Глава одиннадцатая. Петр Чаадаев

                НА СТРАЖЕ САМОДЕРЖАВИЯ
                Начало правления Николая I
               
                Глава  одиннадцатая
                ПЕТР ЧААДАЕВ

Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
П у ш к и н

     В период 1824-1825 годов Николай Тургенев путешествует по Германии, Австрии и Италии. В Италии в те же месяцы путешествовал его друг по Московскому университету и член Cеверного общества Петр Чаадаев. Необходимо заметить, что  Чаадаев  по рекомендации Ивана Якушкина стал членом Северного тайного общества на том самом Московском съезде, на котором  председательствовал Тургенев.
     Родословная Петра Яковлевича сулила ему блестящую карьеру и беззаботное будущее, Чаадаевы — древний дворянский род. Его отец, Яков Петрович Чаадаев был русским офицером, в составе лейб-гвардии Семеновского полка участвовал в Шведской кампании и получил Георгиевский крест. Выйдя в отставку в чине подполковника, он служил советником Нижегородской уголовной палаты. мать, Наталья Михайловна, дочка князя Михаила Михайловича Щербатова, автора семитомного издания «Истории Российской от древнейших времен». Щербатовы одна из древнейших и именитейших русских фамилий, ведущей свое происхождение от святого князя Михаила Черниговского.  Петр Яковлевич был вторым ребенком в семье. Он и  его старший брат Михаил по семейной традиции с детских лет числились в лейб-гвардии Семеновском полку.
     К сожалению, их отец  умер на следующий год после рождения Петра, а мать — когда ему исполнилось всего три года. Братьев из Нижегородской губернии в Москву забрала тетка — княжна Анна Михайловна Щербатова, которая воспитывала мальчиков с материнской любовью и лаской, окружив их, как полагается, огромным количеством нянек и гувернеров. Фактическим опекуном братьев стал Дмитрий Михайлович Щербатов. Его сын, Иван Щербатов, в будущем станет членом Союза благоденствия, а после восстания Семеновского полка в 1820 году будет арестован по подозрению в организации бунта, разжалован в солдаты и отправлен на Кавказ, где в 1829 году погибнет.
     В доме Щербатовых Чаадаев получил блестящее светское образование. Среди его учителей были декан философского факультета Московского университета профессор Петр Иванович Страхов, гуманитарий и библиограф профессор Иоган Буле, профессор политических наук Христиан Августович Шлёцер, профессор натуральной истории Григорий Иванович Фишер. Петр Яковлевич владел европейскими языками и мог читать в оригинале произведения древних авторов на греческом и латыни.
В университетские годы Петр Чаадаев заводит дружбу с Николаем Тургеневым, Александром Грибоедовым, Михаилом Муравьевым, Иваном Якушкиным,  Иваном Снегиревым.
     После завершения университетского курса  Чаадаева ждала военная служба. Он вместе с братом в 1811 году вступил лейб-прапорщиком в Семеновский полк, в котором также служили их некоторые университетские товарищи. В Семеновском полку Петр Яковлевич провел всю Отечественную войну 1812 года, участвовал в ключевых сражениях, дошел до Парижа, был награжден. Еще в заграничном походе Чаадаев неожиданно перешел из пехоты в кавалерию, из лейб-гвардии Семеновского полка в Ахтырский гусарский, находившийся вместе с другими кавалерийскими подразделениями в подчинении генерала И. В. Васильчикова. «В мундире этого полка всякому нельзя было не заметить молодого красавца, белого, румяного, тонкого, стройного, с приятным голосом и благородными манерами. Сими дарами природы и воспитания он отнюдь не пренебрегал, пользовался ими, но ставил их гораздо ниже других преимуществ, коими гордился и коих вовсе в нем не было: высокого ума и глубокой науки. Его притязания могли бы возбудить насмешки или досаду; но он не был заносчив, а старался быть скромно величествен, и военные товарищи его, рассеянные, невнимательные, охотно предоставляли ему звание молодого мудреца, редко посещающего свет и не предающегося никаким порокам»,  — писал о нем Ф.Ф. Вигель.
