Глава 3. Во хоромах

Он долго лежал, вслушиваясь в шорохи, которыми полнился его терем: по сравнению с могильной тишиной Дома, звуков здесь было по самое горло, да и само строение было звонким - скажешь что в одной комнате, в другой будет слышно. Кто-то ходил, и половицы скрипели сухо, снизу перекликались служанки, хихикали, глупые, обсуждая то, что случилось в Стеклянном храме во время погребения. Слыхано ли - воскрес гнес…
"Дуры", - подумал маг и вздохнул тяжело: ему было неохота всем этим заниматься, да и вообще жить не хотелось.
День стоял до отвращения погожий, а у него в душе был прежний мрак - он лежал, не поднимаясь уже который день подряд, сказавшись больным, благо, чокнутый фанатик Серафим это покрывал. Технически, Кильвиур представлял, каким многоцветьем пестрел город, но в глазах все было серо и хмуро: Уныние так влияло. Мир казался другим, что грозило стать нешуточной проблемой - перепутаешь что, и тебя в душевобольные запишут, тут миссии и конец прийдет. Можно было пользоваться ментальным взглядом, он так и сделал, когда только пришел, но теперь ему и этого не хотелось. И зачем он вообще в это ввязался? Лживый гнес, то же мне…
"Зечем мне терпеть? Раскроюсь - меня порешают и на этом все закончится," - уныло подумал он, но не сумел принять решения. Он вообще больше ничего не мог, только лежал и в чёрно-белый потолок пялился, умудряясь при этом устать сильнее, чем когда-либо. Само дыхание выпивало все силы, и Кильвиур щнал, что от Уныния так и погибают - перестают дышать в один момент, и все. Но этот момент к его горю все никак не наступал. Внезапно его сознания коснулись льдистые иголочки - Владыка Крепости хотел связаться, и Кильвиуру ничего не оставалось, как ответить:
"Да, Господин, ты чего хочешь?" - тускло подумал он, против воли заставляя себя соображать: знал, что Он не отвяжется просто так.
"Я достучаться смог. Ты, глядишь, из комы вышел?"
Значит, по Его наставлению О;аран зелье сварганила… ну, что ж, оно сыграло на руку: без сонной таблетки его бы прямо в храме и вычеслили бы по теплой коже.
"Н-да… лучше бы реально помер…"
Владыка рассмеялся на том конце невидимой ниточки, соединившей их через  тысячи километров:
"Что, все настолько плохо?"
"Это ты мягко сказал, - Кильвиур содрогнулся, вспомнив, как очухался: пение, свет, чужие лица... - У них язык другой, чем ты дал. Совсем другой. Они… они предложения строят по другому, чем мы. "Странно ты баишь, государюшко", так мне этот проклятый фанатик сказал. Да кто так говорит? Я никак понять не могу, как же они так общаются. Смысл я угадываю, но построить также… я не справлюсь, Владыка, вытаскивайте меня отсюда. Они слишком быстро догадаются, что я не гнес, и тогда порвут меня на клочки."
"Смотрю, вы разговорились, - Владыка фыркнул, судя по всему, рассмеявшись. - Это не так плохо, правда?"
"Сам этим занимайся, я не могу. Это…это жесть какая-то. Мало того, что у меня ни информации, ни банального знания о традициях, управлении и прочем, так у меня еще и языка нет. Я не могу этим заниматься, я не могу…"
"Вы ведь сказали, что вам память отбило после смерти?" - перебил Владыка: Он прекрасно понимал, что Кильвиур не может жить, и был с этим решительно не согласен.
"Само собой, все как мы с тобой и договорились, тут этот псих пошел нести какую-то чушь про Снавь смертную, и я запутался окончательно," - проворчал Кильвиур и в его душе впервые за долгие недели проснулось раздражение: Владыка с Его настойчивостью начал выбешивать мага. Уж если Ему так приспичило сунуться в закрытое гнесинство, что ж Он сам не отправился?
"Может, это их название мира мертвых?" - предположил Владыка, но Кильвиур покачал головой:
"Он упоминал ее еще как Снавь-мечтавь. Их там несколько, этих Снавей."
"Вот как, - задумчиво хмыкнул Владыка, помолчал мгновение, а потом спросил: - Что за фанатика вы откопали?"
