил  к  соседу  Науму:  в  Слуцке  назревала  возможность  попытаться  возродить  чахнущую  БНР,  никем  не  признанное  правительство  которой  где-то    в  литовском  Вильно.

                КОРОТКАЯ    ПЕСНЬ    О
                СЛУЦКОМ    ВООРУЖЁННОМ   ВЫСТУПЛЕНИИ 
            В  своё  время,  в  пору  всеобщего  увлечения  Эрнестом  Хемингуэем,  в  годы  «хрущёвской  оттепели»,  когда  портрет  седобородого  нобелевского  лауреата  в  толстом   вязаном  свитере  висел  на  самом  видном  месте  в  жилище  любого  уважающего  себя  русского  интеллигента,  я  читал  сборник  его  расссказов  под   названием  «Снега  Килиманджаро».  Хемингуэй  на  то  и  лауреат,  что  написанное  им  «забирает»  по-настоящему   и  остаётся  в  памяти  надолго.  Самое  сильное  впечатление  оставил  рассказ,  называвшийся,  как  мне   помнится:  «Короткое  счастье  Френсиса  МакКомбера».
         Сюжет  его  прост.  Преуспевающий  во  всех  отношениях  мистер  МакКомбер  отправляется  на  сафари  в  Восточную  Африку  вместе  с  красавицей  женой.  Его  мечта:   еще  более утвердиться  в  её  глазах  в  качестве  настоящего  супермена  и  героя.   Для  этого  он  берёт  её  с  собою  на  охоту.  А  охотится  он  не  более  и  не  менее  как  на  льва,  которого  намерен  укокошить  одним  метким  выстрелом  на  глазах  у  восхищенной  дамы.  Лев  выслежен,  охотник  сближается  с  хищником   на  расстояние, с  которого  может  различить  даже  выражение  его  глаз.  Взгляд  зверя  говорит  ему  о  том, что  тот  не  намерен  отступать  или  сдаваться  на  милость  охотника.  Заворожённый  этим  зрелищем  и  отвлёкшись  на  мысль  о  том,  как  же  здорово  должен  выглядеть  сейчас  со  стороны  этот   его  поединок  с  царём  саванны,   предвкушающий  свой  скорый  триумф  мистер  МакКомбер   на  какой-то  миг  теряет  контроль  над  ситуацией,  а  вместе  с  тем…   и  шанс  на  успех.  Его  воля  оказывается  парализована  непоказной  отвагой  зверя,  не  нуждающегося  ни  в  зрителях,  ни  в  чьих-то  мнениях  о  нём.   Цель  на   «мушке»  прицела  и  палец  на  спусковом  крючке  «винчестера»  -  всего  этого  оказывается   недостаточно  для  победы  охотника   в  поединке.  Но  эту  истину  никогда  уже  не  дано  узнать  мистеру  МакКомберу…  На  этот  раз  счастье  не  на  его  стороне…
         Произведения  Эрнеста  Хемингуэя  сильны  не  только  их  глубоким  психологизмом  («По  ком  звонит  колокол?»,  «Старик  и  море»),  но  ещё  их,  я  бы  сказал,  «экзистенциональностью»:  автор  не  боится  ставить  своих  героев  в  крайние,  пограничные  обстоятельства,  когда  решается  вопрос  об  их  жизни  или  смерти.  Приём  в  литературе   далеко  не  новый,  но  вот  только  о  том,  кто  кого  побеждает,  у  Хемингуэя  не  решается  однозначно  тем,  кто  именно  остаётся  в  живых:  таковой  может  явиться  как  победителем,  так  и  поверженным,  равно  как  и  гибнущий  -  не  всегда  жертва  и  не  всегда  герой.  Но  даже  и  при  таком  непростом  «раскладе»  фигура  мистера  МакКомбера  с  его  «коротким  счастьем»  вызывает  у  читателя  противоречивые  чувства.  Самая  же  простая  житейская   «мораль»,  которую  можно  вывести  из  этого  рассказа…  Впрочем,  не  будем  тревожить  светлую  память  о  Френсисе  МакКомбере:  он  ведь  действительно  хотел  выглядеть  геройски…
         К  концу   ноября  1920   года  на  Слутчине  сложилась  обстановка  фактического  безвластия:  польские  оккупационные  войска   отводились  на  запад   верст  за  25,  и  приблизительно  на  таком  же  расстоянии  к  востоку  от  Слуцка   находились  пока  войска  «красных».  Появилась  возможность  (а  вернее  будет  сказать,  некоторая  надежда),  пользуясь  временным  отсутствием  надзирающих   «кураторов»,    учредить  свою  национальную  власть  в  поддержание  не  забытой  ещё   «Белорусской  рады»  и  провозглашённой  ею   Белорусской  Народной  Республики.  Не  воспользоваться  этим  шансом  было  нельзя,  хотя  ресурсов  для  решения  такой  задачи  явно  недоставало  -  ни  военных,  ни  экономических,  ни  даже  политических. 
         Не  буду  вдаваться  в  подробности  тех  событий:  они  достаточно  хорошо  описаны  в  книгах  А.Г.  Грицкевича  (Слуцкае  паустанне.  На  крутым  павароце  гiсторыi»),    Нины  Ивановны  Стужинской  (Беларусь  мяцежная:  з  гiсторыi  узброенага  антысавецкага  супрацiву:   20-я  гг.  ХХ  ст.   Вiльня:  2000),    Анатоля  Жука  (1920  год  на  Случчыне.  Гiсторыка-краязнаучы  нарыс.  Мiнск:  2016).  Я  не  ставлю  своей  задачей  описывать  те  события  в  подробностях,  а  тем  более  -  анализировать   их  в  какиом  бы то  ни  было  отношении.  Моё  дело  - отдельные  замечания  и  соображения  в  свете  тех  воспоминаний,  коими  счёл  нужным  делиться  о  них  наш  отец,  и  не  более  того.
      По  всей  вероятности,  Наум  Маглыш   оказался  вовлечён  в  происходившее  тогда  на  Слутчине  по  нескольким  причинам .  Во-первых, многие  знали,  что  он  офицер  с   фронтовым  опытом;  во-вторых,   его  антипольская  «позиция»  была  продемонстрирована  им  совсем  недавно,  без  какой-либо  предварительной  режиссуры  и   потому  особенно  убедительно;   в-третьих,   его  политические  симпатии  всегда  склонялись  на  сторону  эсеров,  которые  как  раз  и  составляли  большую  часть  собравшейся  в  городе  14-15  ноября  «Белорусского  съезда  Случчины»;  наконец,  в-четвёртых,   я  почти  уверен,  что  здесь   не  обошлось  без   юной  и  напористой   настойчивости  уже  упомянутого  мною  односельчанина  Юрки  Листопада,    являвшегося   депутатом  этого  самого  съезда,  делегированным  в  неё  от  эсеров.   Он,  вероятнее  всего,   и  сыграл  в  этом  деле  роль  своеобразной  «последней  капли».         Георгий  Иванович,  хотя  несколькими  годами  и  моложе   Наума,  обладал  уже  определённым  политическим  опытом.
        Съезд  избрал  Белорусскую  Раду  Случчины  в  составе  15  членов  («сяброу») представлявшую  собой   на  освобождающейся  территории   что-то  вроде  временного  правительства,  до  поры  замещающего  полноправное,  но  находящееся  в  эмиграции,  правительство  БНР  в  изгнании  (Вильно).  Одним  из  членов  этой  Рады  как  раз  и  являлся  Юрка  Листопад.
     Вооружённые  силы  «восставшей»  (в  смысле:  поднявшейся  до  национального  самоосознания) Слутчины  начинались  как  милиция  и  лишь  затем  приобрели  вид  воинских  формирований.  Я  употребил  слово  «восставшей»,  вкладывая  в  него  не  обычно  распространённый,  а  первоначальный,  исконный:  лежавшая  поверженной  у  ног  завоевателей,  Беларусь  теперь  желала  восстановиться,  встать  с  колен,  подняться  в  свой  рост  и  вновь  стать  (быть),  одним  словом,  ВОС-СТАЛА. 
       Это  нельзя  назвать    восстанием  в  обычном  смысле,  потому  что  восстание  против   власти  готовят  втайне,  подпольно,  чем  и  застигают  власть  врасплох.  А  здесь  -  никакой  власти  нет,  и,  следовательно,  таиться  и  скрываться  не  от  кого,  да    и  незачем:  Рада  заседает  открыто,  в  торжественной  обстановке,  и  свои  программные  документы  сразу  же  предаёт  огласке,  в  том  числе  и  международной.  Это  не  бунт,  не  заговор,  не  путч,  это  «па-беларуску»  - ЧЫН.  Что-то  вроде  русского  «начинания»,  «почина».
          Этимологию  белорусского  слова  «чын»  до  некоторой  степени  проясняет  однокоренное  с  ним  слово  «учынак»,  означающее  «деяние»,  «поступок».  Когда  в  отношении  событий  1920  года  употребляют  название  «Слуцкi  збройны  чын»,  то  на  русский  язык  его  следует  переводить   «Слуцкое  вооружённое  выступление»,  но  никак  не  «восстание». 
      Это  выступление  явилось   вооружённой  манифестацей  зарождающейся  государственной  власти,  желающей  обрести  всю  полноту  суверенитета,  в  том  числе  и  свои  вооружённые  силы.  Повторюсь:  на  тот  момент  в  Слуцке  нет   никакой  иной   власти,  кроме  той,  которая  провозглашена  «Белорусской  радой  Случчины».  Поляки  вот-вот  (23  ноября)  уйдут,  и  красных  комиссаров  тоже  нет.
     Наума  Маглыша   назначили  командиром  2-й  роты  в  1-м  (Слуцком)  полку  Первой  бригады  стрельцов  Белорусской  Народной  Республики.   Это  нарочитое  повторение  -  «первый»,  «первая»  -  лишний   раз  подчёркивает  изначальность,  первозданность  всего  этого  «молодого»  мероприятия.   Однако  сему  «новорождЁнному»  рассчитывать  на  заботу  со  стороны  каких-либо  опекунов  не  приходилось.   Единственное,  чем  могло  поддержать  своих  защитников  находившееся  в  Вильно  правительство  БНР,   стало присланное  им  полковое  знамя  («прапор»).  На   его средней  алой  полосе  был  выткан  национальный   герб  «Погоня»,  который   по  белым  полосам    пологими  дугами  обрамляли  вытканные  же  надписи:  поверху  - ПЕРШЫ   СЛУЦКI   ПОЛК  СТРАЛЬЦОУ,  а  понизу продолжение   - БЕЛАРУСКАЙ  НАРОДНАЙ  РЭСПУБЛIКI.
        Никакой  иной  помощи  это  правительство  оказать  не  могло,  даже  если  бы  очень  хотело:   внутри  него    самого   происходил  сишком  большой  раздрай.  Да  и  среди   участников  Слуцкой  рады  было  очень  далеко  до  полного  единодушия:  численно  преобладавшие  эсеры  тянули  одеяло  на  себя,  не  обладая   при  этом  достаточной  решимостью  в  действиях;  сторонники  полупартизанских  отрядов  самозванного  «генерала»  Станислава  Булак-Балаховича,  имеющих  немалый  опыт  успешных  военных  операций,  в  том  числе  и  на  стороне   «красных»  в  соседней  Псковщине,  не  пользовались  в  Слуцке  широкой  народной  поддержкой,    поскольку  подозревались  (и,  видимо,  не  без  оснований)  в  симпатиях  к  Польше.
     Единственное,  что  «стрельцам»  перепало  с  чьего-то  барского  плеча,  это  200    карабинов  -  то  ли  от  Булак-Балаховича,  то  ли  брошенных  уходившими  поляками.  Но  и  они  в  конечном  счёте  оказались  непригодными,  так  как  на  всех   на  них   заранее   преднамеренно  сбили  прицелы.     Вообще,  положение  с  оружием  сложилось  просто  аховое:  винтовки  имелись  далеко  не  у  всех  бойцов-добровольцев  1-го  полка, (а  ведь   формировался  ещё  и  2-й – Грозовский -  полк);  никакой   даже  и  в  помине кавалерии,  а  тем  паче  артиллерии;  боеприпасов  в  обрез,  продовольственное  снабжение,   на  первых  порах  вполне  сносное,  становилось  всё  более  затруднительным  и  скудным.  Оставалось  «питать  надежды».  Но  и  они   вскоре   оказались   развеяны  в  немногих  боях  с  регулярными,  хорошо  отмобилизованными,   обученными,  скреплёнными  жесточайшей    дисциплиной  и  уже  имеющими  за  плечами  боевой  опыт  частями  Красной  Армии  (если  более   точно  -   именно  8-й  (Омской)  16-й  армии  РККА).
           У  всякой  песни  есть  свой  мотив.  Не  обойтись  без  «мотива»  и   нам  в   нашей  «песни»  о  Слуцком  вооружённом  выступлении:  без  него  она  прозвучала  бы  невнятно  и  даже,  я  бы  сказал,   фальшиво.               
      Поэтому  непременно  надо  сказать   непосредственно  о мотивах, которыми руководствовался Наум Маглыш,  становясь  на сторону Слуцкой рады.   Хотя  бы  потому,  что    этот  персонаж  сейчас  к  нам  ближе  всех,  и  потому  что  о  мотивах  других  участников  тех  событий  нам  известно  крайне  мало.
      Большевики показали себя предателями-пораженцами еще на фронтах Первой мировой, где вели оголтелую антиправительственную и антипатриотическую агитацию: штыки в землю, "братание", мир без аннексий и контрибуций, конец войне, и по домам, братцы! Ну и, конечно, про заводы и фабрики, а ещё про землю. Это всё для того, чтобы дорваться до власти. Легковерный наш народ соблазнился на посулы и повлёкся за этими искусителями, очень скоро,  однако, ощутив на собственной шкуре, какую цену возьмут с него за   это  легковерие  новые устроители земного рая.
     Большевицкие  властители  тогдашней  России щедро и цинично расплачивались за свои   политические  амбиции  и  государственное  недомыслие  единственной,  оставшейся   в   их   полном   распорояжении,  твёрдой "валютой" -    государственной   территорией,  кроя   и   раздавая   её    по своему   усмотрению   кому   угодно   и  кто   сколько   пожелает.   При этом  у   живущего  на  раздаваемых  землях  народа совета, а тем более разрешения, они не  всегда  спрашивали.  Нате!  Нам не жалко.  Царство  Польское?  Пожалуйста?  Великое  княжество   Финляндское?  Берите!  Но  одно  дело  -  польские  или  финнские  земли,  возвращаемые  полякам  или  финнам,  и  совсем   другое  -  белорусские  территории,  отдаваемые  полякам.
        А потом  последовал  Брест-Литовский мир, к подготовке и подписанию которого белоруссов  даже  близко не  подпустили, только расплатились их землёй. А дальше  пошло-поехало: кто   только  ими  не  поживился.      Беларусь обкорнали со всех краёв; территории, населенные этническими беларусами, нарезали  и  Украине, и  РСФСР,  и  даже   «отдарили»  буржуазную  Литву,  которой  достался  т.н. Виленский  край,  населённый  тогда  и  прежде  по-преимуществу  поляками  и  беларусами,  с  незначительной  примесью  литовского  люда.
         Западная  Украина  и  Западная  (а  это  больше  одной  трети   всей  страны)  Беларусь  отходили  -  уже  по  прелиминарным  мирным  соглашениям  -  Польше,  и  её  государственная  граница  с  РСФСР  устанавливалась  значительно  восточнее  т.н.  «линии  Керзона»,  на  которой    упомянутый   английский   лорд  в  1920  году  требовал  прекратить  наступление  Красной  Армии  на  Польшу.  Но  этими территориальными  «уступками»  стране-победительнице  дело  не  ограничивалось:  к  тому  времени  белорусские  земли  успели   уже обкорнать  со  всех  сторон,  а  не  только  с  запада.
         В  итоге  18  марта  (между  прочим,  этот  день  долгие  советские  годы  отмечался  в  СССР  как  «День  Парижской  Коммуны»,  «праздник»,  о  котором  в  самом  Париже   вряд  ли  кто  и  догадывался,  не  говоря  уже  обо  всей  Франции)  1921  года  в  столице  буржуазной  Латвии     городе   Рига   был  подписан  мирный  договор,  закрепивший  все  территориальные  уступки  большевиков.
         Дело дошло до того, что  территория Беларуси оказалась урезанной до размера нескольких  (точнее  -  двух) уездов вокруг  Слуцка и Минска  (См.  карту),  и  не  существовало  никаких  гарантий,  что она не продолжит, подобно шагреневой коже, сокращаться и дальше.
      Считаю нужным подчеркнуть,  что на это обстоятельство не обращают должного внимания современые толкователи и комментаторы слуцких событий 1920 года, ограничивающиеся рассмотрением антитезы в триаде:   польские "паны» - беларуские сяляне – советские  «красные  комиссары»,  кому  из  названных  будет  принадлежать  власть  на  Слутчине  в  ближайшее  время.       Но  достаточно  одного  взгляда  на  приводимую  ниже  карту,  чтобы  понять,  что  от  исконно  белорусских  земель  красные  «землеустроители»  оставляли  белорусам едва  ли  больше  одной  пятой    части  их  собственной  страны.   Кто  же  мог  смирться  с таким   глумлением  над  национальными  чувствами!  Разве  только  тот,  у  кого  они   были  напрочь  «ампутированы»  большевицкими   интернационалистами.   

   Такие  перспективы  решения   территориального  вопроса  просматривались  уже  в  конце  1920  года,  и  так  виделось   происходящее   политически   образованным   и патриотически   настроенным   беларусам.  К их числу  причислял себя и Наум Маглыш.
               
        Отец  всегда  отмечал, что  им,  слуцким  добровольцам, противостояли превосходящие силы  подоспевшей  как  раз  вовремя  8-й (Омской) дивизии "красных", отлично отмобилизованные, хорошо вооруженные, имеющие значительный боевой опыт, в том числе по подавлению крестьянских бунтов.  Историки,  исследовавшие  события   слуцкого  сопротивления  1920  года,  указывают  и  на  такую  деталь:  в  подавлении  вооруженного   выступления  слутчан    со  стороны  «красных»  принимало  участие  значительное    число  т.н.  «интернациональных»  бойцов  -  китайцев,  татар  и  других  «инородцев».  Такова  была   широко  применявшаяся  большевиками   «интернациональная»  практика    использования  этнических  воинских  частей  и  подразделений  (латышские  стрелки,  чехи,  венгры)  по  всё  тому  же  принципу  -  «разделяй  и  властвуй».
        Среди предводителей "красных"  упоминался  отцом  некто  по фамлии  "Уралов" - то ли командир, то ли комиссар, то ли чекист, который отличался  своим   крутым нравом вообще, что  в отношении  «контрреволюционных  повстанцев»   проявлялось у  него  особенно  ярко.   Поэтому  больше  полученной  в  бою  пули    бойцы-добровольцы  опасались  только  попасть  в  руки  этого  Уралова.  Отец  командовал  ротой  в 1-ом  (Слуцком)  полку Слуцкой бригады стрельцов, и "красные" разбили их  полк  в  пух  и   прах  уже  в  одном  из  самых   первых  боевых столкновений, после чего повстанцы отошли за "кордон",  точнее  -  на  контролируемую   польскими   властями  белорусскую  же  территорию,  где  вскоре  поляки   их   разоружили  и  интернировли,  т. е.   лишили  свободы  (действий).
               
          Так   Маглыш  оказался в лагере для военнопленных   в   г. Люблин (Польша), откуда его вскоре,  т. е.  ближе  к  лету  следующего  года   польские  власти  отпустили на  все четыре стороны,  как  и  десятки  других.   О  быте  интернированных     «слуцких  стрельцов»  в  других  лагерях  (Варшава,  Лодзь)  есть   чьи-то воспоминания.   Он перебрался поближе к родине, какое-то время обреталс   у самой   вновь  учреждённой   государственной  границы.  В  протоколе  одного  из  допросов  он  называет   деревню  Казённая  Слободка,   в  которой  он  учительствовал  якобы  уже  с  августа  1920  года,  т. е.   сразу  же  как  только  якобы  «оказался  в  тылу   у  поляков».  Это  не  что   иное,  как  вынужденная  ложь  во  спасение:   да,  он  учительствовал  там,  но  только  начиная  с  мая   года  1921-го
        От той поры осталась небольшая пожелтевшая (7х10 см) фотография, на которой запечатлён исхудавший молодой человек в простой суконной тужурке, из просторного воротника которой вытягивается его тощая шея... На обороте лиловыми чернилами написано почерком отца: "Няхай струны парваны, акорд яшчэ галосiць... Сiняука Клецк 1921".  Надпись  на  фотографии  сделана  много  позже  указанной  на  ней  даты,  лиловыми  чернилами,  а  под  ней  -    сделанная  карандашом -  другая,  полустершаяся,  она  обращена  к  той,  кому  была  вскоре  подарена  «на  память»…. 
        В  этой   своеобразной "эмиграции" Н.Маглыш    в  общей  сложности  находился   чуть  более  полугода.  В  одном  из  допросов  (30  октября)  местом  своего  пребывания  после  люблинского  лагеря  он  называл  дер.  Казённая  Слободка,  что  близ  Синявки.  Сначала  зарабатывал на хлеб себе учителем в белорусской школе, пока это не запретили ему местные власти. Перебивался случайными заработками, а потом его надоумили: самагонку адналькова паважаюць  як "тутэйшыя",  т. е.  селяне-беларусы, так  сама  i "паны",  т. е.  поляки.  Это   новое  занятие  оказалось  источником пусть небольшого, но  зато  надёжного  и  относительно стабильного дохода...
      Однако  с  каждым  днём  становилось  всё  яснее,  что  края  эти  не  сулят  ему  в  будущем  ничего  хорошего:  они  хоть  и  не чужбина,  но  всё  ж  и   не  своя  родная  сторонка,  не  «родны  кут».  Хоть  и  здесь  жилили  православные  беларусы;  вроде  бы  тот  же  народ,  а  всё-таки  не  вполне,  нет,  не  такие,  как   те,   свои  «тутэйшыя».   Не  зря  говорится:  «На  чужой  стороне  и  ребёнок  ворог». Пора  возвращаться  на  настоящую  родину!
           На  ту  пору  из  Польши   в  и  через  Беларусь  устремились  тысячи  отпущенных  из  польского  плена  бывших  красноармейцев.  Они  представляли  собой  столь  разношерстную  и  неорганизованную  массу,  что  в  ней  и   вчерашним  борцам  за  национальную  независимость   легко  было  «раствориться»  и  оставаться  малоприметными.  Этим  многие  из  них  и  воспользовались,  в  том  числе  и  Наум.   Другие,  не  из  Люблинского  лагеря  (Варшава,  Лодзь),   возвращались  легально,  в  открытую,  доверившись  объявленной  большевиками  амнистии;  эти  сразу  попадали  на  заметку  ЧК,  которая  в  дальнейшем  (впрочем,  не  столь  уж  дальнем)  могла  поступать  с  ними  по  своему  усмотрению.  Науму  же  «пашанцавала»,  то  есть  повезло  не  быть  удостоенным  её  внимания  хотя  бы  на  самых  первых  порах…

                ВОЗВРАЩЕНИЕ   К    МИРНОЙ   ЖИЗНИ    
           Так  закончились  своеобразные  «эммиграция»  и  «реэммиграция»  Наума   Маглыша.  После  относительно  благополучного (т.е.  не  нелегального,  хоть  и  не вполне  законного)  пересечения   тогдашней государственной  границы  в  районе   населённого  пункта  Негорелое (ближайшая  ж.д. станция  Койданово)  в  составе  группы  бывших  военнопленных  Наум  Маглыш  нашёл  вполне  резонным  зарегистрироваться   во  Временной   комиссии  по учёту военнопленных  в  Минске.  Благодаря  этой  неизощрённой  хитрости  к  августу  он  уже  получил  от  неё  вполне  официальные  документы  и  совершенно  легализовался,  устранив  какие-либо  основания  для  подозрений   относительно  его  появления  в  поле  юрисдикции  БССР. Надо  полагать,  что  это  время  -  август-октябрь  1921  года  -   он  обретался  в  основном  в  родной  деревне  Варковичи  на  отцовском  хозяйстве.
           Правда,  в  какой-то  промежуток  времени  наведался  ещё  в  Волковщину,  где  учительствовал  пару  лет  назад,  но  теперь  уже  не  по  делам  службы  (в  те   годы  учителя  не  «работали»,  а  именно  «служили»,  потому  и  считались  «служащими»  по  своему  социальному  положению),  а  по  сугубо  личному  делу:  чтобы  жениться  на  когда-то  приглянувшейся  ему  в  дер.  Стаи  молоденькой  учительнице  Жене  Бакштаевой.
           Семья  Исидора  Фомича  жила  в  то  время  в  дер.  Литовск  (Примечательно,  что  на  территории  Беларуси  существовало  много  поселений  с  названиями  такого  же  корня).  Препятствий  ни  со  стороны  самой  избранницы,  ни  со  стороны  её  родителей  (разумеется,  прежде  всего  со  стороны  её  отца,  человека  по  нраву  хотя  и  мягкого,  но  в  своей  семье  обладавшего  абсолютной  властью) не  было  никаких.  Неизвестно,  принимались  ли  при  этом    в  расчёт  мнения  других  членов  семьи:  скромной  и  тихой  жены  его  Прасковьи,   старших   трёх  братьев  и  двух  сестёр. 
         Скорее  всего  нет,  потому  что  все  они  уже  «отделились»,  да  и  жили  на  большем  или  мненьшем  отдалении  от  места  основных  событий  -  дер.  Литовск,  где  «при  царе»   Исидор  Бакштаев  служил  «сидельцем»   в  «монопольной»  лавке.  Теперь  же,  надо  полагать,  его  социальный  статус   несколько  понизился  и  он  вполне  сравнялся  по  нему  с  основной  «мужицкой»  массой.   Но  нет,  говорят,  худа  без  добра:  теперь  к  нему  не  могло  быть  никаких  классовых  претензий  - ни    социальных,   ни  имущественных,  так  как  он  очевидно    и  окончательно  порвал  с  классом  эксплуататоров  и  мироедов  и  был теперь  обычный  крестьянин,  разве  что  не  слишком  уже  обременённый  к  тому  времени  семью  своими  детьми.        Теперь  вот  пришло  время  выдать   замуж  Женю,  и  «непристренной»  оставалась  (бы)  только  самая  младшенькая  Валя,  готовившаяся,  как  и  три  её  сестры,  стать  учительницей.
          А   этот  учитель  со  Случчины  -  вполне  подходящая  партия  для  Жени.  По  нынешним  нелёгким  временам  о  лучшей  и  думать  не  приходится:   хотя  из  своих  же  происходит,  из  крестьян,  но «образованный»,  и  ничего,  что  бывший  царский  офицер,  но  ведь  зато  и  с  профессией  -  учитель;  и  не  мальчик  какой-нибудь,  но  муж  зрелый, уже  к  28-ми  годам.  А  разница  в  возрасте  между   невестой  и  женихом  как  раз  самая  подходящая:  как  говорится,  невеста  родится,  а  жених  на  конь  садится.  В  общем, по  всем  статьям  -  чем  не  супруг.  Так   что  благославляем  тебя,  доченька:  вот  дом,  а  вот  и  порог.
         Думаю,  что  никакой  свадьбы  («вяселля»),  равно  как  и  венчания  в  церкви  не  устраивали:  первой  -  по  причине  скудости  тогдашнего  житья-бытья,  а  второго  не  приветствовала  уже  советская   «мода»,  по  которой  «образованные»  непременно    должны  быть  и  безбожны.  Науму-то  хоть  бы  хны,  поскольку  он,  можно  сказать,  потомственный  атеист,  а  Жене  с  этим  смириться  было  нелегко:  ведь  она  выросла  в  религиозной  и  богобоязненной  семье,  где  строго  соблюдались  все  православные  христианские  традиции. 
         Короче  говоря,  какой-то  секретарь   какого-то  «совета»  или  «комитета»   сделал  соответствующую  запись  в  своём  «делопроизводстве»,  а  брачующимся  на  руки  выдал,  наверное,  «справку»  о  том,  что  «настоящим»-де  удостоверяется,  что  «предъявители  сего»  являются  законными  супругами  (разумеется,  всё  это  в  соответствующих  выражениях  того  времени,  которые  мы  здесь  не  будем  воспроизводить  с  буквалистской  точностью).  Получив  сей  документ,  молодые   в   октябре-ноябре  и  отбыли  на  родину  мужа,  т. е.  во  всё  те  же  Варковичи,  чтобы  наконец  зажить  мирной  сельско-учительской  жизнью.   Отъехали  ещё  и  потому,  что  трудоустроиться  там,  на  Борисовщине,  им  не  удалось.
    Молодым  супругам  желают-полагают  обычно  «жить-поживать  да  детей\добра  наживать».  Но  человек полагает  одно,  а  Бог  располагает,  как  известно, по-своему  и  чаще  всего  совсем  другое. К  тому  же  между  ними   двумя  удобно  расположилось  ещё  государство,  которое  -  как  власть  -  всегда  от  Бога,  даже  самое  безбожное  и  богоборческое  -  ну,  не  парадокс  ли! 
        Вот  это  самое  государство  -  Советская  власть -  решило,  что  нечего,  мол,  Науму  Маглышу  нежиться  в  лоне  вновь  созданной  семьи,  а  будет  лучше  (кому?!),  если  он  ещё  малость  послужит   в  (Пре)Красной  Армии.  ...В ноябре 1921   Слуцким уездным военкоматом    он  был «направлен в распоряжение  штазапа г. Смоленск»  (так  было  позднее  записано  в  протоколах  допросов), откуда  -   буквально  через какой-то  месяц  -    получил   «дальнейшее»  назначение в Киевский военный округ.
       Здесь  в  нашем  повествовании  необходимо  сделать  небольшое  отступление  от  «генеральной  линии»  его  воинской  службы,  тем  более  что  такое   отступление   имело  место  в  действительности  и  вызвано  было   физическим  отклонением  от  предписанного  ему  маршрута  в  сторону   молодой  жены, от  которой  его  только  что  оторвали  красные  военные  комиссары. 
       Наша  самая  старшая  сестра  Зоя  родилась  15  сентября 1922  года,  а  это  значит,  что  где-то  около  15  декабря  года  1921-го  Наум  Маглыш  непременно  должен  был  находиться  в   Варковичах,  где  его  ждала  молодая  супруга.  Как  он  изловчился  исполнить  сразу  оба  дела,  об  этом,   как  говорится,  святая  церковь  умалчивает.  Несомненным  остаётся  только  одно:  в  Киеве  он  мог  появиться  не  ранее  второй  половины   декабря. 
      По  прибытии  в  эту  древнюю  русскую  столицу  (но  не  самую   первую,  каковой  является  Старая  Ладога  на  реке  Волхов)  «краском»  Маглыш    удостоился  чести  быть  принятым  (надо  помнить,  что «краскомов»  с  офицерским  опытом    в  РККА  насчитывалось  не  слишком  много)  командующим  войсками  Киевского  военного  округа,  каковым  являлся  на  то  время  Иона  Эммануилович  Якир.  Выдвинутый  на  столь  ответственный  пост  отнюдь  не  за  военные  (и  тем  более  не  за  боевые)  заслуги,  он  происходил  из  образованной  семьи  бессарабских  евреев,  сам  был  достаточно  образован  и  с  молодых  ранних  лет  подвизался  в  местных  большевицких  организациях  РСДРП,  где  и  был  замечен  как  усердный  революционер.
        Иона  Якир,  четырьмя  годами  моложе  Наума  Маглыша,  на  фронтах    Мировой  (в  первое  советское  время  добавляли  ещё:  «империалистической»)  войны  не  бывал,  но,  облачённый  в  военный  мундир  и  облечённый  властью,  выглядел  весьма   импозантным  красным  командиром:  по-юношески  поджарый,  молодцеватый  и  не  без  «форса»,  он  обладал  ещё  и  ярко  выраженной  «южной»  внешностью,  и  благодаря  ей  смотрелся  почти  красавцем.   
          С  вновь  прибывшим  «краскомом»  Якир  обращался  подчёркнуто  вежливо,  по-интеллигентски   просто,    почти   радушно.  Во  всяком  случае  он  не  ограничился  чисто  служебным  этикетом,  а  снизошёл  даже  до  неформальной  беседы   о  предшествующей  службе   Наума  Маглыша,  в  том  числе  на  Юго-Западном  фронте,  о  делах  которого  оказался  на  удивление  хорошо  осведомлён.  Беседа,  впрочем,  несмотря  на  всю  её  непосредственность  и  живость,  продолжалась  недолго:  у  командующего  округом,  несомненно,  имелось   немало  дел  и  поважнее,  чем  разговор  с  вновь  прибывшим  «краскомом»  весьма  невысокого  ранга.
     Распрощался  он  с  ним  в    столь  же  безупречной  манере,  как  и  встретил:  видимо,  дело  было  не  только  в  его  происхождении,  в  партийной  выучке  и  профессиональном  умении   «очаровывать»  собеселника,  но  ещё  и  в  определённых  личностных,  т. н.  душевных,  качествах  этого  человека.  Прискорбно  сознавать,  что  все  эти  незаурядные  достоинства  не  уберегли  Иону  Якира  от  общей  судьбы  «детей  и   делателей  революции»,  которая,  как  известно  из  истории,  на  определённой  стадии  «пожирает  своих  собственных  детей».
        Там, в  Киеве,  Наума  Маглыша  назначили   «в распоряжение Киевского Губ военкомата»,  в  коем  он  и  находился  «до  конца  июля  1922 г.  в резерве  комсостава»  (но  где  именно  располагался    этот  «резерв»  и  где  пребывал  эти  7  месяцев  Н.  Маглыш  территориально,  остаётся  для  меня  неясным).   В 1922 г.     его  демобилизовали    и  направили  в  распоряжение Слуцкого военкомата.  На этом  его  военая служба  закончилась  раз  и  навсегда.  Наступила  пора  окончательно  возвратиься  к  жизни  мирной.

                ГОДЫ   УЧИТЕЛЬСТВА    И    СЕМЕЙНОЕ    СТРОИТЕЛЬСТВО,  или
                КАК   НЕПРОСТО  РАССКАЗЫВАТЬ   О   ПРОСТЫХ   ЛЮДЯХ 
     Но  прежде  чем  приступить  к  новому  этапу  в  жизнеописании  нашего  героя,  понадобится  сделать   небольшое  вступление  «культурологического»,  так  сказать,  характера.
       Писать о  жизни  простых  людей  отнюдь  не  просто.  Это  у  великих,  у  выдающихся,  у   известных  и   знаменитых   мы  можем  видеть  целые  россыпи  ярких  и  запоминающихся  «фактов»  их  бесценных  жизней,  роскошные  и  нескончаемые  фейерверки   бесчисленных  происшествий,  действительно  имевших  место  или  якобы  случившихся  с  ними  самими  либо  в  их  близком  «окружении».   Ибо  наряду  с  творимым  ими  делом   они  одновременно  сотворяют  ещё  и  материал  для  легенд  о  своей  жизни,  который  от  частого  повторения  неизбежно  оставляет  какой-то  след  в  памяти  живущих  современников,  а  впоследствии  нередко  превращается  в  тот  или  иной  расхожий  миф.
      Особенно  много  «историй»  у  популярных  артистов.  Может  быть  именно  оттого,  что  у  многих  из  них  всё  напоказ,  ибо  и   предназначено  на  показ,  на  продажу,  на   «популяризацию»  своего  имени   как  «бренда»,  на  афиширование  своей  персоны  как   товара.  Некоторым  это  заменяет  самоё  творчество:  послушаешь  такого  - действительно  уйма  забавных  баек,  а  копнёшь  поглубже  -  одни  только  воздушные  пузыри,  за  которыми  по  большому  счёту  ничего  существенного  и   нет.  И  чем  мельче  человек,  и  чем   скромнее  мера  его  дарований,  тем  больше  бывает  вокруг  него   публичного  шума,  разного  рода  молвы  и  слухов,  вплоть  до  самых  скандальных.
           В  наше  время,  время  электронных  СМИ  и  виртуальных  сетей  это  становится  особенно   наглядным:  они  переполнены  такого  рода  «знаменитостями»,  которые,  ничтоже  сумняшеся,  сами  себя  именуют   «звёздами».  Им  и  невдомёк,  что  звезда  -  это  космический  феномен,  колоссальной  и  практически  неисчерпаемой  источник  энергии  на  миллиарды  лет,  равно  легко  порождающий  и  убивающий  всё  и  вся  вокруг  себя.  Куда  им  до  такого!   В  их  понимании  всё,   что  блестит,  что  посверкивает,   пусть  себе  и  отражённым  светом,  это  уже  «звезда»,  тогда  как  на  самом  деле  это  всего  лишь  блёстки,  мишура  (т.е.  даже  не  канитель!)  Ну  да  ладно,  Бог  с  ними,  с  этими  «звёздами»!  Оставим  их.
        А  много  ли  сохранилось  легенд  о  людях  истинно  великих?  Вот  давайте  и  посмотрим,  что  известно  о  них  современной  широкой  публике.  A  priori  можно  утверждать,  что  немного:  в  самом  лучшем  случае  две-три  байки,  а  как  правило,  и  вовсе  только   одна. 
        Александр  Македонский:  «Тридцать  три  года -  и  ещё  ничего  не  сделано  для  бессмертия!»   Сократ:   «Я  знаю  лишь  то,  что  ничего  не  знаю,  но  большинство  людей  не  знает  даже  этого».  Про  Архимеда,  чертившего  на  песке,  известно,  что  прежде  чем  он  был  зарублен  римским  легионером,  он  успел  заметить  ему:  «Отойди,  ты  заслоняешь  мне  солнце!»  Про  Пифагора?  Что-то  ничего  не  припомню.  «Пифагоровы  штаны  на  все  стороны  равны»  не  имеют  прямого  отношения  к  историческим  фактам  и  потому  в  счёт  не  идут.
      Зато  про  Диогена  целых  две  истории:  во-первых,   жил  в  «бочке»  (читай  -  «в  амфоре»);  во-вторых,   средь  бела  дня  ходил  и  подсвечивал  себе  факелом,  а  на  недоуменные  вопросы,   что  он  такое  ищет,  отвечал:  «человека!»   Вот  кто-то  из  великих  изобретателей  ещё  бегал  неглиже  и  оглашал  окрестности  криком  «эврика!»  Либо  Архимед,  либо  Пифагор.  Наверное,  всё-таки  Архимед,  потому  что  ведь  про  него  ещё  есть  и  третья  история  -  о  том,  как,   залезая  для  омовения  в  чан  с  водой,  он  почувствовал,  что  ему  противодействует  некая  сила,   и  определил  меру  этой  самой  силы  выталкивания.
          Спавший  в  послеполуденный  час  под  яблоней  Исаак  Ньютон  открыл  закон  всемирного  тяготения  после  ударившего  ему  в  умный  лоб  яблока.   «Природа  не  терпит  пустоты»  -  это  откровение  приписывается,  кажется,  Торичелли.   Есть  что-то  про  Эйнштейна,  физику  и  Бога.  Но  не  в  этом  суть.
         А  суть  в  том,  что  про  некоторых  великих,  помимо  их  свершений,  известно  ничтожно  мало,  а  про  огромное  большинство  других  -  вообще  ничего;  я  имею  в  виду,  в  молве,  в  преданиях,  так  сказать,  широкой  публике.  А  между  тем  результаты  их  деяний  самым  существенным  образом  влияли  и  влияют  на  течение  человеческой  жизни  в  самых  отдалённых  уголках  земного  шара.
         Приходилось  ли  вам  что-нибудь  слышать   об  Аристотеле,  Птолемее  или  Копернике,  я  имею  в  виду  -  слышать  что-то  в  виде  баек,  забавных  историй?  Или  о  Резерфорде,  Хайдеггере,  Хаббле?  А  ведь  они  сделали  в  науке  не  меньше,  чем  тот  же  Галилео  Галилей  или  Джордано  Бруно,  но  именно  про  этих  двух  каждый  школяр  моего  времени  знал,  что  первый  даже  после  суда  инквизиции  над  ним  не  отрёкся  от  своих  убеждений  и  повторил  своё  «а  всё-таки  Она  (планета  Земля)  вертится!» ,  а  второй  за  бунт  против  церковного  представления  о  мироустройстве   по  приговору  Святой  инквизиции  был  подвергнут  «аутодафе»,  т. е.  публичному  сожжению  на  костре  заживо.
           Но  по  отношению  к  десяткам  и  сотням    других  своих  гениев  человечество  вообще  проявляет  глухоту,  граничащую  с  самой  чёрной  неблагодарностью.   Говорю  это  к  тому,  что  не  слухами,  не  людской  молвой,    не  легендами  и  мифами  о  нём  определяется  в  конечном  счёте  человек,  его  личность   и  подлинная  её  (или  «его»)  значимость.    Само  собой  разумеется,  что  Иисус  Христос  вне  этой  «темы»,  поскольку  Он  ведь  не  только  Человек,  но  ещё  и  Бог.
         Историю  творят  миллионы,  а  приписывается   она  немногим.  В  молодости  прочёл  замечательную  книжку  Ипполита  Тэна -  «Социальная  история  Англии».  Она  о  том,  как  на  протяжении  веков  жили  разные  сословия,  что  пили-ели,  как  развлекались,  о  чём  помышляли,  что  и  как  производили,  чем  пользовались  в  повседневной  жизни,  на  чём  спали-почивали,  во  что  веровали,  каковы  были  их  предрассудки  и  заблуждения  -  вообще  обо  всём,  из  чего  складывается  рутина  человеческой  жизни  в  обществе  на  том  или  ином   отрезке  непрерывного   времени.
            Только  так  и  можно  понять  историю:  погружаясь  в  неё  и  уподобляя  себя  во  всём  тем  людям,  действия  и    образ  мысли  которых  ты  хотел  бы  понять.  Такая  «всеобщая  история»  будет  написана  ещё  нескоро.  (А  надо  бы  проверить,  есть  ли  последователи   у  И. Тэна).  Впрочем,  отдельные  попытки  делались  и  раньше,  и  позже,  но  они  не  столь  основательны  либо  по  охвату  материала  (Кнорре  о  Др.  Риме),  либо  по    недостаточному  вниманию  именно  к  повседневному  быту  простолюдинов  (Момзен  о  том  же  Др.  Риме).
         Обычному  же  человеку  не  свойственен  «исторический  подход»,  совершенно  напротив:  он  склонен  считать,  что  всё  присущее  ему  самому  (было  или  будет)  в  равной  мере  присуще  и  людям  иных  исторических  эпох  -  манера  говорить,  есть,  пить,  ухаживать  за  женщинами,  другие  жизненные  проявления.  На  самом  же  деле  всё  обстоит  не  так:  способ  и  уклад  жизни,  содержание  речи  и   даже      манера  её   ведения   меняются  вместе  с  изменением  окружающей  материальной  культуры,  с  появлением  новых  бытовых  предметов  и  исчезновением  прежних.  В  новой  или  другой  материальной  среде  люди  всё  делают  по-иному:  пьют-едят,  разговаривают,  думают,  чувствуют  и  выражают  свои  чувства.   Лучше  всего  это  видно  в  сословных  обществах,  где  представители  высшего  слоя  разительно  отличатся  от  основной  массы  простолюдинов  буквально  во  всём,  начиная  от  одежды  и  заканчивая  стилистикой  речи,  если  только  они  ещё  говорят  на  одном  и  том  же  языке  (дореволюционная  Российская  империя  или  довоенная  Британская).
           Между  прочим,  там,  в  верхних  слоях,  всё  индивидуализировано:  родословные  записи,  титулы,  имения,  майораты,  замки,  гербы,  родовые  предания.  А  у  вечно  согбенного  над  землёй  или  над  станком  труженика,  на  такие  личные  забавы  просто  не  остаётся  времени,  чтобы  где-то  что-то  фиксировать,  даже  если  и  случалось  в  его  бедной  на  яркие  события  жизни  что-нибудь  особенно  примечательное.  В  лучшем  случае  какие-то  были-небылицы  после  многократных   повторений  на  общих  досугах  могут  закрепиться  уже  в  метафорическом  виде  как   коллективный  опыт  в  образе  какого-нибудь  «обобщённого»   Емели,  Балды  или  Иванушки-дурачка,  а  то  и  просто  как  речевые  клише  в  разного  рода  пословицах-поговорках. 
          А  что  касается  каких-то  конкретных  предков,  то   известно,  что  традиционная  крестьянская  культура  хранит  память  о  них  на  протяжении  не  более  четырёх-пяти  (да  и  это  уже  большая  редкость)  поколений.  Всё  остальное,  более  древнее,  обречено  бесследно  кануть  в  реку  забвения,  если  не  отражено  в  церковных  записях:  родился,  крестился,  венчался,  преставился.  Вот  и всё,  что  можно  найти  и   узнать  о  простых  людях.  Именно  поэтому  и   трудно  писать  о  них,  а  вовсе  не  потому,  что  жизнь  их так  уж  никчемна.
       (Оставляю  место  для  этих  общих  рассуждений,  к  которым намерен  вернуться  впоследствии.  А  пока  не  потерял  «инерцию»,  двинусь  в  своем  немудрёном  повествовании  дальше).
       Текли  нелёгкие  и  нескончаемые  будни.  Нелёгкие  прежде  всего  в  житейско-бытовом  плане.  Сегодняшнему  читателю  даже  вообразить  затруднительно,  каково  это  было  жить  и  работать  деревенским  учителем,  да  ещё  в  разорённой  7-ю  годами  революций,  войн,  террора,   голода  и  эпидемий  (а  мы  ведь  даже  словом  не  упомянули  ещё  о  тифе,  тоже  унёсшем  миллионы  жизней)  стране,  да  ещё  и  в  той  её  части,  которая  никогда  не  славилась  ни  особым  благополучием,  ни,  тем  более,  богатством  и  процветанием.   Ни  чернозёма  тебе  здесь,  ни  особого  тепла   -   сплошь  одни  суглинки,  да  подзолы,  да  болота  с  чахлыми  перелесками,  заросшими  в  основном  «хмызняком».
       Климат,  правда,  вполне  себе  божеский:   не  истязает  ни  особым  зноем,  ни  стужей,  весна  же  вообще  бывает  чаще  дружной  и  весёлой,  а  лето  -  после  сенокоса  и  жатвы -  заканчивается  благословенной  и  затяжной  порой,  когда  действительно  верится,  что  Бог  создал  нашу  землю  для  человеческой  радости.  Остальные  сезоны  довольно  однообразны:  хмарь,  туманы,  нередко  моросит,  солнце  всегда  в  радость. 
         Но  к  погоде  какие  же  могут  быть  претензии?  «У  природы  нет  плохой  погоды:    каждая  погода -  благодать!»  Действительно,  почему  не  думать  о  погоде  именно  так,  уж  если  мы  не  можем  управлять  ею  по-настоящему,  т.е.  по  своему  усмотрению?  Не  вступать  же  с  нею  в  конфликт,  в  самом-то  деле!
        Да,  конечно!  Особенно  если  живёшь  в  благоустроенной  городской  квартире  -  с  центральным  отоплением,  ванной,  с   всегда  доступной   горячей  водой  на  кухне,  с  тёплым  ватерклозетом,  где   фаянсовый  унитаз  всегда  сияет  безупречной  белизной  и  воздух  благоухает  тонкими  ароматами  самых  нежных  освежителей. 
           Совсем  не  то  крестьянская  изба  в  Беларуси   сто  лет  тому  назад.  Это  мало  похоже  даже  просто  на  дом:  не  в  каждой  «хате»  есть  сени  и  дощатый  пол,  вход  в  хату  обычно  через  хлев,  а  вместо  пола  утрамбованная  земля,  застеленная  иногда  соломой, «падлога»,  т.  е.  подстилка.   Посреди  одной – единственной  «каморы» (комнаты)  большая  печь  - настоящее  сердце  всего  жилища  и  «гаспадаркi»;  в  ней  готовят  еду  и  для  себя,  и  тёплое  «пойло»  для  скотины,  на  ней  лечатся  от  частых  недугов,  на  ней  обычно  проводят  свой  ночлег  старики  и  малолетние  дети.  Между  печью  и   отдаленной  стеной  поверху  устраиваются  ещё  так  называемые  «полати»,  полка  для  спанья  и  отдыха,  место,  считающееся  в  крестьянской  хате  самым  «комфортным»  и  потому  особо  почётным.
        Крошечные,  подслеповатые  окошки,  обычно  в  двух  стенах,  общим   числом 3 – 4,  без  всяких  тебе  зимних  рам,  кое-как  остекленные  не  всегда  целыми  кусками  стекла,  чрезвычайно  дорогого  удовольствия  для  крестьянского  бюджета.   От  т. н.  «красного  угла»,  где  располагатся  иконы,  вплотную  к  стенам  две   широких  лавки;  в  обычные  дни  на  них  спят,  а  по  большим  праздникам  восседают  наиболее  уважаемые  гости.
        Постельное  бельё?  Вы,  правда,  спросили  про  постельное  бельё?  Вы,  наверное,  пошутили!  Нет,  про  постельное  бельё  я  ничего  такого  не  слышал.  Да ,  на  лавку  или  на  полати  что-то  кладут:  набитый  соломой  или  сеном  мешок,  а  чаще  просто  кожух,  кожухом  же  и  укрываются,  разумеется,  другим.  А  что  под  голову?  Понятное  дело,  подушка,  всё  с  той  же  соломой  или  сеном,  редко  у  кого  перьевая  или,  тем  паче,  пуховая,  но  чаще  опять-таки  какой-нибудь  рваный  кожушок,  а  то  и  просто  свой  собственный  кулак.  Наволочки,  простыни,  пододеяльники?  По-моему,  таких  слов  в  обиходе  белорусских  мужиков  в  ту  пору  и  вовсе  не  было.  Перина,  пуховик,  стёганое  ватное  одеяло  -  это  разве  что  заведённое   по  случаю  от  «панского»  или   городского  быта,   одним  словом,   большая  редкость  и  неслыханная  роскошь.
      («Общую  часть»  по  поводу  бытовых  условий  в  белорусской  деревне  1920-х  годов  можно  продолжить  и  развить  попозже.  Пока  же   приступим  к   изложению  «фактов»).
         На  первых  порах  молодожёны  Маглыш  обретались  под  крышей  «бацькавай  хаты»  в  Варковичах,  как  это  исстари  ведётся  в  деревне.  В  местной  школе,  скорее  всего, «начальной»  (или  как  она  тогда  называлась?)  осенью  1922  года  началась  их  совместная  многолетняя  служба  на  ниве   сельского  просвещения.    Однако  на  самом,  так  сказать,  старте  эта   служебная  «совместность»    на  некоторое  время  вынужденно  прервалась,  так  как  15  сентября   молодая  учительница  Женя  разрешилась  своим  первенцем,  ребёнком-девочкой,  которую  супруги  нарекли  несколько  необычным  для  местных  крестьян  именем  Зоя  (Софья).  Трудовые  будни  продолжались.
            (Много  десятилетий  спустя,  уже  в    начале  следующего  века   изощрённый и  слегка  даже  развращённый  ум\глаз  одной  филологини  высмотрел  в  выражении   «трудовые  будни»  и  сексуальную  «серцевину»:  достаточно  отсечь  от  него  унылые  советско-колхозные  «трудодни».  Это  напомнило  ещё  один  анекдот.  Привели  к  врачу-психологу  на        экспертизу   какого-то  сексуального  маньяка.  Врач  показывает  ему  различные  вырезанные  из  бумаги  геометрические  фигуры:  квадрат,  параллелограмм,  трапецию,  ромб,  овал,  круг,  многоугольник,  треугольник  и  т.д.  Спрашивает,  что  это  Вам  напоминает?  А  вот  эта  фигура?  А  вот  эта?  Тот  неизменно  называет  одно  и  то  же.  А  потом,   не  выдержав,  срывается  и  ошарашивает  доктора  встречным  вопросом:  «Вы  что,  псих  что  ли?  Сексуально  озабочены?  Почему   показываете  всякие  двусмысленности?  Я  буду  на  Вас  жаловаться!»  Но  в  те  годы  именно  трудовые  будни  составляли  основную  ткань  жизни,   а   для  праздников  времени  оставалось  совсем   немного).
        Отработав  один  учебный  год  в  родных  Варковичах,  супруги Маглыши    сочли  за  лучшее  перебраться  в  соседний  Старобинский  район  в  дер.  Поповцы.  Причины  на  то  находились  самые  разные.  Не  всё  ж  «иждивенниать»  (а  при  совместном  проживании  это  хотя  бы  так  или  иначе  неизбежно)  в  отцовской  хате;  а  может  и  так  быть, что  на  новом  месте  посулили  предоставить  «казённое»  жильё,  обычно  это  одна-две  комнатушки  здесь  же,  при  или  даже  в  самой  сельской  школе,  либо  в  какой-нибудь  крестьянской  избе.  Нельзя  исключать,  что  переезд  на  новое  место   связывался   с  обещанием  школьного  начальства   трудоустроить  здесь  и  молодую  супругу  учителя  или  самому  ему   дать  полуторную-двойную  «нагрузку»  и,  соответственно,  более  высокое  жалованье.
           Мне  почему-то  думается,  что  имелась  и  ещё  одна немаловажная  причина  сменить  школу:  Наум   Маглыш  решил    пока   держаться  поодаль  от  тех  мест,  где  его  могли  знать  по  событиям  ноября-декабря  1920  года  и  донести  об  этих   его  «заслугах»  властям.   Таких  «доброжелателей»  всегда  хватает,  а  в  те  годы  их   водилось  особенно  много.  Скорее  же  всего,    каждая  из  этих  возможных   причин  сыграла  свою  роль  в   перебазировании  супружеской  четы  на  новое  место,  отстоявшее  от  прежнего,  впрочем,  совсем  недалеко,  от  силы  километров  на  30-40.
        В  последующие  два  года  они  сменили  ещё  две  школы  в  том  же  Старобинском  районе  -    сначала  переехали  в  дер.  Долгое,  а  потом   в Дубенскую,  пока  не  перебрались  в  1926   году  в  дер.   Чепели   всё  в  том  же  районе.  По  поводу   названия  этой  деревни  выскажу  лишь  робкое  предположение,  что  оно  может  происходить  от  белорусского  слова  «чепеля  (чапеля)» ( по-русски  это  значит  «сковородник»),  производного   от   глагола  «чапляць» (т.е.  цеплять).  Но  такое  предположение  вполне  может  оказаться  не  более  чем  моим добросовестным  заблуждением,  и   действительное  происхождение  топонима  «Чепели»  совсем  иное.
       Чепели  же  эти  примечательны  в  нашем  рассказе  по  крайней  мере  в  двух  отношениях.  Во-первых,  именно  в  этом  населённом  пункте  семья  Маглышей  приросла  двумя  новыми  «членами»:   26  июля  1926  года  родился  мальчик,  которого  по  настоянию  отца  нарекли  не  вполне  русским\белорусским  именем   «Вальтер»  (молодой  учитель  находился,  видимо,    во  власти  впечатлений  от  какого-то  недавно  им  прочитанного  романа  великого  шотландца  Уолтера  (Вальтер)  Скотта.  А  16  марта  1928   года появился  ещё  один  младенец  мужеского  полу,  и  его  записали  как  Анатолия.
        Четвертого  ребёнка-брата  всему  семейству  предстояло  потом  «ждать»  ещё  долгих  12  лет,  а  уже  народившиеся  стали  именоваться  «по-семейному»  -   Вальтик  и  Толик.  Но  на  жизнь  семьи ещё  более  решительным  и  разительным  образом  повлияло   совсем  другое  событие,  ставшее  по-настоящему  поворотным  в  судьбе  не  только  самого 
     В  1926  году  32-летний  Наум  Маглыш  начал  служить в  Чепельской  школе  уже  не  рядовым  учителем,  а   вроде  как   директором,  т.е.  и  учителем,  и  завхозом  -  два  в  одном .   И  начал  очередной  учебный  год,  как  и  положено,  1  сентября  1929   года.    А  в  ночь  с  12  на  13  сентября   здесь,  в  Чапелях,  его    задержали  и  сразу  же  вслед   арестовали  работники-сотрудники-агенты  органов  ОГПУ.   Уголовное  дело  было  заведено  в  ОГПУ  по  станции  Жлобин,  которому  была,  очеввидно,  подведомственна  территория  Старобинакого  района.    ОГПУ  (Объединённое  государственное  политическое  управление)  -  это  достойный  преемник  пресловутой ВЧК  предшественник  не  менее  славных  НКВД,  МГБ,  КГБ.

                Часть  5.            БЫЛО   ДЕЛО…, или   СЕМЬ  В   ОДНОМ:
                ЗАДЕРЖАННЫЙ,  АРЕСТОВАННЫЙ,  ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ,                ПОДСУДИМЫЙ,  ОБВИНЯЕМЫЙ,ОСУЖДЁННЫЙ,   ЗАКЛЮЧЁННЫЙ
                Умеешь  лапти  плести  -
                умей  и   концы  хоронить.               
                Из  суда  -  что  из  пруда:
                сух  не  выйдешь
                Дальнейший  текст   будет  отличаться  от  всего  того,  что  написано  мною  ранее,  так  как  основывается  он  главным  образом  на  документах,  а  если  быть  более  точным,  на  материалах  одного  уголовного  дела.  Фотокопии  отдельных  его  страниц  лежат  сейчас  на  моём  письменном  столе  перед  клавиатурой  ноутбука.    Эти  копии  изготовлены  с   фотоснимков,  которые  20  сентября  2007  года  мне  разрешили  сделать   в  присутствии  сотрудника  ФСБ  (Федеральной  службы  безопасности)  в  «Большом  доме»  -   здесь,  у  нас  в  Санкт – Петербурге.
          По  моей  просьбе  (вернее,  по  просьбе  одной  моей  знакомой,  которая  уже  имела  некоторый  опыт  в  подобных  делах)  из  Архива  Комитета  государственной  безопасности  Республики  Беларусь    в  Управление  ФСБ  РФ  по  Санкт-Петербургу  и  Ленинградской  области  переслали  «для  ознакомления»  дело,  которое  велось  в  отношении   Наума  Дмитриевича  Маглыша  в  1929 – 30  гг.   Родственные  ведомства  сработали,  надо  сказать,  весьма  оперативно  и  чётко,  как,  впрочем,  и  полагается  спецслужбам.  Через  каких-нибудь  месяц-полтора  мне  уже  звонили  из  «Большого  дома»,  чтобы  согласовать  дату  и  время,  когда   мне  могут  обеспечить  доступ  к  материалам  этого  уголовного  дела.
 
                \ Ego  - другой  шрифт\ МАЛЕНЬКИЙ    ЭКСКУРС
                В      ИСТОРИЮ     «БОЛЬШОГО    ДОМА»
       У  «Большого  дома»  в  Ленинграде – Петербурге  большая  история,  но  не  по  временной  продолжительности,  а,  так  сказать,  по  свершённым  в  нём  «делам»,  счёт  которым  идёт,  думаю,    если  и  не на  миллионы,  то  уж  на  сотни  тысяч  -  точно.   Само-то  здание  относительно  молодое,  построено  в 1931– 32  гг., как  лицемерно-уклончиво  утверждается  в  книжках  по  истории  архитектуры,  под  «административные  цели».   Однако  строящийся  «ансамбль»  изначально  включал  в  себя  ещё  в  «царское  время»  построенную  7-этажную  тюрьму,  а  также  приобрёл  новые  подземные  казематы   для  особо  грязной   «работы».   Новостройку «открыли»  (звучит  просто  издевательски,  поскольку  более  «закрытое»  учреждение  трудно   себе  даже   представить!)   к  большому  советскому  празднику  7-го  ноября.   Правильнее  было  бы  сказать  в  данном  случае:  «запустили»  в  работу.
        Знаменательно  также  и   то,  что  в  разработке  проекта  этого   весьма  монументального «профильного»  здания  принимал  участие  Троцкий.  Нет,  не  Лев  Давидович  Бронштейн,    а  «настоящий»,  урождённый  Троцкий  -  Ной  Абрамович,  сын  петербургского  типографского  наборщика,  ставший  известным  советским  архитектором  и   оставивший  по  себе  значительное  и  при  том  вполне  положительное  творческое  наследие  в  стиле  «конструктивизма».   Он  прожил  недолгую  жизнь  и  умер   в   1940-м  в  возрасте  всего  лишь  45  лет,  но,  слава  Богу,  не  от  пули  в  затылок,  как  это  нередко  случалось  в  те  годы,   или  от  удара  альпенштоком,  как  его  более  известный  «однофамилец»  в  том  же  году,  а  какой-то  «своей»,  заурядной,  тихой  естественной  смертью.  Но  всё  равно  во  всех  этих  сближениях  названных   имён  и  дат  уже  даёт  себя  чувствовать   какая-то  мистика   грядущего  «большого  террора». 
           Здание  строилось  по  «спецзаказу»  и  предназначалось  для  «нужд»  ОГПУ -  Объединённого  Государственного  Политического  Управления  при  Совете  Народных  Комиссаров  (правительстве)  СССР.  Так  назывался   орган   (1923 – 1934)  по   охране  государственной  безопасности,  пришедший  на  смену  ВЧК,  а  затем  вошедший  в  состав  Народного  комиссариата  внутренних  дел (НКВД)  и  переименованный  позже   в  Главное  управление  государственной  безопасности.  Ну  а  потом  правопреемниками  пресловутого  «Большого  дома»  стали  Управления (по  Ленинграду  и  ЛО)   нашего  доблестного  КГБ  СССР  и  совершенно  милой  современной  ФСБ  РФ. 
      В общем,   ещё  на  заре,  так  сказать,  своего  существования «ведомство»  подходило    к  делу   основательно    и  чрезвычайно  серьёзно   (а  как-же  иначе?  ведь  оно  родом  из  «чрезвычайки»!)   и  свою   «инфраструктуру»  под  масштабные  «проекты»  готовило  загодя.   Дело  «государственного  политического  управления»   мыслилось  как  система  специально  оборудованных  пыточных  камер,  тюрем  и  концентрационных  лагерей,  покрывающих  плотной  сетью  всю  необъятную  страну.  Ну  и,  конечно,  расстрельных  подвалов  и  мест  тайных  массовых  захоронений.  Всё  продумывалось   от  начала  до  конца  заранее  и   вплоть  до  самых  мелочей.  Научный,  можно  сказать,  подход,  системный,  основанный  на  самом  передовом   («передовее»  самого  марксизма)  учении  -  на    «ленинизме»!
    Да,  но   почему  же  именно  так  «по-свойски»,  запросто  назвал  народ  это  весьма  специфическое  учреждение  «Большим  домом»?  Не  только  из-за  его  размеров  -  на  целый  городской  квартал.  И  не  из-за  этажности  -  всего-то  каких-то  6  этажей.  «Эффективная»  высота  этого  здания  была  значительно  больше:   считалось,  что  с  неё  можно  увидеть  и  Колыму!
          Вот  в  этот  «Большой    дом»  и  пригласили  меня  прийти   (впрочем,  в   согласованный  день  и  час)  20  сентября  2007  года.  Был  погожий  солнечный  денёк,   обычный  для  этой  поры  -  «бабьего  лета».  Поэтому  путь  от  дома  на  Чкаловском  проспекте  58  до   Литейного  проспекта  д.№ 4  я  проделал  пешком,  чтобы  как-то  унять  за  время  ходьбы  внутреннее  волнение  и  явиться  в  «ведомство»  в  более  или  менее  уравновешенном  состоянии.  А  именно  энергичная  ходьба  (в  продолжение  полутора – двух  часов)   действует  на меня  успокоительным   образом, в  чём   я  многократно  убеждался  после  систематически  повторяющихся   т.н.  «семейных  бесед».  Правда,  на  этот  раз   оздоровительная   процедура   носила  не  вынужденный,  а  заранее   предусмиотренный,  упреждающий,  так  сказать,  характер  и  продолжалась  поэтому  всего  лишь  чуть  более  часа.
        Своей  цифровой  фотокамеры  тогда  у  меня  ещё  не  было,  поэтому  мне  пришлось  воспользоваться  той,  которую  любезно  предоставил  мне  на  время  и  научил  ею  пользоваться  заведующий  нашей  университетской  фотолаборатории  (а  точнее  сказать  «шеф»  всей  фото-службы,  потому  что  он  же  выполнял  и  функции  фоторепортёра  на  всех  университетских  мероприятиях)  Володя,  молодой  человек  очень  симпатичной  наружности,  с  роскошными  чёрными  усами  и  не  менее  роскошной  шевелюрой,  что  на  порядочно  облысевшего  меня  производило  особенно  сильное  впечатление.  Как  человек  ответственный  вообще   и  «материально  ответственный»  в  частности,   он  не  посчитал  излишним  взять  с  меня  расписку,  хотя  мы  давно  и  достаточно  хорошо  знали  друг  друга  и,  по-моему,   даже   испытывали  некоторую  взаимную  симпатию.
          Говорю  об  этом  с  самым  живым  чувством,  потому  что  через  пять  с  половиной  лет   Владимир   Анатольевич   Манахимов  скончался  «после  непродолжительной  тяжёлой  болезни»,  как  эвфемически  выражаются  в  некрологах,  не  дожив  до  своих  49  лет.   Я  встретил  его  в  последний   раз  за  полгода  до  его  печальной  кончины,  встретил  случайно,   мрачным  и  ненастным  октябрьским  днём   у  Троицкого  моста  со  стороны   площади  Суворова.  Низкое  небо   клубилось  недобрым  тучами,  с  Залива  ветер  успел    нагнать  довольно  высокую  воду,  которая  наполовину  затопила  уже  гранитные  ступени  спусков  к  Неве.  Начиналось  то,  что  у  нас  в  Петербурге  принято  называть  наводнением   и  что  служит  своеобразным  нашим   петербургским  брендом,  а  заодно  и  «развлечением»,  поскольку  от  угрожающей  настоящей  катастрофы  мы  надёжно  теперь  защищены  Дамбой. 
       Володя  очень  обрадовался  встрече ,  угадав  во  мне  «родственную»  душу:  он  тоже  вышел  поснимать  стихию,  но,  в  отличие  от  меня,   был  во  всеоружии  -  обвешан  несколькими  камерами   и,  кажется,  даже   со  штативом.  Одним  словом,  встретились  профессионал  и  любитель.  Состоялся  даже  непродолжительный  разговор.  Он  спросил  что-то  вроде:  «Тоже  любите  такую  погоду?».   А  я  выразил  пожелание  как-нибудь  увидеть  его  фотоработы   на   его  персональной  выставке;  он  обещал  подумать  над  предложением.  Но  этому  так  и  не  суждено  было  сбыться… 
       Ну  вот  я  уже  и  у  цели.  После  моего  недолгого  ожидания  в  большой  приёмной  ко  мне  вышла  женщина   лет  сорока  и  совершенно  незапоминающейся  внешности,  сдержанная  в  манерах,  и  ровным  приятным  голосом  пригласила  пройти  в  другое  помещение.  Мы  прошли  в  комнату,  где  стояли  два  простых  стола,  у  каждого  по  стулу.  На  одном  из  столов  лежала  папка-досье  в  характерной  советской  обложке  из  самого  дешёвого  серого  картона.
        В  комнате  нас  было  двое:  я  и   эта  надзирающая  дама.  Она  сообщила  мне  примерно  следующее:  это  архивные  материалы  по  делу  Вашего  отца,  они  будут  находиться  в  Санкт-Петербурге  до  такой-то  даты,  и  если  Вы  намерены  посмотреть  их  ещё  раз,  заранее  предупредите  нас,  потому  что  после  такого-то  числа  мы  обязаны  вернуть  их  в  Архив  КГБ  Республики  Беларусь.  Далее  дама   в  очень  доброжелательном   тоне  объяснила,  что  листать  страницы  дела  она  будет  сама,  указывая  те,  которые  мне    разрешено  читать,  а  из  них  те,  которые  я  смогу   фотографировать.  И  мы  приступили.    
        Я  просматривал  открываеме  мне  сотрудницей  страницы  и  фотографировал  дозволенное.  Потом  уж  в  «спокойной  домашней  обстановке»  изучал  зафиксированное  более  внимательно  и  тщательно;  с   результами  этого  «изучения»  читатель  может  познакомиться  в  ПРИЛОЖЕНИЯХ  (ксерокопии  некоторых  листов    уголовного  дела,  мои  истолкования   хода   следствия,  попутные  замечания  и  комментарии  к  отдельным  эпизодам) дознания.   / конец  др. шрифта\
  \нижеследующее   ввести  в  сплошной  текст  выше  -  вместо  «красного»  текста
          В  основной  же  текст  я  включаю  лишь  те  материалы  дела,  которые  имеют  характер  повествовательный,  изъяснительный,  то  есть  вполне  содержательный,  и  потому  не  требуют  обширных  авторских  комментариев;  здесь  достаточно  будет  моих   коротких  ремарок  \в  «косых»  скобках\,  иногда  сопровождаемых  инициалами  -  В. М.
 
                О.Г.П.У.     ОБВИНЯЕТ
      Я  преднамеренно  оставляю  эту  аббревиатуру  в   том  виде,  как  её  часто  писали  тогда  -  с  точками:  это  хоть  немного  передаёт  колорит  эпохи.
    Спустя  две  недели  после  ареста  Н. Д. Маглыша   28-го  дня  Сентября  Старш.  Уполномоч.  ОДТООГПУ    по  ст.  Жлобин  \непонятно,  почему в  Жлобине?  Видимо,  по  субординации  «органов»\  КРИШТОФОВ  С.   \нота  бене:  фамилия  не  самая  простая\    Выносит   ПОСТАНОВЛЕНИЕ     (о  привлечении  в  качестве  обвиняемого)     следующего  содержаниия.
         Рассмотрев  (материал  дознания  или  следственный  материал)  по  делу  № 54   НАШЕЛ,  что  гр-н  МАГЛЫШ  Наум  Дмитриевич  в  период  гражданской  войны  1919 – 1920  года  как  бывший  офицер,  принимал  активное   участие  в  борьбе  против  Соввласти,  оперируя  в  районе  г.  Слуцка  с  отрядом   «Белорусской   Рады»,  помогавшей  белополякам.
        В   1921  году  со  шпионскими  целями  был  переброшен  польской  контр-разведкой  в   БССР   и  занимался  сбором  сведений  шпионского  характера  совместно  с  польшпионом  ЛИСТОПАДОМ  Георгием.  \затем  после  6  пустых  строк  бланка\
В  чем  достаточно   изобличается  свидетельскими  показаниями   \ещё  2  пустых  строки\
А  потому  на  основании  128  ст.   УПК  -  ПОСТАНОВИЛ:   Названного  гр-на  МАГЛЫША    Наума    привлечь  в  качестве  обвиняемого,  пред_явив  \черта  внизу  вместо  «апострофа»\  ему  обвинение  по  68-ой  ст.  Угол.  Кодекса. \после  упоминания   должности  следует  подпись    Криштофова,   а   затем\ :
Согласен  и  Утверждаю    Нач.  ОДТООГПУ   ст.  Жлобин  Зап.ж.д.   Шкатов
   Настоящее  постановление  мне  об_явлено      Сентября  «28»   1929  г.
Обвиняемый   от  подписи  постановления  отказался  в  присутств.  Сотруд.  Исправдома.

      После  всей  этой  канцелярщины  пора  наконец  приступить  к  «апофеозу», явивив  его  в  оригинале   и  целиком  как  ту  часть  «произведения»,  которая  позволяет  понять  все  его  смыслы,  в  том  числе  не  явленные  в  самом  тексте.   Постараюсь  воспроизвести  его  в  том  виде,  в  каком  вижу  сейчас  лежащим  на  столе  передо  мною,  сохраняя  все  особенности  оригинала:  орфографические,   пунктуационные  и   пр.,  и  сопровождая   оригинальный  текст  своими  краткими  ремарками  \в  косых  скобках\.

ОДТООГПУ  ст.  Жлобин  Зап.  ж. д.
                ОБВИНИТЕЛЬНОЕ   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
                (по   следственному    делу    № 54   )
\по  ходу  ведения  следствия  нумерация  дела  претерпела  ряд  изменений\
                По  обвинению  гр-на    МАГЛЫША    Наума
                Дмитриевича   по   68-а  и  72-а   ст.  ст.
                УК   Б. С. С. Р.  -
      С  начала   1929  года  в  ОДТООГПУ  \!  -  страсть  к  «новоязу»  и   аббревиатурам  характерна  для  всех  «революционных»  режимов  -  В. М.;  здесь  и  далее  сохраняется  орфография ,   пунктуация  и  другие  особенности  языка   оригиналов\   ст.  Жлобин   Западн.  ж.д.  начали поступать    сведения  о   том,  что   гр-н  деревни  \«гражданин  деревни»  -  это  ведь  тоже  создаёт  «аромат  эпохи»!\   Варковичи,  расположенной    в  4-х  верстах  от  ст.  Слуцк  Западн.   Ж.д.   МАГЛЫШ  Наум   Дмитриевич,  в  данное  время  по   профессии  учитель  является   \?\   штабс-капитаном  царской  армии.  Во  время  оккупации  Белоруссии  поляками,  МАГЛЫШ  Наум  дважды   дезертироваал  из  рядов  Красной  армии,  проживал  дома  в  дер.  Варковичи,  Слуцкого  района,  имел  с   поляками  связи,  вместе  с  другими  офицерами  гор.  Слуцка  \!\  и  окрестных  деревень  организовывал,  по  заданию  польского  командования,  политическую  банду  под  названием   «Белорусская  банда»  \вот  так:  мало  того,  что   банда  под  названием  «банда»;   это,  чтобы  «законспирироваться»!,  но  это  ещё  не  всё:  она  не  только  «Белорусская»,  но  ещё  и  «политическая»,  а  такая   «комби-нация»,  по     философии    самого  ОГПУ,  и  есть  самое  страшное  и   тяжкое  из  всех  преступлений:  ведь  не  просто  так  оно  само  именуется  и  «объединённым»,    и  «главным»,  и  «политическим» !\,   в  составе  коей  \милое  словечко !\  участвовал  в  боях  против  Красной  армии.   При  отступлении  поляков  МАГЛЫШ   Наум  вместе  с  остатками  банды  ушел  в  Польшу,  откуда  явился \!\  нелегально  в  период   1921  г.  \можно  бы  и  поточнее!\,  перейдя  госграницу  где-то  возле  Минска  \это  благодаря  «заботам»  красных  комиссаров  граница  оказалась  «возле»  столицы  республики\.  По  приезде  домой  в  дер.  Варковичи  был  арестован,  но  обманным  путем  из-под.  ареста  вывернулся  \не  по-юридически  выражаетесь,  товарищ !\  и  устроился  вместе  с  женой  учительствовать  в  дер.  Чапели  Старобинского  р-на,  Бобруйского  окр.
         По  тем  же  сведениям ,  МАГЛЫШ   Наум  имел  тесную  связь  со  своим  односельчанином  -  бывш.  учителем   гор.  Слуцка   ЛИСТОПАДОМ,  -  в  прошлом  судившимся  за  шпионаж  в  пользу  Польши  и  создание  в  гор.  Слуцке  подпольной  политической  банды  \у  них  в  ОГПУ  это  уже  почти  термин\,  известной  под  именем  «ЛИСТОПАДОВЦЕВ». \Постойте,  товарищи:  так  «подпольной»  всё-таки  или  «известной»,  а  то  ведь  вместе  это  как-то  не  очень  вяжется\.   Кроме  того  указывалось,  что  МАГЛЫШ  Наум  поддерживает  связь  с  бывш.   руководителями  банды  «Бел\а\русская   рада»   \ага!  всё-таки  не  «банда»,  выше  была  оговорка  по  «созвучию»:  рада -  банда!\   -  КАХАНОВИЧЕМ  и  ЗАЛЕССКИМ    \самые  подходящие  «прозвища»  для  главарей  «лесных  братьев»:  ведь  «кахаць»  в  переводе  на  русский  -  «любить»\,  находящимися  в  Польше.   Приезжая  часто  в  дер.  Варковичи  к  своим  родителям,  МАГЛЫШ  Наум  ведет  среди   крестьянства  злостную  антисоветскую  агитацию.-  \так  вот  оно  в  чём  дело!\
       На  основании  вышеизложенных  сведений   гр-н  МАГЛЫШ   Наум  был  привлечен  к  следствию   в  качестве  обвиняемого  по  признакам  68-а  и  72-а  ст. ст.  УК  БССР   редакции  1928  года \приспели-таки  статейки  ко  времени!\,  при  чем  произведенным  по  данному  делу  расследованием,  на  основании  ряда  свидетельских  показаний,  установлено  следующее:-
      Гр-н  МАГЛЫШ  Наум  Дмитриевич  в  1914  году  был  призван  в  ряды  старой  армии,  где  окончил  школу  прапорщиков  и  служил  в  царской  армии   до  Января  1918  года  /напомним,  что  царь  Николай  отрёкся  от  престола  1  марта  1917-го,  и  с  тех  пор  царя  в  России  больше  не  было;  царя  не  было,  а  вот  «царская   армия»,  оказывается,  была!\  в  качестве  офицера.  Вначале  1918 года,  когда  из  старой  армии  разбежалось  офицерство,  МАГЛЫШ  Наум  тайком,  под  видом  рядового,  прибыл  в  дер.  Варковичи  и  поселился  у  своего  отца  -   зажиточного  крестьянина-ремесленника.   \всякое  лыко  в  строку:    раз  зажиточный,  да  ещё  и  ремесленник,  вина  усугубляется!\  В  1918  году  когда  Советской  властью  был  об_явлен  первый  призыв  в  ряды  Кр.  Армии,  МАГЛЫШ  Наум  на  призыв  не  явился,  а  только  после  того,  как  властью  было  об_явлено,  что  все  дезертиры  могут  являться  на  призывные  пункты  без  наказания,  МАГЛЫШ  явился  в  Слуцкий   Моб.  Отдел,  скрыв  свое  офицерское  звание  в  старой  армии. \в  кадр  не  попала  последняя  строка,  где,  скорее  всего,  говорится,  что  через  несколько/  месяцев  дезертировал  и  прибыл  к  родителям  в  дер.  Варковичи.   В  начале  1919  года  МАГЛЫШ  Наум  в  Красную  армию  был  взят  \!\  вторично  уже  как  дезертир  \а  каковы  же  последствия  этого?\   и  по  выявлении  его  офицерского  звания  в  старой  армии,  был  направлен  в  качестве  лица  командного  состава  \дезертира  в  командиры?\  в  гор.  Лиду,  по  дороге  туда  рассказывал  одному  из свидетелей  по  данному  делу,  что  из  красной  армии  он  опять  в  скором  времени  будет  дезертировать   (См. л. д. №15-19).
          После  вторичного  дезертирства из  рядов  Красной  армии,  МАГЛЫШ  Наум  все  время,  вплоть  до  захвата  местности    белополяками,  скрывался  от  Соввласти  в   окрестностях  гор.  Слуцка,  когда  же  Красная  армия  отступила  и  явились  /?\  поляки -  МАГЛЫШ  Наум  явился  в  дер.  Варковичи  и  начал  жить  дома  открыто.  С  белополяками  держал  тесную  связь,  \в  чём  это  выражалось  и  чем  подтверждается?  Впрочем,  о    дейсствительном характере  этой  «тесной  связи»  я  уже  поведал  в  главке  «Пан  поручник,..»\  Пользуясь  тем  случаем,   что  почти  вся  молодежь  гор.  Слуцка  и  окрестных  деревень,  подлежавшая  службе  в  Кр.  Армии,  из  таковой  дезертировала  \что  же  это  за  «таковая»   распреКрасная  армия,  что  из  неё  почти  вся  молодёжь  разбегается  при  первой  же  возможности?!\  и  при  белополяках  жила  дома,  МАГЛЫШ  Наум  вместе  с  проживавшими  в  соседних  деревнях  бывшими  царскими  офицерами  КАХАНОВИЧЕМ  Анастасием   и  ЗАЛЕССКИМ  Николаем,  при  участии  народного  \всё-таки  не  антинародного!\  учителя  Варковичской    сельской  школы  ЛИСТОПАДА  Георгия,  по  заданию  польского  командования,  накануне  отступления   белополяков  начали  организовывать  из  числа  дезертиров  гор.  Слуцка  и  окрестностей  специальную   политическую  банду \да,  это  у   них ,  товарищей  из  ОГПУ,  уже  такой  термин  -  «политическая  банда»;   но  это  ещё  не  всё  - читайте  ;дальше\  под  видом  войска  автономной  Белорусской  республики .  \Банда  -  это  ещё  куда  бы  ни  шло,  но  вот  войско  -  это  ведь  почти  армия,  а  автономная  республика  -  это  же  почти  независимое  государство!  И  со  Всемирной  республикой  Советов  всё  это  никак  не  вяжется!  Вот  в чём  главная  вина,  а  не  в  грабежах  и   убийствах,  как  полагалось  бы  настоящей  банде.\  С  этой  целью  МАГЛЫШЕМ    и  указанными  выше  его  соратниками   \Маглыш  получается  чуть  ли  не  главным  вдохновителем,  зачинщиком  и  первым  лицом  во  всём  «предприятии»,  что  весьма  далеко  от  истины,  раскрытой  в  книгах  Грицкевича    и   Стужинской\ , в  гор.  Слуцке  созывались  специальные  митинги,  среди  дезертировавшего  крестьянства   \ «дезертировавшее  крестьянство»  -  это  ещё  один   перл,  изобретённый  карателями  ОГПУ,  разоблачающий,  впрочем,   истинное  их  отношение  к  народу  -  В. М.\   распускались  всевозможные  запугивания  и  слухи  о  том,  что  при   занятии  местности   красными,  всех  без  исключения  дезертиров  будут  вешать,  расстреливать  и  жечь  без  всякого  разбора  и  суда,  не  считаясь  с  тем,  кто  и   по  каким  причинам  оставался    дома.  \и  ведь  надо  же:  рассудительные  мужики  поверили  таким  злостным  выдумкам  и  наветам   вражеских  агитаторов!  -  В. М.\    В  результате    этой  агитации  и  запугивания  -  МАГЛЫШУ,  КАХАНОВИЧУ,  ЗАЛЕССКОМУ  и  ЛИСТОПАДУ   удалось  \то,  что  не  удавалось  красным  комиссарам!  -  В. М.\   к  моменту  отступления  белополяков  организовать  из  числа  дезертиров,  главным  образом,  сынков  зажиточных  кулаков  -  поляков  /по  написанию  слов  и   расстановке  знаков  препинания   остаётся  неясным,  являются  ли  кулаки  и  поляки  одной  и  той  же  категорией  населения  или  это  разные  группы,  только  дополняющие  одна  другую  в  своих преступных деяниях  -  В.М.\  банду  численностью  до  400  человек.  Банда  получила  название  «Белорусской  рады».  Была  хорошо  вооружена  \о  «хорошем  вооружении»  весьма  подробно  у  тех  же  Грицкевича  и  Стужинской:  на  10  тысяч  ополченцев   не  более  2  тысяч  винтовок  с  весьма  ограниченным  количеством  боеприпасов,  полное  отсутствие  артиллерии  и.  тем  более,  кавалерии  -  В. М.\   поляками,  состояла  у  них  на  ряду  с  регулярными  войсковыми   частями,  на  котловом  довольствии   \что  является  чистейшей,  т. е.    совершенно  грязной,    очерняющей  выдумкой  со  стороны  обвинителей  -  В. М.\   и  имела  своей  целью,  действуя от  имени  автономной  Белорусской  республики,  недопустить   красных  в  гор.  Слуцк,  после  эвакуации   его  белополяками.    Штаб  этой  банды  состоял  из   бывш.  офицеров  царской  армии  -  МАГЛЫША  Наума,  КАХАНОВИЧА  Анастасия,  ЗАЛЕССКОГО  Николая  и  еще  двух  бывш.  офицеров,  фамилии   коих  остались  неизвестны,  а  также  и  учителя  сельской  школы  дер.  Варковичи   ЛИСТОПАДА  Георгия.  (См.  л.д.  №  15, 16, 19,  22,  26  и  27  \зачёркнуто  и  переправлено:  13.  14,  17,20,  24  и  25  -  В. М.\)
           \Здесь  уместно уточнить  и  подчеркнуть  ещё  раз,  что  политическими  руководителями   всей   «Белорусской  рады  Слутчины»  и  военными  командирами  её  вооруженных  сил  -  «Слуцкой  бригады  стрельцов  БНР» -  серьёзные  исследователи  (А. Грицкевич  и  Н. Стужинская)  называют  совсем  иных  лиц.  Возможно  и  даже  скорее  всего,  в  «деле  №54»  речь  идёт  не  о  всей  бригаде  целиком,  а  о  более  мелких  её  подразделениях  -  полк  или  даже  батальон;  последнее  наиболее  вероятно,  если  исходить  из  указанной  в  деле  численности  личного  состава  -  400  чел.,  что  как  раз  соответствовало  бы  батальону.  Да,  в  этих  масштабах  фигуры  Маглыша,  Кахановича  и  Залесского  могли  быть  вполне   значимы  и  заметны.
         Что  касается  Листопада,  то  он  в  кругах  слуцких  «инсургентов»  мог  иметь  определённый  авторитет  как  депутат  Белорусского  съезда  Слутчины  и  как  избранный  этим   съездом  член  Рады,  но  основная  его  «контрреволюционная»  известность  связана,  как  мне  кажется,  с   более  поздними  событиями  середины-конца  1920-х  годов.
        Судя  по  материалам  дела, следствие,      «сторона»   обвинения  (а   другой-то  никакой  «стороны»  и  не  было)   не  располагали  никакими  подлинными  документами  Рады  и   Бригады,  которые  были  своевременно  вывезены  их  руководством  за  рубеж  и находились   вне  досягаемости  для  мелких  сошек  из  местного  ОГПУ,  а  у  крупных  в  центре  было  много  «дел»  и   поважнее   какого-то  там   Слуцка.  Однако  продолжим   подлинный  текст  обвинительного  заключения\:
      
      Допросами  ряда  свидетелей  \которых деле  №54  я  насчитал  22,   а  по  более  «ранним»  моим  подсчётам  их  насчитывалось  39\,  -  бывш.  рядовых  участников   банды   «Белорусская   Рада»    \банда-то  бандой,  но  уже  пишут  «Рада»  с  большой  буквы!\,   с_агитированных  \черта  внизу  обозначает  отсутствущий  апостроф  - В. М.\  и  вовлечённых  туда  МАГЛЫШОМ  И  ДРУГИМИ,  установлено,  что  после  отступления  из  Слуцка  белополяков,  банда  «Белорусская  Рада»  занимала  город  Слуцк.  ещё  2-3  дня,  производя  грабежи  и  терроризируя  мирное  население  города,  главным  образом  евреев.  Под  натиском  красной  армии,  банда  бежала  и  остановилась  в  40  \верстах?\  от  Слуцка,  в  местечке  Семежево,  где  вступила  в  бой  с  Красными  частями,  но  была  разбита;  часть  ее  разбежалась,  а  часть  во  главе  с  руково\дителями?\  скрылась  на  территор.  Польши,  откуда,  по  заданиям  польского  командования,  производила  частые  налеты  на  небольшие  красноармейские  части  погран.   охраны,   убивала  отдельных  красноармейцев  и  часов\ых?  уво\дила  в  Польшу  лошадей,  уносила   снаряжение  и  оружие   убитых.  Банда  содержалась  на  средства  Польши  и  продолжала  свои  диверсионные  действия  вплоть  до  заключения  мирного  договора  между  Польшой   \так  в  тексте\   и  СССР  \второе  «о» напечатано  поверх  «у»\,  по  коему  \это  своеобразная  «фишка»  данного  документа!  - В. М.\  Польша  обязывалась   распустить  все  диверсионные   банды  у  себя.        В  результате  «Белорусская  Рада»  распалась,  членам  ее  польвластями  было  предложено  остаться  в  Польше  на  разных  должностях,  при  чем,  руководители  в  том  числе  и  МАГЛЫШ,  а  также  и  некоторые  из  рядовых  членов  банды  остались  в  Польше,  а  большинство  в  разное  время  нелегально   перешло  обратно  в  СССР,  по  месту  своего  прежнего  жительства.
        Из  руководителей  банды  - КАХАНОВИЧ  и   ЗАЛЕССКИЙ  остались  в  Польше  навсегда,  МАГЛЫШ   Наум  и  ЛИСТ\А\ПАД  Георгий   некоторое  время  работали  в  качестве  учителей  в  Польше,  невдалеке  от  госграницы,  при   чем  в  период  1921-22 г.\?\  МАГЛЫШ  Наум   нелегально  пробрался  в  СССР  сначала  временно,  «с  целью  ознакомиться  с  положением  здесь»,  как  он   впоследствии  сам  рассказывал  об  этом  одному  из  свидетелей  по  данному  делу.  Госграницу  из  Польши  в  СССР  МАГЛЫШ   Наум  переходил  в  районе  гор.  Минска,  первые  месяцы  скрывался  у  знакомого  священника  в  Борисовском  уезде,  на  дочери  коего \!\  впоследствии  женился.  Прожив   несколько  месяцев  у  священника   в  Борисовском  уезде  и  получив  там  каким-то  образом  документы,   МАГЛЫШ   пробрался  к  родителям  в  дер.  Варковичи,  Слуцкого  р-на,  где  и  жил  некоторое  время,  тщательно  скрываясь,  после  чего  снова  уехал  в  Борисовский   уезд.   Спустя   некоторое  время  опятьприехал  \сказывается  усталость  при  печатании  на  машинке  под  диктовку  следователя  - В. М.\  к  родителям  в  дер.  Варковичи  и  пожив  немного,  хотел  было  снова  уехать  в  Борисовский   уезд,  но  в  это  время  в  поездах  на  участке  Слуцк – Осиповичи  производилась  каждый  раз  тщательная   проверка  документов  пассажиров.  Не  надеясь  на  свои  документы  и  опасаясь,  что  его  задержат   в   пути,   МАГЛЫШ  Наум,  воспользовавшись  тем,  что  его  односельчане  -  МАГЛЫШ  Ефим  и   ПРОКОПОВИЧ   Григорий  (быв. Рядовые  члены  «Белор.  Рады»  к  этому  времени  вернувшиеся  из  Польши)  -  состоят  конвоирами   конвойной  команды  Слуцкого  военкомата,  -  договорился  с  ними,  что  они  провезут  его  в  арестантском  вагоне,  под  видом  арестованного.-         Во  время  проверки   документов  на  уч-ке  Слуцк - Осиповичи,  одним  из  работников  ЧК \?\,  МАГЛЫШ  был  заподозрен   и  арестован,  так  как  случайно  было  замечено,  что  у   него  на  подклейках   /подмётках?\  сапог  имеются  польские  клейма.  \вот   что  значит   ненадлежащая  «шпионская»  выучка !  - В. М.\   Со  ст.  Осиповичи  задержавший  МАГЛЫША  сотрудник  ЧК \?\  поехал  на  Гомель,  а  МАГЛЫШ  вместе  с  другими  задержанными  и  арестованными   был  направлен  на  Минск,  куда  поезд  прибыл  ночью.  На  ст.  Минск,  воспользовавшись  суматохой  при  высадке  арестованных   и  задержанных  за  безбилетный  проезд,  МАГЛЫШ  Наум   присоединился  к  группе  задержанных  за  безбилетный  проезд  и  уплатив  штраф,  был  отпущен.  (См.  л.д.  №  16, 17,20, 21 и 23).  \вторые  цифры  в  номерах  зачёркнуты  и  переправлены:  14,15,  далее  неразб.  – В. М.\
        Спустя  некоторое  время,  в  период   1923  года,  МАГЛЫШ  Наум  уже  открыто,  вместе  с  женой -  дочерью  священника  \а  как  же  без  назойливого  повторения?  это  же  отягчающее  обстоятельство!  А   если  бы  они  дознались  ещё,  что  этот  «священник»   состоял  сидельцем  в  «монопольной»  лавке  и  спаивал  сельских  пролетариев,  то-то  было  бы  шуму!  -  В. М.\  Борисовского  уезда -  приехал  в  дер.  Варковичи  и  поселился  у  своего  отца.  Первое  время  занимался  самогонокурением  \вот  откуда  оставшийся  на  всю   жизнь  высокий  профессионализм  в  этом  деле!\,  а  потом  устроился  школьным  работником  дер.  Варковичи.
       В  это  время  соратник  /высокое  слово!\  МАГЛЫША  по «Белор. Раде»  ЛИСТ\А\ПАД  Георгий,  перейдя  нелегально  госграницу  из  Польши  в  СССР,  состоял  учителем  в  одной  из  школ  семилеток  в   гор.  Слуцке.  Между  ЛИСТАПАДОМ  и  МАГЛЫШЕМ  в  это  время  существовала  самая  тесная  связь.  Бывая   у  родителей  в  дер.  Варковичи,   ЛИСТАПАД  всегда  заходил  к  МАГЛЫШУ,  а  МАГЛЫШ  при  поездках  в  Слуцк,  всегда  посещал  ЛИСТАПАДА  Георгия.
         В  1924   году  ЛИСТ\О\ПАД  Георгий  органами  ОГПУ   был  арестован  за  шпионскую  деятельность  в  пользу  Польши  и  создание  в  гор.  Слуцке  и  Слуцком   окру\ге?\  подпольной  антисовесткой   \усталость  «машинистки»!\  организации,  известной \?!\  под  названием  «Листопадовцев».  Эта  организация  имела  своей  целью  свержение  Соввласти  в  Белоруссии  и  учреждение  автономного  Белорусского  государства  с  ориентацией  на  Польшу  \трудно  сказать,  является  ли  такая  ориентация  «нетрадиционной»  -В. М.\,  где  Листопад  имел   нелегальные  связи,  передавая  туда  сведения  шпионского  характера.  За  означенную  деятельность  ЛИСТАПАД  был  приговорен  к    \неразб.\  годам  лишения  свободы,  каковое   наказание недавно  отбыл  и  проживает  в  данное  время  где-то\?!\  в  Минске.
       Года  2-3  тому   назад  \потрясающая   «точность»  для  обвинения  в  уголовном   деле!  -  В. М.\     МАГЛЫШ  Наум  из дер.  Варковичи  был  переведен  учителем  в  дер.  Чапели,  где  и  учительствовал  с  женой  до  последнего   времени.  Приезжая  в  дер.  Варковичи  к  родителям  и   встречаясь  с  односельчанами -  МАГЛЫШ  вел  среди  крестьян  анти\сов.  Агитацию,  высказываясь:  «Советская  власть – это  дурман  для  народа.  Она  душит  крестьян  непосильными  налогами,  во  много  раз  превосходящими  бывш.   царские  подати.   Утверждая,  что  земля  отдана  крестьянству  в  пользование  бесплатно,   Советская  власть   врет,  ибо  платя  из  года  в  год  огромные  налоги,  крестьянство  все  время  выкупает  у  власти  свою  землю  и   не  может  выкупить».  \Тут,  как  говорится,  и  добавить-то  нечего:  сказано  коротко  и  по  существу  самое  главное  и  слишком  очевидное;  что  называется,  не  в  бровь,  а  в  глаз;  такое  никому  не  прощается !  - В. М.\
      По  месту   своего  жительства  и  службы  МАГЛЫШ   Наум   имел  связи   исключительно  с  анти\сов.  Настроенным  кулачеством,  с  лицами  духовного  звания  \это  он-то,  убеждённый  атеист?\,  а  также  с  бывш.   управляющ.   помещичьего  имения  -  ЖИВАЛОВИЧЕМ   Сергеем,  каковой \!\  за  злостную  агитацию  среди  крестьянства  в  период   пробных\?\   маневров  РККА,  был  недавно  арестован  органами  ОГПУ  (см.  л.д.  №  17, 18, 20,  21, 23, 24, 27 и30).
        Допрошенный  в  качестве  обвиняемого  по  данному  делу  гр-н  МАГЛЫШ  Наум  виновным  себя в  пред_явленном  ему  обвинении  не  признал,  показав,  что  никакого  участия  в  организации  банды  «Белорусская-Рада»  не принимал,  в  Польшу  не  уходил,  а  попал   туда  в  качестве  военно-пленного,  в  качестве  такового   \неразб.\  вернулся  из  Польши  оффициально,  связи   с   ЛИСТ\О\ПАДОМ   не  имел   и  не  имеет.  (  см.  л.д.  31  V\?\  32).
       На  основании  вышеизложенного  гр-н   МАГЛЫШ  Наум   Дмитриевич  36-ти  лет  по  происхождению  -  из  крестьян  дер.  Варковичи,  Слуцкого  р-на,  Бобруйского  окр.,  по  национальности   белорусс,   бывш.   офицер  царской  армии  \да,  это,  пожалуй,  правда:  он  получил  чин  прапорщика  в   декабре  1916,  т.е.  ещёе  «при»  царской  власти,  за  2 - 3  месяца  до  отречения  царя  Николая  от  престола  -  В. М.\,  в  настоящее  время  по  должности  учитель,  семейный  \трое  детей!\,  беспарт.,   не  имущий  \что  да,  то  да!\,  окончил   2-х  классное  училище,  несудим,  проживает  в  дер.  Варковичи,  Слуцкого  р-на.
        ОБВИНЯЕТСЯ  в  том,  что  дважды  дезертировав  из  рядов  Рабоче-Крестьянской  Красной  Армии  и  находясь  при  польоккупации  Белоруссии  на   территории,  занятой  польвойсками,  как  бывш.  царский  /!\  офицер  активно  участвовал  в  организации,  по  заданию  польского  командования,   политической  банды  \что  за  монстр  такой?\  под  именем  «Белорусской  Рады»  в  Слуцком  уезде;  в  составе  указанной  банды  активно  боролся  с  Кр.  Армией;  уйдя  закордон,  совершал  оттуда   налеты  на   Совтерриторию;   возвратившись  нелегально  в  СССР  и   избежав  наказания,  имел  тесные  связи  со  своим   соратником  по  «Белорусской  Раде»   ЛИСТ/О/ПАДОМ,  осужденным  на  ПЯТЬ  лет  за  шпионскую  деятельность  в  пользу  Польши  и   соэдание  подпольной  организации  «Листопадовцев»,  для  свержения  Соввласти   в  Белоруссии;  среди  крестьянства  вел  \это   уже  о  Маглыше\  антисоветскую  агитацию, - т.е.  в  преступлениях,  предусмотренных  ст.  ст.  66  \а  вначале  была  68-я ?\  и  72-а  УК  БССР  редакц.   1928  года.-
       Принимая  во    внимание,  что  виновность  МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  доказана\?\  свидетельскими    показаниями  \казалось  бы,  «стоп»  и  довольно:  расстрел  или  «10  лет  без  права  переписки» !  Но  нет:  ведь  к  этому  времени  ещё  не  написана\?\и   не  введена  в  действие  пресловутая  ст.  58,  и  потому  «продолжение  следует»\    и  что  самый  факт   нелегального  перехода  им  госграницы  из Польши  после  ухода  туда  с  диверсионной  \?  ведь  только  недавно  она  ещё  называлась  «политической»\  бандой,  а  также  факт  связи   его  с  осужденным  за  шпионскую  деятельность  ЛИСТ\О\ПАДОМ,  являются  \а  теперь  ВНИМАНИЕ:  далее    делается   некий  юридический  «кульбит»!\   крайне  подозрительными  по  шпионажу,  что  проживая  в  непосредственной  близости  от  границы  с  Польшей,  МАГЛЫШ  Наум  легко  мог\!\  и  может\!\  быть  использованным  в  качестве  резидента  польской  контрразведкой  и   организатора  резервных  диверсионных  банд,  и   что  дальнейшее  проживание  его  в  приграничной  полосе  является  крайне  нежелательным   \т. е.  вместо  недоказанных  реальных  преступлений  в  качестве  некоего  суррогата    обвинения  выдвигаются  домыслы,    предположения  и  даже  пожелания!  -  вот  это  «юриспруденция»!  -  В. М.\
                П  О  С  Т  А  Н  О  В  И  Л  :
        Следственное   дело  за  №  54  на  «  36  «  полул.  Через  ДТООГПУ   Зап.  ж.д.  направить  на  рассмотрение   Особого   Совещания  при  Коллегии  ОГПУ  с  просьбой   о  выселении  МАГЛЫША  за  пределы   Белоруссии.
    /Т.е.  по  существу  вместо  предполагаемого   сурового   уголовного  наказания  за  вооружённый  мятеж,  участие  в  «незаконных  вооружённых  формированиях»,  «убийства,  грабежи»   и  т. п.  -  вместо  всего  этого      следственный   орган  испрашивает    административную  меру.   Как  говорится,  много  движений  -  и  никаких  достижений!  Смех  да  и  только!  Не  смешно  только  самому  Науму  Маглышу  -  В. М.\

                ОСОБЕННОСТИ    СОВЕТСКОГО       СУДОПРОИЗВОДСТВА
            Когда  я  -  ещё  в  «Болшом  доме» -  листал  дело,  меня  по-настоящему  поразил  один  документ.  Он  исходил  как  раз  от  какого-то  надзирающего  органа,  может  быть,  от  того  самого  гомельского  прокурора.  Сфотографировать  этот  документ  мне  не  позволили.   В  документе   в  довольно   категоричных  выражениях  указывалось  приблизитедьно  следующее:   следствие  по   делу  Маглыша  Н. Д.  проведено   неудовлетворительно,  вина  подозреваемого  по  существу  не  доказана  ни  по  одному   из  пунктов  предъявленного  ему  обвинения,  вследствие  чего  последнее  как  бы  повисает  в  воздухе  и  требует,  таким  образом,  дополнительного  расследования  и  более   убедительных  доказательств.
         Выходит,  что   в  советской  юриспруденции  образца  1929  года  ещё  соблюдались  какие-то  «приличия»,  хотя  бы  и  чисто  формальные,  и  до  полного  произвола  в  этой  сфере  ещё  не  дошли.   Однако   несмотря  на  строгий  окрик  сверху  органы  ОГПУ ,  как  я  понял,    не  бросились  тотчас  исполнять   это  предписание   «сверху»   и  доследовать  «сырое»  дело;  оно  пошло  дальше  в  прежней  кондиции,  то  есть  в  уже   представленном  виде.
           Для  обвиняемого  это  был,  пожалуй,  наилучший  исход .  Случись  иначе,  если   бы  все  вменяемые  Маглышу   Н. Д.  эпизоды  были  подкреплены  доказанными  фактами,  всё  могло  бы  принять  совсем  другой  оборот,  намного  более  серьёзный.  Но  вся  документальная  база   по  деятельности  «Белорусской  Рады»  и  её  вооружённых  сил  находилась  для  следствия  вне  зоны  его  досягаемости,  в  Вильно,  где  этот  архив,  кажется,  обретается  и  по  сию  пору.    Следствие испытывало  также  немалые  трудности  из-за  значительной  по  времени  отдалённости  расследуемых  событий:  как-никак,  а  8 -9  лет  -  это  срок   порядочный,  и  даже  самые  памятливые   не  без  труда  могут  восстановить   факты  столь  отдалённого   прошлого.  Всё  это  также  было  только  наруку   обвиняемому.
       Зато,   с  другой  стороны,  не  было  недостатка  в  численности  свидетелей,  вызвавшихся,  согласившихся  или  вынужденных  давать  показания.  Их  было  более  двух  десятков.   При  чтении  протоколов    допроса  свидетелей  фотографировать   эи  протоколы  мне  не  разрешили,  кроме  протокола   допроса  супруги  обвиняемого  Маглыш  Евгении  Исидоровны  (моей  будущей  мамы). 
       В  показаниях  свидетелей  поражала  прежде  всего  мелочность  руководивших  ими  мотивов  и  вообще  чувств:  нескрываемая  зависть,  подозрительность,  мнительность  и  мстительность,  способность  привирать,  заискивание  перед   властью.   Впрочем,  не  было  ничего  такого,  что  выходило  бы  слишком  далеко  за  пределы  обычной  человеческой  природы:  вообще    слаб  человек,  а  порой  и   мерзок.  Почти   каждый  знает  это,  но  не   каждый  о  и  по  себе.
           Спустя  какое-то  время  после  ознакомления  с  этим    уголовным  делом   из   Архива  КГБ   Республики  Беларусь,  уже  после  того,  как  в  моём  сознании   «отстоялись»    общие  впечатления  от    него,  я  вдруг  осознал,  что    обвиняемый   Н. Д. Маглыш  не  только  нигде   и  ни  в  чём  не  признал  своей  вины,  не  только  выстроил  выгодную  и  достаточно  непротиворечивую   «хронологию»  и  логику   событий,  в  значительной  мере  им  самим  выдуманную,  но  тем  не  менее  ничем   не  опровергнутую  со  стороны  следствия,  державшегося  в  целом,  надо  сказать,  более  истинной  канвы  событий,  однако  крайне  невыгодной  и   нежелательной  для  обвиняемого.
         Такая  позиция  последнего  и  его  тактика  поведения  на  следствии  вполне  объяснимы:  вам  нужно  -  вы  и   доказывайте,  а  я  буду  отрицать  до  последнего  предела,  пока  меня  не  припрут  (чтобы  затем  поставить!)  к   стенке. Это  вполне  соответствует  этическому  принципу,  закреплённому  и  в  русском  устном  народном  творчестве:   «На   себя  не  наговаривай,  а  с  друга  сговаривай»,   -  так  гласит  пословица.  Ведь  и  в  самых  передовых  странах  обвиняемый  вправе  отказаться  от  дачи  показаний  против  самого  себя.  Но  удивительно,  что  эта  идея  о  презумпции  невиновности   незримо  присутствовала  в  умах  и  обвиняемого,  и  обвинителей  в  СССР  в  1929  году,  когда  она  вряд  ли   была  прописана  в  тогдашнем   советском  законодательстве,  где  главенствовал  принцип  «революционной  целесообразности».    Так  что  совсем  неудивителен  тот  факт,  что  обвиняемый  всячески   стремился  избежать  наказания,  выгораживая  себя  от  предъявляемых  обвинений  всеми  правдами  и -  в  значительной  мере -  неправдами.
       Но  потом  я  вдруг  обнаруживаю,  что  тем  самым  он  спасает  не  только  себя,   но  и  других,  как   теперь  выражаются,  «подельников»,  в  отношении  которых  он  ни  разу  не  дал  следствию   ни  малейшего    повода  «зацепиться»:  сплошь  «нет»,  «не  было»,  «не  поддерживал»,  «не  состоял»,  «не  участвовал».    Ни  про  Неронского,  ни  про  Кахановича,  ни  про  Залесского,  ни  даже  про  Юрку  Листопада,  которого  знал   как   облупленного:  соседи  ведь  и  «коллеги»  по  учительскому  цеху..  Тут  не  один  только  «уголовный»  интерес  преследуемого  следствием  человека,  не  только  профессиональная  и   идейная  солидарность,  не  только  офицерские  представления  о  чести,  но  ещё  и  несомненная  этическая   глубина  самой  натуры  подследственного:  «на  себя  не  наговаривай,  а  с  друга  сговаривай».   Особенно  остро  и  чётко  ощущается   это на  фоне  словоохотливых  излияний  людей,  свидетельствовавщих  против  него  самого  (хотя  бы  в  показаниях   того  же  Онуфрия  Неронского).  Это  ли  не  повод  для  истинного  уважения?
       Прежде  чем  приступить  к  изложению  «приговора»,   имеет  смысл процитировать  ещё  (см.  Приложение  №  )  два  документа  из  дела,  имеющих  непосредственное  отношение  к  теме  «Особенности  советского  судопроизводства».  Во-первых,  потому  что  они   очень  ярко  характеризуют  «дух  эпохи»,  во-вторых,  именно  они  послужили,  видимо,  своеобразным    толчком  к  возбуждению  описыаемого  дела.  \см.  ПРИЛОЖЕНИЕ  №    -  ВЫПИСКИ\

                «П Р И Г О В О Р»,  или
                ГОРА    РОЖДАЕТ        МЫШЬ
         Конец  -  делу  венец, -  говорят  в  русском  народе.  И  правда:  если  какое-то  дело  не  доведено  до  конца,  это  просто   значит,  что  оно  не  сделано.  Понятно,  что  эта  универсальная  «формула»  применима  и  к  нашему  случаю.  Чем  же  может  закончиться,  чем  должно  увенчаться  уголовное  дело  как  не  приговором?  Ибо  только  в  нём,  в  этом  заключительном  «аккорде»  обретает  законченный  смысл  и  становится  понятной  вся  ранее  звучавшая  «музыка»  следствия.  Это  такой  значимый  этап  любого  дела,  что  его  не  обходит  вниманием  и  уголовный  фольклор.  Знатоки  его  могут  привести  тому  массу  примеров,  мне  же  приходят  на  память  только  слова  из  одной  «блатной»  песенки,  обращённые  к  любимой;  в  них  концентритуется  внимание  именно  на  этом  «аспекте»:  «Как  бы  ни  был  мой  прИговор  строг,\  я  вернусь  на  знакомый  порог\  и,   тоскуя  по  ласке  твоей,\  я  тебя  обниму…» …»/Т.е.  по  существу  вместо  предполагаемого  уголовного  наказания   следственный   орган  испрашивает    административную  меру.  Смех  да  и  только!  Не  смешно  только  самому  Науму  Маглышу  -  В. М.\
               
      Перед  «оглашением   приговора»  имеет  смысл   хотя  бы  ненадолго  вернуться  к  делу,  чтобы   посмотреть,  что   же  набирается   там  «в  сухом  остатке».  Получится  приблизительно  следующее:    1)  да,  офицер  старой «цврской»   армии,  но бывший;   2)  да,  какое-то  время  скрывал  офицерское  звание,  но  не  «штабс-капитан»,  а  всего  лишь  прапорщик;  3)  да,  «не  рвался»  служить  в  РККА,  что  в  деле  квалифицировано  как  троекратное   дезертирство; 4)  вроде  бы участвовал  в  антибольшевистском  националистическом   выступлении  и  с  оружием  в  руках  сражался  с  «красными»,  что,  однако,  не  подтверждено  никакими  документальными  свидетельствами;  5)  да,  «не  восхищался»   советской  властью,   критиковал    её  политику  в  «крестьянском  вопросе» ,  «враждебно  относился  к  бедноте»  (читай:  к  лодырям  и  бездельникам).  Чуть  было  не  упустил  из  внимания  самое  главное  -  пункт  6)  шпионско-диверсионная  деятельность  по  заданию  польских  спецслужб.
         Не  так  уж  и  мало,   если  разбираться  всерьёз,  скажу  я  вам!  А  в  итоге  получается,  что   гора  родила  мышь:  за  все  свои  прегрешения  вольныя  и  невольныя  обвиняемый  Маглыш  Н. Д.  назван  всего  всего  лишь  «лицом  неблагонадёжным» .   Но  никакого  шпионажа  в  пользу  Польши,  никаких  заданий  польской  контрразведки,  никаких  связей  с  польским  командованием! Это,  в  общем-то,  не  что  иное,  как  полный  крах  четырёх-пятимесячного  следствия
    Надо  признаться,  что,  говоря  в  Приложении   №   Дело   Н. Д. М.  про  «полулисты»  73  и  79,  я   ошибался:  в  более  высокой  инстанции  дело  приросло  ещё несколькими  страницами.  Вот  передо  мной   «полулист» \?\ №78:
           ВЫПИСКА  ИЗ  ПРОТОКОЛА  № 4    Заседания   Тройки  при    ПП    ОГПУ  по  Б. В. О.  от   9  февраля – 1930г.
 С Л У Ш А Л И:  13.  Дело №  10947,  по  обвинению  гр-на   МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  по  72  ст.  УК  \БССР?\   и  ст.  68\10  УК  РСФСР.   
П О С Т А Н О В И Л И:   Гр-на  МАГЛЫША  Наума   Дмитриевича  заключить  в  концлагерь,   сроком  на  ТРИ  года,  считая  срок  с  13\Х -29г.    
СЕКРЕТАРЬ    Подпись  \Иоэль\
  Разумеется,  сей  вердикт  скреплён  гербовой  печатью  высокого  «органа» .
            Как  явствует  из  документа,  «тройка»  функционировала  отнюдь  не  при  каждом  органе  ОГПУ,  а  только  при  каких-то  «высших»,  как   в  данном  случае,  при  Белорусском  военном  округе.  Члены  «Тройки»  не  поименованы  и  не  названы  по  должностям,  но,  насколько  я  знаю,  обычно  в  неё  входили  представитель  партийного    органа  либо  представитель  исполнительного  органа  советской  власти,  представитель   судебного  органа  в  лице  прокурора  соответствующего  уровня,  а  возглавлял  её    «уполномоченный»   соответствующего   органа  ОГПУ.
          Надо  признать,  что  хотя  следствие  велось   исключительно  в  интересах  этого  внесудебного  органа  -  «тройки»,  разбирательство  производилось  довольно  тщательно:  ведь  надо  же  было  не  просто  создать  видимость  напряженной  работы,  но  и  чем-то  ещё  заполнить  эти  пять  месяцев  со  дня  ареста  13  сентября.
           Вспоминая  и  рассказывая  о  времени,  проведённом  в   гомельской тюрьме  (Исправтруддоме)  под  следствием,  отец  ни  разу  не  упомянул  о  каких-либо  грубостях  следователей  или  надсмотрщиков,   тем  более  о  каких-то  «особых  методах»  допросов,  жестокостях,  не  говоря  уже  о  пытках.  Видимо,  советские  следователи  той  поры  уже  немного  излечились  от  революционной  чумы,  когда  справедливость  расправы  определялась  исключительно   «революционной  целесообразностью»;   они  уже   пытались  казаться  цивилизованными,  гуманными   и  ещё  не  впали  в  то  неистовство  и  безумие,  которое  в  1937  - 39  гг.  стало  предвестником  их  собственного  скорого   и   обязательного   конца.      Да  и  не  того  «калибра»   деятель  был  Н. Д.  Мвглыш,  чтобы  искать  к  нему  какие-то   особые  подходы,   применять  изощрённые  пытки  и  т. п. 
          Принимая  во  внимание  тот  факт,  что  он  предстал  не  перед  судом  присяжных  и  не  перед  «народным  судом»  (хотя  в  фашистской  Германии  суды  тоже  назывались  народными,  что  подразумевало,  видимо,  их  прерогативу  выявлять  «врагов  народа»),  а  перед  вышеупомянутой  «тройкой»,  где  не  было  ни   защиты,  ни  права  на  обжалование,  а  также  учитывая   невыдуманность  всех  предъявленных  ему  обвинений,  c  учётом  всего  перечисленного  избранную   и   определённую   для  него  «тройкой»  меру  наказания   нельзя  назвать  ни  чрезмерной,  ни  даже  суровой;  её  скорее  можно  считать  даже  справедливой,  а  если  вспомнить,  как  «расщедрилось»  ОГПУ  в  37-м,   то   даже  мягкой.  Хотя  в  момент  её  оглашения  самому  Науму  Маглышу,  скорее  всего,  так  не  показалось.  Да  и  скажите  мне,  кто  и   когда  из  обвиняемых  считал  суд  над  собой  праведным,  а  приговор  справедливым  или  хотя  бы  взвешенным?
         Но  вот  по  прошествии  многих  лет  и  десятилетий    Наум  Маглыш,  как  бы  дело  ни  обстояло  тогда,  в  30-м,  никогда  не  считал  себя  «незаконно  репрессированным»,  невинной  жертвой  тиранического   режима  и  прочее  тому  подобное,  как  это  «объясняли»  многие  из  побываших  в   т. н.  «сталинских»  лагерях,  особенно  же из  числа  партийно-советских  функционеров.   В  этом  отношени  на  таком   общем  фоне   он  вообще   выглядел  настоящей  «белой  вороной».   На  обе  реабилитации  - 1956  и  1989  годов – у  него  была  одна и  та  же  реакция,  сводившаяся  приблизительно  к  следующему:  что  касается  меня,  то  я  был  осуждён  и  наказан  за  дело,  так  как  с  оружием  в  руках  выступил  в  рядах воинских  формирований   против  власти,  которую  считал  незаконной,  а  такого  не  потерпит  ни  одна  власть;  но  победа  была  не  на  нашей  стороне;  и  реабилитировать  меня  не  в  чем,  так  как  я  не  имел  поражения  в  своих  гражданских  правах   и   на  мне  «не  висела»  даже  судимость,  которая  оказалась  каким-то  образом   «погашена»  ещё  раньше.    Гордый  он  был  человек,  и  государственную  подачку  в  виде  реабилитации  принять  отказался.  Впрочем,  само  государство  этот  афронт  не  заметило.   Может,  оно  и  к  лучшему?

        Что  ещё  можно  сказать  по  поводу  последнего  документа, т. н.  «приговорв»?  Неясно,  присутствовал  ли  при  его       оглашении   сам  обвиняемый   или  этот  «приговор»  выносился  заочно,  чего  я  вовсе  не  исключаю.  Никакого  тебе   «именем  БССР»,  а  просто  и  скромно,  как  на  профсоюзном  собрании:  «слушали»  и  «постановили».  Одну  из  статей  поменяли  с  64  на  68    и  уточнили  пунктом  10.  Что  за  таинственное  ПП  упоминается  в  этом  документе,  не  вполне  ясно.  Постоянное  Присутствие  -  что  ли?  Ну  и,  конечно,  обязательный  элемент  декорации -  какая-нибудь  «экзотическая»  фамилия,  в  данном  случае – Иоэль  (вполне  библейско-эпическая  по  звучанию,  что   тоже  придаёт  официальной  бумаге  некий  дополнительный  колорит). «Концлагерь»  звучит  угрожающе,  но  зато  незначительная    длительность  «срока»   должна  вселять  некоторый   «оптимизм».
     Вероятно,  на  относителтной  мягкости  «приговора»  сказалось   взаимо-нейтрализующее  воздействие  двух «наслаивающихся»   в  документе «чёртовых  дюжин» (да  ведь  и  первичный   обыск  был  произведён  13-го  числа!)  .  И  вот  как  после  этого  не  поверить  в  приметы?   Или  правда  в  том,  что  они  действуют  и  в  отношении  тех,  кто  в  них  не  верит ?   Или  это  чистая  нумерология? Или  и  то,   и  другое,  и  третье  в  каком-то  их  совокупном  взаимодействии?


Часть  6.  ЭПОХА  «БЕЛОМОРА»   (БЕЛОМОРСКО - БАЛТИЙСКОГО    КАНАЛА  \«красную»   версию  можно  вырезать\
                В  тюрьму  широка  дорога,
                а  из  тюрьмы  -   тесна.

                СНАЧАЛА   НЕМНОГО   О    СОВЕТСКОМ  КУРЕВЕ               
               
            Этот  мотив  (о  канале)   должен  лишь  оттенять  главную  «мелодию»,  выполнять  роль  своеобразного  «обертона»  в  раскрытии  основной  темы;  на  ББК  Наум  Маглыш   не    попал:  трасса  будущего    канала  пролегала  несколько  восточнее   тех  мест,  по  которым  предстояло  перемещаться    ему  в  ближайшие  два  с  половиной  года).
       География   жизни   Наума  Маглыша  пока  что  довольно-таки  проста:  Беларусь (Слутчина) -  Дальний  Восток  (нынешняя  Амурская  область) – Волынь  и  Прикарпатье  (Юго-западный  фронт)  - опять  Беларусь -  «эмиграция» -  полулегальное  возвращение   в  СССР  из  Западной  Беларуси -  перемещения  по  службе  в  РККА   (Слуцк – Дрогобыч – Лида -  Киев) -  учительство  на  Слутчине,  5-месячная  «отсидка»  в  Исправтруддоме  (Гомель) .  А  теперь  вот  предстояло  переместиться  в  «места  не  столь  отдалённые»,   но  довольно прохладные,   и  под  конвоем.                Эти  края  в русско-советском  дискурсе  принято  называть   «местами  не  столь  отдалёнными»  независимо  от  того,  как  близко  или  как  далеко  в  действительности  они  отстоят  от  пункта  отправки:  иногда  это  может  быть  напротив  собственного  дома  (как  в  анекдоте  про  Хайма),  а  иногда  где-то  у  чёрта  на  куличках,  чуть  ли  не  на  краю  света.  В  данном  случае  «не  столь  отдалёнными»  они  были  почти  в  буквальном  смысле:  всего-то  каких – нибудь  полторы  тысячи  километров  к  северу  от   родных- привычных.
          Самым  северным  пунктом  в  этом  маршруте-этапе   была   ст.  Кандалакша,  название  которой  в  данном  контексте  очень  уж  напоминает  о  позвякивании  кандалов,  на  самом  деле  отсутствующих) , а  это  как-никак  уже  за  Полярным  кругом.  Потом  последовали  послабления  и  постепенное  смещение  к  югу:  Княжая  (губа?),  Май-губа   и  т. д.  вплоть  до  Подпорожья  на  реке  Свирь,  что  в  нынешней  Ленинградской  области,  хотя  и  на  крайнем   её   северо-востоке.
         Слова   и  понятия   «Беломор»  и  «зэк»   много  значат  в  русском  сознании  даже  ещё  и  сегодня,  не  говоря  уж  о  том,  что  вовсе  не  изжит  и,  так  сказать,  подстилающий  их  материальный  субстрат,  иначе  говоря,   обозначаемые  этими  словами  явления.  На  полках  табачных  киосков  и  сейчас  ещё  можно  увидеть  иногда  папиросы  «беломор»  в  характерной  бумажной  «пачке»,  несущей  на  себе  изображение  трассы   знаменитого   Беломорско-Балтийского  канала,  изображение  которой  здесь  весьма  схематично,   ибо  как  вместить  на  (нескольких  квадратных  сантиметрах)  50  кв.  см.  поверхности  пачки  тысячекилометровые  просторы  Родины.
          Эти  папиросы  долгое  время  имели  репутацию  крепкого,  достойного  «настоящих  мжчин»,  и   доступного  курева.  Содержащая  25  папирос  пачка  папирос  стоила  в  последние  советские  годы    22  копейки  (как  2  палочки  «эскимо»),  и  средне-умеренному  курильщику  её  хватало  обычно  на  2  дня,  что  не  особенно  било  по  семейному   бюджету.  Более  «престижными»,  т.  е.  более  дорогими,  считались   только  «Любительские»,  «Казбек»  до  ещё  «Герцеговина  Флор».    Про  последние  шла  молва,  что  табаком  из  них  набивает  свою  легендарную  трубку  сам   «товарищ   Сталин»,  а  это,  сами  понимаете,  в  сознании  среднего  советского  человека  значило  много… 
        Всё  остальное  «курево»  (до  появления  в  СССР  сигарет)  было  дешевле  и ,  соответственно,  гаже:  сначала  «Дели»,  «Звезда»,  потом  сменившие  их  «Норд»,  позже  «Север»  и  «Прибой»  (этот  получил  в  народе  презрительное  наименование  «гвоздики»).  В  какой-то  момент,  точно  не  помню,   появились  сигареты  (естественно,  без  фильтра):  «Прима»  в  ярко-красной  пачке  и  «Памир»  в  серо-коричневой.    Да, …
        Но  мы  же  о  « Беломорканале»,  (не  путать  с  Беломорско-Балтийским  каналом) -  таково  полное  название  этого  подлинно  советского  «бренда»,  действительно  культового  курева  эпохи:  это  было  своего  рода  проявление  мужественности,  а  позднее,  когда  появились  всякие  импортные  «кэмэл»,  «мальборо»   и  пр.,  ещё  и  своего  рода  патриотизма  -  у  нас,  мол,    «у  советских    собственная  гордость:  на  буржуев  смотрим  свысока.      Но  славный  советский  «беломор»  -  это  не  только  известный  табачный  бренд,  история  его  происхождения   берёт  своё  начало  в  той  эпохе   и  в  тех  местах,  где  и   когда  начиналось  строительство  канала ,  а  вернее,  целой  череды  каналов,  призванных  через  систему   естественных   внутренних  водоёмов,  рек  и  озёр,  связать,  соединить  Белое   море  с  Балтийским,  что  диктовалось  нуждами  индустриализации  и  обороны. 
          Из  тех  же  мест  и  из  того  же  времени  и  русское  словечко  «зэка»   (от  аббревиатуры  ЗК,  с  ударением  на  последнем  слоге),  искать  которое  было  бы  тщетно  в  простых  орфографических  словарях.  А  между  тем   оно  до  сих  пор  одно  из  самых  ходовых.  Этимология  его  замысловата,  но  в  конечном  счёте        возводится   к  советскому  неологизму  («новоязу»)  -  «трудармеец»,  т.е.  боец  «трудовой  армии»,  как  лицемерно  именовался  весь  контингент  лишённых  свободы  людей,  занятых  на  строительстве  этого  эпохального  сооружения.   Используемых  на  строительстве  ББК  заключённых  в  пропагандистских  целях  именовали,  соответственно,  эвфемизмом  «каналоармеец»,  а  если  точнее -  «заключённый  каналоармеец»,  сокращённо  ЗК  (зэка). 
       Но  давайте  всё-таки  будем  поточнее,  хотя  бы  тогда,  когда  для  этого  есть  возможность  (СЭС):  «Беломорско-Балтийский  канал  в  СССР,  соединяет  Белое  м. (  (у  г.  Беломорска)  с  Онежским  оз. (у  г.  Повенец).  Дл.  227  км ,  ср.  глуб.  5 м,  19  шлюзов.  Начало  стр-ва  -  Сентябрь  1931  Открыт  в  мае  1933.   Перевозки   6  млн. т (1976).»  Ну  а  из  Онежского  в  Ладожское,  а  там  и  до  Балтийского  моря  рукой  подать.
          Не  Суэцкий,  конечно,  и   даже  не  Панамский.  Но  по  Советском у  Союзу  он  в  своё  время  прогремел.   Лично  Иосиф  Виссарионович  своим  посещением  его,  правда,  не  удостоил,  но   на  строительстве  Беломорканала   побывали  многие  тогдашние  знаменитости,  и  не  только  советские.  Об  этом  позаботился  «шеф»   ОГПУ  Генрих  Ягода (Иегуди,  конечно!),  который  организовал  туда  экскурсию  на  пароходе  и  в  пропагандистских  целях  пригласил   на  неё  «властителей  дум»  того  времени:  Максима  Горького,  Луи  Арагона  или  Ромен  Роллана  и  кого-то  ещё  (кажется,  Лиона  Фейхтвангера)  того  же  толка  из  симпатизировавших  СССР  и   Сталину.  И  те,  конечно,  «отработали»  за  этот  вояж   своими  панегириками,  прославлявшими  «Страну  Советов»  и  «методы   перевоспитания»  преступников  в  сознательных  строителей  социализма.
       Разумеется,  в  процесс  этого  «перевоспитания»  вовлекались  многие  тысячи  рядовых  исполнителей  государственной  воли,  среди    которых  встречались  представители  любой  национальности.  Но  невозможно  пройти  мимо  того  факта,  что  на  самом  верху   всей этой  лагерной  «пирамиды»  главенствовали  евреи.  «Куратором»  строительства  ББК  выступал  сам   нарком  Генрих  Ягода,  начальником  же  стройки  являлся  Лазарь  Коган,  фигурой  несколько  меньшего  масштаба  выступал  «соловецкий  деятель»  Натан  Френкель.   Начальником  всей  системы  ГУЛАГа    назначен Матвей  Борман,  а  его  помощником   Яков  Рапопорт.  Это  ведь  тоже  кое  о   чём  говорит…

                ОТКРЫТИЕ    АРХИПЕЛАГА
    Между  прочим,  слово  «архипелаг»  А. И.  Солженицын  употребил  для  своего  известного  остроги»  покрывают  собой  огромные   и  хорошо  удалённые  одна  от  другой  территории,  но  ещё  и  потому,  что  этому  слову  имманентна  часть  «лаг»  (т.е.  «лагерь»).  Таким  образом,  тема  «сталинских»  лагерей  как  бы  усугубляется,   удваивается,  и   название  романа  можно  было  бы  писать  и  так:  «АрхипеЛАГ  ГУ  ЛАГ».   
             Наум  Маглыш    попал  на  советские  «севера»,  скорее  всего, когда  ещё  не  закончился  февраль  1930  года,  то  есть  в  самую  серёдку  зимы,  которая  там  заканчивается  ближе  к  маю,  а  иногда  и  до  июня   стоит . 

\Ego  -  другой   шрифт\  \Помню,  в  середине  1970-х  в  первые  годы  моей работы  в  ЛИИЖТе  в  одну  из  командировок  я  попал  в  г.  Кандалакшу,  где  функционировал  УКП  (учебно-консультационный  пункт ) нашего  института.  Дело  было  в  середине  июня,  когда  в  ленинградских  парках  и  садах  уже  вовсю  бушует  сиреневая  вьюга  и  пышно  распускаются   роскошные  пионы  -  пунцовые,  розовые  и  белые,  причём  последние  источают  нежнейший  аромат.   А  Кандалакша    встретила  командированного  тоже  белым,  но  прохладно:   почти  нулевой  температурой  и  лёгкой  снежной  порошей;    прилегающие   невысокие   сопки,  цепью  протянувшиеся  к  заливу  («губе»  Белого  моря),  стояли  укрытые  белыми  шапками  снега.  Я  поинтересовался  у  моего  провожатого  из  местных,  давно  ли  это   у  них  столько  «навалило»,  и  его  ответ  поразил  меня:  «Это  еще  с  прошлого  года!»
           В  тот же  мой  первый  приезд  в  Кандалакшу  я  набрёл  здесь  на  местную  «достопримечательность».  На  стене  одного  типового  и  невзрачного  4  или  5-этажного  блочного  дома  я  увидел  небольшую  мемориальную  доску,  укреплённую  так  необычно  высоко  (по-видимому,  чтобы  в  любом  случае  она  оказалась  над  снежными  заносами),  что  я  не  без  труда  прочёл  выбитое  на   граните:  «Здесь,  в  районе  г.  Кандалакши,  6-го  июня  1938  года  потерпел  крушение  советский  дирижабль  «Осовиахим – 6»,  весь  экипаж  которого  погиб».   После  расспросов  я  узнал  от  местных  краеведов,  что  основной  причиной  катастрофы  явились  крайне  неблагоприятные  погодные  условия,  обледенение  воздухоплавательного  судна,  потеря  управления  им,  вследствие  чего  дирижабль  врезался  в  сопку  (мне  показали,  в  какую  именно)  и  разрушился.  Добравшиеся  к  месту  катастрофы  через  несколько  часов  спасатели    обнаружили  его  обломки  и  тела  членов  экипажа,  среди  которых  не  было  ни  одного  выжившего .   Вот  так  здесь  бывает  в   июне.
          Уж  не  помню,  в  чём  именно  заключалась  миссия  «Осовиахима-6»,  но  она,  несомненно,  у  него  была,  так  как  30-е  -  это  годы  освоения  и  покорения.  Мы  осваивали  тогда  и  покоряли  всё  и  вся:  воздушный  океан  и  Северный  ледовитый,  вершины  Кавказа,  Тянь-Шаня  и  Памира;    Дальний  Восток,  Среднюю  Азию  и   Северный  морской  путь;  богатые  полезными  ископаемыми,  но  суровые  Хибины,   пустыни,   тайгу,  тундру,  Заполярье  и,  конечно  же,  Арктику.   
        А  ещё  я  не  упомянул  стратосферу  и  высотные  аэростаты  с  их  гондолами,  не  назвал  межконтинентальные  беспосадочные  авиаперелёты  через  Северный  полюс  на  одном  моторе  и  без  средств  навигации,   первые  полярные  станции  на  дрейфующих  льдинах,  спасение  «челюскинцев»   и  итальянской   экспедиции ,  разбившейся  в  высоких  северных  широтах на  дирижабле  «Италия».   И  у  всех  этих  освоений  и  покорений  были  свои  герои  -  люди,  которые  жили,  действовали  и  творили  на  пределе  человеческих  возможностей.   Не  могу  удержаться   и  не  назвать  имена  хотя  бы  некоторых ,  потому  что  эти  имена  составляют  целую  эпоху  в  жизни  страны,  и  можно  только  попытаться  представить  себе,  что  они  значили  для  современников,  если  даже  сегодня  (2016-  год)   упоминание  этих  имён  вызывает  у  людей  моего  поколения  желание  встать  и…   поклониться  им.   УСКОВ,  ШМИДТ,  ЧУДНОВСКИЙ,  ЛЯПИДЕВСКИЙ,  ЧКАЛОВ,  БАЙДУКОВ,  КАМАНИН,  ГРОМОВ,  ВОДОПЬЯНОВ,  ПАПАНИН,   ФРЕНКЕЛЬ,   ФЕРСМАН  и  ещё  десятки  звучных  и  памятных  им имён.\конец  др.  шрифта\

        Но  если  Северный  полюс,  Арктику  и  Северный  морской  путь  и  т.п.   имели  своих  героев,  которых  не  только  поимённо,  но  и  в  лицо  знала  вся  Страна  Советов  и  ещё  добрых  полмира,  то  просторы  Заполярья,   необъятные  тайга  и  тундра  Приполярья   как  в  Европейской,  так  и  в  Азиатской  частях  СССР,  а  также  степи  Казахстана   укрыли  у  себя  сотни  тысяч  и  миллионы  безвестных  «строителей  социализма»,  трудовой  вклад  которых  в  возведение  этой  величественной  постройки  до  сих  пор  не  исчислен  и  не  оценён  по  достоинству.  Да,  их  труд  не  основывался  на  энтузиазме  и  героизме,  он  не  был  даже  свободным  и  добровольным,  но  разве  это  должно  умалять   его  результаты?  Нельзя  же  в  самом   деле  считать,  что  это  исключительно  заслуга  тех,  кто  выписал  им  «путёвки»  сюда,  и  тех,  кто    загнал  их  здесь  за  колючую  проволоку  и  неусыпно  следил   с  угловых  вышек,  чтобы  они  не  оказались    без  отеческой  опеки  на  заболоченных  и  заснеженных  просторах  в  этих  неблизких  краях.   Ухта,  Череповец,  Воркута,  Инта,  и  далее  за  Урал  -   Лабытнанги,  Надым,  Норильск,  Магадан  -  всё  там  построено,  возведено,  сдано  в  эксплуатацию  и  обслуживалось  трудом  невольников,   узников  советской  каторги,  «трудовыми  армиями»  тех  самых   «зека».  Это  наши  «пирамиды»,  только  чаще  опрокинутые  своими  вершинами  вниз,  глубоко  под  землю,  в  самые  её  недра:  все  эти  копи,  прииски,   шахты,  штреки,  разрезы   -  и  потому  невидимые,  а  для  сознания  многих  и  вовсе  несуществующие.

          Наума  Маглыша  доставили  в  Кандалакшу   по  той  же  железной  дороге,   по  которой  и  я  наведывался  не  раз  на  Кольский  полуостров  в  его  немногие  города  и  посёлки,   но,  конечно,   доставили  не  в  теплом  купейном  вагоне,  как  меня  45  лет  спустя,  а  в  уже  знакомом,  наверное,   читателю  «столыпине»,  то  есть  товарном  вагоне,  переоборудованном  для  перевозки  заключённых. 
      Зима  здесь   посуровее,  чем  в  более  северном  Мурманске,  где  она  несколько  смягчена  близостью  моря,  а  Кандалакша,  хотя  и  на   воде,  но  на  очень  глубоко  «врезанной»  в  землю  Кандалакшской  губе,  и  климат  здесь,  соответственно, несколько  более  континентальный.   Полярной  ночи  как  таковой  здесь  не  наблюдается,  но  в  этих  широтах  (а  Кандалакша  расположена  на  170  км  к  северу  от  Полярного  круга)  зимой  она  тоже  занимает    едва  ли  не  круглые  сутки.  Светлая  часть  мироздания  представлена  снегом,  в  котором  здесь  нет  недостатка,  как   мы  видели,   даже  летом.
          Городом  Кандалакша  стала  только   в  1938  году,  хотя  православный  народ  стал  промышлять  на  этом  побережье  Белого  моря  с  начала  16  века.  В  основном  рыбой,  отчасти  тюленем,  в  меньшей  степени   пушным  зверем.  Поселения  были  редки  и  малонаселённы,  даже  саамские.  Но  коммунистические  преобразователи  взялись  вдохнуть  в  эти  прозябающие  земли  «новую  жизнь»,  как  это  тогда  называлось:   с  электричеством,  с  «лампочкой  Ильича»,  с  газетой,  избой-читальней,  клубом  и  кино.  Но  откуда  же  взяться  электричеству,  если  здесь  ни  угля,  ни  торфа,  ни  даже  в достаточном  количестве  леса  -  ничего  такого,  что  можно  было  бы  сжигать  в  течение  многих  последующих  лет.  В  общем,  гореть  нечему,  а  вот  для  тушения  вещества  в  избытке  -  это  вода:  она  здесь  повсюду.  Местность  изрезана,  источена  бесчисленным  количеством  естественных  водоёмов:  то  залив,  то  губа,  то  речка,  и  уйма  озёр  -  и  всё  это  переходит  одно  в  другое,   извивается,  плутает,  переплетается,   запутывается  и  распутывается,  вычерчивая  на  карте  какой-то  нерегулярный,   совершенно  немыслимый  узор,  разобраться  в  котором  под  силу  только  специалисту-профессионалу,  да  и  то  лишь  обладающему  большим  запасом  терпения.
        Но  советские  гидрологи  разобрались  в  этом  водном  лабиринте  и  определили,  где  можно  при  минимуме  строительных  затрат  устроить   плотину,  чтобы  подпором  воды  создать  расходное    водохранилище   для  последующего  сброса   из  него  «рабочего  тела»,  тот  есть  воды,  на   лопасти  гидротурбины.  Всё   это  было,  как  я  понимаю,  продолжением  и  частью   ленинского  плана  ГОЭЛРО  по  электрификации  России.
          Применительно  к  местным  условиям  главные  трудности  заключались  в  следующем:  1)  воды – хоть  залейся,  а  вот  значительных  перепадов   её  уровня  в  водоёмах  нет;  2)  грунты  в  основном  скальные  и  не  из  осадочных  пород,  а  выходы  коренных  гранитов  да  базальтов  -  тут  кайлом  да  лопатой  не  обойдёшься,   так  называемые «земляные  работы»  оборачиваются  серьёзными  взрывными;  3)  при  отсутствии  строительной  техники   не  обойтись  без  большого  количества  «рабочей  силы»,  то  бишь  людей,  а  здесь,  на  крайне  малонаселённом  Севере,  откуда  им  взяться?
         Но  мир,  как  известно,  не  без  «добрых»  людей.  Вот  они-то  и  выручили  страну,   вступившую   на  путь  индустриализации   и  решившую  обойтись  без  внешних  заимствований  и  пойти  путём, изобретение  которого  самонадеянный  Ким  Ир  Сен  впоследствии  приписал  собственной   гениальности  и  назвал  «чучхэ».   Но  даже  и   он  не  додумался   использовать  на  благо   родины  даровой  труд  миллионов   заключённых.    А  их  где  взять  -  эти  миллионы  «преступников»?   Ну,  у  нас  это  проще  простого:  надо  написать  законы  -  и  сразу  появиться  множество  статей  и   пунктов,  предусматривающих  состав  преступления.  Одним  из  вдохновителей  таких  «подходов»  был  Вышинский,  выдающийся  юрист  Страны  Советов,  подытоживший  сию  «концепцию»  в  беседе  с  Валерием  Чкаловым  словами,  которые  затем  ошибочно  стали  приписывать  самому  Сталину, как  хорошо  известно,  никогда  до  подобных  частностей  не  опускавшемуся,  и  слова  эти  были  такие:  «Был  бы  человек,  а  статья  для  него    всегда найдётся!»
          То,  что  на  Наума  Маглыша,  «нашлось»  целых  две,  совершенно  неудивительно:  всё-таки  у  него  были  вполне  определённые   реальные «заслуги»,  но  ведь  были  многие  сотни  тысяч,  которые  ничего  такого  за  собой  не  знали,  что  называется,  ни  сном  ни  духом.  И  однако  ж  оказались  «в  одних  рядах».  А  потому  что  предстояло   великое  строительство.  Здесь,  в  Кандалакше  в  1930-м  началось   в  частности    сооружение   НиваГЭС-2 -  первой  гидроэлектростанции  на  всём  Кольском  полуострове.
        Читатель  может  испытать  некоторое  недоумение:   при  чём  здесь  «нива»  и  какая,  мол,  может  быть  «нива»   в  Заполярье,  где  ни  о  каком    хлебопашестве,  естественно,  не  может   быть  и  речи.  И  читатель  совершенно  прав:  нива  здесь  действительно  ни  при  чём,  Нива  -  это  название  реки,  в  устье  которой  при  её  впадении  в  Белое  море  решено  было  поставить  гидроэлектростанцию.  Название  созвучно  имени  более  известной  Невы,  и  думаю,  что  это  неслучайно:  коренными  жителями  вдоль  Нивы  были  саамы,  а  вдоль  Невы -  ижора,  и  те  и  другие  принадлежат  к  одной  и  той  же  группе  фино-угорских  народов,  а  следовательно,  и  языков.
        Вот  отсюда,  с  берегов  малоизвестной    Нивы  и  началось  для  Наума  Маглыша,  будущего   географа,  открытие  «архипелага»,  который  со  временем  обретёт    своё   собственное  полное  имя  -  АрхипеЛАГ   ГУ  ЛАГ  (орфография  в  данном  случае  моя  собственная,  своей   внутренней  грамматической  формой  первого  слова  прямо  и  недвусмысленно  указывающая  на  самую  суть  этого  феномена,  в  значительной  степени  имеющего  отношение   также   и  к  географии,  поскольку   она  («география»)  была  у  него,  как  принято  выражаться,  самая  широкая :   от  Кольского   полуострова  на  западе  до  Чукотского   на  востоке. 
         Думаю,  что  уже  первые  его  насельники  были  каким-то  образом  наслышаны  о  масштабах  этого  «политико-географического»  изобретения,  и,  наверное,  они  -  своим  географическим  размахом -  произвели   впечатление  на  Наума  такое   впечатление,  что  именно  под  их  именно  влиянием    окрепло  и  стало  окончательным    желание  стать  со  временем  географом.   Вряд  ли   обошлось  без   этого  «дополнительного»  фактора;  в  самом   деле,  посмотрите:  сначала  Дальний  Восток,  потом  Волынь  и  Прикарпатье,  и  теперь  вот  Беломорье!    Несомненно,  в  этом  присутствовали  какие-то  предначертания,  к  которым  следовало  прислушаться.

                ЛАГЕРНЫЕ    НАСЕЛЬНИКИ 
         Надо  ли  говорить,  что  в  тюрьме  -  а  здесь  под  тюрьмой  я  подразумеваю  понятие,  объемлющее  собой  все  названия  мест  лишения  свободы,  заключения,  заточения,  отбытия  наказания,  «перевоспитания»
 и  т.п., -  что  в  таких  «местах»  встречаются,  перемешиваются  и  варятся  в  общем  котле  самые  разнообразные  человеческие  типы.  В  обычных  условиях,  т.е.  в  условиях  условной  гражданской  свободы  (Чего  больше  в  этом  словосочетании  -  тавтологии,  каламбура  или  абсурда?  ведь  не   надо  забывать,  что  речь  идёт  о  сталинском  СССР,  в  котором  между  этими  понятиями  дистанция  и  не  столь  уж  велика!),  в  рутине  обыденной  советской  жизни  их  пути  никогда  бы  не  пересеклись,  они  никогда  не  должны  были  бы  и  не  могли  оказаться  не  то  что  вместе,  а  даже  рядом,  близко.  Так  бы  и  просидели  всю  свою  жизнь  в  предопределённых  им  социальных  каморках,   так  и  не  узнав,  не  почувствовав  на  собственной,  как  говорится,  шкуре,  чем  дышит  вся  большая  страна,  как  и  чем  живут  тысячи  и  тысячи других  её  граждан.
        Зато  в  тюрьме,  в  остроге, на  каторге,  в  лагере,  в  колонии,  «на  зоне»,  в  бараке  -  одним  словом,  в  любом  узилище  жизнь  сводит  людей  самых  разных,  самых  неожиданных,  самых  странных   друг  для  друга,  самых,  казалось  бы,  неподходящих,  но  потом  вдруг  оказывающихся,  напротив,  очень  необходимых  один  другому  и  в  чём-то  очень  важном  даже  дополняющих  друг  друга.  Строя  рассуждения  на  эту  тему,  вдруг  замечаю,  что  слово  «другой»,  т. е.  иной,  отличный,  нетождественный,  и  слово  «друг»,  т. е.  очень  близкий  -  связаны   не  только  «внешне»  по  морфологии,  но  и  по  глубокой  внутренней  их  сути,  а  оба  вместе  ещё  и  со  словом  «дорогой»,  т. е.  высоко  ценимый  и  чуть  ли  не  родной.   (Как  не  вспомнить  при  этом  евангельскую  притчу  о  любви  к  ближнему,  т. е.  в  конечном  счёте  к  любому  «другому»!)
         Видимо,  недаром  многие  из  тех,  кто  прошёл  эту  практику  в  местах  лишения  свободы,  не  сговариваясь  называют  её  едва  ли  не  самым  главным  своим  университетом,  где  они  обрели  знания,  которые  больше  нигде  получить  невозможно  и,  что,  пожалуй,  ещё  важнее,  обрели  наконец  настоящую,  никем  не  пожалоывнную,  то  есть  внутреннюю,  свободу.
              Главная  же  особенность  этого  университета  в  его  действительной,  непридуманной  «универсальности»:  ведь  сюда  стекаются  представители  асех  общественных  слоёв,  всех  сословий,  всех   социальных,  профессиональных  и  иных  групп.  Как  бы  они  ни  позиционировали  себя  относительно  мест  заключения,  опыт  российской  жизни  предупреждает   одинаково  всех:  «От  сумы  и  от  тюрьмы  не  зарекайся».
          Но    такое  «перемешивание»  всех   и  вся  не  явилось  результатом  только  стихийных  и  неуправляемых  процессов,  оно  было  в  значительной  мере,  если  не  в   основном,  преднамеренным.  Советская  власть  считала   своих  уголовников  чуть  ли  не  жертвами  «пережитков  капитализма»,  которым  нужно  лишь  помочь  встать  на  праведный  трудовой  путь,  как  помогают  исправляться  временно  отбившимся  от  рук  детям,  поэтому   к   уголовникам  относились  как  к  «социально  близкому  элементу»,  в  массе  которого  должен  был  «перевариться»  элемент,  социально  совершенно  чуждый,  то  бишь  «политические»  заключённые,  осуждённые  за  «к\р  преступления».
         Таким  образом,  масса  уголовников   рассматривалась  властью  как  своего  рода  союзник  в  деле  политического  «перевоспитания»  разного  рода  «контры»  и,  следовательно,  как  некое  продолжение,  как  своего  рода  дополнительный  инструмент  пенитенциарной  системы  и  карательных  органов.   Результатом  этого  иезуитского  по  своей  изощрённости  замысла  ожидалось,  конечно,  не  столько  исправление  закоренелых  «контрреволюционеров»  на  примере  стремящихся  к  честной  жизни  вчерашних  уголовников,  сколько  создание  дополнительного  карающего  фактора  для  «политических».  Они  не  просто  лишались  свободы, но  подвергались  ещё  одному  тяжелейшему  наказанию,  будучи  обречены  на  совместное  проживание  с  людьми,  мягко  говоря,  им  крайне  несимпатичными.
     И  всё  это  в  условиях   неимоверной,  крайней  скученности,  где  о  санитарии  и   гигиене  думали  далеко  не  в  первую  очередь.   Формально  небольшие  «сроки»  таким  образом  оборачивались  как  бы  удвоенным  наказанием,  становились   перманентной  пыткой  вынужденного,  но  далеко  не  мирного  «сосуществования».
      Но  всю  невыносимую  остроту  его  начинаешь   осознавать  лишь  по  прошествии  определённого  времени.  А  поначалу  этот  «Вавилон  и  смешение  языков»  представляется   чем-то  интересным  и  даже  увлекательным,  ну  по  крайней  мере  -  занимательным.  В  самом  деле,  жил  себе  человек  тихо-мирно  в  своём  непродуваемом  никакими  ветрами  углу  и  вот  вдруг  оказывается  на  таком  «перекрестье  всех  дорог»:  народ  самый  разный  и  со  всех  концов  немалой  нашей  державы  -  есть  на  что  посмотреть  и  что  послушать…
 
               О   лагерях  того  времени  и  лагерной  жизни   отец  вспоминал  не  так   уж   чвасто,  но  зато  иногда  в  разговорах  всплывали   кое-какие  яркие  и  потому  хорошо  запоминающиеся   подробности.   Среди "трудармейцев", находившихся на "перевоспитании" (таковы были эвфемизмы той эпохи),  «политические»,  то  есть  посаженные  за  «к\р   преступления»  всегда  были  в    меньшинстве,  их  доля  в  общей  массе  заключённых  (как  это  видно  и  из  приводимой  в  Приложениях  справки  полковника  А.  Сироткина)  могла  доходить  до  одной  трети  и  почти  никогда  не  бывала  меньше  одной  пятой,  колеблясь  в  пределах   20 – 30%.
        Обнаруживалось,  что  «политические»   не  слишком  склонны  к  проявлениям  солидарности,  а  тем  более  к  сплоченности,  и  в  большей  степени  разобщены.   Здесь  сказывалось  не  только  то,  что  в  рассмотрение  брались  все  различия  во  взглядах  и  убеждениях,  но  и  вообще  более  развитой  индивидуализм  тех,  кто  причислял  себя  к  интеллигенции,  к  людям  образованным.  Каждый  держался  особняком,  во  всяком  случае  поначалу.
            Уголовники,  блатные,  напротив,  даже  несмотря  на  их   значительное  численное  превосходство,  а  может,  напротив,  именно  благодаря  этому своему  большинству  всегда  оказывались  более  сплочёнными  и  способными  к  определённой  самоорганизованности  почти  в  любом  лагере.  В  значительной  мере  этому  способствовали  господствующие  в  их  среде  «понятия»,  по  которым  обязан  жить  «блатарь»,  если  он  хочет  рассчитывать  на  поддержку  со  стороны  всего  сообщества.  Немало  значила  также   жесткая  «дисциплина»  в  соблюдении  этих  «понятий»  и  вообще всей  уголовной  иерархии  «ценностей»,  а  также  «авторитетов»,   своего  рода  «чин  чина  почитай»  в  этой  специфической  среде.
           В    среде   «блатарей»  многие  успели  хорошо  изучить  соответствующие  разделы  уже  нового,  советского  Уголовного  Кодекса;  такие  «знатоки»  выступали  своего  рода  экспертами:  им  достаточно  было  узнать  из  сопроводительных  документов    статьи,  по  которым  осуждён   тот  или   иной  персонаж  -  и  он  уже  точно  знали,  чего  он  стоит  и   на  какое  место  в  их  сообществе  «вправе»  претендовать.  Здесь  не  могло  быть  и  речи  о  самозванстве  или  приписанным  заслугам.  Поэтому  уголовники  почти  сразу  же  определялись  в  этой  «системе  координат»  и  занимали  в  ней  полагающееся  им  прочное   положение  в  точном  соответствии  с  их   «табелью  о  рангах».   Такая  «закреплённость»  исключала   какой-либо  произвол  как  с  одной  стороны,  так  и  с  другой,  что  само  по  себе  было  уже  неплохой  основой  для  установления  определённого  порядка  вешей.         
             В  среде   уголовников  существовало  много    самых  разных   воровских специализаций -  от  «щипачей»   и   «форточников»  до  самых   серьёзных   «домушников»  и  «медвежатников».   Ну  и  дальше  -  мошенники  всех  мастей,  шулера,  «напёрсточники»,  попадались   даже   «фармазоны»  -  это  специалисты  по  изготовленю  «золотых»  украшений  -  разумеется, поддельных;  про  фальшивомонетчиков  в  лагерях  не  слыхивали:   кажется,  они  подлежали  расстрелу  или,  может  быть,  содержались  в  особых  учреждениях.   Среди  женского  населения  лагерей  преобладали  спекулянтки,  проститутки  и,  почему-то,  убийцы.
               
                ХУДОЖЕСТВЕННОЕ    ТВОРЧЕСТВО
         Есть  такое  явление,  называемое  в  нашей  стране  «художественная  самодеятельность».   Иногда  это  выражение  используют  в  качестве  иронии,  желая  подчеркнуть  недостаточный  профессионализм  в  исполнении  какого-либо  серьёзного  дела.   Вообще  же,  под  это  понятие  подпадают  все  виды  художественного  творчества,  которыми  люди  («трудящиеся»)  занимаются  непрофессионально  в  свободное  от  основной  работы  время:  рисование,  живопись,  ваяние,  музыка,  хореография,  сольное,  хоровое  и  ансамблевое  пение,  художественное  чтение  и,  конечно  же,  театр,  а  вернее  - самые  различные  виды  сценического  творчества. 
            Когда  говорят  «художественная  самодеятельность»,  имеют  в  виду   (так  уж  почему-то  сложилось)   именно  последнее.  Может  быть,  потому  что  сценическое  творчество  находит  больше  всего  и  приверженцев,  занимающихся  им,  и  ценителей,  то  есть  зрительскую  аудиторию.  Сам  я  отношу  лицедейство  к  самым  простым  видам  творчества  как  наиболее   наглядное  и  наиболее  доступное  для  очень  многих  и  потому  многими  же  и  любимое.  Не  будем  забывать,   что  оно  является  одним  из  древнейших  и  тем  или  иным  образом  представлено  почти  во  всех  известных  нга   сегодня  земных  цивилизациях.  Так  что  заниматься  им  вовсе  не  зазорно  -   несмотря  на  моё  частное  мнение.
           Тяга  человека  к  творчеству  лишний  раз  подтверждает  ту  истину,  что  Творец  создал  его  по  образу  и  подобию  Своему,  то  есть  способным  порождать  по  собственному   замыслу  и  целеполаганию  дотоле  в  мире  не  существовавшее.
         Именно  эта  способность,  уподобляющая  человека  самому Богу,   подразумевается  под  «образом  и  подобием»,  а  вовсе  не  какое-то  плотское  начало  и,  тем  более,  не  какое-то  его  внешнее,  телесное  (Боже,  упаси!)  сходство  с  Непостижимым  Создателем  всего  сущего.  Этой  способностью  «дополнять  природу»  своими  собственными  произведениями  не  обладает  больше  ни  одно  живое  существо  на  Земле,  только  человек.
          Тут,  пожалуй,  нужно  уточнить:  такими  произведениями,  которые  не  служат  непосредственно  целям  собственного  жизнеобеспеченья,  но  удовлетворяют   прежде  всего  только  эстетические  чувства   человека.  Муравьи  и  термиты  тоже  строят,  но  только  они   потом  не  любуются  со  стороны  «делом  рук  своих»  -  казалось  бы,  небольшая  разница,  а  вот,  поди ж  ты,   считается,  что  в  этом  смысле  только  человек  отмечен  Богом.   Только  человек!
             Если  это  совершается  на  профессиональном  уровне,  то  есть  для  заработка,  то  называется  искусством.  Считается,  что  это  последнее  слово  содержит  в  себе,  помимо  значения  «искусность»,  «изощрённость  в  умениях,  в  мастерстве»,  ещё  и  значение  «искушение,   искус»,   которому   подвергается  человек   в  процессе  творчества,  дерзая  тем  самым  сравняться  с  Творцом.  Да,  приблизительно  вот  так.   Если  же  человек  не  извлекает   большой  корысти  из  подобного  рода  занятий,  а  отдаётся  им  лишь  для  потехи,  «для  души»  и   от  души,  то  это  уже  не  «высокое  искусство»,  а  всего  лишь   художественная  самодеятельность.
           Самодеятельность  распространена  в  мире  повсеместно,  поскольку  она  от  природы   присуща  (можно  ввернуть   учёное  словечко  «имманентна»)  человеку.  Но  в  нашей  стране,  когда  мы  ещё  назывались  СССР,  считалось,  что  как  общественное  установление  она  характерна  только  для  социалистического   образа  жизни.  Это,  конечно,  было   натяжкой  и  заблуждением,  что   вскоре,  когда  мы  вновь  с  головой  окунулись  в  капитализм  «второго  разлива»,    и  обнаружилось:  с  «развитым  социализмом»  давно  и,  по-видимому,  надолго  покончено,  а  художественная  самодеятельность,  вопреки  мрачным  ожиданиям  скептиков,  по-прежнему  цветёт  себе  пышным  цветом,  и  ей   всё  нипочём,  хоть  бы  хны.  А  потому  что  она  глубоко  укоренена  в  человеческой  натуре.  Она  и  по  сей  день  составляет  существенную  сторону  российской  жизни,  вполне  уже  капиталистической.
         Но,  конечно,  её  роль  в  современном  российском  обществе  не  идёт  ни  в  какое  сравнение  с  той,  какую  она  играла  в  первые  десятилетия  становления  советского  режима,   в  годы   наиболее  бурных  социалистических  преобразований,   насаждения  новых  идей  и  представлений  о  человеческом  общежитии.  Тогда  ей  придавалось  огромное  значение  как   своего  рода системообразующему  фактору,  помогающему  формировать   новый  тип  взаимоотношений  между  людьми.
          Человек  этой  новой  эпохи  мыслился  теоретиками   и  практиками  социализма  скроенным  по  некоей  общепринятой  мерке,  натянутым    на  установленную  равно  для  всех  колодку  «социалистического  идеала»  и  для  рнадёжности    прочно  прошитым  различными  идеологическими  и  политическими  установками,  как  своеобразными  социальными  скрепами.  Для  построения  нового  общества  нужен  человек  стандартизированный,  простой,  понятный,  предсказуемый,  управляемый. 
         Он  должен  быть,  одним  словом,  как  все,  как  «мы»,  в  крайнем  случае,    как  «огромное  большинство».  Для  этого  ему  нужно  как  можно  дольше,  постоянно,  а  лучше  -  всегда,  при  всех  обстоятельствах,  находиться  в  общем  строю,  в  коллективе,  в  массе  или  хотя  бы  «на  людях»,  где  он  со  всех  сторон  остаётся  наблюдаем,  просматриваем  и,  так  сказать,  «транспарентен»,  т.е.  прозрачен.  С  этой  целью  придумываются   и  внедряются  всевозможные  формы  коллективного  времяпрепровождения:  все  эти  сходы,  сходки,  собрания,  митинги,  конференции,  съезды,  все  эти  бесчисленные  политбеседы,  политинформации,  политучёба,  а  ещё  «летучки»,  «пятиминутки»,  «планёрки»  да  плюс  к  ним  «маёвки»,  «культпоходы»,  «вылазки  на  природу»  и  прочая  и  прочая.    Где-то  в  этом  длинном  ряду  можно  поместить   и  художественную  самодеятельность.    Непрестанное  участие  в  общих  делах   исподволь  приучало  к  мысли  о  коллективной  ответственности,  ну  и,  соответственно,  неучастие  -  к   ответственности  личной.
            При  этом   никто  не  станет  оспаривать  тот  факт,  что   в   художественную  самодеятельность  люди  идут  прежде  всего  по  своему  собственному  побуждению,  что  первейшим  её  истоком  является  стремление  человека  к  наиболее  полной  самореализации,  к  раскрытию  своих  талантов  и  возможностей  в  области  эстетического  творчества,  кроющихся  в  каждом  из  нас. 
        Тут  нужно  учитывать  одну  исторически  сложившуюся  особенность  русского  человека.  В  деревенской,  крестьянской  по  преимуществу,  стране  с  её  патриархально-общинными  традициями  всегда  давала  себя  знать  такая   составляющая   черта  человеческой  личности,  как  соборность,  часто  неосознанное  стремление  быть  со  всем  «миром»,  на  котором,  по  пословице,  «и  смерть  красна»,  быть  причастным  и  приобщённым  к    делам,  заботам,  интересам  и  целям  этого  «мира».
           Надо  сказать,  большевицкий  режим  не  только  весьма  умело  и  успешно  эксплуатировал   в  своих  собственных  целях   эту  национальную  особенность   русских  крестьян,  привыкших   жить  общиной,   он  раскрутил  её,  что  называется,  на  всю  катушку,  превратив  в  одну из   главных  идеологем  нового  миропорядка.  Поэтому-то  в  художественном   творчестве  трудящихся  особенно  поощрялись  и  культивировались   прежде   всего   его  коллективные  формы:  хоры,  ансамбли  песни  и  пляски,  хороводы  и  тому  подобное.  Самодеятельные  театры  в  этом  смысле  (если  иметь  в  виду  систему  большевицких  приоритетов)  тоже  подходили  для  целей  максимального   (а  в  идеале  -  тотального)  овладения  личностью  и  контроля  над  ней.
           Всё  вышесказанное  нисколько  не  умаляет  того  положительного,  что  несёт  с  собой  художественная  самодеятельность  как  таковая.  Художественное  творчество  обладает  большой  притягательной  силой  для  многих  людей,  и  к  нему  тянутся  даже  неосознанно.  Что  уж  тогда  говорить  о  тех,  кто  привык  «творить»  разные   не   поощряемые   уголовным  кодексом «художества»   и  сделал  их  средством  и  способом  своего  существования.  Оно  (это  самое  «творчество»),  можно  сказать,  у  них  в   крови.   И,  конечно,   это  не   могло  не  обнаруживаться  в  условиях  неволи,  экстремальных  по  самой  своей  сути, и  особенно  ярко   начинало  проявляться  в  лагере.
           Признававшиеся  политическим  режимом  "социально  близкими",  уголовники  особенно охотно  участвовали  в  художественной  самодеятельности,  и,  надо признать,  среди  них   действительно  было  много   талантливых  артистов:  ведь  быть  "артистом   в  своём  деле" -  для  любого  «вора»  не только  предмет  профессиональной  гордости:   от  такого  «артистизма»  часто  зависит  не   только  его  свобода,  но  нередко  и  сама  жизнь;  ставки  здесь  всегда  слишком  высоки,  чтобы  пренебрегать  тонкостями  такого   «мастерства».
        Так  что   не   составляло  особой  трудности  подыскать  среди  уголовников  исполнителей  на  роли  любого  амплуа:  от  романтического  любовника  до  яркого  трагика,  от  «рыжего»  клоуна  до   печального  Пьеро;   ну  и,  конечно,  не  было  недостатка  в  выборе  исполнительниц  на   женские  роли:  тут  тебе,  пожалуйста:   и   «травести»,  и  «инженю»,  и  женщина-«вамп»,  вообще  всё,  что   только  потребуется.   
        Несколько  сложнее  обстояло  с  революционно-коммунистическим  репертуаром:  коммунаров,  комиссаров,  коммунистов,  чекистов  мало  кто  изъявлял  желание  играть;  передовиков-ударников,  сознательных  крестьян  и  комсомолок-активисток    такие  «артисты» ,  может  быть,  и   хотели  бы  изобразить  на  сцене,  да  только  они  совершенно  не  знали,  что  это  такое  и  с  чем  его  едят.  Как  говорится,  вхождение  в  образ  во  всех  таких  случвях  давалось  артистам-уголовникам  с  большим  трудом:  слишком  велик  оказывался  разрыв  между  их  собственным  жизненным  опытом  и  «предлагаемыми  обстоятельствами»  по  жизни  сценического  образа.
          Но  зато  уж  когда  дело  доходило  непосредственно  до  представления  действия  на  сцене,  тут  неподдельный  энтузиазм  возгорался,  как  говорится,  по  обе  стороны  рампы:  и  трудно  было  бы  определить,   кто  испытывает  большее  наслаждение  от  игры  на  сцене  -  зрители  в  зале  или  сами  артисты  «труппы» !   В  какой-то  момент  начинало  вериться:  а  ведь,  действительно,  как  разительно  и  до  неузнаваемости  могут  преображаться  люди;  и  если  это  возможно  на  сцене,  то  почему  не  может  происходить  и  в  жизни  -  почему  бы  вору  не  стать  честным  тружеником,  вчерашнему  убийце  не  превратиться  в  законопослушного  гражданина,  а  городской  потаскухе  не  стать  благонравной  матерью  семейства.  А  может,  комиссары  и  «товарищи»  из  ОГПУ   в  чём-то  и   правы,  берясь  за   «перековку»,  за   дело  трудового  «перевоспитания»  отсталых  и  несознательных,  являющих  собой  «родимые  пятна  капитализма»,   в  беззаветных  строителей  социализма?  А  что,  если  это  и  в  самом  деле  возможно?
        Так  что  нельзя,  разумеется,  отрицать   объективно  благотворного  воздействия    художественного   творчества  -  в  том  числе  и  коллективного,  и  даже  особенно  коллективного  -  на  всех,  кто  к  нему  причастен:  и  на  зрителей,  и  на  самих  артистов.  Тем  более   в  условиях   неволи  и  фактической  каторги,  причём  на  все  категории  невольников:  и  на  политзаключённых  («за  к\р  преступления),  и  на  уголовников  (даже  «блатных»),  и  на  «узников  совести»  (были  и  такие: монашествующие, священнослужители  и  особенно  ревностные  прихожане  из  мирян).  Каждый  из  них  мог  извлекать  что-то  своё  уже  из  самой  только  возможности  такого  осмысленного  и  эстетически  наполненного  досуга.
           Отец  рассказывал,  часто  бывало  так,  что  самый,  казалось  бы,  отъявленный  негодяй,  на  котором,  как  говорится,  клейма  уже   негде  ставить,  вдруг  оборачивался  прекрасным  исполнителем  романсов,  и  не  каких-нибудь  «жестоких  и  душещипательных»  из  уголовного  репертуара,  а  вполне  респектабельных,  классических,  исполняемых  не  только  в  салонах  бывших  аристократов,  но  иногда  и  со  сцены  нынешних  пролетарских  рабочих  клубов. 
        Понятно,  что  определяющим фактором  являдся  здесь  данный  от  природы  абсолютный  музыкальный  слух,  когда  можно  обойтись  и  без  знания  нотной  грамоты,  от  природы  же  поставленный  голос  самого  благородного  тембра,  которым  в  предыдущей  жизни  нынешнего  «артиста»  (или  «артистки)  соблазнилась  не  одна  жертва.  Но  откуда  у  закоренелого  преступника  берутся  вдруг  все  эти  тончайшие  и  нежнейшие  переливы,  для  которых   непременным  и  обязательным  условием  является  уже  наличие  души?  В  этом  есть  какая-то  неразгаданная  тайна.
          Или,   скажем,  совсем  уж  пропащий  душегуб  из  душегубов,  в  котором   не  осталось  не  только  ничего   святого,  но  и  вообще  ничего  такого,  что  могло  хотя  бы  гореть  или  хотя  слабо  тлеть  в  аду,  неожиданно  для  всех,  включая  его  самого,   проявлял  вдруг  нешуточный  сценический  дар.   Особенно  заметными  актёрскими  способностями   обладали,  само  собой  разумеется,  воры  и  мошенники  разных  «специализаций»,  работавшие  под  разного  рода  мелких   служащих:  фининспекторов,  электроконтролёров,  квартальных ,   домовых  ответственных  и  тому  подобное.  Не  лишены   были  определённых  «творческих»  способностей  скупщики  краденого,  содержатели  «малин»  и  притонов,  фармазоны  и,  конечно  же,  представительницы  «древнейшей  профессии».  Лицедействово    являлось  едва  ли   не  самой  главной  составляющей  в  их,  так  сказать,   основной,  воровской  «профессии».
           Но  и  те,  кому  не  было  особой  нужды  прикидываться,  занимаясь    своим  привычным  воровским  «рукомеслом»,  -  все  эти  «щипачи»,  «пианисты»,  «выбивалы»,  «форточники» -  тоже оказывались  весьма  небесталанны  в  актерстве.  Не  скрывали  своего  презрения  к  какому-либо  лицедейству  только  самые  серьёзные  из  блатных  -  воры-«домушники»,  специализировавшиеся      исключительно  на  квартирных  кражах  со  взломом.  Не  слышно  было   также,  чтобы  как-то  стремились  проявить  себя  в  художественной  самодеятельности  и  «медвежатники»,  вероятно,  в  силу  чрезвычайной  редкости  этой  высоко  ценимой  и  уважаемой  в  воровской  среде  профессии,  и  без того    требующей  немалых   и  общепризнанных   талантов,  знаний  и  навыков:  уж  больно  специфична  эта  сугубо  узкая  специализация.
         Зато  проститутки  всех  разрядов   (надо,  пожалуй,  уточнить:  бывшие)  и  вообще  женщины  не  слишком  строгих  нравов  (иногда  таковых  именуют  ещё   почему-то  «дамами  полусвета»,  хотя  они-то  как-раз   всегда  стремятся  быть,  что  называется,  либо   на  ярком  свету,  либо,  напротив,  заниматься  тем,  что  обычно   совершается  под  покровом  ночи),  очень  уж  привыкшие   везде   искать  популярности,  были  особенно  искусны  в  лицедействе,  охотно  принимая  участие  во  всех  мероприятиях,  на  нём  замешанных,  и  нередко  добивались  бешеного  успеха,  который,  к  их  глубочайшему  огорчению,  они  не  имели  возможности  развить  в  полной  мере   так,  чтобы  он  нашёл  и  своё  материальное  воплощение  и,  лучше  бы,  по  ту  сторну  колючей  проволоки.

             Встречались,  конечно,  среди  лагерной  публики  и  не  столь  одарённые  от  природы,  но  просто  хорошо  образованные  люди,  получившие  воспитание  ещё  в  старорежимные  времена.  Они   владели   иностранными  языками,   могли  играть  на  фортепьяно   и  других  благородных  инструментах,  прчём  по  нотам,  знали  литературу  и  театр,  реже -  философию  или  точные  науки.  Но  в  общей  массе  заключённых  по-настоящему  образованных  наблюдалось  не  так  уж   много.  В  недавнем  прошлом  всё  это  были  дворяне,  столичные  интеллигенты,  офицеры;  часть  из  них  успела  поучаствовать  в  «белом  движении»;  немалую  часть  «бывших»  составляли  священнослужители,  мелкие  чиновники  ещё  царской  службы. 
        На  общем  «демократическом»  фоне  все  они  выделялись  довольно  заметно,  сами   того,  впрочем,  не  всегда  желая.  Понятно,  что  они  не  могли  составить  равномерный  и  гомогенный  сплав  с  теми,  о  ком  говорилось  несколько  выше,  но  конгломерат  из  тех  и  других  представлял  собой  не  просто  какой-то  сколок   со  всего  общества,  не  являлся,  тем  более,  его  моделью,  но  в  то  же  время  вполне  мог  считаться  репрезентативной  частью  всего  советского  социума,  вынесенной  для  большей  наглядности    за  его  «скобки»,  а  именно  «за  решётку»    и  «за  колючку».  Это  было  то,  что  называется  кровь  от  крови,  плоть  от  плоти,  и  всякой  твари   по  паре.
         На  этом  «Ноевом  ковчеге»  не  хватало  (но  это  только  пока),  разве  что,  только  бывших  большевицких  комиссаров,  их  черёд  ещё  не  настал,  а  так   все  остальные  были  уже  в  полном  сборе.  Не  будем  забывать,  что  1930-й  год   ещё   только в  самом  начале:  пока  ещё  не  наступила  пора  «борьбы  с  троцкизмом»,  не  раскручен   «процесс  на  Промпартией»,  страна  пока  ничего  не  слышала  про  «левый  уклон»  и  про  «правый  уклон»,  ещё  не  прозвучало  указание  «о  ликвидации  кулачества  как  класса»,  не  сказано  пока  и  о  «головокружении  от  успехов»  и  о  «перегибах»  ретиво  усердствующих  в  этом  государственном  деянии.
       Потом  большевики   многое   почерпнули  из  «опыта»  Великой  французской  революции,  во  время  которой   самопровоглашённые  «друзья  народа»  Дантон,  Робеспьер  всех  с  ними  несогласных  зачисляли  во  «врагов  народа»,  чтобы  чинить  над  последними  быструю  (потому  что  «праведную»!)  и  неумолимую  расправу.    В  этом  смысле  советский  (в  основном  русский)  народ  ни  в  чём,  надо  сказать,  не  уступил  французскому:  идея  была  принята  на  ура  и  даже  с  некоторым  ликованием;  на  пафосных  собраниях  трудящиеся  воодушевлённо  стали  требовать  расстрела  для  всех,  на  кого  только  пала  тень  подозрения  в  их  политической   неблагонадёжности.
           Однако  в  большинстве  лагерей  и  других  мест  заключения  порядки  пока  что   ещё   не  совсем  бесчеловечные:  не  ежовские,  не  бериевские,  хотя  уже  вполне  сталинские.  От  фамилии  наркома  Генриха  Ягоды   относительное  прилагательное    -  «ягодные»  -  звучало  бы  слишком  уж  легкомысленно  и,  может  быть,  именно  поэтому  как-то  не  прижилось.  .  Публичных  расстрелов    перед  строем   в   назидание  другим  пока  не  устраивалось,  охрана    не  избивала  заключённых  при  любом  удобном  случае,  голодом  лагерников  пока  ещё  не  морили. 
        Впрочем,  приблизительно  в  это  же  время  на  «отсидке»  был  и  Дмитрий  Сергеевич  Лихачёв,  будущий  академик,  а  тогда  лишь  в  шутку  так  называвший  себя  и  своих  товарищей-подельников.  Насколько  я  помню,  о  своей  лагерной  жизни  он  вспоминал  в  тонах  не  столь  «примирительных».  Но  тут  нужно  принять  во  внимание  некоторые  особенности:  Дима  Лихачёв  был  на  10  лет  моложе  Наума  Маглыша,  он  не  имел  за  плечами  опыта  военно-фронтовых  испытаний  и  сопутствующих  им  жестокостей,  он    попал  в  лагерь  из  сравнительно  благополучной  среды  петербургского  (ленинградского  -  в  то  время)  интеллигентского  круга  и  не  испытал  тех  лишений,  через  которые  в  лихолетье  прошло  крестьянство.  Разумеется,  по  закону  контраста,  когда  нежного  юношу  с  головой  окунули  в  лагерную  жизнь,  небо  ему  показалось  с  овчинку.  А  если  кто-то   до  этого  где-то  в  Поволжье  пух  с  голоду,  то  регулярное  трёхразовое  питание    «на  отсидке»  вполне  могло  сойти  для  него  -  даже  при  большом  его  свободолюбии  -  за  некое  подобие  земного  рая.  Таковы  парадоксы  российской  жизни.
       Правда,  Д. С.  Лихачёв  «сидел»  в   СЛОНе,  Соловецком  лагере  особого  назначения,  где  как-раз  и  отрабатывались,  по-видимому,  те  самые  «технологии» ,  о  которых  я  упоминал  чуть  выше:  здесь  действовала  карательная  система  децимаций,  была  своя  гора  Голгофа,  расстрельный  барак  и  прочие  «нововведения».
       В   рассказах  отца  время  от  времени  тоже  упоминались  Соловки,  но  утверждать,  что  он  сидел  или  просто  бывал  на  Соловках,  не  могу:  в  том  списке  «лагпунктов»  (от  Кандалакши  до  Подпорожья),  который  он  впоследствии  написал  от  руки  с  указанием  срока  пребывания  в  каждом  и  исполняемой  там  «должности»,  архипелаг  Соловецких  островов  не  указан.    Думаю,  что  Соловки  упоминались  им,   скорее  всего,   в  некоем  фигуральном  смысле  -  как  собирательный  образ  советской  каторги.  Да  и  то  надо  учесть,  что  от  Беломорского  побережья  в  районе  Кандалакши  до  Соловков  не  так  уж  и  далеко:  на  гребном  баркасе,  кажется,  10 – 12  часов  ходу.   Впрочем,  это,  кажется,  из  Кеми,  а  не  из  Кандалакши…
        Ну  а  уж   когда  взяли  на  вооружение  эту  французскую  идею  о  «врагах  народа»  (которая,  справедливости  ради  надо  сказать,  восходит  ещё  ко  временам  Республики  в  Древнем  Риме),  то  сразу  всё  пошло  как  по  маслу  и  у  советского  народа  появились  свои  собственные  «враги»:  шпионы-диверсанты,  завербованные  спецслужбами  ведущих  империалистических  держав,  заговорщики,  покушающиеся  на  жизнь  «товарища  Сталина»  и  некоторых  других  «товарищей  из  Политбюро  ЦК  ВКП(б)».   Но  пока  вся  эта  коммунистически-террористическая  вакханалия  ещё  впереди.
       Но  борцы  за  всемирную  революцию  и  поголовное  счастье  всех  трудящихся  не  теряют  времени  даром  и  не  зря  едят  добытый  праведными  трудами  хлеб,  они  тоже  совершенствуют  и  оттачивают  свои  профессиональные  навыки,  готовя  себя  к  новым  революционным  битвам:  осваивают  технологии  индивидуальных  и   массовых  расстрелов  выстрелом  в  затылок   с  расстояния  не  более  0,5  метра,  в  подвалах  и  на  плэнере;  отрабатывают  эргономику  жеста  с  наганом  -  как  бы  исполнить  всё  половчее  и  понадёжнее,  привыкают  засучивать «перед  работой»  рукава  гимнастёрок,  надевать   и  снимать  кожаные  фартуки,  предохраняющие  их  одежду  и  обувь  от  брызжущей  из  черепа  кроваво-мозговой  массы.  За  выполненную  работу  получают  в  качестве  премиальных  положенное  количество  спирта.  В  общем,  эти  «товарищи»    «с  горячим  сердцем  и  чистыми  руками» (!)  профессионально  растут:   вчерашним  чекистам-любителям   предстоит  преобразиться  в   заправских   гэпэушников,  а  затем  в  энкавэдэшников,  в  настоящих  заплечных  дел  мастеров.

                НЕ   ИЗ    ПУСТОГО    И    НЕ    В    ПОРОЖНЕЕ
        Подозреваю,  что  читателя  может  до  некоторой  степени  раздражать  моя  привычка  давать  главкам  книги  такие  заголовки,  которые  могут  показаться  слишком  уж  деланными,  манерными  и  даже  вычурными.   Поэтому  в  своё  оправдание  хочу  сказать,  что  в  придумывании  того  или  иного  названия  я  всегда  стремился  к  тому,  чтобы  он  в  наибольшей  степени  соответствовал  содержанию  расположенного   под  ним  текста.   Иногда,  правда,   это  могло  обернуться  некоторым  парадоксом,  что,   на  мой  собственный  взгляд,  тоже  вполне  оправдано,  потому  что  и  сама  жизнь  являет    нам   парадоксы чуть  ли  не  на   каждом  шагу.  Как  бы  то  ни  было,  но  на  всякий  случай  приношу  читателю  свои  искренние  извинения,  хотя  и  не  обещаю  избегать  подобного  впредь.
              «Перевоспитание»  каналоармейцев  происходило  не  только  в  клубах,  не  только  во  время  «политучёбы».  Помимо  этой  «мягкой  силы»  применялись,   разумеется,  и  более  жёсткие  методы  «переубеждения».  В  лагерях  уже  начинала  отрабатываться  и  применяться   методика  преднамеренного   подавления,  унижения,  слома   личности.    Принудительный  труд  лагерных  невольников  считался  общепринятой  практикой  в  «стране  свободного  труда»,    его  использование  казалось  делом  привычным  и   обыкновенным   и  потому,  с  точки  зрения  «перевоспитателей»,  несколько    недостаточным.    А  поскольку  всякое  новаторство,  чего  бы  оно  ни  касалось,  поощрялось  властью  в  масштабах  всей  страны,  то  эта  тенденция  находила  своё  отражение  и  в  местах  лишения  свободы.
           А  надо  напомнить,  что  такие  учреждения  располагаются,  как  правило,  вдали  от  больших  населённых  пунктов,  вообще  в  малообжитой  местности,  глухой,  пустынной,  дикой  и,  соответственно,  малонаселённой,  где-нибудь  «у  чёрта  на  куличках»,  «куда  Макар  телят  не  гонял».  Макар –потому  что -  своих  телят  жалел  и  пестовал,  а  вот  безбожные  последователи  Маркса  свой  «рабочий  скот»  умудрялись  отправлять  и  подальше. 
       Но  сразу  всё  организовать  в  таких  краях  не  так-то  просто:  чтобы  всё  сошлось,  совпало  и,  как  говорится,  «срослось,   то  одного  не  хватает,  то  другого:  что-то  не  завезли,  чего-то  не  предусмотрели,  об  этом  забыли,  того  не  знали.  Организовать  в  этих  условиях  работу  многих  и  многих  сотен,  а  то  и   тысяч  людей  -  дело  далеко  не  простое,  если,  конечно,  иметь  в  виду  работу  осмысленную,   полезную.  Получалось  это  не  всегда  и  не  у  всех.  А  вот  чего  всегда  было  здесь  в  избытке,  так  это  свободных  (в  смысле  -  незанятых)  рабочих  рук.  Работа  же  для  них  не  всегда  сразу  находилась .
         Когда  не  было  наряда  на  полезную  плановую   работу,  начальству   приходилось  думать,  чем  занять праздных  трудармейцев.   И  тогда  их   принуждали   выполнять   что-нибудь   заведомо  бессмысленное.  Вот   как  описал  отец  одно  из  таких  «мероприятий»,  случившееся  в  самые   первые  дни  его  пребывания  в  Кандалакше  (а  пробыл  он  здесь  всего  лишь  2  месяца),  т. е.  никак  не  позже  начала  мая  1930  года).
              Дело  было  зимой.  Прямо  с  утра,  сразу  после  утреннего  построения и  обязательной  поверки-переклички  начальство  объявило  «наряд»  на  работу.  И  выходило  так,  что  двум  отрядам  выпадало  сегодня  работать  «на  озере»;  это  было  что-то  новенькое,  и  никто  из  зеков  не  знал,  что  это  за  работа  такая  и  в  чём  она  состоит. А  потому  стали  гадать:  подфартило  им  на  этот  раз  или  наоборот,  и  начали  строить  разные  предположения.  Но  долго  гадать    им  не  пришлось:   последовала  команда  получить  рабочий  инструмент,  их  препроводили  в  «баталерку»  и  стали  его  выдавать:  кому  топоры,  кому  вёдра,  кому  пешни,  кому  черпаки   литров  этак  на  1,5 - 2  с  полутораметровыми  деревянными  рукоятками.  Всё  это  получалось  несколько  даже  загадочно,  хотя  наиболее  сообразительные  сразу  смекнули,  что  работа  будет  связана  с  какой-то  жидкостью,  но  при  чём  здесь  топоры  и  пешни,  даже  и  они  не  могли  взять   в  толк.
          Впрочем,  на  долгие  раздумья  по  этому  поводу  времени  не  отпускалось:  под  окрики  охранников  отряд  вновь  построили  и  повели  эту  небольшую  колонну  к  месту  предстоящей  работы,  разумеется,  под  конвоем,  вооружённым  «трёхлинейками»  с  примкнутыми  штыками,  что  делало  особенно  наглядным  применительно  к  нему  (т. е.  конвою)  выражение  «ощетинившемся».
             А  вот  уже,  собственно,  и  место  «проведения  работ»  -  озеро,  какие  здесь  составляют  едва  ли  не  большую  часть  местности,  лишь  по  какому-то  недоразумению  называемой  «суша».  Точнее  сказать,  это  даже  не  озеро,  а  какая-то  бескрайняя  снежная  пустыня:  кругом  на  многие  километры  белым-бело,  в  утренних  северных  сумерках  не  разобрать  даже,  где  кончается  этот  снег  и  где  начинается  белесо-серое  небо.  Колонну  делят  надвое,  по  отрядам,  и разводят  их  на  расстояние  200 – 300  метров  один  от  другого.  Приказывают  делать  проруби  во  льду,  которого  за  зиму  успело  нарасти  в  толщину  уже  больше  метра,  так  что  бурить   и  прорубать  его  приходится  довольно  долго,  и  проруби  скорее  напоминают  собой  неглубокие  колодцы.
                Дальше  следует  распоряжение  вычерпать  из  прорубей  крупные  куски  льда,   чтобы  они  не  мешали  набирть  воду  черпаками.  А  дальше  -  понеслась  душа  в  рай:  одни  зеки  должны  были  зачерпывать  воду  из  прорубей  и  наполнять  ею  вёдра,  которые  тут  же  подхватывались  другими  зеками  и  те  - каждый  с  одним  ведром  -  должны  были  доставлять  свою  ношу  и  опорожнять  свои  вёдра  в  полыньи,  прорубленные  в  некотором  отдалении  другим  отрядом.  Тот  отряд  выполнял  аналогичную  «работу»,  но  только  в обратном  направлении.
       Движение  порожняком,  хотя  оно  и  являлось  своеобразным  «отдыхом»,  тем  не  менее  следовало  выполнять  бегом,  а  наполненное  ведро  нужно  было  нести  ускоренным  шагом,  «подбежком».  Охранники  строго  следили  за  неукоснительным  выполнением    этих  предписаний,  чтобы всё  было  «как  положено»,  издевательски  «подбадривая»  невольников,  подгоняли,  иной  раз  угрожали,  а  другой  раз  просто  давали  пинка  в  зад,  не  из  злобы,  а  для  «собственного  сугреву»,  как  они  это  объясняли:  мол,  и  ты,  каторга,   не  ленись,  живее  двигайся!
          Ну  а уж  если  кто-то  из  зеков  в  вынужденной  спешке  поскользнулся,  упал  и  пролил  воду  на  снег,  тут  для  «вохры»  был  особый повод,  чтобы  покуражиться  и  провести  боле  основательную  работу  по  воспитанию  нерадивого.    Наказывать?  За  что?  За  какой  и  кому  ущерб?  Бессмыслица!?  Да,  полнейшая  бессмыслица.   Но  только  не  на  фоне  ещё  большей  бессмыслицы  всей  этой  затеи  в  целом.  Ещё  большей  бессмыслицей  было  бы  критиковать  эту  бредовую  идею   -  использовать  человеческий  труд  подобным  образом.  Разве  можно  с  разумных  позиций  возражать  сумасшедшему,  одержимому  какой-то  маниакальной  идеей?  А  в  том,  что  таковая  существовала  в  чьей-то  начальственной  голове,  сомневаться  не  приходится:  уж  очень  продуманны  и   хорошо  просчитаны  были  все  практические  шаги  по  её  воплощению.  Да  и  свой  «высший  смысл»  в  ней  всё-таки  наличествовал:    своеобразный  апофеоз  рабского  труда  -  подневольного,  монотонного,  бесполезного  и  оттого  откровенно  унизительного.
        Не  берусь  судить,  была  ли  то  выдумка  какого-то  местного  взбесившегося  самодура  из   развращённых  всевластием  гэпэушников  или,  наоборот,  одно  из  обязательных  звеньев  в  той  поистинне  сатанинской  системе  «перевоспитания»,  которая  имела  своей  первейшей  целью    унизить,  сломить  человека,  окончательно  покорить  его,   заставив  подчиняться  любым,  пусть  даже  самым  бессмысленным,  приказам.
         По  рассказам  отца  вроде  бы  даже  получалось,  что  отдавший  этот  глумливый  приказ  начальник  лагеря  был  всё-таки  в  концов  наказан,  смещён  с  должности  и   чуть  ли   не  расстрелян.  Но  это  последнее  предположение  скорее  всего  из  области  мстительных  зековских  мечтаний.  А  если  даже  и  расстрелян,  то,  конечно  же,  за  какие-то  другие  свои  «заслуги»,  которые   всегда  нетрудно  найти  у  представителей  этой  профессии,  а  вовсе  не  за  переливание  озёрной  воды:   если  судить  обо  всём  совсем  уж  строго  и  «по  букве»,   ведь  получается,  что    не  из  пустого  же,  да  и  не  в  порожнее!
               Этот  «пример»,  когда   выводили  на  замёрзшее  озеро  две  рабочие  бригады  и  ставили  их  на  некотором   расстоянии , каждую  у  своей  полыньи,  чтобы    они  «работали»  "на  встречных  курсах",  черпая воду вёдрами  в  "своей"  полынье  и  бегом  неся   и выливая  в " чужую",  является  в  чём-то  очень  символичным.   Особенно  с  учётом  того,  что   всё  это  происходило  под  надзором  конвоя,  который  не  только  следил  за  поддержанием  должного  темпа  «работы»,  но  также  и  за  безропотным  исполнением  этой  унижающей  процедуры,  унижающей  вдвойне  -  не  только  человеческое  достоинство,  но  и  самоё  здравый  смысл.  Но  «высшие  соображения»  в  этой  затее,  безусловно  были, и  они  легко  просматривались  теми,  против  которых  замышлялись:  нужно  было  во  что  бы  то  ни  стало  сломить  их  волю,  заставить  подчиняться  беспрекословно  и  бездумно,  выполнять  любые  приказы,   какими  бы  идиотскими  они  ни  казались  кому-то  и  какими  бы  бесчеловечными  ни  были  на  самом  деле.  «Зеки»  прекрасно  понимали  такой  «месседж»  власти.
               
                ИЗБЕЖАЛ    ПОБЕГА
           В  то  время  и  в  тех  местах     против   заключённых  ещё  не  применялись  какие-то  особые  акции  устрашения   и  никого  ещё    демонстративно  не    расстреливали, Во  всяком  случае  -  публично,  перед  строем,  так  сказать,  наглядно,  чтоб  в  назидание  остальным.  Может  быть,  где-нибудь  по  застенкам.  Хотя  и   это  вряд  ли,  так  как  в  ином  случае  среди  зеков  ходили  бы  какие-то  слухи   об  этом.  Но  слухов  никаких  не  было,  поговаривали,  правда,  что  за  попытку,  а  тем  более  за  организацию  побега  действительно  могут  расстрелять,  что   у   лагерного  начальства  такая  власть  есть.  Но  в  их  лагере  ничего  подобного  и  близко  не  было.   Ну  и  слава  Богу!
            И  тут  случай  (а  может  быть,  и не  случай)  сводит  Наума  Маглыша  с  одним  заключённым,  и  в  непринуждённых  разговорах  постепенно  выясняется,  что  оба  служили  офицерами  в  старой  армии,  оба  фронтовики  и  выходцы  из  крестьян.  Новый  знакомец  оказывается  родом  из  этих  самых  северных  краёв,  вроде  как  из  свободолюбивых  поморов,  что  тоже  симпатично  Науму,  ведущему  свою  «родословную»  от  слуцких  «выбранцев»,  а  не  каких-нибудь  «мужиков  лапотных».   Знакомство  продолжается  и  уже  похоже  на  зачатки  дружеских  отношений,  а  из  дальнейших  бесед  выясняется,  что  новый  приятель  хороший  стрелок  и  опытный  охотник,  что  он  резво  бегает  на  лыжах,  знает  способы  выживания  в   местной  тундре.  Дальше – больше,  и  с  каждым  разом  всё  интереснее:  так  совпало,  что  как  раз  тут  неподалёку  обитают  его  верные и  испытанные  друзья-приятели  по  прежним  временам  и  что  у  них  в  случае  необходимости  наверняка  можно  получить  всяческую  помощь  и  содействие.
        Наконец  приходит  день,  когда  он  идёт,  что  называется,  в  открытую  и  признаётся,  что   ему  удалось  подготовить  побег,  для  которого  предусмотрено  всё  необходимое:  в  надёжном  месте,  которое он  знает  как  найти,  припрятаны  две  пары  охотничьих  лыж  и  тёплая  одежда,  кое-какие  харчи,  а  главное,  ружьё   и  запас  патронов  к  нему.  Уверяет,  что  полный  успех  гарантирован,  что  маршрут  совсем  недолгий  -  всего-то   два – три  дня  ходу  на  лыжах,  а  там  они  уже  у  надёжных  «своих»  людей,  которые  помогут   и  новые  документы  выправить,  и  вообще  сделают  всё,  что   он  ни  попросит.   А  там  гуляй  себе  на  все  четыре  стороны!  Риску,  говорит,  никакого:  систему  охраны  он  уже  успел  изучить,  знает,  где,  когда  и  как   можно  безопасно  покинуть  лагерь,  что  хорошо  знает  эти  места,  болота,  озёра  и  редкие  перелески,   знает,  как  быстро  оторваться  от  преследования,  как  запутать  следы,  чтобы  сбить  с  толку  преследователей,  и  где  при  необходимости  можно  надёжно  спрятаться  от  них.
           Он  как  будто  даже  не  убеждал,  не  уговаривал  и  ни  к  чему  не  склонял,  а  просто  живописал  это  как  интересное  приключение  на  пути  к  скорой  свободной  жизни,  и  от  этого  его  рассказы  запоминались  и  убеждали.  Наум  слушал,   интересовался,  переспрашивал,  перепроверял,  от  «предложения»  не  отказывался,  но  и  согласия  не  выказывал.  А  искушение  было,  и  немалое.  Да  и  как  могло  быть иначе:  ему  37  лет,  полная  зрелость  и  расцвет  всех  сил,  а  дома  осталась  молодая  жена  с  тремя  детьми  мал  мала  меньше…  Где-то  там  родная  земля,  знакомые  с  детства  её  запахи  и  звуки,  любимая  работа,  земляки,  звучание  «роднай  мовы»…  Как  же  не  стремиться  ко  всему  этому,  как  не  попытаться  бежать!
           Но  всё  же  что-то  удержало  его  от  соблазна  этой  скорой  и  лёгкой,  этой  призрачной  свободы.  Наверное,  всё  та  же  крестьянская  недоверчивость  и  осмотрительность.  Рассудил,  конечно,  что  срок  у  него  небольшой,  впереди  каких-нибудь  пару  лет,  он  и  на  войне  пробыл  дольше  -  и   ничего,  выжил,  а  бежать  -  это  по-настоящему  рисковать  всей  жизнью.  Нет,  не  стоит!   Такая  «свобода»  не  для  него.  Так  он  и  ответил  своему  уговорщику.  И  тот,  надо  сказать,  разговоров  на  эту  тему  больше  уже  не  возобновлял.  А  про  то,  что  он  говорил  раньше,  сказал,  что  это  просто  его  фантазии  и  не  более  того.  Просто,  мол,  помечтал  малость.  На  том  он  и  отстал  и,  как  говорится,  отвалил.  Однако  дело  зтим  не  кончилось.
         Прошло  недели  две  или  три,  и однажды  на  общем  утреннем  построении  и  перекличке  обнаружилась  «недостача»  в  двух  зеках.  Охрана  по  этому  поводу  стала  действовать  жёстче,    не  особенно  сдерживая  себя  в  рукоприкладстве,   непозволительно   расширяя  это  понятие  за  счёт  использования  также   и  ног,  причём   главным  образом  именно  нижних  конечностей,  может  быть,  с  той  целью,  чтобы  было  как  можно  меньше буквальных  оснований  обвинить   их   в  «прикладстве»  рук.    До  некоторой  степени  это   можно  даже  понять:  за  побег  заключённых  их,  поди,  тоже  по  головке  не  погладят,  а  для  некоторых  -  как  ещё  отвести  душу,  если  не  поколотить  хорошенько  бесправного  зека:  действует  моментально  и  довольно  эффективно,  тотчас  же  снимая  напряжение.   
       Но  в  общем,  надо  сказать,  такой   предоставившейся  возможностью  охрана  и   не  слишком-то  злоупотребляла,  через  пару  дней  угомонилась,  и  всё  вошло  в  привычное  рутинное  русло.  Потянулись  бесконечные  и  сумрачные  лагерные  дни,  впрочем,  и  на  дни-то  мало  похожие,  скорее  на  предвечерья.
          А  ещё  суток  двое-трое  спустя  в  самом  начале  одного  из  таких  дней,  опять  же  на  утреннем  построении  лагерников   ждало  нечто  не  вполне  обычное.  После  поверки  отряды  должны  были  почему-то  ещё  шагать  по  плацу  дальше,  двигались  медленнее,  чем  всегда,  сдерживаемые  впереди  идущими.  Конвоиры  против  обыкновения  никого  не  поторапливали,  хотя  ближе  к  середине  плаца  уже  столпилось  несколько  отрядов  сразу:  люди  всё  больше  и  больше  замедляли  шаг,  почти  топтались  на  одном  месте,  и  все  смотрели  в  одну  сторону,  вбок.  Когда  подошли  ближе,  стало  понятно,  чем  вызвано  такое  замедление.
       На  плацу    в  самом  его  центре  в  снег  были  воткнуты  две  пары  лыж,  а  между  них  были  брошены  два  человеческих  тела,  два  трупа,  застывшие  в  каких-то   нелепых,  скрюченных  позах,  что  как-то  совершенно  не  вязалось  с  представлением  о  покойниках,  предполагающем  всё-таки  определённое  благообразие.  Эти  же  валялись  в  столь  нелепых  позах,  что  одно  только  это  вызывало  содрогание:  тут  становилось  воочию  ясно,  что  «нелепо»  -  это  как  раз  и  значит  «некрасиво».   
          Когда  пригляделись,    дело-то  происходило  в  утренних  сумерках,    это  чувство  ещё  больше  усилилось,  так  как  лица  обоих  мертвецов  были  измазаны  кровью,  более  того  -  изуродованы,  обезображены,  их  мягкие  ткани  вырваны  и  словно  бы  обглоданы.  В  общем,   зрелище  было,  что  называется,  не  для  слабонервных.  И  несмотря на  всё  это,  по  каким-то  неуловимым  признакам,  а  скорее  -  интуитивно,   Наум  сразу  в  одном  из  этих  безжизненных  тел  опознал  своего  недавнего  знакомца,  склонявшего  его  к  побегу.  Да,  несомненно,  это  был  он,  так  заражавший   своей  уверенностью  и  силой.  И  вот  результат…
            Потом  всё  подтвердилось:   одним  из  двух  беглецов,   имена  и  фамилии  которых   огласили,  был  его  недавний  и  недолгий  приятель.   Бойцы-охранники,  проявившие   в  преследовании  и  поимке  беглецов  свои   лучшие  профессиональные  и  морально-политические  качества,  заслужили  полагающееся  в  таких  случаях  поощрение.  Однако    их  фамилии  не  назывались,  по-видимому,  из  соображений  коммунистической  скромности.  Говорилось  ещё  про  подлую  контрреволюционную  сущность  скрытых  и  явных  врагов  советской  власти,  которые  все  будут  разгромлены  и  которых  ждёт  неминуемый  конец,  подтверждение  чему  и    продемонстрировано  сейчас   на  лагерном  плацу.  Была  сформулирована  как  частность  и  конкретная  мораль:  так  закончат  все  вздумавшие  бежать.   И,  по-видимому,  для  вящей  убедительности  всех  прозвучавших  тезисов  обезображенные  тела  двух  неудачливых  беглецов    оставалисть  лежать  на  плацу  еще  несколько дней.
        Недолгое  время  спустя  по  лагерю  стали  шептаться  и  о  подробностях  этого  побега,  а  вернее,    о  том,  как  поймали   беглецов.   И  выходило  из  этих  разговоров,  что  никакой  поимки,  собственно,  и  не  было;  преследовать  преследовали,  но  вовсе  не  догнали,  не  настигли,  не  задержали,  не  схватили,  а  просто  нашли.  Правда,  нашли  именно  те,  кто  преследовал  и  искал,  и  именно  тех,  кого  искали.  Похоже  было,  что  ночью  беглецы  сразу  же  сбились  с  пути,  стали   блуждать  и,  выбившись  из  сил,  уснули  и  замерзли  во  сне.  И  хотя  их  обнаружили  очень  быстро,  волки   или  лисицы  успели-таки  немного  полакомиться  с  еще  неостывших  человеческих   тел.  Вот  такая  притча  о  неудавшемся  побеге.  Судя  по  его  плачевному  результату,  вдохновитель  и  организатор  сильно  преувеличивал  свои  способности  и  возможности,  что  вообще  не  такая  уж  редкость  среди  организаторов  и  вдохновителей.  А  может  быть  и  хуже  того:  просто  бахвалился  и  откровенно  блефовал.  Но,  с  другой  стороны,  лыжи-то  всё-таки   были.  Не  исключено,  что  и  другие  меры  он  предусмотрел.  Но об  этом,  как  и  о  других  подробностях  подготовки  к  этому  побегу,  Наум,  естественно,  ни  перед  кем  «не  распространялся»,  хотя  знал  их  довольно  много.

                НА   СВИДАНИЕ     К      УЗНИКУ
               Был  в  его  лагерной  жизни  ещё  один  яркий  эпизод.  Когда  его  «перевели»  в  Подпорожскую  зону  и  когда  «срок»  перевалил  уже  на  вторую  половину,  ему  разрешили  свидание  с  женой.  Но  это   в  большей  степени  относится  к  жизни  моей  мамы,  и  я  вернусь  к  рассказу  о  ней  чуть  позже,  в  главке  «На  свидание», (См.  стр.  93  «бумажной»  версии).    \вставка  к  СВИДАНИЮ\  ещё  не  использована\  -  это  предпоследняя  главка  в  Части  6.
Где-то  ближе  к  окончанию  срока  заключения  (год  1932-й)  он  добился  свидания  с  женой.  К  тому  времени   «трудармеец»  Наум  Маглыш  содержался  уже   в  последнем  из  своих   советских  лагерей  в   районе  Подпорожья,  что  на   крайнем  северо-востоке   нынешней  Ленинградской  области.  Туда-то  и  направилась  мама,  да  не  одна,  а  вместе  с  Зоей,  которой  шёл  уже  10-й  год.  По   мнению  последней,  это  была  довольно  эгоистичная  затея  отца  -  сорвать  с  места  двух  неопытных  женщин  и  заставить  их  пуститься  в  столь  неближний  путь,  да  и  для  бюджета  сельской  учительницы  это  была  весьма  значительная  нагрузка.  Но  у  супругов  свои  мотивы… 
        От  этой   поездки  у  них  осталось  три  сильных  впечатления.  Перво-наперво  это,  конечно,  огромный  Ленинград    и  вежливая  обходительность  его  жителей.  Второе  -  это  великолепное  качество  пищи  и  её   огромные  порции  в  столовых  Ленинграда.  Третье  - бурное  течение  реки  Свирь,  через  которую  им  пришлось  переправляться  и  где  они  чуть  было  не  утонули,  попав  в  какой-то  невероятный,  по  воспоминаниям  Зои,  водоворот.  Впечатления  эти  оказались  столь  яркими,  что  мама  потом  рассказывала  о  них   чуть  ли  не   до  конца  своей  жизни.  Между  прочим,  по  тому,  с  каким   восхищением  она  отзывалась  в  качестве  столовского  борща  и  обилии   хорошей  сметаны  в  его  порции,   косвенно  можно  сделать  вывод  о  том,  после  какой  же   голодухи  в  стране  могла  показаться  райской  эта  ленинградская  житуха!     с  её  пролетарским  «общепитом»! \конец  аставки\

        Главная   трудность  состояла   теперь  в  том,  чтобы  убедить  и  уговорить  на  это  свою  жену.  Решиться  на  это  ей  было  далеко  не  просто  по  многим  соображениям.  Во-первых,  серьёзным  препятствием  являлась  финансовая  сторона  вопроса,  отнюдь  не  самая  простая  для  сельской  учительницы  с  тремя  малолетними  детьми  на  руках.  Во-вторых,  как-то  пристроить  всех  троих  на  время  своей  отлучки,  которая  выходила  никак   не  менее  двух  недель;  свекровь  по  этому  поводу  не   проявляла  большой  радости,   хотя  свидание  и  устраивалось  для  её  сына.  Наконец,  в-третьих,  сама  по   себе  эта  поездка  представляла  серьёзное  испытание  для  молодой  женщины,  которая  никогда   ранее  так  далеко  от  родных  мест  никуда  не  выезжала.
            Постепенно  всё  как-то  утряслось:   денег  на  дорогу  наскребли,  двух  мальцов  свекровь  согласилась  присмотреть,  а  восьмилетяя  дочь  отправлялась   вместе  с  матерью  на  свидание  с  отцом.  Для  узника  собрали  кое-какие  гостинцы,  в  основном  из    домашней  снеди,  понятное  дело,  очень  небогатой.
          Стояло  лето  1931-го  года.  Время  в  Стране  Советов  не  самое  благословенное:  разгар  коллективизации,  раскулачивания  и  «перегибов»  со  всеми  вытекающими  из  этих  обстоятельств  последствиями.  Во  всяком  случае  голод  кое-где  уже  начался,  да  и  в  Беларуси  особенно  не  переедали… 
           Дмитрия  Демидовича  со  всех  сторон  «обкладывали»:  агитаторы-пропагандисты,  местные  большевики  и  комсомольские  активи сты  склоняли,  уговаривали,  убеждали,  припугиали,  стращали,  что  без  колхоза  ему  придётся  худо,  а  то  и  вовсе  «хана»,  но  «Дзмiтрок  Разумны»  выдержал  весь  этот  натиск,  не  поддался  ни  на  какие  уговоры,  остался  стоять  на  своём:  был  сам  себе  хозяин  и  умру  ни  от  кого  не  завися.  Так  в  его  паспорте,  выданном  в  1937-м,  и  записано:  «крестьянин-единоличник».  Но  едва  ли  можно  сказать,  что  в 1931-м  на  его  подворье    царило  полное  изобилие,  так  уж  сильно  отличавшее  благосостояние  семейства  от  среднего  по   местному  колхозу…
           От   той  поездки  на  свидание  у  «путешественниц»  остались  два  сильных  впечатления.  У  маленькой  Зои  -  от  ужаса,  испытанного  ими,  когда  они   на  маленькой  лодчонке,  перебирались  на  другой  берег  бурливой  и  своенравной  реки  Свирь  в  районе  Подпорожья,  в  то  время  небольшого  рабочего  посёлка.  Иной  переправы  там  тогда  не  было,  и  местные  подрабатывали  этим  «извозом»,  доставляя  визитёров  с  воли  к  невольникам  на  другой  берег.  То  ли  в  тот  день    на  реке  действительно  штормило,  то  ли  просто  сама  по  себе   водная  стихия   стремительной  и  порожистой  реки  так  сильно  подействовала  на  воображение  девочки,  до  того  момента  не   видевшей  в  своей  жизни  ничего  подобного,  -  всё   это  для  нас  не  так  уж  и  важно.  Главное  -    что  это  приключение  на   быстрой  реке  оставило  в  детской  памяти  неизгладимый  след  на  всю  оставшуяся  жизнь  именно  как  событие  вполне  экзистенциального  свойства,  как  ощущение  своего  существа  и  своего  существования  на  тонкой  грани  между  жизнью  и  смертью. Прямо  как  в  пословице:  «Еду,  еду  -  ни  пути,  ни  следу:  смерть  подо  мною,  Бог надо  мною».
         Молодая  мать,  женщина  с  уже  достаточным  практическим  опытом,  вынесла  из   той  поездки  впечатление  совсем  иного  свойства,  не  столь  драматичное,  но  оттого  не  менее  сильное.   Кто-то  может  встретить  моё  сообщение  с  улыбкой   недоверия  и  даже  некоторого   скептицизма,  но  на  учительницу  из   белорусской  сельской  глубинки  самое  сильное  впечатление  произвели  ленинградские  общепитовские  столовые.  Неизвестно,  разумеется,  в  каких  именно  заведениях  этого  рода  питались  во  время  своего  недолгого  пребывания  в  Ленинграде  наши  путешественницы.  Можно  смело  предположить,  что  в  самых  простых  и  непритязательных,  т. е.  в  самых  дешёвых.  Но  даже  и  при  этом   Женя  Маглыш   изумлялась  высоким  качеством  приготовленных  блюд   и  их   неимоверно  большими  порциями.  В  частности,    тарелка  борща  непременно   заправлялась  полной  столовой  ложкой  отменной  сметаны,  не  говоря  уже  об  обязательном  и  весьма  порядочного  размера  куске  в  ней  хорошо  разваренной  и  потому  особенно  духовитой    говядины.
         Этот  своеобразный  «феномен»  качественного  питания   в  тогдашнем  Ленинграде  я  объясняю  для  себя  двояким  образом.  Несомненно,  главенствующим  в  данном  случае  являлся  тот  «фон»  полуголодного  существования,  которое  вынужденно  вело  огромное  большинство   населения  СССР  и   по  сравнению  с  которым  относительное  ленинградское  благополучие    уже  сильно  контрастировало  и   могло  казаться  исстрадавшимя  провинциалам  едва  ли  не  настоящим  благоденствием.
         Второе  объяснение  можно  частично  найти  в  том,  что  именно  в   те  годы  -  а  это  конец  20-х – начало  30-х  -  в  пролетарском  Ленинграде  построили  целый  ряд  (а  может  быть,  даже  сеть),   так  называемых  фабрик-кухонь,  комбинатов  общественного  питания.  Места  их  расположения  приурочивались  к  наиболее  крупным  промышленным  предприятиям  города,  таким  как  Путиловский  (впоследствии  Кировский),  Металлический  завод  и  другие.  Здесь  внедрялись   наиболее  передовые   технологии  массового  питания,  когда  создавались  возможности  в  относительно  сжатые  сроки   почти  одновременно  (в  течение,  скажем,  обеденного  перерыва)  качественно, т. е.  рационально,  сытно,  вкусно  и  недорого,  накормить   большое  количество  работников  одного  или  нескольких  предприятий.  Обычно  такие  фабрики-кухни  располагали  не  только  двумя-тремя  залами-столовыми,  но  непременно  и  своими  собственными  производствнными  мощностями  по  приготовлению  блюд,  пекарней-кондитерской,  а  также  обязательным  магазином  по  продаже  полуфабрикатов  кулинарии,  где  можно  было  купить  то,  что  требовало  самого  минимального  времени  для  окончательной  термической  обработки  дома.
         Немаловажно  и  то  обстоятельство,  что  эти  предприятия  общественного  питания  находились  под  неусыпным  контролем  профсоюзов  и контрольных  органов  рабочей  потребкооперации,  так  что  различные  злоупотребления  в  виде  недовложения,  недолива  и  недосыпа  или  уменьшения  порций  и  необоснованного  увеличения  цен  становились  здесь  практически  невозможны.  Удивительное  дело,  но  эффективаность этих  мер  способствовала  тому,  что  и  спустя  не  одно  десятилетие  потом  такие  фабрики-кухни  сохраняли   репутацию  самых  «добропорядочных»   общепитовских  заведений.
           \Ego  -  др.  шрифт\ В  студенческие  годы,  живя   в  университетском ощежитии  № 4  на  5-й  линии  В. О.,  всем  другим  столовым  мы  предпочитали  ближе  всего  расположенную  столовую  завода  им.  Козицкого:  она  хотя  и  не  могла  похвалиться  особыми  изысками  кулинарного  искусства,  но  выгодно  отличалась  обильными  порциями  блюд  и  почти  феноменальной  их  дешевизной  -  сущие  копейки!  А  после  окончания  ЛГУ  я  с  полгода  работал  грузчиком  на   заводе  им. Калинина,  питаясь  при  этом  в  столовой  на  заводской  же  фабрике-кухне,  расположенной  напротив  по  ул.  Уральской.   Поскольку  наша  работа  считалась  одной  из  самых  энергозатратных  (мы  загружали     в  многотонные  фургон-прицепы,  так  называемые  «шаланды»,  готовую  продукцию,  каждая  единица  которой  весила  от  50  до  70  кг),  то  и  питаться  пиходилось   по  усиленному  режиму.  На  обед  брали  самые  дорогостоящие  блюда:  мясной  или  рыбный  салат,  сборная  «селянка»  -  опяять  же  мясная  или  рыбная,  лангет,  антрекот  или  рубленный  бифштекс  с  яйцом,  полстакана  сметаны,  компот  или  чай  с  какой-нибудь  выпечкой.  Обходилось  всё  это  «пиршество»  в  1,2  -  1,5  рубля,  что  мы  вполне  могли  себе  позволить  по  нашей  тогдашней  зарплате  250  -  300  рублей.\конец  др.  шрифта\.
м  при
          На  свидание  к  мужу  мама  съездить-то  съездила,   но  вспоминала  потом  она  эту  поездку,  надо  сказать  правду,  беэ  восхищения  и  каких-то  особых  восторгов.  Прежде  всего  потому,  что  перенесённые  ею  в  связи  с  этой  поездкой  тяготы  и  опасности  она  считала  несопоставимыми  с  явно  преувеличенны   страданиями,  о  которых  живописал  в  своих  письмах  узник  Она  приехала   к  нему  измождённая,    замордованная  работой  работой  в  школе  и  по  домашнему  хозяйству,  заботами  о  детях,  об  их  пропитании  и  воспитании;  приехала  недоедающая,  недосыпающая,  неуверенная  в  завтрашнем  дне.  А  её  встретил  здоровый,  упитанный,  жизнерадостный,  ничем  особо  не  озабоченный  (так по  крайней  мере  ей  тогда  показалсь),   кроме  своих  собственных  удобств,  самодовольный  и  эгоистичный  человек,  её  ненаглядный   супруг.
      По  моим  собственным  наблюдениям  -  правда,  не   слишком  обширным  -  такой,  мягко  говоря,  эгоцентризм  вообще  характерен  не   только  для  людей,  находящихся  в  заключении,  особенно  длительном, но  также  и   для  хронических  больных;  эти  последние  тоже  сосредоточиватся  исключительно  только  на  связанных  с  их   заболеванием  проблемах  и  привыкают   не  видеть  вокруг  себя  ничего  и  никого,  кроме  самих  себя.     Таково  уж  общее  устройство  человеческой  психики.
         В  общем,  субъективные  впечатления  жены   и  её  настроения  во  время  этой  поездки,  видимо,  имели  под  собой  и  какие-то  вполне  объективные  основания,  гнездившиеся  в  чертах  личности  её  супруга.  Нельзя  сказать,  что  Наум  отличался  когда-либо  особым  альтруизмом  или   был  избавлен  любых  недостатков,  вовсе  нет.  Более  того:  если   подвергнуть  его  личность  совсем  уж  микроскопическому  рассматриванию,  особенно  какие-то  отдельные  её  стороны,  то  он  может  даже  показаться  очень  несимпатичным   человеком.   
          Так  случается  с  людьми  неординарными.  Например,  гениальный  Павел  Филонов  питался  отдельно  от  своей  любимой  супруги,  тоже  художницы,  и  свои  денежные  дела  также  вёл  от  неё  отдельно.  Возможно,  происходило  это  из-за   т ого,  что  жена  (Рина  Соломоновна  Тетельман)  возрастом  превосходила  его  более  чем  на  20  лет  и,  следовательно,  её  «рацион»  мог  существенно  отличаться  от  мужнина.  Правда,    художник  сам  почти  всю  жизнь  вёл  полуголодное  существование,  а  в  первую  блокадную  зиму  в  Ленинграде   и  вовсе умер  от  голода.  (К  нему,  вопреки  мнению  анекдотичного  цыгана,   нельзя  приучить  даже  лошадь).  Супруга  же   всё-таки   пережила  его  на   несколько  месяцев  и  скончалась  в  возрасте  около  80  лет.
         Бытовые  чудачества  свойственны   многим  оригинальным  умам.  Очень  даровитый  актёр  (обычно   говорят  «гениальный», но  по-моему,  лицедейство  и  гениальность  -  «две  вещи  несовместные»),  Николай   Гриценко  Народный  артист  СССР,  Лауреат  госпремий,    близким  людям  представал  с  самых  неприглядных  сторон   и  отличался  к  тому  же  просто  патологической  скупостью.  А  умер  от  побоев  за  то,  что   украл  продукты  у   таких  же,  как  он  сам,  душевнобольных    из  общего  холодильника  в  подмосковной  «психушке».  А  ведь  это  был  настоящий  «король  сцены»,  независимо  от  исполняемой  им  роли.  Так  что  да  простится  ему  и  всем  ему  подобным.
            У  Наума   Маглыша  тоже  были  свои  особенности,   вряд  ли  делавшие  его  особенно  си мпатичным  в  глазах  других  людей,  особенно  мало  его  знавших.  Насколько  я  знаю,  у  него  никогда  не  было  особенно  близких  (т. н. «закадычных»)  друзей.  Может  потому,  что  и  привычки  закладывать  за  кадык  тоже.  Даже  более  или  менее  тесной  компании  он  ни  с  кем  не  водил.  Ну,  так  чтобы  там  выпить-закусить,  покурить-потрепаться,  пошутить-побалагурить,  перекинуться  в  картишки  или  постучать   костяшками  домино.  Да  и  скажите,  какие  могут  быть  друзья-приятели  после  прокатившихся  по  твоей    судьбе  трёх  войн,  когда  тебе  самому   уже  под  60 !  Как  говорится,   «иных  уж    нет,  а  те  далече…»
          Хотя,  с  другой  стороны,  никто  из  знавших  его  не  назвал  бы  его  нелюдимым  мизантропом.   Напротив,  многие  на  службе  и  на  работе  находили  его  очень  даже  компанейским  человеком,  а  иные  так  и  вовсе  считали  едва  ли  не  душой  всякой  компании.  Начитанный,  эрудированный  во  многих  областях,  далёких  от  его  профессии,  он  мог  неожиданно   блеснуть  тем,  что  многим  другим  оставалось  начисто  неведомо,   много  знал  наизусть  из  уже  забытых  авторов.  Мог,  например,  объяснить  выражение  «Ленский  с  душою  прямо  геттингенской»,  поскольку  никто  другой  в  его  тогдашнем  близком  окружении  сделать  этого  не  мог. 
          Иногда  его,   правда,  и   «заносило»:  он  мог  пошутить  слишком  остроумно,    что  окружающим  могло  показаться  чрезмерным  и  кому-то  даже  и  злым.  Но  несмотря  на  такие  «издержки»  за  ним  всё  равно  укрепилась  репутация  умника,  книжника  и  признанного  эрудита.
             Наша  мама,  когда  ей  уже  хорошо  перевалило  за  80,  вспоминая  отца    в  молодые  годы,  с  нескрываемым  восхищением  и  почему-то   переходя   на  заговорщисеский  шёпот,  совершенно  не  сдерживая  себя,   восклицала:  «Он  был  такой  чёрненький,   с  усиками,   и   самый  умный  среди  всех!»   Так  что,  говоря:  «Самое  главное  у  мужчины  -  это  его  ум!»,  шутят  лишь  отчасти…
        Видимо,  что-то  такое,  особенное,  действительно  неистребимо  присутствовало  в  его  натуре.  Прежде  всего   -  неутолимая  любознательность,  тяга  к  новым  знаниям,  стремление  всегда  чему-нибудь  учиться.  Это  не  проходило  и  сейчас:  ни  после  женитьбы,  ни  после  обременения  семьёй,  ни  после  тюрьмы  и  лагерей.  А  ведь  ему  шёл  уже  -  ни  много  ни  мало  -  сороковой  год…

                ЗАКЛЮЧЕНИЕ   О   ЗАКЛЮЧЕНИИ
            Завершая  повествование  о  лагерном   этапе  жизни  Наума  Маглыша,  нелишним  будет  сказать  не  только  о  некоторых  наиболее  ярких  её  эпизодах  и  впечатлениях  о  них,  но  и  что-нибудь  более  конкретное  и  определённое.               После  заполярной  Кандалакши  началось  для  Наума  постепенное  смещение  в  более  «тёплые»  края,  т. е.   всё  больше  к  югу.   Восстанавливая  впоследствии  сведения  о  своём  пребывании  в  тех  северных   районах  Европейской  части  СССР   он  сделал  карандашом  следующий  набросок:  Кандалакша.  Экспедитор  рыб.  2  мес.    Княжая.  На  рыбпроме.  4  мес.     Лоухи.   Воспитатель.  4  мес.     Май-Губа.   Возчик  леса.   1  мес.      Подпорожье.   Зав.  продов.  отдел.   1  1\3  года.
       Как  видим,  в  этом   «послужном  списке»  нигде  не  упоминаются  так  называемые  «общие  работы».  В  лагерном  обиходе  это  название,  имеющее  терминологическое  значение,    было  закреплено  за  самыми  тяжёлыми  и  изнуряющими  видами   невольничьего  труда:  лесоповал,  земляные  работы  в  карьерах  и  т. п.  Это  всегда  «на   свежем  воздухе»,  т. е.  на  морозе,  по  пояс  в  снегу,  не  разгибаясь,  с  кровавыми  мозолями: от  лопаты  и  тачки,  от  пилы  и  топора.  А  в  короткое  лето  немногим  лучше:  тучи  мошки,  комаров  и  гнуса  -  это  днём,  плюс  изнуряющие  «белые  ночи».   Но  если  Науму  и  пришлось  когда-либо  побывать  на  «общих  работах»,  то  очень   непродолжительное  время,  только,  разве  что,  в  самом  начале  отбывания  срока.
             Вообще  же  в  той  среде  и  в  то  время  он  считался  человеком  достаточно    высокообразованным,   к  тому  же  имеющим  опыт  работы  с  людьми  и  в  том  числе,  что  весьма  важно,  армейский  и  командирский.    Видимо,  поэтому    решили  использовать  его    преимущественно  там,  где  требовались  определённые  организаторские  способности   и  готовность  нести   личную ответственность  за  порученное  дело.  Везде,  к  какому  делу  его  ни  приставили  бы,  он  показывал  себя  человеком  толковым  и  хозяйственным,  которому  многое  можно  доверить.  Из  его  короткого  «формуляра»   видно,  как  быстро  он  шёл  «на  повышение»:  любой,  кому  пришлось  побывать  на зоне,  подтвердит,  что    «начальник  продовольственного  отдела»  -  это  очень  высокий  «чин»  в  лагере.   Так  что  он  чаще  всего  оказывался  несколько  особняком,  вне  «стройных  рядов»   других  «трудармейцев».
           В  силу  «индивидуального»,  так  сказать,  характера    его  работы  очень  скоро  Наума   Маглыша   фактически  «расконвоировали»,  что  затем  было  закреплено  и  формально.  Таким  образом,  он  мог  передвигаться  безнадзорно  не  только  в  пределах  своего  лагеря,  но  и  между  лагпунктами  и  даже  зонами.  Такая  вот  «абсолютная  свобода»  внутри   относительной  несвободы! 
         Особую  «благосклонность»  лагерного  начальства  он  снискал  тем,  что  предложил  как-то   способ  добывания   дефицитных  «смазочных  средств»  из  пищевых  отходов,   открытый  и  освоенный  им   полтора  десятка  лет  назад  на  Дальнем  Востоке  ещё  «при  царе-батюшке».  Но  и  независимо  от  его  трудовых  заслуг  и  примерного  поведения  срок  освобождения  всё  равно  приближался,  хотя  и  не  так  быстро,  как  ему  самому  хотелось бы.
          Из  отцовской  записи  следует,  что  он  провёл  в  местах  лишения  свободы  в  общей  сложности  33  месяца  -  5  месяцев  в  Гомельском  Исправтруддоме  плюс  28  месяцев   в  лагерях.  До  определённого  ему  «тройкой»  срока  заключения  в  3  года  не  хватает  ещё  3  месяцев.  Я  полагаю,  что  это   несоответствие  возникло,  скорее  всего,  из-за  неточностей  в  его  собственных  подсчётах.  Хотя  нельзя  полностью  исключать  и  возможность  так  называемого  УДО  -  условно-досрочного  освобождения.

              Не  помню,  чтобы  отец  говорил  что-нибудь  о  скудной  кормёжке,  а  тем  более об  истязании голодом, об эпидемиях тоже не рассказывал.   Всё-таки   это  была  ещё  не Колыма,  а  ударная   социалистическая стройка  - Беломорско-Балтийский канал,  и   на  календаре  ещё не 1937 -й год.   Ну и,  конечно,  нужно  учитывать  его  несколько  особое  положение  в  лагере. Во всяком  случае  здоровье  своё Н.Маглыш   "в концлагере"  нисколько  не  подорвал  и  не  только   смог  его   сохранить,  но  скорее  даже  укрепил.  Не  надо  забывать  и  то,  что  он  попал  «на  казённые  харчи»  как  раз  в  то  время,  когда  значительная  часть  населения  СССР  страдала  и  пухла  от  свирепого  голода  и  когда  надёжная  и  ежедневная   корка  хлеба  на  столе,  которую  можно  было  дать  своим  детям,  почиталась  уже  немалым  счастьем.
           Так  что,  когда  он  приравнивал  своё  лагерное  заключение  к  курорту,  в  этом  не  было ни  сарказма,  ни  даже  иронии,  а  просто  констатация  того  факта,  что  не  всегда  и  не  везде  в  большой  Стране  Советов  жилось  лучше,  чем  лагерникам  за  колючей  проволокой.

               
                Э Т О      С Л А Д К О Е         С Л О В О    -    «С В О Б О Д А!»
       Никогда,  по  его  неоднократным  признаниям,  ему  не  дышалось  так  легко,  глубоко,  приятно  и  свободно,  никогда  он  не  чувствовал  себя  таким  всесильным,  как  по  возвращении  из  лагерей,  хотя  они,  конечно  же,  вовсе  не   предназначались  для  оздоровления  их  обитателей.    Вспоминания  свои  ощущения  по  выходе  из  заключения,  отец  говорил,   что  ему  то  и  дело  хотелось  вскочить   на  ноги и  бежать,  чтобы  ощущать  мощь  своего  тела  (справедливости  ради  надо  заметить,  что  Наум  был  далеко  не  богатырского  сложения  и  скорее  даже  щупл,  хотя    и  не  совсем  уж   тщедушен)  и  легко  преодолеваемое  сопротивление  пространства,  чтобы    постоянно  ощущать  свободу  ничем  не  стесняемого  движения.  А  может,  это  было  просто  неосознаваемое  желание  ежеминутно  убеждаться  в  том,  что  ты  действительно  свободен.  Да,  теперь  он  был  свободен!
             Затрудняюсь  определить,  когда  именно  Н. Д   Маглыша    выпустили  из  «концлагеря».  Если  считать,  что  он  отбыл  там  «определённые»   ему «тройкой»   3 года  полностью,  то  получается,  что  это  могло  произойти  не   ранее  13  октября  1932  года.  Но  в  записях  Н.  Маглыша  общий  срок  пребывания  в  «местах  не  столь  отдалённых»  насчитывает  всего  лишь  28  месяцев;  и  остаётся  совершенно  неясно,  куда  «исчезли»  недостающие  8  месяцев:  то  ли  он  попросту  просчитался,  то  ли  о  каком-то  периоде  «отсидки»  почему-то  умолчал,  то  ли  освободился  досрочно  (пресловутое  УДО).
          Как  бы  там  ни  было,  но  в  какой-то  особенно  погожий  денёк  то  ли  ранней  весны,  то   ли  не  слишком  поздней  осени  Наум  бодро  шагал  полями  от  деревни  Лучники к  своим  родным  Варковичам:  за  плечами  котомка,  на  ногах  начищенные  до  блеска  новые  хромовые  сапоги,  уже  порядочно  припылённые  родной  землицей.   И  сердце  начинало  учащённо  стучать  в  его  груди,  но  не  от  быстрой  ходьбы,  а  от  с  трудом  сдерживаемого  волнения:  через  каких-нибудь  15 – 20  минут  он  увидит  всю  свою  семью  -  родителей,  жену  и  детей. 
        И  вот  уже  близко    крайние  хаты,  а  в  поле  недалеко  от  них  шумная  стайка  мальцов-огольцов,  по-белорусски  «хлопчыкау»,  увлечённых  какими-то  своими  заботами  и  забавами   и  совершенно  не  замечающих  уже  подошедшего  вплотную  к  ним  какого-то  чужого  дядьку.  Вокруг  столько  интересного:  можно  гоняться  за  разноцветными   и  неуловимыми  бабочками,   можно  рвать  весёлые  васильки,  что  обильно  рассыпаны  по  краю  житной  нивы,  а  то  и  гнёзда  птичьи  искать  (это,  правда,  не  поощряется  взрослыми,  до  только  что  они  понимают,  эти  взрослые,  в  ребячьих  забавах!)
            А  дядька  между  тем  замечает  среди  них  того,   кто   обличьем  своим  напоминает  ему  его  младшенького,  которого  он  помнил  полуторагодовалым,  -  Толика:  такой  же  русоголовый,  голубоглазый,  румянец  во  всю  щёку.  Он  хватает  этого  беспечного  ребёнка    на  руки,  начинает  тискать,  целовать  и  вдруг  говорит:   «А  хочешь,  я  угадаю,  как  тебя  зовут  и  сколько  тебе  лет?»  Малец  отнекивается  и  пытается  вывернуться  из  нежелательных  объятий  этого  странного  незнакомца  с  чёрными  усиками,  а  тот  не  отпускает  и  продолжает  начатое:  «Твоё  имя  Анатоль,  и  тебе  четыре  с  половиной  года!   А  по  фамилии  ты  Маглыш!  Так?»  Хлопчик   прямо-таки  сражён  такой  прозорливостью  этого  чужого  дядьки,  которому  каким-то  образом  стало  точно  известно  то,  что  и  ему  самому.  Это  более  всего  поразило  воображение  деревенского  мальчика  и  произвело  на  него  столь  сильное  впечатление,  что  он  сохранил  его  на  всю  жизнь. 
          Об  этом  рассказал   мне  сам  старший  брат  где-то  за  год  или  за  два  до   его  безвременной  кончины,  когда  мы  шли  тем  же  самым  полем,  чтобы  навестить  могилы  наших  родителей,  похороненных,  как  они  и  завещали ,  не  на  «перенаселённом»,  как  им  представлялось,  слуцком  городском  кладбище,  а  на  отцовой   «бацькаушчыне»,  в  Варковичах,  на  скромном  и  тихом  сельском  погосте,  рядом  с  местом  последнего   упокоения  его  матери   -  Марины  Васильевны   Маглыш  (по  мужу).
          Преимущества  этого  погоста  были  для  них  совершенно  очевидны.  Во-первых  все  -  если  только  уместно  это  собирательное  местоимение  в  отношении  мёртвых -  все  здесь  были  свои  и  близкие   люди:  родственники,  свойственники,  друзья,  соседи,  односельчане;  даже  надписи  на  более  чем  скромных   надгробиях  располагали  к  согласию  и  доверию.  Ибо  здесь  никого  из  чужих  («Чужие  здесь  не  ходят!  -  так  назывался  один  советсткий  к\ф,  а  об  этом  сельском  погосте   можно  бы  добавить  «и  не  лежат»)  всё  сплошь  знакомые  Листопады,  Басалыги,  Гончарики,  Степановичи,  Грицкевичи  и,  конечно  же,  немалое  число  уже  упокоенных  Маглышей.  Во-вторых ,  земля  в  этом  месте  -  сплошной  белый  песок,  что  делает  выкопанную  могилу  совсем  нестрашной,  а  в  чём-то  даже  привлекательной;   правда,  не  знаю,  принималось  ли   нашими  родителями  во  внимание  это  второе  обстоятельство.
          Да,  вот  так,  с  этим   мальцом  на  руках  странный  дядька  уверенно  зашагал  в  деревню.  Удивление  хлопчика  стало  ещё  большим,  когда  незнакомец  принёс  его  прямо  к  родной  дедовой  хате.  И    тут  он  был  совершенно   сражён  сообщённой  ему  новостью  о  том,  что  незнакомец  этот  есть  не  кто  иной,  как  его  собственный  «тата»,  тем  более  что  в  его  детском  лексиконе  ещё  никогда  не  употреблялось  необходимое  для  обращения  к  отцу  это  слово,  а  только  какое-то  отвлечённое,  не  связанное  с  конкретным  человеческим  образом  -  «бацька». 
         Здесь  уместно  заметить  попутно,  что  в  рассказе  М.А.  Шолохова   «Судьба  человека»  и   одноименном  кинофильме  С.Ф.  Бондарчука   сцена  с  «признанием»,  где  герой  рассказа  Андрей  Соколов  «открывает»  найдёнышу-сироте  Ванюшке  «тайну»  о  том,  что  он  якобы  и  есть  его  отец,  придумана  и  выстроена,  как  мне  представляется,  очень  достоверно  и  психологически  довольно  точно;  другое  дело,  как  она  сыграна  актёром-ребёнком.
          И  вот  Наум  у  родного   дома,  и  «хождение  по  мукам»,  казалось  бы,  закончено.  Но  этого  чувства  хватает  только  ненадолго,  на  самые  первые  дни  и,  от  силы,  неделю – другую –третью.  А  дальше  непрерывная  череда  нелёгких  полукрестьянских  будней  с  ежедневными  заботами  «о  хлебе  насущном»  для  прокормления  семьи,  где  трое  малых  детей  и  престарелые  родители,  перевалившие  уже  на 9-ый  десяток.

