Валентин Сергеевич

Какой же хороший день сегодня! Снег ещё не сошёл, а солнышко пригревает. Я вышел на кухню и заварил чай с лимончиком. Включил телевизор и стал щёлкать по каналам. Щёлк. Бесогонец Михалков! Рассказывал про какой-то сериал «Слово пацана». Ох, и заливался он в гениальности некоего Крыжопникова.
- Чудесный, хороший, настоящий фильм, - вещал бесогонец.
Переключил дальше, а там «Утомлённые солнцем» показывают. Сталина мордой в торт тыкают, и Михалков визжит, как поросёнок. Ну, думаю, этот юбилей, что ли отмечает, раз его всюду показывают. Переключил. Опять знакомые усы торчат. Может, помер? Нет. Путин нацепил ему медальку, и поцеловал. Выпили, а курить не стали. И цветочки, и букетики, оба не курят.
- Поздравляю вас, - улыбался Путин.
- А я вас, - растопырил усы Михалков.
- Спасибо.
- На здоровье.
- Президент России Владимир Путин поздравил режиссера Никиту Михалкова с юбилеем, пожелав ему творческого долголетия и сообщив о присвоении звания Героя Труда.
Да-а-а… герой трудаааа… Тучи сгущались надо мной. Под столом стояла недопитая вчера бутылка водки. Чпок! И открылся колпачок. Бульк! И провалилось. Творческого долголетия… надо же! Лермонтов в двадцать шесть погиб, и ему этого хватило! А этому сколько? Говорят, что 37 лет – роковой возраст для поэтов. Этот рубеж не смогли перейти и Байрон, Бернс, Хлебников, Хармс, Рембо, Одоевский и многие другие. Для простой случайности количество погибших в этом возрасте поэтов слишком большое. Поэтому этот факт и привлек внимание многих творческих людей, заговоривших о фатальных цифрах. Как там писал Владимир Высоцкий:

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, –
Вот и сейчас – как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лег виском на дуло.
Задержимся на цифре 37! Коварен бог –
Ребром вопрос поставил: или – или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, –
А нынешние – как-то проскочили.

Этот список можно продолжить именами советских поэтов, менее известных широкой публике, но не менее талантливых: Василий Александровский, Геннадий Шпаликов, Леонид Губанов, Леонид Лавров, драматург Александр Афиногенов. Среди погибших в 37 лет – не только поэты. Великие художники Рафаэль, Винсент Ван Гог и Анри де Тулуз-Лотрек тоже погибли в этом возрасте. А Михалков проскочил, и Кончаловский в пролёте. Путин поднял бокал с шампанским за здоровье Михалкова.

Нет, я не желаю смерти или плохого здоровья этим людям, но я не хочу их видеть и слышать. Мне претит их гонор и самовеличие. Тошнит. И меня вырвало в мойку. Меня рвёт от нынешних культурщиков. Никто из них не сделал ничего, чтобы меня не рвало в мойку. Надо делать не только доску почёта, нужна и доска позора. Как раньше на заводах и в школах лепили плакаты «Колючка», где высмеивались постыдство и безобразие. Кого бы я прилепил? Всех! И намертво! Вот Валентин Сергеевич – человек с большой буквы, он дворник, и грузчик, и электрик в «Пятёрочке». Ему 81 год, и добрую часть жизни отдал заводу, а теперь дворничает. Но Путин не дал ему медальку с орденом, не выпил за его здоровье шампанского, не вручил ордер на квартиру. А Валентин Сергеевич всю жизнь живёт в деревянной развалюхе. Но ходит и метёт улицы, куда все плюют и бросают окурки. Лазает на лестницу и вкручивает лампы.. Бог миловал, у него есть ещё силёнки, чтобы работать, ну, а так… всё болит, и вечером он отрубается. Спит, и не видит больше снов. Он даже не мечтает уже, надоело мечтать.
- Я, Сашка, - говорит он мне, - давно помереть должен, но живу, как Микитка Михалков. Зачем? Для чего? Не знаю.
- Чтобы «Оскара» получить, наверное, - ляпнул я.
- Ха-ха! Я же не режиссёр - культурщик. И не в драмкружке работаю. Я просто ничто.
- Ты матёрый человечище, - сказал я. – Хочешь мы тебе орден на токарном станке сделаем.
- Ха-ха! Зачем мне? Это молодым надо, чтобы гордыню умаслить. А мне бы помереть скорее.
- Успеешь ещё, - сказал я.
- Эх, Саня. Я-то тороплюсь, а жизнь уже не торопится. Вот, ляжу я вечером, а она стоит.
- Кто стоит? – не понял я.
- Жизнь. Словно мёртвая, и не шевелиться.
- Может, это смерть?
- Нет. Жизнь. Вот стоит и смотрит мёртвыми глазами. Я её, как увидел, то и понял. Если бы смерть была, то я бы помер, а это жизнь моя, не иначе.
- Чего ты, Сергеич? Будет день ещё.
- Доживёшь до моих, поймёшь. Засиделся я на этом свете. Пора мне. Побаловались и будя.
- Да что с тобой?
- Устал я крест таскать.
- Так брось его.
- Нельзя. Надо прямо в конец его дотащить. А то не правильно выйдет.
- Чё за фигня? – сказал я. – Может, ты не крест прёшь, а камень!
- Нет. Это мой крестик и моя Голгофа. А камни из-за пазухи я сорок лет назад раскидал. Время собирать, и время разбрасывать. Вот и подметаю за собой.
- Чудак – человек! Брось ты это, а то на Сизифа похож, который вечно камень в гору толкает.
- Энто кто?
- Был такой у греков.
- А почитать дашь?
- Дам.
- Вот и чудненько. Век живи – век учись. Пойду я, Сашок. Мне ещё лампочку надо.
- Ну, давай.
И он пошёл.