"А мне откуда знать? - внезапно взорвался маг: его взяла злоба на весь этот цирк. Не миссия, а издевательство какое-то… - Он сказал, что еарул. Кто это - я без понятия, судя по всему, типо первосвященника или верховного жреца, хрен поймешь, как назвать правильно. Он им нотации читал, про потерю веры и прочую дичь. Хорошо хоть он во мне мага не признал: порвали бы на месте. Он подумал, что его Бог воскресил гнеса, и взял меня под свою протекцию. Но он умен, быстро сообразит, что к чему, поэтому я ещё раз прошу тебя: заберите меня отсюда, я не справлюсь с твоим заданием. Не в тех я силах, чтобы гнесом прикидываться."
Владыка молчал долго, но контакта не обрывал - видимо, думал, затем сказал тихо:
"Вы понимаете, Кильвиур, что после того, что я увидел в вашей памяти, я уже никак не могу вас снять?"
Так значит, не думал, в памяти солдата копался… маг поморщился: Хозяин не знал слова "личная граница", Ему было дозволено все, что Он хотел, а сила позволяла вторгаться в чужое сознание без ведома владельца. Это было неприятно, но сделать никто ничего не мог - запретов Владыка не слышал, а отгородиться от Него было просто невозможно.
"Вы правы, этот Серафим - фанатик, но это еще полбеды. Хуже то, что он проповедник, и проповедник талантливый, а рядом с такими всегда какая-то муть творится. Он ненавидит магию, считает ее корнем развращения, понимаете, к чему я клоню? - продолжал Владыка, и Его голос становился все более и более властным и злым. - Мы вас не снимем, вы должны остановить или переубедить этого психа, иначе есть угроза Крепости. Вы сами знаете, на что способны верующие, за спинами которых стоят живые Боги, достаточно только Не Таори вспомнить, а их Нильвиу;р, похоже, вполне себе жив. Они - скрытая бомба, не потушим вовремя - потонем в огне, и только вы можете остановить это. Поэтому я и послал вас. Ваши товарищи скоро прибудут в гесинство, я дам знать, они вам в помощь. На худой конец угробьте этого Серафима, да и дело с концом, но этот вариант поберегите на край: народ может плохо воспринять. Те земли покрыты энергетическим куполом, мы не сможем прийти быстро, так что берегите себя."
Из Его голоса пропала вкрадчивая мягкость - в Доме давно слухи ходили о второй личности Владыки, и теперь Кильвиур в этом не сомневался, только вот оптимизма ему это не прибавило. Оставаться под лживым обличьем в государстве, уже давно переставшем быть ему родным, не зная ничего о нравах проживающего здесь народа, без поддержки из Крепости, да еще и с фанатиком Серафимом до кучи… малоперспективная идея. Проще всего было сдаться: открыться еарулу, а лучше всему городу, а потом погибнуть героем, разорванными за дело Дома, но…
"Это самоубийство, - Владыка все ещё был здесь, в голове, и читал мысли. - Поступишь так - потеряешь душу или тебе и на это наплевать уже? Потеряешь душу - не встретишь Градэрна в Снави смертной."
"Я не встречал существа, бездушнее тебя, - зло процедил Кильвиур. - Вот в чем был твой план: заставить меня жить. Уныние и Смерть - не самоубийство, но здесь у меня нет такого права, ты жесток, Владыка Синвирин!"
Тот сухо рассмеялся - неприятно и едко, как смеялся лишь когда был раздражен и недоволен: спор с подчиненным ввел Его из себя, но мага это вовсе не пугало, ему было уже все равно.
"Ты ждешь жалости и милости от Того, кого за глаза называл Темным?" - спросил Он, и Кильвиур вздрогнул: Ему все было известно, даже то, что говорилось шепотом при закрытых дверях.
"Ты оставляешь меня бороться с силой, о природе которой я не знаю ничего, - тихо-тихо, собрано, как перед ударом, подумал он. - И лишаешь меня поддержки из Дома. Один против целого народа и его Бога… страшный путь ты выбрал мне."
"Ты солдат," - сухо отрезал Владыка, и Кильвиур почувствовал, что пора кончать разговор: все было сказано уже, решение Темный Господин уже принял, и спорить с Ним было бессмыслнно.
"Да, Повелитель, прости за неверие. Я все сделаю," - четко выронил маг и опустил голову: жить расхотелось окончательно.