\а  где  же  здесь  ОБЪЕКТИВНЫЕ  ПРЕДПОСЫЛКИ   МАССОВЫХ  РЕПРЕССИЙ ?\   


    Часть  7.   ВРЕМЕНА  БЛАГОСЛОВЕННЫЕ 
                Вечер  покажет,  каков  был    день.
   


   В А Л Е Т К А
О других жертвах репрессий. Почему-то в своих рассказах отец часто возвращался к персонажу по фамилии Валетка(-о?).Кажется, это тоже был односельчанин. Каким-то боком он касался изучения или преподавания "марксизма-ленинизма" (не все теперь помнят, что была такая наука наук), и состояла эта сверхнаука из двух дисциплин - диамата и истмата, диалектического материализма и исторического, соответственно.
 Здесь позволю себе сделать небольшое отступление, чтобы пересазать один анекдот из серии "Армянское радио": уж очень он кстати в нашем сюжете. Так вот, у Армянского ради о спрашивают: в чем заключается различие между матом и диаматом? Армянское радио отвечает: разница в том, что мат все знают, а делают вид, что не знают ; с диаматом же всё с точностью наоборот- его никто не знает и не понимает, а все лишь делают вид, что знают и понимают. А есть ли какое-то сходство между истматом и матом? - следует вопрос. Армянчское радио отвечает: не только сходство, но полное совпадение, поскольку и тот и другой служат мощным средством в борьбе за освобождение рабочего класса.
      Смех смехом, а вот упомянутый Валетка здорово пострадал от марксисизма-ленинизма. Маркс и Энгельс особо возлюбили Гегеля и Фейербаха, в приличном философском сообществе считавшихся не то, что б совсем уж невежественными париями, но всё-таки явными  не comme il faut.    Первый из этих последних был известный путаник, который в своём многословии и словоблудии ничего не мог объяснить толком и что-либо довести до ясности, а философские экзерсисы второго были до невозможности плоскими в своей упрощённой доступности, иначе говоря откровенно вульгарными, тошнотворно пошлыми. Видимо, основоположники рассчитывали, что с такими "приправами" пролетарии скорее проглотят приготовленное для них блюдо.
 Иммануил Кант не был взят ими в качестве "хорошего парня" за его фундаментальный идеализм, хотя именно этот кёнигсбергский затворник был настоящим немецким философом - образованным, последовательно логичным, безупречно аргументирующим, и в то же время страстным и по-человечески сердечным. Одним словом, нашего Валетку угораздило подпасть под очарование именно опального Канта, а не обласканного марксистами Гегеля, у которого они нашли некое "рациональное зерно" и вырастили из него свою материалистическую диалектику.
Валетка же позволял себе подтрунивать по поводу т.н. "рациональноого зерна", как мы бы сегодня сказали, "чисто виртуального": в каких, мол, оно содержится сусеках, каково на вкус и цвет, и т.д. и т.п. У Канта же, напротив, всё так мило и прекрасно: бездонная глубина небес над головой человека и неистребимый нравственный императив в глубине его сердца... Долго ли, коротко ли, но поначалу идейные товарищи сначала жюрили Валетку за "несознательность", позже стали критиковать за философский оппортунизм, наконец обвинили в каком-то там "уклоне" *(скорее всего, конечно, в правом) дали ему путёвку в т.н. "не столь отдалённые места" и время на исправление мозгов. Но ему  этих  вспомогательных  мер  оказалось  недостаточно…\  Сюжет  ВАЛЕТКА  перенести  в  ОСВОБОЖДЕНИЕ.



               
.

               
   
 

 



 




               


 Часть  7.    ВРЕМЕНА     БЛАГОСЛОВЕННЫЕ,  или      ДО   ВОЙНЫ
                Вечер  покажет,   каков   был   день.

                ЖИЗНЬ     В     БОГУШЁВКЕ
           Только  не  подумайте,  что  «в  Богушёвке»  -  это  как  у  Бога  за  пазухой:  далеко  не  так… 
            Эпоха  укрепления  большевицкой  власти  миновала,  и  наступала  новая  -  эпоха  первых  пятилеток,  ускоренной  индустриализации  и  укрепления  обороноспособности  страны:  запах  новой  войны  витал  в  воздухе,  которым  начало  веять  из  фашиствующей  части  Европы.  Только  никто  не   мог  точно  сказать,  когда  эта  война  разразится.  Потому  не  менее  справедливо  будет    назвать  это  время  предвоенным.  Так  потом  говорили  об  этой  краткосрочной  передышке,  о  десятилетии  1932 – 1941  годов.  Давайте  посмотрим,  что  происходило  в  этот  период  с  Наумом  Маглышем  и   с  его  вновь  обретённым  семейством.
Своеобразный  «народный  метод»  можно  наблюдать    в  именовании  отдельных  периодов  русской  истории,  которые,  несмотря  на  их  относительную  краткость,  составляют  иногда  целую  эпоху  в  русском  историческом  сознании  или,  по  крайней  мере,  ярко  маркируют  что-то  на  шкале   исторического  времени:  «до  революции»  или  «ещё  в  японскую»,  «в  первую  германскую».  Образованному  русскому  человеку  конца 20  века,  который  воспринимает  эти  «маркеры»  на  слух  или  зрительно,  не  требуется  никаких  дополнительных  уточнений:  и  без  того  в  общем  ясно,  о  каком  времени  идёт  речь.   
           Из  того  же  ряда  -  «ещё  при  царе»,  «при  Сталине»,   «при  Хрущёве»,  «при  Брежневе»,  и  особенно   «до  войны»,  «после  войны»  (вообще-то  полагалось  бы  писать  «Войны»,  потому  что  имеется  в  виду   только  одна  эта  война  -  с  июня  1941  по  май  1945-го.    «До  Войны»  обозначает,  соответственно,  -  до  22  июня  1941  года  и   ещё лет  на   7 - 10  вспять.  Поэтому     эту   часть  нашего  повествования,  в  которой  очень  бегло  взглянем,  как  жило    семейство  Наума  Маглыша  в  этот  непродолжительный  период,    мы  так  просто  и  назвали:     Д О     В  О Й Н Ы.
        Это  значит:  «до  большой  войны».   Так  как  совсем  уж  без  войны,  конечно,  не  обходилось   и   тогда:  то  на  озере  Хасан,  то  на  реке  Ханхин-Гол,  то  Финская  кампания   1939 – 1940  гг. (в  народе  уже  называвшаяся  «войной»,  что,  по-моему,  весьиа  знаменателно). Но  эти  события  затрагивали  только  армию,  да  и  то  в   пределах  лишь  какого-то  одного  военного  округа.  Что  по-настоящему  значит  слово  «война»,  многим,  особенно  подросшей  молодёжи,  ещё  только  предстояло  узнать;  «старики»-то  хватили  лиха  в  Первую  мировую  и  в  Гражданскую.  Они  поэтому,  в  отличие  от  молодёжи,  не  питали  больших  иллюзий  относительно  «прочного  и  продолжительного  мирного  будущего».  Но  хотя  разговоры  и  рассуждения  о  войнах  прошедших  и  о  войне  грядущей  возникали  довольно  часто,  это   не  могло  отменить  мирной  жизни  и  сопутствующих  ей  забот.
             Похоже,  что  вскоре  по  возвращении  Наума  Маглыша   из  «концлагеря»  всё  его  семейство  перебралось  в  дер.  Богушёвка,  затерянную  где-то  на  белорусских  просторах  между  Могилёвом  и  Бобруйском.  Когда  это  точно  произошло  и  почему  именно в  Богушёвку,  мне  неизвестно.  Как  бы  то  ни  было,  но  «Богушёвка»  составила  очень  значимый  период  в  жизни  семейства.  Здесь  в  1937  похоронили  Дмитрия  Демидовича  Маглыша,  которому  на  ту  пору  было  уже  86  лет.  Говорили,  что  и  в  этом  возрасте  у  него  все  32  зуба  были  свои,  а  в  бороде  была  лишь  лёгкая  проседь  (последнее  подверждается  и  посмертной  фотографией  деда,  уже  лежащего  в  гробу;  относительно  зубов  такого  фотосвидетельства,  разумеется,  нет).
             Бабушка  Марина  Васильевна  похоронена  в  Варковичах,  значит,  она  умерла  годами  3 – 5  раньше.  Не  исключаю,  что  именно  её  смерть  и  послужила   одной  из  причин  переезда  оставшейся  семьи  на  новое  место  жительства.  Главная  же  заключалась,  по-видимому,  в  том,  что  туда  направили  на  работу  чету  Маглышей  органы  Наркомпроса  (Народного  комиссариата  просвещения).  Естественно,  что  овдовевшего  и  состарившегося  Дмитрия  Демидовича  оставить  в  Варковичах  они  не  могли.
           В  Богушёвке  работала  так  называемая  неполная  средняя  школа,  то  есть  «восьмилетка»,  где  родители  стали  работать  учителями   и  где  учились  все  трое  их  детей.   Евгения  Исидоровна  была  учительницей  младших  классов,  а  Наум  Дмитриевич  со  временем  стал  преподавателем  географии.
           Ему  шёл  уже  - ни  много  ни  мало -  сороковой  год.  Но  тяга  к  знаниям  и  к  образованию  с  годами  не  ослабела,  а,  напротив,  стала  только  сильнее  да  ещё  и  подогревалась  немалым  честолюбием.  За  время  пребывания  в  заключении  он  имел  возможность  общаться  с  некоторыми  по-настоящему  образованными  людьми  и  мог  убедиться  в  том,  что  образование,  полученное  в  высшем  учебном  заведении,  действительно  выводит  человека  на  некий  новый,  принципиально  отличный  интеллектуальный  уровень  и  ставит  его  в  совершенно  иное  положение  не  только  по  отношению  к  миру,  но  и  к  обществу.   Глубоко  осознав  это,  Наум  уже  не  мог  довольствоваться  достигнутым  и  поставил  себе  целью  во  что  бы  то  ни  стало  получить  высшее  образование.
          Он  начинает  готовиться  и  уже  в  1934  году  поступает  на  географический  факультет  заочного  отделения  Минского   государственного  педагогического  института  им.  А. М.  Горького.  Думаю,  что    и  поступление,  и  сама  учёба  давались  ему  нелегко  и  непросто.  На  то  было  много  причин:  перво-наперво  давал  себя  знать  возраст  -  даже  среди  студентов-заочников  он  был  едва  ли  не  самым  старшим,  что  делалось  ещё  очевиднее  при  взгляде  на  его  обширную  плешь  (он  облысел  в  28).     Второе  -  обнаружились  весьма  существенные  пробелы  в  давно  полученных  знаниях:  из  математических  дисциплин  он  знал  лишь  арифметику,  из  естественных -  кое-как  ботанику,  с  пятого  на  десятое  простейшую  физику,  напрочь  не  знал  химии,   не  только  не  знал,  но  даже  никогда  не  изучал  ни  одного  иностранного  языка.  Наконец,  третье  обстоятельство,  отнюдь  не  способствовавшее  учёбе,  -  многодетный  быт  сельского  учителя. 
         Он  не  мог  не  осознавать  всего  этого   комплекса  очевидных  трудностей  и,  наверное,  на  первых  порах  здорово-таки  комплексовал  по  этому  поводу,  но  остановить  его  это  уже  не  могло,  и  на  учёбу  он  настроился  самым  серьёзным  образом.

                ПРЕПОДАВАТЕЛЬ,   НАСТАВНИК,    УЧИТЕЛЬ,   СТУДЕНТ
              Это  подтверждается  хотя  бы  тем,  что  без  всяких  задержек  и  проволочек,  затягивающихся,  как  это  нередко  бывает у  студенов-заочников,   на  многие  годы,  он  в  1938  году,  ровно  в  положенный  срок,  «окончил  полный  курс»  означенного  института.  15  февраля  1939  года  (видимо,  по  окончании  преддипломной  практики)  ему  присвоили  квалификацию  преподавателя  географии,  но  диплом  о   высшем  образовании  (между  прочим,  диплом  «с  отличием»,  так  называемый  «красный»,  хотя  его  обложка  была  обыкновенного  синего  цвета)  выдали   только  12  апреля  1941  года  (невольно  приходит  на  память  дата  12  апреля  1961  года!)
           Похоже,  что  диплом  вручался  только  после  двух  лет  успешной  практической  работы  по  полученной  в  вузе  специальности.  Итак,  7-летняя  «эпопея»  по  получению  высшего  образования  благополучно  завершилась.  Каких  трудов  и  какого  терпения  она  потребовала  от   теперь  уже  46-летнего  и  обременённого  семьёй  сельского  учителя  может  оценить  только  тот,  кто  сам,  будучи  в  столь  зрелом  возрасте,  совершал  забеги  на  подобные  марафонские  дистанции.
       Ещё    студентом-заочником   Наум  Маглыш  получил  право  преподавать  в   старших  классах  средней  школы   все  дисциплины  географического  цикла:  физическую  географию  мира,  экономическую  географию  СССР,  географию  зарубежных  стран,  а  также  т.н.  общее  землеведение  (основы  геофизики,  геологии,  гидрологии  и  т. п.)  и  астрономию.   
            Теперь  он  стал   дипломированный  специалист,  человек  с  высшим   образованием;  таких  людей  вообще  было  не  так  уж  много  в  тогдашнем  советском  обществе,  особенно  в  среде  сельских  учителей.  Напомню,  что  тогда  достаточно  образованными  считались  даже  люди  с   т.н.  «неполным  средним  образованием»,  т.е.  сумевшие  окончить  хотя  бы  «семилетку».  Так  что  на   таком  фоне  человек,  имеющий    высшее  образование,  смотрелся  не  только   импозантно,  но  даже,  я  бы  сказал,  весьма  и  весьма   внушительно.   Так  что  природное  честолюбие  Наума  Маглыша,  думаю,  было  удовлетворено  вполне,  хотя  и  не  до  конца.
           Возвращаясь  к  теме  «Богушёвка.  Благословенные годы»,   и  то  нельзя  забывать,  какие  это  было  нелёгое    время.  Если  в  городах,  особенно  в  столицах,  до  начала  1930-х  годов  царило  относительное  благополучие  и  по  инерции  от  нэпа  в  магазинах  и  на  рынках  можно  было  видеть  изобилие  продуктов,  то  в  деревне,  из  которой безжалостно  выкачивалось  всё  до  последнего  зёрнышка,  люди  оставались  предоставленными  сами  себе  и  могли  рассчитывать  только  на  «подножный  корм,  которым  нужно  было  себя  ещё  обеспечить.
               В  1931-м  в  стране  ввели  карточную  систему:  населению  выдавались  красные,  жёлтые  и  зеленые  бумажки-карточки  с  номерками,  соответственно,  для  работающих,  для  взрослых  иждивенцев  и  детей.    Только  по  этим  карточкам  можно  было  купить  строго  определённое  количество  продуктов  -  хлеба,  мяса,  жиров,  сахара  и  кондитерских  изделий;  без  таких  карточек  никому  ничего  не   продавали.  Карточки  отменили  только  с  1  октября  1935  года  (на  хлеб  чуть  раньше  -  с  1  января  того  же  года).
        Теперь  в  какой  магазин  ни  зайдёшь,  везде  полно  продуктов,  на  прилавках  мяса  и  рыбы  -   покупай  сколько  хочешь.  Только  цены  кусаются,  и  денег  на  всё  не  хватает.  И  опять-таки  это  в  городах.  А  деревня  по-прежнему  на  самообеспечении.  В  общем  жилось  не  жирно  и  трудно.  В  том  числе  и  семейству  Маглышей.
         Жизнь  в  Богушёвке  (а  кстати,  откуда  такое  «богоугодное»   название?  Да  и  «богоугодное  ли?  Скорее  всего   оно происходит  от  фамилии-прозвища  какого-то  Богуша).  Название  «Богушёвка»    часто  упоминалась  в  семье.  Место  это  стало  в   каком-то  смысле  «знаковым»,  и  с  названием  «Богушёвка»  в  нашей   семье  связывалась  целая  «эпоха».
         Во-первых,  там  осталась  могила  старшего  из  Маглышей  -   Дмитрия  Демидовича.  Во-вторых,  в  Богушёвке  старшая  из  детей  Зоя  закончила   в  1937   году  вышеупомянутую  неполную  среднюю  школу.      В  свидетельстве  об  окончании  имеется  и  подпись  отца  (Н. Д.  Маглыш),  который  оценил  её  знание  географии  всего  лишь  на  «хорошо»,  тогда  как  почти  по  всем  другим  предметам  у  неё  стоит  «отлично».   Это,  по-моему,  кое  о  чём  говорит.
       В  той  же  школе  и  том  же  классе  учился   Саша  Калитко,  белокурый  и  голубоглазый  парнишка,  которому  через  каких-то  десяток  лет  (но  каких!)  предстояло  стать   мужем   этой  самой    Зои.   Тогда  она  не  воспринимала  его  всерьёз:  для  неё  он  оставался  просто  Шурка-Дрозд  («Дрозды»  -  таково  было  в  Богушёвке  их   деревенское  прозвище).   Здесь  же  в  Богушёвке  прошли  годы  самого  беззаботного  детства  моих  старших  братьев  -  Вальтика  и  Толика;  меня-то  самого  ещё  и  в  помине  (как  иногда  ещё  говорят,  «в  проекте»)  не  было.
          В  те,  «богушёвские»  годы,  которые  в  каком-то  смысле  стали  для  семейства  Маглышей  почти  благословенными,  когда  Наум  заочно  учился  в  институте,  ему  выпала  удача  дважды  совершить    в  составе  группы  экскурсии  на  Кавказ,  включая  Черноморское  побережье  и  некоторые  вершины   Большого  Кавказского  хребта.  От  тех  поездок  сохранилось  несколько  коллективных  фотографий,  хотя  и  чёрно-белых,  но  ярко  передающих  колорит  и  сам  дух  той  эпохи:  простая,  аскетическая,  граничащая  с  откровенной  бедностью  одежда,  состоящая  из  одинаковых  у  всех  мужчин  «косовороток»,  «толстовок»,  мятых  полотняных  брюк  да  белых  «парусиновых»   полуботинок,  которые  «чистились»  разведённым  в  воде  зубным   порошком,  и  столь  же  незатейливыми  «нарядами»  у  женщин.
       Людей,  помимо  поголовной  бедности,  сплачивали  ещё   обязательный  официальный  энтузиазм  и   повсеместно  и  постоянно подчёркиваемый  коллективизм.  Немало  таких  фотографий   1930-х  годов,  уверен,  можно  найти  в  альбомах   многих  бывших  советских    семей.
           Думаю,  в   натуре   Наума  Маглыша  всегда  жила  до  конца  так  никогда  и  не  удовлетворённая  до  конца  страсть  к  путешествиям  (а может  быть,   и   к  приключениям),   и  в  этом   смысле  в  нём  погиб   настоящий  землепроходец.   Во  всяком  случае  его  любимыми  сюжетами  в  чтении  и  в  последующих  пересказах  прочитанного  выступали  всегда  именно    дальние  и  продолжительные  путешествия  или  дерзкие  и  рискованные  экспедиции.
         Именно  от  отца  узнал  я  впервые,  еще  задолго  до  того,  как    стал  знакомиться  с  ними  в  школе,  имена  великих  первооткрывателей  и  отчаянных   авантюристов,   предводителей   крестоносцев,   первых   конкистадоров,  саоотверженных  этнографов,  пропоповедников,  миссионеров,  колонизаторов.  Меня  просто  завораживало  само  звучание  этих  экзотических  имён,  сливавшихся  в  какую-то  неповторимую  симфонию:   Марко  Поло,   Христофор   Колумб,  Васко  да  Гама,   Фернан  Магеллан,     Хосе   Элькано,  Френсис  Дрейк,  Джеймс  Кук..  .  Звучало,  конечно,  и  много   других  имён,  но  ввиду  наиболее  частого  повторения  мне  запомнились   эти.
        Особую  стать  составляли  русские  землепроходцы  и  мореплаватели:  братья  Лаптевы,  Семён  Дежнёв,  Ерофей  Павлович  Хабаров,  Витус  Беринг   (этот  последний,  правда,  был  датчанин,  приглашённый  Петром  Первым) -  купцы,  казаки,  служилые  люди.  Или  блестящая  плеяда  русских  адмиралов-первооткрывателей:  Крузенштерн,  Лисянский,  Беллинсгаузен,  Лазарев,  Сенявин,  Невельской,   Путятин… 
          И  совершенно  отдельный  разряд  -  это  открыватели  и  покорители  Арктики,  наши  северные  мореходы:  тут  и  Санников,  и  Литтке,  отец  и  сын  Вилькицкие,  и  Врангель  (но  другой!),   и  Колчак  (да-да,  тот  самый!)…  А  вот  имена,  перед  которыми  Наум  Маглыш   буквально  благоговел:  штурман  Русанов,  штурман  Альбанов,  капитан  Георгий  Седов  и,  конечно,  такие  рыцари  Севера,  как  американец  Роберт  Пири, норвежец   Фритьоф  Нансен,   итальянец Умберто  Нобиле,  и  наконец  -  великомученик  высоких  южных  широт  капитан   британец  Роберт  Скотт  и  его  более  удачливый  соперник  и  настоящий  триумфатор  Южного  полюса  норвежец  Руаль  Амундсен.  Рассказы  об  этих  несгибаемых  титанах  дела  всегда  звучали  как  апофеоз  человеческого  мужества,  стойкости  в  лишениях,  преданности  идее  и  товариществу  в  самых  суровых  испытаниях.
        Не  менее живописно  и  красочно  рассказывал  отец   о  приключениях  Николая  Николаевича  Миклухо-Маклая,   об  экспедициях   Николая   Михайловича     Пржевальского,  о  других  исследователях  Центральной  Азии  -   Козлове  и  Семёнове-Тянь-Шанском,  о  певце  Уссурийского  края  Арсеньеве  и  его  верном  «Санчо  Пансо»  Дерсу-Узала.   Не  обходил  отец   вниманием  в  своих  рассказах  и  героев  нового,  советского    времени  - лётчиков  Ляпидевского,  Чудновского,  Белякова,   Гайдукова,  Чкалова,  а  также   главных  полярников  своего  времени  -   большевика Папанина  и  беспартийного  Френкеля.
         Тем,  что  я  со  временем  чуть  не  стал  настоящим  африканистом   (ну  хотя  бы  по  своему   образованию),  я  опять-таки  во  многом  обязан  своему  отцу.  В  его  рассказах   немалое  место  занимали  сюжеты  о  самых  первых  африканских  экспедициях  немца  Генриха   Барта,  англичанина  Джона  Спика  и  особенно  о  злоключениях  миссионера  Дэвида  Ливингстона,  а  также  о  его  отважном  и    удачливом  спасителе  американском  газетном  репортёре,  авнтюристе и  воителе  Генри  Стенли .
           Я  позволил  себе  эти,   может  быть,  утомительные  для  кого-то  (но   только  не  для  меня)  перечисления  только  потому,  что  они  составляли   для  отца  его  действительный,  подлинный  мир,  его  интеллектуально-духовную  реальность  в  отличие  от  окружавшей  его  повседневной  видимости,  реальности  советской.  .  Я  до  конца  осознал  это  только  много  позже,  когда  познакаомился  с  работами  таких  русских  мыслителей,  как  С.Л.  Франк (Реальность  и  человек)  и  Дм. М. Панин  (Теория  густот).  Такое  отношение  и  понимание  действительности  в  значительной  степени   повлияли,  видимо,  и  на  моё  мироощущение,  а  впоследствии  и  на  моё  мировоззрение.  Согласитесь,  далеко  не  все  отцы  научают  своих  детей  такому  и  подобным  образом.
            Несомненно, что   ко  времени  окончания  института,  когда  ему  уже   перевалило   за  45,   Наум  Маглыш  вполне  сформировался  как  автономная  и  самобытная  человеческая  личность,  во  многом  разительно  отличающаяся  от  окружающих.  Он   ощущал  себя,  а  в  какой-то   мере  и  вёл  себя  не  только  как  житель  страны,  но  и  как обитатель  мира,  планеты,  космоса.   Конечно,  это  проистекало  в  немалой  степени  из  его  профессиональных  знаний   о  том,  что   земля  -  это  прежде  всего  Земля:  не  только  пашня  и  нива,  но  ещё  и  среда   обитания  человечества,   ещё  и  планета,  живущая  как   чрезвычайно   сложный   организм,  имеющий  собственную  структуру  и  взаимодействущий  с  окружением  по  непреложным  законам  Вселенной,  в  масштабах  которой  Земля  -  не  более  чем  некая  её  элементарная  частица,  проживающая  отпущенный  ей  космический  «миг»  в  бесконечных    времени  и  пространстве. 
            Да   и  не  мог  ощущать  себя  иначе  человек,  прикоснувшийся  к    подлинному  знанию  о  мире,  последовательно  изучивший  устройство  мироздания:    сначала  по  системе   Клавдия  Птолемея  (Александрийского ?),  затем  по  Николаю  Кузанскому   (Кребсу),  позже  -   по  Николаю  Копернику,  Тихо  Браге    и  прочим,  включая  представления  Джордано  Бруно  и  Галилео  Галилея,  а  затем  и  вовсе  по  формулам,   исчисленным  Кеплером  и  Лапласом.  Знания  отца  в  этой  области  были  не   только  весьма  обширны,  но  ещё  и  очень  основательны,  что  не  менее  важно.
          Он  мог  доходчиво,  наглядно,  причём  довольно  просто,  но  при  этом  внятно  и  убедительно,  объяснить  и  растолковать  кажущиеся  другим  смертным  совершенно  непостижимыми  явления  и  понятия,  связанные  с  астрономией.  Например,  о  плоскостях  орбит,  об   эклиптике,  о  картах  звёздного  неба  обоих  полушарий  -  Северного  и  Южного,  о  равноденствиях  и  солнцестояниях,  о  зависимости  смены  сезонов  и продолжительности  дня  и  ночи  от  широтного  расположения,  о  пользовании  секстаном  и  часами  для  исчисления   географической  долготы,  о  градусах  солнечного  склонения,  об  устройстве  солнечных  часов  и  многом,  многом  другом. 
        Или,  например,  о  том,  что  такое  солнечный  год,  свтовой  год,  парсек   или  астрономическая  единица,  что  означает  выражение  «парад  планет».  Про  солнечные  и  лунные  затмения  я  уж  не  говорю:  для   него  это  были  сущие  «семечки»,  или,  как  он  сам  выражался,  «проще  пареной  репы».  Ему  удавалось  даже  простое  объяснение  такого  сложного  явления,  как  «эффект  Доплера-Физо-Белопольского»,  сейчас  чаще  называемого  в  современной  научно-популярной  литературе  «красным  смещением» . 
         Одним  словом,    его  представления  о   мире,  природе  и  человеке  не  были  упрощённо-вульгарными,  он  обладал  своего  рода  «сокровенными»  знаниями  о  них,  в   том  смысл,  что  знания  эти  были   достаточчно  далеки  от  доступной  всем  очевидности,  и  потому  он  чем-то  походил    на  древнего  жреца,  на  авгура,  на  посвящённого  в  некоторые    тайны  человека. 
          Тайна  многих  вещей  была   для  него   «открытая  книга»,  и  в   этом   отношении  он  являлся  бесстрашным  реалистом  и,  пока   дело  не  доходило  до  таких  вещей,  как   Большой  Взрыв,  или   Первотолчок,  не   допускал  в  своё  миропонимание  никаких  сверхприродных  сил.  А  проще  сказать,  он  был  атеистом  не   только  в   смысле  религиозном,  о  чём  я  уже  упоминал,  но  также  и  в  натурфилософском.
           Судя  по  всему,  у  него  в  институте  работали  хорошие  преподаватели.  Сам   он  тоже  был    отличный  преподаватель  (по-белорусски  - «выкладчык»).  Теперь,  имея  за  плечами  более  чем  сорокалетний  опыт  преподавания  в  высшей  школе,  я  понимаю  это  особенно  ясно.  И  не  только  преподавателем  (по-белорусски  -  «выкладчыкам»),  но  ещё  и  учителем  (по-белорусски -  «настаунiкам»),  а  это  далеко  не  всегда  одно  и  то  же:  преподаватель  только  излагает,  а  учитель  ещё  и  наставляет,  убеждает,  направляет…
         Наум  Маглыш  исповедовал  и  применял  на  практике   самые передовые  для  своего  времени  педагогические  принципы.  Одним  из  главных для  него  являлся  принцип  наглядности  в  обучении,  в  частности  наглядности  визуальной,  зрительной.  Так,  например,  он  всегда  готовил,  а  чаще  всего  своими  руками  изготовлял  какой-нибудь  наглядный  материал  едва  ли  не  для  каждого  урока. 
         Помню,  что  в  годы  моего  позднего  ученичества  мне  нередко  приходилось  ему  в  этом  помогать:   то  изготовлять  древесный  уголь  (готового-то  в  продаже   не  было),  то  рисовать  этим  углём  большие  портреты  каких-нибудь  научных   знаменитостей,  вернее  будет  сказать  не  рисовать,  а  обводить  углём  по  изображению,  проецируемому  на  бумажный  экран  через  диапроектор  (или  эпидиаскоп ?).
         Другой  принцип  сводился  к   тому,  что  преподаваатель  обращался  к  собственному  жизненному   опыту  обучаемых,  как  бы  он  ни  был  мал  и  незначителен.  Это  обеспечивало  особую  доходчивость  нового  и  часто  отвлечённого  знания,  его  более  прочное  и  действительное  «усвоение».  Третий    принцип  заключался  в  том,  что  всё  сложное  он  стремился  объяснить  через  более  простое,  неизвестное  -  через  уже  хорошо  знакомое,  изученное;  непонятное  -  через  уже  усвоенное.    Таким  образом  новое  знание  прочно    связывалось  со  старым  и  становилось  надёжным  основанием  для  того,  чтобы  принять  на  себя  для  усвоения  очередную  порцию  каких-то  более  сложных  научных  истин.
        Знания,  полученные  учащимися  таким  путём,  становились  их  настоящим  убеждением,  а  не  просто  верой  в  чьё-то  более  или  менее  авторитетное   мнение.  Так,  помню,  именно  из  отцовских  рисунков  мне  самому  стало  по-настоящему  понятно,  как  опытным  путём  удалось  доказать  существование  такого  явления,  как  «солнечный  ветер»,  т.е.  световое  давление,   или  каким  образом  Генри  Кавендиш  сумел  с  помощью    чувствительных  крутильных  весов  подтвердить  истинность  закона  всемирного   тяготения  и,  кажется,  вдобаваок  исчислить  точный  вес  планеты  Земля  и  её  верной   спутницы  Луны.  Разве  все   эти  открытия  «для  себя»  не  равносильны  чуду?
       Мне  самому,  правда,  не  довелось  никогда  быть   его  учеником.  Хотя  года  два-три  отец  и  работал  в  той  школе,  в  которой  я  учился  и  которую  заканчивал,  но  тогда  он  уже   преподавал  астрономию  в  10-х   (выпускных)  классах,  а  я  находился   пока  на  менее  высоких  уровнях  знания.

                ЖИЛИ-БЫЛИ  В  ЖИЛИЧАХ…,   или
                ПЕРЕД   САМОЙ  ВОЙНОЙ
           А  с  1936  в  Европе  запахло  войной:  не  скрывал  своих  реваншистских  планов  пришедший  к  власти  в  Германии  Гитлер,  разразилась  гражданская  война  в  Испании,  затем  последовали  аншлюс  Австрии  в  1938-м,  введение  германских  войск  в  Чехословакию  весной  1939-го,  захват  Польши  в  сентябре  1939-го,  оккупация  ряда  европейских  стран  в  1940-м. 
         На  востоке  тоже  было  неспокойно:  японцы  попробовали  свои  зубы  на  озере  Ханко  в  1938,  потом  на  реке  Халхин-Гол  на  границе  с  Монголией.  С  ноября  1939  по  март  1940  Сталин  послал  в  «поход  против  белофиннов»  своих  красных  героев  и  за  четыре  месяца  кампании  положил-таки  их    в  карельских  скалах  и  на  «линии  Маннергейма»   почти 100  тысяч.
      В  общем,  как  в  песне  пелось: «Тучи  над  городом  встали,  в  воздухе  пахнет  грозой…»  Большая  война  непременно  должна  была  разразиться,  вопрос  заключался только  в  том,  где  и  когда  это  случится.  Этого  не  мог  знать  тогда  никто,  кроме  самого  «зачинщика»,  строившего  свои  планы  на  «новый  мировой  порядок»,  но  он  о  них   пока  помалкивал
       Непосредственно  перед  самой  войной  Маглыши  обретались   уже  на  новом  месте  -  в  дер.  Жиличи (быв.  Добосна)  Кировского  района  Могилёвской  области.  Здесь   располагался  одноименный  совхоз  «Жиличи»,  служивший  производственной  базой  сельскохозяйственного  техникума.  В  этом  техникуме  стал  работать  преподавателем  географии  (и,  кажется,  чего-то  ещё,  вроде   -  общего  землеведения  с  основами  геологии  и  геодезии)  Наум  Дмитриевич  Маглыш;  жена  его работала  учительницей  младших  классов  в  местной  школе.
     Название  поселения   звучит  вроде  бы  вполне  «жизнеутверждающе»,  но  именно  в  этих  местах  мы  потом  три  года  ходили   рядом  с  и  даже  под  смертью.
          Так  назывался  совхоз,  который  служил  учебным  хозяйством  при  располагавшемся  здесь  агро-  или  зоотехникуме.   Собственно   деревня  называлась  некогда  Добосна,  но  постепенно   это   название  забылось,  и   её  стали  именовать  Жиличи,  видимо,   по  названию  совхоза.
        В  некоторых  источниках  утверждается  иное.  Деревня  Жиличи  впервые  упоминается  в  исторических   документах  ХIV  века.   Сначала  она  принадлежала  князьям Трабским (? – В. М.),  потом  стала    частью  владений  знатного  рода   Ходкевичей,  которые  владели  имением  Жиличи   со  второй  половины  ХV  и  до  первой  половины  ХVII  века.  От  Ходкевичей   Жиличи  перешли  к  Сапегам,  тоже  именитому  и влиятельному  роду  белорусских  магнатов,   а  уже  от  Сапег  -  к  Булгакам.  Последние  владели  этим  имением  с  конца  ХVIII  до  начала  ХХ  века.
        Техникум  размещался  в  здании  усадебного  дворца,  принадлежавшего  некогда  польскому  магнату  по  фамилии  Булгак  (с  ударением  на  первом  слоге);  кажется,  он  даже  имел  титул  русского   графа.  Прежде  чем  продолжить  собственное  повествование,   отсылаю   читателя  к  статье  об   этом  дворце  из  книги  В.А. Чантурия  «Архитектурные  памятники  Белоруссии».  Минск,  изд-во  «Полымя»,  1982,  сс. 210-211. \см.  ПРИЛОЖЕНИЕ  №     -  «ЖИЛИЧСКИЙ  ВЕРСАЛЬ»\

Часть  8.    ПОД     ОККУПАЦИЕЙ



               
     В  Книгу  вторую.      \Ego -  ДРУГОЙ  шрифт\  В   каждой  местности,  помимо  официальных  названий,  бытует  немало  наименований  традиционных,  известных  только  аборигенам  и  потому  ими  предпочитаемых,  но  мало  что  объясняющих  людям  со  стороны.  В   нашем  слуцком  детстве  никому  не  нужно  было  объяснять  такие  «топонимы» ,  как   Соборная  Горка,  Остров,   Колония,  Майский  Посад,  Еврейское  кладбище  или,  скажем,  12-ый  городок:  эти  местные  названия,  как  говорится,  каждая  собака  знала. 
       Но  у  нас,  ребятни  с  3-й  Трудовой  улицы  были  ещё  и  «свои»,  известные  только  нам  названия:  «Профшкола»,  «Тот  дом»,  «Детский  берег»,  «Бабский  берег»,  «Мужской  берег»;  три  последних  обозначали  ближайшие  для  нас места  для  купания  на  р.  Случь  соответственно  увеличивающимся  глубинам  речного  русла.  Общественный  статус  каждого  «пацана»  во  многом  зависел  от  того,  на  каком  «берегу»  он  проводит  свои  летние  дни -  купается,  плавает  и  ныряет.
              Здесь,  в  Петербурге,  далеко  не  каждый  городской  житель   знает  теперь,  где  это  Канонерский  остров  или  Угольная  Гавань,  Лесной  или  Речной  порт,  Голодай  или  Главные  ворота  порта,  Красненькое  (кладбище),  тогда  как  другие  традиционные  наименования  хорошо  известны  многим,  даже  самым  молодым  петербуржцам  и  даже  приезжим:  Гражданка,   Купчино,   Ржевка,   Ульянка,  Сосновая  Поляна. 
       В  таких  милых,  уютных,  «своих»  названиях  есть  какое-то  особенное  очарование;  свободное  существование  в  них  как  раз  и  делает  нас,  в  отличие  от  всех   прочих,  ленинградцами,  петербуржцами.  У  москвичей  на  этот  счёт  свои  «цацки»,  и  в  ещё  большем  количестве:  все  эти  Волхонки,  Покровки,  Димитровки,  коим  несть  числа,  все  эти  Сивцевы  Вражки,  Кривоколенные  и  Староконюшенные  переулки,  да  еще  с  присовокуплениями  -  Малые,  Большие,  Старые,  Новые:  от  них  голова  идёт  кругом,  но  зато,  если  ты  в  них  хорошо  ориентируешься,  то  можешь  зачлужить  статус  «коренного»  горожанина. \конец  др.  шрифта\

               
               
\
 

 



                СЮДА    СТЫКОВАТЬ     СПЛОШНОЙ     ТЕКСТ
 
 



 
                ПРИЛОЖЕНИЯ      к    Книге   первой
ПРИЛОЖЕНИЕ  № 1   МОНАСТЫРСКИЕ  ШКОЛЫ

     \переместить\ПРИЛОЖЕНИЕ №2    ДЕЛО № 27419-с  \впоследствии  номер  дела  был  изменеён  на  № 54, а  в  «приговоре»  на  №10947\  Маглыша  Н.Д.    и  комментарии  к  ним  автора \в  конец  Книги   первой\
       Обложка  папки  имела  на  себе  изображение  багетной  рамки  со  сдержанным  рисунком  и  несколько  более  декоративными  «уголками».  Наверное,  эта  «рамка»  должна  была  символизировать   идею  «державности»  (недаром  же  говорят  о  стиле  «сталинский  ампир»).  Под  «рамкой»  в  самом  верху  значилось:  КОМИТЕТ    ГОСБЕЗОПАСНОСТИ   при    СМ    БССР,  а  на  уровне   2\3  высоты  -  вдвое  более  крупными  и  «жирными»     литерами:   УГОЛОВНОЕ   ДЕЛО   №_____    ниже  типогорафским  же  шрифтом,   но  уже  помельче,  чем  всё  «верхнее»:  ПО   ОБВИНЕНИЮ    далее  следовало  (лиловыми   чернилами  и  каллиграфическим  почерком:   Маглыша  Наума  Дмитриевича;  следующие  5    предусмотренных   строк   бланка  оставались    незаполненными;   ниже  на  уровне   1\3  высоты,  в  правой  части:     В______________ТОМАХ;  под  этим:    ТОМ   №_____;  ниже:  АРХ.   №________   далее  посередине:   НАЧАТО_» »________________________196__  г.   ОКОНЧЕНО   «  «_________________________196________г.    ниже:     АРХИВ_______________________________  под  этой  чертой:   НАИМЕНОВАНИЕ (?  неразборчиво)   ОТЧЁТНО-АРХИВНОГО   ОТДЕЛА;  последним  внизу  посередине     шло:  СДАНО  В   АРХИВ    «   »__________________________196________ г.
     Все  эти  бланки  оставались  незаполненными,  но  поверх  их  шли   номера,  набранные  фиолетовым  при  помощи   крупных  цифр-штампов  -  сначала  8361,  который  был  перечёркнут-замазан  фиолетовой  же  чертой,   а  выше  него  27419 –с.  Это  и  был  архивный  номер  данного  уголовного   дела  (с.  1).
     Следующая  страница  дела выглядит  не  столь  строгой  по  «стилю»,  более   будничной,  что  ли,  и   в  то  же  время  уже  вполне  «по-деловому»  (такой  вот  получается  каламбурчик).        «Рамочка»  своими  «кружевами»  похожа  на  оконную  занавесочку  в  провинциальном   российском   домишке.  Литеры,  которыми  крупно  набрано  ДЕЛО   №,  как-то  «легкомысленно»  и  не  к  месту  стилизованы,  собственный  номер  делу  ещё,  впрочем,    не  присвоен;  повторено  ПО  ОБВИНЕНИЮ  ГР.  И  далее  от  руки   написано:  Маглыша  Наума  Дмитриевича,  потом  следуют  три  незаполненных  строки;   затем:  НАЧАТО    14  сентября  1929  г.   ОКОНЧЕНО    17  января  1930  г.   Ниже   НА    ЛИСТАХ______________,   а  ещё  ниже   АРХИВ  №_________________    Поверх  всего   упомянутого  резиновыми  штампами  цифр   «нашлёпано  и  затем   «зашлёпано»  жирной  чертой  10249,  а  вместо  этого  8361.  Поверх  АРХИВ   №____________  размашисто  от  руки  и   втрое  крупнее  прежних  номеров,  как  будто  кисточкой  18035.  В  правом  нижнем  углу  листа  в  типографской  рамке:  ВЫПИСКА  ИЗ  ПРИКАЗА\   А. О. У. №73  от  23  м.  23 г.\  Передачу  взятых  ар-\  хивных   дел  в  другие\   отделы  О. Г. П. У.  и\  учреждения  (ВЦИК\  и т. д.),  хотя  бы   и\  временно,   произво-\  дить   исключительно   (неразб. ?че?)рез  О. Ц. Р.
\Ну  и  любили  же  тогда  «сокращать»:  сословия,  классы,  отдельных  «социально  чуждых»  людей.  А  словосочетания  тоже  -  это  для  пущей  «революционной»  таинственности,  для  нагнетания  дополнительного  ужаса  чем-то  малопонятным.  Страсть  к  сокращениям  можно  рассматривать  и  как  часть  общего  «административного  восторга»,  в  который  впадают  всякий  раз  «новые»  властители  мира.  Они  начинают  с  «сокращения»  классовых  врагов  («отправлять  на  небеса»,  «пускать  в  распыл»,  «ставить  к  стенке»  и  т. п.)  и  неизбежно  приходят  к  сокращению  всего  и  вся.


       Теперь  рассмотрим  события  возникновения  «дела».  Обратимся  к  стр.  № 5 *  (по  моей  нумерации)  из  сфотографированных  мною.  Это  бланк  ФОРМА  №  5.   ПОСТАНОВЛЕНИЕ   (о  производстве  обыска).  ГОРОД   Ст. Березина  Зап.  Ж. д.  Его   машинописный  : текст  гласит:  1929 г.  Сентября   11  дня,  я,  Пом.  уполн.  Альбин   РАССМОТРЕВ    имеющийся   материал,  изобличающий   гр-на  МАГНЫШ   \так  в  документе\  Наума  Дмитриевича -  учителя   дер.  Чепели,  Старобинского  р-на  Бобруйского  округа -  в  деяниях,  предусмотренных  ст..ст. ……………..\позднее  от  руки  вписано:  68\  Уголовного  кодекса  БССР    И   ПРИНИМАЯ  ВО  ВНИМАНИЕ,   ЧТО    по  материалу   усматривается    наличие  у  Маглыша  \правильно!\  Наума  Дмитриевича  документов  или  вещ.  доказательств,  кои  могут  являться  существенным  значением  для  дела,   также  и  наличия  опасения,  что  эти  документы  могут  быть  скрыты  или   уничтожены,   
        Далее  12  строк  бланка  перечеркнуты  латинской  литерой  Z.     После  чего  следует  типографским  шрифтом    ВВИДУ  ЧЕГО  НА  ОСНОВАНИИ   99  ст. УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО  КОДЕКСА  \остальное  в  фотокадр  не  попало,  но  вполне  понятно  из  подзаголовка    сего  постановления\. 
       Прошу  читателя  обратить   внимание   на  красноречивые   детали  текста,  а  также  на  «роковые»  документы  и  вещдоки,  которые  вскоре  же  и   появятся  в  деле.  Обещаю:  это  будет  забавно   (только  для  читателя,  разумеется).      
        Так  уж  совпало,  что  на  стр. 6 (моя  нумерация)  и  ФОРМА  №  6.        ПРОТОКОЛ  ОБЫСКА.  Текст  в  нём  таков:   1929  г.  Сентября  13  дня.  я,  Уполномоченный  \по  ст. ?\  Слуцк  Зап.  ж.  дор   .Лукашев   К.  НА   ОСНОВАНИИ  ОРДЕРА   ДТООГПУ  ___________Ж.Д.   ЗА  №  5  от  11  сентября    МЕС.    1929  г.   ПРОИЗВЕЛ  ОБЫСК  У  ГР.  Магниша  \так  в  тексте\  Наума  Димитровича  \так  в  тексте\   ПРОЖИВАЮЩЕГО  В  Г.   в  дер.  Чапели  \так  в  тексте\  ПО__________УЛ.   ДОМ  №______-КВ.  №_______     ПРИ  ОБЫСКЕ  ПРИСУТСТВОВАЛИ:   Некрашевич  Ольга  Степановна  прожив.  в  дер.  Чапели  Старобинского  района  и  стрелок  ОВО   Миль \?жин?-  неразб.\   Н.А.     СОГЛАСНО    ДАННЫМ  УКАЗАНИЯМ  ЗАДЕРЖАНЫ   ГР.  Магниш  Наум  Димитриевич.    ВЗЯТО  ДЛЯ  ДОСТАВЛЕНИЯ    В__________________ДТООГПУ   СЛЕДУЮЩЕЕ:  (ПОДРОБНАЯ  ОПИСЬ  ВЗЯТОГО)   \прошу  внимания!\  четыри  груповых  \так  в  тексте/   фотокарточки  \далее  неразборчиво\   одиночных  на  двадцати  \неразб.\  листах.  /Далее  12  строчек  бланка  пусты  и  перечеркнуты  латинским   Z.  А  ниже:  НА  НЕПРАВИЛЬНОСТИ  ДОПУЩЕННЫЕ  ПРИ  ОБЫСКЕ   И  ИСЧЕЗНОВЕНИЕ  ПРЕДМЕТОВ  НЕ  ЗАНЕСЕННЫХ  В  ПРОТОКОЛ  ЖАЛОБ   \далее  от  руки\  не  выявлено.  \пунктуация  оригинала\.
      На  листе  8  \моя  нумерация/  любопытен  и  заслуживает  внимания  ещё   один  «документ  эпохи»,  целиком  написанный  от  руки  металлическим  пером  (№  86?)  с  потугой  на  старорежимную  каллиграфию,  то  есть  с  «нажимами»,   росчерками  и  завитушками.  Вот  его  содержание:  Начальнику  ОДТОГПУ  № 1  Березина      Рапорт.  Представляю  при  сем  \?\  ордер  за  №  5  от  11\IХ -29 г.  на  гр-на  Магниша  \буква  «Г»  вписана  позже\  Наума,   вместе  с  протоколом  обыска,  расписки  об  уплате  за  лошадь,  4  групповых   и  две  одиночные фото-карточки  и  письма,  на  Ваше  распоряжение.  Приложение:  Упомянутое.   Лин.  Уполномоченный   ТООГПУ  ст.  Слуцк  Роспись  (Лукашев)  .    №_______ 13  сентября  1929 г.
    На  этом  же  листе  8  проглядывает  фрагмент  «анкеты» ,  заполнной  самим  арестованным  \узнаю  почерк/:   жена   Маглыш  Евгения  Исидоровна  29,  дочь  Зоя   7,  сын  Вальтер  3,  сын  Анатоль  1 ,5.
       Между  тем  в  неспешном  «делопроизводстве»  (заключаю  слово  в  кавычки,  ибо  в  данном  контексте  его  смысл  неоднозначен   и  может  приобретать  непрямые,  «сопутствующие»  значения)  органов   ОГПУ   дело    Маглыша  Н.Д.  начинает  обретать  некоторые  черты   определённости.  Лист  4 представляет  собой    ФОРМУ  №4    ПОСТАНОВЛЕНИЕ  \ О  принятии  дела  к  производству.\   В  верхнем   левом  углу  листа  наискось  размашистым  и  уверенным  канцелярским  почерком    начертано:  д №  54\  30\IХ  29 г.  Справа:  Гор.  ГОМЕЛЬ.   Ниже  следует  текст:  1929  года   СЕНТЯБРЯ    14  дня  я,  Пом.  Упол.  2-го   Отделения  ДТООГПУ  Зап. ж.д.  МАКАРОВ   Г. , РАССМОТРЕВ   Имеющийся  материал  на  гр-на   МАГЛЫША   Наума  Дмитриевича  изобличающего  в  шпионской  деятельности  и  связях  с  польшпионами.  \Поскольку  здесь  имеется  точка,  а  далее  12  незаполненных  строк  бланка,  давайте  и   мы  сделаем  полный  выдох  и   зададимся  вполне  логичным  вопросом:  почему  вдруг  шпионаж?  Ведь  ни  симпатических  чернил  для  тайнописи,  ни  шифровального  блокнота,  ни  микрофотоаппарата,  ни  карт,  и  что  там  ещё  полагается  иметь  хоть  самому  захудалому  шпиону!   Почему   не  спекуляция?  Почему  не  бандитизм  или  ещё  что-нибудь?  На  это  у  ОГПУ  свои  секреты!   Далее  в  «постановляющей  части»   документа:  Принимая  во  внимание,  что  в  таковом  (?)  имеются  признаки  уголовно  наказуемых  /?деяний? - не попало  в  кадр - котор\ые  предусмотрен  68-я  ст.  Уголовного  Кодекса   руководствуясь  ст.  96  ст. \не  попало  в  кадр –ПО\СТАНОВИЛ:  \не  попало  в  кадр:  принять/  дело  к  своему  производству.   
         Пом.  Упол.  2-го  Отделения  ДТООГПУ  Зап. ж.д.  \МАКАРОВ\  Подпись  агента  сигнатура  Макарова. 
         Вр.  Нач.  2-го  Отделения  ДТО  Зап. жд.  \ЩЕКАТУРОВ\
                Вр.  Нач.  ДТООГПУ   Зап.  ж.д.  /ПЛЕЙН\
          Копия  направлена  Прокурору………………………………      
(Сохранены  все  особенности   орфографии  и  синтаксиса  оригинала).
Вчитываюсь  во  всю  эту  ОГПУ-шную  «технологию»,  чтобы  как-то  немного  вжиться  в  атмосферу  «учреждения»  и  эпохи,  а  потом,  конечно,  уберу  это  из  основного   текста,  как  убирают  строительные  леса  с  уже  готового  к  отделке  здания.  Но  до  определённого  момента  они  необходимы.  В  частности,  только  «стоя  на  этих  лесах»,  можно  различить  некоторые   интересные,  а  для  нас  и  важные,  детали,  характерные  для  «стиля»  сталинских  спецслужб.  После  их  более  или  менее  полного  обозрения  попробую   прокомментировать   и  сделать  некоторые  обобщения.
          А  пока  перед  нами  ещё  один  лист  дела  \по  моей  нумерации – 13\  -  это   ФОРМА  №(?)  5-а. (?)  ПРОТОКОЛ  ДОПРОСА .   Поверх  наклеена  бирка,  на  которой  от  руки  написано:  ОДТООГПУ   Жлобин,  из  под  которой  видно  только  ПРОСА.  \скорее всего,   это  «остаток»  от  ДОПРОСА,  и  маловероятно,  чтобы  сюда  затесалось  что-либо  от  НАРКОМПРОСА\   После  слова  «Расписка»  посередине  идёт  следующий  текст:   Мною _  арестованным  Маглыш  Наумом  Дмитриевичем_   принято  от.  П\у  ДТО   Макарова  следующие.  \далее  «в столбик»\    1) сем_десят (70)руб.   денег   2)  облигаций  на  сто  пять  (105)  руб.  3)  часы  карманные – чугунные   4)  бумажник  чёрный   5)  Воинская  книжка  6)  Членский  билет  воздушного  флота  №   847   7)  Союзная  книжка   №  2207.  8)  Членская  книжка  кассы   № 39.   9)  Билет  Союза  бежбожников   \так  в  тексте\   № 3759  10)  Билет   мопра  \так  в  тексте\  № 1277.
       Все  вышепоименованные  документы  принадлежать  \так  в  тексте\  мне.
                В  чём  и  расписываюсь.    Сигнатура  почерком  отца.   16\IХ 29 г.
(По  некоторым  особенностям  текста,  орфографию  и  пунктуацию  которого  я  сохраняю,  можно  судить,  что  писал  его  человек  довольно  грамотный,  но  уже  слегка  «зарапортовавшийся»  от  всей   этой  хренотени,  которому  самому  обрыдло   заниматься  неприглядными  делами  до  такой  степени,  что  ему  уже  не  до  соблюдения  всех  тонкостей  орфографии  и  пунктуации;  скорее  всего,  свой  «братка  беларус»).
     Стоит  обратить  внимание,  что  всё  перечисленное  в  расписке  и  возвращённое  владельцу,  не  относится  к  категории  вещественных  доказательств.  Но  где  же  всё-таки  они,  эти  вещдоки?  С  другой  стороны,  как  много  всех  этих  членских  билетов  и  книжек,  свидетельствующих  о  якобы  добровольном  членстве.  Ну.  (проф)союзная    и  кассы  (взаимопомиощи)  -  это  дело  понятное,  а  всё  прочее -  чистая  принудиловка.  Не  вполне  ясно,  почему  такой  полный  набор  документов  у  человека,  да  ещё  и  фотографии,  если  он  задержан  и  арестован   вне   места  жительства  (Чепели)  ,  а на  ст.  Березина? \  А  откуда  я  взял,  что  МНД  арестован  на  ст.  Березина?я\  (А  ведь  между  прочим,  это  та  самая  Березина,   о  которой  французы   знают  больше  и   лучше,  чем  наши  русские  современники).  \Нет,  истина  такова:  обыск,  задержание  и  арест  происходили  в  Чапелях,  а  потом  арестованный  и   бумаги  на  него  были  препровождены  по  иерархии  ОГПУ-шных  структур  по  «маршруту»:  Слуцк  -  Березина  -  Жлобин  -  Гомель;  это  стало  понятно  мне  по  ходу  изучения  материалов  «дела»\.
          В  пояснениях  нуждаются  «воздушный  флот»,  «союз  безбожников»   и   «мопр».  В  первом  случае  имеется  в  виду,   скорее  всего,  ОСОВИАХИМ  или  его  «предшественник».  Во  втором – « Союз  воинствующих  безбожников,  массовая   добровольная  организация  трудящихся  СССР  в   1925 – 47.  Вёл  атеистич.  пропаганду».    В  случае  с  «мопр»  всё  серьёзнее:   «Международная  организация  помощи  борцам  революции  (МОПР),  в  капиталистич.  странах  Международная  красная  помощь.  Создана  в  1922.  Оказывала  помощь  жертвам  белого  террора,  борцам  против  фашизма.  К  1932   объединяла  70   нац.  секций,  включавших   ок.  14  млн.  членов.  В  международном  масштабе  действовала  до  2-й  мир.  войны;   секция  МОПР  СССР  существовала  до  1947».   От  себя  могу  добавить,  что  это  было  финансовое  «дополнение»  к  Коминтерну,  способствовавшее  «раздуванию  пожара  мировой  революции»,    в  чём-то  аналогичный     современному  финансированию  «мирового  терроризма».
       На  листах  9-10    ФОРМА    Г.П.У.  /?6?/    АНКЕТА  №\   ДЛЯ  АРЕСТОВАННЫХ  И  ЗАДЕРЖАННЫХ  С    ЗАЧИСЛЕНИЕМ     В     Г. П. У.\ Лица,  давшие  неверные  показания   в  анкете,  будут  подвергнуты  строжайшей  ответственности.  Всего  нужно  ответить  на  24   вопроса  анкеты.  Опускаю  обычные  и  останавливаюсь  только  на  чем-то  примечательных:  3)  Гражданин  какого  государства  -   БССР;  4)  Место  прИписки  -  Губ. Минской    уезд  Слуцкого    вол.  Слуцкой   дер.  Варкавичи;  5)  Национальность  - белорусС;  6)Образование: а)  грамотный  ли,  б)какую  школу   окончил,  в)если  не  окон.,  то  ск.____прош.  -  а)грамотный   б)  окончил  2х-классное  училище    в)  прошёл  1924\1926  гг.  учительские  курсы;  9)Родственники – бывш.  Офицеры  старой  армии,  место  их  службы  в  настоящее  время (отец,   муж,  сыновья,  братья).  -  прочерк;  10)  Родственники- офицеры  Красной  армии,   место  их  службы  (отец,  м уж,   сыновья,  братья).   13)  Место  работы  (службы):  а)  с  начала  войны  до  1. 3.  1917,  б)  1.  3.  1917  по  день  ареста.  14)  если  состоял  на  государ.  службе,  то  в  каком  чине.-  прочерк;  15)  Если  не  служил  и  не  работал  по  найму,  то  на  какие  средства  жил.  -  прочерк;  16)  Владел  ли  недвижимым   имуществом,  каким  именно  и  где.  -  не  имею;  21)   Где  арестован:  а)  губ.,  уезд,  вол.,  село,  гор.,  улица  и №  дома;  б)  при  каких  обстоятельствах  арестован  (на  своей  квартире,  В  ЗАСАДЕ,  НА  СОБРАН.,  в  поезде  и  пр.)  -  а)  Бобруйский  окр.,  Старобинского  района  \так  в  тексте\  дер.  Чепеля  \так  в  тексте\;  б)  -не  заполн.   22)  Когда  и  кем  допрошен  первый  раз. -  не  заполн.  23)  Пред_явлено  ли  обвинение  при  допросе  и  в  чём  именно. – не  заполн.  (Анкета  была  заполнена  14  сентября  1929 г.)  \знак  _  обозначает  в  тексте  апостроф,  использовавшийся  тогда  вместо  Ъ\.
     А  16  сентября  на  ст.  Березина  \почему  здесь?\  Зап.  ж.д.  уже  известный  нам   Пом.  Уполн.  Зарембинский  выносит  ПОСТАНОВЛЕНИЕ  (о  мере  пресечения),  которое  гласит:  на  основании  собранного  по  делу  № 54   материала  \?!?\  против  гр.  МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  \следует  10    чистых  строк  бланка\   т.е.  в  ПРЕСТУПЛЕНии   ПРЕДУСМОТРЕННом  68   ст. УГОЛОВНОГО  КОДЕКСА  И,  ПРИНИМАЯ  ВО  ВНИМАНИЕ,  ЧТО  ГРОЗЯЩЕЕ   ОБВИНЯЕМого   \так  в  тексте\   МАГЛЫША  Н. Д.   НАКАЗАНИЕ  СОЕДИНЕНО  С  ЛИШЕНИЕМ  СВОБОДЫ,  ЧТО  ПРИ  НАСТОЯЩЕМ  ПОЛОЖЕНИИ  ИМЕЮТСЯ  ОСНОВАНИЯ  К  ОПАСЕНИЮ,  ЧТО  ПОДОЗРЕ   ВАЕМ\ОБВИНЯЕМ   НАХОДЯСЬ  НА  СВОБОДЕ   МОЖЕТ  ПРЕПЯТСТВОВАТЬ  РАСКРЫТИЮ  ИСТИНЫ,  А  ТАКЖЕ   СКРЫТЬСЯ  ОТ  СЛЕДСТВИЯ  И  СУДА,  РУКОВОДСТВУЯСЬ_______________________И    158  СТ.   СТ.  УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО  КОДЕКСА,   ПОСТАНОВИЛ.
   МЕРОЮ  ПРЕСЕЧЕНИЯ  В  ОТНОШЕНИИ   ПОДОЗРЕВАЕМОГО   МАГЛЫША  Н.Д._______________-ИЗБРАТЬ  СОДЕРЖАНИЕ  ПОД  СТРАЖЕЙ  при  Гомельском  Исправдоме.
                Пом.  Уполн.                (Зарембинский)
СОГЛАСЕН:   Пом.  Нач.  ОДТО                (Слупский)
УТВЕРЖДАЮ:   Нач.  ОДТООГПУ  ст.  Березина                (ПЛЕЙН)
      НАСТОЯЩЕЕ   ПОСТАНОВЛЕНИЕ   МНЕ  ОБЪЯВЛЕНО   «   .. «____________192    г.
ПОДПИСЬ   ОБВИНЯЕМОГО _________________
КОПИЯ  НАПРАВЛЕНА   ПРОКУРОРУ
     (Из  наблюдений  над  всем  эти  бумагомаранием   можно  кое-что  извлечь:  некое «сакральное»  отношение  ко  всем  этим  маловразумительным  наименованиям,  пишущимся  с  прописной  буквы,  к  аббревиатурам,  к  канцелярской  фразеологии    и  т. п.  Расшифровка  подписи    старшего  по  должности  вся  сплошь  печатается  прописными,  что  якобы  может  придать  ему  некое  административное  величие).
    
Пом.  Уполном.    ОДТООГПУ  ст.  Жлобин   Зап. ж.д.  _________(КОРОВИН)
  Старший  Уполномоченный  ОДТО  ст.  Жлобин  Зап. ж.д.______________(КРИШТОФОВ)
УТВЕРЖДАЮ:   Нач.  ОДТООГПУ   ст.  Жлобин  Зап. ж.д.  ____________(vva\


    Надо  признаться,  что,  говоря  в  Приложении   №   Дело   Н. Д. М.  про  «полулисты»  73  и  79,  я   ошибался:  в  более  высокой  инстанции  дело  приросло  ещё несколькими  страницами.  Вот  передо  мной   «полулист» \?\ №78:
           ВЫПИСКА  ИЗ  ПРОТОКОЛА  № 4    Заседания   Тройки  при    ПП    ОГПУ  по  Б. В. О.  от   9  февраля – 1930г.
 С Л У Ш А Л И:  13.  Дело №  10947,  по  обвинению  гр-на   МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  по  72  ст.  УК  \БССР?\   и  ст.  68\10  УК  РСФСР.   
П О С Т А Н О В И Л И:   Гр-на  МАГЛЫША  Наума   Дмитриевича  заключить  в  концлагерь,   сроком  на  ТРИ  года,  считая  срок  с  13\Х -29г.    
СЕКРЕТАРЬ    Подпись  \Иоэль\

   Разум еется,  сей  вердикт  скреплён  гербовой  печатью  высокого  «органа» .
            Как  явствует  из  документа,  «тройка»  функционировала  отнюдь  не  при  каждом  органе  ОГПУ,  а  только  при  каких-то  «высших»,  как   в  данном  случае,  при  Белорусском  военном  округе.  Члены  «Тройки»  не  поименованы  и  не  названы  по  должностям,  но,  насколько  я  знаю,  обычно  в  неё  входили  представитель  партийного    органа  либо  представитель  исполнительного  органа  советской  власти,  представитель   судебного  органа  в  лице  прокурора  соответствующего  уровня,  а  возглавлял  её    «уполномоченный»   соответствующего   органа  ОГПУ.
          Надо  признать,  что  хотя  следствие  велось   исключительно  в  интересах  этого  внесудебного  органа  -  «тройки»,  разбирательство  производилось  довольно  тщательно:  ведь  надо  же  было  создать  видимость  напряженной  работы  и  чем-то  заполнить  эти  пять  месяцев  со  дня  ареста  13  сентября.
           Вспоминая  и  рассказывая  о  времени,  проведённом  в   гомельской тюрьме  (Исправтруддоме)  под  следствием,  отец  ни  разу  не  упомянул  о  каких-либо  грубостях  следователей  или  надсмотрщиков,   тем  более  о  каких-то  «особых  методах»  допросов,  жестокостях,  не  говоря  уже  о  пытках.  Видимо,  советские  следователи  той  поры  уже  немного  излечились  от  революционной  чумы,  когда  справедливость  расправы  определялась  исключительно   «революционной  целесообразностью»;   они  уже   пытались  казаться  цивилизованными,  гуманными   и  ещё  не  впали  в  то  неистовство  и  безумие,  которое  в  1937  - 39  гг.  стало  предвестником  их  собственного  скорого   и   обязательного   конца.      Да  и  не  того  «калибра»   деятель  был  Н. Д.  Мвглыш,  чтобы  искать  к  нему  какие-то   особые  подходы,   применять  изощрённые  пытки  и  т. п. 
Принимая  во  внимание  тот  факт,  что  он  предстал  не  перед  судом  присяжных  и  не  перед  «народным  судом»  (хотя  в  фашистской  Германии  суды  тоже  назывались  народными,  что  подразумевало,  видимо,  их  прерогативу  выявлять  «врагов  народа»),  а  перед  вышеупомянутой  «тройкой»,  где  не  было  ни   защиты,  ни  права  на  обжалование,  а  также  учитывая   невыдуманность  всех  предъявленных  ему  обвинений,  c  учётом  всего  перечисленного  избранную   и   определённую   для  него  «тройкой»  меру  наказания   нельзя  назвать  ни  чрезмерной,  ни  даже  суровой;  её  скорее  можно  считать  даже  справедливой,  а  если  вспомнить,  как  «расщедрилось»  ОГПУ  в  37-м,   то   даже  мягкой.  Хотя  в  момент  её  оглашения  самому  Науму  Маглышу,  скорее  всего,  так  не  показалось.  Да  и  скажите  мне,  кто  и   когда  из  обвиняемых  считал  суд  над  собой  праведным,  а  приговор  справедливым  или  хотя  бы  взвешенным?
         Но  вот  по  прошествии  многих  лет  и  десятилетий    Наум  Маглыш,  как  бы  дело  ни  обстояло  тогда,  в  30-м,  никогда  не  считал  себя  «незаконно  репрессированным»,  невинной  жертвой  тиранического   режима  и  прочее  тому  подобное,  как  это  «объясняли»  многие  из  побываших  в   т. н.  «сталинских»  лагерях,  особенно  же из  числа  партийно-советских  функционеров.   В  этом  отношени  на  таком   общем  фоне   он  выглядел  настоящей  «белой  вороной».   На  обе  реабилитации  - 1956  и  1989  годов – у  него  была  одна и  та  же  реакция,  сводившаяся  приблизительно  к  следующему:  что  касается  меня,  то  я  был  осуждён  и  наказан  за  дело,  так  как  с  оружием  в  руках  выступил  в  рядах воинских  формирований   против  власти,  которую  считал  незаконной,  а  такого  не  потерпит  ни  одна  власть;  но  победа  была  не  на  нашей  стороне;  и  реабилитировать  меня  не  в  чем,  так  как  я  не  имел  поражения  в  своих  гражданских  правах   и   на  мне  «не  висела»  даже  судимость,  которая  оказалась  каким-то  образом   «погашена»  ещё  раньше.    Гордый  он  был  человек,  и  государственную  подачку  в  виде  реабилитации  принять  отказался.  Впрочем,  само  государство  этот  афронт  не  заметило.   Может,  оно  и  к  лучшему?

        Что  ещё  можно  сказать  по  поводу  последнего  документа, т н.  «приговорв»?  Неясно,  присутствовал  ли  при  его       оглашении   сам  обвиняемый   или  этот  «приговор»  выносился  заочно,  чего  я  вовсе  не  исключаю.  Никакого  тебе   «именем  БССР»,  а  просто  и  скромно,  как  на  профсоюзном  собрании:    Разумеется,  сей  вердикт  скреплён  гербовой  печатью  высокого  «органа» .
            Как  явствует  из  документа,  «тройка»  функционировала  отнюдь  не  при  каждом  органе  ОГПУ,  а  только  при  каких-то  «высших»,  как   в  данном  случае,  при  Белорусском  военном  округе.  Члены  «Тройки»  не  поименованы  и  не  названы  по  должностям,  но,  насколько  я  знаю,  обычно  в  неё  входили  представитель  партийного    органа  либо  представитель  исполнительного  органа  советской  власти,  представитель   судебного  органа  в  лице  прокурора  соответствующего  уровня,  а  возглавлял  её    «уполномоченный»   соответствующего   органа  ОГПУ.
          Надо  признать,  что  хотя  следствие  велось   исключительно  в  интересах  этого  внесудебного  органа  -  «тройки»,  разбирательство  производилось  довольно  тщательно:  ведь  надо  же  было  создать  видимость  напряженной  работы  и  чем-то  заполнить  эти  пять  месяцев  со  дня  ареста  13  сентября.
           Вспоминая  и  рассказывая  о  времени,  проведённом  в   гомельской тюрьме  (Исправтруддоме)  под  следствием,  отец  ни  разу  не  упомянул  о  каких-либо  грубостях  следователей  или  надсмотрщиков,   тем  более  о  каких-то  «особых  методах»  допросов,  жестокостях,  не  говоря  уже  о  пытках.  Видимо,  советские  следователи  той  поры  уже  немного  излечились  от  революционной  чумы,  когда  справедливость  расправы  определялась  исключительно   «революционной  целесообразностью»;   они  уже   пытались  казаться  цивилизованными,  гуманными   и  ещё  не  впали  в  то  неистовство  и  безумие,  которое  в  1937  - 39  гг.  стало  предвестником  их  собственного  скорого   и   обязательного   конца.      Да  и  не  того  «калибра»   деятель  был  Н. Д.  Мвглыш,  чтобы  искать  к  нему  какие-то   особые  подходы,   применять  изощрённые  пытки  и  т. п. 
Принимая  во  внимание  тот  факт,  что  он  предстал  не  перед  судом  присяжных  и  не  перед  «народным  судом»  (хотя  в  фашистской  Германии  суды  тоже  назывались  народными,  что  подразумевало,  видимо,  их  прерогативу  выявлять  «врагов  народа»),  а  перед  вышеупомянутой  «тройкой»,  где  не  было  ни   защиты,  ни  права  на  обжалование,  а  также  учитывая   невыдуманность  всех  предъявленных  ему  обвинений,  c  учётом  всего  перечисленного  избранную   и   определённую   для  него  «тройкой»  меру  наказания   нельзя  назвать  ни  чрезмерной,  ни  даже  суровой;  её  скорее  можно  считать  даже  справедливой,  а  если  вспомнить,  как  «расщедрилось»  ОГПУ  в  37-м,   то   даже  мягкой.  Хотя  в  момент  её  оглашения  самому  Науму  Маглышу,  скорее  всего,  так  не  показалось.  Да  и  скажите  мне,  кто  и   когда  из  обвиняемых  считал  суд  над  собой  праведным,  а  приговор  справедливым  или  хотя  бы  взвешенным?
         Но  вот  по  прошествии  многих  лет  и  десятилетий    Наум  Маглыш,  как  бы  дело  ни  обстояло  тогда,  в  30-м,  никогда  не  считал  себя  «незаконно  репрессированным»,  невинной  жертвой  тиранического   режима  и  прочее  тому  подобное,  как  это  «объясняли»  многие  из  побываших  в   т. н.  «сталинских»  лагерях,  особенно  же из  числа  партийно-советских  функционеров.   В  этом  отношени  на  таком   общем  фоне   он  выглядел  настоящей  «белой  вороной».   На  обе  реабилитации  - 1956  и  1989  годов – у  него  была  одна и  та  же  реакция,  сводившаяся  приблизительно  к  следующему:  что  касается  меня,  то  я  был  осуждён  и  наказан  за  дело,  так  как  с  оружием  в  руках  выступил  в  рядах воинских  формирований   против  власти,  которую  считал  незаконной,  а  такого  не  потерпит  ни  одна  власть;  но  победа  была  не  на  нашей  стороне;  и  реабилитировать  меня  не  в  чем,  так  как  я  не  имел  поражения  в  своих  гражданских  правах   и   на  мне  «не  висела»  даже  судимость,  которая  оказалась  каким-то  образом   «погашена»  ещё  раньше.    Гордый  он  был  человек,  и  государственную  подачку  в  виде  реабилитации  принять  отказался.  Впрочем,  само  государство  этот  афронт  не  заметило.   Может,  оно  и  к  лучшему?

        Что  ещё  можно  сказать  по  поводу  последнего  документа, т н.  «приговорв»?  Неясно,  присутствовал  ли  при  его       оглашении   сам  обвиняемый   или  этот  «приговор»  выносился  заочно,  чего  я  вовсе  не  исключаю.  Никакого  тебе   «именем  БССР»,  а  просто  и  скромно,  как  на  профсоюзном  собрании:  слушали  и  постановили.  Одну  из  статей  поменяли  с  64  на  68    и  уточнили  пунктом  10.  Что  за  таинственное  ПП  упоминается  в  этом  документе,  не  вполне  ясно.  Постоянное  Присутствие  -  что  ли?  Ну  и,  конечно,  обязательный  элемент  декорации -  какая-нибудь  «экзотическая»  фамилия,  в  данном  случае – Иоэль  (вполне  библейско-эпическая  по  звучанию,  что   тоже  придаёт  официальной  бумаге  некий  дополнительный  колорит). «Концлагерь»  звучит  угрожающе,  но  зато  незначительная    длительность  «срока»   вселяет  некоторый   «оптимизм».
     Вероятно,  на  относителтной  мягкости  «приговора»  сказалось   взаимо-нейтрализующее  воздействие  двух «наслаивающихся»   в  документе «чёртовых  дюжин» (да  ведь  и  первичный   обыск  был  произведён  13-го  числа!)  .  И  вот  как  после  этого  не  поверить  в  приметы?   Или  правда  в  том,  что  они  действуют  и  в  отношении  тех,  кто  в  них  не  верит ?   Или  это  чистая  нумерология?  Или  и то.  и  другое,  и  третье  в  каком-то  их  совокупном  действии?
 
                Составлено  31\Х-1929   года
     С П Р А В К  А:   Обвиняемый   МАГЛЫШ  Наум  содержится  под  стражей
                при  Гомельском   Исправтруддоме  с   24\1Х-29  года.
                Копия  настоящего  заключения  направлена  Прокурору   гор.  Гомеля
                по   наблюдению  за  органами  ОГПУ  при
                №……………от………………..1929   года.  \окончание   ПРИЛОЖЕНИЯ  №    -   ДЕЛО  МНД\

                П Р И Л О Ж Е Н И Е   № 3   
КОПИЯ.  ВЫПИСКА  из  протокола  № 4  заседания  бюро  Чапелевской  ячейки  КП\б\Б    \от\   29\Х1-1928  года.  Присутствовали: 1)  Шкрабо,  2)  Холод  С.  3)  Клязович.  ПОВЕСТКА   ДНЯ:   Слушали:  Об  учителе  дер.  Чапели   Маглыше.  18-го  Листапада  (ноября  м-ца  1928 г.)  Маглыш  сорвал  сход  бедноты  в  дер.  Чапели,  запер  школу и  сам  ушел  неизвестно  куда,  несмотря  на  то,  что  до  схода  он  был  предупрежден,  что  будет  сход  бедноты,  что  ваызвало   большое  негодование  бедноты,  ввиду  чего  бюро  ячейки  констатирует ,  что   Маглыш    как  быв.  офицер,   в  настоящее  время,   когда  проводится  работа,  старается  сорвать  ее   всеми  способами  не  в  пользу  бедноты,  как  например     неприем  в  школу  детей  бедноты  и  в  ответ  на  согласование  с  ним  этого  вопроса,  сказал  «не  Ваше  дело  вмешиваться,  кого  захочу,  того  и  приму».   2)  Не  пускает  проводить  работу  в  школе  среди  пионеров,  приказывая  сторожу  выгонять  их  вон  из  школы.  Исходя  из  этого  бюро  ячейки,  видя  что  Маглыш  и   его  жена  враждебно  настроены  против  проводимых  мероприятий  среди  бедноты   и  с.  д.\?\  -  постановило:  просить  Райком  немедленно  снять  с  работы  Маглыша  и  его  жену.     Подписи:   бюро  ячейки:  Шкрабо,   Клязович,   Холод.   С  подлиным  верно:  Секретарь   парт.  ячейки   дер.  Чапели   Подпись  (Боборевич)   \ниже  дата \ 28/12 -29 г.  ,  \которая  станет  понятна  из  следующего  документа\.
     Документ  второй -  того  же  порядка,  только  на  белорусском  языке  (понятно,  что  не  высшей  пробы).  ВЫПIС  з  пратаколу  пасяджаньня  бюро  Чапялёускай  яч.  КПбБ  ад  18/1У – 29г.  Прысутнiчалi :  Холод  Сергей,  Клезовiч  Iван,  Жываловiч  Сергей  \это  тот  самый  «бывший  управляющий   помещичьего  имения»,  позднее  арестованный  органами  ОГПУ;   см,  выше, однако  и  этот  бывший  уже  состоит  членом  КПбБ!\,   Раковскi  Iван.    1) Пыт\анне\   Слух.:  Аб  Маглышу   настаунiку  Чапялёускай  школы.  2) Пастан.\авiлi\   Т.  Маглыш  зьяуляючыся   настаунiкам  пры  праведзеньнi  падрыхтовкi   беднаты  да  перавыбарау   с\с  старауся  памешаць  парт.  яч.  весьцi  гэту  працу  выгнау  сход  беднаты  са  школы.  На  самiх  выбарах  разам  з  падкулачнiкамi  галасавау  супраць  кандыдатур   выстауленых  парт.  яч.    былы  афiцэр.   зьняць  з  працы.   Бюро   Холод,  Раковскi,  Клязовiч.   ВЫПIС  з  арыгiналам   згодзен.  Сэкратар  парт.  яч.  «ЛучКоммуны»  Подпiс  Боборэвiч.    28  сьнежня  1929  года.  /оставляю  текст  без   перевода,   поскольку  он  почти  в  той  же  мере  не   белорусский,  как  и  не  русский\.\конец ПРИЛОЖЕНИЯ  № 3\

  \в  основной  текст\ Думаю,  что  потомки  и  наследники  всех  этих  «знатных»  фамилий,  фигурирующих  в   «выписках»,  и  сейчас  проживают  на  просторах  Беларуси,  а  может,   и  в  самих  Чапелях,  хотя  вряд  ли:  они  все,  поди,  «повыдвигались»,    вышли  в  люди  и  переселились  в  столицы.  А интересно  было  бы  проверить!
        Раз  уж  зашла  речь  о  фамилиях,  считаю  своим  долгом   упомянуть  и  фамилии  прходивших  по  делу  свидетелей  (а  это  всё  жители  деревень  Варковичи  и  Чапели),  и  это  не  из  какого-то  мстительного  чувства,  которого  я  не  могу  питать  по  крайне  мере  по  двум  причинам:  во-первых  за  давностию  лет,  во-вторых,  потому  что  не  помню,   кто  свидетельствовал  во  зло,  а  кто  (кроме  Евгении  Маглыш)  во  благо;  да  и   то  надо  признать,  что  никто  из  них  никаких  особых  поклёпов  на  Маглыша  Наума  не  возводил,  все  говорили  правду,  как  они  её  знали  и  понимали,  а  если  что  «кроме  правды»,  то  разве  только  самую  малость,  так  что   -   да  простится  им!   Ведь  и  все  мы, живущие   на  земле,  не  от  праведников  повелись,  все  от  прародителя  Адама.  Некоторые  фамилии  свидетелей  я  прокомментирую.\см.  ПРИЛОЖЕНИЕ  №     СВИДЕТЕЛИ\
                П Р И Л О Ж Е Н И Е   №…4      
                С В И Д Е Т Е Л И   \Avva\
БАСАЛЫГО  -  протокол  допроса  (занял  4  «полулиста»)  самый  пространный  из  всех;  фамилия    распространённая  в  Варковичах  (если  судить  по  надгробиям  тамошнего  кладбища;  мой  школьный  друг  носил  эту  фамилию  (по  матери)  и  только  к  получению  паспорта  сменил  её  на  фамилию  отца,  который  в  годы  Великой  Отечественной  где-то  и  как-то  сгинул  (в   общем,  тёмная  история);  а  с  его  матерью  - Фаиной  Петровной  (впрочем,  она  происходила  из  дер.  Василинки),   после  войны   преподававшей  биологию  в  Слуцком  педучилище,  Наум   Маглыш,  работавший  там  же,  был  дружен.
ПРОКОПОВИЧ   «наговорил»  на  3  «полулиста»;   ПРОКОПОВИЧ   Г\?\.  –непонятно,  тот  же  или  новый   свидетель  (2  «полулиста»);  скорее  всего,  варковицкие  жители.
МАГЛЫШ  Еф\им\  оказался  менее  речист  -  2  «полулиста»,  этот  чуть  ли  не  сосед  (по  Варковичам).
СТЕПАНОВИЧ   М.  (2  «полулиста»),  видимо  с  первого  разу  не  всё  сказал,  так  как  упомянут  ещё  один  протокол  (1  «полулист»);  очень  распространённая  в  Варковичах  фамилия;  старшая  сестра  Наума  Алёна  была  замужем  за  Степановичем    Евсеем.
ГРИЦКЕВИЧ  (1  «полулист»),   ГРИЦКЕВИЧ   М  (2  «полулиста»)  -  возможно,    родственники  тех  Грицкевичей,  которые  принимали  участие  в  подавлении  Слуцкого  вооружённого  выступления  1920  года,  а  может,  и  они  самые;  во  всяком  случае  автор  книги  о  Слуцком  восстании  (Грицкевич  А.),  узнав,  что  я  сын  участника  того  восстания,  похвастался,  что  его  отец  был  в  числе  большевицких    «усмирителей»  бунта.
БУТОРЕВИЧ   С.  (2  «полулиста»).  СТЕПАНОВИЧ   Мак.   (2  «полулиста»).
САВАНОВИЧ    А.  (2  «полулиста»);  фамилия  «варковицкая»;  старший  сын  Наума  Маглыша     Валентин  (Вальтер)  был  женат  на  Инне  Саванович,  отца  которой  звали  Анастас  Иосифович,  но  он  по  возрасту  значительно  моложе  упомянутого  свидетеля.
НЕРОНСКИЙ   О.\нуфрий\  дал  для  протокола  сведений   на  3  «полулиста;   это  тот  самый  «прапорщик  Неронский»,  который  упоминается  в  показаниях  самого  Наума  Маглыша  и   которого  обвиняемый  всячески  выгораживал  от  каких-либо  подозрений,  хотя  оба  они  состояли  офицерами  в  1-м  (Слуцком)  полку.    Онуфрий  же  рассказал  следователю  всё, « как  было  на  самом  деле: что  Н.  Маглыш   командовал  ротой»  повстанцев    и т.д.,  но  почему-то  решил  повысить  его  офицерский  чин  в  старой  армии  до  подпоручика  (м. б.,  по  званию  уже  в  войске  Рады?).    А  фамилия,  согласитесь,   звучная  и  несколько  даже  неожиданная  для  белорусского  мужика  из  каких-то  задрипаых  Варкович.   В  общем,  понятно,  что  Неронский  -  это  вам   не   граф  \В\ронский,  а  уж  про  Нерона  и   вспоминать   не  стоит.  А  ещё  мне  подумалось:  давал  показания  не  тот  ли  самый  Неронский,  который  наряду  с  Листопадом  упоминается  \у  Анатоля  Жука\  как  один  из  17  членов  Слуцкой  Рады.  Если  так,  то  едва  ли  он  мог  состоять  одновременно  и  в  1-ой  Слуцкой  бригаде  стрельцов  БНР.
МАГЛЫШ   Евгения,  супруга  обвиняемого,  29  лет,   мать  3-х  детей;  даже  удивительно,  что  на  пространстве  2   «полулистов»  она  нигде  не  дала  показаний,  которые  можно  было  бы  обратить  против  Наума  Маглыша,  а  ведь  следователь,  можно  не  сомневаться,   своими  вопросами  «подталкивал»  её  в  этом  направлении;  нельзя  исключать  вероятности  того,  что  между  супругами  всё  было  заранее,  ещё  задолго  до  ареста  Наума,   обговорено:  что  и  как  говорить  при  том  или  ином  повороте  событий;  так  что  вопросы  «уполномоченных»  не  были  неожиданными  для  молодой  женщины.
ХОЛОД    Гр.   мало  чего  мог  сообщить  следователю  -  всего  1  «полулист»;  это,  скорее  всего,  чапелёвский  абориген,   как  и  уже  встречавшийся  нам   ХОЛОД  Сергей,  член  бюро  чапелёвской  партячейки,  наговоривший  2  «полулиста».
БЕЛАВЕЦ   С.  -  1  «полулист»,  БАРАНЧИК    Д. – 1  «полулист»,  ПАШКЕВИЧ    А.,  КИСЕЛЬ    Ф.,   АРЕШКО    Д.,    КРЮКОВИЧ    А.,  СТРАДКЕВИЧ   -  все  эти  мужчины  дали  по  1  «полулисту»  показаний.
       \окончание   ПРИЛОЖЕНИЯ  № 2   -    ДЕЛО     МНД\ Всего  же  «полулистов»  в  деле  73,  из  которых  только  3  -  это  показания  самого  обвиняемого.  На  «итожащей»  странице  дела,  сотрудником  Архива  КГБ  БССР  13  сентября  1989  года  (т. е.  ровно  через  60  лет (!  -и  вряд  ли  это  является  случайнвм  совпадением -  В. М.)  после  обыска  в  Чапелях  и  менее  чем  за  3  месяца  до  смерти  Наума  Маглыша)   сделана  приписка  о  «дополнениях»  к  делу:    Заключение    1     80,   Справка    АБ        1     81,  Извещение  и  справка    Прокуратуры   БССР     2       82 – 83   (Нечетко  написанное  от  руки  «73»  сотрудник  прочитал  как  «79» ?). ЭТИ  ИЗВЕЩЕНИЕ    И    СПРАВКА  СООБЩАЮТ,  ЧТО  МАГЛЫШ  Н.  Д.  РЕАБИЛИТИРОВАН  И  Т.Д.  \окончание   ПРИЛОЖЕНИЯ  № 2   -  ДЕЛО  МНД   
  .



 
  .


\ещё   не  использовано\О Б Ъ Е К Т И  В Н Ы Е     П Р Е Д О С Ы Л К И    «Б О Л Ь Ш О Г О    Т Е Р Р О Р А»\дать  после  АРХИПЕЛаГА\
           Но  оставим  в  стороне  эти  досужие  измышления  и  обратимся    к  сути.    Она  открылась  вполне    только  полвека  спустя,  когда  стали  серьёзно  исследовать  экономическую,  с  позволения  сказать,  тайну,  то  есть  истинную  подоплёку  и  «объективные»  причины  т.н.  сталинских  репрессий.    И  суть  их  оказалась  буквально  лежащей  на  поверхности.  Она   вкратце такова.   В  Стране  Советов  замышляется   большое  «социалистическое    строительство».   Для  достижения  быстрого  результата,  прорыва  и   успеха  в  строительстве  и индустриальной  базы  социализма  нужен  был  практически  даровой  труд  огромных  армий  невольников,  своеобразных  государственных  рабов  социализма.  Эти  армии  нужно  было  во что  бы  то  ни  стало  создать  в  самые  сжатые  сроки и  любыми  способами  и  укомплектовать,  как  говорится,  согласно  штатному  расписанию.  Вот  и  была  придумана  своеобразная  новая «рекрутчина»:  из  центра  на  места    в  города  и  веси  «спускалась»    разнарядка -  в  соответствии  с  численностью  населения  нужно  было  «заарканить»  определённую  квоту:  столько-то  пустить  на  расстрел  (для  устрашения  и   подавления  какой  бы  то  ни  было  критики),  столько-то  «осудить»  крестьян  (на  трудоёмкий  неквалифицированный  труд,  столько-то  интеллигенции  (специалисты  также  нужны  на  стройках  социализма),  столько-то  пролетариев    (а  как  же! -  ведь  это  главная  системообразующая  и  цементирующая  сила),  и,  наконец,  столько-то  «верных  большевиков-ленинцев»  (всё  честь по  чести  -  как  идеологический  первичный  кристалл,  чтобы  запустить  процесс  кристаллизаци,  или,  иначе  «идеологической  прековки»,  перевоспитания   всей  остальной  массы).
       Довольно  скоро  обнаружилось,  что  одних  только  действительно  или   мнимо  провинившихся  в  чём-то  перед  советской  властью  уже  явно  недостаточно  для  достижения  столь  великих    целей  и  решения  таких  масштабных  задач.  И  тогда   главный  на  то  время  «теоретик»  ленинизма   придумал  тезис  о  возрастании  сопротивления  классового  врага  по  мере  продвижения  по  пути  социализма.
          База  потенциально  бесплатного  труда  сразу  же  увеличилась  многократно:  появились  «враги  народа»,  «дети  врагов  народа»,  «члены  семьи  врагов  народа» и  соответствующие  этим  категориям  аббревиатуры  -  ВН,  ДВН,  ЧСВН.  И  дело  сразу  пошло  «веселее»!  Лагерное  сообщество  стало  расти  как  на  дрожжах,  и  на  многие  десятилетия  вперёд  оно  стало  неотъемлемой,  если  не  сказать  -  родовой,  чертой   советского  социализма.
        Потому-то  и   в  лагере,  по  ту  сторону  колючей  проволоки  многие  формы  жизни  имели  аналоги   с  теми,  что  царили  на  так  называемой  свободе:  норма  труда  и  норма  потребления  (выработка  -  пайка),  премия  (добавка),  критика  (карцер),  номенклатура  (блатные),  простые  граждане  («мужики»),  слежка  и  доносительство  («суки»).  Так  что  «на  зоне»  тоже  был  «как  бы  социализм»,  со  своей  спецификой,  с  явно  бесчеловеным  лицом.
         Имела  здесь  свою  специфику  и  художественная  самодеятельность:  она  должна  была  показывать  все  преимущества  коллективного  труда  во  имя  общего  блага  и  таким  образом  перевоспитывать  нынешних  «трудармейцев»  и  «каналоармейцев»  в  будущих  свободных,  но  уже  вполне  сознательных  граждан  Страны  Советов.
      
           Не  надо  забывать,  что  все  начальные  социалистические  преобразования  в  Советской  России  (СССР),  в  том  числе  ускоренная  индустриализация  страны,  прововодились  в  условиях  не  только  крайней  технической  отсталости,  но  ещё  в  условиях  общей  разрухи,  ставшей  результатом  революции  и  многолетней  гражданской  войны.      При  отсутствии  достаточного  количества  сложной   техники  рассчитывать  приходилось  в  основном  на  неквалифицированный  труд  многочисленных  работников.  Особенно  заметным  становилось  это  при  выполнении  больших  объёмов  земляных  работ  на  так  называемом  «нулевом  цикле»,  когда  под  будущие  грандиозные  стройки  нужно  было  рыть  котлваны,  закладывать  фундаменты,    готовить  строительные  площадки  и  т. п.  Необходимо  иметь  не   менее  чем  по  одному  человеку  к  каждому  кайлу,  к  каждой  лопате,  к  каждой  тачке  и  не  менее  чем  по  два  работника  к  каждым  носилкам,  к  каждой  вагонетке.  Да  ещё  с  учётом  того,  что  живой   человек   тоже,  как  и  рабочий  инструмент,  иногда  ломается  и  выходит  из  строя…    И,  самое  главное,  рабочая   сила  нужна  самая  дешёвая,  а  лучше   и  вовсе    бесплатная,  за  одни  только  харчи.  Так  что,  если  вас  уж  «загребли»,  то  пожалуйте  к  труду,  гражданин  нехороший,   и  выходит  вам  «дорога  дальняя,  казённый  дом»…   Это  моё  собственное  соображение  неожиданно   нашло  документальное  подтверждение. \см.  ПРИЛОЖЕНИЕ  № 5…  СПРАВКА  ПОЛКОВНИКА  СИРОТКИНА\


        \нижеследующее   отправить  в   ПРИЛОЖЕНИЯ  под  №  5  «СПРАВКА» ПОЛКОВНИКА  СИРОТКИНА\  Avva\
         Мне  захотелось  найти в  Интернете  сведения  о  местах  лишения  свободы  в  1930-е  годы  вдоль  трассы  ж\д  Ленинград – Мурманск,  в  ряде  которых  содержался  Наум  Маглыш.  Моего   терпения  не  хватило,  чтобы  отыскать  что-либо  близкое  к  этому.  Зато    на  глаза    попался  гораздо  более интересный  и  «ценный»  документ  под  грифом
         «Совершенно  секретно»:
 «Сведения  о  количестве  осужденных,  отбывающих  наказание  в  местах  лишения  свободы»  за  подписью  Начальника  1  Спецотдела  МВД  СССР  полковника  А.  Сироткина.  В  этом  документе  приводятся  данные  по  состоянию  на  1  января,  начиная  с  1925  года  по   1955,  но  не  за  каждый  год,  а  почему-то  по  отдельным  периодам;  «сплошь»  только  за  1938-40  и  1953-55,  причём за  1955-й  данные    приводятся  дважды:  по  состоянию  на  1  октября  и  на  1  ноября;  последняя  запись  сделана  не  машинописью,  как  весь  документ,  а  от  руки  -  то  ли  самим  полковником,  то  ли   кем-то  из  сотрудников  его  аппарата,  готовивших  для  него  этот  документ.
            Выделены  в  «колонки»:  Годы,   Всего  (в  тысячах),  В   том  числе:    В  лагерях  :   Всего;   из  них  за к\р  преступления;  В  колониях:  Всего;  из  них  за  к\р  преступления.                Далее  интересны  такие  «детали»:  на  1  января  1925  и  1928  годов  «св.  нет».  Т.е.  где-то  они,  конечно,  есть,  но  для  целей  и  задач  ведомства  и  в  данном  случае  полковника  А.  Сироткина  они,  по-видимому,  «не  релевантны»,  иначе  говоря,  неважны.  В  стране  пока  ещё  продожается  НЭП,  определённая  свобода  в  экономике,  политике  и  нравах,  пока  что  никакого  закручивания  гаек,  «коллективизация»  крестьянства,  «индустриализация»  страны  ещё  не  начались,  и,  следовательно,  нет  «врагов  народа»,  противящихся  этому  благому  делу  социалистических  преобразований,  нет  преступлений  и  нет  преступников.
        Но  вот  преобразования  начались  («первая  пятилетка»!),  и  сразу,  словно  по  мановению  волшебной  палочки,  на  1  января  1930  года  в  стране,  в  тюремной  статистике   сразу  появляются   первые  «достижения»  -  179,0  (тысяч  осуждённых).  Индустриализация  и  широкий  размах  социалистического строительства  дают  на  1  января  1934  года  -  725,5   (тысяч   в  местах  лишения  свободы).  Окончательная  победа  социализма  в  СССР,  закреплённая  в  «сталинской»  Конституции  5  декабря  1936  года  -  и  на  1  января  1938  года  отмечено  новое  достижение  в  996,4   (тысяч  наказанных  каторжными  работами).  Приобретённый  богатый  опыт  и  революционное  усердие  «работников»  ОГПУ    на  1  января  1939  года  дают  рекордный  результат:  миллионный  рубеж  не  только  взят,  но  значительно  превзойдён  -  1642,2   (тысяч  заключённых  в  лагерях  и   колониях).
          На  1  января  1940  года  «органы»  малость  сплоховали:  для  колоний  они  «набрали»  только  315,6  против  прошлогодних  385,2  тысяч;  зато  несколько  превысили  показатели  прошлого  года  по  «набору»  в  лагеря  -  1344,4  против  1317,0  тысяч  лагерников.  Может  быть,  от  основной  работы  их  несколько  отвлекла  советско-финская  война,  так  или  иначе ,  но  темп  упал:  общая  цифра  на  1940  год  -  «всего  лишь»  1660,0    (тысяч  узников).
          Но  рыцари-дзержинцы   продолжают   высоко  нести  (или  «держать»?)   знамя  славной  ЧК  и,  следуя  традициям  Менжинского,  Ягоды,  Ежова,  и  в  эпоху  Берия  не  ослабляют  своей  хватки:  даже  после  тяжелейших  4-х  лет  кровавой  купели   войны   и  многомиллионных  человеческих  жертв  на  1  января  1945  года  они  «держат  планку»  в  1460,7  (тысяч  отбывающих  наказание).  Данные  на  1  января  1946  года  интересны,  во-первых,  заметным  снижением  общего  количества  заключённых   до  1110,6  (тысяч),  во-вторых,  тем,  что  осуждённые  за  к\р  преступления   поступают  теперь  не  только  в  лагеря  (333,9  тысяч)  но  и  впервые  учитываются  в  колониях  (126,9  тысяч).
            Система  не  только  развивается,  но  и  совершенствуется!   И  даже  сохраняет  возможности  к  росту.  Об  этом  более  чем  красноречиво  свидетельствуют  данные  на  1  января  1953  - 2472,3   (тысяч  осужденных),  из  них  за  к\р  преступления  -  в  лагерях  465,3  \своего  рода  «пик»  достижений  за  все  годы  «наблюдений»\,   в  колониях  74,2  (тысяч).  После  «холодного   лета  53-го»,  т. е.  после  амнистии,  на  1   января  1954  года  в  местах  лишения  свободы   числится  1325,0  (тысяч  человек);  на  1  октября  1955  года  -  883,5  (тысяч),  а  по  состоянию  на  1  ноября  1955  года  в  эту  «ведомость»  вписывают  последние  данные  - 816,0  (тысяч  отбывающих  наказание).
          Интересно,  что  порядок  последних  цифр  очень  близок  к  числу  содержащихся  в  местах  заключения  в  современнной  демократической  и  свободной  России,  чуть  ли  не  вдвое  меньшей  по  численности  населения   СССР  образца  1950-х.  И   тут  есть  над  чем   задуматься,  не  правда  ли?   Вот  и  полковник  А.  Сироткин   (или  тот,  кто  изучал  документ  после  него  и  выделил  данные  за  1930,  1946,  1953  и  1955  (ноябрь)  годы,  обведя  их  жирной  чертой  и  стрелками  выведя  их  из  общего  ряда)  не  может  не  задуматься,  сопоставляя  их  между  собой  и  по  годам,  чем   вызвана  их   такая   бурная  динамика.   Думаю,  что  его  соображения  должны  быть   в  чём-то  очень  близки  к  нашим  с  вами.  А  весьма  возможно,  что  они  идут  значительно   дальше  и  в  предположениях  и  в  выводах:  ведь  в  своё  время   тов.  Сироткин  во  многих  вопросах  на  эту  тему   был   осведомлён  намного  более  полно,  чем  мы  с  вами  полвека  спустя.\конец  ПРИЛОЖЕНИЯ № 5 …   -  СПРАВКА   ПОЛКОВНИКА   СИРОТКИНА\

 
   \ещё  не  введено  в  «сплошной  текст»?   уже  спользовано  в  «спл.  т».\
Э ПХ О Х А     Б Е Л О М О Р С К О  -  Б А Л Т И Й С К О Г О                К А Н А Л А      (сентябрь  1931  -  май  19330
               
               
         Вот  она  -  «чёрная»  версия:            \дать  сразу  после  ПРИГОВОРА\ 
Этот  мотив  (о  канале)  должен  лишь  оттенять  главную  «мелодию»,  выполнять  роль  своеоброазного  «обертона»  в  раскрытии  основной  темы;  на  ББК  Наум  Маглыш   не  был:  трасса  будущего    канала  пролегала  несколько  восточнее   тех  мест,  по  которым  предстояло  перемещаться    ему  в  ближайшие  два  с  половиной  года).
       География   жизни   Наума  Маглыша  пока  что  довольно-таки  проста:  Беларусь (Слутчина) -  Дальний  Восток  (нынешняя  Амурская  область) – Волынь  и  Прикарпатье  (Юго-западный  фронт)  - опять  Беларусь -  «эмиграция» -  полулегальное  возвращение   в  СССР  из  Западной  Беларуси -  перемещения  по  службе  в  РККА   (Слуцк – Дрогобыч – Лида -  Киев) -  учительство  на  Слутчине,  5-месячная  «отсидка»  в  Исправтруддоме  (Гомель) .  А  теперь  вот  предстояло  переместиться  в  «места  не  столь  отдалённые»,   но  довольно прохладные,   и  под  конвоем.                Эти  края  в русско-советском  дискурсе  принято  называть   «местами  не  столь  отдалёнными»  независимо  от  того,  как  близко  или  как  далеко  в  действительности  они  отстоят  от  пункта  отправки:  иногда  это  может  быть  напротив  собственного  дома  (как  в  анекдоте  про  Хайма),  а  иногда  где-то  у  чёрта  на  куличках,  чуть  ли  не  на  краю  света.  В  данном  случае  «не  столь  отдалёнными»  они  были  почти  в  буквальном  смысле:  всего-то  каких – нибудь  полторы  тысячи  километров  к  северу  от   родных- привычных.
          Самым  северным  пунктом  в  этом  маршруте-этапе   была   ст.  Кандалакша,  название  которой  в  данном  контексте  очень  уж  напоминает  о  позвякивании  кандалов,  на  самом  деле  отсутствующих) , а  это  как-никак  уже  за  Полярным  кругом.  Потом  последовали  послабления  и  постепенное  смещение  к  югу:  Княжая  (губа?),  Май-губа   и  т. д.  вплоть  до  Подпорожья  на  реке  Свирь,  что  в  нынешней  Ленинградской  области,  хотя  и  на  крайнем   её   северо-востоке.
         Слова   и  понятия   «Беломор»  и  «зэк»   много  значат  в  русском  сознании  даже  ещё  и  сегодня,  не  говоря  уж  о  том,  что  вовсе  не  изжит  и,  так  сказать,  подстилающий  их  материальный  субстрат,  иначе  говоря,   обозначаемые  этими  словами  явления.  На  полках  табачных  киосков  и  сейчас  ещё  можно  увидеть  иногда  папиросы  «беломор»  в  характерной  бумажной  «пачке»,  несущей  на  себе  изображение  трассы  знаменитого   Беломорско-Балтийского  канала,  изображение  весьма  схематическое,  ибо  как  вместить  на  50  кв.  см  тысячекилометровые  просторы  Родины.  Эти  папиросы  долгое  время  имели  репутацию  крепкого,  достойного  и   доступного  курева.  Содержащая  25  папирос  пачка  стоила  в  последние  советские  годы    22  копейки  (как  2  палочки  «эскимо»),  и  средне-умеренному  курильщику  её  хватало  обычно  на  2  дня,  что  не  особенно  било  по  бюджету.  Более  «престижными»,  т.  е.  более  дорогими  были  только  «Любительские»,  «Казбек»  до  ещё  «Герцеговина  Флор»  (про  последние  шла  молва,  что  табаком  из  них  набивает  свою  легендарную  трубку  сам   «товарищ   Сталин»,  а  это,  сами  понимаете…)  Всё  остальное  «курево»  (до  появления  в  СССР  сигарет)  было  дешевле  и ,  соответственно,  гаже:  сначала  «Дели»,  «Звезда»,  потом  сменившие  их  «Норд»,  позже  «Север»  и  «Прибой»  (этот  получил  в  народе  презрительное  наименование  «гвоздики»).  В  какой-то  момент  появились  сигареты  (естественно,  без  фильтра)  «Прима»  в  ярко-красной  пачке  и  «Памир»  в  серо-коричневой.    Да, …    Но  мы  о  « Беломорканале»  -  таково  полное  название  этого  подлинно  советского  «бренда»,  действительно  культового  курева  эпохи:  это  было  своего  рода  проявление  мужественности,  а  позднее,  когда  появились  всякие  импортные  «кэмэл»,  «мальборо»   и  пр.,  ещё  и  своего  рода  патриотизма  -  у  нас,  мол,    «у  советских    собственная  гордость:  на  буржуев  смотрим  свысока!»
        Короче  говоря,  славный  советский  «беломор»   берёт  своё  начало  в  той  эпохе   и  в  тех  местах,  где  и   когда  начиналось  строительство  канала ,  а  вернее,  целой  череды  каналов,  призванных  через  систему   естественных   внутренних  водоёмов,  рек  и  озёр,  связать,  соединить  Белое   море  с  Балтийским,  что  диктовалось  нуждами  индустриализации  и  обороны.  Из  тех  же  мест  и  русское  словечко  «зэка»   (от  аббревиатуры  ЗК ?) (  с  ударением  на  последнем  слоге),  искать  которое  было  бы  тщетно  в  орфографических  словарях.  А  между  тем   оно  до  сих  пор  одно  из  самых  ходовых.  Этимология  его  замысловата,  но  в  конечном  счёте        возводится   к  советскому  неологизму  («новоязу»)  -  «трудармеец»,  т.е.  боец  «трудовой  армии»,  как  лицемерно  именовался  весь  контингент  лишённых  свободы  людей,  занятых  на  строительстве  этого  эпохального  сооружения.
       Но  давайте  всё-таки  будем  поточнее,  хотя  бы  тогда,  когда  для  этого  есть  возможность  (СЭС):  «Беломорско-Балтийский  канал  в  СССР,  соединяет  Белое  м. (  (у  г.  Беломорска)  с  Онежским  оз. (у  г.  Повенец).  Дл.  227  км ,  ср.  глуб.  5 м,  19  шлюзов.  Начало  стр-ва  -  Сентябрь  1931  Открыт  в  мае  1933.   Перевозки   6  млн. т (1976).»  Ну  а  из  Онежского  в  Ладожское,  а  там  и  до  Балтийского  моря  рукой  подать.
          Не  Суэцкий,  конечно,  и   даже  не  Панамский.  Но  по  Советском у  Союзу  он  в  своё  время  прогремел.   Лично  Иосиф  Виссарионович  своим  посещением  его,  правда,  не  удостоил,  но   на  строительстве  Беломорканала   побывали  многие  тогдашние  знаменитости,  и  не  только  советские.  Об  этом  позаботился  «шеф»   ОГПУ  Генрих  Ягода (Иегуди,  конечно!),  который  организовал  туда  экскурсию  на  пароходе  и  в  пропагандистских  целях  пригласил   на  неё  «властителей  дум»  того  времени:  Максима  Горького,  Луи  Арагона  или  Ромен  Роллана  и  кого-то  ещё  того  же  толка  из  симпатизировавших  СССР  и   Сталину.  И  те,  конечно,  «отработали»  за  этот  вояж   своими  панегириками,  прославлявшими  «Страну  Советов»  и  «методы   перевоспитания»  преступников  в  сознательных  строителей  социализма.
                Разумеется,  в  процесс  этого  «перевоспитания»  вовлекались  многие  тысячи  рядовых  исполнителей  государственной  воли,  среди    которых  встречались  представители  любой  национальности.  Но  невозможно  пройти  мимо  того  факта,  что  на  самом  верху   всей этой  лагерной  «пирамиды»  главенствовали  евреи.  «Куратором»  строительства  ББК  выступал  сам   нарком  Генрих  Ягода,  начальником  же  стройки  являлся  Лазарь  Коган,  фигурой  несколько  меньшего  масштаба  вывступал  «соловецкий  деятель»  Натан  Френкель.   Начальником  всей  системы  ГУЛАГа  был  Матвей  Борман,  а  его  помощником   Яков  Рапопорт.  Это  ведь  тоже  кое  о   чём  говорит.

                \ещё  не  введено  в  «сплошной  текст»\ О Т К Р Ы Т И Е      А Р Х И П Е Л А Г А   
             \Avva   1930\   ещё  до  начала  стр-ва  ББК\
          Наум  Маглыш    попал  на  советские  «севера»,  скорее  всего, когда  ещё  не  закончился  февраль  1930  года,  то  есть  в  самую  серёдку  зимы,  которая  там  заканчивается  ближе  к  маю,  а  иногда  и  до  июня   стоит .
 
\Ego  \Помню,  в  середине  1970-х  в  первые  годы  моей работы  в  ЛИИЖТе  в  одну  из  командировок  я  попал  в  г.  Кандалакшу,  где  функционировал  УКП  (учебно-консультационный  пункт ) нашего  института.  Дело  было  в  середине  июня,  когда  в  ленинградских  парках  и  садах  уже  вовсю  бушует  сиреневая  вьюга  и  пышно  распускаются   роскошные  пионы  -  пунцовые,  розовые  и  белые,  причём  последние  источают  нежнейший  аромат.   А  Кандалакша    встретила  командированного  тоже  белым,  но  прохладно:   почти  нулевой  температурой  и  лёгкой  снежной  порошей;    прилегающие   невысокие   сопки,  цепью  протянувшиеся  к  заливу  («губе»  Белого  моря),  стояли  укрытые  белыми  шапками  снега.  Я  поинтересовался  у  моего  провожатого  из  местных,  давно  ли  это   у  них  столько  «навалило»,  и  его  ответ  поразил  меня:  «Это  еще  с  прошлого  года!»
           В  тот же  мой  первый  приезд  в  Кандалакшу  я  набрёл  здесь  на  местную  «достопримечательность».  На  стене  одного  типового  и  невзрачного  4  или  5-этажного  блочного  дома  я  увидел  небольшую  мемориальную  доску,  укреплённую  так  необычно  высоко  (по-видимому,  чтобы  в  любом  случае  она  оказалась  над  снежными  заносами),  что  я  не  без  труда  прочёл  выбитое  на   граните:  «Здесь,  в  районе  г.  Кандалакши,  6-го  июня  1938  года  потерпел  крушение  советский  дирижабль  «Осовиахим – 6»,  весь  экипаж  которого  погиб».   После  расспросов  я  узнал  от  местных  краеведов,  что  основной  причиной  катастрофы  явились  крайне  неблагоприятные  погодные  условия,  обледенение  воздухоплавательного  судна,  потеря  управления  им,  вследствие  чего  дирижабль  врезался  в  сопку  (мне  показали,  в  какую  именно)  и  разрушился.  Добравшиеся  к  месту  катастрофы  через  несколько  часов  спасатели    обнаружили  его  обломки  и  тела  членов  экипажа,  среди  которых  не  было  ни  одного  выжившего .   Вот  так  здесь  бывает  в   июне.
          Уж  не  помню,  в  чём  именно  заключалась  миссия  «Осовиахима-6»,  но  она,  несомненно,  у  него  была,  так  как  30-е  -  это  годы  освоения  и  покорения.  Мы  осваивали  тогда  и  покоряли  всё  и  вся:  воздушный  океан  и  Северный  ледовитый,  вершины  Кавказа,  Тянь-Шаня  и  Памира;    Дальний  Восток,  Среднюю  Азию  и   Северный  морской  путь;  богатые  полезными  ископаемыми,  но  суровые  Хибины,   пустыни,   тайгу,  тундру,  Заполярье  и,  конечно  же,  Арктику.   
        А  ещё  я  не  упомянул  стратосферу  и  высотные  аэростаты  с  их  гондолами,  не  назвал  межконтинентальные  беспосадочные  авиаперелёты  через  Северный  полюс  на  одном  моторе  и  без  средств  навигации,   первые  полярные  станции  на  дрейфующих  льдинах,  спасение  «челюскинцев»   и  итальянской   экспедиции ,  разбившейся  в  высоких  северных  широтах на  дирижабле  «Италия».   И  у  всех  этих  освоений  и  покорений  были  свои  герои  -  люди,  которые  жили,  действовали  и  творили  на  пределе  человеческих  возможностей.   Не  могу  удержаться   и  не  назвать  имена  хотя  бы  некоторых ,  потому  что  эти  имена  составляют  целую  эпоху  в  жизни  страны,  и  можно  только  попытаться  представить  себе,  что  они  значили  для  современников,  если  даже  сегодня  (2016-  год)   упоминание  этих  имён  вызывает  у  людей  моего  поколения  желание  встать  и…   поклониться  им.   УСКОВ,  ШМИДТ,  ЧУДНОВСКИЙ,  ЛЯПИДЕВСКИЙ,  ЧКАЛОВ,  БАЙДУКОВ,  КАМАНИН,  ГРОМОВ,  ВОДОПЬЯНОВ,  ПАПАНИН,   ФРЕНКЕЛЬ,   ФЕРСМАН  и  ещё  десятки  звучных  и  памятных  им имён.
        \Avva  1930 -  1932\Но  если  Северный  полюс,  Арктику  и  Северный  морской  путь  и  т.п.   имели  своих  героев,  которых  не  только  поимённо,  но  и  в  лицо  знала  вся  Страна  Советов  и  ещё  добрых  полмира,  то  просторы  Заполярья,   необъятные  тайга  и  тундра  Приполярья   как  в  Европейской,  так  и  в  Азиатской  частях  СССР,  а  также  степи  Казахстана   укрыли  у  себя  сотни  тысяч  и  миллионы  безвестных  «строителей  социализма»,  трудовой  вклад  которых  в  возведение  этой  величественной  постройки  до  сих  пор  не  исчислен  и  не  оценён  по  достоинству.  Да,  их  труд  не  основывался  на  энтузиазме  и  героизме,  он  не  был  даже  свободным  и  добровольным,  но  разве  это  должно  умалять   его  результаты?  Нельзя  же  в  самом   деле  считать,  что  это  исключительно  заслуга  тех,  кто  выписал  им  «путёвки»  сюда,  и  тех,  кто    загнал  их  здесь  за  колючую  проволоку  и  неусыпно  следил   с  угловых  вышек,  чтобы  они  не  оказались    без  отеческой  опеки  на  заболоченных  и  заснеженных  просторах  в  этих  неблизких  краях.   Ухта,  Череповец,  Воркута,  Инта,  и  далее  за  Урал  -   Лабытнанги,  Надым,  Норильск,  Магадан  -  всё  там  построено,  возведено,  сдано  в  эксплуатацию  и  обслуживалось  трудом  невольников,   узников  советской  каторги,  «трудовыми  армиями»  тех  самых   «зека».  Это  наши  «пирамиды»,  только  чаще  опрокинутые  своими  вершинами  вниз,  глубоко  под  землю,  в  самые  её  недра:  все  эти  копи,  прииски,   шахты,  штреки,  разрезы   -  и  потому  невидимые,  а  для  сознания  многих  и  вовсе  несуществующие.

          Наума  Маглыша  доставили  в  Кандалакшу   по  той  же  железной  дороге,   по  которой  и  я  наведывался  не  раз  на  Кольский  полуостров  в  его  немногие  города  и  посёлки,   но,  конечно,   доставили  не  в  теплом  купейном  вагоне,  как  меня  45  лет  спустя,  а  в  уже  знакомом,  наверное,   читателю  «столыпине»,  то  есть  товарном  вагоне,  переоборудованном  для  перевозки  заключённых. 
      Зима  здесь   посуровее,  чем  в  более  северном  Мурманске,  где  она  несколько  смягчена  близостью  моря,  а  Кандалакша,  хотя  и  на   воде,  но  на  очень  глубоко  «врезанной»  в  землю  Кандалакшской  губе,  и  климат  здесь,  соответственно, несколько  более  континентальный.   Полярной  ночи  как  таковой  здесь  не  наблюдается,  но  в  этих  широтах  (а  Кандалакша  расположена  на  170  км  к  северу  от  Полярного  круга)  зимой  она  тоже  занимает    едва  ли  не  круглые  сутки.  Светлая  часть  мироздания  представлена  снегом,  в  котором  здесь  нет  недостатка,  как   мы  видели,   даже  летом.
          Городом  Кандалакша  стала  только   в  1938  году,  хотя  православный  народ  стал  промышлять  на  этом  побережье  Белого  моря  с  начала  16  века.  В  основном  рыбой,  отчасти  тюленем,  в  меньшей  степени   пушным  зверем.  Поселения  были  редки  и  малонаселённы,  даже  саамские.  Но  коммунистические  преобразователи  взялись  вдохнуть  в  эти  прозябающие  земли  «новую  жизнь»,  как  это  тогда  называлось:   с  электричеством,  с  «лампочкой  Ильича»,  с  газетой,  избой-читальней,  клубом  и  кино.  Но  откуда  же  взяться  электричеству,  если  здесь  ни  угля,  ни  торфа,  ни  даже  в достаточном  количестве  леса  -  ничего  такого,  что  можно  было  бы  сжигать  в  течение  многих  последующих  лет.  В  общем,  гореть  нечему,  а  вот  для  тушения  вещества  в  избытке  -  это  вода:  она  здесь  повсюду.  Местность  изрезана,  источена  бесчисленным  количеством  естественных  водоёмов:  то  залив,  то  губа,  то  речка,  и  уйма  озёр  -  и  всё  это  переходит  одно  в  другое,   извивается,  плутает,  переплетается,   запутывается  и  распутывается,  вычерчивая  на  карте  какой-то  нерегулярный,   совершенно  немыслимый  узор,  разобраться  в  котором  под  силу  только  специалисту-профессионалу,  да  и  то  лишь  обладающему  большим  запасом  терпения.
        Но  советские  гидрологи  разобрались  в  этом  водном  лабиринте  и  определили,  где  можно  при  минимуме  строительных  затрат  устроить   плотину,  чтобы  подпором  воды  создать  расходное    водохранилище   для  последующего  сброса   из  него  «рабочего  тела»,  тот  есть  воды,  на   лопасти  гидротурбины.  Всё   это  было,  как  я  понимаю,  продолжением  и  частью   ленинского  плана  ГОЭЛРО  по  электрификации  России.
          Применительно  к  местным  условиям  главные  трудности  заключались  в  следующем:  1)  воды – хоть  залейся,  а  вот  значительных  перепадов   её  уровня  в  водоёмах  нет;  2)  грунты  в  основном  скальные  и  не  из  осадочных  пород,  а  выходы  коренных  гранитов  да  базальтов  -  тут  кайлом  да  лопатой  не  обойдёшься,   так  называемые «земляные  работы»  оборачиваются  серьёзными  взрывными;  3)  при  отсутствии  строительной  техники   не  обойтись  без  большого  количества  «рабочей  силы»,  то  бишь  людей,  а  здесь,  на  крайне  малонаселённом  Севере,  откуда  им  взяться?
         Но  мир,  как  известно,  не  без  «добрых»  людей.  Вот  они-то  и  выручили  страну,   вступившую   на  путь  индустриализации   и  решившую  обойтись  без  внешних  заимствований  и  пойти  путём, изобретение  которого  самонадеянный  Ким  Ир  Сен  впоследствии  приписал  собственной   гениальности  и  назвал  «чучхэ».   Но  даже  и   он  не  додумался   использовать  на  благо   родины  даровой  труд  миллионов   заключённых.    А  их  где  взять  -  эти  миллионы  «преступников»?   Ну,  у  нас  это  проще  простого:  надо  написать  законы  -  и  сразу  появиться  множество  статей  и   пунктов,  предусматривающих  состав  преступления.  Одним  из  вдохновителей  таких  «подходов»  был  Вышинский,  выдающийся  юрист  Страны  Советов,  подытоживший  сию  «концепцию»  в  беседе  с  Валерием  Чкаловым  словами,  которые  затем  ошибочно  стали  приписывать  самому  Сталину, как  хорошо  известно,  никогда  до  подобных  частностей  не  опускавшемуся,  и  слова  эти  были  такие:  «Был  бы  человек,  а  статья  для  него    всегда найдётся!»
          То,  что  на  Наума  Маглыша,  «нашлось»  целых  две,  совершенно  неудивительно:  всё-таки  у  него  были  вполне  определённые   реальные «заслуги»,  но  ведь  были  многие  сотни  тысяч,  которые  ничего  такого  за  собой  не  знали,  что  называется,  ни  сном  ни  духом.  И  однако  ж  оказались  «в  одних  рядах».  А  потому  что  предстояло   великое  строительство.  Здесь,  в  Кандалакше  в  1930-м  началось   в  частности    сооружение   НиваГЭС-2 -  первой  гидроэлектростанции  на  всём  Кольском  полуострове.
        Читатель  может  испытать  некоторое  недоумение:   при  чём  здесь  «нива»  и  какая,  мол,  может  быть  «нива»   в  Заполярье,  где  ни  о  каком    хлебопашестве,  естественно,  не  может   быть  и  речи.  И  читатель  совершенно  прав:  нива  здесь  действительно  ни  при  чём,  Нива  -  это  название  реки,  в  устье  которой  при  её  впадении  в  Белое  море  решено  было  поставить  гидроэлектростанцию.  Название  созвучно  имени  более  известной  Невы,  и  думаю,  что  это  неслучайно:  коренными  жителями  вдоль  Нивы  были  саамы,  а  вдоль  Невы -  ижора,  и  те  и  другие  принадлежат  к  одной  и  той  же  группе  фино-угорских  народов,  а  следовательно,  и  языков.
        Вот  отсюда,  с  берегов  малоизвестной    Нивы  и  началось  для  Наума  Маглыша,  будущего   географа,  открытие  «архипелага»,  который  со  временем  обретёт    своё   собственное  полное  имя  -  АрхипеЛАГ   ГУ  ЛАГ  (орфография  в  данном  случае  моя  собственная,  своей   внутренней  грамматической  формой  первого  слова  прямо  и  недвусмысленно  указывающая  на  самую  суть  этого  феномена,  в  значительной  степени  имеющего  отношение   также   и  к  географии,  поскольку   она  («география»)  была  у  него,  как  принято  выражаться,  самая  широкая :   от  Кольского   полуострова  на  западе  до  Чукотского   на  востоке. 
         Думаю,  что  уже  первые  его  насельники  были  каким-то  образом  наслышаны  о  масштабах  этого  «политико-географического»  изобретения,  и,  наверное,  они  -  своим  географическим  размахом -  произвели   впечатление  на  Наума  такое   впечатление,  что  именно  под  их  именно  влиянием    окрепло  и  стало  окончательным    желание  стать  со  временем  географом.   Вряд  ли   обошлось  без   этого  «дополнительного»  фактора;  в  самом   деле,  посмотрите:  сначала  Дальний  Восток,  потом  Волынь  и  Прикарпатье,  и  теперь  вот  Беломорье!    Несомненно,  в  этом  были  какие-то  предначертания,  к  которым  следовало  прислушаться.
                Л А Г Е Р Н Ы Е     Н А С Е Л Ь Н И К И 
                \Avva   1930 – 1932\
         Надо  ли  говорить,  что  в  тюрьме  -  а  здесь  под  тюрьмой  я  подразумеваю  понятие,  объемлющее  собой  все  названия  мест  лишения  свободы,  заключения,  заточения,  отбытия  наказания,  «перевоспитания» и  т.п., -  что  в  таких  «местах»  встречаются,  перемешиваются  и  варятся  в  общем  котле  самые  разнообразные  человеческие  типы.  В  обычных  условиях,  т.е.  в  условиях  условной  гражданской  свободы  (Чего  больше  в  этом  словосочетании  -  тавтологии,  каламбура  или  абсурда?  ведь  не   надо  забывать,  что  речь  идёт  о  сталинском  СССР,  в  котором  между  этими  понятиями  дистанция  и  не  столь  уж  велика!),  в  рутине  обыденной  советской  жизни  их  пути  никогда  бы  не  пересеклись,  они  никогда  не  должны  были  бы  и  не  могли  оказаться  не  то  что  вместе,  а  даже  рядом,  близко.  Так  бы  и  просидели  всю  свою  жизнь  в  предопределённых  им  социальных  каморках,   так  и  не  узнав,  не  почувствовав  на  собственной,  как  говорится,  шкуре,  чем  дышит  вся  большая  страна,  как  и  чем  живут  тысячи  и  тысячи других  её  граждан.
        Зато  в  тюрьме,  в  остроге, на  каторге,  в  лагере,  в  колонии,  «на  зоне»,  в  бараке  -  одним  словом,  в  любом  узилище  жизнь  сводит  людей  самых  разных,  самых  неожиданных,  самых  странных   друг  для  друга,  самых,  казалось  бы,  неподходящих,  но  потом  вдруг  оказывающихся,  напротив,  очень  необходимых  один  другому  и  в  чём-то  очень  важном  даже  дополняющих  друг  друга.  Строя  рассуждения  на  эту  тему,  вдруг  замечаю,  что  слово  «другой»,  т. е.  иной,  отличный,  нетождественный,  и  слово  «друг»,  т. е.  очень  близкий  -  связаны   не  только  «внешне»  по  морфологии,  но  и  по  глубокой  внутренней  их  сути,  а  оба  вместе  ещё  и  со  словом  «дорогой»,  т. е.  высоко  ценимый  и  чуть  ли  не  родной.   (Как  не  вспомнить  при  этом  евангельскую  притчу  о  любви  к  ближнему,  т. е.  в  конечном  счёте  к  любому  «другому»!)
         Видимо,  недаром  многие  из  тех,  кто  прошёл  эту  практику  в  местах  лишения  свободы,  не  сговариваясь  называют  её  едва  ли  не  самым  главным  своим  университетом,  где  они  обрели  знания,  которые  больше  нигде  получить  невозможно  и,  что,  пожалуй,  ещё  важнее,  обрели  наконец  настоящую,  никем  не  пожалованную,  то  есть  внутреннюю,  свободу.
              Главная  же  особенность  этого  университета  в  его  действительной,  непридуманной  «универсальности»:  ведь  сюда  стекаются  представители  асех  общественных  слоёв,  всех  сословий,  всех   социальных,  профессиональных  и  иных  групп.  Как  бы  они  ни  позиционировали  себя  относительно  мест  заключения,  опыт  российской  жизни  предупреждает   одинаково  всех:  «От  сумы  и  от  тюрьмы  не  зарекайся».
          Но    такое  «перемешивание»  всех   и  вся  не  явилось  результатом  только  стихийных  и  неуправляемых  процессов,  оно  было  в  значительной  мере,  если  не  в   основном,  преднамеренным.  Советская  власть  считала   своих  уголовников  чуть  ли  не  жертвами  «пережитков  капитализма»,  которым  нужно  лишь  помочь  встать  на  праведный  трудовой  путь,  как  помогают  исправляться  временно  отбившимся  от  рук  детям,  поэтому   к   уголовникам  относились  как  к  «социально  близкому  элементу»,  в  массе  которого  должен  был  «перевариться»  элемент,  социально  совершенно  чуждый,  то  бишь  «политические»  заключённые,  осуждённые  за  «к\р  преступления».
         Таким  образом,  масса  уголовников   рассматривалась  властью  как  своего  рода  союзник  в  деле  политического  «перевоспитания»  разного  рода  «контры»  и,  следовательно,  как  некое  продолжение,  как  своего  рода  дополнительный  инструмент  пенитенциарной  системы  и  карательных  органов.   Результатом  этого  иезуитского  по  своей  изощрённости  замысла  ожидалось,  конечно,  не  столько  исправление  закоренелых  «контрреволюционеров»  на  примере  стремящихся  к  честной  жизни  вчерашних  уголовников,  сколько  создание  дополнительного  карающего  фактора  для  «политических».  Они  не  просто  лишались  свободы, но  подвергались  ещё  одному  тяжелейшему  наказанию,  будучи  обречены  на  совместное  проживание  с  людьми,  мягко  говоря,  им  крайне  несимпатичными.
     И  всё  это  в  условиях   неимоверной,  крайней  скученности,  где  о  санитарии  и   гигиене  думали  далеко  не  в  первую  очередь.   Формально  небольшие  «сроки»  таким  образом  оборачивались  как  бы  удвоенным  наказанием,  становились   перманентной  пыткой  вынужденного,  но  далеко  не  мирного  «сосуществования».
      Но  всю  невыносимую  остроту  его  начинаешь   осознавать  лишь  по  прошествии  определённого  времени.  А  поначалу  этот  «Вавилон  и  смешение  языков»  представляется   чем-то  интересным  и  даже  увлекательным,  ну  по  крайней  мере  -  занимательным.  В  самом  деле,  жил  себе  человек  тихо-мирно  в  своём  непродуваемом  никакими  ветрами  углу  и  вот  вдруг  оказывается  на  таком  «перекрестье  всех  дорог»:  народ  самый  разный  и  со  всех  концов  немалой  нашей  державы  -  есть  на  что  посмотреть  и  что  послушать…
 
               О   лагерях  того  времени  и  лагерной  жизни   отец  вспоминал  не  так   уж   чвасто,  но  зато  иногда  в  разговорах  всплывали   кое-какие  яркие  и  потому  хорошо  запоминающиеся   подробности.   Среди "трудармейцев", находившихся на "перевоспитании" (таковы были эвфемизмы той эпохи),  «политические»,  то  есть  посаженные  за  «к\р   преступления»  всегда  были  в    меньшинстве,  их  доля  в  общей  массе  заключённых  (как  это  видно  и  из  приводимой  в  придожениях  справки  полковника  А.  Сироткина)  могла  доходить  до  одной  трети  и  почти  никогда  не  бывала  меньше  одной  пятой,  колеблясь  в  пределах   20 – 30%.
        Обнаруживалось,  что  «политические»   не  слишком  склонны  к  проявлениям  солидарности,  а  тем  более  к  сплоченности,  и  в  большей  степени  разобщены.   Здесь  сказывалось  не  только  то,  что  в  рассмотрение  брались  все  различия  во  взглядах  и  убеждениях,  но  и  вообще  более  развитой  индивидуализм  тех,  кто  причислял  себя  к  интеллигенции,  к  людям  образованным.  Каждый  держался  особняком,  во  всяком  случае  поначалу.
            Уголовники,  блатные,  напротив,  даже  несмотря  на  их   значительное  численное  превосходство,  а  может,  напротив,  именно  благодаря  этому своему  большинству  всегда  оказывались  более  сплочёнными  и  способными  к  определённой  самоорганизованности  почти  в  любом  лагере.  В  значительной  мере  этому  способствовали  господствующие  в  их  среде  «понятия»,  по  которым  обязан  жить  «блатарь»,  если  он  хочет  рассчитывать  на  поддержку  со  стороны  всего  сообщества.  Немало  значила  также   жесткая  «дисциплина»  в  соблюдении  этих  «понятий»  и  вообще всей  уголовной  иерархии  «ценностей»,  а  также  «авторитетов»,   своего  рода  «чин  чина  почитай»  в  этой  специфической  среде.
  В    среде   «блатарей»  многие  успели  хорошо  изучить  соответствующие  разделы  уже  нового,  советского  Уголовного  Кодекса;  такие  «знатоки»  выступали  своего  рода  экспертами:  им  достаточно  было  узнать  из  сопроводительных  документов    статьи,  по  которым  осуждён   тот  или   иной  персонаж  -  и  он  уже  точно  знали,  чего  он  стоит  и   на  какое  место  в  их  сообществе  «вправе»  претендовать.  Здесь  не  могло  быть  и  речи  о  самозванстве  или  приписанным  заслугам.  Поэтому  уголовники  почти  сразу  же  определялись  в  этой  «системе  координат»  и  занимали  в  ней  полагающееся  им  прочное   положение  в  точном  соответствии  с  их   «табелью  о  рангах».   Такая  «закреплённость»  исключала   какой-либо  произвол  как  с  одной  стороны,  так  и  с  другой,  что  само  по  себе  было  уже  неплохой  основой  для  установления  определённого  порядка  вешей.         
             В  среде   уголовников  существовало  много    самых  разных   воровских специализаций -  от  «щипачей»   и   «форточников»  до  самых   серьёзных   «домушников»  и  «медвежатников».   Ну  и  дальше  -  мошенники  всех  мастей,  шулера,  «напёрсточники»,  попадались   даже   «фармазоны»  -  это  специалисты  по  изготовленю  «золотых»  украшений  -  разумеется, поддельных;  про  фальшивомонетчиков  в  лагерях  не  слыхивали:   кажется,  они  подлежали  расстрелу  или,  может  быть,  содержались  в  особых  учреждениях.   Среди  женского  населения  лагерей  преобладали  спекулянтки,  проститутки  и,  почему-то,  убийцы.
                Х У Д О Ж Е С Т В Е Н Н О Е     Т В О Р Ч Е С Т В О
                \Avva  1930-1932\
         Есть  такое  явление,  называемое  в  нашей  стране  «художественная  самодеятельность».  Под  это  понятие  подпадают  все  виды  художественного  творчества,  которыми  люди  («трудящиеся»)  занимаются  непрофессионально  в  свободное  от  основной  работы  время:  рисование,  живопись,  ваяние,  музыка,  хореография,  сольное,  хоровое  и  ансамблевое  пение,  художественное  чтение  и,  конечно  же,  театр,  а  вернее  - самые  различные  виды  сценического  творчества. 
            Когда  говорят  «художественная  самодеятельность»,  имеют  в  виду   (так  уж  почему-то  сложилось)   именно  последнее.  Может  быть,  потому  что  сценическое  творчество  находит  больше  всего  и  приверженцев,  занимающихся  им,  и  ценителей,  то  есть  зрительскую  аудиторию.  Сам  я  отношу  лицедейство  к  самым  простым  видам  творчества  как  наиболее   наглядное  и  наиболее  доступное  для  очень  многих  и  потому  многими  же  и  любимое.  Не  будем  забывать,   что  оно  является  одним  из  древнейших  и  тем  или  иным  образом  представлено  почти  во  всех  известных  на   сегодня  земных  цивилизациях.  Так  что  заниматься  им  вовсе  не  зазорно  -   несмотря  на  моё  частное  мнение.
           Тяга  человека  к  творчеству  лишний  раз  подтверждает  ту  истину,  что  Творец  создал  его  по  образу  и  подобию  Своему,  то  есть  способным  порождать  по  собственному   замыслу  и  целеполаганию  дотоле  в  мире  не  существовавшее.

         Именно  эта  способность,  уподобляюшая  человека  самому Богу   подразумевается  под  «образом  и  подобием»,  а  вовсе  не  какое-то  плотское  начало  и,  тем  более,  не  какое-то  его  внешнее,  телесное  (Боже,  упаси!)  сходство  с  Непостижимым  Создателем  всего  сущего.  Этой  способностью  «дополнять  природу»  своими  собственными  произведениями  не  обладает  больше  ни  одно  живое  существо  на  Земле,  только  человек.
          Тут,  пожалуй,  нужно  уточнить:  такими  произведениями,  которые  не  служат  непосредственно  целям  собственного  жизнеобеспеченья,  но  удовлетворяют   прежде  всего  только  эстетические  чувства   человека.  Муравьи  и  термиты  тоже  строят,  но  только  они   потом  не  любуются  со  стороны  «делом  рук  своих»  -  казалось  бы,  небольшая  разница,  а  вот,  поди ж  ты,   считается,  что  в  этом  смысле  только  человек  отмечен  Богом.   Только  человек!
             Если  это  совершается  на  профессиональном  уровне,  то  есть  для  заработка,  то  называется  искусством.  Считается,  что  это  последнее  слово  содержит  в  себе,  помимо  значения  «искусность»,  «изощрённость  в  умениях,  в  мастерстве»,  ещё  и  значение  «искушение,   искус»,   которому   подвергается  человек   в  процессе  творчества,  дерзая  тем  самым  сравняться  с  Творцом.  Да,  приблизительно  вот  так.   Если  же  человек  не  извлекает   большой  корысти  из  подобного  рода  занятий,  а  отдаётся  им  лишь  для  потехи,  «для  души»  и   от  души,  то  это  уже  не  «высокое  искусство»,  а  всего  лишь   художественная  самодеятельность.
           Самодеятельность  распространена  в  мире  повсеместно,  поскольку  она  от  природы   присуща  (можно  ввернуть   учёное  словечко  «имманентна»)  человеку.  Но  в  нашей  стране,  когда  мы  ещё  назывались  СССР,  считалось,  что  как  общественное  установление  она  характерна  только  для  социалистического   образа  жизни.  Это,  конечно,  было   натяжкой  и  заблуждением,  что   вскоре,  когда  мы  вновь  с  головой  окунулись  в  капитализм  «второго  разлива»,    и  обнаружилось:  с  «развитым  социализмом»  давно  и,  по-видимому,  надолго  покончено,  а  художественная  самодеятельность,  вопреки  мрачным  ожиданиям  скептиков,  по-прежнему  цветёт  себе  пышным  цветом,  и  ей   всё  нипочём,  хоть  бы  хны.  А  потому  что  она  глубоко  укоренена  в  человеческой  натуре.  Она  и  по  сей  день  составляет  существенную  сторону  российской  жизни,  вполне  уже  капиталистической.
         Но,  конечно,  её  роль  в  современном  российском  обществе  не  идёт  ни  в  какое  сравнение  с  той,  какую  она  играла  в  первые  десятилетия  становления  советского  режима,   в  годы   наиболее  бурных  социалистических  преобразований,   насаждения  новых  идей  и  представлений  о  человеческом  общежитии.  Тогда  ей  придавалось  огромное  значение  как   своего  рода системообразующему  фактору,  помогающему  формировать   новый  тип  взаимоотношений  между  людьми.
          Человек  этой  новой  эпохи  мыслился  теоретиками   и  практиками  социализма  скроенным  по  некоей  общепринятой  мерке,  натянутым    на  установленную  равно  для  всех  колодку  «социалистического  идеала»  и  для  рнадёжности    прочно  прошитым  различными  идеологическими  и  политическими  установками,  как  своеобразными  социальными  скрепами.  Для  построения  нового  общества  нужен  человек  стандартизированный,  простой,  понятный,  предсказуемый,  управляемый. 
         Он  должен  быть,  одним  словом,  как  все,  как  «мы»,  в  крайнем  случае,    как  «огромное  большинство».  Для  этого  ему  нужно  как  можно  дольше,  постоянно,  а  лучше  -  всегда,  при  всех  обстоятельствах,  находиться  в  общем  строю,  в  коллективе,  в  массе  или  хотя  бы  «на  людях»,  где  он  со  всех  сторон  остаётся  наблюдаем,  просматриваем  и,  так  сказать,  «транспарентен»,  т.е.  прозрачен.  С  этой  целью  придумываются   и  внедряются  всевозможные  формы  коллективного  времяпрепровождения:  все  эти  сходы,  сходки,  собрания,  митинги,  конференции,  съезды,  все  эти  бесчисленные  политбеседы,  политинформации,  политучёба,  а  ещё  «летучки»,  «пятиминутки»,  «планёрки»  да  плюс  к  ним  «маёвки»,  «культпоходы»,  «вылазки  на  природу»  и  прочая  и  прочая.    Где-то  в  этом  длинном  ряду  можно  поместить   и  художественную  самодеятельность.    Непрестанное  участие  в  общих  делах   исподволь  приучало  к  мысли  о  коллективной  ответственности,  ну  и,  соответственно,  неучастие  -  к   ответственности  личной.
            При  этом   никто  не  станет  оспаривать  тот  факт,  что   в   художественную  самодеятельность  люди  идут  прежде  всего  по  своему  собственному  побуждению,  что  первейшим  её  истоком  является  стремление  человека  к  наиболее  полной  самореализации,  к  раскрытию  своих  талантов  и  возможностей  в  области  эстетического  творчества,  кроющихся  в  каждом  из  нас. 
        Тут  нужно  учитывать  одну  исторически  сложившуюся  особенность  русского  человека.  В  деревенской,  крестьянской  по  преимуществу,  стране  с  её  патриархально-общинными  традициями  всегда  давала  себя  знать  такая   составляющая   черта  человеческой  личности,  как  соборность,  часто  неосознанное  стремление  быть  со  всем  «миром»,  на  котором,  по  пословице,  «и  смерть  красна»,  быть  причастным  и  приобщённым  к    делам,  заботам,  интересам  и  целям  этого  «мира».
           Надо  сказать,  большевицкий  режим  не  только  весьма  умело  и  успешно  эксплуатировал   в  своих  собственных  целях   эту  национальную  особенность   русских  крестьян,  привыкших   жить  общиной,   он  раскрутил  её,  что  называется,  на  всю  катушку,  превратив  в  одну из   главных  идеологем  нового  миропорядка.  Поэтому-то  в  художественном   творчестве  трудящихся  особенно  поощрялись  и  культивировались   прежде   всего   его  коллективные  формы:  хоры,  ансамбли  песни  и  пляски,  хороводы  и  тому  подобное.  Самодеятельные  театры  в  этом  смысле  (если  иметь  в  виду  систему  большевицких  приоритетов)  тоже  подходили  для  целей  максимального   (а  в  идеале  -  тотального)  овладения  личностью  и  контроля  над  ней.
           Всё  вышесказанное  нисколько  не  умаляет  того  положительного,  что  несёт  с  собой  художественная  самодеятельность  как  таковая.  Художественное  творчество  обладает  большой  притягательной  силой  для  многих  людей,  и  к  нему  тянутся  даже  неосознанно.  Что  уж  тогда  говорить  о  тех,  кто  привык  «творить»  разные   не   поощряемые   уголовным  кодексом «художества»   и  сделал  их  средством  и  способом  своего  существования.  Оно  (это  самое  «творчество»),  можно  сказать,  у  них  в   крови.   И,  конечно,   это  не   могло  не  обнаруживаться  в  условиях  неволи,  экстремальных  по  самой  своей  сути, и  особенно  ярко   начинало  проявляться  в  лагере.
           Признававшиеся  политическим  режимом  "социально  близкими",  уголовники  особенно охотно  участвовали  в  художественной  самодеятельности,  и,  надо признать,  среди  них   действительно  было  много   талантливых  артистов:  ведь  быть  "артистом   в  своём  деле" -  для  любого  «вора»  не только  предмет  профессиональной  гордости:   от  такого  «артистизма»  часто  зависит  не   только  его  свобода,  но  нередко  и  сама  жизнь;  ставки  здесь  всегда  слишком  высоки,  чтобы  пренебрегать  тонкостями  такого   «мастерства».
        Так  что   не   составляло  особой  трудности  подыскать  среди  уголовников  исполнителей  на  роли  любого  амплуа:  от  романтического  любовника  до  яркого  трагика,  от  «рыжего»  клоуна  до   печального  Пьеро;   ну  и,  конечно,  не  было  недостатка  в  выборе  исполнительниц  на   женские  роли:  тут  тебе,  пожалуйста:   и   «травести»,  и  «инженю»,  и  женщина-«вамп»,  вообще  всё,  что   только  потребуется.   
        Несколько  сложнее  обстояло  с  революционно-коммунистическим  репертуаром:  коммунаров,  комиссаров,  коммунистов,  чекистов  мало  кто  изъявлял  желание  играть;  передовиков-ударников,  сознательных  крестьян  и  комсомолок-активисток    такие  «артисты» ,  может  быть,  и   хотели  бы  изобразить  на  сцене,  да  только  они  совершенно  не  знали,  что  это  такое  и  с  чем  его  едят.  Как  говорится,  вхождение  в  образ  во  всех  таких  случвях  давалось  артистам-уголовникам  с  большим  трудом:  слишком  велик  оказывался  разрыв  между  их  собственным  жизненным  опытом  и  «предлагаемыми  обстоятельствами»  по  жизни  сценического  образа.
          Но  зато  уж  когда  дело  доходило  непосредственно  до  представления  действия  на  сцене,  тут  неподдельный  энтузиазм  возгорался,  как  говорится,  по  обе  стороны  рампы:  и  трудно  было  бы  определить,   кто  испытывает  большее  наслаждение  от  игры  на  сцене  -  зрители  в  зале  или  сами  артисты  «труппы» !   В  какой-то  момент  начинало  вериться:  а  ведь,  действительно,  как  разительно  и  до  неузнаваемости  могут  преображаться  люди;  и  если  это  возможно  на  сцене,  то  почему  не  может  происходить  и  в  жизни  -  почему  бы  вору  не  стать  честным  тружеником,  вчерашнему  убийце  не  превратиться  в  законопослушного  гражданина,  а  городской  потаскухе  не  стать  благонравной  матерью  семейства.  А  может,  комиссары  и  «товарищи»  из  ОГПУ   в  чём-то  и   правы,  берясь  за   «перековку»,  за   дело  трудового  «перевоспитания»  отсталых  и  несознательных,  являющих  собой  «родимые  пятна  капитализма»,   в  беззаветных  строителей  социализма?  А  что,  если  это  и  в  самом  деле  возможно?
        Так  что  нельзя,  разумеется,  отрицать   объективно  благотворного  воздействия    художественного   творчества  -  в  том  числе  и  коллективного,  и  даже  особенно  коллективного  -  на  всех,  кто  к  нему  причастен:  и  на  зрителей,  и  на  самих  артистов.  Тем  более   в  условиях   неволи  и  фактической  каторги,  причём  на  все  категории  невольников:  и  на  политзаключённых  («за  к\р  преступления),  и  на  уголовников  (даже  «блатных»),  и  на  «узников  совести»  (были  и  такие: монашествующие, священнослужители  и  особенно  ревностные  прихожане  из  мирян).  Каждый  из  них  мог  извлекать  что-то  своё  уже  из  самой  только  возможности  такого  осмысленного  и  эстетически  наполненного  досуга.
           Отец  рассказывал,  часто  бывало  так,  что  самый,  казалось  бы,  отъявленный  негодяй,  на  котором,  как  говорится,  клейма  уже   негде  ставить,  вдруг  оборачивался  прекрасным  исполнителем  романсов,  и  не  каких-нибудь  «жестоких  и  душещипательных»  из  уголовного  репертуара,  а  вполне  респектабельных,  классических,  исполняемых  не  только  в  салонах  бывших  аристократов,  но  иногда  и  со  сцены  нынешних  пролетарских  рабочих  клубов. 
        Понятно,  что  определяющим фактором  являдся  здесь  данный  от  природы  абсолютный  музыкальный  слух,  когда  можно  обойтись  и  без  знания  нотной  грамоты,  от  природы  же  поставленный  голос  самого  благородного  тембра,  которым  в  предыдущей  жизни  нынешнего  «артиста»  (или  «артистки)  соблазнилась  не  одна  жертва.  Но  откуда  у  закоренелого  преступника  берутся  вдруг  все  эти  тончайшие  и  нежнейшие  переливы,  для  которых   непременным  и  обязательным  условием  является  уже  наличие  души?  В  этом  есть  какая-то  неразгаданная  тайна.
          Или,   скажем,  совсем  уж  пропащий  душегуб  из  душегубов,  в  котором   не  осталось  не  только  ничего   святого,  но  и  вообще  ничего  такого,  что  могло  хотя  бы  гореть  или  хотя  слабо  тлеть  в  аду,  неожиданно  для  всех,  включая  его  самого,   проявлял  вдруг  нешуточный  сценический  дар.   Особенно  заметными  актёрскими  способностями   обладали,  само  собой  разумеется,  воры  и  мошенники  разных  «специализаций»,  работавшие  под  разного  рода  мелких   служащих:  фининспекторов,  электроконтролёров,  квартальных ,   домовых  ответственных  и  тому  подобное.  Не  лишены   были  определённых  «творческих»  способностей  скупщики  краденого,  содержатели  «малин»  и  притонов,  фармазоны  и,  конечно  же,  представительницы  «древнейшей  профессии».  Лицедействово    являлось  едва  ли   не  самой  главной  составляющей  в  их,  так  сказать,   основной,  воровской  «профессии».
           Но  и  те,  кому  не  было  особой  нужды  прикидываться,  занимаясь    своим  привычным  воровским  «рукомеслом»,  -  все  эти  «щипачи»,  «пианисты»,  «выбивалы»,  «форточники» -  тоже оказывались  весьма  небесталанны  в  актерстве.  Не  скрывали  своего  презрения  к  какому-либо  лицедейству  только  самые  серьёзные  из  блатных  -  воры-«домушники»,  специализировавшиеся      исключительно  на  квартирных  кражах  со  взломом.  Не  слышно  было   также,  чтобы  как-то  стремились  проявить  себя  в  художественной  самодеятельности  и  «медвежатники»,  вероятно,  в  силу  чрезвычайной  редкости  этой  высоко  ценимой  и  уважаемой  в  воровской  среде  профессии,  и  без того    требующей  немалых   и  общепризнанных   талантов,  знаний  и  навыков:  уж  больно  специфична  эта  сугубо  узкая  специализация.
         Зато  проститутки  всех  разрядов   (надо,  пожалуй,  уточнить:  бывшие)  и  вообще  женщины  не  слишком  строгих  нравов  (иногда  таковых  именуют  ещё   почему-то  «дамами  полусвета»,  хотя  они-то  как-раз   всегда  стремятся  быть,  что  называется,  либо   на  ярком  свету,  либо,  напротив,  заниматься  тем,  что  обычно   совершается  под  покровом  ночи),  очень  уж  привыкшие   везде   искать  популярности,  были  особенно  искусны  в  лицедействе,  охотно  принимая  участие  во  всех  мероприятиях,  на  нём  замешанных,  и  нередко  добивались  бешеного  успеха,  который,  к  их  глубочайшему  огорчению,  они  не  имели  возможности  развить  в  полной  мере   так,  чтобы  он  нашёл  и  своё  материальное  воплощение  и,  лучше  бы,  по  ту  сторну  колючей  проволоки.
             Встречались,  конечно,  среди  лагерной  публики  и  не  столь  одарённые  от  природы,  но  просто  хорошо  образованные  люди,  получившие  воспитание  ещё  в  старорежимные  времена.  Они   владели   иностранными  языками,   могли  играть  на  фортепьяно   и  других  благородных  инструментах,  прчём  по  нотам,  знали  литературу  и  театр,  реже -  философию  или  точные  науки.  Но  в  общей  массе  заключённых  по-настоящему  образованных  наблюдалось  не  так  уж   много.  В  недавнем  прошлом  всё  это  были  дворяне,  столичные  интеллигенты,  офицеры;  часть  из  них  успела  поучаствовать  в  «белом  движении»;  немалую  часть  «бывших»  составляли  священнослужители,  мелкие  чиновники  ещё  царской  службы. 
        На  общем  «демократическом»  фоне  все  они  выделялись  довольно  заметно,  сами   того,  впрочем,  не  всегда  желая.  Понятно,  что  они  не  могли  составить  равномерный  и  гомогенный  сплав  с  теми,  о  ком  говорилось  несколько  выше,  но  конгломерат  из  тех  и  других  представлял  собой  не  просто  какой-то  сколок   со  всего  общества,  не  являлся,  тем  более,  его  моделью,  но  в  то  же  время  вполне  мог  считаться  репрезентативной  частью  всего  советского  социума,  вынесенной  для  большей  наглядности    за  его  «скобки»,  а  именно  «за  решётку»    и  «за  колючку».  Это  было  то,  что  называется  кровь  от  крови,  плоть  от  плоти,  и  всякой  твари   по  паре.
         На  этом  «Ноевом  ковчеге»  не  хватало  (но  это  только  пока),  разве  что  только  бывших  большевицких  комиссаров,  их  черёд  ещё  не  настал,  а  так   все  остальные   уже  в  полном  сборе.  Не  будем  забывать,  что  1930-й  год   ещё   только в  самом  начале:  пока  ещё  не  наступила  пора  «борьбы  с  троцкизмом»,  не  раскручен   «процесс  на  Промпартией»,  страна  пока  ничего  не  слышала  про  «левый  уклон»  и  про  «правый  уклон»,  ещё  не  прозвучало  указание  «о  ликвидации  кулачества  как  класса»,  не  сказано  пока  и  о  «головокружении  от  успехов»  и  о  «перегибах»  ретиво  усердствующих  в  этом  государственном  деянии.
       Потом  большевики   многое   почерпнули  из  «опыта»  Великой  французской  революции,  во  время  которой   самопровоглашённые  «друзья  народа»  Дантон,  Робеспьер  всех  с  ними  несогласных  зачисляли  во  «врагов  народа»,  чтобы  чинить  над  последними  быструю  (потому  что  «праведную»!)  и  неумолимую  расправу.    В  этом  смысле  советский  (в  основном  русский)  народ  ни  в  чём,  надо  сказать,  не  уступил  французскому:  идея  была  принята  на  ура  и  даже  с  некоторым  ликованием;  на  пафосных  собраниях  трудящиеся  воодушевлённо  стали  требовать  расстрела  для  всех,  на  кого  только  пала  тень  подозрения  в  их  политической   неблагонадёжности.
           Однако  в  большинстве  лагерей  и  других  мест  заключения  порядки  пока  что   ещё   не  совсем  бесчеловечные:  не  ежовские,  не  бериевские,  хотя  уже  вполне  сталинские.  От  фамилии  наркома  Генриха  Ягоды   относительное  прилагательное    -  «ягодные»  -  звучало  бы  слишком  уж  легкомысленно  и,  может  быть,  именно  поэтому  как-то  не  прижилось.  .  Публичных  расстрелов    перед  строем   в   назидание  другим  пока  не  устраивалось,  охрана    не  избивала  заключённых  при  любом  удобном  случае,  голодом  лагерников  пока  ещё  не  морили. 
        Впрочем,  приблизительно  в  это  же  время  на  «отсидке»  был  и  Дмитрий  Сергеевич  Лихачёв,  будущий  академик,  а  тогда  лишь  в  шутку  так  называвший  себя  и  своих  товарищей-подельников.  Насколько  я  помню,  о  своей  лагерной  жизни  он  вспоминал  в  тонах  не  столь  «примирительных».  Но  тут  нужно  принять  во  внимание  некоторые  особенности:  Дима  Лихачёв  был  на  10  лет  моложе  Наума  Маглыша,  он  не  имел  за  плечами  опыта  военно-фронтовых  испытаний  и  сопутствующих  им  жестокостей,  он    попал  в  лагерь  из  сравнительно  благополучной  среды  петербургского  (ленинградского  -  в  то  время)  интеллигентского  круга  и  не  испытал  тех  лишений,  через  которые  в  лихолетье  прошло  крестьянство.  Разумеется,  по  закону  контраста,  когда  нежного  юношу  с  головой  окунули  в  лагерную  жизнь,  небо  ему  показалось  с  овчинку.  А  если  кто-то   до  этого  где-то  в  Поволжье  пух  с  голоду,  то  регулярное  трёхразовое  питание    «на  отсидке»  вполне  могло  сойти  для  него  -  даже  при  большом  его  свободолюбии  -  за  некое  подобие  земного  рая.  Таковы  парадоксы  российской  жизни.
       Правда,  Д. С.  Лихачёв  «сидел»  в   СЛОНе,  Соловецком  лагере  особого  назначения,  где  как-раз  и  отрабатывались,  по-видимому,  те  самые  «технологии» ,  о  которых  я  упоминал  чуть  выше:  здесь  действовала  карательная  система  децимаций,  была  своя  гора  Голгофа,  расстрельный  барак  и  прочие  «нововведения».
       В   рассказах  отца  время  от  времени  тоже  упоминались  Соловки,  но  утверждать,  что  он  сидел  или  просто  бывал  на  Соловках,  не  могу:  в  том  списке  «лагпунктов»  (от  Кандалакши  до  Подпорожья),  который  он  впоследствии  написал  от  руки  с  указанием  срока  пребывания  в  каждом  и  исполняемой  там  «должности»,  архипелаг  Соловецких  островов  не  указан.    Думаю,  что  Соловки  упоминались  им,   скорее  всего,   в  некоем  фигуральном  смысле  -  как  собирательный  образ  советской  каторги.  Да  и  то  надо  учесть,  что  от  Беломорского  побережья  в  районе  Кандалакши  до  Соловков  не  так  уж  и  далеко:  на  гребном  баркасе,  кажется,  10 – 12  часов  ходу.   Нет,  10 – 12  часов   -  это,  кажется,  от  Кеми…
        Ну  а  уж   когда  взяли  на  вооружение  эту  французскую  идею  о  «врагах  народа»  (которая,  справедливости  ради  надо  сказать,  восходит  ещё  ко  временам  Республики  в  Древнем  Риме),  то  сразу  всё  пошло  как  по  маслу  и  у  советского  народа  появились  свои  собственные  «враги»:  шпионы-диверсанты,  завербованные  спецслужбами  ведущих  империалистических  держав,  заговорщики,  покушающиеся  на  жизнь  «товарища  Сталина»  и  некоторых  других  «товарищей  из  Политбюро  ЦК  ВКП(б)».   Но  пока  вся  эта  коммунистически-террористическая  вакханалия  ещё  впереди.
       Но  борцы  за  всемирную  революцию  и  поголовное  счастье  всех  трудящихся  не  теряют  времени  даром  и  не  зря  едят  добытый  праведными  трудами  хлеб,  они  тоже  совершенствуют  и  оттачивают  свои  профессиональные  навыки,  готовя  себя  к  новым  революционным  битвам:  осваивают  технологии  индивидуальных  и   массовых  расстрелов  выстрелом  в  затылок   с  расстояния  не  более  0,5  метра,  в  подвалах  и  на  плэнере;  отрабатывают  эргономику  жеста  с  наганом  -  как  бы  исполнить  всё  половчее  и  понадёжнее,  привыкают  засучивать «перед  работой»  рукава  гимнастёрок,  надевать   и  снимать  кожаные  фартуки,  предохраняющие  их  одежду  и  обувь  от  брызжущей  из  черепа  кроваво-мозговой  массы.  За  выполненную  работу  получают  в  качестве  премиальных  положенное  количество  спирта.  В  общем,  эти  «товарищи»    «с  горячим  сердцем  и  чистыми  руками» (!)  профессионально  растут:   вчерашним  чекистам-любителям   предстоит  преобразиться  в   заправских   гэпэушников,  а  затем  в  энкавэдэшников,  в  настоящих  заплечных  дел  мастеров.
              Н Е    И З     П У С Т О Г О     И     Н Е     В      П О Р О Ж Н Е Е
            Но  «перевоспитание»  происходило  не  только  в  клубах,  не  только  во  время  «политучёбы».  Помимо  этой  «мягкой  силы»  применялись,   разумеется,  и  более  жёсткие  методы  «переубеждения».  В  лагерях  уже  начинала  отрабатываться  и  применяться   методика  преднамеренного   подавления,  унижения,  слома   личности.    Принудительный  труд  лагерных  невольников  считался  общепринятой  практикой  в  «стране  свободного  труда»,    его  использование  казалось  делом  привычным  и   обыкновенным   и  потому,  с  точки  зрения  «перевоспитателей»,  несколько    недостаточным.    А  поскольку  всякое  новаторство,  чего  бы  оно  ни  касалось,  поощрялось  властью  в  масштабах  всей  страны,  то  эта  тенденция  находила  своё  отражение  и  в  местах  лишения  свободы.
           А  надо  напомнить,  что  такие  учреждения  располагаются,  как  правило,  вдали  от  больших  населённых  пунктов,  вообще  в  малообжитой  местности,  глухой,  пустынной,  дикой  и,  соответственно,  малонаселённой,  где-нибудь  «у  чёрта  на  куличках»,  «куда  Макар  телят  не  гонял».  Макар –потому  что -  своих  телят  жалел  и  пестовал,  а  вот  безбожные  последователи  Маркса  свой  «рабочий  скот»  умудрялись  отправлять  и  подальше. 
       Но  сразу  всё  организовать  в  таких  краях  не  так-то  просто:  чтобы  всё  сошлось,  совпало  и,  как  говорится,  «срослось,   то  одного  не  хватает,  то  другого:  что-то  не  завезли,  чего-то  не  предусмотрели,  об  этом  забыли,  того  не  знали.  Организовать  в  этих  условиях  работу  многих  и  многих  сотен,  а  то  и   тысяч  людей  -  дело  далеко  не  простое,  если,  конечно,  иметь  в  виду  работу  осмысленную,   полезную.  Получалось  это  не  всегда  и  не  у  всех.  А  вот  чего  всегда  было  здесь  в  избытке,  так  это  свободных  (в  смысле  -  незанятых)  рабочих  рук.  Работа  же  для  них  не  всегда  сразу  находилась .
         Когда  не  было  наряда  на  полезную  плановую   работу,  начальству   приходилось  думать,  чем  занять праздных  трудармейцев.   И  тогда  их   принуждали   выполнять   что-нибудь   заведомо  бессмысленное.  Вот   как  описал  отец  одно  из  таких  «мероприятий»,  случившееся  в  самые   первые  дни  его  пребывания  в  Кандалакше  (а  пробыл  он  здесь  всего  лишь  2  месяца),  т. е.  никак  не  позже  начала  мая  1930  года).
              Дело  было  зимой.  Прямо  с  утра,  сразу  после  утреннего  построения и  обязательной  поверки-переклички  начальство  объявило  «наряд»  на  работу.  И  выходило  так,  что  двум  отрядам  выпадало  сегодня  работать  «на  озере»;  это  было  что-то  новенькое,  и  никто  из  зеков  не  знал,  что  это  за  работа  такая  и  в  чём  она  состоит. А  потому  стали  гадать:  подфартило  им  на  этот  раз  или  наоборот,  и  начали  строить  разные  предположения.  Но  долго  гадать    им  не  пришлось:   последовала  команда  получить  рабочий  инструмент,  их  препроводили  в  «баталерку»  и  стали  его  выдавать:  кому  топоры,  кому  вёдра,  кому  пешни,  кому  черпаки   литров  этак  на  1,5 - 2  с  полутораметровыми  деревянными  рукоятками.  Всё  это  получалось  несколько  даже  загадочно,  хотя  наиболее  сообразительные  сразу  смекнули,  что  работа  будет  связана  с  какой-то  жидкостью,  но  при  чём  здесь  топоры  и  пешни,  даже  и  они  не  могли  взять   в  толк.
 Впрочем,  на  долгие  раздумья  по  этому  поводу  времени  не  отпускалось:  под  окрики  охранников  отряд  вновь  построили  и  повели  эту  небольшую  колонну  к  месту  предстоящей  работы,  разумеется,  под  конвоем,  вооружённым  «трёхлинейками»  с  примкнутыми  штыками,  что  делало  особенно  наглядным  применительно  к  нему  (т. е.  конвою)  выражение  «ощетинившемся».
             А  вот  уже,  собственно,  и  место  «проведения  работ»  -  озеро,  какие  здесь  составляют  едва  ли  не  большую  часть  местности,  лишь  по  какому-то  недоразумению  называемой  «суша».  Точнее  сказать,  это  даже  не  озеро,  а  какая-то  бескрайняя  снежная  пустыня:  кругом  на  многие  километры  белым-бело,  в  утренних  северных  сумерках  не  разобрать  даже,  где  кончается  этот  снег  и  где  начинается  белесо-серое  небо.  Колонну  делят  надвое,  по  отрядам,  и разводят  их  на  расстояние  200 – 300  метров  один  от  другого.  Приказывают  делать  проруби  во  льду,  которого  за  зиму  успело  нарасти  в  толщину  уже  больше  метра,  так  что  бурить   и  прорубать  его  приходится  довольно  долго,  и  проруби  скорее  напоминают  собой  неглубокие  колодцы.
                Дальше  следует  распоряжение  вычерпать  из  прорубей  крупные  куски  льда,   чтобы  они  не  мешали  набирть  воду  черпаками.  А  дальше  -  понеслась  душа  в  рай:  одни  зеки  должны  были  зачерпывать  воду  из  прорубей  и  наполнять  ею  вёдра,  которые  тут  же  подхватывались  другими  зеками  и  те  - каждый  с  одним  ведром  -  должны  были  доставлять  свою  ношу  и  опорожнять  свои  вёдра  в  полыньи,  прорубленные  в  некотором  отдалении  другим  отрядом.  Тот  отряд  выполнял  аналогичную  «работу»,  но  только  в обратном  направлении.
       Движение  порожняком,  хотя  оно  и  являлось  своеобразным  «отдыхом»,  тем  не  менее  следовало  выполнять  бегом,  а  наполненное  ведро  нужно  было  нести  ускоренным  шагом,  «подбежком».  Охранники  строго  следили  за  неукоснительным  выполнением    этих  предписаний,  чтобы всё  было  «как  положено»,  издевательски  «подбадривая»  невольников,  подгоняли,  иной  раз  угрожали,  а  другой  раз  просто  давали  пинка  в  зад,  не  из  злобы,  а  для  «собственного  сугреву»,  как  они  это  объясняли:  мол,  и  ты,  каторга,   не  ленись,  живее  двигайся!
          Ну  а уж  если  кто-то  из  зеков  в  вынужденной  спешке  поскользнулся,  упал  и  пролил  воду  на  снег,  тут  для  «вохры»  был  особый повод,  чтобы  покуражиться  и  провести  боле  основательную  работу  по  воспитанию  нерадивого.    Наказывать?  За  что?  За  какой  и  кому  ущерб?  Бессмыслица!?  Да,  полнейшая  бессмыслица.   Но  только  не  на  фоне  ещё  большей  бессмыслицы  всей  этой  затеи  в  целом.  Ещё  большей  бессмыслицей  было  бы  критиковать  эту  бредовую  идею   -  использовать  человеческий  труд  подобным  образом.  Разве  можно  с  разумных  позиций  возражать  сумасшедшему,  одержимому  какой-то  маниакальной  идеей?  А  в  том,  что  таковая  существовала  в  чьей-то  начальственной  голове,  сомневаться  не  приходится:  уж  очень  продуманны  и   хорошо  просчитаны  были  все  практические  шаги  по  её  воплощению.  Да  и  свой  «высший  смысл»  в  ней  всё-таки  наличествовал:    своеобразный  апофеоз  рабского  труда  -  подневольного,  монотонного,  бесполезного  и  оттого  откровенно  унизительного.
        Не  берусь  судить,  была  ли  то  выдумка  какого-то  местного  взбесившегося  самодура  из   развращённых  всевластием  гэпэушников  или,  наоборот,  одно  из  обязательных  звеньев  в  той  поистинне  сатанинской  системе  «перевоспитания»,  которая  имела  своей  первейшей  целью    унизить,  сломить  человека,  окончательно  покорить  его,   заставив  подчиняться  любым,  пусть  даже  самым  бессмысленным,  приказам.
         По  рассказам  отца  вроде  бы  даже  получалось,  что  отдавший  этот  глумливый  приказ  начальник  лагеря  был  всё-таки  в  концов  наказан,  смещён  с  должности  и   чуть  ли   не  расстрелян.  Но  это  последнее  предположение  скорее  всего  из  области  мстительных  зековских  мечтаний.  А  если  даже  и  расстрелян,  то,  конечно  же,  за  какие-то  другие  свои  «заслуги»,  которые   всегда  нетрудно  найти  у  представителей  этой  профессии,  а  вовсе  не  за  переливание  озёрной  воды:   если  судить  обо  всём  совсем  уж  строго  и  «по  букве»,   ведь  получается,  что    не  из  пустого  же,  да  и  не  в  порожнее!
               Этот  «пример»,  когда   выводили  на  замёрзшее  озеро  две  рабочие  бригады  и  ставили  их  на  некотором   расстоянии , каждую  у  своей  полыньи,  чтобы    они  «работали»  "на  встречных  курсах",  черпая воду вёдрами  в  "своей"  полынье  и  бегом  неся   и выливая  в " чужую",  является  в  чём-то  очень  символичным.   Особенно  с  учётом  того,  что   всё  это  происходило  под  надзором  конвоя,  который  не  только  следил  за  поддержанием  должного  темпа  «работы»,  но  также  и  за  безропотным  исполнением  этой  унижающей  процедуры,  унижающей  вдвойне  -  не  только  человеческое  достоинство,  но  и  самоё  здравый  смысл.  Но  «высшие  соображения»  в  этой  затее,  безусловно  были, и  они  легко  просматривались  теми,  против  которых  замышлялись:  нужно  было  во  что  бы  то  ни  стало  сломить  их  волю,  заставить  подчиняться  беспрекословно  и  бездумно,  выполнять  любые  приказы,   какими  бы  идиотскими  они  ни  казались  кому-то  и  какими  бы  бесчеловечными  ни  были  на  самом  деле.  «Зеки»  прекрасно  понимали  такой  «месседж»  власти.               
                И З Б Е Ж А Л       П О Б Е Г А
           В  то  время  и  в  тех  местах     против   заключённых  ещё  не  применялись  какие-то  особые  акции  устрашения   и  никого  ещё    демонстративно  не    расстреливали, Во  всяком  случае  -  публично,  перед  строем,  так  сказать,  наглядно,  чтоб  в  назидание  остальным.  Может  быть,  где-нибудь  по  застенкам.  Хотя  и   это  вряд  ли,  так  как  в  ином  случае  среди  зеков  ходили  бы  какие-то  слухи   об  этом.  Но  слухов  никаких  не  было,  поговаривали,  правда,  что  за  попытку,  а  тем  более  за  организацию  побега  действительно  могут  расстрелять,  что   у   лагерного  начальства  такая  власть  есть.  Но  в  их  лагере  ничего  подобного  и  близко  не  было.   Ну  и  слава  Богу!
            И  тут  случай  (а  может  быть,  и не  случай)  сводит  Наума  Маглыша  с  одним  заключённым,  и  в  непринуждённых  разговорах  постепенно  выясняется,  что  оба  служили  офицерами  в  старой  армии,  оба  фронтовики  и  выходцы  из  крестьян.  Новый  знакомец  оказывается  родом  из  этих  самых  северных  краёв,  вроде  как  из  свободолюбивых  поморов,  что  тоже  симпатично  Науму,  ведущему  свою  «родословную»  от  слуцких  «выбранцев»,  а  не  каких-нибудь  «мужиков  лапотных».   Знакомство  продолжается  и  уже  похоже  на  зачатки  дружеских  отношений,  а  из  дальнейших  бесед  выясняется,  что  новый  приятель  хороший  стрелок  и  опытный  охотник,  что  он  резво  бегает  на  лыжах,  знает  способы  выживания  в   местной  тундре.  Дальше – больше,  и  с  каждым  разом  всё  интереснее:  так  совпало,  что  как  раз  тут  неподалёку  обитают  его  верные и  испытанные  друзья-приятели  по  прежним  временам  и  что  у  них  в  случае  необходимости  наверняка  можно  получить  всяческую  помощь  и  содействие.
        Наконец  приходит  день,  когда  он  идёт,  что  называется,  в  открытую  и  признаётся,  что   ему  удалось  подготовить  побег,  для  которого  предусмотрено  всё  необходимое:  в  надёжном  месте,  которое он  знает  как  найти,  припрятаны  две  пары  охотничьих  лыж  и  тёплая  одежда,  кое-какие  харчи,  а  главное,  ружьё   и  запас  патронов  к  нему.  Уверяет,  что  полный  успех  гарантирован,  что  маршрут  совсем  недолгий  -  всего-то   два – три  дня  ходу  на  лыжах,  а  там  они  уже  у  надёжных  «своих»  людей,  которые  помогут   и  новые  документы  выправить,  и  вообще  сделают  всё,  что   он  ни  попросит.   А  там  гуляй  себе  на  все  четыре  стороны!  Риску,  говорит,  никакого:  систему  охраны  он  уже  успел  изучить,  знает,  где,  когда  и  как   можно  безопасно  покинуть  лагерь,  что  хорошо  знает  эти  места,  болота,  озёра  и  редкие  перелески,   знает,  как  быстро  оторваться  от  преследования,  как  запутать  следы,  чтобы  сбить  с  толку  преследователей,  и  где  при  необходимости  можно  надёжно  спрятаться  от  них.
           Он  как  будто  даже  не  убеждал,  не  уговаривал  и  ни  к  чему  не  склонял,  а  просто  живописал  это  как  интересное  приключение  на  пути  к  скорой  свободной  жизни,  и  от  этого  его  рассказы  запоминались  и  убеждали.  Наум  слушал,   интересовался,  переспрашивал,  перепроверял,  от  «предложения»  не  отказывался,  но  и  согласия  не  выказывал.  А  искушение  было,  и  немалое.  Да  и  как  могло  быть иначе:  ему  37  лет,  полная  зрелость  и  расцвет  всех  сил,  а  дома  осталась  молодая  жена  с  тремя  детьми  мал  мала  меньше…  Где-то  там  родная  земля,  знакомые  с  детства  её  запахи  и  звуки,  любимая  работа,  земляки,  звучание  «роднай  мовы»…  Как  же  не  стремиться  ко  всему  этому,  как  не  попытаться  бежать!
           Но  всё  же  что-то  удержало  его  от  соблазна  этой  скорой  и  лёгкой,  этой  призрачной  свободы.  Наверное,  всё  та  же  крестьянская  недоверчивость  и  осмотрительность.  Рассудил,  конечно,  что  срок  у  него  небольшой,  впереди  каких-нибудь  пару  лет,  он  и  на  войне  пробыл  дольше  -  и   ничего,  выжил,  а  бежать  -  это  по-настоящему  рисковать  всей  жизнью.  Нет,  не  стоит!   Такая  «свобода»  не  для  него.  Так  он  и  ответил  своему  уговорщику.  И  тот,  надо  сказать,  разговоров  на  эту  тему  больше  уже  не  возобновлял.  А  про  то,  что  он  говорил  раньше,  сказал,  что  это  просто  его  фантазии  и  не  более  того.  Просто,  мол,  помечтал  малость.  На  том  он  и  отстал  и,  как  говорится,  отвалил.  Однако  дело  зтим  не  кончилось.
         Прошло  недели  две  или  три,  и однажды  на  общем  утреннем  построении  и  перекличке  обнаружилась  «недостача»  в  двух  зеках.  Охрана  по  этому  поводу  стала  действовать  жёстче,    не  особенно  сдерживая  себя  в  рукоприкладстве,   непозволительно   расширяя  это  понятие  за  счёт  использования  также   и  ног,  причём   главным  образом  именно  нижних  конечностей,  может  быть,  с  той  целью,  чтобы  было  как  можно  меньше буквальных  оснований  обвинить   их   в  «прикладстве»  рук.    До  некоторой  степени  это   можно  даже  понять:  за  побег  заключённых  их,  поди,  тоже  по  головке  не  погладят,  а  для  некоторых  -  как  ещё  отвести  душу,  если  не  поколотить  хорошенько  бесправного  зека:  действует  моментально  и  довольно  эффективно,  тотчас  же  снимая  напряжение.   
       Но  в  общем,  надо  сказать,  такой   предоставившейся  возможностью  охрана  и   не  слишком-то  злоупотребляла,  через  пару  дней  угомонилась,  и  всё  вошло  в  привычное  рутинное  русло.  Потянулись  бесконечные  и  сумрачные  лагерные  дни,  впрочем,  и  на  дни-то  мало  похожие,  скорее  на  предвечерья.
          А  ещё  суток  двое-трое  спустя  в  самом  начале  одного  из  таких  дней,  опять  же  на  утреннем  построении  лагерников   ждало  нечто  не  вполне  обычное.  После  поверки  отряды  должны  были  почему-то  ещё  шагать  по  плацу  дальше,  двигались  медленнее,  чем  всегда,  сдерживаемые  впереди  идущими.  Конвоиры  против  обыкновения  никого  не  поторапливали,  хотя  ближе  к  середине  плаца  уже  столпилось  несколько  отрядов  сразу:  люди  всё  больше  и  больше  замедляли  шаг,  почти  топтались  на  одном  месте,  и  все  смотрели  в  одну  сторону,  вбок.  Когда  подошли  ближе,  стало  понятно,  чем  вызвано  такое  замедление.
       На  плацу    в  самом  его  центре  в  снег  были  воткнуты  две  пары  лыж,  а  между  них  были  брошены  два  человеческих  тела,  два  трупа,  застывшие  в  каких-то   нелепых,  скрюченных  позах,  что  как-то  совершенно  не  вязалось  с  представлением  о  покойниках,  предполагающем  всё-таки  определённое  благообразие.  Эти  же  валялись  в  столь  нелепых  позах,  что  одно  только  это  вызывало  содрогание:  тут  становилось  воочию  ясно,  что  «нелепо»  -  это  как  раз  и  значит  «некрасиво».   
          Когда  пригляделись,    дело-то  происходило  в  утренних  сумерках,    это  чувство  ещё  больше  усилилось,  так  как  лица  обоих  мертвецов  были  измазаны  кровью,  более  того  -  изуродованы,  обезображены,  их  мягкие  ткани  вырваны  и  словно  бы  обглоданы.  В  общем,   зрелище  было,  что  называется,  не  для  слабонервных.  И  несмотря на  всё  это,  по  каким-то  неуловимым  признакам,  а  скорее  -  интуитивно,   Наум  сразу  в  одном  из  этих  безжизненных  тел  опознал  своего  недавнего  знакомца,  склонявшего  его  к  побегу.  Да,  несомненно,  это  был  он,  так  заражавший   своей  уверенностью  и  силой.  И  вот  результат…
            Потом  всё  подтвердилось:   одним  из  двух  беглецов,   имена  и  фамилии  которых   огласили,  был  его  недавний  и  недолгий  приятель.   Бойцы-охранники,  проявившие   в  преследовании  и  поимке  беглецов  свои   лучшие  профессиональные  и  морально-политические  качества,  заслужили  полагающееся  в  таких  случаях  поощрение.  Однако    их  фамилии  не  назывались,  по-видимому,  из  соображений  коммунистической  скромности.  Говорилось  ещё  про  подлую  контрреволюционную  сущность  скрытых  и  явных  врагов  советской  власти,  которые  все  будут  разгромлены  и  которых  ждёт  неминуемый  конец,  подтверждение  чему  и    продемонстрировано  сейчас   на  лагерном  плацу.  Была  сформулирована  как  частность  и  конкретная  мораль:  так  закончат  все  вздумавшие  бежать.   И,  по-видимому,  для  вящей  убедительности  всех  прозвучавших  тезисов  обезображенные  тела  двух  неудачливых  беглецов    оставалисть  лежать  на  плацу  еще  несколько дней.
        Недолгое  время  спустя  по  лагерю  стали  шептаться  и  о  подробностях  этого  побега,  а  вернее,    о  том,  как  поймали   беглецов.   И  выходило  из  этих  разговоров,  что  никакой  поимки,  собственно,  и  не  было;  преследовать  преследовали,  но  вовсе  не  догнали,  не  настигли,  не  задержали,  не  схватили,  а  просто  нашли.  Правда,  нашли  именно  те,  кто  преследовал  и  искал,  и  именно  тех,  кого  искали.  Похоже  было,  что  ночью  беглецы  сразу  же  сбились  с  пути,  стали   блуждать  и,  выбившись  из  сил,  уснули  и  замерзли  во  сне.  И  хотя  их  обнаружили  очень  быстро,  волки   или  лисицы  успели-таки  немного  полакомиться  с  еще  неостывших  человеческих   тел.  Вот  такая  притча  о  неудавшемся  побеге.  Судя  по  его  плачевному  результату,  вдохновитель  и  организатор  сильно  преувеличивал  свои  способности  и  возможности,  что  вообще  не  такая  уж  редкость  среди  организаторов  и  вдохновителей.  А  может  быть  и  хуже  того:  просто  бахвалился  и  откровенно  блефовал.  Но,  с  другой  стороны,  лыжи-то  всё-таки   были.  Не  исключено,  что  и  другие  меры  он  предусмотрел.  Но об  этом,  как  и  о  других  подробностях  подготовки  к  этому  побегу,  Наум,  естественно,  ни  перед  кем  «не  распространялся»,  хотя  знал  их  довольно  много.
                З А К Л Ю Ч Е Н И Е      О       З А К Л Ю Ч Е Н И И
            Завершая  повествование  о  лагерном   этапе  жизни  Наума  Маглыша,  нелишним  будет  сказать  не  только  о  некоторых  наиболее  ярких  её  эпизодах  и  впечатлениях  о  них,  но  и  что-нибудь  более  конкретное  и  определённое.               После  заполярной  Кандалакши  началось  для  Наума  постепенное  смещение  в  более  «тёплые»  края,  т. е.   всё  больше  к  югу.   Восстанавливая  впоследствии  сведения  о  своём  пребывании  в  тех  северных   районах  Европейской  части  СССР   он  сделал  карандашом  следующий  набросок:  Кандалакша.  Экспедитор  рыб.  2  мес.    Княжая.  На  рыбпроме.  4  мес.     Лоухи.   Воспитатель.  4  мес.     Май-Губа.   Возчик  леса.   1  мес.      Подпорожье.   Зав.  продов.  отдел.   1  1\3  года.
       Как  видим,  в  этом   «послужном  списке»  нигде  не  упоминаются  так  называемые  «общие  работы».  В  лагерном  обиходе  это  название,  имеющее  терминологическое  значение,    было  закреплено  за  самыми  тяжёлыми  и  изнуряющими  видами   невольничьего  труда:  лесоповал,  земляные  работы  в  карьерах  и  т. п.  Это  всегда  «на   свежем  воздухе»,  т. е.  на  морозе,  по  пояс  в  снегу,  не  разгибаясь,  с  кровавыми  мозолями: от  лопаты  и  тачки,  от  пилы  и  топора.  А  в  короткое  лето  немногим  лучше:  тучи  мошки,  комаров  и  гнуса  -  это  днём,  плюс  изнуряющие  «белые  ночи».   Но  если  Науму  и  пришлось  когда-либо  побывать  на  «общих  работах»,  то  очень   непродолжительное  время,  только,  разве  что,  в  самом  начале  отбывания  срока.
             Вообще  же  в  той  среде  и  в  то  время  он  считался  человеком  достаточно    высокообразованным,   к  тому  же  имеющим  опыт  работы  с  людьми  и  в  том  числе,  что  весьма  важно,  армейский  и  командирский.    Видимо,  поэтому    решили  использовать  его    преимущественно  там,  где  требовались  определённые  организаторские  способности   и  готовность  нести   личную ответственность  за  порученное  дело.  Везде,  к  какому  делу  его  ни  приставили  бы,  он  показывал  себя  человеком  толковым  и  хозяйственным,  которому  многое  можно  доверить.  Из  его  короткого  «формуляра»   видно,  как  быстро  он  шёл  «на  повышение»:  любой,  кому  пришлось  побывать  на зоне,  подтвердит,  что    «начальник  продовольственного  отдела»  -  это  очень  высокий  «чин»  в  лагере.   Так  что  он  чаще  всего  оказывался  несколько  особняком,  вне  «стройных  рядов»   других  «трудармейцев».
           В  силу  «индивидуального»,  так  сказать,  характера    его  работы  очень  скоро  Наума   Маглыша   фактически  «расконвоировали»,  что  затем  было  закреплено  и  формально.  Таким  образом,  он  мог  передвигаться  безнадзорно  не  только  в  пределах  своего  лагеря,  но  и  между  лагпунктами  и  даже  зонами.  Такая  вот  «абсолютная  свобода»  внутри   относительной  несвободы! 
         Особую  «благосклонность»  лагерного  начальства  он  снискал  тем,  что  предложил  как-то   способ  добывания   дефицитных  «смазочных  средств»  из  пищевых  отходов,   открытый  и  освоенный  им   полтора  десятка  лет  назад  на  Дальнем  Востоке  ещё  «при  царе-батюшке».  Но  и  независимо  от  его  трудовых  заслуг  и  примерного  поведения  срок  освобождения  всё  равно  приближался,  хотя  и  не  так  быстро,  как  ему  самому  хотелось бы.
                С В И Д А Н И Е
               Был  в  его  лагерной  жизни  ещё  один  яркий  эпизод.  Когда  его  «перевели»  в  Подпорожскую  зону  и  когда  «срок»  перевалил  уже  на  вторую  половину,  ему  разрешили  свидание  с  женой.  Но  это   в  большей  степени  относится  к  жизни  моей  мамы,  и  я  вернусь  к  рассказу  о  ней  чуть  позже,  в  главке  «На  свидание», (См.  стр.  93  «бумажной»  версии).
        Главная   трудность  состояла   теперь  в  том,  чтобы  убедить  и  уговорить  на  это  свою  жену.  Решиться  на  это  ей  было  далеко  не  просто  по  многим  соображениям.  Во-первых,  серьёзным  препятствием  являлась  финансовая  сторона  вопроса,  отнюдь  не  самая  простая  для  сельской  учительницы  с  тремя  малолетними  детьми  на  руках.  Во-вторых,  как-то  пристроить  всех  троих  на  время  своей  отлучки,  которая  выходила  никак   не  менее  двух  недель;  свекровь  по  этому  поводу  не   проявляла  большой  радости,   хотя  свидание  и  устраивалось  для  её  сына.  Наконец,  в-третьих,  сама  по   себе  эта  поездка  представляла  серьёзное  испытание  для  молодой  женщины,  которая  никогда   ранее  так  далеко  от  родных  мест  никуда  не  выезжала.
            Постепенно  всё  как-то  утряслось:   денег  на  дорогу  наскребли,  двух  мальцов  свекровь  согласилась  присмотреть,  а  восьмилетяя  дочь  отправлялась   вместе  с  матерью  на  свидание  с  отцом.  Для  узника  собрали  кое-какие  гостинцы,  в  основном  из    домашней  снеди,  понятное  дело,  очень  небогатой.
          Стояло  лето  1931-го  года.  Время  в  Стране  Советов  не  самое  благословенное:  разгар  коллективизации,  раскулачивания  и  «перегибов»  со  всеми  вытекающими  из  этих  обстоятельств  последствиями.  Во  всяком  случае  голод  кое-где  уже  начался,  да  и  в  Беларуси  особенно  не  переедали… 
           Дмитрия  Демидовича  со  всех  сторон  «обкладывали»:  агитаторы-пропагандисты,  местные  большевики  и  комсомольские  активи сты  склоняли,  уговаривали,  убеждали,  припугиали,  стращали,  что  без  колхоза  ему  придётся  худо,  а  то  и  вовсе  «хана»,  но  «Дзмiтрок  Разумны»  выдержал  весь  этот  натиск,  не  поддался  ни  на  какие  уговоры,  остался  стоять  на  своём:  был  сам  себе  хозяин  и  умру  ни  от  кого  не  завися.  Так  в  его  паспорте,  выданном  в  1937-м,  и  записано:  «крестьянин-единоличник».  Но  едва  ли  можно  сказать,  что  в 1931-м  на  его  подворье    царило  полное  изобилие,  так  уж  сильно  отличавшее  благосостояние  семейства  от  среднего  по   местному   колхозу…
\  А  где,  в  какой  версии  сохранился  фрагмент   о  бурливой  речке  Свирь    и  о  ленинградских  столовых  1931  года?  -  это  тоже  метка  на  «последнюю»  версию \


          На  свидание  к  мужу  мама  съездить-то  съездила,   но  вспоминала  потом  она  эту  поездку,  надо  сказать  правду,  беэ  восхищения  и  каких-то  особых  восторгов.  Прежде  всего  потому,  что  перенесённые  ею  в  связи  с  этой  поездкой  тяготы  и  опасности  она  считала  несопоставимыми  с  явно  преувеличенны   страданиями,  о  которых  живописал  в  своих  письмах  узник  Она  приехала   к  нему  измождённая,    замордованная  работой  работой  в  школе  и  по  домашнему  хозяйству,  заботами  о  детях,  об  их  пропитании  и  воспитании;  приехала  недоедающая,  недосыпающая,  неуверенная  в  завтрашнем  дне.  А  её  встретил  здоровый,  упитанный,  жизнерадостный,  ничем  особо  не  озабоченный  (так по  крайней  мере  ей  тогда  показалсь),   кроме  своих  собственных  удобств,  самодовольный  и  эгоистичный  человек,  её  ненаглядный   супруг.
      По  моим  собственным  наблюдениям  -  правда,  не   слишком  обширным  -  такой,  мягко  говоря,  эгоцентризм  вообще  характерен  не   только  для  людей,  находящихся  в  заключении,  особенно  длительном, но  также  и   для  хронических  больных;  эти  последние  тоже  сосредоточиватся  исключительно  только  на  связанных  с  их   заболеванием  проблемах  и  привыкают   не  видеть  вокруг  себя  ничего  и  никого,  кроме  самих  себя.     Таково  уж  общее  устройство  человеческой  психики.
         В  общем,  субъективные  впечатления  жены   и  её  настроения  во  время  этой  поездки,  видимо,  имели  под  собой  и  какие-то  вполне  объективные  основания,  гнездившиеся  в  чертах  личности  её  супруга.  Нельзя  сказать,  что  Наум  отличался  когда-либо  особым  альтруизмом  или   был  избавлен  любых  недостатков,  вовсе  нет.  Более  того:  если   подвергнуть  его  личность  совсем  уж  микроскопическому  рассматриванию,  особенно  какие-то  отдельные  её  стороны,  то  он  может  даже  показаться  очень  несимпатичным   человеком.   
          Так  случается  с  людьми  неординарными.  Например,  гениальный  Павел  Филонов  питался  отдельно  от  своей  любимой  супруги,  тоже  художницы,  и  свои  денежные  дела  также  вёл  от  неё  отдельно.  Возможно,  происходило  это  из-за   т ого,  что  жена  (Рина  Соломоновна  Тетельман)  возрастом  превосходила  его  более  чем  на  20  лет  и,  следовательно,  её  «рацион»  мог  существенно  отличаться  от  мужнина.  Правда,    художник  сам  почти  всю  жизнь  вёл  полуголодное  существование,  а  в  первую  блокадную  зиму  в  Ленинграде   и  вовсе умер  от  голода.  (К  нему,  вопреки  мнению  анекдотичного  цыгана,   нельзя  приучить  даже  лошадь).  Супруга  же   всё-таки   пережила  его  на   несколько  месяцев  и  скончалась  в  возрасте  около  80  лет.
         Бытовые  чудачества  свойственны   многим  оригинальным  умам.  Очень  даровитый  актёр  (обычно   говорят  «гениальный», но  по-моему,  лицедейство  и  гениальность  -  «две  вещи  несовместные»)  Николай   Гриценко,  Народный  артист  СССР,  Лауреат  госпремий,    близким  людям  представал  с  самых  неприглядных  сторон   и  отличался  к  тому  же  просто  патологической  скупостью.  А  умер  от  побоев  за  то,  что   украл  продукты  у   таких  же,  как  он  сам,  душевнобольных    из  общего  холодильника  в  подмосковной  «психушке».  А  ведь  это  был  настоящий  «король  сцены»,  независимо  от  исполняемой  им  роли.  Так  что  да  простится  ему  и  всем  ему  подобным.
            У  Наума   Маглыша  тоже  были  свои  особенности,   вряд  ли  делавшие  его  особенно  симпатичным  в  глазах  других  людей,  особенно  мало  его  знавших.  Насколько  я  знаю,  у  него  никогда  не  было  особенно  близких  (т. н. «закадычных»)  друзей.  Может  потому,  что  и  привычки  закладывать  за  кадык  тоже.  Даже  более  или  менее  тесной  компании  он  ни  с  кем  не  водил.  Ну,  так  чтобы  там  выпить-закусить,  покурить-потрепаться,  пошутить-побалагурить,  перекинуться  в  картишки  или  постучать   костяшками  домино.  Да  и  скажите,  какие  могут  быть  друзья-приятели  после  прокатившихся  по  твоей    судьбе  трёх  войн,  когда  тебе  самому   уже  под  60 !  Как  говорится,   «иных  уж    нет,  а  те  далече…»
          Хотя,  с  другой  стороны,  никто  из  знавших  его  не  назвал  бы  его  нелюдимым  мизантропом.   Напротив,  многие  на  службе  и  на  работе  находили  его  очень  даже  компанейским  человеком,  а  иные  так  и  вовсе  считали  едва  ли  не  душой  всякой  компании.  Начитанный,  эрудированный  во  многих  областях,  далёких  от  его  профессии,  он  мог  неожиданно   блеснуть  тем,  что  многим  другим  оставалось  начисто  неведомо,   много  знал  наизусть  из  уже  забытых  авторов.  Мог,  например,  объяснить  выражение  «Ленский  с  душою  прямо  геттингенской»,  поскольку  никто  другой  в  его  тогдашнем  близком  окружении  сделать  этого  не  мог. 
          Иногда  его,   правда,  и   «заносило»:  он  мог  пошутить  слишком  остроумно,    что  окружающим  могло  показаться  чрезмерным  и  кому-то  даже  и  злым.  Но  несмотря  на  такие  «издержки»  за  ним  всё  равно  укрепилась  репутация  умника,  книжника  и  признанного  эрудита.
             Наша  мама,  когда  ей  уже  хорошо  перевалило  за  80,  вспоминая  отца    в  молодые  годы,  с  нескрываемым  восхищением  и  почему-то   переходя  рна  заговорщисеский  шёпот,  совершенно  не  сдерживая  себя,   восклицала:  «Он  был  такой  чёрненький,   с  усиками,   и   самый  умный  среди  всех!»   Так  что,  говоря:  «Самое  главное  у  мужчины  -  это  его  ум!»,  шутят  лишь  отчасти… /здесь,  пожалуй,  должно  закончится  «СВИДАНИЕ»\





        Видимо,  что-то  такое,  особенное,  действительно  неистребимо  присутствовало  в  его  натуре.  Прежде  всего   -  неутолимая  любознательность,  тяга  к  новым  знаниям,  стремление  всегда  чему-нибудь  учиться.  Это  не  проходило  и  сейчас:  ни  после  женитьбы,  ни  после  обременения  семьёй,  ни  после  тюрьмы  и  лагерей.  А  ведь  ему  шёл  уже  -  ни  много  ни  мало  -  сороковой  год…

         Не  помню,  чтобы  отец  говорил  что-нибудь  о  скудной  кормёжке,  а  тем  более об  истязании голодом, об эпидемиях тоже не рассказывал.   Всё-таки   это  была  ещё  не Колыма,  а  ударная   социалистическая стройка  - Беломорско-Балтийский канал,  и   на  календаре  ещё не 1937 -й год.   Ну и,  конечно,  нужно  учитывать  его  несколько  особое  положение  в  лагере. Во всяком  случае  здоровье  своё Н.Маглыш   "в концлагере"  нисколько  не  подорвал  и  не  только   смог  его   сохранить,  но  скорее  даже  укрепил.  Не  надо  забывать  и  то,  что  он  попал  «на  казённые  харчи»  как  раз  в  то  время,  когда  значительная  часть  населения  СССР  страдала  и  пухла  от  свирепого  голода  и  когда  надёжная  и  ежедневная   корка  хлеба  на  столе,  которую  можно  было  дать  своим  детям,  почиталась  уже  немалым  счастьем.
           Так  что,  когда  он  приравнивал  своё  лагерное  заключение  к  курорту,  в  этом  не  было ни  сарказма,  ни  даже  иронии,  а  просто  констатация  того  факта,  что  не  всегда  и  не  везде  в  большой  Стране  Советов  жилось  лучше,  чем  лагерникам  за  колючей  проволокой.               
                И З Б Е Ж А Л       П О Б Е Г А
           В  то  время  и  в  тех  местах     против   заключённых  ещё  не  применялись  какие-то  особые  акции  устрашения   и  никого  ещё    демонстративно  не    расстреливали, Во  всяком  случае  -  публично,  перед  строем,  так  сказать,  наглядно,  чтоб  в  назидание  остальным.  Может  быть,  где-нибудь  по  застенкам.  Хотя  и   это  вряд  ли,  так  как  в  ином  случае  среди  зеков  ходили  бы  какие-то  слухи   об  этом.  Но  слухов  никаких  не  было,  поговаривали,  правда,  что  за  попытку,  а  тем  более  за  организацию  побега  действительно  могут  расстрелять,  что   у   лагерного  начальства  такая  власть  есть.  Но  в  их  лагере  ничего  подобного  и  близко  не  было.   Ну  и  слава  Богу!
            И  тут  случай  (а  может  быть,  и не  случай)  сводит  Наума  Маглыша  с  одним  заключённым,  и  в  непринуждённых  разговорах  постепенно  выясняется,  что  оба  служили  офицерами  в  старой  армии,  оба  фронтовики  и  выходцы  из  крестьян.  Новый  знакомец  оказывается  родом  из  этих  самых  северных  краёв,  вроде  как  из  свободолюбивых  поморов,  что  тоже  симпатично  Науму,  ведущему  свою  «родословную»  от  слуцких  «выбранцев»,  а  не  каких-нибудь  «мужиков  лапотных».   Знакомство  продолжается  и  уже  похоже  на  зачатки  дружеских  отношений,  а  из  дальнейших  бесед  выясняется,  что  новый  приятель  хороший  стрелок  и  опытный  охотник,  что  он  резво  бегает  на  лыжах,  знает  способы  выживания  в   местной  тундре.  Дальше – больше,  и  с  каждым  разом  всё  интереснее:  так  совпало,  что  как  раз  тут  неподалёку  обитают  его  верные и  испытанные  друзья-приятели  по  прежним  временам  и  что  у  них  в  случае  необходимости  наверняка  можно  получить  всяческую  помощь  и  содействие.
        Наконец  приходит  день,  когда  он  идёт,  что  называется,  в  открытую  и  признаётся,  что   ему  удалось  подготовить  побег,  для  которого  предусмотрено  всё  необходимое:  в  надёжном  месте,  которое он  знает  как  найти,  припрятаны  две  пары  охотничьих  лыж  и  тёплая  одежда,  кое-какие  харчи,  а  главное,  ружьё   и  запас  патронов  к  нему.  Уверяет,  что  полный  успех  гарантирован,  что  маршрут  совсем  недолгий  -  всего-то   два – три  дня  ходу  на  лыжах,  а  там  они  уже  у  надёжных  «своих»  людей,  которые  помогут   и  новые  документы  выправить,  и  вообще  сделают  всё,  что   он  ни  попросит.   А  там  гуляй  себе  на  все  четыре  стороны!  Риску,  говорит,  никакого:  систему  охраны  он  уже  успел  изучить,  знает,  где,  когда  и  как   можно  безопасно  покинуть  лагерь,  что  хорошо  знает  эти  места,  болота,  озёра  и  редкие  перелески,   знает,  как  быстро  оторваться  от  преследования,  как  запутать  следы,  чтобы  сбить  с  толку  преследователей,  и  где  при  необходимости  можно  надёжно  спрятаться  от  них.
           Он  как  будто  даже  не  убеждал,  не  уговаривал  и  ни  к  чему  не  склонял,  а  просто  живописал  это  как  интересное  приключение  на  пути  к  скорой  свободной  жизни,  и  от  этого  его  рассказы  запоминались  и  убеждали.  Наум  слушал,   интересовался,  переспрашивал,  перепроверял,  от  «предложения»  не  отказывался,  но  и  согласия  не  выказывал.  А  искушение  было,  и  немалое.  Да  и  как  могло  быть иначе:  ему  37  лет,  полная  зрелость  и  расцвет  всех  сил,  а  дома  осталась  молодая  жена  с  тремя  детьми  мал  мала  меньше…  Где-то  там  родная  земля,  знакомые  с  детства  её  запахи  и  звуки,  любимая  работа,  земляки,  звучание  «роднай  мовы»…  Как  же  не  стремиться  ко  всему  этому,  как  не  попытаться  бежать!
           Но  всё  же  что-то  удержало  его  от  соблазна  этой  скорой  и  лёгкой,  этой  призрачной  свободы.  Наверное,  всё  та  же  крестьянская  недоверчивость  и  осмотрительность.  Рассудил,  конечно,  что  срок  у  него  небольшой,  впереди  каких-нибудь  пару  лет,  он  и  на  войне  пробыл  дольше  -  и   ничего,  выжил,  а  бежать  -  это  по-настоящему  рисковать  всей  жизнью.  Нет,  не  стоит!   Такая  «свобода»  не  для  него.  Так  он  и  ответил  своему  уговорщику.  И  тот,  надо  сказать,  разговоров  на  эту  тему  больше  уже  не  возобновлял.  А  про  то,  что  он  говорил  раньше,  сказал,  что  это  просто  его  фантазии  и  не  более  того.  Просто,  мол,  помечтал  малость.  На  том  он  и  отстал  и,  как  говорится,  отвалил.  Однако  дело  зтим  не  кончилось.
         Прошло  недели  две  или  три,  и однажды  на  общем  утреннем  построении  и  перекличке  обнаружилась  «недостача»  в  двух  зеках.  Охрана  по  этому  поводу  стала  действовать  жёстче,    не  особенно  сдерживая  себя  в  рукоприкладстве,   непозволительно   расширяя  это  понятие  за  счёт  использования  также   и  ног,  причём   главным  образом  именно  нижних  конечностей,  может  быть,  с  той  целью,  чтобы  было  как  можно  меньше буквальных  оснований  обвинить   их   в  «прикладстве»  рук.    До  некоторой  степени  это   можно  даже  понять:  за  побег  заключённых  их,  поди,  тоже  по  головке  не  погладят,  а  для  некоторых  -  как  ещё  отвести  душу,  если  не  поколотить  хорошенько  бесправного  зека:  действует  моментально  и  довольно  эффективно,  тотчас  же  снимая  напряжение.   
       Но  в  общем,  надо  сказать,  такой   предоставившейся  возможностью  охрана  и   не  слишком-то  злоупотребляла,  через  пару  дней  угомонилась,  и  всё  вошло  в  привычное  рутинное  русло.  Потянулись  бесконечные  и  сумрачные  лагерные  дни,  впрочем,  и  на  дни-то  мало  похожие,  скорее  на  предвечерья.
          А  ещё  суток  двое-трое  спустя  в  самом  начале  одного  из  таких  дней,  опять  же  на  утреннем  построении  лагерников   ждало  нечто  не  вполне  обычное.  После  поверки  отряды  должны  были  почему-то  ещё  шагать  по  плацу  дальше,  двигались  медленнее,  чем  всегда,  сдерживаемые  впереди  идущими.  Конвоиры  против  обыкновения  никого  не  поторапливали,  хотя  ближе  к  середине  плаца  уже  столпилось  несколько  отрядов  сразу:  люди  всё  больше  и  больше  замедляли  шаг,  почти  топтались  на  одном  месте,  и  все  смотрели  в  одну  сторону,  вбок.  Когда  подошли  ближе,  стало  понятно,  чем  вызвано  такое  замедление.
       На  плацу    в  самом  его  центре  в  снег  были  воткнуты  две  пары  лыж,  а  между  них  были  брошены  два  человеческих  тела,  два  трупа,  застывшие  в  каких-то   нелепых,  скрюченных  позах,  что  как-то  совершенно  не  вязалось  с  представлением  о  покойниках,  предполагающем  всё-таки  определённое  благообразие.  Эти  же  валялись  в  столь  нелепых  позах,  что  одно  только  это  вызывало  содрогание:  тут  становилось  воочию  ясно,  что  «нелепо»  -  это  как  раз  и  значит  «некрасиво».   
          Когда  пригляделись,    дело-то  происходило  в  утренних  сумерках,    это  чувство  ещё  больше  усилилось,  так  как  лица  обоих  мертвецов  были  измазаны  кровью,  более  того  -  изуродованы,  обезображены,  их  мягкие  ткани  вырваны  и  словно  бы  обглоданы.  В  общем,   зрелище  было,  что  называется,  не  для  слабонервных.  И  несмотря на  всё  это,  по  каким-то  неуловимым  признакам,  а  скорее  -  интуитивно,   Наум  сразу  в  одном  из  этих  безжизненных  тел  опознал  своего  недавнего  знакомца,  склонявшего  его  к  побегу.  Да,  несомненно,  это  был  он,  так  заражавший   своей  уверенностью  и  силой.  И  вот  результат…
            Потом  всё  подтвердилось:   одним  из  двух  беглецов,   имена  и  фамилии  которых   огласили,  был  его  недавний  и  недолгий  приятель.   Бойцы-охранники,  проявившие   в  преследовании  и  поимке  беглецов  свои   лучшие  профессиональные  и  морально-политические  качества,  заслужили  полагающееся  в  таких  случаях  поощрение.  Однако    их  фамилии  не  назывались,  по-видимому,  из  соображений  коммунистической  скромности.  Говорилось  ещё  про  подлую  контрреволюционную  сущность  скрытых  и  явных  врагов  советской  власти,  которые  все  будут  разгромлены  и  которых  ждёт  неминуемый  конец,  подтверждение  чему  и    продемонстрировано  сейчас   на  лагерном  плацу.  Была  сформулирована  как  частность  и  конкретная  мораль:  так  закончат  все  вздумавшие  бежать.   И,  по-видимому,  для  вящей  убедительности  всех  прозвучавших  тезисов  обезображенные  тела  двух  неудачливых  беглецов    оставалисть  лежать  на  плацу  еще  несколько дней.
        Недолгое  время  спустя  по  лагерю  стали  шептаться  и  о  подробностях  этого  побега,  а  вернее,    о  том,  как  поймали   беглецов.   И  выходило  из  этих  разговоров,  что  никакой  поимки,  собственно,  и  не  было;  преследовать  преследовали,  но  вовсе  не  догнали,  не  настигли,  не  задержали,  не  схватили,  а  просто  нашли.  Правда,  нашли  именно  те,  кто  преследовал  и  искал,  и  именно  тех,  кого  искали.  Похоже  было,  что  ночью  беглецы  сразу  же  сбились  с  пути,  стали   блуждать  и,  выбившись  из  сил,  уснули  и  замерзли  во  сне.  И  хотя  их  обнаружили  очень  быстро,  волки   или  лисицы  успели-таки  немного  полакомиться  с  еще  неостывших  человеческих   тел.  Вот  такая  притча  о  неудавшемся  побеге.  Судя  по  его  плачевному  результату,  вдохновитель  и  организатор  сильно  преувеличивал  свои  способности  и  возможности,  что  вообще  не  такая  уж  редкость  среди  организаторов  и  вдохновителей.  А  может  быть  и  хуже  того:  просто  бахвалился  и  откровенно  блефовал.  Но,  с  другой  стороны,  лыжи-то  всё-таки   были.  Не  исключено,  что  и  другие  меры  он  предусмотрел.  Но об  этом,  как  и  о  других  подробностях  подготовки  к  этому  побегу,  Наум,  естественно,  ни  перед  кем  «не  распространялся»,  хотя  знал  их  довольно  много.
         З А К Л Ю Ч Е Н И Е      О       З А К Л Ю Ч Е Н И И
            Завершая  повествование  о  лагерном   этапе  жизни  Наума  Маглыша,  нелишним  будет  сказать  не  только  о  некоторых  наиболее  ярких  её  эпизодах  и  впечатлениях  о  них,  но  и  что-нибудь  более  конкретное  и  определённое.               После  заполярной  Кандалакши  началось  для  Наума  постепенное  смещение  в  более  «тёплые»  края,  т. е.   всё  больше  к  югу.   Восстанавливая  впоследствии  сведения  о  своём  пребывании  в  тех  северных   районах  Европейской  части  СССР   он  сделал  карандашом  следующий  набросок:  Кандалакша.  Экспедитор  рыб.  2  мес.    Княжая.  На  рыбпроме.  4  мес.     Лоухи.   Воспитатель.  4  мес.     Май-Губа.   Возчик  леса.   1  мес.      Подпорожье.   Зав.  продов.  отдел.   1  1\3  года.
       Как  видим,  в  этом   «послужном  списке»  нигде  не  упоминаются  так  называемые  «общие  работы».  В  лагерном  обиходе  это  название,  имеющее  терминологическое  значение,    было  закреплено  за  самыми  тяжёлыми  и  изнуряющими  видами   невольничьего  труда:  лесоповал,  земляные  работы  в  карьерах  и  т. п.  Это  всегда  «на   свежем  воздухе»,  т. е.  на  морозе,  по  пояс  в  снегу,  не  разгибаясь,  с  кровавыми  мозолями: от  лопаты  и  тачки,  от  пилы  и  топора.  А  в  короткое  лето  немногим  лучше:  тучи  мошки,  комаров  и  гнуса  -  это  днём,  плюс  изнуряющие  «белые  ночи».   Но  если  Науму  и  пришлось  когда-либо  побывать  на  «общих  работах»,  то  очень   непродолжительное  время,  только,  разве  что,  в  самом  начале  отбывания  срока.
             Вообще  же  в  той  среде  и  в  то  время  он  считался  человеком  достаточно    высокообразованным,   к  тому  же  имеющим  опыт  работы  с  людьми  и  в  том  числе,  что  весьма  важно,  армейский  и  командирский.    Видимо,  поэтому    решили  использовать  его    преимущественно  там,  где  требовались  определённые  организаторские  способности   и  готовность  нести   личную ответственность  за  порученное  дело.  Везде,  к  какому  делу  его  ни  приставили  бы,  он  показывал  себя  человеком  толковым  и  хозяйственным,  которому  многое  можно  доверить.  Из  его  короткого  «формуляра»   видно,  как  быстро  он  шёл  «на  повышение»:  любой,  кому  пришлось  побывать  на зоне,  подтвердит,  что    «начальник  продовольственного  отдела»  -  это  очень  высокий  «чин»  в  лагере.   Так  что  он  чаще  всего  оказывался  несколько  особняком,  вне  «стройных  рядов»   других  «трудармейцев».
           В  силу  «индивидуального»,  так  сказать,  характера    его  работы  очень  скоро  Наума   Маглыша   фактически  «расконвоировали»,  что  затем  было  закреплено  и  формально.  Таким  образом,  он  мог  передвигаться  безнадзорно  не  только  в  пределах  своего  лагеря,  но  и  между  лагпунктами  и  даже  зонами.  Такая  вот  «абсолютная  свобода»  внутри   относительной  несвободы! 
         Особую  «благосклонность»  лагерного  начальства  он  снискал  тем,  что  предложил  как-то   способ  добывания   дефицитных  «смазочных  средств»  из  пищевых  отходов,   открытый  и  освоенный  им   полтора  десятка  лет  назад  на  Дальнем  Востоке  ещё  «при  царе-батюшке».  Но  и  независимо  от  его  трудовых  заслуг  и  примерного  поведения  срок  освобождения  всё  равно  приближался,  хотя  и  не  так  быстро,  как  ему  самому  хотелось бы.
               Был  в  его  лагерной  жизни  ещё  один  яркий  эпизод.  Когда  его  «перевели»  в  Подпорожскую  зону  и  когда  «срок»  перевалил  уже  на  вторую  половину,  ему  разрешили  свидание  с  женой.  Но  это   в  большей  степени  относится  к  жизни  моей  мамы,  и  я  вернусь  к  рассказу  о  ней  чуть  позже,  в  главке  «На  свидание», (См.  стр.  93  «бумажной»  версии). 

               Не  помню,  чтобы  отец  говорил  что-нибудь  о  скудной  кормёжке,  а  тем  более об  истязании голодом, об эпидемиях тоже не рассказывал.   Всё-таки   это  была  ещё  не Колыма,  а  ударная   социалистическая стройка  - Беломорско-Балтийский канал,  и   на  календаре  ещё не 1937 -й год.   Ну и,  конечно,  нужно  учитывать  его  несколько  особое  положение  в  лагере. Во всяком  случае  здоровье  своё Н.Маглыш   "в концлагере"  нисколько  не  подорвал  и  не  только   смог  его   сохранить,  но  скорее  даже  укрепил.  Не  надо  забывать  и  то,  что  он  попал  «на  казённые  харчи»  как  раз  в  то  время,  когда  значительная  часть  населения  СССР  страдала  и  пухла  от  свирепого  голода  и  когда  надёжная  и  ежедневная   корка  хлеба  на  столе,  которую  можно  было  дать  своим  детям,  почиталась  уже  немалым  счастьем.
           Так  что,  когда  он  приравнивал  своё  лагерное  заключение  к  курорту,  в  этом  не  было ни  сарказма,  ни  даже  иронии,  а  просто  констатация  того  факта,  что  не  всегда  и  не  везде  в  большой  Стране  Советов  жилось  лучше,  чем  лагерникам  за  колючей  проволокой.
ЭТО   СЛАДКОЕ   СЛОВО    -    «С В О Б О Д А!»
       Никогда,  по  его  неоднократным  признаниям,  ему  не  дышалось  так  легко,  глубоко,  приятно  и  свободно,  никогда  он  не  чувствовал  себя  таким  всесильным,  как  по  возвращении  из  лагерей,  хотя  они,  конечно  же,  вовсе  не   предназначались  для  оздоровления  их  обитателей.    Вспоминания  свои  ощущения  по  выходе  из  заключения,  отец  говорил,   что  ему  то  и  дело  хотелось  вскочить   на  ноги и  бежать,  чтобы  ощущать  мощь  своего  тела  (справедливости  ради  надо  заметить,  что  Наум  был  далеко  не  богатырского  сложения  и  скорее  даже  щупл,  хотя    и  не  совсем  уж   тщедушен)  и  легко  преодолеваемое  сопротивление  пространства,  чтобы    постоянно  ощущать  свободу  ничем  не  стесняемого  движения.  А  может,  это  было  просто  неосознаваемое  желание  ежеминутно  убеждаться  в  том,  что  ты  действительно  свободен.  Да,  теперь  он  был  свободен!
             Затрудняюсь  определить,  когда  именно  Н. Д   Маглыша    выпустили  из  «концлагеря».  Если  считать,  что  он  отбыл  там  «определённые»   ему «тройкой»   3 года  полностью,  то  получается,  что  это  могло  произойти  не   ранее  13  октября  1932  года.  Но  в  записях  Н.  Маглыша  общий  срок  пребывания  в  «местах  не  столь  отдалённых»  насчитывает  всего  лишь  27  месяцев;  и  остаётся  совершенно  неясно,  куда  «исчезли»  недостающие  9  месяцев:  то  ли  он  попросту  просчитался,  то  ли  о  каком-то  периоде  «отсидки»  почему-то  умолчал,  то  ли  освободился  досрочно  (пресловутое  УДО).
          Как  бы  там  ни  было,  но  в  какой-то  особенно  погожий  денёк  то  ли  ранней  весны,  то   ли  не  слишком  поздней  осени  Наум  бодро  шагал  полями  от  деревни  Лучники к  своим  родным  Варковичам:  за  плечами  котомка,  на  ногах  начищенные  до  блеска  новые  хромовые  сапоги,  уже  порядочно  припылённые  родной  землицей.   И  сердце  начинало  учащённо  стучать  в  его  груди,  но  не  от  быстрой  ходьбы,  а  от  с  трудом  сдерживаемого  волнения:  через  каких-нибудь  15 – 20  минут  он  увидит  всю  свою  семью  -  родителей,  жену  и  детей. 
        И  вот  уже  близко    крайние  хаты,  а  в  поле  недалеко  от  них  шумная  стайка  мальцов-огольцов,  по-белорусски  «хлопчыкау»,  увлечённых  какими-то  своими  заботами  и  забавами   и  совершенно  не  замечающих  уже  подошедшего  вплотную  к  ним  какого-то  чужого  дядьку.  Вокруг  столько  интересного:  можно  гоняться  за  разноцветными   и  неуловимыми  бабочками,   можно  рвать  весёлые  васильки,  что  обильно  рассыпаны  по  краю  житной  нивы,  а  то  и  гнёзда  птичьи  искать  (это,  правда,  не  поощряется  взрослыми,  до  только  что  они  понимают,  эти  взрослые,  в  ребячьих  забавах!)
            А  дядька  между  тем  замечает  среди  них  того,   кто   обличьем  своим  напоминает  ему  его  младшенького,  которого  он  помнил  полуторагодовалым,  -  Толика:  такой  же  русоголовый,  голубоглазый,  румянец  во  всю  щёку.  Он  хватает  этого  беспечного  ребёнка    на  руки,  начинает  тискать,  целовать  и  вдруг  говорит:   «А  хочешь,  я  угадаю,  как  тебя  зовут  и  сколько  тебе  лет?»  Малец  отнекивается  и  пытается  вывернуться  из  нежелательных  объятий  этого  странного  незнакомца  с  чёрными  усиками,  а  тот  не  отпускает  и  продолжает  начатое:  «Твоё  имя  Анатоль,  и  тебе  четыре  с  половиной  года!   А  по  фамилии  ты  Маглыш!  Так?»  Хлопчик   прямо-таки  сражён  такой  прозорливостью  этого  чужого  дядьки,  которому  каким-то  образом  стало  точно  известно  то,  что  и  ему  самому.  Это  более  всего  поразило  воображение  деревенского  мальчика  и  произвело  на  него  столь  сильное  впечатление,  что  он  сохранил  его  на  всю  жизнь. 
          Об  этом  рассказал   мне  сам  старший  брат  где-то  за  год  или  за  два  до   его  безвременной  кончины,  когда  мы  шли  тем  же  самым  полем,  чтобы  навестить  могилы  наших  родителей,  похороненных,  как  они  и  завещали ,  не  на  «перенаселённом»,  как  им  представлялось,  слуцком  городском  кладбище,  а  на  отцовой   «бацькаушчыне»,  в  Варковичах,  на  скромном  и  тихом  сельском  погосте,  рядом  с  местом  последнего   упокоения  его  матери   -  Марины  Васильевны   Маглыш  (по  мужу).
          Преимущества  этого  погоста  были  для  них  совершенно  очевидны.  Во-первых  все  -  если  только  уместно  это  собирательное  местоимение  в  отношении  мёртвых -  все  здесь  были  свои  и  близкие   люди:  родственники,  свойственники,  друзья,  соседи,  односельчане;  даже  надписи  на  более  чем  скромных   надгробиях  располагали  к  согласию  и  доверию.  Ибо  здесь  никого  из  чужих  («Чужие  здесь  не  ходят!  -  так  назывался  один  советсткий  к\ф,  а  об  этом  сельском  погосте   можно  бы  добавить  «и  не  лежат»)  всё  сплошь  знакомые  Листопады,  Басалыги,  Гончарики,  Степановичи,  Грицкевичи  и,  конечно  же,  немалое  число  уже  упокоенных  Маглышей.  Во-вторых ,  земля  в  этом  месте  -  сплошной  белый  песок,  что  делает  выкопанную  могилу  совсем  нестрашной,  а  в  чём-то  даже  привлекательной;   правда,  не  знаю,  принималось  ли   нашими  родителями  во  внимание  это  второе  обстоятельство.
          Да,  вот  так,  с  этим   мальцом  на  руках  странный  дядька  уверенно  зашагал  в  деревню.  Удивление  хлопчика  стало  ещё  большим,  когда  незнакомец  принёс  его  прямо  к  родной  дедовой  хате.  И    тут  он  был  совершенно   сражён  сообщённой  ему  новостью  о  том,  что  незнакомец  этот  есть  не  кто  иной,  как  его  собственный  «тата»,  тем  более  что  в  его  детском  лексиконе  ещё  никогда  не  употреблялось  необходимое  для  обращения  к  отцу  это  слово,  а  только  какое-то  отвлечённое,  не  связанное  с  конкретным  человеческим  образом  -  «бацька». 
         Здесь  уместн  заметить  попутно,  что  в  рассказе  М.А.  Шолохова   «Судьба  человека»  и   одноименном  кинофильме  С.Ф.  Бондарчука   сцена  с  «признанием»,  где  герой  рассказа  Андрей  Соколов  «открывает»  найдёнышу-сироте  Ванюшке  «тайну»  о  том,  что  он  якобы  и  есть  его  отец,  придумана  и  выстроена,  как  мне  представляется,  очень  достоверно  и  психологически  довольно  точно;  другое  дело,  как  она  сыграна  актёром-ребёнком.
          И  вот  Наум  у  родного   дома,  и  «хождение  по  мукам»,  казалось  бы,  закончено.  Но  этого  чувства  хватает  только  ненадолго,  на  самые  первые  дни  и,  от  силы,  неделю – другую –третью.  А  дальше  непрерывная  череда  нелёгких  полукрестьянских  будней  с  ежедневными  заботами  «о  хлебе  насущном»  для  прокормления  семьи,  где  трое  малых  детей  и  престарелые  родители,  перевалившие  уже  на 9-ый  десяток.(А  мой  текст  тоже  «перевалил»,  но  уже ЗА  99 000  слов).
            Эпоха  укрепления  большевицкой  власти  миновала,  и  наступала  новая  -  эпоха  первых  пятилеток,  ускоренной  индустриализации  и  укрепления  обороноспособности  страны:  запах  новой  войны  витал  в  воздухе,  которым  начало  веять  из  фашиствующей  части  Европы.  Только  никто  не   мог  точно  сказать,  когда  эта  война  разразится.  Потому  не  менее  справедливо  будет    назвать  это  время  предвоенным.  Так  потом  говорили  об  этой  краткосрочной  передышке,  о  десятилетии  1932 – 1941  годов.  Давайте  посмотрим,  что  происходило  в  этот  период  с  Наумом  Маглышем  и   с  его  вновь  обретённым  семейством.
        .
            Эпоха  укрепления  большевицкой  власти  миновала,  и  наступала  новая  -  эпоха  первых  пятилеток,  ускоренной  индустриализации  и  укрепления  обороноспособности  страны:  запах  новой  войны  витал  в  воздухе,  которым  начало  веять  из  фашиствующей  части  Европы.  Только  никто  не   мог  точно  сказать,  когда  эта  война  разразится.  Потому  не  менее  справедливо  будет    назвать  это  время  предвоенным.  Так  потом  говорили  об  этой  краткосрочной  передышке,  о  десятилетии  1932 – 1941  годов.  Давайте  посмотрим,  что  происходило  в  этот  период  с  Наумом  Маглышем  и   с  его  вновь  обретённым  семейством.


                \проверить:    нижеследующий  текст,  кажется,  уже  включён  в  «сплошной»  выше\  В Р Е М Е Н А       Б Л А Г О С Л О В Е Н Н Ы Е


           /фрагмент  ниже   для  Книги  2\В   каждой  местности,  помимо  официальных  названий,  бытует  немало  наименований  традиционных,  известных  только  аборигенам  и  потому  ими  предпочитаемых,  но  мало  что  объясняющих  людям  со  стороны.  В   нашем  слуцком  детстве  никому  не  нужно  было  объяснять  такие  «топонимы» ,  как   Соборная  Горка,  Остров,   Колония,  Майский  Посад,  Еврейское  кладбище  или,  скажем,  12-ый  городок:  эти  местные  названия,  как  говорится,  каждая  собака  знала. 
       Но  у  нас,  ребятни  с  3-й  Трудовой  улицы  были  ещё  и  «свои»,  известные  только  нам  названия:  «Профшкола»,  «Тот  дом»,  «Детский  берег»,  «Бабский  берег»,  «Мужской  берег»;  три  последних  обозначали  ближайшие  для  нас места  для  купания  на  р.  Случь  соответственно  увеличивающимся  глубинам  речного  русла.  Общественный  статус  каждого  «пацана»  во  многом  зависел  от  того,  на  каком  «берегу»  он  проводит  свои  летние  дни -  купается,  плавает  и  ныряет.
              Здесь,  в  Петербурге,  далеко  не  каждый  городской  житель   знает  теперь,  где  это  Канонерский  остров  или  Угольная  Гавань,  Лесной  или  Речной  порт,  Голодай  или  Главные  ворота  порта,  Красненькое  (кладбище),  тогда  как  другие  традиционные  наименования  хорошо  известны  многим,  даже  самым  молодым  петербуржцам  и  даже  приезжим:  Гражданка,   Купчино,   Ржевка,   Ульянка,  Сосновая  Поляна. 
       В  таких  милых,  уютных,  «своих»  названиях  есть  какое-то  особенное  очарование;  свободное  существование  в  них  как  раз  и  делает  нас,  в  отличие  от  всех   прочих,  ленинградцами,  петербуржцами.  У  москвичей  на  этот  счёт  свои  «цацки»,  и  в  ещё  большем  количестве:  все  эти  Волхонки,  Покровки,  Димитровки,  коим  несть  числа,  все  эти  Сивцевы  Вражки,  Кривоколенные  и  Староконюшенные  переулки,  да  еще  с  присовокуплениями  -  Малые,  Большие,  Старые,  Новые:  от  них  голова  идёт  кругом,  но  зато,  если  ты  в  них  хорошо  ориентируешься,  то  можешь  зачлужить  статус  «коренного»  горожанина\.фрагмет  выше   для  Книги  2\


          Нечто  подобное  можно  наблюдать  и  в  именовании  отдельных  периодов  русской  истории,  которые,  несмотря  на  их  относительную  краткость,  составляют  иногда  целую  эпоху  в  русском  историческом  сознании  или,  по  крайней  мере,  ярко  маркируют  что-то  на  шкале   исторического  времени:  «до  революции»  или  «ещё  в  японскую»,  «в  первую  германскую».  Русскому  человеку,  который  воспринимает  эти  «маркеры»  на  слух  или  зрительно,  не  требуется  никаких  дополнительных  уточнений:  и  без  того  в  общем  ясно,  о  каком  времени  идёт  речь.   Из  того  же  ряда  -  «ещё  при  царе»,  «при  Сталине»,   «при  Хрущёве»,  «при  Брежневе»,  и  особенно   «до  войны»,  «после  войны»  (вообще-то  полагалось  бы  писать  «Войны»,  потому  что  имеется  в  виду   только  одна  эта  война  -  с  июня  1941  по  май  1945-го.    «До  Войны»  обозначает,  соответственно,  -  до  22  июня  1941  года  и   ещё лет  на  5 – 7  вспять.  Поэтому  следующую  главку  нашего  повествования,  в  которой  очень  бегло  взглянем,  как  жило    семейство  Наума  Маглыша  в  этот  непродолжительный  период,    мы  так  просто  и  назовём
                Д О     В  О Й Н Ы
        Хотя  совсем  уж  без  войны,  конечно,  не  обходилось   и   тогда:  то  на  озере  Хасан,  то  на  реке  Ханхин-Гол,  то  Финская  кампания   1939 – 1940  гг. (в  народе  уже  называвшаяся  «войной»,  что,  по-моему,  весьиа  знаменателно). Но  эти  события  затрагивали  только  армию,  да  и  то  в   пределах  лишь  какого-то  одного  военного  округа.  Что  по-настоящему  значит  слово  «война»,  многим,  особенно  подросшей  молодёжи,  ещё  только  предстояло  узнать;  «старики»-то  хватили  лиха  в  Первую  мировую  и  в  Гражданскую.  Они  поэтому,  в  отличие  от  молодёжи,  не  питали  больших  иллюзий  относительно  «прочного  и  продолжительного  мирного  будущего».  Но  хотя  разговоры  и  рассуждения  о  войнах  прошедших  и  о  войне  грядущей  возникали  довольно  часто,  это   не  могло  отменить  мирной  жизни  и  сопутствующих  ей  забот.
             Похоже,  что  вскоре  по  возвращении  Наума  Маглыша   из  «концлагеря»  всё  его  семейство  перебралось  в  дер.  Богушёвка,  затерянную  где-то  на  белорусских  просторах  между  Могилёвом  и  Бобруйском.  Когда  это  точно  произошло  и  почему  именно в  Богушёвку,  мне  неизвестно.  Как  бы  то  ни  было,  но  «Богушёвка»  составила  очень  значимый  период  в  жизни  семейства.  Здесь  в  1937  похоронили  Дмитрия  Демидовича  Маглыша,  которому  на  ту  пору  было  уже  86  лет.  Говорили,  что  и  в  этом  возрасте  у  него  все  32  зуба  были  свои,  а  в  бороде  была  лишь  лёгкая  проседь  (последнее  подверждается  и  посмертной  фотографией  деда,  уже  лежащего  в  гробу).  Бабушка  Марина  Васильевна  похоронена  в  Варковичах,  значит,  она  умерла  годами  3 – 5  раньше.  Не  исключаю,  что  именно  её  смерть  и  послужила   одной  из  причин  переезда  оставшейся  семьи  на  новое  место  жительства.  Главная  же  заключалась,  по-видимому,  в  том,  что  туда  направили  на  работу  чету  Маглышей  органы  Наркомпроса  (Народного  комиссариата  просвещения).  Естественно,  что  овдовевшего  и  состарившегося  Дмитрия  Демидовича  оставить  в  Варковичах  они  не  могли.
           В  Богушёвке  была  так  называемая  неполная  средняя  школа,  то  есть  «восьмилетка»,  где  родители  стали  работать  учителями   и  где  учились  все  трое  их  детей.   Евгения  Исидоровна  была  учительницей  младших  классов,  а  Наум  Дмитриевич  со  временем  стал  преподавателем  географии.   Ему  шёл  уже  - ни  много  ни  мало -  сороковой  год. 

