П. С. Никонов. Люди земли Вешкаймской

                Дети трудных лет России

П.С. Никонов – персональный пенсионер союзного значения, ветеран партии и комсомола. Живет в городе Новороссийске. Родился в 1902 году в деревне Кротовка в большой крестьянской семье. В 1919 году комсомолец Петр Никонов вступил в коммуну «Улей», которая спустя полтора года  объединилась с коммуной «Красное Знамя» (в селе Соплевка, ныне Красный Бор), руководимой известным крестьянином, вожаком, коммунистом А.А. Грязновым.
Редакция газеты попросила Петра Степановича поделиться воспоминаниями о пережитых годах. Он ответил: «Ввиду того что писать мне стало трудно, ведь мне 86 лет, стал слабеть, решил послать вам нашу городскую газету, где описана вся моя жизнь»…
Публикуем воспоминания П.С. Никонова, записанные корреспондентом Новороссийской городской газеты В. Коновым.

Я родом из Симбирской губернии, деревни Кротовка Карсунского уезда, девятьсот второго года рождения. Семья наша была большая, как все крестьянские семьи. И жизнь оборачивалась к нам не самой доброй стороной. Полгода мне минуло, когда умерла мать. В восемь лет остался без отца. Стали мы жить сами – братья мои да единственная сестра. Я-то младший, меня старшие братья в школу определили, закончил три класса. А тут царь войну объявил. И ушли два брата сразу в четырнадцатом году. Потом многих мужиков на фронт забирали.
Уже в семнадцатом году стали солдаты возвращаться. Двое братьев приехали раненые, один вовсе не вернулся – пропал. Тут как раз решили братья поделить отцово наследство, чтобы каждому жизнь свою построить. Какое наследство? Лошадь, корова, дом. Мне дом отдали. А брат-фронтовик со своим товарищем коммуну организовать решили. Десять – двенадцать дворов объединили. Что, говорят, Петька, пойдешь к нам? А что же мне оставаться? И я туда. Коммуна наша, между прочим, «Красное знамя», до 1930 года просуществовала, до самой коллективизации.
Мы, деревенская ребятня, уши вострили, слова непривычные ловили: Ленин, революция, коммуна… А в восемнадцатом году, когда Колчак с белочехами надвинулся, пришел к нам красный кавалерийский отряд – для охраны мостов от Москвы на Симбирск. Перезнакомились мы с конниками, сдружились, у них первые уроки политграмоты прошли. И тринадцать ребят из нашей коммуны записались тогда в РКСМ.
А белые подступали к Симбирску. Отряд уходил. Нас спрашивают: «Как вы? Пошли с нами!»   Но мы-то еще пацаны  были, не всякий мог на такое решиться. Однако же семь человек согласились, в том числе и я. Так оказались мы на фронте.
Первое время в форму красноармейскую  меня  не одевали и  оружия  не давали: «Ты, - говорят, - нам пока для  другого  нужен – для  связи».  А, в самом деле, части наши разбросаны, белые разъезды шныряют. Взрослому
бойцу, пожалуй,  и  не  пройти, а мальчишке – свободно. Мало ли таких, вроде меня, бродило…
Как-то командир говорит: «Отправляйся на станцию Охотничья (что на берегу Волги), отнеси туда записку, отдай начальнику части». Перебрался я через Волгу, все нормально. Прихожу в расположение части, дежурному докладываю: так и так, мне к вашему главному. Он на меня внимательно посмотрел: «Ладно, - говорит, - пошли». Приходим в какое-то помещение, на полу там сено навалено и спит человек. Дежурный его будит. Тот встал. Оказался командиром, молодым человеком. Прочел записку: «Ответа не будет, - говорит. – Скажите, мы там-то…» Я и пошел. Уже потом, когда воевать стал, узнал, с кем говорить довелось. Это, оказывается, был сам Тухачевский…
Колчака разбили под Симбирском. Я был уже в корпусе знаменитого командира Гая. Попала, было, моя часть в окружение, но приказ поступил такой: Колчак отступает, и мы с ним должны отступать. Но не давать ему уходить – жечь мосты, перекрывать дороги… вот так мы и шли впереди Колчака – до Екатеринбурга (ныне Свердловск).