"Да хранит тебя мати сыра-земля, и крылья свободы пусть закыроют тебя ото всяка зла, - проговорил Синвирин. - Не так уж это и сложно, строение их языка. Удачи, солдат, я на связи."
И оборвал контакт, выбросив Кильвиура из колдовского забытья. Лживый гнес медленно открыл глаза и сел на своей постели, уперевшись руками в поджатые колени: Уныние накатило с новой силой, и тело обмякло, став ватным и непослушным. Кто-то стучался в дверь с той стороны, но звать внутрь маг не хотел - подделываться под язык не было никаких сил, хоромы полнились голосами и шумами жизни, вечерний ветер игрался с занавесками, а за окном было видно город. Кильвиур много городов повидал за свою долгую солдатскую жизнь - куда его только не посылали: и в пограничный Юрдзау, вход в подземную Империю Таарон, и в Лейдран, что в Зачарованных лесах прятался, и в разрозненные поселения Великаньих холмов… везде было по-разному, везде чтили своих богов, но более странного места, чем гнесинство Вирдэ;поль, он не встречал. Все здесь было странно: начиная от жителей и заканчивая строениями и духом, витавшим между деревянными теремками. Не то, чтобы Кильвиура удивляли эндаргомы, нет - он сам был из крылатого народа, сам умел летать и распахивал белоснежные крылья, пугая незнакомых магов и Теней. Но то, как они говорили, то, как одевались, то, как вели себя… никогда еще Кильвиур не чувствовал себя настолько чужим, настолько неестественным, а от этого теперь зависела его жизнь. И ладно бы только его, но сюда шли Оаран с Огариеном, и их жизни тоже были под угрозой в враждебном гнесинстве.
Пересилив себя, он скинул ноги на пол и поднялся, подошел к окну, выглянув наружу. Терем стоял высоко над городом, и отсюда было видно далеко-далеко, до самого черного холма, где хоронили почивших. Солнца садились, небо окрасилось охрой, и заблестели зеркала окошек. Город гудел, разнося вести о воскресшем гнесе, Стеклянный храм полыхал огнями и, казалось, он горел, но то были лишь домыслы сознания - Кильвиур ничего не видел своими глазами, только серость. А за Чёрным холмом была степь: бескрайняя, нескончаемая, кто знал, что лежит за ней? Конец ли мира? Или ещё другие неведомые королевства? Здесь веяло неизведанностью, и сердце трепетно дрожало перед бесконечностью Быти, той жизни, что была здесь, как говорили маги, в мире Живых. Казалось, здесь не было обыденности, каждый новый день был по-настоящему новым, не было ни скуки, ни рутины, только праздник самой жизни.
Народ здесь жил весёлый - Кильвиур очнулся сильно раньше, чем его начали отпевать и долго выжидал подходящего момента, а пока лежал, вслушивался внимательно. И он не услышал плача или рыданий, да и в черном был один только Серафим. Нет, здесь не любили горевать, здесь жили, ни о чем не печалясь, и это было… странно.
Уже давно он сам жил в совершенно другом мире: Крепость не сильно любила смех и громкую речь, хоть эти черты и были присущи Кильвиуру до того, как погиб его ученик. Теперь же одна мысль о веселье ему была неприятна, но выбора не оставалось: Владыка и не думал его вытаскивать, и миссия, длинной не в день, и не в неделю, а в долгие, долгие годы, началась. Все были не так плохо, и жаловаться Кильвиур не спешил, он отчаянно сопротивлялся, сам не зная, зачем, чувству бесконечности, что охватывали его все сильнее, чем дольше он глядел на город, Черный холм и степь за ним. Ему хотелось остаться во мраке своего горя ещё немного, но в самом организме уже пошли какие-то изменения, и задышалось легче, словно с него сонную путину скинули.
"Может, оно и наладится…" - впервые за долгие дни подумал он и сам не заметил, как расправился, чуть вскинув горделивую, увенчанную чужим венцом голову назад.