Д О     В  О Й Н Ы
        Хотя  совсем  уж  без  войны,  конечно,  не  обходилось   и   тогда:  то  на  озере  Хасан,  то  на  реке  Ханхин-Гол,  то  Финская  кампания   1939 – 1940  гг. (в  народе  уже  называвшаяся  «войной»,  что,  по-моему,  весьиа  знаменателно). Но  эти  события  затрагивали  только  армию,  да  и  то  в   пределах  лишь  какого-то  одного  военного  округа.  Что  по-настоящему  значит  слово  «война»,  многим,  особенно  подросшей  молодёжи,  ещё  только  предстояло  узнать;  «старики»-то  хватили  лиха  в  Первую  мировую  и  в  Гражданскую.  Они  поэтому,  в  отличие  от  молодёжи,  не  питали  больших  иллюзий  относительно  «прочного  и  продолжительного  мирного  будущего».  Но  хотя  разговоры  и  рассуждения  о  войнах  прошедших  и  о  войне  грядущей  возникали  довольно  часто,  это   не  могло  отменить  мирной  жизни  и  сопутствующих  ей  забот.
             Похоже,  что  вскоре  по  возвращении  Наума  Маглыша   из  «концлагеря»  всё  его  семейство  перебралось  в  дер.  Богушёвка,  затерянную  где-то  на  белорусских  просторах  между  Могилёвом  и  Бобруйском.  Когда  это  точно  произошло  и  почему  именно в  Богушёвку,  мне  неизвестно.  Как  бы  то  ни  было,  но  «Богушёвка»  составила  очень  значимый  период  в  жизни  семейства.  Здесь  в  1937  похоронили  Дмитрия  Демидовича  Маглыша,  которому  на  ту  пору  было  уже  86  лет.  Говорили,  что  и  в  этом  возрасте  у  него  все  32  зуба  были  свои,  а  в  бороде  была  лишь  лёгкая  проседь  (последнее  подверждается  и  посмертной  фотографией  деда,  уже  лежащего  в  гробу).  Бабушка  Марина  Васильевна  похоронена  в  Варковичах,  значит,  она  умерла  годами  3 – 5  раньше.  Не  исключаю,  что  именно  её  смерть  и  послужила   одной  из  причин  переезда  оставшейся  семьи  на  новое  место  жительства.  Главная  же  заключалась,  по-видимому,  в  том,  что  туда  направили  на  работу  чету  Маглышей  органы  Наркомпроса  (Народного  комиссариата  просвещения).  Естественно,  что  овдовевшего  и  состарившегося  Дмитрия  Демидовича  оставить  в  Варковичах  они  не  могли.
           В  Богушёвке  была  так  называемая  неполная  средняя  школа,  то  есть  «восьмилетка»,  где  родители  стали  работать  учителями   и  где  учились  все  трое  их  детей.   Евгения  Исидоровна  была  учительницей  младших  классов,  а  Наум  Дмитриевич  со  временем  стал  преподавателем  географии.
           Ему  шёл  уже  - ни  много  ни  мало -  сороковой  год.  Но  тяга  к  знаниям  и  к  образованию  с  годами  не  ослабела,  а,  напротив,  стала  только  сильнее  да  ещё  и  подогревалась  немалым  честолюбием:  за  время  пребывания  в  заключении  он  имел  возможность  общаться  с  некоторыми  по-настоящему  образованными  людьми  и  мог  убедиться  в  том,  что  образование,  полученное  в  высшем  учебном  заведении,  действительно  выводит  человека  на  некий  новый,  принципиально  отличный  интеллектуальный  уровень  и  ставит  его  в  совершенно  иное  положение  не  только  по  отношению  к  миру,  но  и  к  обществу.   Глубоко  осознав  это,  Наум  уже  не  мог  довольствоваться  достигнутым  и  поставил  себе  целью  во  что  бы  то  ни  стало  получить  высшее  образование.
          Он  начинает  готовиться  и  уже  в  1934  году  поступает  на  географический  факультет  заочного  отделения  Минского   государственного  педагогического  института  им.  А. М.  Горького.  Думаю,  что    и  поступление,  и  сама  учёба  давались  ему  нелегко  и  непросто.  На  то  было  много  причин:  перво-наперво  давал  себя  знать  возраст  -  даже  среди  студентов-заочников  он  был  едва  ли  не  самым  старшим,  что  делалось  ещё  очевиднее  при  взгляде  на  его  обширную  плешь  (он  облысел  в  28);   второе  -  обнаружились  весьма  существенные  пробелы  в  давно  полученных  знаниях:  из  математических  дисциплин  он  знал  лишь  арифметику,  из  естественных -  кое-как  ботанику,  с  пятого  на  десятое  простейшую  физику,  напрочь  не  знал  химии,   не  только  не  знал,  но  даже  никогда  не  изучал  ни  одного  иностранного  языка;  наконец,  третье  обстоятельство,  отнюдь  не  способствовавшее  учёбе,  -  многодетный  быт  сельского  учителя.  .  За  время  пребывания  в  заключении  он  имел  возможность  общаться  с  некоторыми  по-настоящему  образованными  людьми  и  мог  убедиться  в  том,  что  образование,  полученное  в  высшем  учебном  заведении,  действительно  выводит  человека  на  некий  новый,  принципиально  отличный  интеллектуальный  уровень  и  ставит  его  в  совершенно  иное  положение  не  только  по  отношению  к  миру,  но  и  к  обществу.   Глубоко  осознав  это,  Наум  уже  не  мог  довольствоваться  достигнутым  и  поставил  себе  целью  во  что  бы  то  ни  стало  получить  высшее  образование.
          Он  начинает  готовиться  и  уже  в  1934  году  поступает  на  географический  факультет  заочного  отделения  Минского   государственного  педагогического  института  им.  А. М.  Горького.  Думаю,  что    и  поступление,  и  сама  учёба  давались  ему  нелегко  и  непросто.  На  то  было  много  причин:  перво-наперво  давал  себя  знать  возраст  -  даже  среди  студентов-заочников  он  был  едва  ли  не  самым  старшим,  что  делалось  ещё  очевиднее  при  взгляде  на  его  обширную  плешь  (он  облысел  в  28);   второе  -  обнаружились  весьма  существенные  пробелы  в  давно  полученных  знаниях:  из  математических  дисциплин  он  знал  лишь  арифметику,  из  естественных -  кое-как  ботанику,  с  пятого  на  десятое  простейшую  физику,  напрочь  не  знал  химии,   не  только  не  знал,  но  даже  никогда  не  изучал  ни  одного  иностранного  языка;  наконец,  третье  обстоятельство,  отнюдь  не  способствовавшее  учёбе,  -  многодетный  быт  сельского  учителя. 
         Он  не  мог  не  осознавать  всего  этого   комплекса  очевидных  трудностей  и,  наверное,  на  первых  порах  здорово-таки  комплексовал  по  этому  поводу,  но  остановить  его  это  уже  не  могло,  и  на  учёбу  он  настроился  самым  серьёзным  образом.
                П Р Е П О Д А В А Т Е Л Ь,   Н А С Т А В Н И К,    У Ч И Т Е Л Ь,    Н А С Т  А  В Н И К
              Это  подтверждается  хотя  бы  тем,  что  без  всяких  задержек  и  проволочек,  затягивающихся,  как  это  нередко  бывает  со  студентами-заочникамиу  студенов-заочников   на  мрногие  годы,  он  в  1938  году,  ровно  в  положенный  срок,  «окончил  полный  курс»  означенного  института.  15  февраля  1939  года  (видимо,  по  окончании  преддипломной  практики)  ему  была  присвоена  квалификацияприсвоили  квалификацию  преподавателя  географии,  но  диплом  о   высшем  образовании  выдали  ему  только  12  апреля  1941  года  (невольно  приходит  на  умпамять  дата  12  апреля  1961  года!):  похоже!)  Похоже,  что  диплом  вручался  только  после  двух  лет  успешной  практической  работы  по  полученной  в  вузе  специальности.  Итак,  7-летняя  «эпопея»  по  получению  высшего  образования  была  благополучно  завершена.завершилась.  Каких  трудов  и  какого  терпения  она  потребовала  от   теперь  уже  46-летнего  и  обременённого  семьёй  сельского  учителя,  может  оценить  только  тот,  кто  сам  совершал  «забеги»  на  подобные  марафонские  дистанции.
       Ещё   будучи  студентом-заочником,   Наум  Маглыш  получил  право  преподавать  в   старших  классах  средней  школы   все  дисциплины  географического  цикла:  физическую  географию,  экономическую  географию  СССР,  географию  зарубежных  стран,  апа  также  т.н.  общее  землеведение  (основы  геофизики,  геологии,  гидрологии  и  т. п.)  и  астрономию.    Теперь  он  был  дипломированный  специалист,  человек  с  высшим   образованием;  таких  людей  вообще  было  не  так  уж  много  в  тогдашнем  советском  обществе,  особенно  в  среде  сельских  учителей.  Напомню,  что  тогда  достаточно  образованными  считались  даже  люди  с   т.н.  «неполным  средним  образованием»,  т.е.  сумевшие  окончить  хотя  бы  «семилетку».  Так  что  на   таком  фоне  человек,  имеющий    высшее  образование,  смотрелся  не  только   импозантно,  но  даже,  я  бы  сказал,  весьма  и  весьма   внушительно.   Так  что  природное  честолюбие  Наума  Маглыша,  думаю,  было  удовлетворено  вполне,  хотя  и  не  до  конца.
           Возвращаясь  к  теме  «Богушёвка.  Благословенные годы»,и  то  нельзя  забывать,  какие  это  были  нелёгкие  годы.  Если  в  городах,  особенно  в  столицах,  до  начала  1930-х  годов  царило  относительное  благополучие  и  по  инерции  от  нэпа  в  магазинах  и  на  рынках  можно  было  видеть  изобилие  продуктов,  то  в  деревне,  из  которой безжалостно  выкачивалось  всё  до  последнего  зёрнышка,  люди  оставались  предоставленными  сами  себе  и  могли  рассчитывать  только  на  «подножный  корм,  которым  нужно  было  себя  ещё  обеспечить.  В  1931-м  в  стране  ввели  карточную  систему:  населению  выдавались  красные,  жёлтые  и  зеленые  бумажки-карточки  с  номерками,  соответственно,  для  работающих,  для  взрослых  иждивенцев  и  детей;  только  по  этим  карточкам  можно  было  купить  строго  определённое  количество  продуктов  -  хлеба,  мяса,  жиров,  сахара  и  кондитерских  изделий;  без  таких  карточек  никому  ничего  не   продавали.  Карточки  отменили  только  с  1  октября  1935  года  (на  хлеб  чуть  раньше  -  с  1  января  того  же  года).  Теперь  в  какой  магазин  ни  зайдёшь,  везде  полно  продуктов,  на  прилавках  мяса  и  рыбы  -покупай  сколько  хочешь.  Только  цены  кусаются,  и  денег  на  всё  не  хватает.  И  опять-таки  это  в  городах.  А  деревня  по-прежнему  на  самообеспечении.  В  общем  жилось  не  жирно  и  трудно.  В  том  числе  и  семейству  Маглышей.
         Жизнь  в  Богушёвке  (а  кстати,  откуда  такое  «богоугодное»   название?  Да  и  «богоугодное  ли?  Скорее  всего   оно происходит  от  фамилии-прозвища  какого-то  Богуша).  Название  «Богушёвка»    часто  упоминалась  в  семье.  Место  это  стало  в   каком-то  смысле  «знаковым»,  и  с  названием  «Богушёвка»  в  нашей   семье  связывалась  целая  «эпоха». Во-первых,  там  осталась  могила  старшего  из  Маглышей  -   Дмитрия  Демидовича.  Во-вторых,  в  Богушёвке  старшая  из  детей  Зоя  закончила   в  1937   году  вышеупомянутую  неполную  среднюю  школу.      В  свидетельстве  об  окончании  имеется  и  подпись  отца  (Н. Д.  Маглыш),  который  оценил  её  знание  географии  всего  лишь  на  «хорошо»,  тогда  как  почти  по  всем  другим  предметам  у  неё  стоит  «отлично». стал   дипломированный  специалист,  человек  с  высшим   образованием;  таких  людей  вообще  было  не  так  уж  много  в  тогдашнем  советском  обществе,  особенно  в  среде  сельских  учителей.  Напомню,  что  тогда  достаточно  образованными  считались  даже  люди  с   т.н.  «неполным  средним  образованием»,  т.е.  сумевшие  окончить  хотя  бы  «семилетку».  Так  что  на   таком  фоне  человек,  имеющий    высшее  образование,  смотрелся  не  только   импозантно,  но  даже,  я  бы  сказал,  весьма  и  весьма   внушительно.   Так  что  природное  честолюбие  Наума  Маглыша,  думаю,  было  удовлетворено  вполне,  хотя  и  не  до  конца.
           Возвращаясь  к  теме  «Богушёвка.  Благословенные годы»,   и  то  нельзя  забывать,  какие  это  были  нелёгкие  годы.  Если  в  городах,  особенно  в  столицах,  до  начала  1930-х  годов  царило  относительное  благополучие  и  по  инерции  от  нэпа  в  магазинах  и  на  рынках  можно  было  видеть  изобилие  продуктов,  то  в  деревне,  из  которой безжалостно  выкачивалось  всё  до  последнего  зёрнышка,  люди  оставались  предоставленными  сами  себе  и  могли  рассчитывать  только  на  «подножный  корм,  которым  нужно  было  себя  ещё  обеспечить.  В  1931-м  в  стране  ввели  карточную  систему:  населению  выдавались  красные,  жёлтые  и  зеленые  бумажки-карточки  с  номерками,  соответственно,  для  работающих,  для  взрослых  иждивенцев  и  детей;  только  по  этим  карточкам  можно  было  купить  строго  определённое  количество  продуктов  -  хлеба,  мяса,  жиров,  сахара  и  кондитерских  изделий;  без  таких  карточек  никому  ничего  не   продавали.  Карточки  отменили  только  с  1  октября  1935  года  (на  хлеб  чуть  раньше  -  с  1  января  того  же  года).  Теперь  в  какой  магазин  ни  зайдёшь,  везде  полно  продуктов,  на  прилавках  мяса  и  рыбы  -покупай  сколько  хочешь.  Только  цены  кусаются,  и  денег  на  всё  не  хватает.  И  опять-таки  это  в  городах.  А  деревня  по-прежнему  на  самообеспечении.  В  общем  жилось  не  жирно  и  трудно.  В  том  числе  и  семейству  Маглышей.
         Жизнь  в  Богушёвке  (а  кстати,  откуда  такое  «богоугодное»   название?  Да  и  «богоугодное  ли?  Скорее  всего   оно происходит  от  фамилии-прозвища  какого-то  Богуша).  Название  «Богушёвка»    часто  упоминалась  в  семье.  Место  это  стало  в   каком-то  смысле  «знаковым»,  и  с  названием  «Богушёвка»  в  нашей   семье  связывалась  целая  «эпоха».
         Во-первых,  там  осталась  могила  старшего  из  Маглышей  -   Дмитрия  Демидовича.  Во-вторых,  в  Богушёвке  старшая  из  детей  Зоя  закончила   в  1937   году  вышеупомянутую  неполную  среднюю  школу.      В  свидетельстве  об  окончании  имеется  и  подпись  отца  (Н. Д.  Маглыш),  который  оценил  её  знание  географии  всего  лишь  на  «хорошо»,  тогда  как  почти  по  всем  другим  предметам  у  неё  стоит  «отлично».   Это,  по-моему,  кое  о  чём  говорит.
       В  той  же  школе  и  том  же  классе  учился   Саша  Калитко,  белокурый  и  голубоглазый  парнишка,  которому  через  каких-то  десяток  лет  (но  каких!)  предстояло  стать   мужем   этой  самой    Зои.   Тогда  она  не  воспринимала  его  всерьёз:  для  неё  он  былоставался  просто  Шурка-Дрозд  («Дрозды»  -  таково  было  в  Богушёвке  их   деревенское  прозвище).   Здесь  же  в  Богушёвке  прошли  годы  самого  беззаботного  детства  моих  старших  братьев  -  Вальтика  и  Толика;  меня-то  самого  ещё  и  в  помине  (как  иногда  ещё  говорят,  «в  проекте»)  не  было.
          В  те,  «богушёвские»  годы,  которые  в  каком-то  смысле  стали  для  семейства  Маглышей  почти  благословенными,  когда  Наум  заочно  учился  в  институте,  ему  выпала  удача  дважды  совершить    в  составе  группы  экскурсии  на  Кавказ,  включая  Черноморское  побережье  и  некоторые  вершины   Большого  Кавказского  хребта.  От  тех  поездок  сохранилось  несколько  коллективных  фотографий,  ярко  передающих  колорит  и  сам  дух  той  эпохи:  простая,  аскетическая,  граничащая  с  откровенной  бедностью  одежда,  состоящая  из  одинаковых  у  всех  мужчин  «косовороток»,  «толстовок»,  мятых  полотняных  брюк  да  белых  «парусиновых»   полуботинок,  которые  «чистились»  разведённым  в  воде  зубным   порошком,  и  столь  же  незатейливыми  «нарядами»  у  женщин.  Людей,  помимо  поголовной  бедности,  сплачивали  ещё   обязательный  официальный  энтузиазм  и   повсеместно  и  постоянно подчёркиваемый  коллективизм.  Немало  таких  фотографий   1930-х  годов,  уверен,  можно  найти  в  альбомах   многих  бывших  советских    семей.
          В  те,  «богушёвские»  годы,  которые  в  каком-то  смысле  стали  для  семейства  Маглышей  почти  благословенными,  когда  Наум  заочно  учился  в  институте,  ему  выпала  удача  дважды  совершить    в  составе  группы  экскурсии  на  Кавказ,  включая  Черноморское  побережье  и  некоторые  вершины   Большого  Кавказского  хребта.  От  тех  поездок  сохранилось  несколько  коллективных  фотографий,  хотя  и  чёрно-белых,  но  ярко  передающих  колорит  и  сам  дух  той  эпохи:  простая,  аскетическая,  граничащая  с  откровенной  бедностью  одежда,  состоящая  из  одинаковых  у  всех  мужчин  «косовороток»,  «толстовок»,  мятых  полотняных  брюк  да  белых  «парусиновых»   полуботинок,  которые  «чистились»  разведённым  в  воде  зубным   порошком,  и  столь  же  незатейливыми  «нарядами»  у  женщин.  Людей,  помимо  поголовной  бедности,  сплачивали  ещё   обязательный  официальный  энтузиазм  и   повсеместно  и  постоянно подчёркиваемый  коллективизм.  Немало  таких  фотографий   1930-х  годов,  уверен,  можно  найти  в  альбомах   многих  бывших  советских    семей.
           Думаю,  в   нёмнатуре   Наума  Маглыша  всегда  жила  до  конца  так  никогда  и  не  удовлетворённая  страсть  к  путешествиям  (а может  быть,   и   к  приключениям),   и  в  этом   смысле  в  нём  погиб   настоящий  землепроходец.   Во  всяком  случае  его  любимыми  сюжетами  в  чтении  и  в  последующих  пересказах  былипрочитанного  выступали  всегда  именно    дальние  и  продолжительные  путешествия  или  дерзкие  и  рискованные  экспедиции.
         Именно  от  отца  узнал  я  впервые,  еще  задолго  до  того,  как    смталстал  знакомиться  с  ними  в  школе,  имена  великих  первооткрывателей  и  отчаянных   авантюристов,   предводителей   крестоносцев,   ппервыхпервых   конкистадоров,  саоотверженных  этнографов,  пропоповедников,  миссионеров,  колонизаторов.  Меня  просто  завораживало  само  звучание  этих  экзотических  имён,  сливавшихся  в  какую-то  неповторимую  симфонию:   Марко  Поло,   Христофор   Колумб,  Васко  да  Гама,   Фернан  Магеллан,     Хосе   Элькано,  Френсис  Дрейк,  Джеймс  Кук..  .  Звучало,  конечно,  и  много   других  имён,  но  ввиду  наиболее  частого  повторения  мне  запомнились   эти.
        Особую  стать  составляли  русские  землепроходцы  и  мореплаватели:  братья  Лаптевы,  Семён  Дежнёв,  Ерофей  Павлович  Хабаров,  Витус  Беринг  -  купцы,  казаки,  служилые  люди.  Или  блестящая  плеяда  русских  адмиралов-первооткрывателей:  Крузенштерн,  Лисянский,  Беллинсгаузен,  Лазарев,  Сенявин,  Невельской,   Путятин…  И  совершенно  отдельный  разряд  -  это  открыватели  и  покорители  Арктики,  наши  северные  мореходы:  тут  и  Санников,  и  Литтке,  отец  и  сын  Вилькицкие,  и  Врангель  (но  другой!),   и  Колчак  (да-да,  тот  самый!)…  А  вот  имена,  перед  которыми  Наум  Маглыш   буквально  благоговел:  штурман  Русанов,  штурман  Альбанов,  капитан  Георгий  Седов  и,  конечно,  такие  рыцари  Севера,  как  Роберт  Пири,  Фритьоф  Нансен,  Умберто  Нобиле,  и  наконец  -  великомученик  высоких  южных  широт  капитан   Роберт  Скотт  и  его  более  удачливый  соперник  и  настоящий  триумфатор  Южного  полюса  Руаль  Амундсен.  Рассказы  об  этих  несгибаемых  титанах  дела всегда  звкчал  как  апофеоз  человеческого  мужества,  стойкости  в  лишениях,  преданности  идее  и  товариществу  в  суровых  испытаниях.
        Не  менее живописно  и  красочно  рассказывал  отец   о  приключениях  Николая  Николаевича  Миклухо-Маклая,   об  экспедициях   Николая   Михайловича     Пржевальского,  о  других  исследователях  Центральной  Азии  -   Козлове  и  Семёнове-Тянь-Шанском,  о  певце  Уссурийского  края  Арсеньеве  и  его  верном  «Санчо  Пансо»  Дерсу-Узала.   Не  обходил  отец   вниманием  в  своих  рассказах  и  героев  нового,  советского    времени  - лётчиков  Ляпидевского,  Чудновского,  Белякова,   Гайдукова,  Чкалова,  а  также   главных  полярников  своего  времени  -  Папанина  и  Френкеля.
Меня  просто  завораживало  само  звучание  этих  экзотических  имён,  сливавшихся  в  какую-то  неповторимую  симфонию:   Марко  Поло,   Христофор   Колумб,  Васко  да  Гама,   Фернан  Магеллан,     Хосе   Элькано,  Френсис  Дрейк,  Джеймс  Кук..  .  Звучало,  конечно,  и  много   других  имён,  но  ввиду  наиболее  частого  повторения  мне  запомнились   эти.
        Особую  стать  составляли  русские  землепроходцы  и  мореплаватели:  братья  Лаптевы,  Семён  Дежнёв,  Ерофей  Павлович  Хабаров,  Витус  Беринг  -  купцы,  казаки,  служилые  люди.  Или  блестящая  плеяда  русских  адмиралов-первооткрывателей:  Крузенштерн,  Лисянский,  Беллинсгаузен,  Лазарев,  Сенявин,  Невельской,   Путятин… 
          И  совершенно  отдельный  разряд  -  это  открыватели  и  покорители  Арктики,  наши  северные  мореходы:  тут  и  Санников,  и  Литтке,  отец  и  сын  Вилькицкие,  и  Врангель  (но  другой!),   и  Колчак  (да-да,  тот  самый!)…  А  вот  имена,  перед  которыми  Наум  Маглыш   буквально  благоговел:  штурман  Русанов,  штурман  Альбанов,  капитан  Георгий  Седов  и,  конечно,  такие  рыцари  Севера,  как  Роберт  Пири,  Фритьоф  Нансен,  Умберто  Нобиле,  и  наконец  -  великомученик  высоких  южных  широт  капитан   Роберт  Скотт  и  его  более  удачливый  соперник  и  настоящий  триумфатор  Южного  полюса  Руаль  Амундсен.  Рассказы  об  этих  несгибаемых  титанах  дела  всегда  звкчали  как  апофеоз  человеческого  мужества,  стойкости  в  лишениях,  преданности  идее  и  товариществу  в  суровых  испытаниях.
        Не  менее живописно  и  красочно  рассказывал  отец   о  приключениях  Николая  Николаевича  Миклухо-Маклая,   об  экспедициях   Николая   Михайловича     Пржевальского,  о  других  исследователях  Центральной  Азии  -   Козлове  и  Семёнове-Тянь-Шанском,  о  певце  Уссурийского  края  Арсеньеве  и  его  верном  «Санчо  Пансо»  Дерсу-Узала.   Не  обходил  отец   вниманием  в  своих  рассказах  и  героев  нового,  советского    времени  - лётчиков  Ляпидевского,  Чудновского,  Белякова,   Гайдукова,  Чкалова,  а  также   главных  полярников  своего  времени  -   большевика Папанина  и  беспартийного  Френкеля.
         Тем,  что  я  со  временем  чуть  не  стал  настоящим  африканистом,   но   (ну  хотя  бы  по  своему   образованию,),  я  опять-таки  во  многом  обязан  своему  отцу.  В  его  рассказах   немалое  место  занимали  сюжеты  обо  самых  первых  африканских  экспедициях  немца  Генриха   Барта,  англичанангличанина  Джона  Спика  и  особенно  о  злоключениях  миссионера  Дэвида  Ливингстона,  а  также  о  его  отважном  и    удачливом  спасителе  американском  газетнгм  репортёре,  авнтюристе и  воителе  Генри  Стенли .
           Я  позволил  себе  эти,   может  быть,  утомительные  для  кого-то  (но   только  не  для  меня)  перечисления  только  потому,  что  они  составляли   для  отца  его  действительный,  подлинный  мир,  егего  интеллектуально-духовную  реальность  в  отличие  от  окружавшей  его  повседневной  видимости.  Я  до  конца  осознал  это  только  много  позже,  когда  познакаомился  с  работами  таких  русских  мыслителей,  как  С.Л.  Франк (Реальность  и  человек)  и  Дм. М. Панин  (Теория  густот).  Такое  отношение  и  понимание  действительности  в  значительной  степени   повлияли,  видимо,  и  на  моё  мироощущение,  а  впоследствии  и  на  моё  мировоззрение.  Согласитесь,  далеко  не  все  отцы  научают  своих  детей  такому  и  подобным  образом.
            Несомненно, что   ко  времени  окончания  института,  когда  ему  уже   перевалило   за  45,   Наум  Маглыш  вполне  сформировался  как  автономная  и  самобытная  человеческая  личность.,  во  многом  разительно  отличающаяся  от  окружающих.  Он   ощущал  себя,  а  в  какой-то   мере  и  вёл  себя  не  только  как  житель  страны,  но  и  как обитатель  мира,  планеты,  космоса.   Конечно,  это  проистекало,  реальности  советской.  .  Я  до  конца  осознал  это  только  много  позже,  когда  познакаомился  с  работами  таких  русских  мыслителей,  как  С.Л.  Франк (Реальность  и  человек)  и  Дм. М. Панин  (Теория  густот).  Такое  отношение  и  понимание  действительности  в  значительной  степени   повлияли,  видимо,  и  на  моё  мироощущение,  а  впоследствии  и  на  моё  мировоззрение.  Согласитесь,  далеко  не  все  отцы  научают  своих  детей  такому  и  подобным  образом.
            Несомненно, что   ко  времени  окончания  института,  когда  ему  уже   перевалило   за  45,   Наум  Маглыш  вполне  сформировался  как  автономная  и  самобытная  человеческая  личность.,  во  многом  разительно  отличающаяся  от  окружающих.  Он   ощущал  себя,  а  в  какой-то   мере  и  вёл  себя  не  только  как  житель  страны,  но  и  как обитатель  мира,  планеты,  космоса.   Конечно,  это  проистекало  в  немалой  степени  из  его  профессиональных  знаний   о  том,  что   земля  -  это  прежде  всего  Земля:  не  только  пашня  и  нива,  но  ещё  и  среда   обитания  человечества,   ещё  и  планета,  живущая  как   чрезвычайно   сложный   организм,  имеющий  собственную  структуру  и  взаимодействущий  с  окружением  по  непреложным  законам  Вселенной,  в  масштабах  которой  Земля  -  не  более  чем  некая  её  элементарная  частица,  проживающая  отпущенный  ей  космический  «миг  во  »  в  бесконечных    времени  и  пространстве. 
            Да   и  не  мог  ощущать  себя  иначе  человек,  прикоснувшийся  к    подлинному  знанию  о  мире,  последовательно  изучивший  устройство  мироздания    сначала  по  системе   Клавдия  Птолемея  (Александрийского ?),  затем  по  Николаю  Кузанскому   (Кребсу),   по  Николаю  Копернику,  Тихо  Браге    и  прочим,  включая  представления  Джордано  Бруно  и  Галилео  Галилея,  а  затем  и  вовсе  по  формулам,   исчисленным  Кеплером  и  Лапласом.   
            Да   и  не  мог  ощущать  себя  иначе  человек,  прикоснувшийся  к    подлинному  знанию  о  мире,  последовательно  изучивший  устройство  мироздания    сначала  по  системе   Клавдия  Птолемея  (Александрийского ?),  затем  по  Николаю  Кузанскому   (Кребсу),   по  Николаю  Копернику,  Тихо  Браге    и  прочим,  включая  представления  Джордано  Бруно  и  Галилео  Галилея,  а  затем  и  вовсе  по  формулам,   исчисленным  Кеплером  и  Лапласом.  Знания  отца  в  этой  области  были  не   только  весьи=мавесьма  обширны,  но  ещё  и  очень  основательны,  что  не  менее  важно.
          Он  мог  доходчиво,  наглядно,  причём  довольно  просто,  но  при  этом  внятно  и  убедительно,  объяснить  и  растолковать  кажущиеся  другим  смертным  совершенно  непостижимыми  явления  и  понятия,  связанные  с  астрономией:.  Например,  о  плоскостях  орбит,  об   эклиптике,  о  картах  звёздного  неба,  обоих  полушарий  -  Северного  и  Южного,,  о  равноденствиях  и  солнцестояниях,  о  зависимости  смены  сезонов  и продолжительности  дня  и  ночи  от  широтного  расположения,  о  пользовании  секстаном  и  часами  для  исчисления   географической  долготы,  о  градусах  солнечного  склонения,  об  устройстве  солнечных  часов  и  многом  мрногом,  многом  другом. 
        Или,  например,  о  том,  что  такое  солнечный  год,  свтовой  год,  парсек   или  астрономическая  единица,  что  означает  выражение  «парад  планет».  Про  солнечные  и  лунные  затмения  я  уж  не  говорю:  для   негнего  это  были  сущие  «семечки»,  или,  как  он  сам  выражался,  «проще  пареной  репы».  Ему  удавалось  даже  простое  объяснение  такого  сложного  явления,  как  «эффект  Доплера-Физо-Белопольского»,  сейчас  чаще  называемого  в  популярной  литературе  «красным  смещением» .  Ему  удавалось  даже  простое  объяснение  такого  сложного  явления,  как  «эффект  Доплера-Физо-Белопольского»,  сейчас  чаще  называемого  в  популярной  литературе  «красным  смещением» . 
         Одним  словом,    его  представления  о   мире,  природе  и  человеке  не  были  упрощённо-вульгарными,  он  обладал  своего  рода  «сокровенными»  знаниями  о  них,  в   том  смысл,  что  знания  эти  были   достаточчно  далеки  от  доступной  всем  очевидности,  и  потому  он  емчем-то  походил    на  древнего  жреца,  на  авгура,  на  посвящённого  в  некоторые    тайны  человека.  Тайна  многих  вещей  была   для  него   «открытая  книга»,  и  в   этом   отношении  он  являлся  бесстрашным  реалистом  и,  пока   дело  не  доходило  до  таких  вещей,  как   Большой  Взрыв,  или   Первотолчок,  не   допускал  в  своё  миропонимание  никаких  сверхприродных  сил.  А  проще  сказать,  он  был  атеистом  не   только  в   смысле  религиозном,  о  чём  я  уже  упоминал,  но  также  и  в  натурфилософском.
           Судя  по  всему,  у  него  в  институте  были
          Тайна  многих  вещей  была   для  него   «открытая  книга»,  и  в   этом   отношении  он  являлся  бесстрашным  реалистом  и,  пока   дело  не  доходило  до  таких  вещей,  как   Большой  Взрыв,  или   Первотолчок,  не   допускал  в  своё  миропонимание  никаких  сверхприродных  сил.  А  проще  сказать,  он  был  атеистом  не   только  в   смысле  религиозном,  о  чём  я  уже  упоминал,  но  также  и  в  натурфилософском.
           Судя  по  всему,  у  него  в  институте  работали  хорошие  преподаватели.  Сам   он  тоже  был    отличный  преподаватель  (по-белорусски:   - «выкладчык»).  Теперь,  имея  за  плечами  более  чем  сорокалетний  опыт  преподавания  в  высшей  школе,  я  понимаю  это  особенно  ясно.  Теперь,  имея  за  плечами  более  чем  сорокалетний  опыт  преподавания  в  высшей  школе,  я  понимаю  это  особенно  ясно.  И  не  только  преподавателем,  но  ещё  и  учителем  (по-белорусски:  «настаункам -  «настаунiкам»),  а  это  далеко  не  всегда  одно  и  то  же:  преподаватель  только  излагает,  а  учитель  ещё  и  наставляет,  убеждает.
         Наум  Маглыш  исповедовал  и  применял  на  практике   самые передовые  для  своего  времени  педагогические  принципы.  Одним  из  главных  былдля  него  являлся  принцип  наглядности  в  обучении,  в  частности  наглядности  визуальной,  зрительной.  Так,  например,  он  всегда  готовил,  а  чаще  всего  своими  руками  изготовлял  какой-нибудь  наглядный  материал  едва  ли  не  для  каждого  урока.    Так,  например,  он  всегда  готовил,  а  чаще  всего  своими  руками  изготовлял  какой-нибудь  наглядный  материал  едва  ли  не  для  каждого  урока. 
         Помню,  что  в  годы  моего  позднего  ученичества  мне  нередко  приходилось  ему  в  этом  помогать:   то  изготовлять  древесный  уголь  (готового-то  в  продаже   не  было),  то  рисовать  этим  углём  большие  портреты  каких-нибудь  науныхнаучных   знаменитостей,  вернее  будет  сказать  не  рисовать,  а  обводить  углём  по  изображению,  проецируемому  на  бумажный  экран  через  диапроектор  (или  эпидиаскоп ?).  Другой  принцип  сводился  к   тому,  что  преподаваатель  обращался  к  собственному  жизненному   опыту  обучаемых,  как  бы  он  ни  был  мал  и  незначителен.  Это  обеспечивало  особую  доходчивость  нового  и  часто  отвлечённого  знания,  его  более  прочное  и  действительное  «усвоение». 
         Другой  принцип  сводился  к   тому,  что  преподаваатель  обращался  к  собственному  жизненному   опыту  обучаемых,  как  бы  он  ни  был  мал  и  незначителен.  Это  обеспечивало  особую  доходчивость  нового  и  часто  отвлечённого  знания,  его  более  прочное  и  действительное  «усвоение».  Третий    принцип  заключался  в  том,  что  всё  сложное  он  стремился  объяснить  через  более  простое,  неизвестное  -  через  уже  хорошо  знакомое,  изученное;  непонятное  -  через  уже  усвоенное;    таким.    Таким  образом  новое  знание  прочно    связывалось  со  старым  и  становилось  надёжным  основанием  для  того,  чтобы  принять  на  себя  для  усвоения  очередную  порцию  каких-то  более  сложных  науныхнаучных  истин.
        Знания,  полученные  учащимися  таким  путём,  становились  их  настоящим  убеждением,  а  не  просто  верой  в  чьё-то  более  или  менее  авторитетное   мнение.  Так,  помню,  именно  из  отцовских  рисунков  мне  самому  стало  по-настоящему  понятно,  как  опытным  путём  удалось  доказать  существование  такого  явления,  как  «солнечный  ветер»,  т.е.  Так,  помню,  именно  из  отцовских  рисунков  мне  самому  стало  по-настоящему  понятно,  как  опытным  путём  удалось  доказать  существование  такого  явления,  как  «солнечный  ветер»,  т.е.  световое  давление,   или  каким  образом  Генри  Кавендиш  сумел  с  помощью    чувствительных  крутильных  весов  подтвердить  истинность  закона  всемирного   тяготения  и,  кажется,  вдобаваок  исчислить  точный  вес  планеты  Земля  и  её  верной   спутницы  Луны.  Разве  все   эти  открытия  «для  себя»  не  равносильны  чуду?
       Мне  самому,  правда,  не  довелось  никогда  быть   его  учеником.         Мне  самому,  правда,  не  довелось  никогда  быть   его  учеником.  Хотя  года  два-три  отец  и  работал  в  той  школе,  в  которой  я  учился  и  которую  заканчивал,  но  тогда  он  уже   преподавал  астрономию  в  10-х   (выпускных)  классах,  а  я  находился   пока  на  менее  высоких  уровнях  знвния.
           А  с  1936  в  Европе  запахло  войной:  не  скрывал  своих  реваншистских  планов  пришедший  к  власти  в  Германии  Гитлер,  разразилась  гражданская  война  в  Испании,  затем  последовали  аншлюс  Австрии  в  1938-м,  введение  германских  войск  в  Чехословакию  весной  1939-го,  захват  Польши  в  сентябре  1939-го,  оккупация  ряда  европейских  стран  в  1940-м. 
           А  с  1936  в  Европе  запахло  войной:  не  скрывал  своих  реваншистских  планов  пришедший  к  власти  в  Германии  Гитлер,  разразилась  гражданская  война  в  Испании,  затем  последовали  аншлюс  Австрии  в  1938-м,  введение  германских  войск  в  Чехословакию  весной  1939-го,  захват  Польши  в  сентябре  1939-го,  оккупация  ряда  европейских  стран  в  1940-м. 
         На  востоке  тоже  было  неспокойно:  японцы  попробовали  свои  зубы  на  озере  Ханко  в  1938,  потом  на  реке  Халхин-Гол  на  границе  с  Монголией.  С  ноября  1939  по  март  1940  Сталин  послал  в  «поход  против  белофиннов»  своих  красных  героев  и  за  четыре  месяца  кампании  положил-таки  их  почти  100  тысяч  своих;  финнам  она  обошлась  «дешевле.
      В  общем,  как  в  песне  пелось: «Тучи  над  городом  встали,  в  воздухе  пахнет  грозой…»  Большая  война  непременно  должна  была  разразиться,  вопрос  был  только  в  том,  где  и  когда  это  случится.  Этого  не  мог  знать  тогда  никто,  кроме  самого  «зачинщика»,  строившего  свои  планы  на  «новый  мировой  порядок»,  но  тоже  запомнилась.  В  общем,  как  в  песне  пелось: «Тучи  над  городом  встали,  в  воздухе  пахнет  грозой…»  Большая  война  непременно  должна  была  разразиться,  вопрос  был  только  в  том,  где  и  когда  это  случится.  Этого  не  мог  знать  тогда  никто,  кроме  самого  «зачинщика»,  строившего  свои  планы  на  «новый  мировой  порядок»,  но  он  о  них  помалкивал.
он  о  них  помалкивал.
              Ж И Л И - Б Ы Л И      В       Ж И Л И Ч А Х…
         Непосредственно  перед  самой  войной  Маглыши  жилиобретались   уже  на  новом  месте  -  в  дер.  Жиличи   Кировского  района  Могилёвской  области.  Здесь   располагался  одноименный  совхоз  «Жиличи»,  служивший  производственной  базой  сельскохозяйственного  техникума.  (быв.  Добосна)  Кировского  района  Могилёвской  области.  Здесь   располагался  одноименный  совхоз  «Жиличи»,  служивший  производственной  базой  сельскохозяйственного  техникума.  В  этом  техникуме  стал  работать  преподавателем  географии  (и,  кажется,  чего-то  ещё,  вроде   -  общего  землеведения  с  основами  геологии  и  геодезии)  Наум  Дмитриевич  Маглыш;  жена  его работала  учительницей  младших  классов  в  местной  школе.
                Ж И Л И Ч И
\название,      Название  поселения вроде  бы,  вполне  «жизнеутверждающее»,  но  именно  в  этих  местах  мы  три  года  ходили   рядом  с  и  даже  под  смертью\.
          Так  назывался  совхоз,  который  служил  учебным  хозяйством  при  располагавшемся  здесь  агро-  или  зоотехникуме.   Собственно   деревня  называлась  некогда  Добосна,  но  постепенно   это   название  забылось,  и   её  стали  именовать  Жиличи,  видимо,   по  названию  совхоза.
        В  некоторых  источниках  утверждается  иное.  Деревня  Жиличи  впервые  упоминается  в  исторических   документах  ХIV  века.   Сначала  она  принадлежала  князьям Трабским (? – В. М.),  потом  стала    частью  владений  знатного  рода   Ходкевичей,  которые  владели  имением  Жиличи   со  второй  половины  ХV  и  до  первой  половины  ХVII  века.  От  Ходкевичей   Жиличи  перешли  к  Сапегам,  тоже  именитому  и влиятельному  роду  белорусских  магнатов,   а  уже  от  Сапег  -  к  Булгакам.  Последние  владели  этим  имением  с  конца  Х  века  до  начала  ХХ  века.
        Техникум  размещался  в  здании  усадебного  дворца,  принадлежавшего  некогда  польскому  магнату  по  фамилии  Булгак  (с  ударением  на  первом  слоге);  кажется,  он  даже  имел  титул  русского   графа.  Прежде  чем  продолжить  собственное  повествование,  процитирую  статью  об   этом  дворце  из  книги  В.А. Чантурия  «Архитектурные  памятники  Белоруссии».  Минск,  изд-во  «Полымя»,  1982,  сс. 210-211. \см.  ПРИЛОЖЕНИЕ  №  1   -  «ЖИЛИЧСКИЙ  ВЕРСАЛЬ»\
                Так  назывался  совхоз,  который  служил  учебным  хозяйством  при  располагавшемся  здесь  агро-  или  зоотехникуме.   Собственно   деревня  называлась  некогда  Добосна,  но  постепенно   это   название  забылось,  и   её  стали  именовать  Жиличи,  видимо,   по  названию  совхоза.
        В  некоторых  источниках  утверждается  иное.  Деревня  Жиличи  впервые  упоминается  в  исторических   документах  ХIV  века.   Сначала  она  принадлежала  князьям Трабским (? – В. М.),  потом  стала    частью  владений  знатного  рода   Ходкевичей,  которые  владели  имением  Жиличи   со  второй  половины  ХV  и  до  первой  половины  ХVII  века.  От  Ходкевичей   Жиличи  перешли  к  Сапегам,  тоже  именитому  и влиятельному  роду  белорусских  магнатов,   а  уже  от  Сапег  -  к  Булгакам.  Последние  владели  этим  имением  с  конца  ХVIII  до  начала  ХХ  века.
        Техникум  размещался  в  здании  усадебного  дворца,  принадлежавшего  некогда  польскому  магнату  по  фамилии  Булгак  (с  ударением  на  первом  слоге);  кажется,  он  даже  имел  титул  русского   графа.  Прежде  чем  продолжить  собственное  повествование,   отсылаю   читателя  к  статье  об   этом  дворце  из  книги  В.А. Чантурия  «Архитектурные  памятники  Белоруссии».  Минск,  изд-во  «Полымя»,  1982,  сс. 210-211. \см.  ПРИЛОЖЕНИЕ  №  1   -  «ЖИЛИЧСКИЙ  ВЕРСАЛЬ»\
 



 ПРИЛОЖЕНИЕ  №    «ЖИЛИЧСКИЙ     В Е Р С А Л Ь»
           «В   Жиличах  - деревне  Кировского  р-на -  прекрасно  сохранился  дворцово-парковый  комплекс,  один  из  лучших  образцов  классической  архитектуры  Белоруссии  начала  Х1ХХIХ  века.  Комплекс  расположен  в  парке  и  состоит  из  отдельных  зданий,  образующих  замкнутый  внутренний  двор.  Фасад   основного  корпуса  отличается  объёмно-пластической  выразительностью:  середина  его  украшена  большим,  приподнятым  на  стилобате  портиком.  Фриз  антамблемента  заполнен  лепными  гирляндами, розетками   и  контрастирует  с  гладкой  полосой  архитрава.  Над   фронтоном  портика  поднимается  невысокая  башня  с  куполом.  Тщательно  выполненные  детали  фризов,  карнизов  и  капителей   свидетельствуют  о  большом  вкусе  и  умении  тогдашних  местных  строителей.
           Для  планировки   дворца  характерно  чёткое  распределение  помещений.  Через  главный  вход  посетитель  попадает  в  обширный  вестибюль,   перекрытый  крестовым  сводом,  пяты  которого  покоятся  на  четырёх  столбах.  Находящиеся  здесь  двери  ведут  в  комнаты  первого  этажа,  а  расположенная  прямо  лестница  -  на  второй  этаж,  в  наиболее  парадные  покои  дворца.  Интерьер  многих  помещений  этажа  отличается  богатством   декоративного  оформления  и  тщательностью  отделки.  Многие  детали  сделаны  из  дерева.   Стены  некоторых  залов    имеют  оригинальные  лепные  орнаментированные  полихромные   украшения.
       Строил  дворцово-усадебный   комплекс  в  Жиличах   (или  Добосне,  как  раньше  называли  это  место)  известный  архитектор  К(арлКарл  (Кароль)  Подчашинский  (Подчашинскис,),  уроженец  д.  Жирмуны   Гродненской  области». \  конец  ПРИЛОЖЕНИЯ №….    «ЖИЛИЧСКИЙ  ВЕРСАЛЬ»\

            Из  других  источников  (Интернет)  почерпнул  дополнительные  сведения   об  этих   местах.  Ими  ещё  со  времён  Великого  княжества  Литовского, (Русского и Жемойтского)  владели  многие  именитые  роды  белорусско-польских  магнатов.  В  конце  18  века  имение   ДобАсна  перешло  к  роду  шляхтичей  Булгак(ов) (с  ударением  на  первом  слоге).  В  первой  трети  19  века  им  владел  некто  Игнац(ы)  Булгак,  речицкий  и  лидский  ротмистр,  маршалк  Бобруйского  повета  и  предводитель  местного  дворянства.  У  этого  «многотитульного»  шляхтича  было,  как  и  следовало  ожидать,    много  также  и  детей  -  якобы  9.девять.   Игнац  Булгак  был  участником  похода  русской  армии  на  Париж  и,  видимо,  вернулся  оттуда,  обогащённый  не   только  некоторыми   архитектурными  идеями,  но   и  со  значительной  коллекцией   произведений  западноевропейской  живописи,  которая  требовала  для  своего  размещения  немалых  палат.
               Строительство  дворца  в  Добасне  началось  в  1825  году,  а  закончилось  (в  основном)  к  1840  году,  но  затем  продолжалось  вплоть  до  1912  года.  Помимо  главного  парадного  корпуса  были  возведены  ещё  двухэтажные(?)  северный  и  южный  флигели,  в  первом  разместился  костёл,  а  во  втором  -  оранжерея,  (в  годы  Великой  Отечественной  войны  подвергшаяся  полному  разрушению).  Над  парадным  корпусом  дворца  возвышались  ещё  два  этажа  так  называемого  бельведера,  имеющего  в  плане  форму  квадрата;  здесь,  говорили,  размещалась  некогда  богатая  библиотека. 
      Весь  комплекс  зданий  дворца  образовывал  П-образную,   т.е. почти   замкнутую  в  плане  форму,  что,  по-видимому,  и  явилось  причиной  того,  что  местные  жители  стали  называть  его  «замок».  При   жиличском  дворце  был  на  английский  манер  устроен   пейзажный  парк,  занимавший  территорию  в  18  гектаров,  что  составляет  приблизительно  0,2  квадратного  километра,  то  есть  довольно  обширные  угодья.   Это  тоже  могло  послужить  основанием  именовать  такое  строение  «замком»  (в  Англии  ведь  сплошь  замки). (В  моей  жизни  этот  парк  имеет  особое   значение,  и  об  этом,  если  Бог  даст,  я  расскажу   чуть  позже в  подходящем  месте).
        Площадь,  занимаемая  всем  усадебным  комплексом,  включавшим    много  естественных  и  искусственных  водоёмов,  плодовые  сады,  огороды,  многочисленные  хозяйственные  постройки,  достигала  100  гектаров.  Впечатляющий  размах  «угодий»!  Что  же  касается  собственно   «замка»,   считается,  что  он  по  своим  размерам  превосходил  даже  известную  дворец-резиденцию   князей  Радзивиллов  в  Несвиже.
       Наиболее впечатляющие  изображения   жиличского  «замка»  сделал  на  своих  акварелях  белорусско-польский  путешественник (?)  и  художник  Наполеон  Орда  (с  ударением  на  первом  слоге). (Любопытно,  что  эти  Орды,  имевшие  свои  родовые  гнёзда,  как  и  предки  Ф. М.  Достоевского,  на  Пинщине,  возводили   своё  родословие  аж  к  самим  Чингизидам.  Почему  так  делали  Орды,  более  или  менее  понятно,  но  почему  предки  писателя  из  имения  Достоево,  вовсе  нет).   
         Все  изображения,  сделанные  Н.  Орда  (или  Ордой ?),  наполнены  ярким  светом,    воздухом,   прямо-таки  дышат  какой-то  утренней  свежестью. Между  прочим,  имеется  сделанное  Н.  Ордой (?)  изображение  бывшего  иезуитского  коллегиума  и  Слуцкой  мужской  гимназии,  автором  проекта  которой   являлся  всё  тот  же   архитектор  Кароль  Подчашинский.  На  сделанных  Н. Ордой  изображениях  Жиличский  замок    предстаёт  перед  нами  в  пору  своей  «первой  молодости»,  таким,  каким  он   явился  взорам  окрестных  жителей  вскоре  после  окончания  строительства.
       После  Игнацы  Булгака  владение  с  дворцовым  комплексом  перешло  к  самому  младшему  из  наследников  - его сыну  Эдгару.   В  1914  году  последний  продал  имение    своему  племяннику  Эммануилу,  который,  однако,  не  смог  насладиться  жизнью  в  «замке»;»:  этому  помешали  разразившаяся  война  и  последовавшая  за  ней  революция,  и  Эммануил  был  вынужден  перебраться  во  Францию. 
       Таким  образом,  у  этого,   весьма  величественного  по  масштабам  Беларуси,  дворца  (его  иногда  нескромно  называли  даже  «белорусским  Версалем») насчитывалось  всего  лишь  три  владельца.  Сохранилась  фотография  с  изображением  «замка»,  которую  сделал  в  1914  году  некто  Ян  Булгак,  по-видимому,   какой-то  родственник  последних  владельцев.  Поскольку  она  чёрно-белая,   то  лишена  той  лёгкой  и  живой  прелести,  которыми  исполнены  яркие  акварели  Н. Орды.

         Всё  вышеизложенное  стало  известно  мне  много  десятилетий  спустя  после  того,  как  наша  семья  вселилась  в  «замок»,  что  произошло,  я  предполагаю,  где-то  около  1937 – 1938  гг.,   т. е.  «после  Богушёвки»,  где  в  память  о  пребывании   там  семьи  Маглышей  осталась  лишь одинокая  могила   «Дзьмiтрока  Разумнага»,  моего  деда  Дмитрия  Демидовича  Маглыша.  Переезд   родителей  на  новое  место  жительства  и   работы  был,  скорее   всего,  вызван  тем,  что  Зое  предстояло  продолжать  образование  в  средней  школе,  каковойкаковая  в  Богушёвке  не  было.отсутствовала.   
      .  Так  или  иначе,   но  мы  оказались  в    Жиличах.  «Вселились  в  замок»  -  это  звучит  слишком  торжественно  и  величественно:.  А  если  просто,  то  в  этом  здании,  где  располагался  техникум,    отцу  предоставили   квартиру,  так  называемую   «служебную  жилплощадь»  -  две  просторные  комнаты,  на  два  больших  окна  каждая,  и  кое-какие  подсобные   помещения  при  них,  где  и   были   устроены   другие  жизнеобеспечивающие  системы,  но,  конечно,  никакого  тебе  ватерклозета  и  ванной  с  горячим  водоснабжением.  А  то  читатель  может  себе  вообразить  то,  чего  на  самом   деле  и   близко  не  было.
         \ Меня  одолевает  иногда  острое  желание    вновь  посетить   те  места,  где  началась  моя  жизнь  на  этой  земле;  оно  совершенно  иррационально,  и  потому  у  меня  нет  ни  причин,  ни  воли  ему  противиться  и  противостоять.  И  когда-нибудь  я  «поддамся»  ему,  наверное,  даже  в  ближайшее  время,  потому  что  откладывать    в  моём  возрасте  надолго  нельзя. 
           А  нынешним  летом  2016  года,  едучи  автобусом  по  маршруту  Пинск – Слуцк – Орша – Витебск – Псков -  Санкт-Петербург,  я  выходил  на  автовокзалах  в  Бобруйске  и  Могилёве  и  на  обоих  отыскал  и  узрел  на  перронах  указатели  с  названием   «Жиличи»,  при  виде  которых  у  меня  защемило  в  сердце.  Так  что  маршрут  в  «замок»  надомне  придётся  прокладывать  через  один  из  этих  городов.\\Вставить  по  окончании  сюжета  «Жиличи»\.       
         За  6  лет  до  своей   безвременной  кончины,  как раз  в  августе  1986  года,  средний  из  моих  старших  братьев  Анатолий   посетил  эти  места,  в  полном  смысле  -  мою  малую  родину. Позже  он  прислал  мне  в  Ленинград  сделанные  в  Жиличах  «ФЭДом»  чёрно-белые  снимки  с  ностальгическими  надписями  на  обороте.  Одна  из  них  гласила:  «В  означенном  месте  в  известный  день    и  час  появился  на  свет  мой  брат,  которого  нарекли  именем  Валерий».
      Да,  именно  в  этом  самом  «замке»  у  Наума  и  Евгении  Маглыш  появился  их  последний,  четвёртый  ребёнок,  что  во  многом  можно  считать  случайностью,  поскольку  в  апреле  1940-го  маме  шёл  уже  41-й,  а  отцу  47-й  год.  Тем  не  менее  дитя  оказалось  желанным,  хотя  потом,    в  недалёком  будущем  доставило  своим  родителям  немало  дополнительных  и   немалых  хлопот.   Но  в  этом  виновато  было  само  это  «будущее»…




 
       Квартиру  по  соседству  занимал  некто  по  фамилии  Шульц,  тоже  преподаватель  техникума  (и,  кажется,  завуч),   о  котором  отец  впоследствии  много  раз  рассказывал.  Что  именно  он  там  преподавал,  ускользнуло  изот  моего  внимания;  очень  может  быть,  что  в  том   числе  и  немецкий:  он  был  из   русских  поволжских  немцев,  но  обрусевших  ещё  не  настолько,  чтобы  забыть  и  утратить  родной  язык  (если  только  такое  вообще  случается  среди  русских  немцев).   
           Однажды,  в  ту  пору,  когда   «дружественный»  Третий   Рейх  вёл  военные  действия  против  англо-саксонских  империалистов  на   Британских  островах    и  на  море,  а  также  в  Западной  Европе,  Наум  Маглыш  постучался  в  квартиру   своего  жиличского  соседа  по  какой-то  бытовой  надобности,  но  вошёл,  видимо,  слишком  быстро,  так  как  Шульц  былзастал  Шульца  явно  смущён  егосмущённым  столь  неожиданным  появлением,  к  которому  - это  было  сразу  видно -  он  был  не  готов:  его  радиоприёмник  работал  на  полную  мощность  и  поэтому,  наверное,  Шульц  не  слышал  стука  в  дверь.  Он  был
     Радиоприёмник  работал  настроен  на  какуюволне  какой-то  немецкую  волну,немецкой  радиостанции,    и  заслушавшийся  сосед  находился  в  явном  возбуждении  от  слушаемыхсодержания  передаваемых  новостей:  во.  Во  всяком  случае  он  чуть  ли  не  в  лицо  выпалил  вошедшему  то,  что  у  него  в  тот  момент,  видимо,  «прокручивалось»  в  голове:  «Наум  Дмитриевич!  Скоро  наши  будут  ЗДЕСЬ!»  Брякнул  -  тут  же  осёкся,  сообразив,  что  ляпнул  лишнее,  и  стал  оправдываться,  что  вот,  мол,  случайно  попал   на  «какую-то»  немецкую  радиостанцию. 
      А  Науму-то  Маглышу  какая  разница,  что  за  волна:  всё  равно  он  в  немецком  ничего  не  смыслит.  Только  некоторое  время  спустя  ему  ярко  вспомнился  этот  эпизод  и  эта  сценка  «Не  ждали!»,  и   он  понял,  что  Шульц    поймал  ту  волну  совсем  не  случайно  и  что  такой  же  неслучайной  была  его  обмолвка   о  «наших».  Кажется,  я  уже  где-то  описал  это  «происшествие»  и  то,  что  с  ним  было  «логически»  связано  в  дальнейшем.  Насколько  мне  помнится,  в  связи  с  историей  «любомудра»  Валетки  в  главке  «Рациональное  зерно»  Георга  Гегеля».  А  к  Шульцу  мы  ещё  вернёмся.
      Это  1939 – 1941  годы  -  это  было  время,  когда  Германия  и  немцы  числились  в  больших  друзьях  Советского  Союза.  Ничего,  что  оккупирована  соседняя  Польша:  ведь  она  «белая»  и  к  тому  же  ещё  «панская»,  и    то,  что  немецкие  подлодки  блокируют  Британские  острова,  а  «юнкерсы»  и  «хейнкели»  сбрасывают  бомбы  на  Лондон  и  Ковентри,  это.  Это  скорее  даже  хорошо,  потому  что  немцы  ведь    социалисты,  хоть  сначала  всё-таки  национал-,  а  британцы,  известное  дело,  перво-наперво  империалисты  и,  следовательно,  кковарныековарные  хищники.  К  тому  же  с  Германией  подписаны  договоры  -  и  торговый,   и  о  ненападении,  так  что  она,  несомненно,  наш  друг. 
           Во  всяком  случае  любые  разговоры  с   неодобрением  германской   политики,  мягко  говоря,  не  приветствуются  и  рассматриваются  как   провокационные.  Политагитаторы  и  пропагандисты  «советуют»   (мы  ведь  живём  в  Стране   Советов!)  не  путать  германский  национал-социализм  (у  нас  ведь  тоже  социализм)  с   итальянским  фашизмом:  второй,  несомненно,  плох,  а  вот  первый  - это  ещё  как    посмотреть…  Словом,  нечего  попусту  языки  распускать .! 
         А  журнал  «Огонёк»  (названьице  самое  то  для  военных  репортавжейрепортажей !)  тем  временем  смакует  подробности  «удачных»  налётов  германскаой  авиации,  с  нескрываемым  восхищением  пишет  о  мастерстве  немецких  воздушных  асов  и  ювелирной  точности,    наносимых  ими  бомбовых  ударов,  чуть  ли  не   захлёбывается  в  восторге  от сокрушительной  мощи  ихгерманского  оружия  и  от  масштабов  причинённых   надменным   британцам  разрушений. 
        Во  всё  это  трудно  сейчас  поверить,  да  и  сам  бы  я  ни  за  что  не  поверил  в  такое,  если  бы  не   видел  и  не  читал  всё  это  собственными  глазами.  Не  помню,  где  и   при  каких  именно  обстоятельствах  довелось    году  в   1962 - 63  листать  старую  подшивку  «Огонька»   за  1940  год  и  удивляться  превратностям  большой  истории.  Что  уж  на  этом  фоне  маленький   Шульц! Кстати  сказать,  он  тогда  сразу  выключил  свой  радиоприёмник  и  постарался  поскорее  преревести  разговор  на  другую  тему.

               

                Н А Ш Е С Т В И Е,       ИЛИ    О К К У П А Ц И Я
          Моё            Говорят,  что  лучше  всего  родиться  лордом,  но  мне  до  этого  было   очень  далеко,  так  как  даже  просто  моё  «проживание»  «в  замке»  длилось  всего  лишь  чуть  более  года:  в.  В  июле  1941  года-го    нас  выселили  оттуда  представители  «высшей  расы»,  которые  заняли  эти  пышные  чертоги  под  какие-то  свои  высшие  цели,  устроив  там  то  ли  военный  госпиталь,  то  ли  ещё  что-то,   не  менее  им необходимое.   Эту  картинку,  как   через  окно  второго  этажа,  расположенное  слева  от  шестиколонного  портика,  спускали  на  верёвках  старинную  деревянную  родительскую  кровать,  не  проходившую  без  разборки  в  оказавшиеся  узкими   для  неё  двери,  я  представлял  всегда  очень  живо,  как  будто  сам  видел,  а  может,  действительно  видел;  только  вот  запомнить  её  сам  я  никак  не  мог  бы  по  причине  крайнего  малолетства  -  это  запало  мне  в  память,  конечно  же.  Потом,  потом,  уже  из  рассказов  старших  членов  семьи,  как,  впрочем,  и   некоторые  другие  события  раннего  периода  войны.
         С  казённой  жилплощади  в  «замке»  нам  пришлось  перебраться  в    крытую  соломой  хатку  к  кому-то  из  местных  крестьян  -  контраст  довольно-таки  впечатляющий.  Но  в  той  же  хатке  вскоре  появились  и  новые  «господа»  из  высшей  расы.  Впрочем,  едва  ли  их  можно  было  считать  «господами»  в  полном  смысле:  во-первых,  они  относились  не  к  боевым  частям,  а  к  какой-то  вспомогательной  тыловой  службе;  во-вторых,  это  были  даже  не  вполне  немцы,  всего  лишь  военнослужащие  вермахта,   а  по  национальности  то  ли  поляки,  то  ли  словаки,  мобилизованные  немцами  уже  на  захваченных    территориях.   Эти   подневольные  люди  при  всяком  удобном  случае  всячески  старались  подчеркнуть  своё  не-немецкое  происхождение  и  тем  самым  хотя  бы  частично  отмежеваться  от   того  неправедного  (они  осознавали  это  совершенно  чётко)  дела,  в  которое  были  вовлечены  не  по  своей  воле.  Поговорить  о  них  у  нас  ещё  будет  возможность.
         Я  уже  «предупреждал»  читателя,  что     мне  трудно   отделить  собственные   «воспоминания»  об  оккупации  от  навеянных  рассказами  старших  в  семье.  Пусть  мне  это  простится.  Рассказывали,  например,  что  однажды,  когда  немецкий  патруль  зашёл  к  нам  в  хату  с  проверкой,  солдат  решил  «пошевелить»  постель  в   детской  «люльке»  (по-русски:  зыбке)  штыком,  которым  он  и  задел  лежавшего  там  младенца,  коим  был  автор  этих  строк.  Старшие  даже  показывали  потом  на  моём  животе  долго  сохранявшееся    белое  пятнышко,  оставшееся  якобы  от  шрама,  но  братья  могли   и   пошутить,  разыгрывая  меня:  сам-то  я  ничего  этого  помнить  не  мог.   
          Что  мне  действительно  запомнилось  из  тех  лет  (оккупация  ведь  продолжалась  три  года)  -   это  немецкие  военные  машины  и   мотоциклы:  как  они  «не   по-нашему»   гудели  и  тарахтели,  пыля  по  нашим просёлкам  и  испуская  клубы  какого-то  особо  едкого  дыма,  гораздо  более  вонючего,  чем  выхлопные  газы  наших   родных  «полуторок»  и   «эмок»,  которые  деревенским  хлопчикам,  не  избалованным  большим  количеством  авто,  ещё  долгое  время  и  после  той  войны  казались  поэтому  чем-то  особенно  благоуханным,  что  можно  долго  и  жадно  вдыхать,  чуть  ли  не  прямо  припав  к  выхлопной  трубе.
       Мне  всегда  казалось,  что  я  сам,  без  рассказов  взрослых,  помню  всё   это:  просёлочная  дорога  клубится  лёгкой  и  густой  летней  пылью,  и  сквозь  неё  змеится  и  тянется  длинная  череда  машин  и  мотоциклов,  их  непривычно  много,  слух  растревожен   незнакомыми  доселе,  совершенно  новыми,  не   «нашими»  звуками.  Немецкие  грузовики  и  мотоциклы    были  к  тому же  непривычными  и   на  вид:  очень  большие, «безносые»,  т. е.  без  выступающего  вперёд  моторного  отсека,  и  окрашены  не  ровно  зеленым,  как  наши,  русские,  а  какими-то  жёлто-серо-песочными  пятнами;  на  передних  крыльях  этих  огромных  грузовиков   на  высоких  металлических  прутьях  раскачивались  по  обе  стороны   от  кабины  водителя  таинственные  шарики,  назначение  которых  долгое  время  оставалось  нам   непонятно.   
        К   тому  же  вся  эта  техника  источала  какую-то  особенно  чадящую  и  смрадную  вонь,  совсем  не  то,  что  «наш»  благоуханный  запах  от  выхлопов  сгоревшего  бензина.   И  седоки  на   этих  машинах  и  мотоциклах   либо  отстранённо  мрачные  и  на чём-то  сосредоточенныё,  либо,  наоборот,  шумные,  развязные,  непрестанно  что-то  гарланящие  и  гогочущие.   Сразу   воочию,  наглядно,  всеми  пятью  чувствами  ощутительно,    было  ясно:    всё  это  чуждое,  не  наше,  враждебное,  вражеское.  Это   НАШЕСТВИЕ!
           Немцы  появились  в  Жиличах  в  последних  числах   июня.  Вообще  они  нагрянули,  накатили  так  внезапно,  что  на  территории  Белоруссии  наше  военное  командование  не  успело  даже  приступить  к  осуществлению  своих  мобилизационных  планов.  Так  что  Наум  Маглыш  на  фронт  никак  уже  попасть  не  мог,  даже  если  бы  в   свои  47  лет  и  подлежал  мобилизации.  В  таком  положении  оказались  многие  из  числа  военнообязанных.  Миллионы   людей  «проснулись»  «на  временно  оккупированной  врагом  территории»,  и  оккупация  эта  продолжалась  ни  много  ни  мало  3  года.
                Н О Й Е      О Р Д Н У Н Г,    или     Н Е     Т Е      С Л И В К И (?)
          Немцы  завели  свой  «новый  порядок».   Частью  этого  порядка  стала  учреждённая  ими  полиция,  формируемая  из  местного  населения.  «Полицаями»  становились  разные  люди,   по  разным  причинам  и  при  разных  обстоятельствах.  Может  быть,  кто-то  по  заданию  и  с  целью  вредить  немецкой  власти,  другие,  напротив,  с  целью  отомстить  «советам»  и  «коммунистам»  за  действительные   или  мнимыенадуманные  обиды,  но  большинство  (а  чаще  всего  это  были  молодые  парни  призывного  возраста,  которые  -  в  условиях  немецкого  блицкрига  и  молниеносного  отступления  наших,  -  остались  не  мобилизованными  в  Красную  Армию  и  предоставленными  себе)  -  от  безысходности:   либо  служить  в  полициюполиции,  либо  быть  угнанным  на  работы  в   Германию;  тут.
        Тут  уж  часто  и  мамы  были  наготове  со  своими  советами  в  духе  «здравого  смысла»,  который  на  крутых  поворотах  истории   не  раз  уже  сыграл  злую  шутку  и  с  более  умудрёнными   людьми.   Что  уж  говорить  о  деревенских  простаках-недорослях  и  сердобольных  мамашах!  Но  и  матёрые  мужики  не  всегда    могли  устоять  перед  соблазном  «выгодной  службы»:  какое-никакое  жалованье  да  плюс  харчи,  да  казённая  униформа,  а  ещё  и  винтовка,  которая,  как  известно,  рождает  власть.   А  ведь  надо  с  чего-то  кормить  семью,  да  и  самому  каждый  день  кушать  хочется,  а  все  бывшие  «работодатели»,  похоже,  не  просто  отлучились  ненадолго,   а  скорее  всего,  ушли  навсегда.  Так  почему  бы  и  не  поспособствовать  наведению  порядка,  пусть  хотя  бы  и  «нового»,  в  своих  родных  местах?   Ведь  порядок  всегда  лучше  беспорядка,  не  так  ли?   О  партизанах  поначалу  никто  и  не  слыхивал,  это  уже  ближе  к  42-му   году  о  них  заговорили.  А  что  партизаны?   Им  ведь  тоже  с  кого-то  кормиться  надо.  А  с  кого  же  ещё,  как  не  со  своих  же,  местных  -  так  что  куда  ни  кинь,  всюду  клин:  никак  не  выходит  прожить  праведником  или  хотя  бы  без  греха.
               В  общем,  чего  уж  тут  греха  таить,    немалое  число  людей  шли  в  полицаи не  по  своей  воле,  и  такие,  конечно,  как  могли,  пытались  избегать  причинения  большого  зла  своим  же  землякам.         Но  былислучались  среди  местных  полицаев  и  отпетые  негодяи,  словно  бы  уже  рождённые  с  каиновой  печатью  и  предопределённые  для  совершения  всяких  мерзостей.  В   наших  местах  этим  «прославился»  некто  Слива  (не  знаю,  была  ли  это  его  настоящая  фамилия  или  деревенское  прозвище,  а  может,  что-то  вроде  блатной  клички  («погоняла»).  Среди  местных  полицаев  он  был  едва  ли  не  самый  молодой  летами,  но  уже  с  особенной  репутацией  мерзавца  из  мерзавцев.  Поговаривали,  а  может  кто-то  и  доподлинно  знал,  что  этот  самый  Слива  был - детина  из  вчерашних  самых  ретивых  комсомольских  активистов. 
        Так  что  и на  новом  боевом  посту  он  принялся  исполнять  службу  с  привычным  усердием  и  даже  с  особым  рвением,  чтобы  и  начальством  быть  замеченным. ,  и  себе  в  удовольствие.  О  нём  сразу  же  пошла  дурная  слава  как о самом  услужливом  немецком  прихвостне.  Он  самоуправствовал  даже  там,  где  от  него  это  вовсе   и  не  требовалось,  но  и  зтим  не   ограничивался,  а   заходил  гораздо  дальше  и  проявлял  особую  лихость  уже,  так  сказать,  по  собственной  инициативе. 
       В  общем,  однажды,  войдя  в  особый  служебный  раж  или,  а  может,   просто  по  пьяной  дури,  чего  тоже  исключать  никак  нельзя,  он  метнул  «лимонку»  в  окно  кому-то  из  мирных  обывателей,   не  подчинившемуся  его  самодурственному  приказанию  что-то  там  не  делать  и  немедленно  прекратить.   По  счастью  никого  в  этот  раз  не  убило  и  особо  не  изувечило,  но  теМтем  не  менее  произошло  несанкционированное  немецкой  властью  некоторое  пролитие  крови,  пусть  себе  даже  и  не  арийской,  нооднако   всё  же  явно  нарушающее  провозглашённый  ею  «порядок».  Надо  отдать  немцам  должное:  они  отреагировали  тотчас  же,  и  переусердсвовавший  на  этот  раз  Слива  был  тут  же  «судим»  и  принародно  (т.е.  вполне  «по-немецки»)  расстрелян  к  вящему  удовлетворению  местного  населения.  Немцы  ещё  раз  доказали,  что  и  порядок  превыше  всего,  а  не  одна  только  Германия,  и  что  они  призваны  воспитывать  «ундерменш»-ей  в  том  числе  и  вот  такими  «акциями  устрашения».
        В  общем,  пример  этого  Сливы  показал,  что  выражение  «сливки  общества»   может  быть  применимо  не  только   к  лучшей  части  некоей  массы,  скапливающейся  тонким  слоем  на  самом  её  верху,  но  в  каком-то  смысле  и  к    тому,  что  сливается  как  мерзость  в  канализацию,  в   клоаку,  в  помойную  яму  истории.:  тоже  ведь  «сливки»!      
        Другой  любимой  ими  «акцией»  у   немцев   (помимо,  разумеется,  «ликвидации»)  былоявлялось  взятие  заложников.   Её  суть  состояла  в  том,  что  после  какой-нибудь  партизанской  операции,  особенно  если  она  увенчалась  успехом,  немцы  хватали  без  разбору  несколько  десятков  местных,  всех  кого  ни  попадя,  и  требовали  выдать  пособников  партизан,  угрожая  в  случае   невыполнения  данного  требования  расстрелять  каждого  десятого  из  числа  задержанных.(Пресловутые  римские  «децимициидецимации»!)  Делалось  всё  это  по  ночам:  людей  сажали  в  крытые  брезентом  кузова  грузовиков  и  вывозили  куда-то  «в  чисто  поле»,  чтобы  было  где,  если  что,  сразу  же  «сдержать  обещание».   Там  люди  и  коротали  томительные  часы  ночного  ожидания  -  без  сна,  без  питья  и  еды. 
        Иногда  «злоумышленников»  находили  быстро,  иногда  нескоро,  а  бывало,  что  не  находили  и  вовсе  -  когда  как.     Пару  раз,  а   может,  и  больше,  в  число  заложников  попадала  и  наша  семья,  а  точнее  -  родители  с  младенцем,  т. е.  мною,  а  братья  на  то  время  «содержались»  в  других  местах,  о  чём  я  ещё  скажу.  Так  что  этот  ужас  неизвестности,  обречённого  ожидания  своей  участи  я  помню  каким-то  шестым  чувством,  по  общему  состоянию  всех  тогда  окружавших  меня:  эта  память  не  смывается  ничем,  не  выветривается   со  временем,  не  исчезает.  Ведь  это  были
       Нельзя  сказать,  что    такие  акции  тотального   устрашения,  и  нельзя  сказать,  что  они   не   достигали  своей  цели:  до.  До  сих  пор  помню,  как  мама  укутывала  меня  прихваченным  с  собою  одеялом   и  как  немцы,  расхаживая  между  собранными  в  одном  месте  заложниками,  светили   нам  в  лица  своими лучами  ярко  светившими,  карманными  фонариками,  подвешеннымии  жёстко  светивших,  карманных  фонариков,  подвешенных  на  пуговицу  шинели,  и  высматривали,  видимо,  кого-то  из  ими  разыскивапемыхразыскиваемых.
      Ещё  одним  «нововведением»  оккупантов  быластала   трудовая  повинность,  которую  должны  быливменялось   отбывать  в  пользу  «Третьего  рейха»  все  взрослые  мужчинывсем  взрослым  мужчинам  в  возрасте  от  16  до  60  лет.,  В  эту  возрастную  категорию  как  раз  и  попадали   отец  и  самый  старший  из  братьев  -  Вальтер.  («Немецкое»  звучание  его  официального  на  то  время  имени  выглядело  несколько  даже  издевательски:  «вальтер»,  работающий  на   «фрицев»!  Но  ничего   не  поделаешь:  война!)  Объём  этой соаременной  «барщины»  измерялся  не  днями,  а  неделями  и  даже  месяцами,  на  этот  срок  мужчин  загоняли  в  специально  выстроенные  бараки,  которые  обносили  колючей  проволокой,  и  пожалуйста,  получайте  готовый  вам  «трудовой  лагерь». 
      Как-то  раз,  то  ли  поздней  осенью  или  ранней  весной,  прячась  от  немецких  патрулей,  загонявших  людей  в  эти   самые  лагеря,  Наум  Маглыш  пролежал  в  соседнем  болоте  больше  суток,  после  чего  его  «скрутило»  так,  что он  на  два  месяца  «обезножел»  и  совершенно  не  мог  ходить    и,     на  долгие  последующие  годы  «заработал»  себе  хронический  ревматизм,  не  говоря  уже  об  остром,  но  сравнительно  быстро  излеченном  радикулите.   
        В  другой  раз  он  уже  не  рискнул  отлёживаться  в  прохладительных  «ваннах»,  а  спрятался  «на  чердаке»,  а  вернее  сказать  «под  стрехой»  в  той  самой  избе,  где  нам  дали  приют  местные  крестьяне.  Тут же  были,  как,  вероятно,  читатель  помнит,  «на  постое»  и  двое  немецких  военнослужащих,  оказавшихся  на  поверку  мобилизованными  словаками.  Они-то  знали,  где  скрывается  от  немецких  патрулей   «пан  Наум»,  но  не  выдали  его  немцам  -  то  ли  по  причине  своих  антифашистских,  скорее  даже  -  антиарийских  настроений,  то  ли   просто  из  «славянской  солидарности».  Когда  патруль  полевой  жандармении,  получив  от  супруги  «объяснение»  отсутствия  на  месте  самого  хозяина,  ретировался  ни  с  чем,  словаки  радостно  заулыбались  и,  жестами  и  понимающими  взглядами,  продемонстрировали,  что  они-то  знают,  где  на  самом  деле  пребывает  в  настоящее  время  «пан  Наум»:  дескать,  оцените  по  достоинству   и  вы  наше  благородство.
      Эти  самые  «немцы  поневоле»  познакомили  меня  с  вкусом  немецких  конфет-таблеток,  которыми  отблагодарили  за  то,  что  я,  своей  тощей  младенческой  ручонкой  извлёк  из  под  пола  обронённый  одним  из  них  крохотный  «перочинный»  ножик,  тут  же  проскользнувший  в  «половую  щель»  и,  казалось,  навсегда  утраченный.  И  вот  я  возвращаю  ему  это  солдатское  сокровище!  Он  был  рад  несказанно,  и  благодарность  его,  уверен,  была  самой  искренней.     А  для  меня-несмышлёныша  тем  большей  радостью  были  эти  конфеты  совершенно  непривычного  вида  -  таблетки,  уложенные  «столбиком»  и  обернутые  «промасленной»  бумажкой,  и  столь  же  непривычного  «охлаждающего»  вкуса  (много  позже  «идентифицированного»  мною  как  «мятный»,  или  «ментоловый».
           Хорошо,   что  об  этих  «услугах»  оккупантам  и    об  их  ответном  подарке  не  прознали  потом  СМЕРШ  или  НКВД   -  а  то  ходить  бы  мне  потом  всю  жизнь  с  пятном  «коллаборациониста»  и  пособника  на  репутации,  и  без  того  небезупречной    репутации..   Впрочем,  кажется,  это  не  очень  удачная  шутка.
      Об  этих  «хороших»  немцах  осталось  ещё  одно  воспоминание.  Потом, ближе  к  концу  оккупации,  когда  уже  почти  всем  стало  понятно,  в  чьи  паруса  начинает  дуть  ветер  истории,  из  их  уст  всё  чаще  стали  звучать  признания  наподобие  «мне  вшистко  едно -  русиш,  поляк,  немец»,  мол,  я  интернационалист,  а  вовсе  не  нацист  какой-то  там.  Ну  и  ладно!
                Н А С Т О Я Щ И Й       А Р И Е Ц      

        Совсем  не  так  показал  себя  всамделишный«всамоделишный»  немец,  уже  упомянутый  мною  выше  преподаватель  техникума  по  фамилии  Шульц.  Сразу  по  появлении  немцев  и  установлении  их  администрации   он  стал  на   глазах  преображаться  внешне,  направлением  снизу  вверх:  вначале  вместо  цивильных  ботинок  он  переобулся  в  сапоги  военного  образца,   правда,  ещё  советского  происхождения;  немного  времени  спустя  в  сапоги  он   заправлял   уже  не  советские  брюки,  а  настоящие   немецкие  «галифе»  зеленовато-серого  цвета. 
          Скорее  всего,  эти  метаморфозы  совершались  не  без  ведома  оккупационных  властей:   вряд  ли  законопослушный  и  чистокровный  «фольксдёйч»  разрешил  бы  себе  какое-то  своеволие  даже  в  столь  малозначительном  деле.  Наверное,  он  советовался  и  получил  одобрение,  что,  несомненно,   вдохновляло.  Как  бы  там  ни  было,  дальнейшее  преображение  не  заставило  себя  долго  ждать:  вскоре  к  офицерским  «галифе»  был  подобран  точно  цвет  в  цвет  офицерский  же  китель,  конечно,  без  погон,  и.  И  теперь  уж  направление  «эволюции»  бывшего  советского  служащего  Шульца  стало  однозначно  понятно  всем  его  бывшим   сослуживцам.   
           Её  завершением  и  своего  рода  апофеозом  быластала  немецкая  же  офицерская  фуражка  с  черным  лакированным  козырьком, надменно  задранной  кверху  тульей  и,  самое  главное,  с  пышной  серебристой  кокардой,  водруженная  в  один  прекрасный  день  Шульцем  на  голову;  в.  В    этом  полном  наряде  он  потом  гордо  вышагивал  по  Жиличам  вплоть  до  того  дня,  когда  «сверхчеловекам»  пришлось  спешно  собирать  свои  монатки  и  уносить  ноги  из  «недружелюбной»  и  «варварской»  страны.  Уцелел  ли  при  этом  «камрад»   Шульц,  одному  Богу  известно.  Не  исключено.  И  очень  даже    может  быть,  что  он  нашёл  какое-то  удовлетворение  в  том,  что  воссоединился  со  «своими»,  но  вряд  ли  оттого,  что   разделил  судьбу  многих  из  них.
                Х Л Е Б     Н А Ш    Н А С У Щ Н Ы Й
         Война  войной,  а  на  хлеб  всё  равно  нужно  было  как-то  зарабатывать.   Наум  Маглыш  избрал  не  самый  лёгкий,  но  зато  честный  и  в  чём-то  даже  почётный  путь:  распиливать,  «разгонять»  на  доски  цельные  брёвна  -   те  или  иные  доски  всегда  нужны  в   домашнем  хозяйстве  сельского  жителя.  Благо  удалось  раздобыть  для  этих  целей  так  называемую…….,  продольную  пилу  -  это  такой  «агрегат»  метра  1,5 – 2  длиной  и  шириной  25 – 30  см,  с  которой  управляются  двое  работников  «в  четыре  руки»  А.  Снаряд  этот,  с  ручками,  установленными  поперёк  плоскости  полотнища  самой  пилы,  довольно  громоздкий  и  тяжёлый,  весом  что-нибудь  8 – 10  кило,  не  меньше.  Особенно  достаётся  тому,  кто  работает  этим  инструментом  наверху,  стоя  и  балансируя  на  самом  распиливаемом  бревне,  которое  лежит  на  «козлах»  на  высоте  2-х  метров:  ему  приходится  всё  время  на  вытянутых  руках  вытаскивать  10-килограммовую  пилу,  преодолевая  ещё  при  этом   сопротивление  распиливаемой  древесины.  За  день  намахаешься  так,  что  руки  от  усталости  просто  не  поднять  -  кажется,  вот-вот  отваляться.   А  на  первых  порах  -  так  и  вообще  не  знаешь,  куда  их  девать  от   боли.
          Не  намного  легче  и  тому,  кто   работает  внизу:  ему  хоть  и  приходится  только  тянуть  книзу,  но  этот  ход  пилы  и  есть  самый «рабочий»,  когда  она  продвигается  на  целых  несколько  сантиметров  ближе  к  концу  бревна,  тогда  как  ход  наверх  в  большей  мере  «холостой»,  когда  такое   поступательное продвижение  весьма  незначительно.
        Вообще  говоря,  «разгон»  бревна  на  доски  -  своего  рода  «лесопилка»,  только  там,  на  пилораме,  4 – 5  пил,  приводимых  в  движение  электромотором  или ещё  допотопной  «универсальной    паровой  машиной»  системы  Джеймс  Уатта,  каковую.  Таковую  мне  довелось  видеть  потом,  уже  во  второй  половине  50-х,  в  Слуцке  на  лесокомбинатемельнице  «Восток»  и  каковой  («зеркало»,  золотники  и  прочие  клапана!)  заведовал  очень  импозантного  вида  инженер  (как  я  понял,  без  специального  образования),  некто    с   благозвучной  и   потому  запомнившейся  мне  русской  фамилией   «Аксёнов».   
       Но  там,  на  пилораме   мощность  установки  всоставляет    десятки,  а  то  и  сотни  «лошадиных  сил»,  а  здесь  приходится  обходиться  самотужной  тягой  даже  не  в  две,  а  в  лучшем  случае  в  какие-нибудь  полторы  человеческие:  ведь.  Ведь  ни  48-летний  Наум  Маглыш,  ни,   тем  более,  16-летний  его  сын  не  отличались  большой  корпулентностью,  а  были  скорее  тщедушны  -  оба  ниже  среднего  роста,  щуплы  и  довольно  тощи  телом,  что  называется,  в  чём  только  душа  держится.  К  тому  же   эти  работники  никогда  не  бывали  сыты,  вечно  впроголодь.
      Мама,  естественно,  жалела  своё  «дитятко»  и  даже  постоянно  ругала  отца  за  его  бессердечное  отношение  к  сыну,  за  то  что  он  подвергает  такой  каторжной  работе  тщедушного  мальчика,  да  только  что  поделаешь:  голод  не  тётка,  и  всё,  чем  он  хоть  как-то   мог  облегчить  положение  худосочного  подростка,  -  это  не  ставить  его  наверх,  где  он,  конечно  же,  «не  потянул»,  а  может,  и  вообще  не  протянул  бы  долго.    А  так  - худо-бедно -  они  смогли  продержаться  почти  всю   оккупацию  и  почти  всегда  были,  что  называется  «при  харчах»,  пусть  себе  и  небольших:  именно.   Именно  только  едой  и  было  принято  тогда  расплачиватьсярасплачивались  за  всякую  работу,   и  к  расчёту  принималась  только   эта  «валюта».  Кто-то  расплачивался  картошкой,  кто  то-то  «житом,»,  а  иной  раз  печёным  хлебом,  лишь  изредка  перепадало  свежее  сало.
       Как-то  раз,  а  вернее   -  однажды  в  очередной  раз  наступила  полная  бескормица,  когда  неоткуда  ничего  не  взять  и  даже  не  придумать  что-нибудь  мало-мальски  вероятное,  где  и  как  бы  раздобыть  что-то  съестное.  Дело  случилось  зимой,  и  отец  решился  на  отчаянный,  можно  сказать,  безумный  поступок:  в  поисках  еды  отправиться  на  «бацькаушчыну»  и   получить  там  какое-никакое  продуктовое  вспомоществование   у  старших брата  и  сестры,   живших  как-никак   «на  собственном  хозяйстве»  -  брат  Яков  со  своего  ремесла  в  Слуцке,  а  сестра  Алёна  с  мужем  Евсеем  с  земельного  надела  в  родных  Варковичах.  Как  ни  отговаривала  его  жена  Женя  не  делать  этого,  он  всё-таки  поехал.
       В  военное  время  всё  сопряжено  с  риском  для  жизни:  почти  любой  поступок,  любое  действие,  чуть  ли   не  каждый  человеческий  шаг.  Но  жизнь  ставит  людей  перед  такими  обстоятельствами,  когда  бездействовать  становится  ещё  опаснее,  чем  просто  сидеть  сложа  руки  и  ничего   не  предпринимать.  Сейчас  создалось  как  раз  такое  положение:  полная  бескормица,  спасения  от  голода  ждать  неоткуда  и  не  от  кого.  Никто  не  спросит,  есть  ли  чем  прокормиться  семье  Наума  Маглыша  и  не  надо  ли  ему  чего-нибудь  «подкинуть».
      В  общем,  он  отважился  на  этот  «велобросок».  Получил  в  немецкой  комендатуре   необходимый  «аусвайс»  -  и  в  путь.            То,  что  зимой,  это  ещё  бы  ладно:  он  велосипедист  опытный,  дорога  более   или  менее   знакомая  -  как-нибудь  «докрутит».   Только  надо  принять  во  внимание,  что  далеко  уже  не  молод   -  до  пятидесяти  рукой  подать,  а  главное -  какая  может  быть  езда  с  голодухи-то.   Да  ещё  по  оккупированной  территории,:  ведь  кругом  военное  положение,  комендантский  час  и  всё  такое, повсюду  патрули  немецкой  полевой  жандармерии,  а  если  и  партизанские  дозоры,  то  и  это  мало  чем  лучше:  иной  раз  и  те  и  другие  сначала  палят  со  страху,  а  потом  уж  смотрят  и   «разбираются»,  что  к  чему.
         Да  и  «конец»  не  ближний,  километров  по  меньшей  мере  сто  пятьдесят  в  одну  сторону.   Велосипед  сам  по  себе  уже  неплохая  пожива,  не  говоря  уже  о  провизии,  буде  такая  найдётся  -  в  общем  соблазн  для   «злых  людей»  немаленький.  Но  как  жена  его  ни  стращала  всеми  этими  опасностями,  как  ни  отговаривала,  отец  ни  на  какие  увещевания  не  поддался  и  настоял  на  своём:  сказал  поеду  значит  поеду.  А  езда  какая?  На  велосипеде,  то  есть,  считай,  на  своих  двоих,  если  не  хуже:  ведь  это   по  зимнему  бездорожью,  в  слякоть,  мороз  и  гололедицу,  а  то  ещё  в  метель,  в  снежные  заносы -  погоду  себе  не  выберешь.  И  «поехал»!...
           Вернулся  дней  через  десять  чуть  живой, вконец  отощавший,  с  ввалившимися  щеками,  давно   не  бритый,  как  говорится,  одни  глаза,  которые  у  него  вообще-то  до  тогтого  не  казались  такими  уж  большими.  И  вернулся  не  без  потерь:    велосипеда  при  нём  не  было,  он  сломался  по  дороге  назад,  и  его  пришлось  (а  это  ножом  по  сердцу!)  из-за  этого  бросить;    так  что  он  сослужил  ему  свою  службу  едва  ли  наполовину.  Но  всё-таки  он  вернулся «с  харчами»:  а  харчей  всего-то  небольшая  наволочка,  наполненная  ржаной  мукой,  да  мешок картошки  пуда  два  с  половиной;   и  все  150  километров  надо  было     тащить  на  своих  плечах  такой  груз!
        Напоследок,  правда,  удалось  подъехать  километров  с  20  на  поезде,  но  зато  пришлось   рисковать  своей  головой  и   прыгать  с  него  на  ходу,  так  как  машинист  ни   в  какую  не  соглашался  остановиться  в  нужном  месте  и  «снизошёл»  только  до  того,  что  здесь  чуть  сбавил  ход.  Его  тоже  нужно  понять:  если  бы  немцы  только  что-нибудь  заподозрили  недозволенное,  самому  головы  не  сносить,  они  в   подобных  случаях  особо  не   церемонятся.               В  общем,  пришлось   «сходить»  на  ходу  поезда:  сначала  вниз  полетел  мешок  с  картошкой,  предварительно  хорошенько-таки  завязанный-перезавязанный   (бесценный  груз  муки  он  оставил   у  себя  за  пазухой),  а  следом -  под  откос  -  тут  уж  назад    пути  нет  -  и  его  «счастливый»  обладатель. 
        А  дальше,  последние  вёрсты,  опять  на  своём  горбу  до  самого  дому.  Главное,  что  немцы  по  дороге  не  конфисковали,  а  свои  -  сказано,  повезло  мужику -  не  ограбили.  А  мешок  картошки,  пусть  даже  слегка  подмороженной,  в  те  дни  -  это  целое  состояние!  Без  «критики»  со  стороны  супруги  и  по  завершении  всей  операции,  естественно,  не  обошлось.  Но  критика  критикой,  а  семья  на  какое-то  ещё  время  была  спасена  от   голодной  смерти.   Эта  «экспедиция»  состоялась   где-то  году   в  1942-м,  во  всяком  случае  не  позже   декабрямарта  1943  года,  так  как  к  декабрюэтому  времени   были  уже  застрелены  или  расстреляны  и  Яков,  и  сын  Пётр  и  дочь  Надя.,  активные   члены  слуцкого  партизанского  подполья.
         Свой  «боевой»  подвиг  во  имя  жизни  успела  совершить  и  наша  мама.   Это помимо  того  постоянного  подвига,  коим  является  вообще  жизнь  женщины,   поднимающей  4-х  детей,  да  ещё  в  условиях  войны.   Случилось   это  ещё  в  самом  начале  оккупации.   Поскольку  в  Жиличах  были  пруды  (по-белорусски   «сажалкi»), мы  держали  какое-то  число  гусей,  и  к  осени  их  поголовье  сокращалось  до  минимума  в  2 – 3  особи.  Этих-то  оставшихся  серых  красавцев  и  облюбовали  немцы  -  то  ли  для    общих  солдатских  нужд,  то  ли  для  ублажения  собственной  индивидуальной  плоти.  Но
           Вот   говорят,  что  гусь,  мол,  свинье  не  товарищ.  Не  знаю,  в  кого  при  этом  метят.  Известно,  что  домашняя  свинья  -  тварь  весьма  сообразительная.  Но  и  гусь  -  он  ведь  птица  умная,  и  голыми  руками  его  взять  не  так-то  и  просто.  Но  дошлая  и  опытная  в  грабеже  средь  бела  дня  немчура  всё-таки  изловчилась  поймать  одного,  самого  крупного  гусака.  Мама,  по  её  позднейшему  рассказу,  готова  бы  даже  смириться  с  такой  утратой  ввиду  её  явной  неизбежности.  Но  когда  двое  других   солдат  (а  третий  уже  крепко  держал  свою  добычу  под  мышкой)  стали  гоняться  за  очередным  гусем  и  стало  ясно,  что  они  не  удовольствуются  только  этим,  а  доведут  свою  «реквизицию»  до  конца,  сердце  мамы  не  выдержало,  и  она  с  кулаками  бросилась  на  этих  «заготовителей»  в  отчаянной  попытке  отстоять  и  отбить  своё  добро.    Ей  повезло:  рядом  оказались   другие  немцы,  не  такие  нахрапистые    и  жадные  до  чужого,  они-то  и   утихомирили  своих  не  в  меру  расходившихся  «боевых  товарищей».
         В  тот  раз  всё  добро  удалось  защитить,  но  в  семье  поступком  мамы  не  столько  восхищались,  сколько  радовались,  что  он  закончился  благополучно:  ведь  немцам  ничего  не  стоило  застрелить  её  на  месте,  и  это  было  бы  в  порядке  вещей,  в  полном  соответствии  с  «новым  порядком».  Маму  «осудили»  даже  старшие  дети,   не  говоря  уж  о  супруге;   меня  же  по  малости  лет  к этим   обсуждения  не  приглашали.
      Настоящая  беда  наступала  тогда,  когда   на  время  распадался  «тандем»  пильщиков,  когда  время  от  времени  немцы  забирали  на  принудительные  работы  то  одного,  то  другого  - Вальтера  начиная  с  августа  42-го,  когда  ему  исполнилось  16  лет.  Трудовой   лагерь  -  это  ещё  не  самое   худшее,  что  могло  ожидать  юношей  и   девушек  такого  возраста  и  старше:  их  сотнями  и  тысячами  отправляли  на  работы  в   Германию  -  иногда  уговорами,  а  чаще  принудительно.  Не  исключаю,  что  избежать  этой  участи  для  нашего  Вальтика  удалось  подкупом  какого-нибудь    местного  «полицая».   Позаботились  немцы  (конечно,  на  свой  манер)  и  о  нашем  среднем  -   Толике..   Это  особаяоотдельная  история,  и  рассказ  о  ней  особый.
        «Г И Т Л Е Р Ю Г Е Н Д»   Д Л Я    Н Е Б Е З Н А Д Ё Ж Н Ы Х     С Л А В Я Н    И    О С В О Б О Ж Д Е Н И Е    
       Не  все  об  этом  знают,  и  об  этом  редко  упоминают,     (да  и то  только  в  самое  последнее  время,  когда  рассекретили  о  войне  много  такого,  что  не  полагалось  знать  умам  молодым  и  незакалённым), но  немцы  в  своей  расовой  практике  планировали  отбор  наиболее приближающихся,  по  их  «меркам»,  к  «арийскому  типу»   славянских  детей  с  тем,  чтобы  перевоспитать  их  в  духе  нацистских  идей  и  поставить  под  свои  знамёна.  Для  таких  создавались  своего  рода  школы-питомники,   воспитанники  которых  заодно  постоянно  использовались  как  доноры  крови  для  немецких  военных   полевых  госпиталей.  В  число  таких  «избранных»  и  попал  наш  Толик.  Само  собою  разумеется,  что  его  собственного  согласия,  равно  как  и  разрешения  родителей,  при  этом  никто  не  спрашивал.
       Так  называемая  «школа»,   которая  была вроде  бы  даже  под  присмотром  СС,   то  есть  проходила  по  ведомству  Генриха  Гиммлера,   располагалась  в  г.  Рогачёве.  Не  исключено,  что  к  созданию  подобных  «школ»  приложил  руку  и   сам  Альфред  Розенберг,  главный  «ариец»  в  Третьем  Рейхе,  считавший,  что  именно   среди  белоруссовбелорусов  могли  где-то  сохраниться  остатки   «чистейшей»  арийской  расы,  представителей  которой  он  и  вознамерился  воспроизводить  в  таких  вот  школах-питомниках;  по.  По   его  распоряжению  их  и  стали  создавать  на  оккупированной  территории.
        Но  это  не  была   школа  для   подготовки   малолетних  диверсантов  из   числа  осиротевших  русскоговорящих  подростков  10 – 14  лет,   ибо  такие.   Такие  школы  устраивались  (как  я  узнал  недавно,  а  именно  в  2017  году)  где-то   в  Средней  Германии,  и  онатак  что  эта  школа  в  Рогачёве,  видимо,  чем-то  существенно  отличалась  от  таковых.  Но   Анатолий  никогда  и  никому  не  рассказывал  о  внутреннем   распорядке  этой  школы,  и  в  чём  состоял  там  процесс  «обучения  и  воспитания»:  слишком  тяжелы,  видимо,  и  неприятны  были  воспоминания  об  этом.   К  этому,  понятно,  не  располагала  ни  и  «репутация»  самого  учебного  заведения,  равно  как  и  его  цели  и   методы.   Легко  можно  допустить,  что  не  обходилось  и  без   телесных  наказаний,  без  других  мер  физического  воздействия:   воспитуемые  ведь  ещё  не  арийцы; а  всего  лишь   материал  для  их  получения,  так  что  чего  там  особенно  церемониться  с  ними.

 
\переместить  в  главку  «Освобождение»\            
         Когда  в  июне  1944-го  в  ходе  операции  «Багратион»  немцев  в  Беларуси  стали  громить  беспощадно  и  со  всех  сторон,  громили  так,  что  они  забывали  не  только  о  своём  «новом  порядке»,  но  и  всяком  порядке  вообще,  о  своей  пресловутой организованности  и  пунктуальности.   Та  немецкая  часть,  при  которой  существовала  упомянутая  мной  «школа»  для  белорусских  мальчиков,    подверглась  такому  неожиданному  и   молниеносному  разгрому,  что  её  «шефы»-эсэсовцы     ничего  не  успели  предпринять  в  отношении  своих  подшефных  воспитанников,  а  что  они  делали  с  невольниками  в  подобных  случаях,  теперь  очень  хорошо  известно.   Но  тут им  было  уже  не  до  арийской  «педагогики»  и  не  до  «ликвидаций»,  так  что и  при  первых  же  признаках  паники  и  неразберихи  в  рядах  устроителей  «нового  порядка»  быстро  повзрослевшие  там  «воспитанники   школы»  сообразили,  что  к  чему,  и,  пользуясь  таким  «счастливым  случаем»,    тут  же  разбежались  кто  куда.  Разбежались,  само  собой  разумеется,  не  голые,  а  облачённые  в  ту  самую  военизированную  форму,  которая   чем-то  слегка  напоминала  чёрную  эсэсовскую  и  в  которой  их  застало  стремительное  наступление  наших.
             Те,  у  кого  еще  оставались  живы  родители,  конечно  же,  сразу  инстиктивно  держали  путь  к  ним.  Так  поступил  и  наш  Толик.  Там,   в  Рогачеве,  он  переправился  через  Днепр  и  двинул  на  запад,  стремясь  поскорее  добраться  до  Кировска,  а  там  уж  до  дому  рукой  подать.  Такое  «пешешествие»,   хотя  и  недальнее,  было  весьма  небезопасно,  поскольку  проходило  в  зоне  боевых  действий  и  практически  одновременно  с  ними.  И  то  не  надо  забывать,  как  был  одет  наш  «пешешественник»:  в  ненавистный  мундирчик  чёрного  цвета,  от  которого  пока  не  нашлось  возможности  избавиться.  Он  пару  раз  пытался  найти  или  хотя  бы  выпросить  у  местных  хоть  какую-нибудь  одежонку,  но  всё  тщетно:  у  людей  у  самих  было  шаром  покати,  да  и  смотрели  на  него  скорее  с  подозрением  и  неприязнью,  чем  с  сочувствием:  чего    ещё  может  натворить  этот   некдобитый  гадёныш  в  «эсэсовской»  форме;  во  все  тонкости  конкретных  обстоятельств  людям  тогда  было  трудно  вникать.
         Пока  он  успел    добраться  до  Жиличей,  разок  был-таки  порядочно  избит  одним  из  бойцов-освободителей,  который  сгоряча  и  не  разобравшись,  что  к  чему,  сорвал  именно  на  нём  свою  злость  на  всех  фашистов,  так  как  на  бедном  то  ли  подростке,  то  ли  уже  юноше  (Толику  к  тому  времени  уже  шёл  как-никак   16-й  год),   было  что-то  наподобие  униформы,  какими-то  своими  элементами  напоминавшей  ненавистную  фашистскую  эсэсовскую.  Надо  ли  добавлять  при  этом,  что  ни  позднее,  ни  даже  тогда,  в  день  «собития», Толик  не  держал  особого  зла  на  этого  советского  солдата,  первого  из  встреченных  им  после  трёх  лет  немецкой  оккупации.  А  произошло  всё  вот  как.
      К  тому  времени  наши  войска  были  уже  на  правом  берегу  Днепра,  где  добивали    разрозненные  остатки  в  панике  отступающего  врага.  Происходило  то,  что  современные  тактики  назвали  бы  «зачисткой   местности».   Как  раз  в  зону  такой  «зачистки»  и  попал  наш  Толик.  Распалённые  и  разъярённые  боем  пехотинцы  выкуривали  остатки  недобитых  и  совершенно  деморализованных  немецких  чудо-вояк  откуда  только  можно.
          Перепуганный    и  всех  опасавшийся  подросток  пережидал  бой  и  отсиживался  в  бетонной  трубе  водооттока,  проложенной  под  проходившим  здесь  шоссе  Рогачёв – Кировск  (допустим).  В  эту  же   трубу,  только  с  противоположного  её  конца,  заскочил  спрятаться,  отдышаться  и  перевести  дух  какой-то  отбившийся  от  своих  немецкий  солдат.   Эти  двое  сначала  не  видели  друг  друга,  так  как  их  взоры  были  обращены  не   вовнутрь,  где  было  заведомо  безопасно,  а  только  наружу,  где  ещё  довольно-таки  шумно  постреливали.  Им  довелось  увидеть  друг  друга  чуть  позже  и  ненадолго.
        Когда  с  противоположной  стороны  трубы  совершенно  неожиданно  до  Толика  донёсся  слегка  приглушённый  окрик  «А  ну  выходи,  гад!»,  он  сразу  принял  его  на  свой  счёт,  хотя  никто  вроде  бы  и  не  видел,  как  он  нырнул  в  эту  спасительную  трубу.  А  выходит:  нет,  видел,  придётся  вылезать.    Тем  более,  что  окрик  «хэнде  хох» повторился,  теперь  уже  «приправленный»  в  общем-то  знакомым,  но  всё  же  непередаваемым  печатно   матом,  вслед  за  чем  раздалась   короткая   автоматная  очередь,  и  было  слышно,  как  пули  стеганули  и  «дзенькнули»  рикшетом  по  жёсткому  бетону  где-то  совсем  близко,  но,  слава  Богу,  кажется,  на  той  стороне  трубы.
         Толик,  ничего  не  зная  о  существовании  скрывающегося  немца,  отнёсся  ко  всему  происходящему  серьёзно  и,  едва-едва  только  выбравшись  наружу,  тотчас  же  сделал  «руки   вверх»  и,  вереща  что-то  вроде  «дяденька,  не  стреляй  -  я  свой,  русский,  это  на  мне  только   «одёжа   такая»,  поспешил   окончательно  заверить  в  этом  нашего  бойца.   Солдат  отнёсся  ко  всему  сказанному  без  особой  радости,  скорее  с  недоверием   и  даже  с  некоторой  опаской  или  гадливостью,  но  всё  же,  вроде  бы,  стрелять  не  собирался  и  ограничился  лишь  тем,  что  отогнал  неожиданно  для  себя  ещё  одного  выкуренного  «эсэсовца»  в  сторону,  дав  ему  своим  тяжёлым  сапогом  под  зад  хорошего-таки  пинка.
    Тут  стало  окончательно  ясно,  что   требование  «вылезать»  относилось  к  совсем  другому   -  к   немцу,  который  как  раз  в  этот   момент  выползал  с   противоположного  конца  трубы  на  другом  краю  дороги.  Он  уже  прекратил  всякое  сопротивление,  был    безоружен  и  просто  прятался,  чтобы  не   попасть  кому  бы  то  ни  было  под  горячую  руку  во  время  боя,  будь  то  русские  или  свои.  Может  быть,   хотел  сдаться  в  плен,  когда  стрельба  прекратится,  все  поутихнут,    поостынут  и  не  так  будут  жаждать  крови.   Казалось,  что  ему  есть  на  что  уповать:  двое  русских  были  заняты  пока  друг  другом,  тональность  их  разговора  становилась  более  миролюбивой,  и  на  него  они,  вроде,  не   обращали  особого   внимания.  Он  даже  немного  распрямился   после  согбенного  сидения  в  трубе;  стало  заметно,  что  он  довольно  высок  ростом  и,  как  будто,  даже   посветлел  лицом.  Но   если  он  питал  надежды  на  какой-то  благополучный  исход,  то  им  не   суждено  было  сбыться.
       Тем  временем  подошёл  ближе    его  преследователь:   это   был  солдат  в  выгоревшей  и  промокшей  от  пота  предельно  изношенной  гимнастёрке  совершенно   неопределённого  (неопределимого)   цвета   и  с  автоматом  в  опущенной  руке;  возраст  его,  если  бы  это  могло  заинтересовать  кого-то   в  такой  момент,  определить  было  бы  довольно  трудно,  тем  более  что  лицо  его,  искажённое  гримасой  ярости(?),  было  ещё  и  основательно  перепачкано  то  ли  пылью,  то  ли  сажей,  а  может  быть,  и  кровью.
      И  вот  перед  ним  две  человеческих  души,  перепуганные  и  надеющиеся.  И  в  эту  минуту  он  единственный  вершитель  их  судеб.   Ему  приходит  «мысль»  решить  их  разом  и  по-своему      Солдат  предлагает    пацану  взять   его  автомат  и  в  доказательство  своей  «русскости»  своми  руками  застрелить  «фрица»  и  уже  протягивает    оружие.  Толик  трясёт  головой, отказываясь  сделать  это.  Но  солдат  не  отстаёт  со  своей  «идеей»  и  продолжает  настаивать  на  своём,  как  ему,  видимо,  кажется,  очень  «разумном»  и  справедливом  предложении.  Толик  не  выдерживает  напряжения  момента  и  разражается  плачем,  переходящим  в  нервную  истерику.  Не  желая  тянуть  с  развязкой  долее,  солдат  поднимает  автомат  и  небрежно-брезгливо,  почти  не  глядя  в  сторону  жертвы,  нажимает  на  спусковой  крючок.  Раздаётся  «уже  знакомая»  короткая  очередь,  выполненная  профессионально  и  расчётливо:  всего  два  выстрела,  «фриц»  валиться  на  землю  как  сноп,  падает  навзничь  и  лежит  недвижим.  С  непреходящей  гримасой  брезгливости  на  лице  солдат    ещё  раз  «облегчает  душу»  каким-то  замысловатым  матом,    с  хорошего   размаху  даёт  пацану  ещё  одного  «поджопника»,  сопровождая  его  прощальным  «напутствием»:  катись,  мол,  подальше  отсюда  к  такой-то  матери.   Потом  закидывает  автомат  за  плечо  стволом  вниз  и  устало  брёдёт  прочь,  уже  совершенно  безучастный  к  тому,  что  остаётся  у  него  за  спиной.
      Такая   вот  быль  и  боль  войны.  (По  версии  дочери  Анатолия   Наташи,  застреленный  был   не  немец,  а  какой-то  местный  житель,  решивший  поживиться  имуществом  погибших и  остающихся  ещё  лежать  на  поле  боя,  проще  говоря,  мародёр.  Думаю,  что  эту  версию  отец  «придумал» много  позже  специально  для  своих  детей,  слегка  «смягчив»  её  для   неокрепшей  детской  психики  и  в  воспитательных  целях  и  «заменив»  вроде  бы  ни   в  чём  невиновного  немца  на  несимпатичную  фигуру  алчного  мародёра).
       Как  же  неодинаково  ведут  себя  разные  люди  и  на  войне,  особенно  в  крайних  обстоятельствах,  в  так  называемых  пограничных  ситуациях!
         Освобождение  Беларуси  от  фашистов  совершалось  очень  громко.  И  не  в  том  смысле,  какой  вкладывают  в  слово  «громко»  современные  обыватели,  «подсаженные»  на  ТВ  и  другие  СМИ,  а  в  буквальном  смысле.  Да  что  там  «громко»  -  это  была  такая  «музыка»,  что  вся  земля  вставала   дыбом   и   не  ней  не  оставалось  живого   места.  Когда  наши  перешли  в  генеральное  наступление   и  заговорил  «бог  войны»,  казалось,  что  наступил  конец  света и  что  в  этом  светопреставлении  не  выжить  не  только  немцам,  но  и  тем,  кто  не  по  своей  воле  оказался  по  соседству   с  ними.
       Тогда  никто  понятия  не  имел  о  т. н.  «гуманитарных  коридорах»:  крушили  и  крошили  всё  подряд  без  разбору;  принцип  «бей  своих,  чтоб  чужие  боялись»,  конечно,  вслух  никем  не  провозглашался,  но  на  практике  наше  доблестное  командование  никогда  от  него   не  отказывалось.  При  таком  повороте  уж  как  кому  повезёт.
     Там,   где  мы  обретались  в  то  время   (Жиличи  - Лёвковичи  -  Пархимковичи,  Мышковичи),  это  испытание  на  везение  пришлось  на  день  26  июня  1944   года.  Мне  всё   это  запомнилось  как  ужасное  месиво,  в  котором  слились  в  какой-то  нескончаемый  кошмар  грохот  разрывов,  смесь  огня  и  дыма, непрекращающийся  дождь  из   сыплющихся    комьев  земли  и    облаков и  облака  долго  не  оседающей  пыли.  Всё  это  терзало  наши  глаза  и  уши,  тошнотворно  проникало  в  нос  и  горло,  обрушивалось  на  головы  и  спины  тех,  кто  своими  телами  старался  укрыть  и  спасти  детей  и  любимых. 
       Мы  лежали  где-то  в  чистом  поле,  во  всяком  случае  на  значительном  удалении  от  деревни,  а  следовательно,  и  от  расположения  немцев  -  не  знаю,  чья  это  была  придумка,  скорее  всего  кого-то  из  тех,  кто  имел  какой-то  опыт  войны  и  знал,  какое   это  нешуточное  дело  -  артподготовка  перед  наступлением.    Если  бы  не  такой  способ  спасения,  эти  строки,  наверное,  никогда  бы  и  не  появились.
          В  условиях  полной  внезапности  начавшегося  налёта  советской  артиллерии  трудно  было  сообразить,  что  вообще  делать,  за  что  хвататься,  куда  бежать  и  что  прихватить  с  собой  в  первую  очередь:  даже  того  жалкого  скарба,  которым  располагала  на  тот  момент   наша  семья,  на  себе  всего  не  унесёшь.  Он  так  весь  и  пропал  вместе  со  сгоревшей  хатой,  в  которой  мы  ютились  последние  месяцы  и  годы.  Как  память  о  нём  сохранился  один  своеобразный  «документ   эпохи».  Это  половинка  задней  обложки  ученической  тетради  с  частью  обязательной  таблицы  умножения.  На,  на  оборотной  стороне  по  серой  поверхности,  где  ничегорничего  не  напенчатано,  «химическим»  карандашом  рукою  отца  нанесён  текст:  «СПРАВКА.   Дана  настоящая  преподавателю  Жиличского   с\х  техникума  Маглышу  Науму  Дмитриевичу  в  том,  что  во  время  боя  26  июня  1944  года  в  огне  погибло  всё  его  имущество.  Секретарь  с\с  Имярек.  Подпись.  Дата  (кажется,28.06.44)».
          Естественно,  всё  это  подтверждено  и  скреплено  «круглой  печатью»  указанного  органа  власти,  что  само   по  себе  достойно  удивления:  только  второй  день,   как  изгнали  вражескую  власть,  и  вот  тебе  сразу  же  новая,  своя,   с  её  главными  атрибутами  -  печать,  (наверное)  флаг   и,  конечно,  винтовка!  Сказано:  свято  место  пусто   не  бывает.
         Но  утрата  «имущества»  (Какое  это  имущество?!  Это  слёзы!)  -  отнюдь  не  самая  большая  «издержка»  для  нашей  семьи  от  трёхлетней  оккупации  и  молниеносного  (в  буквальном,  а  не  в  фигуральном   смысле)  освобождения  от  неё.  К  тому  времени  все  успели  не  один  раз  тяжело   переболеть:  то  тифом,  то  малярией,  то   ещё  чем-нибудь.  На  момент  освобожденияосмвобождения  мама  и  Толик  вновь  валялись  в  очередном  «сыпняке».  Во  всяком  случае  так  свидетельствовал  брат  своими  надписями  на  жиличских  фотографиях   1986  года.год.  \этот  абзац   поставить  непосредственно  после  следующего,  где  «чугунок  с  кашей»\  .
       МамаМать  потом  долгие  годы  «критиковала»  отца  за  то,  что  он,  вместо  того  чтобы  спасать  что-то  действительно  «ценное»  (непонятно,  какие  «ценности»  она  имела  в  виду?),  в  возникшей  панике  схватил  горшок  («чугунок»)  с  только  что  сваренной  и  ещё  горячей  кашей  (интересно,  откуда  и  какая  могла  быть  крупа?)  и  даже  предусмотрительно  завернул  её  в  прихваченное  одеяло.  Кроме  этого,  не  взял  с  собой  ничего,  садовая  его  голова!  Вот,  дескать,  какой  бестолковый.  Такова  уж  женская  природа: при  любых  обстоятельствах  и  при  любом  повороте  событий  одинаково  рьяно  -  критиковать  и  поучать  своих  мужей,  и  с  этим  ничего,  видимо,  не  поделать.  Но  отец,  между  прочим,  ещё  спас  и  сохранил  основные  документы:  паспорт,  военный  билет (!)  и  диплом  о  высшем  образовании.  Так  что  надо  ещё  посмотреть,  кто  оказался  дальновиднее  и  практичнее. Да  и А  «чугунок»  с  кашей  оказался как  нельзя  более  чем  кстати,  так  как  на  ближайшие  день-два  служил  единственным  для  семьи  источником  пропитания.  Вот  вам  и  «голова  садовая»!
      Где  во  время  этого  «светопреставления»  находился  брат  Вальтик,  не  вполне  ясно:  спасался  ли  вместе  с  нами  или  был  где-то  отдельно;  -  не  исключено,  что  опять  где-нибудь  на  принудительных  работах  у  немцев  (в  таком  случае  он  подвергался  ещё  большей  опасности,  чем  мы)..  Ему  уже  шёл  восемнадцатый  год,  но  из-за  довольно  хрупкого  телосложения  он  казался  младше  своих  лет.  Правда,  война  успела  научить  обоих  моих  братьев  сообразительности  не  по  возрасту.


                Книга  2                З О Я   \Ego\  рассказы   сестры  о  её  злоключениях  перенести  и  поставить  после  главки  «Освобождение»,  а  правильнее  всего – в  1958  год,  когда  она  поведала  их   лично  и  специально  мне  во  время  наших  с  ней  прогулок  по  аллеям  городского  парка  в  Слуцке,  посчитав,  видимо,  что  я  уже  достаточно  взросл  для  того,  чтобы  знать  и  «такую»  правду:  укус  гадюки,  раненый  лейтенант  в  кузове  полуторки,   бескровная  рана  студентки-медички,  осетины\.
       Не  помню,  упоминал  ли  где-нибудь выше,  что  сестра  Зоя  к  началу  войны  жила  уже  в  Ленинграде.  Году  то  ли  в  39,  то  ли  в  40-м  она  поступила  в  Педиатрический  медицинский  институт,  так  что  к 22  июня  1941   фактически  успела  закончить  1 – 2  курса.  В  июле  студентов  мобилизовали   на  строительство  оборонительных  сооружений  в  районе  то  ли  г.  Луги,  то  ли  даже  где-то  дальше  от  Ленинграда.   Там  (?),  среди  лесов  и  болот,  она  всё  время  была  со  своей  подругой  Марией  (сейчас  не   могу  припомнить  её  фамилию,  вроде  бы  Кульбицкая  или  Кульчицкая),  которая  вскоре  в  буквальном  смысле  спасла  ей  жизнь.
            А  произошло  это  вот  при  каких  обстоятельствах.  Работали  из-за  жары  полураздетыми  и  нередко,  видимо,  босиком.  Где-то  по  неосторожности  Зоя   наступила  на  змею,  которая  её  и  ужалила.  Знатоки  тут  же  определили:  это  гадюка.  Опасность  для  жизни  была  самая  реальная:  укушенная  нога  стала  распухать  буквально  на  глазах.  Мария  (Зоя  никогда  не  называла  её  как-нибудь  иначе  -  Маша,  Маня,   Муся),  долго  не  раздумывая,  ртом  стала  отсасывать  яд  из  раны  и  сплёвывать  его  с  собственной  слюной  и  делала  это  довольно  продолжительное  время.  Видимо:  видимо,  как  медик,  она  знала,  сколько   именно  требуется  времени,  чтобы  такая  процедура  гарантировалагарантировать  ужаленного  гадюкой    от  скоротечных   и   необратимых  последствий.  После  некоторых  последующих  медицинских  мероприятий  жизнь  Зои  была  уже  вне  опасности,  и   только  после  этого  оценили  самоотверженность  и  подлинный  героизм  её  подруги:   ведь  ни  она  сама,  ни  тем  более  кто-либо  другой  не  могли  знать  и  быть  уверены,  что  её  полость  рта,  язык  и  зубы  находятся  в  идеальном  состоянии,  не  имеют   ранок,  ссадин  или  царапин.  Случись  иначе,  и  ей  самой  было  бы  несдобровать.  После  произошедшего  Мария  стала  ей  более  чем   верной  и неразлучной  подругой  на  многие-многие  годы.  Это,  можно  сказать,  в  буквальном  смысле  «сплотило»  их  настолько,  что  и  в    последующих  нешуточных   жизненных  испытаниях   они  остались  верны  друг  другу.   \после  Зоиной  свадьбы  добавить  о  «незаметной»  беременностях  Марии  и  о  «подделанном»  врачебном  дипломе  её    муже  АрсенияАрсении\
       После  использования  на  строительствестроительства  оборонительных  сооружений  студентов-медиков  перебросили  в Действующую  армию,  где  окончившие  первый  курс  служили  в  качестве  санинструкторов,  а  старшекурсники  использовались   и  как  медперсонал  более  высокого  ранга.  Вместе  с  Марией  на  фронте  они  пробыли  недолго,  какой-нибудь  месяц-полтора.  Такой  срок  Это  кому-то  может  показаться  пустяком,    но  и  за  это  время  они  успели  навидаться   такого,  что  не  забудется  потом  на  всю  жизнь  (например,  сопровождение  в  кузове  «полуторки»  раненого  и  изувеченного  сапёра!)
         Когда  стало  ясно,  что  война  не  закончится  в  ближайшее  время  победоносно  ни  для  немецкой,  ни  - тем  более -  для  нашей  (пре)Красной  Армии,  что  она  затеяна  всерьёз  и  затягивается  надолго,  что  в  неопределённо  долгом  будущем  фронту  потребуется  много  врачей  и  фельдшеров,   тогда   принялибыло  принято  решение:  к  началу  нового  учебного  года  всех  студентов-медиков  немедленно  вернуть  в  учебные  аудитории  и  усадить  за  учебуучебные  столы,  какими  бы  патриотическими  порывами  они  ни  стремилисьхотели  бы  продлить  своё  пребывание  на передовой  или  в  прифронтовых  госпиталях.  Не  исключаю,  что  кое-кто,  но  очень немногие,  радовалсямногие  радовались  тому,  что  их  «выдернут»  из  этой  мясорубки  и  хотя  бы  на  время  отодвинут  неминуемую  гибель.  Знали  бы  они,  чем  обернётся  для  них  это  «спасение»!    Приказ   выполнилибыл  выполнен:  к  началу  сентября    они  снова  сиделибыли  в  институских  аудиторияхинституте,  Зоя  и   Мария  -  в  своём  Педиатрическом  на  Выборгской  стороне  (Литовский  пер.  д. 2)
         Ленинград  хотя  и  бомбили,  но  где-то  далеко,  а  у  них,  на  Выборгской  стороне  (они  учились  в Педиатрическом  институте) ,   было  пока  сравнительно  тихо  и  спокойно.  Доходили  слухи,  что  где-то  разбомблены  и  сгорели  какие-то  продуктовые  склады.  Склады  -  не  люди  же!   Так  что  ничего  особо  страшного,  можно  считать,  пока  что   не  произошло…
              А  8-го  сентября  1941  года  в  районе  станции  Мга  вокруг  Ленинграда  сомкнулись  удушающим  кольцом  немецкие   войска;  железнодорожное   и  всё   сухопутное  сообщение  3-миллионного  города  с  так  называемой  «Большой  землёй»  было  прервано  и  полностью  перекрыто,  началась  блокада  (осада)  Ленинграда.  (Некоторые  ревнители  точности  языка  настаивают  на  том,  что,  поскольку  город  блокировали  немцы,  то  это  для  них  «блокада»  Ленинграда,  а  для  оказавшихся  в  сплошном  вражеском  окружении  войск  и  горожан  это  именно  не  что  иное,  как  «осада».  Первой  из  прочитанных  мною  на  эту  тему  книг  явился  именно  роман  Веры  Кетлинской,  который  как  раз  и  назывался  «В  осаде». Но  это  так,  между  прочим.  Суть  от  этого  не  меняется).
          Но  о  блокаде  Ленинграда  мы  стали  узнавать  только  после  возвращения  Зои  «под  родительский  кров»,  т.е.  начиная  с  августа  1944  года,  и  не  всё  сразу,  а  лишь  постепенно  -  из  её  очень  сдержанных   и  довольно  редких  рассказов:  даже  спустя  годы  они  были  муительно  тяжелы  для  неё.  Об  этом  знают  все  пережившие  блокаду.
         Блокада  (и  осада)  Ленинграда  -  особая  и  отдельная  тема.  Тут  отмечу  только,  что  нашу  семью  не  миновала и  «чаша  сия».  Распространяться  не  буду,  но  несколько  эпизодов  из   рассказанного  сестрой  лично  мне  (в  1958-м)  всё-таки  позже  \где  и  когда?  В  какой  главке?\  приведу.

            
\в  книге  Ego\ :  Лейтенант-сапёр,  Обескровленная  рана
           Для  Зои  и  Марии  блокада  закончилась  в  апреле  1942-го,  когда  их  в  числе  прочих  по  ладожской  «Дороге  жизни»\?  \  эвакуировали  на  «Большую  землю», в  результате  чего  они  вскоре  оказались  аж  на  Северном  Кавказе  в  районе  города  Орджоникидзе  (ныне  это  Владикавказ,  Республика  Северная  Осетия – Алания).  Туда  же  (в  район  города Моздок)  вскоре  подоспели  и  наши  непрошенные  гости  из  Германии.  Пришлось,  пришлось  ещё  и  от  них  побегать,  пока  наши    не  выдворили   их    подальше  от  «бакинской  нефти».  К  концу  лета 1944  года  Зоя  добралась  до  уже  освобождённой  от  немцев  Белоруссии  и  воссоединилась  с  семьёй.
        Только  начиная  с  этого  времени  мы  (прежде  всего  родители)  стали  узнавать   страшную  правду  о  ленинградской  блокаде,  без  всяких  пропагандистских  «прикрас»  и  хитроумных  умолчаний.  Но  и  эта   правда  выходила  из  Зоиных  уст  очень  туго:  страшное  хотелось  поскорее  и  напрочь  забыть;  так  что  по-настоящему  сестра  «разговорилась»  на  эту  тему  только  много  позже,  лет  10 -15  спустя.  \1958-й,  я  уже  собираюсь  в Ленинград  и  .бу  И. К.\




                \Ego\                Л Е Р И К         И       С Е Р Ё Ж К А
         А  летом  1944-го  младший  в  семье  Лерик,  тяжело  болевший  ещё  с  весны,  умирал  (по-видимому,  потому  что  точно  от  чего,  никто  не  мог  сказать)  от  алиментарной  дистрофии  -  тот  самый  диагноз,  который  ставили  всем  вывезенным  из  блокадного  Ленинграда  детям,  многие  из  которых  так  и  не  смогли его  превозмочь.  Сначала  это  был  фурункулёз  и  струпья   по  всему  пего  маленькому  истончённому   тельцу,  потом  пошли  долго  не  заживающие  гнойные  язвы  на  ногах  в  области  голеней  и  особенно  на  пятках  (м. б.,  пролежни?),  а  затем  вдобавок  ко  всему  -  длительные,  непрекращающиеся  поносы,  похожие  уже  на  дизентерию.  В  результате   -   общий  упадок  сил,  дисфункция  желудка,  атрофия  нижних  конечностей.   Ребёнок,  который  начал  ходить  в  неполных  семь  месяцев  и  заговорил  к  десяти,  в  возрасте  4-х  лет  и  3-х  месяцев  самостоятельно  уже  не  мог  не  только  передвигаться,  но  даже  стоять  на  ногах  -  ему  нужна  была  помощь  посторонних.  Это  был  форменный  заморыш:  непомерно  большая  голова  на  жалком  тощем  тельце  со  вздутым  животом  и  костлявыми  ножками.
      У  бывшего  директора   Жиличского техникума  Будько  был  сын  Серёжа,  ровесник  Лерика,  тоже  слабевший  с  каждым  днём  по  той  же  причине.  Его  мама,  жившая  теми  же  заботами,  что  и  измотанная  невзгодами  войны  наша  мама,  безнадёжно  вздыхала  и   приговаривала:  «Твой  Лерык,  мабыць,  выжыве,  Жзня.  А  мой  Сярожка  скора  сканае».   Мои  родители,  однако,  тоже  были  далеки   от  оптимизма  и  обречённо  ожидали,  что  же  ждёт  их  младшенького.  Они  выносили  своего  Лерика  на  руках  в  большой  парк  при  замке  и  подолгу  гуляли  там  с  ним,  бродя  между  деревьев.  Лерик,  видимо,  не  столько  понимал,  сколько  чувствовал,  что  с  ним  происходит  и  к  чему  клонится  дело,  потому  что  иногда  «на  полном   серьёзе»  и  совершенно  спокойно,  безо  всякой  патетики  просил,  указывая,  под  каким   именно  деревом следует  его  потом  похоронить.   Но  эти  «минорные»  настроения  сменялись  у   него  неожиданными  приступами  жизнелюбия,  и  в  ответ  на  родительские  сомнения  «наш  Лерык,  таксама,  мабыць,  памрэ»,  которые  они  почему-то  не  находили  нужным  таить  от  него,  видимо,  не  считая  его  уже  жильцом  на  этом  свете,   с  которым  следует  считаться  и  осторожничать,  он  внезапно  и   весьма  энергично  возражал:  «Не!  Я  не  памру!»  Несмотря  на  эту  частую  смену  настроений,  когда  прилив  жизнелюбия  в  этой  угасающей  младенческой    плоти  вдруг  сменялся  полным  отчаянием  и  покорностью  смерти,  несмотря  на  всё  это  я  не  умер.  В  общем,   вышло,  «по-моему»:  я  выжил  и  вот  уже  более  семи  десятилетий    «копчу  небо»  сверх  плана.  А  Серёжа  Будько-Малишевский  умер,  истаял  тем  же  летом  1944  года,  уже  после  освобождения.
       Что  же  вернуло   к  жизни   меня?  Хорошо  помню,  что  во  время  печальных  прогулок  по  жиличскому  парку   на  руках  у  родителей  возле  некоторых    деревьев  мы  останавливались,  чтобы  попить  свежего  и  прохладного  берёзового  (?)  соку -  это  было  единственное  доступное  нам  «лакомство».  Прилаженную»:  прилаженную  к  наклонно  просверленному  в  белом  стволе  отверстию  жестянку,  наполненную  соком,  на  время  снимали,  чтобы  тут  же  опорожнить,  и  шли  к  следующей  берёзе  или  клёну  (?). Значит,  болезнь  моя  началась  ещё  весной,  в  пору  весеннего  сокодвижения.  К  июлю  она  подходила  к  своему  единственно  возможному  концу, и  берёзовый  сок  уже   никак  не  мог  бы   меня  излечить  (как  мне  иногда  могло  тогда  показаться).  А  если  не  берёзовый  сок,  то  тогда  что  же?  Какой  такой  бальзам,  какая  такая  панацея?  Какое  такое  чудесное  снадобье?  Ни  то,  ни  другое,  ни  третье.
       Когда  родители  носили  меня,  4-летнего,  а  сам  я  был  уже  не  в  силах  ходить,  по  жиличскому  дворцовому  парку   и,  глядя  на   меня,  обречённого,   делились  между  собой  своими  безрадостными  соображениями  вроде  следующих:  «Добра,  што  ён  нчога  не  разумее,  што  з м  зараз  адбываеёцца»,  я  «реагировал»  тот  час  же  и  возражал  довольно  «решительно»:  «Чаму  гэта  не  разумею?  Я  усё  добра  разумею!»  Как  там  было  на  самом  деле,  сказать  трудно.  Вряд  ли  его  энергичные  возражения  успокаивали  или  утешали  их,  скорее    до  некоторой  степени  лишь  забавляли. 
         Всё  было  гораздо  прозаичнее.  Шансов  на  то,  что  я  выживу,  практически  не  было.  Зоя  приехала  и  застала  меня  в  таком  состоянии,  когда  организм  уже  не  принимал  и  не  мог  усваивать  никакой  пищи,  какая  только  была  доступна:  непрекращающаяся  дизентерия  и    кровавый  понос,  во  время  которого  выделяется  только  слизь  с  сукровицей  и  ничего  хотя  бы  отдалённо  напоминающего  жизнеутверждающий  жёлтый  кал,  пусть  себе  даже   жидкий.   В  общем,  шансов  на  выживание  не  было  практически  никаких.  Необходимо  было  какое—то  «сверхдиетическое»,  легкоусвояемое  питание   и  какие-то  сильнодействующие  лекарства.    Но  ни  того   ни  другого  и  близко  не  было.  Лекарств   никаких  начисто,  даже  простейших  вроде  йода  или  марганцовки,  не  говоря  уж  о  чём-нибудь  ещё.  Не  могло  быть  и  речи  о  какой-то  специальной  пище  для  больного.
        То,  что  было  доступно,  уже  почиталось  за большую  радость:  это  тяжёлый  «отесливый»  хлеб,  состоящий  наполовину  из  картофеля,  наполовину  из  отрубей  и  небольшого  количества   ржаной   муки,  сыроватый,  быстро  синеющий;  это  конопляное  или  льняное  семя  вместо   жиров,  в  которое  макали  «бульбяные  комяки»;  это  чёрная,  приторно  пахнущая   патока,  сваренная  из  сахарной  свёклы  и  употребляемая  в  пищу  взамен  сахара.  Этот  «ассортимент»  нашего  питания,  если  бы  он  даже наличествовал   ежедневно,  никак  не  мог  бы   поправить  положение  дел,  так   как  напрочь   не  усваивался  вконец  ослабленным  организмом,  отторгался    им  и   тут  жен  выносился  вон  с  кровавым  поносом   и  такой  же  кровавой  слизью.   Картина  для  родителей  была  весьма  печальная  и  убедительная,  тем  более  что  недавно  от  точно  такой  же   болезни  умер  Сережа  Будько-Малишевский,   сын  «довоенного»  директора  Жиличского  агротехникума Мои  родители  взирали  на  меня  как  на  безнадёжно  обречённого:  не  было  никаких  средств  для  спасения..
             И  тут  объявилась  -  через  четыре  года  полной  неизвестности  -   наша  Зоя.  Прошедшие  годы,  полные  лишений  и  бедствий  сформировали  и  закалили  её  и  без  того  деятельный  характер;  она  стала  не  по  годам  взрослой,  да  и   так  ей  было  уже  лет  немало,  шёл  двадцать  второй  год.   После  семи    самых  тяжёлых   месяцев    первой  блокадной  зимы  их  эвакуировали  из  Ленинграда  по  так  легендарной  «дороге  жизни»   через  ещё  не  оттаявшую   Ладогу  (Ладожское  озеро)  на  так  называемую  «Большую  землю»,  то  есть  на  не  занятую  немцами  территорию  а  потом   всё  дальше  и  дальше  от  линии  фронта  в  глубь  территории  СССР  по  мере  наступления  вражеских  войск,  остановить  которое     ещё  долгое  время  не  удавалось.   В  конце  концов  они   с  Марией  Кульбицкой  очутились   на  Северном  Кавказе,  в  Осетии.  Но  и  там  ещё  пришлось  побегать  от  немцев,  которые  добрались,  как  известно,  до  самой  вершины  Эльбруса.  Так  что ей  было  о  чём  порассказать.
      Она  привезла  с  собой  из  Осетии  какую-то  сумму  денег  и  кое-что-то  из  вещей;   что-то  из  этого  своего  (у  нас-то,  погорельцев  и  беженцев, не  было  ничего)  сообразила  продать  на  барахолке  и   со  всей  набравшейся  суммой  она  и  отправилась  в  ближайший  Бобруйск,  где  на  базаре  на  все  эти   деньги  решила  купить  так  называемого  «русского»,  то  есть  топлёного,  масла.  Этим  маслом  она  целиком  наполнила  немецкий   контейнер  для  противогаза;  это  была  такая  металлическая  ёмкость   цилиндрической  формы  из  мелко  рифлёной  жести;  этот  контейнер  тёмнозелёного  цвета    пехотинцы  вермахта  носили  в  качестве  подсумка  на  поясном  ремне  или  поверх  ранца  сзади;  в  этом  контейнере  немцы  держали  также   шанцевый  инструмент,  какие-то  простейшие  медикаменты  и  прочую  бытовую  мелочь.  На  круглой  крышке  этого  контейнера  с  внутренней  стороны  имелись  зажимы  из  пружинящих  пластин,  на   которых   удерживались  коричневые  пластмассовые  футлярчики  с  таблетками  «хлорки»  для  обеззараживания  воды,  таблетки  остро-сладкого  сахарина  и  прочие  «немецкие  хитрости».  Объём  этой  ёмкости  был  около  3 – 4  литров,  а  3 – 4  кило  топлёного  масла  стоили   тогда  на  «чёрном рынке»  чёртову  уйму  денег! На  оставшиеся  деньги  прикупила  ещё  две  живые  (!)  курицы  и  со  всем  этим  сказочным  (и  смазочным!)  богатством  поспешила  назад  в  Жиличи.
           Вот  это-то  масло  «из  немецкого  противогаза»  и  две  этих  курицы  спасли  мне  тогда  жизнь.  Стали  меня  постепенно  «смазывать»  изнутри  эти  топлёным  маслом,  стали  отпаивать  куриным  бульоном,  скармливать  мне  белое  куриное  мясцо.  Мой  организм   сразу   отнёсся  к  такой  разительной  перемене  «меню»  в  высшей  мере    восторженно,  не  отторгнул,  стал  принимать  и  топлёное  масло  прямо  с  ложки,  и свежий  горячий  куриный  бульон,  и  белое  мясо  курятины,  он  стал  полностью  всё   это  усваивать.  Истерзанный  дизентерией  желудок  заново  учился  принимать  пищу  -  сначала  эту  лёгкую,  ну  а  затем  уж  и  всякую  иную,  только  бы  она  была.  Дело  быстро  пошло  не  поправку.
       Через  какое-то  время  Лерик  мог  уже  «харчеваться»  и  с  армейской  полевой  кухни,  из  этих  зелёных  завинченных  болтами  котлов,  в  которых  готовился  разваристый  гороховый  суп  с  говяжьей  тушёнкой  и  перловая  каша  с  тушёнкой  свинной).  Запах  этих умопомрачительных  яств  распространялся  на  всю округу  и  буквально  сводил  с  ума:  сытный,  горячий,  влекущий…  Но  всех  голодающих  эти  кухни,  конечно,  накормить  не  могли.  А  вот  детям  отказать  солдаты были,  видимо,  не  в  силах.  Не  исключаю  даже,  что  был  такой  приказ:  по  возможности  подкармливать  оголодавших  в  оккупации  детей.    Как  бы  то  ни  было,  но  с   тех  пор  ничего  вкуснее  этого  разваристого  горохового  супа  (с  говяжьей  тушёнкой)  и  той  рассыпчатой  перловой  каши  (с  тушёнкой  свиной)  я  в  своей  жизни,  как  мне  кажется,  не  едал.   То,  чем  сейчас  «угощают»  людей    во  время  «народных  гуляний»  на  9  мая,  просто  гадость  в  сравнении  с  теми  поистине  спасительными  солдатскими  угощениями  1944  года.



  Книга  2  «П О Д Н О Ж Н Ы Й»         К О Р М       
          Но  как  нас,  мелюзгу  и  пацанов  постарше,  ни  спасали,  как  ни  подкармливали  из  всех  возможных  источников,  чувство  голода  никак  было  не  унять,  оно  не  проходило  и,  видимо,  стало  уже  хроническим:  есть    нам  хотелось  постоянно,  с  утра  до  вечера,  и  это,  кажется,  никак  не  зависело  от  регулярных  приёмов  пищи  за  семейными  трапехами.  Искать,  находить  и  поглощать   что-нибудь  съестное  стало  для  нас  привычкой  и  со  временем   превратилось  а  самое  обычное  времяарепровождение,  в  своего  рода  игру,  если  не  сказать  -  спорт.
     Чтобы  стало  понятно,   отчего  мы  были  тогда  так  алчны  на  еду,  попытаюсь   дать  представление  о  нашем,  так  сказать,  «базовом»  рационе  питания.  По  существу  он  оставался  всё  таким-же,  что  и  «под  оккупацией».  Основу  его  составляла  картошка.  Её  часто  называют  «вторым  хлебом»,  как  самую  простую,  наряду  с  хлебом,  дешёвую  и  доступную  беднякам  пищу.  Что  вовсе,  однако,  не  означает,  что  для  нас  обычный  хлеб  был  тогда  так  же  доступен,  как  картошка.  Совсем  нет:  нормальный   хлеб  был  уже  чем-то  приближающимся  если  не  к  предметам  роскоши,  то,  определённо,  неким  изыском,  который  мог  появиться  на  нашем  столе  только  в  связи   с  какими-то  особыми  и  совершенно  непредсказуемыми  обстоятелствами;  например,  в  качестве  «гостинца»  от  какого-нибудь  заезжего  человека.
       Поэтому  сначала  о  картошке  (слова  «картофель»  тогда  никто  здесь  не  употреблял),  называемой  по-местному  «бульба».  Существовало  несколько  простейших  «рецептов»  приготовления  «блюд»  из  бульбы.  Перво-наперво  это  была,  конечно,   «бульба  в  мундире» -  просто  отваренный  неочищенный  картфель,  который  могли  «подавать»  с  квашеной  капустой  или  с  солёными  огурцами.  \Следующее,  несколько  более  сложное«комяки»;  в  приготовлении  «блюдо»  -  «комяки»,  то  есть  мятый  и  затем  скомканный  в  шарики  5 – 6  см  в   поперечнике отварной  картофель  после  этого  ещё   немного  подрумяненный  на  сковороде.   В  качестве  жировой  добавки  к  «комякам» использовалось  чёрноечёрноу  льняное  семя,  насыпанное внасыпанноев  отдельную  глиняную  миску:   каждый  тыкал  в  неё  таким  «комяком»  или  только  что  очищенной  и  потому  ещё горячей  «своей»  картофелиной  и  уже  подносил  ко  рту  вместе  с  прилипшими  чёрнымик  нейчёрными  крапинками  льняного  семени,  которое  при  разжёвывании  выделяло  какое-то  количество    вообще-то  довольно  безвкусного  масла,  но  зато,  как  говорится,  самого  первого  отжима.   Тут  были  все  наши  основные  «белки,  жиры  и  углеводы» ,  а  также  и  клетчатка.\.
      Несколько  более  сложным  в  приготовлении  «блюдом»  являлись  «комяки»:  для  их  получения  отваренный  картофель  мяли,  толкли,  а  из  полученной  массы  комкали  шары  величиной  с  гусиное  яйцо,  которые  затем  обжаривали  до  получения  на  них  «золотистой»  корочки  и  «подавали»  тоже  с  льняным  семенем.  Приготовление  «комяков»  предполагало  уже  наличие  каких-то  жиров,  а  при  особо  благоприятных  условиях  и  молока,  но  зато  это  было,  конечно,   настоящее  крестьянское  молоко  -  неснятое,  пахучее,  пенистое…  Кстати  сказать,  к  бульбе  «в  мундирах»  очень  подходило  (если,  конечно,  было  в  наличии,  «кислое  молоко»,  называемое  по-русски  «простокваша»):  оно    «подавалось»  холодным,  так  как   держалось  в  неотапливаемых  помещениях,  и  из  «горлачика»  (кувшина)  отслаивалось  и  выпадало  крупными  кусками.
        Со  временем,  когда  разжились  на  репчатый  лук  и  свиное  сало,  можно  было  приготовить  картофельное  пюре  и  заправить  его   «шкварками»,  то  есть  кусочками  сала,  поджаренными  вместе  с  «пасерованным»  репчатым  луком.  Но  подавалось  такое  пюре  не  сразу,  его  ещё  какое-то  время  запекали  в  поставленном  в  загнеток  «чугунке»,  так  что  можно  смело  назвать  это  блюдо  (уже  без  кавычек)  картофельной  запеканкой.   Ещё  более  сложным  блюдом  была  т. н.  «бабка»:  натёртый  на  тёрке  сырой  картофель  отжимали  от  излишней  влаги,  перемешивали  с  известными  уже   «шкварками»,  наполняли  этой  массой  «чугунок»  и  ставили  его  на  определённое  время  в  тот  самый  загнеток  в  русской  печи,  где  «бабка»  томилась  до  полной  готовности.  В  свежем  виде,  то  есть  с  пылу  с  жару,  это  была  золотистого  цвета  плотная  и   пахучая  горячая  масса,  которую  можно  было  резать  ножом,  придавая  кускам  любую  желаемую  форму;  можно  было  также  лепить  из  неё  и  фигуры.  Не  потому  - по  аналогии  со  «снежной  бабой»  -  и  название  «бабка»?
     Про  «драники»  говорить  не  буду,  потому  что  они  давно  уже  стали  белорусской   «классикой»  и  в  России  известны  не  меньше,  чем  в  «стране  происхождения».  Есть  ещё  одно  «легендарное»  блюдо  -  это  «колдуны»,  или  «дурни»,  часто  называеиые  также  «цеппелинами».  Но  это  уже  из  области  чистой  кулинарии,  а  мы  всё-таки  ведём  наш  рассказ  о  времени  более  голодном.  К  тому  же  свой  «приоритет»  на  этот  деликатес  могут  оспорить  у  белорусов  и  поляки,  и   литовцы.    Так  что  в  этом  месте  прервём   наш  е  повествование  о  «втором  хлебе»  и  перейдём  (вернёмся)  лучше  сразу  к  «хлебу  первому»,  технологию  выпечки  которого  я,  кажется,  уже  где-то  выше  описал.  Но  ни  «бульбы»,  ни  тем  более  хлеба  никогда  нельзя  было  наесться  не  то  что  до  отвала,  а  хотя  бы  досыта.  Поэтому  «мысль»  о  каком-нибудь  «приварке»  к  уже поглощённому    преследовала  нас  неотступно.      
         По  вечерам  - а  дело  происходило  уже  в  августе  -  сентябре  1944  года   -  пацаны  сбивались  в  небольшие  группы  (банды,   шайки),  основной  целью  и  одновременно  развлечением  коих  было  раздобыть  хоть  какую-нибудь   жратву.  Само  собой,  что  самой  желанной  добычей  считалось  что-то  мясное:  сало,  тушёнка,  колбаса,   но  такое  счастье  выпадало  нам  редко,  и  мы  были  рады  даже  простейшему:  «макухе»  (это  жмых  от  выработки  подсолнечного  масла)  или  «мандре»,  как  стали  тогда  почему-то  называть  обычный  хлеб.  Про  конфеты  и  прочие,  более  фантастические  сладости,  и  говорить  нечего:  их  тогда  не  было  и  в  помине;  обходились  тёмной  патокой,  которую  варили  себе  сами  (не  мы,  пацаны,  конечно,  а  наши  родители)  из  сахарной  свёклы;  получалась  она  довольно  сладкой,  но  какой-то  приторной  на  вкус  и  до  отвращения  пахуче-вонючей,  просто  тошнотворной.  Да  и  с  собой  её  из  дому  не  вынесешь…  Патока  -  это   (тебе)  далеко  не  сахар!  Извините  меня  за  столь  грубый  «каламбур».
       Когда  уже  начинало  темнеть,  мы  (это  прежде  всего  пацаны  постарше  и  впридачу  мелюзга  вроде нас)  собирались  где-нибудь  у  ещё  не  убранного  поля  (это  была   уже  хорошо  вызревшая  рожь  (по-белорусски - «жыта»),  смотрели,  нет  ли  поблизости  выставленных  на  ночь  сторожей,    с  разных  сторон  подлетали   к  самом у  краю  поля  и   сума тошно  рвали  колосья,  набивая  ими   запазуху  своих  латанных-перелатанных  рубашонок,  а  потом  опрометью   неслись  обратно  к  месту  сбора,  где  уже  пылал  предусмотрительно  разведённый  нами  костёр.  Сидя  вокруг  него,  мы  один  за  другим  вытаскивали  из  запазухи  колоски  «жыта»,  каждый  свои,  и  протягивали  их  на  соломине  несколько  выше  языка  пламени  и  ждали,  когда  на  них  обгорит  ость  и  не  станут  смуглыми  и  отдельными  друг  от  дружки  пузатенькие  зёрна  в  колоске.  Тогда  мы  отправляли  колоски  себе  в  рот  и  языком  вышелушивали   из  них  эти  долгожданные  зёрна,   пахнущие  дымом  костра  и  ещё  горячие  -  в   этом  была  какая-то    «первозданность» ,  как  бы  возвращающая  нас  (!),  пацанов  ещё  не  «послевоенного   времени»,  к  самым  истокам бытия  -  к  эпохе  собирательства.  По  крайней  мере  так  мне  видится  из  сего  дня  то  наше  «прекрасное  далёко». 
       Мы  разжёвывали  эти  тёплые  зерна,  пока  он  не  превращались  во  рту  в  тягучую  клейкую  массу,  проглатывали  её  и  заряжали  рот  новой  порцией  поджаренных  зёрен.  Наверное,  нами  руководило  не  одно  лишь  чувство  голода,  вернее  сказать,  не  один  лишь  страх  преред  этим  чувством:  было  здесь  и  мальчишеское  стремление  «испытать  себя»  в  чём-то  не  только  рискованном,  но  ещё  и  в  заведомо  предосудительном,  каковым  безусловно  являлось  воровство,  а  на  языке  тогдашней  юриспруденции  «хищение  социалистической  собственности»:  созревшая,  но  ещё  не  убранная  в  колхозных  полях  (засеянных,  между  прочим,  ещё  «при  немцах»!)  принадлежала  к  числу  таковой.
     Справка  для  нынешнего  читателя.  В   СССР  было   три   вида  «социалистической  собственности»:  1) общенародная  (государственная),  2)  коллективная  (колхозы,  совхозы,  артели,  кооперативы  и  т .п.,  3)  личная  (у  граждан).  С  особой  строгостью  охранялись   и  защищались  законом   два  её  первых  вида,  покушение  на  которые   карались  неотвратимо  и  жестоко.  Так  что,  когда  рассказывают  про  уголовные  наказания  за  кражу  с  поля  пресловутых   «трёх  колосков»,  в  этом  нет  ни  малейшего  преувеличения.  В  последние  советские  годы  об  этом  вспоминали  и  говорили  довольно  часто  как  о  какой-то  особой  бесчеловечности  и  «звериности»  сталинского  режима;  во  многих  театрах  даже  ставились  (да  и  до  сих  пор  идут  на  сценах)  спектакли  по  повести  Владимира  Тендрякова   «Три  мешка  сорной  пшеницы»  (впрочем  в  эти  «три  мешка»  с   тем  же  успехом   можно  засыпать  любое  другое  содержимое:  «подмороженный  картофель»,  «сырьевую  макулатуру»,  «отходы  масличного  производства»  или     что-нибудь  ещё  менее  ценное.  Тяжесть  преступления     зависит  не  столько  от  стоимости  похищенного,  сколько  от  его  статусности:  это  социалистическое  добро,  и  наказание  делается  для  острастки,  чтоб  другим  было  неповадно.  Если  бы  не  эта  «неоправданная  жестокость»,  нам  бы  не  вытянуть  страну  из  послевоенной  разрухи  в  столь  короткие  исторические  сроки.
       Не  могу  точно  сказать,  насколько  своими  набегами  на  колхозную  рожь  мы  подорвали   тогда  экономическую  мощь  государства  и  отсрочили  наступление  его  «светлого  завтра»,  но  что  было,  то  было:  да  мы  воровали,  да  мы  похищали  -  теперь  за  давностью  лет в  этом  можно  и  не  страшно  признаться,  никто  не  только  не  накажет,  но  даже  и  не  попрекнёт.  Я  имею  в  виду  суд  людской.   Но  ведь  есть  ещё  и  высшие  «надзирающие»  (или  «надзорные» ?)  инстанции  и  органы,  у  которых  не  существует  понятия  времени,  а  следовательно,  нет  и  срока   давности.  И  свою  кару  за  столь  рано  проявленную  склонность  к  краже  я  получил  сразу  и  именно  с  самого  «верху»,   так  сказать, через  головы  всех  «подчинённых».  Вот  как  это  произошло.
           Когда  во  время  одного  из  таких  «набегов»  на  «государственную  собственность»    жиличского  совхоза  (в  Жиличах  был  именно  совхоз,  а   его  собственность  однозначно  считалась  государственной)  я  в  объяснимой  панике  с  полной  пазухой  краденых  колосьев   в  уже  порядочно  сгустившихся  сумерках  спешно   покидал  место  преступления,  то  не  сразу  заметил,  что  моему  бегству  что-то  весьма  основательно  мешает.  Когда  же  достиг  места  общего  сбора  у  костра,  то  все  (и  я  в  том  числе)  сразу  заметили  во  мне  некоторую  несуразность,    и  касалась  она,   как  бы  это  сказать,  «дресс-кода»:  все  мы  тогда  до  самой  поздней  осени  ходили  босиком  (как  и  полагается  настоящим  босякам),  а  тут  вдруг  обнаружилось,  что  я  «обут»,  правда,  только  на  одну  ногу,  но  «обут»:  под  правой  ступнёй  я  волочил  за  собой  какую-то  здоровенную  то  ли  сандалию,  то  ли  «сабо»,  в  общем,  что-то  болшое  и…  деревянноё!
     При  ближайшем  и  более  внимательном  -  уже  при  сваете  костра  -  рассмотрении  обнаружилось,  что  этой  «обувью»  был  обрезок   свежеструганной  дощечи,  насквозь  пробитой  довольно-таки  длинным  гвоздём.  Она  оказалась  у  меня  на  пути  отхода  и,  к  моему  несчастью,  повёрнутой  как  раз  кверху  этим  самым  гвоздём,  на  который  я  со  всего  маху  и  налетел  так,  что  дощечка  очень  плотно  «прилегла»  снизу  к  моей  правой  стопе,  да  так,  что  отделить  её  потом  стоило  ещё  трудов.  Помогли  более  опытные  в  таких  делах  пацаны  постарше.  Без  лишних  «охов – ахов»  они  сначала  поссали  на  несильно  кроваоточившую  рану  (не  помню,  была  ли  она  сквозной)  и  тут  же  присыпали  её   горячей  золой  из  костра  - таковы  были  в  те  годы  наши  главные  обеззараживающие  средства,  надо  сказать,  весьма  эффективные,  несмотря  на  их  предельную  простоту  и  общедоступность.  (Дома  мне,  конечно,  сделали  настоящую  перевязку  -  уже  с  обработкой  раны  йодом  и  даже,  кажется,  со  стрептоцидом  (откуда  бы  ему,  правда,  взяться?)).
          Удивительное  дело:  «обработанные»  таким  образом  раны  заживали,  как  на  собаке,  быстро  и  без  каких-либо  последствий.  Поэтому  мы  широко  пользовались  ими  на  протяжении  всего  нашего  босоногого  детства,  которое,  сами  понимаете,  сопровождается  неизбежными  и  многочисленными  происшествиями  подобного  же  рода.  При  отсутствии  золы   или  пепла  использовали   обычную  летнюю  придорожную  пыль,  тёплую  и  «густую»,  или  чёрную  и   как  будто  «маслянистую»  болотную  грязь;  эти  две  субстанции  тоже  зарекомендовали  себя  наилучшим  образом  в  нашей  тогдашней  «фармацевтике».
      

                О Б Р А З О В А Н И Е  -  -   В Ы С Ш Е Е  \непонятно,  куда   разместить\
        \Avva\   В  качестве  «преамбулы»  к  дальнейшему  содержанию  этой  главки  хочу  сделать  два  предварительных  замечания.  Когда  и  где  бы  ни  заходил  разговор  о  необходимости  высшего  образования,   Наум  Маглыш  всегда  выступал  решительным оппонентом  этого  «тезиса»,  особенно  в  том  случае,  если  пытались  обосновывать  чуть  ли  не   обязательность  получения  высшего  образования  детьми  уже  «образованных»  родителей.  Он,  напротив,  полагал,  что  в  высшем  образовании  по-настоящему  нуждаются  только  те,  кто  достаточно  и  действительно  к  этому  подготовлен,  кто  от  его  отсутствия  «задыхается»,  как  от  недостатка  воздуха.  Видимо,  в  нем  говорили  собственный   жизненный  опыт  и  некоторая  «ревность»  по  отношению  к  тем,  кто  не  встречал  на пути   к  высшему  образованию  сколько-нибудь  серьёзных  препятствий,  сколько  встретил  их  в  своё  время  он  сам.    Наум  Маглыш  утверждал,  что  непреходящая  познавательная  установка   -  это  не  только  первейшая  и  необходимейшая  мотивация  для  получения  высшего  образования,  но  нечто   гораздо  большее,  а  именно  важнейшая  черта  личности,    в  отсутствие  которой  становятся  тщетны  любые  попытки  сделать  человека  «образованным».


        \Ego  -  об образовании\  Сейчас,  в  современной  России,   когда  в  стране,  ставшей  вдвое  меньшей  по  населению  и  во  много  раз   экономически  слабее  прежнего  СССР,   только  «академиков»  РАН,  не  считая  несметное  число  членов  других  самозваных  «академий»,  развелось  в  полтора-два  раза  больше,  чем  общее  число  действительных  членов  и  член-корреспондентов   той,  настоящей,  Академии  наук  СССР.  Сейчас,  сейчас,  когда  чуть  ли  не  каждый  пятый-десятый  может  помахать  у  вас  перед  носом  удостоверением   доктора  наук  и  дипломом  профессора,  и,  уж  точно,  каждый  третий   не  стесняется  бахвалиться  тем,  что  у  него  «два  высших  образования,  мне  всякий  раз  приходят  на  память   слова  из  книжки  двух  старых  петербуржцев:  «Сейчас  у  нас  очень  много  людей  с  высшим  образованием,  но  очень  мало   -  с   хорошим  средним  образованием» .  Под  последним  они  понимали  образование  наподобие  того,  какое  давали  дореволюционная  классическая  гимназия  или  реальное  училище.
            \Ego\  Проработав  преподавателем  в  высшей  школе  более  сорока  лет,  я  убедился  в  том,  что  система  высшего  образования  в  современной  России  катастрофически  деградирует.  Это:  это  заметно  как  «на  входе»  - по  всё  ухудшающемуся  качеству  численно  растущего  контингента  абитуриентов,  так  и  «на  выходе»  -  по  примитивности  уровня  сознания  и  интеллектуальной  убогости  большинства  т.н.  бакалавров  и  «специалистов». 
      Об  уровне  их  профессиональных   знаний  и  навыков  мне  судить  трудно.  Но  по  общему  впечатлению  от  такоко  человека лишьЛишь  изредка  попадаются  индивидуальности,  вызывающие  безусловное  восхищение,  в  головах  которых  высшее  образование  действительно  произвело  вполне  определяемую  работу  и  оставило  по   себе  ощутимый  результат...  А  может   быть,  это  и  нормально,  что  таковых  немного   и  что  много  их  быть  не  может  и  не  должно.  Но  при  желаниии  в  любой  среде  можно  отыскать  человека,  резко  отличающегося  своей  эрудицией  от  обшего  среднего  уровня  окружающих   его  людей.  \вставить  «иллюстрацию»  о  первокурснице,  сразившей  меня  ответом  об  Октавиане  Августе !  Этот  эпизод  оказался  очень  поучительным  ,  как  я  предполагал,  не  только  для  моих  студентов,  но  в  ещё  большей  степени  для  меня  самого,  так  как  предостерёг  меня  на  будущее  от  слишком  большой  самоуверенности\!\
          Когда  русские  образованные  люди  1820-х  годов  взирали  на  пришедшую  после   них   «смену»,  людей  !840-х,  скажем,  люди  из  поколения  Пушкина  на  людей  поколения  Белинского,  они  поражались  их  дремучему  невежеству   и  неотёсанности:  древних  языков  не  знают  напрочь,  даже  по-французски  только  с  пятого  на  десятое,  не  говоря  уж   о  немецком  и  тем  более  об  английском;  ни  музыки,  ни  танцев,  ни  фехтования,  ни  верховой  езды,  ни  правил  хорошего  тона -  ничего  не  знают  и  не  умеют;  после  церковно-приходской  школы   только  духовная  семинария,  в  лучшем    случае   курс  в  Московском  или  Казанском  университете  и,  как  правило,  неполный,  а  затеочти  обязательное  исключение    и потом  уж  «просветительская  работа»,  забота  о  благе  народном,  журналы,  газеты  и  прочее.
            Ещё  более  удручающую  картину  (даже  по  сравнению  со  своими  непосредственными  предшественниками)  являли  собой  т.н.  «шестидесятники»   -  все  эти  «нигилисты»-ниспровергатели,  выдумавшие    «народ»,  которому  надо  служить,  поклоняться  и  у  которого  следует  учиться.  По   непреложным  законом  науки,  если  образование  слишком  быстро  идёт  вширь,  оно  не  может  не  истончаться.  Да  и  в  самом  деле,  многому  ли  могут  научить  дети  дьячков,  писарей  да  лекарей,  если  они  и  сами,  как  говорится,  ни  уха  ни  рыла.  А  ведь  именно  они  стали  теперь  (в  1860 – 70-е)  главными  учителями  народа.  Тут,  правда,  приспела  реформа  образования,  его  демократизация,    автономия  университетов  и  прочие  новшества,  которые  несколько  выправили  общее  положение  дел.  Но  этот  «тренд»  был  недолгим.
      После  революционных  потрясений  и  гражданской  смуты  первых  двух  десятилетий  20  века,  в  результате  террора  и  многомиллионной   эмиграции  почти  всего    образованного  слоя  прежнего  русского  общества  страна  оказалась  на  самом  краю  культурной  катастрофы.  Новые   правители  не  могли  не  видеть  этого.  Спешно  началось  воссоздание  образования,  науки,  культуры.  Но  как?  Если  прежде  на  то,  чтобы  получить  образованного  специалиста,  уходило   минимум  15 – 17  лет  (4  года  -  начальная  школа,  8 лет – гимназия,  4 - 5  - высшее  учебное  заведение,  и  далее  -  годы  адъюнктуры  и  подготовки  к   профессорскому  званию),  то  теперь  «ковали  кадры»  (ведь  «кадры  решают  всё!»)  ускоренным  революционным  методом:  начальное  образование  -  3-4  года,  рабфак  -  2  года,  «высшее»  учебное   заведение -  3-4  года,  «институт  красной  профессуры»  -  ещё  2-3  года.  Всё:  кадры  высшей  квалификации  готовы!  Как  говорится,  почувствуйте  разницу:  если  раньше  подготовка  профессора  занимала    по  меньшей  мере  20  лет,  то  теперь  умудрялись  (тяп-ляп!)   делать  это  за  10 – 12.  Возможно  ли такое  без  ущерба  для  качества   и    всего   дальнейшего  воспроизводства  образования,  судите  сами. Само  собой  разумеется,  что  качество  таких  новых  «профессоров»  не  могло  не  продолжиться  в  их  воспитанниках.    По-видимому,  следы  этого  влияния  «красной  профессуры»  будут  ещё   долго  давать  о  себе  знать.
        \Ego\   Когда  я  в  1973  году  пришёл  работать  в  ЛИИЖТ,  вскоре  я  «влип»  здесь  в  одну  историю  (подобного  рода  «происшествия»  случаются  со  мной  почти  на  каждом  новом  месте  моего  трудоустройства  («трудоприменения»):  ректор  Варуха,   1967   год  плюс  Папа Римский  Павел-Иоанн;      проректор  Немец  Георгий  Павлович  -  1967 – 1969).  Придя  как-то  раз  в  назначенную  мне  по  расписанию  аудиторию,  я   обнаружил,  что  она  ещё  занята:  некто  стоящий  за  кафедрой  продолжал  вещать  своим  слушателям  некие  истины,  в  содержание  которых  я  не  считал  нужным  входить,  но  при этом  обратил  внимание  на   весьма  своеобразную  внешность  и  не  менее  оригинальную  манеру  «педагогического»  поведения  этого  «трибуна».  Был  он  коренаст,  бритоголов,  не  слишком  чтоб  чисто  выбрит  по  толстым  щекам,  довольно  неряшливо  одет  и  в  общем  походил  скорее  на  привокзального  носильщика,  почему  его  нахождение  за  кафедрой  казалось  несколько  неожиданным  и  даже  странным. При  этом  вёл  себя  он  очень  и  даже,  пожалуй,  слишком  непринужденно:  в  краткие  перерывы   между  фразами  ловко  забрасывал    себе  в  рот  жареные  семечки  подсолнуха  и  так  же  виртуозно  сплевывал  себе  в  другую  ладонь  непрерывно  образующуюся  шелуху,  которую  тут  же  аккуратно  складывал  в  желобок  на  верхней  поверхности  кафедры,  вообще-то  предназначенный  для  мела  и  других  преподавательских  принадлежностей.   Выждав  некоторое  время,  я  напомнил,  что  аудитория  уже  «принадлежит»  мне  и  что  за  дверью  её  освобождения  дожидаются  мои  студенты.  В  «ответ»  на  это  он  почему-то  решил  «представиться»   и  заявил,  что  вообще-то  он  профессор  кафедры  Истории  КПСС,  и  назвал  свою  фамилию,  которая,  помню,  звучала    «классически»  по-татарски  -  что-то  вроде    «Х…уллин».  Я  в  свою  очередь  напомнил  «уважаемому  профессору» ,  чтобы  он не  забыл    забрать  с  кафедры  принадлежащие  ему  «вещи»:  не  мог  же  я  в  самом  деле  вести  своё  занятие,  стоя  за  покрытой  подсолнечной    шелухою  кафедрой.    Надо  было  видеть,  как  профессор  сгребает  её  себе  в  пригоршню  перед  лицом  не  спешащих  уходить  слушателей.  Не  знаю,  будет  ли  к  его  чести  то  обстоятельство,  что  никаких  неприятных  последствий  сие  происшествие  не  имело,  во  всяком  случае   для  меня.  Хотя   по  сравнению  с  ним,  по  крайней  мере  60-летним,  я  тогда был  совсем  молодым  человеком,  к  тому  же  совершенно  «нестатусным».    Помню,  меня  тогда  эта  встреча  с  проф.  Х…уллиным  просто  шокировала.  Я  готов  был  уже  подумать   об  этом  институте  Бог  весть  что.  Однако  со  временем  это  неприятное  впечатление  несколько  подзабылось  и  я  стал  всё  больше  узнавать  о  славной  истории  ЛИИЖТа.   При  этом,  истины  ради,  надо  заметить,  что   этот  институт     славился  и  своими  более  чем  настоящими,   «потомственными»  профессорами,  среди  фамилий  которых   можно  увидеть  и  весьма  именитые:   Эйлер,  Гаккель,  Яблонский,  Красковский  и  др.  Это  к  тому,  что  не   Х…уллиным  единым  жив  был  ЛИИЖТ.
        Свои  довольно  сумбурно  изложенные  соображения  о  высшем  образовании  закончу  тем,  с  чего  и  начал:  по  моему  мнению,  оно  не  обязательно  для  всех,  кое-кому    оно  не  по  плечу,  а  некоторым  лицам  даже  противопоказано.  Недавно  разговаривал  с  одним  родственником,  взрослый  сын  которого  почти  «убедил»  своего  родителя,  что,  мол,  высшее  образование  не  даёт  современному  молодому  человеку  никаких  серьёзных  преимуществ  в  плане  материального  обеспечения,   а  что  касается  информационной  осведомлённости  и  обеспеченности,  то  она    при  наличии  Интернета,  дескать,  для  всех  одинаково  доступна.   Для  меня,  например,  совершенно  очевиден  тот  факт,  что  «дитя»  пытается  таким  образом  замаскировать  свою  неспособность  к  каким-либо  сверхусилиям  вообще  и  даже  просто  к  доступу  в  вуз.  Его  родитель,  имеющий  сам  не   только  учёные  степени  и  звания,  но  также  и  вполне  осязаемые  научные  достижения,  ждал,  чем  я  смогу  парировать  рассуждения  его  «умного»  отпрыска.  Я  не  нашёл  сказать  ничего  умнее,  как:  «Но  ты-то  сам  не  станешь  возражать,  что  человеку  с  высшим  образованием  просто  намного  интереснее  жить!»  Он  удивился  простоте  моего  суждения,   дальше  возражать  не  стал  и  обещал   довести  мою  «мысль»  до  сведения  своего  сына.\конец    ОБРАЗОВАНИЕ  -  ВЫСШЕЕ\               
          Поскольку   полноправным  дипломированным  преподавателем  отец  стал  именно  здесь,  в  Жиличах,  уместно  вернуться  к  теме  его  высшего   образования  и  дополнить  её  некоторыми     подробностями.  Разве  не  удивителен  тот  факт,  что  в  получении  высшего  образования  ему  никто  не  препятствовал  и  ни  в  чём  его  не  ограничивал,  хотя  он  только  что  вернулся  из  заключения,  на  которое  был  осуждён  (хоть  и  неправосудно)    по  политическим  статьям  карательной  «тройкой»..  Таков  был  тот  тоталитарный  и  репрессивный  режим:  в  чем-то   совершенно  бесчеловечен,  а  в  чём-то  другом   -   совершенно   даже  наоборот.  Такой  вот парадокс,  и  его  не  могут  не  замечать  все  те,  кто  жил  в  ту  эпоху.
   \Ego\       \Один  мой  старший  коллега  собирается  даже   написать  книжку  «Я  жил  в  эпоху  Сталина».  А  повод  у   него  к  тому  состоит  в  следующем.  Оканчивая  железнодорожный  техникум,  он  понял,  что   к  этим  ж\д  делам  душа  у  него  совершенно  не  лежит,  а  тянется  совсем  в  иную  сторону  - гуманитарную,  т.е.  вверх,  ввысь.   А  правила  тогда,  в  конце  1940-х  были  суровые:  хочешь  не  хочешь,  а  после  окончания  будь  добр  отработать  обязательных  3  года  по  месту  распределения -  государственного,  между  прочим.  И  вот  наш  20-летний  выпускник  техникума  обращается   -  к  кому  бы,  вы  думали?  -  В  КРЕМЛЬ,   к  самому    ТОВАРИЩУ  СТАЛИНУ.  Мол,  так  и   так,  дорогой  Иосиф  Виссарионович,  и  вот  что  мне,  дескать,  теперь  делать.  Людям,  выросшим  в  дебрях  современной  бюрократии,  будет  трудно  поверить  в  то,  что   я  поведаю  дальше.  И  что  же  вы  думаете:  спустя  недолгое  время  в  нужное  место  приходит   ответ  из  Кремля,  от  тов.  Сталина:  в  виду  того-то  и  того-то  имярек  такому-то   и  такому  в  порядке   исключения  из  общего  правила  и  на  основании  того-то  и   того-то  и  т.д.   т.п.    Одним  словом,  высшим  повелением   ему,  Косте  Ермакову,  было  позволено   не  отбывать  «трудовую  повинность»  по  ведомству  путей  сообщения,  а  сразу  по  окончании  техникума  предоставлено  право  поступать  в  Ленинградский  государственный  университет  на  чаемый  им  филологический  факультет.  Вот  вам  и  тиран!   Не  всё  так  просто,  как  пытаются  это  изобразить  отдельные  люди,  желающие  мстить  прошлому  и  собственной  истории,  ничем  при  этом  серьёзно  не  рискуя:  действовать  надо  в  настоящем,  совершая  собственные  деяния  или  хотя  бы  поступки.  И  тогда  мы  посмотрим,   все  ли  они  безупречны   и  есть     ли  среди  них  достойные  дальнейшего  упоминания.






   






 Книга  2«П О Э Т,      Н Е В О Л Ь Н И К      Ч Е С Т И»
                \куда  вставить?\  \Ego   1960  -  1973\


 ОТЛИЧНИК  -  ЭТО  НЕ  ОБЯЗАТЕЛЬНО ВЕЗУНЧИК  \куда?\                О Т Л И Ч Н И К    -     Э Т О     Н Е     О Б Я З А Т Е Л Ь Н О       В Е З У Н Ч И К  \куда?\  \Avva\
         Его  главное   отличие  от  большинства  других  состоит  прежде  всего   в  том,  что  таких,  как  он,  никогда  не  бывает  много,    и  поэтому  он  неизбежно  выделяется  на  общем  фоне,    отличается   от   него.  В  этом  смысле  отец  неизменно  был  «отличником».  И  всё-таки,  пожалуй,  заслуживает  внимания    то,  что  Наум  Маглыш  по  окончании  заочного  института  получил  диплом  «с  отличием»  (тогда  он  был  обычного  синего  цвета,  а  не  «красный»,  как   в    послевоенные   годы).  Стоит  заглянуть  и  в  Приложение  к  диплому  -  это  выписка  из  зачётной  ведомости.  Здесь  среди  24  позиций  оценка  «посредственно»  -  всего  лишь  по  пяти:   это  уже  упоминавшиеся  химия  и  физика,  о  которых  до  института  Наум  не  имел  достаточного  представления,  плюс  геология  историческая  да  ещё  политическая  экономия  и  ленинизм;  по 10-ти  позициям  оценка  «хорошо»,  по  9-ти  -  «отлично».     Эти  результаты  в  некотором  роде  показательны  и  многое  говорят  о  складе  ума  человека.
         \Ego\  Мне  трудно  удержаться  от  того,  чтобы    не   сравнить   эти  «показатели»  с  оценками  из  собственного  диплома,  полученного  мною  по  окончании  Восточного  факультета  Ленинградского  университета.  Мой  диплом  обычный,  без  отличия,  а  примечательно  в  нём  то,  что  оценки  по  т. н.  «идеологическим»  дисциплинам  разительно  отличаются  от  оценок  по  другим  предметам   низкими   баллами:  история  КПСС,  ч. 1  -  «хорошо»,  ч. 2 – «хорошо»,  на  государственном  экзамене  перед  комиссией  приснопамятный  доцент  Шнейвас  Степан  Григорьевич  (!!!)  влепил  мне,  вступившему  с  ним  в  дискуссию,  и  здесь,  «удовлетворительно»,    тем  самым  опустив  перед  моим  носом  полосатый  шлагбаум,  преграждающий  мне  путь  в  целевую  аспирантуру  ЛО  ИЭ  Академии  наук  СССР   без  экзаменов  и  вообще;  спасибо  этому  доброму  человеку. 
        Продолжу  об оценках:  политическая  экономия,  ч. 1 (капитализма) – «удовлетворительно»,  политическая  экономия,  ч.  (социализма) – «удовлетворительно»,  диалектический  материализм  - «хорошо»,  исторический  материализм  - «удовлетворительно»,  основы  научного  коммунизма  -  «отлично»,  история  философии  (блестящий  лектор  профессор  Новиков !) -  «отлично»
      Вообще  же  из  36  упоминаемых  в  дипломе  позиций  больше  ни  по  каким   другим дисциплинам  оценок  «удовлетворительно»  больше  нет:  по  7  -  «хорошо»,  по  17  -  «зачёт»,   по  11  -  «отлично»,  дипломная  работа  «Грамматические  категории  глагола  в  языках   группы  бамана – манинка  кан»  защищена  с  оценкой  «отлично».  Госэкзамен  по  английскому  языку  сдан  на  «отлично».  Так  что  семейную  традицию,  можно  сказать,  я  сохранил  если  не  по  форме  (средне-старший  брат  Анатолий  закончил  в  1953  году  гидротехнический  факультет  Белорусского  политехнического  института     им.  И.В. Сталина  также  «с  отличием»),  то  по  существу:  выделяться  в  политическом  начетничестве,  в  конъюнктурной  демагогии,  в  попугайском  повторении   каких-то  бессодержательных  общих  мест   -  это  ниже  нашего  достоинства.
        В  этом  отношении  мы  оказались  очень  схожи  -  «отец  мой  да  я»:  то,  что  не  являлось  наукой  в  подлинном  смысле  слова,  никак  не   хотело  входить  в  наши,  по-видимому,  одинаково  устроенные  головы.  И  только  превозмогая  себя,  не  столько  желая  быть,  сколько  хотя  бы  казаться  лояльными  к  существующему  режиму  членом  общества,  мы  понуждали  себя  - нет,  не  к  усвоению -  только  к  заучиванию  набора  всяческих  догматических  абракадабр.  Мы   -  хотя  и  в  разное  время  и  при  несхожих  обстоятельствах -  оба  жили  в  некоторой  постоянной  негласной  оппозиции  к  тем,  кто  восторгался  существующей  властью,  как  бы  во  внутренней  эмиграции,  что,  впрочем,  не  было  равнозначно  так  называемому  «кукишу  в  кармане»  диссидентов-шестидесятников.  На  этот  счёт  о  себе  я  как-нибудь  выскажусь  в  другом  месте.  А  здесь  добавлю  маленькую  «иллюстрацию»  об  одном  из  друзей  своей  юности  -  Гене  Борисове.






           Он  был  (да  почему  же  был?  Он  и  сейчас  вполне  может  здравствовать  где-то  у  себя  в  Подмосковье,  где  они  с  супругой,  Валей  Захаржевской,  кажется,  купили  дом)  оригинальный  поэт,  правда,  очень  мало  или  даже  почти  не  издававшийся  -  так,  несколько  подборок  стихов  в  каких-нибудь  провинциальных   (Феодосия)  газетёнках  и  один,  кажется,  раз  в  ленинградской  «Неве»  или  «Авроре».   «Умирали  борцы.  По  углам  доживали  «обозники».\  За  кордонами  гас  эмигрантский   седой  «элемент».\  И  лоснились  тупые,  продажные  в  доску  лабазники,\  У  идейных  ларьков   свежевали  «текущий  момент».\\  Гена  был  годами  пятью-шестью  старше,  но  в  ЛГУ  (куда  поступили  после  «Рощино»)  мы  учились  одновременно,  только  он  заочно  на  историческом  факультете.
       А  подружились  мы  с  ним,  как  это  нередко  бывает  у  мужчин,  после  того,  как  «скрестили  шпаги»  по  поводу  одной  рощинской  дивы  -  Любки  Шевченко.  Это  была  пышущая  здоровьем, а следовательно,   и  здоровыми  страстями   украинская  дивчина,  высоко  носившая  горделивую  голову  и  не  по-девичьи  пышную  грудь,  на  которую  (дивчину)  заглядывались  многие.  Не  устоял  перед  её  прелестями  и  я,  грешный.  Но  когда  я  сблизился  с  ней  на  дистанцию,  удобную  для  абордажа  (предупреждаю  малоискушённого  читателя,  что  это  не  имеет  ни  малейшего  отношения  к  аборту),  тут  меня  и  настиг  неусыпный  взор  ревнивого  поэта:  оказалось,  что  Гена  давно  уже  имел  виды  на  «облюбованную»  мною  Любу,  а  может  быть,  и  не  одни  только  виды.  В  общем,  как   более  старый  и  опытный  кобель,   он,  фигурально  выражаясь,  взял  превысившего  свои  полномочия  щенка  за  холку  и  слегка  потрепал  в  назидание,  до  настоящей  схватки  дело  не  дошло.   И  мы  стали  дружить  как  два  человека,  чуть  было  не  ставшие  «молочными  братьями».
           Совершенно  упустил  из  виду  одно  немаловажное  обстоятельство,  которое  может   существенно  дополнить  «портрет»  поэта  и  более  ярко   выявить  некоторые  психологические  особенности  его   нрава.  Гена  Борисов  страдал  глухотой,  причём  в  сильнейшей  степени.  В  полной  мере  я  осознал  все  неудобства  этого  состояния  только  теперь,  когда  на  склоне  лет   сам  «сподобился»  тугоухости  и  оказался  в  определённой  степени   отрезан  от  мирского  полнозвучия.   Но  ведь  мне  уже  76,  а  Гена  тогда  был  на  50  лет  моложе  меня  нынешнего,  но  был  намного  более  недужен  на  слух,  т. е.  глух.   Невозможность  в  полной  мере  воспринимать  звуковую  картину  мира  и  особенно  человеческую  речь  в  непосредственном  общении   могла  порождать  в   нём  определённую  закомплексованность,  в  частности  -  повышенную  мнительность  и  даже  подозрительность  в   отношении  истинных  намерений  тех,  с  кем  ему  приходилось  вступать  в  контакт.   Хороших  слуховых  аппаратов  тогда  не  было,  а  если  они  и  существовали,  то  были  не  по  карману.  Приходилось  форсировать  громкость,  но,  сами  понимаете,  что  есть  такие  важные  для  каждого  человека  темы,  для  разговора   на  которые  громкий  голос  совершенно  не  годится.   Это  в  ещё  большей  степени  ограничивало  полноценное  общение.
       А  потребность  именно    в  таком  общении  была:  Гена  Борисов  обладал  значительным  жизненным  опытом,  острым  наблюдательным  зрением,  был  начитан  и  вообще  имел  тонкую  душевную  организацию,  а  делиться  всем  этим  богатством  с  окружающими  он  не  мог.  Конечно,  не  только  по  причине  собственной  глухоты,  но  в  значительной  мере  и  из-за  неё  тоже.
          В  том,  что   он  был  настоящий  поэт,  не  могло  быть  никаких   сомнений:  для  этого  необязательно  было  читать  его  стихи,  достаточно  было  одного  взгляда  на  самого  человека.  Гена  Борисов  был  высок  фигурой,  строен,  худощав,  порывист  в  движениях,  но  при  этом  чрезвычайно  тих  в  речах.  У  него  было  костистое,  четко  очерченное,  я  бы  сказал,  изящное  лицо,  большие  серые  глаза,  всегда  спокойно  и  вопрошающе  глядящие  на собеседника.  Чертами  своими    он  очень  напоминал  молодого   Пастернака  и  уже  по  одному  по  этому   не  мог  не  быть  поэтом.
     Так  вот,  когда   в  университете  дело  доходило  до  зачётов  и  экзаменов  по  всяким  там   «измам»  и  особенно  по  истории  КПСС,  Гена  впадал  в  настоящее  отчаянье  и,   со  свойственной  поэтам  эмоциональностью,  чуть  ли  не  в  буквальном  смысле  иногда  рыдал  у  меня  на  груди,  приговаривая  что-нибудь  вроде:  «Ну,  убейте  меня:  я  того  не  понимаю!»   И  в  самом  деле,  на  нормальные  мозги,  подчиняющиеся  логике  и  цензуре  совести,  нацеленные  на  усвоение  системного  научного  знания,  плохо  ложилось  безмысленное  и  бессмысленное  заучивание  притянутых  за  уши,  вырванных  из  контекста,  усечённо-кастрированных  цитат  т.н.  «классиков  марксизма-ленинизма».  Представьте  себе,  какую  мученическую  муку  претерпевала  возвышенная  и  утончённая  душа  поэта  Гены,  какому  тяжелейшему  унижению  подвергалось  его  человеческое  достоинство,  как  оскорбительно  для  него    было  принуждение  «понимать»  все  эти  демагогические  абракадабры,  и  не  только  «понимать»,  но  ещё  и  разделять  их  как  свои   собственные  убеждения.  Действительно,  большего  надругательства   над  свободным  умом  трудно  и  придумать.  А  ведь таких  людей,  как  он,  были  тысячи  и  тысячи,  а  может  быть,  и  миллионы.  Вот  всех  их  большевики  и  гнули-ломали  через  колено  на  свой  лад,  и  худо  было  негибким,  а  пуще  того  -  несгибаемым.  \Тут  для  контраста  можно  было  бы  вставить  «этюд»  о  моём  сыне,  о  его  успехах в  учёбе.  Но  это  никуда  не  уйдёт.  А  если   сказать  коротко,  то  он  явился  полной  противоположностью  деду   и  отцу  в  смысле  академической  успеваемости  в  своём -  втором  по  счёту -  медицинском  институте\    
                О ХАРАКТЕРЕ  ДАННОГО  ПОВЕСТВОВАНИЯ                Х А Р А К Т Е Р Е     Д А Н Н О Г О    «П О В Е С Т В О В А Н И  ЕГО  ДАЛЬНЕЙШЕЙ  СУДЬБЕЯ    
                И    Е Г О     Д А Л Ь Н Е Й Ш Е Й    С У Д Ь Б Е   \куда   вставить?\  А  «туда»,  откуда  наметится  переход  к  «шахматной»  схеме  изложения.
            Читатель  (если  у  этих,   черновых  в  общем-то,  набросков  он  когда-нибудь   может  появиться),  конечно  же,  не  может  не  заметить,  что   автор  часто  и  охотно  отвлекается   от  темы  своего  основного  повествования,  от  рассказа  об  отце,  переходя  на  другие  сюжеты,  не  имеющие  прямого  отношения    к   жизни   Наума  Маглыша,  увлекаясь  разного  рода  отступлениями.  Что  он  то и  дело  отклоняется   от  заявленной  в  самом   начале   темы  и  вместо  этого  предлагает  какие-то  свои  собственные  рассуждения  по  самым  разным  поводам  или  даже  вовсе  не  ссылаясь  на  них,  причём  рассуждения  эти  достаточно  сумбурны  и,  как  следствие,  очень  банальны  и  неглубоки.  Не  могу  не  отметить  здесь  же   справедливости  ради,  что  они  в  ещё  большей  степени  и  непритязательны.
           Возможно,  что  где-нибудь  в  этих  моих  записках  \текстах\  я  уже  пытался  объясниться    в  этом  отношении   и  привести   в  своё  оправдание  определённые  доводы,  но  всё  же  кое  что  добавлю  ещё. Происходит  это  главным  образом  потому,  что  я  не  имею  какого-то  заранее    определённого  плана  построения  этой  книги  и  просто  тороплюсь  зафиксировать  отдельные  фрагменты  «потока  сознания»  по  мере  того  как  они  возникают,  опасаясь  что-то   позабыть, упустить  именно  в  этот  раз  и  не  будучи  уверен,  что  вспомню  об  этом   в   другой  раз,  которого,  с  учётом  моего  возраста,  может  и  не  быть.   Это,   во-первых.   А  во-вторых,  такие  отступления   хотя  и  являются  явным  отклонением  от  сюжета    и  даже  «жанра»,  в  целом  могут  быть  и  оправданы.  Они  в  конечном  счёте  как-то   оттеняют  чисто  биографические  сведения  и  факты  из  жизни  главного,  так  сказать,  персонажа.  Да,  это  безусловно  свидетельствует  о  непрофессионализме  пишущего,  но   зато  в    неменьшей  мере  обнаруживает  и  его  полную  искренность.  Да  и  вообще,  разве  так  уж  правильно  было  бы  отделять  автора  от  его  персонажа,  особенно  когда  дело  касается  сына  и  отца.    Так  что  если  и   есть  во  всём  этом  некоторый  огрех,  то  он  не  так  уж  и  велик,  и  его  можно  считать  вполне  простительным.
            Могу  предложить   и  ещё  одно  объяснение-признание:  происходит  подобное  не  только  исподволь,   иногда  -  а  по  мере   «хронологического»  продвижения  записок  такое  наблюдается  всё  чаще -  я  делаю  это  вполне   сознательно,  постепенно    переходя  от  повествования  об  отце  к  своему  собственному   жизнеописанию.  Тут  опять-таки  (как  в  известном  еврейском  анекдоте  о  «двух  выходах»!)  две  причины.  Первая  заключается  в  том,  что  запас  «баек»,  баянных  мне  в  своё  время  отцом  и  запомнившихся  мне   как  законченные  картинки-клише,  ограничен,  и  он  иссякает,  а  рассказывать  о  нём  что-то  сверх  этого  и  по  своему  собственному  разумению  мне  вроде  бы  ни  к  чему  («мне  не  к  лицу  и  не  по  летам»):  ведь  я  не  романист-беллетрист  какой-то  («Я  вам  не  Спиноза,  чтобы  здесь  вытанцовывать  перед  вами!»)  Вторая  «причина»  в  том,,  что  мне  самому  уже  близко  к  80-ти,  и  следует  опасаться,  как  бы  хватило  времени  не  то  что  осмыслить,  а  хотя  бы  припомнить  свою  уже  состоявшуюся   (хорошо  или  нехорошо  -  это  отдельный  вопрос)  жизнь,  пока  не  отказала  память  и  все  пять  (или  сколько  их  там  есть)  чувств.  Так  что  эти  две  «линии»  -  отцовская  и  моя  собственная  -  будут  сменяться  одна  другою,  а  иногда  и «переплетаться».  Разве  это  не  естественно? \И  вот  05. 01. 2018  мне  пришла  в  голову  «идея»  вести  эти  две  «линии»  -  об  отце  и  о  сыне  -  параллельно-поступательно,  то  есть  отводя  каждой  из  них   свою  половину  (левую -  отцу,  правую  -  сыну),  выдерживая  при  этом  некую  хронологию,  конечно,  очень  приблизительную,  т. е.  как  бы   в  «щахматном»  порядке\.
        Нет,  «параллельно-поступательно»  -  это  не  годится:  слишком    уж  буде  зиять  пустотоми.  А  лучше  некоторые  (или  даже  все)  фрагменты  одной  (и  другой)  книги  снабжать  отсылками  к  «дополнящим»  фрагментам другой.  В  таком  «перекрёстном»   чтениии  определённым  образом  воплощалассь  бы  идея  «отца  и  сына». 
         Наконец  я  достиг  определённой  стадии  осмысления  поставленной  себе  задачи:  повествование  «об  отце»  я  оборву  на  эпизоде  «Наградной  лист»  (нет,  всё-таки  последним  эпизодом   в  повествовании  об  отце  станет  его  «мемориальное  путешествие  в  Карпаты»  1969  или  1970 ?  гг. - 05. 01. 2018),  хронологически  это  где-то  середина  60-х  годов  ХХ  века.  Это  будет  1-я  часть  моей  «Саги».  Как  построю  2-ю  часть,  ещё  толком  не  знаю:  скорее   всего,  начну  с  живописного  «замка»  в  Жиличах,   а  чем  закончу,  ещё  неясно.  \писано  12  марта  2017  года\
         
             Хотелось  бы,  конечно,  довести  весь  этот  «материал»  до  стадии  публикации,  но в  конце  концов  я  готов  довольствоваться   и   тем,   что  просто  размножу  его  в   нескольких  немногочисленных  копиях,  когда  сочту  более  или  менее  сносным   и  готовым.  Мне   вполне  по  средствам  издать  его  и  на  собственные  деньги,  да  вот  только  зачем  и  к  чему:  вряд  ли  наберётся более  десятка - другого  тех,  кого  такая  книга  могла  бы  заинтересовать  сейчас   или  в  ближайшем   будущем,  включая  даже  некоторые  библиотеки  и  музеи:  не  заниматься  же  распродажей  оставшегося  тиража. 
           Но  даже  если  «материал»  останется  и  сохранится  тем  или  иным  образом  в  его  нынешнем  сыром  виде,  то  даже  и  это  неплохо:  кто-то  когда-нибудь  и  где-нибудь  прочтёт  и  узнает  некоторые  дополнительные  частности   о  не  своих  предках,  что  дополнит  картину  мироздания  подробностями,  которых  он  никогда  бы  не  узнал,  не  будь  этих  моих  записок.
           Меня    одно  время  заботило  ещё  и  то,  кого  избрать  и  просить  быть  своего  рода  «депозитарием»  моего  «монументального»  труда,  т.е.  куда  разместеть  эти  свои  записи,  чтобы  они  не  оказались,  выражаясь  фигурально,  на  помойке  сразу  же  после  моей  смерти.  Сам-то  я  человек  малозначительный,  и  никто  не  станет  заботиться  о  сохранении  моего  т. н.  «наследия»,  тем  более  что  и  «наследников»,  далее  единственного  и  оставшегося  без   потомства  и  преждевременно  состарившегося   сына,  я   не  имею. 
         Вот  я  и  подумывал  вначале  передать  свои  записи    в  какую-то  из  библиотек  по  моей,  так  сказать,  ведомственной  принадлежности  -  Восточную  или  б-ку  ПГУПС-ЛИИЖТ,  но  по  существу  это  означало  бы  их  погребение  под   массивом  накопленных  там  подлинных  культурных  богатств и  научных  достижений.   Другая  возможность  сохранения  виделась  мне  в  том,  чтобы  передать\подарить  их  кому-то  из  знакомых  академиков  в  расчёте,  что    один  из  них  мне  в  этом  не  откажет  и   что  потом,  когда  дело  дойдёт  до  разбора   его   архива,  всплывут  на  поверхность  и  мои  записки. -  Больше  всего  можно  было  бы  полагаться  в  этом  на  Кайдо  Пауловича  Хансона,  поскольку  нас  связывали  долгие  годы  дружбы  и  вообще  очень  доверительные  отношения.  Но  Кайдо  давно  уж  нет  в  живых  (19  апреля  2005).  Другой   академик,  Александр  Семёнович   Донченко,  друг  детства  и  одноклассник,  слишком  далёк   и  территориально  (Краснообск),  и   по  интересам.   Академик  Михаил  Борисович  Пиотровский,  хотя  и  сокурсник  по  университету,  но  он   муж  государственный,  обременённый  такими  важными  заботами,  что    отвлекать   его  на  посторонние  предметы  мне  было  бы  даже  как-то  совестно.
         Можно  было  бы, наконец,   передать  материалы  кому-то  из  племянников  или  даже  их    отпрыскам,  но  только  вряд  ли они  будут  более  заинтересованы  обнародовать  их,  чем  я  сам. Вот  я  и  возвращаюсь  к   идее  «самоиздата»  как  к  самой  разумной  и  реальной.  Но  что  там  загадывать  наперёд,  если  записки  ещё  не  завершены  даже  вчерне.  А  ведь   надо  будет  ещё  основательно  перелопатить  весь  текст,  чтобы  хоть  мало-мальски  упорядочить  его,    как - то   структурировать  по  общей  композиции  и,  если  дело  пойдёт  на  лад,  снабдить  будущую  книгу  чем-то  наподобие   преваряющего  её   оглавления.   (Случайно  услышал  сегодня  чьё-то  удачное,  на  мой  взгляд,  выражение:  «Гении  и  таланты  -  это  своего  рода  оглавление  в   общей книге  человечества».)    \конец  отступления  О    ХАРАКТЕРЕ   ДАННОГО   ПОВЕСТВОВАНИЯ\
.) 

   \куда?\   нижеследующее -  перенести  в  главу   ¬¬__«Рациональное  зерно»__  и  разместить  «хронологически»  после  «Освобождения»\            О других жертвах репрессий. Почему-то в своих рассказах отец часто возвращался к персонажу по фамилии Валетка(-о?).Кажется, это тоже был односельчанин. Каким-то боком он касался изучения или преподавания "марксизма-ленинизма" (не все теперь помнят, что была такая наука наук), и состояла эта сверхнаука из двух дисциплин - диамата и истмата, диалектического материализма и исторического, соответственно. Здесь позволю себе сделать небольшое отступление, чтобы пересазать один анекдот из серии "Армянское радио": уж очень он кстати в нашем сюжете. Так вот, у Армянского ради о спрашивают: в чем заключается различие между матом и диаматом? Армянское радио отвечает: разница в том, что мат все знают, а делают вид, что не знают ; с диаматом же всё с точностью наоборот- его никто не знает и не понимает, а все лишь делают вид, что знают и понимают. А есть ли какое-то сходство между истматом и матом? - следует вопрос. Армянчское радио отвечает: не только сходство, но полное совпадение, поскольку и тот и другой служат мощным средством в борьбе за освобождение рабочего класса. Смех смехом, а вот упомянутый Валетка здорово пострадал от марксисизма-ленинизма. Маркс и Энгельс особо возлюбили Гегеля и Фейербаха, в приличном философском сообществе считавшихся не то, что б совсем уж невежественными париями, но всё-таки явными ne comme il faut pas Первый из этих последних был известный путаник, который в своём многословии и словоблудии ничего не мог объяснить толком и что-либо довести до ясности, а философские экзерсисы второго были до невозможности плоскими в своей упрощённой доступности, иначе говоря откровенно вульгарными, тошнотворно пошлыми. Видимо, основоположники рассчитывали, что с такими "приправами" пролетарии скорее проглотят приготовленное для них блюдо. Иммануил Кант не был взят ими в качестве "хорошего парня" за его фундаментальный идеализм, хотя именно этот кёнигсбергский затворник был настоящим немецким философом - образованным, последовательно логичным, безупречно аргументирующим, и в то же время страстным и по-человечески сердечным. Одним словом, нашего Валетку угораздило подпасть под очарование именно опального Канта, а не обласканного марксистами Гегеля, у которого они нашли некое "рациональное зерно" и вырастили из него свою материалистическую диалектику. Валетка же позволял себе подтрунивать по поводу т.н. "рациональноого зерна", как мы бы сегодня сказали, "чисто виртуального": в каких, мол, оно содержится сусеках, каково на вкус и цвет, и т.д. и т.п. У Канта же, напротив, всё так мило и прекрасно: бездонная глубина небес над головой человека и неистребимый нравственный императив в глубине его сердца... Долго ли, коротко ли, но поначалу идейные товарищи сначала жюрили Валетку за "несознательность", позже стали критиковать за философский оппортунизм, наконец обвинили в каком-то там "уклоне" *(скорее всего, конечно, в правом) дали ему путёвку в т.н. "не столь отдалённые места" и время на исправление мозгов. Но ему этого сроку не хватило, и, вернувшись в родные места, он не выказал ни малейших признаков раскаяния в прежней ереси, но, наоборот, с ещё большим упорством продолжал настаивать на неоспоримом философском превосходстве Иммануила Канта над Георгом Гегелем. Его уже не стали переубеждать, а просто поспешили убрать с глаз долой- уже как политического рецидивиста. Из второй ( или какой там по счёту отсидки ?) он вернулся уже закалённым антикоммунистом и на всё готовым борцом с режимом. Всё-таки надо отдать должное болшевикам: они умели готовить бойцов и "закалять сталь"! Тут уж ни прибавить ни убавить! Да.... Валетка вернулся в родные места, но, право дело, лучше бы ему сюда не возвращаться, и не только потому, что якобы обретённая им свобода была на самом деле лишь чистой формальностью, а потому что здесь, на "бацькаушчыне" его поджидал подвох, какого он и предположить не мог. Грянула Великая Отечественная, и через какую-то неделю беларусы оказалиь нос к носу с самой цивилизованной европейской нацией, и не на месяц там или на два, а на долгих три года. Тут-то нечистый и попутал бедного Валетку на его безудержном кантианстве: он так уповал на чистоту помыслов этого высоколобого немца, что не заметил, когда стал "пособником оккупантов". После прихода наших его ждал суд праведный, и он не пощадил. А чем дело кончилось, я из рассказа отца как-то не уловил: или шыбенiцай, или 25 годами , а может, и всего-то 10-тью. Но урок этот очень полезен для юношей и сегодня, ибо прав мудрец, изрёкший истину: «Вв двух случаях не следует доходить до крайности - когда чем-нибудь злоупотребляешь и когда от чего-нибудь воздерживаешься».. Эта печальная повесть об  известномо великом философе и его  безвестном почитателе близка мне и понятна  по  общности  некоторых  обстоятельств  жизни  последнего  и  моих  собственныхПО  ОБЩНОСТИ   НЕКОТОРЫХ  ОБСТОЯТЕЛЬСТВ  В  ЕГО  И  МОЕЙ   ЖИЗНИ,  о  которых,  быть  может,  я  ещё  успею  поведать,  но  только  немного  позже.

 
Книга  2   СКРОМНОСТЬ  как  ОСНОВНАЯ  ОСНОВНАЯ    Д О Б Р О Д Е Т ЕЛ Ь    ПРИ  СОЦИАЛИЗМЕ \Ego  -  сразу   после  «РАЦИОНАЛЬНОГО  ЗЕРНА»     ГЕОРГА  ГЕГЕЛЯ    как  своего  рода  «перекличка  эпох»\\
 Когда меня  в  своё  время  (происходило  это  в  1967 – 68  гг.  на  кафедре  марксистско-ленинской  философии  КСХИ  в  г.  Краснодаре)   экзаменовали в объёме кандидатского минимума по философии, мне одним из вопросов было изложить что-то про учение Канта (не помню, что именно, но скорее всего о его "Критике чистого разума", которая входила в учебную программу; отвечая по этому вопросу, я имел неосторожность и позволил вовлечь себя в дискуссию с экзаменаторами, что уже само по себе не поощрялось; я же пошёл гораздо дальше того и в своём тогдашнем увлечении Кантом использовал в качестве своих доводов некоторые положения из его "Феноменологии духа";   и  это был мой стратегический промах, потому что данный труд уже не входил в число "программных"  и вследствие этого экзаменаторы не обязаны были его знать, что я  вскоре и почувствовал, однако было уже поздно, не слишком, но всё же... За философские излишества и самонадеянность наказали не сказать, чтоб и строго: оценили мои знания на "удовлетворительно", а это же всё равно, что советскому человеку,  а  тем  более   собирающемуся  поступать  в  аспирантуру,  выдать  т. н  "волчий билет"!   Но дальше всё как-то обошлось...   Что  даже  удивительно!
                Ч Т О - Т О     В Р О Д Е      Э П И Л О Г А   \Avva\            \перенести  в  конец  САГИ\
          Отец же мой умер в знаменательный день - в 1989-м 7 ноября, фактом  своей  смерти  словно  бы  в последний раз протестуя против узурпации власти большевиками в 1917-м . А в 2007-м здесь, в Санкт-Петербурге был проездом Пётр Кравченко, первый министр иностранных дел Республики Беларусь. На встрече в Российской национальной библиотеке он подарил   мне  свою книгу "Беларусь на распутье, или Правда о Белавежском соглашении. Записки дипломата и политика. Москва. 2006", надписав её: "Спадару Валерыю Маглышу з павагай i хваляваннем да Вашага бацькi , сапрауднага патрыёта Зямлi Беларускай. Божа! Баранi нашу Бацькаушчыну. З павагай  П.Кравченко. 1 лютага 2007 г."   За сим  \это  концовка  письма  Анатолю  Жуку,  2014  года\  прощаюсь и прошу извинить меня за получившиеся длинноты, не идущие, может быть, в дело. Хотелось ответить на Ваши вопросы если не исчерпывающе, то хотя  бы со всей возможной полнотой.    С уважением,   В.  Маглыш.


«РАЦИОНАЛЬНОЕ  ЗЕРНО»      Г Е О Р Г А     Г Е Г Е Л Я
                и  к  чему  приводит  «нерациональное»  с  ним  обращение   a\
                \вставить  после  главки  ОСВОБОЖДЕНИЕ\
\На  Слутчине,  а  может,  и  ещё  где-нибудь   живут  люди,  которым  может  показаться,  что  в  нижеследующем  тексте  речь  идёт  о  ком-то  из  их  родственников.  На  этот  случай   хочу  сделать  предуведомление:  я  лишь  весьма  приблизительно  пытаюсь  пересказать  один  из  рассказов  своего  отца,  слышанных  мною  много  десятков  лет  назад,  и  тем  самым  лишь  передать  некий  «общий  смысл   эпохи»  и  показать  в  ней  судьбы  отдельных  людей  вообще,  а  не  биографии  каких-то  конкретных  лиц.   Так  что  никаких  упрёков  в  неточности  принимать  и  рассматривать  не  предполагаю.  Да  на  это  у  меня  и  времени  просто  не  осталось.  Так  что  прошу  меня  извинить  и  принять  текст  таким,  каков  он  есть\.

             О других жертвах репрессий. Почему-то в своих рассказах отец часто возвращался к персонажу по фамилии Валетка(-о?).  Имени  его  он  никогда  не  упоминал.  В  интернете   в  сведениях  о  лицах,  в  своё  время  подвергшихся  политическим  преследованиям  и  впоследствии ,   я  отыскал  двух  человек  с  такой  фамилией.
           Первым   упоминается  Валетко  Иван  Тимофеевич.  О  нём  даётся  такая  справка.   Род.  29. 03. 1891,  д. Варковичи  Слуцкого  р-на  БССР,  белорус,  обр.  высшее,  член\канд.  в  члены  ВКП(б),  директор,  Царовская  неполн.  ср.  школа.  Проживал:  Минская  обл.,  Слуцкий  р-н,  д.  Царевцы.  Арестован  1  февр.  1935  г.   Приговорён   ОСО   7  июля  1938 г.  Обв.  72,  76  УК  БССР,  к\р  деятельность.  Приговор  5  лет  ИТЛ,  отб.  Ухтпечлаг.  Осв.  14. 02. 1939.   Реаб.   30  июля  1989 г.  Прокуратура   Минской  обл.  Источник:  Белорусский  «Мемориал».
          Вторым  (и  последним  с  такой  фамилией)  идёт   Валетко  Фёдор  Артемьевич,  род.  1890,  Белоруссия,  Луцкий  р-н,  д.  Ворковичи   (таково  написание  топонимов  в  источнике),  неграмотный,  нач.  метеостанции  Тансык.  Проживал:   Вост.-Казахст.  обл,  Ангузский  р-н,  Тансык  ст.    Приговорён:  Семипалатинск.  обл.  суд   4  сент   1940  г.,  обв.  58-10  УК  РСФСР.    Приговор:  4 г.  ИТЛ.  Реабилитирован  25  мая  1972  г.  През.  Верх.  Суда  КазССР  за  отсут.  состава  прест.
          Оба,  конечно  же,   односельчане.  Просто  в  далёком Казахстане  в  документах  тамошние  грамотеи  слегка  напутали:  Слуцк  или  Луцк  -  велика  ли  разница?     И,  естественно,   Вор  (  а  не  Вар)-ковичи,  потому  что   это  по  крайней  мере  и  понятнее,  и  «логичнее».  Из  дальнейшего  станет  ясно,  что  отец  рассказывал,  судя  по  всему,  об  Иване  Валетко  (в  белорусской  орфографии  -   «Валетка»).  Но  в  таком  случае  получается,  что  «страшную  концовку»   этой  истории  я  выдумал  из  своей  собственной  головы.  А  ведь  я  хорошо  помню,  что  «отцовский»  Валетка  успел  отличиться  и  во  время  войны.  Поэтому  оставляю  всё,  как  написал:   ук  меня  ведь  не  история,  а  нечто  по  следам  семейных  преданий.
            Каким-то   боком  Иван  Валетка  касался изучения или преподавания "марксизма-ленинизма",  скорее  всего  в  системе  обязательной  для  членов  партии  политучёбы.  Не все  теперь  помнят, что была такая наука наук, и состояла эта сверхнаука из двух дисциплин - диамата и истмата,  т. е. диалектического материализма и исторического, соответственно. Здесь позволю себе сделать небольшое отступление, чтобы пересказатьпересазать один анекдот из серии "Армянское радио": уж очень он кстати в нашем сюжете. Так вот, у Армянского  радио спрашивают: в чем заключается различие между матом и диаматом? Армянское радио отвечает: разница в том, что мат все знают, а делают вид, что не знают ; с диаматом же всё с точностью  до наоборот - его никто не знает и не понимает, а все лишь делают вид, что знают и понимают.  А есть ли какое-то сходство между истматом и матом? – следует  второй вопрос.  Армянское радио отвечает: не только сходство, но полное совпадение, поскольку и тот и другой служат мощным средством в борьбе за освобождение рабочего класса.  Смех смехом, а вот упомянутый Валетка здорово-таки   пострадал от  марксисизма-ленинизма.  Маркс и Энгельс особо возлюбили Гегеля и Фейербаха, в приличном философском сообществе считавшихся не то  что б совсем уж невежественными  париями, но всё-таки явными  не  comme il faut.  Первый из этих последних  был известный путаник, который в своём многословии и словоблудии ничего не мог объяснить толком и что-либо довести до ясности, а философские экзерсисы второго были до невозможности плоскими в своей упрощённой доступности, иначе говоря откровенно вульгарными,  тошнотворно  пошлыми.  Видимо, основоположники рассчитывали, что с такими "приправами" пролетарии скорее проглотят приготовленное для них блюдо. Иммануил Кант не был взят ими в качестве "хорошего парня" за его фундаментальный  идеализм,  хотя именно этот кёнигсбергский затворник был настоящим немецким философом - образованным, последовательно логичным, безупречно аргументирующим  и  в  то же время страстным и по-человечески сердечным. Одним словом, нашего Валетку угораздило подпасть под очарование именно опального Канта, а не обласканного марксистами Гегеля, у которого они нашли некое "рациональное зерно" и вырастили из него свою материалистическую диалектику. Валетка же позволял себе подтрунивать по поводу  т.н. "рациональноого зерна", как мы бы сегодня сказали, "чисто виртуального": в каких, мол,  оно содержится сусеках,  каково на вкус и цвет, и т.д. и т.п.  Доходило  даже  до  откровенного  сарказма,  когда  он  в  лоб  спрашивал  своих  «оппонентов»:  «А  можно  ли   из  этого  «зерна»  смолоть  что-нибудь  путное,  чтобы, например,  накормить  испытывающих  голод  (по  знанию,  конечно).   Такие  аллюзии  приводили  его  философских  противников  в  крайнее  раздражение  легко  распознаваемыми  намёками  на  крайне  неблагополучное  положение   с  продовольствием  в  стране.  В  общем,  по-крестьянски  трезво  мыслящий   Валетка  не  скрывал  своего  скептического  отношения  ко  всей  гегелевской  зауми,  прямо  заявляя,  что  сам  он  далёк  от  того,  чтобы  восхищаться  тем  философским  туманом,  которого  порядочно  напустил  Георг  Гегель,  и  потому  изголялся  над  этим  горе-философом  как  только  мог.
         У Канта же, напротив, всё так мило и прекрасно: бездонная глубина небес над головой человека и неистребимый нравственный императив в глубине его сердца... Долго ли, коротко ли, но поначалу «идейные»  товарищи   сначала   жюрили   Валетку за "несознательность", позже стали критиковать за философский оппортунизм, наконец обвинили в каком-то там "уклоне" *(скорее всего, конечно, в правом) дали ему путёвку в т.н. "не столь отдалённые места" и время на исправление мозгов.   Но ему этого сроку не хватило, и, вернувшись в родные места, он не выказал ни малейших признаков раскаяния в прежней ереси, но, наоборот, с ещё большим упорством продолжал настаивать на неоспоримом философском превосходстве   Иммануила  Канта над Георгом Гегелем.  Последовательно  и  по-крестьянски  трезво  мыслящий  Валетка  не  смог  понять  одно  важное  обстоятельство:  философы-то  оба  немецкие  и  оба  «классические»,  и  Кант  даже  более  «классический»,  нежели  Гегель,  но  зато  менее  «классический»  Гегель  считается  предтечей  самого  Маркса  по  части  диалектии,  тогда  как  Кант  целиком  принадлежит  к  враждебному  философскому  направлению  -  субъективному  идеализму. Его уже не стали переубеждать  и  «переучивать»,   а просто поспешили убрать с глаз долой - уже как политического рецидивиста. Из второй (или какой там по счёту отсидки ?) он вернулся уже закалённым антикоммунистом и на всё готовым борцом с режимом. Всё-таки надо отдать должное  большевикам: они  умели  готовить бойцов   и "закалять сталь"! Тут уж ни прибавить ,  ни убавить!
        Да...   Валетка вернулся в родные места, но, право дело, лучше бы ему сюда не возвращаться, и не только потому, что якобы обретённая им свобода была на самом деле лишь чистой формальностью, а потому что здесь, на "бацькаушчыне" его поджидал подвох, какого он и предположить не мог.  Грянула  Великая Отечественная, и через какую-то неделю беларусы оказалиь нос к носу с самой цивилизованной европейской нацией, и не на месяц там или на два, а на долгих три года. Тут-то нечистый и попутал бедного Валетку на его безудержном кантианстве: он так уповал на чистоту помыслов этого высоколобого немца, что  как-то   не заметил, когда  и  в  какой  именно  момент   стал "пособником оккупантов".  После прихода наших его ждал суд праведный, и он не пощадил. А чем дело кончилось, я из рассказа отца как-то не уловил: или «шыбенiцай», или 25 годами , а может, и всего-то 10-тью. Но урок этот очень полезен для юношей и сегодня, ибо прав мудрец, изрёкший истину: в двух случаях не следует доходить до крайности - когда чем-нибудь злоупотребляешь и когда от чего-нибудь воздерживаешься.
             Эта печальная повесть о великом философе и его почитателе близка мне и понятна  по  сходству  некоторых  обстоятельств  в  его  и  моей  собственной  жизни,  но  рассказать  них  мне  придётся  много  позже,  так  сейчас  это  увело  бы  нас  далеко  в  сторону  от  основного  «сюжета».
О    С К Р О М Н О С Т И    К А К    О С Н О В Н О Й   Д О Б Р О Д Е Т Е Л И   ПРИ  СОЦИАЛИЗМЕ\повтор?\  \Ego\
              Когда меня экзаменовали в объёме кандидатского минимума по философии, мне одним из вопросов было -  изложить что-то про учение Канта (не помню, что именно, но скорее всего о его "Критике чистого разума", которая входила в учебную программу.  Отвечая по этому вопросу, я имел неосторожность и позволил вовлечь себя в дискуссию с экзаменаторами, что уже само по себе не поощрялось; я же   (а  ведь  был  сравнительно  недавно  «учён»!)   пошёл гораздо дальше того и в своём тогдашнем «увлечении»  Кантом  привлёк  в  качестве своих доводов некоторые положения из его "Феноменологии духа».  Это был мой   грубый  стратегический промах, потому что данный труд уже не входил в число "программных"  и  вследствие этого экзаменаторы не обязаны были его знать, что я  вскоре и почувствовал, однако было уже поздно, не слишком, но всё же... За  философские  излишества  и самонадеянность  наказали  не сказать что  б и  слишком   строго: оценили мои знания на "удовлетворительно", а это же всё равно, что выписать советскому человеку,  тем  более  стремящемуся  поступить  в  аспирантуру,   так  назывемый "волчий билет"!   Но дальше всё  как-то   всё  же  обошлось.  Основной  урок,  который  следовало  бы  извлечь  из  описанного  «происшествия»  и  коего  я  так  и  не  извлёк,  заключается  в  известной  многим  сентенции:  «Не  высовывайся!»




    


\последующий   текст  вплоть   до  конца  ПРИЛОЖЕНИЙ    вставить  сразу   после  ОСВОБОЖДЕНИЯ   Глава 8,  которая  обрывается  значительно  выше  непосредственно  предшествующих  текстов\    из  самых  зубов  смерти,  спасли  от  дистрофии,  выходили.  Сами  родители  не  раз  бывали  на  волосок  от  смерти:  мама  в  схватке  за  гусей,  отец  в  «трудовом   лагере»   и  в  камере  гестапо  (об  этом  я,  кажется,  ещё  не  рассказывал).  Во  всём 
перечисленном  явно  не  обошлось  без   вмешательства  т. н.  «провидения                Н А       П Е П Е Л И Щ Е     \ Avva  1944 -  1945\
         Вернёмся,  однако,  на  самое   короткое   время  «в   Жиличи» \в  семейных  разговорах-преданиях,  относящихся  к  поре  военного  лихолетья,  упоминались  ещё  Лёвковичи,  Пархимковичи  и  Рогачёв  (на Днепре) ,  в  которых  в  разное  время  и  по  разным  причинам  оказывались  отдельные  члены  нашей  семьи\   Для  нашей  семьи  война  закончилась,  и  закончилась,  можно  сказать,  вполне   «благополучно»  в  том  смысле,  что  хотя  мы  и  не  получили  от  неё  никаких  дополнительных  благ,   но,  слава  Богу,  все  остались  живы  и  даже  внешне  невредимы.
        Да  и  опять  же,  это  ещё  как  посмотреть  на  всё  это:  никого  из  нас  не  расстреляли  -  разве  это  не  везенье?  никого  не  угнали  на  работы  в  Германию  -  это  тоже  немало,  нас  не  скосил  тиф,  не  ликвидировали  во  время  «акций»,    мы  не  умерли  от  голода  и  убереглись  от  многих   других  бед  и  напастей,  насчёт  которых  война  такая  изощрённая  и  щедрая  выдумщица.  Зоя  выжила  в  блокаде,  не  сгинула  в  «хождении  по  мукам»  на  Северном  Кавказе.  Вальтер  не  загнулся  на  непосильных  работах  ни  в  лагере,  ни  на  «лесопилке».  Анатолю  удалось  бежать  из  фашистского  «питомника»  и  добраться  до  своих.  Лерика,  можно  сказать,  вырвали  уже  »,  а  за  что  оно  к  нам  так  благоволило,  мне  сказать  трудно. 
           После  освобождения  из- под   немецкой  оккупации  мы  стали  в  буквальном   смысле  нищими:  в  пожарах,  сопровождавших  бой  26  июня,  сгорели  последние  остатки   того  жалкого  скарба,  которые  в  выданной   Н. Д. Маглышу  сельсоветом  справке  пафосно  именуются  «всем  его  имуществом».  Сгорели  и  те  избы,  в  которых  до  самого  последнего  момента  мы  находили  пристанище   и  приют   у  сердобольных  белорусских  крестьян,  припускавших  настаунiка  и  его  семью  в  свои  и  без  того  далеко  не  просторные  «апартаменты».  Теперь  у  нас  не  осталось  ни  кола  ни   двора.  Мы,  погорельцы  («пожарники»),  попрошайки;  у  нас  нет  ни  заработков,  ни  запасов,  ни  тем  более  накоплений.  Приходится  выпрашивать  у  людей  каждую  картофелину,   а  каждый  кусок  хлеба  - это  уже  настоящий  праздник:  ведь  все  вокруг    почти  такие  же  несчастные  люди,  и  никакой  тебе  «гуманитарной  помощи»  от  международных  организаций,    и   никакой  Американской  Армии  Спасения.
            В  очередной  раз  нашей  маме  ,  смирив  свою  гордость,  на   что    её  муж   был  органически  неспособен,  приходится  идти  «у   жабракi»,  собирая  по  людям   кто  что  из  милости,  из  сострадания  подаст:  кто  ложку,   кто  выщербленную  плошку,  кто  «кашулю»,  кто   «сукенку»,  кто   «нагавiцы»,  кто  какие-то  «отопки»  -  в  общем,  то,  что  называется   «с  миру  по  нитке».    Кто  хоть  раз  прошёл   через  такое,  навсегда  поймёт,   насколько  лучше  подавать  милостыню,  чем  просить.
            Короче  говоря,  первое  время  после  освобождения  семья  Наума  Маглыша  бедствовала  неописуемо:  если  бы  составить,  выражаясь  современным  языком,  видеоряд  тех  наших  страданий  72-летней  давности  и  сопоставить  его  с  картинками  жизни  нынешних  «экономических  беженцев»,  бегущих  из  Африки  и  стран  Ближнего  Востока  и  наводняющих  наиболее  благополучные   (заметим:  не  все  подряд,  а  именно  процветающие   и  гарантирующие   беглецам   более  чем  достаточные  социальные  пособия,    (поэтому  было  бы  правильнее  называть  их  искателями  пособий,  а  не  беженцами)  страны  Европы  и  Нового  Света,  то  эти  беженцы  по  сравнению  с  тогдашними  нами    смотрелись  бы  просто   сытыми  и  избалованными  богатеями,  пустившимися  в  дальние  странствия  в  погоне  за  лёгкой  жизнью.  А  может  быть,  так  именно  оно  и  есть.   Наше  положение  было  столь  отчаянным,  что  надо  было  принимать  какие-то  экстренные  решения:  как  быть  дальше  и  как  спасаться  от  голода.
         Старшего  сына,  Вальтера,  достигшего  призывного  возраста  (по  утрате  подлинных  документов  считалось,  что  ему  16  июля  (1944)  исполнилось  семнадцать  лет,  тогда  как  на  самом  деле  ему  уже  было  восемнадцать,  но  он  был  щупл  и  худ  настолько,  что   едва  «тянул»  на  16-летнего)  к  тому  времени   (1944,  осень?) уже  забрали  в  победоносную  Красную  (до    1946  года)  Армию,  и  проблема  спасения  его  от  голодной  смерти  решалась,  таким  образом,  автоматически,  а  от  возможной  гибели  на  войне  его  уберегло  мудрое  решение  Верховного  Главнокомандующего    не  посылать  на  фронт  в  Действующую   армию  призывников   1944   года,  во  всяком  случае  это   касалось  тех,  кого  мобилизовали  в  только   что   освобождённых  районах.   Они,  мол,  и  так  хлебнули  от  войны  немало.  Что  ж,  в   этом  есть  какая-то  справедливость:  похоже,  что   с  годами  в  Сталине  начало  что-то  такое  просыпаться,  совесть  что  ли?   Но  всё-таки  какая-то  часть  призывников  1926  года  рождения,  кажется,  успела  угодить  на  фронт,  и  уж  из   этих-то  почти  никто  не  вернулся…
         Так  что  благодаря   «отвоёванной»  (думаю,  не   без  участия  мамы)  отсрочке  от  призыва  Вальтик,  с  одной  стороны,  вроде  как  сохранил  себе  жизнь,  ну  а  с  другой,  ему  пришлось  и  «сократить»  её  на  целых  восемь  лет,  так  как  после  призыва  в  1944-м  («предпобедном»!)  году  ему  пришлось   прослужить  сначала  в  Красной,  а  затем  и  Советской   (после  1946  года)  Армии  именно  этот  немалый  срок.  (Кажется,  в  последние  годы  существования  рекрутского  набора  в  дореформенной  России  Х1Х  века  именно  8-ю  годами  ограничивался  срок  рекрутской  службы.  В  сравнении  с  совренменными  1 – 2  годами  службы  в  Российской  Армии  это  должно  впечатлять. Следует   также  заметить,  что  в  период  1946  - 1948  гг.  в  СССР  не  проводился  призыв  на  срочную  военную  службу  в  Советской  Армии).  ЕгоЧ8ш8ш тЕго  «демобилизовали»  только  в  1953-м,  уже  после  смерти  И. В. Сталина,   «вытолкнув»  в  совсем  другую,  уже  плохо  понимаемую  им  жизнь,  и  - в  чём-то -  в  совсем  инуюи ную  страну…  Но  об  этом  ещё  успеем…
     Аналогичным  образом  после  освобождения  Беларуси  «помолодел»  на  год  и  Толик.  Говоря  о  себе,   я  вынужден  забежать  вперёд.  Получать  новую  метрическую  справку  взамен  утраченной  во   время  войны  мне   предстояло  только  в  1953-м,  и  в  результате  чего  я  «стал»  на  год  старше.  Получилось  это  по  воле   одной  врачихи  (председателя  комиссии ?),  которая  после   осмотра  моего  «внешнего   вида»  и   в  первую  очередь  гениталий  безапелляционно  заявила:  «14  лет  как  минимум!  И  никаких  разговоров!»  И  мне  была  установлена  новая,  официальная  дата  рождения  -  4  апреля  1939  года.  Но  уж  здесь  Родину  никто  не  обманывал,  она  сделала  это  сама:  призвать  меня  в  армию   ей  не  удалось  не  только  раньше  положенного  срока,  но  и  вообще   -  тут  я  сам  позаботился  и  преуспел,  а  вот  пенсию  -  пусть  и  совершенно  поначалу  мизерную – она  (Родина)  была  «вынуждена»  начать  выплачивать  мне  на  целый  (и  лишний)  год  раньше. 
         Так  что  наше  семейство,  можно  сказать,  поквиталось  с  Отечеством  хотя  бы  в  одном  отношении  -  относительно  возраста  молодого  поколения.    Но  если  учесть  все  обманы  нашего  неблагословенного  государства  (я  имею  в  виду  и  его  досоветский  период)  по  отношению  к  своим    подданным   (вряд  ли  было  бы  правильно  именовать  их  гражданами),  то  последние  определённо  окажутся  в  неизмеримо  большем  проигрыше.  Поэтому  все  наши  обманы,  «вольныя  и  невольныя», по  сравнению  с  вышеупомянутвми  -  это  сущий  пустяк,  и  совесть  меня  за  них  совершеннот не  мучит.
        Ладно,  об  одном  из  Маглышей  Родина,   можно  сказать,   позаботилась  и,  забегая   намного  вперёд,  добавим,  позаботилась  на   долгих  8 (!!!)  лет:  вопрос  о  его  прокормлении  сам  собою   отпал.  Но  оставалось  ещё  пятеро  членов  семьи,  в  том  числе  4-летний  «доходяга»   Лерик,  которого  только-только    буквально  выцарапали  из  лап  неминуемой  смерти, -  о  всех    о  них  ещё  нужно  было   думать  и  думать  быстро. 
          
        Где-то  ближе  к  ВЕСНЕ  1945  года   наше  семейство  перебралось  в  Слуцк, можно  сказать,  на      «бацькаушчыну»  (т. е.  родину)  Наума   Маглыша.   Первое  время  жили  в  полуопустевшем  -  и  ставшем  оттого  просторным  -  доме  дяди  Якова,  старшего  брата  отца.    Дом  был  добротный,  так  как  строил  его  сам (?)  будущий  хозяин    для  собственной  семьи.               

    Л Е Р И К         И       С Е Р Ё Ж К А
         А  летом  1944-го  младший  в  семье  Лерик,  тяжело  болевший  ещё  с  весны,  умирал  (по-видимому,  потому  что  точно  от  чего,  никто  не  мог  сказать)  от  алиментарной  дистрофии  -  тот  самый  диагноз,  который  ставили  всем  вывезенным  из  блокадного  Ленинграда  детям,  многие  из  которых  так  и  не  смогли его  превозмочь.  Сначала  это  был  фурункулёз  и  струпья   по  всему  пего  маленькому  истончённому   тельцу,  потом  пошли  долго  не  заживающие  гнойные  язвы  на  ногах  в  области  голеней  и  особенно  на  пятках  (м. б.,  пролежни?),  а  затем  вдобавок  ко  всему  -  длительные,  непрекращающиеся  поносы,  похожие  уже  на  дизентерию.  В  результате   -   общий  упадок  сил,  дисфункция  желудка,  атрофия  нижних  конечностей.   Ребёнок,  который  начал  ходить  в  неполных  семь  месяцев  и  заговорил  к  десяти,  в  возрасте  4-х  лет  и  3-х  месяцев  самостоятельно  уже  не  мог  не  только  передвигаться,  но  даже  стоять  на  ногах  -  ему  нужна  была  помощь  посторонних.  Это  был  форменный  заморыш:  непомерно  большая  голова  на  жалком  тощем  тельце  со  вздутым  животом  и  костлявыми  ножками.
      У  бывшего  директора   Жиличского техникума  Будько  был  сын  Серёжа,  ровесник  Лерика,  тоже  слабевший  с  каждым  днём  по  той  же  причине.  Его  мама,  жившая  теми  же  заботами,  что  и  измотанная  невзгодами  войны  наша  мама,  безнадёжно  вздыхала  и   приговаривала:  «Твой  Лерык,  мабыць,  выжыве,  Женя.  А  мой  Сярожка  скора  сканае».   Мои  родители,  однако,  тоже  были  далеки   от  оптимизма  и  обречённо  ожидали,  что  же  ждёт  их  младшенького.  Они  выносили  своего  Лерика  на  руках  в  большой  парк  при  замке  и  подолгу  гуляли  там  с  ним,  бродя  между  деревьев.  Лерик,  видимо,  не  столько  понимал,  сколько  чувствовал,  что  с  ним  происходит  и  к  чему  клонится  дело,  потому  что  иногда  «на  полном   серьёзе»  и  совершенно  спокойно,  безо  всякой  патетики  просил,  указывая,  под  каким   именно  деревом следует  его  потом  похоронить.   Но  эти  «минорные»  настроения  сменялись  у   него  неожиданными  приступами  жизнелюбия,  и  в  ответ  на  родительские  сомнения  «наш  Лерык,  таксама,  мабыць,  памрэ»,  которые  они  почему-то  не  находили  нужным  таить  от  него,  видимо,  не  считая  его  уже  жильцом  на  этом  свете,   с  которым  следует  считаться  и  осторожничать,  он  внезапно  и   весьма  энергично  возражал:  «Не!  Я  не  памру!»  Несмотря  на  эту  частую  смену  настроений,  когда  прилив  жизнелюбия  в  этой  угасающей  младенческой    плоти  вдруг  сменялся  полным  отчаянием  и  покорностью  смерти,  несмотря  на  всё  это  я  не  умер.  В  общем,   вышло,  «по-моему»:  я  выжил  и  вот  уже  более  семи  десятилетий    «копчу  небо»  сверх  плана.  А  Серёжа  Будько-Малишевский  умер,  истаял  тем  же  летом  1944  года,  уже  после  освобождения.
       Что  же  вернуло   к  жизни   меня?  Хорошо  помню,  что  во  время  печальных  прогулок  по  жиличскому  парку   на  руках  у  родителей  возле  некоторых    деревьев  мы  останавливались,  чтобы  попить  свежего  и  прохладного  берёзового  (?)  соку -  это  было  единственное  доступное  нам  «лакомство».  Прилаженную»:  прилаженную  к  наклонно  просверленному  в  белом  стволе  отверстию  жестянку,  наполненную  соком,  на  время  снимали,  чтобы  тут  же  опорожнить,  и  шли  к  следующей  берёзе  или  клёну  (?). Значит,  болезнь  моя  началась  ещё  весной,  в  пору  весеннего  сокодвижения.  К  июлю  она  подходила  к  своему  единственно  возможному  концу, и  берёзовый  сок  уже   никак  не  мог  бы   меня  излечить  (как  мне  иногда  могло  тогда  показаться).  А  если  не  берёзовый  сок,  то  тогда  что  же?  Какой  такой  бальзам,  какая  такая  панацея?  Какое  такое  чудесное  снадобье?  Ни  то,  ни  другое,  ни  третье.
       Когда  родители  носили  меня,  4-летнего,  а  сам  я  был  уже  не  в  силах  ходить,  по  жиличскому  дворцовому  парку   и,  глядя  на   меня,  обречённого,   делились  между  собой  своими  безрадостными  соображениями  вроде  следующих:  «Добра,  што  ён  нiчога  не  разумее,  што  з   iм  зараз  адбываецца»,  я  «реагировал»  тот  час  же  и  возражал  довольно  «решительно»:  «Чаму  гэта  не  разумею?  Я  усё  добра  разумею!»  Как  там  было  на  самом  деле,  сказать  трудно.  Вряд  ли  его  энергичные  возражения  успокаивали  или  утешали  их,  скорее    до  некоторой  степени  лишь  забавляли. 
         Всё  было  гораздо  прозаичнее.  Шансов  на  то,  что  я  выживу,  практически  не  было.  Зоя  приехала  и  застала  меня  в  таком  состоянии,  когда  организм  уже  не  принимал  и  не  мог  усваивать  никакой  пищи,  какая  только  была  доступна:  непрекращающаяся  дизентерия  и    кровавый  понос,  во  время  которого  выделяется  только  слизь  с  сукровицей  и  ничего  хотя  бы  отдалённо  напоминающего  жизнеутверждающий  жёлтый  кал,  пусть  себе  даже   жидкий.   В  общем,  шансов  на  выживание  не  было  практически  никаких.  Необходимо  было  какое—то  «сверхдиетическое»,  легкоусвояемое  питание   и  какие-то  сильнодействующие  лекарства.    Но  ни  того   ни  другого  и  близко  не  было.  Лекарств   никаких  начисто,  даже  простейших  вроде  йода  или  марганцовки,  не  говоря  уж  о  чём-нибудь  ещё.  Не  могло  быть  и  речи  о  какой-то  специальной  пище  для  больного.
        То,  что  было  доступно,  уже  почиталось  за большую  радость:  это  тяжёлый  «отесливый»   (т. е.  плохо  пропечённый,  «тяжёлый») хлеб,  состоящий  наполовину  из  картофеля,  наполовину  из  отрубей  и  небольшого  количества   ржаной   муки,  сыроватый,  быстро  синеющий;  это  конопляное  или  льняное  семя  вместо   жиров,  в  которое  макали  «бульбяные  комяки»;  это  чёрная,  приторно  пахнущая   патока,  сваренная  из  сахарной  свёклы  и  употребляемая  в  пищу  взамен  сахара.  Этот  «ассортимент»  нашего  питания,  если  бы  он  даже наличествовал   ежедневно,  никак  не  мог  бы   поправить  положение  дел,  так   как  напрочь   не  усваивался  вконец  ослабленным  организмом,  отторгался    им  и   тут  жен  выносился  вон  с  кровавым  поносом   и  такой  же  кровавой  слизью.   Картина  для  родителей  была  весьма  печальная  и  убедительная,  тем  более  что  недавно  от  точно  такой  же   болезни  умер  Сережа  Будько-Малишевский,   сын  «довоенного   директора   Жиличского   агротехникума.   Мои  родители  взирали  на  меня  как  на  безнадёжно  обречённого:  не  было  никаких  средств  для  спасения..
             И  тут  объявилась  -  через  четыре  года  полной  неизвестности  -   наша  Зоя.  Прошедшие  годы,  полные  лишений  и  бедствий  сформировали  и  закалили  её  и  без  того  деятельный  характер;  она  стала  не  по  годам  взрослой,  да  и   так  ей  было  уже  лет  немало,  шёл  двадцать  второй  год.   После  семи    самых  тяжёлых   месяцев    первой  блокадной  зимы  их  эвакуировали  из  Ленинграда  по  так  легендарной  «дороге  жизни»   через  ещё  не  оттаявшую   Ладогу  (Ладожское  озеро)  на  так  называемую  «Большую  землю»,  то  есть  на  не  занятую  немцами  территорию  а  потом   всё  дальше  и  дальше  от  линии  фронта  в  глубь  территории  СССР  по  мере  наступления  вражеских  войск,  остановить  которое     ещё  долгое  время  не  удавалось.   В  конце  концов  они   с  Марией  Кульбицкой  очутились   на  Северном  Кавказе,  в  Осетии.  Но  и  там  ещё  пришлось  побегать  от  немцев,  которые  добрались,  как  известно,  до  самой  вершины  Эльбруса.  Так  что ей  было  о  чём  порассказать.
      Она  привезла  с  собой  из  Осетии  какую-то  сумму  денег  и  кое-что-то  из  вещей;   что-то  из  этого  своего  (у  нас-то,  погорельцев  и  беженцев, не  было  ничего)  сообразила  продать  на  барахолке  и   со  всей  набравшейся  суммой  она  и  отправилась  в  ближайший  Бобруйск,  где  на  базаре  на  все  эти   деньги  решила  купить  так  называемого  «русского»,  то  есть  топлёного,  масла.  Этим  маслом  она  целиком  наполнила  немецкий   контейнер  для  противогаза;  это  была  такая  металлическая  ёмкость   цилиндрической  формы  из  мелко  рифлёной  жести;  этот  контейнер  тёмнозелёного  цвета    пехотинцы  вермахта  носили  в  качестве  подсумка  на  поясном  ремне  или  поверх  ранца  сзади;  в  этом  контейнере  немцы  держали  также   шанцевый  инструмент,  какие-то  простейшие  медикаменты  и  прочую  бытовую  мелочь.  На  круглой  крышке  этого  контейнера  с  внутренней  стороны  имелись  зажимы  из  пружинящих  пластин,  на   которых   удерживались  коричневые  пластмассовые  футлярчики  с  таблетками  «хлорки»  для  обеззараживания  воды,  таблетки  остро-сладкого  сахарина  и  прочие  «немецкие  хитрости».  Объём  этой  ёмкости  был  около  3 – 4  литров,  а  3 – 4  кило  топлёного  масла  стоили   тогда  на  «чёрном рынке»  чёртову  уйму  денег! На  оставшиеся  деньги  прикупила  ещё  две  живые  (!)  курицы  и  со  всем  этим  сказочным  (и  смазочным!)  богатством  поспешила  назад  в  Жиличи.
           Вот  это-то  масло  «из  немецкого  противогаза»  и  две  этих  курицы  спасли  мне  тогда  жизнь.  Стали  меня  постепенно  «смазывать»  изнутри  этим  топлёным  маслом,  стали  отпаивать  куриным  бульоном,  скармливать  мне  «легкоусвояемое»  белое  куриное  мясцо.  Мой  организм   сразу   отнёсся  к  такой  разительной  перемене  «меню»  в  высшей  мере    восторженно,  не  отторгнул,  стал  принимать   прямо  с  ложки   и   топлёное  масло,  и свежий  горячий  куриный  бульон,  и  белое  мясо  курятины,  он  стал  полностью  всё   это  усваивать.  Истерзанный  дизентерией  желудок  заново  учился  принимать  пищу  -  сначала  эту  лёгкую,  ну  а  затем  уж  и  всякую  иную,  только  бы  она  была.  Дело  быстро  пошло  не  поправку.
       Через  какое-то  время  Лерик  мог  уже  «харчеваться»  и  с  армейской  полевой  кухни,  из  этих  зелёных  завинченных  болтами  котлов,  в  которых  готовился  разваристый  гороховый  суп  с  говяжьей  тушёнкой,  а   в  другом -  перловая  каша  с  тушёнкой  свинной.  Запах  этих умопомрачительных  яств  распространялся  на  всю округу  и  буквально  сводил  с  ума:  сытный,  горячий,  влекущий… 
       Но  всех  голодающих  эти  кухни,  конечно,  накормить  не  могли.  А  вот  детям  отказать  солдаты были,  видимо,  не  в  силах.  Не  исключаю  даже,  что  был  такой  приказ:  по  возможности  подкармливать  оголодавших  в  оккупации  детей.    Как  бы  то  ни  было,  но  с   тех  пор  ничего  вкуснее  этого  разваристого  горохового  супа  (с  говяжьей  тушёнкой)  и  той  рассыпчатой  перловой  каши  (с  тушёнкой  свиной)  я  в  своей  жизни,  как  мне  кажется,  не  едал.   То,  чем  сейчас  «угощают»  людей    во  время  «народных  гуляний»  на  9  мая,  просто  гадость  в  сравнении  с  теми  поистине  спасительными  для  нас,  детей,  солдатскими  угощениями  1944  года...\конец   Глава 8\.