     Военная карьера Чаадаева шла стремительно вверх, его блестящая репутация в обществе этому располагала. Весной 1816 года Чаадаев был переведен корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк (квартировавший в Царском Селе), что, видимо, считалось благоприятным для дальнейшего продвижения по службе. В 1817 году он был назначен адъютантом командира гвардейского корпуса генерал-адъютанта Иллариона Васильевича Васильчикова. Начали ходить слухи, что сам император Александр I хочет произвести молодого офицера в свои адъютанты. Будучи адъютантом командира гвардейского корпуса, он находился в постоянном общении с великими князьями Константином и Михаилом Павловичами, милостиво к нему расположенными. Оказывал ему расположение и будущий царь, великий князь Николай Павлович.
     Чаадаев примерялся к разным модным идеям. Вступив в масоны в Кракове, в Петербурге он, как и другие известные и очень разные его современники — великий князь Константин Павлович, министр Балашев, уже не раз упоминавшийся мемуарист Вигель, будущий шеф жандармов Бенкендорф, будущий автор «Горя от ума» Грибоедов, будущие декабристы Пестель, М. И. Муравьев-Апостол, И. А. Долгоруков и др. — принадлежал к ложе «Соединенных друзей» и достиг в ней высокой степени мастера. Однако, как ни старался Чаадаев, он не нашел никакой пользы (разве что связи нужные приобрел) в «Соединенных друзьях», о чем свидетельствует написанная им в 1818 году несохранившаяся речь о масонстве, где он, по его собственным словам, «ясно и сильно выразил мысль свою о безумстве и вредном действии тайных обществ вообще». 
     В 1816 году в доме Карамзиных произошла первая встреча Чаадаева и Пушкина. 23-х летний корнет и 15-ти летний поэт почувствовали друг к другу живую симпатию и  сошлись по-приятельски. Вскоре после знакомства Пушкин попал под обаяние личности Чаадаева, занявшего положение своеобразного друга-учителя, которого привлекал в ученике несомненный поэтический талант. Возвышавшим Чаадаева в глазах Пушкина, добавлялись редкие для гусарского офицера интеллектуальные достоинства, резко выделявшие его среди других военных приятелей поэта.  Чаадаев сыграл немалую роль в духовном отрезвлении и нравственном становлении Пушкина в 1818–1820 годах. В этот период   общение между  ними было самым тесным. По воспоминанию Я. В. Сабурова, влияние Чаадаева на Пушкина было «изумительно», «он заставлял его мыслить». Беседы Чаадаева заронили в ум и душу  его молодого друга высокие побуждения и надежды. Именно в этот период было написано одно из наиболее популярных политических стихотворений Пушкина послание «К Чаадаеву». Точная датировка этого стихотворения по существу не известна, но его относят к 1818 году, потому как этот год характеризуется политическим подъемом и возбуждением общественной мысли.

Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

     В 1820 году Чаадаев способствовал более легкому наказанию Пушкина и последний приехав на юг пишет второе послание «Чаадаеву»:
В стране, где я забыл тревоги прежних лет,
Где прах Овидиев пустынный мой сосед,
Где слава для меня предмет заботы малой,
Тебя недостает душе моей усталой.
Врагу стеснительных условий и оков,
Не трудно было мне отвыкнуть от пиров,
Где праздный ум блестит, тогда как сердце дремлет,
И правду пылкую приличий хлад объемлет.
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них,
Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
Врагов моих предал проклятию забвенья,
И, сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину.
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд и жажду размышлений
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум,
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.
Богини мира, вновь явились музы мне.
И независимым досугам улыбнулись,
Цевницы брошенной уста мои коснулись.