Как с Колчаком порешили, переформировали нас – и на Польский фронт. Там Гражданская война для меня и кончилась. Переправлялись зимой на санях через Березину. Я лошадьми правил, сзади пулеметчик. И вдруг лед проломился, стали мы тонуть. Ну, пулемет мы с товарищами подхватить успели, а как же лошади? Бросился я в эту ледяную купель, постромки ножом резать. Лошадей выручил, а сам застудился сильно и слег. И очутился вместо фронта в госпитале.
В конце 20-го года вернулся я в нашу коммуну. Прихожу в себя, работаю. А тут как-то догоняют меня на улице ребята: «Петька, тебя Анна Владимировна ищет!» Это учительница наша была, Лебедева. Спросила она меня: «Учиться хочешь? Тогда запрягай завтра лошадь. Поедем - в интернат».
Так поступил я – здоровенный парень – в четвертый класс. Малолетки смеялись: «Ломоносов приехал!» Ладно, что обижаться? Я за первый год два класса одолел. Потом – еще два. Коммуна все это время мне помогала. Там, в октябре двадцать третьего, я стал кандидатом в члены партии.
Проучился в седьмом классе до апреля, тут вызвали меня к военному комиссару, дали направление в пограншколу в Минск. Снова предстояло покидать родные места. Поехал домой, в коммуну, попрощаться. Провожали меня душевно. Баню истопили, обед устроили. А когда уже прощался, мать нашего председателя, Ивана Федоровича Гончарова, несет икону – благословить меня. «Погоди, мать, - говорит ей Иван Федорович, - ему не икону, вот что надо бы!» - свой револьвер показывает. А он у нас, Иван Федорович, с малых лет с революцией был связанный. Еще в девятьсот пятом схватили его с запрещенными бумагами. Но по малолетству в тюрьму отправили не самого, а – отца. Так что мы с Гончаровым хорошо друг друга понимали.
…После пограншколы прибыл я к месту службы – в 14-й пограничный отряд. Был политруком и… учителем. Ничего странного. Из 50 новобранцев, что пришли к нам, 32 – неграмотных. Так вот я в учителя и попал.
Потом назначили командиром заставы. А 25 августа 1925 года – дорогой для меня день. Я стал коммунистом.
Однажды к ночи передали приказ: границу на замок! Банда, злодействовавшая в Белоруссии, прорывается за кордон, выпускать нельзя. Но к нам та банда тогда не сунулась. Зато пришла другая – с польской стороны…
Я пошел проверить посты. Смотрю, два бойца вместе устроились. Так не годится, говорю, рассредоточьтесь. Только мы с ними переговорили, - на болоте птицы раскричались. С чего бы это? Затаились, ждем. И – увидели, идут. Я бойцам приказал огня не открывать, пока не перейдут всю границу. Но у одного пограничника выдержки не хватило, выстрелил. Одни нарушители попробовали бежать, другие попробовали сопротивляться. Я бросился за бандитом, отстреливавшимся из револьвера. Догнал его на болоте. Споткнулся тот о кочку, упал. Пока я в темноте пытался скрутить бандита, он изловчился и выстрелил ещё раз, ранил меня. Тут подоспели наши. На хуторе меня перевязали, помогли добраться до заставы…
Через месяц-полтора начальство предлагает отпуск. Спасибо, говорю, а можно вместо отпуска другое? «Что?» Да револьвер, из которого меня бандит ранил. «Это можно…» И точно. Наградили меня тем самым револьвером.