Глава 9.   ВОЗВРАЩЕНИЕ  (ВЯРТАНЬНЕ)  «НА    БАЦЬКАУШЧЫНУ»
                Не  забудешь  ту  сторону,   где  пупок   резали.
                Кепско  коло  Витебска,  у  Орше   горше,
                у  Минску  по-свинску,  тольки  у  Слуцку               
                по-людску.

 МАГЛЫШИ  С  УЛИЦЫ  МАГЛЫША, или  РАССТРЕЛЯННАЯ     СЕМЬЯ
                Где-то  ближе  к  ВЕСНЕ  1945  года   наше  семейство  перебралось  в  Слуцк, можно  сказать,  на    «бацькаушчыну»  (т. е.  родину)  Наума   Маглыша,  так  сказать  в  отчий  край.   Первое  время  жили  в  полуопустевшем  -  и  ставшем  оттого  просторным  -  доме  дяди  Якова,  старшего  брата  отца.    Дом  был  добротный,  так  как  строил  его  сам (?)  будущий  хозяин    для  собственной  семьи.   Улица,  где  он  находился,  была  хотя  и    немощёной,  но  зато  ши рокой  и  просторной,  что  придавало  ей  некоторую  торжественность,   что  ли.       Вообще-то,  мне  неизвестно,   как   называлась     эта  улица  тогда,   в  дореволюционное  время,  а    потом,    после  войны  она   называлась   Колхозная,  так  как    вела  к  колхозному  рынку, и  это   новое  название  она  обрела  уже   в  50 -  60-е  годы.
       Тут,  в  Слуцке,  война    тоже  проделала  свою  работу:    многочисленная  семья  старшего  брата  отца  -  Якова  Дмитриевича -  уменьшилась  чуть  ли не  наполовину.  Он  сам,  дочь  Надя  с  зятем  Иваном  Батуриным  и  сын  Пётр  были  при  разных  обстоятельствах  и  в  разное   время  расстреляны,  а  точнее  -   сказать  застрелены  немцами  как  партизаны-подпольщики.   Дядька  Яков  (держал)  работал  в  \заведовал  -  по  рекомендации  Карла  Байера,  которого  позже  «перетянул»  на  сторону  антифашистских  подпольщиков\  механической   мастерсой,  где  ремонтировал  не  только немецкую  автотехнику,  но  также  примусы  обывателей,  лудил  им  посуду,  чинил  и  ладил    всякое  «железо»,  приносимое  городскими  жителями  и   крестьянами  окрестных  деревень.  Вместе  с  ним  работал  и  зять  Иван  Батурин.   То  ли  по  чьему-то  доносу,  то  ли  случайно,  то  ли  в  результате  слежки  за    мастерской   немцы  дознались,  что  здесь  же  ремонтировали  и  оружие   для  партизан.
           А  ещё  до  этого  подпольная  группа  сумела  осуществить   в  Слуцке  несколько  успешных  диверсий:  устроила  поджог  мебельной  фабрики,  а  затем  налёт  на  местный  банк,  откуда  были  похищены  значительные  средства  в  немецкой  валюте  и  драгоценностях,  которые  затем  были  переданы  советскому  командованию  и  пошли  на  строительство  то  ли  танков,  то  ли  самолётов  для  фронта,  которые  несли  на  своих  бортах  надпись  «От  партизан  Слутчины».   Эта  последняя  операция  была  особенно  громкой  и  ощутимой  для  немцев,  после  чего  они  взялись  да   дело  серьёзно.  Были  арестованы  не  только  Яков  Маглыш  и  Иван  Батурин,  но    и  сын  Якова  -  Пётр.   Кто  из  них  явился  вдохновителем  и  организатором  подпольной    диверсионно-разведывательной  группы,  не  удалось  установить  ни  немецкому  следствию,  ни  советским  «компетентным»  органам  уже  после  войны.
               Официальная  советская  версия  такова.  Руководителем  этой  группы  подпольщиков   являлся   Пётр  Яковлевич  Маглыш,  1919  года  рождения,  служивший  в  Красной  Армии,  попавший  в немецкий  плен  в  самом  начале  войны  и  дважды  из  него  бежавший,  второй  раз  удачно.  Оказавшись  в  оккупированном  немцами  Слуцке,  он  установил  связь  с  партизанским  подпольем  и,  якобы  по  его  заданию,  устроился  работать  в  механические  мастерские   с  целью  вредить   оккупантам.  По  этой  же  версии   активной  участницей  «группы  Петра  Маглыша»  была  и  его  старшая  сестра,  «комсомолка»   Надя,  1913  или  1915  года   рождения,   бывшая  замужем  за  Иваном  Батуриным.  Она    работала  медсестрой  в  больнице  и  потому  имела  доступ  к  медикаментам  и  якобы  снабжала  ими  партизан,  за  что  после  ареста  и  была  расстреляна  немцами.
        Семейное  предание  гласит  иное:  Надя  носила  передачи  посаженному  в  тюрьму  мужу  и  однажды,  разругавшись  с  одним  из  охранников,  ударила  его  и  была  им  же  застрелена.
         Вообще-то  Надежда  Яковлевна  Маглыш  была  к  тому  времени  уже  матерью  троих  детей,  и  потому  не  вполне  понятно,  какой  она  могла  быть  «комсомолкой»,  тем  более  что  Устав  ВЛКСМ (правда,  послевоенный)  ограничивал  пребывание  в  организации  возрастом  28  лет,  каковой  Надя  уже  «превысила».
     «Внутрисемейная»  версия  толковала  события  совсем  иначе:  как  дочь  и  жена  Надя  носила  передачи  в  тюрьму,  где  содержались  недавно  арестованные  немцами   Яков  Маглыш  и  Иван   Батурин;  в  очередной  «визит»  она  вроде  бы  из-за  чего-то  повздорила  с  охранником,  а  потом  и  вовсе  сцепилась  с  ним   врукопашную  и  до  такой  степени,  что  опешивший  солдат  (или  полицай?)  вынужден  был  схватиться  за  оружие    и  во  всей  этой  неразберихе   застрелил  Надю  прямо  там  около или  уже  внутри  во  дворе  тюрьмы..   Выходит,  что  она  погибла  самой  первой  из  этой  группы.  Вскоре  по  официальному    «приговору»  немцев  расстреляли  Ивана  Батурина  и  Якова  Маглыша. \Другие  источники  утверждают  совсем  иное:  сначала  были  РАССТРЕЛЯНЫ      Иван  Батурин  (за  распространение  советских  листовок)  и  Яков  Маглыш;  тело  своего  мужа  Надя  тайно  вырыла  из  общей  расстрельной  ямы  и  захоронила  в только  ей  известном  месте;  точно  так  же  впоследствии  вырыли  и  перезахоронили  тело  застреленной  позднее  Нади\.   Впрочем,  о  первом  из  них  сказать  что-либо  наверное  я   не  могу:  он  сгинул  в  круговерти  войны  как-то  глухо:  о  нём   не сохранилось  каких-то  «героических»   сведений\.
         История   с  Петром  Маглышем  получилась  посложнее  и  подлиннее,  но  не  намного.  Как  более  опасного  и  больше  знающего  его  вскоре  после  этого  в  группе  других  арестованных  немцы  были   вынуждены   отправить  в  Минск  для  продолжения  более  тщательного  следствия.   Их  повезли  в  машине  связанными,  но  Петру  каким-то  образом  удалось  развязать  руки  не  только  себе,  но  и  помочь  товарищам   и  даже  завладеть  оружием  одного  из  конвоиров.   Но  при  попытке  напасть  на  других  конвоиров   и  бежать  Пётр  Маглыш  был  убит.  Случилось  это  по  дороге  уже  ближе  к  Минску,  неподалёку  от   деревни  Самохваловичи.   
          Скорее  всего,   тело  Петра  Маглыша  и  других  погибших   подпольщиков  были  подобраны  конвоем  и  доставлены  по  назначению,  допустить  что-либо  иное,  зная  немецкую   пунктуальность   и строгость   учёта  ими  всего  и  вся,  просто  невозможно.  Но  место  захоронения  немцы,  естественно,  не  считали  нужным  сообщать  родственникам   казнённых.  Этот  последний  эпизод  из  жизни  Петра  Маглыша  стал  известен  после  войны  много  лет  спустя   со  слов  некоего  Пенязя,  единственного  из   арестованных,  которому  удалось  выжить.  Его  длительное  молчание  на  сей  счёт  объясняется,  видимо,  тем,  что  рассказываемые  им  обстоятельства  его  освобождения  давали  повод  для  серьёзных  сомнений  в  их  правдивости.  Так  или  иначе,  но  именно  этот  Пенязь  стал  основным  живым  свидетелем  по  делу  «группы   Петра  Маглыша»,  а  впоследствии,  кажется,  сотрудником  и,  вроде  бы,  даже  редактором  слуцкой   газеты  «Ленiнскi  шлях».
       Когда  «роздали  всем  сестрам  по  серьгам»,  то  картина  получилась  такая.    На    слуцком  кладбище,  расположенном  по  ул.  14-ти  партизан,  на  могиле  Нади  Маглыш  со  временем  возвели  довольно  помпезный  монумент  с  соответствующей  надписью  на  нём,    возле  которого    в  различные  торжественные  дни  стали  проводить  с  молодёжью  в  воспитательных  целях    патриотические  церемонии.  Это  место  указано  во  всех  туристических   путеводителях  по  Слуцку.  Именем  Петра  Маглыша  в  городе  названы  бывшая   1-я  Колхозная  улица  и  один  из  примыкающих   к  ней  переулков.   На  отцовском  доме,  где  он  жил,  установлена  мемориальная  доска.  Всё  это  также  отражено  в  путеводителях.  Имя  самого  Якова  Маглыша  в  Слуцке  никак  не  отмечено,  но   на  сайте  «Маглыши  с  улицы  Петра   Маглыша»,  который  ещё  существовал  в  2014  году,  утверждалось ,  что  Я. Д.  Маглыш  награждён  орденом  Великой  Отечественной  войны  2  степени  (посмертно).  /В  семье  таких  сведений,  правда,   не  сохранилось\.  Раз  награждён,  значит  было  за  что  награждать.   Что  же касается  мужа  Нади  Ивана  Батурина,  то  его  сознательное    участие  в  подпольной  группе  осталось  под  сомнением.  В  официальной  версии  событий  о  нём  во  всяком  случае  никак  не   упоминается,  что  само  по  себе   уже  достаточно  подозрительно.  По  другим же  сведениям,  именно  Иван  Батурин,  будучи   хорошо  знаком  с  радиотехникой  и  занимаясь  радиоделом,  был  изначально  задействован  в  слуцком  подполье,  и  именно  вокруг  него  сформировалась  поэтому  «группа  Петра  Маглыша».   Вот  такая  «неразбериха…

  «ПЁТР»   В   ПЕРЕВОДЕ   С   ГРЕЧЕСКОГО    ОЗНАЧАЕТ    «КАМЕНЬ»   
       Здесь  самое  время  поведать  о  Петре  некоторые  дополнительные  подробности.  Они  как  раз  говорят  о  том,  что  он  был  человек  во  многих  отношениях  недюжинный.  Ещё  до  войны,  будучи  20-ти  лет  от  роду,  он   уже  носился  с  идеей  создания   стрелкового  оружия  под  безгильзовый  патрон.  \Или  эта  идея  и  разработка  принадлежали  его  младшему  брату  Николаю?   Или  тот  только  унавследовал  её  от  старщего  брата?\    Не  только  с  идеей:  говорят,  существовали  уже  и  чертежи,  и  даже  делались  попытки  изготовить  первые  опытные  образцы  такого  оружия.   
             Грубо  говоря  идея  состояла  в  следующем:  отдельным  механизмом  в  «патронник»,  примыкащий  непосредственно  к  стволу,  подаётся  только  пуля,  после  чего  к  «патроннику»  подаётся  и  герметично  закрывает  его  находящаяся  в  особом  «барабане»  камера  сгорания  с  уже  размещёнными  в  ней  зарядом  пороха  и  впрессованным  в  него  капсюлем.  Ну,  и   так  далее.  Многие  посчитали  тогда  эту    «идею»  бредовой  и  бесперспективной. 
          И  только  более  полувека  спустя,   где-то  около  середины  90-х  годов  в  передовой  технической  державе  Германии   была  действительно  создана  и   поступила  на  вооружение  некоторых  спецподразделений  НАТО  такая   безгильзовая  автоматическая  винтовка.  Впрочем,  за  то,  что  она  была  аналогична  по  конструкции  той,  что  придумал  Пётр  Маглыш,  я,  естественно,  ручаться  не  могу.  Да  и  не  в  этом  суть.
        А  суть  в  том,  что  он  был,  как  в  народе  говорят,  настоящий  умелец  и   на  все  руки  мастер.  В  этом  отношении  он  походил  на  своего  отца:  тот  тоже  был  мастеровит  и  рукаст:   как   говорится,    умён  на   руки.  Уже  тогда,  до  войны,  были  известны  и  некоторые  другие  технические  «придумки»  Петра,  так  что  если  бы  не  война  и  не  его  безвременная  гибель,  то  ещё   неизвестно,  как  далеко  он  мог  бы  пойти  в  своих  дерзких  замыслах.
       Пётр  с  самых  малых  лет  тянулся  к  «технике» : машинам,  механизмам,   вообще  к  «железякам».  При  первой  же  возможности  он  обзавёлся  собственным   мотоциклом   и,  кажется,  частично  сам  его  и  собрал:  то   есть  что-то  купил,  что-то  нашёл  и  подобрал  среди   разного  железного  хлама;  колёса  и  ещё  кое-что,  конечно,  пришлось  прикупить.  Но  зато  ведь  получился  настоящий  «железный  конь»  в    чуть  ли  не  десяток  лошадиных  сил.  А  что  такое  мотоцикл  в  то  время  -  в  захолустном  городке,  у  безусого  паренька,  не  отцовский,    а  на  самом  деле  свой  собственный?!  По  тем  временам  это  гораздо  больше,  чем  легковой  автомобиль  по  нынешним:  ну,  не  как  собственный  самолёт,  но  по  крайней  мере  не  меньше,  чем  хороший  катер  теперь.
        Этого  своего  «железного  коня»  Пётр  холил  и  лелеял  как  только  мог:  постоянно  усовершенствовал,  дополнял  новыми  устройствами,  заменял  детали  на  более  качественные  и  надёжные,  доводил,   регулировал,  отлаживал,  в  общем,  наводил  на  своё  детище  весь  возможный    блеск    и   «глянец»,  чтобы  на  него  даже  просто  глянуть  было  приятно.  И  постоянно  опробовал    мотоцикл  в  работе,  проводя  нескончаемые  испытания:  то  «стендовые»  -  у  себя  на  хозяйственном  дворе,  то  «ходовые»  -  большей  частью  на  грунтовых  просёлках. 
         Одно  из  таких  «испытаний»  закончилось  тем,  что  он  налетел  на  какую-то  ограду  из  колючей  проволоки,  разбиться  не  разбился,  но  вместе  с  «конём»  перевернулся  и  основательно-таки  распорол  себе  живот.  Чтоб  стало  понятно,  насколько  основательно,  добавлю:  так,  что  повылезли  кишки  и  ему   пришлось  самому  запихивать  их  обратно,  а   затем  придерживать  рукой,  чтобы  не  выпадали.  Как  тут  не  вспомнить  одного  юного  спартанца,  прятавшего   от  родителей  под  туникой  лиса  и  сохранявшего  полное  спокойствие  всё  то  время, пока  тот  прогрызал  ему  живот?
       Несмотря   на  всю  чрезвычайность  происшествия   у  Петра  хватило   сил,  хватило  терпения  переносить  боль,  хватило  выдержки  и  самообладания,  чтобы  после  всего  этого  выволочь  мотоцикл  вновь  на  дорогу,  оседлать,  завести,  пригнать  домой  и  поставить  на  место,  да  так,  что  мать  (а  «бацька»  был  на  работе)  даже  не  заметила  в  его  поведении  ничего  особенного.
На  её  вопрос  матери,  а  почему  он  держится  за  живот,  отвечал,  что   у  него,  кажется,  «расстройство   желудка»,  и  с  этими  словами  поспешил  выскочить  на  улицу.  На  своих  двоих  добрался  до  амбулатории,  благо  располагалась   она  неподалёку.  Уже  там  с  его  кишок  смыли  налипший  на  них  белый   песок  и,  прежде  чем  уложить  их  на  место,  проделали  все  необходимые  дезинфицирующие  мероприятия.   В  общем,  «пробоину»  в  животе  залатали,  и  Пётр  вернулся  домой  как  ни  в  чём  не  бывало.  А  о  его  визите  в  амбулаторию  и  о  всём,  что  этому  предшествовало,  узнали  потом  от   его  сестры  Нади,  которая  в  этой  самой  амбулатории  работала  медсестрой  и  до  которой,  конечно   же,  дошла  молва  о  таком  вот  «терпеливом»   хлопце.
        Когда  годы  спустя,  зная  уже  эту  историю  по  семейным  «преданиям»  (от  слова  «передавать»  из  уст  в  уста),  я  читал  о  «подвиге»  некоего  спартанца,  спрятавшего  от  родителей  у  себя  под  тогой  милого  ему  лисёнка  и  терпевшего,  как  тот  прогрызает  ему  живот,  я  не  воспринимал  это  как  нечто  необычное,  а  скорее  даже  наоборот:  меня    это  уже  не  очень-то  и  впечатляло.   Всё  познаётся  в  сравнении.

                Б А Т У Р И Н Ы    
          Из  этой  семьи  теперь,  т. е.  после    войны,   остались  в  живых (против  четырёх  погибших)  пятеро:  вдова  Якова  -  тётка  Катя  с  младшим  сыном  Николаем  1922  г. р.,  освобождённым  из  немецкого  плена  только  в   1945-м,  да  трое  внуков,  детей  Нади  -   погодки  Ваня,  Сергей  и  Нина.     Они  хотя  и  бедствовали  (четверо  иждивенцев  на  одного  работника),   но  у  них  всё-таки  сохранился  довольно  просторный  рубленый  дом  с  садом  и  огородом  при  нём  -  какая-никакая  а  всё-таки  возможность  обеспечить  себя  самым  необходимым  хотя  бы  на  самое  первое  время.  Труднее  всего  пришлось  Николаю  Яковлевичу,  поскольку  он  остался  единственным  в  семье  работником-кормильцем,  который  мог  зарабатывать  и  приносить  деньги.  А  когда  женился,  ему  пришлось   содержать  не  только  свою  жену  (Нину)  и  детей  (Колю  и   Нину),  но  также  и  троих  осиротевших  племянников,  не  говоря  уж  о  собственной  матери.  Он   с  честью  выдержал  это  жизненное  испытание,  дожил  до  91  года  и  оставил  по  себе  добрую  память  в   сердцах  всех,  кто  его  знал.       Тут  будет  уместно,  поскольку  в  дальнейшем  увязать  это  в  общее  повествование   будет  сложнее,  сказать  вкратце,  как  сложилась  (или  не  сложилась)  жизнь  опекаемых  им  племянников.
        Иван  Батурин  (1935  года  рождения),  став  взрослым,  «завербовался»,  как  тогда   говорили,  и  уехал  на  заработки  в  литовский    город  Клайпеду,  где  впоследствии  выучился  на  моряка  (или  рыбака)  дальнего  плавания,  жил,  по  советским  меркам,  вполне  благополучно,  стал  отцом  семейства,  а  потом,  конечно,   пенсионером.
      Сергей  (1937  г. р.)  ещё  до  наступления  совершеннолетия  попал  в  исправительную  колонию  то  ли  за  драку    и  нанесение  телесных  повреждений,  то  ли  за  вульгарное  ограбление  магазина.  Отбыв  положенный  срок,  он  какое-то  время  работал  (или  просто  ошивался  «на  целине»  -  тогда  это  был  почти  обязательный  этап  в  жизни  многих  юношей  и  девушек,  даже  менее  подверженных  различного   рода  «порывам»)  на  так  называемой  «целине»,  где-то  в   Казахстане  или  на  Алтае,  что  потом  дало  ему  пищу  для    приблатнённо- романтических  рассказов  «о  Чуйском  тракте»  и  об  опасной  работе  там  водителей  грузовиков:  «Есть  по  Чуйскому  тракту  дорога,  много  ездит  по  ней  шоферОв…»   Думаю,  что  большая  часть  этих  рассказов,  выдаваемых  за  его  собственные  приключения,  были  чистой  выдумкой,   рождающейся  из  потребности  как-то  романтизировать   свои  уголовные  склонности  и   похождения…
           После  возвращения  из  «дальних  странствий»,  что  произошло  где-то  около  1957  года,  он  сразу  женился  на   девочке,  которая  только  что  окончила   среднюю  школу  №5  (белорусскую)  и  жила  в  частном  родительском  доме  где-то  неподалёку  от  авторемзавода   (или  на  Майском  Посаде).  Девочка  эта  была  собой  прехорошенькая  брюнеточка,  что  само  по  себе  среди  белорусок   большая  редкость. 
        Где  я  её  «присмотрел»,  этого  уже  не  помню,  но  я  мечтал  о  ней  как  о  чём-то  совершенно  нереальном  и  недоступном  мне,   поскольку  лишь  недавно  пережил  крах  в  своей  первой  влюблённости   и  был  совершенно  не  готов  к  новым  чувствам,  тем  более    к  серьёзным,  не  говоря  уже  о  том,  чтобы  брать  на  себя  ответственность  за  судьбу  любимой.  Но  девочка  эта  мне  очень  нравилась,   думаю  даже,  что  я  был  «тайно  влюблён»  в  неё.  Во  всяком   случае  весть  о  женитьбе  моего   двоюродного  племянника  именно  на  ней   вызвала  во  мне  щемящее  чувство   невосполнимости  ещё  одной  «потери»  и  непоправимости  произошедшего,  ну  и,  конечно,   глубокую     антипатию  к  нему  и  даже  неприязнь:  «ревновать»  у  меня  не  было,  однако,  ни  малейших  оснований,  так  как  ни  он,  ни  она   не  имели  и  представления  об  обуревавших  меня  чувствах…
     Однако  долго  завидовать  «удачливому»  Сергею  Батурину  -  а  тут  надо  ещё  заметить,  что   он  тоже  был  весьма  недурён  собою  и  даже  по-своему  красив  той  неброской,  но  мужественной  красотой.  которую  женщины  замечают  гораздо  раньше,  чем  мы,  мужчины  -   так  вот  -  завидовать   ему    мне  оставалось  недолго.  Их  семейная    жизнь  сразу  же  как-то  не  задалась,  да  и  его  собственная  тоже.  Всё  пошло  прахом:  его  уже  ждала  очередная  «тюрьма»,  в  которую  он  и  незамедлил  угодить  -  уж  неважно,  за  какие  прегрешения  перед  законом -   вскоре  же  после  столь  счастливой  женитьбы.  У  таких  «натур»  многое  в  жизни  свершается  отнюдь  не  с  их  согласия,  а  как-то  произвольно,  всё  время  какие-то  «приключения»  к  ним  притягивает  словно  магнитом. 
       По  тому,  какая  «фигура  умолчания»  делалась  в   семье  Батуриных  о  его  дальнейшей  судьбе,  можно  было  предположить,  что  жизнь  его   оборвалась  каким-то  не  вполне  естественным  путём  и  вдалеке  от  «малой  родины»,  что  вовсе  не  могло  являться  неожиданностью  при  подобном  начале  биографии.   Как  я  ни  допытывался  потом  у  его  родных,   где  он,  что  и  как,  никто  толком   не  мог  (или  не  хотел)  ничего  сказать.  А  его  бабка  Катя,  которая  по  простоте  душевной  могла  бы  проболтаться,  была  к  тому  времени  давно  уже  в  могиле.
           Нина  Батурина  (1939 г. р.)  выросла  в  довольно  некрасивую  с   простовато-грубоватыми  чертами  лица  девушку  и  после  окончания  «семилетки»  стала  пробовать  жить  по  собственному  усмотрению.  Это  естественным  образом  привело  её  к   необдуманно- раннему  первому  замужеству,   за  которым  последовала  целая  череда  подобных  же.  В  результате  она  очутилась  одновременно  и  на  Дальнем  Востоке,    и  на  Крайнем  Севере,  то  есть  где  то  на  Колыме  или  на  Чукотке,  но  не  подумайте,  что  по  приговору  суда,  нет,  а  вполне  добровольно,  «по  вербовке»,  то  есть  в  погоне  за  т. н.  «длинным  рублём»,  что  было  тогда  вполне  обычным  делом,  особенно   среди  простого   люда. 
       Люди  из  разорённых  войной  краёв,  из  порушенных  семей  искали  счастья  и  доли  кто  где  -  в  Заполярье  (там  «полярный  коэффициент»,  добавки,  выслуга  лет,  разные  льготы),  Казахстан  или  Прибалтика  (новые  возможности  и  пр.)  Среди  этих  «искателей  счастья»  преобладали  белорусы  и  украинцы.   Они  и  их  потомки  до  сих  пор  составляют  значительную  часть  населения  Мурманской  и  Калининградской  областей,  а  также  Республики  Коми.   
     Вот   там,  в  дальних  краях,  кажется,   Нина    наконец  создала  чуть  ли  не  «образцовую  советскую»  семью,  обзавелась  детьми  и  внуками  и  даже  стала  заслуженным  работником  в  какой-то  отрасли  народного  хозяйства  и  широко  известным  в  узких   кругах  человеком;  о  ней  даже  писали  и  печатали  её  фотографии  в  местных  газетах,  о  чём  доходили  сведения  и  до  Слуцка.  Но  это  было  связано  с  восстановлением  истины  в  отношении  её  мамы,  дяди,    деда   и,  конечно  же,  отца  погибших  от  рук  немцев.
        Как  проходило  наше  «знакомство»  с  двоюродной  племянницей,  я  уже  где-то  обмолвился.  А  в  одном  из  соседних  домов  на  1-й  Колхозной  улице  (кажется,  на  противоположной  стороне  и  чуть  наискосок)  жила  девочка  (Алла  Баринова),   которая,  как  выяснилось  впоследствии,  была  «влюблена»  в  меня,  о  чём  тогда  я,  естественно,  не  мог  и  догадываться…  Выяснилось  это  только   в   июле  1962  года.

                БЕЛОРУСЫ    И   ВОЙНА   
    \сюда  же  вставить    ВАЛЕТКА     МЕНЬШЕ,      ЧЕМ     ВАЛЕТ,  или    «РАЦИОНАЛЬНОЕ    ЗЕРНО»   ГЕОРГА    ГЕГЕЛЯ    И   К   ЧЕМУ   ПРИВОДИТ    НЕРАЦИОНАЛЬНОЕ   С  НИМ  ОБРАЩЕНИЕ\      
               Однажды  (это  было  в   зрелые  и  даже  поздние  годы  жизни   Николая   Яковлевича  Маглыша),   когда  в  одном  из  семейных  застолий  то  ли  в  их  доме,  то  ли  в  нашем  собственном,  Николай  (а  он   приходился  мне  двоюродным   братом  и  был  на  18  лет  меня  старше),  в  противовес  чьим-то   (скорее  всего,  Саши  Калитко)   пропагандистским  россказням  о  всеобщей  ненависти,  которой  якобы  пылали  все  советские   люди  на  фронте  и  в  тылу  к  немецко-фашистским  захватчикам,  поведал   одну  из  пережитых  им  самим  военных  историй.
       Начало  войны  застало  Николая  Маглыша,  когда  он  служил  срочную  службу  в  рядах  Красной  Армии   (РККА).  Где  точно,  этого  я,  естественно,  не  запомнил,  но  так  или  иначе  он  стал  участником   ожесточённых  боёв  уже  с  самых  первых  дней.  Это  неправда,  что  мы  терпели  сплошь  одни  только  поражения.  То  есть  в  стратегическом,  так  сказать,  плане,  конечно,  да.  Но  даже  и  тогда,  в  самое  отчаянное  время,  среди  общего  разгрома  и  тотального  отступления,  среди  военной  неразберихи  и  паники  не  только  в  расстроенных  «рядах»,  но  даже  и  в  высоких  штабах,  -  даже  и  тогда  бывали  у  нас  в  боях,  как  тогда  выражались  официальные  сводки,  в  боях  местного  значения  свои  отдельные  победы  и  своя  военная  удача.  Не  только  нам  устраивали  «котлы»  и  брали  наших  в  плен  тысячами  и  десятками  тысяч,   но   и   мы   -  не  лыком  же  шиты в  конце-то  концов! -  бывало,  крошили  непрошенных  гостей  как  капусту,  и  нам  доводилось  брать  их  в  плен.  Правда,  пока  ещё  не  тысячами.
          Как-то  раз  подбили  они  Т-4,  это  был  у  немцев   основной  средний  танк,  в  общем-то  не  бог  весть  что  из  себя,  да  и  пушечка  на   нём  не  сказать,  чтобы  уж  очень.   В  общем,  танк  сначала  задымил,  а  потом  и  пламенем  полыхнул.  А  как  только  перепуганные  «фрицы»   все  вылезли  и   соскочили  с  горящей  брони,  их  троих  тут  же  и  взяли  в  плен:  Gutten   Tag!  Добро  пожаловать!  Были  они  все  в  чёрной  форме  и  в  чёрных  пилотках,   совсем  не  таких,  как  наши.  На  чёрном  очень  эффектно  смотрелись  оловянно-белые  знаки  различия  и  вся  эта  военная  хренотень-атрибутика.  Наши  солдатики  аж  тряслись  от  перевозбуждения:  шутка  ли  сказать  -  захватили  первых  в  своей  жизни  военнопленных,  да  ещё  каких  -  фашистских!
            Был  приказ   отвести  этих  пленных  в  штаб  части,  и   в  число  конвоиров  был  включён  Николай  Маглыш  как  один  из  этих  самых  удачливых  пленителей.  Вот  они  двое,  со  своими  «трёхлинейками»  наперевес,  и  повели  этих  троих  со  связанными  за  спиной  руками.  По  дороге  встречается  им  какой-то  молодой  и  особенно  горячий  то  ли  «свой»  особист,  то  ли  вообще  приданный   энкавэдэшник.  Выпрыгнул  он  из  своего   драндулета  и  орёт  во  всё  горло:  чего,  мол,  вы  с  ними  чикаетесь?   не  видите,  что  ли,  это  же  эсэсовцы?  к  стенке  их  немедленно   -  и  весь  разговор!    Ну  и  дальше  всё  в  таком  же  роде,  и  уже  тянется  к  коричневой  кобуре  на  поясе,  чтобы,  значит,  вытащить  свой  ТТ.  Вот  тут  Николай  и  остудил  его  малость  (недаром   же  он  прошёл   школу  первых  боёв):  «Ты  (не  Вы,  а  ты!),-  говорит, -  когда  сам  захватишь  в  плен,  вот  тогда  и  делай  со  своими  что  хочешь!  А  этих  мы  взяли,  мы  за  них  отвечаем:  нам  приказано  доставить  их  в  штаб,  так  что  лучше  держись  от  греха  подальше  и  давай-ка  отойди  в  сторону!»  -  Да  ещё  недвусмысленно  повёл   в  его  сторону  «трёхлинейкой»,  увенчанной  для  вящей  убедительности   четырёхгранным  «русским»  штыком.  Подействовало:  отогнали  они  этого  не   в  меру  ретивого,  падкого  на  чужую  «добычу»  и  храброго  на  быстрые  расстрелы   вояку.  А  сколько  же  такого  и  таких  было   по  всей  войне  -  не  сосчитать!  \плюс  рассказ  Лёни  Суприяновича  о   партизанах   «образца»  1943  -   44  годов\. 
            Пока  мы  не (слишком  далеко)  отошли  от  темы  Великой   Отечественной  войны  -  а  я   уже  принадлежу  к  тому  поколению,  которое  может  отойти  от  этой  темы  только  в  могилу-  надо  упомянуть  ещё  об  одном  моём  кузене  -  Николае  Евсеевиче  СтепанОвиче   (с  ударением  на  предпоследнем,   выделенном  слоге).  Это  сын  Елены  Дмитриевны,  сестры  отца.  Жила  она  с  самого  рождения  и  до  последних  своих  дней  «у  бацькавай  хаце»  в  Варковичах.  Там  с  мужем  Евсеем  прижила  и  двух  своих  детей  -  сына  Николая  и  дочку  Веру.
       Веру-то  все  мы   видели:   вот  она,  обыкновенная  беларуская «дзяучына»,  белобрысая,  дебёлая,  скорее  некрасивая,  чем  наоборот,  в  общем,  обыкновенная,  так  себе,  ничего  особенного.  Тем  не  менее  она   довольно   скоро,  что  даже  несколько  удивительно  -  при  её-то  внешних  данных,  вышла  замуж,  и  мужем  ей  стал  некто  со  звучной  фамилией  Орлов,    внешностью  и   характером    под  стать  этой  фамилии:  смуглый,  чернявый,  горбоносый;  поговаривали,  что   он  «кацап»,  то  есть  из  русских,  откуда-то  с  юга  и,  вроде  бы,  даже  из  казаков.  Рядом  со  своей  заурядной  и  блёклой  женой  он  смотрелся  форменным  красавцем.   И  звали  его,  помнится,  тоже  Николай…
         Но  вот  о  собственном  их  сыне   Николае  как-то  избегали  упоминать:  он  вроде  бы  и  жив,  но  где,  да  как,  да  что,  об  этом  ничего  определённого  не  говорилось.   Только  вскользь  как-то  раз  о  нём  было  сказано,  что  «ён  вельмi  прыгожы  i  прывабны» .  Такое  «сообщение»  не  могло  не  заинтриговать,  потому  что  род  Маглышей  в  общем-то    ни  красавцами,  ни,  тем  более,  красавицами   не  славился.  Однако  потом  подтвердилось,  что  в  этом  «сообщении»   не  было  ни  малейшего  преувеличения:  Николай  действительно  был  настоящий  красавец.  Но  драма  его  жизни  состояла  в  ином…
        Когда  пришли  немцы,  ему  было  лет  пятнадцать,  а  к  16 – 17  годам   вопрос  встал  ребром:  «добро  пожаловать»  либо  на  работы  в  Германию,  либо  на  службу  в  «деревенскую»  полицию.      Немцы-то  обосновались  надолго     и   не  собирались  уходить.    Родители  - Евсей  с   Алёной -  посовещались  и,  деваться  некуда,  выбрали,  как  им  показалось,  меньшее  из  двух  зол:  «записали»  хлопца  в  полицию.    Это  было  в  1943-м.  Надо  думать,  произошло  всё  далеко  не  по  его  собственной  воле,  а  по  настоятельным  советам  отца  с  матерью:  сын-то  он  был  добрый  и  послушный…
     Долго  ли,  коротко  ли  он  там  служил,  об  этом  «семейное  предание»  умалчивает,  равно  как  и  о  «заслугах»  на  сем  малопочтенном  поприще.     Да  это  и  неважно.  Пришли  наши,  его  судили  и  приговорили  «на  всю  катушку»  -  к  25  годам;  тогда  это  был  стандартный  срок  для  «полицаев»:  меньше  никак  нельзя,   а  расстрел  к  тому  времени,  кажется,  уже  отменили  да  и  на  расстрел  у  него  не  набиралось;  так  что  25  лет  пока  будет  в  самый  раз,  а дальше  там  как  быть,  посмотрим.
           А  где-то  году  в  1955-м  вышел  Указ  Верховного  Совета   о  досрочном  освобождении  всех,  кто  не  был  замешан  в  особо  кровавых  делах  и  уже  отбыл  значительную  часть  наказания.  По  этой  амнистии   Николай  вышел  на  свободу  и  возвратился  в  отчий  край  ещё  совсем  молодым  мужчиной  в  самом  цвете  лет   и  при  всей  своей  мужественной  красоте:  рост  под  190,  строен,  широкоплеч,  черноволос,  смугл,  сероглаз,  черты  лица  более  чем  правильные.  В  общем,  есть  на  что  посмотреть.  Это  даже  удивительно,  потому  что  и  Алёна  Дмитриевна,  и  её   муж  Евсей  внешности  были  самой  заурядной  и  незапоминающейся,  а  Евсей  так  и  вообще  никудышной:  щупл,  тщедушен,  морщинист,  усы  и  борода  даже  отказывались  расти  на  таком  лице.   А  в  Николае  откуда  всё  только  взялось,  и  вышел  он,  что  называется,  не  в  мать  не  в  отца.   В  общем,  по  возвращении  из  мест  не  столь  отдалённых  он  не  мог,  конечно,  остаться  незамеченным  в  своей  родной  деревне.  Во-первых,  из-за  вполне  выдающихся  внешних  данных,  во-вторых,  все  деревенские  знали   предысторию  этого  возвращения.
            Вернуться  туда,  где  ты  был  осуждён  «за  сотрудничество  с  оккупантами»,   не  было  таким  уж  простым  делом.  Те  из  бывших  «полицаев»,  кто  после  амнистии    сразу  же  вернулись   в  свои  края,  поступили  крайне  опрометчиво   и  очень  скоро  за  это   серьёзно  поплатились.  Народ  здесь  не  забыл  и  не  собирался  забывать  про  их  «подвиги».  Амнистия  амнистией  -  это  от  государства,  готового   простить  старые  грехи,  а  у  людей  свои  представления  на  сей  счёт,  и  я,  например,  никогда  не  слышал,  чтобы  кто-то  в  народе  употреблял  такое  понятие,  как  «срок  давности».  Местные  ничего  не  хотели  знать  об  уже  понесённом  наказании  и  судили  по-своему:  не  по  статьям  закона,  не  за  измену  Родине  и  предательство,  а   главным  образом   за  смерть  близких  им  людей,  о  чём  они-то  уж  знали  слишком  хорошо.    Очень  многих  из   тех,  кто  рассчитывал  на  прощение  и  милосердие,  кто  имел   неосторожность  или  наглость  вернуться    в  места,  где  они  творили  свои  злодеяния,  поубивали  сразу,  других  -  какое-то  время  спустя,  некоторых,  кому   повезло,  просто  покалечили;  непосредственное  душегубство  не  спусали  никому.  Об  этом  по  Беларуси  ходили  не  просто  какие-то  там  неопределённые   слухи,  а  настоящие  и  вполне  оформленные  легенды,  относящиеся  к  разным  населённым  пунктам,  с  образными  подробностями,  впрочем,  очень  похожие  одна  на  другую:  народ  на  новом  матпериале   вырабатывал,  видимо,  какую-то  новую  форму  устного  творчества.
         Наверное,  за  Николаем  ничего  такого  особенного  не  числилось,  жил  он  себе  мирно  и  тихо,  и  даже   никакого   укора  со  стороны  односельчан  не  слышал  ни  разу.  Его,  скорее,  даже  жалели:  ответил,  мол,  не  за  свои  «вины».  Вскоре  ему  подыскали  и  жену;  маленькая  такая  и  малозаметная  белорусочка,  тихая,  скромная,  послушная;  рядом  с  ним  она  вообще  казалась  какой-то  неуместной,  что  ли.  Но  жена  есть  жена:  её  на   полку   не  поставишь  -  она  всегда  с  тобой,  и  на  людях,  и  дома.  Да  и  работали   они  вместе,   в  одном  колхозе,,  только  в  разных  бригадах  -   она  в  полеводческой,  а  он  со  строителями.  Жену  звали  Надей.
          Не  замедлили,  конечно,  появиться  и  дети  -  мальчик  и  девочка.  Но  недолго  оставалось   красавцу    Николаю  наслаждаться  жизнью  и  свободой.  «Яго  забила,  -  как  выражаются  мои  земляки,  -  бервяном»,  когда  они    на    лесной  делянке  грузили  на  машину  заготовленные  для  колхоза  тяжеленные  «комли».  Одно  бревно  сорвалось,  и  его  удар  пришёлся  Николаю  прямо  в  голову,  так  что  он   и  охнуть  не  успел.  Когда  мои  родители  вернулись  с  похорон  племянника,  мама  долго  не  могла  успокоиться  и  всё  сокрушалась,  что  «ён  у  труне  быу  яшчэ    больш  прыгожы,  чым  жывы»:  им,  женщинам,  видней.
          Когда   Николай  вернулся  из  северных  лагерей    (говорю  «лагерей», потому  что  точного  места,  естественно,  не  знал  и   не  знаю),  выплыли  на  свет  божий  его  фотографии  военной  поры,  вернее  сказать,  периода   немецкой  оккупации,  которые,  видимо,  тётка  Алёна  до  этого  надёжно  прятала,  а  теперь  они  уже  никому  не  могли   навредить.  На  этих  фото,  судя  по  их  качеству,  сделанных  немцами  на  немецкой   же   технике,  Николай  предстаёт  во  всём  своём  полицейском  облачении:  характерная    форменная  шинель  с  высокими  обшлагами  (на  фото  они,  соответственно,  черного  и  серого  цвета),  пилотка  немецкого  образца  с  матерчатым  козырьком  (тоже   чёрная)  и,  конечно,  немецкая  винтовка  (она  отличалась  от  нашей  «трёхлинейки»  многими  сразу  заметными  особенностями). 
      Тётка  делала  эти  показы  втайне   от    сына,  «каб  паказаць,  якiм  ён  быу»,  её  любимый,  незадачливый  и  несчастный   Николай.  А  может  быть  и  так,  что  эти  «показы»  имели  место  уже  после  гибели  Николая,  скорее  всего,  что  так  именно  и   было.   Не  припомню,  чтобы  тётка   каким-то  образом  «комментировала»  эти  фотоснимки  или  события  той  поры  и  сам  факт  пребывания  сына   в  полиции.  Она  и    её  муж  Евсей  относились  ко  всему  произошедшему   не  то  что  б  совсем  уж  безучастно  или  безразлично,   но  с  каким-то  особым   деревенским  «фатализмом»,  хотя,  разумеется,  слова  такого,  а  тем  более  его  значения,  они  не  знали:  «так    здарылася  -  нiчога  ня  зробiш»  (мол,  что  же  тут  поделаешь,  раз  уж  так   произошло?  На  всё,  дескать,  Воля  Господня!)
        Когда  тётка   Алёна  показывала  фотографии  сына,   Евсей   тоже   разохотился   и  откуда-то  из  своих  «сховау»  извлёк  несколько  фотокарточек ,  сделанных  во  времена  его  молодости,   то  есть  полустолетней   давности.   Они  были  сделаны   ещё  со  стеклянных  пластин-негативов  и   на  фотобумаге,  при  изготовлении  которой  не   жалепи  серебра,  и  потому     изображения  на  ней  получались  очень  чёткие,  хорошо  передающие  мельчайшие  детали  изображаемого.    Такие  фотографии   всегда  наклеивались  на  основу  из  очень  твёрдого  картона,  окрашенного  в  серовато-зелёный  цвет,  поверх  всего  делалось  «фирменное»  тиснение  с  атрибутами  фотодела   и   сделанной  «серебром»  или   «золотом»  факсимиле  владельца  данного  ателье.  Такие  фотографии  не  коробились,  не  ломались,  не  желтели  со  временем,  хорошо  сохранялись  -  в  отличие  от  тех,  которые  пришли  в  России   им  на  смену   в  советское  время.
       Эти  евсеевские  фотографии  тоже  были  раньше  на  всякий  случай  припрятаны,   хотя  не  запечатлели  ничего  «криминального»     даже  с  самой  ригористической  точки  зрения отъявленных  большевиков-ленинцев  с  дореволюционным  партийным  стажем.  Правда,  Евсей   представал  на  них  (их  было  не  больше  3 – 4-х)  в  форме   императорской  лейб-гвардии  какого-то  там  (сам-то  он,  конечно,  помнил,  какого  именно)  полка   -  то  ли  гусарского,  то  ли  пехотного.  Были  фотографии  в  полный  рост,  были  сидя  на  стуле,  были  рядом  с  напарником-сослуживцем,  и  лишь  одна  одиночная.   Но  на  всех  «наш  Евсей»  смотрелся  настоящим  молодцом:  блещущий  лаком  невысокий  кивер  слегка  набекрень  со  всеми  полагающимися  «причиндалами»  -  орёл,  витые  шнуры  и  даже  маленький  плюмаж,  мундир   типа  «венгерки» (доломан,  что  ли ?)  сидит  на  нём  как  влитой,  по  всей  груди    тоже  витые  шнуры,  брюки  тоже  в  обтяжечку  (кажется,   гусарские  лосины  с  характерным  узором  по  верхней  части  бедра,  само  собой,  до  зеркального  блеска  начищенные  сапоги.  Я  не  сказал  ещё  про  лихо   и  форсисто   закрученные  усы  и  обязательно  выбивающийся  из  под  кивера  чуб.  Но  и  это  ещё  не  всё:  на  всех  снимках  лейб-гусары  позируют  с  «шашками»  наголо,  приставленными  остриём  к  носку  левого  сапога,  при  этом  их  непреклонный  взгляд  устремлён  прямо  в   только  что  открытый объектив   большой  фотокамеры,  действительно  «камеры»,  потому  что  это  довольно  большой  ящик    из  жёлтого  дерева,  накрываемый  в  процессе  съёмки  широкой  полостью  из  плотной  чёрной  ткани.
         Всего-то  и  «криминала»,   что  человек  верой  и  правдой  служил   своему  царю  (ведь  не  чужому  же !),  но  и  такие  «улики»  приходилось  держать  от   недобрых  глаз  подальше:  ага!    а  зачем  усердствовал,  зачем  глаза  таращил?  Придраться  всегда  можно  хоть  к  чему:  как  тогда  говорили,   «был  бы  человек,  а  статья  всегда   найдётся».  Да  и  ведь  не  просто  служил  в  царской  армии  - это  ещё  куда  бы  ни  шло,  а  то  ведь  прямо  царской   персоне,  то  есть   «преторианец»,  чистой  воды  «контра»  и  т. д.  и  т. п.  Только  покажи  такую  фотографию  ретивому  чекисту  -  он  тебе  «нароет»  не  то  что  на  расстрел,  но  даже  и  на  «четвертование».  И  то  ведь  правда:  видно,  что  не  серая  солдатня,  а  настоящие  гвардейцы,  или  иными  словами,  «сторожевые  псы  самодержавия».  Недаром  говорят:  гвардия  она   и  в  Африке  гвардия  -  это  вам  не  обоз.
      Гвардейская   служба  Евсея   -  а  он  был  малость  постарше  Наума,  лет  на  5 – 7  -  пришлась  где-то  на  1905 -  1914  годы:  об  этом  говорит    и  форма,  поскольку  и  кивер,  и  доломан  были  введены  в  форму  некоторых  воинских  частей   после  значительного  перерыва  (1862 – 1909),  а  затем  вновь    -  в  связи  с  начавшейся   войной  -  упразднены  в  1914  году.     А  вот  о  месте  службы  ничего  определённого  сказать  не  могу:  может  быть,  какая-нибудь  глухомань,  а  может  статься,  Петербург,  а  то,  гляди,  даже  царский  дворец.  Скорее  же  всего  что-то  из  последнего.
       Раз  уж  я  так   подробно   остановился  на  этих  «историях»  с  фотографиями,  то  из  этого  надлежит  извлечь  и  какую-то   «мораль».  По-моему,  она    такова:  не  всегда  сыновья  приумножают  славу  отцов.  Да,  не  всегда…
         Было  бы  несправедливо  по  отношению  к  Науму  Маглышу  обойти  молчанием  одно  очень  существенное,   на  мой  взгляд,   обстоятельство.   По  многим  «пунктам»  его  биографии,  оказавшись  на  целых  три  года  под  немецкой   оккупацией,  т. е.  без  большевистского  «призора»,  он,  казалось,  мог  бы   быстренько  перекинуться  на  сторону  появившейся   здесь  антибольшевистской  силы,  и  силы  немалой.  Но  ничего  подобного  не  только  не  случилось,  но  даже  близко  к  этому  не  подошло.  Ему  даже   в  голову  не  могло  прийти,  чтобы  заводить  какие-то   «шашни»  с  оккупационной   властью.  Хотя  этим  замарались  некоторые  вчерашние  партийно-советские  «руководители»,  и  таких  нашлось   немало…
        В  конце  1940-х  отец  пару  раз  ездил  даже  выступать  свидетелем  в  следстии  и  на  суде  по  делу  одного  бывшего  секретаря  райкома   ВКП(б),  который  не  только  переметнулся  к  немцам,  но  ещё  и  принимал  самое  деятельное  участие  в  их  карательных   акциях.  Сам  же  Наум  Маглыш  ни  в  чём  подобном  даже  не  был   заподозрен,  хотя  органы  госбезопасности  очень  серьёзно  «фильтровали»  всех  взрослых,  проживших  в  оккупации  эти  три  года.   Я  ни  в  коем  случае  не  требую  в  связи  с  этим  каких-либо  похвал  нашему   отцу,  но  убеждён,  что  такой  факт  сам  по  себе  достаточно   красноречив.
      Чтобы  содержание  данной   главки  не  выглядело  слишком  куцым,  добавлю  к  нему   ещё   одну   невыдуманную  историю  про  белоруса.   Название  к  ней  получилось  у  меня  немного  длинноватым,  но  с  этим  я  уж  ничего  не  могу  поделать.  Итак,

  ВАЛЕТКА     МЕНЬШЕ     ЧЕМ      ВАЛЕТ,    или    «РАЦИОНАЛЬНОЕ      ЗЕРНО»  ГЕОРГА   ГЕГЕЛЯ   И   К  ЧЕМУ   ПРИВОДИТ   НЕРАЦИОНАЛЬНОЕ    ОБРАЩЕНИЕ    С   НИМ
      Вполне  допускаю  мысль,  что  ещё  где-нибудь   живут  люди,  которым  может  показаться,  что  в  нижеследующем  тексте  речь  идёт  о  ком-то  из  их  родственников.  На  этот  случай   хочу  сделать  предуведомление:  я  лишь  весьма  приблизительно  пытаюсь  пересказать  один  из  рассказов  своего  отца,  слышанных  мною  много  десятков  лет  назад,  и  тем  самым  лишь  передать  некий  «общий  смысл   эпохи»  и  показать  в  ней  судьбы  отдельных  людей  вообще,  а  не  биографии  каких-то  конкретных  лиц.   Так  что  никаких  упрёков  в  неточности  принимать  и  рассматривать  не  предполагаю.  Да  на  это  у  меня  и  времени  просто  не  осталось.  Так  что  прошу  меня  извинить  и  принять  текст  таким,  каков  он  есть.

                Почему-то в своих рассказах отец часто возвращался к персонажу по фамилии Валетка(-о?).  Имени  его  он  никогда  не  упоминал.  В  интернете   в  сведениях  о  лицах,  в  своё  время  подвергшихся  политическим  преследованиям   впоследствии ,   я  отыскал  двух  человек  с  такой  фамилией.
           Первым   упоминается  Валетко  Иван  Тимофеевич.  О  нём  даётся  такая  справка.   Род.  29. 03. 1891,  д. Варковичи  Слуцкого  р-на  БССР,  белорус,  обр.  высшее,  член\канд.  в  члены  ВКП(б),  директор,  Царовская  неполн.  ср.  школа.  Проживал:  Минская  обл.,  Слуцкий  р-н,  д.  Царевцы.  Арестован  1  февр.  1935  г.   Приговорён   ОСО   7  июля  1938 г.  Обв.  72,  76  УК  БССР,  к\р  деятельность.  Приговор  5  лет  ИТЛ,  отб.  Ухтпечлаг.  Осв.  14. 02. 1939.   Реаб.   30  июля  1989 г.  Прокуратура   Минской  обл.  Источник:  Белорусский  «Мемориал».
          Вторым  (и  последним  с  такой  фамилией)  идёт   Валетко  Фёдор  Артемьевич,  род.  1890,  Белоруссия,  Луцкий  р-н,  д.  Ворковичи   (таково  написание  топонимов  в  источнике),  неграмотный,  нач.  метеостанции  Тансык.  Проживал:   Вост.-Казахст.  обл,  Ангузский  р-н,  Тансык  ст.    Приговорён:  Семипалатинск.  обл.  суд   4  сент   1940  г.,  обв.  58-10  УК  РСФСР.    Приговор:  4 г.  ИТЛ.  Реабилитирован  25  мая  1972  г.  През.  Верх.  Суда  КазССР  за  отсут.  состава  прест. Источник:   Тот  же.
          Оба,  конечно  же,   односельчане.  Просто  в  далёком Казахстане  в  документах  тамошние  грамотеи  слегка  напутали:  Слуцк  или  Луцк  -  велика  ли  разница?     И,  естественно,   Вор  (  а  не  Вар)-ковичи,  потому  что   это  по  крайней  мере  и  понятнее,  и  «логичнее».  Из  дальнейшего  станет  ясно,  что  отец  рассказывал,  судя  по  всему,  об  Иване  Валетко  (в  белорусской  орфографии  -   «Валетка»).  Но  в  таком  случае  получается,  что  «страшную  концовку»   этой  истории  я  выдумал  из  своей  собственной  головы.  А  ведь  я  хорошо  помню,  что  «отцовский»  Валетка  успел  отличиться  и  во  время  войны.  Поэтому  оставляю  всё,  как  написал:   у  меня  ведь  не  история,  а  нечто  по  следам  семейных  преданий.
            Каким-то   боком  «наш»  Валетка  касался изучения или преподавания "марксизма-ленинизма",  скорее  всего  в  системе  обязательной  для  членов  партии  политучёбы.  Не все  теперь  помнят, что была такая наука наук, и  состояла  эта  «сверхнаука» из двух дисциплин - диамата и истмата,  т. е. диалектического материализма и исторического, соответственно.
         Здесь позволю себе сделать небольшое отступление, чтобы пересказать один анекдот из серии "Армянское радио": уж очень он кстати в нашем сюжете. Так вот, у Армянского  радио спрашивают: в чем заключается различие между матом и диаматом? Армянское радио отвечает: разница в том, что мат все знают, а делают вид, что не знают ; с диаматом же всё с точностью  до наоборот - его никто не знает и не понимает, а все лишь делают вид, что знают и понимают.  А есть ли какое-то сходство между истматом и матом? – следует  второй вопрос.  Армянское радио отвечает: не только сходство, но полное совпадение, поскольку и тот и другой служат мощным средством в борьбе за освобождение рабочего класса. 
       Смех смехом, а вот упомянутый Валетка здорово-таки   пострадал от  марксисизма-ленинизма.  Маркс и Энгельс особо возлюбили Гегеля и Фейербаха, в приличном философском сообществе считавшихся не то  что б совсем уж невежественными  париями, но всё-таки явными  не  comme il faut.  Первый из этих последних  был известный путаник, который в своём многословии и словоблудии ничего не мог объяснить толком и что-либо довести до  полной ясности, а философские экзерсисы второго были до невозможности плоскими в своей упрощённой доступности, иначе говоря откровенно вульгарными,  тошнотворно  пошлыми.
      Видимо, основоположники рассчитывали, что с такими "приправами" пролетарии скорее проглотят приготовленное для них блюдо. Иммануил Кант не был взят ими в качестве "хорошего парня" за его фундаментальный  идеализм,  хотя именно этот кёнигсбергский затворник  являлся  настоящим немецким философом - образованным, последовательно логичным, безупречно аргументирующим  и  в  то же время страстным и по-человечески сердечным.
         Короче  говоря, нашего Валетку угораздило подпасть под очарование именно опального Канта, а не обласканного  настоящими  марксистами Гегеля,  в  рассуждениях  которого они нашли некое "рациональное зерно" и вырастили из этого  самого  семени  свою материалистическую диалектику. Валетка же позволял себе подтрунивать по поводу  т.н. "рационального зерна", как мы бы сегодня сказали, "чисто виртуального": в каких, мол,  оно содержится сусеках,  каково на вкус и цвет, и т. д. и т. п.  Доходило  даже  до  откровенного  сарказма,  когда  он  в  лоб  спрашивал  своих  «оппонентов»:  «А  можно  ли   из  этого  «зерна»  смолоть  что-нибудь  путное,  чтобы, например,  накормить  испытывающих  голод  (по  знанию,  конечно)».   Такие  аллюзии  приводили  его  философских  противников  в  крайнее  раздражение  легко  распознаваемыми  намёками  на  крайне  неблагополучное  положение   с  продовольствием  в  стране.
      В  общем,  по-крестьянски  трезво  мыслящий   Валетка  не  скрывал  своего  скептического  отношения  ко  всей  гегелевской  зауми,  прямо  заявляя,  что  сам  он  далёк  от  того,  чтобы  восхищаться  тем  философским  туманом,  которого  порядочно  напустил  Георг  Гегель,  и  потому  изголялся  над  этим  горе-философом  как  только  мог.   Иначе  говоря,  ёрничал  товарищ.
         У Канта же,  давал  он  понять,  напротив, всё так мило и прекрасно: бездонная глубина небес над головой человека и неистребимый нравственный императив в глубине его сердца... Долго ли, коротко ли, но поначалу «идейные»  товарищи   сначала   жюрили   Валетку за "несознательность", позже стали критиковать за философский оппортунизм, наконец обвинили в каком-то там "уклоне" (скорее всего, конечно, в правом),  дали ему путёвку в т.н. "не столь отдалённые места" и время на исправление мозгов.
      Но ему этого сроку не хватило, и, вернувшись в родные места, он не выказал ни малейших признаков раскаяния в прежней ереси, но, наоборот, с ещё большим упорством продолжал настаивать на неоспоримом философском превосходстве   Иммануила  Канта над   «никчёмным» Георгом Гегелем.  Последовательно  и  по-крестьянски  трезво  мыслящий  Валетка  не  смог  тем  не  менее  понять  одно  важное  обстоятельство:  философы-то  оба  немецкие  и  оба  «классические»,  и  Кант  даже  более  «классический»,  нежели  Гегель,  но  зато  менее  «классический»  Гегель  считается  предтечей  самого  Маркса  по  части  диалектии,  тогда  как  Кант  целиком  принадлежит  к  враждебному  философскому  направлению  -  субъективному  идеализму.
       На  этот  раз  Валетку  уже не стали переубеждать  и  «переучивать»,   а просто поспешили убрать с глаз долой - уже как политического рецидивиста. Из второй (или какой там по счёту отсидки ?) он вернулся уже закалённым антикоммунистом и на всё готовым борцом с режимом. Всё-таки надо отдать должное  большевикам: они  умели  готовить бойцов   и "закалять сталь"! Тут уж ни прибавить ,  ни убавить!
        Да...   Валетка вернулся в родные места, но, право дело, лучше бы ему сюда не возвращаться, и не только потому, что якобы обретённая им свобода была на самом деле лишь чистой формальностью, а потому что здесь, на "бацькаушчыне" его поджидал подвох, какого он и предположить не мог.  Грянула  Великая Отечественная, и через какую-то неделю беларусы оказалиь нос к носу с самой цивилизованной европейской нацией, и не на месяц там или на два, а на долгих три года. Тут-то нечистый и попутал бедного Валетку на его безудержном кантианстве: он так уповал на чистоту помыслов этого высоколобого немца, что  как-то   не заметил, когда  и  в  какой  именно  момент   стал "пособником оккупантов"…
     После прихода наших его ждал суд праведный, и он не пощадил. А чем дело кончилось, я из рассказа отца как-то не уловил: или «шыбенiцай», или 25 годами, а может, и всего-то 10-тью. Но урок этот очень полезен для юношей и сегодня, ибо прав мудрец, изрёкший истину: в двух случаях не следует доходить до крайности - когда чем-нибудь злоупотребляешь(т. е.  слишком  увлекаешься) и когда от чего-нибудь воздерживаешься.
         А  по  поводу  нашего,  т. е.  до  некоторой   степени  «виртуального»,  Валетки  что  ещё  можно  сказать?   В   местах  лишения   свободы,  иначе  говоря,   в  пенитенциарных  учреждениях  их  обитатели  часто  используют  в  своей  речи  специфическое   арго,  это  такая  суррогатная  разновидность  языка,  в  котором  знакомые   всем  слова  несут  в  себе  совсем  не  те  значения,  которые  они  имеют  в  литературном  или  даже  в  обшенациональном  языке.  Так  вот  слово   «валет»  на   таком  арго  обозначет:  умственно  отсталый   человек,  офицер   милиции.  Ну  что  возьмёшь  с  этих   уголовников:  так  они  мыслят  о  всех  от  них  отличающихся.  Поскольку  «валетка»  -  это  уменьшительая  форма  от    слова   «валет»,  то  вряд  ли  бы  наш  герой  снискал  в  их  среде  большой   авторитет,  тем  паче  если  бы  им  стали  известны  все  те  подробности  его  дела,  о  которых  уже  знает   читатель…

                ПЕРЕСЕЛЕНИЕ   В   НОВУЮ   ЖИЗНЬ               
           Cемья  Наума  Маглыша  несмотря  на  все  передряги,  сквозь  которые  ей  пришлось  пройти,  вся   уцелела,   хотя  под  смертью    не  раз  ходили  все  мы.  Так  бывает  на  войне:  один  может   погибнуть  от  какой-нибудь  нелепой  глупости,  даже  ещё  не  доехав   до  места  боёв,  а   другому  суждено  пройти   все  фронты  и  войны,  побывать,  что  называется,  в  зубах  у  смерти,  и  вернуться  не  только  живым  и  невредимым,   но  даже  без  единой  царапины  на  теле.   
         Что  же  касается  души  человеческой,  то   с  ней  никогда  и  ни  у  кого  не  обходится  так  благополучно.  Война  на  всех  душах  оставляет  свои  следы:  одни  она  поднимает  до  немыслимых  высот  человеческого  духа,  другие  же  может  превратить  в  разлагающиеся  и  зловонные    источники  всяческого  зла.   Послевоенное  время  дало  немало  примеров  обоего  рода.   Более  или  менее  хорошо   известно,  как  лечить  истерзанные  и  изувеченные  человеческие  тела;  этому  и  уделялось  основное  внимание,  а  про  такую  субстанцию,  как  душа  человеческая,  тогда  мало  кто  думал:   не  до  того  было.  Как  в  народе  говорят:  не  до  жиру  -  быть  бы  живу.  «Царствия  небесного»  тогда  чаяли  весьма  немногие  - всем  хотелось  насладиться  долгожданным  и  наконец  обретённым  миром,  вкусить  «райской  жизни»    ещё   на  земле.
      Семейству   Наума  Маглыша  тоже:  им  предстоял  путь  в  эти  «райские  кущи»,  местоположением  коих  мыслился  город  Слуцк,  где  начиналась  его  юность  и  где  осталась   вся  его  родня,  как  потом  окажется,  сильно  поредевшая.  Этот  путь  семья  проделывала  ранней  весной  на  какой-то  «попутке»,  в  кузове  грузовика,  скорее  всего  легендарной  «полуторки»  или  чуть  менее  прославленного  «ЗИС-5»;  вряд  ли  нам  «повезло»  добираться  на  американском  трёхосном  «студабеккере»  с  ведущими  задними  мостами,  что  было  бы  отнюдь  не  лишне  в  условиях  весенней  распутицы  и  вообще  царившего  вокруг   бездорожья… 
     Этот  в  общем-то  не  очень  дальний,  в  каких-нибудь  полторы-две  сотни  километров,  переезд,  к  тому  же  совершенно  не  отягощённый    каким-либо  имуществом,  я  своим  детским  сознанием  воспринимал  как  некий  грандиозный  переход  из  одного  состояния  жизни  в  какое-то  совершенно  иное,  как  нечто  «трансцендентальное» .  Он  запомнился  мне  ещё  и  потому,  что  это  уже  были,  вне  всякого  сомнения,  мои  собственные,  так  сказать,  воспоминания,  не  навеянные  рассказами  старших.

    «КОЛОНИАЛЬНЫЙ»   ПЕРИОД   \1945 – 1947\         
              В  доме  на  1-й  Колхозной  квартировали  мы,  похоже,  не  так  уж   и   долго.  Стеснять  родственников,  даже  при  всём  их  радушии,  мы    долго  не  могли:  всё-таки  принять  в  дом  целую  семью  из  4-5  человек  не  так-то  просто,  даже  если   это  близкие  родичи.
       Уже  в  начале  1945-го  отец  устроился  преподавателем  в\о  вновь  открытое\   Слуцкое  педагогическое   училище,  где  готовили   учителей  для  начальных   школьных  классов.  Поступали   туда  в  основном  выпускники,  а   главным  образом  -  выпускницы,  сельских  школ-семилеток  из  окрестных  деревень  да  демобилизованные    солдаты,  не  успевшие  получить  до  армии  полного  среднего  образования.    Училище  располагалось  на  западной  оконечности  городка  в  двухэтажном  здании  постройки  конца  ХVIII  века,  в  котором,  по  утверждению  некоторых  местных  «знатоков»,  в  1812  году  якобы  помещался  какое-то  время  штаб  П. И.  Багратиона.  При  здании  училища  имелся  небольшой  земельный  участок,  на  котором  со  временем  было  устроено  небольшое  учебно-опытное  хозяйство,  а  проще  сказать  -  огород.
           Директором  училища  работал  некто  Шевчук  (имя-отчество  его  не  помню),  имевший  какие-то  партизанские  заслуги  и,  естественно,    «партийный»,  т.е.  член  ВКП(б).  Там же  в  училище  работала,   не  помню  кем,    и  его  жена,  яркая  и  довольно  красивая  еврейка,  носившая  свою,  не  мужнину   фамилию.  Их  сын  Валерка  Шевчук  являлся  почти  нашим  ровесником,  но  дружбы  с  нами,  детьми  других преподавателей,  почему-то  не   водил:  то  ли  по  причине  некоторой  разницы  в  возрасте,  то  ли  из-за  того,  что  учился  в  «дальней»  школе  № 9,  то  ли  из-за  «подхваченного»  от  родителей   начальственного   снобизма,  что  тоже  ни  в  коем  случае  нельзя  исключать.  Ну  да   ладно:  не  очень-то  мы  в  нём  и  нуждались,  своих   «пацанов»  хватало.  Но  об  училище  и  его  педсоставе  расскажу  потом,  когда  «войду»  в  более  сознательный  возраст,  то  есть  ниже  по  тексту.  А  пока  я  дитя.
           По  соседству  с  педучилищем   располагался  «военный  городок»  № 1  (или  № 5 ?);   военными  городками  называли  у  нас  территории  и  строения,  где  располагались  казармы  или  различные  службы  полков  расквартированной  в  Слуцке  (танковой ?)  дивизии.  Всего  таких  «городков»  насчитывалось  около  десятка  - 1-й, 5-й, 10-й,  11-й, 12-й, 13-й,  14-й (госпиталь) и 15-й  (рядом  через  забор   с  будущей  «нашей»   школой  №  1).  В  последнем   были  только  дома,  где  квартировали  военнослужащие.    А  12-й  городок  находился  на  восточной  окраине  города,  где  располагался  также  «аэродром»,  а  точнее   грунтовая  взлётно-посадочная  полоса  для  У-2  и  Ли-2  («дуглас»).  Здесь  же  находилась  и  школа № 9.
      От  педучилища  отец  получил  и  «квартиру»…   Вообще-то,  наверное,  слово  «квартира»



ТОПЛИВНЫЙ     КРИЗИС    МЕСТНОГО    ЗНАЧЕНИЯ  (1945 -1947  гг.)   
      Раз  уж  я  упомянул  здесь  о  «печных»  делах,  то  самое  время  сказать  и  топливе.  Сказать,  что  с  ним  мы  испытывали   трудности,  было  бы  совершенно  недостаточно,   потому  что  их  мы  испытывали   во  всём,  за  что  ни  возьмись,  то  есть  буквально  во  всём:  в  еде,   в  одежде,  в  обуви  и  т. д.  Но  ведь  топливо   это  вещь  совершенно  особого  рода:  оно  нужно   не  только  зимой  для  обогрева,  но  и  круглый  год  для  приготовления  пищи.  В  разорённой    войною  Беларуси  хотя  и   осуществлялась  государственная  программа  всемерной    помощи   бедствующему  населению,  и  особенно  детям,  но  и  он  не  могла  охватить  всё  и  вся,  и  не  до  всего  доходили  руки  у  тех,  кому  было  поручено  это  важное государственное  дело. 
       Потом,  когда  всё  более  или  менее  наладилось,  службы  коммунального  хозяйства  довольно исправно  стали  снабжать  население,  во  всяком  случае  -  учителей  городских  школ определённым  количеством  топлива.  Нельзя  сказать,  что   достаточным,  но  до  некоторой  степени  всё-таки  страхующим  от  замерзания  в  холодную  пору.  Топливо  было  трёх  основных  видов:  дрова,  торф  и  каменный  уголь.  Наиболее  ценимым  и  потому  дефицитным  был  уголь:  он  давал  больше  всего  тепла  и  был  относительно  дешёв  по  сравнению  с  дровами.  Поэтому  уголь  старались  «выписывать»  для  зимы.  Торф,  хотя  и  менее  «каллорийный»,  тоже  был,  скорее,  зимним  топливом  и  годился  больше  для  «грубок». 
        Надо  сказать,  что  оба  этих  вида  имели  тот  недостаток,  что  оставляли  после  их  сжигания  в  топке  довольно-таки  ощутимый  и   неприятный  запах:  от  торфа  в  помещениях  долго   воняло,  а  от  угля  бывало  что-то  вроде  чада.  К  тому  же  после  торфа  оставалось  много  золы   жёлтого  цвета,  чуть  ли  не  в  половину  от  объёма  сжигаемого  торфа.  В  каком-то  смысле  дрова  оказывались  самым  «экологичным»  и  аристократическим  видом  топлива  и,  как  следствие,  самым  дорогостоящим.  Самыми  ценными  считались  берёзовые,  затем  сосновые,  еловые,  ольховые  и,  наконец,  осиновые,  самые  «лёгкие».  Но  для  кухонной  плиты,  особенно  летом,  подходили  больше  всего  именно  дрова,  и  чем  они  были  «легче»,  тем  лучше.
       Но  подобрать  нужное  топливо,  в  необходимом  количестве  как  раз  ко  времени  удавалось  далеко  не  всегда,  и в  какую-то   из  зим   наша  семья  оказалась  под  прямой  угрозой  замерзания. Состоялось   экстренное   заседание  семейного  совета,  чтобы  быстро  найти  выход  из  создавшейся  прямо-таки  аховой  ситуации.  После  долгих  и,  прямо  скажем,  безрезультатных  обсуждений,  отец  на  правах  командира  и  помня  важнейшее  правило  стратегии  и  тактики  о  том,  что  внезапность  обеспечивает  половину  успеха  в  любой  операции,    принял  единоличное  решение  начать  действовать  нынче  же  ночью.  Оказывается,  он  уже  присмотрел  один  объект,  подходящий  в  качестве  места  для  заготовки  дров,  причем  дров  отменного  качеств,  которые   не  нужно  валить,  пилить,  колоть  и  даже  сушить.  Это,  конечно,  заинтриговало  участников  заседания,  но  только  на  самое  короткое  время,  так  как  вскоре  выяснилось,  что  предстоящая  «заготовка»  дров  будет  сродни  ночному  воровству  или,  что  много  хуже,  мародёрству.
      А  дело  было  вот  в  чём.  После  войны  в  Слуцке,  как  и   повсеместно  в  местах  былых  боёв,  осталось  много  развалин.  Часто  это  были   просто  пепелища   или  пожарища,  сровненные  с  землёй,  часто  ни  на  что  не  годные  кирпичные  руины,  реже -  развалины,  хотя  и  основательно  разрушенные,  и  со  сгоревшей  крышей,  но  ещё   сохранившие  какое-то  подобие  былых  зданий;  а  иногда  попадались  почти  «целые»  дома,  только  с  выгоревшими  «внутренностями»  -  такие  своеобразные  добротные  «скелеты»,  утратившие  мускулатуру  и  кожу  и   словно  ждущие  своих  «воскресителей».  Всего  этого  «добра»  в  Слуцке  было  с  избытком.  Я  забыл  сказать  ещё  о  «землянках»,  также  занимавших  значительные  площади  городского  пространства,  которое  как  раз  и  воспринималось  глазом  как  ПРОстранство,   свободно   просматриваемое,  проветриваемое  и  проходимое  в  любом  желаемом  направлении.
         И  вот  в  этой   послевоенной  «пустыне»  обнаружился  своеобразный   «оазис»  в  виде  прилично  сохранившегося  под  почти  целёхонькой  кровлей  одноэтажного  здания  с  множеством  окон,  в  части  которых  даже  поблёскивали  остатки  остекления.  Но  самое  удивительное,  что  в  этом  здании  оставались  почти  нетронутыми  все  оконные   переплеты,  подоконники  и  прочая  «столярка»,  то  есть  двери,  косяки,  полы  и    пр.  А  ведь  всё  это  почти  готовое  к  употреблению  топливо:  «сушняк»,  который  можно  просто  ломать  через  колено  и  бросать  в  прожорливую  топку.  Было  даже  удивительно,  как  это  «богатство»  до  сих  пор  ещё не  раскурочили  «народные  умельцы»:  оно  стояло   среди  других  развалин  у  всех  на  виду  на  пустыре,  что  напротив  и  наискосок  от    здания  городской  электростанции.   Таким  образом,  оно  находилось  в  относительной  близости  к  нашему  месту  жительства,  что  существенно  облегчало  проведение   планируемой  «операции»,  но  тем  не  менее  не  делало  её  сколько-нибудь  более  законной.
     Это  как  раз  больше  всего  смущало  маму,  и  она  была  решительно  против,  во  всяком  случае  против  того,  чтобы  в  этот  «ночной  набег»  вместе  с  её  мужем-интеллигентом  шёл   и её  несовершеннолетний  сын.   Но  в  том  уже  говорила  мужская  гордость,  и  он  не  мог  отпустить  в  этот  рискованное  «мероприятие»  одного  отца,  которому  уже  хорошо  за  50!   Долго  ли,  коротко  ли,  но  в  эту  ночь  «набег»  состоялся.  И  дело  тем  не  ограничилось:  легкость  добычи  оказалась  столь  соблазнительной,  что  эти  ночные  рейды  продолжались  до  тех  пор,  пока  выламывание  оконных  переплётов  проходило  на  тыльной  стороне   здания,  обращённой  не  улице,  а   к  пустынному  берегу  реки  Случь,  и,  следовательно,  было  относительно  безопасным…
           Вскоре  это  здание,  со  всем,  что  там  ещё  оставалось,  бульдозером  снесли  подчистую,  освобождая  место  для  каких-то  новых  строений.  Видеть  это  было  особенно  «больно»  нашим   «заготовителям»,  которые   хорошо  знали,  сколько  отменных  «дров»  пропало  там  зря!  А  ведь  они  могли  бы  какое-то  время  обогревать  хотя  бы  каку-то  одну  советскую  семью.   Это  лишь  одна  из   «картинок»,  показывающих,  в  каком  бедственном  положении  находились  тогда  многие  люди,  не  только  мы  одни.


                ПРО   АКТИВИСТКУ               
         Шурка  пошёл  в  школу  в  46-м,  а  я  годом  позже,  но  сразу  во  2-й  класс  -  так  решили  мои  родители:  делать  в  1-м  мне  было  явно  нечего,  так  как  я  к  этому  времени  уже  бегло  читал  советские  газеты  да  и  в  счёте  не  сказать  чтобы  был  слаб.  Старшие  особенно  потешались,  когда  по  их  просьбам  я  начинал  читать  газетные  отчёты  о  ходе  Нюренбергского трибунала  по  осуждению  главных  военных  преступников  3-го  Рейха:  я   произносил  тексты  очень  выразительно  и  даже  пафосно,  так  что  получалось  нечто  вроде  как  «устами  младенца».  Если  бы  мои  «речи»  могли  слышать  и  понимать  сами  подсудимые,  они,   несомненно,  тотчас   бы  усовестились  и   безоговорочно  признали   себя  виновными  во   всех  вменяемых  им  преступлениях.   Но  мне  почему-то  кажется,  что  происходило  это  уже  по  нашему  новому  месту  жительства  -  на  улице  3-я  Трудовая,  дом  №; 5.   А  это  был  ноябрь  1946-го.
      При  этих  «читках»  (на  3-й  Трудовой ?),  помню,  присутствовал  и  Толик.  К  тому  времени  он  уже  устроился  на  работу   и  перешёл  в  вечернюю  школу,  где  ему  предстояло  учиться  еще  2  года.  Он  стал  работать  контролёром  на  электростанции:  проверял  правильность  показаний  счётчиков  потребляемой  гражданами  электроэнергии    и,  кажется,  даже  осуществлял  простейший  ремонт  этой  аппаратуры.    На  работу  пойти  он  был   вынужден   из-за  крайней  нужды,  в   которой  оказалась  наша  семья,  всё  еще  никак  не  могшая  оправиться  после  войны.  Все  мы  ходили  в  каких-то  обносках  и  рванине.  Дело  доходило  до  того,  что,  придя  на  занятия  в  вечернюю  школу,  Толик  не  мог  снять  верхнюю  одежду,  так  как  иначе  бы всем  стали  видны  его  т. н.  «брюки»,  состоящие  выше  колен  практически  из   одних  заплат.  Не  было  у  нас  ни  постельных  принадлежностей,  ни  простейшей   домашней  утвари…
           Помню  один  очень  характерный  эпизод  из  тогдашней  жизни,  после  которого  наша  мама  несколько  дней  рыдала  в  истерике.  А  началось  всё  с  вроде  бы  благого  дела.  При  профкоме  школы,  где  она  работала,  была  создана  комиссия  для  обследования   бытовых   условий  жизни  учителей.  В  один  из  дней  члены  этой  комиссии  пришли  к  нам  на  улицу  Вечеркевича  и  посмотрели  на  нашу  жизнь.  Увиденное  произвело  на  них  впечатление,  о  котором  они  сочли  нужным  доложить  на  собрании  «профсоюзной    общественности».  Делалось  это,  разумеется,  из  т. н.  лучших  побуждений,  чтобы  «пронять»,  что  называется  эту  общественность  до  самых  потрохов.  Только  забыли   при  этом  спросить  нашу  маму,  насколько  это  будет  приемлемо  для  неё  самой.
             Особенно  усердствовала   в   этих    «бытописаниях»  одна  «партейная»  активистка   с  боевым  партизанским  прошлым,  всё  ещё  не  снявшая  со  своего  начальственного  пиджака  позвякивающих   медалей.  Она  редко  выпускала  из  своенго  рта  папиросу  «беломор»  и  потому  голос  у  неё  был  хрипло-низкий,  почти  мужской,  что  вполне  соответствовало  её   общему  «маскулинистому»  виду:  короткая  стрижка,  резкие  черты  лица,  смугло-землистого  цвета  кожа.  И  вот  эта  «товарищ»-дама  живописует  перед  собранием,  стремясь  его  разжалобить,  как  бедствует  семья  Евгении  Исидоровны,  что  даже  щи  хлебать  им  приходится  не  из  тарелки,  не   из  миски  даже,  а  из  (вы  можете   не  поверить  моим  словам)  из  «кафеля»,  каким  облицовывают  «голландские»  печи,  а  они,  как  вы  понимаете,  покрыты  глазурью  не  изнутри,  а  только  снаружи.  И  тут  она  нашла  нужным  добавить:  и  это  в  семье  интеллигентной  учительницы!  Присутствующая  здесь  же  Евгения  Исидоровна  готова  была  со  стыда  сквозь  землю  провалиться:  сама  она  никому  никогда  не  жаловалась  на  переживаемые  трудности  и  держала  их  при  себе,  считая,  что  скоро  всё  как-то  перетрётся  и  переменится  к  лучшему.  А  тут  вдруг  всё    «вывалили»  прямо  людям  на  глаза!..  По-моему,  эту  «активистку»  она  не  простила  до  конца  своей  жизни,  хотя  прощала  многое  и  многим.

   ОБРЕТЕНИЕ    ЖЕНИХА   ДЛЯ    СЕСТРЫ 
     Пока  мы  не  вышли  из  40-х  годов  20  века,  нужно  рассказать  о  том,  как  сестра  Зоя  выходила  замуж.  Шёл  1948-й  год;  к  этому  времени  она  как-раз  закончила  в  Минске  медицинский  институт  (до  войны  она  начинала  учиться  в  Ленинградском  педиатрическом)  и  должна  была  получать  уже  государственное   распределение,  чтобы  приступить  к  работе  по  специальности -  «врач  общей  практики».  А  тут  ещё  наметилось  и  замужество,  и  свадьбу  решено  было  справлять  в  Слуцке,  по  месту  проживания  родителей  невесты.      
          По  тому  времени  событие  это  было  весьма  значительное,  ибо  далеко  не  каждая  девушка  или  женщина,  созревшая  для  создания  собственной  семьи,  могла  осуществить    свои  планы  на  практике.  Причина  более  чем  веская  и  в  то  же  время  безжалостно  простая:  несколько  поколений  потенциальных  женихов  - а  это  мужчины  1910-х -  1920-х  и  более  ранних  годов  рождения  - было  повыбито  войной  чуть  не  подчистую. 
       Для  нашей  же  Зои  -  а  ей  шёл  уже  26  годок  -  жених  каким-то  «чудом»   сыскался:  это  был  её  ещё  школьный  знакомый  и  даже  одноклассник  по  Богушёвке,  где  одно  время  (в  середине  30-х)  работали  учителями  местной  школы  мои  родители;  звали   его  Саша  Калитко,  а  по  местному  деревенском у  прозвищу  они  назывались  «Дрозды»  -  такая  была  в  Белоруссии  традиция.
           Как  они  встретились  после  войны  и  как  было  сговорено  между  ними  всё  последующее,  этого  я  не  мог  знать  по  своему  малолетству,  так  как  старшие  не  находили   нужным  посвящать  меня  ещё  и  в  эти  дела.  Саша  Калитко  был  Зоин  ровесник;  его  призвали  в  армию  ещё  до  войны.  С  её  началом  он,  как  имеющий  полное  среднее  образование,  прошёл  ускоренный  курс  обучения  в  военном  училище  химической  защиты   и  по  окончании  его  всю  войну  прослужил  где-то  в  Действующей  армии,  но  не  на  фронте,  а  в  прифронтовой  полосе,  не  получив,  естественно,    ни  единой  царапины   и  закончив  свою  офицерскую  службу  в  звании  старшего   лейтенанта  при  всех  полагающихся  регалиях  и  наградах  -  медали  «За  победу  над  Германией»  и  «30  лет  Советской  Армии».  После  демобилизации  Саша  Калитко   пошёл  «по  партийной  линии»  и  стал  профессиональным  «руководителем»  (по  белорусски – «кiраунiком»).
       Жених  должен  был  появиться  в  Слуцке  накануне  свадьбы,  и  его  нужно  было  встречать.  Эта  честь  выпадала  на  брата  Толика,  знавшего  и  помнившего  жениха  в  лицо;  я  был  единственным  членом  свиты  встречавшего.  Мы  ждали Сашу,  как  мне  помнится,  на  пустынной  окраине  в  той  части  города,  где  сейчас  находится  к\т  «Центральный»,  то  есть  неподалёку  от  пересечения    центральной   Пролетарской   улицы  и  улицы  14-ти  партизан,  что  вела  к  городскому  кладбищу.  Впрочем,  слово  «улица»  употреблено  здесь   несколько  условно,  так  как  никаких  улиц  в  подлинном  смысле  слова  в  Слуцке  тогда  не  существовало,  а  были  только  определённые  «направления»,  по  сторонам  от  которых  то  там,  то  сям  были  устроены  так  называемые  «землянки»,  что-то  вроде  блиндажей  времён  войны,  только  больше  приноровленные  к  мирной  жизни,  без  многослойных   деревянных «накатов».  По  моим  воспоминаниям,  это  был  на  ту  пору  основной  тип  человеческого  жилья  в  Слуцке,  где  ютилась  значительнрая  часть  городских  жителей.  Те  счастливчики,  кому  удалось  какими-то  путями  занять   уцелевшие  кое-где  подвалы  и  полуподвалы,  почитались   обитателями  этих  «землянок»  едва  ли  не  как  аристократы.  Представить,  что  кто-то  может  жить  в  кирпичом  доме  -  это  было  уже  нечто  фантастическое,  запредельное.
        Чуть  выше  я  сказал,  что  мы  с  Толиком  должны  были  встретить    жениха  нашей  Зои  «на  пустынной  окраине»,  тогда  как  правильнее  было  бы  назвать  это  место  пустынным  пространством  или  даже  просто  пустыней.  Ибо  именно  пустота  была  его  главной  и  единственной  примечательной  чертой:  оно,  не  неся  на  себе  каких-либо  «помех»,  просматривалось  всё  насквозь  от  горизонта  до  горизонта.  Сходство  с  пустыней  усиливалось  ещё  и  тем,  что  роль  песчаных  барханов  успешно  выполняли  здесь  горы  кирпичного  крошева  и  кучи  обгорелых  головешек,  оставшиеся  от  разрушенных  и  сгоревших  строений.  Иногда  они  «оживлялись»  какой-нибудь  искорёженной  железной  арматурой:  остов  кровати,  останки  домашней  утвари;  «искрились»  осколками  битого  стекла  и  керамики,  щемяще  напоминающими  о  былом  довоенном  благополучии,  пусть  себе  и  весьма  скромном.
       Из-за  яркости  и  силы  этих  впечатлений  моя  память  не  сохранила  собственно   момент  встречи.  Но  она,  как  можно  судить  по  ходу  дальнейших  событий,  благополучно  состоялась;  жениха  доставили  к  месту  назначенной  свадьбы,  которую  «справили»  со  всей  возможной  послевоенной   пышностью,  т. е.  с  водкой,  с  самогоном,  настоянным  на  мандариновых  корках,  с  местным  «вишнёвым»  вином  и  «сидром»  вместо    «шампанского».  После  чего  молодые  отбыли  по  месту  предстоящей  жениху  службы,  насколько  я  помню,  в  город  Червень,  куда  Саша  был  назначен  каким-то  по  счёту  (не  «первым»,  разумеется)  секретарём  райкома  партии .
         В  последующие  годы  и  десятилетия  Александр  Яковлевич  Калитко  прошёл  весь  полагающийся  партийному  выдвиженцу  путь,  занимая  различные  партийные  и  административные  (советские)  должности  в  целом  ряде  городов  Минской  и  Витебской  областей,  неспешно  поднимаясь  по  иерархической  «руководящей»  лестнице  власти.  Наконец  он  стал  2-м  секретарём  Витебского  обкома  (при  Аксёнове,  бывшем  там  секретарём  первым)  и  членом  ЦК  КПБ.  Когда  Аксёнов  стал  Председателем  Совета  Министров  БССР,  он  назначил  своего   «подшефного»  министром  заготовок.  На  этой  должности  карьера  А. Я.  Калитко  и  завершилась  в  1982  году,  ровно  в  тот  день,  когда  ему  исполнилось  60  лет  и  когда  его  «с  почётом»  отправили  в  полную  отставку.  По  каким  именно  соображениям  и  «под   каким  соусом»,  этого  я  не  знаю.  Скорее  всего  сказались  «веяния  времени»,  когда  в  наступившую  после  смерти  Л. И. Брежнева  эпоху  партийные  руководители  наподобие  А. Я. Калитко,  не  скрывавшего  свои  «просталинские»  настроения,  выглядели  уже  явным  историческим  анахронизмом.
        В  партийном  руководстве    вызревали  какие-то  новые  веяния,  а  Саша  Калитко  оставался  большевиком  ещё  старого,  сталинского  закала,  «несгибаемым»  и  потому  совершенно неприспособленным  к  «новациям»   наступившего   времени.  Вообще,  в  их  «рядах»  уже  не  было  прежней  уверенности  в  своей  «исторической   правоте»,  и  многие  из  них  были  близки  к  тому,  чтобы  признать  свою  растерянность  и  полное  бессилие  перед  валом  обрушивающихся  на  страну неразрешимых  проблем.   В  одну  из  таких  «минут»   в  семейном  застолье  Саша  «проговорился» ,  заявив,  что  именно  вот  такие  вольнодумцы,  как  я,  и  есть  главные  их  враги,  а  вовсе  не  международный  империализм.  Не  прошло  и  10  лет,  как  они  обрушили  СССР  -  эти  18,5  млн.  «верных  ленинцев»  вкупе  с  всесильным   Комитетом  ГОСУДАРСТВЕННОЙ  безопасности.  Многие  из  них  побежали  из  КПСС,  как  крысы  с  тонущего  корабля.  К  чести  Александра  Яковлевича  Калитко,  надо  сказать,  что  он  остался  убеждённым  коммунистом  и  членом  какой-то  уже  другой  коммунистической  партии  вплоть  до  своей  кончины  летом  2007  года,  лишь   месяц  не  дожив  до  своего  85-летия.  Сестра  моя  Зоя  пережила  его  на  6  лет.  Оба  обрели  вечный  покой  на  Северном  кладбище  г. Минска;  в  ноябре  2014  года  в  их  «семейном»  захоронении  прибавилась  могила  их  дочери  Валентины,  умершей   на  63-м  году  жизни.

              НЕЖДАНЫЙ      ГОСТЬ      НА    СВАДЬБЕ 
         Но,  увлёкшись  рассказом  о  женихе,  я  не договорил  о  самой  свадьбе.  Даже  не  о  свадьбе,  ибо  она  ничем  таким  особым  и  не  запомнилась  бы,  если  бы  не   одно  совершенно  экстраординарное  событие,  выпавшее  как  раз  на  этот  самый  день.   Представьте  себе  следующую сцену:  в  какой-то  момент  всеобщего  торжества,  ликования  и  веселья  (кстати,  по-белорусски  свадьба  та  и  называется  - «вяселле»)  к  пиршественному  столу,  (а  вернее  сказать  - к  столам,  ибо  их  было  несколько,   накрытых  под  открытым  небом  (каламбур?),  благо  июльская  погода  тому  благоприятствовала)  подошёл  и  выжидательно  остановился  какой-то  старик  довольно  жалкого  вида,  жалкого  даже  для  взора  тех,  кто  по  тем  временам   вполне  привык  лицезреть  всякие  скорбные  картины  жизни.    А  тут  «эффект»  усиливался  ещё  и  тем,  что  с  одной  стороны  принаряженные   и  уже  определённым  образом  разогретые  и  воодушевлённые  свадебные  гости,  а  с  другой  -  этот  совершенно  странный  (т. е.  буквально  стоящий  в  стороне  и  отстранённо)   субъект,  ни  в  чём  не  похожий  на  сидящих  и  возбуждённо  пирующих.  Нищий,  что  ли?  Попрошайка?  Жабрак (это  по-белорусски)?
          Не  сразу,  но  постепенно  все  взоры  обращаются  в  его  сторону.  Нет,  на  нищего»  не  похож:  не  в  лохмотьях  и,  главное,  без  обязательного  для  всякого   «жабрака»  атрибута  -  «торбы»,  этого  непременного  дополнения  к  его  «костюму».  Да  и  костюм  какой-то  необычный,  слишком  светлый  даже  для  «светлого».  Батюшки!  Да  он   никак  в  кальсонах?  Да-да,  именно  в  кальсонах:  вон  даже  видно,  как  они  застёгнуты  внизу у  щиколотки  на  беленькую  пуговку.  Да  и  кальсоны-то  не  сказать  чтоб  слишком  свежие,  равно  как  и  исподняя  рубаха  к  ним.  В  общем,  видок  у  него  ещё  тот!  Особенно  на  фоне  свадебных  гостей… 
      Тем   не  менее  он  улыбается!  Представляете:  мужчина  в  исподнем  стоит  перед  десятками  людей,  среди  которых  большинство    нестарые   ещё   женщины,  и  «лыбится»,  причём  совсем  не  по-дурацки  или  ещё  как-то,  а  вполне  дружелюбно  и  даже  радостно.  А  сам  небритый,  весь  заросший  густой  рыжеватой  щетиной.  Господи!  Да  ведь  это,  кажется,  Гончарик?  Да-да,  он  самый  -  Севастьян  Павлович!  Тут  к  нему  на  шею  бросается  узнавшая  его  одной  из  первых  собственная  супруга  Лидия  Павловна.  Начинаются  бессвязные  восклицания  радости  и  удивления,  расспросы,  сбивчивые  ответы,  общая  суматоха…  Постепенно  всё  проясняется.
        Удивления  достойно  то,  что  Севастьян  Павлович  умудрился  стать  почти  неузнаваемым  за  столь  короткое  время:  он  только  с  неделю  как  отбыл  на  целительные  юга  по  выделенной  профсоюзом  путёвке,  предусматривавшей   отдых  и  лечение  почти  в  сказочных  Гаграх  в  течение  месяца,  так  что  его  более  чем  досрочное  возвращение  явилось  для  всех  полнейшей  неожиданностью   и  привело  всех  знавших  эти  обстоятельства   в  понятное  замешательство.  Сцена  чем-то  напоминала  картину   И. Е.  Репина  «Не  ждали»:  должен  был  появиться  только  через  месяц -  и  тут  вдруг  вот  тебе  на!  Уже  обратно?   Как  так?  Почему?  Что  случилось?   Эти и  подобные  им  вопросы  посыпались  на  него  со  всех  сторон.
          И  картина  всего  произошедшего  с  Севастьяном  Павловичем  предстала  приблизительно  в  таком  виде.  Только-только  оказавшись  на   территории  благословенной   южной  республики,  лежащей  в  прибрежной  полосе  черноморских  влажных  субтропиков  и  входившей   в  то  время  в  состав  Грузинской  ССР,  наш   путешественник  чем-то  обратил  на  себя  пристальное  внимание  некоторых  туземцев.    Теперь  уже  не  установить,  были  это грузины  или  абхазы,  а  может,  и  представители  иных  горных  племён,  да  это,  собственно,  и  неважно.    Существенно  лишь  то,  что  их  пристальное  внимание  было  пристальным  в  буквальном  смысле  слова:  они так  «пристали»  к  Севастьяну  Павловичу,  что  он  и  глазом  не  успел  моргнуть ,  как  оказался  избит  и  ограблен  ими.  Впрочем,  может  быть,  что  и  в  обратном  порядке:  сначала  ограблен,  а  потом  уж  избит.
         Не  зная  всех  подробностей  случившегося,  осмелюсь  тем  не  менее  предположить,  что  определённую  роль  во  всем  этом  происшествии  сыграли  личные  качества  потерпевшего:  несчастный  Севастьян  Павлович,  будучи  путешественником  малоопытным,  проявил  непростительную  беспечность;  не  умудрённый  опытом  дальних  странствий  и  совершенно  незадачливый,  он  нёс  в  себе  все  симптомы  потенциальной  жертвы,  чем,  по-видимому,  и  спровоцировал  злоумышленников:  местные  абреки  отличаются  не  только  отчаянной  дерзостью,  но  и,  как  все  обитатели  гор,  тонкой  наблюдательностью.
     Как  бы  там  ни  было  на  самом  деле,  но  перед  своими  земляками  Севастьян  Павлович  явился  с  несомненными  признаками  совершённого  над  ним  насилия:  на  его    и  без  того  всегда  худощавом  лице  читались  все  признаки  предельного  измождения,  а  сквозь  порядочно  запущенную  щетину  просвечивали  уже  начавшие  желтеть  синяки  и  не  успевшие  потускнеть  ссадины  и  царапины.   Если  по  этим  оставшимся  следам  попытаться  реконструировать   первоначальный  результат  этого  разбойного  нападения,  то  у  нашего  горе-путешественника  вид  был  куда  как  более  живописный.   Кавказские  абреки  не  только  обобрали  его,   отобрав  деньги,  часы,  портсигар  и  чемодан  с  вещами,  но  раздели  его  в  полном  смысле  слова,  лишив  пиджачной  пары  и  последней  сорочки,  оставив  несчастного  в  одном  исподнем;  всё  его  остальное  имущество,  включая  специально  для  юга  купленные  штиблеты,  благополучно  переместилось  в  их   «хурджуны»  (по-русски   -  сумы  перемётные).  Словом,  Севастьян  Павлович  остался  гол  и  бос.
          В  те  годы  слово  «босяк»  употреблялось  в  значении  «бродяга»,  «человек  преступных  наклонностей»,  но  ещё  не  утратило  и  буквального  значения  -  «босоногий,  ни  во  что  не  обутый».  Вот  таким  босяком  и  вернулся  Севостьян  Павлович  Гончарик  из  своего  первого  «вояжа»  на  Черноморское  побережье  Кавказа,  навсегда  отбившего  у  него  охоту    далеко  отлучаться  из  родных  мест.  А  ведь  он  был  человек  не  самого  робкого  десятка,  о  чём  свидетельствовали  и  две  боевые  медали,  заслуженные  им  в  партизанском  отряде.  Но  приключившееся  с  ним  на  Кавказе  лишь  подтверждает  ту  истину,  что  удачно  «партизанить»  можно  только  на  своей,  хорошо  знакомой  местности,  что  и  доказали  ему  на  этот  раз  абхазские  абреки.
        Как  потом  рассказал  Севостьян  Павлович,  возвращался  он  восвояси,  целиком  полагаясь  на   христолюбие    атеистичных  советских    сограждан  и  лишь  отчасти  на  попечение  и  заботу  родной  милиции.  Но  он  не  был  брошен  на  произвол  судьбы,  но  спасён,  сохранён  и  даже  доставлен  к  родному  очагу.  А шумная,  хотя  и  не  очень  многолюдная  свадьба  оказалась  ему  как  нельзя  более  кстати:  можно  было  сразу  много  раз  выговориться,    приятно  расслабиться  и  забыться,  утоляя   накопившиеся  за  последние  бедственные  дни  голод  и  жажду:  яств  и  питья  было  вдоволь,  кушанья  хоть  и  не  экзотические,  но  зато  родные,  как,  впрочем,  и  напитки: и  вино  «вишнёвое»,  и  «сидр»,  и  водка,  и  самогон.  А   вашего  «Букета  Абхазии»  нам  и  даром  не  надо:  вдохнули  уже!




                РЕГУЛЯРНЫЕ   «БАНКЕТЫ»          1945  -  1954\
         С  педучилищем     связывались  и  некоторые   другие  радости  нашей  детской  жизни,  они  тоже  были  пищевого,   так  сказать, свойства.  Там  в  педагогическом  коллективе    завелось  такое  «правило»  -  устраивать  вскладчину  праздничные  застолья:  на  1-е  Мая  и  на  7-е  ноября обязательно  и,  кажется,  ещё  на   Новый  год.  В  общем,  как  мне  вспоминается  теперь,  такие  застолья  происходили    регулярно  и  довольно  часто,  они  назывались  тогда  их  участниками  громким  словом  «банкет».  А  наша  детская  заинтересованность   в  них  состояла  в  том,  что  нам  обязательно  приносили  с  них  какое-нибудь  угощение  -  «гасцiнец».  Обычно  это  было  какое-нибудь  простенькое  печенье  либо  карамельки,  но  случалось,  что  и  «фигурная»  шоколадка  в  виде  слоника  или  мальчика,  а  то  иногда  и  весёлый  оранжевый  мандарин  (это  был,  пожалуй,  единственный  из  доступных  нам  тогда  цитрусов).   Это  о  «лакомствах»   («ласунках»  -  па-беларуску).  Но  нельзя  не  упомянуть  и  об  основном,  так  сказать,  меню.
      Думаю,  что  перечисление  «блюд»,  выставляемых  для  «банкета»,  будет  само  по  себе  настолько  красноречивым,  что  после  него  уже   не  потребуетселя  и  помышлять  не  могли:  для  них  это  было  бы  верхом  изыска  и   вообще   фантастической  роскошью.   Но  салат,  конечно,  всё-таки  был   -  так  называемый  «русский»,  а  попросту  винегрет,  но  зато  уж  он  самого  отменного  качества,  так  как  готовился  одною  из  хозяек,  имевших  уже  заслуги  именно  в  приготовлении  данного   «блюда»,  причём  исключительно  из  ингредиентов  домашнего  происхождения:  свёкла,  морковь,  картофель,  фасоль,  бочковые  солёные  огурцы,  репчатый  лук;  разве  что  только  соль  да  «олей»  (так  по-местному  называли  здесь  любое  растительное  масло)  были  покупными.
            Важнейшим  мясным    кушаньем  считалось  «холодное»  (по-русски,  соответственно,  холодец,  или  студень).  Разумеется,  представление  о  его  подлинном  вкусе  невозможно  составить   по  той  продукции,  которая  под  такими  же   названиями  продаётся  в  современных  супермаркетах.  Желе  в  том  «холодном»  на  изломе  напоминало  по  структуре  кристаллическое   вещество,   его  «кристаллы»  искрились  и  слегка   отливали  золотом.  Верхняя  плоскость  такого  студня    была  почти  прозрачна  (тут  вспоминается  Байкал!),    и   сквозь  неё  аппетитно  просвечивали  розовеющие  волокна   духовитой  разварной  свинины.  Про  вкус  и  говорить  нечего!  Это  имело  бы  смысл    только  в  том  случае,   если  бы  была  хоть  малейшая  уверенность  в  том,  что  читатель  едал  что-либо  подобное  в  своей  пресной  жизни.  Но  для  таких  смелых  предположений  у  меня  нет  серьёзных  оснований.
         Из  прочих   мясных  закусок  заслуживают  быть  упомянутыми  тогдашние  колбасы.  Не  могу  удержаться  от   того,  чтобы  и  здесь  не  предупредить  читателя:  ни  в  коем  случае  не  допускать  мысли,  что  наводняющая   сегодня    прилавки  российских  (и  не  только)  магазинов  продукция  под  названием  «колбаса»  хоть  в  чём-то  отдалённо  напоминает  качество  и  вкус  тех   колбас   40 – 50-х  годов  20  века.   Те  готовились  просто:  хорошее  мясо,  отборное  «твёрдое»  сало  (что  сразу  под   шкуркой),  немного  чилийской  селитры,  чёрный  перец  и  соль.  Всё!   Сортов  было  немного:  «украинская  домашняя  жареная»,  «краковская»  полукопчёная  -  эти  продавались  «кольцами»  и  были  относительно  недороги;  «московская»  и  «советская»  относились  к  твёрдокопчёным  и  были,  соответственно,  подороже.  Варёных  колбас  тогда  не  делали,  так  при  отсутствии  холодильников  их  сохранять  было  невозможно.  Анекдот  про  варёную  «отдельную»  колбасу  появился  значительно  позже,  в «дефицитные»  времена:  «Советские  граждане  едят  «отдельную»  колбасу,  а  отдельные  граждане  едят  «советскую»  колбасу».   Но  даже  эти  позднесоветские   колбасы,  как,  впрочем,  и   вся  гастрономическая    провизия,  не  идут  ни  в  какое  сравнение  с  «либеральными»  последнего  времени,  сплошь  фальсифицированными.
             Тогдашние  сычузные  сыры,  отличались  один  от  другого  не  только  по  названию,  но  также  и  по  внешнему  виду,  и  по  запаху,  и  по  вкусу:  невозможно  было  перепутать  «голландский»  и  «ярославский»  или,  скажем,  «костромской»  и  «пошехонский»;  и  уж,  конечно  же,  особняком  был  «швейцарский» -  самый  тёмный,  самый  твёрдый   и  самый  дорогой,  от  него  оставалось  самое   долгое  послевкусие  и  ощутительно  пощипывало  за  язык.  Само  собой  разумеется,  что  все  сыры  имели  свои,  характерные  только  для  них,  «дырочки».   Сравнивать  те  сыры  с  современными  лишено  какого-либо  смысла:  последние  и  близко  к  тем  не  лежали…
     Почему-то  очень  ценились  в  тех  застольях  рыбные  консервы:  «шпроты»  («сардин»  я  что-то  не  припомню)  да  ещё  какой-нибудь  «карп»  или  «бычки  в  томатном  соусе»;  видимо,  потому  что  это  была  завозная  продукция,  хотя  и  не  «импортная»,  но  всё  же.
       Пора  сказать  и  о   напитках.  Сначала  о  прохладительных.  Было  два  главных:  «ситро»  и  «крем-сода»,  какой-то  из  них  продавался  в  характерных  бутылках  коричневого  стекла  с  белыми  керамическими  пробками,  откидывающимися   на  пружинящих  скобах.  «Крем-сода»  шибала  в  нос  гораздо  сильнее  и   потому  была  более  любима  ребятнёй,  но  и  у  «ситро»,  конечно,  тоже  были  свои  поклонники.  Про  бутылочное  пиво  в  те  времена  здесь  не  знали.   Промежуточное  место  между   прохладительными  и  горячительными  напитками  занимал  яблочный  «сидр»,  производство  которого  к  тому  времени,  по-видимому,  уже  освоили  на  местном  винзаводе;  он  продавался  в  тяжёлых  бутылках  ёмкостью  0,75  литра,  получивших  в  народе  довольно  остроумное  наименование  «фауст-патрон» из-за  некоторого  сходства  формы  этих  бутылок  с    немецким  противотанковым  снарядом.
       Для  женского  потребления  предлагался  довольно  широкий  ассортимент  вин.  Это  были  главным  образом  напитки  местного  производства:  «вишнёвое»,   «сливовое»,  «плодово-ягодное».  Наиболее  изысканным  считался  «спотыкач»  -  густая  сливовая  наливка  значительного  градуса  (20 -25)  крепости.  Из  настоящих  виноградных  вин  известен  был  только  «кагор»,  а  несколько  позднее   появился  ещё  «портвейн  белый  крымский»  или  «прасковейский»,  но  этот  казался  местным  фантастически  и  неоправданно  дорогим,  был,  что   называется,  не   по  карману.
        Представители  сильного  пола  предпочитали,  естественно,  водку.  Она  тогда  (напомню:  речь  идёт  о  белорусской  «глубинке»  конца  40  -  начала   50-х  годов)  была  трёх  сортов:  самая  дешёвая  разливная  из  деревянных  бочек,   затем  -  в  пол-литровых  зеленых  бутылках  под  коричневым  сургучом  -  чуть  подороже.  и,  наконец,  в  таких  же  поллитровках,  но  только  уже  белого  стекла  и  под  белой  сургучной  «головкой»  -  самая  лучшая  и  дорогая.
       Ни  «московской»,  ни,  тем  более,  «столичной»  тогда  ещё  у  нас  не  было  и  в  помине.  Но  даже  эти  «простые»  сорта  водки  по  своим   «органолептическим»  (вкусовым»)  свойствам  были  на   голову  выше  тех,  которые  сейчас   распространяются  под  самыми  громкими  «брендами».   В  чём  заключается  главный  «секрет»  столь  разительных  различий,  я  утверждать  со  всей  ответственностью  не  берусь.  Однако  осмелюсь  предположить,  что   характер   исходного  сырья  для  производства  этилового  спирта  имел  не  последнее  значение.   В  те  времена,  не  мудрствуя  лукаво,  его  делали  из  «подручного»  сырья  -  картофеля,  сахарной  свёклы,  ржи  (в  Беларуси  пшеница  родила  плохо).  К  тому  же  существовала  жёсткая  государственная  монополия  на  производство  спирта  и  водки  с  соответствующей  системой  тотального  контроля  качества  и  всяческих  ГОСТов  на  них.    Само  собой  разумеется,  что  в  таких  условиях  ни  одна  мышь,  как  говорится,  мимо  них  не  проскочит,  вот  вам  и  весь  секрет  хорошей  водки.
        А  кто  же  принимал  участие  в  этих  «праздниках  жизни»,  кто  являлся  потребителем  всех  этих  благ,  кто   наслаждался  такими  «деликатесами»,  ставшими  наконец   доступными  всем  и  каждому  после   5-летнего  военного  лихолетья?  Пора  сказать  и  о  преподавателях  педучилища  и  тем  самым  дать  им,   так  сказать,  ещё  немного  пожить.  Вряд  ли  кто-то  другой   на земле  ещё  помнит  о  них,  безвестных,  и  уж  тем  меньше  вероятность,  что  кто-то  помянет  о  них  в  каком-то  связном  тексте.  Поэтому  сделать  это  попытаюсь  я.  Здесь  и  сейчас.

                ПЕДКОЛЛЕКТИВ    УЧИЛИЩА    \Avva   1945  -   1954\
        Некоторые  «персонажи»  этого  повествования  уже  известны   читателю.  Как-то  не  припомню,  как  звали  директора   училища  Шевчука   и  какой   именно  предмет  он  преподавал;  может  быть,   это  «всплывёт»  методом  исключения,  когда  стану  «реконструировать»  сведения  о  других  преподавателях.
      Фаина  Петровна  Басалыга  преподавала  дисциплины  биологического  цикла,  всё  так  называемое   естествознание  -  ботанику,  зоологию,  анатомию  человека  и,  кажется,  даже  общую  химию.    Её    телесная    привлекательность,  молодость,  жизнелюбие,  веселый  нрав,  приветливая  общительность  очень  соответствовали  «жизнеутверждающим»  основам  всех  этих  наук.  Студентам  это,  безусловно,  нравилось.  А  своим  коллегам  Фаина  Петровна  всегда  могла  помочь  дельным  практическим  советом  о  поддержании  здоровья,  об  уходе  за  огородными  культурами,  о  некоторых  «секретах»  бытовой  химии.  Всё  перечисленное  выше  делало   её  фигурой  в  педколлективе  весьма  заметной  и  даже  в  каком-то  смысле  незаменимой,  что  не  всегда  нравилось  жёнам  преподавателей-мужчин.
              Других  преподавателей  перечислю  в  порядке  «серьёзности»  преподаваемых  ими  дисциплин,  тем  более  что  это  совпадает,  так  сказать,  и  со  степенью  моего  знакомства  с  самими  персонами.   Математику  (т. е.  алгебру,  геометрию  и  тригонометрию)  преподавал  Севастьян  Павлович  Гончарик,  сухощавый  и  начинающий  лысеть  мужчина  ниже  среднего  роста,  двигавшийся  всегда  словно  с  оглядкой  и  опаской  и  действительно  как  будто  постоянно  чего-то  пугающийся.   Он  был   несколько   - лет  на  10 – 15  -  моложе  нашего  отца. Где  он  был  во  время  войны  и  чем  занимался,  об  этом  как-то  не  говорилось,  скорее  всего  в  партизанах  или  около.
        На  то  время,  о  котором  я   повествую,  у  него  было  уже  трое  детей,  жена  его  Лидия  (тоже,  кажется,  Павловна)  не  работала,  так  что  у  Гончарика  всегда  забот  был  полон  рот.   Его  супруга,  несмотря  на  многодетность,  была  ещё  очень  молодая  особа,   так  как   он  взял  её  замуж  задолго  до  её  совершеннолетия,  а  в  свои  17  она  уже  родила  ему   первенца.  Как  выяснилось  потом,  Лидия  Павловна  была  ровесница  нашей  Зое,  которая   только  еще  собиралась  замуж,  а  ей  уже  почти  26.  К  Севастьяну  Павловичу  Гончарику  мы  ещё  вернёмся  и,  что  интересно,  именно  в  связи  с  замужеством  нашей  сестры.
            Преподавателем  физики  работал  в  педучилище  некто  по  фамилии  Жибуртович,  а  звали  его  Александр  Казимирович.  Это  был  человек,  возраст   которого,  равно  как  и  характер,    мне   определить  довольно  затруднительно,  а  внешне  онр  был  черноволос,  всегда  невыбрит,  сутул  и,  казалось,  подслеповат.  Передвигался  он,  как-то  подогнув  голову  и  глядя  не  вперёд,  а  как  бы    слегка  вбок.  А   именно  влево. (Чтобы  читатель  не  подумал  о  нём  чего-нибудь  лишнего,  замечу:  Александр  Казимирович  имел  прочную  репутацию  примерного  семьянина,  заботливого  отца,  верного  и   смиренного  супруга, Если  он  изредка  и  улыбался,  то  только  кисло,  и  улыбка  эта  не  взывала  к  взаимности.
      Само  собою  разумеется,  что  он  постоянно  жаловался  на  здоровье  -   своё,  супруги  и  сына  Володи,  кудрявого  и  большеглазого  мальчика,  который  постоянно  простужался,  болел   и  вечно  ходил  с  укутанным  горлом.  Его  супруга,  хотя  и  значительно  моложе  его  по  внешнему  виду,   была  ему  под  стать:  малообщительна,  чернява  и  даже,  можно  сказать,  хороша  собой,  но  также  болезненна:  она  страдала  почками,  и  женские  разговоры  о  ней  простоянно   вращались  вокруг  темы,  можно  ли  ей  беременеть  и  рожать  второго  ребёнка,  которого,  по-видимому,  хотели  оба  супруга.
          Не  хотел  бы  оставить  без   внимания  такую  деталь:  в  занимаемых  семьёй  Жибуртовичей комнатах  стоял  ручной  работы  платяной  шкаф  из  каких-то  дорогих  сортов  древесины,  карниз  и  навершие  которого  были   выполнены  в  виде  целой  галереи  резных  человеческих  фигур  -  полнобъёмных  по  верху  и  горельефом  по  карнизу,  изображавших,  скорее  каких-то  католических  персонажей…  Шкаф  этот  привезли  из  «Западной»  (Беларуси), откуда  происходила  родом  супруга  Жибуртовича,  а  может  быть,  и  он  сам,  и  поэтому    в  наших  краях  он,  шкаф  этот,  смотрелся  настоящей  диковинкой.   Впрочем,  и  о  чете  Жибуртовичей  нельзя  сказать,  что  они  неразличимо  сливались  бы  со  своим  окружением…
          О  двух   следующих  преподавателях,  кроме  их  фамилий,  ничего  существенного  сказать  не  могу,  так   как  память  моя  этого  не  удержала.   Кажется,  оба  они  были  бездетны  или  же дети  их  не  были   нам  ровесниками  и  потому  выпадали  из  круга  нашего  общения.  А  раз   нет  общения,   то  нет  и  никакой  информации.   Более  того:  они  оба  были,  кажется,  неженаты  или  разведены.  Фамилии  их  почему-то  всегда  упоминались    бок  о  бок,  уж  не  знаю  почему.  Возможно,  в  силу  их  несколько  «польского»  звучания   -  Летковский   и   Скугаревский.
      Что  они  преподавали,   доподлинно   не  знаю, очень  может  быть,  что  историю  или  что-то  в  этом  роде.  Летковский  был  пониже  ростом  и  одевался  очень  кондово,  т. е.  как  сельский  интеллигент  в  первом  поколении,  без  особых  затей:  пиджачная  пара,  немаркая   сорочка  «в  полоску»,  безвкусно  нацепленный  галстук.  Но  его  особой  «приметой»  был  один  глазной  протез,  аляповатый  и  плохо  подобранный;  впрочем,  лучшего  тогда  было  и  не  сыскать.  Про  Летковского  поговаривали,  что  он  неуживчив,  склонен  к  конфликтам  и  всё  такое.  Может,  это  было  всего  лишь  следствием  физического  недостатка.  Во  всяком  случае,  никто  из  его  коллег  никогда  не   шёл  ни  на  какое  обострение  отношений  с  ним,  хотя  поводы  к  тому,  насколько  помнится,  случались   не  так  уж  и редко.
        Скугаревский  являлся  некоей  противоположностью  Летковскому.  Он  был  повыше  ростом,  сухопар,  блондинист  и  одевался  всегда  в  то,  что  посветлее,  и  даже  с  некоторым  изыском.  Во  всяком  случае  всё  сидело  на  нём  очень  ладно,  что     выдавало  в  нём  определённый  вкус.   Как  я  вспоминал  уже  много  позже,  пиджаки,  которые  он  носил,  весьма  походили   на  твидовые.  Откуда  они  могли  у  него  быть,   остаётся  только  гадать.   Вот,  пожалуй,  и  всё.  Был  ли  он  из  местных  или  его  занесло  на  Слутчину  какими-то  военными  ветрами,  сказать  не  берусь,  но  что-то    недвусмысленно  указывало  на  его   «панское»  происхождение,  что  белорусы   мужицких  кровей  всегда  ощущают  почти  безошибочно -  это  у  них  в  крови.
          Белорусский  язык  и  белорусскую  литературу  вела    в  педучилище  (а  впоследствии  и  у  нас  в  школе № 1)  Мария  Михайловна  Хейфец.  Это  была   женщина  лет  40 - 45,  внешности  хотя  и  запоминающейся,  но  невыразительной  и,  я  бы  даже  сказал,  довольно  скучной:  крючковатый  нос,  близко  посаженные  узкие  глаза,  всегда  поджатые  губы.  Не  красило  её   даже  и  то,  что  она  была  жгучая  брюнетка.  Как  большинство  белорусских  евреев,  выросших  на  языке  идиш,  она   не  могла  избавиться  от  сильного  грассирования,  поэтому  её  «белорусское  произношение»  звучало  иногда  довольно  комично.  Не  знаю,  как  уж  там  было  на  уроках  со  студентами.  Впрочем,  тогда  мало  кто  обращал  внимание  на  такие  пустяки:  это-то  после  совсем  недавних  военных  «впечатлений»!
       Мария  Михайловна  была  замужем,  что  при  её  наружности  да  ещё  в  послевоенных  условиях,  когда  наблюдалась  резкая  диспропорция  в  количестве мужчин  и  женщин  с  явным  дефицитом  первых,  можно  считать  большим  везением.  Мужем  ей  достался   Фурман  Семён  (кажется,  тоже   Михайлович).  Хотя  по  имени-отчеству  он  был  тёзка  известному  маршалу,  но  такой  кавалерийской   удали   в   нём  не  было  и  в  помине:  это  был  мужчинка  росту  небольшого,   мало  того  что  довольно  тщедушный  с  впалой  волосатой  грудью,  так  он  ещё  и  сутулился,  всё  время  покашливал,  и   говорил  он  тихим  сипловатым  голосом.  В  общем,  вид  у  него  был  отнюдь  не  героический,  хотя  он  прошёл  всю  войну,  был    списан  в  запас  в  звании  капитана  и,  кажется,   имел  ранения.
          Не  знаю,   кем  он  был  по  профессии  до  войны,   каково   было  его  специальное  образование  и  имел  ли  он  его  вообще.  Многие  бывшие  военнослужащие,  не  имевшие  гражданской  специальности,  после  увольнения  из  армии  оказывались   тогда   словно  у  разбитого  корыта,  не  зная,  куда  себя  пристроить  в  новых  для  них  условиях,  и   вынужденно  становились  преподавателями   «военного  дела»  или  «физвоспитания»,  а  чаще  всего  того  и  другого.  Одним  из  таковых  был  и  Семён  Михайлович.
        До  войны  он  жил  в  Ленинграде,  где  у  него  были  жена  и  сын.  Война  застала  его  в  армии,  жена  умерла  в  блокаде,  а  сына  Женю  эвакуировали  куда-то  в  Сибирь,  где  его  потом  и  разыскал  отец.  Осели  они  почему-то  в  Слуцке;  так  часто  случалось,  что  бывшие   ленинградцы  после  возвращения  в  послеблокадный  Ленинград  по  тем  или  иным  причинам  не    могли  там  вновь  «прописаться»,  лишались  «жилплощади»  и  бывали   вынуждены  уезжать  кудв   глаза  глядят.  После   того,  как  Мария  Михайловна  приняла   Семёна  Михайловича  в  мужья,  у  них  незамедлил  появиться  сын,  которого  нарекли  Мишенькой,  и   «великовозрастный»  сын  Семёна  Михайловича  Женя    (он   был  на  3 – 4  года  старше   нас) оказался   в  незавидном  положении  пасынка.  Поэтому   мы   сочувствовали  ему  как  дважды  блокаднику.
         Был  ещё  в  училище  преподаватель   рисования   (и  черчения?),  некто  по  фамилии    Сакович.    Мы,  местные  пацаны,  называли  его  «художник».  Это  был   ещё  нестарый  мужчина  лет  что-нибудь  45 – 50-ти,  но  казавшийся,  особенно  нам,  детям,  почему-то  глубоким  стариком,  в  во  всяком  случае  он   выглядел  старше  всех  других  преподавателей.    Он  стригся  наголо,   всегда  был  невыбрит;     невыглаженный  костюм  сидел  на  нём  мешковато;  сам  он  смотрелся  предельно  уставшим  человеком,  понурым  и  унылым,  даже  тяжело   больным.  Кажется,  у  него,  кроме  дочери   лет  25-ти,  родных  никого  не  было;  он  вдовствовал  и  делил  свою  нелёгкую  судьбу  только  с  нею.    Когда  он  вскоре  умер,  выяснилось,  что  он  действительно  долго  мучился  от   туберекулёза.
             Несколько   «загадочной»  представлялась   мне   одна  особа,  которую  звали   Елена  Павловна   Василевская,  преподававшая,  кажется,  тоже   географию.  Одно  время  мы  были  соседями  по  квартире   на  Колонии.  А  загадочность  этой  соседки  происходила  оттого,  что  она  всем  своим  обликом   разительно  отличалась  от  других   женщин,  в  том  числе  и  от  уже  описанной  мною  Фаины  Петровны.     Это  была  женщина  довольно  неопределённого  возраста,  думаю,   что-нибудь  между  сорока  и  пятьюдесятью,  и  такой  же   неопределённой,  можно  сказать,  блёклой,  незапоминающейся  и  потому  трудно  поддающейся  описанию    внешности.  Впрочем,  справедливости  ради,  надо  сказать,    что  черты    её   лица  были  совершенно  правильны,  если  не  сказать  -  совершенны. Помню,  что  она  была  тоже  хорошо  сложена   и  потому  могла  позволить  себе  весьма  неординарные    для  того  времени  плотно  облегающие  брюки-трико,  в  которых  она  выходила  кататься  на  коньках  по  замёрзшей  Случи,  русло  которой  было  невдалеке  от  нашего   барака  (и  на  Колонии,  и  на  3-ей  Трудовой).   
         И  вообще  у  неё  всё  было  до  чрезвычайности  «правильным»:  не  только  черты  лица,  но  и  фигура, и  гладкая  причёска  тёмно-русых  волос,  завязанных  сзади  в   незамысловатый  «строгий»  тугой  узел,  тогда  казавшийся  мне  почти  аскетическим,  а  на  самом  деле,  как  я  это  понимаю  теперь,  очень  даже  элегантный,   что,  однако,  делало  её  внешность  одновременно  и  изысканной  и  совершенно,  как  я  уже  сказал,  незапоминающейся.
              Её  нравственные  правила  были  столь  же   строги.  Может  быть,  именно   поэтому  в  случае  сложных  межсемейных  конфликтов  за помощью   в  их    разрешении  часто  обращались  именно  к  ней  как  к  совершенно   свободному  и  независимому  третейскому  судье  с  самой  непогрешимой  репутацией.    Ведь   Елена  Павловна  жила  одинокой,  и  про  неё  судачили,  что  она  вообще,  мол,  «старая  дева».   Мой  детский  ум  самостоятельно  никак  не   мог   преодолеть  явно   присутствующее  в  этом  определении  противоречие.  То,  что  Елена  Павловна  не  девчонка,  не  требовало  никаких  доказательств.    С  другой  стороны,  она  была  ещё  далеко  не  в  том  возрасте  (а  было  ей  всё-таки  ближе  к  сорока,  чем  к   пятидесяти),  чтобы  называть  её  старой  - откуда  же  в  таком  случае  берётся  «старая  дева»?  Я  недоумевал.
         Чтобы  воспоминание  о  Елене   Павловне  приобрело  более  или  менее  законченный  вид,  уточняя,  добавлю,  что  о  ней  женщины  не  столько  злословили,  сколько  трепетали   перед  ней,  ибо  это  была  женщина  не  только  тихая  и  скромная,  но  ещё  и  очень  спокойная,  рассудительная  и  благонравная.  Шла   также   молва,  какая  она  интеллигентная,  строгая  и  справедливая.  И  ещё,  пожалуй,  самое  главное:  про  неё  было  известно,  что,  в  отличие  от  прочих  обыкновенных  женщин,  Елена  Павловна  не  любила  (а  по  моему  нынешнему  разумению,  органически  была  неспособна)  чесать  языком  понапрасну.
        Всё  это  вместе  взятое  создавало  вокруг  неё  представление  как  о  женщине  необыкновенной,  даже  незаурядной,  одним  словом,  ореол.  Её  побаивались,  но  за  важным  советом  шли  именно  к  ней,  ей  доверяли  (не  просто  бабские  секреты,   а  вообще),  её  уважали.  Итожа  всё  сказанное  о  Елене  Павловне,  чувствую,  что  не  хватает   чего-то  «заключительного»,  определяющего  и  решающего.  Поэтому  добавлю:  все  считали,  что  в  ней  есть  что-то  неколебимое.  Может  быть,  потому  что,  кажется,  она  тоже  была  ленинградкой,   и  это,  несомненно,  прибавляло  ей  авторитета  в  разрешении  разного   рода  дел.
          С  нею  жил  её  племянник,  тоже  по  фамилии   Василевский,  его  звали  Гена,  и  он  был,  как  и  Женька  Фурман,  тоже  года  на  2 – 3  старше  основной  «массы»  ребят,  что  в  детстве  составляет  весьма   существенную  разницу  в  возрасте  и,  главное,  в  статусе  пацана.  К  тому  же  этот  Генка  как-то  сторонился  нас,  был  более  сдержан  во  всех  своих  мальчишеских  проявлениях,  вероятно,  не   без  влияния  своей  строгой  тётки,  да  и  говорил  он  на  несколько  ином,  чем  все  мы,  языке  -  более  правильном  русском.  Внешность  его,   как  и  у  тети,  была  какой-то   «стёртой»,  незапоминающейся:  про  актёров  с  такой  внешностью  говорят:  «моль»  или   «как  чистый  холст»  -  нарисовать  на  нём  можно  что  угодно.   В  общем,  можно  сказать,  он  не  входил  в  «актив»  нашей  компании  и  потому  не  оставил  заметного  следа  в  моих  воспоминаниях.  Да  и  в  Слуцке  они  с  Еленой  Павловной  задержались  ненадолго  и  вскоре  возвратились,  по-видимому,  в   Ленинград.
         Чуть  было  не  забыл  про  Антонину  Никитичну  Сенченко.  Даже  не  понимаю,  как  я  мог  допустить  такую  непростительную  оплошность.  Если  бы  об  этом  могла  каким-нибудь  мистическим  образом  прознать  сама  Антонина  Никитична,  спуску  мне  не  было  бы  никакого:  это  была  дама  чрезвычайно  строгих  правил  и  поборница  справедливости  вообще,    а  когда  дело  касалось  её  собственной  персоны  и  каких-либо  её  интересов,  то  и  в  особенности. 
       Антонина  Никитична  являла   собой   даму  совершенно  особенной  стати,  непримиримую  поборницу  всего  «правильного»:  прежде  всего  правильной  русской  речи  (что,  впрочем,  и  понятно,  ибо  она  служила  преподавателем  русского  языка  и  русской  же  литературы),  правильных  политических   взглядов   (как  будто  при   Сталине  могли  быть  какие-то  иные,  «неправильные» !),  правильного  отношения  к  своему  делу  (примером  здесь  она  выставляла,  конечно  же,   самоё  себя),  правильного  воспитания  детей  (их  у   неё  было  всего  лишь  двое,   но   это  никак  не  умеряло  её  педагогических  амбиций),    вообще  защитницей  правильных  людей  (нетрудно  догадаться,  на  кого  им нужно  было  походить)   и  пропагандисткой  установления  наконец  правильных  правил  поведения  во  всех  сферах  человеческой  деятельности,   как  в  общественной  жизни,  так  и  в  частной.
            Излишне  говорить,  что  при  такой  изначальной  установке  и  при  такой  самоотверженности,  принципиальная  Антонина  Никитична  находила  массу  несовершенств  в  окружающей  её  действительности  и  вследствие  этого  не  знала  ни  минуты  покоя.  А  дама  она  была  весьма  энергичная,  настоящая  воительница.  Она  не  позволяла  себе  оставаться  без  дела  ни  дня,  поэтому,  не  дожидаясь  проявления  каких-либо  грубых  «нарушений»  или  «отклонений»,  часто  работала,  так  сказать,  на  опережение,  для  профилактики,  как  выражаются  медики.
        Для  её  специфического  «таланта»  открывался   здесь   большой  оперативный  простор,  ибо  всё  вокруг  не  могло  не  возмущать  её  слух,     взор  и  благородные  чувства:  все  эти  так  называемые  интеллигенты,  а  по  существу  вчерашние  мужицкие  дети,  с  трудом  выговаривали  ещё  не  вполне  привычные  им  русские  слова,  то  и  дело  перемежая  их  своей  режущей  слух  «мовай»;  их  босоногие  сопливые  чада  не  имели  понятия  о  носовом  платке,  но  зато  умели   лихо  материться  и  не  испытывали  должного  почтения  к  образованным  «по-настоящему»  женщинам.  А  чем  дальше,  тем  больше  -  тут  уж  и  говорить  нечего!
       Впрочем,  был  и  у   Антонины  Никитичны  один  не  то  что  бы  изъян,  но  некая  слабость,  что  ли:   сама   она  любила  «покушать».  Скрывать   это  обстоятельство  от  окружающих  не  было   никакой  возможности:  выдавала  округлость  всех  форм  и  общая  пышность  её  тела.  Чтобы  это  обстоятельство  не  превратилось  в  её  «ахиллесову  пяту»,  умная  Антонина  Никитична   постаралась  представить  её  как  своё  неоспоримое  преимущество,   а  именно  как  умение  «правильно»  питаться.
         Думаю,  излишне  говорить,  что  Антонина  Никитична  особой  симпатии  ни  у  кого  не  вызывала:  кому  же  понравится  быть  всё  время  поучаемым,  порицаемым  и  выслушивать  постоянные  нравоучения,  столь  же  категоричные,  сколь  и  назойливые?  На  них  она  была  безмерно  щедра,  и   рот  её  в  таких   случаях  не  знал  отдыха.  Тихие  и покорные   обитательницы  нашего  барака,  будь  они  просто  домохозяйки  или  тоже  преподавательницы,  вынуждены  были  всё  это  выслушивать,  иногда  часами:  а  что  поделаешь  при  полном  превосходстве  этой  воительницы,  причём  не  только  в  интеллектуальном  и   культурном  отношении,  но  также  и  по  напористости  доводов  о  своей  неоспоримой  правоте?  В  общем,  белорусские  дамы  неизменно  пасовали  перед  этой   «кацапкой»,  она  это  хорошо  чувствовала,  но  не  умиротворялась,  а  напротив,  только  входила  в  ещё  большее  неистовство.  Так  бывает  с  теми,  кто  не  умеет  сдержать  восхищение  перед  собственным  совершенством.
      Единственное,  что  могло  несколько  отвлечь  Антонину  Никитичну  от  её  обличительных  речей,  всегда  исполненных  самого  высокого  пафоса,  это  экскурсы  в  область  гастрономии.  Она  откликалась  на  всякую такую  возможность  весьма  охотно  и,  надо  признать,  была  здесь  не  менее  вдохновенна  и  красноречива,  чем  в  своих  яростных  филиппиках.  Когда  же  речь  заходила  о  всяких  вкусностях,   деликатесах  и  кулинарных  изысках,  Антонина  Никитична становилась  сама  вежливость  и   утончённость,   и  в  такие  моменты  её  можно  было  даже  принять  за  обычную  милую  женщину.  В  порывах  таких   гастрономических  страстей  она  входила  в  такой  раж  и   самозабвение,  что,  рассказывая  о  тех  или  иных  частях  свиной  или  говяжьей  туши,  указывала  соответствующие  участки  на  своём  весьма  выразительном  теле,  которое  удивительным  образом  становилось  при  этом  очень  похожим  то  на   одну  тушу,   то  на  другую,  и  в  этом  ощущалась  даже  некоторая  мистика  настоящего  театра.
        Антонина  Никитична  была  белолица,  свежа,    румяна,  полна  жизненных  сил,  а  возрастом  если  и  перевалила  за  сорок,  то  только  самую  малость.  Очень  даже  может  быть,  что  её  повышенная  эмоциональность  и  лёгкая  возбудимость  обусловливались  ранним  вдовством  и  недостатком     внимания  со  стороны    здоровых  мужчин,  в  коих   после  большой  войны  ощущался  острый  недостаток.  А  к  такой  амбициозной  и   требовательной  во  всех  отношениях  женщине,  каковой  поставила  себя  Антонина  Никитична,  немногие  оставшиеся  в  живых  и  «свободными»  просто  опасались   даже  приближаться.   Очень  уж      строгой   дамой  показала  она  себя.
      Так  что  безупречная  Антонина  Никитична   в  какой-то  мере  сама  обрекла  себя  на гордое  одиночество.  И  ей  не  оставалось  ничего  иного,  как  обратить  всю  свою  неистраченную  энергию  на  «перевоспитание»  окружающих,  которых  она,  не  скрывая  этого,  считала  недоучками,  а  оставшуюся    часть  этой  энергии  -  на  «правильное»  воспитание  собственных  детей,  коих  у  неё  насчитывалось  двое.  Что  получилось  из  них  «на  выходе»,  об  этом  немного  позже.  Но,  по-видимому,    уже   в   Книге    второй    этой   Саги…
         Удивительное   дело:   все  перечисленные  в  этой  главке  персонажи  отпечатались  в  моей  детской  памяти   так  прочно,  что  я  мог  бы,  мне  кажется,  хоть  сейчас  написать  маслом  портрет  почти  лююбого  из  них.    Разумеется,  если  бы  обладал  хоть  мало-мальской  способностью   к  рисованию.    Хотя,   казалось   бы,  какое  дело  ребёнку  до  всех   этих   чужих   «дяденек»  и   «тётенек»?  А  вот  ведь  запомнились  -  и  ничего  с  этим  я  уже  сделать  нет  мог… 
\сюда  же  плюс:  учитель  рисования  Сакович,  болевший  туберкулёзом  и  рано  умерший;    и  был  ли  «Каханович»?  - это  в  1-ой  Слуцкой  бригаде  стрельцов  БНР\Здесь  отсутствует  Сакович  и  Мартецкий\








 Глава  10.  «СВАЯ   ХАТА»   НАУМА    МАГЛЫША                                Своя  хатка  -    родная   матка.
                ПОРА      ГНЕЗДОВАНИЯ
           60 – 80-е  годы  20  века  в  Советском  Союзе  смело  можно  назвать  «эпохой  анекдотов».  Осмеянию  подвергалось  всё  и  вся:  от  личностей  государственных  вождей  и  легендарных  героев  до  устройства  мельчайших  ячеек  социума,  таких,  например,   как  производственный  коллектив  или  семья.  Впрочем,  я  выразился  не  вполне  точно:  всё  названное  и  неназванное  мною  было   не  столько  предметом  осмеяния,  сколько  средством,  инструментом  насмешек  над  чем-то  иным,  более  общим  и  одинаково  искажающим,  уродующим  все  формы   жизни. 
         Не  буду  углубляться  в  анализ  причин  и  следствий  этого  всеохватывающего  явления,  замечу  только,  что  под  его  влиянием  сложился  особый  язык,  где  слова  приобретали  совершенно  не  свойственные  им  первоначально  значения.  Так,  например,  слово   «хата»  в  этом  языке  анекдотов  стало  означать  прежде  всего  «место  тайных  любовных  или  иных  преступных  свиданий,  пристанище  для  совершения  адюльтера,  воровская  «малина»  и  только  в  последнюю  очередь  -вообще  «отдельная»   квартира.  Это  ясно  демонстрируется  следующим  анекдотом:   - Как  будет  «по-японски»  кабинет  начальника?  -  Хата-хама.  -  А  квартира  любовницы?  -  Хата-суки. -  А  как  называется  «по-японски»  кооперативная  квартира?  -   На-хера  та-хата!  (Потому  что  стоит  очень  дорого).
      Пропуская  все  полагающиеся  в  этом  месте  промежуточные   размышления,  почему  да   как,  замечу  лишь,  что  такая  готовность  к  обшучиванию  всего  и  вся  отнюдь  не   является  свидетельством  того,  что  общество  здорово.  Кто-то  вполне  справедливо  утверждал,  что  цинизм  вообще  является  признаком  слабости,  а  предваряющая  его  готовность  к  иронии  и  сарказму  по  любому  (даже  самому  неподходящему)  поводу    лишь  пролагает  пути  к  нему.
         Совсем  не  так  понимали  это  своё  слово  «хата»  простодушные  и  прямодушные  белорусы  послевоенного  времени.  Для  крестьянского  сына  Наума  Маглыша  понятие  «своя  хата»  значило  так  же  много,  как  для  природного  землепашца  понятие  «своя  земля».  Вот  как   «вожделенно»  рассуждают  о  приобретении  в  собственность   «своей  земли»  герои  поэмы  Якуба  Коласа  «Новая  зямля»  Антось  з  Мiхасем:
                А  дзе  ж  той  выхад?  дзе  збавенне
                З  няволi   цяжкай,  з  паланення?
                Адзiн  ён  ёсць:   зямля,  зямля,
                Свой  пэуны  кут,  свая   ралля:
                То -  наймацнейшая  аснова
                I  жыцця  першая   умова.
                Зямля  не  зменiць  i   не  здрадзiць,
                Зямля  паможа  i  дарадзiць,
                Зямля   дасць   волi, дасць  i  сiлы,
                Зямля   паслужыць  да  магiлы
                Зямля  дзяцей  свaiх  не  кiне,
                Зямля   -  аснова  усей   айчыне.
Не  знаю,  как  вам,  а  для  меня  это  звучит  как  подлинный  гимн  земле  и  своим  пафосом  напоминает  вдохновенные  слова  апостола  Павла  о  любви:………………………………………………………….
Михась  с  Антосем  при  покупке  новой  усадьбы  отдают  безусловный  приоритет  качеству  земли,  считая  второстепенным  делом  жилой  дом:
                Але  не  у  хаце   сэнс  I  сiла.
                Бо  хаце  можна  раду  даць
                I  на  свой  густ  пабудаваць,
                I  хата  стане  больш  вясёла,
                А  не  такая,  вось,  стадола,
                Наогул  хата  -  справа  дробна,
                Абы  зямля  была  упадобна.
            Поскольку  Наум  Маглыш  от  земли  был  уже  «отлучён»,  то  для  него  на  первый  план  выходила   всё  же  «своя  хата»,  именно  она  становилась  главным  жизненным  приоритетом.  И  дело  здесь  вовсе  не  в  каком-то  особом   белорусском  складе  ума  (теперь  принято  говорить  «менталитете»).  Просто  в  продолжение  своей  жизни  человек,  сам  того  часто  не  сознавая,  следует  и  подчиняется  определённым  инстинктам,  заложенным  в  него  природой  его  биологического   вида:   когда  влюбляться,  когда  женихаться,  когда  отделяться  от  родителей  и  т. д.
           Птицы  ведь  тоже  в  определённое  им  природой  время  «распускают  перья»,  чтобы  ухаживать,  потом  летят  собирать  всякий  хлам  для  устроения  гнезда.  Замечено,  что  и  мужчина  годам  этак  к  40 – 50-ти  становится  обуреваем  мыслями  о  «своём  доме»,  будь  то  стандартная   городская  квартира,  скромный  дачный  домик  в  сельской  местности  или  вместительный  особняк  в  «престижном»  посёлке  для  недавно  разбогатевших,  как  это  заведено  в   нынешнее  вновь  капиталистическое  время.  Такие  «позывы»    к  домостроительству  чувствуют  на  себе  многие  мужчины  этой  возрастной  группы.
             Во  всём  этом  сказывается  определённая  «стадийность»  взросления  мужчины.  В  некоторых  примитивных  обществах  до  самого  недавнего  времени  сохранялась  система  возрастных  классов,  каждому  из  которых  предписывалась  строго  определённая  роль  в  родовой  структуре.  Если  говорить  о  мужской  части  общества,  то  это  были  последовательные   «классы»  детей,  после  обряда  инициаций  -  юношей,  становящихся  впоследствии  воинами,   которые  в  своё  время  обретали    права  мужей  и  взрослых  членов   общины,  переходивших  через  определённый  период  времени  в  возрастной  класс  старейшин  племени.
       В  такой  архаической  модели  организации  общества    имелась своя  логика,  своя  гармния  и   мудрость:  сначала  дитя  живет без  всяких  забот  и  обязанностей,  потом  ребёнок  проходит  обряд  инициации,  подчас  весьма  болезненный,  и  превращается  в  подростка,  готовящегося  к  взрослой  жизни;  затем  следуют  испытания  на  мужество  и  храбрость,  посвящение  в  воины   и  первейшая  обязанность  защищать  свой  род  с  оружием  в  руках;  и  только  после  такой  службы  обществу  воин  получает  право  обзаводиться  собственной  семьёй,  жить  мирной  жизнью  и  заводить  детей,  он  обретает  общественное  полноправие,  может  наслаждаться  всеми  благам и  радостями  жизни,  какие  только  может  предоставить  достигнутый  этим  обществом  уровень  развития;  затем  переход  в  разряд  уважаемых  старейшин,  своего  рода  высший  орден  экспертови  управленцев.  Естественный, обязательный  круг  жизни,  одинаковый  и  равный  для  всех… 
            Рудименты  такой  организации  общества  можно  видеть  и  сейчас  во  многих  современных  институциях:  паспортизация  населения  с  определённого  возраста,  обретение  права  на  работу  по  найму  и  совершение  коммерческих  сделок,  установление  «возраста  согласия»  на  половые  сношения,  возраста  гражданского  совершеннолетия,  а  также  различных  возрастных  «цензов»  -  для  службы  в   армии,  при  соискательстве  тех  или  иных   выборных  должностей  и  т. п.  Разница  лишь  в  том,  что  в  архаическом  обществе   этот  порядок  вещей  раз  и  навсегда  жёстко  предопределён  и  никакое  уклонение  от  него  совершенно  невозможно  и  даже  немыслимо,  тогда  как  в  современном  мы  наблюдаем  лишь  слабые  «реминисценции»  тех  древних  установлений.
         Можно  предположить,  что  многие  трудности  в  развитии  современной  западной  цивилизации  связаны    именно  с  отходом  от  этих  выверенных  столетиями  общественных  ценностей:  «чин  чина  почитай»   и  «всяк  сверчок  знай  свой  шесток».  Разве  это  не  противоестественно,  что  перед  лицом   сложнейших  и  трудноразрешимых  коллизий  современности   равное право  судить  о  них  даётся  и  незрелым  юнцам  и  умудрённым  жизнью  старцам.  Причём  надо  заметить:   кукловодам  всегда  выгоднее  и   надёжнее  иметь  дело   именно  с   доверчивым  и  легко  управляемым  «молодняком»,  легко  и  охотно  поддающемуся  любому  манипулированию  и  обману,  или,  напротив,  с  начинащими  маразмировать  беспомощными  стариками,  которых  так  же  легко  обвести  вокруг  пальца.  Но  не  с  самостоятельно  мыслящими,  зрелыми  во  всех  отношениях  людьми…  Однако  я  отклонился  от  темы  «своя  хата».
          Начать,  видимо,  следует  с  того,  что  семья  Наума  Маглыша  всё  предыдущее  время  время  жила  в  общем-то  не   вполне  самостоятельно:  то  у   его  родителей,  то    в  снимаемом  на  время  частном  жилье,  то  в  казённом «жилфонде».   (Как   сетовал  некто:  «Я  никогда  не  был   свободен:  то  служил  в  армии,  то  сидел  в  тюрьме,  то  был  женат…»)   И  всё  это  было   крайне  неблагоустроенное  жильё:  жалкие  крестьянские  лачуги  либо,  как  в  последнем  случае,  строения и  помещения  в  них  известного  барачного  типа. 
         Следует  предупредить  неподготовленного  читателя,  живущего  по  представлениям  21  века,  не  путать  понятие  «барачный»  с  понятием  «барочный»:  последнее  означает  «относящийся  к  архитектурному  стилю  17 – 18  веков -  т. н.   «барокко»,  тогда  как  первое  связано  со  словом  «барак»,  т. е.  деревянное  ,  обычно  одноэтажное,  строение,  самого  примитивного  типа,  предназначенное  для  временного   проживания  рабочих,  и  о  какой-либо  архитектуре  здесь  не  может  быть  и  речи,  равно  как  и  об  «удобствах».
          Обычно  это  были продолговатые  в  плане,  сараеподобные  постройки  ещё  времён  «военного  коммунизма»,  «первых  пятилеток»  или  послевоенного  восстановительного  периода;  посередине  вдоль  такого  барака шел  узкий  коридор,  по  обеим  сторонам  которого  устраивались  небольшие  комнаты,  разделяемые  тонкими  дощатыми  перегородками,  иногда,  правда,  покрытыми  ещё  слоем  штукатурки. Понятное  дело:  эти  строения  никогда  не  ремонтировались,  быстро  ветшали,  были   запущенны,  ветхи  и   убоги.  Но  мы  любили  их,  не  замечая  всей  этой  убогости,  которая  нисколько  не  контрастировала  с  общей  нищетой нашего  тогдашнего  существования.  Так   мы  любим  своих  родителей,  независимо  от   того,  насколько  они  красивы  или  некрасивы,  да  и  свою  Родину,  какая  она  ни   есть  расхристанная  и  разнесчастная  в  глазах   более  благополучных чужаков.  В  этих  «обителях»  социализма  люди  привыкали  жить  в  условиях  постоянной  стеснённости,  а  проще  сказать -   тесноты  и скученности.
       Поэтому    легко  понять  Наума  Маглыша,  который  давно  уже  вынашивал  «думку»  о  своём  частном  доме,  где  он  был  бы  полным  и   единственным  хозяином  и  где  вся  его  семья  могда  бы  разместиться  пусть  и  не  просторно,  но  всё-таки  не  так  стеснённо.  Хоть  Вальтик  ещё  продолжал  служить  в  армии,  а  Зоя  уже  отправилась  жить  по  месту  партийной  службы  своего  мужа,  нас  вместе  с  родителями  всё  же  было  ещё  четверо.
           Отец,  хотя  и  был  всегда  востребован  и  уважаем  в  любом  педколлективе,  где  бы  он  ни  служил,  оставался  тем  не  менее  убеждённым  и  неисправимым  индивидуалистом ,  и  держался  он  поэтому  всегда  наособь,  никогда  и  ни  в  чём  не  стремясь  смешаться  с  «толпой»  и  затеряться  в  ней.  Более  того,  в  своём  иронично-критическом  отношении  к  окружающим,  в  том  числе  и  коллегам,  достоинства  которых  переоценивать  он  был  не  склонен,  он,  наверное,  иногда  и  «перебарщивал»,  из-за  чего  мог  показаться  кому-то  просто  самовлюблённым  индюком.  На  самом  деле  всё  было  не  так:  он  был  способен  искренне  восхищаться  деяниями  великих  и  доходить  в  этом  до  преклонения  перед  ними,  признавая  за  ними  безоговорочное  и   недосягаемое  превосходство.  Это  не  только  до  некоторой  степени  могло  оправдать  его  «скепсис»  в  отношении  простых  обывателей,  а  в  моих  глазах  так  и  вовсе  искупало    эту  его  небольшую  слабость.
          Согласитесь:  это  не  столь  уж  широко  распространённое  среди  простых  смертных  нравственное  качество  -  способность  искренне  и  бескорыстно  восхищаться  другими,    дающее  мне  основание  предполагать,  что  Наум  Маглыш  был  задуман  Создателем  как   «заготовка»  на  крупную  человеческую  личность;  тут  надо  иметь  в  виду  ещё  и   то,  что  крупным  в  такой  личности  предполагается  всё  -  и  «недостатки»   тоже…
            Похоже,  что  «мара  аб  сваёй  хаце»  стала  с  определённого  момента  для  Наума  Маглыша   своего  рода  idee  fixe,  но  только  в  хорошем  смысле  слова.  Тут,  несомненно,  сыграла  свою  роль  и  «генетика»:  его  отец  Дмитрий  Демидович  Маглыш  вплоть  до  самого  дня  своей  кончины  в  1937  году  оставался  «крестьянином-единоличником»,  и  это  в  условиях   «победного  шествия  по  стране  колхозного  строя»,  то  есть  при  жёстко  насаждаемой  «доброаольной»  коллективизации,  «раскулачивании»,  а   иначе  говоря,   поголовной экспроприации,    террора  и  «ликвидации  кулачества  (читай:  крепкого  зажиточного  крестьянства)  как  класса».  На  практике  это  выливалось  в  запугивание,  шельмование  и  подавление  всех,  кто  не  хотел  склонить  голову  перед  вконец  обнаглевшей  узурпаторской  властью.  Такие  одиночки-единоличники  воистину  были  не  просто  «белыми  воронами»  в  общей  массе  сломленного  крестьянства,  но  ещё  и  красной  тряпкой,  крайне  раздражавшей  власть   «красных»  комиссаров. 
       Так  что   Науму  было  от   кого  унаследовать  «упёртость»  в  достижении  своей  цели.  Сейчас   это  слово  в  нашем  языке  является  просторечным  и  едва  ли  не   жаргонным,  а  в  белорусском  «упАрты»  -  это  вполне  литературное  выражение,  имеющее значение  «настойчивый,  упрямый».  В  настрое  Наума  эта  «упартасць»  достигала  степени  «упёртости».
      Не  надо  также  упускать  из  виду  и  то,  о  чём  было  сказано  чуть  выше:  у  мужчин  в  возрасте  после  40 – 45  (у  кого-то    раньше,  а  у  кого-то,  может,  и  позже)  начинает  срабатывать  в  мозгу  какой-то  спусковой  механизм,  начинающий  подталкивать    к  обзаведению  собственным  гнездом;  происходит  это  на  каком-то  подсознательном  уровне  и,  может  быть,  обусловлено  на  хромосомном  уровне. Этот  инстинкт  начинает  формировать  в  сознании  установку,  согласно  которой   мужчина  после  себя  непременно  должен  оставить  хотя  бы  одного  сына,  построенный    дом  и  так  далее.
        Этот  своеобразный  «зуд  в  крови»  известен  почти  всем  возмужавшим,  и  если  он  не  находит  себе  выхода  и  не  реализуется  в  той  или  иной  степени,  то  неизбежно  деформирует  мужскую    психику  либо  в  сторону  алкоголизма,  либо  в  иные  отклонения  от   нормы.  Примечательно,  что  этот  инстинкт  к  «гнездованию»  срабатывает  у  человека  в  довольно   позднем  возрасте,  когда  он  уже  успел  состояться  и  в  профессиональном,  и  в  семейном  отношении.

      МАТЕРИАЛЬНЫЕ    ПРЕДПОСЫЛКИ    ДОМОСТРОИТЕЛЬСТВА
          Вот  и  Наум  Маглыш  вошёл  в  тот  возраст,  когда  «трэба  будаваць  сваю  хату».  Но  одно  дело  хотеть,  и  совсем  другое  -  мочь.  Тут  вмешалась  госпожа  Фортуна.  Определяющим  моментом  в  этом деле  явились  вовсе  не  долгие  мечтания  и  рассуждения  на  эту  сладостную  тему:  вот  если  бы  да  кабы. Толчком  к  действиям  в  этом   направлении  послужила  неожиданно  появившаяся    реальная  возможность  сделать  самый  первый  шаг.  Всё-таки  не  врут  люди,  когда  говорят,  что  нет,  мол,  худа  без  добра…
    Начиная  с  30-х  годов  20-го  века  наше  социалистическое  отечество  вступило  в  эпоху  ускоренной  индустриализации.  На  кредиты  от  капиталистического  Запада  рассчитывать не  приходилось,  поэтому  источниками  финансирования  должна  была  стать  сверхэксплуатация  колхозного  крестьянства,  с  одной  стороны,  и  размещение  долгосрочных  внутренних  займов  среди  всего  трудящегося  населения,  с  другой.  Формально  такое  заимствование  денег  у  собственного   населения  считалось   абсолютно  добровольным,  но  на  практике  оно  осуществлялось  путём  жесткого  давления,  причём  не  только  морального,  но  и  административного,  когда  под угрозой  разного  рода  репрессалий  всех  трудящихся  регулярно  обязывали  отдавать  государству  весьма  значительную  часть  заработанных  ими  наличных   денег  в   обмен  на  так  называемые  «облигации» с  весьма  неопределёнными  сроками  (от  20  до  50  лет)  их  погашения.  На  практике  это  означало:  либо  «когда-нибудь»,  либо  «на  святыя   нiколi»,  как  подтрунивали  по  этому  поводу  уже  познавшие  большевистские  «придумки»  белорусы.
         С  заранее  определённой  периодичностью  (обычно  два  раза  в  год) проводились  тиражи  выигрышей,  когда  на  облигацию   такой-то  серии  и  с  таким-то  номером  выпадал  какой-то,  совершенно  мизерный  по  сравнению  с  объемом  заимствованной  суммы,  «выигрыш».  Относительно  крупные  выигрыши  выпадали  только  на  те  облигации,  где  одновременно  «выигрышными»  оказывались  и  серия,  и  номер;  на  остальные  номера  выплачивалась  по  результатам  тиража  какая-то  незначительная  равная  для  всех  «утешительная»  сумма  -  что-то  около  100 – 500  или  100 (?)  «тогдашних»  (т. е.  образца  1938 -  1947  годов)  рублей.
      Но  случались  иногда,  хотя  и  крайне  редко,  выигрыши  покрупнее  -  по  10,  25,  50  тысяч.  Кажется,  в  каком-то  займе  (по-моему,  в  так  называемом  «трёхпроцентном», тиражи  которого  проводились  реже  всего, предусматривались  один-два  выигрыша  в  100  тысяч,  а  это  были  уже  «настоящие  деньги»,  позволявшие  браться  за  смелые  начинания.  Определение  «трёхпроцентный»  обозначало,  что  в  каждом  очередном  тираже  разыгрывались  3%  от  общей  суммы  заимствованных  у  населения  средств,  которые  должны  были  таким  образом  через  какое-то  время  «возвращены»  народу   в  лице  отдельных  «счастливчиков».  Но  надо    уточнить,  добавив,  что  проведение  тиражей  начиналось  не  тотчас  по  размещении  займа,  а  лет  по  крайне  мере  через  10,  а  то  и  более;  после  этого  предполагалось  проводить  тиражи  розыгрышей  в  течение  последующих  20 – 30  лет.  В  общем   на  практике  это  означало,  что  люди  в  массе  своей  уже  не  чаяли  возвращения  средств.  Которые  они  отдали  в  заём  своему.  Государству.  Тем  больше  была  радость,  переживаемая  теми,  кто  был  принуждён  в  своё  время  «подписаться» на  5 – 10  тысяч,  и  вдруг  выигрывал  по  тиражу  тысяч  25,  а  то  и  все  50!  Бывали  такие   случаи,  бывали…
        В  общем,  получилось  так,  что  отец  выиграл  «по  крупному»,  причём  дважды  и  почти  подряд,  так  что  у  него  сразу  образовалась  достаточно  солидная  сумма,  чтобы  можно  было  уже  подумать  о  строительстве  собственного дома  в  практическом  плане.  Какая  именно  сумма,  об  этом  мне  по  малости  моих  лет  было  неизвестно:  видимо,  об  этом  вслух  не  говорилось  во  избежание  утечки  информации,  потому  что  за  большие  деньги  тогда  в  нашем  благословенном  городке   могли  убить  очень  даже  просто.   Как  мы  знаем  теперь,  вокруг  значительных  денег  всегда  происходит  определённый  разогрев  атмосферы,  вскипают  и   разыгрываются  большие  страсти…  Сдержанность  на  язык  вообще  никогда  не  мешает,  и  в   данном  случае  она  тоже  исключала  возможность  опасной  утечки  сведений  о  размере  выигрыша.
          Он  был  достаточно  крупным,  но   не  самым  крупным  (как,   например,  «легендарный»   выигрыш  Мышалова,  торговавшего  разливным  пивом  в  ларьке),  и  ни  в  коем  случае  «слишком»  большим.  Но  в  то  же  время  он  был  таков,  что  позволял  если  и  не  начать  полномасштабное  строительство  собственного  дома,  то  всё  же  давал   самые  необходимые  средства  на  осуществление    каких-то  предварительных  и  самых   начальных  действий  в  этои  нраправлении.
          Сначала  нужно  было  получить  право  на  составление  так  называемого   «плана»,  то  есть  примерного  проекта  будущего  дома,  после  чего полагалось  согласовать  и  утвердить  полученный  под  индивидуальную  застройку  проект  во  всех   необходимых   инстанциях  и  госучреждениях.  Далее  предстояло  хлопотать  о  том,  чтобы  под  осуществление   этого  одобренного  «плана»  был  выделен  земельный  участок  городской  территории.   Затем,  когда  всё  названное  выше  было   разрешено,  получено,  одобрено,  выделено  и  предоставлено,  подходил  черёд  добиваться  разрешения  на   выделение  определённого  количества  строительной  древесины,  или,  как  было  принято  называть  это  на  местном  наречии,  «леса».
           Характерная  особенность  эпохи:  этот  «лес»  выделялся,  так  сказать,  в  натуральном  виде,  «на  корню»,  в  виде  определённого  участка  в  лесном  массиве,  на  каковом  человек  имел  право  произвести  «порубку»  предназначенных  для  этого  деревьев.  Общее  количество  такого  «леса»  определялось  и  исчислялось  в  «кубах»,  то  есть  в  кубических  метрах,  которые  по определённой  формуле   пересчитывались  на  количество  «стволов»  (или  «плетей»)  ещё  «живых»  деревьев.   Можно  было  выбрать  эти  конкретные  деревья  по  собственному  усмотрению  с  учетом  требуемой  от  них  толщины,  «смолистости»,  сучковатости  и  прочего.  Тут  крылось  некоторое  искушение,  потому  что,  самостоятельно  сделав  такой  выбор,  ты  не  мог  потом  пенять  кому-то  за  свою  возможную   ошибку;  в  общем,    дело  это  было  весьма  и  весьма  нервное  и  ответственное,  и  отцу  пришлось  съездить  на  «делянку»  не  один  раз,  чтобы  на  месте  всё  хорошенько  посмотреть  и  потом  не  ошибиться  с  выбором.   Ведь  важно,   чтобы   на  делянке  оказался  действительно  качественный  лес,  здоровые  и  достаточно  крупные  деревья,  а  не  какой-то  тонкий  «подтоварник»  вперемежку  с  захудалым  «хмызником». Наверное,  не   обошлось  здесь  без  содействия  «квалифицированного»  лесника  и  полагающегося  ему.  в  таких   случаях  «магарыча».
         Этот  выделенный  «лес»  нужно  было  «повалить»,  то  есть,  спилив,  перевести  его  из  стоячего  положения  в  лежачее,  а   потом   «оттрелевать»,  иначе  говоря,  из  гущи  леса  вытащить  к  ближайшей  дороге  или  хотя  бы  к  просеке,  где  его  можно  будет погрузить  на  автомобиль  и  вывезти.   Так  что  от  расположения  делянки  относительно  ближайшей  просеки  и  дороги  в  значительной  мере  зависел  объём  дальнейшей  работы,  об   этом  тоже  нужно  было  позаботиться  заранее.
         В   общем,  пришло  время  «валить»  и  вывозить.  Чтобы  соблюсти  весь  свой   интерес  в  наибольшей  мере,  отец,    что  называется,  буквально  взял  всё  дело  в   свои  собственные   руки   и,  никого  не   нанимая,  решил  сделать  всё  вполне  самостоятельно.  Опять  же:  приходилось  так  поступать,  наверное,  из  соображений   экономии  денежных  средств,  которые  предназначались  прежде  всего  на  то,  что  самому  не  сделать  никак. Вторым  работником  по  валке  леса  предстояло  стать  моему  старшем у  брату  Толику  (впоследствии  Анатолию),  на  ту  пору  ещё  и  не  слишком  возмужавшему  -  ему  было  около  22 – 23  лет  (если  дело  происходило  не  позже  1950 – 51 гг.)  Поскольку  с  сентября  1948  года  он  числился  студентом  гидротехнического  факультета  Белорусского  политехнического  института  (БПИ)   имени  И. В. Сталина,  то,  скорее  всего,  в  лес  ему  вместе  с  отцом  пришлось  отправиться   во  время  своих  летних  каникул.
             Мама,  жалостливая  и  сердобольная  мать,  долгие  годы  потом  пеняла  отцу,  как  это  он  так  подвергал  риску  жизнь  и  здоровье  собственного  сына:  ведь  валить  пилой  высоченные  сосны  в   обхват  толщиной  -  дело  совсем  не   безопасное,  особенно  для  неопытных  новичков,  да  и  ночевать  в  незнакомом  «дремучем  лесу»   несколько  дней  кряду -  хотя бы  даже  и  летом  -   занятие  не  для  слабонервных.  Словом,  за  то  время,  что  они  пробыли  в  лесу,  мама,  похоже,  исстрадалась  даже  больше,  чем  сами  вальщики,  которым,  надо  полагать,  тоже  досталось  немало.
          Зато  потом  воспоминаний  об  этом  действительно  небезопасном  «приключении»  хватило  не   на  одно  десятилетие!  Они  проходили  под  условной  «этикеткой»  «Буда  Гресская»  -  таково  было  название  ближайшего  к  выделенной  лесной  делянке  населённого  пункта.  В  них  хватало  всего:   и  каких  страхов  им  пришлось  натерпеться  за  те  несколько  ночей  в  лесу,  и  какая  это  ни  с  чем  не  сравнимая  радость  -  общение  по  утрам  с  просыпающейся   девственной  природой,  и  про  все  выпавшие  им  за  это  время  лишения  -  в  еде,  питье  и  отдыхе. Вспоминали  и  про  трудовые  успехи,  но  никогда  в  присутствии  мамы  не  упоминали  о  тех  опасностях  и  пиковых  ситуациях,  которые  за  это  время,  конечно  же,  случались  с  ними  и  не  один  раз.  Тут  Толик  продемонстрировал  полнейшую  мужскую   солидарность  с  отцом;  хотя  мама  не  раз  пыталась  выведать  и  выпытать  у  него  хоть  какой-нибудь  материал  для  обличения  отца,  ничего  у  неё  из  этого  не  вышло.
                ВОЗВЕДЕНИЕ
           «Возведение»  -   высокое  слово,  пафосное:   как  «воздвиженье»,  как  «вознесение»,  почти   как  «воскресение»…     Возведение  дома   началось,  естественно,  без  моего  отроческого  участия  и  поэтому  образы  о  его  начальных  этапах  отсутствуют  в  моей  памяти.  Участок  под  строительство   (это  называлось  «план»)   выделили  нам  на  северной  окраине,  чуть  справа  от  так  называемого  Старобинского  тракта,  тогда  называвшегося  улицей  Урицкого,  а  ныне  вернувшей  себе  историческое  название.  Эта  улица  незаметно  переходила  в  деревню  Лучники.  Метрах  в  200 – 300  к  северу  от  нашего  участка  протекал  ручей  под  забавным  названием  «Бычок»:  и  правда,  в  пору  весеннего  паводка  он   превращался   в  бурный  и   своенравный  поток,  весело  мчавшийся  к  более  вместительному  руслу  реки  Случь.  С  севера  и  востока к  нашему  участку  непосредственно  примыкали  сельхозугодья  колхоза  -  заливной  луг  («поплау»)  и  большое  поле,  чаще  всего  засеваемое  коноплей  (да-да,  тем  самым   Canabis,  который  в  60-х    годах   и  более  позднее  время  преаратился  в  настоящее  проклятие  для  страны).  А  тогда  конопля  считалась  выгодной  «технической  культурой»,  которую  выращивали  пади  прочного  волокна  и  как  масличное  растение.
           Место  для  дома  было  выделено,  прямо  скажем,  далеко  не  лучшее,  это  всем  сразу  было  понятно:  в  то  время  в  Слуцке  давали  участки и  в  более  удобных  местах,  ближе  к  центральным  улицам.  То,  что  оно  было  «невидное»,  или,  как  сейчас  сказали  бы,  непрестижное,  это  бы  ещё  полбеды.  Главный  его  недостаток  заключался  в   низком  расположении  и,  следовательно,  в  постоянной  угрозе  подтопления.  В  общем,  сказалась  врождённая   неспособность  Наума  Маглыша «подъезжать»  к  нужным  людям  с  подношениями  и  выцарапывать  себе  какие-либо  выгоды  и  преимущества.  В  общем,    таким  образом  ближайшее  будущее  нашей  семьи,  и  до  сего  времени  не  отличавшейся  особым  благосостоянием,  оказалось  связанным  с  будущим  районом  бедноты,  где  строились  и  селились  «преимущественно»  вчерашние  колхозники,   рабочие  мелькомбината  и  других  ближайших,  совсем  уж  мелких  промышленных  предприятий.
          Хотя  участок  под  дом  оказался  постоянно  подтопляемым,  фундамент  заложили   заведомо  и   откровенно  низкий,  совершенно   недостаточный  для  сруба  8 х  8  метров,  с  пристройкой  8  х  2  метра  из   плахи- «полубрёвен».  И  вовсе  не  недомыслие  явилось  причиной  этого,  а  крайняя  стеснённость  в  средствах,   которых  всегда  было  в  обрез  и  хватало   только  на  то,  чтобы  сделать    самое   необходимое,   Поэтому  экономить  приходилось  буквально  на  всём:  на  цементе  не  самых   высоких  марок,  на  бутовом  камне-кругляке,  который  стоил  денег,  на  сыпучих  материалах   -  песке,  гравии,  щебёнке.  В  результате  такой   хронической финансовой  недостаточности  дом,     задуманный   по  тогдашним  меркам  весьма  немаленьким,   впоследствии,   по  окончании  стройки,  смотрелся    довольно  непрезентабельным   и  слегка  приземистым.
        И  это  несмотря  на  то,  что  срублен  он  был  совершенно  «по  стандарту»,  то  есть  в  полных  14  венцов;  причём  несколько  нижних  были  «связаны»  из  отменно  смолистых  сосновых  брёвен   в  35  -  40  сантиметов  толщиной.  Все  брёвна  в  венцах  были  затёсаны  топором,  что  обеспечивало  их  повышенную  стойкость  против  атмосферной  влаги,  а  углы  в  венцах  были  срублены  «в  лапу»  (в  России  это  называют  «в  замок»),  чтобы  в  дальнейшем  дом  можно  было  бы   обшить  «вагонкой»  (по-белорусски  «абшаляваць»,  и  я  лишь  недавно  понял,  что  это  значит  сделать  его  подобным  загородному  французскому  «шале»).
           Деревянные  дома  такой  конструкции  в  России  называются  «пятистенками»:  внутри  сруба  устраивается  ещё  одна  бревенчатая  стена,  делящая  его  на  две  неравные  части  и  называемая  в  Беларуси  «капитальной».  В  нашем  доме  она  была  сориентирована  с  востока  на  запад;  в  меньшей  северной  части  устраивались  две  комнаты,  в   каждой  по одному  окну,  выходящему  в  проходной  комнате  -  на  север,  в  дальней  -  на  восток.    В  большей,  южной  части  устраивалась  самая  просторная  и  светлая  комната  в  три  окна,  одно  из  которых  «смотрело»  на  восток,  а  два  -  на  юг;  на  юг   выходило   также  единственное  окно  кухни,  едва  ли  не  половину  которой   занимала  большая  «русская»  печь  с  «припечком»  и «загнётком»,  в  нижней  части  которой  имелось,  кажется,  ещё  и  «подпечье»    (в  деревенских  хатах  оно  предназначалось,  в  частности,  для  того,  чтобы  в  особенно  сильные  морозы  пускать  туда  «на  согрев»  домашнюю  птицу),  где  хранилась  обычно  «неходовая»  утварь,  да  ещё  аварийный  запас  сухих  дров.  Комнаты  в  обеих  половинах  дома  разделялись  дощатыми  перегородками  с  лёгкими  (не  «филёнчатыми»)  дверями.   Дощатая,  остеклённая  с  юга  и  запада,  веранда  была  вписана  в  общий  периметр  дома  и  имела  размеры  2 х 2  метра         
              Вход  в  дом  устраивался  через   веранду  с  южной  стороны, далее  через  полутёмную, с  маленьким  окошком,   летнюю  кухоньку 2 х 2  метра,  находящуюся  в  пристройке,  и  прихожую,  расположенную  уже  в  собственно  доме  (срубе),  из  которой  одна  дверь  (направо)  вела  в  кухню,  дверь  налево  вела  в  северную  половину,  где  первая  комната  являлась  проходной,  а  смежная  с  ней  служила  спальней  родителей.  Дверь из  прихожей  прямо  открывала  вход  в  т. н.  «зал»,  т. е.   в  самую  просторную,  самую  светлую,  парадную  комнату.  В  России  такие  комнаты   именовались  раньше  горницей  или  светёлкой,  а  сейчас  называются  гостиными,  Впрочем,  это  где    как:  тут  может  быть  много  областных  различий.
           У  нас,   как  я  уже  отмечал,  это  была  комната  в  3  окна (одно  на  восток  и  два  на  юг),  в  которой  всегда  было  много  света,  но  по-настоящему  тепло  бывало  только  летом,  а  в  остальное  время  всегда  довольно  прохладно,  хотя  обогрев  её  осуществлялся  двумя  «теплоагрегатами»:  с  западной  стороны  «русской»  печью,  которая  топилась  из  кухни,  и  с  северной  -  «голландкой»  («грубкой»),  заправляемой  из  проходной  комнаты.  Такая  самая  лучшая и  самая  просторная  комната  -  в  частном  ли  доме  или  в  квартире  -  в  наших  краях  называлась,  как  я  уже  упомянул,  «залом».
        Трудности  с  поддержанием  тепла  в  «зале»  происходили  в  значительной  мере  из-за  слишком  большой  поверхности  остекления,  но  зато  большие  окна  составляли  предмет  особой  гордости  Наума  Маглыша:  таких  тогда  не  было  ни  у  кого  не  только  из  ближайших  соседей,  но,  пожалуй,  и  во  всём  «частном   секторе»  города  Слуцка;  такие  большие  окна  устраивались  не  всегда  даже  в  «казённых»  каменных   (т. е.  кирпичных)  домах.  Наверное,  у   отца  это  была  своего  рода  idee  fix,  запавшая  ему  на  ум  ещё  в детские  годы,  когда  ему  приходилось  взирать  на  мир  сквозь  крошечные  подслеповатые   оконца  «дзедавай  хатёнки»,  срубленной  предком  Романом  Маглышем  ещё  в  1812  году (о  чём  свидетельствовала  сделанная  им  самим  надпись  смолой  по  нижнему  венцу:  «дом  сей  рубил-де  такой-то  тогда-то»).   Должно  быть,  уже  в  те  давние  года  хлопчик  дал  себе  зарок:  вот  вырасту  большой  -  построю  себе  дом  с  такими  окнами,  чтобы  сквозь  них  можно  было  и   на  коне  проскакать!   Что  ж:  надо  сказать,  что  этот  свой  зарок  он  исполнил.
           В  оккупации,  после  освобождения   и  затем  в  Слуцке  мы  всё  время  жили    не  просто  «в  стеснённых  условиях»,  но  ещё  и  в  «жилом  фонде»  очень   невысокого  качества,  проще   сказать,  всегда  в  каких-то  «халупах»,  тактично   называемых  тогда  «рабочими  бараками»  или  «общежитиями  коридорного   типа».  Наверное,  Наум  Маглыш  испытывал  нечто  вроде  ностальгии  по  тем  временам,  когда  его  семья  «проживала»,  хотя  и  недолго,  но  в  настоящем  «замке»,   как  именовался  местными  жителями  усадебный  дворец  Булгаков  в  Жиличах.  Хотя  и  там  не  было  ничего  такого,  что  можно  было  бы  нескромно   назвать  комфортом,  однако  всё  окружающее   напоминало  о  человеческом  достоинстве:  просторный  ландшафтный  парк,  пруды,  оранжереи,  да  и  комнаты  самого  дворца  -  вместительные,  с  большими  окнами  и  добротными  дверями.  Вот   там-то,  в  Жиличах,  и  сложился,  видимо,  у  Наума  Маглыша   этот  образ  «вожделенных»  дверей  и  окон,  который  он  теперь,  при  постройкае   собственного  дома,   вознамерился  претворить  в  жизнь. 
        И  с  окнами  у  него  это  уже  вроде-бы  получалось.  «Вроде  бы»:  потому  что  это  были  пока  ещё  не  вполне  окна,  а  только  лишь  прорезанные  в  бревенчатых  стенах  свежего  сруба  огромные   зияющие  пустоты,  призывно  пропускающие   сквозь  себя  все  стихии  окружающего  мира:     пронзительную  синь  неба,  солнечные  свет  и  тепло  да  ещё  всю  розу  местных  ветров,  преимущественно,  конечно,  западных  и   потому  приходящихся  в  основном  на  самую  «глухую»  стену.  То,  чему  предстояло  стать  окнами  и  дверьми,  нужно  было  ещё  соорудить  и   устроить.  С   этим  связана  совершенно  отдельная  «эпопея»,  ничуть  не  меньшая,  чем   история  с  валкой  леса:  ни  по  значимости  для  всего  дела  строительства,  ни  по  финансовым  затратам,  ни  по  эмоциональной  силе  связанных  с  ней  впечатлений  и  последующих  затем  воспоминаний  на  многие-многие  годы.

                НЕТ   ГЕРОЯ    БЕЗ    ГЕМОРРОЯ
        Вынесенное  в  заголовок  выражение   является   афоризмом  моего   собственного  изготовления,  признанным  удачным   хотя  и  немногими,  зато  подлинными  знатоками  и  ценителями   русского  языка.  При  случае  познакомлю   читателя  и  с  некотрыми  другими  своими  «измышлениями».
       По  окончании  «сруба»,  устройства  над  ним  крыши  и  кровли,  нужно  было  немедленно  «закрыть»  дом  от  дождей  и  приближающегося  осеннего  ненастья:  «зашить»  фронтоны,  заполнить  оконные  и  дверные  проёмы  и  тем  самым  предохранить  дом  от  попадания  атмосферной  влаги  и  зарождения  в  нём  разрушительной  плесени  («грибка»).   Короче  говоря,  нужно  было  приступать  к  изготовлению  так  называемой  «столярки»:  дверей  и  окон,  точнее   говоря,  дверных  и  оконных  «коробок»,  собственно  дверей  и  окон,  т. е.  «заполнений»  соответствующих  проёмов.  Предстояло  сделать  переплёты  («рамы»)  для  6  окон  и  не  менее  полудюжины  различных  дверей,  половина  из  которых  должны  быть  изготовлены  из  древесного  «массива»,  а  остальные -  облегчённого  типа  с  фанерным  заполнением  деревянного  каркаса.  Первые  предназначались  как  наружные   и  для  проёма  в  капитальной  стене,  вторые  -  для  заполнения   проёмов  во  внутренних  перегородках. «Особую»  конструкцию  имела  дверь,  ведущая из  коридора  в  «зал»:  двухстворчатая  и  «филёнчатая»,  вместо  двух   верхних  филёнок  имела  стеклянное  заполнение,  что  обеспечивало  каким-то  количеством  естественного  света  коридорчик,  служивший  нам  гардеробной,  а  заодно  и  «сушилкой»,  так  как  он  с  одной  стороны  обогревался  кухонной  печью.  Не  будет  другого  места,   чтобы  упомянуть  ещё  об  одной  «уникальной»  двери:  одностворчатая, но  самая  толстая  и  тяжёлая  из  всех,  она  вела  из  проходной  «летней»   кухоньки,  отделяя  её  от  кладовки,  которой  надлежало  всегда  оставаться  достаточно  прохладной  в  летнюю  пору  и  относительно  тёплой  -  в  зимние  морозы;  эта  дверь,  первоначально  в  толщину  одной  «дюймовой»  доски,  обрела  со  временем   ещё  два  дополнительных  слоя   обшивки,  по  одному  с  каждой  из  противоположных  сторон,  и   стала  похожа  чем –то  на  бронированную  дверь  банковского  хранилища  -  так  она  стала  внушительна  на  вид  и   тяжела  «на  ходу».
                /подобрать  также  соответствующее  содержание  под   другие  «афоризмы»  собственного  изготовления:  НАШЕ  ТЕЛО  БРАВОЕ  -  МЫ  ПОЕДИМ!      ОТ   РЫЦАРЯ    БЕЗ    «ТРАХА»   НЕТУ   ПРОКА.     КОЛЬ    ЖИТЬ   ВПОЛНАКАЛА,     ТО   ЖИЗНЬ      ПОЛНА     КАЛА.\   ТЕРПИ,     КОЗА,  А   ТО   МАМОЙ  БУДЕШЬ!    ЧЕМ   ДАЛЬШЕ  ВЛЕЗ,   ТЕМ   ДОЛЬШЕ  ВЫЛЕЗАТЬ.   ВЗЯЛСЯ   ЗА   ГРУДЬ  -   ГОВОРИ   (ПРЕДЛАГАЙ)   ЧТО-НИБУДЬ.  ГРУЗИЛИ    ГРУШИ   ГРУСТНЫЕ  ГРУЗИНЫ.  ЧЕМ  ЧЕЛОВЕК   ГОРШЕ,  ТЕМ  У   НЕГО  «ПОРШЕ».  МАЛЕНЬКАЯ  ВУЛЬВА  ПРИ   БОЛЬШОМ  «ВОЛЬВО»  ЛУЧШЕ,  ЧЕМ   НАОБОРОТ.  ОДНОГО  ПОЛА  ЯГОДКИ  (о  лесбиянках)

            Эти  «афоризмы»  -  одни  из  немногих,   впервые «выговоренных»  случайно  и непреднамеренно  самим  автором   и  не  вошедших   пока  в  сокровищницу  национального  языка.  При   случае  упомяну  ещё  три-четыре,   таких  же  «доморощенных»,  то  есть  вполне  самодельных. 
          Но  вернёмся  к  «столярке»  вообще:  её  нужно  было  изготовить,  как  сейчас  принято  выражаться,  «с  нуля»,  то  есть  из  имеющихся  в  наличии  неструганых  сосновых  досок  и  бруса  различной  толщины  -  от  одного  дюйма  и  больше,  затем  остеклить   и    только  лишь  потом  установить  всё  по  предназначенному  для  него  месту.  Работа  предстояла  большая,  и  не  только  по  объёму,  но  еще  и  по  ответственности  за  качество  её  исполнения,  так  как  её  нужно  было  сделать  «навечно»,  чтобы  изделия  прослужили  почти  столько  же,  как  и  бревенчатые  стены  сам ого  дома.   В  повестку  дня  встал  вопрос  о  подыскании  и  найме  подходящего  работника-исполнителя,  в  данном  случае  -  опытного  мастера-столяра.
              Поэтому,  когда  отец,  руководствуясь  какими-то  своими  «высшими»  соображениями  (а  я  сейчас,  спустя  десятилетия,  думаю,  что  не  последнюю  роль  здесь  сыграл  принцип  экономии  вечно  ограниченных  финансовых  средств),  когда  он  подрядил  и  нанял  на  эту  весьма  ответственную  работу  какого-то  молодого  парнишку,  у  которого,  как  говорится,  ещё  молоко  на  губах  не  обсохло  и  который  не  успел  ещё  даже  в  армии  послужить,  так  как  ем у  на  ту  пору  не  исполнилось  ещё  и  19-ти  лет,  то  между  отцом  и   матерью  возникла  по  этому  поводу,  мягко  говоря,  довольно  напряжённая  и  эмоционально  окрашенная  дискуссия.  Надо  сказать,  что  такие  «дискуссии»  время  от  времени  происходили  между  родителями  и  по  менее  значительным  поводам.   Здесь  же  он  был  слишком  явным:  справится  этот  «молокосос»  с  такой  сложной  и  объёмной  работой,  ведь  он  нанят  не  в  подмастерья  к  какому-то  старшему  и  более  опытному  столяру,  а  берётся  всё  от  начала  до  конца  сделать  сам,  причём  в  одиночку,  даже  не  заикнувшись  о  каком-нибудь  помощнике.    Надо  сказать,  что  серьёзные  опасения  подобного   рода  возникали  не  только  у  мамы,  но  у  всех  других,  кто  был  в  курсе  дела.
        Но  всё  это  нисколько  не  поколебало  решимости  Наума  Маглыша,  и  «договор»  на  работу  был  заключён. Естественно,  в  устной  форме,  но  в  присутствии  «нейтральных»,  то  есть  незаинтересованных,  свидетелей:  «аккордная»  оплата,  иначе  говоря,   вознаграждение  в  виде  заранее  оговоренной  сумме  денег  выплачивалось  исполнителю  за  вычетом  суммы  аванса  по  окончании  всей  работы;  «магарыч»,  выставляемый  при  этом  заказчиком,  не  в  счёт.   Отец  считал  достаточными  «гарантиями»  два  обстоятельства:  приглашаемый  «мастер»  был  выходец  из  его  родных  Варкович,  и  за  него  поручился  ещё  какой-то  односельчанин  -  в  общем,  крепче  и  быть  не  может!
         Витя  Савицкий  -  так  звали  этого  молодого  столяра -  сразу  поставил  себя  как  настоящий  мастер.  Он  внимательно  выслушал  все  задумки  и  пожелания  заказчика,  задал  необходимые  уточняющие  вопросы,  сделал  в  соответствии  с  ними  свои  эскизы,  согласовал  с  хозяином  все  детали  «проекта»,  который  и  был  скреплён  их  личными  подписями.  Были  оговорены  также  условия  работы:  выделено  место  для  устройства  верстака,  обозначены  границы  рабочего  дня  и  перерывов  для   отдыха,  а  также  сроки  окончания  всей  работы.  В  общем,  Витя  Савицкий  обнаружил  в  себе  совершенно  неожиданные  для  столь  юного  возраста  качества:  основательность,  деловитость,  спокойную  осмотрительность  и  даже  предусмотрительность.  Ещё  большее  удивление  вызывало  то,  как  он  был  подготовлен  к  выполнению  заказа:  у  него  в  наличии  был  полный  набор  всего  столярного  инструмента,   всех  вспомогательных приспособлений  и  необходимой  оснастки  вплоть  до  набора  исходного  материала  для  приготовления  всевозможных  клеёв  -  так  называемого  «столярного»  (в  виде  пахуче-вонючих  коричневых  пластин)  и  «казеинового», то  есть  белкового  (в  виде  белёсого  порошка).  В  общем,  у  него  было  всё  и  вся:  большие фуганки,  рубанки  поменьше,  совсем  маленькие  рубаночки  для  фигурного  строгания,  пилы  и  пилочки  поперечные,  продольные,  диагональные,  лобзики,  стамески  и  долота  всех   размеров,  струбцины  большие  и  малые,  зажимы,  тисочки  и  прочая  и  прочая.  Во  всём  этом  многообразном  инструментарии  он  ориентировался  совершенно  свободно  и  перед  масштабностью  общего  «проекта»  не  испытывал,  похоже,  ни  малейшего  трепета  или,  тем  более,  какой-либо  растерянности,  не  говоря  уже   о  боязни  или  опасении,  что  заказ  может  быть  по  каким-то  причинам  сорван  и  паче   чаяния,  не  выполнен.  Такая  его  абсолютная  уверенность  в  своих  способностях  и  возможностях  уже  начинала  вселять  определённую   надежду  и  в  тех,  кто   поначалу  сомневался,  так  сказать,  в  полной  дееспособности   этого  юного  мастера.
           Сам  же  он,  Виктор  Савицкий,  прямо-таки  излучал   уверенность  во  всём:  в  полной достаточности  своих  столярных  знаний,  навыков,  умений,  а  также  и  в  возможности  поставить  их  на  выполнение  поставленной  перед  ним,  прямо   скажем,  непростой  профессиональной  задачи.  Поначалу  всё  это  не  могло  не  показаться  пустым  апломбом  много  возомнившего  о  себе  подмастерья  или   его  хвастливой  бравадой,   при  помощи  которой  он  пытался  скрыть  и  преодолеть  собственную  растерянность  и  страх,  чтобы  напыщенный  апломб  не  обернулся  вдруг  обыкновеннейшим  «обломом».  Нет: при  ближайшем  рассмотрении  становилось  ясно,  что  это  именно  уверенность  мастера. 
         Но  даже  и  при  этом  удивительно,  что   судьба  этого  заказа  оказалась   самой  благополучной;  минуя  подробное  описание  всей  столярной  работы,  скажу  главное:  всё  было    не  только  выполнено  ровно  в  назначенный  срок,  добросовестно  и  качественно,  но  вообще  без  каких-либо  нареканий,  недоразумений  или,   упаси   Бог,  конфликтов  в  ходе  выполнения  текущей  работы.  Нельзя,  однако  сказать,   что  это  далось  мастеру  так-то  уж  и  легко:  в  своих  трудовых  бдениях  он  был  к  себе,  что  называется,  беспощаден,  работал,   совершенно  забыв  о  времени  и  не  считаясь  ни  с  чем  -  ни  с  усталостью,  ни  с  необходимостью  отдыха  -  от  зари  до  зари.  А  дело-то  происходило  в  погожую  тёплую  пору,  ближе  к  дням  солнечного  противостояния,  когда  световой  день  максимально  долог,  а  ночь,  соответственрно,  короче  воробьиного  клюва
           Есть  такой  персидский  лирический  эпос  («лирический  эпос»  -  а  не  оксюморон  ли  это?)  «Лейла  и   Меджнун».  Имя  влюблённого  юноши  Меджнун  в  переводе  с  языка  фарси  означает  буквально  «охваченный,   одержимый  любовью».  Это  человек,  как  выражаются  учёные  психологи,  «с  изменённым  сознанием»,  перепрограммированный    с  некоей  общей  для  всех  нормальных   (т. е.  не  влюблённых  в  данный  момент)  людей  «программы»  на   другую,  специфическую,  с  определённым,  так  сказать,  «вирусом  любви».  Сейчас,  десятилетия  спустя,  когда  я  вспоминаю  о  Викторе  Савицком,  он  представляется  мне  именно  вот  таким  «перепрограммированным»  Меджнуном,  одержимым  любовью  к  своему  делу  и  предающемуся  этой  любви  так,   как  это  только  и   возможно  при  неподдельном  чувстве, то  есть  совершенно  самозабвенно.  В  общем,  не  зря  говорят,  что  любовь-де  не  картошка:  не  выбросишь  за  окошко.  «И  не  она  от  нас  зависит,  а  мы  зависим  от  неё»,-  сказал  Николай  Рубцов,  правда,  по  другому  поводу,  о  поэзии,  но  по  существу  это  ведь  почти  одно  и  то  же.
         А  ещё  я  уверен,  что  в  таком  профессиональном  рвении  Виктора  Савицкого  была  ещё  одна,  дополнительная  подоплёка.  Он  так  истово  (или   неистово?)  отнёсся  к  порученному  заданию  ещё  и  потому,  на  мой  взгляд,  что  был   выходец  из  той  же  деревни,  откуда  происходил  и  Наум  Маглыш:  если  бы  последний  остался  недоволен  выполненным  заказом,  это  могло  бы  самым  отрицательным   образом   сказаться  на  деловой  репутации  молодого  мастера,  крайне  заинтересованного  в  расширении  своей  клиентуры
      Но  пока  Виктор  работал  над  нашим  заказом,  его  репутация не  то  что не  пострадала,   не  была  поколеблена, но  даже  ни  в  малейшей  степени  не  была  подвергнута   хоть  какому-то  сомнению;  совершенно  наоборот:  она  только  укрепилась  и даже  возросла.  Вот  небольшой,  но  весьма   красноречивый  «штришок»:  молодой  мастер  неизменно  отказывался  от  подносимой  от  чистого   сердца  традиционной  «чарки»  даже  в  самом  конце  рабочего  дня,  не  говоря  уже  о  том,  если  ему  предлагали   выпить  в  разгар  работы,  которой,  как  уже  говорилось,  он  был  «охвачен».  Вот  такой  он  был  «Меджнун»,  но  только  не  от   любовной  страсти,  а  от  трудовой.  И  это,  заметьте,  юноша,  еще  даже  не  прошедший  армейской  службы!  Согласитесь:  в  таком  возрасте  всепоглощающий  трудовой  энтузиазм   -  качество  не  столь  уж  часто  встречающееся,  а  если   сказать  совершенно   честно  -  редчайшее.
          \Ego  - другой  шрифт\   Подобное  мне   довелось  видеть  потом  «в  естественных  условиях»  только  в  Германии,  на  излёте  существования   ГДР  в  1989  году.  На  всемирно  известном  фарфоровом  заводе  в  Мейсене  демонстрировалась  вся  технологическая  цепочка  изготовления  изящных  и   хрупких  изделий:  от  замеса  белой  каолиновой  глины  до   ручной  росписи  сырой   ещё  посуды  и  её  обжига.  Самое  удивительное  на  этой  постоянно  действующей  производственной  «выставке»  было  то,  что  на  всех   операциях   -  сколь  бы  они  ни  были  сложны  и  изощрённы -  работали  исключительно  юноши  и  девушки  в  возрасте  16 – 19  лет  и  ни  единой  души  взрослого  населения!  Меня  это  впечатлило  сильнейшим  образом.  Мне  было  трудно  представить  что-либо  подобное  в  моей  собственной  стране,  тогда  это  был   СССР.
            Во  время  той  же   поездки  мне  довелось  быть  свидетелем  ещё  одной  «сцены».  Дело  было  в  Дрездене,  мы  носились  по  городу,  лихорадочно  делая  покупки,  чтобы  истратить  всё  до  последнего  пфенинга,  так  как  назавтра  был  отъезд.  В  спешке  переходя  одну  из  улиц,  я  невольно  задержался  у  откинутого  люка  какого-то  «колодца».  Там  работали  двое,  они  были  в  аккуратных  синих  комбинезонах  и  в  синих  же  «фирменных»  кепи.  Ни  на  секунду  не  отвлекаясь  на  уличных  зевак,  они  были  всецело  поглощены  своим  делом:  один,  пригнувшись,  выводил  «фасочку»  по  свежему  цементному  раствору  между  кирпичами  кладки,  другой,  с  мастерком  в  одной  руке,  другою  показывал  товарищу,  где   что  и  как  надо  бы  ещё  подправить.  Хотя    мне  не  было  видно  их  лиц,  а  только  макушки  и  спины,  почему-то  казалось,  что  у  первого  от  усердия  даже  язык  вылезал  изо  рта.  Потом,  когда  они  оба  распрямились,  стало  видно,  что  это  юноши:  одному   никак  не  больше  лет  двадцати,  а  другому  и  вовсе  16 – 17!  И  никакого  при  этом  ребячества-молодечества,  шума-крика,  даже  повышенных  тонов,  не  говоря  уж   о  ругани,  ровный  размеренный  и  немногословный  разговор,  и  работа  -  всё!   И  опять  моего  воображения   оказалось  недостаточно,  чтобы  представить  что-либо  подобное  в  родном  Отечестве.  Так  что  «феномен»  Виктора  Савицкого  остался  для  меня  в  некотором  смысле  неразгаданным  и  неповторимым.\конец  др.  шрифта\
         Но  вернёмся  ещё  на  непродолжительное  время  к  персоне  этого,  без  преувеличения  можно  сказать,  «уникума».  Если  бы  кто-то  на  основе  уже  известных  ему  фактов  о   Викторе  Савицком  попытался  «выстроить»  его  гипотетическое  будущее,  то  оно  непременно  вырисовалось  бы  ему  в  самых  оптимистических  тонах.
          Но  реальность,  «жёсткая  реальность»,  как  это  часто  бывает,  «превзошла  все  самые  смелые  ожидания»  (если  бы  таковые  существовали  на  самом  деле).  Ведь  при  таком  ярко  выраженном   (да  ещё  в  столь  юном  возрасте)  трудовом  энтузиазме  из  Виктора  Савицкого  должен  был  непременно  получиться  (и  это  по  меньшей  мере)  передовик  производства,  ударник  труда,  намного  перевыполняющий   обычные  нормы   стахановец  из  стахановцев,  рационализатор,  изобретатель,  общественник  с  ярко  выраженной  и  активной  гражданской  позицией;  словом,  то,  что  называется  «настоящая  рабочая  косточка» ,  способная  со  временем  возвысится  до  положения  «рабочей  аристократии»  (с  присвоением  почётного   и  многозначительного  титула  «дядя  Витя»).  Должен  был  состояться  благонамеренный,  удачливый   и  благополучный  супруг,  заботливый  отец  многочисленного  семейства,  уважаемый  воспитатель  не  только  своим  собственным  детям,  но  и  вообще  младшему  поколению  и  т. д.   и  т. п.   Ведь  правда?  Всё  должно  было  пойти   именно  так,  пусть   не  в  полной  мере,  но  хотя  бы  приблизительно  в  таком  направлении.  Должно  было,  да  не  пошло.
        Даром  что  ли   народ  за  многие  века  вывел  свою,  более  совершенную  и  действительно  универсальную  «формулу  судьбы»:  «Человек  полагает,  а  Бог  располагает»?  Действительно,  судьба  бывает  иногда  изощрённо  коварна  и  подкладывает  человеку  такие  каверзы,  какие,  казалось  бы,  не  сулились  ему  ни  сном  ни  духом.  Именно  так  и  случилось  с  Виктором  Савицким.  Едва  он  успел   разделаться  со  всей  «столяркой»  по  нашему  дому,  как  тут  же  как  гром  среди  ясного  неба  грянула  буквально  сразившая  всех  с  ног  новость:  Витя  арестован  и  обвиняется  в  изнасиловании  какой-то  там  девушки.  Деяние  это  (по-белорусски   «гвалт»),  прямо  скажем,  из  самых  позорнейших,  а  тут  ещё   не  просто  изнасилование,  а  изнасилование  групповое,  что  умножает  не  только  меру  общественного  презрения,  но ещё и  меру  грозящего  наказания,  где  тюремный  срок  сразу  «выскакивает»  за  10  лет.  Вот  тебе  и  Витя!  Тихий,  скромный,   непьющий,  работящий.  Вот  тебе  юноша -  благонравный,  благонамеренный,  благопристойный,   благовоспитанный!   Ещё  бы  чуть-чуть  -  и  можно  было  бы  сказать  «благостный».  Что-что?
       У  меня  есть  своя  собственная  «этимология»,  выводящая  слово  «зло»  из  древнерусского  «зело»,  означающего  «очень,  слишком».  Что  превосходит  должную  меру,  не  может  быть  хорошо.  (Цо  занадта,  то  не  добже).   Сходные  суждения  можно  найти  во  многих  языках.  Вот  и  русские  не  просто  ведь  так  с  крайним  подозрением  относятся   к  «тихоням»,  замечая,  что  в  тихом,  мол,  омуте  как  раз  и  заводятся  черти.   Как  там  всё  случилось  с  Виктором  Савицким,  нам  теперь  всё  равно  уж  не  узнать,  но  факт  остаётся  фактом:  он  в  один  момент  слетел  со  всех  своих  положительных  и   правильных  «катушек»,  и  пришлось  ему  распутывать  нить  своей  новой  судьбы  из  в  один  момент   образовавшегося   уголовного  клубка.    Дальнейшая  его  судьба  осталась  мне  неизвестна.  Но  для  «философских  выводов»  и  того  достаточно;  подумалось,  что  посвящённый  этому  персонажу  отрезок  текста  можно  было  бы  озаглавить  «афоризмом»  моего  собственного  изготовления:  «Нет  героя  без  геморроя!»

                «ПОД   КРЫШЕЙ   ДОМА   СВОЕГО» 
         Желание  как  можно  скорее    иметь  «свою  хату»  владело  отцом    столь  сильно,  что  мы  вселились  в  только  что  возведённый  дом,  когда  он  был  ещё  далеко  не   закончен  постройкой   и  готов  был  принять  нас  лишь  «под  крышу»,  причём  в   буквальном  смысле  этого  выражения:  сруб  был  лишь  подведён  под   крышу,  устроенную   из  кровельного  листового  «железа»,  то  есть  жести,  и  покрашенную  снаружи  (естественно)  тёмно-красным  суриком.
        Всё  остальное  внутри  сруба  являло  собою  некий  «полуфабрикат»,  который  нужно  было  ещё  достраивать,  доделывать,  доводить  до  толка.  Голые  стены  сруба  ещё  обильно  сочились  свежей  янтарной  смолой  -  сосновой  «живицей»,  лохматились  свисающими   из  швов  между  венцами  прядями  зеленовато-седого  мха,  которым  были  проложены  могучие,  чуть  отливающие   желтизной  сосновые  брёвна. 
        Даже  «чёрный» ,  то  есть  подстилающий,  пол  был  настелен  ещё  не  во  всех  помещениях;  в  отдельных  из  них  можно  было  ещё  любоваться  изнанкой  железной  кровли:  «чистые»  потолки  из  так  называемой  «шалёвочной»   доски  (по-русски:   «вагонки»)  ещё  только  готовились  в  материале,  проще  сказать,  строгались.  И  так  было  во  всём:  куда  ни  кинь,  всюду  клин  -  множество  недоделок.
            Какое-то  время  внутри  дома  приходилось  буквально   перескакивать  с  одной  лаги  (по-белорусски:  «падвалiны»)  на  другую  или  балансировать  на  брошенной  между  ними  шаткой  доске,  пока  по  ним  не  настелили  «чёрный»  пол.  Везде  под  ногами  были  целые  «горы»  сосновых  обрезков,  свежих  опилок  и  стружек,  источавших  бодрящий  смолистый  дух,  одинаково  освежающе  и  целительно  действовавший  не   только  на  дыхательные  пути,  но,  казалось,  и  на  самоё  душу,  каким-то  непонятным,  таинственным  образом  врачуя  истерзанные  прошлым  её  тонкие  фибры  и  наполняя  её  живительной  бодростью,  оптимизмом  и  уверенностью  в  т. н.  «завтрашнем  дне»,  в  чём  так  нуждались  люди  в  то  время,  всё  ещё  очень  и  очень  нелёгкое,  хотя  уже  и  мирное.  А  на  дворе  был,  напомню,  год  1951-й  (от  силы  -  52-й).
            В   новом  доме  предстояло  когда-нибудь  проложить  электропроводку,  а  пока  приходилось  освещать  его  при  помощи  керосиновых  ламп.  На  тот  момент  существовали  5-, 7-  и  12-линейные  лампы,  «мощность»  и  «светосила»  которых,  насколько  я  понимаю,  зависели  от    эффективной,  т. е.  дающей  пламя,  длины  фитиля,  измеряемой  некиими  «линиями» .  Но  вот  что  это  были  за  «линии»,  мне  пока  не  ясно:  то  ли  «английские»,  равные 1\12  дюйма,  или  «русские»,  равные  2,54  см.  Оба  предположения  дают  в  результате  какие-то  нереальные  длины:  слишком  незначительные  в  «английском»  варианте,  и  неимоверно  большие  -  в  «русском».   А  может,  на  самом  деле  всё  было  и  не  так.
       Во  всяком  случае  «12-линейных»  ламп  в  нашем  употреблении  точно  не  было,  это  был  своего  рода  предмет  роскоши;  мы  обходились  более  слабыми.  В  самой  простенькой  лампе  фитиль  шириной  3  см  выходил  из  «головки»  полоской ,   а  в  более  сильных  лампах  он  имел  в  «головке»  кольцевидную  форму  и,  следовательно,  опускался  в  емкость  с  керосином  в  виде  «рукава».  Впрочем,  за  точность  этого  описания  я  не  ручаюсь.  Настенные  керосиновые  лампы,  в  отличие  от  настольных,  в  целях  противопожарной  безопасности  были  снабжены  защитным  металлическим  экраном,  который  одновременно  выполнял  также  роль  зеркального  отражателя,  для  чего  его  отполированная  поверхность  покрывалась   (ртутной?)  амальгамой.
           Горящие  фитили,  керосин  -  и  тут  же  деревянные  смолистые  стены,  легковоспламеняющиеся  стружки…  О  пожарной  безопасности  приходилось  помнить  и  заботиться  постоянно.  И  особенно  когда  закачивался  керосин  и  приходилось  пользоваться  «светильниками»  с  открытым  пламенем,  переходя   иногда  на  совершенно  примитивный,  «дедовский»  способ  освещения  -  с  помощью  лучины!  «Лучина,  лучинушка  неярко  горит!»  -  как   не  вспомнить  при   этом  русскую  народную  песню.   Прибегнуть  к  этому  «крайнему»  средству  нам  пришлось,  правда,  только  раз  или  два.  Был  ещё  и  промежуточный  «осветительный  прибор»  -  так  называемая  «коптилка»:  в  нём  горящий  фитиль  из  какого-нибудь  более  или  менее  подходящего  материала  крепился  в  ломтике  сырого  картофеля,  водружённом  на  ёмкость  с  жидким  маслом-жиром-салом;  стеариновые  свечи  считались  при  этом    менее  эффективными  и значительно  более  затратными.
        Сами  понимаете,  что  в  описанных  обстоятельствах  свет,  его  происхождение,  его  источник  и,  само  собою  разумеется,  его  (света)  количество  и  качество  были  подлинным  мерилом  технического  прогресса,  а  электрическое  освещение  почиталось  как  одно  из  основных  достижений  современной  цивилизации,  заслужиающее  едва  ли  не  культового  поклонения.     Очень  хорошо  помню  тот  момент  охватившего  всех  неподдельного  восторга   и  ликования,  когда  в  нашем  ещё  недостроенном  доме  на  электрошнуре  под  потолком    бесшумной  и  незатухающей  молнией  вспыхнула  и  засветилась  на  всю  свою  мощь  в  150  ватт  самая  большая  из  всех,  какие  только  можно  было  купить  тогда  в  магазинах,  т. н.  «лампочка  Ильича»,  то  есть  обычная  лампа  накаливания  -  изобретение  Яблочкова -  Лодыгина – Эддисона.
        Лица  всех  присутствующих  членов  семейства  в  буквальном  смысле  засветились  в  тот  момент  неописуемой  радостью.  Мне  почему-то  кажется,  что  в  современном  мире  ничто  и  ни  у  кого  (а  не  только  у   одного меня)   уже  не  способно  вызвать  столь  сильные,  соизмеримые  с  теми  нашими,  чувства.  Наверное  и  даже  скорее  всего,  я  ошибаюсь.  И  всё-таки…
          Незабываемы  также  запахи  нового  дома:  смолистые  сосновые  стены,  свисающий  кое-где на  них  «седой»  лесной  мох,  свежеструганая  древесина,  повсюду  опилки  и  стружки,  дразнящее  благо-  (а  точнее:  зло-)воние  только  что  «сваренного»  из  коричневых  брикетов  «столярного»  клея,  дымок  и  лёгкий  чад,  тянущий  от  полыхающих  в  «грубке»  поленьев  (в  «русской»  печи  они  сгорают  без  запаха),  слегка  «заправленный»  химическим  привкусом  добавленного  при  растопке  керосина…
       А  если  на  этом   фоне  «домашнего  очага»   вдруг   забрезжит  сытный  дух  какой-нибудь  простой  и  всегда  желанной  пищи,  тут  уж  начинается  подлинный  «восторг  души»,  то  есть  всего  организма  -  от  слюнных  желёз  до  желудка,  а  может,  и  глубже.  Боже!  Какие  же  это  были  ароматы!  Горячий  бело-рассыпчатый  и  дымящийся  паром  картофель;  с  морозца,  со  льдинками,  пряди  тонко  шинкованной  квашеной  капусты;  шипящая  и  потрескивающая  на  дочерна  закопчённой  сковороде  желтоглазая  «яешня»  со  шкварками  из  свиной  солонины…  Некоторые  наивные  люди  спешат  подсказать:  по-русски  -  «глазунья»?  Простодушные  и  несведущие,  они  никогда  не  поймут  разницы,  если  не  попробуют  хоть  раз  в  жизни  настоящей  белорусской  «яешни».  Я  уж  не  говорю  про  «верашчаку»,  или,  как  её  ещё  называют  кое-где,  «мачанку»,  которую  чаще  «подают»  к  «блинцам»,  но   иногда  и  к   просто «бульбе».
        Чтобы  по-настоящему  проникнуться  ощущением  той  (тогдашней)  жизни  во  всей  её  суровой  скудости  и  вместе  с  тем  с  обратно  пропорциональными  ей  (этой  скудости)  восторгами  по  поводу  всякой  приятной  или  хотя  бы  полезной  малости,  не  хватит  никаких  самых  подробных  описаний.  Тем  более  что  субъективные  обонятельные   и  вкусовые  (органолептические?) ощущения  совершенно  невозможно  перевести  на  словесный  язык,  такому  «переводу»  они    не  поддаются:   ощущение  запаха  можно  передать  или  напомнить  только  аналогичным  запахом,  равно  как  ощущение  того  или  иного  вкуса -  только  таким  же  или  подобным  ему  вкусом.
       Нельзя,  например,  дать  другому  человеку  полное  представление  об  аромате ,  распространяемом  куском  только  что  освежёванной  и  брошенной  на  горячую  сковородку  свинины,  а  тем  более  об  уже  поджаренном   её ломте,  каким-либо  иным  способом,  как   проделав  это  в  его  присутствии  и   дав  на  пробу  ему  самому.  Точно  так  же  «неописуемы»  запахи,  распространяемые  жарящйеся  на  сковороде  свежей  печёнки,  «домашней»   или  кровяной  колбасы.  Правда,  возможен  случай,  когда  можно  отсылать  человека  к  его  собственному  «опыту»  переживания  подобных  ощущений  -  это  уже  что-то  более  близкое  к  самой  жизни…

                «А У Т О Б У С   . . .    Ч Ы Р В О Н Ы  . . .»
             \Ego  - другой  шрифт/    В  середине – конце  50-х   годов  прошлого  века  из  радиорепродукторов  или  патефонов  часто  можно  было  услышать  задорную  песенку  про  «красный  автобус»,  которую  пела  по-польски  тогда  ещё  студентка  философского  факультета   ЛГУ  и  солистка  студенческого  вокально-инструментального  ансамбля  (ВИА)  «Дружба»,  ставшая  впоследствии  легендарной  Эдита  Пьеха.  Ныне  (в  2018 -м)  ей  уже   хорошо   за  80!   
          Накануне   этого  юбилея  в  Законодательном Собрании  Санкт-Петербурга  был  инициирован  вопрос  о  присвоении  Эдите  Станиславовне  звания  «Почётный  гражданин  Санкт-Петербурга»,  надо  сказать,  весьма  своевременный,  если  не  сказать  -  даже  несколько  запоздавший.  Немного  найдётся  таких  людей  -  столь  же  известных,  узнаваемых,  любимых  и  так  прославивших  наш  город,  чьё  имя  было  бы  так  прочно  связано  с  Ленинградом  -  Санкт-Петербургом,  как  имя  Эдиты  Пьехи.  Но  так  устроена  жизнь,  что  это  звание  депутаты  отдают  (на  этот  раз  -  экс-губернатору  города,  а  ныне  Председателю  Совета  Федерации)  Валентине  Ивановне  Матвиенко,  «третьему  лицу  в  государстве»,  и  ещё  какому-то  политику  федерального  уровня.  В  отношении  Пьехи  этот  поворот  дела  несправедлив  и  неумнён.  Ну  да  ладно…  \конец   др.  шрифта\
        Был  в  моей  жизни  и  другой  «аутобус  чырвоны»,  сейчас  о  нём.  Это   было  ещё  «до  Эдиты  Пьехи»,  году,  я  думаю,  в  1952-м,  когда  в  нашем  славном  городке  произошло  прямо-таки  «эпохальное»  для  всех  случчан  событие -  открылось  регулярное  движение  маршрутных  автобусов,  а  проще  говоря,  на  первую  и  пока  единственную  в  городе  линию  было  выпущено  2  или  3  специально  оборудованных  для  внутригородских  перевозок  современнейших  автобуса,  выпускаемых  Московским  автомобильным  заводом  имени  И. В. Сталина  (ЗИС). 
       Это  были  роскошные  по  тем  временам  изделия  советского  автопрома,  сконструированные  на  заграничный  манер  «без  носа»,  т. е.  без  выступающего  впереди  кабины  моторного  отделения,  которое  в  этих  автобусах  находилось  теперь   сзади.   Отсутствие  привычного  «капота»  придавало  этим  автобусам  вид  сверхсовременный,  они  сверкали  своими  хромированными  (у  нас  говорили:  «никелированными»)  бамперами,  двери  в  них  открывались  с  водительского  места  «полуавтоматически»,    одним  поворотом  рычага.   
        В  довершение  всех  этих  технических  чудес  особый  «шик»  придавала  им  окраска:  в  отличие  от  монотонной  окраски  других  автомашин  (грузовых -  в  защитно-зелёный  цвет,  легковых  -  в  лаково-чёрный)  она  была  двойной  -  низ  красный,  верх  и  крыша  жёлтые.  А  самый  «писк»  состоял  в  том,  что  спереди  над  ветровым  стеклом,   на  самом  «лбу»  этого  красавца   предусматривалось  три  довольно  ярких  фонаря,  горевшие  разноцветно  -  синим,  красным  и  зелёным  светом.  Нам  тогда  и  невдомёк  было,  что  разный  порядок  этих  «колеров»  предназначен  для  обозначения  разных  маршрутов  -  мы  рассматривали  это  разноцветие  как  чисто  декоративный  элемент,  доставлявший  нам  большую  радость.  Таковы  были  эти  автобусы  -   ЗИС-155.
           Вечером,  когда  уже  хорошо  стемнеет,  отец  выводил  всю  семью  из  дома,  чтобы  мы  могли  видеть,  как  где-то  там,  в  дальней  кромешной  тьме,  в  точке  пространства,  которую  мог  заранее  предсказать  только  он,  вдруг,  словно  ниоткуда,  возникает  это  светящееся  и  сверкающее  всеми  своими  огнями  чудо  отечественной  автомобильной  техники:  просвечивающий  насквозь  ярко  освещённый  пассажирский  салон;  мощные,  как  прожектора,  фары,  таранящие  и  пронизывающие  противостоящий  им  мрак  окружающей  жизни  и,  наконец,  этот  совершенно  роскошный «фейерверк»  верхних  цветовых  огней…
            Во  всём  этом  поистине  праздничном  зрелище  наиболее  впечатляющий  и   самый  сильный  эффект  заключался  в  том ,  что  его  можно  было  наблюдать  издалека  и   чуть  ли  не  со  всех  «азимутов»,  то  есть  направлений,  так  как  городская  среда  нисколько  этому  не  мешала,  ибо  представляла  собой  главным  образом  пустоту,  долгое  время  после  войны  всё  ещё  царившую  почти   повсеместно  и,  следовательно,  легко  просматриваемую  насквозь  вплоть  до  горизонта.  А  темными  ночами  переливающийся  на  полном  ходу  всеми  своими  огнями  огромный  автобус  являл  собою  для  не  избалованных  яркими  представлениями  горожан  зрелище  поистине  феерическое.
            Так  (со  «световыми  эффектами»)   начиналась  новая  фаза  нашей  жизни  -  «у  сваёй  хаце»,  как  не  уставал  подчёркивать  отец,  придававший  этому  факту  какое-то  особое,  одному  ему  известное,  значение.  Адрес  нашего  нового  места  жительства  писался  вначале  -  2-й  переулок  Урицкого,  дом № 11,  а  позже  -  3-й   пер.  Урицкого,  д. № 7,  так  как  статус  «второго»  переулка   получил  ранее  безымянный  проезд,  ведущий  от  1-го  переулка  к  «нашему».  Здесь  уместно  сделать  одно  небольшое  пояснение  для  «неподготовленного»  читателя.
            Тогда,  в  пору  расцвета  пролетарского  интернационализма   и  оголтелого  коммунизма  в  его  большевистской  ипостаси  мы  как-то  не  замечали  совершенной  идиотичности  того  положения,   при  котором  во  всех  городах   огромной  страны,  занимавшей   «1\6  всей  земной  суши»,  проспекты,  улицы  и  переулки  обязательно  именовались  по  единообразному  «шаблону»  и  без  какого-либо  учёта  особенностей  местного  краеведения.  Если  пролегающие  «вдоль»  назывались  именами  писателей  и  деятелей  культуры  (преимущественно  советско-коммунистической  «ориентации»,  конечно),  то  идущие  «попрёк»  непременно  должны  были  называться,  соответственно,  именами  прогрессивных,  революционных,  комммунистических ,  военных  деятелей,  борцов  и  героев. 
         В  общем,  почти  как  у  В. В. Маяковского  сказано  про  американский  Нью-Йорк:  «с  востока  на  запад  бегут  авеню,  с  юга  на  север  -  стритты»:  имена  Горького,  Серафимовича,  Демьяна  Бедного,  Пушкина  пересекаются  с  именами  Ленина,  Сталина,  Карла  Маркса,  Фридриха  Энгельса,  Ворошилова,   Будённого,  Володарского  и  (уже  известного  читателю!)  Урицкого.  Но  местным  «кiраунiкам»  этого  казалось  недостаточно,  и  тогда  появлялись  ещё  переулки  тех  же  именований  с  цифрами:  1-й,   2-й,  3-й…  В  столице  нашей  Родины  Москве   (большой  огород!)  число  таковывх  могло  доходить  до  7 !  А  это  уже  достойно  Книги  рекордов   Гиннеса!  Но  и  наш  маленький  Слуцк  мало  уступал  Москве  в  этом  отношении,  так  как  в  запасе  было  ещё  много  деятелей  2-го  и  3-го  Интернационалов:  Август  Бебель,  Карл   Либкнехт,  Клара  Цеткин,  Роза  Люксебург,  Георгий  Димитров,  Юлиус  Фучик…   И  всех  их  непремиенно  нужно  было  прославить  и  увековечить  на  любой  национальной  территории  так,  чтобы  народ  забыл  всё  своё  и  непрерывно  «склонял»  имена  этих  социалистов-интернационалистов-коммунистов. 
        Но  к  чести  славного  городка  Слуцк  надо  сказать,  что  даже  в  пору  этого  топонимического  безумия  здесь  сумели  сохранить  некоторые исторические  названия  улиц:  Базарная,  Надречная,   Кладбищенская  и,  конечно,  Садовая.

               «С В А Я       Х А Т А»    +   Н А Д В О Р Н Ы Е    П О С Т Р О Й К И
           Как  обычно,  я  значительно  отклонился  от  «темы»,  от  частного  сюжета  -  «новый  дом».  Завершение  его  строительства  и  вселение  пришлось,  насколько  мне  помнится,  не  позже  чем  на  лето  1952  года.  Во  всяком  случае  к  моменту  нашего  вселения  в  «сваю  хату»  Валентин  ещё  не  демобилизовался  из  армии,  где  ему  пришлось  прослужить  почти  8  лет.  Анатолий  приезжал  обычно  на  каникулы,  в  вообще-то,  наверное,  и  чаще:  100  км  от  Минска  до  Слуцка   не  Бог  весть  какая  даль.
           Поэтому  наиболее  сложные  в  инженерном  отношении  сооружения  возводились  и  «низводились»  при  его  непосредственном  участии:  всё-таки  будущий  гидростроитель.      «Сложные»  сооружения  были  «запроектированы»  из  железобетона  и  предполагали  значительные  объёмы  бетонирования  -  это  ли   не  практика  для  того,  кому  предстояло  в  будущем  сооружать  плотины,  дамбы,  перемычки,  шлюзы  и  т. п.?

  П О Г Р Е Б,       И Л И     В К У С Н Ы Е       Т А Й Н Ы       П О Д З Е М Е Л Ь Я  \Ego  1952\
            Воду  для  питья  и  хозяйственных  нужд  можно  было  пока  что  брать  из  колодца  соседей  (Поповых).   Это,  правда,  далековато  -  метров  200,  не  менее,  только  в  один  конец,  но  всё-таки  на  первых  порах  можно  обойтись  и  этим.   Так  что   в  повестку  дня  естественным  образом  первым  встал  вопрос  о  погребе,  который  был  насущно  необходим  для  правильного,  то  есть  экономного,  ведения  домашнего  хозяйства.
      А  место  наше  было,  как  уже  известно  читателю,  низменное,  болотистое,  подтопляемое;  грунтовые  воды  стояли  здесь  высоко,  так  что  делать  погреб  «в  полный  профиль»   никак  не  представлялось  возможным,  и  его  сделали  с  заглублением  всего  лишь  на  50 – 70  см,  на  столько  же  бетонные  стены  возвышались  над  уровнем  земли  и  почти  на  всю  эту  высоту   были  присыпаны  грунтом  в  целях  лучшей  теплоизоляции.  В  плане  погреб  имел  размеры  не  более  чем   2,5 м  х  2,5  м,  так  что  его  внутреннее  пространство  было  достаточно  тесным,  и  в  полный  рост  там  было  не  разогнуться,  но  зато  сколько  же  туда  вмещалось  всего  не  только  самого  необходимого,  но  ещё  кое-что  и   сверх   того!
        Помимо   высоких   «отсеков»,  где  хранились  все  корнеподы,  собранные  со  своего  огорода  (картофель,  морковь,  свёкла  красная  и  белая  («сахарная»),  репа,   брюква,  турнепс),  имелось  ещё  достаточно  места  для  бочек,  в  которых  хранились  все  наши  основные  квашенья-соленья -  капуста,  огурцы  и  пр.  Солёные  огурцы  и  шинкованная  квашеная  капуста  -  вполне  обычны  для  любой  мало-мальски  уважающей  себя  домохозяйки,  но  вот  капуста,  заквашенная  прямо  в  качанах, -  отборных,  небольших,  плотных-  это  уже  до  некоторой   степени  изыск  и  даже  экзотика,  доступные  умению  немногих;  её  и  подают  к  столу  так,  причём  только  в  особо  торжественных  случаях,  поскольку  такие  кочаны  заквашиваются  «на  счёт»  и  их  не  так  уж  много.
        Но  в  чём  наша  мама  достигла  высшего  совершенства  и  была  настоящей  искусницей,  так  это  засолка  «бурых»,  т. е.  лишь   наполовину  созревших  помидоров.  Обычно помидоры  маринуют  и  хранят  в  стеклянных  банках  емкостью  от  1  до  5  литров.  Мама  же  их  солила  (квасила)  и  затем  хранила  в  полиэтиленовых  пакетах  (мешках),  как  только  они  вошли  в  широкое  употребление.
          На  засолку  отбирались  достаточно  крупные  полузрелые,  только  начавшие  розоветь,  плоды.  Когда  процесс  квашения  (сбраживания)  их  в  соляном  расстворе  подходил  уже  к  концу,  мама  раскладывала  их  по  полиэтиленовым  пакетам  емкостью  около  3  литров,  заливала  пространство  между  плодами  рассолом  (кажется,  предварительно  прокипячённым   и  затем  охлаждённым),  добавляла  туда  несколько  капель  спирта  или  чайную  ложку  водки  для  прекращения  процесса  дальнейшего  брожения и,  выдавив  из  пакета  весь  воздух,  плотно  завязывала.  После  всего  этого  полученную  таким  образом  заполненную  ёмкость  помещали  в  ещё  один  пакет,  который  также  плотно  завязывали  и  уже  так  хранили  эти  помидоры  в  прохладном  месте,  то  есть  в  этом  самом  бетонном  погребе.
       «Винный»  их  вкус  и  непередаваемый  аромат  от  добавленных  в  рассол  различных  специй  сравнить  с  чем-либо,  известным  читателю,  не  представляется  мне  возможным,  и  я  знаю  лишь  два-три  русских  слова,  могущих  лишь  приблизительно  передать  ощущения  от  поедания  тех  помидоров:  бесподобно,  чудесно,  божественно.  Таких  я  не  пробовал  потом  ни  у  кого  нигде  и  никогда.  Сколько  раз  я  предавался  поздним  и  напрасным  сожалениям  о  том,  что  в  своё  время  не  расспросил  у   мамы  и  не  записал  рецепт  приготовления  того  самого  фантастического  рассола  и  другие  «секреты»  создания  этого  засолочного  шедевра.  Только  спустя  годы  понял,  что  мои  сожаления  были  напрасны,  потому  что  достичь  того  же  результата  я  всё  равно  бы  не  смог.  До  меня   наконец  «дошло»,  что  половина  «успеха»  этого  «помидорного  проекта»  была  в  самих  плодах:  ведь  они  были  выращены  на  самой  лучшей  и  самой  «лелеямой»  из  всех  грядок,  расположенной  при  самом  фундаменте  дома  с  его  южной,  подветренной  стороны,  т. е.  на  самом  защищённом  от  холода  месте,  на  самом-самом  белорусском  солнцепёке,  руками  и  заботами  самой  мамы,  под  её  ежедневным  надзиранием  и  уходом…  Вот  в  чём  из  тайна.  Пусть  кто-то  попробует  переубедить   меня  и  доказать,  что  это  не  так!  А  ведь  это  «правило»  можно  распространить  и  на  многое   другое...
        В  этом  погребе  (а  если  быть  более  точным,  в  «полупогребе»,  ибо  он  лишь  на  половину  своей  высоты  был  «погребен»  в  землю)  хранился  в  отдельной  бочке  ещё  один  шедевр  заготовительного  искусства.  Это  были  мочёные  яблоки,  отборные  плоды  «антоновки»,  которые  были  бесподобны  не  только  на  вкус,  но  и   на  вид.  Некоторое  время  после  извлечения  из  бочки  они  ещё  сохраняли    свою  безупречную  форму,  были  гладкие,  глянцевитые,  без  единой  «морщинки»,  и,  казалось,  насквозь  прозрачные  до  такой  степени,  что  сквозь  них  просвечивали  тёмные  семечки  из  самой  их  серёдки;  во  всяком  случае  можно  было  слышать,  как  они  постукивают   там,  если  это  яблоко слегка  встряхнуть.
          Но  главный  «секрет»  был  вовсе  не  в  том,  что  на  замачивание  шли  самые  лучшие,  «калиброванные»,  безупречные  плоды;  это  было  ещё  полдела.  Но  мама  знала  ещё  какой-то  особый  способ  приготовления  ячменного  солода,  от  которого   в  конечном   счёте  и  зависело  главным  образом  не  только  качество  вообще,  но  ещё  и  особый  «характер»  конечного  продукта.  Когда  на  праздничный  стол  подавалось  блюдо  с  такими,  только  что  извлечёнными  из  бочки  мочёными  яблоками,   это  неизменно  вызывало  громккое  восхищение  и   восторг  всей  пирующей  публики:  такой    неестественно  роскошный  они  имели  вид  и  такой  волшебный  источали  они  аромат,  тонкий  аромат   свежести,  чистоты…  и   отрезвляющей  прохлады.
         Когда  годы  спустя  читал  я   мифы  Древней  Греции  и  дошёл  до  Париса  с  его  яблоком,  подумалось,  что  первой  из  красавиц  Эллады   полагалось  бы  вручить  не  простое  яблоко  с  обычного  дерева,  а  именно  вот  такое,  волшебным  образом  преображённое,  обретшее  совершенно  необычные  и неожиданные  в  яблоке  свойства,  потому  что  и  подлинная  красавица  примерно  так  же  отличается  от  сонма  окружающих  её  обычных  женщин,  как  это  мочёное  яблоко  от  обычного,  просто  сорванного  с  дерева…
           Рассказ   об    этой  нашей    «сокровищнице»   вкусностей    был  бы  неполон,  если  бы  я  не  поведал  читателю  ещё  об  одном  их  «пункте»  -  least  but  not  last,  как  говорят  в  подобных  случаях  британцы:  последнем  по  упоминанию,  но  не  по  важности.      Этот  бетонный  «бункер» изнутри , насквозь  пропах  запахом  дыма,  и  не  только  потому,  что  в  сильные  холода  туда  носили  и  оставляли  тлеть  недогоревшие  угли  из  «русской»  печи,  чтобы  не  перемёрзли  хранившиеся  там  запасы  картофеля  и  других  корнеплодов.   
         Для  этого  пряного  «дымка»  была  ещё  и  особая  причина:   именно   в  погребе   ежегодно  производилось  копчение   самодельных  колбас  и  «ветчины»,  так  мама  называла  свиные  окорока,  больше  известные  в  Беларуси  как  «кумпяки».   Вот  почему  пористые  бетонные  стены  этого  сооружения  навсегда  впитали  в  себя  копоть  и  запах  дыма  от  многократно  сжигаемых  и  тлевших  там  коптилных  субстанций:  дубовой  коры  и  ольховых  опилок -  именно  такой  набор  сжигаемого  материала  считался  необходимым  для  получения  в  копчёностях  их  «классического»  аромата.
            Но  процесс  копчения  являлся  лишь  одной  операцией  в  получении  «ветчины»,  очень  ответственной  и  важной,  но  отнюдь  не  самой  главной.  Конечно,   и  тут  нужно  было  выдержать  необходимый  режим  сжигания  коры  и  опилок:  1) чтобы  не  было  открытого  пламени  и  слишком   высокой  температуры,  иначе  вместо  копчения  будет   поджаривание;  2)  чтобы  дым  не  оказался  чересчур  интенсивным  и  густым  и  не  осел  на  изделии  вульгарной  сажей;  3)  медленное  и   равномерное  тление  не  должно  прекращаться  в  течение  целых  суток,  только  в  этом  случае  достигается  необходимый  «консервирующий»  эффект  дыма.
        Так  что  за  поддержанием  требуемого  режима  сжигания  дубовой  коры  и   ольховых  опилок  нужно  было  всё  это  время  следить  и  регулировать  его,  то  усиливая,  то  притормаживая   их  тление.  А  это  не  так-то  просто  разглядеть  в  сплошном  дыму,  что  там  происходит  и  как  именно  нужно  подправить  происходящее:  слёзы,  кашель,  удушье  -  а  делать   надо  всё  быстро  и  закрыть  помещение  так,  чтобы  тление  долго  не  прекращалось. 
           Но,  как  я  уже  сказал,  в   заготовке  «правильной»  ветчины  главным  было  всё-таки  не  это.  Нужно  было,  чтобы  выбранные  для  этой  цели  окорока  содержали  в  себе  сала  не  слишком  много,  но  в  то  же  время  и   достаточно;  если  нарушалось  первое  требование,  нельзя  было  получить  вкусную  ветчину,  если  второе,  её  трудно  было  сохранять  в  течение  длительного  времени.  Обычно  заготавливалось  не  менее  двух  окороков  и  не  более  четырёх:  для   большего  количества  не  было  необходимой  ёмкости,  да  и  семейный  бюджет  не  выдержал  бы  такой  нагрузки.  А  сожрать,  конечно  бы,  сожрали…
     Так  называемый  «передний»  окорок  всегда  был  раза  в  1,5 – 2  меньше  «заднего»  и  менее  жирный,  но  наиболее  ценным   и   вкусным   был,  конечно,  именно  этот  -  большой.
            Для  засолки  окороков  готовился  соляной  рассол,  в  который  в  строго  определённой  пропорции  закладывались  кипячёная  вода,  каменная   поваренная  соль  и  т. н.  «чилийская  селитра»,  последняя  способствовала  сохранению  естественного  мясного  цвета.   Окорока    оставались  целиком  погружёнными  в  рассол  не  менее  месяца:  по  две  недели  попеременно  то  «костью  вверх»,  то  «костью  вниз».  Первоначально  два  окорока  загружали  в емкость  с  рассолом  «валетиком»  и  через  две  недели  их  переворачивали.  После  извлечения  из  рассола  они  должны  были  стечь,  после  чего  обтирались  насухо,  зашивались  в  два  слоя  марли  и  подвешивались  «под  стреху»,  т. е.  в  хорошо  проветриваемом  и  в  то  же  время   защищённом  от  солнца  месте,  где  оставались  в  течение  нескольких  недель  для  провяливания,  точные  сроки  которого  во  многом  зависели  от  погоды  и  были  известны  только  главному  «мастеру».
       В  процессе  провяливания  окорока  несколько  раз  раскрывали,  чтобы  проследить,   как    идёт  удаление  из  них   лишней  влаги  и  соскоблить  образовавшуюся  местами  плесень.  Когда  процесс  провяливания   считали  завершённым,  окорока  «распелёнывали»  окончательно,  снова  досуха  обтирали  тканью  и  отравляли  в  уже  известную  нам  «коптильню». 
          Я  ничего  не  сказал  пока   о  вкусовых  качествах  этой  «маминой»  ветчины.  Поскольку  читателю  никогда  в  жизни  не  доведётся  попробовать  ничего  близко  похожего  на  неё,  мне  придётся  «плясать»  от  сравнения  с  чем-либо  знакомым  ему.  Во-первых,  та  ветчина  и  те  окорока  не  имеют  ничего  общего  с  теми  русскими  окороками,  которые  сегодня   можно  видеть  в  витринах  («орловским»?  «воронежским»?  тамбовским?  и  пр.);  ничего  общего  кроме  исходного  сырья,  поскольку  вся  эта  продукция:  а) промышленного  изготовления,   б)  массовая  и,  что  самое  существенное,  в)  варёная.   Тот  окорок  имел  сугубо  индивидуальный  характер  и  относился  к  разряду  сырокопчёных,  что  сразу  же  на  несколько  пунктов  повышает  его  «классность».
             В  начале  10-х  годов  уже  21  века  довелось  мне  как-то  попробовать   на  вкус  пресловутый  испанский  «хамон»,  о  котором  современные   особо  «продвинутые»  соотечественники  (таковыми  считают   себя  те,  кто  часто  ездит  «по   заграницам»)  говорят  с  придыханием   и  пиететом  не  меньшим,  чем  когда  они  упоминают   о  фунтах  стерлингов. Именно  от  них   я  и   раньше  слышал  о   «хамоне»,  но  тогда  обратил  внимание  лишь  на  то,  что  от  этого  слова  произошли  и  английское   ham,  и  «международное»  гамбургер  («булочка  с  ветчиной»).  А  тут  вот   довелось  и  самому  попробовать…   
          Я  разочарую  читателя,  ибо  на  меня  этот  испанский  «хамон»  не  произвёл  ни  малейшего  впечатления:  нечто  суховатое,  не  имеющее  ни  характерного  вкуса,  ни  аромата,  в  общем, отсутствие  чего-то  пикантного,  да  и  на  вид  - ничего  особенного,  прямо  скажу,  так   себе.  Хотя  рекламного  шуму  вокруг  него  наделано  было  много:  и  свиньи-де  какие-то  особенные  -  чёрные,  разводимые  только  в  какой-то  одной  местности,  и  питающиеся-де  исключительно  желудями  какого-то  особого  дуба,  произрастающего  только  в  каких-то  там  предгорьях  и  всё  такое  прочее.  И  цена  соответствующая  -  3 000  рублей  за  кило  самого  простенького  «хамона»,  а  если  что-то  чуть  получше,   то  сразу   от  5 000  руб.  и  выше.  И  в  общем  получается  так,  что  самый  впечатляющий  от  этого  испанского  чуда   «момент»  -  это  именно  его  баснословная  цена  и  ничто  другое.  Так  что  нарезать  его  приходится  тонкими  ломтиками,  сквозь  которые  вполне  можно  взирать  и  видеть  Луну  в  пору,  когда  её  видимый  с  Земли  диск  на  небе  становится  безупречно  круглым
         Мамину   ветчину  мы  нарезали  ломтями  в  0,5 – 0,7  см  толщиной  и  размером  с  мужскую   ладонь,  так  что  весом    каждый  такой   ломоть  получался  не  менее  1\4   английского  фунта.  На  срезе  она  была  ярко-красного  цвета,  с  тонкой  каймой  белого  сала  и   коричневато-жёлтой  шкуркой.  При  одном  только  взгляде  на  неё  твой  рот    наполнялся  обильно  выделяемой  слюной  в  предвкушении  этого  незабываемо  острого  и  пряного  вкуса,  не  сравнимого  ни  с  чем  другим,  что  только  существовало  тогда  и  существует  теперь  в  мире  колбасных  изделий  и   копчёностей.
         Если  же  в  большой  и  глубокой  сковороде  такие  ломти    ветчины  слегка  ещё  подрумянить,  а  затем  добавить  к  ним  из  банки  зелёного  горошка  «мозговых  сортов»  и  напоследок  вбить  с  полдюжины  яиц  и  поджарить   эту  «глазунью»,  то  получался  истинный  кулинарный  шедевр,  который  потрясал  воображение   даже   людей,  до  того  к  пище  вполне  равнодушных.  А  что  уж  говорить  о  настоящих  её  ценителях!