     Разлука с другом Пушкину  была тяжела; он чувствовал отсутствие человека «жар которого воспламенял к высокому любовь, и пишет третье послание «Чаадаеву»:

..........................
Чадаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина,
И, в умиленье вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.

     Не без помощи Петра Чаадаева искал Пушкин общий язык с теми из участников тайного общества, с которыми был особенно близок ученый гусар. Так, он познакомился с Якушкиным именно у Чаадаева, к которому, по словам этого декабриста, Пушкин «имел большое доверие».  Юный поэт восхищался соединением в Чаадаеве воинственного свободолюбия, духовного артистизма и государственного мышления.  По словам Вигеля, у Пушкина даже висел портрет Чаадаева  «под двумя лавровыми деревьями в кадках; справа находился портрет Наполеона, слева — Байрона». 
     Написал  Пушкин даже стихотворение «К портрету Чаадаева»:

Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он — офицер гусарской.

     И вот, этот «офицер гусарской» неожиданно для всех в декабре 1820 года подал прошение об отставке.  2 -го января 1821 года Чаадаев писал,  по этому поводу, своей тетушке Анне Михайловне Щербатовой:
     «Этот раз, любезная тетушка, я взялся за перо с намерением сообщить вам, что я положительно подал просьбу о моем увольнении...Через месяц я надеюсь известить вас о том, что просьба моя уважена. Надобно вам сказать, что она произвела сильное впечатление на некоторые личности.Надобно вам сказать, что она  произвела сильное впечатление на некоторые личности. Сначала не хотели верить, что я серьезно прошу отставки,затем поневоле пришлось поверить этому, но до сих пор никто не может понять, каким образом я мог решиться на это в то время, когда я должен был получить то, чего, по видимому, я так желал, чего все так добиваются, и наконец, то, что для молодого человека в моем чине считается самой лестной наградой.
     Иные полагают даже, что я попросил эту милость во время моей поездки в Троппау и что я подал прошение об отставке лишь с целью придать ей более весу. Через несколько недель они все будут выведены из заблуждения. Дело в том, что по возвращении императора меня хотели действительно назначить флигель-адъютантом к нему, так говорил, по крайней мере, Васильчиков. Я счел более забавным пренебречь этой милостью, нежели добиваться ее... В сущности надобно сознаться, я очень доволен, что удалось отделаться от благодеяний, так скажу откровенно, нет на свете человека столь высокомерного, как Васильчиков, и моя отставка будет настоящим сюрпризом для него. Вы знаете, что слишком чистолюбив, чтоб гонятся за чьей-либо милостью и за пустым почетом, связанным с нею».
     Удивлены прошением об отставке, помимо прочих,  были Васильчиков, и Александр I. «Государь был крайне удивлен и недоволен его отставкой».  Получение отставки без повышения в чине оказалось для Петра Яковлевича Чаадаева неприятной неожиданностью.
     После выхода в отставку, Чаадаев переехал в Москву. Тут очень скоро он ближе сошелся с Якушкиным, которому было поручено принять Чаадаева в тайное общество.
В начале 1821 года состоялось то самое московское совещание, решившее распустить «Союз благоденствия» и перестроить тайное общество. 
     Тургенев отметил в дневнике, что вышедший только что в отставку Чаадаев уехал в Москву накануне, и, что третьего дня он провел с ним вечер. «Наконец, мы разговорились и договорились. Жаль, что это случилось не прежде». Тургенев получивший, по-видимому, одобрение главного правления на принятие нового члена Северного общества, сожалел о потере важной для них позиции в армии в связи с уходом с военной службы такого перспективного офицера, как Чаадаев.
     «Когда Чаадаев приехал в Москву, —вспоминает  И. Д. Якушкин,—  я предложил ему вступить в наше Общество; он на это согласился, но сказал мне, что напрасно я не принял его прежде, тогда он не вышел бы в отставку и постарался бы попасть в адъютанты к великому князю Николаю Павловичу, который, очень может быть, покровительствовал бы под рукой Тайное Общество, если бы ему внушить, что это Общество может быть для него опорой в случае восшествия на престол старшего брата».