А в дверь кто-то упорно стучал, и женский, дрожащий голос жалобно просил впустить. Кильвиур вздохнул и разрешил войти. Высокая, худощавая женщина растворила дверь, замерла на пороге, непомерно большими, темными глазами глядя на него. Вот она было вся в черном, тяжёлое, простое платье с широкими рукавами, казалось, сковывало ее, волосы были заплетены в косы, спрятанные под длинный платок, лицо было заревано и припухло от слез, а выбившаяся прядь была абсолютно белой: женщина поседела от горя. На нее было жалко смотреть: когда-то красивая, статная, она ссутулилась от непомерной ноши той Беды, что ее настигла, молодое лицо покрылось старческими морщинами. И это была другая сторона гнесинства Вирдэполь. Кильвиур прекрасно понимал, что в городе живут лишь те, кто готов жить, другие же, подверженные болезнями и Унынию, куда они делись? На улицах не было видно ни одного из них, не было и нищих попрошаек. Значило ли это, что их, как прокажённых, изгоняли прочь? Он подозревал, что да. Здесь, в народе, просто не могло быть все хорошо: у Добра и Счастья всегда есть обратная сторона, по этому правилу строилось все в мире, и Рильвиим не был исключением. Просто всех несчастных считали заразными и разделались с ними, далее не пытаясь лечить. Это было… жестоко. Далее у самых бездушных народов Кильвиур не встречал подобного. Зло было повсюду, и в гнесинстве оно проявлялось особенно странно и жутко.
-Живой… - прошептала женщина, и слезы прокатились по впалым щекам.
Она не знала, верить ей или нет, смотрела так, будто бы увидела призрака.
Оно и неудивительно, если всерьез относиться к "воскрешению", но… эту женщина, кем она была покойному гнесу? Кильвиур не знал, и мурашки поползли по спине: вот здесь нельзя было ошибиться, но по ней нельзя было понять, сестра она, жена или мать.
-Живой, - осторожно сказал он и раскрыл руки ей навстречу.
Она посмотрела странно, потом поспешно закрыла дверь и только потом бросилась к нему в объятия: видно, показывать близость здесь было не принято. Она прижалась к его груди и зарыдала навзрыд, вздрагивая всем своим худым телом. Маг, несколько смущённый, гладил гладкие волосы, платок свалился с женщины ещё у дверей, и сердце его сжималось от стыда: обманывать мужчин, готовых убить, обманывать абстрактный народ, к которому он не имел отношения, было просто, но вот лгать той, что любила покойника… это было как минимум не правильно, только вот выходов не оставалось. У нее были длинные, но слабые руки, и по сравнению с высоким Кильвиуром она казалась маленькой, при том как по росту, так и по возрасту. Она даже женщиной не была, так, девочкой с очень непростой судьбой, это маг как-то интуитивно понял, и ему стало ее жаль.
-Живой я, не плачь, все позади, - сказал он как только умел мягко, и она подняла на него огромные, глаза, по которым Кильвиур прочёл все: то, что она не была умна, но и то, что ей пришлось стать мудрой, когда умер гнес, то, что она против воли была выдана за него, старика, замуж, то…
Все-то можно было по глазам узнать, этому в Доме неплохо учили, и маг порадовался, что неплохо овладел техниками познания. Итак, она была женой гнесу, только вот как ее звали? Этого по глазам было уже никак не посмотреть.
-Слава Богу, слава милости его, не было мне житья без тебя, свет ненаглядный… - всхлипывая, залетала она.
Так значит, не по любви выдали, да стерпелось… вот уж доля незавидная.
-Мне сказали, воскрес ты, да еарул новоявленный тебя к себе увел, что баишь ты не по нашему, да глаголы странные молвишь, а мне все равно, только бы ты рядом был, цветик ненаглядный мой, - шептала она, заглядывая в самые его глаза.
И Кильвиуру стало не по себе: она не была магом, даже ведьминских способностей у нее не было, но она была женщиной, а тем всегда легче удавалось по глазам узнать все самое тайное, самое запрятанное в глубине души. Захотелось увести глаза подальше, но этим можно было ещё сильнее себя выдать, и единственное, что оставалось делать, это прижать ее к себе, чтобы головы не понимала. К счастью, она не стала сопротивляться, утонув в его могучих объятиях.
"Тяжко мне с ней будет," - подумал Кильвиур, и гнев на Владыку окатил его изнутри.
Она словно что-то почуяла, отстранилась, а потом внезапно рухнула ему в ноги, схватилась за сапоги:
-Батюшка гнес, не вели казнить, вели мою семью из-за Черного холма вернуть, - взмолилась она.
Кильвиур закусил губу, пытаясь сообразить, что же ему ответить: история становилось всё более и более запутанной. И за что покойный правитель услал родственников со стороны жены? И ладно бы за что, куда? Что там было за Черными холмом?