               ПУД    СОЛИ   ИЛИ    ОДИН    КОЛОДЕЦ  \Ego  1953\
         К  его  сооружению  приступили  после  успешного   завершения  первого  ж\б    объекта,  то  бишь  погреба, кажется,  летом  1953  года,  когда    брат  Валентин  уже  был  «на  гражданке»,  а  брат  Анатолий  ещё  не  уехал  по  своему  выбору,  право  на  который  давал  ему  «красный  диплом»,  на  Дальний  Восток.   Как  и  на  предыдущем  ж\б  объекте,  главным  техническим  специалистом  являлся  новоиспечённый  выпускник  гидростроительного  факультета  БПИ,  а  на  роль  прораба  претендовал  Валентин,  поступивший  сразу  после  армии  в  2-годичную  Минскую  юридическую  школу  милиции.  Отец  выполнял  функцию  надзирающей  инстанции,  а  ваш  покорный  слуга,  тогда  13-летний  подросток,  совмещал  обязанности  подсобного  рабочего,  курьера  (офицера-порученца)  с  незавидной  ролью  «мальчика  для  битья»,  поскольку  был   самым  младшим  в  «бригаде».
           Колодец  строили   «с  нуля».  «Параллельно»  копали  шахту  и  сами  изготавливали  железобетонные  кольца,  чтобы  опускать  их  в  неё,  изолируя  таким  образом  будущий  колодец  от  грунта.  Из  просеянного  гравия   и   портланд-цемента  замешивали  бетонное  «тесто»,  заполняли  им  металлическую  форму-опалубку  с  арматурой  и,  пока   в  течение  2 – 3  дней  бетонная   смесь  застывала  там   и  схватывалась  в  прочное  железобетонное  кольцо  с  толщиной  стенки  около  10 – 12  см,  мы  рыли  и  выкапывали  эту  самую  шахту  диаметром  чуть  больше  1,2  метра,  т. е.  несколько   шире  диаметра  кольца,  и  на  глубину ,  равную  высоте  кольца -  тоже  в  1 метр.  Впрочем,  не  могу  ручаться,  что  порядок  установки  колец  был  именно  таков;  вполне  возможно,  что  все  кольца  были  изготовлены  заранее,  а  потом  сразу   опускались  и  «сажались»   последовательно  -  сначала  на  дно,  а  потом  на  раствор   одно  поверх  другого.
           Прежде  чем  «посадить»  следующее  кольцо  на  бетонный  раствор  поверх  предыдущего  (в особенности  же  -  самого  первого),  его  надлежало  выровнять  по  горизонтали,  чтобы  по  высоте  не  скособочился  весь  колодец.  И  в  этом  состояла  главная  трудность,  потому  что  эту  работу  приходилось  выполнять  на  глубине,  как  сейчас  сказали  бы,  «в  экстремальных  условиях».  Вся  эта  «нивелировка»  и  «рихтовка»  возлагалась  на  главного  нашего  гидростроителя,  но  в  этот  процесс  то  и  дело  на  правах  «старшего  брата»  вмешивался  со  своими  командирскими  замашками  громкоголосый  Валентин.  Это  держало    всю  стройку  в  состоянии  постоянного  напряжения,  а  иногда  выливалось  и  в  нервные  срывы  с  той  или  иной  стороны,  и  даже  конфликты,  впрочем,  быстро  сглаживаемые  и  забываемые.
        И  грунтовые  воды,  и  водонесущий  слой  с  подстилающим  слоем  красной  глины    стояли  и,  соответственно,   залегали  в  этих  местах  неглубоко,  так  что  6 – 7  колец  оказалось  вполне  достаточно,  чтобы  наш  колодец  «заработал»  как  надо,  то  есть  чтобы  постоянный  «столб»  воды  в  нём  был  не  менее  2 – 2,5  метров.  Правда,  первое  время  (месяца  3 – 4)  вода  в  нём  была   мутноватая,  какая-то  белёсая,  будто  с  примесью  молока,  а  на  вкус  здорово-таки   отдавала  болотцем.  Но  потом  всё  нормализовалось:  она  стала  абсолютно  прозрачной  и  свежей  на  вкус,  разве  что  только оставалась  сильно  минерализованной,  так  что  оставляла  в  самоваре   и  в  чайнике  очень  большую  накипь.   Но  повлиять  на  это  не  самое  приятное  обстоятельство  мы  были,  разумеется,  не  в  силах.
       При  сооружении  колодца  вскрылось  ещё  одно:   после  армии  наш  Вальтик  (Вальтер)  возвратился   не  только  с  новым  именем  Валентин  (он  изменил  его  официально,  по  своему  заявлению),  но  и  словно  бы  с  новым  характером  -  нравным,  конфликтным,  если  не    сказать,  просто  вздорным.  Он  почти  во  всех  людях  видел  одни  лишь  их  недостатки;  и  здесь  даже  неважно,  действительные  или  только  им  самим   мнимые  -  он  просто  ни  в  ком  другом  не  хотел  замечать   и  ценить  очевидных  достоинств.  От  чего  проистекали  эти  особенности  характера,  утверждать  не  берусь:  старшие  члены  семьи  считали,  что  его  подпортила  армия.
           Когда  он  распрощался  с  ней окончательно  -  а  прослужить  ему  пришлось  долгих  8  лет -  это  был  заматеревший  и  уже  неисправимый  служака.  На  черных  погонах  артиллериста  красовались  «толстые»  лычки  старшего  сержанта.  Но  несмотря  на  такую  долгую  службу  он  считался  срочнослужащим;  «сверхсрочники»  носили  тогда  нарукавный  шеврон,  обращённый  углом  вниз. 
        Всю  вторую  половину  срока  своей  службы  он  носил  форму,  сшитую  из  «офицерского»  материала  и  на  офицерский  манер:  тёмно-синие  «диагоналевые»  брюки-галифе   с  красным  кантом  по   боковому  шву,  буро-зелёная  шерстяная  гимнастёрка,  хромовые  сапоги,  фуражка.  И  никакой  пилотки  или,  тем  более,  «кирзовых»  сапог!  В  таком  «офицерском»  наряде,  да  ещё  при  небольших,  но  пышных  рыжеватых  усах  он  выглядел,  это  надо  признать,  весьма  и  весьма  импозантно.  На  мой  тогдашний  «вкус»  не  было  да  и  не  могло  быть  человека значительнее  и  красивее  моего  старшего  брата. 
      Для  меня  было  высокой  честью,  если  он  позволял  мне  почистить  его  сапоги,  и  когда  я  получал  к  ним  доступ,  то   уж  вкладывал  в  эту  операцию  не  только  всё  своё  умение  и  усердие,  но  всю  силу  своего  преклонения  перед  этим   моим  полубогом,  не  говоря  уж  о  преданности  и  любви.  Правда,  такой  «пиетет»  был  характерен  для  более  раннего  периода,  когда  мы  обретались  ещё  в  бараке  «профшколы»  на  3-ей  Трудовой  улице.
           Хотя  брат    был  приписан  к  артиллерии,  но  «орудие»  его  было  самого  малого  калибра,  втрое  меньше  пресловутой  «сорокапятки»  («двухдюймовки»)  и  называлось   оно  «противотанковое  ружьё»  (ПТР)  калибром  1,45  см.,  то  есть  всего  лишь  ровно  вдвое  «толще»  патрона  к  «трёхлинейке»  Мосова.   Обслуживалось  «ружьё»  расчётом  из  2-х  «номеров»:  1-й  -  наводчик,  2-й  -  заряжающий  (помощник  наводчика).  Это  была  довольно  увесистая  штуковина  2-х  метров  длины  и  весом  более  17  кг,  так  что  на  пешем  марше  расчёт  нёс  ПТР   на   плечах,  идя  «в  затылок».  Оружие  это  считалось  очень  эффективным,  пробивая  на  дальности  600 м   броню  толщиной  до  45 мм  и  обладая,  кроме  того,  хорошими  зажигающими  свойствами.  Понятно,  что  «работать»  такая  артиллерия  могла  только  с  самого  переднего  края,  и  такие  «артиллеристы»  не  без  оснований  и   не  без  гордости  называли   себя  «бронебойщиками»,  а  ещё - «смертниками».
          Но  собственно  в  «бронебойщиках»  брат  прослужил  не  так   уж  долго  -  года  полтора – два,  а  всё  последующее  время  -  «в  карауле»,  как  он  сам  называл  этот   род  службы  (видимо,  это  было  что-то  вроде  «комендатской  роты»,  хотя  всё  это  время  он  продолжал  носить  чёрные  погоны  артиллериста  с  соответстыующей  эмбемой  этого  рода  войск  -  скрещеные  орудийные  стволы).  В  их  обязанности  входили  охрана  важных  объектов,  в  том  числе  лагеря  для  немецких  военнопленных  (где  вставить   эпизод  с  избиением немца  и  эпизод  с  кобылой),  городской  военный  патруль  и  всё  в  этом  роде.  За  несколько  последних  лет  (а  он,  как  в  своё  время  последние  русские  рекруты,  прослужил   8  -  пусть  это  оценят  те,  кому  и  1  год  армейской  службы  представляется  чрезмерно  большим  и  тягостным  сроком)  Валентин  здорово-таки  укрепил  свой  армейский  авторитет.  Немалую  роль  в  этом  сыграло  и  то  обстоятельство,  что  всё  это  время  его  избирали  комсоргом  части,  так  что  иногда  в  шутку,  а  иногда и   «на  полном  серьёзе»,  вспоминая  те  годы,  он  не  без  удовольствия  говорил,  что  его  даже  называли   «наш  комсомольский  бог»   (да  простится  этим  атеистам,  ибо  не  ведают,  что  творят,  то  бишь  говорят!)  Спустя  лет  десять  и  слушая   про  окуджавовскую   «комсомольскую  богиню»,  я  не  мог,  разумеется,  не  вспоминать  о  своём   не  страдающем  излишней  скромностью  брате.   Вполне  понятно,  его  самоуверенность  переходила  порой  в  задиристость  (слова  «апломб»  тогда  никто  из  нас   не  знал.)
          Я  к  этому   времени  начал  уже  выходить  из  отроческого  возраста  «молочно-восковой    спелости»,  и  намечался  переход  в  пору  полового  созревания.  Гормоны  не  только  играли  в  организме  свою  музыку  и  роль,  но,  можно  смело  сказать,  задавали  свой  тон  всему  и  вся.   Отделаться  от  них  было  невозможно,  они  властно  давали  направление  на  поиски  «любви»  (в  смысле:  «объекта  обожания»),  а  чтобы  кого-то  обожать,   необходимо   было  и  собою  что-то  представлять,  отличимое  от  нуля,  поэтому  сильнее  всех  прочих  стремлений  и  желаний  становилось  желание  если  не  проявлять,  то  хотя  бы  во  что  бы  то  ни  стало  демонстрировать,  заявлять  собственную   «самостоятельность».  А  поскольку    стоять  в  жизни  сам,  без  помощи  взрослых,  я  ещё  не  был  способен,  то  все   мои  «дерзания»  сводились  к  тому,  чтобы  непременно  настоять  на  чём-то  своём  в  каких-то   отдельных  сюжетах,   пусть  даже  совершенно  незначительных  на  первый  взгляд.  В  общем,  получалось  так,  что  я  на  каждом  шагу  «дерзил  старшим».  Чуть  позже  в  наш  мальчишеский  лексикон  прочно  вошла   заимствованная  откуда-то  сакраментальная  фраза:  «Прошу  не  учить  меня:   мне  14  лет!»  Случалось  и  так,   что  мы  употребляли  её  не  только  в  шутк…
         Вот  тут-то  и  стало  неизбежным  столкновение  двух  крайне  неравных  «сил»:  с  одной  стороны,  вполне  естественное  желание  старшего  брата  (а  он  ведь  ещё  и   «старший  сержант»!),  не  только  преобладать,  но  командовать,  приказывать    и  чуть   ли  не  выслчайше  повелевать  самому  младшему  из  братьев  -  это  с  одной  стороны.  С  другой  же,  не  меннее  естественное  стремление  младшего  к  обретению  (пусть  хотя  бы  и  постепенному)  признанного  равноправия.  Иначе  говоря,  я  начал  бунтовать  против  всевластия  и  самоуправства   несмотря   даже  на  то,  что  они  исходили  от ещё  недавно  обожаемого  мною  старшего  брата.   А  тот,  само  собою  разумеется,  старослужащий  солдат  и  -  после  8-ми  то  лет  службы,  можно  сказать,  ветеран  -  не  мог,  конечно,  потерпеть  открытого  и  дерзкого  неповиновения  от  какого-то  12 – 13-летнего  сопляка,  тем  более  родного  брата.
        И  нашла,  что  называется,  коса  на  камень.  Этот  «конфликт  интересов»,  зародившийся  в  1952-м,  тлел  потом  многие  десятилетия,  то  покрываясь  на  время  густым  и  плотным  слоем  пепла  бытовой  рутины,  то с  новой  силой  вспыхивая  иногда  жарким  пламенем,  раздуваемым  в  результате  какой-нибудь  очередной  стычки.    Но  в  латентной  форме  он  существовал  всегда,  ибо  я  не  мог  избавиться  от  своего  мнения  о  старшем  брате  как  о  властолюбце,  склонном  к  насильственным  методам  «убеждения»,  в  он  в  свою  очередь  не  хотел  видеть  во  мне  ничего,  кроме  покушений  на  правопорядок  и  законность,  как  он  понимал  их  сам.
       Не  исключаю  и  того,  что  такой    сугубо  «юридический»  взгляд  на  своего  юного  родственника  «привился»  ему  тем  легче  и  прочнее  ещё  и  потому,  что  после  армии  он  2 года  пребывал  в  Юридической  школе  милиции,  а  потом  ещё  заочно  закончил  юрфак  БГУ.  Впрочем,  в  открытую  мы  конфликтовали  с  ним  лишь  иногда,  в  его  редкие  наезды  в  Слуцк,  так  как  сразу  по  окончании  милицейской  школы  его  направили  на  работу  в  Лиозно  (в  Витебской   области),  потом  перевели  в  пос.  гор.  типа  Красная  Слобода  Минской  обл. Служба  у  него  там  была  беспокойная,   хлопотная,   нервная  -  милицейский  следователь  и  дознаватель.  Только  лет  через  5 – 7,  а  то  и  все  10,  ему  удалось  перевестись  в  Слуцк,  уже  на  постоянное  место  работы  и  проживания.  Здесь  он  устроился  служить  юрисконсультом  на  Мелькомбинат  № 6  -  должность   несравненно  более  мирная,  спокойная  и  необременительная.
       Какое-то  время,  уже  обзаведясь  женой  и  сыном,  Валентин  мыкался  по  съёмным  квартирам,  так  как  в  родительском  доме  он  уживаться  он  смог  недолго,  а  потом  наш  зять  Калитко,  ставший  к  тому  времени  министром  заготовок  в  Правительстве  БССР,  «выхлопотал»  комбинатскому  юрисконсульту  и  его  многочисленному  семейству  (жена  Инна,  сыновья  Сергей  1958  г. р. И  Саша  1960  г. р.,  дочь  Таня  1964  г. р.)  отдельный  «особняк».  Точнее  сказать,  это  был  4-комнатный  одноэтажный  домик  из  белого,  «силикатного»  кирпича  с  небольшим  земельным  участком  при  нём  соток  в  6 – 8.  Вначале   они  занимали  эти  «угодья»  на  условиях  социального  найма,  а  затем    в  90-е  годы  приватизировали.  Из   этого  «особняка»  в  2010-м  брата  и  хоронили.
          А  почему,  собственно  название  ПУД   СОЛИ  или  ОДИН  КОЛОДЕЦ ?  Ну,  говорят  же:  чтобы   хорошо  узнать  человека,  нужно  вместе  с  ним  съесть  (по  крайней  мере  целый,  а  то  и  не  один)  пуд  соли.  Что  до  меня,  то  я  больше  всего  изучил  и  в  полной  мере  познал  характер  самого  старшего  из  братьев  как   раз  за  время  сторительства  одного  колодца…
             Надо  сказать,  что  Валентин   «конфликтовал»  не  только     со  мной  одним,  в  ещё  большей  степени  это  проявлялось  в  его  отношениях  с  отцом.  Природа  их  взаимного   недоверия  и  даже,   я  бы  сказал,  неприязни  до  конца  так  и  осталась  неразгаданной.  Осмелюсь  предположить,  что  происходила  она  из  принципиального  и  глубокого  различия  в  «конструкции»   этих  двух  личностей.  Всё,  что  в  первую  очередь  ценил  в  людях  отец,  он  не  видел  в  этом  своём   сыне,  а  тот  никак  не  хотел  и  не   мог  признать  превосходство  отца  над  собой  даже   в  тех  случвях,   когда  оно  являлось  совершенно  очевидным.  Мне  даже  кажется,  что  последнее  особенно   его  бесило.  Хотя,   с  другой   стороны,  иногда  он  бывал  вынужден  признавать  несомненно  больший  масштаб  его  личности  по  сравнению  с  собственным…  А  в  общем,  в  подобных  жизненных   коллизиях  обычно  говорят:  неведомо,   какая  чёрная  кошка  пробежала  между  двумя  людьми.
            Все  рождаются  разными.  Одни  потом    становятся   молчаливы  и  сосредоточены  на  деле,  другие,   напротив,   вырастат  шумны,  говорливы  и  «выпускают  пар»  свой главным  образом  в  слова
…………………………………………………………………………………..
              ПОСЛЕ    СТАЛИНА     \Avva  1953-  1955\
           Нет  необходимости  объяснять  читателю,  что  Наум  Маглыш,  мягко  говоря,  не  относился  к  числу  больших  почитателей  Иосифа  Сталина   и,  особенно,  методов  его   руководства  страной.  Когда  в  кругу  семьи   заходила  речь  на   эту  тему,  отец  не  упускал  возможности  напомнить:  Сталин  -  государственный  преступник.  А  непонятливым  мог  разъяснить:  этот  деятель  преступным  образом  узурпировал  власть,  он  физически   уничтожил  всех  своих  политических  оппонентов,  вверг  страну  в  пучину  насильственных  и   малоэффективных  «преобразований»,  а  в  конце  концов  - ещё  и  в   тяжелейшую  войну.  Мама,  слушая  все  эти  речи,    только  всплескивала  руками  и  в  отчаянии  восклицала:  «Наум!  Ну  что  ты  говоришь  такое  при  детях!»  Конечно,  ей  не  хотелось,  чтобы  в  их  умах  и  душах  зародились  какие-то  «колебания  и  сомнения»  относительно  господствующей  официальной  доктрины…  Отец  же  стоял  на  своём:  «Хай  и  яны  ведаюць…»  (Пусть  знают  и  они!)  В  общем,  по  поводу  смерти  вождя  он  не  испытывал,  видимо,  ни  малейших   признаков  скорби,  хотя  и  не  возлагал  слишком  больших  надежд  на  какие-то  значительные  перемены  в  жизни  страны…
              И  всё-таки  после  смерти  Сталина   жизнь  пошла  как-то  по-иному,  хотя  не  все  и  не  сразу  это  почувствовали  и  -  тем  более  -  не  сразу  осознали.  Она  словно  бы  ускорилась;  это  ощущение  возникало  хотя  бы  уже  потому,  что  в  одни  и  те  же  «единицы»  времени  стало  происходить  как  будто  больше  событий.   В  «информационном  поле»  газет  и  радио  стало  возникать  и   тут  же исчезать  больше  «новых»  политических  и   общественных  «фигурантов»:  тут  тебе  не  только  Ворошилов,  Молотов  и  Микоян,  но  и  вдруг  «возвысившиеся»  Маленков  с  Булганиным,  и  даже  какой-то  ранее  мало  кому  известный  Хрущёв,  и  всегда  пасмиурно-печальный  Косыгин… А  дальше  пошло-поехало  такое  мельтешение  каких-то  малозначительных  и  плохо  запоминающихся  фигур,  что  они  вряд  ли   заслуживают  упоминания  в  нашей  саге,  изначально  посвящённой  «простым  и  действительно  неизвестным»  людям. 
         А  после  смерти  Сталина  их  прибавилось,  и  они  стали  в  общесте  не  то  чтобы  заметнее,  но  их  присутствие  то  там  то  здесь  временами  ощущалось.  Эта   особая  атмосфера  достаточно  точно  передана  в  кинофильме  «Холодное лето  пядьдесят  третьего».  Вернувшиеся  из  лагерей  политзаключённые  по  укоренившейся,  видимо,  привычке  старались  держаться  тихо  и  потому  были  мало  заметны.  Да  в  нашем  малом  городишке  их  заведомо  не  могло  быть  слишком  много,  хотя  чуть  позже  судьба  всё-таки  свела  меня  с  одним  из  таких  (Аксёнов,  но  не  Василий !),  и  именно  а  Слуцке.  Однако  это  произошло  уже  в  1956 – 1957  годах,  когда  какое-то  непродолжительное  время  мне  пришлось  работать  разнорабочим  на  Мельнице  «Восток»  и  обслуживать  там  паровую  силовую  установку…


     НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ   УБИЙСТВО  (НИКОЛАЙ  БАКШТАЕВ  И  ДРУГИЕ    ИСИДОРОВИЧИ)   1953 – 1954  \написать  текст  и  добавить   потерянный  фрагмент\

  Чтобы  как-то  «закруглить»  тему  братьев  Исидоровичей,    надо  сказать,  что  каждый  из  них  заслужил  впоследствии  собственную  «славу».  Старший,  его  в  нашей  семье  называли   Саша,  стал  у  себя  в  Городке  (так  назывался  этот  районный  центр)  очень  уважаемым  доктором,  заслуженным  работником  здравоохранения,  был  удостоен  высшей  правительственной  награды  -  ордена  Ленина,  и  даже  избирался  депутатом  в  какой-то  там  Совет  - то  ли  областной,  тот  ли     даже  республиканский.  Самое  же  главное  -  в  его  семье  выросли  прекрасные  дети.  Одного  из  них,  Георгия,  я  знал  по  письмам,  которые  он  регулярно  писал  моим  родителям  (вероятно,  уже  после  смерти  собственных).  Он  был  преподавателем  литературы,  владел  хорошим  слогом,  обладал  довольно  изысканным  вкусом,  прекрасно,  то  есть  интеллигентно  и  вместе  с  тем  совершенно   «ненатужно»,  изъяснялся  как  по-русски,  так  и   по-белорусски.  До  самой  старости  они  с  женой  Наташей  сохраняли  самые  нежные  отношения.  А  их  дочь,  которую,  кажется,  звали  Алла,  работала  в  Минске  научным  сотрудником  в  Музее  Великой  Отечественной  войны,   и  при  знакомстве  с  ней  (что  прозошло  в  квартире  у  Зои)  поразила  меня  удивительным  сходством   со  своей  двоюродной  бабушкой,  нашей  мамой;  сходство  это  было  столь  велико,  что  я  то  и  дело  сбивался,   обращаясь  к  ней   «Женя».
        Николай  Исидорович   стал  хорошим  гинекологом, в  войну  имел  чин  полковника  медицинской  службы,  попал  в  плен,  где  ослеп,  как  он  сам  считал,  от  побоев.  Но  не  это  стало  основной  трагедией  его  жизни.   Его  семья  -  жена  Зоя  Николаевна  (урождённая  НиколаЕвич),  дочь  Инна  и  сын  Вадим -  оказалась  на  3  года  на  оккупированной  территории.  Выживать   им  было  очень  непросто:  во-первых,  семья  советского  военнослужащего  (ну  и  что,  что  доктора!),  во-вторых,  две  ярких  женщины,  одной  из  которых   едва  исполнилось  16,  а  второй  всего  лишь  38;  но  и  это  ещё  не  самое  страшное,  так  как  было  ещё  и  «в-третьих»:  все  члены  этой  семьи,  как  на  подбор,  имели  до  такой  степени  явно  выраженную  неславянскую,  а  именно   семитскую   внешность,  что  им  мог  бы  позавидовать  не  один  настоящий  синагогальный  еврей.
       Так  уж  получилось,  что  пора  любви,  когда  все  сопровождающие  её  чувства  обострены  до  предела,  пришлась  у  Инны  на  годы  оккупации.  А  девушка  она  была  не  только  очень  привлекательная,  но  ещё  сверх  меры  темпераментная  в  самом  общем  смысле,  а  кроме  того  отличалась   сильным  характером.  Такой    пару  себе  подыскать  вообще  непросто,  а  тут  война -  подходящие  мужчины  либо  в  армии  на  фронте,  либо  ушли  в  партизаны,  глаз  положить  не  на  кого.   А  её  саму  приметил  немецкий  офицер;  сначала   оказывал  знаки  неназойливого  внимания,  потом  стал  красиво  ухаживать,  нельзя  даже  сказать,  что  настойчиво,  и  тем  более  совсем  не  так,  как   мог  бы  «ухаживать»  оккупант,  а  скорее  -  робко,  неуверенно.  По  всему  было  видно,  что  он  не  на  шутку  влюблён.  Высокий,  стройный,  породистый,  куртуазный  -  похоже,  что  не  из  простых.  Одним  словом,  бедная  Инна  (а  «бедная»,  потому  что  совершенно  забыла,  какой   бедой для  всех  чревато  продолжение  его  ухаживаний)  влюбилась  в  этого  Ганса  (Курта,  Отто)  в  буквальном  смысле  без  памяти.
        Куда  при  этом  смотрела  её  мать,  трудно  сказать.  Может,  посчитала,  что  такое    внимание  со  стороны  немецкого  офицера  будет  для  них  своего  рода  охранной  грамотой  от  других,  более  опасных  рисков.  Вообще  же  надо  сказать,  что  Зоя  Николаевна  меньше  всего  была  похожа  на  женщину  рассудительную:  большеглазая  брюнетка,  шутница,  хохотунья  и  певунья,  любящая  веселье,  она  была  мало  приспособлена  к  суровым  условиям  оккупации,  и  в  вопросе  с  дочерью  явно  дала  слабину,  а  может,  и  не  только  в  нём.   А  чувства  там  разгорелись  до   такой  степени  жарко,  что  когда  в  июле  1944-го  немцев  в  Беларуси  в  пух  и  прах  разгромили  и   погнали  восвояси,  этот  немецкий  офицер  не  только  не  бросил  в  панике  свою  «избранницу»,  но  решил  её  забрать  с  собой.  Думаю,  что  это  было  непросто  сделать:   армия   отступает,  спасается,  бежит,   а  он  тут  со  своими  амурными  делами.  Но  он  сделал  не  только  это:  вместе  с  19-летней  «избранницей»  он  переправил  к  своим  родителям  в  Германию  всю  её  семью  -  мать  и  17-летнего  брата.  Такая  вот  штука  любовь!  Вряд  ли  можно  сомневаться  в  подлинности  чувства,  когда  оно  идёт  наперекор  таким  обстоятельствам.
           Когда  Николая  Исидоровича,  уже  полуслепого,  вызволили  из  плена  и  он  вернулся  в  родной  городишко,  его  ждали  здесь  неутешительные  новости:  якобы    семья  «угнана  в  Германию».  Он  исхлопотал  у  советских  властей  на  месте   разрешение    лично  предпринять  поиски  и  с  тем  отправился  в  ненавистную  страну,  откуда  (?)  только  что  вернулся.  Для  него  это  обернулось  немалым  испытанием:  55-летний,  истерзанный  пленом,  полуслепой,  почти  старик,  он  должен  был  колесить  по  чужой  стране,  ломать  шапку  перед  начальством    из  чичла  советских  оккупационных  властей,  пытаясь  объяснить  маловразумительную  историю,  приключившуюся  с  его  семьёй.
         Наконец  он  их  разыскал,  нашёл,  и  тут  оказалось,  что  они  не  так  уж  и  бедствовали  на  чужбине   и  во  всяком  случае  никогда  не  были  там  на  положении  так  называеых  «остарбайтеров»;  а  если  и  испытывали  какие-то  трудности,  то  ничуть  не  большие,  чем  миллионы  простых  немцев  во  время  войны    и  сразу  по  её  окончании.  Постепенно  ему  открылась  вся  неприглядная  правда  этой  истории,  приключившейся  с  его  горячо  любимой  дочерью.  Не  знаю  подробностей:  встречался  ли  он  там  с  самим  «женихом»  или  его  родителями,  но  свою  семью  он  вывез  из  Германии  сам  лично,  и  никому  из  них  не  пришлось  проходить  проверку  в  фильтрационных  лагерях   для  «перемещённых  лиц».
             Тем  не  менее  через  семью  пролегла  глубокая  трещина:  Николай  Исидорович  был  от  природы  ревнив,  а  теперь  его  супруга,  будучи    13-ю  годами  моложе  своего  мужа,   инвалида  войны,  окончательно  лишилась  доверия  и  была  на  постоянном  подозрении  за  свои  явные,  неявные  и  больше  всего  за  мнимые  провинности.  В  только  что  освобождённой  от  немцев   Баларуси  на  семью  легло  пятно  позора  как  на  людей,  сотрудничавших  с  оккупантами,  хотя,  скорее  всего,  «сотрудничество»  это  не  выходило  за  пределы  интимных  отношений  двух  молодых  людей.  Но  на  чужой  роток,  как  известно,  не  накинешь  платок,  и  людская  молва  делала  своё  дело:  точилась,  сочилась,  растекалась  -  семья-то  в  городишке  была  известная.
           Но  мирная  жизнь  постепенно  налаживалась:  Николай  Исидорович,  несмотря  на  прогрессирующую  слепоту,  ещё  какое-то  время  продолжал  свою  врачебную  практику  гинеколога,  и  его  репутация  только  крепла;  Зоя  Николаевна  учительствовала,  а  дети  продолжали  учёбу:  Инна  поступила  в  Московский  университет  на  филологический  факультет,  а  Вадим  -  в  строительный  техникум  в  Витебске.  Но  уже  после  первого  курса,  когда  она  приехала  на  каникулы  к  родителям,  её  арестовали,  судили  и  приговорили  к  10  годам  лишения  свободы:  она  якобы  служила  переводчицей  при  немецкой  комендатуре   (какая  могла  быть  переводчица  из  вчерашней  школьницы,  да  ещё  при  тогдашнем  уровне  преподавания  иностранных  языков   в  СССР!?)   Те,  кто  действительно  сотрудничал  с   немцами,  особенно  если  на  ком-то  была  кровь  соотечествеников,  приговаривались  к  25  годам  или   к  смертной  казни  (?),  так  что  10-летний  срок  можно  считать  лёгкой  острасткой  за  ничто  и  едва  ли  не  оправданием,  хотя  бы  даже  косвенным  и  частичным.
            Впрочем,  что  там  было  на  самом  деле,  теперь  уже  никого  не  волнует:  все  участники  той  драмы  давно   упокоились  в  мире  ином,  но  тогда  семья  вынуждена  была  переменить  место  жительства:  они  продали  свой  хорошо  обжитой  и  довольно  богатый  дом  и  переехали  к  нам,  в  Слуцк,  в  только  что  срубленный  и  едва  подведённый  под  крышу  дом,  где  было  3  комнаты,  кухня,  пристройка-кладовка  и   небольшая  остеклённая  веранда,  но  потолки  и  полы  были   пока  что  только  «чёрные»  и  никакой  другой  отделки,  и  даже  электричество  ещё  не  было  подведено,  жили  при  керосиновых  лампах;  они  висели  на  стенах,  и   свет  от  них  отбрасывал  наши  длинные  тени  на  пол,  противоположные  стены  и  почему-то  даже  на  потолок  -  в  этом  была  и  некоторая  романтика.   \Сокровища  на  чердаке  как  соблазн,  перед  которым  я  не  смог  устоять,  и  несколько  раз  я  таскал  оттуда  всякие  диковинные  для  нашего  более  чем  аскетичного  быта  предметы,  причём  таскал  их  вовсе  не  для  присвоения,  а  больше  для  «показа»  и   хвастовства,  всякий  раз   возвращая  их  на  место.  Однажды  это  не  удалось   мне  сделать:  я  вернул  их  либо,  видимо,  уже  после  проверки  заколоченных  ящиков  хозяином,  либо  не  на  их  точное  прежнее  место\.        Шёл  1953  или  -4-й  год.  …………………
             У   «блаженного»  Марка  к  началу  войны  было  трое  детей:  Игорь (1925  г.  р.),  Юлия  (1928)  и  Борис  (1937);   супругу  его,  как  и  нашу  маму,  звали  Женя.  Впереди  ему  предлежал  свой  крестный  путь   и  своя  «голгофа».  Внезапно  оказавшись  под  немецкой  оккупацией  (а  они  захватили  всю  территорию  Беларуси  в  первую  же  неделю  войны),  он  не  оставил  своей  службы  в  местной  больнице,  где  приходилось  лечить  не  только  страждущих  земляков,  но    нередко  - в  полном  соответствии  с  «клятвой  Гиппократа -   и  больных  (он  был  терапевт,  врач  общей  практики)  из  числа  захватчиков.  Думаю,  что  он  вполне  отдавал  себе  отчёт  в  том,  какими   неизбежными  последствиями  это  чревато  в  будущем,  когда  придёт  час  освобождения,  но  деваться  от  судьбы  было   некуда:  мало  того,  что  клятва,  так  ещё  и  трое  детей  с  супругой  -  тоже  с  плеча,  как  шубу,  не  сбросишь.  Действительно,  когда  пришла  Красная  Армия  и  восстановилась  советская  власть,  его  таки  потаскали  по  «органам»,  и  даже  пришлось  несколько  месяцев  провести  за  решёткой,  но  никакого  серьёзного  криминала  в  его  работе  «при  немцах»  не  нашли,  все  обвинения  против  него  были  сняты,  равно  как  и  подозрения  в  чём-либо  неблаговидном,  и  далее  он  жил  всё  в  том  же  Лепеле  уже  с  совершенно   чистой  и спокойной  совестью.
           Туда  после  Слуцка  перебрались  и  Николай  Исидорович  с  супругой  и  сыном  Вадимом.  Инна  же    в  интинском  лагере,  где  она  «отсидела  от  звонка  до  звонка»   все  назначенные  ей  10  лет,   познакомилась  и  со  своим  будущим  мужем,  и  с  будущей  женой  Вадима.   Первый  происходил   из  числа  репрессированных  литовских  националистов   и  был  сыном  писателя  Бинкиса,  звали  его  Гердас;  вторая  происходила  из  семьи  известного  в  Москве  профессора-отоларинголога  Синицына  и  была  тремя  годами  моложе  своей  солагерницы,  т. е.  угодила  за  колючую  проволоку  в  Заполярье  совсем  молоденькой  девушкой  прямо  из  уютной  московской  квартиры.  В  чём  заключался  «состав  преступления»,  вменяемый  в  вину  Кате  Синицыной  (она  умерла  в  ноябре  2014-го  как  Екатерина  Николаевна  Бакштаева),  мне не  известно,  но,  видимо,  именно  он  послужил  первичным  толчком  к  тому,  чтобы  впоследствии   она  сама  стала  прокурором    и  блюстителем  законности  в  непростых  условиях  тоталитарного  социализма.   Обострённое  чувство  справедливости,  стремление  во  всём  докопаться  до  истины,  вообще  правдолюбие  не  были  по  достоинству  оценены  её  супругом,  который  от  брака  ожидал  совсем  иного  наполнения,  так  что  он  вскоре  бежал  из  лона  жены  и  семьи,    не  вынеся  такой  концентрации  всяческих  добродетелей  в  одном  человеке,  и  оставил в  память  по  себе  очень  похожую  на  него   чернявенькую  и  смугленькую  дочурку  Иру  (1958  г. р.)  Живя  бок  о  бок  с  категоричной  не  в  меру  мамочкой  в  3-комнатной  московской  квартире  в  Филях,  Ира  так  и  не  смогла  подобрать  себе  достойного  мужа,  который  одновременно  нравился  бы  и  маме,  хотя  такого  рода  попытки  предпринимались  ею  неоднократно.  Осуществить  заветное  она  смогла  только  на  57-м  году  жизни,  когда  в  ноябре  2014-го  схоронила   излишне   требовательную  маму.
        Годами  тремя-четырьмя  ранее  умерла  в  Каунасе  (здесь  же  нашёл  последнее  своё  упокоение  в  возрасте  90  лет  и  Николай  Исидорович  Бокштаев)  и  лагерная  подруга  последней -   Инна  (Николаевна)  Бинкене,  также  давным-давно  расставшаяся  -  причём  сугубо  «по  идейным  соображениям»  - со  своим  потомственным  националистом  Гердасом  Бинкисом.
          После  их  непродолжительного  брака  остался  единственный  сын  -  Витукас,  живущий  ныне  в  Вильнюсе.  Сначала  он  был  инженером,  потом  художником-живописцем,  а  по  какому  ведомству  он  проходит  теперь,  этого  я  не  знаю;  ему  уже  (поскольку  он  ровесник  Ирине Вадимовне  Бакштаевой)  ближе  к  60-ти.    Демографическим   воспроизводством  он  тоже  не  увлекался -  у  него  одна,  кажется,  дочь.
            Старший  сын  Марка  Исидоровича   Игорь  стал  преподавателем  русского  языка  и  литературы,  обосновался  в  областном  городе  Киров  (ныне  Вятка).  Его  дочь  Елена  жила  в  Ленинграде  (Петербурге),  о  чём  я  узнал  только  в  2004  году  после  смерти  Вадима  Николаевича,  и  была  переводчицей  с  испанского  и  португальского,  имела  сына  по  имени  Антон,  а  умерла  она  сравнительно  молодой  (едва  за  60)  вскоре  после  нашего  телефонного  знакомства.  Были,  кажется,    у  Игоря  и  другие  дети,  но  мне  о  них  ничего  не  известно.  Юлия   Марковна  была  медицинской  сестрой  и  прожила  всю  жизнь  в  родном  Лепеле  с  мужем-пьяницей,  от  коего  Господь  избавил  её  лишь  незадолго  до  её  собственной  кончины.  Здесь  же  в  Лепеле  здравствует,  надеюсь,  Борис   Маркович,  ставший  по  семейной  традиции  врачом  и  дослужившийся   до  звания  главврача  местной  больницы.  Впрочем,  ему  нынче    за  80,  так  что  он,  скорее  всего,  давно  уже  отошёл  от  дел.  То  ли  у  Бориса,  то  ли  у  Юли  родились  когда-то   дочери-двойняшки,  обе  выросли  в  хорошеньких  девушек  и  удачно  повыходили  замуж;  одна  из  них  по  специальности  математик;  обе  живут,  насколько  мне  было  известно,  там  же,  в  Лепеле.  Вот,  пожалуй,   по  линии  братьев  Исидоровичей   пока  и  всё.
          А  что  же  сёстры,  коих  четыре?   Неподалёку  от  Могилёва  находилась  деревня  (или  село?)  Буйничи,  где  располагался  женский  монастырь,  и  при  этом  самом  монасастыре  была  учреждена  учительская  школа  (по  современной  терминологии  среднее  профессиональное  учебное  заведение).  Особенность  её  состояла  в  том,  что  это    было  закрытое  женское  учебное  заведение,  жившее  по  монастырскому  уставу.   Вот  в  эту-то  школу  и  отдавали  по  мере  подрастания  и  в  свой  черёд  всех  четырёх  своих  дочерей  Исидор  и  Ульяна  (или  Прасковья ?)  Бокштаевы.
         (Во  время  своего  2-недельного  «вояжа»  по  Беларуси,  после  посещения  Минска,  Слуцка  и  Пинска,  я  возвращался  в  Санкт-Петербург  опять  автобусом.   На  подъезде  к  Могилёву  со  стороны  Бобруйска  -  а  я  на  всём  пути  не  отрываясь  смотрел  в  окно,  пытаясь  отследить  какие-нибудь  географические  вехи,  которые  связывали  бы  судьбу  нашей  семьи  со  всей  этой  страной,  и  моё  упорство  было  здесь  вознаграждено -  мне  в  глаза  бросилось  с  придорожного  указателя  знакомое  слово  «Буйничи» (точнее  - «Буйнiчы»);,   это  уже  были  предместья  Могилёва,  и  здесь  мелькнула  ещё  одна  «экзотическая»  подробность -  «вул.  Багамазы»,  то  есть  ул.  Иконописцы.  Так  что  всё  «совпало»:  действительно  здесь  когда-то  был  монрастырь   и,  по-видимому,  иконописная  мастерская  при  нём(.  (Не  забыть  упомянуть  про  речку  Лакнея   в  главке  о  Слуцкой  Раде).  Между  прочим,  это   «буйничское  поле»  увековечил  в  своих  стихах  о  1941  годе  Константин  Симонов.

АМНИСТИИ,  РЕАБИЛИТАЦИИ,    НАГРАДНЫЕ   АНКЕТЫ,  или  МНОГО   ДВИЖЕНИЙ   -   И    НИКАКИХ    ДОСТИЖЕНИЙ
         После  монолитного  сталинизма  в  конструкции  социалистического  государства  началась  с  1953  года  череда  каких-то  сдвигов,  иногда  прямо-таки  тектонического  характера.  Когда  чуть-ли  не  второй  человек  во  власти  вдруг  оказывается  «англо-американским  шпионом»,  государственным изменником  и  прочая  и  прочая,  тут  у  кого  хочешь  мозги  могут  сдвинуться.  Лаврентия  Павлыча  Берия  расстреляли,  и  пошло  поехало!  Спустя  годы  уже  распевали  песенку:  «Цветёт  в  Тбилиси  алыча\   Не  для  Лаврентий  Павлыча,\  А  для  Никит  Сергеича\  И  Леонида  Ильича».  Но  до  этих  «вождей»  ещё  надо  было  дожить…
          А  пока  на  политической  арене  в  качестве  «первых  лиц»  мелькали  другие  персоны:  Георгий  Максимилиаович  Маленков  и  Николай  Александрович  Булганин.  Первый  запомнился  тем,  что  сделал  какое-то  облегчение  в  беспросветной  жизни  советских  колхозников  (т.е.  сельских  жителей):  снизил  или  даже  вовсе   отменил  какие-то  налоги,  убрал  какие-то  ограничения  в  правах,  дал  им  возможность  хоть  немного  распрямиться  и  хотя  бы   начать  свободно  дышать.  Второй  был  Маршал  Советского   Союза  и   очень  благообразен,  лицом  напоминал  интеллигента  «серебряного  века»  -  сочетание,   согласитесь,  несколько  странное  и  потому  подозрительное.  Ничего  другого,  более  примечательного  в  личности  ни  того,  ни  другого  не  было.  Впрочем,  более  округлый  и  простоватый  лицом  Маленков,  имел  за  собой  больше  мерзких  поступков,  поскольку  являлся  одним  из   тех,  кто  своею  подписью  визировал  - вместе   со  Сталиным  и  Ко -  так  называемые  «расстрельные  списки»,  включавшие  десятки  и  даже  сотни  фамилий  зараз. (Здеь  «зараз»  -  это  наречие).
          После  известной  амнистии  1953  года  начался  пересмотр  многих   дел  по  политическим  статьям,  и  начиная  с  1956-го  пошла  череда  связанных  с  этим  реабилитаций.  Бывшие  политические  «преступники»  объявлялись  ни  в  чём  не  виновными,  восстанавливались  во  всех  гражданских  правах  и  даже  получали  какие-то  матермальные  компенсации  как  невинно  пострадавшие  от  государства.
        Пришла  такая  бумага  из  Прокуратуры  БССР  и  Науму  Маглышу.  Никаких  особых  чувств она  у  него  вызвала.  Реакция  последовала  несколько  неожиданная  и  уж  во  всяком  случае   нестандартная:  вместо  удовлетворения  и  торжества  «победившей  справедливости»  вполне  холодное  и  пренебрежительное:  «а  я  в  вашей  реабилитации  нисколько  не  нуждаюсь,  поскольку  не  считаю   себя  невинно  осуждённым;  я  с  оружием  в  руках  пошёл  против  власти,  которую  считал  узурпаторской  и  незаконной,  но  победа  оказалась  на  её  стороне,  вот  и  весь  сказ».
     Об  этом  его  неизречённом  отношении  власть,  конечно,  знать  не  могла,  а  для  того  чтобы  догадаться  о  нём,  вообще  нужно  некоторое  воображение,  коего  у  неё   сроду  не  водилось.  Она  продолжала  заигрывать  и  со  своими  прежними  противниками.  Поскольку  Наум  Маглыш  имел  заслуженную  репутацию  очень  хорошего  преподавателя  и  трудился   на  педагогической  ниве  аж  с  1913  года,  то  где-то    с  начала  60-х,  видимо,  имея  в  виду  и  это  обстоятельство,  его  стали  представлять  к  разным  наградам. 
      В  связи  с  этим  всякий  раз  предлагалось  заполнить  обширнейшую  анкету,  листов  на   5 – 6.  Там  содержались  вопросы,  которые  современному  человеку  показались  бы   очень  странными.  Например,  предлагалось  ответить,  чем  занимались  родители  анкетируемого  до  Октябрьской  революции  1917  года;  имеются  ли  родственники  за  границей,  в  каких  именно  странах  и  поддерживает  ли  он\а  с  ними  какие-либо  отношения;  проживал  ли   на  временно  оккупированной  во  время  войны  территории  и  чем  занимался.  Ну  и  ещё  всякие  разные  «состоял  ли»,  «подвергался  ли»  и  прочая  и  прочая.  Чтобы  ответить  на  все  такие  вопросы,  требовались  раздумья  и  нешуточные  консультации  с  ближайшими  родственниками;  это  занимало  немало  времени.
         Помню,  как  с  целым  ворохом  бланков  этих  дотошных  анкет  подолгу  возился  и  наш  отец.  Наверное,  он  всё-таки  успел  «соскучиться»   по  наградам:  ведь  последнюю  и  единственную  в  своей  жизни  он  получил,  почитай,  уже  почти  полвека  тому  назад.  Да  к  тому  ж  и  от  неё  остались  лишь  одни  воспоминания,  так  как  в  долгих   перипетиях  гражданской   войны,  последующей  политиеской  смуты,  репрессий  и  террора  от  Георгиевского  креста,  «царских»  ещё  времён,   пришлось  предусмотрительно  избавиться,  как  в  саоё  время    и  от  офицерских   погон  прапорщика.
            Он  заполнял  бланки  для  ответов  сначала  мягким  карандашом  с  тем,  чтобы  при  необходимости  запись  легко   можно  было  удалить  ластиком.  Причем  заполнял  не  по  порядку  все  подряд,  а   выборочно:  сначала   те,  ответ   на  которые  не  требовал  осторожности  и  особых   раздумий.  И  лишь  во  вторую-третью  очередь  отвечал  на  более  «сложные»  вопросы,  оставляя  напоследок   самые  «каверзные»,  вроде  того  «состоял  ли  ранее  в   каких-либо  контрреволюционных,  антсоветских  партиях  или  иных  политических  организациях»,  «состоял  ли  под  следствием  и  судом»,   «имеет  ли  непогашенные  судимости»  и  т. п.
          Поскольку  на  целый  ряд  таких  «неприятных»  вопросов  в  конце  концов  приходилось  давать  прямой  и  честный  ответ,  постольку  отец  был  вынужден  по  несколько  раз  переписывать  уже  заполненные  графы  бланков,  уточняя,  исправляя  и  выправляя  свои  прежние  записи.  Не  надо  забывать,   что    определённый  опыт  лавирования  и  маневрирования  среди  хитроумно  расставленных  вопросов  у  Наума  Маглыша   всё-таки  уже  имелся,  так  что  он  со  вставшей  перед  ним    новой   задачей  в  конце  концов  успешно  спрравился.  Всё-таки  опыт  «фильтрации»   в  органах  госбезпасности  после  трёх  лет  оккупации  был  ещё  довольно  свеж,  да  и  почти  полугодовое  следствие  ОГПУ  1929-30  гг.  из  памяти  не  выветрилось.
          Стороной  и  неофициально  отцу  давали  понять,,  что  столь  дотошное  анкетирование  не  только  необходимо,  но  и  стоит  всех  трудов,  потому  что  и  правительственная  награда  предполагается  нешуточной:  если  даже  не  самый  высокий  Орден  Ленина,  то  уж  никак  не  меньше  Ордена  Трудового  Красного  знамени.  К  тому  времени  ещё  не  были  учреждены  ни  Орден  Октябрьской  революции,  ставший  вторым  после  Ордена  Ленина,  ни  Знак  почёта,  ставший  следущим  после  Трудового  Красного  знамени,  ни  Орден  Дружбы  народов,  ставший  «замыкающим»  в  пятёрке  высших  гражданских  наград  СССР.
       В  общем,  отец  подал  все  эти  документы  в  соответствующую  «инстанцию»  и  стал  ждать  Указа  Президиума  Верховного  Совета  СССР  о  награждении   и  чуть-ли  не  крутить  дырку  под  будущий  орден  в  лацкане  своего  парадного  пиджака.  Вернее  сказать,    не  пиджака,  поскольку  «парадной»   на  то  время  являлась  недавно  сшитая   в  ателье   пара- «сталинка»:  полувоенного  образца  глухой  китель  с  отложным  воротником  и  брюки-галифе  -  всё  из  габардина  «защитного»  (т. е.  «хаки»)  цвета.  Понятно,  что  носилась  такая  «сталинка»  в  комплекте  с  «хромовыми»  сапогами,  также  шившимися  «на  заказ»  у  сапожника-частника.   Это  была  тогдашняя  мода  в  среде  белорусской   учительской  интеллигенции.  Нечто  подобное  сохраняется,  по-моему, и  в  современном  Китае,  и  даже  на  значительно  более  высоком  уровне;  здесь,  конечно,  «работают»  под  своего  Мао.
         В  общем,  ждал-ждал  отец,  да  не  дождался.  Точнее  сказать,  не  дождался  ордена,  а  вместо  него  прислали  ему  для  заполнения  новый  набор  анкетных  листов.  История,  имея  в  виду  и  уже  имеющийся  опыт,  повторилась  с  незначительными  различиями.  И  с  тем  же  «успехом».  Видимо,  в  «компетентных  органах»  крепко  хранили  память  о  предыдущих  заслугах  отца  отнюдь  не  «перед  советской   властью»  и  «тормознули»  все  эти  затеи  советской  власти  с  награждением  заслуженного  работника  народного  образования.
          Прошло  несколько  лет,  и  неждано-негадано  -  уже  без  всякого  заблаговременного  заполнения  анкетных  листов  (видимо,  хватило  прежних)  -  Науму  Маглышу  прикрепили  на  грудь  медаль  «100  лет  со  дня  рождения  В. И. Ленина»,  которой  награждались  сотни  тысяч,  если  не  миллионы,  рядовых  советских  тружеников  во  всех  отраслях  народного  хозяйства.  Таким  вот  образом  на  77-м  году  жизни  он  удостоился  награды  и  от  коммунистического  режима,  к  которому  по-прежнему  не  испытывал  большой  симпатии.  И  режим,  надо  признать,  обошёлся  с   ним  вполне  «симметрично»  -  тут  и   придраться  не  к  чему.  Можно  сказать,  на  этом  они  стали  квиты.               

            «МАШИНА   ВРЕМЕНИ»    НАУМА    МАГЛЫША
                В заключение своих сумбурных "припоминаний о воспоминаниях" хочу   привести факт, который, по-моему, проливает дополнительный свет на личность Наума Дмитриевича Маглыша, моего отца. Уже будучи весьма пожилым человеком, где-то в самом конце 60-х  или даже в начале 70-х годов прошлого века он задумал, распланировал, подготовил и осуществил своеобразную экспедицию-путешествие по тем местам, где прошла его боевая юность. А до тех мест от места его  теперешнего   проживания было километров с тысячу, никак не меньше.
       Способ передвижения был выбран смешанный -   вело-железнодорожный; так он из г. Слуцка Минской области добрался до  Волыни и   Восточной  Галиции, где ему  ещё  в  юности  довелось понюхать пороху и  узнать цену жизни и смерти. Много лет он просто бредил этой мечтой:   ещё раз увидеть ту землю, частью которой более полувека назад  стали многие его фронтовые товарищи, вдохнуть того воздуха, побыть под тем самым небом...
       Он  несколько  месяцев  «ворожил»   над  разными  железнодорожными  справочниками  и  расписаниями  поездов  дальнего  следования  и  пригородного  сообщения,  чтобы  разработать  оптимальный  со  всех  точек   зрения  маршрут.  Наводил  справки,  проверял,  перепроверял,  уточнял,  вносил  необходимые  изменения,  отказывался  от  намеченного  ранее,  переделывал  все  наново,  пока  наконец  ему  не  вырисоволась  окончательная  картина  предстоящего  ему  путешествия.      
        Параллельно  готовилась  материально-техническая  база  всего  мероприятия,  то  бишь  «машина»,  как  уважительно  называл  отец  свой  видавший  виды  велосипед.  Это  был  не  обычный  серийный  двухколёсный  друг,  выпущенный  Минским  или,  скажем,  Харьковским  велозаводом.  Хотя  продукция  последнего   и  пользовалась   у  велолюбителей  определённым   уважением.
         Нет,   Науму  Маглышу  было  бы   этого  совершенно  недостаточно,  и  его  «машина»   имела,  как  бы  сказали  сегодня,  «импортное»  происхождение.  Нет,   в  готовом  виде  её,  конечно,  никто  ниоткуда  из-за  границы  не  импортировал,   но  тем  не  менее  она  по  преимуществу  состояла  из  деталей  сплошь  иностранного  производства.  В  основном  из  так  называемых  «трофейных»,  вывезенных  в  основном  из  сравнительно  недавно  побеждённой  Германии.
        К  таковым  относилась,  например  «рама»:  она  отличалась  от  отечественных  не  только  более  тонкими  в  диаметре  трубками,  но  ещё  и  повышенной  прочностью  при   её  относительной  лёгкости.  Такими  же  качествами  обладали  обе  «вилки»  -  передняя  и  задняя,  а  также  «втулки».  Их  отец  перепроверял,  переоснащал  и  переналаживал  с  особой  тщательностью.  Все  шариковые  подшипники  в  них  он  не  раз  перебрал    буквально  по  шарику,  перетёр  их  ветошью,  заменил  старую  смазку  на  новую,  а  затем  проверил  всё  это  в  работе.
           Поставленный  «на  спину»,  то  есть  с  упором  на  седло  и  на  руль,  велосипед  проходил  у  него  тщательные  «стендовые  испытания»:  после  придания  колёсам   первоначального  импульса  они  должны  были  вращаться  в  течение  не  менее  строго  определённого  времени,  причём  без  малеёших  признаков  так  называемой  «восьмёрки»   и  практически  беззвучно,  издавая  лишь  лёгкий  шелест  от  рассекающих  воздух   колёсных  спиц   да  лёгкое  «тиканье»  от  взаимодействия  сложной  системы  подшипников  в  «толстой»  задней  втулке.  В  этом  было  уже  нечто  высокоэстетическое,  а  не  просто  хорошая  работа  техники! 
           Разумеется,  он  и  раньше  неоднократно  проводил  такие  испытания,  особенно  перед  какой-нибудь  предстоящей  дальней  поездкой,  т.е.  на  расстояние  более  15-20  километров.   Но  ведь  на  этот  раз  он  готовился  к  настоящему  путешествию,  отрываясь  от  домашней  «базы»   на  много  дней,  поэтому  надлежало  проверить  надёжность  всех  систем  «машины»   особенно  тщательно.  Термин  «машина»   отец  употреблял,  разумеется,  не  в  смысле  «авто»,  а  в  значении  «сложный  механический  агрегат».  А  уж  он-то  хорошо  знал  всё  его  устройство,  до  тонкостей,  поскольку  сам  собирал  его  чуть  ли  не  по  винтику,  с  особым  пристрастием  и,  я  бы  даже  сказал,  с  любовью.  А  это  пылкое  «чувство»  к  «железному  другу»  он  вынес  ещё  из  времён  своей  ранней  юности.
         Так  что  для  его    всяческого  усовершенствования  он  не  жалел  ни  времени,  ни  денег.  На  слуцком  «колхозном»  рынке  в  базарные  дни  в  одному  ему  известных  местах  он  выискивал  и  находил  требующиеся  детали.   Конечно,  не  всегда  с   первого  раза.  Большинство  из  них,  как  я   уже   говорил,  имели  «трофейное»  (т. е.  германское)  происхождение,  но  попадались  и  шведские,  а  какая-то   одна   и  вовсе  бвла  «родом»  из   Великобритании. А  ведь  нужно,  чтобы  все  эти  «дети  разных  народов»  соединились  в   одну  дружную  семью  и,  главное,  согласно  взаимодействовали  не  только  на  дорогах,  но   и   на  нашем  советском  бездорожье.  В  результате   неустанных  усилий  в  этом  направлении  и  дальнейшей  кропотливой  (  а  несвязано  ли  это  с  «кроплями  пота»?)  работы  в  конце  концов  ему  удавалось  невозможное  сделать  возможным,  и  все  эти  части  соединялись  в  одно  целое,   работающее   безупречно  и  гармонично.
        Особую  заботу  в  «ходовой  части»  составляли  колёса:   обода,  спицы,  «шины»  (покрышки)  и,  разумеется,  пневматические  (т.е.  надувные)  камеры.  Обода  отец  подбирал  полегче  и  поуже:  не  совсем  уж  узенькие  «гоночные»  и  не  обычные  «дорожные»,  а  так  называемые  «шоссейные»,  нечто среднее   между  первыми  и  вторыми.  Само  собой,  они  также  имели  «трофейное»   происхождение,  что  легко  определялось  по  их  высококачественному  хромириованию.
          Недостающие  или  сомнительные (искривившиеся,  например)  спицы  в  колёсах  отец  тщательным  подбором   заменял  исправными,  а  потом  ещё  долго  ворожил  над  спицами  уже  поставленными  в  колесо,  терпеливо  регулируя  их  натяжение,   по  много  раз  то  «подтягивая»   одни,  то  «отпуская»    другие.    В  результате  поставленное  на  втулку  горизонтально,  колесо  стояло  не  шелохнувшись  -  настолько  идеально  оно  было  отрегулировано  и  сбалансировано  по  всем  направлениям. 
       Много  хлопот  доставляли  надувные  камеры.  Во-первых,  они  часто  прокалывались  на  мощёных  булыжником  улицах,  во-вторых,  они  далеко    не  всегда  встречались  в  свободной   продаже.  Приходилось  ремонтировать  старые.  А  это  выливалось  в  целую  эпопею  самого  разного  рода  «операций».
        Сначала    определялось  место  прокола:  накачанную  камеру  частями  последовательно  притапливали  в  наполненном  водой  тазу  и   смотрели,   в  каком  именно  месте из  неё  выходят  пузыри  воздуха;  эти  места  точно  отмечали  «химическим»  («чернильным»)  карандашом.  Затем  готовился  «резиновый»  клей.  Для  его  приготовления  требовался  особо  чистый,  т. н. «авиационный»  бензин  и  натуральный  каучук,  полученный  из  сока  гевеи;  он  небольшими  гибкими  пластинками  светложёлтого  цвета  продавался  где-то  «из-под  полы»,  как,  впрочем,  и   «авиационный»  бензин.  Кусочки  каучука  растворяли  в  строго  определённой  пропорции  в  этом  бензине,  и  таким  образом   получали  необходимое  количество  «резинового»   клея.
         Заплаты  требуемого  размера  (обычно   кружочки  или  овалы  диаметром  4 – 5  см)  нарезали    из  листов  специальной  тонкой   и  эластичной  резины  светлого  цвета  (именно  она   хорошо  растворялась  клеем  и  обеспечивала  почное  и  надёжное  прилипание),  а  при  отсутствии  таковой  обходились  «нарезкой»  из  уже  непригодных  к  рем онту  старых  камер,  но  при  этом  надёжность  таких  заплат  заметно  снижалась,  поскольку  их  резина  была  уже  «вулканизирована  и,  следовательно,  жестче.
        Далее    тонкой   наждачной  бумагой  («шкуркой»)  зачищались  место  прокоа  на  камере  и  соответствующая  заплатка,  на  них  наносился  тонкий  слой  «резинового»  клея,   после  чего  они  на  определённое  время  плотно  прижимались  один  к  другому.  Редко  когда  такая  заплатка  оказывалась  ненадёжной,  поэтому  некоторые  особо  «заслуженные»  камеры  могли  нести  на  себе  иногда  до  десятка  таких  заплат.
           Но  в  готовящеяся   дальнее  велопутешествие  Наум  Маглыш  брал  с  собой  ещё  и  пару  совершенно  новых  камер,  а  к  ним,  конечно,  запас  «латок»,  «шкурки»  и  клея.  А  ещё  хороший  ручной  насос,  набор  ключей  всех  необходимых  размеров,  запасные  подшипники  в  смазке  и  т.н.  «маслёнку».
          Я  не  сказал  ещё  про  седло,  а  оно  заслуживает  по  крайней  мере  отдельного   абзаца.  Кажется,    как  раз   именно  оно  имело  английское  происхождение.  Ни  на  одном  другом  велосипеде,  сколько  их  не  пришлось  потом  мне  видеть,  я  не  встречал  дае  близко  подобного  этому,  отцовскому.  Первое,  что  сразу  бросалось  в  глаза:  его  кожаное  покрытие  тёмно-коричневого  цвета   блестело,  как  отполированное,   и  становилось  понятно,  что  на  нём  поелозила  в  своё   времия  не  одна  задница.  Седло  это  отличалось  также  необычайно  изящной  формой:  не  такое  черезчур  узкое,  как  на  гоночных  велосипедах,  но  и  не  аляповато-широкое,  как  на  серийных  «дорожных»  советских.  Пружины  под  кожаным  покрытием  с  трудом  поддавались  нажатию  ладони,  но  очень  тактично  отзывались  на  давление  задницы,  лишь  слегка  и  довольно  мягко  подкидывая  её  на  самых  чувствительных  ухабах.  Словом,  не  седло,  а  просто  мечта!  Отец  особенно  ценил  его,  можно  сказать,  холил  и  лелеял.
          Последнее,  что  надо  сказать  об  этом  седле:  по  высоте  он  ставилось  так,  чтобы  при  езде  нога  на  педали  в  её  нижнем  положении  занимала  практически  полностью  вытянутое  положение.  При  этом  высота  руля,  соответственно,  регулировалась  таким  образом,  чтобы   вес   ездока  равномерно  распределялся  на  все  три  опоры  -  седло,  педали,  руль    и  чтобы  руки  находились  в  полурасслабленном  состоянии  и  чрезмерно    не  перенапрягались.  Естественно,  всё  делалось  под  вес  и  рос  отца,  но  даже  и  тогда,  когда  на  «машину»  садился  кто-либо  иной,  сразу  чувствовалось,  что  она  отрегулирована  и  отлажена  как  надо.
         На  отцовском  велосипеде  имелось  всё  необходимое  для   лёгкой,  быстрой  и  безопасной  езды  и  при  этом  ничего  лишнего:  ни  динамомашинки,  ни  фары,  ни  даже  простейшего  звонка  на  руле.  Но  это  в  обычной  жизни.   Когда  же  он  собрался  в  дальнюю  дорогу,  пришлось  оснастить  своего  «железного   коня»  не  только  всем  перечисленным,  но  ещё  «спидометром»,  который  бы  показывал  развиваемую  на  ходу  скорость  и  преодолённые  километры  пути.   В  дальнем  путешествии  по  предлежащим  незнакомым  дорогам  всё  это  отнюдь  не  представлялось  излишним.
        Вопросу  проипитания  в  этой  поездке  придавалось  гораздо  меньше  внимания,  чем  техническому  её  обеспечению:  неприхотливый  в  еде,  отец,  видимо,  целиком  полагался  на  предприятия  советского  общепита,  который  хотя  и  не   мог  похвастать  какими-то  особыми  изысками  в  своём  меню,  но  зато  имел  по  всей  стране  довольно  разветвлённую  сеть  всевозможных  своих  «точек» -  столовых,  чайных,  пельменных,  чебуречных,  пирожковых  и  т. п.,  и  это  без  учёта  всяких  более  экзотических  их  разновидностей  по  так  называемым  национальным  окраинам.  Надо  еще  отдать  должное   этим  общепитовским  предпрятиям  в  их  ценовой   доступности;   иногда   низкие  цены  в  них  просто  поражали:  полноценный  обед  из  3 – 5  блюд  мог  обойтись  в  каких-нибудь  50 – 70  копеек.  Разумеется,  качество  такой  пищи  не  всегда  радовало,  но  зато  её  повсеместная  доступность  напрочь  снимала  проблему  голода.  Так  что  в  дорогу  с  собой  Наум  Маглыш  не  брал  абсолютно  никаких  продуктовых  припасов  за  исключением  пластмассовой  фляжки  с  кипячёной  водой.
         Зато  чрезвычайно  серьёзное  внимание  уделялось  разработке  маршрута  и  всем  связанным  с  этим  конкретным деталям  и  всческим «мелочам»:  классу  той  или  иной   дороги,  характеру  её  покрытия  (бетон,  асфальт,  булыжник,  гравий),  протяжённость.  Особую  и  немалую  заботу  составляли,  как  я  уже  упоминал,  расписания  поездов  -  дальних,  средних  и  пригородных  -  с  названиями  всех  остановочных  пунктов,  временем  стоянки   и т. п.
              Если  с  поездами  всё  получалось  сравнительно  легко  и  просто:  такая  информация  носила  централизованный  характер,   и  получить  её  не  представляло  никакой  сложности  на  любой  железнодорожной  станции  Союза,  то  с  расписанием  движения  автобусов  за   пределами  БССР  дело  обстояло  намного  более  сложно   и  трудоёмко:  приходилось  куда-то  звонить,  уточнять,  перепроверять,  а  то  даже  отправляться  для  наведения  справок  в  городскую  библиотеку  или  в  библиотеку   гарнизонного  Дома  офицеров  (в  Слуцке  в  советские  времена  постоянно базировалась  целая  танковая  дивизия).
        Все  добытые  сведения   отец  тщательно  фиксировал,  и  подобными  данными  он  исписал  не  один  блокнот.  После  всех  проверок  и  уточнений   составил  окончательную  запись,  что-то  вроде  сухопутной  «лоции»,  в  которой  намечались   все  детали  поездки:  где  на  что  садится  (поезд,  автобус,  «попутка»,  велосипед);  сколько    времени  и  докуда  едет;  где,  когда  и  на  какой  вид  транспорта  пересаживается  и  т.д.    Намечались  также  (если  дело  касалось  передвижения  на  велосипеде)  места  и  время  кратковременных  остановок,  днёвок  и  ночлега,  пунктов  питания.   Иногда  упоминались  турбазы,  дома  колхозников  (это  самый  дешёвый  вид  советских  «гостиниц»)  и  совсем  уж  в  крайних  случаях  какая-нибудь  «настоящая»  гостиница:  на  этих  расходах  приходилось  экономить.
       Самым  подробным  и  доскональным  образом  разрабатывалась  и  прорабатывалась  «экскурсионная  программа»:  где  что  посмотреть,  касалось  ли  это  краеведческих  или  иных  музеев,  каких-то  местных  достопримечательностей  или  памятных  самому  Науму  Маглышу  мест,  связанных   с  боевыми  эпизодами   или  какими-то  другими  событиями  из   тех,  теперь  уже  почти  шестидесятилетней   давности,  военных  лет.  Ко  всему  этому  отец  относился  не  просто  очень  добросовестно,  как  ко  всякой  другой  выполняемой  им  работе,  но,  я  бы  сказал,  с  неким  пиететом  -  как  к  особой  взятой  на  себя  ответственной  и  вместе  с  тем  почётной  миссии.  Это   подтверждается  значительным  количеством  оставшихся  после  неё  именно  таких  вот  письменных   «свидетельств».    
        Из этого своего «паломничества»  вернулся он со смешанным чувством удовлетворения и разочарования: с одной стороны, он исполнил данный когда-то себе обет (а может быть, даже и клятву, данную кому-то, кто уже ничего и никогда не мог исполнить сам), с другой же - отчаянно остро ощутил и окончательно убедился , что возможно вернуться только в какое-то место пространства, и совершенно невозможно вернуться в то или иное время, особенно когда прошло столько десятилетий, сменилось столько поколений, и столько раз перепахана та земля, и не только мирным плугом землепашца...
           Да  и  с  «пространством»  не  всё  так  просто.   Ему не удалось отыскать в    местах,   которые  он  посетил  через  полстолетие,  даже отдалённых намёков на следы тех событий, которые навсегда врезались в его индивидуальную память. Ни окопов, ни блиндажей, ни воронок от взрывов, ни даже братских могил. Как будто не было тысяч и тысяч загубленных  человеческих жизней, ни крови  их, ни боли, ни страданий, ни слёз...   А где же "вечная память", которую  им обещали  воздать  и   которою клялись живые мёртвым? Новое Отечество позаботилось о том, чтобы поскорее забыть всё это, потому что  уже  пришло  время  славить новых героев, обагривших себя в крови соотечественников  и  в  кровавой купели  Гражданской  войны  крестивших страну в свою новую веру. 
           К  обещаниям  о  «вечной  памяти»  героям,  а  тем  более  жертвам  каких-то  исторических  событий  нужно,  конечно,  всегда  относиться  с  должным  уважением,  но  ни  в  коем  случае  не  следует  их  абсолютизировать,  поскольку  в  подлунном  мире  ничего  «вечного»  не  бывает.  Историческая  память   благотворна  только  условно.  Но  не  менее  благотворно  и  историческое  забвение:  уже  хотя  бы  потому,  что  чрезмерно  пререгруженная  прошлым  память  парализует  волю  к  действию  в  настоящем.  Как  бы  там  ни  было,  но     ведь  общее  число  всех  мертвых  во  много  раз  превышает  число  живущих  ныне:   так  что  «вечная  память»  обо  всех  ушедших  -  это  явно  непомерная  ноша  не  только  для  отдельно  взятого  человека,  но  даже  для   человечества  в  целом.    С  этим  надо  примириться.  А  помнить  тех,  кого  мы  любили,  мы  и  так  обречены  на  это,  без  всяких  клятв.
          Как  раз  пару  дней  назад  мир  отметил  100-летие  окончания  Первой  мировой.  В  Париже  -  в   память  о  том,  что  именно  в  этой  стране,  недалеко  от  Версаля,  в  Компьенском  лесу  страны  победительницы  (увы,  без  представителей  России)  подписали  предварительное  соглашение  о  перемирии,  предшествовавшее   заклчению  «полноценного»  мирного  (Версальского)  договора.  Россия  постепенно  выходит  из  исторической  спячки  и  начинает  возвращать  моральный  долг  героям  той  войны:   в  Интернете  даже  открыт  специальный  портал,  посвящённый  этой  тематике.  Вот  уж  поистине:  лучше  поздно,   чем  никогда.  И  всё-таки  дотошные  британцы  сказали  ещё  лучше,   закончив  эту  лаконичную  сентенцию  по-своему:  but  better  never  late… \КОНЕЦ  «сплошного  текста»  Книги  первой\

             ДОПОЛНЕНИЯ   \к  Книге  первой\
             Итак,   я  закончил  свою  немудрёную    «повесть»  об   отце.  Мне  кажется,     что  основные   этапы  его  непростой  и  во  многом  типичной  для  эпохи  судьбы  получили  в  ней  некоторое  освещение.  Во  всяком   случае  те,   что  напрямую  свзаны   с  хронологией  важнейших  исторических   событий.  Иное  дело  -  личность  главного  персонажа:  раскрыть  её  более  или  менее  полно  не  всегда  удаётся  и  настоящему  писателю  -   куда  уж   мне!  И  хотя  такая   задача  мне  не  по  плечу,  я  всё  же  считаю   нужным  отдельно  сказать  о    некоторых   отдельных  соображениях  самого  Наума  Маглыша,  а  также  о  нём   или   как-то  с  ним   связанных  и   характеризирующих   героя  моего  повествования.   Рассчитываю,   что  это  дополнит  представление  о   нём.

Дополнение  1.     ОБРАЗОВАНИЕ    -     ВЫСШЕЕ\
          В  качестве  «преамбулы»  к  дальнейшему  содержанию  этого   дополнения   хочу  сделать  два  предварительных  замечания.  Когда  и  где  бы  ни  заходил  разговор  о  необходимости  высшего  образования,   Наум  Маглыш  всегда  выступал  решительным оппонентом  этого  «тезиса»,  особенно  в  том  случае,  если  пытались  обосновывать  чуть  ли  не   обязательность  получения  высшего  образования  детьми  уже  «образованных»  родителей.  Он,  напротив,  полагал,  что  в  высшем  образовании  по-настоящему  нуждаются  только  те,  кто  достаточно  и  действительно  к  этому  подготовлен,  кто  от  его  отсутствия  «задыхается»,  как  от  недостатка  воздуха.  Видимо,  в  нем  говорили  собственный   жизненный  опыт  и  некоторая  «ревность»  по  отношению  к  тем,  кто  не  встречал  на пути   к  высшему  образованию  сколько-нибудь  серьёзных  препятствий,  сколько  встретил  их  в  своё  время  он  сам.    Наум  Маглыш  утверждал,  что  непреходящая  познавательная  установка   -  это  не  только  первейшая  и  необходимейшая  мотивация  для  получения  высшего  образования,  но  нечто   гораздо  большее,  а  именно  важнейшая  черта  личности,    в  отсутствие  которой  становятся  тщетны  любые  попытки  сделать  человека  «образованным».


        \Ego  -  об образовании\  Сейчас,  в  современной  России,   когда  в  стране,  ставшей  вдвое  меньшей  по  населению  и  во  много  раз   экономически  слабее  прежнего  СССР,   только  «академиков»  РАН,  не  считая  несметное  число  членов  других  самозваных  «академий»,  развелось  в  полтора-два  раза  больше,  чем  общее  число  действительных  членов  и  член-корреспондентов   той,  настоящей,  Академии  наук  СССР.  Сейчас,  сейчас,  когда  чуть  ли  не  каждый  пятый-десятый  может  помахать  у  вас  перед  носом  удостоверением   доктора  наук  и  дипломом  профессора,  и,  уж  точно,  каждый  третий   не  стесняется  бахвалиться  тем,  что  у  него  «два  высших  образования,  мне  всякий  раз  приходят  на  память   слова  из  книжки  двух  старых  петербуржцев:  «Сейчас  у  нас  очень  много  людей  с  высшим  образованием,  но  очень  мало   -  с   хорошим  средним  образованием» .  Под  последним  они  понимали  образование  наподобие  того,  какое  давали  дореволюционная  классическая  гимназия  или  реальное  училище.

            \Ego\  Проработав  преподавателем  в  высшей  школе  более  сорока  лет,  я  убедился  в  том,  что  система  высшего  образования  в  современной  России  катастрофически  деградирует.  Это:  это  заметно  как  «на  входе»  - по  всё  ухудшающемуся  качеству  численно  растущего  контингента  абитуриентов,  так  и  «на  выходе»  -  по  примитивности  уровня  сознания  и  интеллектуальной  убогости  большинства  т.н.  бакалавров  и  «специалистов». 
      Об  уровне  их  профессиональных   знаний  и  навыков  мне  судить  трудно.  Но  по  общему  впечатлению  от  такоко  человека лишьЛишь  изредка  попадаются  индивидуальности,  вызывающие  безусловное  восхищение,  в  головах  которых  высшее  образование  действительно  произвело  вполне  определяемую  работу  и  оставило  по   себе  ощутимый  результат...  А  может   быть,  это  и  нормально,  что  таковых  немного   и  что  много  их  быть  не  может  и  не  должно.  Но  при  желаниии  в  любой  среде  можно  отыскать  человека,  резко  отличающегося  своей  эрудицией  от  обшего  среднего  уровня  окружающих   его  людей.  \вставить  «иллюстрацию»  о  первокурснице,  сразившей  меня  ответом  об  Октавиане  Августе !  Этот  эпизод  оказался  очень  поучительным  ,  как  я  предполагал,  не  только  для  моих  студентов,  но  в  ещё  большей  степени  для  меня  самого,  так  как  предостерёг  меня  на  будущее  от  слишком  большой  самоуверенности\!\
          Когда  русские  образованные  люди  1820-х  годов  взирали  на  пришедшую  после   них   «смену»,  людей  1840-х,  скажем,  т. е. люди  из  поколения  Пушкина  на  людей  поколения  Белинского,  они  поражались  их  дремучему  невежеству   и  неотёсанности:  древних  языков  не  знают  напрочь,  даже  по-французски  только  с  пятого  на  десятое,  не  говоря  уж   о  немецком  и  тем  более  об  английском;  ни  музыки,  ни  танцев,  ни  фехтования,  ни  верховой  езды,  ни  правил  хорошего  тона -  ничего  не  знают  и  не  умеют.  Да  и  откуда  бы  всему  этому  взяться:  после  церковно-приходской  школы   только  духовная  семинария,  в  лучшем    случае   курс  в  Московском  или  Казанском  университете  и,  как  правило,  неполный,  а  затем  почти  обязательное  исключение    и  потом  уж  «просветительская  работа»,  забота  о  благе  народном,  журналы,  газеты  и  прочее…
            Ещё  более  удручающую  картину  (даже  по  сравнению  со  своими  непосредственными  предшественниками)  являли  собой  т.н.  «шестидесятники»   -  все  эти  «нигилисты»-ниспровергатели,  выдумавшие    «народ»,  которому  надо  служить,  поклоняться  и  у  которого  следует  учиться.  По   непреложным  законом  науки,  если  образование  слишком  быстро  идёт  вширь,  оно  не  может  не  истончаться.  Да  и  в  самом  деле,  многому  ли  могут  научить  дети  дьячков,  писарей  да  лекарей,  если  они  и  сами,  как  говорится,  ни  уха  ни  рыла.  А  ведь  именно  они  стали  теперь  (в  1860 – 70-е)  главными  учителями  народа.  Тут,  правда,  приспела  реформа  образования,  его  демократизация,    автономия  университетов  и  прочие  новшества,  которые  несколько  выправили  общее  положение  дел.  Но  этот  «тренд»  был  недолгим.
      После  революционных  потрясений  и  гражданской  смуты  первых  двух  десятилетий  20  века,  в  результате  террора  и  многомиллионной   эмиграции  почти  всего    образованного  слоя  прежнего  русского  общества  страна  оказалась  на  самом  краю  культурной  катастрофы.  Новые   правители  не  могли  не  видеть  этого.  Спешно  началось  воссоздание  образования,  науки,  культуры.  Но  как?  Если  прежде  на  то,  чтобы  получить  образованного  специалиста,  уходило   минимум  15 – 17  лет  (4  года  -  начальная  школа,  8 лет – гимназия,  4 - 5  - высшее  учебное  заведение,  и  далее  -  годы  адъюнктуры  и  подготовки  к   профессорскому  званию),  то  теперь  «ковали  кадры»  (ведь  «кадры  решают  всё!»)  ускоренным  революционным  методом:  начальное  образование  -  3-4  года,  рабфак  -  2  года,  «высшее»  учебное   заведение -  3-4  года,  «институт  красной  профессуры»  -  ещё  2-3  года.  Всё:  кадры  высшей  квалификации  готовы!  Как  говорится,  почувствуйте  разницу:  если  раньше  подготовка  профессора  занимала    по  меньшей  мере  20  лет,  то  теперь  умудрялись  (тяп-ляп!)   делать  это  за  10 – 12.  Возможно  ли такое  без  ущерба  для  качества   и    всего   дальнейшего  воспроизводства  образования,  судите  сами. Само  собой  разумеется,  что  качество  таких  новых  «профессоров»  не  могло  не  продолжиться  в  их  воспитанниках.    По-видимому,  следы  этого  влияния  «красной  профессуры»  будут  ещё   долго  давать  о  себе  знать.

        \Ego\   Когда  я  в  1973  году  пришёл  работать  в  ЛИИЖТ,  вскоре  я  «влип»  здесь  в  одну  историю  (подобного  рода  «происшествия»  случаются  со  мной  почти  на  каждом  новом  месте  моего  трудоустройства  («трудоприменения»):  ректор  Варуха,   1967   год  плюс  Папа Римский  Павел-Иоанн;      проректор  Немец  Георгий  Павлович  -  1967 – 1969).  Придя  как-то  раз  в  назначенную  мне  по  расписанию  аудиторию,  я   обнаружил,  что  она  ещё  занята:  некто  стоящий  за  кафедрой  продолжал  вещать  своим  слушателям  некие  истины,  в  содержание  которых  я  не  считал  нужным  входить,  но  при этом  обратил  внимание  на   весьма  своеобразную  внешность  и  не  менее  оригинальную  манеру  «педагогического»  поведения  этого  «трибуна».  Был  он  коренаст,  бритоголов,  не  слишком  чтоб  чисто  выбрит  по  толстым  щекам,  довольно  неряшливо  одет  и  в  общем  походил  скорее  на  привокзального  носильщика,  почему  его  нахождение  за  кафедрой  казалось  несколько  неожиданным  и  даже  странным. При  этом  вёл  себя  он  очень  и  даже,  пожалуй,  слишком  непринужденно:  в  краткие  перерывы   между  фразами  ловко  забрасывал    себе  в  рот  жареные  семечки  подсолнуха  и  так  же  виртуозно  сплевывал  себе  в  другую  ладонь  непрерывно  образующуюся  шелуху,  которую  тут  же  аккуратно  складывал  в  желобок  на  верхней  поверхности  кафедры,  вообще-то  предназначенный  для  мела  и  других  преподавательских  принадлежностей.   Выждав  некоторое  время,  я  напомнил,  что  аудитория  уже  «принадлежит»  мне  и  что  за  дверью  её  освобождения  дожидаются  мои  студенты.  В  «ответ»  на  это  он  почему-то  решил  «представиться»   и  заявил,  что  вообще-то  он  профессор  кафедры  Истории  КПСС,  и  назвал  свою  фамилию,  которая,  помню,  звучала    «классически»  по-татарски  -  что-то  вроде    «Х…уллин».  Я  в  свою  очередь  напомнил  «уважаемому  профессору» ,  чтобы  он не  забыл    забрать  с  кафедры  принадлежащие  ему  «вещи»:  не  мог  же  я  в  самом  деле  вести  своё  занятие,  стоя  за  покрытой  подсолнечной    шелухою  кафедрой.    Надо  было  видеть,  как  профессор  сгребает  её  себе  в  пригоршню  перед  лицом  не  спешащих  уходить  слушателей.  Не  знаю,  будет  ли  к  его  чести  то  обстоятельство,  что  никаких  неприятных  последствий  сие  происшествие  не  имело,  во  всяком  случае   для  меня.  Хотя   по  сравнению  с  ним,  по  крайней  мере  60-летним,  я  тогда был  совсем  молодым  человеком,  к  тому  же  совершенно  «нестатусным».    Помню,  меня  тогда  эта  встреча  с  проф.  Х…уллиным  просто  шокировала.  Я  готов  был  уже  подумать   об  этом  институте  Бог  весть  что.  Однако  со  временем  это  неприятное  впечатление  несколько  подзабылось  и  я  стал  всё  больше  узнавать  о  славной  истории  ЛИИЖТа.   При  этом,  истины  ради,  надо  заметить,  что   этот  институт     славился  и  своими  более  чем  настоящими,   «потомственными»  профессорами,  среди  фамилий  которых   можно  увидеть  и  весьма  именитые:   Эйлер, Алексеенко, Гаккель,    Яблонский,  Красковский  и  др.  Это  к  тому,  что  не   Х…уллиным  единым  жив  был  ЛИИЖТ.
        Свои  довольно  сумбурно  изложенные  соображения  о  высшем  образовании  закончу  тем,  с  чего  и  начал:  по  моему  мнению,  оно  не  обязательно  для  всех,  кое-кому    оно  не  по  плечу,  а  некоторым  лицам  даже  противопоказано.  Недавно  разговаривал  с  одним  родственником,  взрослый  сын  которого  почти  «убедил»  своего  родителя,  что,  мол,  высшее  образование  не  даёт  современному  молодому  человеку  никаких  серьёзных  преимуществ  в  плане  материального  обеспечения,   а  что  касается  информационной  осведомлённости  и  обеспеченности,  то  она    при  наличии  Интернета,  дескать,  для  всех  одинаково  доступна.   Для  меня,  например,  совершенно  очевиден  тот  факт,  что  «дитя»  пытается  таким  образом  замаскировать  свою  неспособность  к  каким-либо  сверхусилиям  вообще  и  даже  просто  к  доступу  в  вуз.  Его  родитель,  имеющий  сам  не   только  учёные  степени  и  звания,  но  также  и  вполне  осязаемые  научные  достижения,  ждал,  чем  я  смогу  парировать  рассуждения  его  «умного»  отпрыска.  Я  не  нашёл  сказать  ничего  умнее,  как:  «Но  ты-то  сам  не  станешь  возражать,  что  человеку  с  высшим  образованием  просто  намного  интереснее  жить!»  Он  удивился  простоте  моего  суждения,   дальше  возражать  не  стал  и  обещал   довести  мою  «мысль»  до  сведения  своего  сына.               
          Поскольку   полноправным  дипломированным  преподавателем  Наум   Маглыш  стал  именно  здесь,  в  Жиличах,  уместно  вернуться  к  теме  его  высшего   образования  и  дополнить  её  некоторыми     подробностями.  Разве  не  удивителен  тот  факт,  что  в  получении  высшего  образования  ему  никто  не  препятствовал  и  ни  в  чём  его  не  ограничивал,  хотя  он  только  что  вернулся  из  заключения,  на  которое  был  осуждён  (хоть  и  неправосудно)    по  политическим  статьям  карательной  «тройкой»..  Таков  был  тот  тоталитарный  и  репрессивный  режим:  в  чем-то   совершенно  бесчеловечен,  а  в  чём-то  другом   -   совершенно   даже  наоборот.  Такой  вот парадокс,  и  его  не  могут  не  замечать  все  те,  кто  жил  в  ту  эпоху.


ДОП-НИЕ № 2  ОТЛИЧНИК   НЕ  ВСЕГДА  ВЕЗУНЧИК\надо  найти  и  вставить\


               
 Дополнение  № 3  О   ЗДОРОВЬЕ,  ДОЛГОЛЕТИИ БЕССМЕРТИИ  \надо   написать\

Дополнение  № 4   О   ХАРАКТЕРЕ   ДАННОГО  ПОВЕСТВОВАНИЯ  И  О  ЕГО  БУДУЩЕМ
            Читатель  (если  у  этих,   черновых  в  общем-то,  набросков  он  когда-нибудь   может  появиться),  конечно  же,  не  может  не  заметить,  что   автор  часто  и  охотно  отвлекается   от  темы  своего  основного  повествования,  от  рассказа  об  отце,  переходя  на  другие  сюжеты,  не  имеющие  прямого  отношения    к   жизни   Наума  Маглыша,  увлекаясь  разного  рода  отступлениями.  Что  он  то и  дело  отклоняется   от  заявленной  в  самом   начале   темы  и  вместо  этого  предлагает  какие-то  свои  собственные  рассуждения  по  самым  разным  поводам  или  даже  вовсе  не  ссылаясь  на  них,  причём  рассуждения  эти  достаточно  сумбурны  и,  как  следствие,  очень  банальны  и  неглубоки.  Не  могу  не  отметить  здесь  же   справедливости  ради,  что  они  в  ещё  большей  степени  и  непритязательны.
           Возможно,  что  где-нибудь  в  этих  моих  записках  \текстах\  я  уже  пытался  объясниться    в  этом  отношении   и  привести   в  своё  оправдание  определённые  доводы,  но  всё  же  кое  что  добавлю  ещё. Происходит  это  главным  образом  потому,  что  я  не  имею  какого-то  заранее    определённого  плана  построения  этой  книги  и  просто  тороплюсь  зафиксировать  отдельные  фрагменты  «потока  сознания»  по  мере  того  как  они  возникают,  опасаясь  что-то   позабыть, упустить  именно  в  этот  раз  и  не  будучи  уверен,  что  вспомню  об  этом   в   другой  раз,  которого,  с  учётом  моего  возраста,  может  и  не  быть.   Это,   во-первых.   А  во-вторых,  такие  отступления   хотя  и  являются  явным  отклонением  от  сюжета    и  даже  «жанра»,  в  целом  могут  быть  и  оправданы.  Они  в  конечном  счёте  как-то   оттеняют  чисто  биографические  сведения  и  факты  из  жизни  главного,  так  сказать,  персонажа.  Да,  это  безусловно  свидетельствует  о  непрофессионализме  пишущего,  но   зато  в    неменьшей  мере  обнаруживает  и  его  полную  искренность.  Да  и  вообще,  разве  так  уж  правильно  было  бы  отделять  автора  от  его  персонажа,  особенно  когда  дело  касается  сына  и  отца.    Так  что  если  и   есть  во  всём  этом  некоторый  огрех,  то  он  не  так  уж  и  велик,  и  его  можно  считать  вполне  простительным.
            Могу  предложить   и  ещё  одно  объяснение-признание:  происходит  подобное  не  только  исподволь,   иногда  -  а  по  мере   «хронологического»  продвижения  записок  такое  наблюдается  всё  чаще -  я  делаю  это  вполне   сознательно,  постепенно    переходя  от  повествования  об  отце  к  своему  собственному   жизнеописанию.  Тут  опять-таки  (как  в  известном  еврейском  анекдоте  о  «двух  выходах»!)  две  причины.  Первая  заключается  в  том,  что  запас  «баек»,  баянных  мне  в  своё  время  отцом  и  запомнившихся  мне   как  законченные  картинки-клише,  ограничен,  и  он  иссякает,  а  рассказывать  о  нём  что-то  сверх  этого  и  по  своему  собственному  разумению  мне  вроде  бы  ни  к  чему  («мне  не  к  лицу  и  не  по  летам»):  ведь  я  не  романист-беллетрист  какой-то  («Я  вам  не  Спиноза,  чтобы  здесь  вытанцовывать  перед  вами!»)  Вторая  «причина»  в  том,,  что  мне  самому  уже  близко  к  80-ти,  и  следует  опасаться,  как  бы  хватило  времени  не  то  что  осмыслить,  а  хотя  бы  припомнить  свою  уже  состоявшуюся   (хорошо  или  нехорошо  -  это  отдельный  вопрос)  жизнь,  пока  не  отказала  память  и  все  пять  (или  сколько  их  там  есть)  чувств.  Так  что  эти  две  «линии»  -  отцовская  и  моя  собственная  -  будут  сменяться  одна  другою,  а  иногда  и «переплетаться».  Разве  это  не  естественно? \И  вот  05. 01. 2018  мне  пришла  в  голову  «идея»  вести  эти  две  «линии»  -  об  отце  и  о  сыне  -  параллельно-поступательно,  то  есть  отводя  каждой  из  них   свою  половину  (левую -  отцу,  правую  -  сыну),  выдерживая  при  этом  некую  хронологию,  конечно,  очень  приблизительную,  т. е.  как  бы   в  «щахматном»  порядке\.
        Нет,  «параллельно-поступательно»  -  это  не  годится:  слишком    уж  буде  зиять  пустотоми.  А  лучше  некоторые  (или  даже  все)  фрагменты  одной  (и  другой)  книги  снабжать  отсылками  к  «дополнящим»  фрагментам другой.  В  таком  «перекрёстном»   чтениии  определённым  образом  воплощалассь  бы  идея  «отца  и  сына». 
         Наконец  я  достиг  определённой  стадии  осмысления  поставленной  себе  задачи:  повествование  «об  отце»  я  оборву  на  эпизоде  «Наградной  лист»  (нет,  всё-таки  последним  эпизодом   в  повествовании  об  отце  станет  его  «мемориальное  путешествие  в  Карпаты»  1969  или  1970 ?  гг. - 05. 01. 2018),  хронологически  это  где-то  середина  60-х  годов  ХХ  века.  Это  будет  1-я  часть  моей  «Саги».  Как  построю  2-ю  часть,  ещё  толком  не  знаю:  скорее   всего,  начну  с  живописного  «замка»  в  Жиличах,   а  чем  закончу,  ещё  неясно.  \писано  12  марта  2017  года\
         
             Хотелось  бы,  конечно,  довести  весь  этот  «материал»  до  стадии  публикации,  но в  конце  концов  я  готов  довольствоваться   и   тем,   что  просто  размножу  его  в   нескольких  немногочисленных  копиях,  когда  сочту  более  или  менее  сносным   и  готовым.  Мне   вполне  по  средствам  издать  его  и  на  собственные  деньги,  да  вот  только  зачем  и  к  чему:  вряд  ли  наберётся более  десятка - другого  тех,  кого  такая  книга  могла  бы  заинтересовать  сейчас   или  в  ближайшем   будущем,  включая  даже  некоторые  библиотеки  и  музеи:  не  заниматься  же  распродажей  оставшегося  тиража. 
           Но  даже  если  «материал»  останется  и  сохранится  тем  или  иным  образом  в  его  нынешнем  сыром  виде,  то  даже  и  это  неплохо:  кто-то  когда-нибудь  и  где-нибудь  прочтёт  и  узнает  некоторые  дополнительные  частности   о  не  своих  предках,  что  дополнит  картину  мироздания  подробностями,  которых  он  никогда  бы  не  узнал,  не  будь  этих  моих  записок.
           Меня    одно  время  заботило  ещё  и  то,  кого  избрать  и  просить  быть  своего  рода  «депозитарием»  моего  «монументального»  труда,  т.е.  куда  разместеть  эти  свои  записи,  чтобы  они  не  оказались,  выражаясь  фигурально,  на  помойке  сразу  же  после  моей  смерти.  Сам-то  я  человек  малозначительный,  и  никто  не  станет  заботиться  о  сохранении  моего  т. н.  «наследия»,  тем  более  что  и  «наследников»,  далее  единственного  и  оставшегося  без   потомства  и  преждевременно  состарившегося   сына,  я   не  имею. 
         Вот  я  и  подумывал  вначале  передать  свои  записи    в  какую-то  из  библиотек  по  моей,  так  сказать,  ведомственной  принадлежности  -  Восточную  или  б-ку  ПГУПС-ЛИИЖТ,  но  по  существу  это  означало  бы  их  погребение  под   массивом  накопленных  там  подлинных  культурных  богатств и  научных  достижений.   Другая  возможность  сохранения  виделась  мне  в  том,  чтобы  передать\подарить  их  кому-то  из  знакомых  академиков  в  расчёте,  что    один  из  них  мне  в  этом  не  откажет  и   что  потом,  когда  дело  дойдёт  до  разбора   его   архива,  всплывут  на  поверхность  и  мои  записки. -  Больше  всего  можно  было  бы  полагаться  в  этом  на  Кайдо  Пауловича  Хансона,  поскольку  нас  связывали  долгие  годы  дружбы  и  вообще  очень  доверительные  отношения.  Но  Кайдо  давно  уж  нет  в  живых  (19  апреля  2005).  Другой   академик,  Александр  Семёнович   Донченко,  друг  детства  и  одноклассник,  слишком  далёк   и  территориально  (Краснообск),  и   по  интересам.   Академик  Михаил  Борисович  Пиотровский,  хотя  и  сокурсник  по  университету,  но  он   муж  государственный,  обременённый  такими  важными  заботами,  что    отвлекать   его  на  посторонние  предметы  мне  было  бы  даже  как-то  совестно.
         Можно  было  бы, наконец,   передать  материалы  кому-то  из  племянников  или  даже  их    отпрыскам,  но  только  вряд  ли они  будут  более  заинтересованы  обнародовать  их,  чем  я  сам. Вот  я  и  возвращаюсь  к   идее  «самоиздата»  как  к  самой  разумной  и  реальной.  Но  что  там  загадывать  наперёд,  если  записки  ещё  не  завершены  даже  вчерне.  А  ведь   надо  будет  ещё  основательно  перелопатить  весь  текст,  чтобы  хоть  мало-мальски  упорядочить  его,    как - то   структурировать  по  общей  композиции  и,  если  дело  пойдёт  на  лад,  снабдить  будущую  книгу  чем-то  наподобие   преваряющего  её   оглавления.   (Случайно  услышал  сегодня  чьё-то  удачное,  на  мой  взгляд,  выражение:  «Гении  и  таланты  -  это  своего  рода  оглавление  в   общей книге  человечества».)    \конец  Дополнения  -       ХАРАКТЕРЕ   ДАННОГО   ПОВЕСТВОВАНИЯ   И  ЕГО   ДАЛЬНЕЙШЕЙ    СУДЬБЕ».

             ПРИЛОЖЕНИЯ      к    Книге   первой

  №1   ЖЕНСКИЕ   МОНАСТЫРСКИЕ    ШКОЛЫ
           «Преподавание  в  приютском  училище  Горнего  монастыря  (на  Вологодчине)  осуществлялось  на  более  высоком  уровне,  чем   в  училище  Холмогорского  монастыря  (на  Архангельщине),  и  «близко  подходило  к  типу  третьеклассных  епархиальных  училищ».  В  учебную  программу  входили  следующие  предметы:  Закон  Божий,  объяснение  богослужения,   отечественная история, 
         В  1888  году  по  инициативе  епископа  Вологодского  и Тотемского  (Тотьменского ? -  В.М.)  Израиля  (Никулицкого)  приютское  училище  было  преобразовано  в  третьеклассное  епархиальное  женское  училище,  которое  с  1896  года  стало  шестиклассным.  В  его  учебную  программу  были   введены  словесность,  физика  и  педагогика,  и  стали  привлекаться  преподаватели  Вологодской  духовной  семинарии.
        Приезжие  воспитанницы,  которые  не  имели родственников  в  Вологде,  жили  при  монастыре.  Плата  за  проживание  составляла  30  руб.  (по-видимому,  за  год?);  если  воспитанница  была  сиротой   -  вдвое  меньше,  а  самые  бедные  -  примерно  половина  воспитанниц  -  жили  в  монастыре  бесплатно».
       А  вот  как  описывает  тот  же  автор  жизнь  другой  подобной  школы  (с.  310  и  последующие):  «Школа  при  Сурском  монастыре  имела  характер  интерната.  В  течение  года  её  ученицы  проживали  при   ней  и  отпускались  домой  только  на  праздничные  дни.  Были   три   группы  учениц  -  младшие,  средние  и  старшие.  Наиболее  многочисленной  была  младшая  группа,  в  1904  году  в  ней  насчитывалось  двадцать  одна  ученица,  тогда  как  в  старшей  насчитывалось  всего  тринадцать.   Все  ученицы  носили  особую  школьную  форму,  напоминавшую  форму   воспитанниц  институтов:  темно-коричневые  платьица  с  белыми  пелеринками.  Питанием,  одеждой,  обувью,  а   также  учебниками  они  обеспечивались  бесплатно.
          В  школе  преподавали  следующие  предметы:  Закон  Божий,  церковнославянская  грамота,   письмо  полууставом,  церковное  пение  с  голоса  и  по  нотам,  чистописание,  арифметика,  различные  рукоделия.        Распорядок  дня  выглядел  следующим  образом.  Подъём  -  в  6  часов  утра,  с  7  часов  читались  по  Часослову  утренние  молитвы,  в  8  часов  начинались  учебные  занятия,  в  12  часов  воспитанницы  обедали  (о  завтраке  автор  не  упоминает  -  В. М.),  в  4  пополудни  им  предлагался  полдник,  в  8  вечера  -  ужин,  в  9 начиналось  получасовое  чтение  молитв  на  сон  грядущим.  (Чем  было  заполнено  время  между  обедом  и   полдником ,  между  полдником  и  ужином,  не  сказано;  по-видимому,  рукоделиями.  – В. М.)
           Учебное  время  распределялось  следующим  образом:  Закон  Божий  -  56  часов,  церковное  пение  -  18,  церковно-славянская  грамота  -28,  письмо  под  диктовку  -  20,  списывание  с  книг  -  15,  чистописание  -  28,  выполнение  письменных  (самостоятельных ? – В. М.)  работ   -  13,  различные  рукоделия  -  56  часов». 
             Если  приведённые  цифры  обозначают  время,  отведённое  на  весь  учебный  год,  то  (234  часа)  это  весьма   необременительная  нагрузка,  которая  едва  ли   могла  обеспечить  высокое  качество  образования.  Поэтому  монахиня  Евфимия,  словно  в  оправдание  такого  положения  дел,  приводит  слова  святителя  Николая  Сербского:  «Духовно  и  сущностно  образованный  человек  не  тот,  кто  более  или  менее  начитан,  не  тот,  кто  в  тщеславии  копит  знания,  а  тот,  кто  образован  внутренне,  всем   сердцем,  всем   существом,  кто  сообразен  образу  Божьему,  тот,  кто  христоподобен,  преображён,   обновлён».   Что  ж,  по  крайне  мере  изрядная  доля  истины  в  этих  словах  содержится. \КОНЕЦ  ПРИЛОЖЕНИЯ  № 1\





 №2  ДЕЛО № 27419-с   \упорядочить,  почистить\  \впоследствии  номер  дела  был  изменеён  на  № 54, а  в  «приговоре»  на  Наверное,  эта  «рамка»  должна  была  символизировать   идею  «державности»  (недаром  же  говорят  о  стиле  «сталинский  ампир»).  Под  «рамкой»  в  самом  верху  значилось:  КОМИТЕТ    ГОСБЕЗОПАСНОСТИ   при    СМ    БССР,  а  на  уровне   2\3  высоты  -  вдвое  более  крупными  и  «жирными»     литерами:   УГОЛОВНОЕ   ДЕЛО   №_____    ниже  типогорафским  же  шрифтом,   но  уже  помельче,  чем  всё  «верхнее»:  ПО   ОБВИНЕНИЮ    далее  следовало  (лиловыми   чернилами  и  каллиграфическим  почерком:   Маглыша  Наума  Дмитриевича;  следующие  5    предусмотренных   строк   бланка  оставались    незаполненными;   ниже  на  уровне   1\3  высоты,  в  правой  части:     В______________ТОМАХ;  под  этим:    ТОМ   №_____;  ниже:  АРХ.   №________   далее  посередине:   НАЧАТО_» »________________________196__  г.   ОКОНЧЕНО   «  «_________________________196________г.    ниже:     АРХИВ_______________________________  под  этой  чертой:   НАИМЕНОВАНИЕ (?  неразборчиво)   ОТЧЁТНО-АРХИВНОГО   ОТДЕЛА;  последним  внизу  посередине     шло:  СДАНО  В   АРХИВ    «   »__________________________196________ г.
     Все  эти  бланки  оставались  незаполненными,  но  поверх  их  шли   номера,  набранные  фиолетовым  при  помощи   крупных  цифр-штампов  -  сначала  8361,  который  был  перечёркнут-замазан  фиолетовой  же  чертой,   а  выше  него  27419 –с.  Это  и  был  архивный  номер  данного  уголовного   дела  (с.  1).
     Следующая  страница  дела выглядит  не  столь  строгой  по  «стилю»,  более   будничной,  что  ли,  и   в  то  же  время  уже  вполне  «по-деловому»  (такой  вот  получается  каламбурчик).        «Рамочка»  своими  «кружевами»  похожа  на  оконную  занавесочку  в  провинциальном   российском   домишке.  Литеры,  которыми  крупно  набрано  ДЕЛО   №,  как-то  «легкомысленно»  и  не  к  месту  стилизованы,  собственный  номер  делу  ещё,  впрочем,    не  присвоен;  повторено  ПО  ОБВИНЕНИЮ  ГР.  И  далее  от  руки   написано:  Маглыша  Наума  Дмитриевича,  потом  следуют  три  незаполненных  строки;   затем:  НАЧАТО    14  сентября  1929  г.   ОКОНЧЕНО    17  января  1930  г.   Ниже   НА    ЛИСТАХ______________,   а  ещё  ниже   АРХИВ  №_________________    Поверх  всего   упомянутого  резиновыми  штампами  цифр   «нашлёпано  и  затем   «зашлёпано»  жирной  чертой  10249,  а  вместо  этого  8361.  Поверх  АРХИВ   №____________  размашисто  от  руки  и   втрое  крупнее  прежних  номеров,  как  будто  кисточкой  18035.  В  правом  нижнем  углу  листа  в  типографской  рамке:  ВЫПИСКА  ИЗ  ПРИКАЗА\   А. О. У. №73  от  23  м.  23 г.\  Передачу  взятых  ар-\  хивных   дел  в  другие\   отделы  О. Г. П. У.  и\  учреждения  (ВЦИК\  и т. д.),  хотя  бы   и\  временно,   произво-\  дить   исключительно   (неразб. ?че?)рез  О. Ц. Р.
\Ну  и  любили  же  тогда  «сокращать»:  сословия,  классы,  отдельных  «социально  чуждых»  людей.  А  словосочетания  тоже  -  это  для  пущей  «революционной»  таинственности,  для  нагнетания  дополнительного  ужаса  чем-то  малопонятным.  Страсть  к  сокращениям  можно  рассматривать  и  как  часть  общего  «административного  восторга»,  в  который  впадают  всякий  раз  «новые»  властители  мира.  Они  начинают  с  «сокращения»  классовых  врагов  («отправлять  на  небеса»,  «пускать  в  распыл»,  «ставить  к  стенке»  и  т. п.)  и  неизбежно  приходят  к  сокращению  всего  и  вся.


       Теперь  рассмотрим  события  возникновения  «дела».  Обратимся  к  стр.  № 5 *  (по  моей  нумерации)  из  сфотографированных  мною.  Это  бланк  ФОРМА  №  5.   ПОСТАНОВЛЕНИЕ   (о  производстве  обыска).  ГОРОД   Ст. Березина  Зап.  Ж. д.  Его   машинописный  : текст  гласит:  1929 г.  Сентября   11  дня,  я,  Пом.  уполн.  Альбин   РАССМОТРЕВ    имеющийся   материал,  изобличающий   гр-на  МАГНЫШ   \так  в  документе\  Наума  Дмитриевича -  учителя   дер.  Чепели,  Старобинского  р-на  Бобруйского  округа -  в  деяниях,  предусмотренных  ст..ст. ……………..\позднее  от  руки  вписано:  68\  Уголовного  кодекса  БССР    И   ПРИНИМАЯ  ВО  ВНИМАНИЕ,   ЧТО    по  материалу   усматривается    наличие  у  Маглыша  \правильно!\  Наума  Дмитриевича  документов  или  вещ.  доказательств,  кои  могут  являться  существенным  значением  для  дела,   также  и  наличия  опасения,  что  эти  документы  могут  быть  скрыты  или   уничтожены,   
        Далее  12  строк  бланка  перечеркнуты  латинской  литерой  Z.     После  чего  следует  типографским  шрифтом    ВВИДУ  ЧЕГО  НА  ОСНОВАНИИ   99  ст. УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО  КОДЕКСА  \остальное  в  фотокадр  не  попало,  но  вполне  понятно  из  подзаголовка    сего  постановления\. 
       Прошу  читателя  обратить   внимание   на  красноречивые   детали  текста,  а  также  на  «роковые»  документы  и  вещдоки,  которые  вскоре  же  и   появятся  в  деле.  Обещаю:  это  будет  забавно   (только  для  читателя,  разумеется).      
        Так  уж  совпало,  что  на  стр. 6 (моя  нумерация)  и  ФОРМА  №  6.        ПРОТОКОЛ  ОБЫСКА.  Текст  в  нём  таков:   1929  г.  Сентября  13  дня.  я,  Уполномоченный  \по  ст. ?\  Слуцк  Зап.  ж.  дор   .Лукашев   К.  НА   ОСНОВАНИИ  ОРДЕРА   ДТООГПУ  ___________Ж.Д.   ЗА  №  5  от  11  сентября    МЕС.    1929  г.   ПРОИЗВЕЛ  ОБЫСК  У  ГР.  Магниша  \так  в  тексте\  Наума  Димитровича  \так  в  тексте\   ПРОЖИВАЮЩЕГО  В  Г.   в  дер.  Чапели  \так  в  тексте\  ПО__________УЛ.   ДОМ  №______-КВ.  №_______     ПРИ  ОБЫСКЕ  ПРИСУТСТВОВАЛИ:   Некрашевич  Ольга  Степановна  прожив.  в  дер.  Чапели  Старобинского  района  и  стрелок  ОВО   Миль \?жин?-  неразб.\   Н.А.     СОГЛАСНО    ДАННЫМ  УКАЗАНИЯМ  ЗАДЕРЖАНЫ   ГР.  Магниш  Наум  Димитриевич.    ВЗЯТО  ДЛЯ  ДОСТАВЛЕНИЯ    В__________________ДТООГПУ   СЛЕДУЮЩЕЕ:  (ПОДРОБНАЯ  ОПИСЬ  ВЗЯТОГО)   \прошу  внимания!\  четыри  груповых  \так  в  тексте/   фотокарточки  \далее  неразборчиво\   одиночных  на  двадцати  \неразб.\  листах.  /Далее  12  строчек  бланка  пусты  и  перечеркнуты  латинским   Z.  А  ниже:  НА  НЕПРАВИЛЬНОСТИ  ДОПУЩЕННЫЕ  ПРИ  ОБЫСКЕ   И  ИСЧЕЗНОВЕНИЕ  ПРЕДМЕТОВ  НЕ  ЗАНЕСЕННЫХ  В  ПРОТОКОЛ  ЖАЛОБ   \далее  от  руки\  не  выявлено.  \пунктуация  оригинала\.
      На  листе  8  \моя  нумерация/  любопытен  и  заслуживает  внимания  ещё   один  «документ  эпохи»,  целиком  написанный  от  руки  металлическим  пером  (№  86?)  с  потугой  на  старорежимную  каллиграфию,  то  есть  с  «нажимами»,   росчерками  и  завитушками.  Вот  его  содержание:  Начальнику  ОДТОГПУ  № 1  Березина      Рапорт.  Представляю  при  сем  \?\  ордер  за  №  5  от  11\IХ -29 г.  на  гр-на  Магниша  \буква  «Г»  вписана  позже\  Наума,   вместе  с  протоколом  обыска,  расписки  об  уплате  за  лошадь,  4  групповых   и  две  одиночные фото-карточки  и  письма,  на  Ваше  распоряжение.  Приложение:  Упомянутое.   Лин.  Уполномоченный   ТООГПУ  ст.  Слуцк  Роспись  (Лукашев)  .    №_______ 13  сентября  1929 г.
    На  этом  же  листе  8  проглядывает  фрагмент  «анкеты» ,  заполнной  самим  арестованным  \узнаю  почерк/:   жена   Маглыш  Евгения  Исидоровна  29,  дочь  Зоя   7,  сын  Вальтер  3,  сын  Анатоль  1 ,5.
       Между  тем  в  неспешном  «делопроизводстве»  (заключаю  слово  в  кавычки,  ибо  в  данном  контексте  его  смысл  неоднозначен   и  может  приобретать  непрямые,  «сопутствующие»  значения)  органов   ОГПУ   дело    Маглыша  Н.Д.  начинает  обретать  некоторые  черты   определённости.  Лист  4 представляет  собой    ФОРМУ  №4    ПОСТАНОВЛЕНИЕ  \ О  принятии  дела  к  производству.\   В  верхнем   левом  углу  листа  наискось  размашистым  и  уверенным  канцелярским  почерком    начертано:  д №  54\  30\IХ  29 г.  Справа:  Гор.  ГОМЕЛЬ.   Ниже  следует  текст:  1929  года   СЕНТЯБРЯ    14  дня  я,  Пом.  Упол.  2-го   Отделения  ДТООГПУ  Зап. ж.д.  МАКАРОВ   Г. , РАССМОТРЕВ   Имеющийся  материал  на  гр-на   МАГЛЫША   Наума  Дмитриевича  изобличающего  в  шпионской  деятельности  и  связях  с  польшпионами.  \Поскольку  здесь  имеется  точка,  а  далее  12  незаполненных  строк  бланка,  давайте  и   мы  сделаем  полный  выдох  и   зададимся  вполне  логичным  вопросом:  почему  вдруг  шпионаж?  Ведь  ни  симпатических  чернил  для  тайнописи,  ни  шифровального  блокнота,  ни  микрофотоаппарата,  ни  карт,  и  что  там  ещё  полагается  иметь  хоть  самому  захудалому  шпиону!   Почему   не  спекуляция?  Почему  не  бандитизм  или  ещё  что-нибудь?  На  это  у  ОГПУ  свои  секреты!   Далее  в  «постановляющей  части»   документа:  Принимая  во  внимание,  что  в  таковом  (?)  имеются  признаки  уголовно  наказуемых  /?деяний? - не попало  в  кадр - котор\ые  предусмотрен  68-я  ст.  Уголовного  Кодекса   руководствуясь  ст.  96  ст. \не  попало  в  кадр –ПО\СТАНОВИЛ:  \не  попало  в  кадр:  принять/  дело  к  своему  производству.   
         Пом.  Упол.  2-го  Отделения  ДТООГПУ  Зап. ж.д.  \МАКАРОВ\  Подпись  агента  сигнатура  Макарова. 
         Вр.  Нач.  2-го  Отделения  ДТО  Зап. жд.  \ЩЕКАТУРОВ\
                Вр.  Нач.  ДТООГПУ   Зап.  ж.д.  /ПЛЕЙН\
          Копия  направлена  Прокурору………………………………      
(Сохранены  все  особенности   орфографии  и  синтаксиса  оригинала).
Вчитываюсь  во  всю  эту  ОГПУ-шную  «технологию»,  чтобы  как-то  немного  вжиться  в  атмосферу  «учреждения»  и  эпохи,  а  потом,  конечно,  уберу  это  из  основного   текста,  как  убирают  строительные  леса  с  уже  готового  к  отделке  здания.  Но  до  определённого  момента  они  необходимы.  В  частности,  только  «стоя  на  этих  лесах»,  можно  различить  некоторые   интересные,  а  для  нас  и  важные,  детали,  характерные  для  «стиля»  сталинских  спецслужб.  После  их  более  или  менее  полного  обозрения  попробую   прокомментировать   и  сделать  некоторые  обобщения.

  №3  ОПИСЬ   ИЗЪЯТОГО  и  комментарии  к  ней.
      Перед  нами  ещё  один  лист  дела  \по  моей  нумерации – 13\  -  это   ФОРМА  №(?)  5-а. (?)  ПРОТОКОЛ  ДОПРОСА .   Поверх  наклеена  бирка,  на  которой  от  руки  написано:  ОДТООГПУ   Жлобин,  из  под  которой  видно  только  ПРОСА.  \скорее всего,   это  «остаток»  от  ДОПРОСА,  и  маловероятно,  чтобы  сюда  затесалось  что-либо  от  НАРКОМПРОСА\   После  слова  «Расписка»  посередине  идёт  следующий  текст:   Мною _  арестованным  Маглыш  Наумом  Дмитриевичем_   принято  от.  П\у  ДТО   Макарова  следующие.  \далее  «в столбик»\    1) сем_десят (70)руб.   денег   2)  облигаций  на  сто  пять  (105)  руб.  3)  часы  карманные – чугунные   4)  бумажник  чёрный   5)  Воинская  книжка  6)  Членский  билет  воздушного  флота  №   847   7)  Союзная  книжка   №  2207.  8)  Членская  книжка  кассы   № 39.   9)  Билет  Союза  бежбожников   \так  в  тексте\   № 3759  10)  Билет   мопра  \так  в  тексте\  № 1277.
       Все  вышепоименованные  документы  принадлежать  \так  в  тексте\  мне.
                В  чём  и  расписываюсь.    Сигнатура  почерком  отца.   16\IХ 29 г.
(По  некоторым  особенностям  текста,  орфографию  и  пунктуацию  которого  я  сохраняю,  можно  судить,  что  писал  его  человек  довольно  грамотный,  но  уже  слегка  «зарапортовавшийся»  от  всей   этой  хренотени,  которому  самому  обрыдло   заниматься  неприглядными  делами  до  такой  степени,  что  ему  уже  не  до  соблюдения  всех  тонкостей  орфографии  и  пунктуации;  скорее  всего,  свой  «братка  беларус»).
     Стоит  обратить  внимание,  что  всё  перечисленное  в  расписке  и  возвращённое  владельцу,  не  относится  к  категории  вещественных  доказательств.  Но  где  же  всё-таки  они,  эти  вещдоки?  С  другой  стороны,  как  много  всех  этих  членских  билетов  и  книжек,  свидетельствующих  о  якобы  добровольном  членстве.  Ну.  (проф)союзная    и  кассы  (взаимопомиощи)  -  это  дело  понятное,  а  всё  прочее -  чистая  принудиловка.  Не  вполне  ясно,  почему  такой  полный  набор  документов  у  человека,  да  ещё  и  фотографии,  если  он  задержан  и  арестован   вне   места  жительства  (Чепели)  ,  а на  ст.  Березина? \  А  откуда  я  взял,  что  МНД  арестован  на  ст.  Березина?я\  (А  ведь  между  прочим,  это  та  самая  Березина,   о  которой  французы   знают  больше  и   лучше,  чем  наши  русские  современники).  \Нет,  истина  такова:  обыск,  задержание  и  арест  происходили  в  Чапелях,  а  потом  арестованный  и   бумаги  на  него  были  препровождены  по  иерархии  ОГПУ-шных  структур  по  «маршруту»:  Слуцк  -  Березина  -  Жлобин  -  Гомель;  это  стало  понятно  мне  по  ходу  изучения  материалов  «дела»\.
          В  пояснениях  нуждаются  «воздушный  флот»,  «союз  безбожников»   и   «мопр».  В  первом  случае  имеется  в  виду,   скорее  всего,  ОСОВИАХИМ  или  его  «предшественник».  Во  втором – « Союз  воинствующих  безбожников,  массовая   добровольная  организация  трудящихся  СССР  в   1925 – 47.  Вёл  атеистич.  пропаганду».    В  случае  с  «мопр»  всё  серьёзнее:   «Международная  организация  помощи  борцам  революции  (МОПР),  в  капиталистич.  странах  Международная  красная  помощь.  Создана  в  1922.  Оказывала  помощь  жертвам  белого  террора,  борцам  против  фашизма.  К  1932   объединяла  70   нац.  секций,  включавших   ок.  14  млн.  членов.  В  международном  масштабе  действовала  до  2-й  мир.  войны;   секция  МОПР  СССР  существовала  до  1947».   От  себя  могу  добавить,  что  это  было  финансовое  «дополнение»  к  Коминтерну,  способствовавшее  «раздуванию  пожара  мировой  революции»,    в  чём-то  аналогичный     современному  финансированию  «мирового  терроризма».\конец   ОПИСИ\
 
       \продолжение  №2\ 
На  листах  9-10    ФОРМА    Г.П.У.  /?6?/    АНКЕТА  №\   ДЛЯ  АРЕСТОВАННЫХ  И  ЗАДЕРЖАННЫХ  С    ЗАЧИСЛЕНИЕМ     В     Г. П. У.\ Лица,  давшие  неверные  показания   в  анкете,  будут  подвергнуты  строжайшей  ответственности.  Всего  нужно  ответить  на  24   вопроса  анкеты.  Опускаю  обычные  и  останавливаюсь  только  на  чем-то  примечательных:  3)  Гражданин  какого  государства  -   БССР;  4)  Место  прИписки  -  Губ. Минской    уезд  Слуцкого    вол.  Слуцкой   дер.  Варкавичи;  5)  Национальность  - белорусС;  6)Образование: а)  грамотный  ли,  б)какую  школу   окончил,  в)если  не  окон.,  то  ск.____прош.  -  а)грамотный   б)  окончил  2х-классное  училище    в)  прошёл  1924\1926  гг.  учительские  курсы;  9)Родственники – бывш.  Офицеры  старой  армии,  место  их  службы  в  настоящее  время (отец,   муж,  сыновья,  братья).  -  прочерк;  10)  Родственники- офицеры  Красной  армии,   место  их  службы  (отец,  м уж,   сыновья,  братья).   13)  Место  работы  (службы):  а)  с  начала  войны  до  1. 3.  1917,  б)  1.  3.  1917  по  день  ареста.  14)  если  состоял  на  государ.  службе,  то  в  каком  чине.-  прочерк;  15)  Если  не  служил  и  не  работал  по  найму,  то  на  какие  средства  жил.  -  прочерк;  16)  Владел  ли  недвижимым   имуществом,  каким  именно  и  где.  -  не  имею;  21)   Где  арестован:  а)  губ.,  уезд,  вол.,  село,  гор.,  улица  и №  дома;  б)  при  каких  обстоятельствах  арестован  (на  своей  квартире,  В  ЗАСАДЕ,  НА  СОБРАН.,  в  поезде  и  пр.)  -  а)  Бобруйский  окр.,  Старобинского  района  \так  в  тексте\  дер.  Чепеля  \так  в  тексте\;  б)  -не  заполн.   22)  Когда  и  кем  допрошен  первый  раз. -  не  заполн.  23)  Пред_явлено  ли  обвинение  при  допросе  и  в  чём  именно. – не  заполн.  (Анкета  была  заполнена  14  сентября  1929 г.)  \знак  _  обозначает  в  тексте  апостроф,  использовавшийся  тогда  вместо  Ъ\.
     А  16  сентября  на  ст.  Березина  \почему  здесь?\  Зап.  ж.д.  уже  известный  нам   Пом.  Уполн.  Зарембинский  выносит  ПОСТАНОВЛЕНИЕ  (о  мере  пресечения),  которое  гласит:  на  основании  собранного  по  делу  № 54   материала  \?!?\  против  гр.  МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  \следует  10    чистых  строк  бланка\   т.е.  в  ПРЕСТУПЛЕНии   ПРЕДУСМОТРЕННом  68   ст. УГОЛОВНОГО  КОДЕКСА  И,  ПРИНИМАЯ  ВО  ВНИМАНИЕ,  ЧТО  ГРОЗЯЩЕЕ   ОБВИНЯЕМого   \так  в  тексте\   МАГЛЫША  Н. Д.   НАКАЗАНИЕ  СОЕДИНЕНО  С  ЛИШЕНИЕМ  СВОБОДЫ,  ЧТО  ПРИ  НАСТОЯЩЕМ  ПОЛОЖЕНИИ  ИМЕЮТСЯ  ОСНОВАНИЯ  К  ОПАСЕНИЮ,  ЧТО  ПОДОЗРЕВАЕМ\ОБВИНЯЕМ   НАХОДЯСЬ  НА  СВОБОДЕ   МОЖЕТ  ПРЕПЯТСТВОВАТЬ  РАСКРЫТИЮ  ИСТИНЫ,  А  ТАКЖЕ   СКРЫТЬСЯ  ОТ  СЛЕДСТВИЯ  И  СУДА,  РУКОВОДСТВУЯСЬ_______________________И    158  СТ.   СТ.  УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО  КОДЕКСА,   ПОСТАНОВИЛ.
   МЕРОЮ  ПРЕСЕЧЕНИЯ  В  ОТНОШЕНИИ   ПОДОЗРЕВАЕМОГО   МАГЛЫША  Н.Д._______________-ИЗБРАТЬ  СОДЕРЖАНИЕ  ПОД  СТРАЖЕЙ  при  Гомельском  Исправдоме.
                Пом.  Уполн.                (Зарембинский)
СОГЛАСЕН:   Пом.  Нач.  ОДТО                (Слупский)
УТВЕРЖДАЮ:   Нач.  ОДТООГПУ  ст.  Березина                (ПЛЕЙН)
      НАСТОЯЩЕЕ   ПОСТАНОВЛЕНИЕ   МНЕ  ОБЪЯВЛЕНО   «   .. «____________192    г.
ПОДПИСЬ   ОБВИНЯЕМОГО _________________
КОПИЯ  НАПРАВЛЕНА   ПРОКУРОРУ
     (Из  наблюдений  над  всем  эти  бумагомаранием   можно  кое-что  извлечь:  некое «сакральное»  отношение  ко  всем  этим  маловразумительным  наименованиям,  пишущимся  с  прописной  буквы,  к  аббревиатурам,  к  канцелярской  фразеологии    и  т. п.  Расшифровка  подписи    старшего  по  должности  вся  сплошь  печатается  прописными,  что  якобы  может  придать  ему  некое  административное  величие).






    
Пом.  Уполном.    ОДТООГПУ  ст.  Жлобин   Зап. ж.д.  _________(КОРОВИН)
  Старший  Уполномоченный  ОДТО  ст.  Жлобин  Зап. ж.д.______________(КРИШТОФОВ)
УТВЕРЖДАЮ:   Нач.  ОДТООГПУ   ст.  Жлобин  Зап. ж.д.  ____________(vva\


    Надо  признаться,  что,  говоря  в  Приложении   №2   (Дело   Н. Д. М.)  про  «полулисты»  73  и  79,  я   ошибался:  в  более  высокой  инстанции  дело  приросло  ещё несколькими  страницами.  Вот  передо  мной   «полулист» \?\ №78:
           ВЫПИСКА  ИЗ  ПРОТОКОЛА  № 4    Заседания   Тройки  при    ПП    ОГПУ  по  Б. В. О.  от   9  февраля – 1930г.
 С Л У Ш А Л И:  13.  Дело №  10947,  по  обвинению  гр-на   МАГЛЫША  Наума  Дмитриевича  по  72  ст.  УК  \БССР?\   и  ст.  68\10  УК  РСФСР.   
П О С Т А Н О В И Л И:   Гр-на  МАГЛЫША  Наума   Дмитриевича  заключить  в  концлагерь,   сроком  на  ТРИ  года,  считая  срок  с  13\Х -29г.    
СЕКРЕТАРЬ    Подпись  \Иоэль\

   № 3    ВЫПИСКИ   
КОПИЯ.  ВЫПИСКА  из  протокола  № 4  заседания  бюро  Чапелевской  ячейки  КП\б\Б    \от\   29\Х1-1928  года.  Присутствовали: 1)  Шкрабо,  2)  Холод  С.  3)  Клязович.  ПОВЕСТКА   ДНЯ:   Слушали:  Об  учителе  дер.  Чапели   Маглыше.  18-го  Листапада  (ноября  м-ца  1928 г.)  Маглыш  сорвал  сход  бедноты  в  дер.  Чапели,  запер  школу и  сам  ушел  неизвестно  куда,  несмотря  на  то,  что  до  схода  он  был  предупрежден,  что  будет  сход  бедноты,  что  ваызвало   большое  негодование  бедноты,  ввиду  чего  бюро  ячейки  констатирует ,  что   Маглыш    как  быв.  офицер,   в  настоящее  время,   когда  проводится  работа,  старается  сорвать  ее   всеми  способами  не  в  пользу  бедноты,  как  например     неприем  в  школу  детей  бедноты  и  в  ответ  на  согласование  с  ним  этого  вопроса,  сказал  «не  Ваше  дело  вмешиваться,  кого  захочу,  того  и  приму».   2)  Не  пускает  проводить  работу  в  школе  среди  пионеров,  приказывая  сторожу  выгонять  их  вон  из  школы.  Исходя  из  этого  бюро  ячейки,  видя  что  Маглыш  и   его  жена  враждебно  настроены  против  проводимых  мероприятий  среди  бедноты   и  с.  д.\?\  -  постановило:  просить  Райком  немедленно  снять  с  работы  Маглыша  и  его  жену.     Подписи:   бюро  ячейки:  Шкрабо,   Клязович,   Холод.   С  подлиным  верно:  Секретарь   парт.  ячейки   дер.  Чапели   Подпись  (Боборевич)   \ниже  дата \ 28/12 -29 г.  ,  \которая  станет  понятна  из  следующего  документа\.
     Документ  второй -  того  же  порядка,  только  на  белорусском  языке  (понятно,  что  не  высшей  пробы).  ВЫПIС  з  пратаколу  пасяджаньня  бюро  Чапялёускай  яч.  КПбБ  ад  18/1У – 29г.  Прысутнiчалi :  Холод  Сергей,  Клезовiч  Iван,  Жываловiч  Сергей  \это  тот  самый  «бывший  управляющий   помещичьего  имения»,  позднее  арестованный  органами  ОГПУ;   см,  выше, однако  и  этот  бывший  уже  состоит  членом  КПбБ!\,   Раковскi  Iван.    1) Пыт\анне\   Слух.:  Аб  Маглышу   настаунiку  Чапялёускай  школы.  2) Пастан.\авiлi\   Т.  Маглыш  зьяуляючыся   настаунiкам  пры  праведзеньнi  падрыхтовкi   беднаты  да  перавыбарау   с\с  старауся  памешаць  парт.  яч.  весьцi  гэту  працу  выгнау  сход  беднаты  са  школы.  На  самiх  выбарах  разам  з  падкулачнiкамi  галасавау  супраць  кандыдатур   выстауленых  парт.  яч.    былы  афiцэр.   зьняць  з  працы.   Бюро   Холод,  Раковскi,  Клязовiч.   ВЫПIС  з  арыгiналам   згодзен.  Сэкратар  парт.  яч.  «ЛучКоммуны»  Подпiс  Боборэвiч.    28  сьнежня  1929  года.  /оставляю  текст  без   перевода,   поскольку  он  почти  в  той  же  мере  не   белорусский,  как  и  не  русский\.\конец ПРИЛОЖЕНИЯ  № 3\
  \?в  основной  текст\ Думаю,  что  потомки  и  наследники  всех  этих  «знатных»  фамилий,  фигурирующих  в   «выписках»,  и  сейчас  проживают  на  просторах  Беларуси,  а  может,   и  в  самих  Чапелях,  хотя  вряд  ли:  они  все,  поди,  «повыдвигались»,    вышли  в  люди  и  переселились  в  столицы.  А интересно  было  бы  проверить!
№4    СВИДЕТЕЛИ
        Раз  уж  зашла  речь  о  фамилиях,  считаю  своим  долгом   упомянуть  и  фамилии  прходивших  по  делу  свидетелей  (а  это  всё  жители  деревень  Варковичи  и  Чапели),  и  это  не  из  какого-то  мстительного  чувства,  которого  я  не  могу  питать  по  крайне  мере  по  двум  причинам:  во-первых  за  давностию  лет,  во-вторых,  потому  что  не  помню,   кто  свидетельствовал  во  зло,  а  кто  (кроме  Евгении  Маглыш)  во  благо;  да  и   то  надо  признать,  что  никто  из  них  никаких  особых  поклёпов  на  Маглыша  Наума  не  возводил,  все  говорили  правду,  как  они  её  знали  и  понимали,  а  если  что  «кроме  правды»,  то  разве  только  самую  малость,  так  что   -   да  простится  им!   Ведь  и  все  мы, живущие   на  земле,  не  от  праведников  повелись,  все  от  прародителя  Адама.  Некоторые  фамилии  свидетелей  я  прокомментирую.               
БАСАЛЫГО  -  протокол  допроса  (занял  4  «полулиста»)  самый  пространный  из  всех;  фамилия    распространённая  в  Варковичах  (если  судить  по  надгробиям  тамошнего  кладбища;  мой  школьный  друг  носил  эту  фамилию  (по  матери)  и  только  к  получению  паспорта  сменил  её  на  фамилию  отца,  который  в  годы  Великой  Отечественной  где-то  и  как-то  сгинул  (в   общем,  тёмная  история);  а  с  его  матерью  - Фаиной  Петровной  (впрочем,  она  происходила  из  дер.  Василинки),   после  войны   преподававшей  биологию  в  Слуцком  педучилище,  Наум   Маглыш,  работавший  там  же,  был  дружен.
ПРОКОПОВИЧ   «наговорил»  на  3  «полулиста»;   ПРОКОПОВИЧ   Г\?\.  –непонятно,  тот  же  или  новый   свидетель  (2  «полулиста»);  скорее  всего,  варковицкие  жители.
МАГЛЫШ  Еф\им\  оказался  менее  речист  -  2  «полулиста»,  этот  чуть  ли  не  сосед  (по  Варковичам).
СТЕПАНОВИЧ   М.  (2  «полулиста»),  видимо  с  первого  разу  не  всё  сказал,  так  как  упомянут  ещё  один  протокол  (1  «полулист»);  очень  распространённая  в  Варковичах  фамилия;  старшая  сестра  Наума  Алёна  была  замужем  за  Степановичем    Евсеем.
ГРИЦКЕВИЧ  (1  «полулист»),   ГРИЦКЕВИЧ   М  (2  «полулиста»)  -  возможно,    родственники  тех  Грицкевичей,  которые  принимали  участие  в  подавлении  Слуцкого  вооружённого  выступления  1920  года,  а  может,  и  они  самые;  во  всяком  случае  автор  книги  о  Слуцком  восстании  (Грицкевич  А.),  узнав,  что  я  сын  участника  того  восстания,  похвастался,  что  его  отец  был  в  числе  большевицких    «усмирителей»  бунта.
БУТОРЕВИЧ   С.  (2  «полулиста»).  СТЕПАНОВИЧ   Мак.   (2  «полулиста»).
САВАНОВИЧ    А.  (2  «полулиста»);  фамилия  «варковицкая»;  старший  сын  Наума  Маглыша     Валентин  (Вальтер)  был  женат  на  Инне  Саванович,  отца  которой  звали  Анастас  Иосифович,  но  он  по  возрасту  значительно  моложе  упомянутого  свидетеля.
НЕРОНСКИЙ   О.\нуфрий\  дал  для  протокола  сведений   на  3  «полулиста;   это  тот  самый  «прапорщик  Неронский»,  который  упоминается  в  показаниях  самого  Наума  Маглыша  и   которого  обвиняемый  всячески  выгораживал  от  каких-либо  подозрений,  хотя  оба  они  состояли  офицерами  в  1-м  (Слуцком)  полку.    Онуфрий  же  рассказал  следователю  всё, « как  было  на  самом  деле: что  Н.  Маглыш   командовал  ротой»  повстанцев    и т.д.,  но  почему-то  решил  повысить  его  офицерский  чин  в  старой  армии  до  подпоручика  (м. б.,  по  званию  уже  в  войске  Рады?).    А  фамилия,  согласитесь,   звучная  и  несколько  даже  неожиданная  для  белорусского  мужика  из  каких-то  задрипаых  Варкович.   В  общем,  понятно,  что  Неронский  -  это  вам   не   граф  \В\ронский,  а  уж  про  Нерона  и   вспоминать   не  стоит.  А  ещё  мне  подумалось:  давал  показания  не  тот  ли  самый  Неронский,  который  наряду  с  Листопадом  упоминается  \у  Анатоля  Жука\  как  один  из  17  членов  Слуцкой  Рады.  Если  так,  то  едва  ли  он  мог  состоять  одновременно  и  в  1-ой  Слуцкой  бригаде  стрельцов  БНР.
МАГЛЫШ   Евгения,  супруга  обвиняемого,  29  лет,   мать  3-х  детей;  даже  удивительно,  что  на  пространстве  2   «полулистов»  она  нигде  не  дала  показаний,  которые  можно  было  бы  обратить  против  Наума  Маглыша,  а  ведь  следователь,  можно  не  сомневаться,   своими  вопросами  «подталкивал»  её  в  этом  направлении;  нельзя  исключать  вероятности  того,  что  между  супругами  всё  было  заранее,  ещё  задолго  до  ареста  Наума,   обговорено:  что  и  как  говорить  при  том  или  ином  повороте  событий;  так  что  вопросы  «уполномоченных»  не  были  неожиданными  для  молодой  женщины.
ХОЛОД    Гр.   мало  чего  мог  сообщить  следователю  -  всего  1  «полулист»;  это,  скорее  всего,  чапелёвский  абориген,   как  и  уже  встречавшийся  нам   ХОЛОД  Сергей,  член  бюро  чапелёвской  партячейки,  наговоривший  2  «полулиста».

БЕЛАВЕЦ   С.  -  1  «полулист»,  БАРАНЧИК    Д. – 1  «полулист»,  ПАШКЕВИЧ    А.,  КИСЕЛЬ    Ф.,   АРЕШКО    Д.,    КРЮКОВИЧ    А.,  СТРАДКЕВИЧ   -  все  эти  мужчины  дали  по  1  «полулисту»  показаний

       \окончание   ПРИЛОЖЕНИЯ  № 2   -    ДЕЛО     МНД  -свести   воедино  все  три   части\
Всего  же  «полулистов»  в  деле  73,  из  которых  только  3  -  это  показания  самого  обвиняемого.  На  «итожащей»  странице  дела,  сотрудником  Архива  КГБ  БССР  13  сентября  1989  года  (т. е.  ровно  через  60  лет (!  -и  вряд  ли  это  является  случайнвм  совпадением -  В. М.)  после  обыска  в  Чапелях  и  менее  чем  за  3  месяца  до  смерти  Наума  Маглыша)   сделана  приписка  о  «дополнениях»  к  делу:    Заключение    1     80,   Справка    АБ        1     81,  Извещение  и  справка    Прокуратуры   БССР     2       82 – 83   (Нечетко  написанное  от  руки  «73»  сотрудник  прочитал  как  «79» ?). ЭТИ  ИЗВЕЩЕНИЕ    И    СПРАВКА  СООБЩАЮТ,  ЧТО  МАГЛЫШ  Н.  Д.  РЕАБИЛИТИРОВАН  И  Т.Д.  \окончание   ПРИЛОЖЕНИЯ  № 2   -  ДЕЛО  МНД .

  №  5  «СПРАВКА» ПОЛКОВНИКА  СИРОТКИНА.
         Мне  захотелось  найти в  Интернете  сведения  о  местах  лишения  свободы  в  1930-е  годы  вдоль  трассы  ж\д  Ленинград – Мурманск,  в  ряде  которых  содержался  Наум  Маглыш.  Моего   терпения  не  хватило,  чтобы  отыскать  что-либо  близкое  к  этому.  Зато    на  глаза    попался  гораздо  более интересный  и  «ценный»  документ  под  грифом
         «Совершенно  секретно»:
 «Сведения  о  количестве  осужденных,  отбывающих  наказание  в  местах  лишения  свободы»  за  подписью  Начальника  1  Спецотдела  МВД  СССР  полковника  А.  Сироткина.  В  этом  документе  приводятся  данные  по  состоянию  на  1  января,  начиная  с  1925  года  по   1955,  но  не  за  каждый  год,  а  почему-то  по  отдельным  периодам;  «сплошь»  только  за  1938-40  и  1953-55,  причём за  1955-й  данные    приводятся  дважды:  по  состоянию  на  1  октября  и  на  1  ноября;  последняя  запись  сделана  не  машинописью,  как  весь  документ,  а  от  руки  -  то  ли  самим  полковником,  то  ли   кем-то  из  сотрудников  его  аппарата,  готовивших  для  него  этот  документ.
            Выделены  в  «колонки»:  Годы,   Всего  (в  тысячах),  В   том  числе:    В  лагерях  :   Всего;   из  них  за к\р  преступления;  В  колониях:  Всего;  из  них  за  к\р  преступления.                Далее  интересны  такие  «детали»:  на  1  января  1925  и  1928  годов  «св.  нет».  Т.е.  где-то  они,  конечно,  есть,  но  для  целей  и  задач  ведомства  и  в  данном  случае  полковника  А.  Сироткина  они,  по-видимому,  «не  релевантны»,  иначе  говоря,  неважны.  В  стране  пока  ещё  продожается  НЭП,  определённая  свобода  в  экономике,  политике  и  нравах,  пока  что  никакого  закручивания  гаек,  «коллективизация»  крестьянства,  «индустриализация»  страны  ещё  не  начались,  и,  следовательно,  нет  «врагов  народа»,  противящихся  этому  благому  делу  социалистических  преобразований,  нет  преступлений  и  нет  преступников.
        Но  вот  преобразования  начались  («первая  пятилетка»!),  и  сразу,  словно  по  мановению  волшебной  палочки,  на  1  января  1930  года  в  стране,  в  тюремной  статистике   сразу  появляются   первые  «достижения»  -  179,0  (тысяч  осуждённых).  Индустриализация  и  широкий  размах  социалистического строительства  дают  на  1  января  1934  года  -  725,5   (тысяч   в  местах  лишения  свободы).  Окончательная  победа  социализма  в  СССР,  закреплённая  в  «сталинской»  Конституции  5  декабря  1936  года  -  и  на  1  января  1938  года  отмечено  новое  достижение  в  996,4   (тысяч  наказанных  каторжными  работами).  Приобретённый  богатый  опыт  и  революционное  усердие  «работников»  ОГПУ    на  1  января  1939  года  дают  рекордный  результат:  миллионный  рубеж  не  только  взят,  но  значительно  превзойдён  -  1642,2   (тысяч  заключённых  в  лагерях  и   колониях).
          На  1  января  1940  года  «органы»  малость  сплоховали:  для  колоний  они  «набрали»  только  315,6  против  прошлогодних  385,2  тысяч;  зато  несколько  превысили  показатели  прошлого  года  по  «набору»  в  лагеря  -  1344,4  против  1317,0  тысяч  лагерников.  Может  быть,  от  основной  работы  их  несколько  отвлекла  советско-финская  война,  так  или  иначе ,  но  темп  упал:  общая  цифра  на  1940  год  -  «всего  лишь»  1660,0    (тысяч  узников).
          Но  рыцари-дзержинцы   продолжают   высоко  нести  (или  «держать»?)   знамя  славной  ЧК  и,  следуя  традициям  Менжинского,  Ягоды,  Ежова,  и  в  эпоху  Берия  не  ослабляют  своей  хватки:  даже  после  тяжелейших  4-х  лет  кровавой  купели   войны   и  многомиллионных  человеческих  жертв  на  1  января  1945  года  они  «держат  планку»  в  1460,7  (тысяч  отбывающих  наказание).  Данные  на  1  января  1946  года  интересны,  во-первых,  заметным  снижением  общего  количества  заключённых   до  1110,6  (тысяч),  во-вторых,  тем,  что  осуждённые  за  к\р  преступления   поступают  теперь  не  только  в  лагеря  (333,9  тысяч)  но  и  впервые  учитываются  в  колониях  (126,9  тысяч).
            Система  не  только  развивается,  но  и  совершенствуется!   И  даже  сохраняет  возможности  к  росту.  Об  этом  более  чем  красноречиво  свидетельствуют  данные  на  1  января  1953  - 2472,3   (тысяч  осужденных),  из  них  за  к\р  преступления  -  в  лагерях  465,3  \своего  рода  «пик»  достижений  за  все  годы  «наблюдений»\,   в  колониях  74,2  (тысяч).  После  «холодного   лета  53-го»,  т. е.  после  амнистии,  на  1   января  1954  года  в  местах  лишения  свободы   числится  1325,0  (тысяч  человек);  на  1  октября  1955  года  -  883,5  (тысяч),  а  по  состоянию  на  1  ноября  1955  года  в  эту  «ведомость»  вписывают  последние  данные  - 816,0  (тысяч  отбывающих  наказание).
          Интересно,  что  порядок  последних  цифр  очень  близок  к  числу  содержащихся  в  местах  заключения  в  современнной  демократической  и  свободной  России,  чуть  ли  не  вдвое  меньшей  по  численности  населения   СССР  образца  1950-х.  И   тут  есть  над  чем   задуматься,  не  правда  ли?   Вот  и  полковник  А.  Сироткин   (или  тот,  кто  изучал  документ  после  него  и  выделил  данные  за  1930,  1946,  1953  и  1955  (ноябрь)  годы,  обведя  их  жирной  чертой  /отсутствует  фрагмент  «и  выведя  стрелкой…»\
 
\конец  всей   Книги  первой;   ОГЛАВЛЕНИЕ   поставлю    в  самом  начале,  после  Титула\   Ниже  можно   убрать\вырезать  Ч.ч. 9,  10,   Доп-я,   Прил-я ,  кроме  фрагмента  «и  выведя…»\
\всё,   что  выше,  вплоть  до  конца   ОСВОБОЖДЕНИЯ,  к  этому  ОСВОБОЖДЕНИЮ      вставить,  начиная  с  НА  ПЕПЕЛИЩЕ,   ЛЕРИК  И  СЕРЁЖА  и  заканчивая   концом  Книги  первой.   А  потом  уж  в  этом  разбираться:  упорядочивать,   чичтить  и  т. д.
               



 



 




               


 



                Самое  начало     Книги   второй
                РОДНЫЕ   ИМЕНА     И    НАЗВАНИЯ  \Куда?\               
                В  Книгу  вторую.      \Ego -  ДРУГОЙ  шрифт\  В   каждой  местности,  помимо  официальных  названий,  бытует  немало  наименований  традиционных,  известных  только  аборигенам  и  потому  ими  предпочитаемых,  но  мало  что  объясняющих  людям  со  стороны.  В   нашем  слуцком  детстве  никому  не  нужно  было  объяснять  такие  «топонимы» ,  как   Соборная  Горка,  Остров,   Колония,  Майский  Посад,  Еврейское  кладбище  или,  скажем,  12-ый  городок:  эти  местные  названия,  как  говорится,  тогда  каждая  собака  знала...
       Но  у  нас,  ребятни  с  3-й  Трудовой  улицы  были  ещё  и  «свои»,  известные  только  нам,  совсем  уж  местные,  названия:  «тот  дом»,  «Мужской берег»,  «Детский  берег»,  «Бабский  берег»,  составлявшие  значительную  часть  нашего  поседневного  лексикона.
В  современном  Петербурге  вряд   ли  каждому  встречному-поперечному  известны  такие  названия,  как  Канонерский  остров,  Угольная  Гавань,  Лесной  порт,  Голодай  или  Главные  ворота  порта,     Волковское  или  Красненькое  (кладбище),  тогда  как  другие  традиционные  наименования  хорошо  известны  многим,  даже  самым  молодым  петербуржцам  и  даже  приезжим:  Гражданка,   Купчино,   Ржевка,   Ульянка,  Сосновая  Поляна… 
       В  таких  милых,  уютных,  «своих»  названиях  есть  какое-то  особенное  очарование;  свободное  существование  в  них  как  раз  и  делает  нас,  в  отличие  от  всех   прочих,  ленинградцами,  петербуржцами.  У  москвичей  на  этот  счёт  свои  «цацки»,  и  в  ещё  большем  количестве:  все  эти  Волхонки,  Покровки,  Димитровки,  коим  несть  числа,  все  эти  Сивцевы  Вражки,  Кривоколенные  и  Староконюшенные  переулки,  да  еще  с  присовокуплениями  -  Малые,  Большие,  Старые,  Новые:  от  них  голова  идёт  кругом,  но  зато,  если  ты  в  них  хорошо  ориентируешься,  то  можешь  заслужить  статус  «коренного»  горожанина. \конец  др.  шрифта\
          Но  ничто  не   вечно  под  луной,   времена   меняются,  и  время  стирает   даже  эти,  казавшиеся  нам  когда-то   вечными  названия,  убирая  их   сначала  из  жизни,  затем  и  с  карты,  а  в  конце  концов  и  из  людской  памяти…

               
               
\
 

 



 
 



 

    

 
 

 







             ПРИЛОЖЕНИЯ    к  Книге    второй
№ 1   «ЖИЛИЧСКИЙ    ВЕРСАЛЬ»
           «В   Жиличах  - деревне  Кировского  р-на -  прекрасно  сохранился  дворцово-парковый  комплекс,  один  из  лучших  образцов  классической  архитектуры  Белоруссии  начала  ХIХ  века.  Комплекс  расположен  в  парке  и  состоит  из  отдельных  зданий,  образующих  замкнутый  внутренний  двор.  Фасад   основного  корпуса  отличается  объёмно-пластической  выразительностью:  середина  его  украшена  большим,  приподнятым  на  стилобате  портиком.  Фриз  антамблемента  заполнен  лепными  гирляндами, розетками   и  контрастирует  с  гладкой  полосой  архитрава.  Над   фронтоном  портика  поднимается  невысокая  башня  с  куполом.  Тщательно  выполненные  детали  фризов,  карнизов  и  капителей   свидетельствуют  о  большом  вкусе  и  умении  тогдашних  местных  строителей.
           Для  планировки   дворца  характерно  чёткое  распределение  помещений.  Через  главный  вход  посетитель  попадает  в  обширный  вестибюль,   перекрытый  крестовым  сводом,  пяты  которого  покоятся  на  четырёх  столбах.  Находящиеся  здесь  двери  ведут  в  комнаты  первого  этажа,  а  расположенная  прямо  лестница  -  на  второй  этаж,  в  наиболее  парадные  покои  дворца.  Интерьер  многих  помещений  этажа  отличается  богатством   декоративного  оформления  и  тщательностью  отделки.  Многие  детали  сделаны  из  дерева.   Стены  некоторых  залов    имеют  оригинальные  лепные  орнаментированные  полихромные   украшения.
       Строил  дворцово-усадебный   комплекс  в  Жиличах   (или  Добосне,  как  раньше  называли  это  место)  известный  архитектор  Карл  (Кароль)  Подчашинский  (Подчашинскис),  уроженец  д.  Жирмуны   Гродненской  области». \  конец  ПРИЛОЖЕНИЯ №….    «ЖИЛИЧСКИЙ  ВЕРСАЛЬ»\




              В   Книгу  вторую
ИЗЫСКИ БЕЛОРУССКОЙ КУХНИ В 1944 ГОДУ                И   «ПОДНОЖНЫЙ»   КОРМ       
          Но  как  нас,  мелюзгу  и  пацанов  постарше,  ни  спасали,  как  ни  подкармливали  из  всех  возможных  источников,  чувство  голода  никак  было  не  унять,  оно  не  проходило  и,  видимо,  стало  уже  хроническим:  есть    нам  хотелось  постоянно,  с  утра  до  вечера,  и  это,  кажется,  никак  не  зависело  от  регулярных  приёмов  пищи  за  семейными  трапехами.  Искать,  находить  и  поглощать   что-нибудь  съестное  стало  для  нас  привычкой  и  со  временем   превратилось  а  самое  обычное  времяарепровождение,  в  своего  рода  игру,  если  не  сказать  -  спорт.
     Чтобы  стало  понятно,   отчего  мы  были  тогда  так  алчны  на  еду,  попытаюсь   дать  представление  о  нашем,  так  сказать,  «базовом»  рационе  питания.  По  существу  он  оставался  всё  таким-же,  что  и  «под  оккупацией».  Основу  его  составляла  картошка.  Её  часто  называют  «вторым  хлебом»,  как  самую  простую,  наряду  с  хлебом,  дешёвую  и  доступную  беднякам  пищу.  Что  вовсе,  однако,  не  означает,  что  для  нас  обычный  хлеб  был  тогда  так  же  доступен,  как  картошка.  Совсем  нет:  нормальный   хлеб  был  уже  чем-то  приближающимся  если  не  к  предметам  роскоши,  то,  определённо,  неким  изыском,  который  мог  появиться  на  нашем  столе  только  в  связи   с  какими-то  особыми  и  совершенно  непредсказуемыми  обстоятелствами;  например,  в  качестве  «гостинца»  от  какого-нибудь  заезжего  человека.
       Поэтому  сначала  о  картошке  (слова  «картофель»  тогда  никто  здесь  не  употреблял),  называемой  по-местному  «бульба».  Существовало  несколько  простейших  «рецептов»  приготовления  «блюд»  из  бульбы.  Перво-наперво  это  была,  конечно,   «бульба  в  мундире» -  просто  отваренный  неочищенный  картфель,  который  могли  «подавать»  с  квашеной  капустой  или  с  солёными  огурцами.  \Следующее,  несколько  более  сложное     в  приготовлении  «блюдо»  -  «комяки»,  то  есть  мятый  и  затем  скомканный  в  шарики  5 – 6  см  в   поперечнике отварной  картофель,  после  этого  ещё   немного  подрумяненный  на  сковороде.   В  качестве  жировой  добавки  к  «комякам» использовалось  чёрное  льняное  семя,  насыпанное в  отдельную  глиняную  миску:   каждый  тыкал  в  неё  таким  «комяком»  или  только  что  очищенной  и  потому  ещё горячей  «своей»  картофелиной  и  уже  подносил  ко  рту  вместе  с  прилипшими  к  ней   чёрными  крапинками  льняного  семени,  которое  при  разжёвывании  выделяло  какое-то  количество    вообще-то  довольно  безвкусного  масла,  но  зато,  как  говорится,  самого  первого  отжима.   Тут  были  все  наши  основные  «белки,  жиры  и  углеводы» ,  а  также  и  клетчатка.
      Несколько  более  сложным  в  приготовлении  «блюдом»  являлись  «комяки»:  для  их  получения  отваренный  картофель  мяли,  толкли,  а  из  полученной  массы  комкали  шары  величиной  с  гусиное  яйцо,  которые  затем  обжаривали  до  получения  на  них  «золотистой»  корочки  и  «подавали»  тоже  с  льняным  семенем.  Приготовление  «комяков»  предполагало  уже  наличие  каких-то  жиров,  а  при  особо  благоприятных  условиях  и  молока,  но  зато  это  было,  конечно,   настоящее  крестьянское  молоко  -  неснятое,  пахучее,  пенистое…  Кстати  сказать,  к  бульбе  «в  мундирах»  очень  подходило  (если,  конечно,  было  в  наличии,  «кислое  молоко»,  называемое  по-русски  «простокваша»):  оно    «подавалось»  холодным,  так  как   держалось  в  неотапливаемых  помещениях,  и  из  «горлачика»  (кувшина)  отслаивалось  и  выпадало  крупными  кусками.
        Со  временем,  когда  разжились  на  репчатый  лук  и  свиное  сало,  можно  было  приготовить  картофельное  пюре  и  заправить  его   «шкварками»,  то  есть  кусочками  сала,  поджаренными  вместе  с  «пасерованным»  репчатым  луком.  Но  подавалось  такое  пюре  не  сразу,  его  ещё  какое-то  время  запекали  в  поставленном  в  загнеток  «чугунке»,  так  что  можно  смело  назвать  это  блюдо  (уже  без  кавычек)  картофельной  запеканкой.   
       Ещё  более  сложным  блюдом  являлась  т. н.  «бабка»:  натёртый  на  тёрке  сырой  картофель  отжимали  от  излишней  влаги,  перемешивали  с  известными  уже   «шкварками»,  наполняли  этой  массой  «чугунок»  и  ставили  его  на  определённое  время  в  тот  самый  загнеток  в  русской  печи,  где  «бабка»  томилась  до  полной  готовности.  В  свежем  виде,  то  есть  с  пылу  с  жару,  это  была  золотистого  цвета  плотная  и   пахучая  горячая  масса,  которую  можно  было  резать  ножом,  придавая  кускам  любую  желаемую  форму;  можно  было  также  лепить  из  неё  и  фигуры.  Не  потому  ли  - по  аналогии  со  «снежной  бабой»  -  и  название  «бабка»?
     Про  «драники»  говорить  не  буду,  потому  что  они  давно  уже  стали  белорусской   «классикой»  и  в  России  известны  не  меньше,  чем  в  «стране  происхождения».  Есть  ещё  одно  «легендарное»  блюдо  -  это  «колдуны»,  или  «дурни»,  часто  называеиые  также  «цеппелинами».  Но  это  уже  из  области  чистой  кулинарии,  а  мы  всё-таки  ведём  наш  рассказ  о  времени  более  голодном.  К  тому  же  свой  «приоритет»  на  этот  деликатес  могут  оспорить  у  белорусов  и  поляки,  и   литовцы.   
         Так  что  в  этом  месте  прервём   наш  е  повествование  о  «втором  хлебе»  и  перейдём  (вернёмся)  лучше  сразу  к  «хлебу  первому»,  технологию  выпечки  которого  я,  кажется,  уже  где-то  выше  описал.  Но  ни  «бульбы»,  ни  тем  более  хлеба  никогда  нельзя  было  наесться  не  то  что  до  отвала,  а  хотя  бы  досыта.  Поэтому  «мысль»  о  каком-нибудь  «приварке»  к  уже поглощённому    преследовала  нас  неотступно.      
         По  вечерам  - а  дело  происходило  уже  в  августе  -  сентябре  1944  года   -  пацаны  сбивались  в  небольшие  группы  (банды,   шайки),  основной  целью  и  одновременно  развлечением  коих  было  раздобыть  хоть  какую-нибудь   жратву.  Само  собой,  что  самой  желанной  добычей  считалось  что-то  мясное:  сало,  тушёнка,  колбаса,   но  такое  счастье  выпадало  нам  редко,  и  мы  были  рады  даже  простейшему:  «макухе»  (это  жмых  от  выработки  подсолнечного  масла)  или  «мандре»,  как  стали  тогда  почему-то  называть  обычный  хлеб.  Про  конфеты  и  прочие,  более  фантастические  сладости,  и  говорить  нечего:  их  тогда  не  было  и  в  помине;  обходились  тёмной  патокой,  которую  варили  себе  сами  (не  мы,  пацаны,  конечно,  а  наши  родители)  из  сахарной  свёклы;  получалась  она  довольно  сладкой,  но  какой-то  приторной  на  вкус  и  до  отвращения  пахуче-вонючей,  просто  тошнотворной.  Да  и  с  собой  её  из  дому  не  вынесешь…  Патока  -  это   (тебе)  далеко  не  сахар!  Извините  меня  за  столь  грубый  «каламбур».
       Когда  уже  начинало  темнеть,  мы  (это  прежде  всего  пацаны  постарше  и  впридачу  мелюзга  вроде нас)  собирались  где-нибудь  у  ещё  не  убранного  поля  (это  была   уже  хорошо  вызревшая  рожь  (по-белорусски - «жыта»),  смотрели,  нет  ли  поблизости  выставленных  на  ночь  сторожей,    с  разных  сторон  подлетали   к  самом у  краю  поля  и   сума тошно  рвали  колосья,  набивая  ими   запазуху  своих  латанных-перелатанных  рубашонок,  а  потом  опрометью   неслись  обратно  к  месту  сбора,  где  уже  пылал  предусмотрительно  разведённый  нами  костёр.  Сидя  вокруг  него,  мы  один  за  другим  вытаскивали  из  запазухи  колоски  «жыта»,  каждый  свои,  и  протягивали  их  на  соломине  несколько  выше  языка  пламени  и  ждали,  когда  на  них  обгорит  ость  и  не  станут  смуглыми  и  отдельными  друг  от  дружки  пузатенькие  зёрна  в  колоске.  Тогда  мы  отправляли  колоски  себе  в  рот  и  языком  вышелушивали   из  них  эти  долгожданные  зёрна,   пахнущие  дымом  костра  и  ещё  горячие  -  в   этом  была  какая-то    «первозданность» ,  как  бы  возвращающая  нас  (!),  пацанов  ещё  не  «послевоенного   времени»,  к  самым  истокам бытия  -  к  эпохе  собирательства.  По  крайней  мере  так  мне  видится  из  сего  дня  то  наше  «прекрасное  далёко». 
       Мы  разжёвывали  эти  тёплые  зерна,  пока  он  не  превращались  во  рту  в  тягучую  клейкую  массу,  проглатывали  её  и  заряжали  рот  новой  порцией  поджаренных  зёрен.  Наверное,  нами  руководило  не  одно  лишь  чувство  голода,  вернее  сказать,  не  один  лишь  страх  преред  этим  чувством:  было  здесь  и  мальчишеское  стремление  «испытать  себя»  в  чём-то  не  только  рискованном,  но  ещё  и  в  заведомо  предосудительном,  каковым  безусловно  являлось  воровство,  а  на  языке  тогдашней  юриспруденции  «хищение  социалистической  собственности»:  созревшая,  но  ещё  не  убранная  в  колхозных  полях  (засеянных,  между  прочим,  ещё  «при  немцах»!)  принадлежала  к  числу  таковой.
     Справка  для  нынешнего  читателя.  В   СССР  было   три   вида  «социалистической  собственности»:  1) общенародная  (государственная),  2)  коллективная  (колхозы,  совхозы,  артели,  кооперативы  и  т .п.,  3)  личная  (у  граждан).  С  особой  строгостью  охранялись   и  защищались  законом   два  её  первых  вида,  покушение  на  которые   карались  неотвратимо  и  жестоко.  Так  что,  когда  рассказывают  про  уголовные  наказания  за  кражу  с  поля  пресловутых   «трёх  колосков»,  в  этом  нет  ни  малейшего  преувеличения.  В  последние  советские  годы  об  этом  вспоминали  и  говорили  довольно  часто  как  о  какой-то  особой  бесчеловечности  и  «звериности»  сталинского  режима;  во  многих  театрах  даже  ставились  (да  и  до  сих  пор  идут  на  сценах)  спектакли  по  повести  Владимира  Тендрякова   «Три  мешка  сорной  пшеницы»  (впрочем  в  эти  «три  мешка»  с   тем  же  успехом   можно  засыпать  любое  другое  содержимое:  «подмороженный  картофель»,  «сырьевую  макулатуру»,  «отходы  масличного  производства»  или     что-нибудь  ещё  менее  ценное.  Тяжесть  преступления     зависит  не  столько  от  стоимости  похищенного,  сколько  от  его  статусности:  это  социалистическое  добро,  и  наказание  делается  для  острастки,  чтоб  другим  было  неповадно.  Если  бы  не  эта  «неоправданная  жестокость»,  нам  бы  не  вытянуть  страну  из  послевоенной  разрухи  в  столь  короткие  исторические  сроки.
       Не  могу  точно  сказать,  насколько  своими  набегами  на  колхозную  рожь  мы  подорвали   тогда  экономическую  мощь  государства  и  отсрочили  наступление  его  «светлого  завтра»,  но  что  было,  то  было:  да  мы  воровали,  да  мы  похищали  -  теперь  за  давностью  лет в  этом  можно  и  не  страшно  признаться,  никто  не  только  не  накажет,  но  даже  и  не  попрекнёт.  Я  имею  в  виду  суд  людской.   Но  ведь  есть  ещё  и  высшие  «надзирающие»  (или  «надзорные» ?)  инстанции  и  органы,  у  которых  не  существует  понятия  времени,  а  следовательно,  нет  и  срока   давности.  И  свою  кару  за  столь  рано  проявленную  склонность  к  краже  я  получил  сразу  и  именно  с  самого  «верху»,   так  сказать, через  головы  всех  «подчинённых».  Вот  как  это  произошло.
           Когда  во  время  одного  из  таких  «набегов»  на  «государственную  собственность»    жиличского  совхоза  (в  Жиличах  был  именно  совхоз,  а   его  собственность  однозначно  считалась  государственной)  я  в  объяснимой  панике  с  полной  пазухой  краденых  колосьев   в  уже  порядочно  сгустившихся  сумерках  спешно   покидал  место  преступления,  то  не  сразу  заметил,  что  моему  бегству  что-то  весьма  основательно  мешает.  Когда  же  достиг  места  общего  сбора  у  костра,  то  все  (и  я  в  том  числе)  сразу  заметили  во  мне  некоторую  несуразность,    и  касалась  она,   как  бы  это  сказать,  «дресс-кода»:  все  мы  тогда  до  самой  поздней  осени  ходили  босиком  (как  и  полагается  настоящим  босякам),  а  тут  вдруг  обнаружилось,  что  я  «обут»,  правда,  только  на  одну  ногу,  но  «обут»:  под  правой  ступнёй  я  волочил  за  собой  какую-то  здоровенную  то  ли  сандалию,  то  ли  «сабо»,  в  общем,  что-то  болшое  и…  деревянноё!
     При  ближайшем  и  более  внимательном  -  уже  при  сваете  костра  -  рассмотрении  обнаружилось,  что  этой  «обувью»  был  обрезок   свежеструганной  дощечи,  насквозь  пробитой  довольно-таки  длинным  гвоздём.  Она  оказалась  у  меня  на  пути  отхода  и,  к  моему  несчастью,  повёрнутой  как  раз  кверху  этим  самым  гвоздём,  на  который  я  со  всего  маху  и  налетел  так,  что  дощечка  очень  плотно  «прилегла»  снизу  к  моей  правой  стопе,  да  так,  что  отделить  её  потом  стоило  ещё  трудов.  Помогли  более  опытные  в  таких  делах  пацаны  постарше.  Без  лишних  «охов – ахов»  они  сначала  поссали  на  несильно  кроваоточившую  рану  (не  помню,  была  ли  она  сквозной)  и  тут  же  присыпали  её   горячей  золой  из  костра  - таковы  были  в  те  годы  наши  главные  обеззараживающие  средства,  надо  сказать,  весьма  эффективные,  несмотря  на  их  предельную  простоту  и  общедоступность.  (Дома  мне,  конечно,  сделали  настоящую  перевязку  -  уже  с  обработкой  раны  йодом  и  даже,  кажется,  со  стрептоцидом  (откуда  бы  ему,  правда,  взяться?)).
          Удивительное  дело:  «обработанные»  таким  образом  раны  заживали,  как  на  собаке,  быстро  и  без  каких-либо  последствий.  Поэтому  мы  широко  пользовались  ими  на  протяжении  всего  нашего  босоногого  детства,  которое,  сами  понимаете,  сопровождается  неизбежными  и  многочисленными  происшествиями  подобного  же  рода.  При  отсутствии  золы   или  пепла  использовали   обычную  летнюю  придорожную  пыль,  тёплую  и  «густую»,  или  чёрную  и   как  будто  «маслянистую»  болотную  грязь;  эти  две  субстанции  тоже  зарекомендовали  себя  наилучшим  образом  в  нашей  тогдашней  «фармацевтике». \всё-таки  вышеизложенная   главка  больше   подходит  для   Книги   второй\ 



З О Я   
рассказы   сестры  о  её  злоключениях  перенести  и  поставить  после  главки  «Освобождение»,  а  правильнее  всего – в  1958  год,
  когда  она  поведала  их   лично  и  специально  мне  во  время  наших  с  ней  прогулок  по  аллеям  городского  парка  в  Слуцке,  посчитав,  видимо,  что  я  уже  достаточно  взросл  для  того,  чтобы  знать  и  «такую»  правду:  укус  гадюки,  раненый  лейтенант  в  кузове  полуторки,   бескровная  рана  студентки-медички,  осетины\.
       Не  помню,  упоминал  ли  где-нибудь выше,  что  сестра  Зоя  к  началу  войны  жила  уже  в  Ленинграде.  Году  то  ли  в  39,  то  ли  в  40-м  она  поступила  в  Педиатрический  медицинский  институт,  так  что  к 22  июня  1941   фактически  успела  закончить  1 – 2  курса.  В  июле  студентов  мобилизовали   на  строительство  оборонительных  сооружений  в  районе  то  ли  г.  Луги,  то  ли  даже  где-то  дальше  от  Ленинграда.   Там  (?),  среди  лесов  и  болот,  она  всё  время  была  со  своей  подругой  Марией  (сейчас  не   могу  припомнить  её  фамилию,  вроде  бы  Кульбицкая  или  Кульчицкая),  которая  вскоре  в  буквальном  смысле  спасла  ей  жизнь.
            А  произошло  это  вот  при  каких  обстоятельствах.  Работали  из-за  жары  полураздетыми  и  нередко,  видимо,  босиком.  Где-то  по  неосторожности  Зоя   наступила  на  змею,  которая  её  и  ужалила.  Знатоки  тут  же  определили:  это  гадюка.  Опасность  для  жизни  была  самая  реальная:  укушенная  нога  стала  распухать  буквально  на  глазах.  Мария  (Зоя  никогда  не  называла  её  как-нибудь  иначе  -  Маша,  Маня,   Муся),  долго  не  раздумывая,  ртом  стала  отсасывать  яд  из  раны  и  сплёвывать  его  с  собственной  слюной  и  делала  это  довольно  продолжительное  время.  Видимо,  как  медик,  она  знала,  сколько   именно  требуется  времени,  чтобы  такая  процедура  гарантировала  ужаленного  гадюкой    от  скоротечных   и   необратимых  последствий.  После  некоторых  последующих  медицинских  мероприятий  жизнь  Зои  была  уже  вне  опасности,  и   только  после  этого  оценили  самоотверженность  и  подлинный  героизм  её  подруги:   ведь  ни  она  сама,  ни  тем  более  кто-либо  другой  не  могли  знать  и  быть  уверены,  что  её  полость  рта,  язык  и  зубы  находятся  в  идеальном  состоянии,  не  имеют   ранок,  ссадин  или  царапин.  Случись  иначе,  и  ей  самой  было  бы  несдобровать.  После  произошедшего  Мария  стала  ей  более  чем   верной  и неразлучной  подругой  на  многие-многие  годы.  Это,  можно  сказать,  в  буквальном  смысле  «сплотило»  их  настолько,  что  и  в    последующих  нешуточных   жизненных  испытаниях   они  остались  верны  друг  другу.   \после  Зоиной  свадьбы  добавить  о  «незаметной»  беременностях  Марии  и  о  «подделанном»  врачебном  дипломе  её    муже  Арсения\
       После  использования  на  строительстве  оборонительных  сооружений  студентов-медиков  перебросили  в Действующую  армию,  где  окончившие  первый  курс  служили  в  качестве  санинструкторов,  а  старшекурсники  использовались   и  как  медперсонал  более  высокого  ранга.  Вместе  с  Марией  на  фронте  они  пробыли  недолго,  какой-нибудь  месяц-полтора.  Такой  срок  кому-то  может  показаться  пустяком,    но  и  за  это  время  они  успели  навидаться   такого,  что  не  забудется  потом  на  всю  жизнь  (например,  сопровождение  в  кузове  «полуторки»  раненого  и  изувеченного  сапёра!)
         Когда  стало  ясно,  что  война  не  закончится  в  ближайшее  время  победоносно  ни  для  немецкой,  ни  - тем  более -  для  нашей  (пре)Красной  Армии,  что  она  затеяна  всерьёз  и  затягивается  надолго,  что  в  неопределённо  долгом  будущем  фронту  потребуется  много  врачей  и  фельдшеров,   тогда   приняли  решение:  к  началу  нового  учебного  года  всех  студентов-медиков  немедленно  вернуть  в  учебные  аудитории  и  усадить  за  учебу,  какими  бы  патриотическими  порывами  они  ни  стремились  продлить  своё  пребывание  на передовой  или  в  прифронтовых  госпиталях.  Не  исключаю,  что  кое-кто,  но  очень немногие,  радовался  тому,  что  их  «выдернут»  из  этой  мясорубки  и  хотя  бы  на  время  отодвинут  неминуемую  гибель.  Знали  бы  они,  чем  обернётся  для  них  это  «спасение»!    Приказ   выполнили:  к  началу  сентября    они  снова  сидели  в  институских  аудиториях,  Зоя  и   Мария  -  в  своём  Педиатрическом  на  Выборгской  стороне  (Литовский  пер.  д. 2)
         Ленинград  хотя  и  бомбили,  но  где-то  далеко,  а  у  них,  на  Выборгской  стороне  (они  учились  в Педиатрическом  институте) ,   было  пока  сравнительно  тихо  и  спокойно.  Доходили  слухи,  что  где-то  разбомблены  и  сгорели  какие-то  продуктовые  склады.  Склады  -  не  люди  же!   Так  что  ничего  особо  страшного,  можно  считать,  пока  что   не  произошло…
              А  8-го  сентября  1941  года  в  районе  станции  Мга  вокруг  Ленинграда  сомкнулись  удушающим  кольцом  немецкие   войска;  железнодорожное   и  всё   сухопутное  сообщение  3-миллионного  города  с  так  называемой  «Большой  землёй»  было  прервано  и  полностью  перекрыто,  началась  блокада  (осада)  Ленинграда.  (Некоторые  ревнители  точности  языка  настаивают  на  том,  что,  поскольку  город  блокировали  немцы,  то  это  для  них  «блокада»  Ленинграда,  а  для  оказавшихся  в  сплошном  вражеском  окружении  войск  и  горожан  это  именно  не  что  иное,  как  «осада».  Первой  из  прочитанных  мною  на  эту  тему  книг  явился  именно  роман  Веры  Кетлинской,  который  как  раз  и  назывался  «В  осаде». Но  это  так,  между  прочим.  Суть  от  этого  не  меняется).
          Но  о  блокаде  Ленинграда  мы  стали  узнавать  только  после  возвращения  Зои  «под  родительский  кров»,  т.е.  начиная  с  августа  1944  года,  и  не  всё  сразу,  а  лишь  постепенно  -  из  её  очень  сдержанных   и  довольно  редких  рассказов:  даже  спустя  годы  они  были  муительно  тяжелы  для  неё.  Об  этом  знают  все  пережившие  блокаду.
         Блокада  (и  осада)  Ленинграда  -  особая  и  отдельная  тема.  Тут  отмечу  только,  что  нашу  семью  не  миновала и  «чаша  сия».  Распространяться  не  буду,  но  несколько  эпизодов  из   рассказанного  сестрой  лично  мне  (в  1958-м)  всё-таки  позже  \где  и  когда?  В  какой  главке?\  приведу.

            
\в  книге  Ego\ :  Лейтенант-сапёр,  Обескровленная  рана
           Для  Зои  и  Марии  блокада  закончилась  в  апреле  1942-го,  когда  их  в  числе  прочих  по  ладожской  «Дороге  жизни»\?  \  эвакуировали  на  «Большую  землю», в  результате  чего  они  вскоре  оказались  аж  на  Северном  Кавказе  в  районе  города  Орджоникидзе  (ныне  это  Владикавказ,  Республика  Северная  Осетия – Алания).  Туда  же  (в  район  города Моздок)  вскоре  подоспели  и  наши  непрошенные  гости  из  Германии.  Пришлось  ещё  и  от  них  побегать,  пока  наши    не  выдворили   их    подальше  от  «бакинской  нефти».  К  концу  лета 1944  года  Зоя  добралась  до  уже  освобождённой  от  немцев  Белоруссии  и  воссоединилась  с  семьёй.
        Только  начиная  с  этого  времени  мы  (прежде  всего  родители)  стали  узнавать   страшную  правду  о  ленинградской  блокаде,  без  всяких  пропагандистских  «прикрас»  и  хитроумных  умолчаний.  Но  и  эта   правда  выходила  из  Зоиных  уст  очень  туго:  страшное  хотелось  поскорее  и  напрочь  забыть;  так  что  по-настоящему  сестра  «разговорилась»  на  эту  тему  только  много  позже,  лет  10 -15  спустя.  \1958-й,  я  уже  собираюсь  в Ленинград  и  .бу  И. К.\





      

оригинальный  поэт,  правда,  очень  мало  или  даже  почти  не  издававшийся  -  так,  несколько  подборок  стихов  в  каких-нибудь  провинциальных   (Феодосия)  газетёнках  и  один,  кажется,  раз  в  ленинградской  «Неве»  или  «Авроре».   «Умирали  борцы.  По  углам  доживали  «обозники».\  За  кордонами  гас  эмигрантский   седой  «элемент».\ И  лоснились  тупые,  продажные  в  доску  лабазники,\  У  идейных   ларьков   свежевали   «текущий    момент»».         «ПОЭТ,  НЕВОЛЬНИК   ЧЕСТИ»
                \куда  вставить?\  \Ego   1960  -  1973\
           Он  был  (да  почему  же  был?  Он  и  сейчас  вполне  может  здравствовать  где-то  у  себя  в  Подмосковье,  где  они  с  супругой,  Валей  Захаржевской,  кажется,  купили  дом)    идейных  ларьков   свежевали  «текущий  момент».\\  Гена  был  годами  пятью-шестью  старше,  но  в  ЛГУ  (куда  поступили  после  «Рощино»)  мы  учились  одновременно,  только  он  заочно  на  историческом  факультете.
       А  подружились  мы  с  ним,  как  это  нередко  бывает  у  мужчин,  после  того,  как  «скрестили  шпаги»  по  поводу  одной  рощинской  дивы  -  Любки  Шевченко.  Это  была  пышущая  здоровьем, а следовательно,   и  здоровыми  страстями   украинская  дивчина,  высоко  носившая  горделивую  голову  и  не  по-девичьи  пышную  грудь,  на  которую  (дивчину)  заглядывались  многие.  Не  устоял  перед  её  прелестями  и  я,  грешный.  Но  когда  я  сблизился  с  ней  на  дистанцию,  удобную  для  абордажа  (предупреждаю  малоискушённого  читателя,  что  это  не  имеет  ни  малейшего  отношения  к  аборту),  тут  меня  и  настиг  неусыпный  взор  ревнивого  поэта:  оказалось,  что  Гена  давно  уже  имел  виды  на  «облюбованную»  мною  Любу,  а  может  быть,  и  не  одни  только  виды.  В  общем,  как   более  старый  и  опытный  кобель,   он,  фигурально  выражаясь,  взял  превысившего  свои  полномочия  щенка  за  холку  и  слегка  потрепал  в  назидание,  до  настоящей  схватки  дело  не  дошло.   И  мы  стали  дружить  как  два  человека,  чуть  было  не  ставшие  «молочными  братьями».
           Совершенно  упустил  из  виду  одно  немаловажное  обстоятельство,  которое  может   существенно  дополнить  «портрет»  поэта  и  более  ярко   выявить  некоторые  психологические  особенности  его   нрава.  Гена  Борисов  страдал  глухотой,  причём  в  сильнейшей  степени.  В  полной  мере  я  осознал  все  неудобства  этого  состояния  только  теперь,  когда  на  склоне  лет   сам  «сподобился»  тугоухости  и  оказался  в  определённой  степени   отрезан  от  мирского  полнозвучия.   Но  ведь  мне  уже  под  80,  а  Гена  тогда  был  на  50  лет  моложе  меня  нынешнего,  но  был  намного  более  недужен  на  слух,  т. е.  глух.   Невозможность  в  полной  мере  воспринимать  звуковую  картину  мира  и  особенно  человеческую  речь  в  непосредственном  общении   могла  порождать  в   нём  определённую  закомплексованность,  в  частности  -  повышенную  мнительность  и  даже  подозрительность  в   отношении  истинных  намерений  тех,  с  кем  ему  приходилось  вступать  в  контакт.   Хороших  слуховых  аппаратов  тогда  не  было,  а  если  они  и  существовали,  то  были  не  по  карману.  Приходилось  форсировать  громкость,  но,  сами  понимаете,  что  есть  такие  важные  для  каждого  человека  темы,  для  разговора   на  которые  громкий  голос  совершенно  не  годится.   Это  в  ещё  большей  степени  ограничивало  полноценное  общение.
       А  потребность  именно    в  таком  общении  была:  Гена  Борисов  обладал  значительным  жизненным  опытом,  острым  наблюдательным  зрением,  был  начитан  и  вообще  имел  тонкую  душевную  организацию,  а  делиться  всем  этим  богатством  с  окружающими  он  не  мог.  Конечно,  не  только  по  причине  собственной  глухоты,  но  в  значительной  мере  и  из-за  неё  тоже.
          В  том,  что   он  был  настоящий  поэт,  не  могло  быть  никаких   сомнений:  для  этого  необязательно  было  читать  его  стихи,  достаточно  было  одного  взгляда  на  самого  человека.  Гена  Борисов  был  высок  фигурой,  строен,  худощав,  порывист  в  движениях,  но  при  этом  чрезвычайно  тих  в  речах.  У  него  было  костистое,  четко  очерченное,  я  бы  сказал,  изящное  лицо,  большие  серые  глаза,  всегда  спокойно  и  вопрошающе  глядящие  на собеседника.  Чертами  своими    он  очень  напоминал  молодого   Пастернака  и  уже  по  одному  по  этому   не  мог  не  быть  поэтом.
     Так  вот,  когда   в  университете  дело  доходило  до  зачётов  и  экзаменов  по  всяким  там   «измам»  и  особенно  по  истории  КПСС,  Гена  впадал  в  настоящее  отчаянье  и,   со  свойственной  поэтам  эмоциональностью,  чуть  ли  не  в  буквальном  смысле  иногда  рыдал  у  меня  на  груди,  приговаривая  что-нибудь  вроде:  «Ну,  убейте  меня:  я  того  не  понимаю!»   И  в  самом  деле,  на  нормальные  мозги,  подчиняющиеся  логике  и  цензуре  совести,  нацеленные  на  усвоение  системного  научного  знания,  плохо  ложилось  безмысленное  и  бессмысленное  заучивание  притянутых  за  уши,  вырванных  из  контекста,  усечённо-кастрированных  цитат  т.н.  «классиков  марксизма-ленинизма».  Представьте  себе,  какую  мученическую  муку  претерпевала  возвышенная  и  утончённая  душа  поэта  Гены,  какому  тяжелейшему  унижению  подвергалось  его  человеческое  достоинство,  как  оскорбительно  для  него    было  принуждение  «понимать»  все  эти  демагогические  абракадабры,  и  не  только  «понимать»,  но  ещё  и  разделять  их  как  свои   собственные  убеждения.  Действительно,  большего  надругательства   над  свободным  умом  трудно  и  придумать.  А  ведь таких  людей,  как  он,  были  тысячи  и  тысячи,  а  может  быть,  и  миллионы.  Вот  всех  их  большевики  и  гнули-ломали  через  колено  на  свой  лад,  и  худо  было  негибким,  а  пуще  того  -  несгибаемым.  \Тут  для  контраста  можно  было  бы  вставить  «этюд»  о  моём  сыне,  о  его  успехах в  учёбе.  Но  это  никуда  не  уйдёт.  А  если   сказать  коротко,  то  он  явился  полной  противоположностью  деду   и  отцу  в  смысле  академической  успеваемости  в  своём -  втором  по  счёту -  медицинском  институте\.
               
               


   \куда?\   нижеследующее -  перенести  в  главу   __«Рациональное  зерно»__  и  разместить  «хронологически»  после  «Освобождения»?   а  точнее   -  в  главку     БЕЛОРУСЫ   И    ВОЙНА\   или   вырезать?
           О других жертвах репрессий.   Почему-то в своих рассказах отец часто возвращался к персонажу по фамилии Валетка(-о?).Кажется, это тоже был односельчанин. Каким-то боком он касался изучения или преподавания "марксизма-ленинизма" (не все теперь помнят, что была такая наука наук), и состояла эта сверхнаука из двух дисциплин - диамата и истмата, диалектического материализма и исторического, соответственно. Здесь позволю себе сделать небольшое отступление, чтобы пересазать один анекдот из серии "Армянское радио": уж очень он кстати в нашем сюжете. Так вот, у Армянского ради о спрашивают: в чем заключается различие между матом и диаматом? Армянское радио отвечает: разница в том, что мат все знают, а делают вид, что не знают ; с диаматом же всё с точностью наоборот- его никто не знает и не понимает, а все лишь делают вид, что знают и понимают. А есть ли какое-то сходство между истматом и матом? - следует вопрос. Армянское радио отвечает: не только сходство, но полное совпадение, поскольку и тот и другой служат мощным средством в борьбе за освобождение рабочего класса. Смех смехом, а вот упомянутый Валетка здорово пострадал от марксисизма-ленинизма. Маркс и Энгельс особо возлюбили Гегеля и Фейербаха, в приличном философском сообществе считавшихся не то, что б совсем уж невежественными париями, но всё-таки явными ne comme il faut pas Первый из этих последних был известный путаник, который в своём многословии и словоблудии ничего не мог объяснить толком и что-либо довести до ясности, а философские экзерсисы второго были до невозможности плоскими в своей упрощённой доступности, иначе говоря откровенно вульгарными, тошнотворно пошлыми. Видимо, основоположники рассчитывали, что с такими "приправами" пролетарии скорее проглотят приготовленное для них блюдо. Иммануил Кант не был взят ими в качестве "хорошего парня" за его фундаментальный идеализм, хотя именно этот кёнигсбергский затворник был настоящим немецким философом - образованным, последовательно логичным, безупречно аргументирующим, и в то же время страстным и по-человечески сердечным. Одним словом, нашего Валетку угораздило подпасть под очарование именно опального Канта, а не обласканного марксистами Гегеля, у которого они нашли некое "рациональное зерно" и вырастили из него свою материалистическую диалектику. Валетка же позволял себе подтрунивать по поводу т.н. "рациональноого зерна", как мы бы сегодня сказали, "чисто виртуального": в каких, мол, оно содержится сусеках, каково на вкус и цвет, и т.д. и т.п. У Канта же, напротив, всё так мило и прекрасно: бездонная глубина небес над головой человека и неистребимый нравственный императив в глубине его сердца... Долго ли, коротко ли, но поначалу идейные товарищи сначала жюрили Валетку за "несознательность", позже стали критиковать за философский оппортунизм, наконец обвинили в каком-то там "уклоне" *(скорее всего, конечно, в правом) дали ему путёвку в т.н. "не столь отдалённые места" и время на исправление мозгов. Но ему этого сроку не хватило, и, вернувшись в родные места, он не выказал ни малейших признаков раскаяния в прежней ереси, но, наоборот, с ещё большим упорством продолжал настаивать на неоспоримом философском превосходстве Иммануила Канта над Георгом Гегелем. Его уже не стали переубеждать, а просто поспешили убрать с глаз долой- уже как политического рецидивиста. Из второй ( или какой там по счёту отсидки ?) он вернулся уже закалённым антикоммунистом и на всё готовым борцом с режимом. Всё-таки надо отдать должное болшевикам: они умели готовить бойцов и "закалять сталь"! Тут уж ни прибавить ни убавить! Да.... Валетка вернулся в родные места, но, право дело, лучше бы ему сюда не возвращаться, и не только потому, что якобы обретённая им свобода была на самом деле лишь чистой формальностью, а потому что здесь, на "бацькаушчыне" его поджидал подвох, какого он и предположить не мог. Грянула Великая Отечественная, и через какую-то неделю беларусы оказалиь нос к носу с самой цивилизованной европейской нацией, и не на месяц там или на два, а на долгих три года. Тут-то нечистый и попутал бедного Валетку на его безудержном кантианстве: он так уповал на чистоту помыслов этого высоколобого немца, что не заметил, когда стал "пособником оккупантов". После прихода наших его ждал суд праведный, и он не пощадил. А чем дело кончилось, я из рассказа отца как-то не уловил: или шыбенiцай, или 25 годами , а может, и всего-то 10-тью. Но урок этот очень полезен для юношей и сегодня, ибо прав мудрец, изрёкший истину: «В двух случаях не следует доходить до крайности - когда чем-нибудь злоупотребляешь и когда от чего-нибудь воздерживаешься». Эта печальная повесть об  известном философе и его  безвестном почитателе близка мне и понятна  по  общности  некоторых  обстоятельств  жизни  последнего  и  моих  собственных,  о  которых,  быть  может,  я  ещё  успею  поведать,  но  только  немного  позже.
 

СКРОМНОСТЬ  к а к  ОСНОВНАЯ  Д О Б Р О Д Е Т ЕЛ Ь    ПРИ  СОЦИАЛИЗМЕ \Ego  -  сразу   после  «РАЦИОНАЛЬНОГО  ЗЕРНА»     ГЕОРГА  ГЕГЕЛЯ    как  своего  рода  «перекличка  эпох»\1967 -1968  гг.
            Когда меня  в  своё  время  (происходило  это  в  1967 – 68  гг.  на  кафедре  марксистско-ленинской  философии  КСХИ  в  г.  Краснодаре)   экзаменовали в объёме кандидатского минимума по философии, мне одним из вопросов было изложить что-то про учение Канта (не помню, что именно, но скорее всего о его "Критике чистого разума", которая входила в учебную программу; отвечая по этому вопросу, я имел неосторожность и позволил вовлечь себя в дискуссию с экзаменаторами, что уже само по себе не поощрялось; я же пошёл гораздо дальше того и в своём тогдашнем увлечении Кантом использовал в качестве своих доводов некоторые положения из его "Феноменологии духа";   и  это был мой стратегический промах, потому что данный труд уже не входил в число "программных"  и вследствие этого экзаменаторы не обязаны были его знать, что я  вскоре и почувствовал, однако было уже поздно, не слишком, но всё же... За философские излишества и самонадеянность наказали не сказать, чтоб и строго: оценили мои знания на "удовлетворительно", а это же всё равно, что советскому человеку,  а  тем  более   собирающемуся  поступать  в  аспирантуру,  выдать  т. н  "волчий билет"!   Но дальше всё как-то обошлось...   Что  даже  удивительно!
 
               

               
 Самое  начало      Книги    второй     О  сыне
                БЛИКИ    ПАМЯТИ
       Некоторые  «воспоминатели»  утверждают,   что  начинают  помнить  себя  едва  ли  не  с  пелёнок.  Это,  конечно,  выражение  фигуральное,  но  отдельные  люди  действительно  каким-то  образом  сохраняют  в  своей  памяти  впечатления  и  даже  целые   картины  из  очень  раннего  детства.  Пусть  над  этим    думают  специалисты:  как  это  у  них  получается,  а  у  других  нет.  Я  сам  такой  ранней  памятью  не  обладаю.  Тут,  видимо,  дело  ещё  и  в  яркости,  в  определённой  эмоциональной  окрашенности  тех  или  иных  жизненных  положений  и  связанных  с  ними  впечатлений,  имея  в  виду  их  положительный  или,  напротив, сугубо  отрицательный  характер.  На  ранних  этапах  моей  жизни   преобладали  главным  образом  последние  и,  может  быть,   именно   поэтому  память  старательно  стирает  этот  опыт,  оберегая  таким  образом  детскую  психику  от  того,  что  могло  бы  подействовать  на  неё  слишком  разрушительно.
       Один  мой  приятель,  ещё  с  университетских  лет,  Андрей  Чугунов  утверждает,  например,  причём  на  полном  серьёзе,  что  помнит  голоса   родителей  ещё  со  времени  своего,  так  сказать, внутриутробного    бытия,  и  даже  чуть  ли   содержание  их  разговоров,  что,  несомненно,  является  чистейшим  и  «честнейшим»  враньём.  Ну  а  то,  что  по  «выходе  на  орбиту»  он  помнит  уже  чуть  ли  не  сплошь  всё,   так  это  как  бы  само  собою  разумеется.  Впрочем,  желая  казаться  не  такими,  как  все,  человек,  сам  того  не  замечая,  подчиняет  себе  иногда  всё  и  вся,  и  уж  тут,  как  говорится,  ради  красного  словца  не  жалеют  мать-отца.  Но  я  не  в  претензии  к  таким  людям,  потому  что  в  этом  отношении  являю  собой  полную  им  противоположность:  ничего  сколько-нибудь  определённого,  а  тем  более  -  точного,  я  из  своего  младенчества  не  помню.
         Брезжат,  зыблются  только  какие-то  смутные  образы:  большие  деревья,  на  некоторых  жестяные  банки,  в  которые  собирается  прохладный  и  нежно  пахнущий  сок;  тропинки  вдоль  красивых  прудов  -  это,  наверное,  жиличский  парк;  какой-то  неприятно  пахнущий  дядька,  грубо  и  непонятно  выражаясь,  распахивает  на  мне,  лежащем  в  «колыханке»,  одеяло  -  это,  видимо,  тот  самый  немецкий  солдат,  пришедший  с  обыском;  пылящие  по  просёлочной  дороге  и  изрыгающие  вонючий  дым  трёхколёсные  мотоциклы  песочно-пятнистого цвета  (много  десятилетий  спустя  я  «определил»  его  как  «цвет  Аль-Аламейна»)  -   это,  конечно,  тоже  немцы…  Да  ещё  извлечённый  мною      по  просьбе   наших  «квартирантов»  упаший в    щель  между  половицами  изящный  перочинный   ножик,  за  что  они    меня  вознаградили     цилиндрической  упаковкой  мятных  конфет-леденцов.   Вот,  пожалуй,  и  всё.

             ВИДЕНИЕ   ХРАМА 
      А  вот  этот  переезд  откуда-то  куда-то  (потом  мне  станет  понятно,  что  из  Жилич  в  Слуцк)  запомнился   мне  двумя  эпизодами,    один  из  которых  похож,  скорее,  на  какое-то  мистические  видение.  Первый  -  это  впечатление   от  увиденной  из  кузова  «полуторки»,  на  которой  мы  ехали,  какой-то  сельской  церкви;  мы  объезжали  её  каким-то  таким  образом,  что  она  долго  оставалась  в  поле  моего   зрения  и  показалась  мне  огромной  и  прекрасной:  стройная,  высокая,  «ошалёванная»  (по-русски:  обшитая   вагонкой)  и  выкрашенная  в  нежно-голубой  цвет,  она  показалась  мне  вестницей  какого-то  нового,    неведомого  и  прекрасного  мира,  сулящего  впереди  только  свет  и  добро;  ведь  до  этого  момента  три  года  из  моей  короткой  ещё  предыдущей   жизни   мне  довелось  видеть  мало  чего  хорошего,  а  тут   вдруг  сразу  такая  красота !  Это  «видение»,  вернее,  воспоминания  о  нём,  долго  потом  сопровождало  меня  по  жизни,  согревало  душу  и,  словно  бы  свет  маяка,  давала  некий  ориентир  в  смутные  времена  на  жизненных  поворотах.  Не  исключаю  и   того,  что  этот  эпизод  сыграл  свою  роль,  каким-то  образом  повлияв  на  мою  религиозность,  какова  бы  она  ни  была  по  существу.

И  ВОТ  ОПЯТЬ   РАКИ !, или «ВЕСНА  СОРОК    ПЯТОГО   ГОДА»
        Но  это  ещё  не   та  «весна»,   о  которой  потом  пел  в  одноименной  песне   Ярослав   Eвдокимов,    а  только  самое  её   начало    -  может  быть  ещё  только  март  или,   самое   позднее,  начало   апреля   1945   года…  Попутными  машинами  мы   перебирались  из   Жилич    в    Слуцк…
         Второе  воспоминание  от  этой  поездки  было  скорее  трагикомического  свойства.  На  одной  из  остановок  за  неимением  выбора  отец  купил   поесть  варёных  раков:  что  может  быть  аппетитнее  на  вид  этих  огненно-красных   красавцев,  да  к  тому  же  отменно  крупных  и  вообще  ранее  мною  никогда  не   виданных;  а  4-летнему  мальчонке  вообще    всё  в  новинку,  всё  в  диковинку!  А  раз  так,  то  над  ним  и  подшутить  можно,  чем  оказались  не  прочь  воспользоваться  старшие  братья.  \Кажется,  что  в  этой  поездке  они  были  в  семье  ещё  оба?\  Ведь  раков,  чтобы их  есть,  надо  ещё  уметь  чистить  и  «разбирать».  Этому  и  стали  меня  обучать  старшие  братья,  показывая,  что  можно  есть  целиком,  что  можно  высасывать,  что  прожёвывать,    что  только облизывать,  а  что  сплёвывать  и  выбрасывать.   Последнее  относилось  к  некоему  веществу  желтого  цвета,  обильно  покрывающему  изнутри  основную  и  наиболее  крупную   часть  панциря.  Вещество  это  было  весьма  аппетитно  на  вкус   и  потому  я    сразу  набросился  облизывать  все   отдаваемые  мне  эти  «скорлупки».    Когда  трапеза  была  окончена,  братья   радостно   сообщили  мне,  что  всё   это  время  я  поедал  «говно»   раков  -  таков  был  их  деревенский  юмор,  так  они  считали  уместным  разыграть  своего  младшенького,  совершенно  не  принимая  во  внимание,  что  эта  его  неразборчивая  жадность  к  еде  была  вполне  естественной  реакцией  оголодавшего  и  растущего   организма.   И  потом,   уже  спустя  многие  годы,  они  продолжали  безжалостно  настаивать  именно  на  той  самой  «версии»  о  раковых  какашках,  так  что  только  через  десятилетия,  когда  мне  вновь  довелось   вкушать  этот   деликатес  вторично,  уже  будучи  в  своём  здравом   и  взрослом  уме,  я  понял,  что  братья  просто  разыграли  меня,  а  на  самом  деле,  якобы  разыгрывая,  просто  скармливали  мне  наиболее  полезное,  что  только  есть  в  раке  -  его   обильный  жёлтый  жир.   Таковы  вот  были   «жестокие  деревенские  шутки»  того  времени.

      НОВЫЕ   ТРОГЛОДИТЫ,   или   НАЧАЛО         СЛУЦКОЙ    «ЭПОХИ»   (1945  -  1958)
           Началась  эта  «эпоха»  для  нашей  семьи  не  ранее  весны   1945   года         Одно  из  самых  ранних  и  потому  особенно  сильных  ощущений   из  детства,    из  самых  устойчивых  впечатлений,  от  которого  я  не  избавился  до  сего  дня  и, по-видимому,  не  смогу  уже  избавиться  никогда,  это  образ  земли  как  пустыни,  какой-то  изнасилованной,  поруганной  и  брошенной  территории,  оголённой,  обезлюдевшей,   необжитой,  невозделанной,  забытой  и  погрузившейся  в  какое-то    инобытие.  От  этой  опустошённости,  оголённости  земли   ещё  сильнее,  казалось,  ощущается  её  округлость    и  даже  шарообразность.  Порою  думалось,  что  именно  из-за  этого  на  земле  ничто  и  не  может  удержаться,  слетает  с  неё,  то  ли  срывается  с  неё  центробежной  силой  от  вращения,  то  ли  сдувается  каким-то  космическим  ветром.             Вокруг,  сколько  мог  объять  человеческий  взор,  одни  только  пепелища,  развалины,  остовы  разрушенных  домов,  выгоревших  изнутри   кирпичных  строений  с  зияющими  темнотой  пустыми  глазницами  окон.  Никого  не  удивляла  уже  фантастическая  в  сущности  картина:   над  ровной  поверхностью  земли  столбиками  поднимается  целая  рощица  дымков,  от  которых  доносятся  запахи  какой-нибудь  простой,  но  оттого  только  ещё  более  желанной  пищи  -  варёной  картошки,  печёных  яблок  или  даже  кислых  щей.   Если  приглядеться,  то  увидишь,  что  дым  поднимается   из  немного  возвышающихся  над  поверхностью  жестяных  труб,  выведенных  из  под  земли.   Там  вырыты   и  устроены  землянки,  но,  конечно,  не  «в  три  наката»,  как  на  войне,  чтобы  защититься  хотя  бы  от  небольших  снарядов,  а  всего  лишь  прикрытые  одним  слоем  так  называемого  «подтоварника»,  то  есть  стволами  тонкой  ели  диаметром  10 – 15  см,  присыпанных  грунтом,  поверх  которого  плотно   друг  к  другу  укладывается   дёрн  -  вот  тебе  и  кров  и  дом.  Внутри  обязательный  «очаг»,  устроенный  чаще  всего  из  подобранного  на  развалинах  кирпича,  порою  даже  целого,  но  чаще    битого;  такая  печурка  позволяла  приготовить  горячую  еду,  подогреть  воду  для  стирки,  но  не  у  всех  хватало  энергии  для  таких  сложных  устройств  и  тогда  обходились  какой-нибудь  простейшей  «буржуйкой»,  сваренной  из  железа,  а  то  и  просто  жестяноой  бочкой  с  прорезями  для  топки,  поддувала  и  дымохода,  поставленной   на  кирпичи   и  иногда  кирпичами  же  и  обложенной.
          В  таких  «жилищах»   люди  не  просто  находили  временное  убежище  от   холода  и  непогоды,  там  целыми  семьями  люди  жили   месяцы  и  годы,  зимой  и  летом,  и  в  зной  и  в  лютые  морозы.  А  вы  говорите:  древние  племена  троглодитов  в  Африке!  Для  меня  это  вовсе  не  исторические  легенды,  а  вполне  живые  воспоминания  о  «счастливом  детстве».  Возникали  целые  «посёлки»  из  таких  землянок,  возникла  и  сформировалась  целая  «культура»  по  их  -хотелось  употребить   здесь  слово  «возведению»,  но  логика  языка  подсказывает   иное   слово  -  «низведению».
         Вот  такое  зрелище  являл  собою  город,  куда  мы  перебрались  после  освобождения  Беларуси  и  где  нам  предстояло  жить  долгие   годы.  В  землянках  жили,  конечно,  не  все:  начальство  разных  рангов  и  разных  ведомств,  естественно,  занимало   жильё  получше,  и  даже  некоторым  простым  гражданам  «повезло»:  их   поселили  в  хорошо  сохранившиеся  старинные  подвалы,  находившиеся    кое  где    под  развалинами  исторических  зданий  (например,  костёла,  «переустроенного»  под  «маслобазу»);  таким  гражданам   завидовали:  ведь  они  жили  под  защитой  толстых  стен  и  перекрытий,  у  них  было  электричество,  а   иногда  и  водопровод.  Но  у  нашей  семьи  «удел»  был    иной,   мы  не  попадали  ни в  одну  из  перечисленных  категорий  «квартиросъёмщиков -  нанимателей».

          В  Слуцк  мы  приехали,  по-видимому,  в   начале  1945-го,   но   не  раньше  февраля  -  марта  \нет!  нет!  и  нет!,  т.  к.  по  свидетельству  Анатолия  в  январе  1945   они  с  мамой  ещё  «валялись  в  тифу»  ещё  в  Жиличском  «замке»,  а  меня  на  это  время   «забрали  соседи»\   -  это  уж  точно.    Поселились  сперва  (т. е.  приехав  в  Слуцк  не  раннее  весны  1945  года)    в  доме  вдовы  Якова  Маглыша    Катерины   Тимофеевны  Маглыш  на    1-й  Колхозной  улице.
        О  том  времени  осталось  одно  детское   воспоминание  не  вполне  приличного  свойства.  Моя  двоюродная  племянница  Нина  Батурина,  которая  была   годом  старше  меня,  и  руководимая  ею  младшая  подруга  Алла   Баринова  иногда  увлекали  нас,  мальчишек,  на  полутёмный  чердак  дома,  где  предлагали  обнажать  и  показывать  друг  другу  интимные  части  тела,  что  у  девочек  вызывало  заметно  больший  интерес,  чем  у  ещё  не  доросших,  видимо,    до  этих  «проблем»  мальчиков.  Утверждаю  это  вполне  уверено,  потому  что  сам  я  не  вынес  из  тех  «показов»  впечатлений  хоть  сколько-нибудь  запоминающихся.  А  вот  девочка  Алла  в  память  запала:  она,  в  отличие  от  Нины  и  прочих,  над  которыми  природа  не  особенно  усердствовала  при  их  «конструировании»,  была  довольно  хорошенькой  и  в  этом  смысле  многообещающей.    Что  потом,  спустя  17  лет,  подтвердилось  вполне,  но  в  обстоятельствах,  совершенно  неожиданных   и  нисколько  не  напоминавших  те,  первоначальные.  Но  это  будет  уже  лето,  а  точнее  -  середина  июля  1962  года…

      Поднять   выше?  -«ЭТОТ    ДЕНЬ    ПОБЕДЫ…» 
\плюс   стих-е   «Солдат  без  наград»  Владимира  Алексеевича  Измайлова\
          Но  прежде  чем  перейти  ко  всему  дальнейшему,  надо  обозначить  главное  событие  эпохи  -  9  мая  1945  года,   День  Победы.  По-настоящему   торжественно  его  стали  отмечать  начиная  с  20-й  годовщины,  а  до  этого  даже  писали  строчными  буквами.  Но   для  тех,  кто  сам  непосредственно  пережил   тот   эмоциональный  всплеск,  каким  был  охвачен  в  тот  день  весь  народ  от  мала  до  велика,    это  останется  самым  ярким  воспоминанием  «на   всю  оставшуюся  жизнь»   и  не  сотрётся  из    памяти  никогда,  не  вытеснится  никакими  другими   последующими  впечатлениями,  какими  бы  яркими  они  ни  были.  Это  отметина  навсегда,  а  уж  для  тех,  кто  дошёл  до  этой  даты  дорогами  войны  и  с  оружием  в  руках,  и  подавно.
        В  такой  день  общее  настроение  народа,  его  чувства,  а  может  быть,  и  мысли  передаются  от  одного  человека  к  другому,  даже  детям,  на  каком-то  невербальном,  подсознательном,  подкорковом   уровне.  Наверное,  это  атавизм,  унаследованный  нами  от  птиц  или  даже  рыб,  когда  вся  стая  одновременно  и  мгновенно,  подчиняясь  какому-то  неведомому  закону,  поворачивает   и  устремляется   ровно  в  одну  и  ту  же  сторону.  Вот  такая  неизречённая,  но  полнейшая  солидарность,  во  многом  и  гарантирующая  выживаемость  стаи  (а  возможно,  и  народа).    Впрочем,  тут  можно   обойтись  и  безо  всякой  «тайны»:   общность  настроения   рождается  из  сходства  судеб,  из  понимания  одинаковости  перенесённых  страданий,  из  сердечного  сострадания,  а  не  формального  только  и   потому  отстранённого   соболезнования.
         Ликующая  толпа  казалась  мне,  пятилетнему,  стоящему  у  её  ног,  огромной  в  высоту  и  безмерной  вширь,  хотя  в  ней  вряд  ли  было  более  полутысячи  людей  или  сколько  там  могла  вместить  небольшая  городская  площадь,  где  все  они  стихийно,  без  всяких  призывов  со  стороны  «организующей  и  вдохновляющей  силы»,  собрались  в  тот  незабываемо  радостный   день.  Все  вокруг  (то  есть и относительно  меня  ещё  и  вверху)  улыбались,  смеялись,  кричали  и  плакали…  Наверное,  я  был  там  не  один,  а  с  родителями,  но  не  это  было  главное,  и  запомнилась,  поразила  меня  эта  единодушно   ликующая  толпа,  живущая  каким-то  одним  общим  чувством.  Много  позже,  уже  где-то  в  конце  70-х  это  было  гениально  «схвачено»  и  передано  в  словах    песни:  «это  радость  со  слезами  на  глазах»    (музыка  Давида  Тукманова).
        Если  бы  кто-то  мог  наблюдать  это   зрелище  со  стороны,  не  участвуя  в  нём  сам,  так сказать,  отстранённо,   то  нашёл  бы  в  нём  определённо  апокалиптические  черты:  народ  ликовал  в  буквальном  смысле   на  руинах,  на   пепелище  и…,   нередко,  на  трупах.    То,  что  называли  в  Слуцке  «Центральной  площадью»  города,  являло  собой  форменный  пустырь,  со  всех  (четырёх)  сторон  окружённый  именно  развалинами,  а  не  просто  полуразрушенными  строениями,  каких-то  довоенных  зданий.    Единственным  «украшением»  этого  пустыря  можно  было  считать  подбитый  и  почему-то  всё  ещё  не  убранный  немецкий  бронетранспортёр,  стоящий   приблизительно на  восточном  краю  этой  «площади»,  на  углу  улиц  Урицкого  (ныне  Копыльской)   и  Пролетарской  (ныне  Ленина,  а  когда-то  Шоссейной).
         Только  недавно  ребятне   разрешили  залезать  внутрь  этой  «трофейной»  техники,   и  там  ещё  сохранялось   стойкое  и  хорошо  нам  знакомое  сладковато-тошнотворное  зловоние  от  разложившейся  человеческой  плоти:  видимо,  останки  погибших  в   нём  «фрицев»  извлекли  не  так  давно.    Но   детское  любопытство   и  ребячья  «тяга  к  технике»  оказывались  сильнее,  и  мы,  превозмогая  чувства  брезгливости  и  отвращения,  чуть  ли  не  ежедневно  по  несколько  раз  ныряли  в    чрево  этого  «железного  зверя»,  чтобы  подёргать  там  рычаги,  понажимать  педали  и  вообразить  себя  настоящими  вояками.  Внутри  бронетранспортёра,  помимо  этого  омерзительного    запаха,  воняло  ещё  сгоревшим  порохом   и  ощущался    стойкий   и  тоже  слегка  тошнотворный   «аромат»  вражеской  амуниции.   
       Резкий   зловонный  запах  т.н.  бездымного  артиллерийского  пороха  (внешне  он  был  похож  на  толстые  «сталинские»  макаронины)  навсегда  и  невыводимо   въелся  в  мою  память,   как  въедаются  в   кожу  и  потом  «просвечивают»  через  неё  характерной  синевой  частицы   въевшегося  при  ожоге  пороха.   Нас,  ещё  в  младенческом  возрасте  переживших  военное  лихолетье,  сейчас  называют  иногда   «дети  войны»,  и  это  верное  название  -  не  только  в  каком-то  переносном,  метафорическом   смысле,  но  и  в  самом  прямом:  мы  суть  её  порожение, один  из  её  «вторичных  продуктов».  Потому  что  мы   «последние»   из  тех,  кто  сохранил  и  несёт  в  себе   это  особое  мироощущение,  замешанное  на   войне:  на  её  звуках,  красках,  запахах,  настроениях…
        В  том,  что  именно  разлагающаяся  человеческая   (можно  шире:  вообще  любая)   плоть  считается  источником  самого  отвратительного  запаха,  заложена  некая  необходимая  «философия».  В  самом  деле:  почему  то  самое  тело,  которое    лишь  недавно  было  вместилищем   человеческого  разума   и   души,  хранило  в  себе  тайны  самого  высокого  духа   или,  возможно,  прекрасного  физического  совершенства,   начинает  разлагаться   как  только  в  нём  прекратилась  и  ушла  из  него  жизнь,  начинает   выделять  по  прошествии  небольшого  времени  такой  неприятный  запах?  Не  потому  ли,  вернее,  не  для  того  ли,  чтобы  люди  блюли  определённую   культуру  обхождения  с  телами  своих  мёртвых,  чтобы  они  соблюдали  ритуалы  их  погребения   и  не  утрачивали,  благодаря  этому,  уважительное  отношения  к  сегодняшним  мертвецам,  ибо  в недалёком  будущем  таковыми  станем  мы  все.   
           Почтительное  отношение  к  смерти  есть  последнее  средство  прославления  всех  категорий,  присущих  бытию.   Поэтому  нельзя  считать  каким-то     преувеличением,  поэтической  метафорой,  и  выражение:  «Война  не  окончена,  пока  не  похоронен  её  последний  солдат».  Это  нужно  не  мёртвым  -  это  нужно  живым.\Зэесь,  конечно,  связь  в  обратной  последовательности:  погребают,  чтобы  не  воняли,  что  и  даёт  возможность  не  опуститься  до  окончательного   цинизма\.
             Был  ещё  одна  разновидность  запаха,  связанная  с  войной  и   смертью.  Это  сладковатый  и  вызывающий  подташнивание    запах  горелого  мяса;  не  могу  точно  припомнить,  когда,  где  и  при  каких  обстоятельствах  мне  впервые  довелось  его  почувствовать;  видимо,   это  случалось  не  однажды,  и  я  вынес  его  из  военного  времени,  так  как  он  всегда  потом  казался  мне  хорошо  знакомым.  Впоследствии  его  приходилось  ощущать  иногда  по  утрам  вблизи  больших  больничных  учреждений,  где,  вероятно,  по  ночам  сжигали  иссечённые  во  время  хирургических  операций  части  человеческих  тел.  Помню,  как  терзал  меня  похожий   запах,  когда  я  учился  в   своём  «первом»  вузе  и  жил  в  общежитии  на   Площади  Стачек  в  Ленинграде. 
          Этот  запах  был  непреходящим,  он  только  несколько  ослабевал  или,  наоборот,  очень  усиливался  в  зависимости  от  направления  и  силы  ветра  в  тот  или  иной  день,  но  был  неизбывен:  где-то  рядом  на  Обводном  канале  находился  клеевый  завод,  а  его  основное  сырьё  -  это  пресловутые  «рога  и  копыта»,  то  есть  всяческая  гадость  животного  происхождения.  Иногда  этот  изматывающий  всю  душу  и  всё  нутро  запах  сменялся  другим,  менее  тошнотворным,  но  тоже  неприятным  запахом  свежеразведённого  столярного  клея:  видимо,  в  такие    дни  на  заводе  разливали  по  ёмкостям  готовую  продукцию.
 


       ТАИНСТВЕННАЯ   СТЕНА  (1945–1953)
  Опустить    ниже   в   1950 - 1953
      Этот  эпизод  относится,  скорее,  к  началу  50-х  годов,  т. е.  к  нашему  подростковому,  предпубертатному,  периоду  жизни,  когда  жажда  «романтики»  достигает  своего  пикового  значения.  В  это  время  я  уже  обретался  на 3-ей  Трудовой,  а  Шурка  оставался    в  «Колонии»  вплоть  до  их  с  мамой  переселения  в  свой  «финский»  дом  на  ул. 8  марта  к  осени   1953  года. 
      А  наша   семья  проживала  в  «Колонии»  относительно  недолго  -   не  дольше  чем   до  осени    1946   года.  Там  от  педучилища  отцу  выделили   служебное  жильё,  громко  называемое  «квартирой».  Это  были  две  смежные  комнатушки   в  деревянном  доме   «барачного  типа»,  поставленном,  однако,  на  мощном  фундаменте  из  крупных  камней-валунов,  образовывающих  на   уходящем   вниз  склоне  довольно  приличную   стену  метра  в  2 – 2,5   высотой.  Данная  особенность  придавала    этому  в   общем-то  довольно   жалкому  строению  некоторую  загадочность  и   даже,  я  бы  сказал,  «величие».   А  так  наш  барак  был  самым  заурядным,  если  не  сказать  затрапезным:  поверх  того,  из  чего  он  был  состряпан,  его  больше   для  надёжности,  чем  для  красоты  обшили  «вагонкой» ( По-белорусски  - «абшалявалi»  Но  лишь  недавно  до  меня  «дошло»,  что  белорусский  глагол  «шаляваць»  происходит  от    от  фр.  «шале».)   и  покрасили  самым  дешёвым  коричневым  «суриком»,  мрачнее  которого  может  быть  разве  что  только  сама  смерть.
           Тот  барак,  где  наша  семья  занимала  две  каморки,  уважительно  называемых  комнатами,  стоял  на   небольшом   пригорке  таким  образом,  что  линия  его  переднего фасада  приходилась  как  раз  на  верхний  край  этого  пригорка,  тогда  как  задняя  и  боковые  стены  этого  одноэтажного  деревянного   строения  покоились  на  каменном  подклете,  выполнявшем  заодно  роль  подпорной  стенки.  Так  что  если  смотреть  на  барак  с  тыльной  стороны,  то  вид  у  него  получался  уже  вполне   импозантный:  от  основания  до  верхнего  края  крыши  никак  не  меньше  высоты  3-этажного  здания,  а  для  тогдашнего  Слуцка  -  это  уже  ого-го!
          Упомянутая  подпорная  стенка  (она  же  -  фундамент)  была  выложена  из  природного  тёсаного  камня  ровной  стороной  наружу,  скреплённого  каким-то  хитроумным  известковым  раствором  столь  прочно,  что  никаким  железным  орудием  из  неё  нельзя  было  выковырять  не  то  что  камня  или  осколка,  но  даже  ни  единой  крошки  этого  фантастически  твердой  скрепляющей  смеси.  Эта  каменная   стена   смотрела  на  юг  и  возвышалась  над  землёй  метра  на   2 – 2,5,  так  что  представляла  собой  хорошее  естественное  прикрытие  не  только  от  холодного  ветра,  но  и  от  нежелательных  свидетелей  разных  детских  (и  недетских)  забав.
         Своей  высотой,  размерами  вмурованных  в  неё  валунов,  тщательностью   отделки  их  поверхности  и  заделки  швов  между  ними  она  производила  на  наши  детские  души  очень  внушительное,  я  бы  даже  сказал,  таинственное  впечатление.  Ощущение  некоей  тайны  усиливалось  ещё  и  тем,  что  крупные  природные  валуны  (ведь  это  след, оставляемый  тающим  ледником  на  т. н.  моренах)  в  наших  краях  вообще  большая  редкость,  а  тут  вдруг  целая  стена  выложена  из  таких  К  тому  же  в  одном  месте    этой  каменной  кладки,  на  вид    весьма  старой,  если   не  сказать  древней,  угадывались  очертания  проёма  существовавших  здесь  некогда  широких  дверей  или  ворот,  тщательно  (почти  до  незаметности)  заложенного  кладкой  явно  более  поздней,   «молодой».
            Это  не  могло  не  наводить  наши  пытливые  умы  на  мысль,  что  за   этими  «дверями»  скрывается  довольно  вместительное  пространство,  которое  раньше  использовалось  для  каких-то  нужд,  а  теперь  не  используется.  Возникали  вопросы:  почему?   кто  это  сделал?  когда?  с  какой  целью?   что   там  могло  быть  раньше?  каретный  сарай?  мастерская  ремесленника?  ледник?  просто  подвал  для  разных  нужд?  Мы  не   находили  на  них  ответа  и  просто  недоумевали:   что  бы  всё  это  могло  значить?  а  спрашивать  у  старших  означало  бы  конец «нашей  тайны».  Но  более  всего  нас  мучил  вопрос,  а не  скрывается  ли  за  этой  таинственной  стеной   что-нибудь  такое,  от  чего  замирает  дух,   что   такое  там  сокрыто  теперь:  ведь  неспроста   так  тщательно  замуровали  вход  в  него,  значит  нужно  было  укрыть  от  доступа  и  вообще  от  глаз  подальше  нечто  важное,  может  быть,  золото  и  драгоценности   или,  скажем,  оружие.  Тут  открывался  простор  для  наших  фантазий,  но  в  общем,  насколько  я  теперь  помню,  дальше  драгоценностей  и  оружия  они,  в  общем-то,  и  не  шли.   Младшие «пацаны»  того  времени  в  наших  местах  просто  бредили  оружием  и  завидовали  старшим,  которые  при  разных  обстоятельствах  смогли  им  уже  обзавестись.
               Кажется,  дальше  оружия  наши  фантазии  не  простирались.  Говоря  «наши»,  я  имею  в  виду  себя  и  Шурку  Басалыго(-у)  -  это  было   совместное  творчество,  преимущественно  всё-таки  его,  поскольку   именно  он   выступал  «первым  номером»  и  выдвигал  различные  версии,  я  же  больше  поддакивал   или,  напротив,   противоречил, «оппонировал»  ему,  выискивая  в  них  «слабые  места»,  критикуя и  опровергая,  что  Шурку  очень  раздражало  и  даже  злило,  и  тогда  он  готов  был  броситься  со  мною  в  драку,  что  иногда  и  случалось.
           Однако  я  опять  забежал  наперёд:  невольно  увлёкшись  сюжетом   о  «таинственной  стене»,  я  несколько  опередил   естественный  ход  времени,  поскольку  описанные  «фантазии»  относятся  скорее  к  отроческим  годам,  когда  наш  ум  обогатился  некоторой  начитанностью  о  приключениях  и   тайнах.  Шурка  оставался  жить  на  Колонии,  а  мы  к    тому  времени  (во  всяком  случае  к  концу    1946-го  года)  уже  перебрались  на  3-ю  Трудовую  улицу,    что  была  расположена  у  старого  еврейского  кладбища.  Пока  же  мы остаёмся  на  ул.   Вечеркевича,  мы  дети,  прощаемся  -  Шурка  с  детским  садом,  готовится  «пойти  в  школу».  Шурка  пошёл  в  1946-м,  а  я  годом  позже,  но  сразу  во  2-й  класс  -  так  решили  мои  родители.  А   это   значит,  что:  1)  к  ноябрю  1946   года  наша  семья  жила  уже  на  3-й  Трудовой,  потому  что,  помню,  именно  здесь  я  бегло  читал  газету   с  материалами  о  Нюренбергском  процессе;  2)  «грамоту»  я  освоил  задолго  до  школы;  3)я  продолжал  ещё  ходить  в  тот  же  детский  сад  уже  отсюда,  с  3-й  Трудовой,  так  как  именно  по  дороге  из  детского  сада  домой  со  мной  случилось  памятное  «несчастье»,  вызванное  расстройством  желудка  и  множеством  одёжек  (дело  было  зимой),  часть  которых  я   всё  равно  озябшими  ручонками  не  успел  бы  снять  и  даже  расстегнуть…
         Использую  это  унизительное  воспоминание,  чтобы  плавно  вернуться  в  квартиру  на  Колонии.  Так  называемых  «удобств»  в  ней,  разумеется,  не  было:  они  размещались   где-то  на  дворе  и  представляли  собой  известной  конструкции  деревянную  будку  с  дверцей,  закрывающейся  снаружи  деревянной  вертушкой,  а   изнутри,  понятное  дело,   железным   крючком.  Водопровода  тоже  не  было,  что  уж  тут  говорить  о   ванной  или  о  чём-нибудь  в  этом  роде.   В   этом  доме-бараке,  должно  быть,  имелась   хотя  бы  одна  кухня  с  дровяной  плитой  и  несколько  печек-«голландок»  для  обогрева,  называемых  по  местной  традиции  почему-то  «грубками».  Но  все  эти  подробности  я  даю  совершенно  наугад,  так  как  наше  мальчишеское  внимание  концентрировалось  тогда  совершенно  на  другом.

                ЖИЗНЬ   В    КОЛОНИИ   (1945 -  1946)
        Дом  наш  стоял  на  улице  Вечеркевича.  Это  был,   наверное,  какой-то  славно  погибший  революционер  или  красногвардеец,  судя  по  фамилии,  из  местных  жителей.  Но  улица  с  прилегающими  окрестностями  всеми  называлась  почему-то  «Колония».   \Происхождение  этого  названия  для  меня  совершенно  неясно.  Но  вот  недавно  -декабрь  2016-  в  Интернете  увидел  одну  из  фотографий  Слуцка  1900-х  годов,  надпись  на  которой  гласила:  «Cлуцкъ.   Видъ  с  моста  на  колонiи.  Sluck.  Widok  z  mostu  na  kolonje».  Так  что,  по-видимому,  исходной  послужила  форма  множественного  числа  -  «колонии»\.
      Вообще-то  никакого  большого  секрета  в  происхождении  этого   названия  нет:  «колонией»  именовали,  скорее  всего,  всякое  вновь  образовавшееся  поселение  людей  на  некотором  удалении  от  их  основной  массы;  так  и  возникли  «колонии»   в   Слуцке…
 И  мы,  здешние  ребята,  имели,  соответственно,  в  городе  худую  репутацию,  хотя  едва  ли  название   это  происходило  от  названия  исправительного  учреждения.  Эта  окраинная  улица  упиралась  в  «чисто  поле»  (по-белорусски  «выган»    или  «поплау»),  а  далее,  в  километре  от  города,   уже  располагалась  деревня  Ячево.
  Когда  однажды  случилась  сильная  гроза  и   молния  угодила  в  одну  из  деревенских  изб,  у  нас  явился  повод  посквернословить  в  рифму:  «На  то  оно  и  Ячево,  чтоб    в  него  ***чило!»
         Вообще  примечательно,  что   такой  маленький  городишко,  каковым  является  Слуцк,  имел  внутри  себя  довольно  много  неофициальных,  но  общеизвестных  и  общепринятых  традиционных  топонимов,  коими  именовались  разные  части  города:  Остров,  Майский  Посад,  Соборная  горка,  Копыльский  тракт,  та  же   «наша»  Колония  и  другие.  Впрочем,  ведь  этот  город  имел   древнюю  и  богатую  историю,  о  которой  я  стал  узнавать  много  позже,  так  что  такого  рода  «исторические»  названия  были  ему  очень  даже  к  лицу.