     Летом 1823 года Чаадаев отправился, наконец,  в путешествие по Европе, всякий раз откладываемого; отправился «в чужую — в обетованную землю», как писал он сам.  Перед отъездом он навестил Н. М. Муравьева, С. М. Трубецкого и других декабристов,  договорился о встрече за границей с Н. И. Тургеневым, если тот сумеет туда выбраться.  Пушкин пишет по этому поводу кн. Вяземскому: «Говорят едет за границу— давно бы так: но мне жаль из эгоизма. Любима моя надежда была с ним путешествовать».
     С 1823 по 1826 годы Чаадаев путешествует по Европе. Конечной остановкой выбирает Швейцарию. Однако с самого начала отъезда его планы постоянно меняются, быстро начинает ощущаться нехватка денег, и тянет домой. За годы пребывания на Западе Чаадаев побывал в Англии, Франции, Швейцарии. Заграничное путешествие внесло существенные изменения в его духовную жизнь. На родину в это время его стало тянуть сильнее. В  Италию он ехал уже с намерением  не осматривать всю «страну очарования», а отправиться через Милан и Венецию в Вену, а оттуда уже в Россию.  Рассчитывая в два месяца объехать Италию, из Милана Чаадаев поспешил во Флоренцию.
     По прибытию во Флоренцию  Чаадаев узнает, что его старый петербургский друг Николай Тургенев находился здесь два месяца назад проездом в Рим и Неаполь, путешествуя по Италии после лечения на карлсбадских и мариенбадских водах.  Тотчас же он пишет ему и предлагает непременно встретиться: «Любезный Николай Иванович. Мне сейчас сказали, что вы были здесь тому месяца два назад, а отсюда поехали в Рим и Неаполь… Скажите, где можно нам будет свидеться? Напишите ко мне, когда где вы будете; так как я шатаюсь по свету без всякой цели, то могу приехать куда прикажете… На возвратном пути не заедете ли еще раз в Рим? – Могли бы поболее побыть вместе».
     В ответ Тургенев, получивший-таки это письмо, писал 14 февраля 1825 года из Неаполя: «Какое удовольствие для меня, любезнейший Петр Яковлевич, найти, по возвращении моем из Сицилии, здесь письмо ваше! Я никак не полагал быть так близко от вас. Будучи в Карлсбаде, расспрашивал о вас у русских, приехавших из Парижа. Но ничего не узнал обстоятельного. Наконец молодой Корсаков (или Чертков, не помню), которого я видел на минуту во Флоренции, сказал мне, что видел вас в Швейцарии. Как бы то ни было, вы теперь в Италии и будете к страстной неделе в Риме, следственно, я вас увижу. Вот уже 10 месяцев как я странствую. Был в Карлсбаде и Мариенбаде. Потом поехал сюда. Прошедший месяц провел в Сицилии. Теперь с неделю живу здесь и к страстной неделе или setimana santa буду в Риме. Здоровье мое начало порядочно поправляться только с Рима. Во Флоренции я не мог жить без лекарской помощи. Теперь здоров и приписываю это отчасти К<арлс>баду и М<ариен>баду и отчасти роду жизни, праздной, впрочем, и совсем не забавной. Будучи r Италии, смотрю на картины и т. п. Что же здесь иначе делать? Но не могу сказать, чтобы это меня очень занимало. Ал. Дм. Чертков может засвидетельствовать вам рвение и усердие, с которыми я таскался по церквам и монастырям Флоренции, чтобы видеть картины, фрески и пр. Самое лучшее в этих походах было для меня общество Черткова и он более остался в моей памяти, нежели Вазари, St. Giovanno и даже великий Микель Анж, которого он так не жалует. Если Ч<ертков> еще во Фл<оренции>, то скажите ему от меня усерднейший поклон.   Письмо ваше от 6 февраля, вероятно, нового стиля. Вы пробудете во Фл<оренции> 6 недель. Следовательно, в половине марта оттуда отправитесь в Рим. Я также еду отсюда между 15 и 20 марта в Рим. Там увидимся».