-Разве достаточно пробовали они там, чтобы исправиться? - стараясь говорить строго, спросил он. На самом же деле он не серчал, а только прощупывал почву. - Вернутся - снова будут мне козни чинить.
-Правду говорят, не помнишь ты ничего, - прошептала она и в страхе поползла назад. - Отняла Снавь смертная память у тебя, гнесушко. Али не ведаешь, за что услал ты ро;дных моих? Али не помнишь о невиновности их? Не чинили они за тебе, оклеветал их наветник злостный, осерчал ты, да отправил их в Уныль захолмную.
Кильвиур хмурился, не совсем понимая, что за игры здесь велись - судя по всему, достаточно серьезные, и результатом их стала смерть гнеса и еарула. Никто не умирает в один день, если только смерть не построена, оставалось понять, кто был зачинщиком, а кто жертвой. И магу вовсе не нравилось, что жертвой вполне мог оказаться теперь он сам, принявший облик гнеса.
-Не помнишь… - снова повторила гнесова жена, а затем спросила: - Али и мое имя не ведаешь? - и, видя, что он молчит, едва слышно выдохнула: - Кто же ты тогда таков будешь, али и имя жены своей потерял?
А затем вскочила и бросилась прочь, оглядываясь в страхе. Кильвиур даже не дрогнул, не потянулся ей вслед: раз признали его умалишённым, пусть так и будет, зато придираться не будут.
Дверь захлопнулась за ее спиной, но надолго в одиночестве Кильвиур не остался: снова стукнулся кто-то, но уже не стал дожидаться приглашения и вошел - то был Серафим, ему было позволено приходить когда угодно. Спокойный, величественный, еарул сегодня был в белом - это вообще был его цвет, насколько понял Кильвиур. Длинные, многослойные одежды спускались до самого пола, не оставляя видными ни руки, ни ноги священника, соломенные волосы разлеглись по спине, вычищенные и ухоженные.
-Гой тебе, брат мой гнес, - молвил он и улыбнулся слегка.
"Фальшивая тварь, - подумалось Кильвиуру: пробедившаяся злоба не спешила уползать и теперь перекинулась на пришедшего еарула. - Глазищи-то какие внимательные, как в душу смотрит. Может, уже что выведал?"
И к злобе примешался страх. Больно умен был Серафим, да и ощущение силы, которое ореолом витало вокруг него, вовсе не способствовало спокойствию лживого гнеса.
-И ты здравствуй, - осторожно подбирая слова, отозвался Кильвиур, и судя по просветлевшему лицу еарула, сказал правильно с их точки зрения.
-Гляжу, память возвращается к тебе, светло солнышко, - мягко, с показным смирением улыбнулся тот, - рад я тому. Как здоровье твое? Не хочешь ли на крышу пойти, владения свои оглядеть с терема верха? Думается мне, полезен телу твоему воздух чист будет.
Кильвиур вздохнул тяжело: ему не хотелось идти, и внезапно Серафим заметил:
-Уныние гложет тя, Светлоликий, не добро в тереме сидеть сидючи, идем, брат, свободою подышишь.
И буквально потащил гнеса за собой. Мелкий еарул был на удивление силен, и Кильвиур не стал вырываться - ему было все равно, да и бороться с заведеным фанатиком не хотелось: еще выкиет чего-нибудь. Идущая им навстречу челядь разбегалась в стороны и потом еще долго смотрела вслед гнесу, которого за рукав тащил еарул, и новая волна слухов поползла в город: чего это Светлоликий якшался с изгнанным ведьмаком? Только вот что Серафиму, что лживому Эниигану было не до слухов - в конце концов, они оба были правителями каждый на своем престоле и делать могли то, что считали нужным.
Священник вытащил побратима на самую крышу, покрытую охровой черепицей, провел по карнизу на угол и усадил, оперев его спиной о крутую крышу, сам сел рядом, свясив ноги вниз. До земли было порядочно - не как в Крепости, конечно, но тоже при падении мало не показалось бы. Терем был высок и с него было видно далеко-далеко, до самого горизонта, где за золотой от спелых колосьев степью темной, тоненькой полоской виднелся лес. Облака парили в высоких небесах, легкие, перистые, они не двинались и казались мазками краски на холсте, солнца золотились и освещали раскинувшийся под ногами город - город, где теперь он, Кильвиур, правил по стечению обстоятельвтв.