  КОМУ  РАЙСКИЕ  КУЩИ,  А  МНЕ  -   ДЕТСКИЙ    САД  (1945  -  1947)
         А  пока  меня  определили  в  детский  сад,  находившийся  неподалёку  на  улице  Комсомольской  (быв.  Широкой)  рядом   с  Литейно-механическим  заводом  и  расположенной  несколько  далее  школой  № 1;  в   обоих  этих  учреждениях  я  со  временем  также  «отметился».  Мама  устроилась  работать  учительницей  младших  классов  в  школу  № 10,  одну  из  тех  немногих,  что  более  или  менее  уцелела  в  войну.   С  самого  начала  в  ней  директорствовал  некто  Рубанов  Сергей  Фёдорович,  о  котором  не  помню,  чтобы   кто-то  из   работавших  под  его  началом  учителей  отозвался  добрым  словом.  А  вот  плакали   после  его  выволочек  многие  учительницы,  в  том  числе,  конечно,  и  наша  мама.  Рубанов  директорствовал  там  многие  десятилетия,  чуть  ли  не  пожизненно.    Он  снискал  почти   все  регалии,  какие  только возможны  для  школьного  учителя:  получил  учёную  степень  кандидата   педагогических  наук,   удостоился  звания  Героя  Социалистического  Труда,  был  избран  депутатом  Верховного  Совета   БССР.  И,  кажется,  после  его  смерти  школе  №  10  присвоили  даже  его  имя.  Оба  его  сына,  пойдя  по  стопам  отца,  стали  впоследствии учеными-математиками,  профессорами.
 
 КРОВАВАЯ   ДРАМА  В   ПОЧТИ   РАЙСКОМ    САДУ  (1947)
          Не  помню,  чтобы  в  сад  меня  водили  родители:  ведь  они  оба  рано  уходили  на  работу  и  возвращались  поздно.   Может  быть,  в  первое  время  сопровождал  брат  Толик,  но  возвращался  я  из  сада  всегда  «самостоятельно».           Сад  не  только  обеспечивал  ребёнку  разумное  времяпрепровождение,  но  ещё  гарантировал  ему  какое-то  достаточное  питание,  чего  никак  не  могла  сделать  семья.  По  садику  запомнилось  такое  часто  повторяемое  блюдо,  как  жареные  маслята  (или  моховики)  со  сметаной,  а  на  «сладкое» -  фруктовый  мусс,  желе  которого  на   изломе  весело  отливало  всеми  цветами  радуги.   «Тихий  час»  после  обеда  мы  всегда  проводили   на  «веранде»,  это  была  деревянная  двухэтажная  пристройка  к  кирпичному  зданию,    с  большими  окнами,  застеклёнными  мелкими  ромбовидными  секциями,  отчасти,  кажется,  даже  цветного  стекла.  Так  что  помещение  было  светлое,  «весёленькое»,  но,  надо  сказать,  весьма  прохладное.
         С  детским  садом  связаны  два  неприятных  воспоминания.  По  нашей  крайней  бедности  на  осень-зиму  мама  своими  руками  сшила  мне  «глухой»  головной  убор,  закрывавший  уши  и  завязываемый   под  подбородком  шнурками;  в   качестве  «украшения»  наверху  у  него  были  вшиты  кругленькие  лоскутки  кожи  -  «ушки»,  что  окончательно  придавало  этому  головному  убору  несомненно   девчачий   вид.  Я  ни  в  какую  не  желал  надевать  на  себя  это  любовно  выполненное  мамой  изделие,  оскорблявшее  мои  «гендерные»  чувства,   но  не  мог  вразумительно  и  доходчиво  объяснить  это  своё  нежелание.  При  первой  же  возможности  я  сдирал  с  себя  эту  ненавистную  «шапочку»  и  надевал  её  только  перед  тем  как  явиться  на  глаза  маме.  Второе  воспоминание  ещё  более  «болезненно».  Как  я  уже  упоминал,  в  наше  садиковом  меню  довольно  часто  повторялись  разные  блюда  на  основе  грибов,  поэтому  не  такой  уж  редкостью  бывали  у  детей  «расстройства  желудка»,  подчас  весьма  серьёзные.  В  один  злосчастный  день  такое  «лавинообразное»  расстройство  застало  меня  в  самой  середине  моего  пути  из  садика  домой,   уже  на  достаточно  отдалённую  3-ю  Трудовую  улицу,  к  чему  я  ещё  не  привык  и   потому  был  не  готов  к  выпавшему  мне  испытанию,   и  я  не  смог  противостоять  ему,  так  что  конец    пути  превратился  для  меня  в  настоящую  дорогу  моего  позора.
         Ещё  одно  воспоминание  связано   с  «кровавой  историей»,  приключившейся  в  нашем  садике.  Был  один  красивый  и  пухленький  сверх  меры  мальчик  по  фамилии  Коган,  он  был  не  так  подвижен,  как  другие,  тих  и  молчалив,  держался  всегда  несколько  в  стороне.  О  нём  было  известно,  что  он  ещё  учиться  играть  на  скрипке,  и  как-то  раз  он  даже   что-то  исполнил  на  этом  инструменте  во  время  одного  из  наших  «утренников».   А  во  дворе  садика  стояла  какая-то  полуразобранная  сельхозмашина  - жатка-косилка-сеялка-веялка,  нам  тогда  было  не  понять  что  именно.  Она  топорщилась  десятками  острых  торчащих  деталей,   и   никому  в  голову  не  приходило,  что  это  может  представлять  самую  серьёзную  опасность  для  находящихся  рядом  детей.  И  надо  было  так  случиться,  что  наш   тихоня   Коган,  любивший  уединение,  забрёл  на  тот  самый  двор  и  стал  исследовать  диковинный  агрегат,  ршенно  не  похожий  на  привычную  ему  скрипку.  Делал  он  это  неспешно,  основательно  и,  наверное,  наверху  всей  конструкции,  и,  свалившись  вниз,  угодил  на  какой-то  коварный  острый  зубец.  Не  помню,  куда  именно  он  попал,  но  кровищи  и   крику  было  много,  и  переполох  среди  воспитательниц  был  большой:  шутка  ли, такой  недосмотр  и  такие  тяжелые  последствия.  Впрочем,  так  называемой  «угрозы  для  жизни»  не  было,   красивый   мальчик  Коган  вскоре  вернулся  в  садик,  и  все  переживали  только,  сможет  ли  он  и  дальше  заниматься   упражнениями  на  любимой  скрипке.

                ПЕРВЫЙ   ДРУГ (1947)
          Здесь,  в  «Колонии»,  у  меня  появился  и  первый  друг  -  Шурка  Басалыга  (тогда  в  Беларуси  было  почему-то  принято  слегка  «облагораживать»  фамилии,  чтобы  они  не  звучали  бы  слишком  уж  по-мужицки:  вместо  «Басалыга»   произносили  «Басалыго»,  вместо  «Шыла»   -  «Шило»,  вместо  «Казёл»  -  «Козел»  и  т. п.  Мама  Шурки  тоже работала  в  педучилище  преподавателем  ботаники  и  других  биологических  дисциплин.
      Это  была  красивая  и  яркая  30-летняя женщина,  с  русой  косой,  круто  уложенной  на  затылке,  и  очень  живыми  карими  глазами.   У  неё  был  общительный,  лёгкий  нрав,  весёлый,  неунывающий.  так  что  в  друзьях  и  доброжелателях  у  неё  не  было  недостатка.  Но  был  «дефицит»  в  молодых  неженатых  мужчинах:  война  выкосила  как-раз  то  поколение,  которое  по  возрасту  более  всего  подходило  бы  для  Фаины  Петровны  Басалыга,  которая  в  войну  как  раз  и  овдовела. 
      Сама  же  она  во  время  войны  помогала  партизанам  и  была  тайной  связной  в  одной  из  известных  на  Слутчине  партизанских   бригад,  за  что,  кажется,  имела  даже  правительственную  награду.  Про  бывшего  её  мужа  известно  было,  что  он  происходил  не  из  местных  и  носил   фамилию  Степаньков;  всё  остальное  оставалось  покрыто  мраком  неопределённости,  тайны…  А  может  быть,  и  позора,  потому-то  никто  особенно  и  не  стремился  установить  правду  о  нём,  во  всяком  случае  сама  Фаина  Петровна.
          Она  была  среднего  роста  и,  при  всей  кажущейся  лёгкости  фигуры,  сложена  была  очень  хорошо  и  в  то  же  время  очень  «телесно»,  т.  е.   её  женские  формы  были  не  просто  выразительны,  но  волнующи,  так  что  это  замечали  даже  женщины,  а  что  уж  тогда  говорить  о  мужчинах.  На  какую  бы  часть  её  тела  ни  упал  взор,  его  не  хотелось  уже  отводить,  а  скорее  -  наоборот.  Скажем,  ноги:  они  были  стройные  по  всей  их  длине,  можно  сказать,  точёные.  Обтянутые   тонкими,   прозрачными  и  поблёскивающими  капроновыми  чулками,  модными  тогда  и  дефицитными,  почему  позволить  их  себе  могли  далеко  не  все  женщины,  её  ножки  становились  особенно  соблазнительны.   Особенно  интриговали  эти  две   чёткие   линии  темных  швов,  взбегавшие  ввысь  ровно  посередине  -  от  задников  туфель  на  высоких  каблуках   по  тонким  лодыжкам  и  нежно-округлым    икрам  к  женственным  линиям  подколенья  и  далее…  Но  даже  если  бы  не  было  этих   намёков,  исходивших  от  чулочных  швов,  и  без  того  были  очевидны  все  её   женские  достоинства,  особенно  когда  она  наряжалась   в  лёгкие  и   яркие  крепдешиновые  или  батистовые   платья…   Она  и  после  сорока  всё  ещё оставалась  очень  привлекательной,  и  я  не мог  не  обратить   на  это  внимание,  когда  стал  постарше  и  женская   красота  стала  и  для  меня  значимым  раздражителем.  А  тогда  ведь  она  была  ещё  свежее  и  ярче…
       Естественно,  её  женственность  искала  себе  признания.  И  время  от  времени  у  неё  появлялись  новые  знакомые  мужчины  -  когда  постарше,  а  иногда  и  помоложе   её.   Шурка  её  не  просто  «ревновал»  к  ним,  чуть  ли  не  следил  за  благонравием  своей  мамы   и,  если  она,  не  дай  Бог,  иногда  отступала  от  слишком строгого его  соблюдения,  он  буквально  терзал  её  своими  подозрениями,  а  если  быть  более  точным  -  подглядываниями.  Если  она  удалялась  с  каким-нибудь  своим  воздыхателем  «в  луга»  за  узкоколейку,  он  потом  осыпал  её  упрёками,  что  она,  мол,  «ногой   махнула  ему  с  откоса»  (в  популярной  песне  было,  конечно,  «рукой»).  Он  буквально  терроризировал  её  на  этой  почве,  и  продолжалось  это  с  раннего  детства  и   вплоть  до  его  вполне  зрелых  лет,   когда  однажы  он  признался  мне,  что  не  может  простить  её  за  то,  что   был  невольным  наблюдателем  её  любовных  утех,  когда  она   громко   предавалась  им  на  скрипучей  кровати,  рядом  с  которой  впритык  стояла  его  детская  кроватка;  они  жили  тогда  где-то  на  ул.   Володарского  (ныне  ул.   М. Богдановича).  Ну  а  что  было  делать  молодой  женщине,  вошедшей    в  самый  свой  сладостный  возраст?  Шурке  же  хотелось,   чтобы  она  «хранила  верность»  несуществующему  мужу,  иначе  говоря,  принадлежала  бы  безраздельно  только  самрму  ему,   Шурке.  Мы,  его  друзья,  как  только  могли,  убеждали,  что  он  неправ и  что  требования  его  чрезмерны,  но  всё  было  напрасно…    
          Шурка  Басалыга    ходил  в  тот  же  детский  сад,  что  и  я,  да  и  квартировали  они  с  мамой  в  соседних  с  нами  комнататах,  так  что наше  с  ним  сближение  было  неизбежно.  А  жили  мы  по  соседству  довольно  продолжительное  время.  Наши  детские  забавы  не  всегда  оставались  невинными:  мы  уже  тогда,  поглядывая  на  старших  по  возрасту  и  вообще  более  бесшабашных  местных  хулиганов,  пробовали  мастерить  простейшие  «самопалы»  из  медных  трубок,  так  как  заслуживающим  хоть  какого-то  уважения  мог  считаться  только  обладатель  такого  простейшего  оружия  («как  же  парню  без  нагана!»)  Те  же  «старшие»,  по-видимому,  научили  нас  подглядывать  в  женских  туалетах,  что  составило  на  некоторое  время  особый  род  нашей  «деятельности»  и  вызывало  в  нас  самый  неподдельный   интерес.
 
 «ПОСЫЛКИ»  ИЗ    АМЕРИКИ,   или  «ПОМОЩЬ»  ПО   ЛЕНД–ЛИЗУ  \ 1946 -1948\
          С  какого-то  времени  стали  приходить  так  называемые  «американские  посылки»:  это  была  помощь  США  по  условиям  так  называемого  «ленд-лиза»  (что  нам  стало  известно  и  понятно   только  много  позже – в 60-е  годы.   А  некоторые  сведения,  получившие  огласку  в  конце  90-х -  начале  2000-х,  и   вовсе  стали  для  меня  сенсационными:  например,  о  том,  что  это  была  вовсе  не  «гуманитарная  помощь»  и  что  вся  она  в своё  время  была  оплачена  американцам  и  англичанам  нашим  чистейшим  советским  золотом!)  Приходу,  получению  и  распределению  этой  «помощи»  мы  (я  имею  в  виду  и  нас,  детей)  тогда  радовались  бесконечно.  Особенно,  когда  это  была  помощь  провизией.  Попытась  опивать  её  «ассортимент»,  содержавшийся  обычно  в  одной  картонной  коробке  объёмом   приблизи тельно  70 х 70 х70  см.
         «Посылки»  с  этой    помощью  поступали  на  предприятия  и  в  учреждения  и  там  распределялись  между  работниками  по  каким-то,  мне  до  сих  пор  неведомым  правилам.  В   нашем  случае  они  приходили  в  педучилище,  где  работал  отец.  По-видимому,  в  какой-то  очередной  раз  мне  довелось  присутствовать  на  самой  начальной  стадии  такого  распределения.   Коробка  кубической  формы  из  непривычно   плотного  американского  картона  казалась  мне  огромной,  потому  что  была  размером  почти  в  мой  рост,  что-нибудь   более  полуметра  по  всем  трём  измерениям;   может,  чуть  поменьше  или  побольше.  Она  была  плотно  заполнена  таким  образом,  что  внутри  не  оставалось  ни  малейших  пустот.  Перечислю   и  опишу  состав  находившихся  в  такой  коробке  продовольственных  товаров  в  порядке  убывания  их   габаритов.
         Самые  большие  объёмы  занимала  соевая  мука,  бывшая  для  нас  большим  подспорьем,  несмотря  на  всю  её  «экзотичность»:  непривычный   желтоватый  цвет  и  странноватый  вкус.  В  каждой  коробке  было  несколько  жестяных  банок  с  такой  мукой;  снаружи  банки  имели  цвет  «хаки»,  а  внутри  были  покрыты  эмалью  светло-кремового  цвета.  Каждая  такая  банка  содержала   3 – 4  кг  муки.  Почти  такого  же  размера  были  банки,  наполненные  беконом,  но  их,  естественно,  было  меньше;  кажется,  не  более  2-х.  Бекон  этот  был  отменного  качества:  полоски  длиной  25 -30  см  в  ширину  были  не  более  4 – 5см   и  нарезаны  очень  тонко,  машинным  способом,  нам  тогда  совершенно  неведомым.  Банка  была  наполнена   полосками  бекона  таким  образом,  что  они  словно  стояли  по  её   высоте  во  всю  свою  длину,  и  белое  сало  в  них  часто  перемежалось  перегородочками  розового  мяса  так  равномерно,  что  всё  это  гастрономическое  великолепие  поначалу  казалось  просто  нарисованным.  Но  нет!  Это  был  настоящий  бекон,  «настоящий  в  том  смысле,  что,  не  ведая  о  нём  дотоле,  я  и  потом  не  едал  ничего  более  вкусного  в  этом  роде  за  всю  свою  последующую  жизнь.  Исключение,  пожалуй,  составляет  только  домашнего  приготовления   копчёный  свиной  окорок,  который  впоследствии  стала  делать  наша  мама,  так  называемый  белорусский  «кумпяк»,  что-то  вроде  пресловутого  испанского  «хамона».
            Много  места  занимали  банки  с  соком,  то  ли  апельсиновым,  то  ли  грейпфрутовым,  а  может,  и  вовсе  лимонным  -  нам  это  было  всё  равно  и  одинаково  непривычно,  если   не  сказать  -  неприятно;  таких  банок  тоже  было  не   более  2 – 3,  литра  на  2 – 3  каждая.  Ценным  продуктом  считался  яичный  порошок -  1  банка  на  коробку.  Чуть  не  забыл  про  «галеты»,  их  было  порядочное  количество,  и  они  почти  сразу  доставались  детям,  которые   любили  их  за  лёгкий  солоноватый  привкус:  «галеты»  были  слега  «припудрены»  солью.   Было    в  каждой  коробке    несколько  упаковок  твердого  и  слегка  горьковатого  на  вкус,  т. е.  настоящего  шоколада.  Всё  прочее  было  уже  не  столь  соблазнительно:  несколько  баночек  с  солёными  орешками  (арахис!),  несколько   баночек  с  «черепаховым»  супом,  несколько  баночек  с  полосками  жевательных  резинок   мятного  вкуса,  и  несколько  круглых  баночек  с  упакованными  стоймя  сигаретами,  наверное,  с  полсотни  в  каждой.   Кажется,  я  не  упустил  из  виду  ничего.  Весила  вся  коробка  не  меньше  50 -  60  кг,  я,  правда,  не  подсчитывал.
        Если  набор  в  продуктовых  «посылках»  был  всегда  одним  и  тем  же, можно  сказать,  стандартным,  то  вещевые  посылки  содержали  чаще  всего  довольно  «оригинальные»  предметы.  Их  тоже  распределяли,  возможно,  что  и  «по  жребию».  Так    нашей  семье  в  разное  время  достались  следующие  вещи.  Прежде  всего  нужно  назвать  высокие  американские  ботинки  очень  толстой  и  вместе  с  тем  очень   мягкой  жёлтой  кожи,  в  верхней  части  шнуровавшиеся  не  в  дырочки,  а  на  крючки,  что  надо  признать  очень  удобным  .Они  были  на  толстой  кожаной  подошве,  густо  подбитой  двумя  рядами  латунных  гвоздей,  а  по  носку  еще  и  глубоко  врезанной  в  него  латунной  же  подковкой; в  высокий  каблук  также  была  врезана  латунная  подковка,  только  помассивнее.  Эти  ботинки  сразу  достались  Толику,  им  не  было  сносу,  он  проносил  их,  не  снимая,  года  три  и  даже,  кажется,  поехал  в  них  поступать  в  институт.
           Была  ещё  чёрная  морская  шинель  плотного  и  тяжёлого  сукна;  на  ней  были  пластмассовые  чёрные  пуговицы  в  два  ряда,  в  середине  каждой  был  рельефный  морской  якорь,  по  верхней  дуге   шла  надпись:  ROYAL  NAVY,  выше  которой  имелось  рельефное  изображение  британской  короны,  а  по  нижней  дуге  шла  рельефная  же  надпись  -   CANADA.  Шинель  также  досталась  Анатолию  и  тоже  «служила»  ему  чуть  ли  не  до  окончания  института  в  1953-м.  А  когда  я  вошёл  в  соответствующий  возраст    и  размер,  перешла  по  наследству  мне,  и  я  проходил  в  ней,  начиная  с  8-го  класса  вплоть  до  10-го.  Таким  образом  на  мне  была  поставлена  своеобразная  метка,  определившая  до  некоторой  степени   мой  дальнейший  жизненный  путь.
        С  этими  американскими  «посылками»  связано  ещё  одно  воспоминание.  После  распаковки  и  распределения  одной  из  таких  посылок  на  долю нашей  семьи  досталась  какая-то  часть  «импортной  провизии»  и  в  том  числе  3-х  или  даже   5-литровая  банка  апельсинового  (а  мне  почему-то  помнится,  что  лимонного)  сока.  Эти  банки  снаружи  были  покрыты  эмалью  «защитного»  (буро-зелёного  цвета),    каким  у  нас  красили  всё  армейское имущество;  наверное,  эти  банки  первоначально  предназначались  для   снабжения  американской  армии   и  лишь  потом  потоки  из  армейских  запасов  были  перенаправлены  на    ленд-лиз  в  СССР.   Внутри  такие  банки  были  светло-кремового  цвета;   вообще   весь  их  вид  красноречиво  заявлял  о  том,  что  и  содержимое  в  них  такого  же  отменного  качества.
          Мог  ли  6-7-летний  ребёнок  в  разорённой Беларуси  не  соблазниться  на  такое  невиданное  доселе    «лакомство»?  Конечно,  в  какой-то  момент  детская  психика  не  выдержала  подобного  испытания  и  я,  приохотившись  к  чудесному  напитку,  незаметно  для  себя  выдул   вприсест  из  этой  банки  едва  ли  не  половину  её  объёма,  что  тут  же  и  было  обнаружено  старшими,  то  есть  мамой,  сестрой  и  братом  Толиком.  Уж  не  знаю,  с  какой  целью  -  то   ли   для  воспитания,  то  ли  для  наказания  или  просто  в  шутку,  чтобы  разыграть   «малого»,  но  все  единодушно  запаниковали,  заохали  и  стали  всплескивать  руками:  что,  мол,  я  наделал,  ведь  я  же  отравился,  и  мне  теперь  уже  ничто  не  поможет,  конец  мой  близок.  Всё  это  говорилось  так   искренне  и  с  таким  живым  чувством,  что  простодушное  дитя  ни  на  миг  не  могло  усомниться  в  правдивости    слов  старших.  А  главное,  что  этот  неутешительный   прогноз  всецело  поддержала  своим  авторитетом  будущего  врача  и   сестра  Зоя,  как  раз  приехавшая  в  Слуцк  на  летное  каникулы  и  готовившаяся  к  предстоящей свадьбе.  Её  «заявление»  как-раз  и  сыграло  решающую  роль  во  всей  этой  истории.
          От  сознания  непоправимости  содеянного  я  впал  в  полнейшее  и  безутешное  отчаяние,  да  что  там  отчаяние  -  в    панику,  в  ступор,  как  сказали  бы сейчас.  Сработал  животный  инстинкт,  и  я  бросился  в  бега,  чтобы   успеть  отыскать  какое-то  уединённое  и  глухое  место,  где  я  мог  бы  без  свидетелей  закончить  своё  земное  существование.  Подальше  от  нашего  барака  и  поближе  к  дому  деда  Бусла.  На  пригорке,  поднимавшемся  от  грунтовой  дороги  к  заросшим  пожарищам,  стояли  две  осины,  образующие  своеобразный  «портал»  в  какой-то  другой,  неведомый  и  таинственный  мир;  вот  туда,  в  заросли,  и  занёс  меня  вышеупомянутый  инстинкт;  там  и  отыскали  меня,  забившегося  в  кусты,  мои  домашние,  следовавшие  непосредственно  за  моим  диким  воплем,   которым  я  сопроводил  своё  прощание  с  жизнью.
      Ведь  и   меня  тоже    надо  понять:  я  только-только  начал  отходить   от  того  потрясения,  которое  пережил  в  первой  половине  1944  года,  когда  по  общему  мнению  дни  мои    тоже  были  сочтены  и  я  почти  был  вычеркнут  уже  из  списка  жизнеспособных,  и  вот  тебе  на  -  через  каких-то  четыре  года  история  повторяется:  тут  тебе  кто  хочешь  запаникует.  В  общем   выцарапали  меня   из  тех  «погребальных»  зарослей  и  насилу    убедили  в  том,  что  жизнь  моя  продолжается.  А  то,  чем  меня  так  застращали,  был  всего  лишь  назидательный  розыгрыш  для  избавления  от  раннего  эгоизма.  Но  осадок  от  разыгранной  трагикомедии  в  душе  моей  оставался  ещё  долго,  а  ещё  глубокое  недоверие   и  отторжение  ко  всякого  рода   категорическим  заявлениям  по  поводу  моих  поступков,  исходящим  от  критиков,  пусть   себе  даже  от  очень  доброжелательных.  \ сюда  добавить  фрагмент,   находящийся   ниже,  после   двух  главок\
концовка  об  «американских  посылках»\  \переместить  выше  -  перед  «свадьбой  Зои»\ 
Велико  было  моё  удивление,  когда  спустя  полвека  я  узнал  правду  о  «ленд-лизе»  и  о   наших  англо-американских  «благодетелях».  Оказывается,  что  это  была  никакая  не  «безвозмездная»  помощь,  а  вполне  себе  коммерческая  сделка  в  чисто  американском  духе  и  что  была  она  впоследствии  сполна  оплачена  настоящим  золотом  из  советских  хранилищ.  Вот  что  говорится  об  этом  в  «Советском  энциклопедическом  словаре»:
        «ЛЕНД-ЛИЗ  (англ. lend-lease),  \в   П Р И Л О Ж Е Н И Я\  система  передачи  США  взаймы  или  в  аренду  вооружения,  боеприпасов,  стратегического  сырья,  продовольствия  и  др.   странам-союзницам  по  антигитлеровской  коалиции  в  период  2-й  мировой  войны».  Т. е.  многое  из  техники  мы  вернули  Штатам,  а  за  невозвращённое  и  съеденное  заплатили  по  ценам  международного  рынка.  Так  что  никакого  самопожертвования  со  стороны  богатой  Америки,  только  бизнес.   \конец  сюжета  о  «посылках»\.

             НЛО    НА  3-й  ТРУДОВОЙ  УЛИЦЕ  (1948 -  1951)
          Когда  мне  вот  уже  в  течение  полувека   то  и  дело приходится  слышать  или  читать  что-либо  на  UFO-логическую  тему,  я  неизменно  возвращаюсь  памятью  в своё  босоногое  послевоенное  детство,  когда  семья  наша  имела  «квартиру»  в  очередном  бараке,  располагавшемся  на  3-ей  Трудовой  улице  и  всеми  местными  жителями  называвшемся  почему-то  «профшкола».  Ближайший  по  соседству  дом  стоял  у  самых   (на  тот  момент   уже  несуществующих) «ворот»  старого  еврейского  кладбища;  мы  называли  его   «тот  дом»;  в  нём  обитало  три  семейства:  Питкевичи,  где  при  двух  родителях  было  шестеро  детей  мал  мала  меньше;  Платоновы,  где  вдова  умудрялась  прокормить  четверых;  «нестандартное»  семейство  Шёнфельд,  в   котором  при  престарелых  бабушке  и  дедушке  росла  дебёлая  рыжая  деваха  Варя.
            Я  уже  где-то  выше  описал  «население»  нашего  «педагогического  барака»  - это  были  семьи  преподавателей  Слуцкого  педагогического  училища;  семей  здесь  жило  более  чем  вдвое  больше  по  сравнению  с  «тем  домом»,  но  по  численности  ребятни  мы  почти  столько  же им  уступали.  На  небольшом  пригорке  возле  нашего  барака  находилось  «пожарище»,  то  есть  каменно-кирпичные  остатки,  а  точнее  будет  сказать  -   кирпичное  «крошево»   от какого-то  сгоревшего  в  войну  деревянного  строения,  очень  может  быть,  что  своего  рода  «двойника»  нашему  бараку,  если  судить  по  размерам  и  пропорциям  этого  «пожарища».  За  прошедшие  со  времени  войны  годы  оно  успело  значительно  осесть  почти  до  «нулевой  отметки»  и  густо  зарасти  кустарником  «американского  клёна».   Эта  «дикая»  территория  сама  напрашивалась  на  то,  чтобы  послужить  нам,  пацанам,  местом  тайного  убежища.
            Во-первых,  непосредственная  близость  к  нашему  бараку    служила  неоспоримым  доказательством  именно  нашего   безраздельного  права  на  обладание  ею.    А  это  было  «право»  очень  ограниченного  числа  лиц,  скреплённых,  что  бы  там  ни  говорили,   профессиональной  солидарностью  их  родителей.  Во-вторых,  эта  же  близость  давала  возможность  быстрого  сбора  и  другие  удобства  дальнейшей  «эксплуатации»  территории,  чем  мы  потом  вволю  и  попользовались.
           Где-то  в  самой  серёдке  этого  пожарища-пепелища  мы  облюбовали  достаточно  просторную  воронку,  обросшую  по  краям  почти  непроходимыми  зарослями  густого  кустарника  (т. н. «американского»   клёна),  и  постепенно  превратили  её  в  нашу  тайную  штаб-квартиру.  Сюда  мы  сносили  для  общего   пользования  самые  милые  нашему  мальчишескому  сердцу  «вещи»:  это  могло  быть  кем-то  удачно   найденное  увеличительное  стекло  (слов  «линза»  или  «лупа»  мы  тогда  не  знали)  или  просто  красивая   и  яркая   цветная  стекляшка,  изумрудная,  алая  или  синяя,  чаще  всего  оплавленная  пламенем  пожара;  в  общем,  мы  тащили  сюда  всякий  приглянувшийся  нам  валяющийся  на  улице  никому  не  нужный  хлам;  кто-то  умудрялся  раздобыть  и  вполне  пригодные  для  использования  предметы  вроде  металлического  портсигара  или  аллюминиевой  армейской  фляжки.   Особым  уважением  пользовались  те,  кто  делал  свой  «взнос»  оружием;   конечно,  это  были  ребята  постарше.     В  одно  время  наш  арсенал   насчитывал  аж  целых  три  «ствола»:  две  винтовки   и  револьвер  системы  «наган».  При  этом  надо,  однако,  уточнить,  что  это  были  скорее  именно  «стволы»,  так  как  многие  необходимые  детали  в  этом  оружии  отсутствовали.  Особенно  это  бросалось  в  глаза,  если  говорить  о  винтовках:  ни  приклада,  ни  цевья  -  только  ствол  с  «казённой    частью» ,   затвором   и  магазином;  «наган»  в  целом  больше  был  похож  на  настоящий  револьвер,  так  как  в  нём  отсутствовали    только     выгоревшие   в  огне  деревянные  «щёчки»   рукоятки,  а  всё  остальное  было  на  месте  и  даже  легко     прокручивался  пустой   барабан.  Наша  «техническая  мысль»  была  направлена  прежде  всего  на  то,  чтобы  каким-нибудь  образом  раздобыть  патроны;   и  если  в  отношении  винтовочных  можно  было  рассчитывать   даже  на  случайность,  то    с  револьверными  всё  было  почти  безнадёжно:  такие  на  земле  (дороге)  не  валялись
        Остающееся  от  работы  «технической  мысли»  время  мы  проводили,  пересказывая  друг  другу   что-нибудь  особенно  увлекательное  и  таинственное  из  недавно   прочитанного  или  фантазируя   и  основательно  привирая   на  военно-шпионские  темы.  Надо  ли  уточнять,  что  при  этом  мы  демонстративно  курили,  показывая,  какие  мы  уже  взрослые.  Обычно  это  были  украденные  кем-то  у  своих  родителей   дешёвые  папиросы  «Дели»   или  ещё  более  дешёвые  «звезда»  (у  нас  в  семье  никто  не  курил);  они  и  вообще-то  были  не  ахти  какие  ароматные,  а  курившим  их  детям  тем  более  не  могли  доставить  ни  малейшего  удовольствия:  одна  лишь  горечь  да   тошнотворная  вонь,  но  чего  ни  сделаешь  для  самоутверждения.   Пачка  «Дели»  была  из  светло-серого  тонкого  картона  и  несла  на  себе  блёклое  изображение  каких-то  минаретов  и  «мавританских»  арок,  выполненное   в  светло-оранжевых  тонах;  на  «звезде»  всё  было  просто  и  понятно:  на  фоне  пятиконечной  алой  звезды  трёхколёсный  армейский  мотоцикл  с  коляской  и  пулемётом  на  ней,  трое  седоков  в  касках. 
        Для  «доказательства»    мужественности  мы   не  останавливались  ни  перед  чем:  делали  ещё  «самокрутки»,  сворачивая  их  из  газетной  бумаги  и  набивая  махоркой,  а  некоторые  особо  беспощадные  к  себе  пацаны  использовали  для  этих  целей  даже  так  называемый  «самосад»,  то  есть    совершенно  необработанный  и  выращенный  на  местных  огородах  табак.  При  одной  лишь  затяжке  от  такой  «самокрутки»  у  пацанов   драло  в  горле,  перехватывало  дыхание,   давили  приступы  кашля,  глаза  слезились  и  буквально  вылезали  из  орбит.    Но  всё  это  можно  и  нужно  было  превозмочь,  главная  же  трудность  заключалась  в  том,  что  все  эти  проявления  слабости  нужно  было  во  что  бы  то  ни  стало  скрыть  от  окружающих,  чтобы  не  опозориться  перед  лицом   более  «мужественных»   товарищей,  уже  прошедших  через  сей  обряд.
       Само  собою  разумеется,  что  эти  обряды  «инициаций»  распространялись  и   на  некоторые  другие  подражания  взрослым.  Было  замечено,  что  многие  из  них  имели  на  кожных  покровах  более  или  менее  обширные  татуировки,  чаще  всего  на  тыльной  стороне  ладони  между  большим  и  указательным  пальцами:   имя  любимой   или  собственные  инициалы.  Вот  и  наши   наиболее  «продвинутые»  ребята  тащили  сюда,  «в  кусты»  необходимые  для  татуировки    «прилады»:  спиртовой   раствор  чёрной   туши  и   ниткой  связанные  в  пучок  несколько  швейных  иголок.  В  погоне  за  общественным  признанием  некоторые  пацаны  соглашались  претерпеть  и  это  испытание:  не  только  вынести  болезненные  ощущения  от  многочисленных  уколов,  но,  главное,  пойти  на  риск  и  преодолеть  страх  перед  возможным,  как  нам  всем  тогда  казалось,  «заражением  крови».   А  ведь  надо  было  какое-то  время  ещё  скрывать  это  воспалённое  место  от  родительских  глаз.  Зато  потом  всё   это  претерпевшие  и  преодолевшие   могли  триумфально  демонстрировать  просвечивающие  сквозь  младенческую  кожу    и  выведенные  неуверенной  рукой  начинающего  татуировщика  заветные  литеры:   А,  Б,  В  или  Г.
          Были    в  нашем  чисто  «мужском»  сообществе  и  другие  предосудительные  занятия,  связанные  с половым  созреванием;  они   тоже  были  призваны  подтвердить    право  того  или  иного  «соискателя»  на   вступление  во  взрослую  жизнь,  и  для  того  требовались  доказательства  чисто  физиологического  свойства.  Младшим,  не  достигшим  ещё  нужных  кондиций,  оставалось  только  ждать  своего  времени  и  завидовать  старшим,  успешно  демонстрирущим  свои  «достижения»  в  соответствующей  сфере.
        Я  чуть  было  не  упустил  из  виду  то,  что  составляло  едва  ли  не  самую  значительную  часть  нашего  времяпрепровождения  в  этом  тайном  пристанище  в  зарослях  «американского  клёна».  Это  были  пересказы  просмотренных  кем-нибудь  «кинокартин»  (так  тогда  назывались  кинофильмы):  «Подвиг  разведчика»,  «Она  защищает  Родину»,  «Секретные  миссии»,  «Смелые  люди»  или  что-нибудь  из    так  называемых  «трофейных»  кинокартин  «Королевские  пираты»,  «Знак  Зорро».  «Трофейными»  назывались  американские  фильмы,  вывезенные  после  войны  из   побеждённой  Германии;  среди  них  нас  интересовали  прежде  всего  те,  что  имели  военные  или  приключенческие  сюжеты,  «про  любовь»  -  это  выбраковывалось.    Про  дублирование  их  на  русский  язык  тогда  не  могло  быть  и  речи:  они  демонстрировались   с   русскими  субтитрами.
         Скоро  выяснилось,  что  далеко  не  все  могли  пересказывать  содержание  увиденного  сколько-нибудь  связно,  не  говоря  уж  об  увлекательности:  получалось  у  некоторых  сплошное  «он  ему  бац!»,  «а  тот  в  ответ  трах!»  и  всё  в  таком  роде.  Постепенно  выявились  общепризнанные    «рассказчики»,  которые  не  только  до  поры  до  времени  могли  попридержать  самое    интересное,  умели  нагнетать  в  своём  повествовании  необходимые  драматизм  и  напряжение,  умело  доводили  всю  интригу  сюжета  до  самого  высокого  её  накала  и  только  потом  уже  переходили  к  пересказу  собственно  «экшнз».  Такие  были  особо  ценимы  в  нашей  компании,  и  мы  готовы  были  вскладчину  оплачивать  их  «байки»  с   тем,  чтобы  они  имели  средства  для  следующих  просмотров,   на  что  у  каждого  из  нас  в  отдельности  карманных  денег  было  бы  явно  недостаточно. 
         Насколько  я  помню,  самым  мастеровитым  и  вдохновенным  рассказчиком был  как  раз  Генка  Василевский  (значит  он  всё-таки  входил  в  нашу  компанию),  что  мы  по-настоящему  смогли  понять  и  оценить  только  тогда,  когда  они  с  тёткой  Еленой  Павловной  куда-то  навсегда  исчезли.  По-моему,  Генке  Василевскому  принадлежала  также  идея  назвать  все  эти  «посиделки»  таинственной  аббревиатурой  НЛО,  которая  расшифровывалась  как  «Наше  летнее  общество»:  ведь  оно  могло  существовать  и  функционировать    только  в   эту   недолгую  и   благословенную   пору  года   и  прекращало  свою  работу с  наступлением  ненастья  и  первых  настоящих  холодов.  Когда  мы  произносили  это  «заветное»  сокращение,  мы  тем  самым  заявляли  о  некоей  своей  исключительности,  о  нашей   принадлежности  к  кругу  «избранных»:  ведь  наше  объединение  было  тайным,  и  честью  принадлежать  к  нему  обладал  крайне  узкий  круг  лиц.  С  другой  же  стороны,  неизвестно,  а  много  ли  было  желающих  к   нему  приобщиться  за  пределами  этого  самого  «круга».    И  следует  предположить:   едва  ли.
       Таким  вот  образом  мы  на  несколько  десятилетий  опередили  советских  журналистов,  которые    запустили  в  оборот  сначала  «летающие   тарелки»,  заменив  их  потом  на  более  сдержанное  и  даже  несколько  наукообразное  выражение  -  «неопознанные  летающие  объекты»  (НЛО).  Наше   НЛО  существовало  уже  с  конца  40-х  годов  20  века.  Впрочем,  ни  на  какие  приоритеты  в  этом  отношении  я,  понятное  дело,  не  претендую.  Однако  радуюсь  и  смело  утверждаю:  слуцкое  НЛО  («Наше  летнее  общество»)  было  гораздо  более  реальным,  чем  все  нынешние  НЛО  (UFO),  во  всяком  случае  для  того  десятка  послевоенных  пацанов,     находивших  неподдельную  радость  в  таких  «играх»,   которые  уже   не  понять  их  современным  сверстникам,  для  пацанов,  живущих  в  моём  сердце  и   поныне…

          «ТОТ    ДОМ»  И   ЕГО    ОБИТАТЕЛИ  (1947-1952)
         Надеюсь,  из  моего  сбивчивого  рассказа  читатель  смог  уяснить,  что  полноправными  «членами»  НЛО   являлись  только  пацаны  из  «профшколы»,  то  есть  дети  преподавателей  Слуцкого  педучилища.  Но  было  еще  два  «контингента»,  с  которыми  мы  тем  или  иным  образом  взаимодействовали:  ребята  из  соседствующих  домов  -  детского  дома  и  «того  дома»  (под  таким  названием  он  проходил  в  разговорах  жильцов   «профшколы»).
     «Тот  дом»  представлял  собой  одноэтажное  строение  довольно  прихотливой,  если  не  сказать  странной,  «архитектуры»,  имевшее  три  отдельных  входа  с  разных  сторон,  которыми,  соответственно,  пользовались три  обитавших  в  нём  семейства.  Со  стороны  3-ей  Трудовой  улицы  находился  как  бы   «парадный»  вход,  с  противоположной  стороны  дома,  обращённой  к  реке  Случь,  был  ещё  один  вход,  а  в  кирпичную  «пристройку»,  примыкавшую  к  этому  деревянному  дому,  был   третий  вход,  со  стороны  еврейского  кладбища.  Этими  входами  пользовались,  соответственно,   три  семьи  -  Платоновы,  Питкевичи  и   Шёнфельд.  Платоновы  считались  русскими,  Питкевичи  были  белорусы,  а  у  Шёнфельдов  -  это  была  «нетипичная»  семья,  состоявшая  из  дедушки,  бабушки  и  внучки -  кто-то,  видимо,  был  природным  немцем,  но  кто  именно,  мне  теперь  уже  не  установить. 
        Начну  с  Питкевичей,  как  с  наиболее  многочисленного  семейства,  где  насчитывалось  шесть  душ  детей.  Возглавлял  его  человек,  мало  походивший  на  почтенного  патриарха;  это  был  мужчинка  довольно  тщедушного,   даже  чахлого  вида,  почти  не  вынимавший  изо  рта  постоянно  дымившейся  папиросы  (или  «самокрутки»?),  про  которого  мне  было  известно  только  ещё  два  «факта»:  он  работал  парикмахером  в  государственной  парикмахерской  и  регулярно  бывал  в  лёгком  подпитии  (т. н.  «подшофе»  -  интересно  бы  разобрать  морфологию  этого  словца).  Оглядываясь  на  эти  обстоятельства  в  то  далёкое  прошлое,  я  не  могу  не  удивляться:  как   - несмотря  на  столь  скромное  общественное  положение,     мизерный,  надо  думать,  заработок  и  губительную  для  семейного  бюджета  несдержанность  в  отношении  алкоголя  -  умудрялся  он  содержать  и  прокормить  свою  семью  из  8  человек;  это  и  поныне  остаётся  для  меня  большой  загадкой.       Едва  ли  можно  считать  сколько-нибудь  значительным  подспорьем  в  этом  возделываемый  ими  крохотный  огородик,  полого  спускавшийся  к  недальнему  болотистому  берегу  реки  Случь.
        Мать  сего  семейства  была  настолько  замотанной  ежедневными  заботами,  затурканной  а  может,  и  забитой  деспотичным  мужем  женщиной,  что  я  не  только  совершенно  не  могу  припомнить  каких-либо  черт  её  внешности,  но  даже  не  вполне  уверен  теперь,  что  она  вообще  существовала.  К  детям  Питкевичей,  коих,  как  я  уже  сказал,  насчитывалось  шестеро,  мы  ещё  при  случае  вернёмся.   А  пока  лишь  замечу,  что  самым  удивительным  в  жизни  этого  семейства,  было  то,  что  никогда  ни  от  кого  из  них  никто  не  слышал  сетований   на  тяготы  жизни,  на  то,   как  она,  мол,  несправедлива  и  жестока.   В  этой  семье  все  от  мала  до  велика  относились  к  текущим  жизненным  лишениям  не  то  что  бы  стойко,   но  просто  с  безразличием  ко  всемиу  привыкших  людей.

  «ПЛАТОН  МНЕ  ДРУГ,  НО   ИСТИНА    ДОРОЖЕ»
(Распространено  заблуждение,  что  слова  «стоики»,  «стоический»  этимологически  связаны  с  понятиями  «стоять»,  «стойкий».  На  самом  же  деле  стоиками  называли   последователей  Сократа  (или  Платона),  посещавших  занятия  его  «академии»,  которая  располагалась  в  части  древних  Афин,  называемой  Стойя.   Так  что  стоики  получили  своё  нименование  вовсе  не  из-за  стойкости  перед  невзгодами  жизни,  хотя  им  и  может  быть  присуще  это  качество.  Но  всё  равно  я  думаю,  что  в  этом   сближении  смыслов  есть  какая-то  неслучайная  философская  глубина…
          Семья  Платоновых  являла  собою  в  некотором  смысле  противоположность  семейству  Питкевичей,  но  только  не  по  количеству  детей,  хотя  здесь  их  было  «всего  лишь»  четверо.  Одно  то  обстоятельство,  что  они  росли  и  воспитывались  без  отца,  никак  бы  не  выделяло  их  среди  многих  похожих  семей:  тогда  это  было  сплошь  и  рядом.   Как  раз  примечательное  состояло  в  том,  что  ни  у  кого  не  повернулся  бы  язык  назвать  этих  четверых детей  обидным  и  уничижительным  словом  «безотцовщина».    Это  была  заслуга  их  мамы,  Евгении  Семёновны.
              Евгения  Семёновна  была  женщиной  заметной  во  всех  отношениях.  Начать  с  того,  что  она  отчаянно  красилась  (губы,  глаза,  волосы),  вообще  неумеренно  пользовалась  малознакомой   окружающим  женщинам  косметикой,  а  в   женской  учительской  среде  вообще   почти  не  принятой.  Да  и  сама  она  мало  нуждалась  в  ней,  так  как  обладала  довольно  яркой  внешностью,  правда,  при  чертах  лица  довольно   грубоватых,  в  которых  можно  было  угадать  её  отчасти  еврейское  происхождение.   Лет  ей  было  что-нибудь  около  сорока,  едва  ли  больше,  если  судить  по  возрасту  её  старших  детей,  а  сорок  лет  для  многодетной  вдовы,  согласитесь,  это  не  так  уж  и  много.
         О  ней  было  известно,  что  работает  она  в  столовой  гарнизонного  дома  офицеров,  но  и  только,  а  в  какой  должности,  это   уже  было  неважно,  поскольку  у  неё  в  любом  случае  был  доступ  к  провизии,  да  и  к  другим  «товарам  народного  употребления»,  ко  всему  тому,  что  позже  стали   называть  «дефицитом». Благодаря  этому  семья  её  не  только  не  знала  большой  нужды,  но  на  фоне  других  казалась  даже  вполне  благополучной.  Во  всяком  случае  никто  в  ней  не  выглядел  голодающим  или  хотя  бы  исхудалым,   никто  не  ходил  в  обносках,  наоборот:  дети  были   здоровы  и  нормально  упитанны,  одеты-обуты  не  хуже  других,  обстираны,  обихожены,  обласканы.   Евгения  Семёновна  успевала  всё:  достать,  принести,  устроить.  Было  даже  непонятно:  была  ли  это её  энергичность  и  предприимчивость  вынужденной  или  изначально  присущей,  природной,  да  это  и  не  так  уж  важно;  главное,  что  этим  обеспечивалось  содержание  четырёх  подрастающих  детей.
        Сегодня,  почти  70  лет  спустя,    рождения  второго  и  третьего  ребёнка  в  семье считается  едва  ли  не  родительским  героизмом,  а  тогда,  в  разорённой  войною    и  полуголодной  стране,  одинокая  вдова,  женщина  без  образования  и  сколько-нибудь  заметного  общественного  положения,  вынуждена  была  содержать  и  воспитывать  четверых. Сейчас  такое  трудно  себе  даже  вообразить.  А   Евгения  Семёновна  справлялась  с  этой  нелёгкой  задачей  без  всяких  стенаний  и  жалоб,  как  с  чем-то  самим  собою  разумеющимся.   Окружающие  не  только  завидовали  ей  -  кто  втайне,  а  кто-то  и  открыто,  но  и  восхищались  ею,  опять-таки  одни  вполне  искренне,  другие  же  с   некоторой  примесью  иных  чувств  (такова  уж,  извините,  природа  человека).
         Похоже,  что  Евгения  Семёновна  была  не  только  в  высшей  степени  деятельна,  но  ещё  и  весела  нравом,  или,  как  теперь  выражаются,  темпераментна.  Во  всяком  случае  случалось,  что  время  от  времени  она  бывала  не  так  уж  одинока,  принимала  настойчивые  ухаживания  некоторых  офицеров   гарнизона,  что   не  ускользало  от  внимания  окружающих,  а  иным  из  них  давало  лёгкий  повод  для  злословия:  дескать,  и  дети-то  у  неё  от  разных  мужей  или,  того  хуже,  от  разных  случайных  мужчин.  Но  это  была  уж  чистой  воды  напраслина.  Думаю,  что  поводом  для  этого  могло  явиться  то, что   все  четверо  её  детей  очень  разнились между  собой  не  только  внешностью,  но  и  какими-то  важнейшими  чертами  характера.    И  вместе  с  тем    наблюдалось  у  всех  у   них  одно  общее  свойство:  каждый  нешумно  и  упорно  двигался  к  какой-то  своей,  заранее  намеченной,  цели.  Но  о  них  мы  поговорим  чуть  позже.

      НЕУКРОТИМАЯ    ВАРЯ        \ Б А Р Б А Р А\
         А  покамест  очень  коротко  о  «Шёнфельдах»,  живших  в  «том  доме»,  в  кирпичной  то  ли  «пристройке»,  то  ли,  напротив,  в  какой-то  ранее  существовавшей  части  здания,  к  которой  позже  приткнулся  собственно  «тот  дом».  Я  заключил  их  фамилию  в  кавычки,  так  как  узнал  её  лишь  (2016  года)  летом  в  Слуцке  от  Валентины   Богдановны  (Готлибовны  или  Готфридовны),   жены  Юры  Платонова, а  в  те  давние   годы  они  были  для  нас  «бесфамильны»:  просто  все  знали,  что  в  этом  семействе  кто-то  был  из     немцев  -  то  ли  дед,  то  ли  бабка  (оба  они  были  не  старше  лет  60 – 70,  так  что  вполне  могли  приходиться  жившей  с  ними  девушке  и  «непосредственными»  родителями),  зато  по  поводу  Варьки  (Барбары)  не  могло  быть  ни  малейших  сомнений  в  том,  что  уж  она-то  немка  самая  что  ни  на  есть  самая  настоящая: ярко-рыжеволосая,  веснушчатая,  рослая,  дебёлая  деваха  лет  16 – 17-ти,  она  -  то  ли  их  великовозрастная  внучка,  то  ли  поздняя  дочка  -  всей  своей  повадкой  вскоре  показала,  что  душой  принадлежит   к  этому  передовому  европейскому  народу. Хорошенькой  её  едва  ли  можно  было  назвать,  но  стройная  фигурка  Вари  сразу  бросалась  в  глаза,  к  тому   она  была  ещё  и  легконога  и  очень  резва  на  ходу,  что  ещё  больше  придавало  ей  очарования.  Непонятно,  на  какие  шиши  они  жили,  эти  трое:  никто  из  них  нигде  не  служил,  не  работал;  видимо,  с  огорода,  который,   надо  отметить,  своей  тщательной  «возделанностью»     выгодно  отличался  от  всех  соседних,  хотя  местные  белорусы  тоже  довольно  рачительны  как  земледельцы-огородники.
       Чтобы   «не  томить»  читателя  ожиданием  того,  что  я  такого  ещё  «припас»  сказать о  рыжей  Варьке  в  дальнейшем,   «вывалю»  это  прямо  здесь.   Понятно,  что  в  силу  своих  «материально-технических»,  то  есть  внешних  данных, Варька  являлась  сильнейшим  раздражителем  для  довольно  многочисленных  в  округе  военнослужащих,  главным  образом  солдат,  когда  тем  случалось  бывать  в  увольнении.  И  поскольку  более  заманчивых  кавалеров  ожидать  было  особенно  неоткуда,  то  наша  Варя  вынуждена  была  принимать  ухаживания  тех,  что  имелись  налицо.
       Эта  рыжая  «коза»  (да,  они,  вспоминаю,  держали  ещё  несколько  белых  коз,  потому  что  эти  мелкорогатые  твари  облагались  гораздо  более  низким налогом,  чем  коровы)  вскоре  обнаружила  неукротимую  прыть  в  том  деле, кое  в  народе  называется  «слабина  на  передок».   Неизбежно  должен  был  наступить момент,  когда  какому-то  наиболее  настойчивому  или  просто  удачливому  из  её  воздыхателей  удалось  уболтать  и  увлечь  Варю  в  дальние  заросли  густо  растущего  по  всему  еврейскому  кладбищу   розового  шиповника  и  там  продолжить  уже  более   нескромные  и  даже     свои  домогательства.
      Когда  и  от  кого  она  приняла  своё  «первое  причастие»,  об  этом   святая  церковь,  естественно,  умалчивает,  но   вкус  к  этим  занятиям  она  почувствовала  сразу,  и  «новость»  эта,  видимо,  быстро  стала  распространяться  по  слуцкому  гарнизону,  а  если  более  конкретно,  то  именно  среди  солдатского  и  сержантского  состава  военнослужащих 1-го  военного  городка. Если  бы  при  этом   им  стало  ещё  ведомо  до  некоторой  степени немецкое  происхождение   Варьки,  то  ей  вообще  не  было  бы  никакой  пощады,  и  относилсись  бы  к  ней  как  к  добытому  в   бою  военному  трофею.  Но  до  этого,  слава  Богу, не  дошло.  Но  тем  не  менее   впрькиным  бабке  и  деду  на  ближайшие  месяцы  и  годы  была  обеспечена   нескучная  жизнь,  особенно  в  тёплое  время  года:  они  то  и  дело  рыскали  по  еврейскому  кладбищу,  выискивая  там  в   густых  зарослях  розового  шиповника  свою  любвеобильную  Барбару.   Иногда  возникали  громкие  конфликты:  то  её  не  желал  отпускать  партнёр,  только-только  заполучивший  её  в  своё  распоряжение, а  нередко  сама  Варька  противилась  старикам,  вступала  с  ними  в  долгие  пререкания,  доказывая  и  решительно  отстаивая  свои  совершеннолетние  права    «на  женское  счастье».  Поскольку  такие  сцены  часто  разыгрывались  при  свидетелях,  то  слава  Варьки  бежала  далеко  впереди  неё.   Конечно,  двум  немощным  старикам  было  не  справиться  с  неукротимой  Варькой,  уже  осознавшей  силу  своих  женских  чар,  с  её,  как  я  уже  сказал,  крупным  (от  слова  «круп»)  телом,  ищущим  себе  приятного  применения.
          Может  быть,  именно  по  этой  причине  и  в  силу  каких-то  более  общих  особенностей  возрастного  свойства  девушки  много  старше  нас  самих  представлялись  нам  гораздо  более  интересными,  чем  наши  сверстницы.  Во  всяком  случае  подглядывать  за  ними  было  куда  как  более  увлекательно,  ибо  в  их  поведении  можно  было  увидеть  нечто  такое,  что  нам  самим  было  пока  совершенно  недоступно.  Но  наши  «наблюдения»  за  ослушницей  Варькой  вскоре  были  в  полной  мере  вознаграждены  и  мы  сподобились  наконец  увидеть  это  в  высшей  мере  вожделенное  «таинство»  так  называемой  личной  жизни  взрослых  людей.  Ещё  раз  подтвердилась  истина:  растущим  детям  нужен  не  только  прокорм,  но  и  родительский пригляд.
          Варька  (юная  Барбара  Шёнфельд),  конечно,  не  была  единственной  в  этом  роде  дамой; территорией  старого  еврейского  кладбища  пользовались  в  этих  же  целях  и  некоторые  другие особы:  уж  очень  хорошо  была  она  приспособлена  именно  для  таких  занятий,  почему  не  только  располагала,  но,  можно  сказать,  прямо-таки  приглашала  к  ним.  Впрочем,  все  эти  «дамы»  являлись  при  этом   скорее  страдательной  (в  смысле  -  пассивной)  стороной,  поскольку  увлекали  их  в  эти  «райские  кущи»  всё-таки  настойчивые  кавалеры,  в  отдельных  случаях  даже  вооружённые. Так  что  подглядывать  за   такими  парами   было  занятием  не  таким  уж  безопасным.
           Однажды  выследили  мы  одного  офицера,  который  оказался  в  неожиданно  высоком  для  столь  незначительного  городка,  как  Слуцк,  чине:  он  был  полковником,  о  чём   недвусмысленно  говорили  «золотые»  погоны  с  двумя  просветами  и  тремя  звёздами.  Общество  ему  составляла  довольно  молодая  особа,  что  особенно  бросалось  в  глаза  рядом  с  полковником,  которому  было  по  меньшей мере  уже   хорошо  за  сорок.  Дождавшись,  пока  они  устроятся  в  кустах  и  войдут  в  настоящий  вкус,  пацаны  устроили  им  «шухер»  с  громкими  криками,  свистом  и  улюлюканьем.
        Конечно,  такое  наше  поведение  было  далеко  от  настоящего  мужского,  в  соответствии  с  которым  полагалось  бы  соблюсти  если  не  полную  солидарность  с  полковником,  то  хотя  бы  некий  дружественный  нейтралитет,  пусть  себе  даже  при  самом  неблаговидном  факте  подглядывания.  Мы  же  нарушили  все  нормы  приличия,  причём  самым  коварным  и  подлым  образом,  может  быть  даже  в  тот  самый  момент  «икс»,   когда  напряжённые  чувства  полковника  готовы  были  взорваться  в  последнем  освободительном  рывке  к  счастью  и  свободе.
        Нет  ничего  удивительного  в  том негодовании,  с  каким  воспринял  всё  это  застигнутый  врасплох  советский  офицер,  не  забывший  ещё,  наверное,   немецкое  вероломство   22  июня  1941  года.   Поэтому  вполне  естественно  он  сразу  схватился  за  личное  оружие,  то  есть  за  пистолет  ТТ.  Впрочем,  не  сразу,  потому  что  кобура,  в  которой  находился  ТТ,  вместе  с  ремнём  и  портупеей,  естественно,  были  сняты  и  лежали  где-то  сбоку,  но  где  именно,  полковник  не  мог  сообразить  сразу,  так  как  в  этот  момент  был  сильно  увлечён  совсем  другим  сюжетом;  он  мацал  себя  в  том  месте,  где,  как  ему  казалось,  должна  была  находиться  кобура,  но  его  ладонь  судорожно  хваталась  за  его  же  голую  задницу  и  оружия  там  не  находила.  Но  это  обстоятельство  обескуражило  боевого  офицера  не  надолго;  в   конце  концов  пистолет  ему  удалось  нащупать,  но  для  этого  пришлось  оторваться  от  своей  дамы,  обнимавшей  его  не  только  руками,  и  несколько  сместиться  в  направлении  лежащей  несколько  в  стороне  кобуры  блестящей  коричневой  кожи.   Когда  полковник  стал  размахивать зажатым  в  руке  ТТ  и     громко  выкрикивать  угрозы  вроде  «Всех  уложу  к  е…  матери!»,  мы  поняли,  что  дело  принимает  действительно  серьёзный  оборот,  хотя  полковник  по-прежнему  оставался  лежать  на  животе  со  спущенными  ниже  ягодиц  синими  «галифе».   Может  быть,  мы  были  так  сильно  напуганы  потому,  что  поняли  его  угрозу  слишком  буквально:  ведь  вышеупомянутая  им  «мать»  лежала  под  ним,    была  наполовину  перекрыта  его  массивным  телом,  и  он,  видимо,  воспринимал  её в  данную  минуту  ещё  и  как  обороняемый  им  объект;  так  что  его  воинская  доблесть  могла   зайти  очень  далеко.  Я  это  к  тому  говорю,  что  наши  детские  проказы  были  не  только не  безобидны,  но  и,  как  вы  сами  только  что  могли  убедиться,    далеко  не  безопасны.
       В  послевоенное  время  одной  из  нешуточных  опасностей,  от  которых  нужно  было  уберечь  детей,  были  разного  рода  бесхозные  боеприпасы,  попадавшиеся  на  каждом  шагу,  подчас  в  самых  неожиданных  местах. \Вставить  эпизод   с  подрывом  пацана  на  речке\ А  ведь  нужно  было  ещё    противостоять  разным  хворям,  каковых  было  немало:  дифтерит,  воспаление  лёгких,  малярия,  туберкулёз,  рожистое  воспаление,  «заражение  крови;  а  лекарств-то  -  раз-два  и  обчёлся:  кальцекс,  стрептоцид  да  только  что  изобретённый  пеницилин,  я,  правда,  забыл  упомянуть  йод  и  марганцовку.  Пропитание  никогда  и  ни  у  кого  не  сходило  с   повестки  дня.

    «ПЛАТОН    МНЕ    ДРУГ,   НО   ИСТИНА     ДОРОЖЕ» \продолж. 1947- 1950\          С  этим  последним  полный  порядок   был  только,  пожалуй,   в  семье   Платоновых.  О  каком-либо  «недокорме»  здесь  не  могло  быть  и  речи,  гарантом  чего  служила  кухня  Дома  офицеров,  где  работала  Евгения  Семёновна.  Её  дети -  Гарик  (Гарри),  Вилька  (Вилли,  Вильямс ?),  Наташа  и  Юра  -  были  одеты-обуты  не  только  вполне  удовлетворительно,  но,   я  бы  даже  сказал,  с  некоторой  претензией  на  моду,  на  некий  изыск.  Тут  уж,  видимо,  сказывалось  чувство  вкуса  их  мамы:  в  их   нарядах  всегда  была  какая-то  изюминка,  что  также  делало  их  приметными  среди   окружающей  бедности  и  серости.
          А  о  том,  что  они  никогда  не  испытывали  чувства  голода,  и  говорить  нечего:  работающая  в столовой  мать,   конечно,  не  могла  допустить  такого.  Еду  своим  детям  она  доставляла  с  места  работы  едва  ли  не  в  открытую,  а  может,  даже  с  некоторым  вызовом.  Очень  даже  может  быть,  что  ей  там  особо  и  не  препятствовали:  кто  же  осмелится  осуждать  за  то,  что  она  несёт  в  клюве  своим птенцам.  Скорее  можно  допустить,  что  её  начальство  умышленно  закрывало  глаза  на  некоторые  её  проделки,  чтобы  хоть  как-то  помочь  вдове,  поднимающей  четверых  огольцов.
       Старший из  них,  Гарри  (пацаны,  естественно,  называли  его  Гарик)  был  невысок  ростом,  русоволос,  курчав  и  слегка  рыжеват.  От  всех  остальных  ребят  он  держался  несколько  особняком,  и  не  только  из-за  возраста  (он  был  лет  на  5 – 6  постарше),  но  и  в  силу  своих  уже  сформировавшихся  интересов:  Гарик  всерьёз  увлекался  авиамоделированием,  чем  заразил  многих  младших  ребят,  не  говоря  уже  о  своих  братьях  и  сестре;  все  они  впоследствии,  кроме  Юры,  ставшего  строителем,  пошли  по  авиационной  части.  Сам  же  Гарик  стал  военным  лётчиком-истребителем,  служил  всю  жизнь  в  Белоруссии. После  увольнения  из  ВВС,  если  верить  слухам,  одно  время  крепко  зашибал.  Дожил  до  глубокой  старости  и   умер,  когда  ему  было  уже  хорошо  за  80.
      Когда  мы  ещё  только  учились  собирать  примитивнейшую  модель  «планера»  из  дешёвенького  набора  «авиаконструктор»,  кое-как  обклеивая  его  крылья  специальной  плотной  и  полупрозрачной  бумагой  матового  цвета,  Гарик  уже  вовсю  мастерил  так  называемые  кордовые   модели   «настоящих»  самолётов;   они  имели  объёмные  фюзеляж  и  крылья,  собираемые  из  фанерных  шпангоутов,  элероны,  закрылки,  вертикальный  киль  и  прочую  аэродинамическую  оснастку.  Самое  же  главное,  что  в  них  тарахтел  настоящий  мотор,  заправляемый  настоящим  авиационным  бензином!  Летающая  модель  удерживалась  веревкой  (кордом)  и  летала  по  кругу  до  полного  расхода  топлива.
       Но  это  ещё  не  было  пределом  фантастических  достижений  Гарика  Платонова:  он  мог  создавать  также  и  модели  свободнолетающих  аппаратов  тяжелее  воздуха.  Однажды,  когда  он  при  большом  скоплении  «публики»  «испытывал»  одну  из  таких  вот  последних,  эта  модель  (только  десятилетия  спустя  мы  узнали,  как  могут  быть  капризны  «модели»)  перестала  слушаться  радиоуправления  и  полетела  по  «своей  прямой».  Оказалось,  что  она  может  лететь  со  скоростью,  много  превосходящей  наш  бег,  к  тому  же  в  воздухе  у  неё  не  было  препятствий,  которые  мешали  нам  здесь,  на  земле,  следовать  за  ней.  В  результате  -  а  мы  ведь  не  могли  бросить  на  произвол  судьбы  этот  не  такой  уж  дешёвый  и,  главное,  такой  дорогой  сердцу  его  создателя  аппарат -  мы  пробежали  в  том  направлении,  куда  он  исчез,  километров  7 – 10,  не  меньше,  пока  не  оказались  в  полях  около  деревни  Серяги,  что  дальше  на  север  от  Слуцка  за  Варковичами,  с  которых  началась  вся  эта  «Сага».  Домой  мы  возвращались,  как  пишут  в  романах,  «уставшие,  но    счастливые»:  аппарат  был  найден,  к  тому  же  он  был  почти  цел  и  невредим,  чего  нельзя  сказать  о  нас  самих,  так  как    бесшабашной  погоне  за  ним   почти  все  мы  получили  многочисленные  синяки,  ссадины  и   царапины.
        Вилька   \полное  имя?  Мне  неизвестно;  кажется:  Вильямс,  м. б.  назван  в  честь  акад.  Вильямса  Роб.  Вас.?\  был  на  год-два  младше  Гарика,  но  заметно  выше  ростом,  можно  даже  было  сказать, что  высок;  у  него  были  карие  глаза,  по-монгольски  чёрные  прямые  и  очень  блестящие  волосы,  с  лёгкой  горбинкой нос,  вообще  во  всём  его  внешнем   облике  гораздо  явственнее,  чем  у  братьев  и  сестры,  сквозило,  что  ли,  восточное,  а  проще  сказать  еврейское,  происхождение.   У   Вильки   Платонова  была  и  ещё  одна  «примета»:  на  смуглом  лбу  ровно  посередине   заметно  белело  колечко  диаметром  не  более  1-копеечной  монеты;  Вилька  утверждал,  что  это  след   от  пистолетного  ствола,  приставленного  когда-то  к  его  голове  фашистским  офицером.   Мы  не  знали,  верить  этому  или  нет,  но  само  упоминание  об  этом  «военном»  эпизоде  придавало   Вильке  много  авторитета  в  наших  глазах.     И  хотя  он  был  заметно  старше  нас,   но  по  кругу  интересов  всё  же  гораздо  ближе  к  нам,  чем   его  старший  брат,  так  что  с  нами  он  проводил  заметную  часть  своего  свободного  времени. 
        А  одной  из  наших  главных  забав  в  летнюю  пору  служила  речка,  в   ней  мы  «сидели»  днями  напролёт,  иногда  до  «гусиной  кожи»,  а  то  и  полного  посинения  от  переохлаждения.  Это  была  область  свободы,  где  мы  избавлялись  от  неусыпного  родительского  контроля,  от  преследования  бесконечных  замечаний  и  где  мы  самозабвенно  предавались  любым  затеям ,  какие  только  могли  взбрести  нам  на  «ум».  Перво-наперво  надо  было  перебраться  из  мелководных   «лягушатников»,  где  обычно  купалась  всякая  мелкота младенческих  возрастов  под  присмотром  своих  мамаш   и  которые,  соответственно,  носили   названия  «детский  берег»  и  «бабский  берег»,  и  перейти  на  более  глубокое  место,  называвшееся  «мужской  берег».  Было  ещё  одно  «заветное»  местечко  с  непонятным  и  оттого  особенно  пугающим  названием  -  «засолочный  берег»,  находившееся  у  самого  «Чёртова  моста».  Говорили,  что  там,  на  глубине,  затапливали   до  войны   засмоленные бочки  с  солёными  огурцами,  отчего  якобы и  получилось  название  «засолочный».
        Вот  уж   там-то  мы  показать  всю  свою  мальчишескую  удаль,  устраивая  заплывы  наперегонки  и  ныряние  на  дальность   или  соревнуясь  на  длительность  пребывания  под  водой.   Во  всех  этих  «видах»  не  я,  увы,  был  первым,  но  не  без  гордости  могу  сказать,  что  не  был  я  и  последним.  В  нашей  возрастной  группе  непревзойдённым  оставался  всегда   средний  из  трёх  братьев  Питкевичей  -  Иван.  Вот  про  кого  так  и  хотелось  сказать  «как  рыба  в  воде»:  он  лихо  плавал  даже  «кролем»,  выныривал  из  под  воды  на  таком  удалении,   где  никто  не  ожидал  этого  и  был  способен  ещё  на  многие  другие  фокусы.  Но  даже  Ваня  Питкевич  проигрывал  Вильке  Платонову,  когда  дело  доходило  до  соревнований  по  утоплению  противника  и  удержанию  его  под  водой.  Точных  «правил»  этой  игры  я  не  помню,  но  Вильку  никто  из  нас  не  мог  нагнуть  в  воду  ввиду  его  полного  физического  над  нами  превосходства.  Если  же  считать  по  секундам,  в  течение  которых  утопляемый  мог  обходиться  без  дыхания,  то  здесь  не  было  равных  всё  тому  же  Ивану.
          Во  взрослой  жизни  Ваня  Питкевич  как-то  затерялся  среди  слуцких  обывателей,  и  о  нём  мне  ничего  более  не  известно.  А  вот  Вильямс  Платонов  по  окончании  Казанского  авиационного  института  стал  крупной  фигурой  в  КБ  Сухого,  тоже  страдал  «русской  болезнью»,  умер  где-то    в  2010-х. Наташа  Платонова  по  окончании  всё  того  же  Казанского  авиационного  института  тоже  выросла  в  крупного  специалиста  и  ещё  в  2003  году,  когда  я  в  предпоследний  раз  посещал  Слуцк,  она,  по  рассказу  брата  Юры,  живя  в  Москве,  занимала  какую-то  весьма  значительную  должность  в  авиапромышленности,  конкретнее   -   в   КБ  «Сухой».

    СЕРЬЁЗНЫЕ   ДЕЛА   ВОВЫ    ПИТКЕВИЧА  \поднять   выше\
\артиллерийский  порох,  румынские  «голубые»  автоматы,  армейские  лыжи  и  пр.\1948  -  1949\
         Самой  таинственной  фигурой  в  детском  сообществе  (а  это  как-никак  10 -11  человек!) «того  дома»  являлся,  несомненно,  Вова  Питкевич.  Прежде  всего,  конечно,  потому  что  он  был  старше  всех  пацанов,  даже  старше  Гарика,   не  говоря  о  всех  прочих  (Барбара,  естественно,  не  в  счёт).  Во-вторых,  он  всегда  держался  особняком  от  всех  и  редко  когда  удостаивал  всю  остальную  мальчишескую  компанию  своим  присутствием,  а  тем  более  участием  в  её  малозначительных  с  его  точки  зрения  делах.  А  если  уж  удостаивал,  то  это  был  настоящее  событие  для  нас,  «мелюзги».
     Для  такого  чувства  превосходства  над  всеми  прочими  у  Вовы  Питкевича,  надо  признать,  были  серьёзные  основания.  У  него  всегда  водились  как  раз  те  вещи ,  которые  всегда  притягивают  к  себе  мальчишек,  т. е.  всё  запретное  и  опасное:  карбид   (кальция),  с  помощью  которого  можно  было  устраивать  всякого  рода  «фокусы»;  порох,  в  том   числе  «бездымный»  и  «артиллерийский»;  патроны  к  самому  разному  оружию  - винтовочные  к  нашей  «трёхлинейке»  и  немецкие  к  винтовке   «маузер»,  автоматные  к  ППШ  и  к   немецкому  «шмассеру»,  пистолетные  калибра  7,65  мм  к  ТТ  и  «нагану»  и  даже  «вальтеровские»  9мм.   Наличие  у  Володи   такого  «арсенала»  ставило  его  в  наших  глазах  на  не  досягаемую  для  нас  самих  высоту.
       Но  это  ещё  не  всё;   со  временем  открылось,  что  Вова  располагает  не  только  этой  «рассыпной»  мелочью,  но  и  кое-какими  предметами  военной  (или  воинской?)  амуниции  покрупнее:  когда  он  «осмеле»  и   проникся  к  нам  большим  доверием,  он  стал  постепенно  рассекречивать  и  то,  что  держал  в  тайне  -    армейские  противогазы  (в  полном  комплекте  -  маска  с  трубкой  и  коробкой  в  сумке),  лыжи  с  «полужёсткими»  креплениями  и  прочее.  То,  что  все  эти   предметы  наличествовали  у  него  не  в  одном  единственном  экземпляре,  а  в  нескольких,  не  могло  не  наводить  на  некоторые  размышления,  даже  таких  несмышлёнышей,  какими именно  мы  и  были  тогда.    В  какой-то  момент  сам  Вова  не  выдержал  этого  напряжения  секретности  и  признался  в  своей  безрассудной  доблести:  всё  своё  «добро»,  вызывающее  у  нас  восхищение  и  зависть,  он  «тырил»  (и  продолжает  «тырить»)  с  воинского  склада  в  1-м  (военном)  городке.
     Представьте  себе:  этот  пацан  лет  14 -15-ти,  но  не  более,  сам  разведал  систему  охраны  этого  склада,  у  которого  днём  и  ночью  нёс  службу  по  крайней  мере  один  часовой  с  автоматом,  нашёл  наиболее  безопасные  подходы  к  складу,  проделал  в  него  скрытый  лаз,  которым  и  стал  пользоваться  неоднократно,  скорее  всего  по  ночам.  Уж  не  знаю,  каким  образом   он  объяснял  и  оправдывал   накопление  у  себя  этого  невесть  откуда  вдруг  взявшегося  «имущества»  перед  своими  родителями,  которые,  конечно  же,  не  могли   не  замечать  его  и  не  догадываться,  результатом  какой  «деятельности»  оно  является.  Но…  Впрочем,  не  берусь  судить  о  том,  чего  вовсе  не  знаю.
     Но  ещё   прежде   того,   как  всплыли   сведения  о  противогазах   и   лыжах,  было  известно  про  гораздо  более  серьёзные  дела  Вовы  Питкевича -   про  его  «румынские   автоматы».  А  началось  всё  с  того,  что  кто-то  из  пацанов  постарше  повёл  нас   в  одно  отдалённое  место,  где  сохранялся  небольшой  участок  кирпичной  стены,   целиком  окружавшей  некогда  всё   еврейское   кладбище;    в  других  местах  были  и  более  протяжённые  участки  этой  стены,  сохранившиеся  несравненно  лучше,  даже  с  кровлей  из  черепицы,  уложенной  поверх  с  наклоном  в  одну  сторону,  вовне,  но  они  находились  либо  слишком   близко  к  человечесому  жилью,  например    у  детдома,  либо  на  слишком  «открытом»  месте,  выходящем   на  относительно  высокий  берег  речки  Случь.  А   это  отдалённое  место  находилось  в  глухом  углу,    граничившем    только  с  яблоневым  садом  колхоза    имени  1-го  Мая,  так  что  по  обе  стороны  стены  здесь  были  обширные  гарантированно  безлюдные  пространства:  посадки  старых  яблонь  и  заброшенное  кладбище.
         Здесь  нам   показали  на  стене  несколько  больших  пятен  на  месте  выкрошенной  штукатурки  и  характерные  углубления   в  кирпичной  кладке,  явно  оставленные  пулями.  Когда  стали  разгребать  кирпичное   крошево  у  основания  стены,  то  стали  находить  и    сами  пули .  Строго  говоря,   это  уже  были  не  пули,  а  получившиеся  из  них  неправильной  формы  медно-свинцовые  «лепёшечки»,  небольшие  по  размеру,  но  ощутимо  увесистые  на  детской  ладони.  В  этом,  собственно,  и  заключалась  их  главная  «потребительская»  ценность:  ими  стрельба  из   «рогатки»  получалась  гораздо  эффективнее,  так  как  они  улетали  значительно  дальше,  чем  разноразмерные  камушки,  и  их  «регулярный»  вес  позволял  вести  стрельбу  более  прицельно.  В  общем,  эти  «пульки»  сразу  же  получили  всеобщее  признание  в  стрелковом  сообществе,  за  ними  началась  настоящая  охота,  и  каждый  старался  обзавестись  как  можно  большим   их запасом.
         А  где  взять?  Источник  ведь  только  один  -  это  самое  «заветное»  местечко  у  стены,  и   «производитель»  неизвестен.  По  крайней  мере  пока.   Потом  оказалось,   что  большое  количество  этих  «лепёшечек»  взялось  откуда-то    у   Вани  Питкевича,  что  было  как-то  «не  по  чину»,  ибо   их  полагалось  бы  иметь   сначала  пацанам  постарше.   Но  брат  Вани  Володя  как  раз  и  был  самым  старшим  из  всех,  но  уже  слишком  взрослым,  чтобы  возиться  и  забавляться  с  какими-то  там  «рогатками»  и  «пульками».  В  общем,  тут  намечалась  некая  связь  -  между  Ваней  и  Володей,  вернее,  ещё  не  связь,  а  некая  предполагаемя,  угадываемая  и  потому  намечаемая  пока  только  «пунктиром»  линия.
           Потом  однажды  Вилька  Платонов  высыпал  перед  младшими  пацанами  целую   «жменю»  этих  самых   медно-свинцовых  «лепёшек»  и  в  ходе  дальнейших  расспросов,  откуда,  мол,  такое   «сокровище»,  то  ли  нечаянно  в  бахвальстве,  а  скорее  всего  вполне  волне  преднамеренно  «проговорился»,  что  собрал  эти  пульки  после  того,  как  сам  выпустил  их   в  стену   из  автомата.  Сперва   ему,  конечно,  никто  не  поверил,  но  впоследствии  это  вполне  подтвердилось,   когда  мы  узнали,  что  мифические,  как  нам  представлялось   ранее,  автоматы  существуют  в  действительности,  что  принадлежат  они  «матёрому»  Володе  Питкевичу,  который   по  своему  строгому   выбору  даже  даёт  из  них  пострелять  самым  благонадёжным,  по  его  мнению,  пацанам.  В  числе  первых  из  таковых  имел  честь  оказаться  и  Вилька  Платонов,   а  это  был  человек,  к  которому  уже  был  сравнительно  лёгкий  «доступ    и  у  «мелкоты»,  т. е.  у  нас  самих.
        Так  что  пред  нами  забрезжила   вполне  реальная  перспектива  когда-нибудь  тоже  увидеть  эти  полулегендарные  автоматы  своими  глазами.   И  этот  день  наступил.  Условия  были  выдвинуты  такие:  в  назначенный  день  и  час  оговоренный  заранее  «круг  лиц»  приходит  в  обозначенное  место  (то  самое   -  «отдалённое»),  где    нам  и  будет  явлено  обещанное,  после   непродолжительной   демонстрации  которого  все  должны  быстро  и  организованно  удалиться,  оставив  законного  владельца  наедине  с  его   «сокровищем».  Меры  предосторожности  отнюдь  не лишние  и,  главное,   неплохо  заранее  продуманные:  никто  не  может  и  не  должен  видеть,  откуда  приходит  и  куда  уходит  со  своим  «добром»  согласившийся  его  показать. 
        Когда  мы  явились  в  условленное  место,  там  уже  поджидал  нас  Володя  Питкевич;  вид  у  него  был  сосредоточенно-серьёзный,  наверное,  он  впоне  осознавал  всю    ответсвенность  взятого  на  себя  «мероприятия»:    оружие  -  дело  нешуточное.  Он  сразу  предупредил,  что  даст   каждому  подержать  его  в  руках,  но  при   этом  никто  не  имеет  права  пропускать  палец  под  спусковую  скобу,  не  говоря  уже  о  том,  чтобы  класть  и  нажимать  на  крючок.  Ещё  он  предупредил,  что  весь  автомат  в  смазке,  которую  он  оттёр  лишь  слегка  и  остатки  которой   могут  изрядно  испачкать  одежду,  если  она  особенно  чистая.  Но  это последнее  предостережение  мало   кто   принисал  всерьёз:  всем  хотелось   скорее  получить  автомат  в  свои  руки…    До  дрожи…
       Дошла  очередь  и  до  меня.  Эта  штуковина  была  без  привычного  деревянного  приклада,  вместо  которого  служила  пустая  металлическая  рамка  сходной  с  прикладом  формы.  «Магазин»  был  прямой  и  крепился  не  снизу,  а  слева,  служа  одновременно  рукояткой  при  стрельбе,  «окно»  выбрасывателя  находилось,  соответственно,  справа.  Автомат  был  сделан  из  светлого  металла,  без  ставшего  привычным  после  немецких  тёмного  хромирования,  так  что  сквозь  остатки  желтоватой  смазки  почему-то  казался  даже  голубоватым  настолько,  что  впоследствии  я  вспоминал  эти  автоматы  именно   как  «голубые».
      Эти  «голубые»  автоматы  были,  как  утверждал  Володя,  румынского  производства.  Не  вполне  было  ясно:  являлась  их  смазка  еще  «заводской»  или  это  была    уже  мера  предосторожности  их  нового  «владельца».  Сам  я  склонен к  последней  версии  и  предполагаю,  что  Володя  обильно  смазывал  их  солидолом  (мы  тогда  называли  его  «тавот»)  именно  для  того,  чтобы  прятать  и  хранить   затопленными  где-то  в  нашей  речке,  которую  он  излазил   не  только  вдоль  и  поперёк,  но  ещё  вширь  и  вглубь  так,  что  знал  в  ней  все  самые  потаённые  и  недоступные  другим  места:  ямы,  омуты,   водовороты.    К  этой  мысли  я  склоняюсь  ещё  и  потому,  что  Вова  Питкевич  был  ни  с  кем  не  сравнимый  пловец,  ныряльщик  и  «водолаз»:  река  для  него  являлась  воистину  его   родной  стихией.
     В  вопросах  «конспирации»   он  тоже  понимал  неплохо  и  там  у  стены, на  месте  «пристрелки»  старался   не  оставлять  лишних  следов:  «лепёшки»  пуль  собирались  доброхотами  для  стрельбы  из  рогаток,  а  гильзы  -  их  отыскать  было  намного  легче  -   собирал,  как  я  предполагаю,  сам  Володя,  чтобы  выбросить    в  реку.  Из  «мелюзги»  к  стрельбе    он  допустил,  похоже,  только  брата  Ваню,  да  и  то  лишь  однажды.   Остальные  же   ни  разу не  были  удостоены  чести  хотя  бы   присутствовать  при  стрельбе:  о  ней  мы  знали  только  по  косвенным  «признакам  да  ещё  по  красноречивым  рассказам  Ивана  и  Вильки;  сам  же  Володя  Питкевич  никогда  на  сей  счёт  не  распространялся,  что  лишний  раз  свидетельствует:  он  уже  тогда  вёл  себя  как  человек  серьёзный.
        Как  все  «серьёзные»  люди, он  стал  впоследствии  военным,  и  не  каким-нибудь  там  «сундуком»-прапорщиком,  а  дослужился  аж  до  майора  и,  как  мне  рассказывали  в  2002  году,  в  конце  своей   службы  даже  командовал  батальоном.  А  умер  незадолго  до  этого /рассказа\  и,  кажется,  не  без  влияния  алкоголя,  к  которому  имел  некоторое  пристрастие.

                АКВАНАВТЫ,    или   ОПАСНЫЕ    ИГРЫ
     А  ещё  до  этой  истории  с   «секретными»  румынскими  автоматами  (я  забыл   упомянуть,  что  у  Володи  Питкевича  их  имелось  два)  произошло  одно  событие,  связанное  с  оружием,  менее  таинственное  и  даже,  напротив,  можно  сказать,  слишком  громкое.  Сам  я  не  был   его  свидетелем  и  знал  только  по  рассказам  одного  из  очевидцев,  каковым  выступал  в  данном  случае   средний  из  Питкевичей-пацанов,  то  есть   Иван  \нет,  всё-таки  не  Иван,  а  Петя;  а  младшего  звали  Миша\.  Произошло  всё  на  том  самом   купальном  месте,  которое  гордо  именовалось  нами «Мужской  берег»  и  где  боялись  купаться  женщины,  девочки  и   вообще  дети  «из  приличных  семей».  Это  была  наша  вотчина,  владения  тех,  за  кем  родительский  присмотр  не  был  слишком  неусыпным,  постоянным  и  неукоснительным  -  не  полная  ещё  «шпана»,  но  и  не  слишком  далеко  от  неё.
        «Мужской   берег»  находился  на  достаточном  удалении  от  «Женсгого»  и   «Детского».  Там  речка  Случь  делает  «зиг-заг»  перед  тем,  как  повернуть  к  «Чёртовому  мостику»,  перед  которым  был  ещё  один  «пляж»,  реже  всех  кем-либо  посещаемый  (а  если   и  посещаемый,  то  только  совсем  уж  бесшабашными  и  отчаянными  храбрецами)  и  называвшийся  «Засолочный»  (некоторые  обыватели  путались  в  названии  и  произносили  «Засовочный»,  видимо,  имея  к  тому  только  им  одним  известные  основания).  Таким  образом  получалось,  что  приходившие  на  «Мужской  берег»  оставались  практически  ниоткуда  ненаблюдаемы,  так  на  противоположном  берегу  между  речкой  и  ближайшими  строениями  шла  ещё  широкая  полоса  заливного  луга,  которая  завершалась  несколько  более  узкой  поднимавшейся  к  домам  полосой  огородов.  Так  что  на  «Мужском»  были  все  условия  для  мальчишеской   вольницы,  чем  и  пользовалась  особенно  «свободолюбивая»  часть   местной  детворы:  прежде  всего  из  «того  дома»,  затем,  конечно,  из  нашей  т.н.  «профшколы»,  иногда  -  детдомовские  и  совсем  уж  редко  кто-нибудь  из  КЭЧ,  где  -  тоже  в  основном  в  бараках  -  жили  несколько  семей  военнослужащих  из  10-го  военного  городка.
     Здесь,  на  речке,  и  именно  на  «Мужском»,  протекала  в  основном  наша  летняя  (т.е.  «настоящая»)  жизнь,  наполненная  движением,  играми,  радостью и  счастьем,  почти  никак  не  зависевшим  от  материального  достатка  или  недостатка  в  той  или  иной  семье.  Она  давала  нам  основную  массу  впечатлений,  которых  хватало  для  воспоминаний  на  весь  долгий  «бескупальный»  сезон.   Мне  кажется,  я  где-то  уже  описал  эту    жизнь  весёлых  «акванавтов»,  а  если  еще  нет,  то  обязательно  это  сделаю  где-нибудь  в  ближайших  главках.
        Но  здесь  же,  на   речке,  случались   иногда  и  печальные  события.  Я  не  об  утопленниках  -  они,  само  собой  разумеется,  бывали  и   на  Случи,  хотя  речки   той  -  чемпиону  по  тройному  прыжку  нечего  делать,  чтобы  перепрыгнуть.  Нас  ждёт  более   драматическая  история.

                НЕБОЕВЫЕ   ПОТЕРИ
      Однажды   с  самого  утра  этот  «берег»  заняли    как  раз  ребята  из  КЭЧи,  а  вездесущий  Иван  Питкевич  присутствовал  среди  них  как  бы  по  праву  «места  проживания»,  поскольку  к  «тому  дому»  это  место  купания  было  самым  близким.  Среди  пацанов  было  двое  братьев  -  то  ли  близнецов,  то  ли  двойняшек,  то  ли  просто  погодков  лет  11 – 12-ти,  детей  офицера.      После  того  как  все,  забыв  всё  и  вся,    вдоволь  накупались-нанырялись,  напрыгались-натешились,  обсохли  и  уже  оделись,  один  из  братьев  высказал  мысль,  что  сейчас  хорошо  было  бы  «поглушить»  рыбу,  которая   в  те  годы  в  изобилии  водилась  в  Случи.  Все  воодушевлённо  его  поддержали  и  стали  сетовать,  что  хорошо-то  хорошо,  да  только  вот,  к  сожалению,  нечем.  «Как  это  «нечем»! -  передразнил  его  автор  идеи:  оказывается,  он  принёс  с  собой   на  речку  гранату  и  то  ли  действительно  на  какое-то   время  совсем  о  ней  забыл,  то  ли  намеренно  утаивал  до  поры  до  времени,  чтобы  оставить  сыйое  впечатляющий  «трюк»  напоследок.   Теперь  у  него  была  возможность  по-настоящему  и  вполне   насладиться  своей  задумкой  и  чувством  своего  всеми  признаваемого  превосходства .   
        И  он  извлёк  со  дна  своей  сумки   нечто,  что  должно  было  поразить  воображение  присутствующих .  И  правда,  штуковина,  которую  он  оттуда  достал,   могла  «впечатлить»  не  только  пацанов,  но  даже  и  взрослого:  это  была  граната,  немецкая  граната,  может  быть,  даже  противотанковая  -  ёмкость  со  взрывчаткой  крепилась  на  длинной  - 25 – 30  см - деревянной  «ручке»,  похожей  на  черенок  сапёрной  лопатки .   Торец  этой   рукоятки  завинчивался  металлическим  колпачком,  открутив  который  можно  было  увидеть  аккуратно  уложенные внутри  цветные  ленточки  -  их  было    5  или  6  и  они  выполняли,  с  одной  стороны,  роль  «чеки»,  а  с  другой  -  служили  своего   рода  рулём-стабилизатором:  такая  граната  с  уже  выдернутой  «чекой»,  будучи  брошенной,  в  полёте  беспорядочно  не  крутилась,  а,  подобно    «пинг-понговому»  волану,  летела  прямо  вперёд  донышком,  коим  и   ударялась  в  цель,  что  было  особенно  «хорошо»,   если  такой  целью   оказывался  танк  (разумеется,   «хорошо»  не  для  экипажа).
         «Явление»  народу  этой  гранаты  её  хозяин  сопровождал  бравирующим  замечанием:  не  нести  же,  мол,  её  обратно  домой,  которое  вызвало  среди  пацанов  единодушное  одобрение  и  ещё  большее  воодушевление:  начались  дебаты,  в  какое  именно  место  её  метнуть,  чтобы  добыча  была  верной  и  обильной.  Сначала  хотели   «шарахнуть»  её  на  самую  серёдку,  туда  где  поглубже;  наконец  договорились,  что  всё-таки  лучше  всего  чуть  правее  «чистой  воды»,   не  туда, где  купались,  а  туда,  где  уже  начинаются  жёлтые  «кувшинки»  и  пахучие   белые  «лилии»:  там  наверняка   водятся  и  щуки,  и  лини,  и  язи,  а  главное  -  вылавливать  и  собирать  оглушённую  рыбу  будет   совсем  незатруднительно…  Решили, кто  именно  из  этих  двух  братьев  зашвырнёт  гранату  туда  и  так,  как  надо,   после  чего  остальные   отошли  от   берега  подальше,  на  безопасное  удаление.  На  «позиции»  остался  только  сам  «метатель».
        Он  уверенными  движениями   отвинтил  крышечку,  привычно,  как  всем  показалось,   выдернул  «ленточки»   (то  ли  много  раз  видел,  как  это  делают  другие,  то  ли  сам  делал  невпервой)  и  широким,  размашистым,  плавным  жестом  ловко  швырнул   эту  штуковину  в  намеченную  им  на  глаз  точку.   Метнул  удачно   и  хладнокровно  проследил  весь  полёт:  граната  долетела  до  нужного  места,  после  чего  словно  зависла  на  миг  и,  негромко  булькнув,  ушла  под  воду  почти  вертикально  -  рукояткой  кверху,  а  донышком  вниз.    И  только  после  этого  он  опрометью  бросился  к  остальным,  наблюдавшим  это  действо.  Все  замерли  в  ожидании  дальнейшего  грандиозного  эффекта…  Но  он  почему-то  всё  не  наступал,  хотя,  казалось,  прошли  все  полагающиеся  и  сосчитанные  ими  спекунды.    Но   взрыва  всё  не  было  и  не  было…
       Говорят,  что  в  такие  мгновения  что-то  происходит  с  самим  временем:  оно  течёт  и  ощущается  человеком  совсем  не  так,  как  обычно.  Поэтому  трудно  что-либо  сказать  о  нём  «объективно»,  а  тем  более  -  контролировать  его.  В  какой-то  момент  нетерпеливый  метатель   в  мгновение  ока  сбрасил  с себя  всю  одежду   и  голышом  с  разбегу  бултых  в  воду:  о  его  истинных  мотивах  никому  уже  не  суждено  было  узнать;  возможно,  он  решил  выловить  злополучную  гранату,  посмотреть,  в  чём  там  дело,   чтобы  исправить  свою  оплошность  и  со  второго  раза  показать  действительно настоящий  «класс»  в  метании…  Все  увидели  только,  как  он  с  хорошего  разгона  в    красивом  прыжке,  изогнувшись,  ушёл  под  воду…    И  надо  же:  в  этот  самый  миг  в  этом  самом  месте  тихая   гладь  реки  вспучилась  небольшим,  всего-то  не  более  метра  в  диаметре,  белесым   пузурём,  который  тут  же  превратился  в  столб  воды,   невысоко  поднявшийся  и  тут  же  рухнувший  обратно…
      Ошеломлённые  пацаны   замерли,   на  какое-то  время  оцепенели,  не  в  силах  понять  и,  главное,  осознать  непоправимость  произошедшго.   Они  ещё  ожидали,  что  ныряльщик  вот-вот  появится  из  под  воды:  ведь  многие  из  них  были  и  сами  способны    «давать  такого  затяжного  нырца»,  так  что  пока  ничего  чрезвычайного  вроде  бы  ещё  не  произошло…  Но  это  самоутешительное  «вроде  бы»  тут  же  улетучилось:  на  том  месте,  где  только  что  опустился  водяной  столб,  стало  появляться  нечто  неопределённое  по  форме  и  цвету,  что-то  ужасное,   белёсо-красноватое,  что  постепенно   стало  окрашиваться  в  красное  и  в  ещё  какое-то…  Потом  всплыло  и  вовсе  нечто,  никем  до  того  не  виданное:  сизое,   длинное,  словно  перепутанное …  Ребята  бросились  прочь…  Некоторых  вырвало…  Сам  я  не  видел  всего  этого,  но  очень  живо  представлял  по  рассказу  Вани  Питкевича.  (О  нём  подробнее  в  главке  АКВАНАВТЫ).

    ДЕСАНТНИКИ - ДИВЕРСАНТЫ,   или   СОВЕТСКИЙ    СЮРРЕАЛИЗМ  \1950 -1951\
      Продолжая  рассказ  о  ребятах  из  «того  дома»,  не  могу  не  вспомнить  один  эпизод,  в  котором  значительную  роль  сыграл  как  раз  Вилька  Платонов.  Это  «происшествие»  даст    читателю  возможность   точнее  почувствовать  и  понять  то  время  -  конец  40-х  -  середина  50-х  годов  ХХ  века.
      Город   Слуцк  расположен  на  безлесой  равнине,  ландшафт  которой  лишь  слегка  оживляется  рекой  да  кое-где    зарослями  прибрежного  кустарника,  а  в  остальном  всё  поля,  поля   да  болотца.  Поэтому  при  слове  «лес»  в  нашем  детском  воображении  рисовалось  некое  «тридевятое  царство-государство»,  существующее  почти  в  ином  измерении  и,  соответственно,  живущее  по  совершенно  иным,  каким-то  таинственным   законам ,  нам  самим  совершенно  незнакомым.  Несколько  забегая  вперёд,  должен  признаться,  что  на  самом  деле   это   оказалось  и  так  и  не  так.
        В  общем,    для  нас  лес  -  это  было  нечто  влекущее,  неизвестное,  тайна,  с  которой  нам  ещё  только  предстояло  когда-нибудь  соприкоснуться  и  которую,  может  быть,  удастся  познать  и  раскрыть:  говорили,  в  лесу  грибы,  ягоды,  орехи;  в  лесу  же,   как  известно,  и  главные  опасности  -  волки,  медведи,  разбойники  да  и  мало  ли  ещё  какие  неожиданности.  Даже  подумать  страшно,  что  может  случиться  с  человеком  в  лесу,  окажись  он  там  один-одинёшонек  или,  не  приведи,  конечно,  Господь,  ночью.  Один  туда  ни  за  что  не  отправишься,  а  родителям  всё  недосуг,  да  их  можно  и  понять:  не  ближний  это  край  -  лес.
       По  слухам,  никем,  как  водится,  не  проверяемым  и  потому  не  слишком   достоверным,  ближайший  к  Слуцку  лес  находился,  как  нам   стало  известно,  где-то  за  деревней  Весея,  то  есть  километрах  в  13 – 15-ти  от  города.    Название  «Весея»  восходит,  скорее  всего,  к  общеславянскому  слову  «весь»   (мн. ч.  веси);  и  если  белорусское  «вёска»  (т. е.  деревня)  образовано  как  уменьшительное   с  помощью  суффикса   -ка,  то  весьм  вероятно,  что  «весея»  является  своего  рода  антонимом  к  этому  диминутиву,  т. е.  огментативом,  и  обозначает  что-то   большое,  к  чему  относятся  то  ли  с  восхищением,  то  ли,  наоборот,  с  некоторым  пренебрежением :  ух,  мол,  какая  «деревнища»!,  не  «вёска»,  а  настоящая  «весея»!  Впрочем,   на  этой  своей  «этимологии»  я  вовсе  не  настаиваю.
        «Мечта  о лесе»  обуревала,  видимо,  не  меня  одного,  а  многих,  и  поэтому  она  не  могла  не  осуществиться.  Ею  заболел  и  Вилька  Платонов. Именно  он  как-то  раз  в  самый  разгар  лета  1951  года  подбил  всю  ребятню,  включая  даже  некоторых  девочек  как  из  «того  дома»,  так   и  наших,  из  «профшколы»,  отправиться  в  пеший  однодневный  поход  до  деревни  Весея   и  дальше  «в  лес»,  а это  километров  12 – 15  в  одну  сторону.  Предприятие  облегчалось  тем  обстоятельством,  что  почти  весь   «маршрут»  пролегал  по  обочине  (или  вдоль)    автомобильного   шоссе  Слуцк – Бобруйск,  тогда  ещё  не  заасфальтитрованного,  а  только  вымощенного  булыжником-кругляком.
         Естественно,  все  участники  похода  должны  были  испросить  на  него  разрешение  от  своих  родителей.   После  того,  как  оно  было  получено  и  все  приготовления   к  походу  закончены,  погожим  летним  утром  вся  команда,  в  которой  насчитывалось  человек  10,  дружно  стартовала  в  направлении  на  восток,  так  сказать,  навстречу  солнцу.   Тут  были  почти  все  наши  из  «профшколы»  и  все,  кто  был  младше  Вильки,  из  «того  дома». Движимые  общим  энтузиазмом,  охватившим  всех  маленьких  «пилигримов»  (самому  старшему  Вильке  было  около  14-15  лет,  а  может  и  все  16,   он  был  почти  юноша;   самому  младшему  Мише  (или  всё-таки   Пете?)  Питкевичу  лет  7 – 8,)  мы  совершенно  не  заметили,  как  отмахали  все  отделявшие  Весею  от  Слуцка  километры  и  уже  где-то  около  полудня  были  у  цели   нашего  первого  в  жизни  столь   дальнего  путешествия.   Подробностей  о  том,   как  мы  «пешешествовали»  (словцо  Н.С. Лескова),  в  моей  памяти  не  сохранилось:  нас,  вопреки  известному  афоризму  оппортунистов  «Движение  -  всё,  цель  -  ничто»,  увлекала  только  цель.  Раз  мы  «нацелились»  на  грибы-орехи-ягоды,  дело  происходило,  надо  полагать,  где-то  уже  на  склоне  лета,  скорее  всего    в  августе.
         Дошли  споро  и  дружно,  никто  не  отставал,  не  хныкал,  не  уставал.  Вошли  в  лес.  Нет,  не  так.  Правильнее  будет  сказать:  вступили  под  полог  леса.   Это  был  другой,  особый  мир,  где  всё  было иным,  совершенно  не  похожим   на  виденное  нами  раньше.    Иным  был  свет,  иным  был  воздух,  другими  были  все  запахи  и  звуки,  и  даже  тишина  была  совсем  не  та,  какая  бывает  на  открытой  равнине,  а  какая-то  особенная  -  таинственная  и  манящая,   заворажвающая  и  пугающая…
         Мы  продвигались  по  лесу,  затаив  дыхание  и  забыв  про  всякие  разговоры,  шум  и  гам.  Шли  кучно,  не  разбредаясь   далеко  в  стороны,  чтобы  не  потеряться  и  не  заблудиться  -  таков,  видимо,  был  и  приказ  нашего  вожака-командира.  Всех  сковывал  если  и  не  страх,  то  определённая  опаска,  которую  никто  и   не  пытался  скрывать:  новая  среда  обитания    не  позволяла  расслабляться.  Понятно,  что  никаких  грибов-орехов-ягод  мы  не  набрали,  мы  их  даже  и  в  глаза  не  видели,  если  они  там  и  были:  нам  было  не  до  них.  А  может,  к  тому  времени  ещё  не  настала  пора  «тихой  охоты»  и  сбора  «лесных  даров»,  которые  бы  сами  уже  лезли  на  глаза  «охотнику». 
  Тем  не  менее  настроение  у  всех  было  хорошее,  можно  даже  сказать,  приподнятое.Было  решено  (очевидно,  штабом)  сделать  днёвку  часика  на  два – на  три,  а  затем  двинуться  в  обратный  путь,  что  вернуться  по  домам  ещё  засветло.  Местечко  для  этого  присмотрели  очень  миленькое  -  на  опушке  небольшой  рощицы,  откуда  открывался  умиротворяющий  вид  на  окрестные  луга,  поля  и  нивы.  Все  повалились  на  мягкую  и  душистую  травяную  постель  с  неподдельной  радостью:  все-таки  отмахать  зараз  почти  полтора  десятка  вёрст  - это  настоящее  испытание  для  неокрепшего  детского  организма.  К  тому  же  всем  нетерпелось  извлечь  из  заплечных  мешочков  заготовленный  заботливыми  мамами  провиант,  в  котором  ведь  могли  быть  и  сюрпризы…
         Как  заправские  туристы,  развели  костёр,  больше  для  «романтики»,  чем  из  необходимости:  ни  готовить,  ни  сушиться,  ни  греться  мы  не  собирались.  Стали  распаковывать  каждый  свои  «припасы».        И  хотя  «перекус»  на  свежем  воздухе  (слова  «пикник»  мы  тогда,  конечно  же,  не  знали)  являлся  важной  частью  всей  затеи,  собственно  о   еде  все  забыли  почти  сразу  же,  как   только  расселись   с  нею   вокруг  костра  на  облюбованной  лужайке,  хотя  продолжали  усердно  жевать  и  одновременно  делиться  друг  с  другом  нехитрыми  домашними  «деликатесами»:  гораздо    более  интересными  и  даже  захватывающими  были  полившиеся  как  из  рога  изобилия  рассказы  о  том,  кто  что  читал  в  книгах  или  видел  в  кино.  Кто-то  слушал,  разинув  рот,  кто-то  спешил  поделиться  своими   впечатлениями   и  нетерпеливо  перебивал  других  рассказчиков.  Одна  история  сменяла  другую,  небылицы  и  выдумки  шли  вперемежку  с   такими  же  невероятными  «былями»,  которые  якобы  имели  место  «на  самом  деле».   И  всё  это  были  «модные»  в  то  (впрочем,  как  и  во  всякое  другое)  время  сюжеты:  о  шпионах  и  контрразведчиках,  о  приключениях  благородных  корсаров  или  поисках  таинственно  исчезнувших  экспедиций.  Всё  это  были  главным   образом  пересказы просмотренных  не  по  одному  разу  так  называемых  «трофейных»  кинокартин  (слово  «фильмА»  к  тому  времени  уже  вышло  из  оборота,  а  слово  «фильм»   ещё  не  появилось  в  разговорном   языке).  Под  определение  «трофейная»  попадали  главным  образом   американские  киноленты,  которые  дублировались  в  Германии  на  немецкий  язык,  а  после  войны  вывозились  в  СССР  и  шли  здесь  с  подкадровыми  титрами.  Но  попадались  среди  «трофейных»  также  немецкие  и   австрийские  киокартины.
        В  этом  увлекательном  занятии  мы  совершенно  забыли  обо  всём  окружающем  нас  прекрасном  мире  природы  и  даже  о  течении  времени,  что,  впрочем,  вполне  естественно  не  только  для  играющих  детей, но  вообще  для  всякого   искренне  предающегося  какому-то  серьёзному  делу  человека.  А  что  могло  быть  для  нас  важнее  и  серьёзнее,  чем  рассказы  о  мужестве  и  отваге,  о  храбрости  и  верности  долгу,  которыми  блистали  герои  книг   и  кинофильмов,  отчасти  уже  иностранных  (про  такие  фильмы  тогда  говорили  «трофейные»,  поскольку  это  были  американские  ленты,  захваченные  нами  у  немцев  в  время  войны),  все  эти  корсары- пираты-флибустьеры,  все  эти  дерзкие  и  бесстрашные  диверсанты-разведчики-шпионы  и,   конечно,  не  менее  безупречные  во  всех  своих  сверхчеловеческих    качествах   распознающие  и  излавливающие  их  наши  и  «ихние»  контрразведчики…
     Не  менбшим  «спросом»  пользовались   и  тогдашние  «страшилки»:  о  кровавых  и  жестоких  бандах  вроде  какой-нибудь  «Кровавой  руки»,  «Чёрной  кошки»  или  «Белых  попрыгунчиков».  На  них  особенно  падки  были  девчонки,  но  не  брезговали  ими  и  некоторые  из  пацанов.  Для  развития  отроческого  воображеня  его  всё  время  нужно  загружать    картинами  одна  увлекательнее  другой.      
        В  этих  упоительных  занятиях  мы  значительно  превысили  запланированное  время  привала  и,  когда  опомнились  от    своего  «забытья»,  испытали  даже  некоторую  тревогу  от  того,  что  светлого  времени  на  обратную  дорогу  оставалось  уже  только-только,  в  общем  в  обрез.  А  ведь  надо  было  учитывать  ещё  уже  появившуюся  усталость  и,  главное,  навалившуюся  после  дневной  трапезы   расслабленность  и  лень.  Не  на  шутку  встревожился  даже  сам  «руководитель  похода»  -  наш  вожатый  Вилька  Платонов,  это  было  по  тому,  как   нервозно   он  стал  всех  поторапливать  и  подгонять,  временами  даже  теряя  самообладание  и   покрикивая  на особенно  нерасторопных.
       За  хлопотами  мы   не  заметили,  как  быстро   день  стал  клониться  к  вечеру,  ставя  тем  самым  под  сомнение  наше  своевременное  и  благополучное  возвращение  в  город.  Но  мы  и  предполагать  не  могли  возникновение  каких-то  новых  обстоятельств,  перед  которыми  ставшее  уже  неизбежным  наше  «опоздание»  (п)окажется  совершенно  малозначащим  и  которые  повернут  дальнейший  ход  событий  в  совершенно  новое  и  неожиданное  русло.  Правду  говорят:  человек  полагает,  а  Бог  располагает.  Но  в  данном  случае  обошлось  даже  без  Божьего  вмешательства:  хватило  одной  человеческой  глупости,  помноженной  на  «коэффициент  толпы».  Увлеченные  сначала  бесконечными  «историями»,  а  потом  суматошными  сборами,  мы  совершенно  забыли  обо  всём  внешнем,  реально   нас  окружающем.  И,  как  оказалось,  совершенно  напрасно,   потому  что  действительно  вдруг    очутились   «в  окружении»   в  самом  прямом   (военно-тактическом ) смысле  слова.  Но  поняли  это  мы  не  сразу.
       Краем  глаза  мы  со  своей  поляны  замечали,  конечно,  в  отдалении  движение  каких-то  фигур  в  поле,  но  не  придавали  ему  никакого  особого  значения  как  совершенно  к   нам  не  относящемуся.  Но  вот  эти  (или  другие?)  фигуры  уже  рядом:  они  расположились  дугой,  которая  отделяет  нас  от  поля  и  «прижимает»  к  рощице,  а  из  неё  тоже  выходят  люди,  числом  поменее,  но  видно,  что  они  действуют  согласованно  с  теми,  что  из  «дуги»:   всё  это  взрослые  дяденьки,   у  некоторых  в  руках  крестьянские  вилы  (по-белорусски  «сахор»),  у  двоих-троих  -  охотничьи  двустволки  («дубельтоукi»).  И  тут  начинается  нечто  невообразимое,  какой-то  театр  абсурда,  нечто  такое,  в  реальность  чего  сначала  даже  верится  с   трудом.
        С  двух  противоположных    сторон  раздаются  нестройные  вразнобой  выкрики  типа  «Стоять!»,  «Ни  с  места!»,  «Бросай  оружие!»,  «Руки  вверх!»   и  ещё  кое-что    предупреждающе-угрожающее  из  того  небогатого,  но  весьма  «убедительного»   репертуара,  который  хорошо  отрепетировали    участники  недавно   закончившейся  мировой  бойни  на  всех  театрах  военных   действий.  Вначале  мы  посмеиваемся,  хихикаем:  очень  уж  напоминает  недавнее  военное  время  с  немецкими  командами-окриками:  «Хальт!»,  «Хенде  хох!»,  «Аусвайс!»,  «Цурюк!»,  «Шнелле!»   Оцепление  тем  временем  сужается,  и  вот  они  уже  стоят  к  нам  вплотную.   Кто-то  из  наших  ребят  получает  хорошего  тумака,  и  смешки  постепенно  прекращаются.
       «Окружившие»    нас  видят,  конечно,  что  перед  ними  дети-подростки,  но  их  намерения  от  этого  нисколько  не  меняются,  и  они  продолжают  в  том  же  духе,  что  и  сначала:  «Сдать  оружие!»,  «Вывернуть  карманы!»  И  наконец  «апофеоз»  всей  сцены  «задержания»,  который  нынешним  читателем  может  быть  принят  лишь  за  чистую  выдумку  беспардонно  завирающегося  автора;  но  я,  со  своей  стороны,  готов  поклясться,  что  если  в  чем-то  и  неточен,  то   исключительно  в  каких-то  мелких  и  второстепенных  частностях,  но  не  в  главном:  всё  происходило  на  самом  деле  так,  как  описано  мною  здесь.  Так  вот  - раздаётся  «сакраментальный»  вопрос: «Признавайтесь,   где  вы,  гады,  закопали  свои  парашюты?!»   Тут  уж  даже  не  на  шутку   напуганные  дети  не  могут  сдержать  смеха,  и  к  некоторым  из  них  возвращается  надежда  на  то,  что  вся   разыгрываемая  здесь  сцена  не  более  чем  чья-то  затянувшаяся  и  не  слишком  удачная  шутка.  Но  вскоре  эта  надежда  рассеивается.
          Уже,  наверное,  слегка  пришедший  в  себя  Вилька  попробовал  поддержать  во  всём  происходящем   возможный,  как  ему,   видимо,  казалось,  юмористический  настрой;  он  «добровольно  признался»,  что  на  самом  деле   ещё  не  сдал    оружие,  и  выковырял  из  самого  маленького  карманчика  своих  настоящих  мужских  брюк,  из  так  называемого  «пистона»  (потом  нам  «объясняли»:  он  как  раз    для  одной  упаковки  презервативов,  которые  тогда  в  наших  краях  назывались  «гондонами»)  крохотный,  меньше  детского  мизинца,  складной  (т. н. «перочинный»)  ножик,  о  существовании  которого  никто  из  нас  раньше  и  не  догадывался,  а  иначе  бы  он  стал  предметом   нашей  жестокой  мальчишеской  зависти,  как  и  вилькины  «настоящие  мужские  брюки»,  со  всеми  их  карманами,  включая  упомянутый  «пистон».
        Уже  много  позже,  вспоминая  это  курьёзно-драматическое  происшествие   и  разбирая  его  подробности,  я  понял,  что  Вилька,  как  самый  взрослый  и  предусмотрительный  среди  нас,  прихватил  с  собой  именно  этот  миниатюрный,  а  не  какой-то  обычный  «карманный»  ножик,  именно  для  того,  чтобы  иметь  случай  покрасоваться  с  ним,  «пофорсить»,  как  мы  говорили ,  перед  другими  пацанами,  которые  не  имели  доступа  к  таким  «шикарным»  вещицам,  доступнвым  только  тем,  кто  побывал  в  Германии  или  в  ещё  какой-нибудь  «загранице», т. е.  офицерам,   приближённым  к  ним  особам  и  офицерским  детям.    Миниатюрный  ножик  в  этом  смысле  являл  собою  особый  «шик»  как  свидетельство   принадлежности  к  неким  «избранным».   Когда  приказ  «сдать  оружие!»  прозвучал  ещё  раз  и  уже  в  явно  угрожающей  форме,  Вилька,  видимо,  решил,  что  другого,  более  удобного  и,  главное,  такого  «естественного»  шанса  продемонстрировать  своё  «сокровище»  у  него  уже  не  будет.  Он  протянул  ранее  «утаённое  оружие»   на  своей  открытой  ладони,  а  главный  из  «пленителей»  жадно  схватил  этот  единственный  «вещдок»  и…  тут  же  отвесил  Вильке  здоровенную  оплеуху  да  так,  что  тот  просто  опрокинулся  и  даже  малость  пролетел  по  воздуху  прежде  чем  воссоединиться  с  родной   землёй  своею  «пчтой  точкой».  Было  не  вполне  понятно,  за  что  такая  жестокость  напоказ:  то  ли  за  мнимую  «утайку»,  то  ли  за  явную  издёвку.   В  любом  случае    это  был,  пожалуй,  уже  «перебор»  со  стороны  «группы  захвата».  Надо  отдать  должное  мужеству  и  выдержке  (о  «стойкости»  говорить  в  данном  случае  вряд  ли   уместно) Вильки:  он  не  проронил  при  этом  ни  слова  и  даже  за  щёку  не  схватился  -  достойный  продолжатель  партизанских  традиций.
       Но  настоящий  «апофеоз»  этой  истории  был  ещё  впереди.  Чтобы  придать  всему  происходящему  больше  драматизма  и  остроты,   главный  «задержатель»  разразился по-настоящему  сакраментальной  фразой:  «Признавайтесь,  гады,  где  вы  закопали  свои  парашюты!»,  которую  тут  же  дружно  подхватили  ещё  несколько  нестройных  голосов: «Да!  Где?»  Тут  уж  стало  ясно,  что  эти  люди  находятся  в  полном  одурении,  но   вывести  их  из  него  было  не  в  наших  детских  силах  и  не  по  нашему  разумению.   Я  уж  не   помню,  что  мы  там  лепетали  в  ответ  на   все  предъявляемые  нам  подозрения:  всё-таки  мы  были  здрово  ошарашены  всем  происходящим  (или,  как  сейчас  сказали  бы,  находились  под  сильнейшим  стрессом  от  этого  театра  абсурда,  разыгрываемого  наяву).  Да  это  и   неважно,  так  как  вопрошающая  сторона  явно  не  была  настроена  выслушивать  наши  объяснения  и  оправдания,  в  ещё  меньшей  степени  она  была  готова  и  способна  к  какому-то  их  анализу  и  вообще  к  здравому  размышлению.
       Единственное,  чем  можно  было  бы  если  не  «оправдать,  то  хотя  бы  объяснить  странное  поведение  этой  возбуждённой  ватаги  сельчан,   -  это  «изменённое  сознание»,  проще  говоря,  сознание,  основательно  помутнённое  алкоголем.  Не  могу  утверждать  это  с  полной  определённостью,  но  такое  объяснение  представляется  мрне   сегодня  наиболее  првдоподобным.  Дело  в  том,  что  самогон  в  белорусской  деревне  никогда  не   переводился,  даже  в  самые  лихие  годы:  ни  во  время  оккупации,  ни   при  тотальных  сталинских  запретах  в  послевоенное  время.  Народ,  приучившийся  обходить  многочисленные  установления  «нового  порядка»  и  «советского  правопорядка»,  выработал  применительно  к  этому  положению  собственную   «моральную  норму»,  закрепившуюся  в  устном  народнром  творчестве:  «Мы  ****и  старосту  -  не  боялись  аресту,  объебём  и  старшыню,  соблюдая  цишиню».  Старостой  называли  главу  окупационной  власти  в  деревне,  а  старшыня  -  это  по-белорусски  председатель  (колхоза).
          После  этого  задержания-пленения,  первичного  допроса  и  обыска  нас   «построили»  и  уже  «строем»  отвели  в  какой-то  то  ли  хлев,  то  ли  овин,  то  ли  сеновал  и  там  заперли…    «До  выяснения»,  как  нам  объявили.   В  чём  именно  заключалось  это  «выяснение»,  точно  сказать  не  берусь:  видимо,  звонили  из  правления  колхоза  кому-то  из  наших  родителей  по  указанному  нами  месту  работы.  Нельзя  исключать,  что  в  дело  вмешался  и  кто-то  из  мало-мальски  благоразумных  людей  из  колхозного  начальства.
    Всё  предшестующее  нашему   «заточению»  хорошо  отложилось  в  моей  памяти,  а  последующее  -  только  «пунктиром».  Не  помню,  когда  нас  освободили  из  нашего  «узилища»:  ещё  до  истечения  текущего  дня  или  только  наутро;  и   как  доставили  в  Слуцк,  тоже  напрочь  выветрилось  из  моей  памяти.  Вероятнее  всего,  что  всё-таки   ещё  вечером  того  же  дня,  а  иначе  вышел  бы  крупный  скандал.  На  самом  же  деле   из  факта  этого  «пленения»   скандальчик  разразиля  незначительный.   И  вовсе  не  по  причине  незаконного  лишения  свободы  группы  ни  в  чём  не  провинившихся  подростков,  но  исключительно  от  полученной  Вилькой  зуботычины,  оставившей  на  его  лице  некоторые  следы,  однако  не  столь  значительные,  чтобы  повлечь  за  собой  какие-то  юридические  последствия.  Этот  скандал  раскрутила  главным  образом  его  энергичная  мама,  к  которой  присоединились  некоторые  другие  родитли,  в  частности,  кажется,  Севастьян  Павлович  Гончарик.  Другие  родители  посчитали,  видимо,  всё  произошедшее  не  стоящим  их  серьёзного  внимания:  тогдашние  представления  о  воспитании  и  о  детстве  были  ещё  очень  далеки   от  современного  перекоса  в  сторону  тотальной  ювенильности,  и   если  бы  тогда  кто-то  заговорил  о  «правах  ребёнка»  и  о  введении  государственного  поста  «детского  омбудсмена»,  то  в  ответ    на  это  могли  бы  лишь  покрутить  пальцем  у  виска.
   Время,   проведённое  в  «заточении»,  на  самих  пацанов  особого  впечатления  не  произвело.  Что  же  касается  меня  самого,  я  вспоминал  его  потом  всякий  раз,  когда  приходилось  читать  стихотворение  Николая  Алексеевича  Некрасова   «Крестьянские  дети»:  там  как  раз  упоминаются  «узкие  щели  сарая»;  только  в  нашем  случае  «крестьянские  дети»  оказались  не  снаружи,  а  внутри  него,  и  к  тому  же  взаперти.
      А   вспомнить  этот  полубредовый  эпизод  я  посчитал  нужным  чтобы  показать,  как  глубоко  проникала  тогда  шпиономания    в  самые  «недра»  народных   масс  и  как  прочно  укоренялась  в  народном  сознании.   О  том,  чтобы  заподозрить  бдительных  колхозников  в  помешательстве  или  просто  в  приступе  «белой  горячки»,   не  могло  быть  и  речи,  так  как  это  означало  бы  подвергнуть  некоторому  сомнению   генеральную   установку  на  бдительность,  на  поощрение  всяческой  подозрительности.  Это  могло  бы  понизить  градус  шпиономании  и  ослабить  борьбу  со  всякого  рода  воображаемым   вредительством  на  всех  фронтах  строительства   социализма.  Такого  поворота  дела  нельзя  было  допустить  даже  в  мыслях,   поэтому  никакого  дела  о  задержании  десантников-диверсантов  делать  не  стали  и  всё  спустили  на  тормозах.  Но  атмосфера  подозрительности  при  этом  нисколько  не  разрядилась.
        В  те  годы  ещё  не  были  определены,  не  использовались  в  качестве  политического   термина,  а  тем  более  не  были  в  ходу  ставшие  позднее  расхожими  понятие  и  выражение  «холодная  война»  и  сопутствующее  ему  -  «противостояние  двух  систем».   Но  вся  общественная  атмосфера  была  буквально   пропитана,  просто  сочилась  этой  самой  «холодной  войной»  до  такой  степени,  что  не  требовалось  совершенно  никаких  дополнительных   усилий,  чтобы  легко  «отжать»  её  из  любого  субстрата  окружающей  жизни.  У  всех  на  устах  были  штампы:  с  одной  стороны,  «англо-американские  империалисты»,  «гнездо  реакции  и   милитаризма»,  «поджигатели  войны»,  «янки»;  с  другой,   «оплот  мира  и   прогресса»,  «борцы  за  мир»,   «люди  доброй  воли»,   «честные  люди  всей  земли»,  «всё  прогрессивное  человечество».
         Настойчиво  внушалась  мысль  о  резком  и    непреодолимом  разделении  стран  и  людей  на   два  противоположных  лагеря  -   имериализма   и   социализма;  уровень  концентрации  в  обществе  всеобщей  подозрительности  и  ненависти  к  идеологическому  противнику  был  столь  велик,  что  не  оставались  незатронутыми  этой  заразой  даже  дети.  В  нашей  среде  совершенно  прочным  было,  например,  убеждение,  что  на  картофельные  поля  Белоруссии  «колорадского  жука»  сбрасывают  по  ночам  с  американских  самолётов,  что  на  этикетках  спичечных  коробков,  если  вглядеться   попристальнее,  можно  рассмотреть   различные  «тайные»  изображения:  портрет  Адольфа  Гитлера,  звезду  Давида,   свастику, символ  американского  доллара  и  т. п.  чушь.
    Конечно,  все  эти   настроения  систематически  подогревались  и  подпитывались  ежедневной  и  тотальной  государственной  пропагандой  об  англо-американском  империализме  (Британская  колониальная  империя  к   тому  времени  ещё  не   рухнула  и  была  столь  обширна,  что  над  ней  действительно  никогда  не  заходило  солнце  (но  уже  всходило  безжалостно разоблачающее  «солнце»  всепобеждающего  учения  марксизма-ленинизма),  и  именно  Британии  отдавалась  пальма  первенства  в  деле  мирового  зла  как  главному  вдохновителю  всех  тайных  и  зловещих   происков,  гнездилищу  разведслужб  и  шпионско-диверсионных  центров,  штабквартире  любых  политиеских    провокаций.
  Само  собою  подразумевалось,  что   дело  не  обходится  и  без  их  тайных  пособников  на  нашей  территории.. Во  всём  изощрялись  тогда  увидеть  происки  врагов,  его  коварные  замыслы,   диверсии.   Так  что   те  взрослые  люди,  которые  обложили  мирно  болтающих  у  костра  детей,  были  хорошо  подготовлены  к  «поимке  шпионов  и  диверсантов»,  во  всяком  случае   идеологически,  хотя  самого  этого  слова,  как  и  термина   «холодная  война»,  мы  тогда,  конечно,  не  знали.  Но  вот  про  то,  как  ловили  шпионов-диверсантов  на  самом  низовом  уровне,  про   «закопанные  парашюты»    и  про  зуботычину   Вильке  мне  не  забыть  никогда!


  ДЕРЗКИЙ   НАЛЁТ  НА   СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ  СОБСТВЕННОСТЬ \1949 – 1950\поднять    выше?
                Известно,  что  одной  из  самых  излюбленных  мальчишеских  забав  в  средней  полосе  в  летнюю  пору  было  (а  может,  остаётся  и  до  сих  пор?)    тайное  и  нелегальное  посещение  чужих  придомных  садов  и  огородов.  Но  в  той  части  города,  где  находились  детдом,  наша  «профшкола»  и  «тот  дом»,  в  те  давние  годы  не  было  ещё  никаких  многоквартирных  домов  (как  ныне),  ни   даже  индивидуальной  застройки  и,  следовательно,  никаких  частновладелческих  сельхозугодий  в  виде  огородов  и  садов.  Зато  этот  «недостаток»  пейзажа  с  лихвой  компенсировался  большим  плодовым  садом  колхоза  имени  1-го  Мая,  находившимся  от  на  на  совсем  незначительном  удалении:  он  раскинулся    сразу  за  остатками  южной  стены  еврейского  кладбища  и  тянулся  широкой  полосой  вдоль  плавной  излучины  реки  Случь,  полого  поднимаясь  от  её  берега  и  уходя  по   пригорку  в  неведомую  нам  глубину  пространства. 
        Колхоз  имени  1-го  Мая  считался,  судя  по  заголовкам  в  местной  газете,  довольно  зажиточным  и  даже  преуспевающим,  и  его  председатель  то  и  дело  получал  различные  поощрения  и  правительственные  награды.   Шла  и  ширилась  слава  и  про  этот  сад:  какие,  мол,  там  произрастают  «мичуринские»  чудеса.  Что  помимо  широко  распространённых  «антоновки»,     «аппорта»    «золотого  ранета»   имеются  там  и   какие-то  особо  лакомые   скороспелые  сорта.  Именно  эти  последние   больше  всего  будоражили  воображение  окрестных  пацанов,  влекли  к  соблазну  и  толкали  их  на  грех  воровства.  В  первую  очередь  этому  были  подвержены  не  избалованные  никакими  деликатесами  (по- белорусски  -прысмакамi)  детдомвцы,  но и,  конечно,  «семейная»  детвора  тоже.
       Особенно  возбуждала  нас  манящая  возможность  полакомиться  нежно-пахучей   мякотью  чуть  ли  не  прозрачных  плодов  «белого  налива  или  ароматными  шариками   (размером  чуть  больше  черешни)  «райских  яблочек».  Это  в  раннюю  пору,  а  ближе  к  осени  созревали  другие  сорта,  тоже  имевшие  свою  потребительскую  ценность  как  более  лёжкие  и  удобные  для  создания  запасов  -  духовитая  «антоновка»,  подернутые  смуглым  румянцем  «малиновка» и  «цыганка».  Это  вовсе  не  значит,  что    плоды  других  садовых  культур  -  груш  или  слив -  были  нам  безразличны,  совсем  нет!  Просто  они  как-то  меркли  перед  подавляющей  роскошью  настоящего  яблочного  изобилия:  ну  что  там  значат  какой-то  «дюшес»  или  «бэра  слуцкая»,  если  их  редкие  деревья  ещё  надо  искать-найти  по  саду,  да  и  созревали  груши  значительно  позже  яблок,  но  даже  и  тогда  им  требовалось  ещё  некоторое    время  длч  «выдержки»   в  темноте   для  обретения  ими  необходимой  потребтьельской  мягкости,  так  что  к  потреблению  они  бывали  готовы  только  поздней    осенью;  со  сливами  тоже  больше  мороки  -  их   не  так  много  да  и  запазухой   зрелые   нести  не  с  руки,  все  помнутся  и  подавятся,  будет  каша.   Короче  говоря,  груши  и  сливы  оставались  где-то  на  втором  плане,  являясь,  так  сказать,  лишь  сопутствующим  «артикулом»  нашего  преступного  промысла.
     И  вот  был  назначен  день  и  час  налёта  (или  набега,   а  можно  сказать  и  нашествия).  Дело  в  том,  что  это  не  было  рядовое  индивидуальное  и  стихийное  проникновение  в  чужие  владения,  а  именно  массированное,  заранее  сговоренное  и  подготовленное;  ещё  одна  его  «типологическая»  особенность  состояла  в  том,  что  в  этом  набеге  принимали  участие  и  девчонки,  составившие  от  четверти  до  трети  всего  «личного  состава».  Вечер  того  тёплого  дня  выдался  туманный,  что  по  нашим  представлениям  долно  было  явиться  благоприятствующим  обстоятельством  и  способствовать  осуществлению  нашего  корыстного  замысла.
       Однако  не  деле  всё  обернулось  совсем  не  так,  как  мы  предполагали.  Надо  сразу  же  признать,  что  в  планировании  и  подготовке  этой  «операции»  нами  (вернее  её  руководителями)  были  допущены  очень  серьёзные  просчёты  и  упущения.  Излишняя  приверженность  к  чувству  товарищества  и  коллективизму,  упрощённо  понятая  солидарность  сыграли  с   нами  в  этой  истории  плохую  шутку.  Как  я  понял  позже,  при  осуществлении  налёта  на  колхозный  сад  нами  была    допущена  совершенно  очевидная  и  потому  особенно  непростительная  ошибка  в  тактике.  Имея  значительный  перевес  над  противником   в  живой  силе  (от  15  до  20  человек),  не  было  ни какой  необходимости  концентрировать  её  на  каком-то  одном  направлении;  совершенно  напротив,  нужно  было  рассредоточить  её,  разбив  на  несколько  групп,  что  позволило  бы  начать  проникновение  на  территорию  сада  одрновременно  с  нескольких  разных  направлений.
     Вопиющий  характер  этой  ошибки  усугублялся  тем,  что  по  нашим   разведданным  было  известно,  какими  силами  осуществляется  охрана  сада  -  один  сторож  с  одной  собакой.  Не  использовав  эти  сведения  должным  образом,  мы  тем  самым  обрекли  операцию  на  заведомый  провал.   К  тому  же,  наши  разведданные  оказались  неполными,  в  них,  как  вскоре  выяснилось,  было  одно  очень  важное  упущение:  у  сторожа  на  вооружении  имелась  ещё  охотничья  двустволка  (по-белорусски  - «дубельтоука»),  к  тому  же  очень  грамотно  заряженная:  не  «жаканом»,  не   дробью  даже,  а  химическим  зарядом  (представляете  -  использование  химического  оружия  в  мирное  время  против  собственого  населения!),  это  было  вещество  NaCl,  называемое  в  просторечии  соль,  а  по-научному  -  поваренная  соль.
          В  общем,  ошибочная  тактика  и  недооценка   превосмходной   технической  оснащённости  в  вооружении  «противника»  (собака,  ружьё  и  химические  заряды  к  нему)  сыграли  в  этом  деле  свою  роковую  роль  и  предопределили  последующий  провал  всей  операции.  Мы  начали  «вторжение»  одной  массированной  общей  колонной,  не  утруждая  себя  какими-либо  излишними  ухищрениями  и  тупо  следуя  тактике  «танковых  прорывов»  во  время  Великой  Отечественной  войны,  под  сильным  впечатлением  которых  мы  всё  ещё  продолжали  пребывать.  Проникновение  в  расположение  противника  прошло,  как  нам  казалось,  успешно,  т. е.  незамеченно.  При  дальнейшем  углублении  на  его  территорию  нам  следовало  бы   как-то  рассредоточиться,  что  могло    хотя  бы  отчасти    исправить  нашу  исходную   тактическую  ошибку.  Но   работе  интеллекта  препятствовал  стадный  инстинкт:  упоённые  первым  «успехом»  и   в  жадном  предвкушении  богатой  добычи,  мы  держались  максимально  кучно,  в  пределах  прямой  слышимости  (а  ведь  репликами  мы  обменивались  полушёпотом),  можно  сказать,  плечом  к  плечу.   Кто-то  обирал  яблоки  с  нижних   веток,  а  кто-то  рискнул  даже  вскарабкаться  на  дерево…
            Потеха   уже  шла  вовсю:  яблоки  набирались  пацанами  в  единственно  возможную  «ёмкость»  -  за  пазуху  в  рубашку,  по  такому  случаю  заблаговременно  заправленную  в  штаны   не  слишком  плотно,  но  зато  туго  подпоясанную  брючным  ремнём.  А  туда  можно  было,  как  я  теперь  понимаю,  напихать  килограммов  5 – 7,  не  меньше;  помноженные  на  число  участников,  эти  килограммы  становились  уже  центнерами  -  ущерб  немалый  даже  для  успешного  колхоза.  Кто-то  при   этой  садовой  «страде»  успевал  даже  кое-что  отправить  в  рот,  что  определённо  свидетельствовало  о  нешуточной  выдержке  и  хладнокровии   «сборщика»  плодов.  Тем  не  менее  дело  быстро   близилось   к  завершению:  всё-таки  это  ведь  «налёт»,  а  не   какой-то  там  заурядный   плановый  сбор  урожая… 
      Вдруг  непонятно  откуда  и  неизвестно  почему  неожиданно  раздались  ошеломляюще  громкие,  - да  нет,  не  просто  ошеломляющие,  но  прямо  сжимающие  в  комок  всё  нутро  -  окрики:  «Стоять!  Ни  с  места!»  Они  были  повторены  несколько  раз  и  при  этом  «сдобривались»  «прокладками»  из   незамысловатого  мата,  вся  непередаваемая  «прелесть»  которого  заключалась  в  интонации  и  характерном  белорусском  акценте.  (Происходящее   уже  чем-то  напоминало  ещё  не  забытую  войну;  тогда,  правда,  «дискурс»  был  немного  иной:  «Руки  вверх!  Стой!  Стрелять  буду!»)   Тут  же  в  «симфонию»  этих  драматических  звуков  вливается  заливистый  лай  собаки,  судя  по  его  высоте  и  «тембру»,  довольно  крупных  размеров,   но  пока   ещё  невидимой…
          Естественно,  все  мы  бросились  спасаться  бегством.  Сказать,  что  оно  было  паническим  было  бы  недостаточно.  Самое  главное  и  неприятное  состояло  в  том,  что  оно  явилось  совершенно  непродуманным  заранее  и  поэтому  по  существу  неорганизованным.   И  здесь  мы  видим  некий  парадокс;  внешне  всё  выглядело  как  раз  очень  организованно  и  упорядоченно:  мы  все  «рванули  когти»  в  одном  направлении  всей  нашей  дружной  гоп-компанией,  а  именно  в  направлении,  строго  обратном   тому,  по  которому  пришли;  тогда  как   нам  было  бы  лучше   не  соблюдать  никакого  «порядка»,  а  броситься  врассыпную,  кто  куда  и  тем  самым  привести  противника  хотя  бы  в  минутную   растерянность.    Мы  же,  действуя  не  столько  по  инстинкту,  сколько  из  чувства  ложно  понятой  солидарности,  драпали  кучно,  чем  оказали  своим  преследователям  неоцнимую  услугу:  вот  они  все  злоумышленники  как  на  ладони  -  догоняй  и  хватай  отстающих  по  одному,  ничего  нет  проще.
          После  нескольких  повторных  «устрашающих»  окриков,  которые  лишь  подстёгивали  «отступавших»,   то  бишь  «драпающих»  к  ускорению  темпа,  воздух  вдруг  разорвался  взрывом  (по-белорусски  -  «выбухам»,  это  слово  лучше  передаёт  характер  раздавшегося  звука).  Можно  было  бы  употребить  речевой  штамп  «как  гром  среди  ясного  неба»,  если  бы  дело  не  происходило  вечером  и  в  условиях  тумана,  который  продолжал  к  тому  же  только  сгущаться;  а  вот  слово  «гром»  будет  здесь  вполне  уместно:  выстрел   из   «дубелтоукi»,  прозвучавший  у  нас  едва  ли  не  над  самым  ухом,  произвёл  именно  эффект  разразившегося  грома.   В  наступившей  после  этого  тишине  окрик  «Стой!»  прозвучал  уже  гораздо  более  убедительно,  тем  более   что  почти  сразу  же  вслед  за  ним  бабахнул  и  второй  выстрел…  А  спустя  мгновение  послышались  чьи-то  громкие  стенания  и  жалобные  крики:  «Ааааааа!   Ааааааа!   Больнааааааа!»  Время  здесь  как  будто  остановилось.  Конец  первого  акта.
          Акт  второй.   Оторваться  и  скрыться   от  преследователей,  коих  было  «двое»  -  сторож  и  его  «злобный»  пёс  (на  поверку  обернувшийся  обыкновенной  дворнягой-«шариком»),  так  вот  -  удалось   не  всем:  только  детдомовские  обнаружили  и  подтвердили  достаточные  для  этого  навыки  и  соответствующую  физическую  подготовку.  Наши  «потери»  составляли,  таким  образом,  до  50%  от  числа  всех  участвовавших  в   «набеге»:  в  это  число  вошли  все  из  «профшколы»  и  «того  дома».  Невозвратных  потерь,  слава  Богу,  не  было  да  и  не  могло  быть:  не  погибают  же  от  нескольких   крупинок  соли,  засевших   в  заднице.   Да  и  таких  «счастливчиков»  было  всего  лишь  двое,  остальные  были  взяты  в  плен  без  видимых  телесных  повреждений;  правда,  нельзя  совсем  уж  сбрасывать  со  счетов  полученное  многими  душевное  потрясение:  ведь  пойманы-то  на  воровстве.
      Сам  я  оказался  в  числе  последних,  а  из   двоих  «раненых»  одной  была,  насколько  мне  помнится,  Наташа  Платонова,  а  кто  второй   -  не  помню.  Полученные  раны  по  понятным  причинам  не  демонстрировались.  Всех  пленённых,  застигнутых  на  месте  преступления,  отвели  в  какое-то  колхозное  помещение,  где  и  сняли  «первые  показания»,  т. е.  записали  имена-фамилии,  адреса  проживания,   ФИО   и  место  работы  родителей.  Поскольку   в  чистосердечии  наших  признательных  показаний  сомнений  ни  у  кого  не  возникало,  то   всех  нас  тут  же  и  отпустили  на  все  четыре  стороны.
        После  столь  бесславного   завершения  собственно  боевых  действий  началось  урегулирование  инцидента,  истолкование  которого  понималось  и  трактовалось  заинтересованными  сторонами  совершенно  по-разному,  что  в  данной  ситуации  было  совершенно  естественным.  Наскоро  сформированный  «родительский  комитет»  вступил  в  непосредственный  контакт  с  колхозным  риуководством,  со  стороны  которого  был  выдвинут  серьёзный  обвинительный  «тезис»  -  «покушение  на  и  последующее  хищение  социалистической  собственности»;  про  размеры  хищения  (крупные  или  особо  крупные) прямо  не  говорилось,  поскольку  установить  их  было   теперь  невозможно:  рассыпанные  нами  при  бегстве  яблоки  безнадёжно  смешались  на  земле  с   естественно   опавшими  плодами; но  зато  налицо  были   другие  отягчающие  вину  обстоятельства:  хищение   совершено  «по  предварительному  сговору»,  «организованной  группой»,  «в  особо  дерзкой  форме».
     По  тем  временам  «обвинение»  это  было  весьма  и   весьма  серьёзное,  значительно   более  тяжкое,  чем  предполагавшееся  при  пресловутых  унесённых  с  поля  «трёх  колосках».  Поэтому  и   контр-доводы,  выдвинутые  инициативной  родительской  группой  должны  были  прозвучать  не  менее  весомо:  «превышение  властных  полномочий»,  «непропорциональное  применение  силы»,  «несанкционированное  применение  огнестрельного  оружия»,  «угроза  жизни  несовершеннолетних»  и  т. п.   Всё  это,  разумеется,    если  выражаться уже  в  терминах  современной  правовой  культуры;  сюда  бы  можно  было  присовокупи ть  ещё  и  «права  ребёнка»,  но  тогда  такого  понятия  не  существовало,  а  то  чрезмерно  усердным  охранителям  колхозной  собственности  мало  бы  не  стало!
      Но  с  них  хватило  и  того,  что  было  «сформулировано»  нашими  родителями,  возмущёнными  этой  пальбой  по  детям  и   не  на  шутку  разгневанными.  Так  что  вся  эта  политико-дипломатическая  и  юридическая  активность  обеих  сторон   не  заняла  слишком  много  времени,  и  вся  катавасия  вскоре  закончилась,  как  принято  выражаться  сейчас,  «нулевым  решением»:  стороны  отказались  от  взаимных  претензий  и  удовлетворились  так  называемым  «мировым  соглашением»,  впрочем   никак  не  зафиксированным,   т. е.  попросту  разошлись  миром,  оставив  всю  эту  историю  без  последствий  и  постаравшись  поскорее  её  забыть.  Это  ли  не  пример  для  многих  дипломатов  профессиональных!
       Чувствую,  что  моё  повествование  о  дерзком  «набеге  на  социалистическую  собственность»  (в  виде  коллективной,  колхозной)  несколько  подзатянулось,  и  раз  уж  это  произошло,  то  история  эта,  по-видимому,  требует  чего-то  вроде  эпилога,  хотя  никаким  прологом   не  предварялась.   А  «эпилог»  напрашивается:  дело  в  том ,  что  это  происшествие  дало  по  себе  некоторый  «сухой  остаток»,  действие  которого  (и,  думаю,  не  только  на  мою  судьбу)  ощущалось  потом  ещё  долгое   время.  Ведь   это  было  не  только   одно  из  ярких  воспомианий  детства,  но  ещё  и  довольно  сильное  потрясение,  причём  не  только  нервное,  но,  как  потом  стало  проясняться,  ещё  и   нравственное.
      Само  собой   разумееется,  что   «впечатления»  и  последствия   этого  набега  многим  его  участникам  навсегда  отбили  охоту  как-либо  покушаться  на  священную  социалистическую  собственность,  будь  она  всенародной  или  хотя  бы  даже   всего  лишь  только   коллективной.  Тут  же  надо,   пожалуй,  заметить,  что  эта  благоприобретённая  черта  личности,  несомненно  самого  положительного  свойства,  имела,  как  выяснилось  только  спустя  десятилетия,  и  свою  оборотную  сторону  и,  следовательно,  пока  что  невидимую,  скрытую,  латентную.  Едва  ли  можно  будет  назвать  её  отрицательной,  но  свою  «роковую»  роль  она  всё-таки  сыграла  потом  в  судьбе  очень  многих  советских  граждан,  для  типичного  представителя  коих  наиболее  ушлые   и  не  столь  благонамеренные  члены  общества  придумали  потом  уничижительное   название  «совок»  -  полный  омоним  слову  «совок»  как  приспособлению  для  собирания  мусора.
        Когда  в  конце  80-х – начале  90-х  годов  настало  время  растаскивать  созданное  «рабами  социализма»  общенародное  богатство,   у  большинства  наивных   советских  граждан  сработал  именно  этот  «механизм»:  с  одной  стороны,   трепетное,  почти  сакральное  отношение  к  неприкосновенной  «общенародной»  (а  по  существу,  всего  лишь  государственной)  собственности  и,  с  другой   стороны,  ставшая  уже  полной  отвычка  от  собственности  частной;   поэтому  им  и  в  голову  не   приходило  накинуться  на  плохо  (или  никем  не)  охраняемое  народное  богатство.
       Зато  очень  быстро  нашлись  те  немногие,  кто  в  своей  ежедневной  жизненной  практике  не  утратили  жизненно  важных  для   них  навыков  мелкого   воровства  и  крупного  хищения;  они-то  именно  и  смогли  принять  самое  деятельное  участие  во  всех  разновидностях  т. н.  приватизации,  а  по   существу  -  в  «первичном  накоплении  капитала» ,  по  определению -  хищническом  и  разбойном. 
        В  первую  очередь  среди  них  надо  назвать  «партайгеноссе»  всех  рангов,  начиная  с  самых  высших,  а  также  боссов  из  правительственных  и   административных  структур,  затем  шли    так  называемые  «хозяйственники»  -  «красные  директора»  и  все  находившиеся  при  управлении  финансами  и  материальными  фондами.  Всё  это  были  особо  доверенные  лица,  занимавшие  все   командные  высоты  в  «экономике  социализма»,  в  своё  время  посвящённые  в  негласные   правила  этой  игры  и  целиком  принявшие  их,  так  сказать,  «лучшие  люди»  того  общества.
        В   следующих,  не  столь  высоких  и  влиятельных,  но  зато  несравненно  более  многочисленных  эшелонах  расхитителей  шли  более  мелкие  хищники,  быть  может,   менее жестокие  и  алчные,  но  тоже  жадные до  наживы,  не  столь  изощрённые  в  построении  сложных  мошеннических  схем,  но  зато  немало  поднаторевшие  в  долгом  ежедневном  практическом  противостоянии и  противоборстве  с  органами  БХСС  и  научившиеся  виртуозно  мимикрировать  и   подстраиваться  под  «момент»  в  условиях  любой  официальной  демагогии   и  пропаганды,  изощрённо   меняемой  на  протяжении  всех  семи   советских   десятилетий  -  от  суровых  годов  «военного  коммунизма»  с  его  комбедами,  продотрядами  и  продразверсткой,  через   разнузданный  «нэп»,  резко  сменившую  его  индустриализацию,  через  сменившуюся  голодом  сплошную  коллективизацию,  политические  репрессии  и  массовый  террор,  через 4-летнюю  кровавую  купель  войны,   опустошение  и  разруху,  через  стоическое  послевоенное  восстановление,  череду  бодрых  пятилетних  планов,  покорение  атома  и  космоса  и,  наконец,  «развёрнутое  строительство  коммунизма»,  сводившееся  к  нескончаемым  программам  и  постановлениям   Политбюро  ЦК  КПСС  и  Совета  Министров  СССР  по  улучшению, расширению,  углублению,  ускорению  чего-то  там  очередного  важного  и  нужного…
      И  всё  это  время  человечки,  сидевшие  на  хранениии,  распределении  и  охране  самого  разного  рода  материальных  ценностей,  т. е.  «важного  и  нужного»,  потихоньку  (т.е.  без  лишнего  шума,  но  со  значительной  скоростью)  эти   самые  ценности  и  расхищали  в  точном  соответствии  с  «законом  Райкина»:  «кто  что  охраняет,  тот  то  и   ворует».  Нач.  складов,  баз,  завмаги  и  директора   универмагов  становились  в  этом  деле  настоящими  фокусниками  и  магами,  от  них  старались  не  отставать  лабазники,  лавочники,  ларёчники  и  лоточники;  вершили  свои  дела  и  прочие  «халдеи» -   администраторы,  метрдотели,   официанты,  буфетчики  и  прочая  публика  подобного  сорта:  они  несли,  тащили,  запасали,  накапливали,  дожидаясь  своего  часа.  И  они  его  дождались:  пришло  время,   когда  всё  ими  накопленное   стало можно  -  без  тени  стыда  и  без  зазрения  совести,   а  главное,  без  страха  понести  наказание  -  вывалить  на  белый  свет   и  объявить  своей  собственностью,  заработанной   честно,  и  потому  не  просто  личной,   но  именно  частной.
          Младшая  дочь  нашей   соседки  по  даче  каким-то  образом  закончила  тот  самый  институт,  где  около  20   лет  проработала  на  кафедре  общей  химии  старшим  научным  сотрудником  моя  супруга,  так  что  они  были  знакомы  ещё  и  «по  институту»  и  та  относилась  к  ней  с  некоторой  доверительностью.  Конечно,  по  окончании  института  она  ни  одного  дня  не  работала  «по  специальности»,  так  как  всё  время  занималась  приисканием  выгодного  места.   Наконец  оно  нашлось:  она  стала  сначала  работать  буфетчицей,  а  вскоре  стала  этим  буфетом  заведовать. 
          Как-то  раз,  видимо  в  порыве  чрезмерной  откровенности,  вызванной,  скорее  всего,  алкоголем,   которым  она  одно  время  увлекалась,  она  расскрыла  моей  супруге  некоторые   «технологические»  хитрости  для  получения  «сверхприбыли»,  а  по-советски  выражаясь,  «левого»   дохода.  Прежде   всего  это  недовложения  всего  и  вся  во  всё:  масла,  сыра,  ветчины,  колбасы,  рыбы  в  бутерброды,   сахара,  кофе,  какао  -  в  напитки;  обмер  и  обвес  при  наливе  и  взвешивании;  подмена  более  дорогих  «артикулов»    дешёвыми -  например,  коньяков;  подмешивание  в  более  дорогие  субстанции  -  ничего  не  стоящих  -  например,  в  молотый  кофе  уже  «отработанной»  кофейной  гущи  и  т. д.  и т. п.
     Когда  она  уже  хорошо  «освоилась»  на  своём  рабочем  месте  и  по-настоящему  вошла  во   вкус  профессии,  она  повысила  ставки  и  в   некоторых  случаях  снисходила  к  клиентам,  позволяя  им  расплачивться  золотыми  украшениями,  драгоценными  камнями  и  даже  иностранной  валютой,  что  по  тем  временам  составляло  особый  состав  преступления  и  могло  бы  даже  «потянуть»  на   высшую  меру.   Но  жадность  превозмогает  даже  страх  смерти,  или,  как  тогда  любили  выражаться  в  некоторых   «кругах»:  «Кто  не  рискует,  тот  не  пьёт  шампанского!..»
        Сейчас,  спустя   более  четверти  века  после  «великой  криминальной  революции»  начала  90-х,  у  этого  семейства  (третьим  браком  эта  знакомая  вышла  замуж  за  еврея,  лет  на  10  моложе  её,  когда-то  закончившего  школу  с  золотой  медалью,  но  не  пожелавшего  учиться  дальше  (!),  а  сразу  пустившегося  в  «коммерцию»)  средних  размеров  собственный  бизнес  -  оптовая  торговля  мясом  и  сеть  кафе  в  Санкт-Петербурге,  особняк  в  посёлке  Ново-Саратовка  и  несколько  квартир  в  городе.  Они  уверенно  причисляют  себя  к  среднему  классу  и  находят,  что  для  таких,  как  они,  условия  в  современной  России  несравнимо  лучше,  чем,  скажем,  в  том  же  «благословенном»  Израиле.\конец  «Эпилога»  к  «Налёту»\
         Ну   вот,  опять  я  «залез   в  будщее»:  а  ведь  пока  на  дворе  стоит  год  1951,  от  силы -  52-й.

                ПО   ТОНКОМУ   ЛЬДУ
         Когда  мы  уже  «доживали»  на  3-ёй  Трудовой  улице  последний  год  (1950  или  1951),   произошли  два  неравнозначных,  но  особенно  запомнившихся  события.  Одно  из  них,  случившееся  раньше,  имело  сугубо  лично-семейный  характер,  другое  же  -  вполне  космический.
      В  тот  год  ещё  с  осени  затопило  «поплау» (луг)  между  Случью,  делавшей   неболшую  дугу   после  «мужского   берега»  перед   «Чёртовым  мостиком»  и  грунтовой  дорогой,  шедшей  от  еврейского  кладбища  мимо  «того  дома», нашей  «профшколы»,   двух  старых    осин  на  пригорке  справа  и  далее  «усадьбы»  хромого  Бусла  слева.  Высокая  вода   осталась  и  на  всю  зиму,  когда  она  покрылась  сплошным  крепким  и,  главное,  совершенно  гладким  льдом,  образовав  таким  образом  необычайно  обширный  естественный  каток,  каковых  доселе  мы  в  Слуцке  и  не  видывали.  Радости  окрестных  мальчишек   не  было  предела, тем  более  что  зима  оказалась  малоснежной,  так  что  лёд  оставался  гладким   вплоть  до  самой  весны  и  манил  нас  к  себе  с  непреодолимой  силой  даже  тогда,  когда  уже  начал  основательно  подтаивать  и  истончаться.
        Но  мы,  несмотря  на  все  строжайшие  предостережения  и  даже  прямые  запреты  родителей,  при  первой  же  возможности   устремлялись  на  это  ледовое  «ристалище»,  где  каждый  старался  в  меру  своих  способностей   показать    сноровку  и  удаль.   Я,   хотя  и  не  обладал  особыми  талантами  в  этих   «скользких  делах»,  но  тоже  как  мог   тянулся  за  лидерами,   не  имея  ни  малейшей  надежды  не  то  что  превзойти  их,  но  даже  приблизиться  к  ним.  Поэтому  старался  выходить  на  лёд,  когда  там  не  было  затмевавших  меня    «звёзд»,  а  то  и  вообще  никого,  чтобы  «гений  свой  воспитывать  в  тиши».
      Так  было  и   в  тот  раз: придя  из  школы  и  бросив  с  порога  свой  картонно-клеёнчатый  ранец,  я  примотал  и  зафиксировал  палкой-закруткой  свои   коньки-«снегурки»  (у  некоторых  пацанов  были  в  то  время  вызывашие  у  меня  неизречённую  зависть  -  я даже  не  уверен,  чтоона  была  «белой» -  уже  вполне  мужские  «хоккеи»)  и  ринулся  наверстывать  своё  слишком  заметное   отставание  в  ледовом  мастерстве.   Всё  вроде  бы  складывалось  благоприятно:  на  льду  никого  и  сумерки  уже  близились,  так  что    ни  один  мой  провал  не  будет  никем  ни  замечен, ни  осмеян…  Чего  же  ещё  надо?   Как  я  хотел,  так  и  получается!   Вперёд!
        Для  начала  я  забрался  в  самое  отдалённое  от  дороги  место,    где   мои  не  слишком  ловкие  движения  не  были  бы  никому  особенно  видны  и  где  я  мог  бы  вдоволь  размахивать  руками,  падать  и  вновь  не  слишком  уверенно  вставать  на  свои  полудевчачьи  «снегурки».  Однако  заметного  рывка  к  будущей  славе  в  тот  быстро  наступавший  вечер  сделать  мне  так  и  не  удалось:   видимо,  «мой  день»  к  тому  времени  ещё  не  наступил.
      С  одной  стороны,  это  было  безусловно  хорошо,  что  здесь  не  было  свидетелей  моих  многочисленных  провалов  и  моё   самолюбие   оставалось,  следовательно,  совершенно   неповреждённым.  С  другой  же  стороны,  я  пока  ещё  не  знал,  чем  обернётся  для  меня  это  самоутешительное  уединение  и  что   его  «оборотная»  сторона  таит  в  себе  нешуточную  опасность.  Когда  я  оказался  где-то  в  самом  центре  этого  природного  катка,  уже  на  достаточном  удалении  от  реки,  представлявшей  собой  в  данном  случае  зону  наибольшей  опасности,  но  еще  довольно  далеко  от  дороги,  к  которой  направлялся,   я,  видимо,  на  какое-то  мгновение  утратил  бдительность.  Она  требовала  от  меня  прежде  всего  не  останавливаться  и  не  оставаться  долго  на  одном  месте,  так  как  лёд,  уже  ненадёжный  и  хрупкий,  может  выдерживать  лишь  кратковременную  нагрузку.  А  я  «притормозил»  и  стал  прикидывать:  а  не  слишком  ли  я  рано  заканчиваю  своё  катание,  ведь  до  наступления  полной  темноты  ещё,  поди,  с  полчаса,  так  что  можно  ещё  поскользить  и  здесь,   уже   в  безопасной   близости  к  дому.
        Где-то  в  самой  середине  этих  приятных  размышлений  ледок  без  всяких  предупредительных  потрескиваний  разом   проломился  подо  мной,  и  я  в  одно  мгновение  оказался  по  грудь  в  воде.  То,  что  она  ледяная  в  самом  «прямом»  смысле,  было  понятно  сразу  (потому  что  подо  льдом),  но  то,  что  она «ледяная»  по  температуре,  я  стал  ощущать  только  спустя  несколько  минут.  Вначале  я    безуспешно  пытался  вскарабкаться  на  лёд  и  бежать  от  опасности  «посуху»,  но  из  этого  ничего  не  получилось  и  получиться  не  могло:  тонкий  лёд  ломался  сразу  же,  как  только  я  ложился  на  него  грудью;  о  том,  чтобы  забросить  на  него  ещё  хотя  бы  одну  ногу,  не  могло  быть  даже  речи.  Это  я  быстро  понял  и  потому  очередных  попыток    уже  не  делал.
        Мне  не  оставалось  ничего   иного,  как  сыграть  роль  этакого  живого  «ледокола»,  которому  предстояло  продавить  себе  «путь  во  льдах»  хоть  и  не  слишком  длинный  (всего  каких-то  150 – 200  метров),  но  это  нужно  было  делать  собственным  телом,  ещё  детским  -грудью,  животом,  руками…  И,  главное,  делать  это  быстро  никак  не  получалось:  обламывать  за  один  раз  удавалось  не  более   чем  на   10  см   вперёд,  а  ведь  это  нужно  было  делать  на  всю  ширину   «ледокола»,  т. е.  сантиметров  на  30 – 40,  так  что  продвигался  я  весьма  «неспешно».  Короче  говоря,  когда  я  наконец  выбрался   на  упомянутую  выше  дорогу,  я  уже  порядочно  околел   от  холода:  кисти  рук  у  меня    не  сгибались,  ног  под  собой  я  и  вовсе  не  чувствовал  и  только  зубы  мои  отбивали   столь  громкую  дробь,  что,  казалось,  её  могли  услышать  и  те,  кто  был  за  пределами  прямой  видимости. 
          Мой  жалкий  и  нелепый  вид  мог  вызывать  одновременно  и  смех  и  слёзы:   мальчик  на  коньках,  по  грудь  мокрый,   с  трудом  и  нелепо  прередвигающийся,  громко  клацающий  зубами  и  не  могущий  членораздельно  вымолвить  ни  одной  осмысленной  фразы,  а  только  судорожно  всхлипывающий  и  вот-вот  готовый  сорваться  в  плач  из-за  сознания  своей  полной  беспомощности  при  виде  того,  как  быстро,  начиная  снизу  вверх,  он  превращается  в  настоящую  ледяную  сосульку… 
       В  тот  раз  мне  не  удалось  миновать  воспаления  лёгких,  и  это  была  первая  моя  серьёзная  болезнь  после  лета  1944  года,  когда  я  по-настоящему  прощался  с  жизнью.  Но  с  тех  пор  многое  изменилось:  во-первых,  уже  был  известен  и   широко  применялся  пенницилин  -  это  главное  «оружие»  в  борьбе  с  непобедимой  до  того  пневмонией,  да  ия  уже  был  подросток,  набравший  достаточную  инерцию  жизни  для  преодоления  всех  грядущих  хворей.  Насколько  я  помню,  первое  «согревающее»  средство  я  получил  всё-таки  от  мамы,  которая,  конечно  же,  в  такой  аховой (от  восклицаний  «Ах-ах!  Что  случилось?!)  ситуации  не  могла  удержаться  от  выхода  чувств  в  виде   решительных  физических  действий.   Наверное,  эти  её  «манипуляции»  тоже  возымели  своё  действие  и  сыграли  свою  роль  в  моём  быстром  и  полном   излечении  -  пока  что,  правда,  только  от  опасного  воспаления  лёгких,  но  отнюдь  не  от  всей  дури,  которая  давала  о  себе  знать  ещё  в  течение многих-многих   лет.  И  всё-таки  после  этого  случая  я  научился,  опять-таки,  как  мне  это  самому  кажется,  лучше  чувствовать  опасность  и  стал  более  осмотрителен  не  только  в  рисковых  операциях,  но  и  вообще,  как  говорится,  «по  жизни».

 «НЕБЕСНЫЕ   ЗНАМЕНЬЯ» \1952  - 1958  - 1960\.
  ПОЛНОЕ  СОЛНЕЧНОЕ  ЗАТМЕНИЕ  И  ДРУГИЕ    НАБЛЮДАЕМЫЕ  АСТРОНОМИЧЕСКИЕ    ЯВЛЕНИЯ
      К  тому  времени  мы  жили   уже  в  своём  доме  на  2-м  переулке  Урицкого.  Но   никаких  друзей  у  меня  здесь,  по  новому  месту  жительства,  ещё  не  было  (как  оказалось,  не  обрёл  я  их  и  потом),  а  все  мои  интересы  и  привязанности  оставались  «там»:  на  3-ей  Трудовой,  у  детдома  и  еврейского  кладбища.  Поэтому,  когда  стало  известно   о  предстоящем  солнечном  затмении,  наблюдать  его   решили   именно  там.
       Если  кто-то  думает,  что  о  приближающемся  полном  солнечном  затменнии  мы  изнали   из  радиорепродуктора  или  из  газет,  то  он  заблуждается  и  обнаруживает  своё  незнание  реалий  тех  лет:  оповещать  население  о  таких   малозначащих  «пустяках»,  как  временная  «неисправность»  главного  светила,   задолго  до  его  наступления.   такая  мысль  никому  тогда   не  могла  и  в  голову  прийти.   Об  этом  событии  предупредили  только    накануне:  правда,   очень  серьёзно  предостерегали  от  пользования  при  наблюдении  биноклями  и  тому  подобными  оптическими  приборами,  настоятельно  рекомендуя  использовать  при  этом  только  хорошо  закопчённое  или  глубоко  тонированное  цветное  стекло.
         Я,  в  отличие  от  большинства  других,  не  говоря  уж  о  пацанах,  знал  о  солнечном  затмении  намного  раньше,  так  как  отец,  что  называется,  на  моих  глазах   производил  какие-то  собственные  хитроумные  расчёты  и  вычисления,  чтобы  с  доскональной  точностью  до  минуты  определить   время  наступления  этого  астрономического  явления  именно  для  географических  координат  города  Слуцка  -  столько-то  градусов  и  минут  восточной  (т. е.  на  восток  от  нулевого  Гринвичского  меридиана)  долготы  и  столько-то  северной  широты.  Он  очень  гордился  своей  способностью  производить  эти  громоздкие  и  мало  кому  (вернее:  никому)  из  окружающих    доступные  расчёты  и  ждал   солнечного  затмения  едва  ли  не  с  большим   нетерпением  и  любопытством,  чем  детвора,  не  говоря  о  взрослых  обывателях,  которым  всегда  «не  до  того»,  потому  что  они  с  головой  погружены  всегда  в  заботы  сугубо  земного  свойства.
        Результат  отцовых  вычислений  был  уже  известен  и  сообщён  всем  заинтересованным  лицам:  для  отца  являлось  делом  профессиональной  чести  -  подтвердить  его  реальными  наблюденими:    точрное  время  первого  касания  видимого  солнечного   диска   чёрным  диском    наблюдаемой  с  Земли   Луны,  продолжительность   (в  минутах  и  секундах)  фазы  полного  солнечного  затмения,  когда  вокруг  чёрной  Луны  наблюдается  только  равномерно  тонкий  светящийся  ободок  и  всё  на  земле  погружено   в  густой  и  жутковатый  сумрак   (а  ведь  это  «среди  бела  дня»!)   и,  наконец,  точное  время  полного  освобождения  Солнца  от  отбрасываемой  на  него  лунной  тени.
         Отец  во  время  затмения  находился  у  себя  в  педучилище,  где  ему  было  важно  грамотно  комментировать  всё  происходящее  своим  студентам,  ещё  не  разъехавшимся  на  каникулы  (дело  происходило  летом).  А  мы  собрались  на  той  самой  дороге  «у  двух  осин»,  так  как  именно  это  место  было,  на  наш  взгляд,  самым  малолюдным  и  спокойным,  самым  подходящим  для  наблюдения  такого  важного  и  редко  случающегося  дела,  которое  нам  хотелось  увидеть  и  запомнить  во  всех  подробностях,  поэтому  было  нужно,  чтобы  нас  не  отвлекало  ничто  и  никто.
       Первые  ощущения  таковы.  Сначала  поразила  вдруг   разом наступившая  тишина,  охватившая  всё  вокруг:  исчезли  все  звуки,  что  стало  заметно  именно  в  силу  их  отсутствия:  ни  мычания  коров,  ни   блеянья  коз  (а  ведь  они  вот  здесь,  «на  поплаве»,  только,  словно  в   каком-то  недоуменье,  сбились  в  тесный  гурт),  ни  - даже! -  шелеста  листьев,  да  и  откуда  ему  взяться,  если  наступило  полное  безветрие!    Потом  стала  ощущаться  какая-то  всеобщая  прохлада:  это  было  поразительно,  ибо  ею  не  «повеяло»,  она  не  «опустилась»,  но  как-то   сразу  возникла  везде  одновременно  и  охватила  собою  всё  сразу;  причём,  она  -  это  среди  знойного  летнего  дня  -  очень  быстро  усиливалась.  В  какой-то  момент    стало  даже  не  прохладно,  а  по-настоящему  ознобно;  может  быть.  это  ощущение   усиливалось  ещё  и  некоторым  страхом  перед  происходящим.
       Между  тем  все  стали  доставать   свои  проготовленные  для  наблюдения  «оптические  приборы»:  кто   осколки «фирменного»  синего  стекла  от  каких-то  еще  довоенных  сосудов,  найденные  когда-то  на  пожарищах,  кто  обыкновенное  стекло,  закопчённое  над  керосирновой  лампой,  -  через  него,  прямо  сказать,  видеть  удавалось  немного.  Самое   интересное  происходило,  по-моему,  вовсе  не  в   небе,  а  на  земле.  И  это  не  могло  не  поражать:  из-за  продолжавшегося  не  более  5 – 7  минут  затмения  Луной  видимого  солнечного  диска  Землю  (ту  её  часть,  откуда  это   наблюдалось)  моментально  объял  «космический»  холод,  и  было  даже  страшно  подумать,  какими  последствиями  это  могло  бы  обернуться,  продлись    всё,   скажем,  час – полтора.
      Где-то  в  середине  фазы  полного  затмения  резко  изменилось  поведение  затихших  было  на  время  коров  и  коз:  они  беспокойно  и  беспорядочно  заметались   в  стаде,  принялись  громко  мычать  и  блеять,  и  это  беспокойство  сразу  же  передавалось  людям,  т. е.  нам,  пацанам.  Но  продолжалось  всё  это,  слава  Богу,  недолго:  мрак  стал  заметно  ослабевать,  сразу  потеплело,  и  скоро  всё  вернулось  к  своему  обычному  порядку.  Подытоживая  события  того  дня.  могу  определённо  сказать:  если  в   полном  солнечном  затмении  и  есть  что-нибудь  хорошее,  то  это  касается  только   астрономов,  которые  могут  в  эти  мгновения   удовлетворить  своё  профессиональное  любопытство,  а  всем  прочим  людям  эти  «потрясения»   вовсе  ни  к  чему.  Ну  разве  только  для  своего  рода  психологического  «массажа».
         Здесь  же  «подверстаю»  ещё  два  сюжета  о  «небесных»  явлениях,  которые  с  таким  же  основанием  можно  было  бы  назвать и  «астрономическими»  или  «космическими».  Эти  два  случаются,  правда,  с  очень  разнящейся  периодичностью  и  потому  могут  наблюдаться  -  одно  крайне  редко,  а  другое  довольно  часто,  но  только  далеко  не  во  всех  районах  земного  шара.   Речь  пойдёт  о  кометах  и  о  так  называемом  «северном  сиянии». 
        Удивительно,  но  и  то,  и  другое  явление  мне  пришлось  наблюдать  приблизительно  в  одно  и  то  же  время,  и  вовсе  не  в  приполярной  зоне,  как  можно  было  бы  предполагать,  а  в  средних  широтах  (53-54  градуса  с. ш.),  точнее  говоря,  всё  в  том  же  благословенном   граде  Слуцке  в  1958  году.  Летом  того  года  комета  появилась  и  долго  «стояла»  в  северной   и  северо-запвдной  части  небесной  сферы  на   высоте  30-40  градусов  (от  горизонта),  и  продолжалось  это  «стояние»,  насколько  я  помню,  месяца  полтора-два,  не  меньше. 
        Появление  кометы  (названия  её  не  помню,  хотя  оно,  несомненно,  имелось)  было   ожидаемым  и  прежде  всего  благодаря  заботам   нашего  отца,  как  всегда  в  подобных  случаях,  немало  времени  проведшего  в  уточнении  всего,  что  могло  к  ней  относиться,    и  всегда  доводившего  своё  дело  до  конца.  Так  было  и  в  тот  раз:  комета  появилась  в  «назначенный  срок»,  разумеется,  с  точностью  не  «до  минуты»,  но  не  более   чем  день-два;  появилась  она  в  предсказанном  по  рассчётам  отца  месте  небесной  полусферы  «на  фоне»  вполне  определённого   и  видимого  в  этот  период  созвездия.
     Самое  удивительное  в  этом   «явлении  кометы»  было  то,  что   сей  астрономический  феномен  оказался   отнюдь  не  «молниеподобным»  и  даже  не  быстротечным,  а  совершенно  напротив,  довольно  продолжительным  и,  я  бы  даже  сказал,  статичным:  комета  именно  «стояла»   в  одном  и  том  же  месте  небосвода,  а  если  и  продигалась  по  свему  курсу,  то  так  незначительно,  что  заметить  изменение  в  её  местоположении  можно  было  только  в  течение  нескольких  дней.  Всего  же  её  «стояние»  продолжалось   несколько  недель,  и  за  это   время  она  сначала  прибавляла,  а  затем  убавляла  в  яркости.
        В  отличие  от  других  небесных   тел   ночного  неба,  сияющих  белым  или  голубоватым  цветом  (Марс  не  в  счёт),  она  светила  ярко-малиновым  светом,  который  более  всего  был насыщен  в  начале  её  «хвоста»,  т . е.  сразу  за  головной  частью,  и  постепенно  бледнел  и  как-бы  рассеивался  к  концу  «хвоста».  Эта  комета  была  нашим   главным  развлечением  летом  1958-го,  и  мы  не  пропускали  ни  одной  возможности  полюбоваться  ею  ночью,  когда  небо  оставалось  достаточно  открытым   для  наблюдения.
            Далеко  не  каждый  человек,  уже  проживший  целую  жизнь,  может   похвастать  тем,  что  видел  полное  солнечное  затмение.  Мне  же,  к  моим  18 - 19  годам,  довелось  увидеть  не  только   это  краткосрочное  «помрачение»  средь  бела  дня,  но  нечто  противоположное  ему  -   «долгоиграющее»  свечение  кометы  жизнерадостным  ярко-малиновым  цветом  в  течение  полутора-двух  месяцев.
         Мало  того:   в  том  же,  кажется,  1958-м,  но  и  не  позже  1961-го,    тоже  где-то  ближе  к  концу  лета,  в  Слуцке  совершенно  неожиданно  для  этих  широт   «случилось»   «северное  сияние»  -  первое  в  моей  жизни,  но  зато  такое,  каких  мне  потом  не  приходилось  видеть   даже   и  в  Заполярье,  где  я  бывал   командировках  хоть  и  неподолгу,  но   неоднократно.
       Что  такое,  например,  «северное  сияние»  в  Мурманске    или  Заоозёрске?    «Полярная  ночь»   в  суточном  измерении  не  имеет  ни  начала,  ни  конца  и  длится  неделями  и  месяцами,  так  что  привычнне  «утром»,  «днём»,  «вечером»,  «ночью»  в  этот  период  теряют  здесь  привычный  или  воообще  какой  бы  то  ни  было  смысл:  темно  все  24  часа.  Но  всё-таки,   по  моим  собственным  наблюдениям,  сияние  становится  вероятнее  при   некоторых  условиях:   1)  в  зимнее  время,  2)  ближе  к   22-23  часам  или  заполночь,  3)  при  температуре  ниже  минус  15  градусов.
      Протекает  оно  приблизительно  так.   Сначала  в  какой-то  части  небосвода   (обычно  северной)  появляется   слабое  мерцание:  мне  приходилось  его  наблюдать  только   в  бледно-зелёном  исполнении,  область  его  распространения  постепенно  расширяется  как  по  горизонту,  так  и  по   углу  возвышения  так,  что  с  течением  времени  (два -  три  часа)  оно  может  занять  до  половины   всей  небесной  сферы.  По  форме  всё  это  напоминает  полотнища  полупрозрачной  кисеи,  словно  развешанные  на  разных  уровнях  одно  за  другим,  создавая  т аким   образом  эффект  объёмности  «изображения»;  оно  не  только  мерцает.  Но  ещё  и  «шевелится»:  колышется,  зыблется,  подрагивает,  меняет  свои  очертания,  интенсивность  и  тон  окраски,  впрочем,  оставаясь  при  этом   достаточно  бледным,  изумрудно-зеленоватым.   Находясь  в  это  время  на  открытом  воздухе,  но  будучи  погружённым  в  какие-то  свои  заботы  или  размышления  или  же  просто  шествуя,  потупясь  взором  в  землю,  такое  «сияние»  вполне  можно  пропустить,  не  заметив  его.  Осбенно,  если  ты  находишься  на  достаточно  хорошо  освещённой  в  это  время  городской  улице,  где  иллюминация  своей  яркостью  перекрывает,  «забивает»  почти  любое  небесное  явление.  Так  что  «северные  сияния»  Заполярья  не  произвели  на  меня  того  ошеломляющего  впечатления,  которого  ожидали  неоднократнро  «рекламировавшие»  его  как  местную  экзотику  гостепримные   представители   принимающей  нас  стороны.  Чтобы  не  обидеть  их,  я,  конечно,  всегда  соглашался:  мол,  да,  красиво  и  даже  очень.  Но  не  более  того:  до  невольно  вырвавшихся,  искренних   и  восторженных   «ах!»,  «вот  это  да!»  или  «ух  ты!»  никогда  не  доходило.  Интересно,  познавательно,  запоминается,  но  ничего  зачаровывающего   взор  так,  чтобы  его    было  не  оторвать,  или  ошеломляющего  своей    полной  неожиданностью  и  потрясающей  яркостью…
        Но  именно  таким  мне  запомнилось  то,  первое  из  всех  виденных  мною  «полярных  сияний»,  имевшее  место  тогда  в  Беларуси.  Словно  тяжелый  бархатный  занавес  висел  в  небе  на  севере;  это  было  похоже  на  занавес  не  только  по  «фактуре  матери ала»,  который  драпировался  крупными,  как  будто  рельефными  складками,  но  и  по  колеру,  который  больше  всего  походил  на  цвет  именно  дорогих  портьер  в  каком-нибудь  особенно  торжественном  зале  -  тёмно-малиновый  или  пунцовый.  И  этот  «занавес»  всё  время  «жил»:  то  угасал,  то  вспыхивал  и  полыхал  с  новой  силой  на  прежнем  или  в  каком-то  другом   м есте,  что  было  соверенно  нерегулярно  и  потому  непредсказуемо  и  таинственно;  в  иные  моменты  он  более «скромно»  искрился  и  мерцал,  переливался  нежными  оттенками,  затухал,  словом,   «то  умирал,  то  воскресал»,  и  это  зрелище  буквально  зачаровывало…
      На  впечатлительные  натуры  и  менее  эффектные  явления  производят  сильное  впечатление.  Алфред  де  Мюссе  пишет,  например:  «Попробуйте  на  мой  вопрос  ответить  сами:\  «К  чему  с  рожденья  мы  назначены  судьбой?\  Вы  видите:  вон  там,  за  далью  голубой\  Всегда  расходится  по  небу   дым  клубами?»   Но  такой  «дым  клубами»  мы  можем  видеть  практически  каждый  второй-третий  вечерний  закат.  А  если  бы  он  стал  свидетелем  «светопредставления»  (не  путать  со  «светопреставлением»),  каковое  довелось  видеть  мне  во  время  «белорусского»  «северного  сияния»,  поэт  был  бы  потрясён  до  основания  души,  что  могло  бы  породить  ещё  более  сильные  строки…  Он  и  по  менее  значительному  поводу  мог  пронзительно  написать:  «Когда  горит  закат  на  небосклоне  алом\   И  с  другом  дорогим,  смеясь,  ты  пьёшь  вино,\  Не  потому  ль  спешишь  с  ним  чокнуться  бокалом,\   Что  хрупкость  радости  изведал  ты  давно?»
        Мне,  повидавшему  уже  столько  небесных  чудес,  не  придётся,  надеюсь,  быть  свидетелем  и  ещё  одного,  предсказанного  учёными:  вспышки  «сверхновой»  звезды,  то  есть  превращения  «красного  гиганта»  в  «белого  карлика»,  а  затем  в   «чёрную  дыру»,  каковую  перспективу  предрекают  в    ближайшие  5  миллионов  лет  звезде  Бетельгейзе,  «сидящей»  на  правом  плече  созвездия  Орион    на  удалении  от  наc  «всего  лишь»  46  световых  лет.  Мало  нам   ближних  ужасов  -  нас  уже  пугают  дальними.

      

   переставить   выше  в  соот-вии  с  «хронологией»
 ДЕВЧАЧЬИ   ИГРЫ  В  «ТОМ  ДОМЕ»\1950  -  1951\
           Среди   девочек  из   «того  дома»  Наташа  являла  собой  наиболее  положительный  пример,  была  всегда  сдержанна  и  даже  строга  настолько,  что  ни  у  кого  не  могло  зародиться  каких-либо  сомнений в  её  абсолютной  «правильности».  Может  быть,  самым  надёжным  залогом  этой  «правильности»  служила  её  непритязательная  внешность:  личико  у  неё  было,  прямо  сказать,  очень  так  себе,  ничего  особенного,  немного  асимметричное  и  с  небольшим   пятном  от  давнишнего  ожога  то  ли  на  лбу,  то  ли  на  щеке,  уж  не  помню.   
  При  всём  при  том  «правильность»   Наташи  была,  скорее,  отрицательного  свойства,  ибо  она  ни  в  чём  внешнем  не  проявлялась:  никогда  и  ни  в  чём  она  не  позволяла  себе  ничего  лишнего,  крайнего  или  даже  особенного  а  проявления.  Она  была  осмотрительна  и  рассудительна,  что  называется,  средняя  и  умеренная.  Может  быть,  отчасти  потому,  что  именно  ей,  а  не  матери,  приходилось  чаще  всего  умерять  и  уравновешивать  поползновения  двух  старших  братьев  ко  всякого  рода  опытам,  приключениям  и  откровенным  авантюрам  (младший  Юра  в  этом  отношении  был  скорее   похож  на  сестру). Эта  ориентация  на  умеренность  во  всём  заглушала  в  ней  какие  бы  то  ни  было  собственные  яркие  проявления,  усредняла  всё    её  внутреннее  содержание,  придавая  ей  характер  какой-то  обобщённой  посредственности.  Во  всяком  случае  так  это  казалось  нам  в  детстве.
          В  этой  сдержанной  благонамеренности  с  ней  была  схожа  и  средняя  из  трёх  сестёр  Питкевич(ей)  -  Валя.  О  ней тоже  трудно  было  заключить  что-либо  определённое:  на  что  ни  глянь,  за  что  ни  возьмись,   во  всём  она,   как  говорится,  с  серединки  на  половинку,  или,  как  выражаются  люди   злые,  ни  рыба  ни  мясо.    Зато  две  другие  -  старшая  Маня  и  младшая  Надя  -  являли  собой  полную  противоположность  средней  сестре:  обе  дерзкие,  отчаянные,  отважные,  иногда   даже  безрассудные;  при  этом  Маня  более  серьёзная  и  слегка  мрачноватая,  а  Надька,  напротив,  всегда   весёлая,  заводная  и  какая-то  озорная;  именно  она  чаще  всего  оказывалась  застрельщицей  всяких  рискованных  проделок.
          
          Вполне  естественно,  что  именно  девчонки  из  того  дома»  были  нашими  главными  партнёрами  в  незамысловатых  детских  играх  послевоенного  времени.   Их  внутренние  «гендерные»  забавы  были  вполне  традиционны:  «в  куклы»  да   «в  классы»,  так  что  и  описывать  их  нет  никакой  необходимости.  Иногда  они  присоединялись  к  нашим    мальчишеским    играм  -   «в  прятки»,  а  в  отдельных  случаях  им  разрешалось  войти  и  в  «святая  святых»  и  участвовать  в  игре  «в  войну»,  правда,  только  во вспомогательно-обеспечивающих  действиях:  в   качестве  «санитарок»,  «разведчиц»  или  работниц   блока  питания.
           Была ещё  одна  игра,  инициаторами  и  устроителями  которой   выступали  исключительно  девчонки;  тем  не  менее  именно  в  этой  игре  они  никак  не  могли  обойтись  без  нашего  участия,  и  называлась  эта  игра  «в  маму-папу».  Не  уверен,  что  с  ней  знакомы   современные  отроковицы:  им  доступны  и   более  увлекательные  развлечения,  в  том  числе  с  использованием  различных   цифровых  «гаджетов».  Не  думаю  также,  что  нечто  подобное  было  в  арсенале  детских  игр  в  более  ранние  исторические эпохи  в   разных   слоях  общества,  хотя  ничего  определённого  на  сей  счёт  утверждать  не  могу.  Но  в  наше  босоногое   и  безасфальтное  послевоенное  время  всё  обстояло  так,  как  я  собираюсь  об  этом  поведать  читателю.
            Вообще-то,  содержание  этой  игры  было  многогранным  и  заключалось  в  подражании  рутинным  бытовым  действиям,  ежедневным  хлопотам  взрослых:  уход  на  работу  и  возвращение  с  неё,  покупки  на  базаре  и  в   магазине,  приготовление  пищи  и  семейнаые  трапезы,    приборка  в  доме,  уход  за  малыми  детьми  (роль  последних,  понятное  дело,  «исполняли»  куклы)  и  т. д.  и  т. п.  Были,  наверное,  в  этой  игре  и  ещё  какие-то  домашние  «заботы»,  о  которых  моя  память  ничего  не  сохранила.   Тут  важно  указать,  что  «роль»  дома-квартиры  играло   вместительное  пространство  под  довольно  высоким,  обитым  досками  крыльцом  (по-беларусски  «ганак»)  при  входе  на  «половину»,  где  обитали  Платоновы.  Сходство  с  домом-квартирой  этому  «ганку»  придавало  ещё  и  то,  что  в  нём  была  устроена  «дверца»,  позволявшая  в  полусогнутом  виде  протиснуться  внутрь;  там  было  не  так  уж  и  темно,  поскольку  щели  между  досок  пропускали  какой-то  свет.  Если  бы  мы  на  ту  пору  знали  соответствущие  слова,  то  назвали  бы  такое  «освещение»,  а  вернее  сказать,  царивший  там  полумрак  -  «интимным».
         И  был  в  этой  игре  один  сакраментальный  момент,  которому  придавалось  совершенно  особое  значение  и  ради  которого,  имею  основания  предполагать,    собственно,  и  затевалась  вся  эта  игра.  Он  назывался  «игра  в  папу  и  маму».  А  сводился  он  к  тому,  что  на  определённой  стадии  все  на  какое-то  время  удалялись  из  «квартиры»,  в  которой  оставались  только  двое,  назначаемых  на  роль  «мамы»  и   «папы».  Они  должны  были  как  можно  более  правдоподобно  изобразить   (нет,   не  изобразить,  конечно,  не   представить,  а  именно  воспроизвести)  действия  взрослых,  оставшихся  наконец  наедине.  К  этому  их  поощрял  и  царивший  в  этом  помещении  полумрак.  Дальнейшее  читатель  легко  может  представить  в  своём  воображении.
            Надо  отдать  должное  устроителям  игры  также  и  в  том ,  что    модель  этой  части  поведения  взрослых  была  выстроена  абсолютно  достоверно  и   точно  даже  с  «научной»  точки  зрения,  с  учётом    и  генетики,  и  нравственности. Чтобы  избежать  нежелательных  «последствий»  близкого  инбридинга  вследствие  «инцеста»,  из  игры  вообще  исключались  (уже  на  самых  первых  её  этапах) пацаны   Питкевичи  и  Платоновы  как  потенциальные  «папы-самцы»,  и  в  качестве    таковых  приглашались  сторонние  участники,  то  есть  пацаны  из  «профшколы»,  как  называли  наш  барак  на  3-ей  Трудовой  улице  «тотдомовцы»;  этими  сторонними  чаще  всего  бывали  Ваня  Гончарик  да  автор  этих  строк.  Не  припомню,  чтобы  был  задействован  кто-то  ещё.  Впрочем,  может  быть,  я  знал  не  всё.
         Наташка  и  Валя,  будучи  нрава  умеренного,  вели  себя  в  этой  игре  в  рамках  заведомо  дозволенного,  то  есть  в  полном  соответствии  с  той  характеристикой,  которую  я  дал  им  выше.  Маня  и  Надя  Питкевич были  менее  сдержанны  и  позволяли  себе  «экспериментировать».  Инициативу  в  этом  проявила  первой  старшая  Маня,  однажды  предложившая:  «а  что,   если  снять  и…?»  Без  этой  последней  препоны  игра  показалась  ей  ещё  более  приятной  и  увлекательной.  Когда  мне  показалось   что  этот  новый  опыт  в  достаточной  мере  закреплён  на  практике,  я  в  свою  очередь   сделал  предложение  испробовать  его  младшей из  сестёр  -  Надьке.  К  моему  удивлению  и   удовольствию  её  не  пришлось  долго  уговаривать:  она  не  только охотно  согласилась  с  моим  несмелым  предложением,  но  проявила  в  нём  большую  заинтересованность,  при  том,  однако,  условии,  что  дело  не  зайдёт  слишком  далеко.  Следующей,  кому  предстояло  познакомиться  с  этой  «наукой  страсти  нежной»,  должна  была  стать  девочка  Валя,  лет  на  6 – 7  меня  младше,  сестрёнка  одного  из   наших,  т. е.  из  «профшколы»,  пацанов…
 
      ДАЛЕЕ   НАДО  (?)   РАЗВЕСТИ   ПОВЕСТВОВАНИЕ   В   ДВА   РАЗДЕЛЬНЫХ   «ПОТОКА»:   «ОБ    ОТЦЕ»  И   «О    СЫНЕ».   ПЕРВЫЙ    ЗАКОНЧИТЬ   ОПИСАНИЕМ   ОТЦОВСКОГО    ВЕЛОПУТЕШЕСТВИЯ   «В    КАРПАТЫ»  (ОКОЛО  1970  ГОДА?),    ВТОРОЙ   НАЧАТЬ   С   ЖИЛИЧСКОГО  «ЗАМКА»?    ИЛИ    ВСЁ-ТАКИ    СО    СЛУЦКА  (УЛ.   КОЛХОЗНАЯ,  ВЕЧЕРКЕВИЧА,   3-Я   ТРУДОВАЯ,  2-Й  ПЕР.   УРИЦКОГО)?    И  З А К О Н Ч И Т Ь       «ТРИУМФАЛЬНЫМ»  поступлением      в   ЛГУ  в  1961  году.
       
\«М О И       Е В Р Е И» -  пустить  в  основной  «сплошной»   текст  Книги   второй.\   


 «ПЕРВАЯ   ШКОЛА»  И  ДРУГИЕ \1949  -  1950\
        Формально  она  была  в  моей  жизни  второй  по  счёту,  но  по  той  роли,  которую  сыграла  в  моей  дальнейшей  судьбе,  по  значимости  оставленных  ею    жизненных  впечатлений  и  даже  по  присвоенному  ей  номеру  -  по  всем  эти  «признакам»  это  была,  несомненно,  средняя  школа  № 1.
Но  и  это  ещё  не  всё  и  не  главное:  основанная  в  1617  году,  она  считается  ПЕРВОЙ  ШКОЛОЙ   НА  ТЕРРИТОРИИ  БЕЛАРУСИ,  точнее  -  вообще  первым  учебным  заведением.  И  вот  осенью  2017  года  по  случаю  её  славного  400-летия   в  Слуцке   намечаются  юбилейные  торжества,  возможно,  даже  республиканского  уровня  с  участием  первых  лиц   белорусского   государства.  Знаю,  что  некоторые  мои  одноклассники  непременно  прибудут  к  этому  времени  в  Слуцк;  среди  них  самый   именитый  из  мне  известных  -  академик  (как  он  сам  подчеркнул  в  недавнем  телефонном   разговоре  со  мной,  Российской  академии  наук)  Александр  Семёнович  Донченко  из  Новосибирска.  Ну,  и  я,  конечно,  в  числе   прочих.

                До  окончания  3-го  класса  в  1949 году  я  учился  в   СШ № 10,  одной  из  трёх  тогда   существовавших  в  Слуцке:  «десятая»  считалась  главной  и  на  то  время  лучшей  в  городке;  может  быть  потому  что  располагалась  «в  центре»,  то  есть  непосредственно  у  самого  (колхозного)  рынка:  рыночная  площадь  со  времён  Средневековья  действительно  являлась  традиционным  городским  центром  во  всех  европейских  странах,   включая  скандинавские. 
        А  ведь  город  Слуцк  в   1584 (?)  году  получил  так  называемое  «магдебургское  право»  и  управлялся  по  нему ,  даже  находясь  уже  в  составе  Российской  империи,   вплоть  до  1838  года,  то  есть  в  течение  более  250  лет.  Вполне  естественно,  что  за  столь  продолжительное  время  здесь  успели  сложиться  определённые  городские  традиции,  схожие  в  чём-то  с  европейскими  -  так  и  с  «рыночной  площадью».
          Другая  причина,  по  которой  главенствующей  считалась  именно  «десятая  школа»,  заключалась  в   том,  что  здесь  директорствовал  некто  по  фамилии  Рубанов,  человек  с  диктаторскими  замашками,  требовательный  и  бескомпромиссный  до  жестокости,  чьё  «правление»  могли  выдержать  далеко  не  все  педагоги-учителя,  и  -  как  следствие  -    здесь  «задерживались»  только  самые-самые,  которые  обладали  достаточной  компетентностью  и  могли  в  случае  чего  серьёзно  постоять  за  себя.
          Видимо,  в  результате  такого  «естественного  отбора»  в  этой  школе  и  сложился  такой  коллектив,  который  обеспечил  со  временем  Сергею  Фёдоровичу  Рубанову  многие  почести  от  власти,  звание  Героя  Социалистического  Труда  и  даже  депутатство  в  Верховном  Совете   БССР.  Но  любви  от  коллег-сослуживцев  он  так   и  не  снискал.  Здание  школы  было  выстроено  незадолго  до  войны,  и  потому,  будучи  отремонтированной,  она  выглядела  вполне  современно  и  даже  импозантно, хотя  это  было  всего  лишь  2-этажное  здание,  правда,  с  очень  большими  окнами,  пррчём  на  все  четыре   стороны.
          Недалеко  от  центра  находилась  «пятая  школа»,  она  была  белорусской  и  преподавание  предметов  велось  в  ней  на  беларускай  мове,  что  сразу  снижало  её  статус  делало  менее  востребованной,   или,  как  сказали  бы  сейчас,  менее   престижной,  и  многие  мечтали  о  том,  чтобы  перевести  своих  детей  из  «пятой»  (хотя  она  оставалась  в  городе единственной  белорусской)  в  какую-нибудь  из  «русских»   школ.   В  сельской  местности  в  то  время  большинство  школ  были,  кажется,  белорусскими.  Что  касается  детей  «педучилищных»  педагогов,  то  они  учились  преимущественно  в  «десятой»,  и  только  Ваня  Гончарик  и  Володя  Жибуртович,  чьи  родители  имели  в  слуцких  окрестностях  прочные  и  не  утраченные   деревенские  корни,  посещали  «пятую».
         Её  директор  тоже   являлся  своего  рода   знаменитостью  в  нашем  маленьком  городке,  а  сегодня  бы  сказали  -  «знаковой  фигурой»;   и  этим  он  во  многом  обязан  не  кому-нибудь  иному,  а  именно  Науму  Маглышу.   Раз  уж  он  заведовал  белорусской  школой,  то  и  фамилия   у  него  была  «под  стать»,   то  есть  типично  белорусская,  несмотря  на,  казалось  бы,  прямое  «указание»  на  русскость  -  Русакович.  Поскольку  он  был  совершенно  не  испорченный  никакими  примесями  чистокровный  белорус  и  всю  свою  жизнь,  в  том  числе  и  партизанскую,  провёл  в  родных  ему  краях,  то  его  русский  был  далёк  от  совершенства  и  он  изъяснялся  на  нём  не  без  затруднений  и  сильнейшим  и  типичным  белорусским  акцентом.
          Когда  Русакович  дорывался  «до  трибуны»  -  а  как  директор  он  располагал  такой  возможностью  довольно  часто  - то  его    было  не  остановить:  он  страдал  недержанием  речи  в  какой-то  крайней  степени  и  буквально  начинал  «токовать»,  забывая  всё  и  вся  вокруг.  Его  подхлёстывал  ещё  и  административный  восторг,  и   какой-то  особенный  партийно-государственный  пафос,  отчего  интонация  его  выступления  очень  походила  на  те,  которые  приходилось  тогда  непрерывно  слышать  разносящимися  из  репродукторов  в  речах  разнрого  рода  официальных  вещателей  и  профессиональных  дикторов.
         Слушая  одну  из  таких  нескончаемых  речей  Русаковича   на  каком-то  очередном  городском   «мероприятии»,  наш  отец  не  удержался  и  себе  под  нос  «прокомментировал» её   в  своём  духе:  «Ну  прямо  как  настоящее  радио!»  Оказалось,  что  кто-то  рядом  не  только  расслышал  это  невольно  вырвавшееся  замечание,  но  и  по  достоинству  оценил    меткость  сказанного.  Спустя   недолгое  время  Наум  Маглыш  уже  мог  слышать,  как  его  цитируют,  не  указывая,  впрочем,  на  оригинал.  Так  с  его  легкой  (или  не  очень)   руки  за  директором  СШ № 5  закрепилась  эта  безобидная  кличка   «Радио»  (па-беларуску  «Радзiва»). 
        Вряд  ли  в  нашем  маленьком  городке  она  осталась  неизвестна  и  самому  её  носителю.  Если  это  так,  то  вряд  ли    это  «прозвание»  могло  ему  понравиться,  но  подходило  оно  ему  удивительно   точно  и  потому  получило  широкое  хождение,  впрочем,    только  в  учительских  кругах.  Комический  эффект,  производимый  манерой  Русаковича  говорить  голосом  официального  белорусского  радио,  усугублялся  ещё  и  тем,  что  во  время  произнесения  своих  «пламенных»  речей,  когда  он  призывно,   прямо  «по-вождистски»,  выбрасывал  вверх  пред  собой  одну  руку,  ладонь  другой  непременно  оказывалась   на  причинном  месте,  по  которому  начинала  непроизвольно  елозить,  причём   совершенно  попадая  в  такт  с  движениями  той,  первой,  и   соответственно  с  повышением  или  понижением  пафоса  самой  речи.  Но  несмотря  на  всё  это  до    громкой   славы  Рубанова  директору  «пятой  школы»  было  всё  же  далеко:  ведь  он  ни   одну  из  «своих»  учительниц  из  школы  № 5  не  доводил  до  истерики  и  рыданий…
         Была  ещё  «девятая  школа»,  она  располагалась  на  восточной  окраине  городка  при  выезде  из   него  по  шоссе   в  сторону  Бобруйска  и  Могилёва,   в  районе   12-го  военного  городка,   напротив  т. н.  «аэродрома»,  то  есть  большого  и  ровного  травяного  поля,  где  одно  время  после  войны  могли  садиться  бипланы  По-2  и   даже монопланы  Ли-2;  последние  почему-то   назывались   в  народе  «дугласами».   Директором  этой  школы  был  назначен  после  закрытия  Слуцкого  педучилища  уже    упоминавшийся  в  моём  повествовании  Шевчук,  бывший   в  нём  директором  на  протяжении  всего   времени  его  послевоенного  существования.  В    отличие  от  других  директоров,  просто  членов  партии,  Шевчук  имел  за  плечами  серьёзные  военные  заслуги:  он  командовал  одним  из  партизанских  отрядов  и  был  награждён  орденом  Красного  Знамени,  вторым  по  значимости  после  ордена  Ленина  в   иерархии  советских  наград.  И  у  Шевчука  эта  была  не  единственная…
        Поскольку  «девятая»  располагалась  далеко  на  отшибе,  то  о  ней  знали  мало:  большинство  её  учеников  были  дети  военных  -  вот,  пожалуй,  и  всё.  Одно  время  там  работал  и  мой  отец.  Но   было  одно  событие,  связанное  с  этой  школой,  которое  оставило  довольно  глубокий  след  в  моей  памяти.  Но  о  нём  я  расскажу  чуть  позже,  но  уже  вскоре,  когда  -  а  это  неизбежно  - зайдёт  речь  «о  любви».  \но  это  «событие»  не  из  «моих»  любовей,  а  о  любви,  предметом  которой  был  уже  я  сам\
             1949-й  год  для  Беларуси  стал  знаменательным:  летом  отмечалось   5-я  годовщина полного  освобождения  республики  от  немецко-фашистской  оккупации.  Возобновление  работы  «первой  школы»  стало  своего  рода  праздничным  подарком  городу  и  горожанам  к  этому  «юбилею».  К  этому  времени  я  закончил  3-й  класс  в  уже  упомянутой  мною  10-й  школе   и   по  месту  нашего  проживания  (ул.  3-я  Трудовая)  был  переведён  в  «новую»  школу.  Строго  говоря,  она  была  «новой»  только  в  чисто  административном  значении:  в  порядке  ввода  в  строй  в  послевоенный  период.  В  историческом  же  измерении  она  являлась  самой  старинной,  и  не  только  в  масштабах  города,  но  и  всей  республики,  но  об  этом  стали  «вспоминать»  только  в  1957-м.
            Школа  располагалась  на  Комсомольской  улице  в   одном  из  районов,  сохранявших  ещё  память  о  своём  историческом  названии  -  Заречье.   Та  часть  городка,  которая  находилась  на  противоположном  берегу  Случи,  традиционно  называлась  почему-то  Остров,  хотя  омывалась  рекой  только  с  одной  (нашей)  стороны.   Комсомольская  улица  была  не  вполне  обычной:  посередине   по  всей  её  длине  не  менее  километра  пролегала  между  двумя  проезжими  частями  довольно  широкая  пешеходная  аллея  шириной  около  5-6  метров,  обсаженная  деревьями  белой  акации  и  ещё  какими-то  и  огороженная  невысокой  скромной  оградой  из  деревянных  «прожилин»  в  два  ряда  по  высоте,  вставленных  в   столбики  «ромбом»  (очевидно,  чтобы  у  прохожих  не  возникало  сильного  желания  посидеть  на  них);  так  что в  совокупности  всех  этих  градостроительных  и  садово-парковых  элементов,  образовывался  настоящий  бульвар,  просторный  и  вместе   с  тем  уютный,  наличие  какового   в  районном  городке,  согласитесь,  вовсе  не  обязательно  и  потому  довольно  неожиданно  и  даже  приятно.   «Дореволюционное»  название  этой  необычной  улицы  -  Широкая -  лучше,  конечно,  передавало  её  оригинальный характер.  До  начала  1920-х  она,  вроде  бы,  вообще  называлась  «Сенаторская»,  что  вовсе  не  банально.   Ну  да  ладно:  Комсомольская  -   так  Комсомольская…
         Свой  4-й  класс  я  встретил  ещё  в  одноэтажном  деревянном  и  довольно  ветхом  здании  этой  школы,  стоявшем  вдоль  берега  реки  на  небольшом  пригорке,  довольно  круто  спускавшемся  к  воде  и   густо  поросшем  диким  кустарником,  где  мы  могли  отсиживаться,  прогуливая  уроки.  Это  школьное  «неповиновение»  было  по  существу  нашей  первой,  еще  не  вполне  осознанной  формой  социального  протеста   против  «неравенства»,  которое  мы  ощущали  в  делении  учеников  на  категории  «любимчиков»  и  явных  «хулиганов»;  к  последним  как  раз  и  относили  нас,  беглецов.
           На  «охоту»  за  прогульщиками  уроков,  их  преследование  с  целью  водворения  за  учебные  «парты»  выходил  обычно  кто-нибудь  из  преподавателей- мужчин:  всё-таки  это  было  не  вполне  безопасное  занятие,  требующее  к  тому  же  немалых  физических  сил.  Чаще   других  на  этом   поприще  подвизался  поэтому  учитель  по  физподготовке  и  военному  делу  («физкультурник»)  Иван  Сергеевич  Могилевец.  Это  был  жизнерадостный  и  полный  сил  мужчина  лет  (как   нам  казалось)  35 – 40,  светловолосый  и  улыбчивый  отставной    «сверхсрочник»,  за  которым  почему-то  закрепилась  данная  кем-то  из  пацанов  кличка  «Ефрейтор»,  в  общем-то  для  него  довольно  обидная,  потому  что  он  уволился  из  армии  хотя  и  не  офицером,  но  всё-таки  в  гораздо  более  высоком  звании  старшины.
       Мальчишеское  злословие,  совершенно,  впрочем,  ни  на  чём  не  обоснованное,  разве  только  на  необузданной  фантазии,  приписывало  «Ефрейтору»  кражу  каких-то  мифических  парашютов  («на  шёлк  для  своей  бабы»)  с  военного  склада,  над  которым  он  якобы  начальствовал.  Всё  это  были  «чистые  домыслы»,  проверять  которые  никто   не  собирался,  а  потому   и  «неопровержимые»   в  такой  же  мере,  как  и   грязные.  Помню:  я  и  тогда  не  был  склонен  верить  в  них  и  даже  пытался  возражать,  но  «подавляющее  большинство»  брало  верх,  так  что  теперь  мне  остаётся  только  повиниться  перед  памятью  Ивана  Сергеевича  и  попросить  прощения  у  его  тени  за  ту  детскую  напраслину  и  «наветы».
       Иногда,  когда  побег  с  уроков  бывал  особенно  массовым  и  вызывающим,  на  ловлю  беглецов  выходил  «Лысый»,  то  есть  сам  директор  школы (Кузнецов  Леонид   Николаевич).  Он  был  особенно  изобретателен,  неутомим  и  неистов  в   выслеживании,  преследовании  и  изловлении  нас,  возмутителей  школьного  порядка  и  спокойствия,  и  это  не  оставляло  нам  возможности  осознать  и  понять,  какой  на  самом  деле  это  был  милый  и  мягкий,  тактичный  и  воспитанный  человек.  При  этом  его  слегка  восточного   вида  внешний  облик,  смахивающий  то  ли  на  казаха,  то  ли  узбека,  странно  контрастировал  с  совершенно  русскими  именем   и  фамилией.
      Изредка  эта  «полицейская»  акция  поручалась  другому  нашему   физруку,  отставному  офицеру  (званием  не  выше  капитана)   Фурману  Семёну  Михайловичу.  Этот  тихий  человек,  с  непокорной  курчавой  шевелюрой,  начинавшейся  значительно  выше  его  лба,  тщедушный,    сутулый  и  меланхоличный,  не  склонен  был  проявлять  какое-то  особое  усердие  и  тем  более  рвение  в  этом,  как,  видимо,  полагал  бывший  фронтовик,  не  вполне  серьёзном  деле,  которое  в  его  исполнении  превращалось  в  ничем  нам  не  грозившую   формальность.  Естественно,  мы  испытывали  к  Фурману  (клички  у  него  не  было)   глубокую  благодарность  и  симпатию,  впрочем,  никогда  ему  в  глаза  не  изречённую.
         А  бывало,  что  на  преследование  прогульщиков  посылали  и  вовсе  «престарелого»  (таким  он  казался  нам  тогда,  хотя   ему  едва  ли  было  больше  60-ти)  преподавателя  математики  по  фамилии  Прожога;  его  имени-отчества  моя  память  не  сохранила,  хотя  именно  с  этим  человеком  связано  одно  моё  вполне  экзистенциальное  воспоминание,  но  уже  не  относящееся  к  нашим  частым  прогулам.  Пожалуй,  рассказать  об  этом  всего  уместнее  прямо  здесь,  не  откладывая:  оно  того  вполне  заслуживает,  поскольку  имеет  почти  фантастическое  начало  и   чудесное  завершение.

      Т Р И Ж Д Ы       Р О Ж Д Ё Н Н Ы Й  \1951\.   почему  «трижды»,  растолковать  в  конце  фрагмента\
        Насколько  мне  помнится,  тогда  мы  сдавали  экзамены  чуть  ли  не  ежегодно,  т. е.  за  каждый  класс.  В  мае-июне  1951-го  года,  после  первого  года  обучения  уже  не  в  начальной,  а  в  средней  школе,  мы  сдавали  экзамен  по  арифметике  за  5-й  класс,  и  принимал  его  этот  самый  Прожога,  который  и  вёл  его  у  нас  как  свой  предмет.  Надо  заметить  (это  важно  для  понимания  всего  дальнейшего),  что  мы  сдавали  экзамен  уже  не  в  старом  деревянном  здании  школы,  а  в  2-этажном  кирпичном,  недавно  восстановленном  после  разрушений  ещё  военной  поры.
           Экзамен  этот  был  устный,  отвечали  «по  билетам»,  какой  кому  досталось  «вытянуть».  Где-то  в  середине  экзамена,  ответив  на  все  вопросы  своего  билета  и  получив,  насколько  мне  помнится  свою  заслуженную  «пятёрку»,  я  с  гордо  поднятой  головой  покинул  класс  и  вышел  в  просторный  «реакриационный»  коридор.  Класс,  где  мы  сдавали  экзамен,  находился  на  первом  этаже  в  конце  коридора  и  своими  тремя  окнами  выходил  на  Комсомольскую  улицу  (ту,  что  с  бульваром).  Следом  за  мной  вышел  Прожога:  он  был,  что  называется,  злостный  курильщик,  о  чём  знали  и  мы,  уже  начавшие   к  тому   времени   основательно   покуривать.   Нас  разделяло  не  более  7 – 10  шагов,  когда  я  был  уже  почти  в  вестибюле  у  лестницы  на  2-й  этаж,  а  Прожога  еще  только  у  двери  класса,  из  которого  он  только  что  вышел.  Помню  ещё,  я  на  него  оглянулся,  и  в  этот  момент  он  мне   поощрительно-дружелюбно  то  ли  кивнул,  то  ли  улыбнулся,  то  ли  даже  подмигнул:  молодец,  дескать,  отличник, так  всё  чётко  «отбарабанил»  по  билету,  что  просто  любо-дорого!..   В  этот  момент  я  увидел  учителя  арифметики  Прожогу  какими-то  иными  глазами,  просто  как  человека:  он  был  приземист,  несколько  мешковат  и  небрежен  в  одежде,  выглядел  каким-то  слегка  помятым,  двигался   неуверенно  и  как  будто  бочком,  хотя  дряхлым  стариком  назвать    его   было  никак  нельзя  - лет  ему  было  вряд  ли  более  60-ти.  Со  своим  доброжелательным   отношением  он  показался  мне  даже  симпатичным,  что  явилось  для  меня    некоторым  открытием…
           То,  что   последовало  за  этим  мгновением,  никак  с  ним  не  было  связано   и  являло  собою  нечто  невероятное,  прямо  скажем,    иномирное:  Прожога  исчез  из  поля  моего   зрения,  а  его  место  заняли  густые  клубы  пыли  и,  как  мне  тогда  показалось,  удушливого   дыма;  эта  перемена   «декораций»  сопровождалась  невообразимым  и  ни  с  чем  не  сравнимым  грохотом.  Когда  он  умолк  и  пыль  слегка  рассеялась,  стало  видно,  что  на  том  месте,  где  можно  было  бы  ожидать  увидеть  неспешно  двигавшегося  Прожогу,   чуть  ли  не  до  самого  потолка  громоздилась   целая  гора  всякого  хлама:  брёвна,  большие  обломки  кирпичной  кладки,  неправильной  формы  «пластины»  штукатурки  вместе  с  «обрешёткой» …
         Я  сказал  «до  самого  потолка»,  но  это  не  вполне  точно,  так  как  никакого  потолка  в  этом  месте   как  раз   не  было  и  в  помине:  то,  что  было   «потолком»,   теперь  вместе  с  рухнувшим   межэтажным  перекрытием  громоздилось  бесформенной  грудой  обломков,  разделившей  жизнь  на  «до»  и  «после»,  которые  оказались,  если  говорить  только  о  моих  собственных  ощущениях, по  разные  стороны  этой  в  мгновение  ока  возникшей  «из  ниоткуда»  огромной  кучи   вселенского  хлама…
          Я  даже  испугаться  не  успел,  только  вздрогнул  вместе  с  грохотом  позади  себя,  а  когда  оглянулся,  увидел  то,  что  описано  выше,  и  оторопел.  Трудно  сказать,  сколько  времени  продолжалось  моё  оцепенение,  но  оно,  несомненно,  присутствовало,  потому  что  последующего  хода  событий  я  совершенно  не  помню:  видимо,  всё-таки   случился    т. н.  шок.  Самое  сильное  впечатление  было  от  того,  что,  оглянувшись,  я  не  увидел  на  ожидаемом  месте  шедшего  за  мною  следом  Прожоги.  Если  его  сознание  хоть  в  какой-то  мере  было  до  этого  занято  восприятием  моего  образа,  то  дальнейший   ход  его  мыслей  мог  быть  сходным:  вот  шёл  впереди  мальчик,  теперь  мальчика  нету   -  «а  был  ли  мальчик?»
           Но  как  мальчик  остался  цел  и   невредим,  так  и   с  учителем   Прожогой  ровным  счётом  ничего  не  случилось,  если  не  считать  его  очередного  перекура,  который  скорее  всего  всё-таки  в  тот  раз  не  состоялся.   Экзамен,  как  и  всё  остальное,  в   новом\старом  здании  школы  сразу  же,  разумеется,  отменили.  Как  именно  проводили  эвакуацию  тех,  кто  оставался  в  классе,  сказать  не  берусь:  то  ли   в  обход  и  поверх  кучи  (потому  что  обрушаться  было  уже  вроде  бы  нечему),  то  ли  всё  же - для  полной  безопасности  -  через  выходящие  на  улицу  окна  того  «углового»   класса   (вот  почему  он,  оказываается,  является  мне  во  снах  почти  так  же  часто,  как  и  наш  последний  10-й  «А»,  что  находился  на  втором  этаже  в  противоположном  торце  здания).
          В  тот  1951  год  нас  всех  досрочно  отправили  на  каникулы,  школу  закрыли  на  ремонт,  которого  в  ней,  похоже,  не  было  со  времени  постройки,  т . е   более   100  лет,  т. к.  сооружено  это  здание  было  ещё  в  первой  половине  19-го  века  (1829 – 1838)  по  проекту  архитектора  Кароля  Подчашинского  (1790 - 1860). Позволю  себе  напомнить  читателю,  что  это  тот  самый  зодчий,  который   руководил  и  строительством  «Жиличского  Версаля»  (дворца  Булгаков,  а  в  оном  как  раз  имел  честь  родиться  в  1940  году  автор  этих  строк).  Так  что  можно  считать,  что  «под  знаком»  Кароля  Подчашинского  я  родился  трижды:   первый  раз  - от  мамы  в  40-м;   второй  раз  -  как «в  рубашке»,  избежав  смерти  (вместе  с  учителем  Прожогой  в  происшествии  1951  года;   и,  наконец,  в  третий  раз  («окончателно») как  человеческая  личность,  окончив  «Слуцкие  Афины»  в  1956-м.  Этим  примечанием  я,  разумеется,  ни  на  что  не  претендую,  но  и  не  сделать  его  не  имею  права.  Как  не  имею  права  умолчать  и  об  истории  этих  самых   «Слуцких  Афин».\См.  Приложение 2\

          «С Л У Ц К И Е       А Ф И Н Ы»  \и  все  материалы  подобного  рода  вынести  в     П Р И Л О Ж Е Н И Я,  а  это:  «УГОЛОВНОЕ  ДЕЛО»  и  материалы  МВД  о  «зека»,   «ЖИЛИЧСКИЙ  ВЕРСАЛЬ»,    «ГОРОД    НА    СЛУЧИ»\.  Такая  манипуляция  поможет  «спрямить»  текст  основного  повествования,   сократит  его  почти  на  100  страниц   и  сделает   несколько  более  удобочитаемым.  Итого  будет  по  меньшей  мере  5  приложений:  1-е  -  УГОЛОВНОЕ   ДЕЛО,  2-е   -  «ЗЕКА»  \ справка  полковника  …\,  3-е  -  «ЖИЛИЧСКИЙ   ВЕРСАЛЬ»,   \три  приложения  в  «книге  об  отце»\ 4-е  -  ГОРОД   НА    СЛУЧИ,    5-е    -   «СЛУЦКИЕ      АФИНЫ».  \два  приложения  в  «книге  о  сыне»\


Для  ПРИЛОЖЕНИЯ  № 2  Книги   второй:   «СЛУЦКИЕ    ВФИНЫ»      
           Слуцкая гимназия
[править | править вики-текст]Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Текущая версия страницы пока не проверялась опытными участниками и может значительно отличаться от версии, проверенной 7 ноября 2015; проверки требуют 29 правок.
Государственное учреждение образования
«Гимназия № 1 г. Слуцка»
Slutsk Gymnasium east.jpg
Основана
1617
Тип
гимназия
Адрес
Слуцк, ул. Комсомольская, д. 7
Commons-logo.svg Изображения по теме на Викискладе
Гимназия № 1 города Слуцка — старейшая школа на территории Беларуси, находится в Слуцке. Её основатель — князь Януш Радзивилл.

Содержание  [скрыть]
1 История
2 Здание гимназии
3 Известные ученики
4 Примечания
5 Литература
6 Ссылки
История[править | править вики-текст]
В 1617 году была открыта кальвинистская школа, которая в 1630-х годах стала кальвинистской гимназией. С 1778 года, когда завершилась реформа, кальвинистская гимназия стала называться публичным евангелическим училищем, с 1809 года Слуцкое учебное заведение стало называться публичным уездным училищем, а с 1868 года получила статус государственной классической мужской гимназии[1].


Слуцкая гимназия на старой открытке
Кальвинистское учебное учреждение уже в XVII веке завоевало известность и славу далеко за границами Беларуси как «Слуцкие Афины», как «Образцовая Слуцкая гимназия». И она смогла сделать это только потому, что возле её колыбели стояли выдающиеся педагоги своего времени.
Учителя Андрей Добрянский, Андрей Музоний, Рейнольд Адам и другие основатели Слуцкой школы — авторы статута и пособий — были педагогами европейского уровня. К слову, по пособию по риторике, созданном Рейнгальдом Адамом, позже учился Михаил Ломоносов. Гимназистами, в соответствии со статутом, могли стать практически все способные подростки, независимо от вероисповедания и социального происхождения. В обучении использовались лучшие известные методики того времени, были и такие, которые бы сегодня ни в коем разе не применялись в педагогике. Например, чтобы заинтересовать учеников лучше и глубже знать латинский язык, который тогда являлся языком науки, на протяжении двухсот пятидесяти лет в Слуцкой школе за дополнительное изучение латинских текстов ученики получали пиво. Гимназист за день мог заработать два стакана.
Исследователь Яков Порецкий в Ленинграде отыскал «Статут Слуцкой школы», который был издан в Любче в 1628 году. На основе этого источника учёный доказывает, что в начале XVII века центр гуманистической педагогической мысли, по сути, переместился из Западной Европы в Слуцк. Определённо, такое утверждение — не преувеличение. Недаром же появилось название «Слуцкие Афины». В стенах школы каждому не только давали большой объём знаний, но и учили по-настоящему мыслить. При этом умело использовался диалог учителя с учеником. А именно его как плодотворную форму обучения ввёл Платон в своей знаменитой Афинской академии[2].
В гимназию принимали шляхетских детей, горожан, иногда крестьянских детей. Учились 6-8 лет.
В 1809—1836 годах Слуцкое учебное заведение дважды реформировалось: вводились новые предметы, впервые был назначен светский директор. Постепенно школа начала переходить с польского на русский язык обучения. В стенах гимназии развернулась борьба между сторонниками польской и русской культур. Она достигла своего кульминационного пункта в 1862—1863 годах. В 1863 году, после подавления восстания под руководством К. Калиновского преподавание польского языка в Слуцкой гимназии было отменено навсегда.
В одном из залов гимназии выступал Якуб Колас. В 1923 году в Слуцке проходили курсы повышения квалификации для учителей, и Колас читал лекции по методике преподавания белорусского языка. Для слушателей курсов поэт впервые прочитал свою поэму «Новая зямля».
После Октябрьской революции гимназия была преобразована в СШ № 1.

В 1998 году получила статус «Гимназии № 1 с углубленным изучением английского языка». В 2003 году гимназия успешно прошла государственную аттестацию.

Здание гимназии[править | править вики-текст]
В 1829-38 годах старое деревянное здание заменило новое каменное строение, построенное по проекту Кароля Подчашинского[3].
Проект гимназии сохранился до настоящего времени. Здание является памятником архитектуры эпохи классицизма, в настоящее время в нём находится один из корпусов гимназии.

РЕФЕРАТпо дисциплине: История Беларуси
на тему: «Слуцкая гимназия – старейшая гимназия Беларуси»
 
 
 
 
 
 
 

студент
ФФБД, 1-й курс, ДФН-1              _______________               
 
 

Проверил                _______________               
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Минск – 2010
Введение
   Гимназии  имеют давнюю историю. Первые учреждения такого типа появились в Древней  Греции как общественные школы физического  воспитания («гимназия» (греческое  ???????) буквально переводится  как «упражняю в гимнастике»). Популярность гимназии в начальном  значении этого слова обрели в  государствах Малой Азии, в которых  получила распространение греческая  культура.
   Примерно  с V века гимназия стала образовательной  школой: здесь вели беседы риторы, философы, учёные. Наиболее известными стали  три афинские гимназии –  Академия, Ликейон (где обучались Платон и  Аристотель), Киносарг; гимназии в Неаполе, Таренте, Региуме и других городах.
   Начиная с XVI века гимназии в Европе становятся подготовительными школами для  учащихся, желающих продолжить образование  в университете. Европейские гимназии образовывались из монастырских, орденских  и домовых школ. В них преподавались  так называемые «вольные искусства» (artes liberales): грамматика, риторика, арифметика, геометрия, музыка, астрономия, логика, физика, этика [3].
   Гимназия  в России появилась в 1726 году и  была нацелена на подготовку учащихся для обучения в университете при  Российской Академии наук. Гимназия обеспечивала подготовку молодых людей не только к обучению в университете, но и  к гражданской службе. В становлении  и развитии гимназического образования  в России большая заслуга принадлежит  М. В. Ломоносову, который упорядочил организацию деятельности гимназии: формы и методы обучения, содержание учебных дисциплин, регламент деятельности учащихся и учителей и т.д. [12, с. 3].
   Что же касается Беларуси, то наибольший интерес  для меня представляет старейшая  школа Беларуси – Слуцкая гимназия (Гимназия №1 г. Слуцка). Моей целью является всестороннее изучение гимназии. В соответствие со своей целью я ставлю перед собой следующие задачи:
Определить наиболее важные этапы развития гимназии;
Изучить деятельность гимназии на каждом из этих этапов;
Определить место гимназии в современной системе образования;
   Я считаю, что изучение этой школы  актуально и сейчас. Во-первых, это  наша история, которой мы должны гордиться. Ведь Слуцкая гимназия была известна далеко за пределами Беларуси и называлась «слуцкими Афинами».  Во-вторых, это  просто очень интересно и познавательно. В-третьих, причиной, по которой лично для меня интересна эта тема, является то, что я сама являюсь выпускницей Слуцкой гимназии. Приятно осознавать, что в разное время учениками твоей школы являлись видные деятели белорусской культуры.
   Первым  всесторонним исследование гимназии стала  «Историческая записка о Слуцкой  гимназии с 1617 по 1901 гг.» Ивана Глебова (пруподавателя гимназии), которая  увидела свет в 1903г. (Вильно). Она  во многом устарела: практически весь материал подается с позиции идеологии и политики того времени, но изложенные в ней фактические материалы бесценны и не устареют никогда.
   Второй  работой по исследованию гимназии является книга «Старэйшая школа Беларусі» Григория Родченко. Он работал в Слуцкой заочной школе, которая размещалась вместе с 1-ой школой в одном здании. Во время работы он увлекся историей гимназии, но ни учителя, ни ученики ничего не знали о ней. Поэтому Григорий Викторович начал самостоятельно разыскивать сведения о гимназии из разных источников. Собранные материалы стали основой его книги.
   Очень хорошо Слуцкая гимназия описана в книге Анатолия Грицкевича «Древний город на Случи».
   На  основе этих книг написаны многие другие книги о Слуцкой гимназии. \здесь  окончание  Приложения  №  -  «Слуцкие  Афины»\

            \продолжение  главы  «ПЕРВАЯ    ШКОЛА»  \ 1950 -  1956\ Все  эти  исторические  сведения  стали  известны  широкой  советской  общественности  только  начиная   с  1957  года,  в  год  340-летия  нашей  школы.  К  этому  времени  народ  уже  как-то  отошёл  от  нанесённого  войной  обморока  и  связанного  с  ней  временного  исторического  беспамятства,  стал  оглядываться  не  только  в  своё  вчерашнее  прошлое,  но  и  через  века.  Но  мы  покинули  свою  школу  годом  раньше,  и  все  последующие  даты  и  юбилеи  родной  школы  проходили  уже  в  моё    отсутствие.  Пока  наконец  в  60-ю  годовщину  окончания  школы  я  не  выбрался  съездить  в  Слуцк,  чтобы  «посетить  тот  уголок  земли»  и  посидеть   в  нашем  незабываемом  10 «А»  классе,  на  парте,  стоявшей  некогда  в  углу  у  печки-«голландки»,  откуда  я  мог  всегда, без  устали  и  неотрывно,  смотреть  на  обожаемую  мною  «Джанечку».
       Рядом  со  школой  стояла  когда-то   евангелическая   церковь  (кирха)    с  часовней  в  4 – 5  этажей,  выходившей   на  «красную  линию»  Сенаторской  (Широкой)  улицы.  Скорее  всего  это  была  та  самая  кальвинистская  кирха  при  училище.
          Удивительно,  что  при  всей  своей  «миниатюрности»  (5 – 10  тыс.  жителей)  городок  наш  был  многоконфессиональным:  помимо  десятка  православных  приходов  и  монастырей,  здесь    действовали  два  польских  католических  костёла,  две  еврейских  синагоги,  сохранившаяся   со  времен  Реформации  кальвинистская  церковь.
        Когда  мы  из  школы  № 10  перешли   учиться  в  школу  № 1,  от  кальвинистской  церкви  сохранилась  только  полуразрушенная  во  время  последней  войны  часовня  в  виде  четырёхугольной  башни  в  «готическом»  стиле,  но  уже  лишённая  своего  шпилеобразного  купола.  На  послевоенной  фотографии  отчётливо  видно,  что  эта  башня  держится  на  одном  честном  слове  и  заметно  наклонена,  что  было  бы  ещё  заметнее,  будь  она  по  высоте  с  Пизанскую.  Так  что  шансов  на  сохранение  и  реставрацию  у  неё  не  было  никаких,  а  в  условиях  послевоенной   общей  разрухи  и  крайней  бедности,  да  ещё  в  богоборческом  государстве  и  атеистическом  обществе  об  этом  не  мог  бы  помыслить  даже  самый  ярый  поборник  сохранения  исторических  зданий.
         Короче  говоря,  в  один  из  погожих  солнечных  дней  учебного  года (то  ли  1951,  то  ли  1952-го)  на  большой перемене  мы  выбежали  на  улицу  (Комсомольскую)  и  увидели,  что  у  подножия  часовни,  с  той  стороны,  где  вместо  двух   сходящихся  на  угол  её   стен  зиял  огромный  пролом,  маневрирует  тяжёлая  бронированная  гусеничная  машина  вроде  танка  без  башни  и  сразу  поняли:  нашей  «башне»,  служившей  своего  рода  единственным  архитектурным  украшением  всего  города,  который  война  буквально  сровняла  с  землёй,  осталось  жить   какие-то  считанные  минуты. 
        Сердце  сжималось  болью:  видимо,  именно  в  этот  момент  многие  из  нас  впервые  в  своей  жизни  поняли,  что  это  значит  -  прощаться  навсегда.  С  этим  чувством  мы  и  вернулись  в  класс  по  призывному  звону  бронзового  колокольчика  размером  с  поллитровую  банку,  с  которым  «техничка»  (уборщица)  обходила  и  обзванивала  прилегающую  к  школе  территорию,  созывая  школяров  к  продолжению  занятий…
         Весь  следующий  урок  наши  мысли  были  только  об  одном:  как  там  наша  «башня»?  С  первыми  звуками  звонка  на  следующую  перемену  мы  ринулись   туда,  к  ней…  Увы!  Нам  уже  было  не  суждено  её  увидеть  больше  никогда:  на  том  месте,  где  ещё  45  минут  назад  из  последних  сил  держалась  и  стояла  эта  непреклонная,  хотя  и  основательно  изувеченная,  надломленная   красавица,  теперь  громоздилась  бесформенная  куча  её  обломков,  а  образ  высокой  и  гордой  часовни  остался  жить  только  в  наших  головах,  до  той  поры  совершенно  бесшабашных  и  не  склонных  к  каким-либо  сантиментам…

               Д Р У Г       М О Й       Ш У Р К А
         Именно  в  5-м  классе  начали  впервые  по-настоящему  завязываться   какие-то  приятельские   отношения  с  некоторыми  одноклассниками,  частично   переросшие  со  временем  в  дружбу  на  протяжение  многих  десятилетий.  Именно  здесь  (хотя  могли  быть  знакомы  ещё  с  детского  сада)  всерьёз  уже  подружились  мы  с  Шуркой  Басалыгой.  Впоследствии  «в  пику»  своей  маме  (уже  классе  7-ом  или  8-ом)  он  стал  Санькой  Степаньковым,  взяв  фамилию  отца,  которого  считал  героем,  чекистом   и  т. п.,   хотя  тот  сгинул  во  время  войны  при   каких-то  то  ли  совершенно  таинственных,  то  ли  невыясненных,  то  ли  вовсе  подозрительных  обстоятельствах,  о  которых  сын  стал  задумываться  и  размышлять   только  много  позже,  в  результате  чего  пришёл  к  совершенно  неутешительным  выводам,  совершенно  противоречившим  тому,  что  он  думал  о  своём  отце  прежде.  Но  фамилию  свою  менять  он  уже  не  стал…
     Мы  оба  слыли  с  ним  основными  «возмутителями  спокойствия»  в  нашем,  передовом  во  всех  отношениях,  «А»  классе:  он  всегда  считался  лучшим  по  успеваемости,  больше  других  классов  делегировал  участников  на  математические  олимпиады,  здесь  были  хорошие  спортсмены-мальчики   и  достаточно  много  хорошеньких  девочек…
      И  вот  эту,  вполне  заслуженную  репутацию  безнадёжно  портили  своим  поведением   мы  двое.  Как  мне  всегда  казалось,  Шурка  пытался   таким  образом   компенсировать  свой  комплекс  «неполноценности»,  а  вернее  сказать,  безотцовщины,  чтобы  ещё  как-то  больше  замкнуть  на  себя  внимание  мамы,  чрезмерно  отвлекавшейся,  как  представлялось  ему,  на  менее  важные  предметы.  Что  же  касается  меня  самого,  то  я,  будучи  ребёнком  не  слишком   фотогеничным,  хотел  привлечь  к  себе  внимание,  демонстрируя  свою  жизнерадостность,  иногда,   надо  признать,  чрезмерную.  Но,  как  говорится,  «они  сошлись   -  вода  и  пламень»…
         При  этом  лидерствовал,  верховодил   всегда  только  Шурка  Басалыга,  я  же  выступал только  «вторым  номером»,  в  роли   ведомого.  Сначала  иногда,  а  потом  всё  чаще  к  нам  стал – по  каким-то  своим  мотивам -  присоединяться  ещё  и  Шурка  Маркевич,  в  общем-то  гораздо  более  спокойный,  благоразумный,  «умеренный  и  благонравный»  по  сравнению  с  нами,  шебутными  и  плохо  предсказуемыми.  Мы  оба  считали,  что  педсостав  в  отношении    нас,  т. е .  нашего  поведения,  крайне  необъективен  и  несправедлив,    въедливо  придирается  в  том,   чего  совершенно  не  замечает  в  других.  Способы  нашего  «протеста»  были  простейшие:  либо  демонстративная  дерзость  в  ответ  на  замечания,  либо  «голосование  ногами»  -  когда  мы  пускались  «в  бега»  и  прогуливали  уроки  «сплошняком»,  т. е.  много  подряд.
         Эта,  свойственная  нам  обоим,  «оппозиционность»  школьным  властям  очень  скоро  и   в  сильнейшей  мере  сблизила  нас  как  несправедливо  «обижаемых»,  и  мы  стали  с  ним,  что  называется,  «не разлей-вода».  Когда  мы  сбегали    с  уроков  только  с  ним  вдвоём,  то  «уединялись»  обычно  на  зады  расположенной  напротив  школы  электростанции,  где  вдоль  узкоколейных  железнодорожных  путей  громоздились  огромные   и  постоянно  пополняемые  «терриконы»  торфяной  золы  жёлто-коричневатого  цвета  с  очень  характерным  и  не  сказать  что  бы  с  очень  уж  приятным  запахом  (торф  местного  происхождения  служил  основным  топливом  этой  «фабрики  электричества» ).  Здесь,  в  этом    довольно  инфернальном  месте,  чем-то  «напоминавшем»  какой-то  инопланетный  пейзаж   или,  если  бы  нам  было  дано  знать  тогда  об  этом,  один  из  кругов  дантовского  «Ада»,  мы  поверяли  друг  другу  свои самые  сокровенные  мечты   и  уже  начавшие  появляться  «сердечные  тайны».  Между  делом  подумывали  также  и  том,  как  отомстить  нашим  «обидчикам»  ещё  какой-нибудь  карой-каверзой  на  их  и   без  того  «бедные  головы»   (свои-то  мы  считали  во  всех  отношениях  превосходящими).
          Шурка,  насколько  мне  помнится,  мечтал  тогда   о  настоящем  пистолете,  о  легковой  автомашине  марки  «ЗИЛ»,  на  тот  момент  самой  роскошной  из  советских,   о  своих  подвигах  во  славу  советской  нелегальной  агентурной  разведки  и  контрразведки, а  чуть  позднее  -  о  своём  капитанстве  на   «торговых»  судах  заграничного  плавания.  В  чём  состояли  мои   собственные  грёзы  и  чаяния,  как-то  не  запомнилось,  но  кажется  -  что-то   ближе  к  путешествиям (в  духе  «Миклухо-Маклай»)   и  журналистике.  Надо  сказать,  что  приблизительно  так  и  образовалось  потом  в  его  и  в  моей  жизни,  что  лишний  раз  «доказывает»  ту  истину,  что  «мечты  сбываются» ,  т. е.  идеи  материализуются.  \Как  вскоре  реализовалась  и  наша  мечта  о  большой  лодке\
     Спустя  годы  мы  не  без  оснований  сравнивали  эти  горы  жёлтой  золы  на  Слуцкой  электростанции  с  московскими  Воробьёвыми  горами   юных  Александра  Герцена  и  Николая  Огарёва,  хотя,  формально  говоря,  мы  с   Шуркой  Басалыгой  там  ни  в  чём  таком  друг  другу  не  клялись.  Но  значимость  тех  откровений,  которые  мы  там  позволяли  себе,  мы  оба  одинаково  хорошо  понимали  и  признавали  даже  спустя  много  лет.