     Чаадаев, рассчитывая на встречу с Николаем Тургеневым, приехал в Рим в середине марта 1825 года и поселился в гостинице «Европа». 19 -го марта он написал брату в Россию: «Я в Риме. Слава богу, здоров». В те дни выяснилось, что в той же гостинице проживает еще один русский, дожидающийся Тургенева. Это был вышедший отставку по здоровью и теперь путешествующий по Европе полковник лейб-гвардии Финляндского полка, владимирский дворянин Михаил Фотиевич Митьков.  26 -го марта 1825 года из Неаполя почтовым дилижансом в Рим приехал Николай Тургенев. В «Вечном городе» он уже бывал дважды и хорошо знал Рим.
Из дневниковых записей Тургенева следует, что в те весенние недели в «Вечном городе» они с Чаадаевым беспрестанно спорили о ситуации в России. Возвращаясь после прогудки из Ватикана , они обычно заходили в гостиницу к Чаадаеву и долго обсуждали новости о новых перестановках при русском Дворе из привезенных Чаадаевым из Флоренции газет.
     А еще Тургенев, Чаадаев и Митьков много катались по Риму верхом. Вот запись Тургенева от 30 марта: «Вчерашнее утро было, конечно, одним из приятнейших в моей жизни… Прочитав газеты, я встретил Чаадаева и пошел к нему. В 12 часов мы сели все трое на лошадей и поехали мимо Траяновой колонны на Форум. Смотрели на прелестные его развалины. Объехали около Колизея, отчасти под его огромными арками. – «Скифы ездили по Колизею», – заметил Чаадаев».
     12-го апреля 1825 года, за два дня до отъезда из Рима, Тургенев записал в дневнике: «Теперешнее мое пребывание в Риме будет для меня особенно памятно. Я прожил здесь с лишком две недели, ездя, ходя с таким человеком, каков Чаадаев, по развалинам Рима. Кроме приязни давнишней, общество его для меня весьма дорого и по его умному разговору, по вниманию, которое он обращает на все предметы физические и нравственные».
     Летом 1825 года Тургенев получил письмо от министра финансов Канкрина, который по высочайшему повелению предлагал ему в своем министерстве место директора департамента мануфактур; это доказывает, что имп. Александр продолжал относиться к нему благосклонно. Однажды государь сказал: «Если бы верить всему, что о нем говорили и повторяли, было бы за что его уничтожить. Я знаю его крайние мнения, но я знаю также, что он честный человек, и этого для меня достаточно». Тургенев, однако, отклонил предложение Канкрина, так как не сочувствовал его намерениям во что бы то ни стало покровительствовать промышленности. Этот отказ спас его.
     «О декабрьском происшествии, — писал в своих воспоминаниях Тургенев, — я узнал из газет в Париже... Проявляя живейший интерес, замешанный в нем, я не предполагал и не мог предполагать, что это дело может иметь какое-либо отношение ко мне лично».
     В январе 1826 года Тургенев отправился в Англию и там узнал, что он привлечен к делу декабристов. В своих воспоминаниях Тургенев об этом писал: «В январе 1826 года,  я отправился в Лондон и ничто в Лондоне не нарушало моего покоя. Только когда я уже был в Эдинбурге, я узнал, что оказался замешанным в процессе, начатом по поводу декабрьского восстания. По получении этой новости я поспешил составить объяснительную записку о моем отношении к тайным обществам и отправил ее по почте в Санкт-Петербург». В записке он утверждал, что был членом только «Союза Благоденствия», который уже давно закрыт, объяснял характер этого общества и настаивал на том, что, не принадлежа ни к какому другому секретному союзу, не имея никаких сношений, ни письменных, ни личных, с участниками позднейших тайных обществ и будучи совершенно чуждым событиям 14 -го декабря, не может отвечать за то, что произошло без его ведома и в его отсутствие.