-Али не помнишь ничесоже? - спросил Серафим, заглядывая в лицо гнесу.
Он сидел и болтал босыми ногами, уцепившись огрубевшими пальцами за карниз, чтобы не свалиться вниз, ветер раздувал его одежды, обнажая тонкие ноги в узких белых штанах, ерошил волосы.
-Жил я там, вишь, где леса полоса темнеет, - он указал куда-то за горизонт и заулыбался совсем озорно, как будто и не было за его спиной горя и бед, как будто он не носил сан еарула.
Кильвиур молчал, слепыми глазами глядя вникуда: ему не хотелось даже видеть радости жизни, в которой уже не было места для Градэрна.
-Послушай, государюшко, лёт бы полетать, все тоску развеешь, - с жалостью проговорил еарул, - лик светлый твой помрачился. Чтоб тебе? Гляди, там, - он указал наискось, - леса Ягодны, там - поля Бескрайние, коли назад поворотишься - лентой горы Тааронски увидать сумеешь на юге. Вся твоя земля та, чтоб тебе грустить? Али встретил кого ты в Снави-смертной? Брата? Отца?
Кильвиур чувствовал, что священик неспроста спрашивал. Не зная ничего, он нутром чуял, где неладно, и не ошибался: и откуда ему было знать о том, что творилось на душе мага? Знать так точно, что безликий Смерть разлучил его с дорогим существом? Неужто Бог сказал?
-Сына мертвого, - тихо проговорил он, чувствуя, как внезапно стало больно вна сердце.
Не пусто, не серо, а просто больно, как было, когда Градэрн только погиб. Он и был ему сыном, глупый, человеческий мальчишка. Каждый ученик становился дитем для своего Мастера, и пережить его смерть было ой как непросто.
-Сына… - кивнул головой Серафим и надолго замолчал, тишиной отдавая дань уважения утрате гнеса. Они посидели молча, но еарул продолжил, хоть и не так живо, как прежде: - Всяко бывает, на все воля Божия. Не иначе как сына твоего забрал Смерть, чтобы тебя выпустить. Больно то, мне ли не ведать, Светлоликий, да подумай ты, что бы сделать мог, дабы смерть его оправдать? Нужен ты народу своему вольному, живой нужен, не Унылый, я тебя в горе твоем не оставлю, с тобой его понесу, коли позволишь.
Серафим не говорил ничего нового: Медики из Дома твердили все то же самое, но другими словами. Только вот от их лепета не было проку, а речи еарула что-то всколыхнули внутри - объяснить это иначе, чем влиянием Бога было просто невозможно, и Кильвиур поежился бы от страха, если бы не был так удивлен. С его глаз словно бельмо спало, и мир внезапно приобрел краски - тусклые, блеклые, но в нем появились цвета. И с души как будто камень свалился.
-Зачем тебе моя боль? - только и спросил он, чувствуя невыносимую, но живую тоску.
Серафим улыбнулся странно, очень мягко, на мгновение став походим на женщину - на мать, которая укачивает свое новорожденное дитя.
-То мое бремя нонче, мой долг. Ты защитник, я же душ успокоитель, и душа твоя, брат, мне остальных важнее, - и его синие глаза засветились изнутри: этот путь он выбрал сам,и радость, что он может помочь, помогала ему пережить все. Даже оторванные крылья. - Лети теперь, горюшко выдуй из сердца ветрами встречными.
Кильвиур поднялся, мгновение глядел вниз, а потом прыгнул с карниза, взвившись в воздух. В лицо ударили потоки воздуха, крылья в радости затрепетали за спиной, одежда облепила тело - в Доме не было принято летать, он и забыл, каково это, нестись наперегонки с ветром, слушая его, чувствуя воздух каждой клеточкой тела, взвиваясь в потоках, как в невесомой воде. В этом и была Свобода, которой поклонялись здесь. Воздух забивался в горло, дышать было тяжело, если не отвернуть головы, солнечные лучи обожгли лицо, заставили зажмуриться - они снова были ослепительно золотыми, на них снова невозможно было смотреть, и внутри что-то ожило. Что-то забытое.
Он камнем упал к земле, у самой мостовой распахнул крылья и взвился стрелой высоко-высоко, обозревая свои владения. Серафим был прав: он еще не умер, и жизнь Градэрна не была отдана впустую, хоть Кильвиур еще и не совсем понимал, зачем погибло его маленькое, человеческое дитя.