  ЗИМНИЕ  «ПЕРВИНЫ» НА   СЛУЧИ  \1950 – 1955\
          Были  и  общие  забавы, в  которые  вовлекались  все  сколько-нибудь  «значительные»,  т. е.   рисковые  пацаны,  не  приученные   ходить  только  по  одной  половице  и  непременно  под  руководством  взрослых.  Начну   с   самой  безобидной из  них.  Где-то    ближе  к  середине  зимы  наша   сонная   речка   Случь   начинала  затягиваться  первым  прозрачным  ледком,  и  мы  ждали  этой  поры  с  дрожью  нетерпения,  чтобы   -не  дай  Бог  -  не  упустить  этот  быстро  преходящий  момент.  Особый  «форс»   состоял  в  том,  чтобы  с  хорошего  разгона  прокатиться  с  одного  берега  речки  до  другого  именно  по   самому  первому  льду  сразу  после  того,  как  речка  только-только  полностью  затянется  им  и  лёд  еще  настолько  эластичен  и  тонок,  что  может  выдержать  на  себе   вес  детского  тела  только  в  продолжение  тех  десятых  долей   секунды,  пока  ты  молниеносно  проносишься  по  нему    и  следишь   «одним  глазом»,  как  он  упруго  прогибается  под  тобой  и  тут  же  позади  тебя  пружинисто  выгибается  в  обратную  сторону,  выравнивается  и  как  ни  в  чём  не  бывало    застывает   в  прежнем  положении.   Тут  важно  было,  чтобы  лёд  был  именно  самым  «молодым»,  тонким     и  прозрачным;  важен  был  непременный  элемент  риска,  в  чём,  собственно   и  состояло   наше  чисто  мальчишеское  удовольствие,  ибо    помню,  что  девчонок  при  этом  и  близко  не  было.  Но  друг  перед  другом  мы,  безусловно,  красовались,   бахвалились  и  похвалялись   своей  удалью,   отвагой  и  бесстрашием:  чей  «прокат»  окажется  самым  длинным  и  покажет  при  этом   наибольший  «прогиб»   льда.   Про  выброс  в  кровь  в  этот  момент  максимального  количества  адреналина  мы,  конечно,  тогда  и  понятия  не  имели,  но  делался  весь  этот  «трюк»  исключительно  ради  этого,   и  повторялся  он  многократно,  пока  кто-нибудь  из  нас,   особенно  «везучий»,  не  оказывался  в  конце   концов  в   прохладной  зимней  купели.  В  таком  случае  путь  к  ближайшему  к  школе  берегу  ему  приходилось  проделывать,  круша  под  собою   тонкую  - не  толще  оконного  стекла -  пластину  льда  (благо,  что  речка  наша  была  неглубока)  и  ступая  по  вечно-зелёным  донным  водорослям.  Тут  же  на  берегу   такой  «везунчик»,  раздевался  донага,  и  прыгая  на  месте  для  «сугреву»,  выкручивал  и  отжимал  от  влаги  всю  свою  нехитрую  одежонку  (а  был  он,  естественно,  без   верхней),  снова  напяливал  её  на  себя  и  мчался  обратно  в  школу,  теперь  уже  такую  желанную,  спасительную  и,  слава  Богу,  очень  близкую.   А  там  уж  как  придётся…  Не  помню  случая,  чтобы  кто-нибудь  после  такого  «приключения»  простудился  или,  тем   более,  серьёзно  заболел.  А  «сопли»?  Да  кто  ж  тогда  мог  прожить  без  них?  Они  были  не  в  счёт…
      Надо,  видимо  добавить  и  уточнить,  что   я  в  сих  ледовых  состязаниях  никогда  не  был  в  числе  самых  первых  лихачей  и  ухарей,  но  и  не  в  последних:  уверенно  и   скромно  держался    среди   середнячков;   в  «утопленниках»  также  побывать  не   пришлось  -  я  имею  в  виду:  при  выполнении  этих  ледовых  «трюков»,  но  не  вообще.
      Когда  молодой  лёд  становился  уже  достаточно  прочным  и  не  таким  гибким,  но  всё  ещё  оставался  очень  прозрачным,  и  когда  мы  уже  успевали  сбить  первую  охоту  к  острым  ощущениям,  тогда  мы  находили  утешение  в  новой  забаве.  Во  время  перемен  между  уроками  мы  выбегали  и  ложились  плашмя  на  уже  окрепший,  но  всё  ещё  опасный  лёд,  чтобы  наблюдать  «потустороннюю»,  безмолвную   подлёдную  жизнь  и  наслаждаться  этим  полуфантастическим  зрелищем:  какие-то  жучки-плавунцы   странного  вида  паучки,  снуюшие  туда-сюда  в  непрекращающихся  заботах,  изредко  проплывающие  мелкие  полусонные  рыбёшки,  лениво  шевелящие  пестрым  хвостовым  оперением…   И  всё  это  в  ярко-зелёных  «джунглях»  обильных  и  сочных  водорослей  в  то  время,  когда  в  «надводом»  мире  вся  листва  давно  уже  успела  пожелтеть,  пожухнуть  и  вовсе   облететь.  Эти  умиротворяющие  «уроки»  созерцания  являли  собой  некую  необходимую  и  уравновешивающую  противоположность  недавно закончившимся   бурным  и  рискованным   катаниям  над   водной  стихией.

             «Н А     К Р Ы Г А Х»\1950  -  1955\
     Не  менее  романтичная  пора  ждала  нас  на  речке  ранней  весной,  когда  река  вскрывалась  после  зимней  спячки  и   начинался   дружный  ледоход.   Сахарно  белели  в  м едленной тёмной  воде  тихо  плывущие  льдины  (по-белорусски  их  называли  «крыгi»).  Под  ярким  мартовским  солнцем,  которое  хорошо  светит,  но  почти  ещё  не  греет,  они  сверкают  на  изломе  своими  толстыми  гранями,  искрятся  кристаллами  намёрзшего  на  них  снега.  Катание  «на   крыгах»  требовало  не  только  изрядной  смелости,   но  ещё  и  немалой  сноровки.  Недостаточно  было  вскочить  на  проплывающую  льдину,  нужно  было  ещё  уравновесить  её  на  воде,  самому   балансируя  и  выбирая  на  ней  место,   где  общий  центр  тяжести  привёл  бы  её  в  наиболее  устойчивое  положение.  Это  было  чем-то  сродни  американскому  родео,  где  нужно   вскочить  на  круп   дикого  необъезженного  мустанга  и,  без  седла,  без  стремян,  без  уздечки,  не  только  какое-то  время  удержаться  на  нём,  но  ещё  и  попытаться  обуздать  это  разъярённое  животное.  В  нашем  ледяном  «родео»  особая  лихость  тоже  заключалась  в  том,  чтобы   проплыть  «на  крыге»,  норовящей  выскользнуть  у  тебя  из-под  ног,  как  можно  дальше.  Некоторые   лихачи  этим,  однако,  не  ограничивались,  но  показывали,  как   можно  пройти  дистанцию  «на  перекладных»,  перепрыгивая  с  одной  льдины  на  другую,  и  умудрялись  за  один  «рейс»  сменить  и  «оседлать»  их  до  десятка,  иногда  пользуясь  для  этого  длинным  шестом,  а   иной  раз  вовсе  без  оного.
       Случалось,  и  нередко,  что  такой  лихой  наездник  оказывался  в  воде,  но  риска  утонуть  «всерьёз»  практически  не  было,  так  как  речка,  вообще  в  основном  мелководная,  в  этом  месте  была  всего  лишь  «по  грудь».  Но  вымокнешь,   бывало,  как  цуцик.  И  тут  главное  состояло  в  том,   чтобы  до  прихода  домой  каким-то  образом  обсушиться,  не  дав  родителям  повода  для  взбучки,  что  требовало,  конечно,  уже  некоторой  изворотливости  и  порой  даже  хитрости.

ПРИ   СТАЛИНЕ   И   НЕПОСРЕДСТВЕННО   ПОСЛЕ,  или     МОЯ    «ОДА»  ШКОЛЬНОМУ  БУФЕТУ
    В  последние  десятилетия  в  России  (да  и  не  только  в  ней  одной)  дня  не  обходится  без  того,  чтобы  не  упомянули  имя  «Сталин»,  и,  как  правило,  с  каких-либо  крайних  позиций:  одни  его   клянут  на  чём  свет  стоит,  обвиняя  не  только  во  всех  грехах  «вольныя  и  невольныя»,  но  ещё  и  навешивая  на  него  много  «незаслуженной»  напраслины;  другие,  напротив,  безоглядно  и  безмерно  его  славословят,  умалчивая  о  деяниях  неблаговидных.  И  те  и  другие  преследуют  при  этом   свои  политические  цели,  о  которых  они,  естественно,  умалчивают. 
      У  меня  же  совершенно  иной  повод  сказать  несколько  слов  «о  Сталине»,  совершенно  отличный  от  упомянутых  выше.   Он,   как  бы  это  сказать,  носит  скорее  частный  и  личный  характер  и  даже,  очень  может  быть,  не  имеет  непосредственного  отношения  к  самой  личности  Сталина.  Но  то,  о  чём  я  собираюсь  сказать,  происходило  «при  Сталине»  и  было  очень  характерно   для  той  эпохи. 
      Один  мой   старший   коллега,  руководствуясь  приблизительно  такими  же  мотивами,  собирается  даже  написать   целый  опус  и  назвать  его  именно  так  -  «Я  жил  при  Сталине».  А  сюжет  у  него  таков:  «Заканчивая  железнодорожный  техникум  в  Ленинграде,  он  вдруг  почувствовал,  что  ввязался  не  в  своё  дело   столь  же  отчётливо  понял,  что  его  настоящее  призвание  -  это  филология,  которой  он  и  решил   «себя  посвятить».  Но  одно  дело  -  его  благие  желания,  и  совсем   другое  -  суровые  законы  послевоенного  времени,  обязывающи е  выпускника  отработать  обязательные  3  года  по  государственному  распределению  на   профильном  производстве.  Уже  пости  отчаявшийся    выбраться  из  этого  капкана  юноша  прибег  к  «последнему  средству»  и  написал  «самому  товарищу  Сталину».  Опуская  подробности,  скажу  о  главном:  он  получил  «ответ»,   и  хотя  он  был  не  от  самого  вождя,  но  содержал  в  себе  вполне  положительное  решение  -  просьбу  рассмотреть  и  удовлетворить.  Так  он  стал  студентом  филфака  ЛГУ,  затем  журналистом,  издательским  работником,  заведующим  вузовской  кафедры.

       В   последние  десятилетия  о  Сталине  в  России  «рассуждают»  вполне  вульгарно,  т. е.  в  рамках  жесткой  бинарной  оппозиции  -  безусловный  гений  или  всё  же  кровавый  тиран  и  злодей.  Такое  противопоставление  -  после  «Маленьких  трагедий»  Пушкина,  после  его  «Моцарта  и  Сальери»-  стало  своего  рода  общим  местом   в  русско-советско-российской  аксиологии,  утвердилось  в  качестве  почти  какой-то  универсалии  и  неопровержимой  аксиомы:  мол,  «гений  и  злодейство  несовместны»…
      При  всём  моём  уважении  к  Александру  Сергеевичу  Пушкину   я  оставляю  за  собой  право  усомниться  в  том,  что  это  такая  уж  глубокая  и  всё  объясняющая  мысль.  Достаточно  самого  беглого  взгяда  на  всемирную  историю,  чтобы  убедиться  во  всей  поверхностности  и  беспомощности  этой  «формулы»:  слишком  уж  многочисленны  примеры  того,  как  великие  дела  сопровождаются  не   менее  «великими»  пороками   и  преступлениями  (Александр  Двурогий,   Цезарь,  Сулла,   Нерон,  Ганнибал  Барка,  Маккиавели,  Боргезе,  Иван  Грозный  и  десятки  других)…
        Живя  в  разорённой  войною  стране  -  а  в  Беларуси,  где  погиб  каждый  четвёртый,  а  то  и  третий  её житель,  это  ощущалось  особенно  остро  -  мы  привыкли   терпеть  лишения.  В  ланшафте  привычным  элементом  смотрелись  целые  вереницы   военных  инвалидов,  увечных,  калек,  просящих  милостыню  нищих.  Уцелевшие  на  войне  демобилизованные   из  многомиллионной    армии   военнослужащие,  не  имея  ни  м алейшей    возможности  переоблачиться  в  цивильное  платье,  донашивали  своё  военное  обмундирование.  За  редким  исключением  все  жили  в  основном  чуть  ли  не  впроголодь,  а  кое-где,  как,    например,  на  Украине  в  1946  свирепствовал  самы  настоящий  голод.  Одна  ученица  4-го  класса  10-й  школы  по  фамилии  Ковалёва   со  слезами  на  глазах   рассказывала  своей  учительнице  (Евгении  Исидоровне  Маглыш,  т. е.  моей  маме),  как  там  её  дедушка  съел  её  бабушку  (убил  ли  он  свою  супругу  или  только  употребил  в  пищу,  об  этом  история   умалчивала).
       Поддерживать  порядок  и  все  жизнеобеспечивающие  системы  в  такой  стране  стоило  немалых   трудов.  В  том  числе  её  главному  руководителю  -  товарищу  Сталину.  Нас  приучили   думать  так:  когда  кремлёвские  куранты  в  радиорепродукторах  отбивают  полрночь,  когда  звучит   мелодия  гимна  «Союз  нерушимый  республик  свободных…»  и   когда  последние  советские  полуночники,  изнурённые  дневными  трудами,   заваливаются  «на  боковую»  до  завтрашнего  утра,  в  этот  самый  момент  вождь  шествует  по  кремлёвским  коридорам  в  свой  кабинет,  чтобы  вершить  свои  ночные  бдения  и  проявлять  неусыпную  заботу  о  своём  народе…  Самое  удивительное   состоит  в  том,  что  эти  представления  провинциальных  послевоенных  мальчишек,  как  потом  оказалось  и  стало  точно  известно  из  воспоминаний  многочисленных  приближённых  к  власти  мемуаристов,  были  очень  близки  к  непридуманной  правде.  Действительно,  Сталин  засиживался  допоздна,  правда,  не  в  Кремле,  а   на  своей  т. н.  «ближней  даче»  в  подмосковном  Кунцево,  куда  он  вызывал  на  заседания   государственных  мужей  из  своего  ближнего  круга.  Думаю,  что  эти  «ночные  посиделки»,  многократно  описанные,  а  кое-кем  из  мемуаристов  даже  и  осмеянные,  не  были  такими  уж  бесполезными  затеями  самодурствующего  деспота  и  тирана,  и  что  в  конечном  счёте  они  прводили  ко  вполне  ощутимым  и  намеченным  результатам…
         Часто  вспоминаю  вспоминаю  наши  школьные  буфеты  той  поры.  И  вовсе  не  потому,  что  был  их  частым  посетителем,  а  скорее  по  контрасту  современными  их  «аналогами»  и  вообще  с  системой  питания  учеников  в  нынешней  российской  школе,   о   которой  то  и  дело  приходится  слышать:  там  кто-то  что-то  съел  и  помер,  а  там  вообще  массовое  отравление  какой-то  дрянью  от   «фирмы»,  выигравшей  контракт  по  конкурсу.
      В  свой  школьный  буфет  ребята  из  семей,  сравнимых  по  (не)достатку  с  нашей,  были  практически  «не  вхожи»  из-за  крайней  финансовой  скудости;  в  самом  лучшем  случае  мы  могли  купить  там  что-нибудь  самое  дешёвенькое,  да  и  то  лишь  изредка.  А  ведь  значительная  часть  ребят  жила  в  ещё более  стеснённых  материальных  условиях.    Но  несмотря  на  это,  а  точнее  сказать,  может  быть,  именно  поэтому  школьный  буфет  обладал  большой  притягательной  силой  и  действовал  на  нас  посто   завораживающе.  И  скажу  я  вам:  было  от  чего  попасть  под  его  чары.  Не  очень  надеясь  на  силу  своего  «художественного  слова»,  попытаюсь  всё  же  дать  хоть  какое-то  представление  о  типичном   ежедневном  ассортименте  «того»  буфета.
       От  него  всегда  и  неизменно  исходил  аппетитный,  влекущий  и  здоровый  запах здоровой  и…  хотел  было  сказать  -  «простой»  пищи,  но  боюсь,  что  современный   читатель  не  поймёт  меня  и  не  поверит  в  это  слово,  прочитав  последующий  текст.  Буфет  размерами  был  скромен,  и  всё  в  нём  имеющееся  могло  расположиться  в  2 – 3-х  небольших  витринах,  хорошо  защищённых  от  мух  только  стеклом  (ни  о  каких  холодильниках  мы  тогда  и  понятия  не  имели;  разве  что  только   лЕдники  были  на  больших  складах-базах). 
        В  отдельной  витрине  были  разложены  бутерброды  -  с  рыбой,  с  ветчиной,  с  колбасой,  с  сыром.  Бутерброды  те  были  всегда  свежайшие.  И  не   только  те,  что  с  осетровым  «балыком»  (ибо,  как  вы,  конечно,  помните,  осетрина  «не  может  быть  второй  свежести»,  даже  провяленная),  но  и  все  прочие.  Мне  до  сих  пор  невдомёк,  каким  образом  этого  удавалось  достичь,  но  я  никогда  не  видел  там,  чтобы  ломтики  колбасы  или  сыра  на  тех   бутербродах  хоть  чуть-чуть  бы  «обветрились»,  а  не   то  что  подсохли.
       В  «дефицитные»  годы  позднего   «развитого  социализма»,  неуклонно  катившегося -  под  аккомпанемент  пропагандистских  лозунгов  о  загнивании  и   крушении    мировой  империалистичсеской   системы  - к  своему  собственному  упадку,  в  эти  самые  годы  на  советских  «малогабаритных»  кухоньках  «травили»  анекдоты,  среди  которых  саркастически  звучал  и  такой:  «Советские  люди   едят  «отдельную»  колбасу,  а  отдельные  люди  едят  «советскую»  колбасу».   «Отдельная»  была  из  самых  дешёвых  сортов  т. н.  «варёных»  колбас,  а  ещё  сохранившаяся  с  давних  времён  «советская»  -  из  «твердо-копчёных»  и,  соответственно,  дорогих.
     Так  вот:  в  том  «нашем»  буфете  «советская»  фигурировала  как  заурядная  средняя  колбаса,  дешевле  были  тоько  бутерброды  с  «краковской»,  а  лучшими  считались  с  «московской»;  бутерброды  с  «зернистой»  колбасой  -  это  был  уже  особый  изыск,  поскольку  эта  копчёная  колбаса  готовилась  ещё  и  как  сыровяленая.    Понятно,  что  такой  набор  колбас  мог  источать  только  «здоровый»  запах  и  никакого   иного.  Поэтому  без  соответствующих  денег  в  кармане  приближаться  к  такому  буфету  ближе  какого-то  крити ческого  расстояния  было  небезопасно:  можно  было  утонуть  в  собственном  обильном  слюноотделении,  да  и  вообще  крайне  мучительно  было  противостоять  соблазну  даже  в  отсутствие  денег.
     Более  доступными  казались  бутерброды  с  сыром:  «голландским»,  «костромским»,  «пошехонским»,  «швейцарским».  Сыры  первых  трёх  сортов,  хотя  и  считались  сычузными,  но  были  попроще  в  изготовлении  и  не  требовали  длительной  выдержки  вособых   условиях;  они  производились  на  Слуцком  «маслосырзаводе»  (так  он  именовался  местными  жителями),  потому  всегда  присутствовали  в  продаже  и  стоили  дешевле.   «Голландский»  отличался  наибольшей  «плотностью»,  так  как  абсолютно  не  содержал  в  себе  «дырочек»  и  потому   особенно  аппетитно  лоснился  на   срезе  своей влажно-блестящей  поверхностью.  «Костромской»  был  несколько   ярче  на  вкус  и  обладал  более  характерным   запахом.  «Пошехонский»  можно  было  распознать  на  расстоянии,    его  вонюче-дразнящая  пахучесть  раздражала  обоняние  настолько,  что  его  избавиться  от  этого    запаха  можно  было  только  одним  способом  -  пререместив  его  глубоко  в  желудок.
      Отдельного  абзаца   заслуживает  «швейцарский»  сыр:  хотя    и  не  «рокфор»,  конечно,  но  он  тоже  обладал  ярко  выраженной  индивидуальностью,  и  перепутать  его  с  каким-либо  другим  было  невозможно  -   ни  по    внешнему  виду,  ни  на   вкус.  Значительно  темнее  других  сыров  по  цвету,   он  имел  слегка  коричневатый  оттенок  и  на  срезе  выглядел  несколько  суховатым;  «дырочки»  у  него  были  значительно  крупнее,    распределены  крайне  неравномерно  и  походили  на  маленькие   гроты  в   этой  сырной   «скале».  И  правда:  «швейцарский»  по  косистенции  был  значительно  тверже   других  сыров,  и  распознать  его  истинный  вкус  можно  было  только  хорошенько  его  разжевав;  зато  уж  потом  этот  слегка  «твёрдокаменный»  и  без  особого  запаха  сыр  уже  нельзя  было  забыть:  его  пикантность  во  рту    состояла  в  весьма  ощутительном  пощипывании  за  язык,  которого  хотелось  ещё  и   ещё…   «Швейцарский»  завозился  к  нам  хотя  и  не  из  самой  альпийской  конфедерации,  но  тоже  откуда-то   издалека;  во  всяком  случае    в Слуцке  его  не   производили.  Что  же   касается  его  вкусовых  и  т. н.  «органолептических»  свойств,  то  во   всяком  случае  было  совершенно  ясно,  почему  он  «-царский»,   даже  если  бы  не    прояснилось  значение  предшествующего  «швей-».
            Выпечка  и  сдоба  особо  большим  ассортиментом  не  блистала,  хотя  имелись  и  булочки  какие-то,  и   «песочные»   коржики,  и,  кажется,  даже  «языки»  из   слоёного  теста.  Что  действительно  хорошо  запомнилось,  так  это  «ромовые  бабы»:  они  и  взаправду  пропитывались  каким-то  слабым  алкоголем  и  обмазывались  поверх  «головки»  раствором  сахарной  пудры,  дававшим  после  застывания  похрустывающую  на  зубах  корочку.  Так  или  иначе,  но  именно  эти  «ромовые  бабы»  прельстили  однажды    двух   местных  «мальчишей-плохишей»,  покусившихся  на  дерзкую  кражу  и  похитивших  заодно  с  этими   кондитерскими  изделиями  ещё  и  содержимое  буфетной  кассы.   Так  начиналась   «карьера»  двух  будущих  уголовников:  воровская  у  Алика   Гошко  и  хулиганская   у  Вовы  Клочкова;  мама  Алика  работала  бухгалтером  в  торговле,  оба  росли  без  отцов.
        Разумеется,  не  обходилось  в  буфете  и  без  напитков  в  их  полном  асссортименте.  Само  собой,  не   «горячитетельных»,  а  всего  лишь  -  горячих:  чай,  кофе,  какао.  Первые  два  -  не  бог  весть  какого  качества;  всё  через  краник  из  подогреваемых  электричеством   бачков.  Чай  для  заварки  использовался  не  листовой,  байховый,  как  ныне,  а  т. н.  «брикетный»,  прессованный,  в  который  чего  только  не  было  намешано:  и  сушёная  черная  смородина,  и  вишнёвые  косточки,  и   что-то  там  ещё.  Но  главное,  что  напиток  получался  гоячий,  яркий  и  пахучий.
       Я  сказал  «кофе»,  и  неискушённый  читатель  может  вообразить  себе  кофейные  бобы,  их  поджаривание  до  необходимой  смуглости,  дальнейший  помол  и  т . д.  Вынужден  прервать  полёт  его  фантазии:  какие  бобы!  какой  помол!   Напоминаю:  речь  идёт  о  конце  40-х -  начале  50-х  в  послевоенной  Беларуси.  «Кофе»,  как  и  брикетный  «чай»,  было  тоже  суррогатным  и  состояло  из  поджаренного  ячменя  и  дубовых  желудей,  в  самом  лучшем  случае  -  с  добавлением  небольшого  количества  натурального  цикория,  это для  придания  напитку  «кофейной»   коричневатости  и горечи.  Но  нас  «бодрил»  и  этот  изощрённый  напиток,  всегда  «заправленный»  достаточным  количеством  тягучей  «сгущёнки».
       Какао  готовилось  из  какао-порошка  и,  следовательно,  не  имитировалось,  поскольку  вкус  какао-бобов  подделать  из  чего-либо  другого  совершенно  невозможно;  откуда  бралось  это  какао,  сказать  не  берусь.  Оно  тоже  готовилось  со  «сгущёнкой»  и,  обжигающе  горячее,  пряно-ароматное,  сытное,   было  самым  желанным,  но  при  этом  и  самым  дорогим  из  всех    «бачковых»  напитков.  Но  зато,  если  уж  на  него «набиралось»    достаточно  денег,  то  удоволствие  и  наслаждение  были  тебе  гарантированы.
      Холодные  напитки  разделялись  на  два  «вида»  -  сваренные  и  охлаждённые,    с  одной  стороны,    и  так  называеиые  прохладительные,  с  другой.  Первые  были  типичны  именно  для  школьных  буфетов,  только  они  в  них  и  предлагались,  а  вторые  я  упомянул  здесь  скорее  «для  симметрии»,  чтобы   как-то  уравновесить  содержание  этого  абзаца.  К  первым  из  упромянутых  относились  кисель  (он  был  чуть  подороже «чая»  и  чуть  погуще  его,  но  почти  такой  же  бледный,  только  несколько  иного  окраса  -  бледнорозовый)  и  компот  из  сухофруктов  (он  стоил  чуть  подороже  «кофе»,  но  дешевле  какао).  Кисель  готовился  на  основе  клюквенного  «концентрата»,  но  его  загущение  достигалось  главным  образом  за  счёт  добавления  картофельного  крахмала;  в  соблюдении  их   (а  также  сахара) «оптимальных»  для  бухгалтерии  пропорций  как  раз  и  состоял  главный  «секрет»  этого  напитка.  По  сравнению  с  ним  компот  выглядел  намного  более  привлекательным,  особенно  если,  кроме  изюма  и  сушёных  яблок,  в  нём  сдержался  ещё  чернослив  и   сушёные  груши:  плоды    этих  двух  последних  названий  поедались  нами  с  особенной  охотой.
         Расскажу  здесь  же  о  собственно  прохладительных  (или  освежающих)  напитках,  хотя  е  теме   школьного  буфета  непосоедственного  отношения  они  не  имеют:  просто  более  подходящего  места  для  них,  боюсь,  не  будет.  Самым  распространённым  из  них  был  «морс».  Много  позже  мы  узнали,  что  его  полное  название  -  «клюквенный  морс»,  а  слово  «морс»  иноземного  (французского?)  происхождения.  «Распространённый»  означает  одновременно  самый  дешёвый  и  самый  доступный.  В  тёплое  время  года   его  продавали  из  бочек-прицепов  ёмкостью,  помниться,  литров  500,  в  каковых  в  более  поздние  годы  стали  развозить  по  «торговым  точкам»  хлебный  квас.  Ярко-пунцовый  с  насыщенным  клюквенным  вкусом,  ароматный  и,  помнится,  слегка  «газированный»,  он  в  знойные  дни  действительно  «прохлаждал»,  освежал  и  бодрил  как  никакой  другой  напиток.  При  этом   стоил  баснословно  дёшево  -  5  коп.  за  полный  «куфель»  (так  у  нас  называли  поллитровую  ёмкость,  известную  в  России  под  названием  «пивная  кружка»),  который  под  влиянием  русского  языка  позже  превратился  в  «бокал».  Бочки-прицепы  с  «морсом»  стояли  во  всех   самых  многолюдных  местах  весь  сезон  как  неотъемлемый  атрибут  цивилизованной  городской  жизни.  Забыл  упомянуть  важную  подробность:  этот  «морс»  одним  только  своим  внешним  видом  поднимал  настроение,  а  ещё   сохранял  в  себе  отменную  прохладу  вплоть  до  самого  последнего  «куфеля»  из  этой  самой  бочки.
        Бутылками  продавались  другие  газированные  напитки  -  «ситро»  и  «крем-сода».  Стоили  они  значительно  дороже  и  потому  казались  особенно  желанными,  особенно  «крем-сода»,  которая   имела  более  плотный  аромат  и   насыщенность  углекислым  газом:  после  двух-трёх  глотков  этого  напитка  в  нос   им  шибало  так,  что  невозможно  было  удержать  слезу.  Первоначально  «крем-сода»  выпускалась  в  поллитровых  бутылках  несколько  экзотического  вида   («как  за  границей»):    всегда  неизменно  тёмно-коричневого  цвета  с  прикреплённой  к  горлышку  и  откидывающейся  белой  фарфоровой  пробкой  с  резиновой  уплотняющей  прокладкой  на  ней;  эта  пробка  при  умелом  нажатии  пружинящего  рычажка  кверху   эффектно  откидывалась  на  сторону   с  громким  хлопком,  ею  же  можно  было  снова  укопорить  недопитую  бутылку.  Не  помню,   чтобы  то  же   устройство  имелось  на  бутылках  «ситро».  (Много  позже  стало  ясно,  что  «ситро»  -  это  французкое  «цитрон»,  т. е.  «лимон»,  т. е.  по-просту    «лимонад»).
     Со  временем,  когда  жизнь  стала  малость  получше,  появились  и  другие  фруктовые  напитки  -  «сливовый»,  «грушевый»,  «клубничный»,  но  в  них  уже  не  было  той  «изюминки»,  что  в  прежних  «морсе»  и  «крем-соде»,  да  и  бутылки  все  были  приведены  к  одному  советскому  стандарту,  без  всяких  тебе  откидывающихся  фарфоровых  пробок.
      До  сего  дня  (а  пишу  я  это  в  2017-м)  я  нахожусь  под  сильнейшим  впечатлением,  которое  производил  на  меня,  казалось  бы,  совершенно  рядовой  факт:  в   нашем  школьном  буфете  (и  в  10-й  школе,  и  позднее  в  1-й)  никогда  не  переводились  мандарины.  Разумеется,  это  «никогда»  действовало  только  в  соответствующий  сезон.  Мандарины  эти  были  отменного  качества:  все  одинаково  и   равномерно  крупные  (ведь  продавались  они  «поштучно»),  хорошо  вызревшие  (кожура-цедра  их  легко  отделялась  от  внутренних  «долек»)  и  потому  неимоверно  сочно-сладкие.  Стоили  они  буквально  копейки,  а  если  быть  точным,  50  коп.  за  штуку;  это  ещё  тех  «послевоенных»,  «дореформенных»  (до  1947  года)  копеек,  а  ведь  размером  они  были  с  кулак,  пусть  хотя  бы  и  детский!
        Слаще  и  душистее  тех  мандаринов  (это  были  единственные  известные  нам  тогда  «цитрусовые»)  я  не  едал  с  того  самого  времени  больше  никогда.  Иногда  мне  кажется,  что  ничего  лучшего  не  могло  и  не  может  существовать  на  всём  белом  свете  -  ни   тогда,  ни  теперь!  Для  меня  остаётся  почти  неразрешимой  загадкой:  как  делалось  возможым  организовать  такое  снабжения  изо  дня  в  день  в  разорённой  и  чуть  ли  не  до  тла  испепелённой  войной  Беларуси,  да  не  где-нибудь  в  крупном  городе,  а  в  никому  не  ведомом  районном  городишке  под  названием  Слуцк.  И  я  нахожу  для  этого  только  один  ответ:  потому  что  это  было  «при  Сталине».
     Когда  я  слышу  и  вижу  по  ТВ-каналам,  как  сейчас  в  нашей  современной  свободной,  демократической  и  благополучной  России  школьники  то  и  дело  массово  попадают  в  больницы  из-за  пищевых  отравлений  в  школьных  столовых,  меня  от  возмущения  просто  берёт  оторопь:  я  думаю,  что  очень  многие  из  них  не  поняли  бы  моего  рассказа  о   нашем  школьном  буфете,  или  не  поверили  бы  ему,  а  если  бы  поверили  и  представили  его  себе  в  своём  воображении,  то  очень  бы  позавидовали  нам,  послевоенным  «пацанам»,  кому  выпало  жить  ещё  «при  Сталине».  Ну  скажите,  разве  это  не  «исторический  парадокс» :  как  пеклись  и  заботились   о  детях  тогда  в  тех  тяжелейших  условиях,  и  как  их  обманывают,  травят  из  всевозможной  гадостью  и  как  наживаются  на   школьном  питании  современные  «фирмы».  И  всё  это  на  фоне  «прав  и  свобод»,  при  детских  омбудсменах   и  прочих  демократических  декорациях!  Бедные,  бедные  современные  дети!
    Другое  дело  -  это  надо  признать:  никакого  организованного  и  обязательного  для  всех  учеников  горячего  питания  в  тогдашней  школе  не  было,  и  далеко  не  все  мои  одноклассники  могли  позволить  себе  не  то  что  постоянно  питаться  из  школьного  буфета,  но  хотя  бы  изредка  пользоваться  его  услугами:  большинство  «для  перекуса»  приносило  с  собой  что-нибудь  из  дому  (как  и  мы,  дети  педагогов),    а  некоторые  были  лишены  даже  этой  возможности;  их  «подкармливали»  из  своих  «припасов»  те,  кто  были  более  достаточны  в  своей  семье.    Так  было  «при  Сталине».
         У  меня  достаточно  живое  и  развитое  воображение,  но  его  совершенно  недостаточно,  чтобы  представить  себе,  что  в  то,  «сталинское»  время  где-то  и  кто-то  мог  бы  допустить  отравление  школьников  подуктами,  предназначенными  для  их  питания.  Нет:  пытаюсь  и  не  могу  это  вообразить.  О  том,  чтобы  подобного  не  произошло,  где-то  кто-то  неотступно  думал  и  заботился.  Мы,  по  нашей  провинциальной  и  детской  наивности,  привыкли  тогда  думать,  что  этим  занят  именно  «сам   товарищ  Сталин»  и  именно  «в  Кремле»   -  получалось  образно  и  доходчиво.   А  сейчас  у  меня  иногда  мелькает  невольная   мысль:  а  что  если  наши  представления  не  так  уж  далеки  были  от   истины?  Или  по-другому:  почему  же  подобный  результат  оказывается  столь  труден  и  даже  недостижим  сегодня,  когда  вокруг  столько  доброхотов  и  благотворителей?  И  почему  всё  естественным  образом   хорошо  получалось,  когда  единолично  правил  свою  жестокую   власть  «товарищ  Сталин»,  далеко  не  ангел   и  не  гений?  Видимо,  домашне-семейные   добродетели  и  государственная  мудрость  -  это  ценности  далеко  не  одного  порядка,   не  обязательно  сосуществующие  в  одной  персоне,  а  очень  даже  может  быть,   совершенно   взаимоисключающие  друг  друга  (  в  качестве  ближйшего  примера  приходит  на   память  гражданин  Романов  Николай  Александрович,  1868 – 1918).
По  поводу  советских  руководителей  Ленин,  Сталин  и  далее  по  списку  никакого  судебного  процесса  не  было,  так  что  всё,  что  о  них  говорится,  всего  лишь  «разные  мнения».  Остаются  факты:  Сталин  руководил  страной  практически  30  лет; руководил  не  так  уж  плохо,  если  СССР  стал  второй  по  экономическому  значению  страной,  победившей  в  войне  с  Германией,  создавшей  свой  ракетно-ядерный  «щит»  и  первой  вышедшей  в  космос;  ошибок  не  свершает  лишь  тот,  кто  ничего  не  делает;  преступления,  в  том  числе  политические  репрессии  и  расстрелы  «проводили»   на  практике  десятки  и  сотни  тысяч   «честных  большевиков  при  одобрении  значительной  части  «простых  советских  людей»,  чего  никак  нельзя  сбрасывать  со   счетов,  считая  во  всём  виновным  одного  лишь  Сталина,  равно  как   нельзя  огулом  обвинять  во  всех  бедах  того  времени  сразу  всех  «большевиков». 
         Был  такой   не  очень  известный сподвижник  у  Карла  Маркса,  по  фамилии,  кажется,    Блох.  Он  предложил  такую  категорию  -  «мука  истории».  Не  знаю,  какой  именно  смысл  он  сам  вкладывал  в  это  понятие.  Я  бы  толковал  его  приблизительно  так:  это  такие  события,  которых  субъективно  никто  не  желал,  но  которые  объективно  обусловлены  всем  предыдущим   развитием  и  являют  собой  поэтому  «непреодолимую  силу»,  приносящую  своим  действием  многие  неприятности  всем  участникам  общественного  процесса,  независимо  от  их  личных  качеств  и    политической  позиции.  Такая  вот  общая  «бяка»  -  мука  истории!
 
    ЖИЗНЬ   С   «ОГОНЬКОМ»  \1952 – 1955\
             Мы,  в  нашей  провинциальной  «глуши,  всё  же  не  были  безразличны  к  жизни  всей  большой  страны  и  даже  к  различным  столичным    её  изыскам.  Скорее  напротив:  всё  происходившее  «где-то  там»  крайне  нас  интересовало  и  мы  принимали  во  всём  этом  самое  живейшее  участие,  разумеется,  исключительно   на  уровне  обсуждений  и  сопереживаний.  «Каналов»,  по  которым  мы  получали  информацию,    насчитывалось  два:  «центральная»  газета  «Правда»,  орган  ЦК  ВКП(б)  (чувствую,   что  последняя  аббревиатура  требует  разъяснения:  ВКП(б) -  значит  «Всесоюзная  коммунистическая  партия ( большевиков)»,  так  называлась  до  1956  года   партия  единственная  в  стране,  ставшая  затем  КПСС)  и  радио,  а  вернее  -   маленький  репродуктор  местной  проводной  радиотрансляционной  сети,  маломощный,  слабосильный  (?!),  которого  вообще  слышно  плохо,  а  иногда  и  вообще  не  разобрать,  ибо  у  него  часто  и  сильно  «першило  в  горле».
       Через  эти  два  «канала»  передавалась   всякого  рода  официальная  информация,  а  в  ещё большей  степени -  партийно-государственная  пропаганда,  что,  естественно,  не  делало  их  особенно  привлекателтными  ни  для  читателей,  ни  для  слушателей.  В  московской  «Правде»  практически  не  было  «картинок»,  которые  хоть  как-то  могли  бы  заинтересовать  детскую  «аудиторию»:  только  самый  minimum  minimorum  каких-то  чисто  «протокольных»  фотографий,  чёрно-белых,   совершенно  невыразительных  и  отпечатанных  с  клише  не   самого  высокого  качества.  Правда,  иногда,  но  отнюдь  не  в  каждом  номере,  пространство  газеты  оживляли  хлёсткие  каррикатуры  Кукрыниксов  (таким  псевдонимом  пользовалось  творческое  содружество    трёх  художников  -  Крылов,  Куприянов,  Соколов).  «Излюбленной»  их  темой  и   главными «героями»  служили  тогда  «англо-американские  империалисты»,  «поджигатели  войны»  и  «банда  Тито -  Ранковича»  в  Югославии,  причём  маршал  Иосип-Броз  Тито  «узнаваемо»  изображался  всегда  всегда  в  военном  мундире  с  соответствующими  его  званию  позументами  и  шевронами,  в  фуражке  с  пышной  кокардой  и  с  непременным  большим  палаческим  топором  в  руках,  с  которого  выразительно  стекала  кровь  его  жертв  (внутри  югославского  Союза  коммунистов  шли  тогда  нешуточные  внутрипартийные  разборки).   Можно  предположить,  что  внутри  самой  Югославии  с  нашими  советскими  вождями  обходились  тоже  не  самым  почтительным  образом,  о  чём  тогда  мы,  конечно  же,  не  могли  даже  догадываться.
          Понятно,  что  наше  проводное  радио  в  этом  смысле  не  могло  соревноваться  с  газетой  и  «развлекать»  своих  слушателей  чем-либо  подобным.  Его  единственными  преимуществами  являлось,  пожалуй,  тоько  то,  что  оно  могло  сообщать  о  каких-то  новостях  сугубо  местного  значения  да  ещё  иногда  услаждать  наш  слух  какими-то  подобиями  музыкальных  концертов,   своебразным  апофеозом  которых  бывали  редкие  «прямые  трансляции»  -  «из  Москвы»,    «из  Колоного  зала  Дома  Союзов»  (  и  после  этого  уже  не  могло  быть ничего  более  торжественного,  даже  сященного!)
          Если  говорить  о  способах  информации  вообще  и  уровне  информированности  слуцких  горожан,  то  нельзя  умолчать  и  т. н.  «сарафанном  радио»,  именуемом  ещё  иногда  -   по  аналогии  с  BBC  и   NBC -   сокращённо  ОБС   («одна  баба  сказала»);  у  нас  оно  тогда  называлось  «базарное  радио».  В  его  «эфире»  циркулировали  главным  образом  не  всегда  подтверждавшиеся  фактами  слухи  про  «Чёрную  кошку»,  про  ограбленных,  изнасилованных  или   убитых  минувшей  ночью  у  «Чёртова  мостика»  (имелся  такой  и  в  нашем  городишке!).  Сразу  после  войны   все  эти  «подвиги»  приписывались  каким-то  полумифическим  «десантникам»,  якобы  дислоцировавшимся  тогда  где-то  в  Слуцке.  Когда  «десантников»  не  стало,  их  место  прочно  заняли  слухи   про  женщин,  якобы  умерших  в  результате  нелегального  аборта  на  дому;  понятно,  что  эту  тему   муссировали,  а  проще  сказать,  смаковали,  главным  образом  женщины.
       Из  сказанного  видно,  что  особым  разнообразием  тогдашнее  информационное  поле  случчан  похвастать  не  могло,  и  они,  можно  сказать,  в  этом  смысле  «влачили  жалкое  существование».  Но  ведь  недаром  говорят,  что  после  тёмной  ночи,  сколь  долго  ни  продолжалась  бы  она,  всегда  наступает  желанный  рассвет.  Во  всяком  случае    именно  так  я  воспринял  я  вскоре  произошедшие  перемены  в  нашей  жизни  «в  своём  доме»  на  2-м  пер.  Урицкого  № 11  (позднее  это  стало  3 пер. Урицкого  № 7).  С  наступлением  нового,  1952  года  почтальон(ша)  стал(а)  приносить  нам,  кроме  упомянутой  выше  «Правды»  (а  возможно,  и  других  «обязательных»  газет)  ещё  и  нечто  необязательное  и  оттого  гораздо  более  ожидаемое.
            Во-первых,  «более  ожидаемое»  потому  что  его  приносили  не  ежедневно,  а  только  один  раз  в  неделю;  во-вторых,  здесь  было  много  фотографий, в  основном  чёрно-белых,  но  бывали  и  цветные,  а  это  уже  большая  радость  и  удовольствие  в  нашей  тогдашней  жизни,  вообще  небогатой  на  яркие  краски  и   радостные  тона;  в-третьих,  нельзя  не  упомянуть  о  бумаге,  на  которой  это  печаталось: не  тонкой,  газетной,  которая  после  прочтения  текста  годилась  только  на  самые  низменные  нужды  (стоит  ли  уточнять  что  о  «туалетной  бумаге»  люди  тогда  не   имели  ни  малейшего  представления?),  а  на  плотной  и  глянцевитой,  сразу  дававшей  представление  о  добротности  и  основательности  предлагаемого  «удовольствия» (кажется,  такую  называли  «мелованной»),  перелистывать  страницы  из  такой  бумаги  -  уже  само  по  себе  составляло   немалое  наслаждение,  а  ведь  они  ещё и   пахли – это  был  яркий  и  ни  на  что  не  похожий  запах    типографской  краски,  но  он  быстро  выветривался,  поэтому  насладиться  им  в полной  мере  можно  было  только  в  самые  первые   дни,  а   может  быть,  даже  только  первые  часы;  потому,  как  только  видел  подходящего  к  дому  почтальона,  я  стремился  первым  завладеть  этим   свежим  почтовым  поступлением,  уносил  его  к  себе  в  комнату  и  приступал  к  таинству  -  даже  не  подберу  подходящего  слова  назвать  его.   Сначала,  разумеется,  я  обнюхивал  цветные  обложки,  а  потом  последовательно  все  страницы,  лишь  мельком  останавливаясь  на  их  содержании:  перво-наперво  нужно  было  надышаться  этими  запахами,  смыслы  и   образы  оставлялись  на  потом.  Тексты,  набранные  чётким  и  насыщенно-чёрным  цветом,   и  фотографии,  тоже  чёрно-белые,  пахли  тем  не   менее  совершенно  по-разному:  в  чём  тут  был  «секрет», сказать  не  берусь,  может  быть,  из-за  неодинаковой  насыщенности  «площадей»  типографской  краской.
        Особая  статья  -  цветные  вкладки,  помещавшиеся  в  самой  серёдке   брошюры,  на  которых  обычно  печатались  цветные  репродукции  «классических»  мировых  шедевров,  в  том  числе,  конечно,  отечественных:  в  первую  очередь,  разумеется,  самых  «передовых»  и   «революционных»,  а  затем  уж  «демократических»  и  «прогрессивных».  Среди  работ  советских  художников  чаще  других  фигурировали  здесь  такие  имена,  как  Бродский,  Герасимов,  скульпторы  Мухина  и  Шадр;  необходимо  обязательными  являлись  почти  все  поголовно  так  называемые  «передвижники»   и  отдельные  представители  итальянского  Возрождения,  если  их  сюжеты  не  были  напрямую  религиозными.
     Но  больше  всех  других   знаменитостей  мне  запомнился  почему-то  художник  по  фамилии  Жуков:  в  начале  50-х  годов  на  этих  обязательных    вкладках-разворотах  репродукции  его  работ  публиковались  довольно  часто  и,  как  мне  казазалось,  регулярно.  Возможно,  такое  впечатление  сложилось  у  меня  от  того,  что  я  всегда  с  нетерпением   и  более  всего  остального  ожидал  именно  их.  Это  были   репродукции  его  акварелей,  чаще  всего  сюжетами   их  служили  простенькие  сельские  пейзажи,  реже  -  портреты  девушек  и   молодых  женщин.  Всё  это    сквозило  такой  неподдельной  любовью  автора  к  натуре  и  таким  изяществом  исполнения  художественного  замысла,  что  буквально  зачаровывало  меня,  и  мне  хотелось,  чтобы  мир  вокруг  «подчинялся»  таким  же  законам,  которые  царили  в  акварелях  Жукова.
        Современные  художники-акварелисты,  по  крайней  мере  один  из  них  - Владимир  Серебряков,  хорошо  знают  имя  этого  мастера,  так  как  в  Институте  ваяния  и  живописи  им.  И. Е. Репина -  уже  много  десятилетий  спустя -  учились  и  по  его  работам;  а  мою  осведомлённость  о  нём  оценивают  по  достоинству,  как  профессионалы.  Плюс -   Вагиз.
        Я  «забыл»  упомянуть  только  об  одном  обстоятельстве.  Всё,  что    было  сказано  выше  о  манящем  запахе  печатных  страниц,  репродукциях  и  акварелисте  Жукове,  что  впервые  по-настоящему  пробудило  мой  интерес  к  живописи  и   - шире   к  искусству  вообще,  в  какой-то  мере    сформировало  художественный  вкус,  вернее  сказать,  положило  начало  этому  непрерывному  в  дальнейшем  процессу, -  всё  это  стало  возможным  только  благодаря  тому,  что  отец  стал  «выписывать»  «всесоюзный  общественно-политический  и  литературно-художественный»  еженедельный   журнал  «Огонёк»,  который  мы  получали  на  дом   вплоть  до  1957  года.  Потом  наступила  эпоха  телевидения  и  жизнь  заполонили  другие  «огоньки»   -  «голубые»,  уже   телевизионные…

   
  \нижеследующий  фрагмент  находится  не  на  своём  месте  и  должен  быть  переставлен  в  Л Ю Б В И    Ж Е С Т О К И Е      У Р О К И   1951 -  1952\          Инны.   Была  пролита  первая  священная  девчачья  кровь.  Но  ужас 
 
Учась  в  6-м  классе,т.е.  до   лета   1952  года,  я  «бегал»  за  Инной  Шостак,  чтобы  дёрнуть  её  за  косы  -  таков  был  «условный  язык»   ухаживания  и  своего  рода  признание  в  любви.  Однажды,  увлечённый  погоней,  я  совершенно  забыл,  что  в  моей  руке  зажата  ручка  с  пером  №86,  которую  я  только  что  обмакнул  в  стоявшую    на  парте  постоянно  «непроливашку»  с  «химическими»  чернилами  фиолетового  цвета.  Когда  я  настиг  убегавшую  «нимфу»,  она  оказалась  жертвой  в  гораздо  большей  степени,  чем  того  желал  я  и,  тем  более,  она:  моё  перо  №86  вонзилось  в  нежное  и  хрупкое  запястье  был  в  том,  что  её  кровь  смешалась  с  чернилами,  и  все  вокруг  заговорили  о  возможности «заражения  крови».  Я  не  знал,   как  оправдываться:  объяснение  «нечаянно»  совершенно  не  проходило,  потому  что  это  произошло  в  результате  преследования,  которое  никак  нельзя  было  назвать  случайным. Моих   объяснений,   что  это,  мол,  из-за  любви,   педколлектив  тоже  не  принял  бы  в  качестве  извиняющего  обстоятельства. 
     Меня  просто  «исключили  из  школы»  (была  тогда  такая  воспитательная  «мера  взыскания»)  -  не  насовсем,  конечно,  а  всего  лишь  на  2  недели.  Такое  (т.е.  исключение)  случалось  уже  не  в  первый  раз  и  не  было  последним  в  моей  школьной  жизни.  Я  даже  привык,  что  это  происходит  с  определённой  периодичностью  -  не  менее  двух  раз  за  один   учебный  год.  Но  мои  бедные  родители  -  оба  педагоги -  никак  не  могли  смириться  с  такими  особенностями   моей  натуры.  В  этом  последнем  случае  я  «скорбел»  не  только  от  того,  что  причинил  им  моральную  боль,  но  ещё  и  от  того,  что  причинил  боль  девочке,  которой  восхищался,  и  даже  поставил  под  угрозу  самоё  её  жизнь. 
         А  когда  я  вернулся  в  свой  класс  после  вынужденных  каникул,  я  обнаружил,  что  пережитое  потрясение  как-то  изменило  меня:  мне  уже  не  хотелось  никого  преследовать    и   догонять,  даже  Инну.  Некоторое  время  она  ещё  погляд ывала  в  мою  сторону  с  явным  недоумением,  но  заговорить  о   чём-либо  не  решались  ни  я  ни  она.   Её  папа  был  офицер  и,  видимо,  ещё  не старший,  таких  часто  снимали  с  места   и  направляли  к  месту  прохождения  дальнейшей  службы;   дети  таких   военнослужащих  редко  учились  более 1-2  лет  в  одной  школе  и  перемещались  по  гарнизонам  вслед  за  отцами-офицерами. На  следующий  учебный  год  Инны  Шостак  уже   не  было  в  нашем  классе.  А  если  бы  даже  и  была…

     ЛЮБВИ    ЖЕСТОКИЕ   УРОКИ   \1951 – 1952\
         Но  мы (то  есть  я  и  читатель)  пока  ещё  в  самом  начале  50-х,  всё  в  том  же  славном  граде  Слуцке,  и  о  помянутом   мною  телевидении  никто не  имеет  даже  самого  приблизительного  представления,  его  просто-напросто  нет,  и  ничто  в  близко  окружающем  нас  мире   даже  не  намекает  о  его  существовании  где-либо.  Мы  пребываем  в  так  называемом  счастливом  неведении   не  только  об  этом  технрическом  чуде  20  века,  но  и  о  многих   других  предметах  материальной  культуры,  которыми,  как  выяснится  позднее,   давно  уже  пользовались  в  своём  быту  граждане  «прогнившего  Запада».
    «Мои»  1950-ые,  в  частности  их  начало,   ознаменовались  первыми  приступами   «любви».  В  том,  что  я  назвал  её  первые   уроки  жестокими,  это  не  просто  некий   избитый  речевой  штамп  и  даже  не  преувеличение,  но  всё-таки  было  бы  гораздо  точнее  назвать  их  «кровавыми»,  причём  в  самом  буквальном  смысле  слова.  Читатель  сам  убедится  в  этом,  если  наберётся  терпения  прочитать  несколько  десятков  строк  ниже.  Здесь  же,  несколько  забегая  вперёд,  «предупрежу»  читателя,  что  из  трёх  моих  «первых  любовей»  только  одна,  а  именно  последняя  в  этом  «ряду»,  оказалась  подлинной  и,  следовательно,  «первой».   Итак,  «приступим,  помолясь»,  как  начиналась  одна  полушуточная  курсантская  «поэма».
         Попытки  мальчиков  выказать  свою  симпатию  к  той  или  иной  девочке  обозначались  в  тогдашнем  школьном  жаргоне    выражением  «бегать  за  кем-то».  Передовая  школьная  общественность,  то  бишь  ученики  средних  и  старших  классов,  постоянно  обсуждала,  кто  за  кем  бегает  в  настоящее  время,    а  также  и  то,  кто  за  кем  бегал  а  недавнем  прошлом.  Сплошь  и  рядом  можно  было  слышать  :  «Такой-то  (имярек)  бегал  раньше  за  такой-то  (имярек),   а  теперь  бегает  за  другой  (имярек)».  Собственно  говоря,  выражение  симпатии  и  ухаживание  чаще  всего  (по  крайней  мере  в  школе)  сводились    именно  к  тому,  что  предмет  обожания  выступал  в  роли  спасающейся  беглянки,  а  её  обожатель  -    в  виде  алчущего  наслаждений  и  догоняющего  её  преследователя. Нередко  избыток  чувств  находил  на  переменах  выражение  в  действительной  погоне  за  избранницей,  которой  не  оставалось  ничего  иного,  как  убегать  от  преследователя,  потому  что,  настигнув  «жертву»,  последний  по  законам  жанра  должен  юыл  обязательно  либо  дёрнуть  её  за  косу,  либо  дать  тумака,  либо  огреть  по  голове  зажатым  в  руке  учебником;  высшим  проявлением  действительно  сильной  любовной  страсти  служил  удар  по  голове  школьным  портфелем  (ранцем,  сумкой  и  т . п.)  Последнее  происходило,  правда,  чаще  всего  уже  после  уроков  и  вне  школы.
    Когда я  учился  в  5-м  классе,  мне  приглянулась  одноклассница  по  имени  Рая  Болды(а)рева,  вернее  будет  сказать:  я  понял,  что  эта  девочка  красивее  всех  других  и  что  она  определённо  мне  нравится.  В  общем,  я,  как  говорится,  запал  на  неё.  Голубоглазая  блондиночка  с  нежной  и  словно  прозрачной  кожей,  она  как  будто  светилась  изнутри,  излучая  свежесть,  веселье  и  радость.  Не  помню,  какого  именно   цвета  были  ленты-банты  в  её  волосах,  но  вид  её  русой  головки  меня  просто  завораживал  и,  видимо,  настолько,  что я  с  трудом  уже  мог  контролировать  себя.  О  том,  что  я  стал  «бегать»  за  Раей,  даже  говорить  излишне.  А  раз  «бегать»,  то,  естественно,  и  гоняться  за  ней,  чтобы  исполнить  полагающийся  «ритуал»  ухаживания,  о  котором  упомянул  выше.
            Однажды,  в  очередной  раз  погнавшись  и   неотступно  преследуя  намеченную  «цель»,  я,  видимо,  был  так  обуреваем  «страстью»,  что  вверг  бедную  Раю  прямо-таки  в    паническое  бегство,  вследствие чего  она  потеряла  всякую  осмотрительность  и  с  разбегу,   вне  контакта  со  мной   и  без  какого-либо  непосредственного  воздействия  с  моей  стороны,  на  крутом  повороте,  где  реакреационный  коридор  заканчивлся  (у  буфета)  ступеньками  лестницы,  выполненной  в  технике  «мраморной  крошки»,  беглянка  оступилась  и  на  полном  ходу  с разбегу,  что  называется,  врезалась  в  уголок   самой  нижней  ступеньки.  На  её  и  на  мою   беду   этот  никем  не  ожидаемый   «контакт»  пришёлся  не  куда-нибуь,  а  именно  в  её  хорошенькую  головку.  Пролилась  кровь.
    Считаю  своим  долгом  сразу  предуведомить  и  успокоить  читателя,  возможно,  ждущего  какой-то  роковой  развязки:  удар  был  несмертельным  и  даже  не  представлял  ни  малейшей  угрозы  для  жизни  обожаемой  мною  Раи,  но  зрительный  эффект  от  него  оказался  весьма  впечатляющим,  так  как  рана  находилась  где-то  среди  густых  русых  волос  и  судить  о  её  истинном  размере   поначалу    было  сложно,  а  кровоточила  она  так  обильно,  что  ввергла  в  настоящий  ужас  всех  это  видевших,  в  том  числе  и  меня,  не  говоря  уж  о  самой  пострадавшей,  тем  не  менее  не  лишившейся  чувств.  Раечка,  конечно  же,  как   и  полагается  девочке,  громко  плакала,  все  бросились  «спасать»  её,  в  первую  очередь  педагоги-женщины,  а  я,  потрясённый  случившимся, видимо,  вошёл  в  какой-то  ступор,  так  как  плохо  помню  непосредственно  за  тем  наступившие  события.
        Поскольку  в  моём  школьном  «послужном  списке»  к  тому  времени  уже  значилось  некоторое  количество  зафиксированных  шалостей  (нарушений  дисциплины  и   «плохого  поведения»),  то  полученная  Раей  травма  была  целиком  отнесена  на  мой  счёт  и  расценена  как  результат  моего  «злостного  хулиганства».  Наверное,  я  просил  прощения  у  Раи,  но  для  искупления  вины  этого  оказалось  недостаточно,  и  никто  не  позаботился    о  том,  чтобы  дать  мне  возможность  смыть  «своей  чёрной  кровью  праведную  алую  кровь»  этой  девочки,  пролитую,  что  там  ни  говори,  хотя  и   не  мною,  но  всё-таки  из-за  меня.  О!  эта  алая  кровь  на  русой  головке!  Я  не  забыл  её  и  поныне!  И  ей,  этому  видению,  суждено  было  ещё  раз  повториться  чуть  ли  не  буквально  в  виде  своеобразного  дежавю  в  этой  же  школе  четыре  года  спустя.
         В  итоге  меня  на  две  недели  «исключили  из  школы»  -  была  тогда  такая  странная  мера  наказания,  считавшаяся  более  строгой  и  даже  суровой  по  сравнению  с  простым  «выговором»  и  «  строгим  выговором  с  занесением  в  личное  дело». Конечно,  я  на  полмесяца  лишался  школьного  общества,  вниманием  которого  очень  дорожил,  да  и  оно,  думаю,  немного  скучало  по  мне.   Но  более  всего  «наказывались»  мои  мама  и  папа.  Ну  как  же:  родители  в  семье  оба  педагоги,  а  дитё  их  такое  недовоспитанное!
      Насколько  мне  помнится,   именно  это  исключение  «по   Рае»  стало  самым  первым  в  целой  их  череде,  последовавшей  за  ним;  а  всего  их насчитывалось  у  меня  с  -  с 5-го  по  9-й  класс -   целая  дюжина. Но  когда  меня  по  окончании  9-го  класса  «строго  предупредили»,  что  при  первом  же  последующем  (т. е.  уже  в   10-м  классе)  проступке  меня  «выгонят»  из  школы  без  права  восстановления  в  ней  и  тем  самым  лишат  возможности  получить  «аттестат  зрелости»,  я  отнёсся  к  этому  со  всей  возможной  серёзностью  и  в  течение  всего  своего  последнего  учебного  года не  дал  своим  «гонителям»  ни  малейшего  повода  усомниться  в  моём  искреннем  и  последовательном  благонравии.  Вот  так!  Думаете,  мне  бвло  легко?
     По  возвращении  в  школу  я  понял,  что  -  против  ожидания -   пролитая  кровь  нисколько  не  скрепила  внезапно  вспыхнувшего  чувста,  а  скорее  произвела  противоположное  действие: Рая  Болды(а)рева  уже  не  значила  для  меня  так  много,  как  мне  казалось  ещё  две  недели   назад.  Вполне  естественно,  что  она  стала  избегать  меня,  а  я   в  свою  очередь,  не  имея  перед  своим  взором  предмета  былого  влечения,  стал  постепенно  остывать  к  нему,  а  вскоре  и   вовсе  позабыл  о  Рае  Болдыревой.  А  тут  к  тому  же    подоспели  летние  каникулы,  а  там  на  подходе  и  6-й  класс. 
       Однако  Рая  вошла  в  анналы  не  только  своею  впервые  пролитою  кровью,  но  ещё  и  т ем,  что  после  происшествия  с  ней  я  стал  пользоваться  в  школе  репутацией  отъявленного  хулигана,  хотя,  как  мне  самому  кажется,  не  имел  к  подобному  поведению   какой-либо  природной  склонности  тем  более  не  стремился  к  такой   сомнительной  славе  из  ккких-либо  честолюбивых  соображений.  Да,  я  слыл  весельчаком,  шутником,  записным  комиком,  душой  компании,  даже  бузотёром  и,  следовательно,  возмутителем  так  ценимого  педагогами  спокойствия.   Но  хулиган  (в  уголовном  смысле  этого  слова)  -  это  уж  определённо  нет!  Это  было  явно  чересчур:  я,  со  всеми  своими   нынешними  и  предыдущими  заслугами,  никак  не  мог  «потянуть»  на  столь  высокое  и  ответственное  звание.  Да  и  скромность  не  позволяла.
           Но   некоторым  педагогам  удобно  иметь  под  рукой  такой  жупел,  которым  можно  во  всякое  время  предупреждать  и  даже  пугать    впечатлительных  и  легко  внушаемых  воспитанников.  К  числу  таковых  личностей  принадлежала, видимо,  и  отвернувшаяся  от  меня  Рая.
         Как  это  случается  сплошь  и  рядом,   сладостные предчувствия  меня  не  обманули:  новый  учебный  год  принёс  с  собой  и  новое  увлечение.   Это  была  «новенькая»  из  числа  детей  военнослужащих,  которые  время  от  времени  передвигались  по  службе  из  одного  гарнизона  в  другой  и   очередное  место  прохождения  их  службы  при  кочевом  образе  жизни  военных  всегда  оставалось  непредсказуемо:  они,  а  соответственно  и  их  дети  в  нашей  школе,   появлялись  и  исчезали  совершенно  внезапно.  Естественно,  меня  не  интересовало,  откуда  именно  прибыла  со  своим  папой  эта  «новенькая»,  но  вот  её  собственная  особа  всецело  завладела  моим  вниманием. 
          Её  звали  Инна  Шостак.  Если  отталкиваться  от  фамилии,  то  её  папа  происходил  либо  из  украинцев,  либо  из  евреев.  До  и  внешность  Инны  указывал  на  её  несомненно  южное   происхождение:  черноволоса,  белолица,  тонко  очерченные  линии  бровей,  носа  и  губ,   тёмные  миндалевидные  глаза,  опушенные  густыми  ресницами, таили  в  своём слегка  насмешливом  постоянном  прищуре  какую-то  неизречённую тайну…
        В  её  внешности  присутствовал  легко  улавливаемый  восточный  колорит:  в  миндалевидных  тёмных  глазах,   в  блеске  чёрных  волос,  в  особой  мелодичности  речи.         Среди  ровесниц  девочек-подростков  она  казалась  несколько  выше  ростом,  может,  из-за  своего  более  хрупкого  сложения,  и  вообще  она  была  особенная,  не  такая,    как  все  остальные  девочки,  выделяясь  среди  них  буквально  всем:  и  внешностью,   и  манерой  держаться,  и  голосом,  и  походкой.  Кстати  сказать, вообще     её  манеру  двигаться   можно  было  бы  назвать   даже  смешной  или  во  всяком  случае  странноватой  для  девочки:  она  ходила,  слегка  раскачиваясь,  или,  как  говорят,  вразвалочку,  что  как-то  не  очень  вязалось  со  всем  остальным,  ибо,  повторяю,  девочка  «в  целом»  являла  собой  воплощённое  изящество  и  красоту.   Её  движения,  всегда  оставаясь  мягкими,  плавными,  осторожными  и  даже  вкрадчивыми,  производили  впечатление  какой-то  особой  таинственности,   загадочной,  притягательной,  влекущей.  И  голос  у  неё  был  под  стать:  негромкий,  ровный,  мелодичный.  Я  и  потом  не  раз  отмечал,  что  красивые   и  даже  просто  хорошенькие  женщины  не  имеют  надобности  заявлять  о  себе  голосом:  их  красота  говорит  о  себе  и  без   того  достаточно  внятно.  Или,  если  использовать  «восточную  мудрость»:  «Имеющий  в  кармане  мускус,  не  кричит  об  этом:  запах  мускуса  (выдаёт  его)  кричит  о  себе  сам».
       Однако  пока  я   втайне  восхищался  своей  новой   избранницей,  злой  рок   по  каким-то  своим,  никому  не   ведомым  лекалам  готовил  для  нас  с  ней  свой  собственный  сюжет…  Есть  такая  расхожая  «истина»,  будто  бы  «умные  учатся  на   чужих  ошибках,  а  глупые  -  на  своих».  Что  же  в  таком  случае  можно  сказать  о  человеке,  а  если  быть  точным,  о  подростке,  неспособном  извлечь  урока  даже  из  своего  собственного  негативного  опыта,  причём  совсем  недавнего,  можно  сказать,  совершенно  ещё  горячего?  Это  я  о  себе.  Ведь  я  по-настоящему  задался  этим  вопросом  только  сейчас,  т. е.  «с   опозданием»  не   много  ни   мало  в  65  лет.  Если  бы  озаботился  вовремя,  смотришь,   хотя  бы  одной   драмой  в  моей  жизни  было  бы  меньше.   А  так…
      Короче  говоря,  с  интервалом  менее  года   школьная  «кровавоя  история»    не  только повторилась,  но  ещё  и  обросла  некоторыми  отягчающими  обстоятельствами,  придавшими  ей  невыдуманного,   а  самого  настоящего  драматизма.  Надо  ли   уточнять,  что  фигуранткой  её  теперь  выступила  уже  Инна  Шостак,  ибо  в  6-м  классе  я  «бегал»  именно  за  ней.   Надлежащего  урока  из  такого  недавнего  прошлого  я  не  извлёк,  может  быть,  ещё  и   потому,  что  новый  предмет  моей  страсти  являл  собой,  как  уже  понял  читатель,  в  некотором  смысле   полную   пртивоположность   предыдущему:   беленькая   Рая,  светлая  и  открытая,  как  бы  лежала  вся  на  поверхности,  Инна  же  оставалась  для  меня  (да,  надо  признать,  так  и  осталась)  грамотой   за  семью  печатями.  В  этом  смысле  как  я   ни  «бегал  за  ней»,  но  так  по-настоящему  и  не  «догнал»:  не  просто  же  так  в  современном  молодёжном  жаргоне  словечко  «догоняешь?»  употребляется  вместо  «понимаешь?»
           «Бегал» я  за  Инной  не  только  в  фигуральном  смысле,  но  и  с  самом  прямом:  то  есть  время  от  времени  действительно  пускался  за  ней  в  безудержную   погоню,  чтобы  на  практике  засвидетельствовать  все  обуревающие  меня  чувства,  то  есть  ущипнуть  или шлепнуть  по  какой-нибудь  «не  запретной»  части  её  ладненького  тельца…  Всё    приключилось  во  время  одного  из    наших  с  Инной  «забегов»,  как  потом   стало  понятно,  последнего.  Слово  «последний»  звучит  всегда  каким-то  роковым  образом,  в  данном  же  случае  оно  означает  лишь  то,  что  после  этого  «забега»  Инна  и  я,  если  и  «бегали»,  то  уже  порознь,  «поврозь».
         Здесь  будет  уместным  одно  «примечание»,  проясняющее  происхождение   этого  жаргонного  словечка  -  «бегать  за  кем-то».   Нечто  подобное   наблюдается,  например,  и  в    английском  языке,  где  глагол  to  follow   в  зависимости  от  контекста  может  передавать   целый  ряд  самых  различных  значений:  «следовать  за  кем-  (чем-)-то»,  «преследовать»,  «волочиться,  тянуться  за  кем-то»  в  смысле  «проявлять  интерес,  ухаживать».  Нельзя  исключать,  что  «параллелльные»  этому  явления  можно  наблюдать  и   в  других  языках  и  что  это  есть  некая  «всемирная  универсалия»,  проистекающая  из  одинаковости  поведенияя  всех  влюблённых  мальчиков,  у  которых  первое  чувство  прявляется  самым  непосредственным  и  простым  способом:  им  кажетсяя,  что  они  теперь  ни  единого  мгнговения  уже  «не  могут  жить»  без   своей  избранницы,  их  к  ней   притягивает  словно   магнитом,  и  потому  они  вынуждены  везде  «неотрывно»  следовать   за  ней  и  даже  стремиться  к  тому,   чтобы  максимально  сократить  разделяющееих   расстояние,  ибо  это  может   сулить  и  некоторый  победный  приз  в  виде  возможности  прикоснуться  к  самой  вожделенной  цели  этого  сладостного  «путешествия».
       В  более  позднем  возрасте,   уже  будучи  юношами,  мы  слышали,  а  иногда  и  сами  в  полушуточном  тоне  употребляли  иногда  тоже  жаргонное  словечко  (известно  ведь,  что  жаргоны  недолговечны  и  сменяют  друг  друга  с  возрастом  человека  значительно  быстрее,  чем  происходит  смена  поколений;  так  что  на   протяжении  своей  жизни  один  и   тот  же   человек  может  может  познакомиться  с  целым  рядом  разных   жаргонов),  но  уже  характерное  для  для  новой  среды  и  для  новых  «носителей»  -  «фол(л)овать».  Оно  использовалось  для  передачи  значения  «приставать  к   девушкам  с  целью  познакомиться».  Мы  употребляли  это  слово  совершенно  безотносительно  к  английскому  языку,  из  которого  оно  было  со  всей  очевидностью  заимствовано,  поскольку  наше  «знание»  английского  сводилось  к  такому  лексическому  минимуму,  куда  этот   глаогол  не  входил,   и  было,  следовательно,  minimum  minimorum.
       Только  недавно,  в  полследние  год-два,  до  меня  дошло,  что  жаргонное  «фо(а)ловать»  есть    потомок  английского   to  follow  и  по  существу  не  что  иное,  как  наше  мальчишеское  «бегать  за».  Вот  такая  получилась  «закольцовка»!
      А  в  том  том  далёком   1952-м,  то  есть  66  лет  назад  случилось  вот  что.    И  это   было  пострашней  того,  что    довелось  испытать  Рае  Болдыревой,  хотя  и  там  вид  кровотечения  из  разбитой   белокурой  девичьей  головки   наводил   настоящий   ужас.  Однажды  я  пустился  в  погоню   за  Инной  Шостак,  чтобы  совершить  одно  из  упомянутых  мною  выше  действий  или,  может  быть,  дёрнуть  её  за  косы  -  таковы  были   «выражения» условного  языка   ухаживания  и  своего  рода  признания  в  любви . Увлечённый  погоней,  я  совершенно  забыл,  что  в  моей  руке  зажата  ручка  с  пером  №86,  которую  я  только  что  обмакнул  в  стоявшую    на  парте  постоянно  «непроливашку»  с  «химическими»  чернилами  фиолетового  цвета.  Когда  я  настиг  убегавшую  и  обожаеую  мрною  «нимфу»  и  между  нами  завязалась  обычная  в  таких  случаях  возня,  некое  противоборство,  лишь  отчасти  всамоделишнее,  а  больше  всё-таки  притворное  девочка  оказалась  жертвой  в  гораздо  большей  степени,  чем  того  желал  я  и,  тем  более,  она.
    Совершенно  забыв  о  зажатом  в   моей  руке  колющем  «оружии»,  я  -  и  вообще-то  никода  не  отличавшийся  особой  ловкостью  и  сноровкой,  а  тут  ещё  и  рагорячённый  погоней  и  порядочно  одуревший  от  наконец  настигнутого  мною  счастья  - я   каким-то  образом,  случайно  «умудрился»  всё-таки   воткнуть  (!),  всвдить  (!),  вонзить  (!)   -не  подумайте  плохого -  злополучное  перо  №86      в  нежное  и  хрупкое  (или  предплечье?)  запястье  беглянки.   Не  знаю,  подходило  ли   то  ранение  под  определение  «проникающего»,  но  оказалось  довольно  серьёзным.  И  вот  почему:   весь  ужас  состоял  не  в  том,  что  оно  вошло  в  её  тело  довольно  глубоко,  и  даже  не   в   том,  что  при  этом  пролилась  невинная  девичья  кровь,  а  именно  в    том,  что  её  кровь  смешалась  с  «химическими»  чернилами,  которые  ещё  не  успели  просохнуть  на  злосчастном  пере № 86,  и  все  вокруг   сразу  заговорили  о    возможности «заражения  крови».   Тогда,  после  еще  не  забытой  войны,  это  словосочетание  воспринималось  совершенно  зловещим  образом  -  как  преддверие  неизбежной  смерти.   Оно     буквально  не   сходило   с  уст,  им  заканчивались   мнрогие  трагические  истории,  действительно  имевшие  место  или   выдуманные  разгорячённым    мальчишеским  воображением.
       Не  только  от  боли,  но,  видимо,   ещё  больше  от  страха  перед  случившимся  и  неизбежным  дальнейшим   бедная  Инна   взвыла  так,  что  я  едва  сам  не  потерял  сознание.   Мою  ещё  незакалённую  тогда  душу  объял  настоящий  ужас  от  случившегося,  хотя  я  и  не   мог  тогда  предположить,  что  все  окружающие  считали  -  содеянного  мною. Вр  всяком  случае      ввиду  сложившихся  обстоятельств  я  был  совершенно   ошеломлён,  обескуражен,   потерян,  впал  в  некое  оцепенение   или,  как  говорят  сейчас,  в  ступор,  при  котором  были  бессмысленны  какие-то,  даже  самые  искренние, извинения  или,  тем  более, оправдания. Да  и  как  бы  я  стал   оправдываться:  объяснение  «нечаянно»  совершенно  не  проходило,  потому  что  это  произошло  в  результате  преследования,  которое  никак  нельзя  было  назвать  случайным. Моих   объяснений,   что  это,  мол,  «из-за  любви»,   педколлектив  тоже  не  принял  бы  в  качестве  извиняющего  обстоятельства. По-своему  я  тоже  был  пострадавшей  стороной  и  из-за  пережитого  потрясения   совсем  не   помню,  что   последовало  непосредственно  за  всем  призошедшим.
     Меня  просто  «исключили  из  школы»  (была  тогда  такая  воспитательная  «мера  взыскания»)  -  не  насовсем,  конечно,  а  всего  лишь  на  2  недели.  Такое  (т.е.  исключение)  случалось  уже  не  в  первый  раз  и  не  было  последним  в  моей  школьной  жизни.  Я  даже  привык,  что  это  происходит  с  определённой  периодичностью  -  не  менее  двух  раз  за  один   учебный  год.  Но  мои  бедные  родители  -  оба  педагоги -  никак  не  могли  смириться  с  такими  особенностями   моей  натуры.  В  этом  последнем  случае  я  «скорбел»  не  только  от  того,  что  причинил  им  моральную  боль,  но  ещё  и  от  того,  что  причинил  боль  девочке,  которой  восхищался,  и  даже  поставил  под  угрозу  самоё  её  жизнь. 
         А  когда  я  вернулся  в  свой  класс  после  вынужденных  каникул,  я  обнаружил,  что  пережитое  потрясение  как-то  изменило  меня:  мне  уже  не  хотелось  никого  преследовать    и   догонять,  даже  Инну.  Некоторое  время  она  ещё  погляд \совместить  с  ниже  следующим  отрывком\
 Влюблённый  мальчик  (а  любовь,  по  мнению  психологов,  характеризуется  измененным  сознанием,  то  есть  своего  рода  невменяемостью)  пустился  вдогонку  за  «спасающейся»  от  преследования  жертвой,  совершенно  забыв  о  том,  что  в  его  руке  зажата  ручка («вставочка»)  с  пером  № 86,  которое   он  только  что  обмакнул  в  (стоявшую  на  каждой  парте»)  «непроливайку»,  чернильницу  с  «химическими»   лиловыми (фиолетовыми)  чернилами.  На  этот  раз,  как  назло,   недолго  продолжавшаяся    «погоня»  довольно  быстро  (подозреваю,  что  не  без  содействия  предполагаемой  жертвы,  прикинувшей  что-нибудь  вроде  «а  не  слишком  ли  резво  я  убегаю?»)    триумфально  закончилась  и  я  настиг  Инну…
      Однако  вместо   ожидаемого  «приза»  в  виде  покорившейся  наконец  моей  воле   прекрасной  беглянки  на  деле  вышло  нечто  неожиданное  и   совершенно  непохожее:  злополучное  перо  № 86  (а  очень  может  быть,  что  не  № 86,  а  уже  более  «взрослое»,  № 12,  «с  косточкой»  на  кончике,  дававшей  однородную  линию  равной  толщины  по  всей  протяжённости)  каким-то  образом  вонзилось  в   нежное и  хрупкое  тело  Инны  Шостак,  точнее  сказать  -  в  её  запястье  или  предплечье.  Опять  пролилась  святая  девичья  кровь,  но  ужас  был  не  в  самом  кровопролитии,  надо  сказать,  совершенно  незначительном,  а  в  попадании  «химических  чернил»  в  кровь,  что  по  тогдашним  представлениям  непременно  должно  было  закончится  «заражением  крови»,  а  это  звучало   в  то  время  совершенно  роковым  приговорм.
     В  общем,  вместо  того,  чтобы   «обрести»  вожделенную   Инну  я  навсегда  потерял  её.  Поднялась  паника,  опасения  за  её  жизнь,  впрочем  быстро  прошедшие.  За  мною  же  ещё  прочнее  закрепилась  репутация  злостного  и   неисправимого  хулиганв,  последовало  очередное  исключение  из  школы  и  связанное  с  этим  какое-то  моё  новое  «перерождение».  Во  всяком  случае  я  не  помню,  чтобы  по  возвращении  в  школу  меня  по-прежнему  «влекло»  к  Инне,  да  и  сама  она  вскоре  «отбыла»  куда-то  по  новому  месту  военной  службы  своего  отца.   С  этим  была  перевёрнута  последняя  страница  в  «эпохе»  моих  любовных  кровопусканий,  и  приближалась  новая,  гораздо  более  мирная,  но  тем  более  мучительная  -  теперь  уже  для  меня  самого.


 ПРИМЕЧАНИЕ  №3   ПЕРО  №  86
                Надо  ли  говорить,  что  в  сталинском   СССР,  то  есть  в   «тоталитарном  государстве»,  всё  было  строго  регламентировано,  во  всяком  случае  всё,  что   касалось  общеобразовательной  школы:  методика  преподавания,  правила  внутреннего  распорядка,  меню  школьного  буфета  т. п.  Само  собою  разумеется,  строго  предписывалось,  в  каких  тетрадях  надлежит  писать  ученикам  тех  или  иных  классов,  с  1-го  по  5-й,  а  затем  с  :-го  по  10-ый:  «в  косую  двойную  линейку»,  «в  косую  одинарную»,  «в   линейку  (просто)»  или   «в  клеточку».  Те  же  «правила»  относились   и    к   чернилам,  и  к   писчим  перьям.
           Никаких  «шариковых»  ручек  тогда  не  было  и  в  помине;  редко  у  кого  из  взрослых  можно  было  увидеть  тогда  даже  перьевую  «авторучку»,  резиновый  баллончик  внутри  которой  заряжался  чернилами  на  несколько  дней;  их  носили  обычно  «с  форсом»,  т. е.  на  самом  видном  месте  засунутыми  в  наружный  нагрудный  карман  пиджака  так,  что  о  наличии  у  человека  такого  модного  предмета  свидетельствовал  только  остававшийся  снаружи  кармана  блестящий  металлический  зажим,  что  свидетельствовало  уже  о  принадлежности  данного  индивидуума  к  не  самому  низкому  социальному  слою  общества. 
       Такую  «статусную»  авторучку  в  некоторых  случаях  можно  было  приравнять  к  часам  -  карманным  или  даже  наручным.  И  та  и  другие  имели  обычно  заграничное  происхождение,  «трофейное»,  как  тогда  говорили,  ибо  слово  «импортный»  вошло  в  русский  язык  много  позже.
        Не  знали  тогда  никаких  «гелевых»  ручек,  «маркеров»,  «фломастеров»  и  тому  подобного;  все  и  везде  писали  при  помощи  так  называемых  «вставочек»,  в  ежедневном  обиходе  называемых   просто  «ручками».   Они  представляли  собой  округлой  формы  деревянную  палочку  длиной  15 – 20  см,  на  одном  конце  которой  имелось  металическое  зажимное  устройство,  куда  и  вставлялось  металлическое  же  писчее  перо  с  заострённым  кончиком.   
     Существовало  довольно  большое  многообразие  этих  перьев,  различавшихся  м ежду  собой  по  форме  конфигурации,  по  оставляемой  ими  на  бумаге  линии  и  по  некоторым   иным  характеристикам.   Естественно,  я  не  могу  здесь  рассказать  обо  всех  таких  перьях.  Но  о  пере  №  86  -  обязан.
              Им  начинали  писать  в  школе  с   самых   первых  дней   и  писали,  рнасколько  мне  помниться  вплоть  до  5-го  класса.  Перо  это  имело  весьма  характерную  форму,  так  что  его  было  трудно  спутать  с   каким-либо  другим,  а  кроме  того,  оно  несло  на  себе  выполненные  тиснением  цифры  «86».  Достоинствами  пера  считалось  то,  что  им  можно  было  писать  «с  нажимом»:  при  этом  получалась  достаточно  толстая,  «жирная»  линия,  если  же  не  нажимать,   а  лишь  легко  прикасаться  к  бумаге, то  перо  давало  тончайшую,  «волосяную»  линию.  При  достаточном  усердии  многим  ученикам  при  помощи   пера  № 86  удавалось  создавать  настоящие  каллиграфические  шедевры,  что  особо  ценилось  в  такой  отдельной  школьной  дисциплине,  как  чистописание,  существовавшей  по  крайней  мере  во  2 – 3-м  классах;  отметки  по  этому  предмету  выставлялись  отдельные,  а  по  «письму»  -  свои.
         В  4 – 5-м  классах  и  далее  разрешались  уже  и    другие  перья,  иных  «номеров»,  из  которых  наиболее  запомнилось  перо  под  №  11  (или  12?),  с  так   называемой  «косточкой»  на  кончике,  не  позволявшей  писать  «с  нажимом», которое  давало  на  бумаге  не  столь  выразительные,  но  зато  более  «надёжные»,  равномерной  толщины  линии.  Это  должно  было  свидетельствовать  о  переходе  ученика  в  более  зрелую  возрастную  категорию. 
            Объединяло  все  эти  перья  то,  что  все  они  в  ребячьем  использовании  являлись  крайне  травмоопасными:  металлические,  заострённые,  постоянно  открытые,  да  ещё  и  смоченные  «ядом»  т. н.  химических  чернил   действительрно  очень  «ядовитого»  лилово-фиолетового  цвета,  которые  при   высыхании  слегка  «отливали»  золотом .  Чернила  эти  постоянно  содержались   на  каждой  ученической  парте  в  так  называемых  чернильницах-«непроливашках»,  в  кои  мы  время  от  времени  и  погружали  свои  ученические  ручки-«вставочки».
        Все  эти  «сопутствующие»  обстоятельства,  а  вовсе  не  мой  «злой  умысел»,  и  сыграли  свою  роль,  а  со  мной  ещё  и  злую  шутку  в  тот  злополучный  день,  когда  я  так  неудачно  настиг  свою  обожаемую  жертву.  Хорошо,  что  тогда  всё  обошлось  без  сколько-нибудь  существенных  осложнений.  Хотелось  бы  думать,  что  Инна  Шостак  благополучно  продолжила  жизнь,  стала  красивой,  успешной  и  счастливой  женщиной,  здравствующей  и   поныне.    




               
               
 ДЕВОЧКА  НА  ЛЕСТНИЦЕ \1952–1953 -1958-1961-197.\
         Что  бы  там  ни   говорили   поклонники  или  противники  творчества  Пабло  Пикассо,  восхваляя  его  или   ниспровергая   со    всех   возможных  пьедесталов,  но  в  грандиозном  и   многообразном  творчестве  этого  гиганта  при  желании  любой  ценитель  искусства  может  найти  себе  предмет  для  восхищения.  Понятно,  что  для  человека,  не  зашоренного  какими-то  предубеждениями,  обладающего  достаточной  эрудицией  и  художественным  вкусом,  таких  «предметов»  может  быть  множество.
         После  того,  как  убедишься  ещё  по  самым   ранним  его  работам,  какой  Пикассо  непревзойдённый  рисовальщик  и  портретист,  совсем  иначе  начинаешь  смотреть  на  все  его  самые  авангардные  и  даже  несколько  «безумные»  вещи.  Но  не  буду  далее  распространяться  на  эту   тему,  потому  что  имею  своей   целью  рассказать  совсем  об  ином.
          Когда  сам  я  рассматриваю  написанное  этим  художником  -  будь  то  в  музее  или  на  репродукциях  -  я  никогда   не  упускаю  возможности  ещё  раз  вернуться  к  его  «Девочке  на  шаре»:  на  меня  эта   картина  действует  магически  и  буквально   зачаровывает.  В  ней  сокрыта  какая-то  неизречённая  тайна  человеческого  бытия:  эта  мощная  спина  уставшего  от  жизни  циркового  артиста,  учителя  и  защитника,  наблюдающего  и  оберегающего  свою  хрупкую  напарницу,  балансирующую  на  массивной  и  в  то  же  время  очень  «зыбкой»  каменной   сфере  -  во  всём  этом  есть  какая-то  обречённость  и  вместе  с  тем  величие  и  непреклонность.   И,  конечно,  бесконечное  очарование  юной  жизни,  источаемое   грациозно  и  опасно  изогнувшейся  фигуркой  этой  неведомой  артистки.  Не  знаю  определённо,  но  скорее  всего  у  исследователей  творчества  Пабло  Пикассо  есть  немало  толкований  сюжета  этого  всемирно  известного  полотна,  совершенно  отличных  от  приведённого  здесь  моего   собственного.  Всё  это  в  данном  случае  совершенно  неважно,  ибо  «Девочка  на  шаре»  -  здесь  для  меня  лишь  повод,  чтобы  рассказать  о  другой,  не  менее  таинственной,  девочке  из  моей  собственной  жизни.
        Где-то  около  того  времени,  когда  «кровавые  истории»  сменяли  одна  другую,  то  есть  когда  я  учился  классах  в  5-м – 6-м,  в  нашей  1-й  школе  появилась одна  девочка,  сразу  же  и  очень  заметно  ставшая  выделяться  среди  всех  других,  вернее  сказать,   среди  ровесниц.  А  училась  она  тогда  двумя-тремя  классами  ниже,  то  есть  во  2-ом  или  3-ем,  занятия  которых  проходили  на  втором  этаже,  тогда  как  мы  учились  на  первом.  Так  что  в  поле  моего  зрения  эта  девочка  попадала  лишь  изредка,  обычно  на  большой  перемене,  когда  вся  эта  малышня  гурьбой  вываливалась  из  своих  классов  и,  с  галдежом  высыпав  на  широкую  центральную   лестницу,  скатывалась  по  ней  вниз    и  бросалась  далее  россыпью  на  школьный  двор.  Или  когда  её  класс  организованно  выводили  «на  свежий  воздух»  (в  близости  электростанции,  где  постоянно  сжигали  вонючий  торф,  он  был  «свежим»  только  номинально)  для  занятий  физкультурой.   Девочка  эта  обращала  на  себя  внимание  уже  только  тем,  что  совершенно  не  походила  на  своих  подруг,  непоседливых,  суетных  и  шумных.
            Когда  все  они  сломя  голову  с  криками  и  визгом  гурьбой  неслись  куда-то,  только  она  одна  сохраняла  недетское  спокойствие,  я  бы  даже  сказал,  какое-то  достоинство.  Она  выходила  на  лестницу  и,  спустившись  до  её  середины,  останавливалась  и,  прислонясь  к  перилам,  надолго  замирала  там  в  очень  своеобразной  позе,  для  которой  у  меня  тогда,  конечно,  не  было  определения  и   которую  только  спустя  годы  я  понял  как  «грациозно-изящную».  Девочка   эта  словно  не  желала  снизойти  до  остальных,  толпящихся  ниже,  «под  ней»,  чтобы  не  сровняться  с  ними  и  не  затеряться  среди  них.
        В  чём  состял  смысл  этого  «отделения» от  всех  и  этой  длительной  «экспозиции»?  То  ли  ей  казалось  более  удобным   наблюдать  мир  так  отстранённо  и  чуть-чуть  сверху,  а  может  быть,  свысока?  То  ли  просто  хотелось  покрасоваться  отдельно  от   прочих  девочек?  Как  бы  то  ни  было,  но  только  вряд  ли  её  действия  проистекали  от  чего-то  заранее  продуманного,  скорее  всего  здесь  срабатывал  инстинкт.
         Иногда  мне  казалось,  что  если  бы  она  даже    «снизошла»  и  смешалась  с   остальными  она  бы  всё  равно  осталась  бы  и    там  легко  и  сразу  отличимой,  заметной.  Во  всём  её  облике  сквозила  какая-то  величавость  что  ли,  хотя  ростом  она  почти  не  выделялась,  а  если  и  казалась  несколько  выше  подруг,  то  разве  только  из-за  хрупкости  своей  фигурки.  А  разительно  отличалась  она   от  всех  именно  какой-то  диковатой,  неукротимой  грацией,  в  общем-то  совершенно  несвойственной  и  во  всяком  случае  явно  преждевременной  для  девочек  её  возраста.  И  однако  же…
       Эта   особенность  сразу  делала  её  как  будто  старше  и  даже  «умнее»  окружающих  одноклассниц,  определённо  значительнее  их  и,  главное,  непреодолимо  притягательнее.  Может  быть,  именно  поэтому  девочка  и  казалась  столь  привлекательной.   Едва  ли  она  заслуживала  называться  какой-то  там  особой  красавицей  -  «настоящей»  или  «писаной», так  как  черты  её  лица  были  излишне  резковаты  и  в  чём-то  даже  неправильны.  Поначалу  она  могла  показаться  неестественно  бледной,  и  только  потом  становилось  ясно,  что  это  её  белолицесть  так  подчёркивается  и  оттеняется  обрамлявшими  её  лицо  иссиня-чёрными  густыми  волосами  цвета  «воронова  крыла»,  туго  заплетёнными  и  уложенными  сзади  в  две  тяжёлые  косы.
        В  очертаниях   её  носика  тоже  наблюдалась  какая-то  трудноуловимая  и  плохо  поддающаяся  описанию  особенность:  не  велик,  но  и  не  мал,  не  толст,  но  и  не  слишком  тонок,  не  вполне прям,  но  и не  крючковат;  просто  самый  его  кончик  был  как  бы  слегка  приплюснут  и  «прижат»  ко   рту  несколько  ближе  нормального,  обычного.  Все  описанные  мною  черты  этой  необычной  девочки    придавали  ей определённый  «восточный»   колорит,  что  в  наших,  славянских  по  преимуществу,  краях  являлось  довольно  большой редкостью.  Тем  более,  что  при  этом  нельзя  было  «заподозрить»  здесь  хоть  что-нибудь  смугло-цыганское…
          Со  всей  этой  необычной,  яркой  и,  даже  можно   сказать,  экзотической  внешностью  как-то совершенно  не  вязался  явно  простоватый,  крайне  бедный  «наряд»  этой  девочки.  Ну  ладно  бы  только  это  обычное  школьное  платье  уныло-коричневого  цвета  вкупе  с  совсем  уж  мрачным  чёрным  «передником»  -  их  носили  все  девочки.  Но  в  довершение  на  её  длинных  стройных  ножках  совершенно  противоестественно  смотрелись  домашним  способом  и  неумело  сшитые  из  каких-то  остатков  никудышного  сукна  аляповатые   «бурки»,  подобие  матерчатых  сапог,   двуслойные  и  наполненные  ватой  головка  и  голенище  которых  простёгивались  продольными  швами  по  всей  их  высоте  на  расстоянии  2 – 3  см. 
         На  что  уж  наша  семья  всегда  терпела  нужду,  но  даже  никто  из   наших  никогда  не  носил  подобных  «бурок»  (обычным  дополнением  к   ним  служили  также  самодельно  склеенные  из  резины  автомобильных  шин  «бахилы»,  тогда  как  фабричного  изготовления  блестящие  галоши  с  красным  фетром  внутри  надевались  на   фабричного  же  изготовления  войлочные  валенки):  всегда  -  пусть  самые  плохонькие  и  дешёвые,  но  непременно  ботинки  или  даже  сапоги;  правда,  валенок  для  зимы  у  нас  сроду  не  водилось.   А  эта  девочка,  такая  необычная  во  всём,  и  вдруг  в  каких-то  нелепых  самодельных  и  жалких  «бурках»,  которые  сразу  же  и  самым  вопиющим  образом  выдавали  всю  крайнюю  степень  материального  неблагополучия  в  этой  семье.
       Это  последнее  обстоятельство  вызывало  во  мне  острое  сочувствие,  в  котором  странным  образом  соединялись  самые  разнородные  чувства:  и  симпатия  к  этой  девочке,  и  неловкость  за  неё,  и  возмущение  тем,  как  несправедлива  обходится  судьба  с  разными  людьми…  И  всё-таки,  даже  в  этих  нелепых  нищенских  бурках  и  в  не  менее  жалком  остальном  наряде  она  - со  своим  белым  личиком  и  стройными ножками -  была   лучше  всех  её  окружающих!  Как  говорят  в  подобных  случаях:  не  благодаря,  а  вопреки…
      Во  мне  же  тогда  боролись  противоположные  чувства:  я  и  восхищался  ею,  и  жалел  её,  и  робел  при  одной  только  мысли  приблизиться  к  ней,  не   говоря  о  чём-либо  ещё.  Во  всяком  случае  такая  сложность   чувствований  удерживала    меня   от  того,  чтобы  начать  «бегать»  за  ней,  хотя  девочка  эта  была  в  высшей  степени  интересна  и  симпатична  мне,  хотя  тогда,  видимо,  не  захватила  ещё  целиком  моего  внимания,  которое  отвлекалось  и   на  другие  «предметы».
         Но  были  и  причины  иного  порядка,  серьёзно  препятствовавшие  какому-либо  сближению,  а  именно  различия  в  школьном  «статусе»:  я  уже  ученик  средней  школы,  а  эта  малявка  только  ещё  в  начальной. (Со  временем  я,  надо  признаться,  смог  поброть  в  себе  этот  «комплекс»).   Видимо,  существовали  какие-то  неписанные  правила,  какой-то  общепринятый,  хотя    и  негласный,  «кодекс»  поведения:  не  «бегать»  за  малышнёй,  а  только  за  своими  сверстницами,  проще  сказать,  за  одноклассницами  -  оно  и  прилично  и,  что  не  менее  важно,  намного  сподручнее  и,  конечно  же,  результативнее.
        В  общем,  ту  странную  девочку  я  -  так  или  иначе  -  прозевал,  упустил  и  надолго  потерял  из  виду;  она исчезла  из   поля  моего  наблюдения,  а  вернее  будет  сказать  -  моё  внимание  как-то  одномоментно,  но  на  долгие  годы  переключилось  на  новый  «объект».  И  на  этот  раз  всё  оказалось  намного  серьёзнее  и  уже  по-настоящему  драматично,  так  как  вовлечённым  «в   процесс»  стало  сердце,  полыхнувшее  огнём  первой  настоящей  любви.  Но  об  этом  я  вряд  ли  стану  писать,  и  именно  из  опасения  погрешить  против  этого  святого  для  меня  чувства   хоть  малейшим  словом  неправды.
        А  та  «девочка  с  лестницы»  спустя  лет  5 – 6  вновь  предстала  моему  ищущему  взору,  но  уже    не  как-нибудь,  а  в  законченном  образе  настоящей  царевны-лебеди  -  так ,  видно,  было  угодно  судьбе.  Мы  вернёмся  к  этому  сюжету  в  надлежащем  месте.   \уголовник  Клочков  и  Ко\   Это  произойдёт,  когда  мы  «доживём»  до  1958  года,  но  этому  предстоит  ещё  целая  «эпоха»,  в  течение  которой  произойдёт  ещё  множество  мелких  событий,  которые  тем  не  менее  основательно  «деформировали»  мою  судьбу  и,  соответственно,  биографию,  которые  при  несколько  ином  раскладе  могли  бы  приобрести  совершенно  другое  направление  и,  следовательно,  совсем  не  тот  вид,  что  они  имеют  ныне…
          На  проспекте  Ленина  в  Минске  (февр.  1962).   На   Бычке   и  на  Майском  Посаде  (197.)


           Пока  я  занимал  (если  мне  это  удалось)   внимание   читателя  малозначительными  частностями  своей  отроческой   жизни,  в  мире  происходили  и  по-настоящему  важные,  если  только  не  употребить  совсем  уж  пафосное  выражение,  «судьбоносные  для  страны»,  вообще  «эпохальные  события».   Они  были  такого  свойства,  что  обойти  их  вниманием невозможно  даже  в  таких  заметках  сугубо  личного  свойства,  каковыми  являются  предлагаемые  здесь  читателю.  Поэтому  я  должен  сказать  несколько  слов  и  о  них.

                ГЛУБОКИЙ     ТРАУР  (март   1953) 
                Ещё  стояла   настоящая   зима,  с  большими  снегами  и  порядочными  морозами,  когда   -  кажется,  ближе  к  вечеру  5  марта  1953  года  -  из  сообщений  городской  радиотрансляционной  сети  мы  узнали,   что  в  Москве  на  74-м   году  жизни    скончался  (далее  следовал  длинный  ряд  слов,  перечислявший  все  официальные  и   неофициальные  «титулы»,  включая,  разумеется,  «вождь  всех  трудящихся»)   Иосиф   Виссарионович  Сталин.
          Умер  Сталин!  Эта  страшная  и  потрясающая  весть  застала  всех  буквально  врасплох,  и  потому  её   воздействие  на  всех  было  особенно  сильным.   Даже  на   тех,  кто  -  как  выяснилось  потом  -  страстно  желал  и  ждал  этой  смерти.  Что  же  тогда  говорить  о  других  миллионах  людей,  «свято  веривших»  каждому  слову  коммунистической  пропаганды  об  этом  человеке!  Если  судить  по  тому,  что  происходило  в  нашем   Слуцке,  то  страна   «остолбенела»;  простые  сердца  сжимались  не  столько  от  скорби,  сколько  от  страха  перед  разверзнувшейся  впереди  неизвестностью:  как  жить  и  что  делать  дальше,  уже  «без  Сталина»  -  ведь  вся  возможная  жизнь  мыслилась  только  «при  нём».  Эта  растерянность,  или,  правильнее  будет  сказать,   потерянность  ощущалась  во  всех  и   во  всём. 
      Когда  я  говорю  обо  «всех»,  я  подразумеваю  не  только  разные  общественные  группы  людей,  но  и  самые  разные  возрастные  их  группы  -  от  глубоких  стариков  до  самых  юных,  вплоть  до  детей    самого  нежного  возраста.   Неподдельная  скорбь  читалась  на  всех  лицах;  чувствовалось,  что  она  до  боли  сжимает  сердца  этих  людей  и  что  она  невыразима  никакими  словами,  но  при  этом  источается  и  пропитывает  собою  всё  окружающее.   Иногда  казалось,  что  её  можно  отжимать  из  воздуха,  сжавшегося  от  холода   и  оттого  словно  застревающего  в  горле    и   затрудняющего  дыхание.
              Никем  не  высказывалась,  но  всем  была  понятна  и  близка  мысль:  обрушившееся  несчастье  надо  как-то  пережить,  потому  что  такое  случается  в  жизни  только  один  раз  и  от  того,  как  мы  с  этим  справимся,  зависит  всё  наше  дальнейшее  существование.  При  всей  кажущейся  пафосности   этих  мысли  по  своей  глубинной  сущности  она  оказалась  на  поверку  удивительно  верна:  день  5  марта  1953  года  действительно  явился  «поворотным  пунктом»   не   только  в  жизни  миллионов  «отдельных»  людей,  но  даже  в  судьбе  целых   народов  и  стран.  Но  на  дальнейшие  суждения  в  этом  направлении  у  меня  нет  никаких  особых  полномочий.  Поэтому  я  позволю  себе  рассказать  только  о  тех  частностях,  которые  были  доступны  тогда  пониманию  13-летнего  отрока.
            Мы  тогда  учились  в  7  «в»  классе,  был  у  нас  некто  по  имени  Владик  Кузенков,  «второгодник»,  у  которого  как  до  попадания  в  наш  класс,  так  и  после  учёба  шла  весьма  туго  и  который  после  нашего  7 «в»  снова  оказался  в  числе  отстающих,  «выпал  в  осадок»  и  заодно  из  нашего  поля  зрения.  Он  испытывал  действительно  серьёзные  трудности  в  учёбе,  что  с  особой  очевидностью  проявлялось  даже  на   уровне   простейшей  арифметики,  а  ведь  мы  должны  уже  были  осваивать  основы  алгебры  и  геометрии,  при  одном  только  упоминании  о  которых  бедный  Владик  впадал  в  полнейшую  растерянность  и,  хочется  употребить  классическую  формулу,  «менялся  в  лице».
          Как  и  полагается  «второгоднику»,  он  был  несколько  выше  нас  ростом,  более  половозрел  и  вообще  был  довольно  смазлив  лицом,  как  это  часто  случается  среди  людей  не  выдающегося  ума.  Но  нрав   у   него  был  общительный,  незлобивый,  компанейский.  Он  был  из  семьи  военнослужащего  и  жил  в  одном  из  двухэтажных  деревянных   домов  барачного  типа  в  15-м  «военном  городке»,  располагавшемся  рядом  с  нашей  школой,  к  югу  от  неё,   сразу  за  высоким  дощатым  забором,  выкрашенным  в  голубовато-бирюзовый  цвет.
       На  какое-то  время  означенный  Владик   оказался  словно  привязанный  ко   мне,  уж  не   помню  точно,  по  какой  именно   причине.  Можно  предполжить  (и  это  будет  всего  вероятнее),  что  его  «прикрепили»  ко  мне  на  постоянной  основе,  чтобы  я  как  бы  «шефствовал»  над  ним  и  помогал  ему  в  учёбе:  была  тогда  такая  практика  «борьбы»  с  неуспеваемостью  отдельных  учеников.  Видимо,  я  как  «шефствующий»  особых  талантов  не  проявил,    раз  не  смог  перетащить  Владика  Кузенкова  вместе  с  собой  в  следующий   8-й  класс.
         Но  в  7-м  мы  были  практически  неразлучны,  хотя  и  очень  различались  по  своим  основным  устремлениям.  Владику  важно  было  как-то  преодолеть  все  эти  непостижимые  учебные  трудности,  запомнить  и  донести  их  до  проверки  преподавателем  на  уроке,  что  почти  никогда  не  удавалось  ему  сделать  и  отчего  он  иногда  впадал  в  полнейшее  отчаяние.  Мне  же  хотелось  как  можно  скорее  освободиться  и  от  нудных  домашних  заданий,  от  ещё  более  нудных  и  долгих  разъяснений  их  плохо  соображающему  Владику,  да  и  -  чего  уж  греха  таить  -  от  него  самого.
        Но  Владик,   видимо,  боясь  потерять  предоставленную  ему  помощь  и  единственную  опору  в  учёбе,   чуть  ли  не в   буквальном  смысле  цеплялся  за  меня,  как  утопающий  цепляется  даже  за  соломинку,  и  потому  везде  и   всюду  следовал  за  мною  неотступно,  хотя  и  был  явно  старше  и  «мужественнее»  своего  «шефа».
            Поэтому  и  весть  о  смерти  И. В. Сталина  настигла   нас,  находящихся  в  одной   связке,  можно  сказать,   одновременно  и  подействовала  на  нас  почти  одинаково  сильно.  Это    потрясение  новостью  требовало  для  себя  какого-то  выхода,  активного  поступка,  личного  проявления.  Мне  явилась  мысль  дать  телеграмму  «прямо  в  Кремль».  Дело  было  за  малым:  где  взять  денег.  У  меня  оказалось  всего  лишь  4  рубля,  а  у  «ближнего»  Владика  -  аж  целых  10 !  Без  долгих  размышлений  и  проволочек  мы  ринулись прямо  на  почту  (и  телеграф),   находившуюся  тогда  в  кирпичном  2-этажном  здании  на  центральной  ул.  Пролетарской,  и  «отбили»  на  всю  имевшуюся  у  нас  сумму  надлежащего  содержания  текст.
         Дескать,  мы  имя  рек  такие-то  вместе  со  всем  советским  народом  глубоко  скорбим  и  т.д.  В  общем,  наскорбели  на  всё,  что  наскребли,  ровно  на  14  рублей!  А   тогда,  надо  заметить,  средне-обычная  телеграмма  с  важными  экстренными  сообщениями  редко  обходилась  дороже  3  -  максимум  5-ти  рублей.  Так  что  благородство  и  самоотверженность  нашего  поступка  нужно  оценить  ещё  и   с  этой,  чисто  финансовой,  стороны.   И  это-то  при  наших  самых   скромных  возможностях!  У  Кузенкова  они,  правда  могли  быть  несколько  большими:  военнослужащие  считались  тогда  зажиточным  «сословием». Но  если  говорить  о  «морали»,  которую  следует  извлечь  из  описанного  эпизода,  то  она  состоит  в  следующем:  да,  скорбь  была  всенародная,  всеобъемлющая,  захватиашая  даже  таких  юнцов,  как  мы  с  Кузенковым,  и  это  была  скорбь  самая  искренняя  и  самая  глубокая.  Это  если  говорить  о  ширине  и  глубине.  Но  было  у  этого  чувства  по  крайней  мере  ещё  одно  измерение,  и  это  высота,  высота  в  самом  букваальном  смысле  слова.
          В  Слуцке,  как  во  всяком  порядочном  городе  -  а  Слуцк,  без  всякого  сомнения,  таким  статусом  обладал,  и  не  только  по  представлениям  местных  горожан  -  имелся  и  здесь  довольно  монументальный  памятник  вождю  всех  трудящихся,  другу  народов  и   светочу  человечества,  товарищу  Сталину  (без  всяких  там  «дорогому  и  любимому»,  а  строго  по-большевистски  -  «товарищу»  и  всё!  Памятник  этот  стоял  при  входе   в  местный  Парк  культуры  и  отдыха  и  располагался строго  по  оси  центральной  аллеи.  Высотой  вместе  с  пьедесталом  и  самой  фигурой был  он  метров  5 – 6,  никак  не  менее,  то  есть  вровень  с  2-этажным  домом,  что  по  слуцким  масштабом,  где  вообще  постройки  выше  1-этажных  являлись   тогда большой  рдкостью,  а  3-этажные  и  вообще  можно  было  пересчитать  по  пальцам  одной  руки,  представляло  собой  довольно  ззначительную  высотную  доминанту.
      Так  вот:  этот  5 – 6  метровый  монумент  уже  в  день  5  марта  1953  года  траурными  венками  и  гирляндами  цветов  был  почти  целиком  укрыт  так,  что  над  их  горой  высилась  одна  только  голова  вождя  (насколько  я  помню,  не  покрытая  фуражкой  генералиссимуса).  Нашлись-таки  благоразумные  люди  даже  и  среди  мелких  местных  верноподданных,  сообразившие,  что  переусердствовать  в  этом  деликатном  выражении  скорби  не  менее  опасно,  чем  проявить  какую-то  недостаточность.  В  общем,  над  горой  цветов,  перевитых  алыми  и  чёрными  лентами,  высилась  только  гениальная  голова  товарища  Сталина.
           И  хотя  все  цветы  были  искусственные,  бумажные  (тогда  даже  выпускалась  специальная  лёгкая  «гофрированная»  бумага  для  изготовления  таких  цветов),  но  зато  в   таком   изобилии,  что  невольно  являлась  мысль:  а  кто  же  и  когда  успел  сделать  столько  в  тогдашнем  Слуцке,  где  всё  население  составляло  едва  ли  больше  20 -30  тыс.  человек  -  вместе  с   немощными  стариками,    грудными  младенцами   и  недееспособными  инвалидами.  А  в  таком  случае  -  кто  же  и  когда?  И  тем  не  менее  всё  тонуло  в  этих  цветах:  не  только  этот  единственный  памятник,  но  и  все  имеющиеся  по  кабинетам  бюсты,  а  также  гораздо  более  многочисленные  портреты  Сталина  в  учреждениях  и  на  предприятиях…
            Бумажные  цветы  давали  гораздо  большее   разнообразие  и  яркость  красок,  чем  любые  живые  цветы,  обеспечивая  при  этом  несравнимо  большую  долговечность.  Современный  читатель  может  высказать  недоумение:  а  почему,  дескать  было  отдано  предпочтение  искусственным  цветам  перед  живыми?  Да  никакого  не  было  «предпочтения»,    а  просто  существовала  единственная  возможность  -  только  бумажные,  поскольку  в  1953  году  в  заштатном  белорусском  городишке  да  ещё  посреди  зимы  ни  о  каких  живых  цветах  не   только  не  могло  быть  и  речи,  но  даже  сама  мысль   о  них  не  явилась  бы  в  самую  смелую  до  дерзости  голову:  живые  цветы?  а    вы  в  своём   уме?  (Вообще  -  но  это  я   заметил  уже  гораздо  позже,  летом  2016-го  -  у  беларусов  не  принято  возлагать  на  могилы  цветы  живые,  только  искусственные).
       Но  таких  завалов  цветами,  пусть  себе  даже  бумажными,  я  потом  не    видел  во  всю  свою  последующую  жизнь,  даже  в  дни   гагаринского  триумфа  в  апреле  1961-го.,  не  говоря  уже  о  торжествах    меньшего  размаха  и  энтузиазма  или,  тем  более,  по  какому-то  траурному  случаю.  В  марте  1953-го  мы  видели  действительно  грандиозный  траур  и  глубочайшую  по  искренности  всенародную  скорбь.   Что-то  подобное  сейчас  можно  представить,  пожалуй,  только  в  буддистском   Таиланде  по  случаю  кончины   национального  монарха – короля.
          Таковы  мои  воспоминания:  как  видите,  они  не  столько  о  Сталине,  сколько  о  чертах  самой  той  эпохи.  Впрочем,    некоторые  сведения  о них  «рассеяны»  и  по  другим  страницам  этой  книги.   А  о  Сталине  написано  достаточно  и  без  меня  -   хорошо  и  близко  его  знавшими  людьми.  Если  только  вообще  возможно  «хорошо  знать»   что-то  о  другом  человеке,  тем  более  о  таком,  как  Сталин,  не  допускавшим  проникновения  не  то  что  в  какие-то  свои  «тайные  помыслы»,  но  даже  в  обстоятельства  своёй  частной  жизни.  Можно  без  большого  преувеличения  сказать:  её-то  у  него  практически  и  не  было.
        Попутно  считаю  необходимым сделать  ещё  одно  замечание.  Настоящее,    глубокое  постижение  чего  бы  там  ни  было  всегда   затруднительно,  ибо,  как  было  замечено  ещё  Архимедом,  глубина  выталкивает;  особенно  сильно  она  выталкивает  всё  легковесное,  пустое,  «надутое»,  самодовольное.   К  тому  же  постижение  «глубин»  политической  и  государственной  жизни  требует  не  меньших  знаний  и  навыков,  чем  исследование  морских  пучин  или  недр  в  пропастях (под)земных.  И  там  и  здесь  свои   неожиданности  и  опасности:  «давления»,  «температуры»,  скопления  «гремучего»  газа  в  воздухе  или  пузырьков  азота  в  крови.  Да  мало  ли  чего  ещё !  Потому  наш  мудрый  народ  давно  и  верно  сказал:  «Державу  вести  -  не  мудями  (более  приличное  обстоятельствам  слово-  не  бородой)  трясти !»




  ЛАДИТЬ   ЛАДЬЮ,  или  БЫЛО,  ДА    СПЛЫЛО  \1954  или  1955\
            Но  прежде  того  довелось  «познакомиться»  с  настоящим  уголовником,  что  свидетельствует  о  численном  их  преобладании  в  общей  массе  освобождённых  по  амнистии   1953  года.   А  случилось  это  уже  летом  следущего,  когда  мы  закончили  8-й  класс  и  на  все  долгие  каникулы  были  предоставлены  сами  себе  -  «лафа»  !(жаргонное  словечко,  означающее  «славно»,  «приятно»).  Чтобы  читатель  не  подумал,  что  «самим  себе»  равносильно  пустому  праздношатанию,  скажу  кое-что  в  своё  оправдание.  К  этим  каникулам  в  нашей  узко  замкнутой  компании   (Маркевич,  Степаньков  и  я)  вызрела  идея  построить  лодку,  чтобы  потом  совершить   на  ней  водное  путешествие  по  маршруту  Слуцк  -  Чёрное  море  (как  говорится,  «не  более  того,  но  и  не  менее» !).  Предполагалось,  он  будет  пролегать  по  таким  водным  артериям,  как  реки  Случь,  Припять,  Днепр  и  закончится  в  бурных  волнах  Понта  Эвксинского.
       Слово  «понт»  я  употребил  здесь  не  фразёрства  ради,  а  с  «прицелом»  на  дальнейшую  самокритику.  На  задуманную  лодку  нужны  были  кое-какие  деньги  -  не  купить  её  в  готовом  виде,  конечно,  ибо  такая  сумма  была  бы  для  на  совершенно  неподъёмна,  но  чтобы  кое-что  прикупать  по  ходу  её  строительства.  Короче  говоря,  мы   все  трое  устроились  разнорабочими  в  какую-то  «контору»,  где  в  мастерской  были  штабелем  уложены  разного  размера  гробы  из  свежеструганых  и  приятно  пахнущих  сосновых  досок.  В  сочетании  минорной  гробовой  темы  с  мажорным  звучанием   жизнеутверждающего  аромата  сосновой  смолы  («живицей»,  между  прочим,  и  называющейся !) на  первый  взгляд  заключалось  некое  непримиримое  противоречие,  но  это  лишь  «на  первый»,  поскольку  довольно    скоро  становилось  ясно,  что  ни  один  гроб,  ни  даже  великое  их  множество  не  в  силах  перебороть  и  остановить  больше  течение  жизни:  торжествует  в  конечном  счёте  только  она,  только  жизнь.
          Да  в  общем  нам  и  не  пришлось  непосредственно  участвовать   ни  в  каких  «гробовых  делах»,  хотя,  кажется,  в  эти  самые  дни  проводилась  «эксгумация»  останков  воинов-освободителей,  погибших  как  раз  ровно  десять  лет  назад  при   освобождении  Слуцка  в  конце  июня  1944  года,  и  их  перезахоронение  в  братской  могиле  на  городском  кладбище.  Тогда  павших  похоронили  прямо   в  центре  города,  по  соседству  с  «торгом»,  где  в  прежние  времена  устраивались  ярмарки  и  где  ещё  сохранялись  «коновязи»;  после  войны  здесь  устроили   городской  сквер,    где  как  раз  и  оказались  никак  не  обозначенные  могилы,  хотя  места  их  расположения  где-то  были  точно  отмечены.  Это  и  позволило  произвести  перенесение  останков  быстро   и  с  соблюдением  всех  воинских  почестей. 
         В    это  время  городским  «головой»  (председателем  горрайисполкома)  служил  некто   с  запоминающйеся  двойной  фамилией,  и  уж  не  знаю:  в  честь  ли  этого  события  или  по  какой-то  иной  причине,  но  этот  перепланированный  и  благоустроенный  сквер  в  течение  многих  последующих  лет  некоторые  горожане  уважительно,  а  может  быть,  и  с  долей  сарказма,  называли  «сквер  (имени)  Козинцева-Прокопчика».  Ныне  в  Слуцке  его  не  существует.
        Нас  же,  юных  «разнорабочих»  направили  на  мощение  городских  улиц  булыжником.  Что  такое  «разнорабочий»?  Это  -  «подай  то,  принеси   это»,  в  общем  «старший,  кда  пошлют»,  подсобник  при  мастере.  Но  мы  за  славой  не  гнались  -  нам  лишь  бы  денежки  получить,  которыми  мы  могли  бы   распорядится  «по  собственному  усмотрению»,   то  есть  исключительно  на  цели  нашего  «судостроения».
       И  хотя  я  «закавычил»  это  слово,  в  его  употреблении  нет  ни  натяжки,  ни  даже  преувеличения.  Дело  в  том,  что  свою  лодку  мы  замышляли  как  нечто  далеко  превосходящее  всё  существующее  в  этом  классе  судов  по  всем  мыслимым  и  немыслимым  характеристикам:  плавучести,  остойчивости,  безопасности  и  т .п.  У  нас  должна  была  сойти  со  стапеля  лодка  одновременно  и  гребная,  и  парусная.  Но  начну  о  ней  по  порядку,  то  есть  с  самого  начала.
           Конструкцию  лодки  рассчитывали  (не  исключаю,  что  даже  с  применением  логарифмической  линейки  -  и  это  после  8-го  -то  класса !)  Шурка  Маркевич  и  Шурка  Степаньков.  При  длине  лодки    в  4,5 – 5  метров  и  ширине  не  менее  1,2  метра  в  её  остове  необходимо  было  иметь  7 – 8  прочных  шпангоутов  из  бруса  или  50-50  мм  досок  и  с  десяток  5 – 6  метровых  (продольных)  прожилин  под  обшивку  судна.   Особую  заботу  вызывал  материал  для  будущего  (не  знаю,   как  его  точно  назвать,  нижнего  бруса,  которому  требовалась  особая  прочность,  так  как  именно  к  нему  предполагалось   крепить  и  шверт,  и  довольно  высокую  мачту  под  косой  парус.  Не  помню,  как  мы   решили  эту  проблему,  но  в  конечном  счёте  как-то  решили.
        Не  знаю,  по  каким  именно  законам  и  формулам  рассчитывались  размеры  и  форма  каждого  из  шпангоутов,  но  они  были  строго  индивидуальны  для  каждого.  Самые  крупные  из  них,  предназначенные  для  середины  судна,  собирались  из  нескольких  «секций»;  два  самых  мелких  -  для  носа  и  кормы -  выпиливались  либзиком  из  цельной  доски.
          Выше  я  сказал,  что  лодка  должна  была  «сойти  со  стапеля»  -  и  это  не  просто  «фигура  речи».  При  доме  Маркевичей  у  его  деда-столяра  имелась  просторная  мастерская,  где  стояло  несколько  больших  и  малых  верстаков,  предназначенных  для  выполнения  самых  разных  столярных  операций.  Всю  эту  великолепную   мастерскую  с  полным  набором  всех  необходимых  инструментов  и  приспособлений  дед  Шуры  Маркевича  отдал  ему   на  все  летние  каникулы  в  его  полное  распоряжение  и,  разумеется,  под  его   полную  ответственность.  Думаю,  что  это  потребовало  немалых  усилий  от  одного  и  не  меньшей  самоотверженности  от  другого;  возможно,  не  обошлось  и  без  некоторого  ущерба  для  дедова  заработка.  Но  как-то  всё  «перетёрлось»,  хотя  дед  был  с  норовом,    не   сказать,  чтоб  очень  уж  привечал   молодёжь  и  вообще  нелюдим.
            Нас   тогда  прямо-таки   распирало  от  радости  и  гордости:  мы  не  только  допущены  в  эту  «святая  святых»  столярного  искусства,  но  и  обладаем  здесь  полной  самостоятельностью  во  всех   своих  действиях.  Теперь  дело  за  малым:  заработать  достаточно  денег  на   покупку  недостающих  материалов:  прежде   всего  толстой  фанеры  для  двойной  обшивки,  которую  мы  замыслили  покрыть  лодку  не  только  снаружи,  но  и  пов  внутренней  поверхности  шпангоутов;  с  учётом  внушительных  размеров  судна  и  обводов  его  корпуса      дорогостоящей   фанеры  требовалось  довольно  много,  а  ведь  нужны  были  ещё  и   немалое  количество  столярного  клея,  битума  для  смоления  и  масляной  краски  для  «косметики»,  не  говоря  о  шурупах  и  разной  прочей  мелочи.
              В  заботах  обо  всём  этом  (а  ведь  мы  ещё  и  работали  по  6  часов  6  дней  в  неделю)  время  бежало   быстрее,  чем  даже  хотелось  нам   самим.  Не  могу  сказать,  что  работа  «подсобниками»   так  уж  сильно   нравилась  нам  и  что  она  давалась  легко.  Отнюдь:  монотонный  поднос  к  месту  укладки  то  песка,  то  гравия,  то  «кругляка»  доводил  до  полного  отупения,   а  лето  в  тот  год  выдалось  особенно  знойное,  и   в  дневное  время  не  было  ни  малейшего  передыху  от  этой  изнуряющей  жары  и  прямо-таки  по-тропически  обжигающего  солнцепёка  в  течение   всех  тех  месяцев,  на  какие  мы  «подрядились».  Но  зато  загар  за  это  время  мы  получили  отменный  и  чем-то  даже  стали  похожи  на  «настоящих  мужчин»,  то  есть  работяг.
              Таким  «настоящими   работягами»  были  Толик  Данилов  и   Миша  Кацнельсон.  Первый  -  тоже  из  нашего  класса,   будучи  тремя  годами  нас  старше, - работал  вместе  со  своим  отцом,  профессиональным   «мостовщиком»,  и  работал  уже  как  взрослый,  так  сказать,  на  постоянной  основе   и  не  первое  лето.  Делал он  это  не  ради  собственного  удовольствия,  а  по  причине  крайней  нужды,  в  которых  неизбывно  пребывало  их  многодетное  семейство,  где  из  6-ерых  детей  Толик  был  самым  старшим.  Все  они  были  по-цыгански  смуглы  и  черноволосы;  а  следующую  за  Толиком  сестру,  лет  на  5 – 6  младше,  можно  было  бы  даже  назвать  хорошенькой,  если  бы  не  слишком  уж  скромненькие  и  жалкие  её  «наряды».  Сам  Толик,  как  и  отец,  на  которого   он  поразитеьльно  походил,  был  сутул,  сухопар  и  вообще  довольно  тщедушен.  Когда  эти  двое  целый  день  «на  карачках»,  под    палящим  солнцем,  не   разгибаясь,  передвигались  вперёд  вслед  за  прирастающей  по  дециметру  мостовой,  шаркая  по  ней  прикреплёнными  к  голеням  кожаными  наколенниками,  -  это  было  зрелище  одновременно  и  скорбное,  и  патетическое.  Тут,  может  быть,  уместно  заметить, правда,   что  в  тогдашнем  Слуцке  эта  работа  считалась  едва  ли  не  самой  высокооплачиваемой.
           Мише  Кацнельсону  я  пропел  свою  осанну  в  опусе,  который  вынесен  в  Приложения  под  номером  …  Из  всей  их  семьи,  наверное,  когда-то  многочисленной,  после  войны  остались  в  живых  только  бабушка  и  Миша,  и  вот  они  вдвоём  мыкали  своё  горе  и  нищету.  Годами  равный Толику  Данилову,  Миша  являл  ему  полную  противоположность:  высокий  и  стройный,  он  всегда  находился  в  самом  веселом  расположении  духа,  сверкал  белозубой  улыбкой,  поводил  по-еврейски  выразительными  своими  очами  и  непрерывно  болтал  что-нибудь  смешное  или  забавное,  потряхивая  при  этом  породистой  -  этого  было    не  скрыть -  головой  с  копной  густых  тёмнорусых  курчавых  волос  с  уже  заметно  пробивающимися  седыми  прядями.
         И  Толик,  и  Миша  трудились  -  в   отличие   от  нас  -  не  забавы  ради,  а  зарабатывая,  так  сказать,  на  хлеб  насущный:  если  их  заработок  шёл  на  удовлетворение  самых  острых   нужд  и  на  поддержание  бедствующих  близких,  то  получаемые  нами  деньги  совершенно никак  не  учитывались  в  семейных  бюджетах   и  предназначались  исключительно  на  нужды  судостроения,  затеи  нашей  чисто  амбициозного  свойства.
          Однако  и  при  помощи  денег  не  всё  неоходимое  для  создания   нашего  нафантазированного  детища  можно  было   «достать»  (такой  глагол  употребляли  тогда  в  значении  «приобрести»)  в  небольшом  городке.  Например,  на  «лесобазе»,  где  продавалась  вся  древесина  и  пиломатериалы  -  от  «кругляка»  до  «шалёвочной»  доски  (так  у  нас  тогда  называлась  «вагонка»)  -  и  в  помине  не  было  потребных   нам  под  обшивку бортов  длинномерных  (не  менее  6  метров)  реек.  Закупать  же  для  этого  дюймовые  доски  и  «разгонять»  их  вдоль  по  всей   длине,  по  нашим  обстоятельствам,  представлялось   не  технологичным  и  потому  неприемлемым.
           Кто-то  из  нас  троих  предложил  «идею»,  показавшуюся  нам  более  привлекатльной,  хотя  и   попахивающую   преступлением.   А  зародилась  она  на  улице  Алексея  Толстого,  которая  параллельно  той,  где  стоял  дом  Маркевичей,  и  буквально  рядом  с  ней.  Последнее  обстоятельство  и  сыграло  решающую  роль \взят  «рубеж»  в   700  страниц !\  в  реализации  нашего  криминального  замысла.  Почти  во  всю  длину  этой  небольшой  улицы  протяжённостью  метров  300 – 500,  не  более,  тянулся  высокий  забор,  ограждавший  территорию  городской  электростанции  и  выкрашенный  в  светло-бирюзовый  цвет,   теперь   уже   основательно  поблекший  от  стихий  и  времени.  Уже  сам  этот  цвет  провоцировал   на  водно-морскую  тематику.  Но  настоящее  искушение  состояло  в  том,  что  плотно  пригнанные  друг  к  другу  «в  стык»  доски  забора  «сшивались»  воедино  положенными  поперек  их  высоты  чырьмя  рядами  реек  -  два  ряда   по  самому  верху  забора  и  два  ряда  ближе  к  низу,  где-то  в  полуметре  от  его  основания.  Рейки,  это  определялось  на  глаз,  по  всем  параметрам  нам  очень  подходили:  длина  не  менее  6  метров,  в  поперечном  сечении  7  х  2,5  см  -  как  раз  то,  что  нам  нужно!  Вот  эти-то  два   нижних  ряда  вожделенных  реек  бесповоротно  и  укрепили  нас  в  нашем  преступном  замысле!    К  тому  же  желаемые  и  почти  готовые  к  дальнейшему  использованию  материалы  находились  в  такой  соблазнительной  близости  к  нашей  «верфи»  на  ул.   Розы  Люксебург !
           Забыл  упомянуть,  что  на  единственном  2-этажном  доме  по  ул.  Алексея  Толстого  уже  в  то  время  имелась,  кажется,  мемориальная  «доска»  (громко  сказано  «доска»,  ибо  надпись  была  просто  «выдавлена»  по  штукатурке !),  напоминавшая,  что  в  этом  доме  в  1934 -  1936 гг.  жил  Г. К.  Жуков,  командовавший  таким-то  и  таким-то  воинским  кавалерийчким  соединением  РККА.  Потом,  уже  из  других  источников,  мне  стало  известно,  что  будущий  «маршал  Победы»  как  раз  тогда  «заметил  и  благословил»  талантливого  слуцкого  подростка  -  Колю  Маглыша,  моего  двоюродного  брата  Н. Я.  Маглыша  (1922 – 2013),  и  даже  вроде  бы  хлопотал  о  том,  чтобы  того  трудоустроили   механиком  в   подчинявшиеся  ему армейские  мастерские…
           Однако  вернёмся  к  нашему   судну.   Был  разработан  не  только  план,  но  и  вся  технология  «добычи  и  присвоения»  потребного   количества  этих  вышеупомянутых  реек.  Вся  «операция»  была   разделена  на   несколько  кратковременных  этапов-эпизодов  с  тем,  чтобы  выполнять  их  в  «близ»-режиме  молниеносного  налёта  и   как  можно  более  быстрого  отхода  с  места  проведения  операции.    Наиболее  подходящим   временем  для  её  выполнения  мы  определили   поздние  летние  сумерки,  когда  движение  пешеходов  по  улицам  практичеки  заканчивается,  но  ещё  не  наступило  время  полной  ночной  тишины,  когда  ещё  возможны    какие-то  случайные  шумы  и  звуки,  появление  которых  не  должно  никого  удивлять  и  -  тем  более  -  настораживать.
            Дело  в  том,  что  при  отделениии,  то  есть  отдирании,  реек  от  забора   и  извлечении  из  них  довольно  длинных  гвоздей,  как  мы  и  предполагали,  могли  вознкнуть  характерные  и  довольно-таки  пронзительные  звуки.  Чтобы  «закомуфлировать»  и  перекрыть  их,  мы  придумали  сопровождать  эти  действия  свистом.  Более  других  искусством  свистеть  с  помощью  заложенных  в  рот  пальцев  обладал  Степаньков,  ему  и  поручили  это  ответственное  дело.  Шурка  Маркевич  лучше  всех  управлялся  с   дедовским   инструментом  -  топором,  стамеской  и  «абцугами»   (так  по-белорусски  назывались  клещи-гвоздодёры),  так  что  он  стал   здесь  на  позиции  №1.
 Он  же  по  завершении  каждого  отдельного  налёта  собирал  и  уносил  весь  этот  самый  «инструментарий»,  одновременно  «прикрывая»  отход   других  участников  «рейда».  Моя  позиция  №2  -  уходить  «на  базу»  с  первою   добытою  рейкой;  Степаньков  имел  позицию  №3  и   помогал  №1  добывать  вторую,  с  которой  тотчас  же   мчался  вдогонку  за  первой,  но  по  другому  маршруту. Шурка  Маркевич,  с  сумкой  через  плечо,  неспешно  и  как  ни  в  чём  не  бывало  шёл  своей  дорогой.
            В  общем  и  целом  план  оказался  настолько  «умно»  разработанным,  что  ни  разу  не  дал  сколько-нибудь  значительного  сбоя  или  осечки  и  сработал  чисто.  Хотя   пару-тройку  раз  (а  всего  мы  осуществили    таких  вылазок  5  или  6)  возникали  тревожные  и  нервозные  моменты:  то  не  поддавался  и  слишком  уж  громко,  как  нам  казалось,  «визжал»  какой-нибудь  особенно  «упорный»   гвоздь  или  вдруг,  как  чёрт  из  коробочки,    неожиданно  выскакивал  из-за  угла  какой-нибудь  незадачливый  прохожий,  и  мы  с  замиранием  сердца,   то  есть  с   бешено учащённым  пульсом,  бросали  своё  преступное  дело  и  изображали  из  себя  просто  припозднившихся  домой  мальчишек.
      Понятно,  что  при   таком  нашем  нетерпении  и  усердии  строительство  нашего  судна  продвигалось  довольно  споро.  На  стапеле  его  очертания  становились  всё  определённее,  что  вдохновляло  нас  ещё  сильнее.   Невозможно  сейчас  последовательно  описать  процесс  строительства  от  начала  до   конца,  да  и  многое  уже  навсегда  улетучилось  из  памяти,  но  вот  некоторые  завершающие  его  стадии  запомнились  мне  хорошо.    Наверное,  очень  непросто  далась  нам  обшивка  фанерой  по  довольно  сложным,  если  не  сказать  прихотливым,  внешним  обводам  корпуса:   как  говорится,  гладко  было  на  бумаге  (хотя  тоже  весьма  непросто,  о  чём  хорошо  знал,  правда,  только  наш  «главный  конструктор»  -  Шурка  Маркевич.  С  внутренней  обшивкой  дело  обстояло  несколько  легче:  она  выполнялась  по  более  простым  лекалам,    допускала  использование  большего  числа  кусков  и  стыков,  не  требовала  слишком  скрупулёзной  точности  и  тщательности  исполнения.  Но  и  здесь  всем  нам   пришлось   попыхтеть  и  попотеть.
            Но  настоящим  для  нас  испытанием  явилось  пропитка  и  смоление  обшивки  горячим  битумом.  Во-первых,  против  этого  сразу  «восстал»  дед  Маркевича:  в  моей  мастерской  никакого  смоления -  это  благородная  столярка,  а  не  какая-то  вам  смолокурня;  вы  что  все  с  ума  посходили  -  использовать  открытый  огонь  среди  стружек  и  высушенной  древесины !  И  т. д.  и  т. п.  В  результате  долгих  и  довольно-таки  напряжённых  препирательств  с  ним  достигли  компромисса:  смолить  будем  вне  мастерской,  на  достаточном  от  неё  удалении  посреди  поросшей  травой-муравой  площадки,  но  на  придомной  же  территории.
                Сюда  мы  и  выволокли  нашу  красавицу-лодку:  длиной  почти  6  метров,  шириной по  самому  большому  шпагоуту  -  полтора,  с   высотой  бортов  -  около  0,8  м,  в  общем   -  махина!  Ничего  подобного  «в   акватории»  реки  Случь  доселе  -  я  в  этом  абсолютно  уверен  -  не  существовало  и  существовать  не  могло,  потому  что  кто  же  из  разумных  и  здравомыслящих  людей  позволил  бы  себе  роскошь  тратиться  на  такую  килевую  «посудину»  в  условиях  речки,  на  которой  и  обычной-то  маломерной  «плоскодонке»  не  везде  можно  пройти  или  развернуться?   Но   мы-то,  строившие  свою  чудо-лодку,   никак   не  подпадали   под  категорию  «прагматиков»:   дерзкие  фантазёры-мечтатели,  мы  в  самые  короткие  сроки  (одни  летние  каникулы !)  осуществили  свой  замысел  почти  в  полном  объёме  -  вот  она,  наша  лодка  в  своей  полной  красе !  Нам  даже  самим  как-то  не  совсем  в  это  верилось:  оказывается,  мечты  сбываются,  а  «идеи»,  замыслы  материализуются !  Мне  кажется,  для  юноши  нет  более  важного  урока,  чем   этот.  Причём  «урок»  задали  себе  мы  сами,  и,  наверное,  именно  это  обстоятельстао  послужило  залогом  его  успешного  дальнейшего  выполнения.
           Предстояло  ещё  просмолить  наше  судно.  Это  вылилось  в  отдельную  эпопею.  Вначале  весь  рангоут  и  предназначенную  для  обшивки  фанеру  мы  подвергли  пропитке  натуральной  «олифой»;  это  дорогостоящий  продукт,  получаемый  путём  варки  натурального  льняного  масла,  и  его  нам  понадобилось  литров  10,  на  меньше,  так  как  наносить  «олифу»  пришлось  несколько  раз,  до  образования  на  поверхности  ровного  образовавщегося  из  неё  плотного  слоя  защитной  пленки.   Только  после  её  полного  высыхания  мы  могли  приступить  к  обшивке  лодки  фанерой.   И  вот  теперь,  наконец,  смолениё !  А  это  значит,  что  непосредственно  следующий  за  этим  этап  -  спуск  на  воду !
             Посредине  небольшой  лужайки  внутри  придомного  участка,  элегантно  улёгшись  на  один  борт,  покоилась  наша   ….    Чуть  в  стороне  от  неё,  ближе  к  забору,  мы  устроили  кострище  и  установили  над  ним  большую  «треногу»,  а  на  неё  водрузили  чугунный  котёл,  ранее  где-то  найденный  нами  по  самые  края  вкопанным  в  землю,  откуда  мы  его  с  немалыми  трудами  извлекли,  очистили  и,  убедившись,  что  он  вполне  пригоден  для  нашей  дальней  цели,  предусмотрительно  приволокли  во  двор  Маркевичей  и  припрятали  впрок.    В  этом  котле  нам  предстояло  плавить  и  разогревать  битум,  в  избытке  также   заранее  припасённый.   
            Излишне  уточнять,  что  битум  сей,  кусками  от  килограмма  и  более,    также  имел  криминальное  происхождение,  был  принесён  (т. е.  украден)  из  разведанного  лично  мною  «бассейна»,  находившегося  неподалёку  от  дома  Маглышей  на  северной  окраине  городка  неподалёку  от  «мельницы  № 4».    Этот  «бассейн»  имел  в  народе   дурную  славу:  рассказывали,  будто  бы   одним  жарким  летом  в  нём  увяз  и  утонул  неосторожно  забравшийся  на  самую  его  середину  ребёнок.    С  учётом  этой  «информации»   мы  при  хищении  этого  ценного  (для   нас)  материала  были  осмотрительны  вдвойне,  внимательно  следя  не  только  за  окружающей  обстановкой,  но  и  за  тем,  что  происходит  у  нас  под  ногами.  Впрочем,  свой  «сбор»  мы  старались  производить  по  краям,   там,  где  черная  масса  битума  достаточно  отвердела  и  где  её  было  сподручно откалывать  и  отламывать  при   помощи  топора,  и   не  рисковали  углубляться  на  середину,  прикрытую  сверху    не  слишком  толстой  застывшей  коркой,  под  которой  дожидалась  своих  очередных  жертв  коварная  вязкая  масса.
               И  вот  началось  собственно  смоление,  вылившееся  в  целую  эпопею,  в  чём-то  походившую  на  репетицию  сцен  ада.  Картина  наполненного  «кипчщей  смолой»  котла,  источающего  жар  и  копоть;  сполохи  пламени  от  проливающейся  из  котла  в  огонь  смолы;  лёгкая  паника  от  неумения  управляться  со  всем  этим  трудно  контролируемым  процессом  -  всё  это  пришлось  нам  испытывать  не  один  день   и  на  протяжении  многих  знойных  дней  позднего  лета.  Нам  предстояло  просмолить  -  с  учётом  двойной  обшивки  - не  менее  15   квадратных  меторов  поверхности,  а  это  значило  не  только  покрыть  их  равномерным  слоем  кипящей  массы,  не   только «промазать»   ею  каждый  квадратный  дециметр,  чтобы  она  «схватилась»  с  поверхностью,  но  ещё  и  в  буквальном  смысле  «проутюжить»  всю  эту  поверхность,  для  чего  мы  использовали  разогреваемые  на  том  же  самом  костре  чугунные  утюжки.
           Не  счесть  число  полученных  нами  за  всё  это  время  ожогов:  от  пламени,  от  брызг  расплавленного  битума,  от  неострожного  обращения  с  утюжками,  просто  от  нечаянных  соприкосновений  с  разными  частями  всей  этой  «геенны  огненной»;  их  можно  было  увидеть  у  нас  на  самых  разных  частях  тела,  а  на  животе,  груди,  ногах  и  руках  -  само  собою  разумеется.  Ведь  во  время  этого  «аврала»  мы  работали  в  одних  только  трусах,  а  используемый  нами   для  первоначального  нанесения  расплавленной  смолы  так  называемый  «квач»  нельзя  назвать  особо  тонким  инструментом,  поэтому  мы действительно  были,  наверное,  похожи  на  чертей: перепачканные  и  перемазанные  копотью,  смолой,  чёрт-те  знает  чем  ещё,  мы  часами  крутились  между  кипящим  котлом  и  лодкой  и  вряд  ли  слишком  уж  строго  соблюдали  в  этой  горячке     нормы  речевого  этикета,  и  без  того  не  слишком  строгие  в  нашей  среде.
           Настал  день,  когда  лодка  предстала  нашим  взорам  во  всей  своей  красе:  солидная  по  всем  своим  измерениям,  величавая  и  вместе  с  тем  очень  элегантная. Повторяю:  не  какая-то  там   занюханная  «плоскодонка»  или  иная  простонародная  посудинка,  а  настоящее  парусно-гребное  судно  -  швербот  с  небольшим  швертом  по  центру  днища,  с  «банкой»  для  гребцов  чуть  ближе  к  корме,  с  поворотными  уключинами  для  пары  внуши тельных  вёсел  и,  главное,  с   глубоким «гнездом»  для  крепления  6-метровой  мачты  с  оснасткой  под  «косой»  парус,  крепившейся  в  нерабочем  положении    по  одному  борту.
          Заранее  мы  присмотрели  и  подходящую  гавань  для  нашей  лодки  -  небольшой  затончик  в  излучине  реки  Случь,  расположенный  где-то    между  д.  Ячево  и   железнодорожным  мостом,   почему-то  называемым  в   народе  «95-й  километр».   Эта  небольшая  заводь  со  всех  сторон  прикрывалась  высокими  камышоывми  зарослями  -  как  со  стороны  реки,  так  и  со  стороны  невысокого  лугового  берега,  что,  на  наш  взгляд,  обеспечивало  её  надёжную  скрытность.  Выглядывая  её  для     будущей    портовой  стоянки  нашего  судна,  мы  натоптали  в  ту  сторону  довольно-таки  приметную  в  высокой  траве  тропу.
         В  назначенный  день,  в  его  поздний  час   (темнота  сопутствует  многим  великим   начинаниям),  используя  «ходовую  часть»  какой-то  хозяйственной  тележки  и  погрузив  на  неё  одним  концом  нашу  лодку,  методом  «тяни – толкай»  мы  стали  перемещать  её  в  сторону  реки,  до  которой  расстояние  составляло  что-нибудь  с  километр – полтора.   На  неровной  и   тряской  «трассе»   лодка,  естественно,  то  и  дело  слетала  с  нашего  «трейлера»,  так  что  при  её  транспортировке  мы  тоже  намаялись  немало.     Награда  нам  за  все  наши  труды,  мучения,  терпение  и   невзгоды  -  спущенная  на  воду  лодка  не  имела  ни  единой  течи  и  напрочь  не  пропускала   влагу,  а  это  ли   не  доказательство  высочайшего  мастерства  и  тщания  «судостроителей» !
             В  моей  памяти  не  сохранилось  ничего,  что  касается   подробного  плана  нашей   предполагавшейся  «экспедиции»,  а  вернее  сказать  многодневной  речнго  путешествия.  Самая  общая  идея  состояла  в  том,  чтобы    по  Случи  спуститься  в  Припять,  а  по  ней  в  Днепр  и  дойти  до  самого  его  устья.  Ни  каких-либо  подробностей,   ни  уточняющих  подробностей,  ни  способов  преодоления  обратного  пути  -  ничего  этого  я  не  припомню,  возможно,  я  не  знал  этого  изначально,  так  как  «прокладкой»   курса   занимался,  скорее  всего   Шурка  Маркевич  и,  возможно,  отчасти  Степаньков;  меня,  как  человека  с  сугубо  сухопутными  склонностями,  к  этому  тонкому  и  священному  делу  просто  не  допустили.
             Зато  я  принял  самое  деятельное  участие  в  материальном  обепечении  будущего   похода,  в  частности  продовольствием  и  всякого  рода  припасами:  перво-наперво,  салом,  конечно.  ну  и  всего  другого  понемногу  -  крупа,  сахар,  сухари…   Рука  просилась  написать  ещё  «порох»,  но  правды  ради  скажу  -  «патроны»,  они  у  нас  в  доме  почему-то  водились,  то  ли  от  ружья  дядюшки   Николая  Бакштаева,  то  ли  от  Валентинового;  в    общем,  какое-то  их  количество  стащил  и  доставил  я,  что  говорит  прежде  всего  о  слабости  в  системе  учёта  и  контроля  в  этой  сфере  со  стороны   взрослых.   В  нашей  экипировке   -  не  знаю  уж  откуда – но  появилось  и  охотничье  ружьё   под  калибр  припасённых  патронов,  старенькая  курковая  двустволка.
           Разумеется  о  своих  намерениях  и  планах  мы  не  считали  нужным  делиться  со  взрослыми,  то  есть  с  родителями,  совершенно  обоснованно  полагая,  что  не  найдём  нужного  понимания  с  их  стороны.  Так  что  старт  экспедиции  замышлялся  как   сугубо  засекреченное   мероприятие,  готовившееся  в  условиях  «полной  и  строжайшей  тайны». 
       Правда,  я  плохо  понимаю,  как  эта  «засекреченность»  увязывалась  с  полной  открытостью  существования  нашей  «верфи»  и  самого   процесса  судостроения.  Наверное,  всё  прикрывалось  какой-то  более  приемлемой  для  взрослых  и  относительно  правдоподобной  «легендой»,  оправдывавшей  постройку  такого  солидного  судна  и  подготовку  его  снаряжения.  Но эти  частности  не  столь  уж  и  важны,  особенно  «на  фоне»  главного  факта:  задуманная  лодка  -  в  это  до  сих  нам  самим  верилось  с  трудом -  построена,  стоит  на  воде  и  готова  принять  на  борт  отважных путешественников.
         Говоря  о  впечатляющих  качествах  нашей  лодки,  обязательно  нужно  указать  на  такие  её  особенности,  как «непромокаемость»,  о  которой  я  уже  упомянул,  и  удивительная  остойчивость:  при  «полной»  незагруженности  и  отсутствии  на  борту  какого-либо  уравновешивющего  балласта  лодка  тем  не  менее  и  не  думала  черпать  бортом  воду,  даже  если   один  из  нас  становился   на  самый  край  борта;  а  на    корме  или  на  носу  пустой  лодки  могли  спокойно  стоять  одновременно  двое.  Разве  это  не  удивительно?  Нас  самих  результаты  таких  «проверок»  приводили  в  совершенное  восхищение. 
          Вообще,  наше  тогдашнее  состояние  более  всего  соответствовало  определению  «экстатическое»:  мы  жили  и  действовали  словно  загипнтизированные  только  на  одну  «тему»  -   наша  лодка,  и  в  этой  точке  сходились  все  наши  помыслы  и  деяния,  все  линии  нашего  бытия.  Именно  это  состояние  своеобразного  зомбирования  помогло  нам  пережить  то,  чему  вскоре  суждено  было  случиться.
         Нас  ждала  не  победа  и  фанфары,  и  не  полный  провал  предприятия,  а  настоящая  катастрофа,  обрушение  с  таким  трудом  выстроенного  нами  нами  в  прямом  и  переносном  смысле  замысла,    на  поверку  оказавшегося    таким  хрупким,  эфемерным  и   незащищённым.  Всё   могло  бы  закончиться  ещё  хуже  и  страшнее:  уничтожением  вместе  с  мечтой  и   самих    мечтателей,  но  спасительным  стало  то,   что  разрушение  это  произошло  не  разом,  не  в  одночасье,  а  как  бы  в  два  этапа.  Началось  оно  с   того,  что  о  наших  тайных  планах  стало  каким-то  образом  известно  родителям.  Я  уж  не  помню  точно,  чьим  именно,  но  в  один  из  дней  незадолго  до  назначенного  отплытия  мы к  своему  отчаянию  обрнаружили,  что  наше  «тайное  убежище»  не  только  раскрыто,  но  и  подверглось  разграблению:  все  сделанные  нами  припасы  словно  по  злому  волшебству  исчези,  что  сразу  же  ставило  под  удар  всю  идею  «экспедиции»,  так  как  времени  на  их  восполнение   у  нас  всё  равно  бы  не  хватило.  А  самое  главное:  «похитителями»  выступили  родители,  поставившие  теперь  нас  под  свой  неусыпный  контроль  и  надзор.   Вырваться  теперь  на  вожделенную  свободу  и  «на  простор  речной  волны»  шансов  теперь  не  было  никаких…
         Наше  величественное  судно  превращалось  теперь  просто  в  дорогостоящую  декорацию  для  навсегда  запрещённого  «властями»  спектакля.    Но  этим  трагедия  нашей  лодки  не  закончилась.  В  один  из  последовавших  за  этим  дней,  придя  в  теперь  уже  переставшую  быть  секретной  гавань,  мы  -  к  своему  неописуемому  ужасу  -  не  увидели  там  своей  чудо-лодки.  Поначалу  решили  было,  что  это  могло  произойти  из-за  того   что   мы  свою   лодку   плохо  прикололи,  не  «заякорили»   как  следует,  вот  её  сорвало  и  унесло  вниз  по  течению.
         Бросились  рыскать  по  прибрежным   зарослям  в  надежде,  что  наша  «беглянка»  где-нибудь  приткнулась  и  застряла:  течение-то  в  Случи  не  бог  весть  какое.  Облазили  русло  километра  на  полтора-два  вниз  по  течению  -  ничего!  Лодки  и  след  простыл,  если  только,  конечно,  возможно  говорить  о  каких-либо  следах,  когда  речь  идёт  о  воде.  Нигде  мы  не  нашли  ни  раздвинутых  зарослей  камыша,  что  могло  бы  указывать   на  попытку  до  поры  перепрятать   украденную  лодку  в  какое-то  другое  место,  ни  примятой  травы  где-нибудь  по  береговой  линии,  неизбежно  бы  появившейся,  если  бы  лодку  потащили  волоком,  ни  колеи,  продавленной  в  траве  колёсами,  если  бы  использовали  какой-то  колёсные  средства  передвижения-перемещения.  Ничегусеньки!
           Наша  лодка  словно  растворилась  в  воздухе,  не   оставив  по  себе  ничего  материального,  как  будто  её  и   не  существовало  вовсе:  она  возникла  из  «чистой  идеи»  и  вот  теперь  снова  как  будто  превратилась  в  неё,  в  идеальное  ничто,  в  некое  призрачное  воспоминание.  Не  зря  я  назвал  её  чудо-лодкой:    только  чудом   можно  объяснить  её  появление,  чудесесным  в  столь  сжатые  сроки  явилось  её  материальное  воплощение  и  её  окончательный  величественный  вид,  и  вот  теперь  она  исчезла  -  пока  ещё  совершенно  необъяснимым  для  нас  и  таинственным  образом.   Чудеса  да  и  только!
        В  этом  крайнем  изумлении   перед  случившимся  наше  экзальтированное  сознание  не  сразу  могло  допустить  в  себя  простое  и  крайне  прозаическое  объяснение:  нашу  лодку  украли.  Да  и  как  было  не  украсть  её,  это  совершенное  творение  конструкторской  мысли,  столярного   дела  и  кораблестроительного  мастерства!  Пройти  мимо  такой  красавицы  и  не  соблазнться  грешным  помыслом   мог  бы  только  человек  совершенно  бесчувственный,    лишённый   воображения   и   всяких  желаний   и  -  к  тому  же  -  не  умеющий  ценить  чужой  труд.  Но  в  наших  благословенных  краях  народ  не  таков:  напротив,  местные  жители,  слава  Богу,   не  обделены  ни  тем,  ни  другим,  ни  третьим,  так  что  ценитель  и  знаток  чудесного  сыскался  здесь  очень  скоро.
         Представляю,  какого   накала  достигли   все  его  чувства,  когда  -  «в  зарослях  диких  и  темных»  -  взору  его  предстала  эта  лодка:   величественная  красавица,  и  в  то  же  время   девственнно  свежая,  чувствуется,  что  прямо  с  пылу, с   жару,  ещё  тёпленькая,  никем  и   ни  разу  «не  надёванная»   и  не  использованная.  Это  нельзя  было  воспринимать  иначе,  как  подарок  судьбы,  такое  может  случиться  только  один  раз  за  всю   жизнь.   Только  один  раз!  И  не  воспользоваться  таким  шансом  -  это  значит  бросить  дерзкий  вызов  судьбе.  Кто  же  осмелится  на  такое !   Поэтому  у  меня  (лично)  нет  никакой  укоризны  в  отношении  человека,   который  имел  слабость  не  устоять  перед  таким  соблазном  и  не  присвоить  то,  что  так  вызывающе  само  шло  ему  в  руки.  Хотелось  бы  только  думать,  что  наша  лодка,  доставшаяся  ему   «в  подарок»  помимо  нашего  желания,  послужила  ему   в  течение  долгих  лет  и  при  этом  во  благо  не  только  ему  самому,  но  еще  и  другим  людям…
    На  этом  можно  было  бы  и  закончить  эту  вдохновенную  повесть  о  нашей  лодке,  не  вдаваясь  особенно  в  описание  всего  комплекса  испытанных   нами  чувств  в  связи  с  её  похищением,  поскольку  всё   равно  моё  перо  бессильно  опускается  перед  этой  задачей.  Как  написал  Иосиф  Бродский  в  одном  из  своих  стихотворений,  правда,  совсем   по  иному  поводу,    т. е.  вовсе  не   про  лодку:  «Я  знал  её  такой,  а  раньше  -  целой.   Но  жизнь  летит,  забыв  про  тормоза…»    
         Наша  юная  жизнь  тогда   не  знала  и  знать  не  желала   о   каких-то  остановках  даже  из-за  таких,  казалось   бы,  катастрофических    обстоятельств.  И  она,  подобно  неукротимому  водному  потоку,  встречая  препятствия,  тотчас  же  искала  себе  другие  пути  и  устремлялась  вперёд,  сама  пролагая  себе  новое  русло.  Так  произошло  и  с  нами.  Но,  как  говорят,  это  была  уже  совсем  другая  повесть…
        А  «про  лодку»   в  завершение   могу  смело  и  определённо  сказать  одно.  Не  много  найдётся  в  подлунном  мире  людей,  которым  бы  в  столь  юном  возрасте,  как   тогда  наш,  выпало  счастье  «построить  свою  лодку».  Немногим  посчастливилось  даже  просто  иметь  лодку  в  своём  относительном  распоряжении.  Недаром  же  в  «эпилоге»  дебютного  кинофильма   Никиты  Михалкова   «Свой  среди  чужих,  чужой  среди  своих»  звучит  проникновенная  песня: 
Лодку  большую  прадед  наш
Решил  построить  для  внуков,
Строил  всю  жизнь!
Но  не  достроил  её  тот  прадед  наш –
Оставил  нашему  деду.
Ждали  мы  этой  лодки –
Не  дождались.
Лодку  большую  наш  отец
Решил  достроить  для  внуков,
Строил  всю  жизнь!
Мечтали,  друг  мой,  тогда  на  лодке  той
Пройти  с  тобой  вокруг  света.
Наши  мечты,
Наши   мечты…
И  стали  мы  строить
Целый  корабль.
            И  далее  в    песне  эта  аллегория  получает  дальнейшее  развитие,  где  уже  говорится  об  «океане  жизни»  и  всемирном  счастье  всего  человечества.  Но,  по  моему,  даже  на  этом  грандиозном  фоне  гимнового  звучания  можно  было  бы  расслышать  нашу   скромную  «песнь  о  лодке»,  исполненную  нами  в  то  лето  с  топорами,    пилами  и  рубанками  в  руках,  и  без  упований  на  отцов,  дедов  и  прадедов.
         Если  бы  мне  сегодня  указали   на  группу  подростков,  совершивших  что-то  подобное,  я  бы  не  задумываясь  сказал,  что  самое  меньшее,  чего  они  заслуживают,  это  безусловное  уважение.  Но  мы  тогда  не   претендовали  даже  на  это:  ведь  никто,   не  считая,  разумеется,   наших  родителей   да  ещё  счастливца-вора,  лодку  нашу  в  глаза  не  видел,  а  уж  ему-то,  определённо  и  в  голову  не  могло  бы  прийти,  что  такое  совершенное  «плавсредство»   своими  руками   смастерили   (для  него!)  трое   местных  подростков.\Но  какой  же  это  всё-таки  год:  1954-й  или   всё-таки  1955-й ?\
      Наверное,   всё-таки   1954-й.  Потому  что  к  лету  1955  назрело  ещё  одно  событие,  включившее  по  крайней  мере   одного  из  нашей  компании  в  совсем  иную  орбиту.  Готовилась  I-я  Всесоюзная  олимпиада  -  то  ли  школьников,   то  ли  вообще  народов  СССР…
 

              «СИДЯТ    МАЛЬЧИШКИ    НА   ЗАБОРЕ» \этот  фрагмент  перенести  и  поставить   ВЫШЕ !   сразу  после   ДЕВОЧКИ  НА  ШАРЕ –(т. е.  НА  ЛЕСТНИЦЕ)
        Эта,  появившаяся  уже  в  2000-х  годах,  незамысловатая  песенка  удивительно  точно  передаёт  атмосферу  провинциального  городка  и  настроения  его  несовершеннолетних  обитателей,  среди  которых  проходили  наши  отроческие  годы  в  белорусском  Слуцке.  И  хотя  в  «наших»  декорациях  отсутствовали  некоторые  упомянутые  в  песенке  детали  («море»  и  «магнолии»),  в  общем  всё  было  то  же  и  так  же.
         Танцы  пока  что  были   не  для  нас,  как,  врочем,  и  вечерние  сеансы  в  летнем  кинотеатре  городского  парк,  так  и  называвшемся  -   «Лето»:  во-первых,  и  за  то  и  за   другое  надо  было  платить  деньги,  которыми  мы  не  располагали,  но  даже  если  бы  и  располагали,  то  у  нас  были  для  трат  совершенно  иные   «приоритеты»;  а  во-вторых,   мы  пока  что  слишком  очевидно  подпадали  под  категорию  «до  16  лет»,  которым  вход  на  «вечерние  сеансы»  (9.  45  и  позже), а   следовательно,  и  танцы   находился  под  строжайшим  запретом. 
       С  последним  мы  смирялясь  довольно  легко  и  безболезненно,  но  вот  невозможность  смотреть  «взрослое»  кино  здорово-таки  ущемляла  наши  интересы,  тем  более,  что  все  такого  рода  «картины»  (так  у   нас  тогда  называли  кинофильмы)    казались  нам  особенно  прельстительными,  потому  что  имели  «трофейное»  происхождение:  они  так  и  назывались  -  «трофейные»  (тогда  ещё  отсутствовали  понятия  «заграничный»,  «зарубежный»,  «импортный»).
        По  нашей  незамысловатой  мальчишеской  «классификации»  кинофильмов  картины  делились  на  два  главных  разряда:  те,  что  «про   войну»,  и  те,  что  «про  любовь».  Естественно,  нас  интересовали  прежде  всего   первые,  во  всяком  случае  - до  поры,  хотя  кое-кто  постарше  уже  поглядывал  и  в  сторону  «про  любовь».  Очень  влеклись  мы  и  к  «шпионской»  тематике;  на  память  приходят  «Секретные  миссии»,  «Сети  шпионажа» (в  оригинале  он  назывался,  кажется,  «Танжер»  или  «Гибралтар»)  и,  конечно  же,  советская  картина «Подвиг  разведчика»,  подлинный  шедевр  жанра  с  блистательным  Павлом  Кадочниковым  в  главной  роли. 
        Ещё  один  ряд  картин  составляли  фильмы  про  корсаров,  флибустьеров  и  про  всяких  иных  романтических  рзбойников  -  «Королевские  пираты»,  «Таинственный  знак»  и  т. п.  За   неимением  лучшего  выбора  мы,  само   собой,   не  гнушались  смотреть  и  всяческую  любовную  «лабуду»,  перечислять  которую  было  бы  ниже  нашего  тогдашнего  достоинства.
            Лишь  изредка  нам  выпадало  наблюдать  за  хитросплетениями  лихо  закрученных  киносюжетов,  сидя  «в   креслах»  затемнённого  зала.  Обычно  же  дело  происходило  так:  мы  умудрялись  вскарабкаться   на  почти  трёхметровой  высоты  плотный  дощатый  забор,  ограждавший  парк  в  том  углу,  где  поблизости  располагался  открытый  театр  «Лето»,  и,  кое-как  умостившись   там,  на  верхотуре,  взирали  на  белеющий  где-то  вдали  киноэкран  в  предвкушении   острого  полутора-двухчасового  наслаждения.   Особую  остроту  придавало  нашему  восприятию  то  обстоятельство,  что  мы  не  могли  видеть  весь  экран  целиком,  так  как   его  нижняя  часть  перекрывалась  для   нашего  взора  деревянной  стеной  театра,  противоположной  экрану  и  почти  такой  же  высоты,  что  и  та,  на  которой  восседали  мы  в   небольшом  от  неё  отдалении.
             Условия,  в  которых  проходил  наш  «просмотр»,  конечно,  нельзя  было     назвать  слишком  уж  кофортными,  даже  по  сравнению  с  теми,  в  каких   находились  «легальные»  зрители,  сидевшие  «в  зале».  Вернее  так:  наши  были  не  такими  уж  дискомфортными  по  сравнению  с  «ихними»:  они  тоже  не  столько  сидели,  сколько  просто  опирались  задом  на  узкие    деревянные  скамьи  без  спинок  (о  подлокотниках  здесь  не  могло  быть  и  речи !)   Наше  положение  несколько  осложнялось   лишь  тем,  что  опора  была  чрезвычайно  узкой  и  располагалась  на  приличной  высоте,  так  что  нельзя  было  «расслабиться»    даже  на  миг,  когда  хотелось  бы  отдаться  бесконтрольному  выражению  нахлынувших  чувств,  и  приходилось  всё  время  помнить  об   «эквилибристике»,  следить  за  сохранением  собственного  равновесия  и  балансировать  подобно  курам  на  насесте.
          Одно  было  несомненно  хорошо  в  этих  наших  едва  ли   не  ежевечерних  «сиденьях»:  нас  никто  из  администрации  парка  не  сгонял  с   нашего «насеста»  и  никто  из  проходящих  снаружи  мимо  парка  не  считал  себя  вправе  беспокоить  нас  своими  замечаниями.  Так  что  своё  право  на  бесплатный  просмотр  кино  мы  в  глазах  последних,  видимо,   обрели  вполне  заслуженно:  своей  «предприимчивостью»,  ловкостью  и  бесстрашием.\конец  фрагмента  «Сидят  мальчишки  на  заборе»\

                ОПАСНЫЕ  (ПРЕСТУПНЫЕ)    СВЯЗИ   \1954\
       Должен   предупредить  просвещённого   читателя,  которому  вышеприведённый   заголовок  може  показаться  слишком   уж  претенциозным:  я  ни  в  коей  мере   не  посягаю  на   литературную  славу  Шарля  де  Лакло,  написавшего  всемирно  известный  роман  с  аналогичным   названием.   Просто  сам  не  могу  придумать  более    подходящего.
             Удивительно,  но  при  всей   нашей  тогдашней   занятости  мы  находили  ещё  время  и  для  праздношатания.  В  данном  случае  «мы»  подразумевает  меня  и   Степанькова,  а  Маркевич  таким  времяпрепровождением  пренебрегал   и,  вероятнее  всего,  предпочитал  «сверхурочную»  работу  «на   стапеле»  или  делал  какие-нибудь  уточнения  в  своих   сверхсложных  математических  расчётах,  связанных  с  геометрией  основных  судовых  конструкций.  Мы  же  с  Шуркой  отправлялись  в  один  из  городских  парков  -  либо  общегородской  (где  на  центральной  аллее  высилась  величесвенная  статуя  Сталина),  либо  в  тот,  что  поменьше,  при  гарнизонном  Доме  офицеров,  в  обоих  были  свои  танцплощадки,  различавшиеся  только  тем,  что  на  городскую  пёрли  все  без  разбору,  а  на  «офицерскую»  -  более  практического  склада  девушки  и  женщины  да,  может  быть,  музыка  здесь  была  немного  «посовременнее»,  «помолдёжнее»  что  ли.
          Разумеется,  по  незначительности  нашего  возраста  и  жалкому  виду  одежды,  в  которую  мы  были  облачены  и  которую  даже  при   самой  разыгравшейся  фантазии  нельзя  было  бы  назвать  «нарядом»,  мы  были  обречены  оставаться  лишь  стороннними  наблюдателями   «танцев»,  этого  единственно  возможного  в  условиях  провинциального  городка  прадника  «светской  жизни».  Раз   уж  зашла  речь  о  танце,  не  могу  удержаться  н не  сказать  то   немногое,  что  стало  мне  известно  о  нём  уже  спустя  годы.  Первое  -  взгляд  саркастический:  «Что  танцы?  Так,  прыжки  на  месте.\  Страданье.  Тренье  трёх  полов.\  Не  танцевал,  но  был  известен\  Иван  Андреевич  Крылов.\\  Так  говорилось  об  этом  в  курсантской  «поэме»,  имевшей  хождение  в  среде  курсантов  ЛВИМУ  им.  адмирала   Макарова.  Второе  -  суждение  первостатейной  балетной  примы  Дианы  Викторовны  Вишнёвой  (не  могу  утверждать,  что  вполне  оригинальное, и  допускаю,  что  оно  повторяет  уже  ранее  кем-то   высказанную  мысль):  «В  танце  невозможно  солгать».  От  себя  добавлю:  «Танец  -  древнейшее  из  ритуальных  действий  человека,  «заимствованное»  им  от  животных,   у  коих  все  наиболее  важные  жизненные  проявления  так  или  иначе   сопряжены  с   «ритуальными»  телодвижениями:  продолжение  рода,  выращивание  потомства,  добывание  пищи  и  т.  п.  Может  быть,   именно  потому  что  танец  восходит  к  таким  древним    биологическим  архетипам  и  основывается  на  животных  инстинктах,  его  воздействие  на  человека  так  сильно  и  так  убедительно.
        Но  нас  с  Шуркой эта  «стихия»  ещё  не  увлекала,  а  если  мы  и  отирались  возле  танцплощадки  (так  незамвсловато  именовалось  тогда  то,  что  позднее  стали  называть  всякими  иными  словечками  заграничного  происхождения),  то  исключительно  ради  каких-нибудь  дерзких  и  даже  полухулиганских  выходок,  которыми  только  и  могли  привлечь  к  себе  хоть   каккое-то  внимание  более  значительной  публики.  Вот  это  «вызывающее»    поведение,  видимо,  и   повлекло  за  собой  некоторые  последствия  довольно  опасного  свойства.
            Как-то  раз  вместо  порицания  и  осуждения  наших  «номеров»  мы  совершенно  неожиданно   услышали  в  свой  адрес  похвалу  и  поощрение:  мол,  вот  это  настоящие  «пацаны»,  а  не  какие-то  там   маменькины  сыночки!  И,   дескать,  давай,  ребята,  всем  жару  и  продолжайте  в  том  же  духе!  В  общем,  так  держать !  Все  эти  дифирамбы исходили   от  мужчины,  который  казался  нам  очень  взрослым,   на  самом  же  деле,   как  я   теперь  припоминаю,  вряд  ли  ему  было  больше  30-ти,  а  может,  и   того  меньше.  Просто,  потасканный  и  довольно  «обшарпанный»,  он  выдавал  себя  за   пожившего  и  много  познавшего  человека.
             Разумеется,  он  не  забыл  и  «представиться»  нам,  но  никакого имени-фамилии  не  назвал,  что  было  бы  странно,  если  бы  не сразу   последовавший  рассказ  о  себе,   краткий,  но  ёмкий:  он  недавно  освободиля  из  мест  заключения,  где  «мотал  срок»  за  воровство,  грабёж  и  разбой.  Вышел  он  из  «зоны»  совсем  недавно,  по  той  самой  «послебериевской»  амнистии  1953  года,  а   «сидел»  где-то  в  восточносибирских  или  казахстанских  лагерях.  Конечно,  как  все    «урки»-уголовники,  особенно  молодые  начинающие,  он  бравировал  своим  преступным  прошлом,  чтобы  выставить  себя  в  глазах  всегда  романтически  настроенных  подростков  благородным  разбойником,  этаким  героем-рыцарем,  своего  рода  советским  Робин  Гудом.  Свои  росказни  он  подкреплял  мелкими  денежными  подачками:  вот  вам,  мол,  пацаны,  на  курево  и  мороженое,  мне  для  вас  ничего  не  жалко,  потому  что  мы  с  вами  уже  друзья,  ну  и  так  далее.
               Не  устояв  пред  столь сильным  искушением,  мы  брали  эти  мелкие  деньги,  совершенно  тогда  не  задумываяь  (а  вернее  сказать,  не  зная),  что  в  дальнейшем   они  могут  обернуться  теми  самыми  тридцатью  тремя  сребренниками,  которые  Иуда  из  Кариофа  принял  от  судей  иерусалимского  синедриона.  Но  определённые  опасения  на  сей  счёт  у  нас  всё-таки,  видимо,  были:  получая  эту  мелочь,   мы  тем  не  мене  не  брали  на  себя  никаких  особых  обязательств.  Да  и  наш  новый  знакомец  ничего  от  на  не  требовал  пока.  Хотя,  конечно  же,  в  отношении  нас  он  уже  строил  какие-то  свои  преступные  планы,  просто  ждал  момента,  чтобы  «у  птички  коготок  увяз  -  тогда  ей  и  пропасть!»
            Не   обошлось,  конечно,  и  без  рассказов  о  «подвигах»   -  «делах»  и  побегах.  К  побегам  из  «зоны»  подталкивала  близость  советско-монгольской  границы:  каких-нибудь  пара  «прыжков»  -  и  ты  уже  за  кордоном,  а  там  ищи  ветра  в  поле,  в  монгольских-то  бескрайних  степях.  Было  не  вполне  понятно:  о  своих  ли  «приключениях»  он  рассказывет  или  просто  пересказывает  расхожие  бандитские  байки.  Мы,  с  одной  стороны,  невольно   и незаметно  для  самих  себя  увлекались  этой  уголовной  «романтикой»,  но,  с   другой  -  что-то  всё-таки  удерживало  нас  от  того,  чтобы  доверять(ся)  ей  безоглядно  и  погружаться  в  эту,  предлагаемую  нам  новую  «реальность»  слишком   уж  глубоко.  Мы  «наблюдали»  за  ней  не  без  заинтересованности,  но  вместе  с  тем  как  бы  совершенно  со  стороны.   Может  быть,  эта  двойственность  восприятия   и  уберегла  нас  от  возможных  в  дальнейшем  осложнений.
            Впрочем,  «дела»  в  которых  поучаствовал  наш  новый  знакомец,  были   самого  вульгарного  грабительского  свойства.  Например,  своим  большим  достижением  он  полагал  похищение  из  сарайчика  одного  домохозяина  целого  6-пудового  кабанчика.  Предметом  его  особой   «профессиональной»  гордости   было  использование   «специального  технического  средства»  -  лампового  стекла  от  керосиновой  лампы,  которое  служило  своего  рода  «глушителем»:  он  вставил  его  широким  концом    кабанчику  в  ухо  (предварительно,  конечно,  почесав  за  ним),  затем  просунул  в  узкую  часть  длинный  ствол  своего  «нагана»  и  нажал  на  спусковой  крючок;  стекло  при  этом,  конечно,  разлетелось  мелкими  осколками,  но  хлопок  от  выстрела   получился,  по  утверждению  рассказчика,  сравнительно  негромким  и  остался  нерасслышанным  беспечным  хозяином.   Подробности  транспортировки  кабаньей  туши  из  хлева  как-то  остались  за   рамками  этого  повествования.
          Но  самый  запоминающийся  «образ»  этого  сельского  налётчика  остался  от  другого  рассказа.  Опять-таки  непонятно:  о  реальных  или  о  неких  воображаемых,  существовавших  только  в  его  воспалённых  фантазиях.    Тут  уже  речь  шла  о  побеге  из  мест  заточения,  где  свободолюбивый  герой-одиночка,  истомившийся  в  мечтах  о  вожделенной   «воле»,  вырывается  из-за  колючей  проволоки  «за  флажки»  и,   «уходя  от  погони»,  противостоит  безжалостной  своре  своих  преследователей  из  «вохры».  И  вот  наступает  самый  драматичный  момент:  они  в  конце  концов   настигают   героя-беглеца  и,   плотным  и  сужающимся  кольцом  обложив  его,  уже  ликуют  в  предвкушении  лёгкой  добычи…  Но  не   тут   то  было:  у    преследуемого  и  вконец  затравленного  зверя  созрела  собственная  и  бесповоротная   решимость,  которая  отливается  у  него  прямо-таки  в  сакраментальную  фразу:  «Возьму      два  булата,  прижмусь  к  столбу  -  и   ***  меня  возьмёшь!»  Подразумевалось:  не  возьмёшь  живым,  а  только  мёртвым.
            Правда,  тут  могла  быть  одна  «нестыковка»:  если  всё  происходит  в  монгольской  степи,  то  откуда  вдруг  здесь  взялся  бы  столб ?  Но  несмотря  на  эти  мелкие  «шероховатости»,  всех,  кому  бы  я  ни  пересказывал  потом    этот  эпизод,  неизменно  приходили  в  восхищение  от  воображаемой  сцены:  прижавшись  спиной  к  своему  единственному  союзнику-столбу,  обречённый,  но  не  сломленный,  «герой» ,  т. е.  беглый  урка-уголовник,   готов  дать  свой  последний  бой…  Картина,  конечно,  впечатляющая!  А  как  там  было  на  самом  деле,  кто  его  знает?  Да  это  и  не  так  важно.  Как  говорят  люди  от  искусства:  художественный  вымысел  бывает   (воздействует) сильнее  документальной  правды,   это  так  назвывемая  «художественная   правда»…
           Расставаясь  с  нами,  этот  пропагандист  воровской  романтики  и  вербовщик  в  уголовники  оставлял  нам  своего  рода  «завет»:  где  бы  и  когда  бы  мы  ни  встретились  с  ним  потом  и  буде  он  нас  при  этом  не  узнает,  нам  достаточно  будет  произнести  лишь  условное  «Пэ – два  (П-2)»  -  и  он  будет  готов  ради  нас  на  всё.  Подразумевалось,  что  и  мы  в  подобном  случае  должны  быть  готовы  на  свою  долю  самопожертвования.  Но  нам  повезло:  знакомец  наш  растворился  в  пространстве  так  же  неожиданно,  как  и  появился.  Должно  быть,  «загремел»  опять.  Кандалами  по  этапу. 
         Многие  десятилетия  спустя  мне  довелось   узнать,  что  под  названием   «П-2»  существовала,  а  может  быть,  существует  и   поныне  могущественная  международная  ложа  особенно  влиятельных  масонов,  объединяющая  в  себе  крупных  политиков,  финансовых  магнатов,    известных  учёных  и  даже  военных.  Но  это,  конечно,  чисто  случайное  совпадение…

                «ПОНОЖОВЩИНА»\1955\
          А  к    вышеизложенному  «полууголовному»  фрагменту  стоит,  пожалуй,  присовокупить  ещё  один  эпизод,  может  быть,  имевший  место  годом  позже.  Он  связан  с  «дележом»  девчонок,  которыми  многие  из  нас  уже  начали  живо  интересоваться.  О  своей  «нежной  страсти»  я  не  нахожу  возможным  говорить,  поскольку  что  бы  я  ни  изрёк,  всё  будет  слишком  приблизительно  и  совершенно  далеко  от  тех  состояний,  в  которых  я   пребывал  начиная  с  появления  в  моей  жизни  «джанечки»:  пусть  это  останется  неизречённым. 
           Вообще  же,  далеко  не  все  школьные  девочки  вызывали   у  мальчишек  желание  посоревноваться,  чтобы  завоевать  внимание  к  себе,  и  насчитывалось  только  с  полдюжины  таких,  «паломничество»  к  которым   носило  если  и  не  повальный,  то  массовый  характео.  Среди  наиболее  «востребованных»  на  нашем  возрастном  уровне  можно  было  смело  причислить  -  Наташу  Бобровникову,  Дубинину, Таню  Михальскую  и   Свету  Святкину  (все  из  «Б»  класса):  именно  за  них  ни  на  минуту  не  прекращалось  соперничество  и  шли  нескончаемые  войны   между  особенно  амбициозными  претендентами.  К  числу  таковых  относил  себя  и  мой  друг  Шурка  Степаньков:  сначала  он  отпугивал  своих  конкурентов  от  Нонны  Акулич,  потом  «переключился»  на  Наташу  Бобровникову,  а  вскоре  вслед  за  тем   и  на  Таню  Михальскую,  по  которой,  не  скрывая  этого,  вздыхал  (но  как-то  безынициативно,  а  следовательно,   совершенно  безуспешно)  и   Шурка  Маркевич.
        Однажды  Степаньков  попоросил  меня  сопровождать  его  для  «выяснения  отношений»  с  Володей  Исаенко,  также  покушавшемся на  завоевание  сердца  какой-то  из  поименованных  выше «звёзд».  Не  знаю  точно  на  что  он  рассчитывал;   во  мне  не  было  ничего  такого,  что  могло  быы  послужить  репутации  хорошего  «бойца»:  флегматичный  и довольно-таки  «рыхлый»  очкарик,  и  никакой  устрашающей  решимости  во  взоре.  Я  не  смог  бы  при  необходимости  выполнить  роль  «засадного  полка»   и  вообще  какого-то  резерва.  Ему,  считавшему  себя   рыцарем,  нужен  был  своего  рода  оруженосец  или  просто  верный  слуга,  что-то  вроде  Санчо  Пансы.  Что  же  касается  собственно  «оружия»,  то  оно  находилось  в  кармане  у  самого  шурки  -  т.н.  «перочинный»  нож  с   двумя  лезвиями  - соответственно, 5  и  3  сантиметров  длиной.  Хотя  предложение  Шурки  совсем  мне  не  нравилось,  я  -  верный  обязательствам  дружбы -  отказать  ему  не  мог.
          Надо  сказать,  что  Вова  Исаенко  по  своим  атлетическим   параметрам   ничуть  не  уступал  Шурке,  очень  заботившемуся  о  своей  физической  форме,  а  по  бойцовским  качествам,  как  показали  вскоре  последовавшие события,    даже  несколько  его  превосходил.  Мы  выследили  «противника»  в  небольшом  парке  при  гарнизонном  Доме   офицеров,    куда  проникли,  преодолев  сравнительно  невысокий  забор,  а  далее  на  танцплощадку  открывался    беспрепятственный  вход.  Находившийся  уже  там  Исаенко,  заметив   нас,  сразу  смекнул,  к  чему  всё  клонится,  и  счёл  за  благо  уклониться  от  стычки,  в  которой  он,  повидимому,  слегка  преувеличил  мою возможную  роль.  Он  решил  затеряться  в  «тёмных  аллеях»    молодого  парка,  которые  совершенно  никак  не  были  освещены.  Началось  преследование  и  поиск  исчезающего  из  поля  зрения  беглеца;  его  приходилось  выискивать,  рыская  по    аллеям  и  букально  «прочёсывать»  весь  парк,  впрочем,   совсем  небольшой.
        Поскольку  мне  отводилась  второстепенная  роль,  я  ждал  руководящих  указаний  и  команд  своего  «господина»,  возглавлявшего  всю  операцию  и  потому  державшегося  в  «авангарде»;  я  же  - чуть  подаль -  либо  следовал  за  ним,  либо  осуществлял  поиск  в  заданном  мне  направлении.  Когда  в  какой-то  момент  я  услышал  звуки  завязавшейся  драки  (вернее  -  сопровождавшие  её  восклицания  и  крики),  я  бросился  в  ту  сторону.  Когда,  запыхавшись,  я  достиг  этого  места,  то  в  темноте  не  сразу  увидел  и  осознал  уже  случившееся.
          Преследование  закончилось,  противник  улизнул,  Шурка  как-то  подозрительно  обеими  руками  держался  за  бок,  давая  понять,  что  он  ранен.  Вова  Исаенко  оказался  совсем  не  робкого  десятка  и  -  к   тому  же  -  более  сноровистым  и   ловким  в  скоротечном  бою:   именно  он   первым  «обнажил  меч»   (такой  же  карманный  ножик,  как  и  у  Шурки,  но  опередив  его)  и  нанёс  свой  упреждающий  удар,  решивший  исход  всего  сражения.
          Единственный  нанесённый  им  удар  пришёлся  Шурке  в  ребро,  и  вследствие  этого  рана  оказалась  совсем  неглубокой,  просто  незначительной  и  совершенно  неопасной.  Но  несмотря  на  это  кровищи  было  много.  Но  ни  Шурка,   ни  я  особенно  не  паниковали,  а  сразу  приступили  к  действиям:  оторвав  несколько  полос  от  подола  своей   рубахи,  я  довольно  быстро  забинтовал  Шурке  бок,  благо   мы  не  раз  видели,  как  это  делается  в  кино.   После  этого  уже  довольно  хладнокровно  продумали,  как  обставить  его  приход  домой,  чтобы  его  сердобольная  мама  не  заметила  повязки.  А  на  тот  случай,  если  всё-таки   заметит,  было  придумано  объяснение:  перелезал  через  забор  с   открытым  ножиком  в  руке,  сорвался  и  напоролся;  в  общем  -  пустяк.
          Насколько  я  помню,  никакого  «продолжения»  в  отношении  Вовы  Исаено  это  происшествие  не  имело:  как  говорится,  на  том  инцидент  был  исчерпан,  так  как  «стороны»,  повидимому,  совершенно  справедливо  посчитали,  что  поединок  состоялся  и,  таким  образом,  сатисфакция  обоими  его  участниками  получена.   В.  Исаенко  стал  впоследствии  спортивным  тренером,  что  очень  соответствовало  его образу:  красивый,  ладный,  фотогеничный,  вполне  подходящий  для  обложек  модных  глянцевых  журналов,  как  «женских»,   так  и  «мужских».  Он  благополучно  дожил  в  Минске  до  своих  75-ти  и  умер лишь  2 – 3  года  назад.  Степаньков  же  здравствует  и  ныне! /на  этом  было  ровно   222 000  слов !\  Вернее  сказать,   «здравствовал»,  хотя  и  весьма  относительно,  до  27  октября  2018  года:  в  следующую  за  эти  ночь  он  скончался  от  сердечной  недостаточности  в  Кингисеппской  больнице  на  80-м  году  жизни…
         А  за  кого  именно  сразились  эти  два  бойца,  я  теперь  уж  и  не  припомню:  либо  за  Наташу  Бобровникову,  либо  за  Таню  Михальскую.  Наташка  своими  повадками   слегка  походила  на  мальчишку:  ходила  немного  вразвалочу,  голос  у  неё  был  с  хрипотцой,  движения  порывистые,  резкие.  Таня   же  являла  собою  воплощённую  женственность:  тиха,  скромна,  загадочна;  манеры  у  неё  были  самые  мягкие, голосок  нежный,  глазки  томненьие,  как  говорится,  «с  поволокой».  Пожалуй,  её  можно  было  бы  назвать  «по-настоящему»  красивой.  Но  поклонников  у  обеих   было  немало,  хотя  на  такое  «испытание»  решались  не  все:  девчонки-то  самые  отборные,  из  офицерских  семей,  «элита» ! 
           Так  что  и  в  «погоню»   за  ними  пускались  только  те  из  ребят,  кто  имел  достаточно  высокую  самоценку  и  не  страдал  излишней  рефлексией.  Сам  я  к  числу  таковых  не  относился  и  потому  скромно  дожидался,  пока  моя  «джанечка»  сама  заметит  все  мои  неочевидные  достоинства  и  «по  достоинству»  оценит  меня.  В  воинском  искусстве  такая  «выжидательная»  стратегия  ценится  мало,  другое  дело  -   в  дипломатии  и  политике,  о  военной    же  карьере  я   вообще  никогда  и  не  помышлял…

      А  у  нас  была  «наша  лодка».  Вернее  сказать,  пока  еще  не  сама  лодка,  а  только  неотступная  мысль  о   ней,  мечта.   Когда  я  потом, десятилетия  спустя,  прочитал  повесть  Ричарда  Баха  «Чайка  по  имени  Джонотан»,  то  самое  главное,  что  я   почерпнул  из  неё,  была  мысль:   чтобы  что-то  осуществилось,  надо  только  сильно  захотеть  этого.  Ну,  на  самом  деле  не  «только»,  но  уж  точно  -  «перво-наперво».   Этот  «закон  чайки  Джонотан»  в  нашем  случае  сработал  в  лучшем  виде:  мы  хотели  лодку  -  и  мы  лодку  «получили».  Но  не  в  виде  чудесного  дара,  а  в  результате  длительных  коллективных  усилий.   А  чтобы  продолжить   рассказ  о  ней,   надо  посмотреть,  на   чём  я  там  остановился…


               



 
            
          











 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 


\  ниже  здесь  часть  ПРИЛОЖЕНИЯ   № 2    «СЛУЦКИЕ   АФИНЫ»\   Создание  кальвинистского  училища
   Януш VI Радивилл – выходец из рода представителей ветви Радивиллов, начало которому положил Николай Радивилл «Рыжий» (его дед), занимавший важнейшие государственные  посты и считавшийся неофициальным  правителем Великого княжества Литовского.
   Его отец (Криштоф-Николай Радивил) прославился  как выдающийся воевода. С 1589 года он был великим гетманом Великого княжества  Литовского. За успехи в военном  деле получил прозвище «Перун». Мать Януша (княгиня Екатерина) являлась представительницей рода православных князей Острожских.
   Януш VI Радивилл получал образование  сначала в Вильно, потом в высших учебных заведениях Германии. Выступал в роли оппозиции королевским  властям, которые поддерживали контрреформацию, и за это лишился многих государственных должностей [1].
   Начало XVII века характеризуется наступлением католицизма. Многие магнаты, боясь  за свое имущество и положение  в обществе, обращались в новую  веру. Исключением был слуцкий  князь Юрий Олелкович: он до конца  своих дней остался верен православию. Когда его дочь София выходила замуж за Януша VI Радивилла (1600 год) было поставлено условие, что их дети должны быть православными (Януш же был приверженцем кальвинизма).
   Но в 1612 году София Олелькович, родив мертвую девочку, умерла (она была последней представительницей рода Олельковичей), и Янушу перешли слуцкие земли.
   И тут Януш почувствовал себя полным хозяином Слуцка и Случчины. Он оставался верным ранее взятым на себя обязанностям по охране православных жителей, но, тем не менее,  прилагал усилия по распространению кальвинистского вероучения. С этой целью в Слуцке был создан кальвинистский храм и учебное учреждение при нём, которое действовало как небольшая школа (училище). Слуцк же превратился в убежище представителей реформаторских учений, которые изгонялись из других мест из-за наступления контрреформации.
   Указ  об образовании храма и училища  был издан 20 мая 1617 года [1]: «Паведамляем гэтай нашай граматай усім наогул і кожнаму з людзей, як цяпер, так і на будучы час, што, жадаючы, каб багаслужэнне евангеліцкае… як мага больш павялічвалася, як на цэлай айчыне, так пераважна ў княствах і гарадах маіх, я задумаў у сваім горадзе Слуцку пабудаваць евангеліцкі храм… угледзеўшы для гэтага зручную мясціну ў Новым Горадзе, у Слуцку, на Зарэччы пад ракой Случ…” [6, c. 6-7]
   Огромный  вклад в развитие училища внёс философ и писатель Рысинский, а также поэт и врач Неборовский. Они пригласили из Европы талантливых преподавателей-профессоров, которые сами создавали программы и учебники.
   Януш  хотел, чтобы его учебное заведение  получило статус гимназии. Однако при  его жизни училище так и  не стало гимназией. Но в своём завещании он изложил свои намерения. Желание брата исполнил Кристоф Радивилл.
Превращение кальвинистского  училища в гимназию
   Брат  Януша Кристоф Радивилл (сын Кристофа-Николая  Радивилла от его третьей жены Екатерины Тенчинской) осуществил задумку  Януша и дал кальвинистскому  училищу в Слуцке статус гимназии (грамота от 12 августа 1625 года), назначив для нее денежные суммы с имений Прощицы и Булаховичи [11, c.129]. Позднее сын Кристофа (тоже Януш, будущий гетман Литовский) учился в Слуцкой гимназии.
   Некоторые источники свидетельствуют о  том, что училище получило статус гимназии в 1625 году, другие, что в 1630 [6, c.17].
   На  мой взгляд, такое расхождение  можно объяснить следующим.
   Официально  училище было реорганизовано в гимназию в 1625 году. Именно в этом году Кристоф Радивилл объявил о создании гимназии на базе кальвинистского училища. 1630 год упоминается в связи с началом работы гимназии в новом здании (6 ноября 1630 года [1]). Расхождения во взглядах разных исследователей на то, что именно считать образованием гимназии (её провозглашение либо её переезд в новое здание) могли послужить причиной такой путаницы в датах.
   Первым  ректором гимназии стал Андрей Музониус (к сожалению, никаких сведений о нем не сохранилось).\По  этому  явно  латинизированному  «Музониус»  хорошо  бы  восстановить его  «природное»  прозвiшча-фамилию\. После него ректором был Рейнгольд Адами. (По его учебнику риторики учился сам М.В. Ломоносов, которой впоследствии регламентировал деятельность русских гимназий).
   На  деньги князей Радивиллов при гимназии был открыт интернат для малоимущих учеников, которые учились на пасторов [10].
Здание  Слуцкой гимназии
   Место для школы было выбрано очень  удобное и красивое: рядом располагался княжеский парк ( на его месте  сейчас расположена городская котельная) и река Случь. Над рекой был  разбит сад, а внутри сада построен домик для преподавателей.
   Можно предположить, что занятия начались с осени 1617 года. В документах того времени можно найти запись, датированную 1623 годом: «Школка: два пакоі, печ i вокны  патрабуюць паправы (рамонту), гэтак  жа i дах спарахнелы» [6, c.7]. Очевидно, что школа до 1623 точно работала, но для неё не было построено здание даже спустя шесть лет после издания Янушем указа.
   Когда же именно было построено первое здание гимназии, достоверно не известно. Известно лишь, что оно было деревянным и  очень красивым.
   Со  временем гимназия расширялась, и одного деревянного здания стало мало. В 1829 году по проекту Кароля Подчашинского  было начато строительство нового здания. Строительство продолжалось до 1840 года из-за нехватки средств. Новое помещение  было двухэтажным и рядом была построена башня. Здание «старой школы» является памятником архитектуры эпохи классицизма [2].
   «Старая школа» (именно так современные ученики  называют постройку 1829-1840 годов) сохранилась  до наших дней. Оно до сих пор сохранило дух того времени (вероятно, все дело в необычайно высоких потолках и центральной, парадной лестнице, которая больше похожа на лестницу в каком-то дворце). Сейчас в нём находятся музей, медицинский пункт, кабинеты трудового обучения и несколько кабинетов английского языка. Башня была разрушена в годы Великой Отечественной войны.
   На  здании «старой школы» находится  мемориальная табличка, на которой  написано: «Старэйшая школа Беларусі. Заснавана ў 1617 годзе».  Однако это ошибочное утверждение. Учебные заведения, разумеется, основывались ещё до гимназии (например, Несвиж). Уникальность слуцкой школы заключается в том, что со времён основания и по сей день, она работает на одном и том же месте [4].
   В 1980 году было построено новое трёхэтажное  здание гимназии, которое соединено  со зданием «старой школы» переходом.
   В 2008-2009 годах «старая школа» перенесла  косметический ремонт внутри и снаружи, был восстановлен музей гимназии.
Статуты Слуцкой гимназии
   Гимназия  имела двойное подчинение: Виленский  кальвинистский синод  с одной  стороны и князья Радивиллы с  другой. Следствием двойного подчинения было двойное финансирование, что  положительно сказывалось на образовательных  возможностях гимназии.
   Двойное подчинения привело к тому, что  в гимназии действовали 2 статута. Виленский  синод требовал выполнения статута  кальвинистских училищ. Это был статут почти монастырской направленности.
   В 1628 году на латинском языке в Любче  был издан статут Слуцкой школы, который отличался светским характером. Долгое время об этом статуте никто и не подозревал, пока белорусский исследователь и переводчик Яков Порецкий не нашел в Ленинграде статут Слуцкой школы. Но он до сих пор не переведён с латинского языка на белорусский. О его содержании известно лишь по публикациям Порецкого [6, c.10-11]. Он включал программу четырёх классов, методические указания, правила поведения для учеников и преподавателей.
   Несмотря на то, что синодский статут считался главным (всё-таки училище  было кальвинистским), предполагается, что ректор и преподаватели гимназии пользовались обоими документами. Оба  статута были одобрены князем.
   Наличие двух одновременно действующих статутов регламентировало жизнь школы, систему  и порядок обучения таким образом, что появились основания для  того, чтобы назвать школу «Слуцкими  Афинами» и «образцовой Слуцкой  гимназией».
   Евангельский  статут строго обозначал каждый шаг  воспитанников в соответствии с  теми целями, ради которых было образовано училище.
   До 1624 года выпускники должны были стать  кальвинистскими проповедниками. После  образования гимназии лучшие ученики, окончив обучение, отправлялись в  университеты Европы. Гимназия имела  тесные связи с университетами Кенигсберга, Берлина, Франкфурта, Марбурга, Эдинбурга, Лейдена, Гейдельберга, Оксфордом.
   Статут  обязывал ректора и преподавателей вести праведный образ жизни, чтобы подавать хороший пример ученикам. Преподаватель гимназии за какую-либо провинность сначала облагался  денежным штрафом, а потом ему  выносился выговор от общины. Но положительные стороны педагогической деятельности в большей степени зависели от стремления преподавательского состава претворять в жизнь свои прогрессивные меры в процессе воспитания и обучения.
   Но  я хочу большее внимание уделить  статуту 1628 года, так как именно он в большей мере оказывал влияние  на деятельность гимназии. В то время, как во всей Европе в этот период наблюдался отход от идей гуманизма в угоду католицизму, Слуцкая гимназия наоборот оставалась цитаделью гуманизма. На это есть свои причины. В составе Речи Посполитой Слуцкое княжество обладало некоторой автономией и успешно сопротивлялось наступлению католицизма. Для защиты княжества князь-протестант был вынужден опираться на поддержку православных жителей Случчины. Благодаря такому тандему идеи католицизма не смогли широко распространиться на территоии княжества.
   Но  вернемся к статуту. Преподаватели должны были уважительно относится к личности ученика: запрещалось во всём потакать воспитанникам, но и относится к ним слишком сурово и жестко было нельзя.
   Преподаватели не могли покинуть стены школы, пока там оставался хотя бы один ученик. Каждую субботу преподаватели и  ректор просматривали ученические  дневники (следили за тем, чтобы всё  необходимое было в них записано).
   Во  время каникул преподаватели  занимались со слабыми учениками: кратко передавали сущность того, что должно быть обязательно выучено. Учителя  стремились не перегружать воспитанников, не давать им слишком большой объём  материала для заучивания.
   В этом документе также идет речь о  последовательности изучения дисциплин  и о том, что необходимо учитывать  возрастные особенности учеников и  преподавать более сложные предметы в старших классах.
   Богословие  авторы статута предлагают изучать  лишь в рамках философии, а не как  отдельный предмет. Для того времени  это был довольно смелый и прогрессивный  шаг.
   В статуте делался акцент на том, что  за религиозные спорами скрываются чьи-то интересы, причем не очень чистые и честные. Поэтому не стоит обращать внимание на то, кто какую религию  исповедует.
   Особенностью  статута является то, что это практически  единственное педагогическое произведение, в котором описывается влияние  общественного окружения и природных  условий на учебный процесс.
   Также отмечается необходимость развивать  у учеников чувство связи науки  с жизнью, понимание того, что, не владея науками, нельзя защищать свои взгляды, интересы, опровергать доводы противников.
   На  мой взгляд, очень интересен тот  факт, что особое внимание уделялось  красноречию. Его разделяли на два  вида: настоящее и подкрашенное. Первое – добро, второе – игра, фальсификация речи. Естественно, что в гимназии обучали первому виду красноречия. Гимназистов учили практическому применению приемов красноречия. Преподаватели должны были тщательно следить за стройностью мыслей учеников, поощрять высказывания по существу, чтобы «моладзь, у якой звестак мала, не запаўняла старонкі сваіх запісаў адным только бразгатаннем слоў і траскатнёй выразаў» [6, c.15].

   Статут  Слуцкой школы (авторы: Р. Адами, А. Музониус, А. Добрянски). Из «Обращения к читателю»
   «...У  гэтай школе ёсць усё, што неабходна  для дасягнення найвышэйшай  ступені удасканалення. Toe, што іншым ліцэям здабыло славу i значэнне, ёсць у дастатку i у нас. Чысціня неба, урадлівасць глебы, багацце лясоў, садоў, рэк, лугоў у гэтым ласкавым клімаце настолькі вялікія, што можна падумаць, быццам шчодрымі рукамі самой прыроды, музамі i фацыямі усё гэта ад самага пачатку было выхавана i упрыгожана. Да гэтага трэба дадаць таленавітасць жыхароў.., якая нi ў чым не саступае хараству i замілаванню мясцовасці. Вельмі чалавечныя ix адносіны да чужаземцаў... І яны гатовы у любы час i у любым месцы прыйсці на дапамогу як вучням, так i настаунікам. Гэтую гуманнасць насельніцтва яшчэ больш дапауняюць іншыя незлічоныя годнасці, якімі добрае неба абдарыла гэты край. У тaкix умовах легка развіваюцца вялікія таленты, a ім часцей за усё спадарожнічаюць бязлітасныя 6агіні Галеча або Беднасць...
   У школе ажыццяўляецца рух наперад не толькі для знешніх даброт жыцця, але, галоўным чынам, да ўнутранага, духоўнага развіцця. Да гэтага заклікае стараннасць вучоных: яны трывала стаяць на дазорнай школьнай вежы, пастаянна рупліва i зорка сочаць за бестурботнай i санлівай моладдзю, клапоцячыся аб яе карысці... Прыходзьце ж усе, каму дарагая Радзіма, хто правільна ацэньвае мэтанакіраванасць cвaix учынкаў! НІкому не зыкрыты шлях! Адчынены дзверы, што вядуць да нашых грацый i муз, для ycix сумленных i шчырых людзей. Узрост, становішча, веравызнанне не маюць для нас ніякай розніцы. Месца на гэтых школьных зэдлях прадстаўляецца бедняку не менш, чым прыхільніку Рэфармацыі. I ўрэшце, хай нікога не адштурхне ад нашага парога разыходжанне у рэлігіі, хай не адарве ад валодання даступным шчасцем з-за беспадстаўнага страху... Мы ужо даўно навучаны вопытам, што рэлігія — прадмет пераканання, а не наалля, i што замахваюцца на нябесныя замкі з безразважнай дзёрзкасцю тыя, хто распаўсюджвае зман сваёй веры на свядомасць i на закон» [5, c.106].

   Как видно из статута, Слуцкая школа  отличалась большой веротерпимостью  и уважительным отношением к личности ученика.
   Очевидно  и то, что князья Радивиллы придерживались мнения о том, что образование  должно быть для всех равное, поэтому  они способствовали тому, чтобы дети из простых семей тоже могли получить образование (ярким примером этого  служит интернат, о котором упоминалось  ранее) . Благодаря им многие не очень  обеспеченные «слуцакі» получили возможность стать образованными людьми.

Гимназия  в 1617-1774 годах
   На  момент основания в гимназии был  ректор и три преподавателя.
   По  итогам работы Слуцкой гимназии за 1617-1630 годы можно смело утверждать, что она сразу начала работать на достаточно высоком уровне. Уже  через 7-8 лет после начала занятий  ученики могли писать на латинском  языке стихи. В 1625 году в Любче  Слуцкое училище издало сборник  стихов на латинском языке.
   Вот одно из стихотворений, вошедших в этот сборник. Стихотворение называется «Да Слуцка» и его автор  ученик гимназии Александр Бенецкий:

   «Слуцк, ты цветешь урожаем  полей, изобильем  и златом,
   Градам  соседним соперник единственный, ты впереди» [6, c.9].

   В это время курс обучения составлял  то 10, то 8, то 6 лет. Ученики распределялись по трём классам (а в отдельные  периоды времени существовали четвёртый  и пятый классы). Срок обучения в  каждом классе составлял два года. Самым младшим был третий класс, а второй и первый – самыми старшими.
   Способ  обучения был не предметный, как  сейчас (то есть каждый преподаватель  ведёт один предмет), а классный (по одному учителю на каждый класс).
   В этот период в гимназии преподавались  Закон Божий, языки (латинский, греческий, польский, немецкий) , этика, риторика, история, математика, законодательство. Те, кто в будущем собирался  стать проповедником, изучали ещё  и староеврейский язык. Те, кто хотел  стать преподавателем, сразу после  окончания гимназии поступали в  университеты Англии, Германии, Бельгии [9].
   Младшие классы получали образование на польском языке. Ученики старших классов  тренировались излагать свои мысли  на латинском. Для более качественного  изучения языков ученикам даже на переменах  и во время игр запрещалось  разговаривать на родном языке. Но родной язык также включался в образовательную  программу. Считалось, что его изучение способствует облегчению понимания  и восприятия языков, которые использовались в науке.
   Большое внимание педагоги уделяли физическому  воспитанию. Девизом для них служило  высказывание Платона: "Чтобы тело не закаливалось без ума, а ум без  тела".
   Занятия проводились каждый день с 9 до 11 часов  утра и с 13 до 15-16 часов дня. В воскресение  и по праздникам занятия не проводились.
   Каждые  полгода проводились публичные  экзамены. На них присутствовали представители  высших властей и родители учеников. В гимназии велся специальный  альбом, куда почетные лица, присутствовавшие на экзамене, записывали свои фамилии. Этот альбом велся почти 142 года и  являлся рукописной историей гимназии. В альбом записывались все важные события из жизни гимназии, фамилии ректоров, преподавателей, выпускников.
   В начале каждого учебного года проходили  вступительные испытания. В результате этих испытаний школа ежегодно пополнялась 10-25 новыми учениками (а порой меньше). Те, кто закончили гимназию, имели  довольно прочные для своего времени знания [6, c.19].
   Постепенно  Слуцкая гимназия завоевала славу  далеко за пределами Беларуси. Педагоги считали честью возглавлять Слуцкую  школу.
Гимназия  в 1775-1826 годах
   После первого раздела Речи Посполитой в 1772 году польское правительство провело  ряд реформ. Была создана специальная  образовательная комиссия, которая  состояла из наиболее образованных людей  Польши того времени.
   Кальвинистские  училища и гимназии уклонились от надзора этой комиссии. Но влияние  духа того времени дало о себе знать: литовский синод, в чьём подчинении находилась Слуцкая гимназия и который  частично её финансировал, создал свою Образовательную комиссию. В её состав вошли три светских и три духовных лица.
   Комиссией была получена инструкция, на основе которой  должно было осуществляться управление. Согласно этой инструкции в гимназии сохранялись три класса, но следовало  изменить порядок преподавания дисциплин. Комиссия решила ликвидировать поклассный метод преподавания. В первом и  втором классе должны были работать по очереди два преподавателя в  зависимости от их способностей к  тем или иным наукам. Ликвидация поклассного метода должна была улучшить качество знаний.
   Как и до реформы занятия проводились  шесть часов: три до обеда и  три после обеда. Но многие религиозные  праздники не отмечались, и в эти  дни занятия проводились.
   Расширился  круг предметов, которые должны были изучаться в гимназии. Были добавлены  начала геометрии, географии, геометрии, тригонометрии, физики и чистописание.
   Изменилась  нумерация классов. Теперь первый класс  стал самым младшим, а шестой  - старшим [6, c.26].
   По  окончании реформы (1778 год) гимназия стала называться публичным евангельским училищем, которое не давало среднего образования. Но в это же время  при многих европейских университетах  стали открываться академические  гимназии. Выпускники Слуцкого и других евангельских училищ после окончания  этих училищ продолжали образование  сначала в академических гимназиях, а потом и в университетах.
   После второго раздела Речи Посполитой (1793 год) Слуцк был присоединен  к Российской империи. С этого  момента Слуцкая гимназия развивается  также, как и многие российские учебные  заведения.
   В 1802 в России было создано министерство просвещения. В этом же году в курс Слуцкого училища впервые включили русский язык (2 часа в неделю в  каждом классе). В 1803 году училище переходит  под контроль Виленского университета. И в этом же профессор этого университета Богуш проверял гимназию. Он был очень удивлен, что школа, про которую он так много слышал, находится в плачевном состоянии: не хватало книг, приборов, зарплата у преподавателей была смехотворной, отсутствовала дисциплина. Так Слуцкая гимназия оказалась на волосок от гибели. Богуш поставил вопрос о том, что в небольшом Слуцке нецелесообразно держать две школы (еще была католическая школа) и предложил закрыть кальвинистскую. Оно и понятно: он был католиком и отдал преимущество католической школе. Но в скором времени католическая школа была переведена в Несвиж и Слуцкую гимназию сохранили как единственное учебное учреждение в городе [6,c.25].
   В этот период в гимназии было шесть  преподавателей, пять из которых получили образование в Кенигсбергском и  Берлинском университетах.
   Занятия теперь начинались в восемь утра и  продолжались до четырех-пяти вечера с  перерывами на обед. Забавно, но до сих  пор ученики гимназии занимаются по такому расписанию.
   В Беларуси с 1804 года особым Уставом учебных  заведений учреждаются гимназии как школы, дающие среднее образование. К 1917 году на территории Беларуси действовало  более 40 гимназий [7].
   С 1809 года Слуцкое евангельское училище  стало называться «публичным уездным  училищем». В этот период сократилось  количество учеников кальвинистского  вероисповедания.
   В это время гимназия на деньги двух источников: синода и министерства просвещения. Таким образом, с 1809 года училище постепенно превращается в  обычное государственное учреждение (до 1809 года гимназия была частным учреждением  образования). Изменение названия с  «евангельское» на «уездное училище» изменило источники финансирования: теперь училище существует в основном на государственные средства. \?здесь  ли? «окончательное»?  окончание  ПРИЛОЖЕНИЯ    №    «СЛУЦКИЕ  АФИНЫ»?\
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 \В  общем -  отправить  нижнследующее  в  ПРИЛОЖЕНИЯ  под  № 6,  а  по  частям  можно  использовать  в  разных  местах,  в  т. ч.  в  «Красном  Автогене»,   «Что  такое  «отлично»»,  в  «Рощино»,  в  «ЛГУ»  (лгу!)\
   ПРИЛОЖЕНИЕ   №  …\Нет,  не   в   Приложения,  а  в  основной   «сплошной  текст»\ 
  МОИ    ЕВРЕИ,  или   О  РАЗНОМ, В   ЧАСТНОСТИ,    КОНЕЧНО,    И   «О     ЕВРЕЯХ  -  С   ЛЮБОВЬЮ,  НО   НЕ   ТОЛЬКО
в  книге  этот  текст  пойдёт «вне  хронологии»   под  названием  «МОИ   ЕВРЕИ»;  нужно  будет  дополнить  ч. 2  эпизодом  от  04.  11.  2017  в   узбекском ресторане  «Бахрома»\
                Часть  1      (без   обобщений)
       А  то  как  же?  Ни  словом  не  обмолвишься  об  этом,  так  некоторые  и  претензии  могут  предъявить:  почему-де  не  вспомнил?  Обходишь,  мол,  молчанием,  или  ещё  что-нибудь  придумают:  потом  оправдывайся. Ну,  нет,  думаю,  это  не  по  мне,  «отпишу»   и  я  что-нибудь.  А  то  как-то  нехорошо    получается:  думать  о  чем-нибудь  думаешь,  а  об  этом  никто  и  не  знает.  И  получается  вроде   как  скрываешь  ото  всех,  играешь  труса.  Теперь-то  в  России,  слава  Богу,  хоть  от  этого  смогли  избавиться.
      Прошу  прощения  у  читателя  за  просторечный  оборот,  но  меня  в  последнее  время   «достали»  со  своими  «комментариями»  анонимы,  скрывающиеся  в  Интернете  за  адресом:  newrezume  и  т. д.   Они  «засылают»  их  в  мой  почтовый  ящик  каким-то  им  известным  способом.   Но  я  нахожу  нужным  «ответить»  публично  и  под  своим  именем. Процитирую  один  из  подобных  «комментариев»  целиком,  чтобы  моя   последующая  реакция  была  более  понятна  читателю.
       «Величайшая  победа  безусловно  одного  из  талантливейших  народов  мира,  евреев  -  создание  своего  государства.
        А  милитаризм,   нацизм  и  фашизм  -  эти  определения  относятся  к  России,  в  которой  живёт  зомбированный  Быков.
       Местный  дурачок  -  к  своим  не  прибился  и  чужие  не  признают.   Ему  платят,…  он  кукует.
        Недавно  попыталась  послушать  лекции  Быкова  на  You  Tube  -   занудны,   скучны  и  неинформативны,  напыщены.  Бред  сивой  кобылы  в  ноябрьскую  ночь». (Конец  цитаты).
        Подобное   нельзя  принять  даже  в  том  случае,  если  это  сплошь  ирония,  тем  более  нельзя  с  таким  мириться,  если  это   «на  полном  серьёзе».  Согласитесь  со  мною:  такое  требует  -  нет,   даже   не  ответа,  а  именно  -  немедленной  «нейтрализации»  (как,  например,  соду  «гасят»  уксусом)  или,  лучше  сказать,  санации.
        Не  знаю, есть  ли  в  приведённом  тексте  признаки  уголовного  преступления  по  ст. ст.  о  «разжигании»  и  т. д.  Но  попахивает  от  него  изрядно.  И  какая  «широта»  обобщений,   размашистость  и  безапелляционность   «суждений»:  одним  махом  семерых  побивахом!  Я  так  понял:  основной  объект  недовольства  рассерженной  дамы  -  русский  писатель  Дмитрий  Быков,  который,  будучи  отчасти  евреем,  осмеливается  высказываться  о  Государстве  Израиль  не  так,  как  это  было  бы  ей  или  ещё  кому-то  угодно.   А  значит:  ату  его!  держи-лови!  Мне  от  неё  тоже   могло  бы  достаться,  будь  я  известен  хотя  бы  на  одну  миллионную  от  Быкова.  А  так  я   в  общем-то  ничем  не  рискую.
      Чтобы  постепенно  войти  в  «тему»,  годится  любой  предлог.  Пусть  будет  Быков  (прошу  у  него  прощения).  Очень  плодовитый  автор;  по-моему,  хорошо  образован  как  филолог,  вирши плетёт  весьма  гладко  и  вполне  по-русски,  большой  острослов;  прозу  сочиняет  занятно,  но  такую,  что  чуть  от  неё  отвернулся,  как  тут  же  и  забыл:  о  ком?  о  чём?  зачем?  Если  в  двух  словах:  не  Бабель  и,  уж  тем  более, не  Шолом-Алейхем.  Так  что? Только  за  то,  что  он  «не   гений»,  втаптывать  его  в  землю  (между  прочим,  русскую)?  Да  подобных  «беллетристов»…
     Как  докладывал  секретарь  Тульского  обкома,  это  до  1910  года  в  губернии  был  всего  один  писатель,  а  за  годы  советской  власти  их  число  возросло  в  сотни  раз!   А  тут  Москва:  такие  доходы  в  казне   -  вот  и  расплодились.
      Про  лекции  Д.  Быкова  ничего  сказать  не  могу:  не  слушал,   равно  как  и  упомянутую  кобылу  -   ведь  я  учился  в  ЛГУ.  Если  же  литератору  платят,  то  это  нормально:  они  все  «на  прикорме».      К  тому   же  у  Быкова  достаточные  тиражи,  чтобы  он  ощущал  себя   более независимым,  чем  иные.
       Считать  Дмитрия  Быкова  (его  общественные  взгляды  я  не  разделяю)  «местным  дурачком»  -  это   уже  слишком!  Или  это  только  на   фоне  «одного  из  талантливейших  народов  мира»  он  выглядит  таковым?  Ну,  не  знаю,  не  знаю…  Многие  русские  женщины  вполне  искренне  восторгаются  им:  «толстый  и  красивый  парниша!»
      К  кому  не  прибился  Быков,  и  кто  его  не  признаёт,  кто  тут  «свои»  и  кто  «чужие»  -  в  этом  «вопросе»  для  меня  нет  ни  малейшей  ясности,  но  это,  видимо,  хорошо  известно  рассерженной  даме,  которая,  похоже,  руководствуется  «правилом»:  бей   и  своих,  чтобы  чужие  боялись.   Досталось-таки  и  России,  и  не  рикошетом  «по  касательной»,  а  прямо  в  лоб:  она-де  и  то  и  сё.  И  хотя  даму  тут  явно  «понесло»,  но  она  всё-таки  вовремя   «охомянулась»  и  ограничилась  всего  лишь  «милитаризмом,  нацизмом  и  фашизмом»,  хотя  ей  ничего  не  стоило  бы  приплести  заодно   «расизм,  каннибализм»  и  совершенно  ею  позабытый  «антисемитизм»  (будь  то  государственный  или  бытовой),  а  тут  и  до  поедания  еврейских  младенцев  рукой  подать.  Впрочем,  это,  пожалуй,  умышленная  с  её  стороны  «фигура  умолчания»:  кому,  мол,  надо  -    далее  сами  поймут.
      Я  постараюсь  выражаться  более  определённо.  В  «первой»  и  наиболее  пафосной  строке  «комментария»  упомянуто  некое  неназванное  «своё»  государство  евреев  -  судя  по  всему  имеется  в  виду  современный  Израиль;  автор  словно  бы   «подначивает»:    а  что  вы  на  это  скажете?  Но  оставим  это  напоследок. Могу  даже  пообещать  точнее:  во  второй  части  опуса,  которой  могут  дождаться  мои  особенно  терпеливые  читатели.
     От  внимания  читателя  не  должен  ускользнуть   несколько  развязный  тон  т.н.  «комментария»,  прибегая  к  которому,  его  автор  оказывает,  на  мой  взгляд,  весьма  сомнительного  качества  услугу  тем,  кого  она  якобы  защищает.  Если,  конечно,  исключить  мысль  о  том,  что  весь  её  текст  есть  не  что иное,  как  грубая  провокация,  которая   если  и  угрожает  кому-  или  чему-либо,  то  вовсе  не  существованию  России.  Но  это  и  так  понятно.
     Раньше  в  нашей  стране  как  было:  только  ты  открыл  рот,  начиная  произносить:  «евр»   -  и  у  некоторых  людей  уже  напряжение  в  лице,  не  спадающее,  пока  не  услышат  продолжение «-опейцы».  Но  если,  не   дай  Бог,  кто-то  произнёс  «евреи»,   они  сразу  же  в  «гвалт»:  антисемит!   Слова  «юдофоб»  тогда  не   знал  никто,  как  не  знали  и  того,  что  т. н.  «семитами»   являются  не  одни  лишь  евреи,  но  в  не  меньшей  степени   арабы  Ближнего  и  Среднего  Востока,  а  также  миллионы  жителей  Эритреи,  Эфиопии  и  даже  отчасти  т. н.  Сомалийского  Рога.  (Всего  к  семитам  относятся  до  23-х  различных этногрупп,  больших  и  малых,  и  навсегда  исчезнувших,   и  ныне  существующих.  Но  ведь  никому    и  в  голову  не  придёт  называть  борьбу  с  разбойничьими  сомалийскими  кланами  «антисемитизмом». В  общем,  мы  видим  совершенно  некорректное  использование  слова  в  качестве  едва  ли  не  политического  термина.   Это  по  крайней  мере  должно  настораживать.
     Сейчас  наступили  благословенные  времена:  заявляй  себя  кем  хочешь  -  хоть  евреем,  хоть  чеченцем,  хоть  чёртом  лысым,  только  бы  не  террористом  и   не  борцом     за  учреждение  всемирного  халифата.  Во  всяком  случае,  при  слове  «евреи»  никто  уже  (я  имею  в  виду  людей  нормальных)  никуда  особенно  не  шарахается  и  не  торопится   «навешивать  ярлыки».  Почему  бы  и   нам  не  воспользоваться  этим  «климатом  наибольшего  благопрятствования»?  Меня,  правда, один  момент  всё-таки  немного   смущает:  в  конце-то  концов  не  со  всех  же   уголков  земли  несутся  назойливые  крики:  вот  мы,  мол,  такие-то  и  такие-то,  нас  обижают,  всячески  третируют,  не  дают  ни  ходу  ни  проходу,  заедают,  затирают    и  всё  такое.  Да  нет  же:  всё  более или  менее  «тихо  и  спокойно»,  хоть  и  не  сказать,  что  сплошь  справедливо  и  по  совести.  Но  люди  как-то  терпят  друг  друга,  к  погромам  никто  не  призывает.  Одни  кем-то  восхищаются,  другие  нет,  и  даже  поморщиться  могут.  А  что?  Разве  нельзя?  Или  в  адрес  одних  можно,  а  вот  о  таких-то  нельзя?    Видимо,  в  глубинах   народного  сознания  всё-таки  гнездится  какая-то    мудрость,  господствует   что-то  вроде  следующей  японской  «хокку»:  «Тихо-тихо  ползи,  улитка,  по  склону  Фудзи - вверх  до  самых  высот».  Терпи,  упорствуй, не  шуми  попусту,  не  раздражай  других,  а   то  ведь…  Или  другое:  «Живущему  в  хрустальном  доме  не  следует  бросаться  камнями».  Иной  раз  и  на  тихого  может  нанести,  а  уж  прыткий,  точно,  нарвётся  сам.
          Прежде  чем  приступить  к   нашему  «предмету»,  хочу  объявить  о  своей,  так  сказать,  методологии.  На  военной  кафедре  в  университете  «Тактику»  преподавал  нам  полковник  Бондаренко.  Не  секрет,  что  преподаватели-полковники  -  народ  достаточно  своеобразный,  если  не  сказать  больше.  Не  берусь  судить,  чем  это  обусловлено -  особенностями  военного  воспитания,  влиянием  среды  или  какими-то  природными  задатками,  но  факт  остаётся  фактом:  штатскую  публику  они  удивляют   чуть  ли  не  на  каждом  своём  шагу.  Наш  полковник  был  в  этом  отношении  типичным  представителем  своей  «касты»:  его   солдатские «афоризмы»  не  претендовали  на  оригинальность,  на  запоминались  крепко.  Самое  же  удивительное,  что,  вовсе  не  стремясь  прослыть  острословом  среди  своих  подопечных  студентов,  он  тем  не  менее  навсегда  вошёл  в  сознание  многих  из  них.
       Опускаю  как  не  относящиеся  к  теме  самые  колоритные  его  пассажи,  упомяну  лишь  об  одном.   Готовя  нас  к  сдаче  экзаменов  по  военной  кафедре,  полковник  Бондаренко  настойчиво  внушал:  «Главное  в  нашем  деле  -  подход  к  начальству  и  отход  от  него.  От  этого  на  90%  зависит  успех  всего  экзамена.  Если  правильно  подошёл-отошёл,  хорошая  оценка  тебе  обеспечена,  если  скомкал  это,  добра  не  жди». «Подход-отход»  понимались  в  данном  случае  буквально:  как  ты  отчеканишь  шаг,  как  щёлкнешь  каблуками,  приставляя  ногу,  как  возьмёшь  под  козырёк,  отдавая  честь  офицеру-экзаменатору,  насколько  чётко  отбарабанишь  фразу  «Ответ  по  такому-то  вопросу  окончен!»  и  как  повернёшься  «кругом»  после  разрешения  уйти.  Помня  эти  «заветы»  полковника  Бондаренко,  я  решил  по-своему  подойти  и  к  еврейской  теме,  а  именно  исходя  из  своего  жизненного  опыта,  а  не  с  разоблачения  разного  рода  «заговоров»  или  критики  каких-либо  «протоколов».  А  потом  уж  посмотрим,  как  нам  следует  «выходить»  из   неё.
    До  1958  года  я  жил  в  маленьком,  но  весьма  славном  белорусском  городке.  Только  спустя   многие  десятилетия   узнал  (между  прочим,  из  Интернета),  что  в  конце   19  века  его  население  на  72%    было  еврейским.    «Считается»,  что  в  годы  Второй  мировой  войны  погибло  более  50 000 000 человек;  между  тем  в  это  число  не  «засчитываются»  от  35  до   50  млн.  китайцев,  убитых  и    уничтоженных   японцами  в  1935 -  1945  годах.  Зато  точно  подсчитано  число  уничтоженных  Гитлером  евреев -  6 500 000,  в  том  числе  2,5  млн  советских.  Это  очень  печальная   и  позорная «арифметика»!
     Но  жизнь  восторжествовала над  смертью  и  продолжалась. Мы  учились  в  школе;  в  нашем  классе  было  всего  трое  учеников  (не  считая  детей  военнослужащих)  из  тридцати,  у  кого  были  живы  отцы;  так  что  «безотцовщина»  была  явлением  обычным,  никто  им  особенно  не  сочувствовал;  а  вот  мамы  не  было  только  у  одних  Вовы  и  Сарры  Станик,   она  сгинула  в  войну, поэтому  им  сочувствовали  все:  новая  жена  отца  -  это  всё-таки  не  мама.   Но  были  ребята,  которые  бедствовали  ещё горше:  у  Миши  Кацнельсона,  учившегося  двумя  классами  выше   не  было  ни  отца,  ни  матери;  его  растила  и  воспитывала  бабушка.  Уж  как  они  там  перебивались  с   хлеба  на  квас,  а  с  кваса  на  воду,  точно  никто  не  знал,   но  если  родители  давали  нам  в  школу  что-то «на  перекус»,  то  мы  никогда  не  забывали,  что  обязательно  надо  будет  поделиться  или   с  Мишей,  или   с  Толиком  Миркиным,  или  ещё  с  кем-то,  кто  ещё  беднее  нас.
     Правду  говорят,  что  нет  худа  без  добра.  Мише  Кацнельсону   рано пришлось  самому  зарабатывать  на  хлеб,  чуть  ли  не  с  13  лет,  и  работать  в  школьные  летние  каникулы   ему  выпало  «мостовщиком»,  мостить  улицы  булыжником:  целый  день  на  карачках  и  ворочать  «камушки»  величиной  чуть  не  с  собственную  голову  -  прямо  скажем ,  не  детская  это  забава.  Но  зато  у  Мишки  сформировалась  фигура,  которой  мог  бы  позавидовать  Шварценеггер, впрочем, к  тому  времени  только  что  народившийся  на  свет.  Миша  был  настоящий  атлет:  мускулы  так  и  играли  под  его  всегда  более  чем  смуглой  кожей.  А  уж  как  восхищались  им  мы,  ребята  помладше!  Тонкая  талия,  роскошный  торс,  великолепно  «изваянная»  голова  -  сущее  загляденье -  что  в  фас,  что  в  профиль.  Шевелюра  непокорных  волос,  то  ли  сильно  повыгоревших  на  вечном  летнем  солнцепёке,  то  ли  рано  начавших  седеть.  Девчонки,  должно  быть,  тоже  не  были  равнодушны  к  его  «восточной»  красоте.  Но  мы  сейчас  не  об  этом.  Потом  Миша  как-то  затерялся  в  том  «будущем»,  которое  обрушивается  нас  после  окончания   средней  школы.
       Никакой  особой  «еврейской»  темы  мы  тогда  не  знали:  ну,  иногда  немножко  отличаются  внешностью  -  так  это  же  хорошо!  А  в  остальном  люди  как  люди,  со  своими  достоинствами,  но   и  не  без  недостатков.   Но  были  личности  без  преувеличения  легендарные.  Например  директором  детского  дома  работала  Мария  Абрамовна  Мар(р)он.  Это  была  маленькая  кургозого  телосложения  женщина  неопределённого  (для  нас,  детей)  возраста.  Известностью  она  пользовалась  из-за  своего  крутого  нрава  и  совершенной  бескомпромиссности,  особенно  когда  речь  шла  о  здоровье  и  благополучии  вверенного  ей  контингента:  она  буквально  становилась  похожей  на  разъярённую  львицу,  когда  нужно  было  защищать  интересы  «своих»  детей,  а  иных  у  неё  и  не  было,  равно  как  и  другой  семьи.  А  обиходить   полсотни-сотню  ребят  мал  мала  меньше  -  дело  ой  какое  непростое,  особенно  в  послевоенной  разорённой  дотла  Белоруссии.  Наверное,  это  стоило  директору  здоровья  и  лет  собственной  жизни.  Но   на  этом  поприще  она  служила  с  беззаветной  преданностью  делу,  и  невозможно  было  этого  не  заметить.  Детдомовцы   никогда  не  голодали,  были  обуты,  одеты,  согреты,  вымыты.  И  даже  школьные    занятия,  проходили  у  них,  кажется,  прямо  там  -  в  помещениях  детдома.      
        Для  меня  был  большой  новостью   тот  факт,  что  этот  самый  детдом   не  прекращал  свою  работу  и  в  годы  немецкой  оккупации; эту  информацию  я  получил  лишь  недавно,  что называется,  из  первых  уст  одного  из  его  обитателей  как  раз  ещё   той  поры,  когда  он  пребывал  там  вместе  со своими  двумя  старшими  братьями  и  сестрой.  Думаю,  что  стоит  упомянуть  и  то,  что  мама  их  в  это  время,  видимо,   была  в  Действующей  Советской  Армии,  или,  как  тогда  говорили,  «на  фронте»  в  качестве  работника  «пищеблока»,  она  была  «наполовину»  еврейка.  Такую  информацию  ещё  предстоит  переварить.
        Разумеется,  Маррон  была  назначена  уже  после  освобождения,  да  и  дети  у  неё  уже  были  другие :  одни  выбывали,  другие  прибывали.    Хорошо  помню,  какое  ликование  случалось  в  самом  детдоме  и  в  округе  (а  мы  жили  по  соседству),   когда  отыскивался  кто-то  из  родителей  какого-нибудь  детдомовца.  Один  раз  это  касалось  худенького  рыженького   мальчика  по  имени  Лазарь,  которого  забирать  приехали   из  Ленинграда  оба  его  родителя:  то-то  было  радости  и  слёз!   Ещё  один  раз  родители  нашли  мальчика  и  девочку  по  фамилии  Дубинка,  это  были  «проблемные»  дети:  непослушные,  хулиганистые,  не  раз  изловленные  в  «побеге»,  чернявенькие    и  кучерявые. За  них  радость  была  не  меньшей.\

 \1948-1952\ СЛУЦКИЕ  КАТАКОМБЫ   И  МАЛЕНЬКИЕ   ТРОГЛОДИТЫ 
       Что  нас  «роднило»  с  детдомовскими  больше  всего  -  это  тайна  общих  «подземелий»,  в  которых  проходила  значительная  часть  наших  досугов.  И  детдом,  и  наш  барак,  называемый  ими  почему-то  «профшкола»,  располагались  неподалёку   от  старого,  т.е.  уже  не  используемого  и  давно  заброшенного  еврейского  кладбища,  довольно  густо  уставленного надгробиями с  обязательной  шестиконечной  звездой  Давида  и  надписями,  сделанными  «квадратной»   письменностью  (много  десятилетий  спустя мы  узнали, что  это  был  культовый  язык,  язык   древних  евреев  «иврит»,  тогда  как  обыденным  в  некоторых  еврейских  семьях  являлся  «идиш»;  многие  местные  евреи  предпочитали  местный  говор   -  русско-белорусский).
      Земля  на  этом  кладбище  была  идеальной  для  устройства  могил:  сплошной  белый  песок  на  глубину  метров  2 – 3,  и  только  потом  подстилающий  слой  из  «жирной»  красной  глины.  И  в  этом  белопесчаном  грунте  мы,  пацаны,   кооперируясь  с  детдомовскими,    рыли  свои  тайные  от  взрослых  убежища,  устраивая    хорошо  замаскированные зарослями  дикого  шиповника  входы-выходы  и  соединяя  отдельные  «ячейки»   вместимостью  на  3 – 4   небольших человечка  более  узкими  «ходами  сообщения».  Таким  манером  создавались  целые  системы,  а  точнее  сказать,  лабиринты,  в  которых  были  и    своеобразные  «кают-компании,  и  подсобные  помещения,  в  частности  -  хранилища,  в  которых,  укрытые  соломой  или  сеном,  присыпанные  сверху  песочком,  дозревали  принесённые  с  «собственных»  участков  или  украденные  в  колхозных садах-огородах   овощи  и   фрукты  -  груши,  «райские   яблочки»,  помидоры.
         Но  самое  главное  во  всех   этих  делах   была  «конспирация»:  важно  было  как  можно  надёжнее  и  дольше  охранять  все  тайны  «своей  системы»,  и  не  столько  от  старших,  которые  вряд  ли  и  догадывались   о   существовании  этих  подземных  поселений,  сколько  от  соперничающих,  а  иногда  и  откровенно  «враждебных»  группировок:  давал  о  себе  знать  животный  инстинкт  некоего  обособления  -  каждый  другому  волк,  товарищ  и  враг (кажись,  я  что-то  напутал).  Насколько  мне  вспоминается,  внутри  такого  сообщества  мы  были  взаимно  связаны  «страшной  клятвой»   не  выдавать  нашу  тайну  даже  под  пытками.  Впрочем,  до  такого  и  не  доходило.  Зато  какое  это  было  удовольствие:  сгрудившись  под  землёй  при  мерцании  лампадки-коптилки»  коллективно  поедать  наконец-то  доспевшие  груши  или  помидоры!  Такой  восторг  никогда  не  пережить  некоторым  современным  «деткам»,  которых  с  малых  лет  возят  по  развитым,  тёплым  или  экзотическим  заграницам;  не  завидую  им,  а  вот  они,  думаю,  могут  нам  позавидовать!
        Был  один  «сомнительный»  момент  в  этих  наших  подземных  приключениях.  Случалось  и  не  так уж  редко,  что  наша  «сапёрная»  лопатка  или  иной  инструмент,  используемый  «при  проходке», натыкались  на  истлевшие  останки  некогда  здесь  погребённых  людей.   Если   это  были  просто  кости,  пусть  даже  крупные,  ещё  ничего,  а  вот  когда  в  руках  оказывался  человеческий  череп,  бывало  жутковато.  Черепа  были  характерные,  сильно  вытянутые  назад;  кажется,  такие  называются  долихоцефальными;  их   приходилось  «перепрятывать»  куда-нибудь  здесь  же  под  землёй,  чтобы  по  ним  никто   не  «вычислил»  наш  тайный  «промысел».
           По  мере  взросления  я  стал  понимать,  что  не  по  злому  умыслу  я  бывал  участником  «надругательства»  над  памятью  усопших,  но  тогда  такие   «благородные  мысли»  и  в  голову  не  могли  прийти  бесшабашным  послевоенным  мальчишкам. К  тому  же,  должен  повторить,  кладбище  это  было  заброшенное,  запущенное,   почти  сплошь заросшее  шиповником;  стена  2-3-метровой  вышины,  окружавшая  его  по  всему  периметру,   по  большей  части  уже  разрушилась   (или  была  разобрана  на  кирпичи)   и  сохранялась    только  кое-где  небольшими  участками  - вблизи  детдома  да  ещё  вдоль  высокого  берега  местной  речки.
        Самое  «свежее»  захоронение  на  этом  кладбище  было  отмечено  на  надгробии  1906  годом.  Особенно  мне  запомнился  один  «памятиник» (так  тогда  называли  у  нас  надгробия): он  был  целиком  выполнен  из  чёрного  камня  (диабаза?)  в  виде  высокого  -  1,5 – 2  метра -  древесного  пня  с  несколькими  гладко  обрезанными  суками;   искусно  и  глубоко  изрезанная  поверхность  становилась  шершавой  и  матово-серой  и  удивительно  точно  имитировала  дубовую  кору;  с   ней  резко  контрастировали   отполированные  до  зеркального  блеска черные  круги  на  срезе  «суков».  Говорили,  что  этот  памятник  был  установлен  над  захоронением,  в  котором  были  погребено  целое  еврейское  семейство,  погибшее  то  ли  во  время  какой-то  эпидемии,  то  ли  в  результате  погрома  -  определённее  никто  не  знал.
          Мы  «орудовали»   здесь  спустя  почти  45 лет,  да  и  совсем   в   противоположном  углу  этого  большого  кладбища.  А   ещё  через  20 – 30  лет   здесь  поднялись  многоэтажки,  составляющие  теперь  едва  ли  не  главную  гордость  местного  градостроительства.  И  всё-таки  я  хочу  попросить  прощения  за  то  своё  давешнее  и  невольное   прегрешение,  а  именно  за   грех «кощунства»  в  буквальном  смысле  этого  слова.