     «Несколько дней после отправки моей объяснительной записки, — писал далее Тургенев, —  меня посетил секретарь русского посольства в Лондоне. Он передал мне сначала приглашение, направленное от имени императора графом Нессельроде, предстать перед верховным трибуналом в качестве обвиняемого в участии в восстании... Я ответил секретарю, что я отправил несколько дней назад объяснительную записку о моем отношении к тайным обществам, и полагал, что эта записка сделает мое пребывание в Санкт-Петербурге совершенно излишним и что к тому же состояние моего здоровья не позволяет мне предпринять подобною поездку. Секретарь нашел необходимым прибавить к приглашению своего начальника совет от себя лично и указал, между прочим, что моя честь обязывает меня подчиниться приказу, который я получил».
     Тогда секретарь показал депешу графа. Нессельроде русскому поверенному в делах о том, чтобы он в случае отказа Тургенева явиться поставил на вид английскому министерству, «какого рода людям оно дает убежище». Оказалось, что у английского министра Каннинга требовали выдачи Тургенева, но без успеха. Позднее Тургенев узнал, что русским посланникам на всем Европейском континенте было предписано арестовать его, где бы он ни оказался; думали даже схватить его в Англии при помощи секретных агентов. Тургенев сообщает в своих воспоминаниях о попытках русского правительства организовать за ним слежку в Англии через английского купца, бывшего русским консулом в Лейте. Он также указывает, что, по дошедшем до него сведениям, это была не первая попытка добиться его выдачи. Первая попытка заполучить его в руки правосудия предпринималась в начале января 1826 года.  Через две недели после мятежа 14-го декабря император Николай писал в Варшаву своему брату Константину: Я велел написать Меттерниху, чтобы принял меры к аресту секретаря Государственного Совета Николая Тургенева, путешествующего со своими двумя братьями по Италии».      
     Верховный уголовный суд нашел, что «действия статского советника Тургенева, по показаниям 24 соучастников, был деятельным членом тайного общества, участвовал в учреждении, восстановлении, совещаниях и распространении оного привлечением других, равно участвовал в умысле ввести республиканское правление и, удалясь за границу, он, по призыву правительства, к оправданию не явился, чем и подтвердил сделанные на него показания».
     Тургенев писал по этому поводу: «Известия из Петербурга так далеко переходят за черту моих ожиданий и опасений, что я не могу надивиться этому: как эти господа, добрые приятели, опутали меня! Всякий посторонний вправе по сим показаниям предполагать нечто значительное, а между тем все мое убеждение всегда было и есть, и будет, что все эти общества и так называемые заговоры вздор. Думая об этом, невольно «ребятишки» сорвалось с языка. Этот упрек жесток, ибо они теперь несчастливы. Я нимало не сержусь на них, но удивляюсь и не постигаю, как они могли серьезно говорить о своем союзе. Я всегда думал, что они никогда об этом серьезно не думали, а теперь серьезно признаются!! Хороший судья мог бы легко доказать им, что они на себя клепают! Может быть, надолго, может быть, навсегда я распрощусь с отечеством».
     Верховный суд приговорил Тургенева к смертной казни, а государь император повелел, лишив его чинов и дворянства, сослать вечно на каторжные работы. Под влиянием советов брата Александра в апреле 1827 года Тургенев послал краткое письмо к императору Николаю, в котором признавал себя виновным только в неявке и объяснял, что против него существовало предубеждение и потому он не мог думать, что его будут судить беспристрастно, тем более, что само правительство еще прежде решения суда признало его преступником.