   А    КАК   ОБСТОЯЛО   ДЕЛО   В    ШКОЛЕ  №1
      В  общем,  в  наших  краях,  как  читатель,  вероятно,  уже  догадался,  евреи  никому  не  были  в  диковинку.  В  нашей   школе  завучем  работала  Розалия  Григорьевна  Блантер.  Это  была  высокая  стройная  блондинка  лет  что-нибудь  около  сорока.  Про  неё  хочется  сказать  «величественная»,  ибо  осанка  у  неё  была  не  то  что  бы  гордая,  но  какая-то  слишком  уж  безупречная,  что  ли.  Красивую,  породистую  головку  она  держала  высоко  и  «независимо»,  под  стать    были  все  её  манеры,  вообще  характер,  натура  и  «линия  жизни»:  к  окружающим  (а  это  у  завуча  прежде  всего,  конечно,  ученики-школьники)  она  была  столь  же  требовательна,  как  и  к  самой  себе.  И,  по-моему,  это   правильно,  хотя  про  себя  такого  сказать  не  могу:  к  себе  я  всё-таки  более  снисходителен,  чем  к  «другим»  (что  вполне  укладывается  в  известную  сентенцию:  каждый  сам  себе  судья  милостивый).
     Как  преподаватель-русист,  она  всегда  была  на  голову  выше  остальных,  у  неё  был  настоящий  авторитет  уже  хотя  бы  потому,  что  по-русски  она   говорила  безупречно  правильно,  без  малейшего  акцента  (будь  то  «идишского»,  будь  то  белорусского),  чем  могли  похвастать  тогда  далеко  не  все  местные  учителя-преподаватели.  Она  и  в  русской  литературе  знала  много  такого,  о  чём  другие  «специалисты»  слыхом  не  слыхивали. В  общем,  те  из  нас,  кто  почувствовал  со  временем  вкус  или  интерес  к  русскому  языку  и  литературе,  во  многом  обязаны  этим  Розалии  Григорьевне   Блантер.
      Пиетет  в  отношении  к  ней  доходил  до  того,  что  ей  приписывали  какое-то  родство  с  известнейшим  в  то  время  советским  композитором  Матвеем  Блантером.  Так  ли  оно  было  на  самом  деле,  никто  специально  не  разыскивал,  но  и   независимо  от  этого   отношение  к  Розалии  Григорьевне  было  как  к  «столичной  штучке».  Повторяю:  именно    «как»,  потому  что  самих  этих  слов  у  нас  тогда  никто  не  знал.   Чтобы  образ  этой  «героини»  не  показался  читателю  слишком  уж  рафинированным  и  одномерным,  вынужден  сказать,  что  находились  злые  языки,  утверждавшие,  что  Роза  водит  шашни  с   расквартированными  поблизости   «десантниками»,  причём  не  только  с  офицерами,  но  и  с  простыми  солдатами.  Последнее  намного  снижало  достоверность подобных  «сведений»:  Розалия  Григорьевна  -  и  с  солдатами?   Нет,  ни за  что  не  поверю!  Ну  и  что,  что  Екатерина  Вторая?  То  Екатерина,  а  это  -  Р о з а л и я    Г р и г о р ь е в н а!
       С  другой  стороны,  пусть  себе  даже  с  рядовыми.  А  куда  было  деваться  миллионам  женщин,  так  рано  и  совсем  не  ко  времени  овдовевшим  после  этой  проклятой  войны?  Тем  более,  что  некоторые  особенно  несентиментальные  люди  вообще  стали  склонны  думать,  будто  «мужчина  создан  для  резни,  а  женщина  для  прихотей  солдатских».   И  поди  попробуй  докажи  им  что-нибудь  иное,  а  я  посмотрю…  Я  и  тогда  и  сегодня думаю,  что  на  Розалию  Григорьевну   возводили  поклёп  и  напраслину.  Молва  людская  рождается  известно  как:  вышла  поутру  пару  раз   не  из  мужниной  избы  - так  сразу  и  б….!  А  ведь  наша  завуч  вообще  была  дама   незамужняя  и  бессемейная:  кому   какое  дело  до  её  привязанностей  и  предпочтений!
        Среди  преподавателей  истории  была  ещё  одна  интересная  особа,  но  в   несколько  меньшей  степени,  чем  первая,  хотя  лет  на  10 – 15  моложе  её.  Она  и  своих  самых  старших  учеников  возрастом  превосходила  всего  лет  на  6 – 7:  сама  недавно  выпорхнула  из  института.  Так  что  не  самые  робкие  из   тех,  что  повзрослее,  поглядывали  на  неё  вполне  плотоядно  и  не  скрывали  этого:  уж   очень  выразительно  при  ходьбе  раскачивалась  на  её  бёдрах  плиссированная  юбка.  Она  тоже  была  незамужней,  тоже  немалого  мнения  о  себе,  но  только  не  в  меру  капризна,  обидчива  и   далеко  не  так  авторитетна,  как  завуч-русистка.  Звали  эту  «историчку»  (истеричку?)  Клара  Владимировна  Гузман,  а  её  младший  брат  Валерка  учился в  «параллельном»  «В» классе. Жили они  в  одном из  лучших,  т.  е.   сохранившихся  ещё  с  довоенных  времён  кирпичных   домов,  потому  что  до  войны  их  папа  занимал  в  городе  какой-то  первый  пост.  Многие  десятилетия  спустя  Валерка  Гузман  разыскал  имя  отца  в  Югославии  на  братской  могиле  советских  воинов,  погибших  при  освобождении  Белграда.
         Одним  (из  двух)  преподавателей  физкультуры  и  военной  подготовки  (это  не  «два  в  одном»,  а  два  разных  учебных «предмета»,  как  тогда  говорили;    такой  «дубль»  предлагался  обычно  отставным  военным,  не  имевшим  специального  педагогического  или  вообше  никакого  порядочного  образования)  был  в  нашей  школе Фурман  Семён  (кажется,    Михайлович).  Хотя  по  имени-отчеству  он  был  тёзка  известному  маршалу,  но  никакой  «будённовской»  кавалерийской   удали   в  нём  не  было  и  в  помине:  это  был  мужчинка  росту  небольшого,   мало  того  что  довольно  тщедушный,  с  впалой  волосатой  грудью,  так  он  ещё  и  сутулился,  всё  время  покашливал,  и   говорил  он  тихим  сипловатым  голосом.  В  общем,  вид  у  него  был  отнюдь  не  героический,  хотя  он  прошёл  всю  войну,  был    списан  в  запас  в  звании  капитана,  имел  несколько  боевых  наград  и,  кажется,   имел  ранения,  что  тогда  почиталось  самым  высоким  знаком  доблести.  Ранения  отмечались  носимыми  на  правой  стороне  груди  цветными  полосками:   ниже  всех  располагалась  зелёная – лёгкое  ранение,  выше  её  могла  быть  красная  -  ранение  средней  тяжести,  а  над  ней  могла  быть  ещё  и  жёлтая  -  тяжёлое  ранение.  Те,  на  чьей  груди  были  две  или  все  три  полоски,  вот  они  настоящие  труженики  и  рыцари  войны!
          Не  знаю,   кем  он  был  по  профессии  до  войны,   каково   было  его  специальное  образование  и  имел  ли  он  его  вообще.  Многие  бывшие  военнослужащие,  не  имевшие  гражданской  специальности,  после  увольнения  из  армии  оказывались  словно  у  разбитого  корыта,  не  зная,  куда  себя  пристроить  в  новых  для  них  условиях,  и   вынужденно  становились  преподавателями   «военного  дела»  или  «физвоспитания»,  а  чаще  всего  того  и  другого.  Одним  из  таковых  был  и  Семён  Михайлович.
        До  войны  он  жил  в  Ленинграде,  где  у  него  были  жена  и  сын.  Война  застала  его  в  армии,  жена  умерла  в  блокаде,  а  сына  Женю  эвакуировали  куда-то,   где  его  потом  и  разыскал  отец.  Осели  они  почему-то  в  Слуцке;  так  часто  случалось,  что  бывшие   ленинградцы  после  возвращения  в  послеблокадный  Ленинград  по  тем  или  иным  причинам  не    могли  там  вновь  «прописаться»  и  бывали   вынуждены  уезжать  куда   глаза  глядят.   Вот  тут,  видимо,  и  обратились  взоры  Семён  Михайловича  в  сторону  нашей  благословенной,  хотя  и  небогатой  республики.
        Белорусский  язык  и  белорусскую  литературу  вела    у  нас  в  школе № 1  Мария  Михайловна  Хейфец  (именно  таково  было  написание  её  фамилии).  Это  была   женщина  лет  40 - 45,  внешности  хотя  и  запоминающейся,  но  невыразительной  и,  я  бы  даже  сказал,  довольно  скучной:  крючковатый  нос,  близко  посаженные  узкие  глаза,  всегда  поджатые  губы.  Не  красило  её  даже  и  то,  что  она  была  жгучая  брюнетка.  Как  большинство  белорусских  евреев,  выросших  на  языке  идиш,  она   не  могла  избавиться  от  сильного  грассирования,  поэтому  её  «белорусское  произношение»  звучало  иногда  довольно  комично.   Впрочем,  тогда  мало  кто  обращал  внимание  на  это:  этакие-то  пустяки  после  совсем  недавних  военных  «впечатлений»!
       Мария  Михайловна  была  замужем,  что  при  её  наружности  да  ещё  в  послевоенных  условиях,  когда  наблюдалась  резкая  диспропорция  в  количестве мужчин  и  женщин,  с  явным  дефицитом  первых,  можно  считать  большим  везением.  А  мужем  ей  достался  как  раз   Фурман  Семён  Михайлович,  только  что  упомянутый  немногими  строками  выше.  Вместе  они  смотрелись  странновато:  в  облике  Семёна  Михайловича  было  что-то  от  поэта,  тогда  как  Мария  Михайловна  являла  собою  сугубую  прозу.  Вскоре  у  них  появился  общий  ребёнок,  после  чего  Женька  Фурман  отошел  в  этой  семье  на  какой-то  третий  план;    даже  мы,  дети,  видели  и  понимали  это,  и  Женю  нам  (кто  жил  с  ними  по  соседству)    было  жалко.               

О     ТАК    НАЗЫВАЕМОЙ   «ПЕРВОЙ    ЛЮБВИ»\дополнить  из «синей  тетради»  и  из  «евреев»\   
       У   меня  эта  пора  оказалась  несколько  растянутой  в  времени,  что  позволило  впоследствии  выделить  в  ней  подлинную  первую  любовь  и  её,  так  сказать,  прелиминарные,   подготовительные,  что  ли,  предварительные,   подготовительные  фазы.
      
     Учась  в  6-м  классе,  я  «бегал»  за  Инной  Шостак  (а  ранее  -  за   Раей  Болда(ы)ревой),  чтобы  дёрнуть  её  за  косы  -  таков  был  «условный  язык»   ухаживания  и  своего  рода  признание  в  любви.  Однажды,  увлечённый  погоней,  я  совершенно  забыл,  что  в  моей  руке  зажата  ручка  с  пером  №86,  которую  я  только  что  обмакнул  в  стоявшую    на  парте  постоянно  «непроливашку»  с  «химическими»  чернилами  фиолетового  цвета.  Когда  я  настиг  убегавшую  «нимфу»,  она  оказалась  жертвой  в  гораздо  большей  степени,  чем  того  желал  я  и,  тем  более,  она:  моё  перо  №86  вонзилось  в  нежное  и  хрупкое  запястье  Инны.   Была  пролита  первая  священная  девчачья  кровь.  Но  ужас  был  в  том,  что  её  кровь  смешалась  с  чернилами,  и  все  вокруг  заговорили  о  возможности «заражения  крови».  Я  не  знал,   как  оправдываться:  объяснение  «нечаянно»  совершенно  не  проходило,  потому  что  это  произошло  в  результате  преследования,  которое  никак  нельзя  было  назвать  случайным. Моих   объяснений,   что  это,  мол,  из-за  любви,   педколлектив  тоже  не  принял  бы  в  качестве  извиняющего  обстоятельства. 
     Меня  просто  «исключили  из  школы»  (была  тогда  такая  воспитательная  «мера  взыскания»)  -  не  насовсем,  конечно,  а  всего  лишь  на  2  недели.  Такое  (т.е.  исключение)  случалось  уже  не  в  первый  раз  и  не  было  последним  в  моей  школьной  жизни.  Я  даже  привык,  что  это  происходит  с  определённой  периодичностью  -  не  менее  двух  раз  за  один   учебный  год.  Но  мои  бедные  родители  -  оба  педагоги -  никак  не  могли  смириться  с  такими  особенностями   моей  натуры.  В  этом  последнем  случае  я  «скорбел»  не  только  от  того,  что  причинил  им  моральную  боль,  но  ещё  и  от  того,  что  причинил  боль  девочке,  которой  восхищался,  и  даже  поставил  под  угрозу  самоё  её  жизнь.
         Это  были  две (а  всего  их  насчитывалось  три) «версии»  моей  первой  любви:  Рая  Болдырева   (сначала)  и  Инна  Шостак  (потом).  Они  являли  собой  в  некотором  смысле  диаметральные  противоположности:  Рая  была  светлорусая  и  голубоглазая,  веселая  и  подвижная  хохотушка,   простенькая  и  незамысловатая;   а  Инна  двигалась  замедленно-томно,  и  её  карие  и  слегка  раскосые  глаза,  прикрытые  тёмными  пушистыми  ресницами,  хранили  в  себе  какую-то  сдерживаемую  неизречённую  тайну,  иссиня-чёрные  волосы  этой   тихой  и  загадочной  девочки,  туго  заплетённые  в  две  толстые  косы,   словно  бы  изучали   какое-то  сияние.
         Характерно,  что  оба  этих  увлечения  имели  приблизительно  одинаковое  и  довольно  драматическое  окончание  как  для  моих    «избранниц»,  так  и  для  меня  самого.  Преследуемая  мною  и  убегавшая  от  меня  Рая,  за  которой  я  тогда  «бегал»  и  бежал  по  коридору  1-го  этажа,  перед  самым  буфетом  вдруг  поскользнулась  и  упала  так неудачно,  что  удариась  головой  о  бетонный  выступ  нижней  ступеньки,  довольно-таки  сильно  разбившись:  было  много  крови,  испуг  и  всё  такое.  И  хотя  её  падение  и  его  следствия  произошли   не  от  контакта  со  мною  и  я  был     всего  лишь  косвенным  виновником  происшествия,  всё  списали  именно  на  мои   «хулиганские» (?)  действия  и  всех  собак  повесли,   что   называется,  на  меня  одного.   Допустим,  я  гнался,  но  ведь  это  вовсе  не   не  обязывает  никого  убегать  сломя  голову.   Но  как  бы  там  ни  было,  а  репутацию  злостного  нарушителя  школьной  дисциплины  я  укрепил  за  собой  ещё  более.  Конечно,  мне  вынесли  «выговор»  и  на  две  недели  «исключили  из  школы»,  т. е.  лишили  права  посещать  уроки.  Более  строгого  административного  наказания  для  учеников  не  существовало,  а  уголовному  законодадельству  я  ещё  был  неподсуден  по  причине  малолетства.
            В  случае  с  Инной  история  повторилась  с  той  лишь  разницей,  что  здесь  сексуально-эмоциональная  составляющая  ощущалась  обеими  сторонами  более  явно  и  потому  более  трагически  воспринималась  и  «развязка».  А  когда  я  вернулся  в  свой  класс  после  вынужденных  «каникул»,  я  обнаружил,  что  пережитое  потрясение  как-то  изменило  меня:  мне  уже  не  хотелось  никого  преследовать    и   догонять,  даже  Инну.  Некоторое  время  она  ещё  поглядывала  в  мою  сторону  с  явным  недоумением,  но  заговорить  о   чём-либо  не  решались  ни  я  ни  она.   Её  папа  был  офицер  и,  видимо,  ещё  не старший,  таких  часто  снимали  с  места   и  направляли  к  месту  прохождения  дальнейшей  службы;   дети  таких   военнослужащих  редко  учились  более 1-2  лет  в  одной  школе  и  перемещались  по  гарнизонам  вслед  за  отцами-офицерами. На  следующий  учебный  год  Инны  Шостак  уже   не  было  в  нашем  классе.  А  если  бы  даже  и  была…   Судя  по  яркой  внешности,  Инна  принадлежала  к  еврейскому  племени,  и   «библейская»  красота  его  представительниц,  как  показало  будущее,  действовала  на  меня  каким-то  особым  образом.

\повтор\         В  7-м  классе  классной  руководительницей  была  у  нас  (Розалия?)  Львовна  Эфрон.  Её  имя  как-то  не  удержалось  у  меня  в  памяти;   не  могу  припомнить  и  что  она  у  нас  «вела»  -  вполне  возможно,  что  английский  язык.  Это  вовсе  не  из-за  дефекта  памяти:  просто  она  проработала  у  нас  очень  недолго,  и  как  раз  во  время  её  короткого  «правления»   в  нашем  классе  появилась  одна  новенькая  девочка…   
           С  этого  момента  для  меня,  можно  сказать  без  всякого  преувеличения,  началось  «новое   летосчисление».  Именно    и  только  по  этой  причине  рассказу  «об  этой   девочке»  здесь  не  место.  Уместно,  разве,  что  сказать:  она    «происходила»  из  еврейской  семьи,  и  её  папа  был  майором  танковых  войск…
         Мы  учились  уже  в  8-м  классе,  когда классом  старше  совершенно  неожиданно  от  какой-то  сердечной  болезни  умерла  одна  из двух  сестёр  Мышаловых  -  Рая.  Почему-то  её  похороны  стали  общешкольным  делом:  гроб  с  её  телом  установили  в  актовом  зале,  где  и   состоялись  все  положенные  в  таких  случаях  церемонии.  Девочка  была  настолько  красивой,  что  даже  смерть  ничуть  её  не  обезобразила:  мраморная  бледность  лица  и   обрамляющие  его  волосы  чернее  самой  чёрной  ночи  только  подчёркивали  весь  трагизм  этой  безвременной   смерти.
       Про  их  папу  ходили  слухи,  что  он,  продававший  в   ларьке  разливное  пиво,  разбогател случайно  в  результате  того,  что  однажды  некий  офицер  местного  гарнизона  за  неимением  в  кармане  денежной  наличности  расплатился  с  ним  облигацией  3%-го  государственного  займа,  по  которой  «старик»  Мышалов (а  ему  и  до  50-ти  было  ещё  далеко)  выиграл  вскоре  выпавший  на  эту  серию  и  на  этот  номер  максимально  возможную  сумму  100 000  рублей.   Советская зарплата  в  среднем  составляла   в  то  время  (после  1947  и  до  1961  года)  что-то  около  1 000,  то  есть  сумма  в  100  тысяч   тогда  -  это  приблизительно  как  3 000  000  рублей  в  современной  России,  что  для  рядового  гражданина  очень   немало.  Некоторые  люди  договаривались   до  того,  что  Мышалов  за  свои  не  вполне  праведные   деньги  расплатился-де  смертью  дочери.  Оставим  эти  злопыхательские  предположения  на  совести  тех,  кого  и  самих-то,  скорее  всего,  уже  нету  среди  живых.
         Хотя  и  сам  я  не  исключаю   вмешательство  каких-то  высших  сил,  правда,  с  какой-то  неведомой  нам   «мотивацией».  Дело  в  том,  что  в  тот  же  самый  год  в  нашей  школе  стряслась  ещё  одна  беда:  случайным  выстрелом  из  охотничьего  ружья  была  убита  Света  Видлога,  тоже  ученица  9-го  класса,  только  «параллельного».  Произошло  это  осенью,  когда мы  находились  «на  картошке»   в  колхозе.
  Девятиклассники  сидели  вечером  после  работы      вокруг  костра,  сумерничали.  Один  из  признанных  школьных  красавцев  Борис  Радомский  держал  между  колен  отцовскую  двустволку,  в  какой-то  момент   она  у  него  выскользнула  и,  когда  он  успел-таки  её  схватить,  прогремел  выстрел.  Выпущенный  заряд  пришелся  прямо  в  шею  сидевшей  рядом  девочке  и  пробил  сонную  артерию,  не  оставив  ей  ни  малейшего  шанса  на  жизнь.   Трагедия  усугублялась  ещё  и  тем,  что  между  двумя  главными  её  участниками  зарождалась  любовь,  их  отцы  служили  офицерами    в  одной  части,  семьи  жили  в   соседних  квартирах  и  дружили  домами.  Остальное  и  продолжение  нетрудно  дорисовать…  Чтобы  не  казалось,  что  рок  преследует  одних  только  евреев,  может  быть,  стоит  уточнить,  что  погибшая  Света  и  её  нечаянный  убийца  были  иного  племени…
        Учась  в  9 – 10  классах,  я  стал  постоянно  участвовать  в  математических  олимпиадах.  Отбор  участников  проводили  преподаватели  по  объективным  показателям  (оценки  контрольных  работ);  и  я  всегда   обнаруживал  себя  среди  них  с   некоторым  удивлением,  так  как  не  ощущал  себя   и  тем  более  не  был  отличником,  т. е.   не  отличался  какими-то  выдающимися  способностями  ни  в  алгебре,  ни  в  геометрии,  ни  - тем  более -  в тригонометрии  (с  пространственным  воображением  у  меня  вообще  всегда  были  трудности  -  и  в  первом  моём  вузе,  и  до  сих  пор). 
         Были  ребята  действительно  сильные  в  математике  -  Витя  Хоробрых,  Витя  Смирнов,  Сева  Стецов,  да  хотя  бы  даже  Саша  Маркевич   (это  всё  из  нашего  «А»  класса)   или  Ваня   Гончарик  из  «Б»  класса  (у  последнего,  впрочем,  отец  был    преподавателем  математики;  может  быть,  именно  поэтому  Ваня  никогда  в  олимпиадах  не   участвовал). 
 Сейчас  я  понимаю  и  нахожу  даже  несколько  странным,  что  на  этих  наших   математических  олимпиадах  не  было  еврейских  ребят  -  ни  Лёни  Фицнера,  ни    Фиалки  (неужели  и  здесь  «происки»  антисемитов?)  Впрочем,  евреи  «присутствовали»  на  них  неким   косвенным  образом:  когда  попадалась   особенно  трудная задачка,  то  говорили  «тяжёлая,  как  Лифшиц»  -  был  такой  мальчик  в  «В»  классе,  не  по  возрасту  крупный  и  тучный.  Не  стану  никого  заверять,  что  в  это  выражение  не  вкладывалось  ничего  неприязненного,  оно  единственное  напрашивалось  само  собой,  потому  что  тяжелее  Лифшица  мы  действительно  не  видели  вокруг  себя  никого.
        У     читателя  может  сложиться  впечатление,  что  автор  является   в  некотором  смысле  юдофилом:  все  еврейские  девочки  выходят  у  него   почти  сплошь  красавицами.  Таких  «подозревающих»  спешу  успокоить:  во-первых,  я  упоминаю  только  о  тех,  кто  привлекал  моё  внимание,  а  не  всех   «сплошь»;  во-вторых,  красота  -  понятие  более  чем  относительное  и  вообще  дело  индивидуального  вкуса,  и  кажущееся  красивым  одному  оставляет  совершенно  равнодушным  другого.  А  иначе  мы  бы  всё  время  сталкивались  лбами,  а  заодно  и  «рогами». 
           Была,  например,  в  нашем  классе  девочка  по  имени  Клара,  а  фамилия  её  была  Пастернак.  Едва  ли  бы  нашёлся  мальчик,  согласившийся  назвать  её  красавицей.  Она  не  сияла  взором,   он  был  у  неё  неизменно  печален  и  покорен.  Даже  всякие  нескромные  приставания  мальчиков  она  сносила  не  то  что  бы  покорно  или  спокойно,  но  нисколько  ими  не  оскорбляясь  и  даже,  я  бы  сказал,  с   признаками  некоторого  удовлетворения  тем,  что  её   начинающаяся   женственность  не  осталась   незамеченной. 
     Естественно,    этим  обстоятельством  некоторые  ребята  иногда  злоупотребляли,  ибо  Клара  была  стройна  и  сложена  довольно  выразительно,  так  что  оставаться   недотрогой  или  даже  только  казаться  абсолютной  скромницей  ей  было  бы  довольно  затруднительно… Как  обнаружилось  чуть  позже,  сама  она  к  этому  не  очень-то  и  стремилась.  Просто  она  была  девочка  тихая…  А  тишину  любят  не  только  деньги…

                НА      ДНЕ
       Когда  отец  построил  собственный  рубленый  дом  и  мы  стали  жить  на «окраине»  города,  возникли  некоторые  новые  проявления  еврейской  темы.  В  полукилометре,  за  колхозным  полем,  на  котором  в  последние  советские  годы  выращивали  коноплю  (Canabis),  стоял  выполненный  из  серого  бетона  обелиск,  сооружённый  в  конце   50-х  на  том  месте,  где  были  захоронены  останки 600   евреев   -   жителей  города,  замученных  и  расстрелянных  немецко-фашистскими  оккупантами  в  1942  году. На  верхушке  1,5-метрового  обелиска  была  укреплена  железная  пятиконечная   окрашенная  в  красный  цвет  звезда,  которую  позже,  уже  в  постсоветское  время  заменили  на  шестиконечную  звезду  Давида.  Место  это  было  глухое,  но  не  заброшенное;  иногда  у  подножия  этого  памятника  можно  было  видеть  цветы,  как  правило,  искусственные  бумажные.
        Понятно,  что  в  этом  районе  жили  не  самые-самые  состоятельные  и  благополучные  граждане,  проще  говоря,  простой  люд.  В  одном  из  ближайших  переулков  жило  семейство  Мейеров.  Имени  главы  этого  семейства  никто  не  знал,  потому  что  его  называли  только  по  фамилии   -  Мейер  и  всё.  Иногда,  правда,  по  профессии,  но  об   этом  чуть  погодя. 
          Жена  у  него  была  «русская»,  т.  е.  местная  белорусская  женщина,  тихая,  забитая,  незаметная,  впрочем,  не  до  такой  степени,  чтобы  не  заметить,  что  она   не  обладала  ничем  таким,  что  позволяло  бы,  хотя  бы  и  с   натяжкой,  говорить  о  правильных  чертах  лица,  а  уж  о  красоте  и подавно.   Да  ей  это  было  и  ни  к  чему:  она  была  уже  много  лет  при  своём  муже  -  этом  самом  Мейере.   И  у  неё  уже  было  двое  детей  -  старшая  девочка,   годами  2- 3-мя  младше  меня,  и  мальчик,  имена  которых  были  мне  неведомы,  потому  что  они  учились   не  в  нашей,  а  в  единственной  белорусской  школе  в  городе,  не  считавшейся  самой  лучшей.  Особой  красоты  этим   ребятам  наследовать  было  не  от  кого,  так  как  глава  семейства  внешностью  своей  каким-то  удивительным  образом  гармонировал  со  своей  супругой,  хотя  это  и  была  внешность  совсем  иного  типа:  можно  сказать,  что,  будучи  оба  некрасивы,  они  тем  не  менее  составляли  своего  рода  гармоничную    пару.
         Но  известность  они  приобрели  не  этим.  Все  знали,  что  все  годы  оккупации  эта  «тихая,  забитая  и  незаметная»  женщина  как-то  прятала  и  одной  ей  известным  способом   спасала  у  себя  этого  самого  Мейера,  ставшего  впоследствии  её  мужем.   Тут  и  расписывать  дальше  нечего:  всем  известно,  что  в  случае  разоблачения  этой  её  тайны  обоих  ждал  немедленный  расстрел,  потому  что  цивилизаторы-арийцы  очень  не  любили  нарушения  установленного  ими  «нового  порядка»,  по  которому  укрывать  евреев  строго-настрого  запрещалось.
         Годы  совместного  «подполья»  не  только  спаяли  непридуманный  союз  этих  двух  людей,  но,  видимо,  сделали  их  навсегда  скрытными  и  недоверчивыми  к  окружающим.  Во  всяком  случае,  не  было  известно,  чтобы  они  водили  с  кем-то  или  кто-то  с  ними  хоть  какое-то  знакомство.
        Хотя  дело  могло  заключаться  и  совершенно  в  другом.  Старший  Мейер  принадлежал  к  редкой,  если  не  сказать,  редчайшей  профессии,  обозначаемой  русским  эвфемизмом  «золотарь»,  и  тем  самым  относился  к   самой  низшей  «касте»,  делавшей  его  «неприкасаемым»  в  совершенно  буквальном  смысле  слова.   Из  дальнейшего  станет  ясно,  что  т. н.  «антисемитизм» был  здесь  совершенно  не  при  чём.  Мудрёного  слова  «золотарь»  никто  из  местных  не  употреблял,  все  называли  старика  Мейра  «говновоз»  -  просто  и  понятно.   Он  участвовал  в  очистке  общественных  и  частных  сортиров  «типа  нужник»,  которые  наиболее  интеллигентными  людьми  из  местных  назывались  «отхожими  местами»;  если  сказать  точнее,  он  отвечал  за  транспортировку  содержимого  нужников  в  какие-то  совсем  уж  отдалённые  места.
      Будучи  зависим  от  профессии,  Мейер  вынужденно  вёл  сумеречный  образ  своей  рабочей  жизни,  т.е.  совершал    свои  благоуханные   рейсы  главным  образом  ранним  утром  или  ночью.  Но  иногда -   не  знаю  уж,  в  силу  каких  обстоятельств  -  его  можно   было  видеть  за  работой  и  в  светлое  время  суток.  Он  осанисто  восседал  на  передке  своего  гужевого  экипажа,  т. е.  непосредственно  за  лошадью и  перед  продолговатой  деревянной  бочкой  «литров»  так  на  200 – 300  в  форме  «плавного»   усечённого  конуса,  обращенного  узким  концом  назад  (по-видимому,  для  более  удобного  дальнейшего  «самослива»). Одежда  (о  спецодежде  тогда   не  знали)  состояла из  засаленных  до  лоска  штанов,  заправленных  в  резиновые  сапоги,  и  ещё   более  засаленного  ватника-телогрейки,  на  голове  фуражка,   отдалённо  напоминавшая  одновременно  головные  уборы  всех  армий  мира  и   тоже  лоснящаяся  от  частых  прикосновений.  Говоря  «засаленная»,  я  вовсе  не  утверждаю,  что  его  одежда  была  запачкана  именно    жиром,   хотя,  возможно,  отчасти им  тоже.
      Если  Мейер  проезжал  непосредственно  перед  тобой,  то  приходилось,  зажав  нос,  на  некоторое  время  отойти  подальше  и  только   потом  можно  было  пересечь  оставленный   его  экипажем  благоухающий  след,  причём  делать  это  нужно  было  очень  быстро,  с  зажатым  носом, и  как  можно  скорее  удаляться  от  места  этой  нечаянной  встречи.  Но  горожан  это  не  шокировало,  некоторые  даже  успевали  приветственно  взмахнуть этому  Афтомедону  свободной    рукой,  что,  впрочем,  оставалось  чаще  всего  незамеченным,  во-первых,  потому  что  проезжал  он  на  максимально  возможной  скорости  (но  так,  чтобы  и  в  ёмкости  особенно  не  плескалось);   во-вторых,  он  не  позволял  себе  отвлекаться  во  время  исполнения  служебных  обязанностей,  к  которым  относился  чрезвычайно  серьёзно;  наконец,  в-третьих,  он  мог  находить  такое  обращение  со  своей  персоной  слишком  уж  панибратским.   В  общем  же  следует  признать,  что  старый  Мейер  умел  держаться  с  достоинством.
      А  ещё  он  был  известен  в  этом  городишке  («местечко»  -  это,  собственно,  и  есть  городишко,  но  только  ещё   поменьше   и  не  столь  прославленный,  как  наш)   своим  сердечным   отношением  к  белой  кобыле,  верой  и  правдой  служившей  ему  в  его  непростом  ремесле.  В    дни  выплат  аванса  и  получки,  то  есть  дважды  каждый  месяц,  он  подъезжал  к  известному  ей  не  менее,  чем  ему,  пивному  ларьку  и    тактично  останавливался  несколько  поодаль.  Была  ли эта  ездка  порожней  или  с  грузом,  при  данных  обстоятельствах  существенной  роли  не  играло,  так  как  это  почти  не  сказывалось  на  устойчивости  и  крепости   источаемого  бочкой  запаха.  Само  собой  разумеется,  сгрудившаяся  у  ларька  очередь  мужчин  тактично  расступалась,  чтобы  пропустить  Мейера  вне  очереди,  так  как    в  его  деле  медлить  нельзя,  да  и  к  кобыле  многие  имели  сочувствие:  она  вытягивала  шею  в  сторону  удалившегося  хозяина  и  нетерпеливо  переступала  копытами,  но  с  места  не  трогалась,  ибо  этого  старик  не  одобрил  бы.  Кое-кто  в  это  время  даже   отходил  от  ларька  и  занимал  «позицию»  посередине,  чтобы  было  одинаково  удобно  наблюдать  и   за  тем,  что  будет  происходить  у  ларька,  и  за  тем,  что  последует  во  втором,  главном,  действии  -  с  участием  белой  кобылы.
      Мейер  заказывал  два  «куфеля» (эти  полулитровые  ёмкости,  называемые  в  России  «кружками»)  пива  (зимой  его  «подогревали»,  добавляя  тёплым  из  стоящего  на  электроплитке  чайника);   он  дожидался,  пока  осядет  обильная  белая  пена,  пиво  отстоится  и  поднимется  в  «бокалах»  (таково  было  второе  название  пивных  кружек)  до  нужной  высоты,  рассчитывался,  забирал  свои  «куфели»  -  по  одному  в  каждой  руке  -  и  медленно,  чтобы  не  дай  бог  не  расплескать,  шёл  туда,  где  ждала  его  белая  кобыла.  Та  уже  легонько  ржала,  с  трудом  сдерживая  своё  нетерпение.  Подойдя  к  ней  вплотную,  он  подносил  один  «куфель»  к  лошадиной  морде,  кобыла  удовлетворённо   фыркала,  и  получалось,  что  она  лихо  сдувает  стоящую  в   бокале  пену  совершенно  так  же  мастерски,  как   могли  это  делать  только  самые  заслуженные  ветераны  распития  пива;  потом  она  смешно  вытягивала  губы  и  как-то  умудрялась  цедить  и  втягивать  в  себя  эту  соблазнительную  влагу.
       Но  опорожнить  весь  «бокал»  до  конца  она  всё-таки  не  могла:  он   был слишком  узок  для  лошадиной  морды;  остатки  из  этого  «бокала»  допивал  сам  хозяин.  После  этого  он  принимался  за  второй  «куфель»  и  пил  из  него  жадными  большими  глотками,  от  чего  кадык  на  его  небритой  шее  так  и  ходил  вверх-вниз;  белая  кобыла  наблюдала  за  ним  весьма   заинтересованно.  Вот  он  сглотнул  последнее,  поставил  обе  кружки   на  передок   и  что-то  там  «священнодействует».
       На  свет  извлекается  буханка  белого  хлеба.  Но  это  не  привычный  нам  пшеничный  белый  хлеб,  а  так  называемый  «ситный»,  его  тогда  пекли  у  нас  из  тонко  смолотой    и  хорошо  просеянной   через  частое  сито  ржаной  муки,  почему  он  и  получил  своё  название  -  «ситный».  По  тем  временам  это  был  едва  ли  не  деликатес.  Начинался  второй  акт  представления,  жанр  которого,  согласитесь,  определить  довольно непросто;  но  уж  точно  это  не  был  цирк.  Мейер  отламывал  от  буханки  большие  куски  и  по  одному  подавал  их  лошади  на  открытой   ладони,  та  бережно  и  даже  как-то  деликатно  подбирала  каждый  кусок,  «криво»  и смешно  шевеля  своими  волосатыми  губами,  и    демонстративно  ждала  следующего.  Хозяин  обламывал  буханку  со  всех  сторон,  где  была  корочка,  и  все  эти  большие  куски  шли  «в  пользу»  его  белой  кобылы,  себе   он  понемногу  отщипывал  от  «мякиша»  (зубов-то  у  этого  «старика»  давно  уж  не  было).  Вот  так  они  и  «закусывали»,  наблюдая  друг  за  другом  -   печальный  еврей  и  возбуждённая  угощением  лошадь.
      О  чём  думали  эти  двое?  Наверное,  об  этом  мог  бы  поведать  Антон   Павлович  Чехов,  он  мог  проникать  в  мысли  даже бессловесных  тварей.  Что  же  касается  старого  Мейера,  то  не  о  своих  ли  родных,  погибших  в  гетто,  печалился  он  в  эти  минуты?  Как  бы  радовались и  они  этому  «ситному»  хлебу   и  вообще  всему  сейчас  имеющемуся,  чего  им  уже  не  вкушать  больше  никогда…  А  о  чём  думали   наблюдавшие  за  всем  этим  завсегдатаи  того  пивного  ларька?   Да  о  чём  угодно:  может  вовсе   и  не  старом  еврее  с  его  лошадью,  а  если  и  нём,  то  как  и  что  именно?  Вы  допускаете,  что  кто-то  из  них  мог  подумать  о  нём  худое?  Я   -  нет.  Интересно,  а  как  бы  на  это  ответили  те,  кто  громогласно  и  без  усталт  трубит  о  поголовном  антисемитизме  русских.
     Со  временем  неподалёку  от  нас  появился  ещё  один  домовладелец;  построенный  им  частный  дом  был   из  белого  силикатного  кирпича  и  хотя  тоже лишь  в  один  этаж,  но  всё-таки  он  выгодно  отличался  от  соседних,  сплошь  деревянных.  Оно  и  понятно:  владелец представлял  уже  «новое  поколение»,  возмужавшее  в  относительно  благополучное  время  конца  1950-х.  Сам  дом,  палисадник  перед  ним  с  аккуратно  оформленными  клумбами  и  вообще  все  постройки  на  земельном  участке  выглядели  более  современно  и  богаче,  чем  традиционные  рубленые  «пятистенки»   соседей  максимум  в  6  окон  на  трех  стенах.  Может  быть,  поэтому  находились  завистники  и  злопыхатели,  нашёптывавшие,  что  всё  это  добро  нажито-де  обманом  и  «мухляжом»  при  закупке  «вторсырья»  у  населения. У  нас  тогда  оно  называлось  «утильсырьё»  или  просто  «утиль». 
                Действительно,  Айзик  (так  все  называли  нового  соседа,  а  было  то  имя  или  фамилия,  я  не  знал  тогда  и  не  знаю  теперь)  работал  «утильщиком»  (по-русски   «старьевщиком»),  принимая  от  населения  всякую  макулатуру,  тряпки,  металлический  хлам  и  ведя  с  ним  какие-то  копеечные  расчёты.   Где  он  держал  свой  «пункт  приёма»,  я  не  знаю  и  за  работой  его  не  видел.  И  в  моём  воображении  как-то  не  связывалось:  «утиль»  и  Айзик.  Это  был  мужчина  чуть  за  30-ть,  с  копной  иссиня-чёрных  курчавых  волос  на  голове,  всегда  чисто  выбритый,  прилично  и  даже  с  покушением  на  моду  одетый,  в  чём-то  казавшийся  нам,  пацанам,  «шикарным»  и  загадочным.  Нет,  не  мог  он  быть  собирателем  всякой  ненужной  рухляди и  дряни!  Да  и  жена  у  него  была  настоящая  красавица,  под  стать  ему  -  миниатюрная,  изящная  брюнеточка,  такими  хорошенькими  даже  еврейские  женщины  бывают  редко.  И  чтобы  такая  «цаца»  -  и  замужем  за  «утильщиком»?  Я  поверить  в  это  не  мог.  Но  у  них  было  двое  детей:  старшая  девочка,  уже  школьница,  и  мальчик  лет  3 – 4-х,  унаследовавшие  от  родителей  безупречную  семитскую  внешность.  Глядя  на  этих  детей,  никто  не  мог  бы  пожелать  себе  лучших.  Не  знаю,  как  пошла  дальнейшая  жизнь   Айзика  и  его  семейства,  так  как  вскоре  я  уехал  из    нашего  городка.

                ДОСТУПНОСТЬ      ВУЗа
           Близилось  время  выпускных  экзаменов.  1956-й  год     должен  был  стать  историческим  без  всяких  натяжек:  ведь  в  этот  год  мы  заканчивали  школу.  А  тут  ещё  такое  начало:  ХХ  съезд  КПСС,  выступление  Н. С. Хрущёва,  разоблачение  «культа  личности»,  а  в  октябре  «венгерские  события»  -  было  над  чем  задуматься  «юноше,  вступающему  в  житьё».  Некоторые  из  нас  задумывались.  Может  быть,  из-за  такого  отвлечения  от  главной  цели  -  поступления  в  вуз,  не  все  и  поступили.  В  частности я.  Держал  экзамены  в  БПИ  на  механический  факультет  (на  специальность  «холодная  обработка  металлов»),  но  недобрал  баллов:  5,  4,  4,  3  (тогда  сдавали  4  экзамена),  чего  оказалось  недостаточно  для  прохождения  по  конкурсу.   Тремя  годами  ранее  мой  брат  с  «красным  дипломом»  закончил  гидротехнический  факультет  этого   института,  но  мой  провал  огорчал  меня  не  тем,  что  я  не  смог  поддержать  честь  семьи,  а  только  потому  что  он  разлучал  меня  с  любимой,  которая  поступила  в  медицинский  институт  в  Минске  и  в  связи  с  этим  уезжала  из  нашего  городка.  Это  была  первая  любовная  катастрофа  в  моей  жизни  и,  пожалуй,  самая  болезненная.
        Станики  оба поступили,  правда,  в  техникумы:  Вова  в  автомеханический,  а  Сарра  в  какой-то   другой.  Если  тогда  кто-то  куда-то  и  не  поступил ,  то  никому  бы  и  в  голову  не  пришло  связывать  это  с  т. н.  «5-м  пунктом»,  что  «вошло  в  обращение»  в  Европейской  части  СССР  много  позже,  где-то  в  конце  60  -  начале  70-х.    Мы  с  дружком,  «провалившимся»  на  вступительных  экзаменах  в  Высшем  мореходном  училище  имени   адмирала  Макарова  в  Ленинграде,  смиренно  пошли  в  разнорабочие  литейного  цеха  на  небольшой  заводик,  находившийся  близ  того  самого  детского  сада,  о  котором  упоминалось  несколько  ранее.
       Уж  не  помню,  при  каких  обстоятельствах,  познакомились   здесь  с  одним  симпатичным  парнем  годами  5 – 6  старше  нас,  который  работал  слесарем-наладчиком  в  механическом  цехе.  В  нескольких  беседах  выяснилось,  что  мы  знаем  и  его  жену:  она  была  старшей  пионервожатой  в  нашей  школе,  а  это  младший  педсостав,  и  она,  скорее  всего,  пришла  на  эту  работу,  закончив  какое-то  специальное  среднее  учебное  заведение.  Это  была  аккуратненькая,  ладненькая,  миниатюрная  и  стройная  брюнеточка.  Установив    наличие  между  ними  брачных  отношений,  мы  искренне  завидовали нашему  новому  знакомцу:  такую  красивую  жену  мечтает  иметь  каждый  юноша.
          Поэтому  нас  немало  удивило,  когда  он  стал  сетовать,  что  эта  обворожительная  красотка  всё  время   «пилит»  его,  и  не только  дома,  но  и  на  людях,  и  даже  в  торжественной  обстановке,  когда  им  случается   бывать  в  гостях  у  знакомых.   Мы  уже  сочувствовали  ему:  парень-то  уж  больно  хороший.  За  что  же,  интересно,  такого  можно  «пилить»:  зарабатывает  неплохо,  получку  приносит  в  дом,  не  пьёт,  не  курит,  жену  любит  -  это  по  всей  его  стати  видно  - не  только  на  словах;   было  видно,  что  и  детей  он  любил  бы  не  меньше,  но  их  пока  не  было.   Они  с  женой,  несмотря  на  молодость,  уже  имели  государственную  квартиру  в  неплохом  по  местным  меркам  двухэтажном  кирпичном  доме,  причём  на   центральной  улице;  вряд  ли  там  была  ванная  комната  и  горячее  водоснабжение,  но  ведь  водопровод  и  тёплый  туалет  в  то  время  считались   уже  «удобствами».
     А  теперь  попытайтесь  угадать,  что  же  было  причиной  постоянного  недовольства его  неуёмной  (нет,  не  «неумной»,  а  именно  неуёмной)  супруги.  Итак,  отгадывайте!  Не  с  одного  раза,  а,  допустим,  с  трёх.    Так… Так…  Так…  А  вот и нет!  Не  угадали.  Она  его  допекала  тем,  что  как  это,  мол,  так:  она  работает  на  интеллигентной   должности,  а  он,  муж  еврейки  и  сам  еврей,  опустился  до  того,  что  работает  простым  рабочим  и  даже  не  собирается  как-то  исправлять  это  совершенно  недопустимое,  с   её  точки  зрения,  положение.
         С  какой-то  стороны,  можно  считать,  что  правота  на  её  стороне  была:  надо  расти,  развивать  себя,  подниматься  на  новые  ступени  социальной  лестницы,  тем  более  в  эпоху  обязательного  среднего  образования,  а  оно  было  и  у  него.  Ну  а  если  кому-то  нравится  слесарить,  так  что  уже  на  нём  и  клеймо  ставить?  Так  ведь   тоже   нельзя…  Кажется,  потом  они  всё-таки  развелись,  конечно,  по  её  инициативе.  Это  произвело  на  меня  впечатление:  было  жаль  этой  оборванной  любви.  Стало  проясняться,  что  и  в  еврейском  мирке  не  все  сплошь  праведники,  нет  не  сплошь.   \Уже  потом,  многие   десятилетия  спустя,  я  слышал  от  особенно  усердствующих  в  педалировании  еврейской  темы,  что  не  сумевший  получить  высшего  образования  и  вовсе  не  заслуживает   называться  высоким  именем  еврея;   впрочем,   не  могу  ручаться,  что  это  говорилось  на  полном  серьёзе,  а  равным  образом  и  за  то,  что  в  шутку.
              Те  люди,  о  которых  я  здесь   рассказал,  это  были,  так  сказать,  мои  «личные»  евреи,  о  которых  я  сохранил  свои  собственные  впечатления.  В  нашем  городке  были,   разумеется,  кроме  них,  и  другие,  «общие»   что  ли;  это  были  люди  разных  профессий  и   разного  достатка:  часовщики,  ювелиры,  провизоры,  врачи,  учителя,  инженеры,  юристы,  военные  -  те,  о  которых  я  знал  только,  что  они  существуют,  но  никогда  не  вступал  с  ними  в  какие-либо  отношения,  поскольку  всё  это  были  люди  взрослые,   а  я  то  в  сущности  был  ещё   ребёнок.
      А   тут  вскоре  -  это  был  уже   1956,  а  может  и  1957  год  -   приключилось  одно  событие,  мало  сказать,  кошмарное:  просто  повергшее  в  ужас  всё  местное  общество.  (Когда  я  годы  спустя  читал  «Преступление  и  наказание»  Ф. М. Достоевского,  я  не  мог  не  сопоставлять  произошедшее  в  середине  19  века  в  Санкт-Петербурге  с  тем,  что  произошло  в  нашем  городке   в   начале   лета  1957  года).
       По  улице  Мельничная  ближе  всех  к  рынку  стоял  недавно  выстроенный  и  потому  самый  новенький  и  самый  «современный»   частный  дом:  он  имел  три  окна  на  восток  (на  улицу)  выходящем   фасаде,  четыре  -  на  южном  и  два  -  на  северном,  итого  девять.  А  это  по  крайней  мере  в  полтора  раза  превосходило  общепринятый  «стандарт»  в  шесть  окон  на  один   рубленый  «пятистенок»,  и   в  этом  «превышении»  уже  читалась  заявка  на  некоторую  «роскошь»  и  особый  статус.   Наверное,  многие,  а  не  один  только  я,  проходя  мимо  этого   «шикарного»  строения,  гадали:  а  что  за  счастливец  сумел  отгрохать  такой  домище:   и  просторная  веранда  остеклена  цветными  ромбами,  и  крылечко  под  резным  фасадом,  и  крыто  всё  это  великолепие  свеженькой  оцинкованной  жестью,  а  участок  обнесён  изгородью  из   штакетника  и  выкрашен  жёлтой  охрой.  Вот,  должно  быть,  и  житуха  там!...
        Когда  по  городку  разнеслась  весть  о  страшном  и  жестоком  убийстве  и  говорили,  что  оно  произошло  в  доме  по  Мельничной  улице,  сперва  никому  и   в  голову  не  могло  прийти,  что  именно  в  этом:  ну,  думали,  в  какой-нибудь  бедной  лачуге,  где  влачат  жалкое  существование  какие-нибудь  пропойцы,  где  не  прекращаются  ругань,  скандалы,   потасовки  и  мордобой.  Каково  же  было всеобщее  изумление,  когда  подтвердилось:  нет,  не  где-нибудь,  а  именно  в  этом  самом,  в  приметном  доме,  на   самом  краю  улицы  по  нечетной  стороне.  В  одном  этом  была  уже  некая  тайна:  как так?  нет,  не  может  быть!  с  чего  бы  это?   и   т.д .  и  т.п.
         Дальше  -  больше:  жила  в  этом  доме,  оказывается,  одинокая  старушка,  «бабушка»-еврейка.  Вот  её  и  погубили  какие-то  злыдни,  и  в  воображении  рисовался  образ  закоренелого  уголовника-убийцы:  немытый-небритый,  насквозь  прокуренный-пропитый,  с  хриплым  надсадным  голосом,  в  натянутой  по  самые  брови  «шестиклинке»  и  «финкой»  в  голенище  сапога.
      Первой  отпала  из  этого  образа  именно  «финка»:  бабушку  зарубили  топором.  Потом  открылось,  что  никакой  не   закоренелый,  а  совсем  даже  «начинающий»  и  совсем  юный,  всего-то  17-ти  лет  от  роду,  т. е.  даже  моложе  многих  из  нас.  И  уже  настоящим  потрясением,  сенсацией  явилась  очередная  «новость»:  этим  безжалостным  и  кровавым  душегубом  выступил  мальчик  из  благопристойной  еврейской  семьи.   Представляете:  такой  еврейский  Раскольников!  Только  совсем  ещё  «молокосос»  и  не  в  далёком  и  неведомом  Санкт-Петербурге,  а  прямо  тут,  у  нас!  А  так  всё  как  у  людей:  и  топор,  и  еврейская  бабушка  в   роли  Матрёны  Ивановны…
       На  этом,   пожалуй,  я  и  прерву  свой  рассказ.  Но  это  еще  не  конец  его,  а  только  первая  часть.  Поэтому   пока  никаких  выводов  делать  не  будем,  а  от  обобщений  я  и  вовсе  воздержусь,  как  и  заявил  об   этом  ещё  в  заголовке:   ПОКА   БЕЗ   ОБОБЩЕНИЙ.

     (ПРОДОЛЖЕНИЕ    -    МОИ  ЕВРЕИ,     ЧАСТЬ  2)
      Летом  1957  года  (Боже!  Да  ведь  это  же  более  60  лет  назад!)  родители  решили   отправить  меня  на  жительство  к  моей  старшей  сестре,  работавшей  врачом–неврологом  неподалёку  от  Минска.  Считалось,  что  она,  имея  за  плечами  суровый  опыт  ленинградской  блокады,  сумеет  обуздать  мой  нрав,  с  проявлениями  которого  стареющим  родителям  совладать  было  уже  не  под  силу.
         На  новом  месте    меня  определили  на  работу  на  механический  завод,  основной  продукцией  которого  были  собираемые  здесь  мотовозы  -  это  такие  небольшие    локомотивчики  для  узкококолеек.  Но  за    неимением  профессии  к  их  изготовлению  я  не  был  допущен.  Мы  на  нашем  участке  занимались  другим,  а  чем  именно,  для  нашего  повествования совершенно  неважно.  Среди  нас  был  один   рыжеволосый  детина,  балагур,  весельчак  и  шутник,  немало  потешавший  всех  своей  безостановочной  болтовнёй.  И  хотя  вся  она  была  вполне  добродушной,  но  всё-таки  иногда  его  «заносило»,  и  тогда  кое-что  можно  было  счесть  даже  обидным.
        К  моим  ФИО  он  не  мог  оставаться  равнодушен  и,  видимо,  удовлетворяя  какие-то  свои  «антисемитские»  потребности,  он  постоянно  подначивал  меня ,  как  ему  это  представлялось,  «тонкими  намёками»  и  обращался  ко  мне  со  словами:  «Ну  что,  Аддис-Абеба?»  Почему  он  был  склонен  полагать,  что  именно  в  Аддис-Абебе  гнездится  центр  мирового  еврейства,  в   принадлежности  к  которому  он  меня,  ничуть  не  сомневаясь,  именно  и  подозревал.   Впрочем,  в  те  годы  Израиль  мало  кого  интересовал,  и  Тель-Авив  был  почти  неизвестен,  потому  что  столица  находилась  в  Западном  Иерусалиме \?\.  Этот  «юморист»  недоумевал,  почему  это  я  так  равнодушен  к  его  «подковыркам»  и  не  бросаюсь  на  него  с  кулаками,  на  что  он  явно  рассчитывал,  так  как  был  физически  много  мощнее  меня,  и  был  уверен  в  полном  своём  превосходстве  в  случае  стычки.
        Но  я  пропускал  всё  мимо  ушей,  и  тогда  он  принимался  за  другого  члена  нашей  бригады,  который  был  наполовину  киргиз  и  наполовину  ещё  какой-то  «азиат»:  он  брал  в  кулак  полу  своего  бушлата,  сворачивал  её  в  так  называемое  «свиное  ухо»  и  с  вызвающим  видом  показывал  «киргизу».  У  того  глаза  сразу  же  наливались  кровью,   и  он  готов  был  истереть  «обидчика»  в  порошок,  но  не  имел  к  тому  ни  малейшей  возможности  по  причине  мизерного  роста   и  вообще  тщедушности  тела.    Этот  «рыжий»  гад  торжествовал!  Но  и  «киргиз»  вскоре  научился  (может  быть,  на  меня   глядя)  не   обращать  внимания  на  подобные  вызовы.  Таким  образом,  «рыжий»  оставался  не  у  дел.
        Несколько  забегая  вперед,  отмечу  здесь  следующее.  Я  не  без  теплоты  вспоминал  этого  «рыжего», когда  спустя  пять  лет  был  уже  студентом  Восточного  факультета  ЛГУ,  изучал  африканистику,  язык  хауса  и  прочие.  Этот  язык  условно  относят  к  «кушитским»,  язык  сомали  к  -  «семито-кушитским»,  язык  амхара  -  к  семитским.  В  группе  амхара  тоже  было  четверо  студентов,  как  и  на  хауса.  А  преподавал  у  них  «профессор»  (а  точнее,  просто  носитель  языка)  Ато  Ассефа  из  той  самой  Аддис – Абебы,  столицы древней империи  по  названию  Эфиопия,  которая  наследовала  ещё  более  древнему  Аксумскому  царству,  и  император  которой  Хайле  Селассие I    являлся  потомком  той  самой  сабейской  династии,  основательницей  коей  считается    легендарная  царица  Савская.  Не  слабо,  правда  ведь?
      Так  вот  этот  «профессор»  (он  никаких  учёных  степеней  и  званий  не  имел,  просто  ему  платили  профессорскую  зарплату  и  в  валюте)  имел  ярко  выраженную  «семитскую»  внешность:  тонкие  черты  лица,   глаза  круглые, смугл  до…,  с  большой  залысиной  посередине  черепа.  Через  год  он  привёз  с  собой  молодую  жену,  красивую  до  такой  степени,  которая  доступна  только  эфиопкам.  Звали  её  Алмаз,  и  никакое  другое  имя  не  подошло  бы  к  ней  так  точно,  как  это.  Стоило  только  увидеть  её  широко  распахнутые  и  блистающие  очи,  сразу  было  понятно,  что  вся  она  драгоценность;  и  самое  меньшее,  с  чем  её  можно  было  бы  сравнить,  это  алмаз.  Я  про  себя  называл  её  «чёрный  алмаз»,  совершенно  не  будучи   уверен,  что  таковой  существует  в  природе. Но  в  данном  случае  это  не  имело  ни  малейшего  значения:   «чёрный  алмаз»!  и  ничего  другого!  Хотя  она  была  довольно  светлокожа  даже  для  эфиопки:  этакое  «кофе  с  молоком»,  где  больше  «молока»,  чем  собственно  «кофе».
     Для  завершения  «картины»:  когда  в  семействе   Ассефы  родился   сын,  они  назвали  его  Пушкин.  А  почему  я  с  теплотой  вспоминал  того  рыжего  балагура  с  мехзавода?  Да  хотя  бы  потому,  что  только  он  заявлял  себя  «антисемитом»   интуитивно-расширительно,  т. е. не  только  на  одних  лишь  более или  менее  известных  ему из  личного  опыта  евреев,  что  было  «правильно»,  если  бы  не  было  мерзко.       Однако  вернёмся  несколько  вспять.
       Отработав   на  заводе  до  августа  1958  года,  я  имел  необходимый  2-годичный  «рабочий  стаж»,  дававший  мне   некоторые  преимущества  при  поступлении  в  вуз.  На  этот  раз  я  «нацелился»  на  Ленинградский  институт  инженеров  водного  транспорта:  ведь  оба  моих  дружка  уже  были  курсантами  ЛВИМУ  им.  адмирала  Макарова.  Туда  же,  причём  тоже  на  электромеханический  факультет,  собрался  поступать  ещё  один  мой  одноклассник  -  Володя  Гокинаев. Мы  встретились  с  ним,  насколько  я  помню,  уже  в  Ленинграде.  В  этот  город,  ставший  моей  судьбой,  я  приехал  и  вступил  на  его  землю   27  июля  1958  года из  вагона  поезда,  прибывшего  из  Беларуси  на  Варшавский  вокзал.
      Среди  приятелей-абитуриентов  был  ещё  один  «льготник»  -  Семён  Гельфер.  Он  отслужил  на  флоте  (кажется,  в  морской  пехоте)  полагающиеся   2  или 3  года,  и  теперь  зачисление  в   институт  ему   было  почти  гарантировано.  Но  имелась  довольно  серьёзная  «текущая»  проблема:  сильно  «протекал»  кошелёк,  так  как  на   неближний  вояж  в  морской  порт  Ленинград  Семён  имел  лишь  то,  что  дали   ему  при  «дембеле»,  и  теперь  эти  «средства»  были  исчерпаны  и  никаких  источников  их  пополнения  не  существовало  -  ни  родителей, ни  богатых  родственников.   Рассчитывать  можно  было  только  на  себя  и  собственную  смекалку.
      Стали  смекать  вместе.  Кто-то  подсказал,  что  в  Питере  существует  «барахолка»,  где  можно  купить-продать  что  угодно  -  хоть  прошлогодний  снег.  А  у  Семёна,  слава  Богу,  имелись  вполне  добротные  вещи,  заслуженные  им  за  долгих  три  года  на  Северном  флоте:  несколько  «тельняшек»  (летних  и  зимних),  две  пары  новеньких  «кирзовых»  сапог  и  самое  драгоценное  из  его  «богатств»  -  новенький  морской  бушлат  из  добротного  чёрного  сукна,  с  двумя  рядами  латунных  пуговиц,  блистающих   якорями,  и  с  ещё  не  споротыми  погонами  старшины  1-й  статьи. 
      Бушлат  этот  он  мечтал  сохранить  как  дорогую  реликвию  флотской  молодости,  чтобы  потом  показывать  в  назидание  своим  детям  и  внукам.  И  вот  теперь  стало  ясно,  что  этой  «высокой»  мечте  не  суждено  сбыться:  только  продажа  этой  священной  вещи  могла  существенно  повлиять   на  пополнение  семёновского  бюджета.  Всё  предназначенное  на  продажу  собрано  и  упаковано  в  «сидор»  -  так  назывался  на  жаргоне  флотский  (да  и  армейский  тоже)  вещмешок,  и  в  ближайшее  воскресенье  мы  отправляемся  на  «барахолку».
     Собственно  говоря,  на  «барахолку»  едёт  Семён,  а  мы  (это  я,  а  ещё  один  абитуриент,  паренёк  из  Крыма),  не  имея  ничего  на  продажу,  лишь  сопровождаем  его  в  качестве  «ассистентов»,   как  говорится, на  всякий  пожарный  случай:  мало  ли  что.  Паренька  звали  Чонгар.  Я  предположил,  что  имя  это  какое-то  мусульманское,  но  он  мне  разъяснил  всё  иначе.  Родители  у  него  оба  евреи,  но  будучи  людьми  насквозь  советскими,  а  ещё  и  патриотами  Крыма,  они  назвали  так  своего  единственного  сына  по  названию  какого-то  то  ли  хребта,  то  ли  перевала  в  Крымских  горах.  Потом  я,  правда,  слышал,  что  Чонгаром  называется  некий  пролив  в  заливе  Сиваш;   да,  вот  именно  так:  пролив  в  заливе,  а  спрос  за  это  не  с  меня.
      «Барахолка»  в  те  годы  находилась  на  одной  из  юго-восточных  окраин  города,  и  ехать  до  неё  нужно  было  автобусом  по  т. н.  Митрофаньевскому  шоссе,  которое  начиналось  от  Балтийского  вокзала.  Это  тогда  была  дальняя  окраина,  а  теперь  здесь  массовая  многоэтажная  застройка,  один  из  самых  населённых  и  оживлённых  микрорайонов  Санкт-Петербурга.  Но  и  тогда,  в  воскресный  день    пустыри  здесь  кишели  многотысячной  толпой  -  не  протолкнуться.  Наш  непритязательный  товар  оказался  на  удивление   ходовым  и  ушёл,  что  называется, слёту.  Может  быть,  именно  потому  что   непритязательный,  но  зато  нужный  многим.  Или  мы,   не  зная  настоящей  «конъюнктуры»  этого  «блошиного  рынка»,  сильно  продешевили,  назначая  ему  цену?
        Всё  может  быть,  но  если  продешевили,  то  всё-таки  жаль,  даже  сегодня:  лишняя  копейка  Семёну   Гельферу  тогда  не  помешала  бы.   Но  тогда  мы  возвращались   «с  торгов»  очень  довольные  собой:  мы  не  только  почти  уже  студенты,  но  ещё  и  довольно  самостоятельные   люди,  умеющие  находить  выход  из  непростых  жизненных  ситуаций.
      Впрочем,  Чонгар  в  тот  раз  не  поступил.  Мы  сочувствовали  ему,  утешали  как могли,  ссылаясь  на  собственные  недавние  неудачи.  Но  он,  кажется,  не  так  уж  сильно  и  горевал  и  больше  оттого,  что  приходится  расставаться  с  такими  хорошими  друзьями,  недавно  обретёнными,  но  уже  проверенными  в  «настоящем  деле»:  он  имел  в  виду  успешно  нами  проведённую  торговую  операцию.  Чтобы  кому-то  не  показалось,  что  Чонгара  «ущучили»  и  «прокатили»  по  т. н.  5-му   пункту  анкеты,  должен  пояснить,  что  ему  в  тот  год  ещё  недоставало  «рабочего  стажа»,  продолжительность  коего  составляла  у  него  лишь  1  год  при  необходимых  как  минимум  2-х  годах;  он  это  сознавал  и  никаких  претензий  не  выказывал,  тем  более  что  и  вступительные  экзамены  он  сдал  не  ахти  как  хорошо,  а  может,  и  вовсе  «завалил»  какой-нибудь.
   
       Мы  же  все  трое  - Семён   Гельфер,  Володя  Гокинаев  и  ваш   покорный  слуга  были  приняты  в  ЛИВТ:  Семён -  не  помню,  на  какой  факультет,  а  мы  с  Вовой   -  на  электромеханический,  в  группу  ЭТ-14. Потом  в  этой  же  группе  «обнаружился»  ещё  один  мальчик-ленинградец («мальчик»,  потому  что  поступил  без  «стажа»,  будучи  просто  отличником)  из  интеллигентной  еврейской  семьи.  Хотя  я  не  помню  ни  имени,  ни  фамилии  его  (начиналась  она  на  «Р»,  а  заканчивалась  на  «-ский»,  что-то  наподобие  «Радзиховский»  или  «Решевский»,  но  это  только  «наподобие»),  но  воспоминания  о  нём  очень  живы  во  мне.
          И  тому  две  причины.  Во-первых,  весь  первый  семестр  он  тенью   ходил  за  мной,  не  выпуская  из  рук  записной  книжечки,  куда  он  заносил  всякого  рода  «народные  речения»,  которыми  пестрела  моя  речь  и  которых  я,  оказывается,  нахватался  за  последний  год  в  рядах  рабочего  класса.  Они  приводили  его  в  совершенное  изумление  и  восторг,  ибо  за  свою  недолгую  жизнь  в  рафинированной  обстановке  столичной интеллигенции   ему    ничего  подобного  слышать  ещё  не  приходилось.    Он  так  «привык»  ко  мне,  что    казалось  иногда:  если  не  дать  ему  вдохнуть  этих  живительных  слов,  он  тут  же  поникнет  и  завянет.  Да  он  и  сам  то и  дело  теребил  меня,  требуя  очередной  «подпитки»:  «А  ещё?  Ну,  пожалуйста,  ещё  что-нибудь!»
        За  1-й  семестр  я  не  успел  исчерпать  эту  сокровищницу  «народных  речений»;  Р – ский   нетерпеливо  дожидался   начала  второго  семестра,  но,  оказалось,  что  тщетно:  по   «результатам»  первой  сессии  (две  не  ликвидированные  вовремя  «двойки»  -  академическая  неуспеваемость)  меня  в  один  момент  выперли  из  института. Потом,  многие  годы  работая  преподавателем  в  высшей  школе,  я  видел  многочисленные  случаи,  когда  нерадивые  студенты 3 – 4  курсов  имели  по  многу  «задолженностей»  за  предыдущие  годы  обучения,  в  том  числе  и  по  первой  («зимней»)  сессии  и  -  ничего!  -  оставались  студентами. 
           Но   у  меня  было  одно  отягчающее  обстоятельство:  сидя  в  «красном  уголке»  в  общежитии  и  смотря  «прямые»  телепередачи  о  визите  Н. С. Хрущёва  в  США  (это  сентябрь  1959  года),  я  «имел  неосторожность»  по-своему  комментировать  их,  а  правильнее  было  бы  сказать  «не  имел  ума  воздержаться  от    комментариев».  Как  я  позже  узнал,  факты  такого  комменирования  тотчас же  становились  известны  там,  где  надо,  и  тем,  кому   надо,    и  всё  это  бралось  на  заметку.
         Благодарить  за  это  я  должен  был  бы  (если  бы  знал  тогда)  жившего  с  нами  (Володя  и  я)  третьим  одного   парня  из  города  Ахтырка  Сумской  области  (УССР).  Он  тоже  поступил  как  льготник,  отслужив  положенный  срок  в  Советской  Армии;     был  он  росл,   атлетически  сложён  и  вообще  смотрелся  красавцем,  хотя  умом  не  блистал.  Звали  его  Юрий,  а  вот  как   его  фамилия  -  это  из  моей  головы  сразу  вышибло  напрочь  в  тот  самый  момент,  когда  я  узнал  о  его  «содействии»:  видимо,  от  презрения.  А  ведь  я  помню  многие  гораздо  менее  существенные  мелочи  жизни,  его  же  фамилию,  сколько  я   ни  силился,  мне  никак  не  вспомнить:  видимо,  она  либо  стёрта,  либо  замарана  чёрным  так,  что  не  разглядеть. 
     Так  что    второй  семестр  1  курс  ЭМ-факульета  продолжил  уже  без  меня,  и  аккуратный  мальчик  Р-ский  меня   не  дождался.  А  после  2-го  семестра их   послали  на  сельхозработы,  но  не  «на  картошку»,  как  это  было  обычно,  а  на  изведение  какого-то  кустарника,  с  тем  чтобы  очистить  от  него  и  пустить  в  сельхозоборот  новые  дополнительные  гектары  земли. Опрыскивали  из  носимых  за  спиной  баллонов  с  высоким  давлением  какой-то  жидкой  химической  гадостью,  сами защищаясь  от  неё  масками  наподобие  противогазов.   Опорожнив  один  баллон,  шли  заправлять  его  к  специальной  установке.  Во  время  одной  из  таких  заправок  беспокойный  мальчик  Р-ский  или  кто-то  совсем  другой  что-то,  видимо,  недосмотрел  или,  хуже  того,  нарушил.  Баллон  взорвался,  в  результате  чего  Р-скому  снесло  часть  головы,  точнее  -  нижнюю  челюсть  и  с  нею  вместе  часть  лица.
      Чудом  он  остался  жив;  пропустив  два  семестра,  вернулся  на  2  курс,  но  уже  с  другими  ребятами.  Когда  мне  как-то  случайно  указали  на  него,  его  было  не  узнать:  от  хорошенького  мальчика  не  осталось  ничего:  это  было  совершенно  другое  «лицо» и  совсем  иной  человек,  которого  уже  не  интересовало  и  не  забавляло  ничто,  не  говоря   о  каких-то  пустопорожних  словесах.  Мне  подумалось,  что  напоминать  ему  об  этом  беззаботном  прошлом,  было  бы  с  моей  стороны  слишком  жестоко,  и  я  так  и  не  подошел  больше  к  «этому»  Р-скому(?).
        Здесь  же  закончу  и  свой  рассказ  о  Володе  Гокинаеве.  Он  успешно  закончил  ЛИВТ,  после  чего  подвизался  на  различных  инженерных  должностях  в  пароходствах  на  Волге,  вышел  в  начальники,  но  вскоре  (где-то  в  конце  1970-х)  погиб  в  дорожно-транспортном  происшествии:  на  его  начальницкую  «Волгу»  налетел  огромный  колёсный  трактор  «Кировец-700».  Всё  это  было  жутко  и  нелепо  одновременно.  Потеряв  своего  единственного  сына,  его  мама,  и  до  того  строго  вдовствующая,  ощутила  весь  ужас  своего  одиночества  и  стала  искать  утешения  в  поисках  правды  и  справедливого  возмездия  за  гибель  своего  сына.  Отчаявшись  найти  их  в  своём  Отечестве,  она  обратилась  в  сторону  «исторической  родины»,  ища  теперь  защиты  со  стороны  Государства  Израиль.  Когда  я  узнал  всю  эту  историю  от  Вовы  Станика,  он  резюмировал  её  окончание  в  том  смысле,  что  у  безутешной  мамы  в  последнее  время  от отчаяния  просто  поехала  крыша.
      Разжалованный  из  студентов,  я  вынужден  был  как-то  по-новому  устраиваться  в  Ленинграде,  чтобы  не  возвращаться  с  позором  в  родные  пенаты.  Стал  рыскать  по  различным  «конторам»:  везде  вопрос - ответ  один  и  тот  же:  нет  ленинградской  прописки  -  нет  и  работы  для  вас.  Наконец  набрёл  на  один  никудышный  заводец  под  гордым  названием  «Красный  Автоген»,  находившийся  здесь  же  поблизости,  у  нас  в  Кировском  районе  города  на  улице  Калинина  по  дороге  в  Угольную Гавань  (или  в  Лесной  порт?)  Ленинградского  морского  торгового  порта.  Понятно,  что  это  задворки  (из)  задворков,  и  заводик  под  стать:  грязноватый,  полуразрушенный,  в  общем  довольно  жалкого  вида.
      Может  быть,  именно  поэтому  встретили  меня  там  довольно  радушно,  никакой  прописки  требовать  не  стали,  а  сразу  направили  в  заводскую  химлабораторию:  а  как  же  -  ценный  «кадр»,  уже  и  в  вузе  поучился.  Прихожу  я  в  лабораторию,  принимает  меня  завлаб,  такой  импозантный  мужчина  лет  30 – 35-ти,  модные    «роговые»  очки,  галстук  тоже  модный  (в  этом  я  уже  мог  разбираться).  На  дверях  кабинета  я  уже  прочитал  его  имя:  Эдуард  Данцис,  отчество  я  не  запомнил.  Беседуем  с  ним,  он  спрашивает  -  я  отвечаю:  что  да  как,  где  родился,  учился…  Все  дальше  и  всё  подробнее:  родители?  -   отец  Наум  Дмитриевич  Маглыш,  мать  -  Евгения  Исидоровна;  братья  -  сёстры?  -  сестра  Зоя  Наумовна  Маглыш  врач-невролог,   один брат,  Валентин Наумович  Маглыш  -  юрисконсульт,  другой  -  Анатолий  Наумович  Маглыш  -  инженер-гидростроитель;  а  где,  Вы  говорите,  они  живут?  -  все   вышеназванные  живут  в  разных  городах  Белоруссии;  так  кто  Вы,  напомните,   по  национальности?  -  белорус,  -  так-так,  ладно…
      Наша  беседа  как-то  неестественно  затягивается:  вот  уж  не  думал,  что  моя  скромная  персона  изгнанного  студента  и  явного  неудачника  могла  так  заинтересовать  серьёзного  учёного  мужа  и  производственника.  А  он  уже  что-то  и  про  химию  начинает  спрашивать,  и  про  другие  науки,  что  я  успел  превзойти  за  один  семестр.  Потом  вдруг   и  некстати,  словно  опомнившись  от  чего-то:  «Я  совсем  забыл  спросить  Вас,  а  по  национальности-то  Вы  кто?»  У  меня  от  искреннего  удивления  даже  брови  взлетают  вверх:  «Так  я  же  вроде  бы  уже  говорил:  белорус  я!»   -  «Ах,  да!  Извините:  это  я,  наверное,  не  уловил!»  Тут  уж  я  фиксирую  в  уме:  то  есть  как  это  «не  уловил»,  если  я  прямо  ответил  на  прямо  поставленный  вопрос?  Насколько  я  помню  (а  может,  мне  это  стало  казаться  уже  потом),  он  каким-то  образом  умудрился  спросить  о  том  же  ещё  и  в  третий  раз,   я  ответил,  упорно   настаивая  на  своём,  всё  то  же:  я  по  национальности  белорус!  Он  с  понимающим  видом  глянул  мне  прямо  в  глаза,  легко  так  и  по-доброму  улыбнулся  и  в  заключение  беседы  сказал:  «Ладно,  приходите  завтра  к  9-ти  утра,  только  не  опаздывайте:  это  вам  не  институт!  Пропуск  на  Ваше  имя  будет  на  проходной,  не  забудьте  принести  фотографию  3 х 4  сантиметра!  Всё  понятно?»  -  «Всё! -  а  про  себя  подумал:  «Почти  всё.  Почти…» 
     Когда  я  назавтра  пришёл  на  работу  и  явился  в  «свою»  лабораторию,  я  к  своему  удивлению  обнаружил,  что  своим  общим  видом  -  аккуратно-опрятным  и  по  преимуществу  белого  цвета  -  она   выгодно  отличается  от  того,  как  выглядит  вся  остальная  территория  и  цеха  этого  заводика,  какого-то  обшарпанного,  запущенного  и,  понятное  дело,  довольно  вонючего:  выпускали-то  здесь  карбид  кальция,  ацетилен  и  ещё   какую-то  гадость.  А  тут,  в  лаборатории и  вони-то  почти  никакой,  хотя  она  и  химическая,  и  чистота  -  больница  могла  бы  позавидовать,  и  персонал  весь  как  на  подбор:  все  сотрудники  в  белых  халатах,  на  некоторых  защитные,   на  других  -  просто  очки.  А  лаборатория-то  большая:  я  успел  насчитать  28  сотрудников.  (Совпадение  по  числу с  28-ью  панфиловцами  носит  случайный  характер  и  ни  на  что  не  намекает).
     Что-то  ещё  меня   удивляло  в  этой  замечательной  лаборатории,  но  я  понял  это  только  спустя  некоторое  время,  когда  уже  вошёл  в  круг  всех  своих  обязанностей  (подай  -  принеси)   и  перезнакомился  почти  со  всеми 28-ю  «остальными»  сотрудниками.  Они  при  всех  обстоятельствах  неизменно  дружелюбно  относились  ко  мне,  но  с  каким-то  «оттенком»,  характер  которого  я  долго не  мог  для  себя  определить,  пока вдруг  не  понял:  это  лёгкое  удивление.  Отчего  бы  это?  Что  во  мне  может  их  удивлять?  Я  долго  перебирал  различные  варианты  объяснения,  и  внезапно  мне  «открылось»:  Господи!  Да  это  же  лежит  на  поверхности,  и  как  я  не  додумался  до  этого  раньше:  единственное  моё  существенное  отличие  от  всех  остальных  (если,  конечно,  не  брать  в  расчёт  уровень  образования  и  профессиональной  подготовки)  состоит  здесь   в  том,  что  я  не  еврей,  каковыми  со  всей  очевидностью  являются  28  сотрудников  -  мужчин  и  женщин,  молодых  и  не  очень.  Ай  да  Данцис!  Ай  да  сукин  сын!  (Так  собой  восторгался  и  наш  поэт,  когда  закончил  драму  «Борис  Годунов»:  «Ай  да  Пушкин!   Ай  да  сукин  сын!»)
       Потом,  лет  5 – 7  спустя,  когда  началась  «эпоха  анекдотов»,  мне  -  по  контрасту   вот  с  этим,  пережитым  мною  лично,  очень  «убедительным»  казался  один  «еврейский»  анекдот. Чтобы  мои  читатели    могли  его  лучше  «прочувствовать»,  необходим  маленький  «пролог».  Тогда  в  советском  обществе  энергично  распространялись  слухи  о  том,  что  сплошь  гениальным  евреям  нигде  не  дают  ходу,  подвергают  дискриминации   и  буквально  третируют  чуть  ли   не  на  каждом  шагу.  И  вот  такой  анекдот.
       Приходит  гражданин  устраиваться  на  хорошую  вакансию.  Заполняет  анкету:  ФИО  -  Кац  Иосиф  Абрамович,  далее  -  дата  и  год  рождения,  пол  -  мужской  (тогда  с  этим  проблем  не  было,  т. к. пола  было  всего  два),  адрес  (место  жительства);  доходит  он,  короче  говоря,  до  пресловутого  «5-го  пункта»  и  недрогнувшей  рукой  вписывает  -  РУССКИЙ!  Ну  и  далее  всё  как  положено.    Анкета  заполнена,  кадровик  тут  же  берёт  её  и  внимательно  изучает.  В  какой-то  момент  у  него  брови  у  него   в  недоумении  высоко  поднимаются,  и  он,  отрывая  глаза  от  документа,  смотрит  поверх  очков  на  соискателя  должности  и  «уточняет»:  Вы  по  невнимательности  написали  здесь   вот  «русский»,  надо  будет  переписать.  Гражданин  спокойно  так  возражает,  что  вовсе,  мол, не  по  невнимательности,  а  потому-де,  что  так  есть  на  самом  деле,  и  если  уж  на  то  пошло,   то  он  не  только  русский,  но   ещё  и  достоверно  православный  по  меньшей  мере  в  третьем  поколении.  Тем  не  менее  кадровик  просит  его  зайти  дней   этак  через  десять.
     За  это  время  компетентные  органы  проводят  необходимую  проверку  (предприятие-то,  оказывается,  «секретное»,  режимное)  и  убеждаются:  да,  гражданин  действительно  по  национальности  100%-ный  русак,  из  псковских  крестьян  и  православный  до  мозга  костей,  как  и  вся  его  многочисленная  родня,  причём  не  до  треьего  колена,  а  до  пятого.  Об  этом  в  положенной  форме  сообщают и  в  соответствующий  отдел  кадров.  Приходит  туда  через  10  дней  этот  самый  гражданин.  Кадровик  достаёт  эту  самую  анкету,  сокрушённо   смотрит  в  неё  и  медленно,  словно  нехотя,  выдавливает  из  себя,  что  все  сообщённые  соискателем  сведения  о  себе  нашли  своё  полное  подтверждение,  но  что  тем  не   менее  администрация  вынуждена  отказать  гражданину.  Тот  возмущается,  разводит  руками:  почему,  мол,  и  на  каком  основании?  Кадровик,  доверительным   тоном,  чувствуя  себя  несколько  виноватым  и  рассчитывая  в  то  же  время  на  понимание,  решительно  завершает   разговор:  «Знаете  ли,  я  лучше  возьму  на  эту  должность  настоящего  еврея,  и  тогда  ко  мне  не  будет  претензий  ни  с   какой  стороны!»
        Не  хотел  бы  быть  заподозренным  в  какой-либо  тенденциозности  и  поэтому  сразу  же  приведу  другой  анекдот,  хотя  бы  отчасти  компенсирующий  возможный  эффект  от  первого.
        Один  гражданин  рассказывает   в  компании  друзей-доброжелателей  о  своих  «злоключениях»  при  устройстве  на  работу.   (Всё  нижеследующее  он  произносит,  сильно  заикаясь.  И  это  нужно  сымитировать,  предъявляя  этот  анекдот  публике;  а  он  заикается  на  каждом  слове,  что  делает  его  речь  маловразумительной  даже  для  хорошо  знающих его  людей).
      «Вот  хотя  бы  вы  рассудите  нас  по  справедливости.  Пошёл  я  в  Радиокомитет   устраиваться  диктором.  Вы  же  хорошо  знаете,  что  у  меня  «два  высших  образования»   -  журналиста  и   филолога-русиста.  Казалось  бы,  чего  им  ещё  нужно.  Так  нет   же:  начинаются  всякие  придирки  и  козни:  а  попробуйте  прочитать  ещё  вот  этот  текст,  только  не  волнуйтесь.  Хорошо,  читаю  «этот  текст».   Нет,  опять  их  что-то  не  устраивает,  говорят:  может,  Вы  продекламируете  что-то  на  память?  Декламирую на  память  сначала  «Песнь  о  вещем  Олеге»  Пушкина,  потом  пару  вещей  из  Бродского.  Смотрю,  они  как-то  нехорошо  переглядываются  между  собою:  мол,  все  видите,  что  это  еврей?  А  потом  главный  из  них  -  вы  только  представьте  эту  наглую  антисемитскую  рожу  -  заявляет  мне:  Вы  нас,  пожалуйста,  извините,  мол,   за  прямоту,  но  мы  вынуждены  отказать  Вам  по  причине  -  ещё  раз  прошу  прощения  за  вынужденную  неделикатность  -  по  причине,  видите  ли,  серьёзных  испытываемых  Вами  ттттт-тттт-ттттрудностей  в  произношении.  Этот  подонок  не  посмел  даже   заикккк-кккк-ккккнуться   о  каких-либо   дддд-дддд—ддддеефектах  речи.  И  мне  опять  отттт-кккк-азали!  А  ещё  говорят,  что,  мол,  5-й  пункт  здесь  совсем   не  пппп—ричём!»

      ЧТО  ТАКОЕ   НАСТОЯЩАЯ  «ПЯТЁРКА»
       Бог     с  ним,  с  этим  «пятым  пунктом»!  Давайте-ка  я  расскажу  вам  лучше,  чем  отличается  от  мнимой  «пятёрки»  настоящая  «пятёрка».
       Анекдоты  анекдотами,  «но  жизнь  летит,  забыв  про  тормоза» (И. Бродский).  Пришло  время  и  мне  ещё  раз  попытаться  всё-таки  получить  высшее  образование.  Плевать  я  хотел  на  ваш  речной  флот,  а  заодно  и  на  всякий  другой.  То  ли  дело  гекзаметр  «Илиады»  и  «Одиссеи»!  А  пойду-ка  я  изучать  классическую   филологию!  И   я   (это  еще  после  целого  года  мытарств) подал  документы   на  филологический  факультет  ЛГУ  (всё-таки,  какие  у  меня  были  долготерпеливые  родители!)   
      При поступлении  был один  «сакраментальный»  момент,  запомнившийся  мне  «на  всю  оставшуюся  жизнь».  Вот  я  уже  сдал  три  экзамена  -  все  на  «отлично»,  остался   какой-то  пустяк  -  сдать  экзамен  по  английскому  языку,  а  я-то  ведь  к  нему  хорошо  подготовился.  Я  зашёл,  взял  билет,  присел  к  столу,  просмотрел  все  предлагаемые    задания:  да  это  мы,  что  называется,  можем  «одной  левой»! Пошёл  к  столу  экзаменаторов,  сел,  «отбарабанил»   по  всем  трём  вопросам;  дополнительных  вопросов  не  последовало,  и  я  с  гордо  поднятой  головой  покинул  аудиторию:  дело  сделано!
          А  в  те  годы  оценки   на  устном  экзамене  выставляли  только  после  того,  как  закончили  отвечать  все  абитуриенты  в  группе.  Вот  мы  и  стояли  у  дверей,  дожидаясь,  когда  выйдет  последний.    Вот  он  вышел  и  говорит,  что  нужно  ещё  подождать  несколько  минут:  преподаватели  должны  посовещаться,  сравнить  результаты,  чтобы  понять,  какой  оценки  заслуживает  каждый  из  поступающих.  Проходят  томительные  минуты  ожидания,   наконец  выходит  самая  молоденькая  из  преподавательниц   и  начинает  объявлять  выставленные  нам  оценки.  Она  водит  по  бумажке  указательным    пальцем  и  провозглашает.  Не  относящееся  лично  к  ним  все  пропускают  мимо  ушей,  каждый   ждёт,  когда  прозвучат  именно  его  фамилия  и  полученные им  «баллы».
           И   вот  наконец  (грохочут  души  победной  барабаны!)  долгожданное:  «М А Г Л Ы Ш   (наступившая  пауза  кажется  неестественно  и  мучительно  долгой,  но  обрывается  неожиданно  - Т Р И.  Мне  кажется,  что  в  общем  галдеже  я  ослышался,    и  когда  она  заканчивает  оглашение  результатов,  я  прошу  вернуться  к  моей  фамилии  и  назвать  истинную  мою  оценку,  так  как  она,  видимо,  ошиблась  строкой  и  прочитала  чужую.  Она  проверяет  себя:  нет,  говорит,  всё  правильно,  Маглыш  -  3.  А  я  стою  на  своём:  проверьте,  мол, пожалуйста,   наверное  написано  5,  а   вы  приняли  это  за  3,  ведь  цифры  эти   похожи,  вы  могли  ошибиться,  приняв  одну  за  другую.  Она  ещё  раз  перепроверяет  себя  и  подтверждает  первоначально  ею  сказанное:  М А Г Л Ы Ш   -  «Т Р И» !     !!!!!!!!!!!!!!!!!      ????????????  Немая  сцена.  Точнее,  сказать  оцепенение.  Никак  не  могу  взять  в  толк,  как    могла  заслуженная   мною  и  уже  бывшая  у  меня  почти  в  кармане    «пятёрка»  обернуться  каким-то  жалким  «трояком».     Я  сломлен:  «тройка»  по  «профильному»  предмету   ставит  крест  на  моей  попытке    «взять»  ЛГУ  в    1960  году.
         А  может,  оно  и  к  лучшему,  что  мне  перекрыли  доступ  на  эту  сомнительную,  хотя  и  совершенно  безопасную  стезю;  ну  сами  вы  подумайте:  в  стране  идёт  «развернутое  строительство  коммунизма»,  а  тут  вдруг  мифы  Древней  Эллады  и  поэзия  Овидия  -  как  вам  это?  Я  прощаюсь  с   классической  филологией  и  думаю,  что  навсегда.  Но  жизнь  сложнее…
        Таких  неудачников,  как  я,  было  великое  множество:  ведь  конкурс  в  те  годы    на  некоторые  факультеты  ЛГУ  доходил  до  10  человек  на  одно  место.  Часть  из  не   прошедших  по  конкурсу  в  этот  раз  -  при  разных  обстоятельствах  -  «сбилась»  в  одну  компанию,  поддавшись  на  «уговоры»  университетского  комитета  ВЛКСМ  поехать  на  Карельский  перешеек  строить  пионерский  лагерь  для  ЛГУ.  В  награду  за    сей  подвиг  нам  обещали  всемерную  поддержку  при  поступлении  на  следующий  год.  Да  хоть  к  чёрту  в  зубы,  лишь  бы  не  возвращаться  с  позором  пред  отчи  очи!

               «РОЩИНО»    И   «РОЩИНЦЫ»   1960 – 1961  гг. 
          Это  было  место  где-то  посередине  между   Ленинградом  и  Выборгом  километрах  в  полутора  к  востоку  от  Средневыборгского  шоссе  (были  ещё  Нижне-  и  Верхневыборгское).  Ехать  приходилось  на  электричке  до  Рощино,  а  потом  автобусом,  и  выходить  после  поворота  на  деревню  Тарасовка.
      Кругом  хвойный  лес  и  озёра,  огромное  Гладышевское(?)  и  много  меньших,  в  ансамбле  это  мы  называли  потом  «Семиозерье».  Красота!  Особенно  в  пору  «золотой  осени»:  невысокие  лесистые  холмы,  а  в  чашах  между  ними  зеркала  озёр,  и  каждое  своего  цвета,  ни  за  что  не  перепутаешь!   Но  к  теме  нашего  дальнейшего  рассказа  это  не  имеет  прямого  отношения.   Все,  кто  оказался  тогда  здесь,    совершенно   условноназывали  наше  месторасположение  по  ближайшему   районном у  посёлку  -   Рощино,  а  самих  себя,  соответственно,  «рощинцы».
         Нас  набралось  около  полусотни  таких  «гавриков».  После  нескольких  попыток  выбрать  из  нашей  среды  бригадира,  оканчивавшихся  неудачей,  дошла  очередь  и  до  меня:  выбрали,  одобрили,  утвердили.   Хотя  были  там  ребята  и  постарше  меня,  а  одному (его  фамилия,  помнится,  Коновалов)  и  вовсе  было  чуть  ли  не  за  40. 
     Так  что  я  оказался  в  некотором  роде  администратором,  хотя  никогда  не  имел  склонностей  командовать  и  управлять  другими.   Но  это  новое  положение  имело  и  свою  хорошую  сторону:  мне  волей-неволей  пришлось  ближе  познакомиться  со  всеми  «товарищами  по  несчастью».  Через  несколько  дней  их  число  стабилизировалось  и  остановилось  на  значении  47.  Незаметно  мы  стали  называть   себя  и  друг  друга  «рощинцами»,  по  местоположению  лагеря  в  Рощинском  районе  Ленинградской  области.
      Такая  «компания»  численностью  в  47  человек  достаточно  репрезентативна,  по-моему,  для  некоторой  статистики. Разумеется,  большинство  составляли  русские,  а  в  остальном,  как  говорится,  каждой  твари  по  паре.  Впрочем,  судите  сами:  армян  было  четверо,    один  курд,  трое  украинцев,  двое  молдован,  один  чудак  «косил»  почему-то  под  грузина,  хотя  фамилия  у  него  была  вполне  себе  русская,  по  одному  человеку  были  представлены  башкир,  бурят,  белорус  (Ego)  и  литовец,  и   ещё  были  двое,  коих  все  почитали  евреями;  именно  почитали,    а  не  просто  полагали,  а  потому   остановлюсь  на  этих  двух  особо.
          Галя  Карпель  писАлась  и  представлялась украинкой,  но  для  украинки  она  была  как-то  очень  уж  «фасониста»,  что  ли.  Близкой  компании  ни  с  кем  не  водила,  держалась  всё  время  не  просто  особняком,  а  даже,  я  бы  сказал,  немного  отчуждённо,  вроде  как  сохранялала  дистанцию  от  остальных  -  не  только  от  девчонок,  но  даже и  от  мальчиков,  чем  ставила  их  в   некоторое  недоумение.   Она    поэтому  казалась  старше  своих  17 – 18  лет  и  более  серьёзной  в  отличие  от   «обычных»  девчонок  -  смешливых,   шумных  и  беззаботных.
       А  ещё  у  Гали  Карпель  были  необычно  красивые  волосы  -  густые,  тяжёлые,  блестящие  и  отливающие  красной  медью.  Трудно  было  определить  их  цвет:  то  ли  тёмно-тёмно-рыжие,  то  ли  по-настоящему  «каштановые»,  то  есть  цвета  молодого  свежего  каштана,  только-только  освобождённого  от   колючей  зеленой  оболочки.  Волос  на  её  голове  умещалось  необычно  много,  но  они  всегда  были  идеально  прибраны:  либо  заплетены  в  толстую  косу,  спускавшуюся  у  неё  вдоль  спины  до  самой…  ну,  сами  понимаете,  либо  каким-то  хитрым  способом  уложены  в  причёску.  В  общем,  это  были  не  просто  волосы,  а  нечто  особенное !   Словом, одно  загляденье.
       Естественно,  все  девчонки  завидовали  Галке,  одни  в  открытую,   другие  втайне.  Некоторые  из  этих  последних  шептались  у  неё  за  спиной  и  распространяли  разного  рода  домыслы:  фантастический  цвет её  волос  -  это  всего  лишь-де  результат  использования  хорошей  хны  или  что  волосы  у  неё     и  вовсе  не  свои,  а  очень  хороший  парик,  потому  что  никто  никогда  не  видел,  как  она  их  моет;  другие  шли  ещё  дальше  и   утверждали,  что  не  видели  её  даже  причёсывающейся,  а   всегда,  дескать,  только  «в  готовом  виде».  Нам,  ребятам,  на  это  было  начхать:  красиво   -   и  этого  довольно!         Благодаря  этим  дивным  волосам  Галя  Карпель  смотрелась  даже  большей  красавицей,  чем  была  на  самом  деле.
          Но  что  толку  от  нашего  восхищения  ею?  Оно  ни  на  йоту  не  увеличивало  наших  шансов  приблизиться   к  ней  на  дистанцию,  так  сказать,  последнего  броска.  Как  она  явилась  «в  Рощино»  совершенной  недотрогой,  так  и  покинула  его   -  не  в  пример  многим  обычным  девушкам,  более  отзывчивым  на  зов  природы  и  предложения  кавалеров.  В  качестве  необходимой  «завершающей»  ремарки  прямо  здесь  замечу:  на  следующий  год  Галя  Карпель  благополучно  поступила  в  ЛГУ,  а  вот  на  какой  именно факультет,  этого  я  не  помню,  потому  что  к  тому  времени  от  нашей  в  ней  «заинтересованности»  не  осталось  и  следа.
          Самым  молодым  членом  нашей  бригады  являлась   Женя  Зайченко, девчонка  тоже  откуда-то  с  Украины:  17  ей  должно  было  исполниться  ещё  только  в  ноябре.  Как  настоящее  дитя  юга,  в  свои  неполных  семнадцать  она  полна  была  жизни  и  томительных  желаний,  которые  становились  особенно  ощутительны,  если  тебя  отделяло от  неё  пространство  не  далее  вытянутой  руки. 
\далее  не  для  публикации\ При  его  сокращении  неизбежно  возникал  эффект  наподобие  электрической  дуги,   с  той    только  разницей,  что  действовал  он  исключительно  на  «электроды»,  а  не  кого-то  постороннего   (так  что  со  стороны  его  можно  было  и  не  заметить),,  но  зато  в  равной  степени  на  оба  сразу.  Пунцовые  пухлые  губы  Жени  тотчас  же  раскрывались  для  поцелуев,  из-под  полуприкрытых  век  просвечивали  только  белки    закатившихся  глаз,  дыхание  её  становилось  прерывистым,  оно  то  учащалось,  то  вовсе  замирало,  и  её  «руки  блуждали»,  а  точнее  сказать, приходили  в  судорожное  движение,  словно  пытались  схватить  что-то  невидимое. В  такие  минуты  обоим  было  нелегко  сдерживать  себя,  однако  Женя  находила  ещё  в  себе  какие-то  силы:  в  последнее  мгновение,  словно  опамятовавшись,  она  начинала  бормотать  что-то  понятное  ей  одной,  может  быть,  какую-то  «клятву»,  вскакивала  и  уже  внятно  заявляла:  «Только  не   это!  или  «Только  не  сегодня!» \
     Но  она  совсем  не  избегала  подобных  искушений   и,  более  того,  позволяла  себе  испытывать  их  вновь   и   вновь.  Становилось  понятно,  что  развязка  неминуема  и   близка.
         Она  и  наступила  в  одну  ноябрьскую  субботу  после  того,  как  мы  вдвоём  с  нею  отметили  эти  долгожданные  17  лет.  К  этому  времени  мы,  все  47   человек,  уже  с  месяц  как  перебрались  из  палаток  в  нами  же  собранный  щитовой  барак,  где  жили  по  4  человека  в  комнате.   Барак  получился  на  удивление  тёплый,  к  тому  же  в  каждой  комнате  была  «буржуйка»,  а  в  той,  где  обретался  я  сотоварищи,  она  была  ещё  обложена  кирпичом,  оштукатурена   и  покрыта  «фресками»  (всё  перечисленное  в  исполнении   одного  и  того  же  мастера,  т.е.  в  моём  собственном)  в   духе  Сикейроса  и  Диеги,  но  только,  опять-таки,  «моей  собственной  кисти».   «Дизайн»  этой  печки  производил  впечатление   на  многих,  в  том  числе  и  на  Женю.
 \далее   не  для  публикации\ Но  ещё  больше  на  неё  действовало  то,  что  она   однажды  смогла  видеть  в  жарко  натопленной  комнате  через  приоткрытую  дверь:  тот,  кому  она  столько  раз  отказывала  в  нежности,  находит  утешение  в  объятиях  другой,  причём  уже  студентки  2-го  курса,  что,  конечно  же,   не  могло  не  задевать   её  самолюбия.   И  незадолго  до  своего  дня   рождения,  по-видимому,  уже  всё  решившая  Женя  поставила  «ультиматум»:  получишь  желаемое  только  после  того,  как  навсегда  распрощаешься  «с  этой  студенткой».  Противиться  такой  решимости,  разумеется,  никто  бы  не  смог.\конец  запрета\

         Произошедшее  в  ту  субботу  событие    со  временем  стало  известно  (или,  во  всяком  случае,  понятно)  женской  общественности,  ревниво  следившей  за  расстановкой  сил  на  этом  фронте.  Кто-то очень  заинтересованный  стал  распускать  слух,  что  «эта  евреечка  -  из  молодых,  да  ранних»,  вскоре,  естественно,  дошедший  и  до  Жени:  она  немножко  порыдала,  а  успокоившись  сказала  только:  «Я  знаю  кто».  Больше  на  эту  тему  она  не  вымолвила  ни  слова.  Только  спустя  многие  годы  стало  ясно,  кто  пустил  недобрую  молву  про  темпераментную  Женю…  А  в  университет  она  тоже  поступила,  и  именно  на  желаемую  специализацию.
        Есть  такое  русское  присловье:  «А  был  ли  мальчик?»   Так  вот:   среди  «рощинцев»  мальчик-таки  был.         Из  города   Челябинска,  именно  мальчик,  хотя  своими  и   немного  старше  основной  массы    оказавшихся  «в  Рощино»,  но  мог  показаться  младше,  потому  что  был  невелик  ростом,  худощав  и,  можно  даже  сказать,  тщедушен  телом.    Его  впалая  грудь  не  казалась,  однако,  хилой,  так  как  была  покрыта  густой  чёрной  растительностью;  всегда  тщательно  выбритые  щёки,  тем  не  менее  отливали  синевой  из-за  просвечивающей  сквозь  тонкую  белую  кожу    готовой  вырваться  наружу  новой  щетины…
  Мальчика  звали  Марвин  Арнольдович  Цыгенгагель,  он  именовал  себя  немцем,  естественно,  из  обрусевших,  и  уточнял,  что  они,  собственно  говоря,  «швабы»,  выходцы  из  какой-то  там  отдельной  германской  «земли».  Ничем  другим  он  не  был  примечателен,  разве  только  тем,  что  из-за  его  общей  хилости  я  как  «бригадир»  всегда  старался  поставить  его  на  не  самую  тяжкую  работу.  Я  запамятовал,  что  одна  особенность  у  Марвина  всё-таки  имелась:  он  был  очень  близорук  и  носил  толстые    очки  -  «минус»    8 - 10  D  (диоптрий).    
        Цыгенгагель  тоже  без  всяких  сложностей  поступил  на  филфак  ЛГУ  на  отделение  германской  филологии  (для  непосвящённых:  это  английский,  немецкий  и  все  скандинавские  языки).  На  2  курсе  с  ним  случилось  несчастье:  из-за  этих  самых  «диоптрий»,  а  может,  по  причине  общей  задумчивости  и  рассеянности  (а  он   был  заядлый  книгочей   и,  как  следствие,  «мыслитель»)  он  и  угодил  под  автомобиль.  Случилось  это  прямо  на  Университетской  набережной  на  переходе  от  Менделевской  линии  и  средь  бела  дня.  Место  оживлённое  и  все  здесь  свои,  университетские.  Может,  это  и  спасло  Марвину  жизнь:  сразу  же  вызвали  «скорую»,  которая  его  тут же  его  и  увезла.  Еще  и  с  автомобилем  ему  «повезло»:  это  оказалась  легковушка,  от  удара  которой  его  «всего  лишь»  бросило  на  её  капот   и  прижало  к  ветровому  стеклу.
         Об  этом  неприятном  происшествии  мне  стало  сразу  же  известно,  и  уже  на  следующий  день  я  отправился   в  Василеостровскую  больницу,  куда  его  поместили.  Марвин  в  общем-то  легко  отделался:  ушиб,  конечно,  сильнейший,  ссадины,  гематомы,  но  ни  одного  перелома  -  вот  вам  все  преимущества  малой  массы  телаи  и,  как  следствие,  малой  инерции  и  силы  удара.  Тем  не  менее  его  положение   врачи  вовсе  не  считали  лёгким:  пострадавший  получил  сильнейшее  сотрясение  мозга  и  пережил  шоковое  состояние.  Я  бы  даже  сказал,  не  «сотрясение»,  а  потрясение  мозга:  он   всё   ещё  не  мог  взять  в  толк,  что  же  такое  с  ним  произошло,  и,  если  он  попал  «под»  автомобиль,  то  почему  он  остался  жив,  и  жив  ли  он  вообще.   Но  в  этой  истории  всё  закончилось  благополучно  и  довольно  скоро:  тощий  Марвин  оказался  на  удивление  живуч  и  стоек.
         После  окончания университета  судьба  забросила  меня  на   Северный  Кавказ,  где  я  провёл  несколько  лет.  Возвращение  в  Ленинград   оказалось  делом  не  таким  уж  простым.  Когда  я  здесь  малость  обосновался,  пустился  разыскивать  друзей-товарищей,  в  том  числе,  конечно,  и  «рощинцев».  Напал  и  на  след  Марвина,  мне  указали  его  адрес:  где-то  на  задворках  Невского  проспекта  в  районе  Пушкинской  улицы;  в  середине  70-х  там  были  настоящие  трущобы,  скопище  «коммуналок».
         В  одну  из  них  (по  5 – 7  дверных   звонков)  я  и  позвонил  в  тот  день.  Долго  не  открывали,  а  потом  в  приоткрытую  дверь  выглянул  субъект  неопределённого  возраста,  то  ли  только  что  мною  разбуженный,  то  ли  давно  не  могущий  протрезветь.  Тем  не  менее  он  впустил  меня  и  на  мой  вопрос  ответил  сначала  утвердительно: да,  жили  они  здесь  -  Марвин  с  женой  и  ребёнком,  только  они  уж  с  год  как  уехали.  Я  стал  допытываться,  куда  они  могли  переехать.  Тогда  этот  «заспанный»  («заспанец»)  кликнул  кого – то,  и  из-за  какой-то  из  дверей  раздалось  что-то  невнятное,  потом  вышла  женщина,  под  стать  моему  собеседнику  (вот  это  о  чём:  два  сапога  -  пара!)  и  молвила:  так  это…  вроде  как  в  государство  в  какое-то. Столь  неопределённый  ответ   никак  не  мог  меня  удовлетворить:  что-значит  «в  какое-то»? так  в  какое  же  именно?  Она  вдруг  вспомнила:  ой,  так  у  меня  же  это  где-то  записано!  Пошла  в  комнату  и  довольно  быстро  вернулась:  вот  Марвин  Арнольдович  сам  и  написал  -  Государство  Израиль…
     Не  скажу,  что  я  был  огорошен  этой  новостью:  в   те  годы  отъезд  евреев  «на  историческую  родину»  становился  делом  обычным.  Но  у  меня  защемило  в  сердце:  представил,  как  маленький  близорукий  Марвин  в  своих  толстенных  очках   день  и  ночь  горбатится   над  переводами  каких-то  нескончаемых  текстов,  чтобы    прокормиться  с  семьёй  в  незнакомой  стране.  Я  и  до  сих  пор,  конечно,  не  знаю,  кто  в  их  семье  был  настоящим  евреем  (ведь  это  необходимое  требование  «принимающей  страны»)  -  его  супруга  или    сам   «шваб»,  но  почему-то  мне  было  жаль  только  Марвина:  видимо  я  какой-то  частью  своей  души  успел  «прирасти»  к  нему  ещё  там,  «в  Рощино»…
     Некстати,  но  замечу:  из  48  «рощинцев»  в  вузы  поступили  в  1961  далеко  не  все,  может  быть,  более  1\3,  но  менее  1\2.
Из  армян  только  один;    поступили  отнюдь  не  все  «славяне»,  ни  «грузин»,  ни  башкир,  ни  бурят  (а  ведь  Бата  Шулунбатуев  так  хотел  «поступить  на  ракетчика»!);  из  молдован  поступил  лишь  один  -  на  заочное  обучение.
       Разумеется,  никому  из  «неудачников»  и  в  голову  не  приходило  списывать  свой  провал  на  этот  мифический  5-й  «пункт».  Но  вот  если  бы  подобное  приключилось  с  каким-нибудь представителем   древнейшего  и   «талантливейшего»  народа,  объяснение  этому  было  бы  только  одно:  государственный  антисемитизм !

           ПРОДОЛЖЕНИЕ:  О   НАСТОЯЩЕЙ    «ПЯТЁРКЕ»
     А  вот  белорусы  поступили  все  -  100%!   (Ага!  Вот  вам,  пожалуйста:  явная  сегрегация  !)  А  на  самом  деле:  потому  что  были  представлены  в  одном  экземпляре  -  мною.  На  этот  раз  и  английский  язык  я  сдал  на  «отлично».  И  я  понял,  какова  разница  между  этой  заслуженно  полученной  «пятёркой»  и  той,  которую  я  себе  лишь «нафантазировал»  в  прошлом году  и   которую  мнил  лежащей  у  меня  в  кармане.
     И  я  рассмеялся,  рассмеялся  над  собою  прошлогодним:  какой  же  я  был  самонадеянный  провинциальный  простачок,  если  мог  думать,  что  с  теми  «знаниями»  могу  претендовать  на  приличную  оценку!  Да  ведь  они  тогда  просто  пощадили  меня,  моё  самолюбие,  и  не  поставили  «двойку»  только  потому,  что  видели  в  экзаменационном  листе  три   предыдущих  «пятёрки»,  только  поэтому!
          А  к  своей  нынешней  «пятёрке»  мне  пришлось  проделать  непростой  и  нелёгкий  путь.  Несколько  месяцев  подряд ,  придя  с  суточной   «вахты»  в  котельной  высокого  давления,  которая  отапливала  все  университетские  здания  от  набережной  и  до  БАН,  я  сначала  отсыпался,  а  потом  принимался  штудировать  английский.  Для  того  я  запасся  учебником  Бонк  (Внешторгиздата)  в  2-х  томах  и  плюс  к  нему  ещё  каким-то,    попроще.  Все  стены  в  комнате  были  увешаны  у  меня  мною  же  самим  изготовленными  таблицами:  система  времён,  спряжение всех  неправильных  глаголов,  произношение  дифтонгов,  особенности  произношения  гласных  в  открытых  и  закрытых  слогах,  исключения  в  произношении  отдельных  слов  и  т. п.  Эти  таблицы находились  у  меня  всё  время  перед  глазами:  хочешь  не  хочешь  -  запомнишь. 
    Оба  учебника  (три  книги)  я  прочёл  и  проработал  от  корки  до  корки:  с  начала   до  конца,  потом  от  конца  до  начала,  а  потом,  для  верности,  ещё  вдоль,  поперёк  и   по  диагонали,  т. е.  выборочно  -  по  фактическим  трудностям.   Теперь  я  имел  право  сказать:  я  знаю,  умею,  могу!  А  в  прошлом  году?  Ха-ха-ха!  Не  смешите  меня!..
        Когда  мне  потом  приходилось  слышать,  -  а  это  случалось  часто,  так  как  я  более  40  лет  проработал  преподавателем  в  высшей  школе  и  всё  это  время  принимал  вступительные  экзамены  -  как  кого-то  (включая  на  общих  основаниях  в  этот    список  неудачников,  конечно,  и  евреев)  умышленно  «завалили»,  «прокатили»  или  «занизили  балл»  ему  при  поступлении  в  вуз,  у  меня  это  не  вызывало  ничего,  кроме  чувства  досады,  досады  от  того,  что  этому   человеку   не  приходит  в  голову  простейшее  объяснение  случившегося:  причиной  тому   только его  недостаточные  знания,  в  том  числе  и  о  том,  как  осуществляется  работа  приёмных  комиссий.  Я  приводил  в  пример  мою  собственную  историю  с  английским  языком,  а  для  вящей  убедительности  сообщал,  что  имею  за  плечами  4  попытки  поступления  в  3  различных  вуза,  из  которых   только  2  были  успешными.
      Так  что  россказни  про  козни  коварных  экзаменаторов  пусть  они  приберегут  для  кого-то  другого,  более  доверчивого  и  легковерного:  у  меня  они  могут  вызвать  только  смех.  Само  собой  разумеется,  что  евреи,  с  их  любимым  «пунктом»,  в  этом  смысле  не  составляют  для  меня  никакого  исключения,  равно  как  и  все  прочие,  пытающиеся  прикрыть  свой  собственный  позор  провала  на  экзаменах  каким-нибудь  «фиговым  листком»  оправданий  и   объяснений.

            Поскольку  затеянный   разговор  наш  начался  с  «еврейской»  темы,  я  пропускаю  всё,  к  ней  не  относящееся,  хотя  это  могло  бы  быть  намного  интереснее,  чем   это   вынужденное  кружение  вокруг  «пятого  пункта».  Это  как  трясина:  она  тебя  удерживает,  засасывает (Спаси  и  сохрани  меня,  Господи!),  поглощает  и   губит.  Когда  я  слышу  что-нибудь  наподобие   «у  него  (неё)  на этот  счёт  пунктик»,  мне  первыми  вспоминаются  те,  кто  к  месту  и  не  к  месту  скулят  об  этом  самом  «пятом».  Ну  да  ладно!   Говорят  же:  собака  лает,  а   караван  идёт.
 
                «ВОСТОЧНИКИ»
          Вот  поступили  мы  на  наш  благословенный  Восточный  факультет -  и  что  же  мы  здесь  видим?  Чтобы  читателю  было  немного  понятнее,  кое-что  поясню.  Факультет  этот  был  не  вполне  обычный.  Поступающие  сюда  должны  были  наработать  трудовой  стаж  не  менее  2- х   лет  или  иметь  за  плечами  срочную  службу  в  армии (на  флоте)  и  при  этом  предъявить  в  приёмную  комиссию  ещё  и  рекомендацию  как  минимум  от  районного  комитета  ВЛКСМ.  Послабление  в  этом  смысле  делалось  только  для  тех,  кто  с   отличием  закончили    школу  с  углублённым  изучением  иностранного  языка  и,  как  следствие,  уже  владел  им  на  бытовом  уровне.  Иначе  говоря,  для  доступа  на  этот  факультет  устанавливался  некий  дополнительный  фильтр,  в  данном  случае  «идейный»,  вроде  как  бы  защищающий  от  проникновения  сюда  людей  не  вполне  лояльных  государству.  Что  же  было  результатом  этих  охранительных  мер?
        В  1961  году на  1  курс  Восточного  факультета  ЛГУ   зачислили  48   студентов.  (Совпадение  по  числу  с  количеством  «рощинцев»   - конечно  же, чичтая  случайность).  Были  среди  них  своего  рода  «уникумы»:  Артур  Жамкочян,   которому  на  то  время  уже  исполнилось  36  лет  (хотя  приём  на  дневное  обучение  ограничивался  35-ю  годами);  но  он  свободно  говорил  на  нескольких  диалектах  арабского,  потому  что  большую  часть  своей  жизни  прожил  с  родителями  в  разных  странах  Ближнего  Востока  и  репатриировался  в  СССР  (Армению)  только  в  начале  50-х;  само  собою,  к   ВЛКСМ  (а  тем более  к  КПСС)  он  не  мог  иметь  ни  малейшего  отношения;  и  его  приняли  на  Востфак  в  качестве  некоего  исключения  из  общего  правила.
      Вообще  же  армяне  составляли  самую  значительную  часть  «неславянского»   состава  студентов  -  их  было  шестеро,  при  этом      трое  знали  и  могли  произнести  по-армянски  /всего  по  нескольку  слов.   Не  обошлось,  естественно,  без  украинцев;  а  кроме  того,  в  составе  числились  два  узбека,  уйгур,  два  татарина,  литовец  и  бурятка.
         Другой  «перестарок»,   Степан  Бозбей,  в  отличие  от   уже упомянутого  Артура  Жамкочяна,    напротив,  был  до  мозга  костей  член  всего  и  вся,  в  том  числе,  разумеется,  и  КПСС,  поскольку  уже   поработал    на   «идеологическом  фронте»  -  редактором  какой-то  районной  газеты  в  Одесской  области;    в год  поступления  ему  как  раз  исполнилось  34,  по   национальности  он  был  гагауз.    На  этом  «экзотика»,  пожалуй,  и  заканчивалась,  и  далее   всё  было  как  обычно,  т.е.  в  том  смысле,  что  разговор  должен  был  неизбежно  перейти  на  евреев,  которых-де  не  пускают,  затирают,  третируют  и  чуть  ли  не  преследуют   и  подвергают  гонениям  по  национальному  признаку.
     Я  обмолвился  про  конец  «экзотики»,  но,  пожалуй,  с  этим  поторопился.  Был  у  нас  на  курсе  один  в  высшей  степени  «экзотический»  персонаж.  Он  поступил  на  факультет,  чтобы  изучать  гебраистику,  а  приехал  из  какого-то  украинского  местечка  (по-украiнскi     мiсто - это  город,  а  мiстечко,  следовательно,  городок),  где  работал,  как  и  Иисус  в  юности,  столяром;  ни  в  каком   комсомоле  он  никогда  не  состоял,  потому  что  учился  не  в  советской  средней  школе,  а  в   какой-то  специальной  еврейской,  которая  следует  за  начальной (хедером).  Был  он  правоверным  иудеем  и  посещал  там  местную  синагогу;  ему  было  ближе  к  30-ти,  чем  к  20-ти;  фамилия  у  него  была,  кажется,  Кричевский.  Он  был  не  просто  100% -ный  еврей  в  самом  положительном  смысле  слова,  но  еврей  «классический»,  изображение  которого  можно  было  бы  помещать  на  обложки  советских  пропагандистских  изданий,  показывающих  свободное  развитие  советского  еврейства  в  СССР.  Человек  он  был  тихий:  то  ли  скромный  и  стеснительный,  то  ли,  напротив,  высокомерный  и  всех  чурающийся,  мы  так  и  не  успели  понять,  так  как  дружбы   он  ни  с  кем  не  водил,  жил  не  в  общежитии,  а  где-то  среди  своих.
       На  этом  же  отделении  гебраистики  учился  и  Ося  (Иосиф?)  Оскадский,  он  «происходил»  как   раз  из  отличников  «английской»  школы.   Был  он шумен,  заносчив  до  задиристости,  что  при  его  незначительном  росте  и  невыдающихся  физических  данных  могло  быть  иногда  даже  и  небезопасно.  Как-то  раз  на  одном  из  полевых  занятий  по  военной  подготовке  Ося  в  своей  семитской  запальчивости  и  порывистости  схватил  довольно-таки  усесистый  «калаш»  не  за   цевьё  или,  скажем,  хотя  бы  за  ствол,  а  за  штык-нож  и,  естественно,  сильно  обрезался  (а  это  вам  не  «крайняя  плоть» -  ладонь!  Так  что  кровищи  истекло  ого-го!).  Но  взыскание  от  начальства  получил  не  этот  олух  царя  небесного,  а   ни  в  чём  не  повинный  командир  отделения,  по-особому  «возлюбивший»  после  этого  незадачливого  бойца.
      Надо  ли  уточнять,  что   в  нужное  время  Ося  Оскадский  оказался  в  нужном  месте,  т. е.  на  так  называемой  «исторической  родине».   Дружбу  Ося  водил  только  с  себе  подобными,  т.е.  с  «молодняком»  1944 -45  годов  рождения,  выпускниками  вышеупомянутых  спецшкол,  на  коих  мы,  люди  постарше  (1936 – 39  гг. р.)  взирали  немного  свысока. Таковых,  упомянутых  первыми,  насчитывалось  на  нашем   курсе  до  десятка.
          Одним  из  них  был  Саша  Морозов;  мама  у  него  была  русская,  а  папа  еврей,  рано  покинувший  семью  и  по  каким-то  причинам  не  раз  пытавшийся  покончить  с  собой,  что  ему  однажды,  кажется,   и  удалось.  Эти  обстоятельства,  а  может  быть,  и  наследственность  сказались  и  на  личности  Саши,  получившего   чисто  женское  воспитание.  Как  бы  то  ни  было,  но  в  конечном  счёте  (хотя  он  и  был  непродолжительное  время  женат  на  мужеподобной,  но  всё-таки  женщине  из  правильной  еврейской  семьи)  обнаружилось,  что  к  женщинам  Саша  если  и  питает  какие-то  чувства,  то  это  скорее  неприязнь  и  даже  отвращение,  а  вот  с   мужчинами  у  него  всё  наоборот.  Через  какое-то  время  он  уже  не  скрывал  этих  своих  наклонностей,  хотя  в  СССР  такое  преследовалось  законом.
      Сейчас,  когда  ничто  подобное  не  возбраняется,  это  уже  не  может,  как  бывало  раньше,  принести  Саше,  превратившемуся  в  сморщенного  старичка,  никакой  радости.   Да,  забыл  сказать,  что  «по  5-му  пункту»  Саша  Морозов  проходил  как  русский,  хотя  таковым  он  себя,  скорее  всего,  не  чувствовал  и  не  манифестировал.
         Жора  Капчиц,  изучавший  язык  сомали,  гордо  писался  евреем,  хотя  мама  у  него  была,  кажется,  украинка,  она  работала  преподавателем  вуза  во  Львове,  откуда  Жора  и  приехал  в  Ленинград.  Странно:  этот  парень,  не  обиженный  природой  по  внешним  данным,  мало  у  кого  вызывал  симпатию,  так  как  был  словно  создан  из  одной  лишь  фанаберии  и  спеси:  молчал  ли  он,  говорил  ли,  слушал  или  смотрел,  стоя  ли,  сидя  ли,  он  её  просто  источал,  а  уж  вольно  или  невольно,  того  сказать не  берусь.  Это  высокомерие  завораживающе  действовало,  однако,  на  женщин,  по  преимуществу  на  дурочек  из  русских,  чем  Жора,  тут  надо  отдать  ему  должное,  вдоволь  и  попользовался.
    Витя  Орбелян  учился  в  нашей  группе  (а  на  Восточном  группы  «по  специальности»  не  превышали,  как  правило,  4  человек);  он  отслужил  срочную  подводником на  Балтфлоте,  где  исполнял должность  «секретчика»  (коды,  шифры  и  прочая  «конспирология»),  то  есть  считался  лицом,  близким  к   военным  и  государственным  тайнам,  и  потому,  естественно,  состоял  в  партии.  Мама  его,  Любовь  Михайловна,  работала  прокурором  в  одном  из   среднеазиатских  областных  центров  и  при  этом  была    женщина  редкой  красоты,  редкой  даже  среди  евреек.  Витя  был её  сыном  от  первого  мужа,  погибшего  во  время  Ашхабадского  землетрясения  1948  года;  а  вторым  браком  она  была замужем  за  каким-то  высоким  чином  из  казахского  КГБ,  то  ли  белорусом,  то  ли  украинцем.  Витя  проходил  везде  как  армянин,  хотя  это  могло  быть  обидно для  воспитавшего  его  отчима,  не  говоря  уж  про  маму.  Но  зато  «мандатная»,  так  сказать»  сторона  была  у  него  «безупречна».
        Когда  мне  приходится  иногда  слышать  стенания  нынешних  «правозащитников»  по  поводу  пресловутого  «пункта»,    я  вспоминаю  наш  курс  на  Востфаке,  всех  наших  ребят  и  немногочисленных  девчонок  (целых  6),  и    меня  буквально  начинает  разбирать  смех.  Какой  «пятый  пункт»?  Вы,  собственно,  о  чём  говорите?  Чего  вы  хотите?  И  чем  бы  вы  успокоились?  Но  этим  ревнителям  прав  человека  хоть  в  глаза  ссы  -  им  всё  божья  роса!  Они  закатывают  глаза  под  лоб  и  «камлают»  свои  заклинания:  антисемитизм,  5-й  пункт!  SOS!
          Если  какой-то  обычный  оболтус  провалил  вступительные  испытания    или  недобрал  на  них  необходимого  числа  «баллов»,  то  всем  понятно:   ему  надо  основательнее  готовиться  или  признать  свои  ограниченные  способности  к  серьёзной  учебе,  т. е  дерзать  далее  или  смириться.  Если  же  подобная  неприятность  на  экзаменах  случится  с  еврейским  оболтусом,  то  первая  же  реакция  всей  «передовой  еврейской  общественности»:   пал  жертвой  бесчеловечной  дискриминации  (не  вообще  «по  национальному  признаку»,  а  именно)  по  т.н.  «пятому  пункту»  вследствие  негласного  государственного  антисемитизма!  Тот  факт,  что   тысячи  и  тысячи  других  почему-то  не  стали  его  «жертвами»,  эти   «блюстители   прав  человека»    в  расчёт  не  принимают  либо  относят  к  «недосмотрам  системы».   По  их  представлениям,  все  еврейские  чада  по  определению  способны  к  высшему  образованию.  Ну  и   скажите  теперь:  кто  же  здесь  расист?
       Для  чего  и  кем  создаётся  этот  информационный  шум,  этот  непрестанный  «гвалт»  и  «шухер».  По  моим  собственным  наблюдениям  отнюдь   не  ради  спасения  еврейского  народа  от   якобы   фатально грозящего  ему  уничтожения  во  враждебной  стихии  патологических  антисемитов.  Когда  приглядишься,  всё  очень  просто:  под  этот  шумок  отдельные  энергичные  и  ловкие  представители   древнего  племени  непременно  хотят  устроиться  повыше  на  любом  «насесте»,  что  даёт   им  не  только  вполне   определённые  преимущества  по  части  соблюдения  «личной  гигиены»,  но  ещё    делает  их  более  заметными  и  даже  как  бы  превосходящими  прочих  обитателей  курятника.  Яйца,  условно  говоря,  они  несут  совершенно  обычные,  как  все  прочие  пеструшки,   но  о  своём  вкладе  в  «лукошко»  любят  кудахтать  громче  и  дольше,  чем  другие  несушки,  скромно  сообщающие  о  появлении  каждого  следующего  яйца  просто  громким  «квохтаньем».  Эти  же   из  такого  скромного  достижения  всегда  пытаются  изобразить  если  и  не  событие  всемирного  масштаба,  то  по  крайней  мере  появление  невиданного  доселе  шедевра.  Вот  такие  они.  Но  о  «гениях»  такого  рода  мы  поговорим  ниже.
           Когда  мне  после  окончания  ЛГУ  пришлось  провести  на  Северном  Кавказе  какой-то  отрезок  своей  жизни,  я  сдружился  там  с  ровесником;  он  носил  фамилию   Беньяш.  Юра  обретался в  этих  краях  (Ставропольском  и  Краснодарском)  уже  сравнительно  давно,  хорошо  освоил   специфику  формирования  здесь  служебных  и   личных  отношений,  имел  «наработанные  связи»  в  различных  структурах  и  в  этом  смысле  не   раз  выступал   неплохим  советчиком  мне  как  ленинградцу,  с  присущей  нам  некоторой  долей  столичной  непрактичности,  а  проще  сказать,  придури.   Он  до  самоотверженности  был  горяч  в  дружбе,  но  всегда  вызывался  на  большее,  чем  мог  сделать  на  самом  деле.  Мои  попытки  «остудить»  такой  жар  он  воспринимал  чуть  ли  не  как  личное  оскорбление.
       Вообще  иногда  казалось,  что  с  таким  понятием,  как  чувство  меры,  он  не  знаком  вовсе.  Это   особенно  заметно  проявлялось  в  отношении  к горячительным  напиткам  и  к  молодым  особям   противоположного  пола.  Такая  несдержанность  довольно  часто  приводила к  тому,  что  мой  приятель  оказывался  на  самом  краю  какой-нибудь  очередной  катастрофы  -  служебного  или  амурного  свойства.  И  тут  ему  приходилось  «включать»  всю  свою  изобретательность  и  предприимчивость,  чтобы,  уже  повисев  какое-то  время  над  пропастью  абсолютной  безнадёжности,   всё-таки  как-то   умудриться   и  вскарабкаться  обратно,  когда,  казалось  бы,  он  уже  совершенно  обречён.  В   этих  способностях  и  умениях   я  всегда  отдавал  ему  должное,  признавая  полное  превосходство  над  собой.  Мало  того:  после  всего  случившегося  ему  как-то  удавалось  быстро  «восстановиться  в  правах»  и  даже  вернуть  утраченное  было  статус  кво.  А  если  бы  не  эти  экстремальные  ситуации,   его  служебная  карьера  вообще  могла  бы  не  только  вполне  успешно  состояться,  но  даже  оказаться  совершенно  ошеломительной.
       При  этом  самое  удивительное  состоит  в  том,  что  он  совершенно  не  стремился  (а  с  течением  времени  стало  выясняться,  что  и  не  мог)  хоть  как-то  блеснуть  в  профессии,  что,  казалось  бы,  так  естественно  для  еврея,  каковым  являлся  мой  новый  приятель.  Более  того:  с  каждым  разом  всё  больше  обнаруживалось,  что  он  полнейший  невежда  в  простейших  вопросах  того  ремесла,  которое  было  записано  в  его  институтском  дипломе.  Тут  к  его  чести  надо  сказать,  что  он  даже  и  не  пытался  делать  вид  знающего  специалиста  и  откровенно  признавал  своё  невежество,  ссылаясь  на  то,  что  в  студенческие  годы  было  много  других  дел,  поинтереснее  и  поважнее  какой-то  там  учёбы.  К  тому  же    надо  принять  во  внимание  благодатный  южный  климат  Северного  Кавказа  и  условия  «хрущёвской  оттепели»,  на  которые  выпали  годы  его  студенчества:  они  в  этом  смысле  тоже  были  до  некоторой  степени  провокативны.
        Его  папа  работал  зубным  врачом (или  техником),  весьма  успешно  практикующим  и  пользовавшимся  особой  признательностью  местных  дам,  поскольку  только  он  мог  снабдить  их  белозубой  улыбкой  необходимой  яркости.  Его  супруге,  Дине  Моисеевне,  от этого  было  мало  радости  и  ещё  меньше  утешения,  но  она  всё  сносила    и  терпела  похождения  своего  жизнелюбивого  супруга  «ради  детей»,  как  это  обычно  объясняют  русские  женщины  (а  у   неё  было  трое  сыновей).  Кроме  этой тянущейся  десятилетиями  семейной  мелодрамы,  было  у  Дины  Моисеевны  ещё  и  некоторое  внутреннее  раздвоение:  она  являлась  иудейкой  только  по  религиозной  принадлежности,  а  по  крови  -  совершенно  русской  и   происходила  из  крестьян  какой-то  из  волжских  губерний,  которых  ещё  в  середине  19  века  какой-то  приблудный  (заезжий)  раввин-миссионер  ухитрился  обратить  в  Моисееву  веру:  вот  она  и  стала  Моисеевной.  Всем  своим  обличьем  она  свидетельствовала,  что  русская:  белокурая,  кругленькая,  уютная,  благонравная,   безмолвная  и  тихоголосая,  незлобивая  и  заботливая.  Впрочем,   такие  качества  подошли  бы  и   хорошей еврейской  маме.  А  папа,  как  вы  уже  поняли,  являлся  в  этом  смысле  полной  её  противоположностью.
        Спустя  какое-то  время  выяснилось,  что  мой  приятель  принимал  меня  за  еврея  и не  раз  -  то  ли  в   шутку,  то  ли  всерьёз  -  добивался  от  меня:  «Ну!   признайся  же  наконец,  что  ты  наш!  Ну!  наш  же?»  Я  в  тон  ему,  но  только  совершенно  серьёзно  возражал   в  том  смысле,  что  не  могу  принять  на  себя  честь  принадлежать  к  прославленному  народу,  а  поступи  я  так,  меня  не  поймут  мои  собственные  соплеменники,  коих  я  люблю  не  меньше.  Несмотря  на   всю  категоричность  моих  ответов  он  не  оставлял  своих  попыток  «докопаться»,  как  ему  мерещилось,  до  истины.  Меня  же  только  забавляла  его  настойчивость,  более  того  -  смешила:  он  совершенно  искренне,  видимо,  полагал,  что  достаточно  лишь  причислить  себя  к  евреям,  чтобы  обрести   превосходство  над  неевреями  или  хотя бы  добиться  какого-то  общественного  признания  этого  превосходства,  пусть  себе  и  мнимого.
          С  подобного  рода  наглостью,  надо  сказать,  я  столкнулся  впервые  и  потому  не  мог  проецировать  это  качество  на  всех  остальных  представителей  народа.   К  тому  же  эта  наглость  очень  хорошо  коррелировала  с  дремучим  невежеством  приятеля  по  многим  аспектам  жизни,  выходившим  за  пределы  триады  «деньги – вино -  женщины»,  и  я  полагал,  что  это  его  индивидуальная  особенность,  которую  близкому  приятелю  можно  и  простить:  не  всем  же  на  роду  написано  быть  книгочеями  и  правдоискателями.    Хуже,  если  бы  такие  заявки  на  превосходство  исходили   от  человека,  действительно  обладающего  какими-то  незаурядными  качествами  и  способностями,  превышающими  какую-то  среднечеловеческую   меру,  и  тогда  это  могло  бы  причинить  обиду  или  даже  всерьёз   оскорбить  твои  собственные  национальные  чувства.  А  от  такого  балабола,  как  мой  приятель,  все  его  «потуги»  проходили  на  уровне  вполне  объяснимой  самоуверенной  глупости,  нисколько  меня,  нееврея,  не  задевая  и  не   обижая:  пусть  себе  треплется.
       \на  заметку   и  для  дальнейшего  использования  в    части  3 \  Вчера  почитал  в  Энциклопедии  для  детей  раздел  «иудаизм».  Изложено  довольно  внятно,  насколько  может  быть  вообще  внятным  текст,  излагающий  какое-либо  вероучение.  Меня  тем  не  менее  кое-что  в  этом  тексте  изумило.  Во-первых,  его  достаточно  пространный  объём  (92  стр.),  если  учесть,  что  речь  не  о  мировой,  а  о  «моно»  религии  со  сравнительно  небольшим  числом  адептов  (всего-то  несколько  миллионов),  причём  жёстко  привязанных  к  одному  этносу.  Для  сравнения: индуизму,  охватывающему  целый  субконтинент   и    многие  сотни  миллионов  верующих,  отведено  всего  лишь  в  полтора  раза  больше  страниц  этой  же  энциклопедии.  Второе:  нельзя  не  заметить  даже  невооружённым  глазом  основной  пафос  всего  этого  92-страничного  текста:  хотя  евреи  не  претендуют  на  роль  «избранного»  народа,  эта  роль  уже  отведена им  фактически  как  народу,  созданному  Богом  по  особому  провидению  и  замыслу  от  Авраамова  семени.  Третье:  автор,  не  моргнув  глазом,  «предупреждает»  всех  (евреев  и  нееврев),  что  однажды  приняв  иудаизм  и  став  евреем,  выйти  из   еврейства  уже  невозможно. («То  есть  вход  возможен,  а  выхода  уже  нет».)  Вам  это  ничего  не  напоминает:  «Вход  стоит  рупь,  а  выход  -  два  рубля»,  а  ведь  это  одно  из  основных  «понятий»  уголовных  сообществ.  В  целом  же,  если  отвлечься  от  идеологии,  материал  раздела  (его  авторы  Михаил  Горелик  и  Зиновий  Коган)  изложен,  повторяю,  последовательно  и  со  многими  интересными  подробностями,  к  которым  имеет  смысл  ещё  вернуться:  энциклопедия  хотя  и  детская,  но  вопрос-то  серьёзный./конец  -  для  части  3\.
        К  этой  «теме»  подверстаю  -  может  быть,   без  особой  логической  связи  -  ещё  один  «сюжетец»,  который,  признаюсь,  поразил  меня  своей  -  как  бы  это  помягче  выразиться  -   «откровенностью».  В  ТВ-эфире  интервьюровали  какого-то  интеллигентного  деятеля,  возможно,  даже  «известного»,  но  не  мне. Зашла  речь  и  о  его  национальной  принадлежности  (не  о  гражданстве,  а  об  этносе),  и  вопрос  был   поставлен  в  том  смысле,  как,  мол,  и  кем   прежде  всего  ощущает  себя  герой  передачи.  И  он,  как  говорится,  «ничтоже  сумняшеся»,  бодро  отвечает:  ощущаю-де  себя  прежде  всего  евреем.  Журналист  пытается  вернуть  его,  что  называется  «на  путь  истинный»:  наверное,  мол,  сперва  всё-таки  человеком  и  только  уж   потом  конкретнее  -  евреем.  Но  тот  твёрдо  стоит  на  своём:  я-де  знаю,  что  говорю,  и  я  ощущаю  себя  прежде  всего  именно  как  еврей  и  только  после  этого  -  как  человек  вообще.  Иначе   говоря,  он  таким  образом  утверждает,  что  в  его  сознании  именно  понятие  «еврей»  является  первичным,  отправным,  «базовым»,  а  понятие  «человек  вообще»  по  отношению  к  нему  вторично,  производно и  вообще  второстепенно.  Услышав  ТАКОЕ,  я  чуть  не  задохнулся  от   возмущения:  если  это  не  чистой  воды  НАЦИЗМ,  то  вы  сами  придумайте  название   для  такого  рода  «убеждений»  и  сообщите  его  мне.  А  ведь   этот  высокоинтеллектальный  еврей  не  единственный  в   своём  роде!  Его  откровения  не  сильно  удивили  журналиста.\Дополнить  «сильным  впечатлением»   от  04. 11. 2017:  «О  бедном  гусаре  замолвите  слово»;  заключительный  аккорд:  «А  Ротшильды  ведь  никуда  не  денутся!»\
             Один  мой  университетский  приятель,  закончивший  химфак  ЛГУ,  осел  в  своё  время  в  Москве,  где  его  мама  занимала  тогда  высокий  пост  в  каком-то  «экономическом»  министерстве;  он  и  по  сей  день  профессорствует  в  МГУ  им.  М. В.  Ломоносова  на   химфаке  же.    Он  большой  меломан,  причём  со  слухом  и  неплохим  голосом.  А  ещё  откровенный  антисемит,  закоренелый  и   убеждённый.
         Вот  31  декабря  звонит  по  мобильнику,  поздравляет.  Потом  разговорились,  дошли  до  Рихарда  Вагнера.  «Благодаря  Вагнеру»  он,  оказывается,  познакомился  со  своей  третьей  женой;  вернее  будет  сказать,  что  Вагнер  сыграл  решающую  роль  в  том,  что  именно  на  ней  он  остановил   свой  окончательный  выбор.  А  произошло  это  так.  Провожая  её  после  знакомства  в  одной  компании,  заговорил  о  музыке.  Обнаружилось,  что  она  тоже  её  любит  и  знает:  два  её  дяди  были  довольно   успешными  московскими  дирижёрами.  Мой  приятель  решил  «блеснуть»  и  назвал  своим  любимым  немецким  композитором  Р.  Вагнера:  фрагмент  из  его  оперы  «Валькирия»  в  этот  момент  как  раз  «звучал» в  его  мозгу.  А  его  новая  знакомая  взяла  и  «просто»  напела   этот  фрагмент,  на  что   он  сам  был  неспособен.  Эта  лёгкость  и  «простота»  прямо-таки  сразили  его.  Он  искренне  изумился:  «Ну,  я  как-никак  закончил  музыкальную  школу,  а  ты-то  откуда  так  хорошо  про  Вагнера  знаешь?»  На  что  она  ему  отвечает:  «Так  по  радио  слышала  2  раза!»  Вагнера!  «Валькирию»!  По  радио!  2  раза!  И  после  этого  спеть  ничуть  не  сфальшивив!  И  он  решил:  «Всё!  Эту  беру!»
            Конечно,  продолжая  наш  с  ним  разговор  о  Вагнере,  мы  не  могли  обойти    всем  известный  и  просто  оголтелый  вагнеровский  антисемитизм.  На  чём  именно  он  у  него  основывался,  мне  неизвестно,  но  думаю,  что  Вагнер  не  мог  спокойно  пройти  мимо  того,  как  много  в  немецкой  музыке  «присутствует»  евреев  -  исполнителей  и  сочинителей.  Короче  говоря,  мой  знакомец  процитировал  мне  один  из  антисемитских  «перлов»  \Перлин !\  этого  настоящего  немецкого  гения:  «Чтобы  еврей  стал  человеком,  он  должен  перестать  быть  евреем».  Вот  так,   не  больше  и  не  меньше.
          На  первый  взгляд,  совершенно  какая-то  изуверская  мысль.  А  ведь  это  всего  лишь  вывернутая  наизнанку  «мысль»  того  самого  образованного  еврея,  заявившего,  что  он  осознаёт  и  ощущает  себя  «прежде  всего»  именно  евреем  и  лишь   «уж  затем»  человеком  вообще.  Так  что  в  определённом  смысле  Рихард  Вагнер  не  так  уж  неправ:  по-видимому,  и  ему  приходилось  сталкиваться  с  еврейскими  адептами  подобных  «приоритетов».  Когда  я  рассказал  своему  знакомцу  об  этом  «зеркальном»  отражении  вагнеровского  высказывания,  он  удовлетворённо  и  смачно  хохотал,  найдя  в  этом  ещё  одно  подтверждение  своим   убеждениям.
О Т К Р О В Е Н И Я      Н О В О И С П Е Ч Ё Н Н О Г О    И З Р А И Л Ь С К О ГО     Г Р А Ж Д А Н И Н А    \о  Перлине\
О   НЕПРИЯТИИ  НЕКОТОРЫМИ  ЦЕНИТЕЛЯМИ  ИСКУССТВА  ТВОРЧЕСТВА  ОТДЕЛЬНЫХ  ЖИВОПИСЦЕВ  (Пикассо,  Модильяни,  Шагал,  Хаим  Сутин,  но  Бакст!      И     Суриков,  Врубель,  Глазунов)
  \Эти,   названные  выше,    опусы  завершат  книгу  Ego  (О  сыне)\


                Книга    вторая.
    1956-й  - ГОД   ОЧЕНЬ   БОЛЬШИХ   ПЕРЕМЕН  \поднять!\    
         1956-й   год    часто  называют  «годом  ХХ-го  съезда  Коммунистической  партии  Советского  Союза  (КПСС)»,  «историческим»,  «судьбоносным»  и  тому    подобными  «эпитетами».   Так  это  или  нет,  для  меня  в  тот  момент  было  совершенно  неважно. Но  в  этом  нет  никакого  преувеличения.  Во  всяком  случае,  если  смотреть  на  это  событие  из  моей  собственной  жизни:  в   том  году  она  резко  поменялась  во  многих  отношениях  и  начала  двигаться  так  и  в  таком  направлении,  каковых  раньше  никто  не  планировал   и  даже  не  предполагал.
        Я  распрощался  со  школой,  из  поля  моего  зрения  исчезла  «моя  любовь»,  иначе  говоря,  я  лишился  того,  что  до  сих  пор  составляло  смысл  всей  моей  прежней  жизни,  а  никакого  нового  «смысла»  в  ней  теперь  не  существовало.  В  институт  (Белорусский  политехнический  им.  И. В. Сталина)  я  не  поступил,  так  как  на  одном  из  экзаменов  (кажется,  по  химии  или  по  физике)  схватил  «трояк»  и  тем  самым  недобрал  нужного  количества  «баллов».  Может,   оно  и  к  лучшему,   ибо  я  поступал  на  механический  факультет  по  специальности  «Холодная  обработка  металлов  давлением  и  резанием»,   и  ещё  не  известно,  какой  вышел  бы  из  меня  «давильщик»  и  «резник» !   Скорее  всего,  никудышный.
     В  один  момент  я  стал  «пролетарием»,  так  как  пошёл    работать  в  литейный  цех  учеником   заливщика-кокильщика.  Общение  с  расплавленным  металлом  (чугуном  и  аллюминием)   резко  меняет    представления   о  жизни,  каковы  бы  они  ни  были  прежде. Жидкий  горячий  металл,  когда  он  выплёскивается  и  соприкасается  с  чем-либо  твердым  и  холодным,
производит  эффект   наподобие  взрыва,  и  капли  металла  рассыпаются  тысячей  обжигающих  искр.  Как  мне  показалось,  это  его  свойство  в  какой-то  мере  передаётся  и  тем,  кто  вплотную  с  ним  работает.
        А  может  быть,  всё  обстоит  ровно  наоборот:  навстречу  расплавленному  металлу   охотно идут  лишь  люди  вполне  определённого  склада,  не  страшащиеся  огня  и  вообще  всяких   предельных  стихий.    Не  случайно,  что  именно  там,  в  литейном  цеху,  работал  дядька  Шурки  Степанькова  по  матери  -  Андрей  Петрович  Басалыга,  «князь»,  как  называл  его  Шурка,  имея  при  этом  в  виду   Андрея  Болконского  из  «Войны  и  мира»  Л. Н. Толстого:  Андрей  Басалыга  действительно  был  так  же  (т. е.  не  менее  актёра  Вячеслава  Тихонова,  сыгравшего  много  позже   эту   роль   в  кино)  красив,  высок,  статен,  но  ещё  и  очень  силён  физически,  торс  его   имел  выразительный,  как  у  культуриста,  рельеф,  что  производило  на  нас,  заморышей-подростков,   очень  сильное  впечатление.
          Про  «князя»  Шурка  рассказывал  -  всегда  полушёпотом -  такую   не  поддающуюся  никакой  проверке  историю.  Когда  в  1943  году  в  Тегеране  проводилась  конференция  глав  государств  антигитлеровской  коалиции  (СССР-США-Великобритания),  территория  Ирана  была (с  1941  по  1946  годы) частично  оккупирована  и  на  неё  были  введены  советские  и  английские  войска.  На  время  проведения  конференции  были  предприняты  беспрецедентные  меры  безопасности  для  предотвращения  каких-либо  угроз  её  участникам  со  стороны  враждебных  или  хотя  бы  потенциально  враждебных  спецслужб  (Германия,  Турция,  Иран).  Само  собою  разумеется,  прежде  всего  в  самом  Тегеране  и  его  окрестностях.  Но  также  и  на  самых  дальних  подступах  к  иранской  столице,  особенно  на  наиболее  угрожаемых  направлениях  к  ней.
          В  советской  зоне  ответственности  такие  места  буквально  кишели  и  специально  обученными  нашими  агентами,  и  в  ещё  большей  степени  обычными  головорезами-диверсантами,  замаскированными   под  всякий  местный  сброд  вроде  бродячих  дервишей  и  имевшими  приказ  всех  подозрительных  уничтожать  без  особого  разбора,  списывая  всё   на  неконтролируемый   «уголовный  элемент».    Как  там  было  на  самом  деле,  неизвестно,  но  в  рассказах  самого   «князя  Андрея»,  а  затем  и  в  рассказах  о  нём  всё  выглядело  именно   так.
           В  это  можно  поверить,  потому  что  сей  «князь»  ничуть   не  старался  преувеличить  или  приукрасить  свои  заслуги  в  этой  операции,  а  тем  более  свою  скромную  в  ней  роль.  Он  довольно  простодушно  (видимо,  уже  по  истечении  срока  «подписки  о  неразглашении»)  признавался,  что  и  там,  при  всех  строгостях,  умудрялся  нарушать  воинскую  дисциплину  и  всякого  рода  запреты,  в  частности  -  относительно  употребления  алкоголя.  В  результате  отклонений  от  полученных  инструкций  командования  он,  увлёкшись  своей  силой  молодецкой,  где-то  и  в  чём-то  сильно  переусердствовал  и  то  ли  покалечил,  то  ли  даже  убил  сверх  допустимого.  В  результате  -  трибунал,   отсидка,  амнистия  и  -  как  конечная  остановка -  литейный  цех  на  Слуцком  заводе.  Бывает  же:  из  грязи  в  князи. Так  вот  и  здесь:  только  с  точностью  до  наоборот.  Правда,  титуловал  его  уже  Шурка,  а  до  того  дядька  Андрей  и  не  подозревал  о  своём  княжеском  достоинстве  и  титуле.  Одно  сразу  выдавало  его  недворянское  происхождение:  он  пил  «по-чёрному»  и  поэтому  часто  напивался  до  полного  безобразия.
        Фаина  Петровна,  его  родная  старшая  сестра,  в  доме  у  которой  он,  случалось,  живал  и  живал  подолгу,  много  терпела  от  этого,  поскольку  сама  вела  размеренную   и    вполне  благопристойную  жизнь;   она  тоже  имела  определённые  заслуги  в  своём  партизанском   прошлом,  где  выступала  в  роли   городского  связника  с  лесными  отрядами.  Из  разговоров  Шурки    «вытекало»,  что   в  послевоенное  время   «по  инерции»  его  мама  стала  чем-то  вроде  информатора    органов  госбезопасности.  Это  помогло  ей  уладить  без  последствий  дело,  когда  понадобилось  изъять  у  Шурки   вдруг неведомо  как  появиашийся  у  него  (это  было  ещё  в  9-м  классе)  немецкий  9-мм  пистолет  «вальтер»,  находившийся  в  абсолютно  боевом  состоянии  и  даже  не  единожды  нами  испытанный. 
          Вообще,   тогда  многие  из  моих  сверстников,  тем  более  ребята  постарше,   с  оружием   были,  что  называется,  «на  ты».  Тогда    же  (т. е.   классе  в  8 – 9-м)    какое-то  время  приходил  в  школу  с  пистолетом,  с  таким  же  «вальтером»,  и  Шурка  Донченко.  Но  с  ним  понятно:  у  его  отца,  недавно  вернувшегося  из  Германии  подполковника,  этот  «ствол»  не  только  не  являлся  его  штатным  оружием,  но,  можно  предположить,  был   лишь  одним  из  нескольких,  вывезенных    им   в  победивший  СССР  в  качестве  почти  законных  «трофеев».  Самое  же  труднообъяснимое  для  теперешнего  человека  состоит  в  том,  что  Шурка  (тоже  «Шурка»!)  Донченко  приносил  в  школу  свой  (т.е.,  конечно  же,  отцовский)  «вальтер»  с  полностью  снаряжённым  магазином;  и  этот  случалось  не  раз  и  не  два.
         Однажды  он  сделал  это  по  моей  личной  просьбе.  Мне  предстояло  сыграть  в  школьном  спектакле  роль  какого-то  иностранного  злодея,  то  ли  шпиона-диверсанта,  то  ли  просто  капиталиста-эксплуататора.  И  по  ходу  действия  оному  злыдню  полагалось  застрелить  или  попытаться  застрелить  (точно  уж  не  помню)  какого-то  сугубо  пооложительного  положительного   персонажа    с  прогрессивными  взглядами  и  самыми благими  намерениями.  Мы,  то  есть  я  и  Донченко,  почему-то  решили,  что  особую  убедительность  всему  сценическому  дейстию  может  придать  только  использование  не  бутафорского,  а  именно  настоящего  пистолета.  Видимо,  на  своё  актёрское  мастерство  мы    полагались  не  очень.
         Свои  намерения  мы,  естественно,  никому  не  открывали,  и  в  условный  день  и  час  шуркин  «вальтер»  уже  дожидался  своего  повявления  на  сцене.  Не  хочу,  чтобы  у  читателя  в  ожидании  трагической   развязки  началось  учащённое  сердцебиение   и,  предупреждая  излишнее  нервное   напряжение,  сообщаю:  у  нас  на  этот  раз  всё-таки  хватило  (нет,   не  ума)  простого  благоразумия  оставить  «вальтер»  без  магазина  и  даже  убедиться  в  отсутствии  патрона  в  стволе.   Так  что  в  спектакле  не  прозвучало  никакого  выстрела,  даже  холостого.  Мне  теперь  трудно  даже  объяснить,  зачем  в  таком  случае  нам  понадобился  именно  боевой  пистолет.
        Но  ещё  удивительнее  другое:  появление   на  сцене  настоящего    оружия  прошло  незамеченным  со  стороны  наших  педагогов.    Наверное,  они  посчитали  этот  факт  несущественным  или  же,  что  всего  вероятнее,  что  фиксировать  на  нём  особое  внимание  обойдётся  себе  дороже,  и  поэтому  решили,  как  говорится  в    подобных  случаях,   спустить  всё  дело  на   тормозах.   Но  всё-таки  какую-то  взбучку  за  этот  «подвиг»  Шурка  получил,  правда,  не  в  школе,  а  по  домашней,  так  сказать,  линии,  когда  его  родителям  открылись  все  обстоятельства   этой  истории.
      Шурка  Донченко   заканчивал  школу  уже  где-то  в  Казахстане,  куда  перевели  служить  его  отца.  А  теперь,  спустя  более  60-ти  лет,  он  является  вице-президентом  Сибирского  отделения  Академии  РАН,  доктором  ветеринарных  наук    и  живет  в  городе   Краснообск  под  Новосибирском.\конец   др.  шрифта\

          Но  я  в  очередной   раз  сильно  отвлёкся:  мне  ведь  надлежит  «оттолкнуться»  от  1956  года,  чтобы  приступить  к  окончанию  рассказа  об  отце,  и  с  этой  же  «точки»  продолжить  повесть  о  собственной  жизни,  чтобы  довести  её  до  поступления  на  восточный  факультет  ЛГУ.  Так  чем  же  всё-таки    так  засел  в  памяти  тот  далёкий  1956-й?  Почему  именно  он  стал  своего  рода  «водразделом»,  с  которого  реки  политической  жизни  потекли  по  каким-то  совершенно  новым  направлениям?
        Доклад  Н.С. Хрущёва  на  20-м  съезде  КПСС  о  т. н.  «культе  личности  И.В. Сталина,  прозвучавший  в  январе,   был  лишь  первым  крупным  камнем,  брошеннывм  в  застойное  коммунистическое  болото.  Здесь  давно  уже  не  было  никакого  «оппортунизма»  и  «ревизионизма»,  то  есть  он,  конечно,  никуда  не  делся,  просто  борьба  с  ним  велась  главным  образом  в  теоретических  журналах  да  ещё,  может  быть,  «подковёрными»   методами  в  высоких  кабинетах  партийных  бонз.  Естественно,  от  этого,  брошенного  Хрущёвым,  «камня»  пошли  круги.  В  партии  и  в  обществе  началась  кампания  «по  изучению  и  обсуждению  материалов  20-го  съезда».   Вскоре  она  перевалила  и  за  границы  СССР.
        А  в  октябре  1956  года  грянули  «венгерские  события».  Жители  Будапешта  с  оружием  в  руках  вышли  на  улицы,   последовали  бессудные  расправы  над  государственными  служащими,  публичные  расстрелы  коммунистов;  подвешенные  на  фонарных  столбах  вниз  головой  трупы  истерзанных  сотрудников  госбезопасности  стали  основным  «украшением»  улиц  венгерской  столицы…  Стало  ясно:  это  не  просто  конец  эры  незыблемого  сталинизма,  а  что-то  неизмеримо  большее…  Началось  шатание  в  умах  «самых  верных  марксистов»  разного    толка:  от  «ленинцев»  до  «маоистов»  и  новых  последователей  тов.  Троцкого.Одним  словом,  «всё  смешалось  в  доме  Облонских»,  то  бишь  в  стане  Ленина-Сталина-Маркса-Энгельса.
        Официальная  пропаганда  утратила  своё  прежнее  очарование   и   лишь  побуждала  к  недоверию,  становившемуся  иногда  и  чрезмерным.  Пытливые  юноши,  вроде  меня,  начинали   искать  «новые  пути» и,  не  зная   ничего  лучшего,  бросались  к  «первоисточникам».   Я,   помню,   тоже  очень   уповал  на  то,  что  смогу  во  всём  досконально  разобраться,  если  внимательно  прочту  «Государство  и  право»  или  ещё  что-нибдь  в  том  же  роде.  И  даже  читал.  Если  я  что-нибудь  и  вынес  для  себя  из  того  чтения,  то  только  одно:   ни  одному  государству  нельзя  безоглядно  и  всецело  доверять. И  как  следствие,  основным  моим  настроением,  как,  врочем,  и  многих  других  моих  современнико,  стало  сомнение.  Сомнению  стало  подвергаться  отныне  всё,  начинания  с  громких  политических  лозунгов  власти   до  тихих  слов  признания  в  любви:  слишком  неискренними  выглядели   первые   и  непрочными   -  последние.



 «ПОЭТ,  НЕВОЛЬНИК   ЧЕСТИ»
                \куда  вставить?\  \Ego   1960  -  1973\
           Он  был  (да  почему  же  был?  Он  и  сейчас  вполне  может  здравствовать  где-то  у  себя  в  Подмосковье,  где  они  с  супругой,  Валей  Захаржевской,  кажется,  купили  дом)    идейных  ларьков   свежевали  «текущий  момент».\\  Гена  был  годами  пятью-шестью  старше,  но  в  ЛГУ  (куда  поступили  после  «Рощино»)  мы  учились  одновременно,  только  он  заочно  на  историческом  факультете.
       А  подружились  мы  с  ним,  как  это  нередко  бывает  у  мужчин,  после  того,  как  «скрестили  шпаги»  по  поводу  одной  рощинской  дивы  -  Любки  Шевченко.  Это  была  пышущая  здоровьем, а следовательно,   и  здоровыми  страстями   украинская  дивчина,  высоко  носившая  горделивую  голову  и  не  по-девичьи  пышную  грудь,  на  которую  (дивчину)  заглядывались  многие.  Не  устоял  перед  её  прелестями  и  я,  грешный.  Но  когда  я  сблизился  с  ней  на  дистанцию,  удобную  для  абордажа  (предупреждаю  малоискушённого  читателя,  что  это  не  имеет  ни  малейшего  отношения  к  аборту),  тут  меня  и  настиг  неусыпный  взор  ревнивого  поэта:  оказалось,  что  Гена  давно  уже  имел  виды  на  «облюбованную»  мною  Любу,  а  может  быть,  и  не  одни  только  виды.  В  общем,  как   более  старый  и  опытный  кобель,   он,  фигурально  выражаясь,  взял  превысившего  свои  полномочия  щенка  за  холку  и  слегка  потрепал  в  назидание,  до  настоящей  схватки  дело  не  дошло.   И  мы  стали  дружить  как  два  человека,  чуть  было  не  ставшие  «молочными  братьями».
           Совершенно  упустил  из  виду  одно  немаловажное  обстоятельство,  которое  может   существенно  дополнить  «портрет»  поэта  и  более  ярко   выявить  некоторые  психологические  особенности  его   нрава.  Гена  Борисов  страдал  глухотой,  причём  в  сильнейшей  степени.  В  полной  мере  я  осознал  все  неудобства  этого  состояния  только  теперь,  когда  на  склоне  лет   сам  «сподобился»  тугоухости  и  оказался  в  определённой  степени   отрезан  от  мирского  полнозвучия.   Но  ведь  мне  уже  под  80,  а  Гена  тогда  был  на  50  лет  моложе  меня  нынешнего,  но  был  намного  более  недужен  на  слух,  т. е.  глух.   Невозможность  в  полной  мере  воспринимать  звуковую  картину  мира  и  особенно  человеческую  речь  в  непосредственном  общении   могла  порождать  в   нём  определённую  закомплексованность,  в  частности  -  повышенную  мнительность  и  даже  подозрительность  в   отношении  истинных  намерений  тех,  с  кем  ему  приходилось  вступать  в  контакт.   Хороших  слуховых  аппаратов  тогда  не  было,  а  если  они  и  существовали,  то  были  не  по  карману.  Приходилось  форсировать  громкость,  но,  сами  понимаете,  что  есть  такие  важные  для  каждого  человека  темы,  для  разговора   на  которые  громкий  голос  совершенно  не  годится.   Это  в  ещё  большей  степени  ограничивало  полноценное  общение.
       А  потребность  именно    в  таком  общении  была:  Гена  Борисов  обладал  значительным  жизненным  опытом,  острым  наблюдательным  зрением,  был  начитан  и  вообще  имел  тонкую  душевную  организацию,  а  делиться  всем  этим  богатством  с  окружающими  он  не  мог.  Конечно,  не  только  по  причине  собственной  глухоты,  но  в  значительной  мере  и  из-за  неё  тоже.
          В  том,  что   он  был  настоящий  поэт,  не  могло  быть  никаких   сомнений:  для  этого  необязательно  было  читать  его  стихи,  достаточно  было  одного  взгляда  на  самого  человека.  Гена  Борисов  был  высок  фигурой,  строен,  худощав,  порывист  в  движениях,  но  при  этом  чрезвычайно  тих  в  речах.  У  него  было  костистое,  четко  очерченное,  я  бы  сказал,  изящное  лицо,  большие  серые  глаза,  всегда  спокойно  и  вопрошающе  глядящие  на собеседника.  Чертами  своими    он  очень  напоминал  молодого   Пастернака  и  уже  по  одному  по  этому   не  мог  не  быть  поэтом.
     Так  вот,  когда   в  университете  дело  доходило  до  зачётов  и  экзаменов  по  всяким  там   «измам»  и  особенно  по  истории  КПСС,  Гена  впадал  в  настоящее  отчаянье  и,   со  свойственной  поэтам  эмоциональностью,  чуть  ли  не  в  буквальном  смысле  иногда  рыдал  у  меня  на  груди,  приговаривая  что-нибудь  вроде:  «Ну,  убейте  меня:  я  того  не  понимаю!»   И  в  самом  деле,  на  нормальные  мозги,  подчиняющиеся  логике  и  цензуре  совести,  нацеленные  на  усвоение  системного  научного  знания,  плохо  ложилось  безмысленное  и  бессмысленное  заучивание  притянутых  за  уши,  вырванных  из  контекста,  усечённо-кастрированных  цитат  т.н.  «классиков  марксизма-ленинизма».  Представьте  себе,  какую  мученическую  муку  претерпевала  возвышенная  и  утончённая  душа  поэта  Гены,  какому  тяжелейшему  унижению  подвергалось  его  человеческое  достоинство,  как  оскорбительно  для  него    было  принуждение  «понимать»  все  эти  демагогические  абракадабры,  и  не  только  «понимать»,  но  ещё  и  разделять  их  как  свои   собственные  убеждения.  Действительно,  большего  надругательства   над  свободным  умом  трудно  и  придумать.  А  ведь таких  людей,  как  он,  были  тысячи  и  тысячи,  а  может  быть,  и  миллионы.  Вот  всех  их  большевики  и  гнули-ломали  через  колено  на  свой  лад,  и  худо  было  негибким,  а  пуще  того  -  несгибаемым.  \Тут  для  контраста  можно  было  бы  вставить  «этюд»  о  моём  сыне,  о  его  успехах в  учёбе.  Но  это  никуда  не  уйдёт.  А  если   сказать  коротко,  то  он  явился  полной  противоположностью  деду   и  отцу  в  смысле  академической  успеваемости  в  своём -  втором  по  счёту -  медицинском  институте\.


предстояло  позаботиться  о  том,  чтобы  дать  им  образование  сверх  обычного  для  крестьянских  детей   так  называемого  двухклассного  училища,  обучение  в  каковом  продолжалось,  основания.
       Ещё  до  первой  русской  революции  (1905  года)  он  уже  являлся  владельцем  земли  в  таких  размерах,  которые  существенно  превышали  размеры  обычного  крестьянского  хозяйства  в  этих  краях  (1 – 2  десятины); у  него  же  было  то  ли 
20,  то  ли  даже  целых  200  десятин.   Но  при  этом   ещё  в  большей  степени,  чем  землёй,  он  был  обременён  большим 
некоторые  свои  семейством:  Исидору  и  жене  его  Прасковье   Бог  послал  трёх  сыновей  и  четыре  дочери,  в  общем,  почти  сам-десять.  О  всех  приходилось  ему  думать.   
       И  вот  то ли  в  самый  канун  той  первой  революции,  то  ли  сразу  же  после  неё,  что-то  подсказало  ему,  что  от  всей 
этой  земли   лучше  избавиться.  К  тому  ж  старшие  дети  уже  подросли,   и   БАКШТАЕВЫ\сохранить  целиком  и  перенести  Книгу  втор.\
        Глава  этого  многочисленного  и  дружного   семейства  Исидор  (отчество    его  в  преданиях  никогда  не  звучало:  «папочка»  да  «папочка»,  но  однажды,  когда  мама  уже  состарилась,  она  как-то  невзначай  обмолвилась,  назвав  «папочку»  по  отчеству  -  «Фомич»)  хотя  и  числился  в  крестьянском  сословии,  но  «мужиком»  (то  есть  податным  землепашцем  в  строгом  смысле  слова)    уже  не  являлся   и  ещё  менее  считал  себя  таковым.  На  то    имелись   впрочем  не  два,  а  все  четыре  года.    Для   осуществления   столь  смелой  затеи  требовались  деньги,  и,  по  крестьянским  меркам,  весьма  немалые.  А  откуда  их  взять?  Вот  и  выходило,  что  землю  придется  продать.  Такое  решение  даётся  непросто;  риск  очень   серьёзный:   с  чего  потом  кормиться,  да  и  то  нельзя  забывать,  что  продать  землю  всегда  легче,  чем  потом  купить,  когда обстоятельствами  припрёт  тебя  к  стенке.
      В  общем,  в  конце   концов  Исидор  Бакштаев  решился  на  этот  шаг.  Не  обошлось,  наверное,  без  долгих  колебаний  и  горячих  обсуждений  с  Парашей.  Сколько  уж  там  давали  за  одну  десятину,  не  знаю,  но  вырученная  за  землю  сумма  вышла  довольно  изрядной  и,  будучи  положенной  в  банк,  давала  ещё  какой-то  дополнительный  доход  по  начисляемым  процентам.
         Чтобы  самоуверенный  читатель  саркастически   не  улыбался  далее  насчёт  «дохода»,  напомню,  что  русский  рубль  в  отличие  от  современного  российского  имел  тогда  (после  реформ  министра  финансов  Сергея  Юльевича  Витте)  полновесное  золотое  обеспечение,  а    слово  «инфляция»  в   русском  лексиконе  вообще  отсутствовало,  так  что  депозит  в  банке  давал  действительный   доход,  а  не  просто  прирастал  какими-то  пустопорожними  «процентами»,  как  это  обычно  имеет  место  сейчас.
     Сыновья  и  дочери  шли  у  Бакштаевых  вперемежку:  то  сын,  то  дочь,  то  дочь,  то  сын;  наверное,  не  все  родившиеся  долго  задерживались  на  этом  свете,  но  порядок  появления  оставшихся  потом  в  живых  был  приблизительно  таков.  Старший  сын  Александр  родился   где-то  не  позже    1885  года,  затем  следовала  Анна,  потом  (1890)  Николай,  за  ним  Ирина,  Марк,  Евгения (1900)  и,  наконец,  Валентина (1903).  Итого  семь  душ  детей,  мал  мала  меньше.  «Хозяйство»,  я  вам  скажу,  немаленькое  даже  по  тогдашним  меркам!  С  ним  тоже  надо  как-то  управляться. 
      Сам  Исидор  стал  служить  «сидельцем»  в  «монопольке».  Иначе  говоря,  он  стал  продавать  «от  казны»  водку,  пиво  и,  как  теперь  сказали  бы,  разные  «сопутствующие»  товары  - папиросы,  спички  и…  (догадайтесь,  что  ещё?)  селёдку.  У  сидельца  было  что-то  вроде  лицензии  или  патента:  он  получал  товар  оптом,  а  продавал  в  розницу.  Водку  из  бочек  разливали  по  бутылкам:  «простую»  закупоривали  в  бутылки  зелёного  стекла  и  опечатывали  обычным  коричневым  сургучом,  а  водку  так  называемой  «двойной  очистки»  -  в  бесцветные  прозрачные  и  опечатывали  их  белым  сургучом,  это  была  «белая  головка»,  и  выше  её  качеством  в  лавке  не  было.   Розливу  подлежало  также  и  привозимое  в  бочонках  пиво.

         Помощницами  отцу  в  этом  «хмельном  промысле»  были   поочерёдно  (по  мере  взросления)  все  четыре  дочери;  сыновья  от  этой  «повинности»   освобождались  -  возможно,  во  избежание  соблазна.
        Проведя  в  лавке  вместе  с  отцом  немало  часов  и  дней,  все  они,  и    Женя  тоже,  хорошо   разбирались  также  и  в  селёдочных  тонкостях.  Про  исландскую  и  норвежскую  селёдку  тогда  в  Российской  империи  и  слыхом  не  слыхивали  - хватало  своей,  а  лучшей  из  лучших  считался  «залом»  -  тучная  и  крупная,  до  аршина  длиной и  в  мужскую  руку  толщиной,  светлая  каспийская  сельдь,  которая  бывала  особенно  хороша  поздней  осенью,  уже  хорошо  «нагулявшая»  тело.
       Чуть  было  не   упустил  ещё  одну  подробность  этого  «семейного  подряда»:  деликатным  рукам  девочек  доверялась  ещё  одна  отрасль  греховного  промысла  (не  подумайте  слишком  плохо!)  -  набивка  папирос.  Табак,  как  и  водка,   относился  к  числу  товаров  «монопольных»,  и  его  Исидор  Фомич  получал  оптом.  Отдельно  закупались  т. н.  «гильзы»  для  папирос.  И  вот  свободные  от  других  дел   дочери  занимались  тем,  что  набивали  табаком  эти  «гильзы»,  становившиеся  таким  образом  папиросами,  цена  на  которые  предустанавливалась  заранее  соответствено  сорту  и  стоимости  табака.  Так  что  всяческие  злоупотбреления  с  ценообразованием  на  папиросы,  как,  впрочем,  и  на  алкоголь,  исключались  начисто.
          В  общем,  кормилицей  и  поилицей,  вместо  земли,  стала  для  семейства  Бакштаевых  винная  лавка,  а  счёт  в  банке  обеспечивал  образование  детям:  сыновьям -  высшее,  дочерям  - среднее. Сыновья  пошли  по  медицинской  части  и  стали  впоследствии  врачами;  средний  из  них,  Николай  - гинекологом,  для  чего  ему  пришлось  ехать  учиться  аж  в  самый  Петербург  (?),   Александр  и  Марк  -   учились  поближе  и  стали врачами  общей  практики.  Девочек  ждала  судьба  сельских  учительниц,  для  чего   считалось  достаточным   закончить  учительскую  школу.  И  когда  подошла  очередь  Жени,  её  и   отправили  в  ближайшую,  что  находилась  в  Буйничах  при  женском  монастыре.   Спартанский  быт  этого  заведения  был  вкратце  описан  в  уже  упоминавшейся  главке  «Как  Женя  Бакштаева   царя  повидала»,  поэтому  мы  минуем  эту  тему  и  «вернёмся  в  будущее»,  т.е.  в  пору  (1918–й  год),  когда  Евгения  Бакштаева    служила  первый  год   уже   учительницей  в  Стаях.

 
       Выходило  так,  что  Женя  и  Наум  учительствовали  по  соседству.  Вполне  естественно,  что  как  одни  из  самых  образованных  людей  в  целой  сельской   округе  они  должны  были  рано  или  поздно  встретиться,  что  и  произошло  в  том  же  1918-м.  И  не  позже  лета  1919-го  они  уже  познакомились  ближе.    Скорее  всего  состоялось  это  где-то  на  Пасху,  так  как  в  это  время  полагались  каникулы,  а  освободившиеся  на  время  учителя  могли  устраивать  какие-то  общие  праздничные  сходки. 
        Когда   Наум   знакомился  с  Женей,  он,  конечно,  думал,  что  это  просто  знакомство  с  девушкой-коллегой,  а  вышло…  Впрочем,   не  будем  забегать  вперёд.  (Дату   их   гипотетического  знакомства  можно  установить  по  фотографии  1921  года,  на  обороте  которой  имеется  дарственная  надпись  с  упоминанием  о  встрече  в  1919-м,  то  есть,  как  я  и  предполагаю,  скорее  всего  на  Пасху).  И  вскоре  после  этого,  памятного  для  обоих,  события   и  по  окончании  годичного   школьного     «контракта»  Наум  отбыл  на  родину  в  свои  Варковичи.
  Но   здесь  имеет  смысл  расширить   представление  о   Бакштаевых,  немного  выйдя   за  пределы    собственного  семейства  Исидора   Фомича,  хотя  это  и  уведёт  нас  на  какое-то  время  от  хода  основного  текста.
         Раз  уж  я  упомянул  о  нашей  будущей  маме  (главка  «Как  Женя   царя  увидела»),  то  самое  время   рассказать  поподробнее   о  семье,  из  которой  она  происходила.  По  рассказам   мамы…  Надо  сказать,   они случались  гораздо  реже,  чем  отцовские  «реминисценции»,  и  не  требовали  к  себе  обязательного  внимания,  но  оттого  становились   только  ещё  более  впечатляющими;  может  быть,  ещё  и  потому,  что  в  них  было  больше  всяких  бытовых  подробностей  и,  конечно,  живых  чувств,  тогда   как  в  повествованиях  отца  преобладала  событийно-фактическая  сторона  его  жизни  с  некоторой  долей  «философских»  умозаключений.
           Так  вот,  по  рассказам  мамы,  прадеда  моего,  а  её  деда  по  отцу  звали   Фома  Бакштаев.  У  него  было  три  сына   (в  счёт  идут  только  те  дети,  что  избежали  ранней  смерти  и  жили  долго):  старший  Иван,  (кажется,   взятый  им  вместе  с   его   овдовевшей  матерью),   средний  Григорий  и  младший  Сидор.   Последний,  судя  по  всему,   появился  на  свет  где-то  не  позже  самого  начала  60-х  годов  19  века,  но  и  не    раньше  середины  50-х.    (О  Григории  и   Григорьевичах  никаких  семейных  преданий  я  не  слышал  и  не  знаю,  а  других   «исторических»  источников  у  нас,  простолюдинов,  и  не  бывает).
         Иван  же  был  из  себя  парень  видный  (как  пел  Высоцкий:  «вышел  телом  и  лицом  -  спасибо  матери  с  отцом!»):  высок,  статен  и  весьма  недурён  собою.  Во  всяком  случае  на   него  заглядывались  многие,  и   не  только  скромные  крестьянские  девушки,  но  и  некоторые  замужние  бабы   из   тех,  что  «посмелее».  И  даже  городские  дамы.  Одним  словом,   женским  вниманием  вполне     определённого  рода  он  был  избалован его  избаловали  ещё  смолоду  и  потому  «женихался»   и  перебирал  невест   он  довольно  долго,  ещё  и  тогда,  когда   ему  хорошо  перевалило  за  тридцать  и  когда  оба  его  младших  брата  (судя  по  некоторым  деталям,  сводных)  давно  уже  были   женаты.
       Но  наконец  женился  и   он.  Жену  себе  он  взял  то  ли  из  купечества,  то  ли  даже  из  благородного  сословия:  это  была  дочь  помещика,  за  которой  в  качестве  приданого  он  получил  то  ли  200,  (видимо,  сначала),  то  ли  целых  2000  (видимо,  впоследствии)   десятин  земли  (1  десятина  -  это  1,1  гектара). (Так  что  масштаб  землевладения  мог  колебаться  в  пределах   от  «небольшого  колхоза»  до  «крупного  совхоза»).  Сам  ли  он  «приглядел»  себе  такую  завидную  невесту  или  его   «нашли»  для  неё,  об  этом,  как  говорится,  «Святая  Церковь  умалчивает»,  равно  как  и  о  прочих  «достоинствах»   этой  завидной  невесты.   Можно  предположить,  однако,  что  она  была  из  засидевшихся  в  девках,   очень  возможно,  что  далеко  не  первой  молодости  и  вряд  ли  из  красавиц  первого  разбора.
       Но  две  тысячи  десятин  земли!  Это,  согласитесь,  немало  значит  и  может  перевесить  многие,  даже  более  существенные,  недостатки  и  недочёты  в  качествах   невесты.  Эта  женитьба  сразу  же  вывела  Ивана  Бокштаева  в  совсем  иную  социальную  среду,  в  результате  чего  образовался  своего  рода  «водораздел»  между  его  новой,  «барской»  роднёй  и  прежней,  мужицкой.
         К  этой  новой  реальности  Иван  отнёсся  со  всей  серьёзностью,  принял  её   решительно  и  бесповоротно,  ни  разу  впоследствии  не  усомнившись  в  её  почти  сакральном  для  него  характере.  Общение  со  своими  братьями  и,  думаю,  с   родителями  тоже  он  свёл  к  минимуму.  Наверное,  не  обошлось  здесь  и  без  серьёзных  внушений  со  стороны  его   новых  родственников.    Хотя  он  и  не  порвал   совершенно  со  своими  собственными,  но  едва  ли    теперь  испытывал  к  ним  какие-либо  тёплые  чувства.  Он  почти  откровенно  пренебрегал  ими.
         Когда  же,  благодаря   неожиданно  обретённому  богатству,   в  полную  меру  стала  заметна  его  неординарная   внешность,  он  сумел  избраться  волостным  старостой  (или   старшиной?),  что  по  тогдашней  табели  о  рангах  было  только  немногим  меньше,  «чем  секретарь  райкома  партии» (как  поясняла    мама)  в  советское  время.  Заняв  эту  должность,  он  стал  чваниться  пуще  прежнего  и  еще  больше  отдалился  от  своих  бедных  родственников.  Волостной  староста  -  это  вам  не  предводитель  дворянства  и  даже  не  городской  голова,  так  что,  скорее  всего,  новая  родня  была  купеческого  сословия.  Но  Иван  возносился  над  своими  так,  словно  он  уже  взял  за  бороду  самого  Бога.  Впрочем,  на  Руси  давно  известно,  что  бывает  с   теми,  кто  вдруг  «из  грязи  да  в  князи». 
         Конечно,  по  сравнению  с  Иваном  самый  младший  из  братьев  Сидор,  то  есть  мой  дед  Исидор  Фомич  Бакштаев,  смотрелся    не   то  что  бедняком,  а  попросту  нищим.  Однако  и  этот  самый  бедный  из  братьев  к  середине  жизни  владел  всё-таки  20-ю  десятинами  земли  (в  деревне  Тубышки  (?)  Могилёвского  уезда.  Это  раз  в  5 – 10  больше  обычного   крестьянского  надела  в  тех  местах.  Но  с  этих  двадцати  десятин  нужно  было  прокормить  7  ртов  детей,  которые  выжили  из  всех   тех,  что  нарожала  ему  жена  Прасковья.  А  было  их  трое  сыновей  -  Александр,   Николай,  Марк,  да  ещё  четыре  дочери  -   Анна,  Ирина,  Евгения  и  самая  младшенькая   Валентина.
          Все  братья,  по  утверждению  моей  мамы,  были  «настоящие  красавцы»,   разумеется.  в  пору  молодости,  что  в  определённой  степени  подтверждалось  и  более  поздними  фотокарточками:  кареглазый  шатен  Саша,  черноволосый  и  черноглазый  Коля,    русоволосый  и  сероглазый  Марк,  выделявшийся  среди  братьев  ещё  и  очень  кротким,  миролюбивым  нравом.
       Если  сёстры  были  склонны  к  некоторому  преувеличению  в  оценке  красоты  трёх  своих  братьев,  то  это  вовсе  не  означает,  что  те  отвечали  им    взаимностью.    Даже  совершенно  наоборот:  они  постоянно  подтрунивали  над  не  отличавшимися  ни  особой  красотой,  ни   зачаровывающей  статью  девочками.  Впрочем,  очень  добродушно,  как  бы  в  шутку  высказывая  опасения,  возьмёт  ли  вообще  их  таких   кто-нибудь  замуж.
  Справедливости  ради  тут  же  надо  сказать,  что  в  отношении  всех  четырёх  эти  опасения,  пусть  даже  высказываемые   невсерьёз,  оказались  совершенно  напрасны  и   впоследствии  не  подтвердились:  все  они  благополучно  повыходили  замуж,  не  засидевшись   в  девках  даже    и  до  20-ти;  только  Женя  вышла  замуж,  когда  ей  шёл  уже  22-й  год,   но  это  скорее  из-за  причин  политического  порядка,  а  вовсе  не  потому,  что  она  сильно  уступала  сёстрам  по  части  внешности.   

           Понятно,  что    многодетный  Исидор  никогда  не  знал  в  жизни  покоя:  он  был  не  только   ответственный   родитель,  но  ещё  и  нежно  любящий  отец,  и  потому  пребывал  в  непрестанных  заботах  о  детях  и  о  жене.  Он  хоть  и  был  мужицкого  звания,  но  не  из  последних,  и  дом  свой  держал,  в  отличие  от  окружающих  крестьян,  очень  чисто   и,  можно  сказать,  даже  зажиточно.  До  и  сам  этот  дом  менее  всего  напоминал  обычную   крестьянскую  хату  -  четырёхстенок  в  «адну  камору»,  так  как  был  сложен  из  брёвен  от   какой-то  разобранной   большой  хозяйственной  постройки  из  помещичьей  усадьбы.  В  нём  было  три  больших  комнаты,  не  считая  просторной  кухни  и  других  подсобных  помещений.  Чистоту  в  доме  четыре  сестры  под  руководством   матери  блюли,  не  щадя  себя:  они  чуть  ли  не  ежедневно  «драили»,  скоблили  и   терли  некрашеные  полы  такой  снастью,  которая  в  Беларуси  называется  «деркач»,  в  России  известная    как  «голик».
  Но,  несмотря  на  всё  усердие  Исидора  держаться  «на  уровне»,  старший  брат  Иван  никогда  не  признавал  его  ровней  себе,  даже  в  дом  младшего  брата  не  заходил,  когда  ему  приходилось  проезжать  через  Тубышки  по  каким-нибудь  своим  делам.  Уж  как  ни   зазывала  его  к  себе  «братава»  Ульяна  (Прасковья),  к  каким  только  почтительным  и  подобострастным   обращениям  он  не  прибегала,  в  каком  бы  самоуничижительном  виде   не  представляла  самоё  себя  перед  этим  надменным   гордецом,  он  не  поддавался  ни  на  какие  её  уговоры  и   только  презрительно  фыркал,  демонстративно  шумно  дышал,  чтобы  выпустить  душившее  его  негодование,  шёл  к  своей  бричке,   цедя  сквозь  зубы:  «Грамотей-голодранец!»  По-видимому,  это  была  окончательная  его  оценка  своего  младшего  брата,  которого  он  откровенно  презирал.
         Трудно  сказать,  чем  именно  Сидор  вызывал  у  него  столь  сильное  недовольство,  раздражение  и  даже  негодование.  Может  быть,  своим  тщедушным  телосложением,  или  недостаточностью  образования   (он  окончил  только  церковно-приходскую  школу),  или  ещё  какими-то  своими   недочётами.  Этого  не  мог  взять  на  ум  никто:  какая  на  то  была  первопричина,   какая  такая  чёрная  кошка  пробежала  между  ними  и  когда.  Поскольку  не  находилось  никакого  ответа  на  подобные  «сложные»  вопросы,    остаётся  одно  -  списать  всё  это  отчуждение  на  самую  простую  причину:  под  моральным  давлением  вновь  обретённой  родни  он  просто  стеснялся  своих  бедных  родственников.
            Незаслуженно  натерпевшись  такого  унижения  со  стороны  своего  старшего  брата,  но  вряд  ли  из  зависти  к  его  словно  с  неба  свалившемуся  богатству,   Сидор  задался  целью  и  решил  во  что  бы  то  ни  стало «вывести  в  люди»  всю  свою  «великолепную  семёрку».  А  может  быть  и  так,  что  вошёл  в  стадию  инкубационного  развития  тот  вирус  образованности,  который  он  когда-то  давно  «подхваатил»,  учась  в  церковно-приходской  школе.  Или,  что  тоже  нельзя  исключать,  какая-то  глубинная  крестьянская  интуиция  подсказала  ему,  что  близятся  новые  времена,  наступает  пора  больших  перемен  и  в  привычной  жизни  надо  что-то  решительно  и  круто  менять.
           После  так  называемой  «первой  русской  революции»  и  задолго  ещё  до  второй  и  третьей,  видимо,  где-то  около  1910  года   половину  своей  земли,  т. е.  10  десятин  с  лесом  и  покосом,  он  продал  по  минимальной  (как  оценивала  впоследствии  эту  сделку  наша  мама)  цене -  150  рублей  (золотом  или  ассигнациями,  не  уточнялось)  за  десятину.  Мысль  его  состояла  в  том,  чтобы  вырученные  таким  образом  полторы  тысячи  рублей  попытаться  дать  какое-то  законченное  образование  всем  своим  детям -  трём  сыновьям  и  четырём  дочерям.   Современным   родителям,  имеющим  по  одному-два  чада,  от  забот  о  которых  у  них  буквально  пухнет  голова,  трудно  даже  представить  себе  всю  «грандиозность»  такого  замысла,  затеянного  простым  крестьянином,  пусть  даже  и  не  самым   бедным.
            Оставшиеся  у  него  другие  10  десятин,  т. е.  11  гектаров  пашенной  земли,  Исидор  Фомич  стал  сдавать  в  аренду  соседним  мужикам  за  весьма  умеренную,  видимо,  цену  (опять  же,  как  считала  наша  мама,  на  весьма  мягких   условиях,  которые  она  охарактеризовала  словами  самого  отца:  «колькi  дасi»,  т. е.  сколько  дашь).  Надо  всё-таки  думать,  что  в  действительности   эти  условия  были  оговорены,  а  может  быть,  и  прописаны  более  точно  и  подробно,  так  как  именно  они  должны  были  отныне  быть  главной  гарантией  какого-то  минимального  достатка  и  прокормления  для  всего  многочисленного  семейства  этих  Бокштаевых.  Не  исключаю,  что  часть  платы  за  аренду  могла  вноситься  даже  в  виде  продуктового  «оброка»,  а  не   только  деньгами.
        Таким  образом,  по-видимому,  Исидор  Фомич  вознамерился  выйти  из  крестьянского  сословия,  сохраняя  при  этом  за  собою  «статус»  землевладельца,  не  лэндлорда,  конечно,  но  всё-таки.  Кроме  того,  он  поступил  ещё    и  на  государственную  службу,  где  решил  снискать  себе  почёт  и  пропитание  от  устроения  дел  Российской  империи  в  такой  найважнейшей  сфере,  каковой  являлось  винокурение,  а  говоря  проще,  производство   и  сбыт  водки.  Монополия  в  этой  отрасли  народного  хозяйства  принадлежала  государству  и  им  же  строго  охранялась.  Сообразно  своему  образовательному  цензу  он  мог  претендовать  только  на  должность  «сидельца»,  т. е.  мог  заведовать  винной  лавкой,  совмещая  это  с  обязанностями  «приказчика»,  т. е    продавца.   «Сидя»  в  этой  сельской  лавчонке,  он  был  уполномочен  реализовывать  «монопольку»,  то  бишь  водку,  или,  как  её  тогда  ещё  называли,  «хлебное  вино»  по  ценам  единого (?)  государственного  прейскуранта.
         Жалованья  за  эту  его  службу  ему  было   положено  25  рублей  в  месяц,  что  в  общем  и  не  так  уж  мало:  на  эти  деньги  можно  было  купить  4  коровы.  Не  знаю  нынешних  цен  на  крупный  рогатый  скот,  но  почему-то  кажется,  что  четырёх  «бурёнок»  на  свою  месячную  зарплату  может  купить  далеко  не  каждый  работник  так  называемой  бюджетной  сферы  в  современной  России.   На  это  не хватит  не  только  завмаговского  жалованья,  но  даже,  поди,  и  генеральского. ( Впрочем,  военных  сейчас  государство  содержит  вроде  бы  неплохо.)  Сверх  положенного  жалованья  в  «четвертной»  Исидору  Фомичу  казна  ещё  немного    приплачивала  за  то,  что  в  лавке  ему  помогает  какая-нибудь  из  дочерей;  такой  помощницей  ему  бывала – в  свою  очередь -  и  Женя,  наша  будущая  мама.
        Именно  оттуда,  из  детства,  она  и  вынесла  сохранившуюся  у  неё  на  всю  жизнь  «слабость»  к  солёненькому  и   остренькому,  поскольку  именно  в   отцовской  лавке  пристрастилась  к  селедке  и  проявляла  большую  разборчивость  в  её  различных  сортах:  «азовской»,  «исландской»  и  прочих.   В  скудное  на  разные  разносолы  советское  время  она,  помню,  «завещала»  мне:  «Когда  появится  такая  возможность,  обязательно,  Лерик,  попробуй  «каспийский   залом» -  это  такая  селёдка,  отличающаяся  особенно  изысканным  вкусом.  Обязательно  попробуй».
    Этот   мамин  «заве»  я  исполнил  только    в  августе  2015  года,  купив  несколько  самых  крупных  из  оставшихся  в  наличии  сельдей-самцов  прямо  из  бочки   на  ежегодной  ярмарке  «Агро-Русь»,  что  бывает  у  нас  в  Гавани.  Среди  массы  других   торговых  палаток  отыскал  ту,  которая  так  и  называлась – «Каспийский  залом».  Что  я  могу  сказать  в  заключение  по  этому  поводу?  Мама  плохому  не  научит:  после  моей  собственной  «перцовки-маглышевки»  самой  подходящей  закуской  я  бы  назвал  этот  самый  «каспийский  залом».  Говорят,  что  бывают  экземпляры  до  метра  в  длину  и  толщиной  с  мужское  плечо;  «мои»  же  уступали  только  по  размеру.  Спасибо,  мама!
         Водку  получали  в  бочках  и  уже  в  лавке  разливали  её  по  стандартным   бутылкам  разной  вместимости,  а  затем  уже  заливали  горлышко  горячим  сургучом  и тут  же  опечатывали   его  печаткой  с  двуглавым  царским  орлом  -  это  и   означало  монополию.  Использовался  сургуч  разного  цвета  -  в  соответствии  со  степенью  очистки  и  качеством   содержимого:  обычный  коричневый,   белый  и  красный.  В  бутылках  под  обычным  сургучом  была  водка  одинарной  очистки ,  под  белым  -  двойной,  а  красным  сургучом  опечатывалась  водка  «особой  очистки»  (не  знаю,  в  чём  именно  состоял  её  «секрет»),  самая  дорогая  из  всех,  которыми  торговал  Исидор  Фомич.  Эта  водка  «с  красной  головкой»  шла  по  60  копеек  за  бутыль,  а «с  белой»  и  «обычная»  -  по  50  и   40  копеек,  соответственно.  Я,  правда,  не   удосужился  в  своё  время   уточнить  у  мамы,  за  какую  именно  бутыль:  ведь  тогда  водку  продавали   иными  мерами  -  от  «четверти»  (от  «ведра»),  что  было  несколько  больше  2,5  литра,  до  «шкалика»  (1/20  от  «четверти»).  Осмелюсь  предположить,  однако,   что  водка  не  была  такой  дешёвой,  как  ныне,  и  почти  уверен,  что  она  была  несравненно  качественнее  и    много  лучше  современных  российских  водок  по  своим   вкусовым  («органолептическим»!)  свойствам.
         Как  уже  упоминалось,  все  преобразования  Исидор  Фомич  затеял  ради  одной  великой  цели  -  во  что  бы  то  ни  стало  дать  образование всем  своим  детям;    он  двинулся  к   её   достижению  решительно  и  бесповоротно  и  во  имя  этого  расстался  с  самым  дорогим,  что  только  может  быть  у  хлебопашца  -  с  кормилицей  землёй.
   Продажей   земельной  собственности  Сидор  вызвал  к  себе  ещё  большее,  полное  и  окончательное  осуждение  со  стороны  старшего  брата,  мера  которого  была  гораздо  сильнее,  чем  просто  холодное  презрение:  это  было  что-то  больше  похожее  на  полное  пренебрежение.  Справедливости  ради  надо  сказать,  что  его  крайняя  неприязнь  к неразумному  и  непутёвому  брату  никоим  образом  не  распространялась  на,  можно  даже  сказать,  совершенно   не  затрагивала  многочисленных  детей  Исидора  Фомича.  И  хотя  Иван  Фомич   по-прежнему  на  все  уговоры  «братавай»  Прасковьи  неизменно  отвечал  кратким  и  твёрдым  отказом  («Нiколi  я  ня  сяду  разам  з  гэтым  дурням!»),  на  детей этого  самого  «дурня» его  «опала»  никоим  образом  не   переходила:  со  своими  племянниками  и  особенно  племянницами  он  всегда  оставался  неизменно  ласков,  часто  усаживал  их  к  себе  в  бричку,  иногда  увозил    с  собой  в  свои  чертоги,  где  хлебосольно  угощал,   а  затем  щедро  одаривал  при  расставании.
           Презирать-то  Сидора  он  презирал,  но  в  чём-то,  наверное,  не  на  шутку  и  завидовал.  В  чём   же  таком   мог  завидовать  настоящий  богатей  замордованному  заботами  и  обременённому  большим  семейством  брату.  По-видимому,  вот  этому  самому:  многочисленному  потомству  Сидора  и  его  семейству,  в  котором  всегда  царили  лад,  мир  и  покой,  больше  того  -  поголовная  взаимная  приязнь,   даже  любовь,  не  показная,  но  искренне  исповедуемая  всеми.  У  детей  здесь  язык  не  повернулся  бы  назвать  и  обратиться  к  родителям  иначе,  как  только  со  словами  «мамочка»  и  «папочка»  -  и  в  этом  не  было  ни  капли  сюсюканья.    Других  причин  для  зависти  и,  может  быть,   ревности  быть  не  могло.
            У  самого  Ивана  Фомича  детей  завелось  только   трое,  ибо  в  этой  семье  заботились,  видимо,  не  только   и  даже  не  столько  о  преумножении  рода,  сколько  о  снискании   благосостояния  и  богатства  для  наследников.  Эти  трое -  Семён,  Софья  и  Федора -  явились  позже,  чем  первые  дети   рано  женившегося  Сидора.  И  когда  пришло  время,  отец  тоже  (как  и  «дурень»  Сидор),  отдал  их  в  учение  и  пустил  по  стезе  образования.  Единственный  сын  его  Семён  Иванович  стал  со  временем  («гражданским»?)  инженером,  но  преуспеть  не  успел  (прошу  извинить  мне  невольный  каламбур),  так  как  в  годы  подоспевшей  как  раз  к  этому  времени  Большой  войны должен  был  воевать   и  вынужден   надеть  и  носить  офицерские  погоны,   вследствие  чего  позже,  в  годы   революции  и  затянувшейся  послереволюционной  смуты  был   схвачен   и   расстрелян,  кажется,  «красными». 
         Являясь  сыном  своего  отца,  собою  был  он  очень  хорош,  образ  жизни  вследствие  этого  вёл  рассеянный,   но  всё-таки,  в  отличие  от  отца,   довольно  рано  успел   обзавестись  супругой,  от  которой  родились  по  крайней  мере  двое  детей:  дочь  Вера  и  ещё  «кто-то»,  поскольку  в своих   рассказах,  относящихся  уже  к  70-м  годам  20  века,  она  (Вера  Семеновна)  упоминала  о  каких-то  своих  племянниках   и  племянницах,  из  которых  кто-то,  довольно  зажиточный,  обретался  в  то  время  в   г.  Солигорск.  (Сама   Вера  Семёновна,  живя  в  последнее  время  в  Витебске  на  скромную  пенсию,  едва  перебивалась  с  хлеба  на  воду).  Надо  сказать,  что  вообще  судьба   детей  этого  Семёна  (моего  двоюродного  дядьки   и,  следовательно,  приходящихся  мне  уже  троюродными)  была,  надо  думать,  весьма  незавидной:    ведь  они,  сколько  их  там  было,  рано  остались  сиротами  и   попали  в  детдом  как  дети  расстрелянного  «контрреволюционера»,  так  что  вряд  ли  знали  там  много  ласки  от  «красных»  воспитателей,  о  материальном  обеспечении  даже  не  заикаюсь,  так  как  оно  в  те  годы  ограничивалось  самым  необходимым.
            Тем  не  менее  Вера  выжила,  завела  семью  и  по  крайней  мере  одного  сына  - Константина  (1938  г. р.),  доводящегося  мне  уже  четвероюродным  внучатым  племянником.  Он,    в  свою  очередь,  имел  двух  сыновей  -  1969  и  1972  г. р.,  о  степени   родства  которых  я  судить  не  берусь,но,  пожалуй,  не  ошибусь, сказав:  «седьмая  вода  на  киселе».  Такая  вот известная  мне   «генеалогия»  по  линии  моего  двоюродного  деда  Ивана  Фомича,  который  к  тому  же,  носил  почему-то,  в  отличие  от  брата  Исидора,  какую-то  иную  фамилию;  какую  именно  и  почему,  якобы  знала  его  дочь  Софья,  но  раскрыть  эту  «тайну»  она  либо  не  успела,  либо  не  захотела  (особа  эта  была  весьма,  как  вы  поняли,  своенравна)  и  унесла  её  с  собой  в  могилу.   Эта  же  самая  Софья  высказывалась  и   относительно  фамилии  «Бакштаев»,  возводя  её  к  какому-то  крещёному  еврею-аптекарю  из  Могилёва,  что  довольно  правдоподобно.  Там,  в  Могилёве,  она  и  доживала  свои  90-е  годы.  Однако  существует  и  другая  версия  происхождения  фамилии  «Бакштаев»  -  «кавказская»,  а  точнее  сказать.  «осетинмкая»,   но  ни  та,  ни  другая  ничем,  кроме  легенд,  не  подкреплены.
          Иван  Фомич  (да  ещё и  сомнительно,  являлся  ли  он  действительно   «Фомичом»)  мог  отказаться  от  фамилии  Бакштаев  как  по  причине  её  некоторой  «еврейскости»,  так  и  с  целью  дистанцироваться  от  «малопочтенных»  бедняков-братьев  -  Исидора  и  Григория,  взяв  себе,  возможно,  фамилию  родителей  своей  супруги. Причину  могли  составить  обе  мотивации.  Но  это  не  более  чем  моё  собственное  предположение.  Я  упустил  из  виду  ещё  одно  возможное  объяснение  «разнофамильности»  братьев:  а  что  если  они  были  сводными?  Ведь    Фома  мог  жениться  и  на  вдове,  уже  имеющей  сына  Ивана  с  фамилией  его  действительного  (биологического,  как  принято  говорить  сейчас)  отца  -  объяснение  самое  простое  и  потому  наиболее  правдоподобное.   В  таком  случае  у  брата  Ивана  могли  быть  другими  и  фамилия,  и  отчество,  если  только  Фома  Бакштаев  не  «переписал»  ребёнка  на  своё   имя.   А  он,  похоже,  не  «переписал»).  Но  для  нашего  рассказа  это  не  имеет какого-то  особого  значения…
.             Сестра  Семёна  Ивановича  Соня  с  самых  юных  лет  слыла  красавицей,  а  с  прибавлением  возраста  становилось  ясно,  что  она  является  таковой  и  в  действительности,  поэтому  круг  этой  её  славы  стал  очень  быстро  расширяться  и  распространился  не  только  на  ближайшую  округу,  но  также  и  на  окрестности.  Когда  же  она  вошла  в  зрелые  лета  и  заневестилась,  то  вокруг  неё  образовался  не  то  что  хоровод,  а  просто  настоящий  водоворот  от  всё  увеличивающегося  числа  её  воздыхателей  и  поклонников.
        В  сельской  глуши  многие    самозваные  красавицы  зачастую  впадают    в  неоправданную  гордость  даже  в  семействах  богатеев  средней  руки.  Соня  же  прекрасно  сознавала,  насколько  богат  её  папа,  так  что  при  её  красоте  и  его  состоянии,  она  становилась  желанной  партией  для  весьм  многих.  Но  только  сама  она  и  близко  не  видела  среди  них  ровни  себе.   Местное   «общество»  не  могло  выдвинуть  из  своей  среды  ни  одного  достойного  её  кандидата.  Она  отвергала  всех  их  ещё  на  самых  дальних  подступах;  тех  же,  кому  каким-то  чудом  удалось  преодолеть  этот  первый  рубеж  и  приблизиться  к  вожделенной  цели,  -  их  ждала  незавидная  участь  безнадёжных  пажей  при  королеве,  подвергающихся  к  тому  же  всё  новым  и  новым   испытаниям,  доходившим  нередко  до  жесточайшего  унижения.   Теперь  Соня  лелеяла  не  только  свою  красоту,  но  ещё  и  гордыню;  неизвестно  ещё,  что  более.
       Постепенно,  как  это  в  подобных   случаях  и  происходит,  вокруг  неё  образовался  целый  корпус  неизменно  преданных  ей  друзей  из  числа  бывших  потенциальных,  но  отвергнутых  женихов,  может  быть,  втайне  надеявшихся  как-нибудь  при  случае  сорвать  хоть  лепесток  с  этой  самовлюблённой  розы.  Слава  провинциальной  гордячки  и  недотроги,  вначале  столь  лестная  её  родителям    и  будоражившая  тщеславие  местных  дон-жуанов,  постепенно  сменилась  тревогой  и  опасениями  не  только  родителей,  но  и  её  самой,  как  бы  долше  приличного  не  засидеться  в  девках.  Вслед  за  чем  пришли  всё    усиливающиеся  сомнения  в  том,  а  действительно  ли  всё  это  так  заманчиво  и  красиво,  которые  в  конце  концов  одолели  всех  участников  этой  затянувшейся  «мелодрамедии».
            Неотразимая  красота  Сони  была  столь  велика,  что  производила  сильное  впечатление  не  только  на  лиц  мужеского  пола,  но  в  неменьшей  степени  и  на  сестер  прародительницы  Евы.  Младшая  кузина  этой  самой  Сони,  отроковица  Женя,  когда  увидела  впервые   старшую  её  десятью  годами  Соню,  буквально  оторопела:  до  того  та  была  хороша  собой.  Когда  же  Соня  спросила  её,  как  в  их  доме  пройти  в  туалет  (сами  понимаете,  какой  туалет  в  деревенском  доме), то  привела   Женю   в  полное  смятение,  ибо  в  сознании  девочки  никак  не  укладывалось,  что  такому  небесному  созданию  могут  быть  свойственны  нужды,  общие  для  всех  обитательниц  Земли  из  рода  человеческого.
          Однако  в  эту  чрезмерно  затянувшуюся  «мелодрамедию»  решительно  вмешалась  мировая  история:  разразилась  Большая  война,  потом революции,  смута  и  разруха.  Во  всех  этих    пертурбациях  как-то  незаметно  исчезло  богатство,  которым  так  кичился  Иван  Фомич,  а  вместе  с  тем  и  вся  его  фанаберия:  он  стал  тем,  чем  и  был  на  самом  деле  -  слабым,  беспомощным,  жалким  человеком,  достоинство  которого  не  могло  выстоять  без  подпорок  в  виде  больших  материальных  благ.  Блистательная  красавица,  гордячка  и  недотрога  Сонечка  обернулась  вдруг  едва  ли  не  самой  обычной  старой  девой,  к  которой  теперь  обращались  не  иначе,  как  Софья  Ивановна;  толпы  прежних   соискателей  её  руки  и  сердца  рассеялись  и  в  значительной  мере  были  поглощены  историческими  катаклизмами  эпохи  или  -  в  лучшем  случае  -  оказались  далеко  за  пределами  Отечества.     Она  теперь  сама  зарабатывала  на  жизнь,  учительствуя,  как  и  все  её  кузины,  в  белорусской  деревне.
           На  тридцать  втором  году  (а  тогда  сельских  девушек  нередко  отдавали  замуж  и  в  16),  на  всё  уже  махнув  рукой,  отдала  она  эту  самую  руку  и  всё,  что  при  ней  полагалось  (а  вернее  сказать,  ещё  оставалось)  самому  верному  и  когда-то  самому  безнадёжному  из  претендентов,  единственному,  кто  не  покинул  их  «строя»,  в  котором  он  теперь  был  первым  и…  единственным.  Он  не  был  самым  настойчивым,  но  оказался  самым  негордым  и  терпеливым  и  взял  приз,  за  который,  впрочем,  никто  уже  не  сражался.   У  Софьи  Ивановны  теперь  уже  не  было  возможностей  для  свободного  выбора  женихов,  а  её  «суженый» обернулся  ещё  и «суженным»,  так  как  представлял  собою  единственного  претендента  из  предельно  суженного  их  состава,  где он  был  единственным  и  потому  первым;   и  вообще  своей  старой  любовью  он   был  обречён  на  единственный  возможный  для  него  исход.   Сей  primus  inter  pares   также  служил  народным  учителем  по  ведомству  и  на  широкой  ниве  народного  просвещения.
         Но  этот  долгожданный  в  буквальном  смысле  брак  (долгожданный  для  одной  из  сторон)  не  стал  ни  продолжительным,  ни   счастливым,  ни  даже  прочным.  Конечно  же,  в  этом  заслуга  исключительно  несравненной  Софьи  Ивановны.  Эта  мнимая  небожительница  вследствие  многолетних  потаканий  её  самомнению  впала  в  глубочайшее  и  неискоренимое заблуждение  относительно  своей  роли  на  период  её  земного  существования,  в  частности  семейного.  При  первой  же  надобности  она  наотрез  отказалась  стирать  исподнее  своего  благоверного,  оставаясь  на  том  вплоть  до  скорого  развода.
        Продолжая  рассказ  о  Бакштаевых,  вернёмся а  семейству   чадолюбивого  Исидора  Фомича.  На  более  широком  общественно-историческом  фоне  он  «выгодно   отличался»  от  старшего  брата  Ивана,  ибо  тот  принадлежал  с  некоторых  пор   к  «реакционному»  сословию  крупных  землевладельцев,  тогда  как  сам  Исидор  проявлял  прогрессивную  тенденцию  к  просветительству  и  просвещению  даже  в  пору  самой  мрачной  реакции,  когда  даже  многие  образованные  люди  в  России  отчаялись  в  поисках  революционного  пути  развития  и  радикальных  преобразований  в  общественной  жизни  и  ударились  в  сплошное  богоискательство  и  богостроительство.
         Исидор  же  Фомич  гнул  между  тем  свою  линию  на  образование,  которое  он  во  что  бы  то  ни  стало  решил  дать   своим  семерым  детям.  Всех  троих  сыновей  он  определил  в  фельдшерскую  школу  в  Могилёве,  которую  они  поочерёдно  и  закончили.  Александр  и  Николай  Исидоровичи  учились  легко,  непринуждённо  и  успешно:  должно  быть,  по  этой  стезе  их  гнала  не  одна  лишь  жажда  знаний,  но  и  ещё  давно  внушаемая  отцом  мысль  о  том,  что  самая  незавидная  на  земле  доля  -  это  доля  крестьянская,  действительно  -  доля  на  земле.  А  у  младшенького  Марка  сразу  как-то  с  учёбой  не  заладилось.  Впрочем,  известно,  что  у  будущих  святых  и  праведников  именно  так  и  бывает:    большие  затруднения  в  ученье испытывал,  например,  отрок  Варфоломей,  ставший  впоследствии   известным  как  Сергий  Радонежский;    также  не  блистал  в  детстве  результатами  в  учёбе  Иоанн  Кронштадтский.  Тихим,  незлобивым   и  робким  юношей  был  и  Марк  Бакштаев;  именно  за  эту  кротость  нрава    и  пользовался  он  в  семье  особой  любовью,  и   все  называли  его  характер  «ангельским».  Однако  эти  его  качества  никак  не  шли  на  пользу  учёбе.  Однажды  положение  сложилось  даже  так,  что  в  этой  самой  фельдшерской  школе  ему  была  назначена  переэкзаменовка  и  предстояло  «остаться  на  второй  год»,  чтобы  пройти  годичный  курс  ещё  раз.  А  это  означало  не  только  некоторый  моральный  ущерб  для  нерадивого  ученика,  что  он,  наверное,  мог  бы  сравнительно  легко  пережить,  но  и   ещё  влекло  за  собой  значительные  дополнительные  расходы  для  его  родителя,  что  было  уже  много  серьёзней,  потому  что  лишних  денег  у  отца  не  было,   а  таких  -  тем   более.  Юноша  - а  было  ему  тогда  от  силы  лет  16 – 17 -  оказался  на  грани  отчаяния,  написал  прощальную  записку,  в  которой  молил  родителей  простить  его    «за  всё»,  и  пошёл  топиться.  Кто-то  или  что-то  помешало  ему  довести  задуманное  до  конца,  Марка  спасли,    стал  он  фельдшером,  как  и   старшие  братья.   (Надо  будет  где-то  дальше  упомянуть   об  «особой»  его  судьбе  во  время  ВОв  и  после).
          Впоследствии,  когда   братья  Исидоровичи  уже  были  на  своих  хлебах  и  жили  самостоятельной  «советской»  жизнью,  всем  им  представилась  возможность  получить  и  высшее  медицинское  образование   путём  прохождения  ускоренного  курса  обучения,  на  что  они  имели  право  как  практикующие  фельдшера.  Эти  правом  воспользовались  Николой  и   Марк,  а  старший  Александр  отмахнулся  от  этой  новой  затеи,  сославшись  на  возраст,  хотя  по  нынешним  меркам  был  он  на  ту  пору  не  так  уж  и  стар  -  лет  35 -  40,  если  отнести  эти  дела  на  начало – середину    1920-х  годов.   Он  остался  с  фельдшерским  образованием,  но  это  не  помешало  ему  отличиться  потом  на  своём  медицинском  поприще. \после  этого  имелся  фрагмент  о  дальнейшей   судьбе  всех   ИСИДОРОВИЧЕЙ,  он  куда-то  «пропал»???,   а  должен  попасть  в  Главу  10,  после   НЕСОСТОЯАШЕГОСЯ    УБИЙСТВА\

  Чтобы  как-то  «закруглить»  тему  братьев  Исидоровичей,    надо  сказать,  что  каждый  из  них  заслужил  впоследствии  собственную  «славу».  Старший,  его  в  нашей  семье  называли   Саша,  стал  у  себя  в  Городке  (так  назывался  этот  районный  центр)  очень  уважаемым  доктором,  заслуженным  работником  здравоохранения,  был  удостоен  высшей  правительственной  награды  -  ордена  Ленина,  и  даже  избирался  депутатом  в  какой-то  там  Совет  - то  ли  областной,  тот  ли     даже  республиканский.  Самое  же  главное  -  в  его  семье  выросли  прекрасные  дети.  Одного  из  них,  Георгия,  я  знал  по  письмам,  которые  он  регулярно  писал  моим  родителям  (вероятно,  уже  после  смерти  собственных).  Он  был  преподавателем  литературы,  владел  хорошим  слогом,  обладал  довольно  изысканным  вкусом,  прекрасно,  то  есть  интеллигентно  и  вместе  с  тем  совершенно   «ненатужно»,  изъяснялся  как  по-русски,  так  и   по-белорусски.  До  самой  старости  они  с  женой  Наташей  сохраняли  самые  нежные  отношения.  А  их  дочь,  которую,  кажется,  звали  Алла,  работала  в  Минске  научным  сотрудником  в  Музее  Великой  Отечественной  войны,   и  при  знакомстве  с  ней  (что  прозошло  в  квартире  у  Зои)  поразила  меня  удивительным  сходством   со  своей  двоюродной  бабушкой,  нашей  мамой;  сходство  это  было  столь  велико,  что  я  то  и  дело  сбивался,   обращаясь  к  ней   «Женя».
        Николай  Исидорович   стал  хорошим  гинекологом, в  войну  имел  чин  полковника  медицинской  службы,  попал  в  плен,  где  ослеп,  как  он  сам  считал,  от  побоев.  Но  не  это  стало  основной  трагедией  его  жизни.   Его  семья  -  жена  Зоя  Николаевна  (урождённая  НиколаЕвич),  дочь  Инна  и  сын  Вадим -  оказалась  на  3  года  на  оккупированной  территории.  Выживать   им  было  очень  непросто:  во-первых,  семья  советского  военнослужащего  (ну  и  что,  что  доктора!),  во-вторых,  две  ярких  женщины,  одной  из  которых   едва  исполнилось  16,  а  второй  всего  лишь  38;  но  и  это  ещё  не  самое  страшное,  так  как  было  ещё  и  «в-третьих»:  все  члены  этой  семьи,  как  на  подбор,  имели  до  такой  степени  явно  выраженную  неславянскую,  а  именно   семитскую   внешность,  что  им  мог  бы  позавидовать  не  один  настоящий  синагогальный  еврей.
       Так  уж  получилось,  что  пора  любви,  когда  все  сопровождающие  её  чувства  обострены  до  предела,  пришлась  у  Инны  на  годы  оккупации.  А  девушка  она  была  не  только  очень  привлекательная,  но  ещё  сверх  меры  темпераментная  в  самом  общем  смысле,  а  кроме  того  отличалась   сильным  характером.  Такой    пару  себе  подыскать  вообще  непросто,  а  тут  война -  подходящие  мужчины  либо  в  армии  на  фронте,  либо  ушли  в  партизаны,  глаз  положить  не  на  кого.   А  её  саму  приметил  немецкий  офицер;  сначала   оказывал  знаки  неназойливого  внимания,  потом  стал  красиво  ухаживать,  нельзя  даже  сказать,  что  настойчиво,  и  тем  более  совсем  не  так,  как   мог  бы  «ухаживать»  оккупант,  а  скорее  -  робко,  неуверенно.  По  всему  было  видно,  что  он  не  на  шутку  влюблён.  Высокий,  стройный,  породистый,  куртуазный  -  похоже,  что  не  из  простых.  Одним  словом,  бедная  Инна  (а  «бедная»,  потому  что  совершенно  забыла,  какой   бедой для  всех  чревато  продолжение  его  ухаживаний)  влюбилась  в  этого  Ганса  (Курта,  Отто)  в  буквальном  смысле  без  памяти.
        Куда  при  этом  смотрела  её  мать,  трудно  сказать.  Может,  посчитала,  что  такое    внимание  со  стороны  немецкого  офицера  будет  для  них  своего  рода  охранной  грамотой  от  других,  более  опасных  рисков.  Вообще  же  надо  сказать,  что  Зоя  Николаевна  меньше  всего  была  похожа  на  женщину  рассудительную:  большеглазая  брюнетка,  шутница,  хохотунья  и  певунья,  любящая  веселье,  она  была  мало  приспособлена  к  суровым  условиям  оккупации,  и  в  вопросе  с  дочерью  явно  дала  слабину,  а  может,  и  не  только  в  нём.   А  чувства  там  разгорелись  до   такой  степени  жарко,  что  когда  в  июле  1944-го  немцев  в  Беларуси  в  пух  и  прах  разгромили  и   погнали  восвояси,  этот  немецкий  офицер  не  только  не  бросил  в  панике  свою  «избранницу»,  но  решил  её  забрать  с  собой.  Думаю,  что  это  было  непросто  сделать:   армия   отступает,  спасается,  бежит,   а  он  тут  со  своими  амурными  делами.  Но  он  сделал  не  только  это:  вместе  с  19-летней  «избранницей»  он  переправил  к  своим  родителям  в  Германию  всю  её  семью  -  мать  и  17-летнего  брата.  Такая  вот  штука  любовь!  Вряд  ли  можно  сомневаться  в  подлинности  чувства,  когда  оно  идёт  наперекор  таким  обстоятельствам.
           Когда  Николая  Исидоровича,  уже  полуслепого,  вызволили  из  плена  и  он  вернулся  в  родной  городишко,  его  ждали  здесь  неутешительные  новости:  якобы    семья  «угнана  в  Германию».  Он  исхлопотал  у  советских  властей  на  месте   разрешение    лично  предпринять  поиски  и  с  тем  отправился  в  ненавистную  страну,  откуда  (?)  только  что  вернулся.  Для  него  это  обернулось  немалым  испытанием:  55-летний,  истерзанный  пленом,  полуслепой,  почти  старик,  он  должен  был  колесить  по  чужой  стране,  ломать  шапку  перед  начальством    из  чичла  советских  оккупационных  властей,  пытаясь  объяснить  маловразумительную  историю,  приключившуюся  с  его  семьёй.
         Наконец  он  их  разыскал,  нашёл,  и  тут  оказалось,  что  они  не  так  уж  и  бедствовали  на  чужбине   и  во  всяком  случае  никогда  не  были  там  на  положении  так  называеых  «остарбайтеров»;  а  если  и  испытывали  какие-то  трудности,  то  ничуть  не  большие,  чем  миллионы  простых  немцев  во  время  войны    и  сразу  по  её  окончании.  Постепенно  ему  открылась  вся  неприглядная  правда  этой  истории,  приключившейся  с  его  горячо  любимой  дочерью.  Не  знаю  подробностей:  встречался  ли  он  там  с  самим  «женихом»  или  его  родителями,  но  свою  семью  он  вывез  из  Германии  сам  лично,  и  никому  из  них  не  пришлось  проходить  проверку  в  фильтрационных  лагерях   для  «перемещённых  лиц».
             Тем  не  менее  через  семью  пролегла  глубокая  трещина:  Николай  Исидорович  был  от  природы  ревнив,  а  теперь  его  супруга,  будучи    13-ю  годами  моложе  своего  мужа,   инвалида  войны,  окончательно  лишилась  доверия  и  была  на  постоянном  подозрении  за  свои  явные,  неявные  и  больше  всего  за  мнимые  провинности.  В  только  что  освобождённой  от  немцев   Баларуси  на  семью  легло  пятно  позора  как  на  людей,  сотрудничавших  с  оккупантами,  хотя,  скорее  всего,  «сотрудничество»  это  не  выходило  за  пределы  интимных  отношений  двух  молодых  людей.  Но  на  чужой  роток,  как  известно,  не  накинешь  платок,  и  людская  молва  делала  своё  дело:  точилась,  сочилась,  растекалась  -  семья-то  в  городишке  была  известная.
           Но  мирная  жизнь  постепенно  налаживалась:  Николай  Исидорович,  несмотря  на  прогрессирующую  слепоту,  ещё  какое-то  время  продолжал  свою  врачебную  практику  гинеколога,  и  его  репутация  только  крепла;  Зоя  Николаевна  учительствовала,  а  дети  продолжали  учёбу:  Инна  поступила  в  Московский  университет  на  филологический  факультет,  а  Вадим  -  в  строительный  техникум  в  Витебске.  Но  уже  после  первого  курса,  когда  она  приехала  на  каникулы  к  родителям,  её  арестовали,  судили  и  приговорили  к  10  годам  лишения  свободы:  она  якобы  служила  переводчицей  при  немецкой  комендатуре   (какая  могла  быть  переводчица  из  вчерашней  школьницы,  да  ещё  при  тогдашнем  уровне  преподавания  иностранных  языков   в  СССР!?)   Те,  кто  действительно  сотрудничал  с   немцами,  особенно  если  на  ком-то  была  кровь  соотечествеников,  приговаривались  к  25  годам  или   к  смертной  казни  (?),  так  что  10-летний  срок  можно  считать  лёгкой  острасткой  за  ничто  и  едва  ли  не  оправданием,  хотя  бы  даже  косвенным  и  частичным.
            Впрочем,  что  там  было  на  самом  деле,  теперь  уже  никого  не  волнует:  все  участники  той  драмы  давно   упокоились  в  мире  ином,  но  тогда  семья  вынуждена  была  переменить  место  жительства:  они  продали  свой  хорошо  обжитой  и  довольно  богатый  дом  и  переехали  к  нам,  в  Слуцк,  в  только  что  срубленный  и  едва  подведённый  под  крышу  дом,  где  было  3  комнаты,  кухня,  пристройка-кладовка  и   небольшая  остеклённая  веранда,  но  потолки  и  полы  были   пока  что  только  «чёрные»  и  никакой  другой  отделки,  и  даже  электричество  ещё  не  было  подведено,  жили  при  керосиновых  лампах;  они  висели  на  стенах,  и   свет  от  них  отбрасывал  наши  длинные  тени  на  пол,  противоположные  стены  и  почему-то  даже  на  потолок  -  в  этом  была  и  некоторая  романтика.   \Сокровища  на  чердаке  как  соблазн,  перед  которым  я  не  смог  устоять,  и  несколько  раз  я  таскал  оттуда  всякие  диковинные  для  нашего  более  чем  аскетичного  быта  предметы,  причём  таскал  их  вовсе  не  для  присвоения,  а  больше  для  «показа»  и   хвастовства,  всякий  раз   возвращая  их  на  место.  Однажды  это  не  удалось   мне  сделать:  я  вернул  их  либо,  видимо,  уже  после  проверки  заколоченных  ящиков  хозяином,  либо  не  на  их  точное  прежнее  место\.        Шёл  1953  или  -4-й  год.  …………………
             У   «блаженного»  Марка  к  началу  войны  было  трое  детей:  Игорь (1925  г.  р.),  Юлия  (1928)  и  Борис  (1937);   супругу  его,  как  и  нашу  маму,  звали  Женя.  Впереди  ему  предлежал  свой  крестный  путь   и  своя  «голгофа».  Внезапно  оказавшись  под  немецкой  оккупацией  (а  они  захватили  всю  территорию  Беларуси  в  первую  же  неделю  войны),  он  не  оставил  своей  службы  в  местной  больнице,  где  приходилось  лечить  не  только  страждущих  земляков,  но    нередко  - в  полном  соответствии  с  «клятвой  Гиппократа -   и  больных  (он  был  терапевт,  врач  общей  практики)  из  числа  захватчиков.  Думаю,  что  он  вполне  отдавал  себе  отчёт  в  том,  какими   неизбежными  последствиями  это  чревато  в  будущем,  когда  придёт  час  освобождения,  но  деваться  от  судьбы  было   некуда:  мало  того,  что  клятва,  так  ещё  и  трое  детей  с  супругой  -  тоже  с  плеча,  как  шубу,  не  сбросишь.  Действительно,  когда  пришла  Красная  Армия  и  восстановилась  советская  власть,  его  таки  потаскали  по  «органам»,  и  даже  пришлось  несколько  месяцев  провести  за  решёткой,  но  никакого  серьёзного  криминала  в  его  работе  «при  немцах»  не  нашли,  все  обвинения  против  него  были  сняты,  равно  как  и  подозрения  в  чём-либо  неблаговидном,  и  далее  он  жил  всё  в  том  же  Лепеле  уже  с  совершенно   чистой  и спокойной  совестью.
           Туда  после  Слуцка  перебрались  и  Николай  Исидорович  с  супругой  и  сыном  Вадимом.  Инна  же    в  интинском  лагере,  где  она  «отсидела  от  звонка  до  звонка»   все  назначенные  ей  10  лет,   познакомилась  и  со  своим  будущим  мужем,  и  с  будущей  женой  Вадима.   Первый  происходил   из  числа  репрессированных  литовских  националистов   и  был  сыном  писателя  Бинкиса,  звали  его  Гердас;  вторая  происходила  из  семьи  известного  в  Москве  профессора-отоларинголога  Синицына  и  была  тремя  годами  моложе  своей  солагерницы,  т. е.  угодила  за  колючую  проволоку  в  Заполярье  совсем  молоденькой  девушкой  прямо  из  уютной  московской  квартиры.  В  чём  заключался  «состав  преступления»,  вменяемый  в  вину  Кате  Синицыной  (она  умерла  в  ноябре  2014-го  как  Екатерина  Николаевна  Бакштаева),  мне не  известно,  но,  видимо,  именно  он  послужил  первичным  толчком  к  тому,  чтобы  впоследствии   она  сама  стала  прокурором    и  блюстителем  законности  в  непростых  условиях  тоталитарного  социализма.   Обострённое  чувство  справедливости,  стремление  во  всём  докопаться  до  истины,  вообще  правдолюбие  не  были  по  достоинству  оценены  её  супругом,  который  от  брака  ожидал  совсем  иного  наполнения,  так  что  он  вскоре  бежал  из  лона  жены  и  семьи,    не  вынеся  такой  концентрации  всяческих  добродетелей  в  одном  человеке,  и  оставил в  память  по  себе  очень  похожую  на  него   чернявенькую  и  смугленькую  дочурку  Иру  (1958  г. р.)  Живя  бок  о  бок  с  категоричной  не  в  меру  мамочкой  в  3-комнатной  московской  квартире  в  Филях,  Ира  так  и  не  смогла  подобрать  себе  достойного  мужа,  который  одновременно  нравился  бы  и  маме,  хотя  такого  рода  попытки  предпринимались  ею  неоднократно.  Осуществить  заветное  она  смогла  только  на  57-м  году  жизни,  когда  в  ноябре  2014-го  схоронила   излишне   требовательную  маму.
        Годами  тремя-четырьмя  ранее  умерла  в  Каунасе  (здесь  же  нашёл  последнее  своё  упокоение  в  возрасте  90  лет  и  Николай  Исидорович  Бокштаев)  и  лагерная  подруга  последней -   Инна  (Николаевна)  Бинкене,  также  давным-давно  расставшаяся  -  причём  сугубо  «по  идейным  соображениям»  - со  своим  потомственным  националистом  Гердасом  Бинкисом.
          После  их  непродолжительного  брака  остался  единственный  сын  -  Витукас,  живущий  ныне  в  Вильнюсе.  Сначала  он  был  инженером,  потом  художником-живописцем,  а  по  какому  ведомству  он  проходит  теперь,  этого  я  не  знаю;  ему  уже  (поскольку  он  ровесник  Ирине Вадимовне  Бакштаевой)  ближе  к  60-ти.    Демографическим   воспроизводством  он  тоже  не  увлекался -  у  него  одна,  кажется,  дочь.
            Старший  сын  Марка  Исидоровича   Игорь  стал  преподавателем  русского  языка  и  литературы,  обосновался  в  областном  городе  Киров  (ныне  Вятка).  Его  дочь  Елена  жила  в  Ленинграде  (Петербурге),  о  чём  я  узнал  только  в  2004  году  после  смерти  Вадима  Николаевича,  и  была  переводчицей  с  испанского  и  португальского,  имела  сына  по  имени  Антон,  а  умерла  она  сравнительно  молодой  (едва  за  60)  вскоре  после  нашего  телефонного  знакомства.  Были,  кажется,    у  Игоря  и  другие  дети,  но  мне  о  них  ничего  не  известно.  Юлия   Марковна  была  медицинской  сестрой  и  прожила  всю  жизнь  в  родном  Лепеле  с  мужем-пьяницей,  от  коего  Господь  избавил  её  лишь  незадолго  до  её  собственной  кончины.  Здесь  же  в  Лепеле  здравствует,  надеюсь,  Борис   Маркович,  ставший  по  семейной  традиции  врачом  и  дослужившийся   до  звания  главврача  местной  больницы.  Впрочем,  ему  нынче    за  80,  так  что  он,  скорее  всего,  давно  уже  отошёл  от  дел.  То  ли  у  Бориса,  то  ли  у  Юли  родились  когда-то   дочери-двойняшки,  обе  выросли  в  хорошеньких  девушек  и  удачно  повыходили  замуж;  одна  из  них  по  специальности  математик;  обе  живут,  насколько  мне  было  известно,  там  же,  в  Лепеле.  Вот,  пожалуй,   по  линии  братьев  Исидоровичей   пока  и  всё.
          А  что  же  сёстры,  коих  четыре?   Неподалёку  от  Могилёва  находилась  деревня  (или  село?)  Буйничи,  где  располагался  женский  монастырь,  и  при  этом  самом  монасастыре  была  учреждена  учительская  школа  (по  современной  терминологии  среднее  профессиональное  учебное  заведение).  Особенность  её  состояла  в  том,  что  это    было  закрытое  женское  учебное  заведение,  жившее  по  монастырскому  уставу.   Вот  в  эту-то  школу  и  отдавали  по  мере  подрастания  и  в  свой  черёд  всех  четырёх  своих  дочерей  Исидор  и  Ульяна  (или  Прасковья ?)  Бокштаевы.
         (Во  время  своего  2-недельного  «вояжа»  по  Беларуси,  после  посещения  Минска,  Слуцка  и  Пинска,  я  возвращался  в  Санкт-Петербург  опять  автобусом.   На  подъезде  к  Могилёву  со  стороны  Бобруйска  -  а  я  на  всём  пути  не  отрываясь  смотрел  в  окно,  пытаясь  отследить  какие-нибудь  географические  вехи,  которые  связывали  бы  судьбу  нашей  семьи  со  всей  этой  страной,  и  моё  упорство  было  здесь  вознаграждено -  мне  в  глаза  бросилось  с  придорожного  указателя  знакомое  слово  «Буйничи» (точнее  - «Буйнiчы»);,   это  уже  были  предместья  Могилёва,  и  здесь  мелькнула  ещё  одна  «экзотическая»  подробность -  «вул.  Багамазы»,  то  есть  ул.  Иконописцы.  Так  что  всё  «совпало»:  действительно  здесь  когда-то  был  монрастырь   и,  по-видимому,  иконописная  мастерская  при  нём(.  (Не  забыть  упомянуть  про  речку  Лакнея   в  главке  о  Слуцкой  Раде).  Между  прочим,  это   «буйничское  поле»  увековечил  в  своих  стихах  о  1941  годе  Константин  Симонов.
       
               

Неверное,  ошибочное   утверждение:   В  этой  версии  «Саги»  ВООБЩЕ  отсутствуют:     НА  ПЕПЕЛИЩЕ,  ПЕРЕСЕЛЕНИЕ   В  НОВУЮ  ЖИЗНЬ:  здесь-то   они  как  раз  и  присутствуют!!!