     Следует также заметить, что Жуковский, приятель братьев Тургеневых, в том же году представил государю подробную оправдательную записку Тургенева и свою записку о нем, которую заканчивал просьбой, если нельзя уничтожить приговор, «по крайней мере теперь то повелеть нашим миссиям не тревожить Тургенева нигде в Европе». Однако ходатайство Жуковского не увенчалось успехом,
     Первый из трех друзей, вместе гулявших по весеннему Риму, Николай Тургенев, будучи одним из идейных вдохновителей «декабризма», отказался тогда возвращаться на родину.
     Михаил Митьков, по возвращению в Россию, окунулся в круговорот политической жизни, став одним из лидеров московских «заговорщиков». После декабрьского мятежа на Сенатской площади был арестован и приговорен к «политической смерти по 2-му разряду», позднее замененной  20-летней каторгой.
     Петр Чаадаев, был задержан по возвращении летом 1826 г. на русской границе. Из  пограничного Брест-Литовска он  в очередном письме к брату сообщает:
«Я здесь живу, мой друг, две недели. Со мной здесь случился странный случай. Приехав сюда, был осмотрен по обыкновению на таможне довольно строго; между прочим, взяты были у меня бумаги, по обыкновению для пересмотра. По сих пор мне их не отдали. Вероятно, послали в другое место разбирать, а может быть, найдя там несколько писем от Тургенева, препроводили их куда-нибудь на рассмотрение...»
Все это оказалось для Чаадаева полной неожиданностью. Он ведь не знал тогда о сообщении, сделанном следственной комиссии по делу декабристов Якушкиным. Не знал он и о том, что за ним, Чаадаевым, уже установлен тайный надзор.
     21 -го июля 1826 года цесаревич Константин Павлович писал Николаю:
«Вашему императорскому величеству от 7 сего июля из города Бреста Литовского всеподданнейше доносил я о полученном мной от Варшавской секретной полиции донесении, что прибыл из-за границы служивший лейб-гвардии в гусарском полку ротмистр Чаадаев, бывший адъютантом при генерал-адъютанте Васильчикове, что спешит он ехать из Варшавы в Москву и что в бытность мою прошлого года в Карлсбаде я видел его там и знал, что он жил в больших связях с тремя братьями Тургеневыми...
     По сим причинам я там же приказывал Брест-Литовскому пограничному почтмейстеру и начальнику тамошнего таможенного округа по обязанности их осмотреть все, что есть у означенного ротмистра Чаадаева, коль скоро он прибудет в Брест, и что только подозрительного окажется, представить мне; между тем он, Чаадаев, по приключившейся ему легкой болезни, оставался в Варшаве, и я по возвращении моем сюда нашел его еще здесь, но ничего такого против его не предпринимал, что бы могло подать ему мысль, что его подозревают, а только учрежден был за ним один секретный надзор, по коему ничего особенного в поступках его подозрительного не оказалось, и так он выехал в Брест.
Там пограничный почтмейстер и начальник таможенного округа исполнили мое приказание осмотром всего, что при нем было, и как нашли разные непозволенные книги и подозрительные бумаги, то оные представили мне, а его остановили в Бресте под надзором...»
     26-го августа с Чаадаева по повелению императора был снят подробный допрос, целью которого было установить степень близости Чаадаева с осужденными его друзьями-декабристами. Он категорически отрицал свое участие в тайном обществе, связь с целым рядом декабристов объяснял лишь дружескими отношениями. «Мнение мое вообще о тайных обществах, — писал Чаадаев в ответ на один из пунктов допросного листа, — можно видеть из находящейся в бумагах моих речи о масонстве, писанной мною еще в 1818 году, где ясно и сильно выразил мысль свою о безумстве и вредном действии тайных обществ вообще».
     Совершенно очевидно, что именно его открытость и мужество обезоружили молодого государя, видимо посчитавшего сам факт возвращения признаком лояльности. С Чаадаева была взята подписка о неучастии его в любых тайных обществах и  Чаадаев был отпущен через сорок с лишним дней после задержания.