Служба продолжалась. Вскоре я уже был в Харькове, в НКВД. Работы было много. А тут в городе открылась высшая партийная школа. Для меня, недоучки, это была мечта. Стал ходить на занятия. Но, оказалось, не рассчитал, пришлось выбирать: или полноценная учеба, или служба. Пошел в обком партии, там меня поняли. Учись, говорят. А работу я нашел другую – на заводе «Серп и молот». Только втянулся – снова вызывают в обком. - Переходи в кооперативный институт. Почему? Что я, спекулянт что ли…
Улыбнулись в обкоме моей обиде, а потом объяснили: не хочешь в кооперативный, иди в сельхозинститут. Партийную прослойку среди студенчества надо укрепить.
В общем, перешел. Но и там не доучился. Началась массовая коллективизация, направили меня в политотдел одной из МТС. А в 1932 году, в очень тяжелое, голодное время, назначили директором совхоза – в селе Одноробовка Харьковской области. Потом там же создали и техникум. Так что стал я одновременно и его директором.
… Это было еще до окончания сплошной коллективизации на Украине. Меня, как директора совхоза, обязали взимать долги с единоличников – кто сколько зерна еще должен сдать государству. Дело это меня тяготило страшно. И не потому, что много ездить приходилось. Другая причина была. Сейчас поймете.
Как-то напросился со мной в поездку сотрудник помоложе. Видно, хотелось ему посмотреть, как разоблачают кулаков, которые хлеб в ямы прячут. Приехали в хутор. Тихо, пусто, никого не видно. Направляемся ко двору хозяина, за которым недоимка пять центнеров зерна. Ворота отворены. Дверь не заперта. Вошли в хату – никого. Потоптались, посмотрели – нищета из каждого угла кричит. Только собрались уходить, гляжу, занавеска над печкой колыхнулась. «Там кто-то есть», - говорю спутнику. Откинул занавесочку, а там двое пацанят – худющие, чумазые. - Вы что тут делаете?
- Мы дедушку греем…И точно. Сидят детишки на старике. Тот уже похолодел весь. Ну что, - поворачиваюсь к спутнику, - ты видишь этих «должников»? Что, прячут они зерно от нас, а заодно и сами с голода мрут?
Побледнел мой товарищ, глаз от полумертвых детишек не отводит, губы у него задрожали. - Как же это? Через год мы узнали, кто виноват в том, что люди в нашем Золочевском районе падали от голода прямо на улице. Ретивым чиновника показались уж больно незначительными цифры посевных площадей. И понарисовали они показатели  покрасивее, с нуликами на конце, - чтобы начальство их рвение оценило. А каждая приписка чьи-то жизни зачеркнула. Потому что хлеб забирали у некоторых людей, исходя из липовых, во много раз завышенных данных. Ведь до зернышка, да еще и получалось, что где-то, мол, прячут…
Вот он, враг, - если говорить уж о врагах народа. Карьерист, взяточник, лжец, бессовестный, которому люди – ничто, который только себя видит. Чем лучше переписчиков образца тридцатого года приписчики восьмидесятых? Они не только государству лгут, не только свои карманы набивают, но, самое страшное, они веру у людей отнимают в правду, справедливость, в жизненную силу социализма.
… И все же дела у нас пошли неплохие. В тридцать пятом получил техникум второе место по Украине. Часами меня наградили. Техники, жаль, было мало, но мы с завучем строили на этот счет планы.
И опять – поворот. По согласованию с  ЦК партии дали мне направление на Север, укрепить сельскохозяйственный техникум в поселке Ульяново Коми АССР.
Жаль было оставлять налаженное дело, расставаться с семьей – жена с ребенком осталась пока в Харькове, - но так уж мы были воспитаны: надо – значит надо.
Как я туда добирался – история долгая. И самолетом, и на собаках, и на оленях… вместе с одним моим бывшим студентом начали наводить порядок. Техникум обосновался в бывшем монастыре. Но порядки в нем царили далеко не святые. Разгул, пьянство. Пришлось кое-кого серьезно приструнить.
Потом уж, когда все наладилось, случайно узнал я, что в район на меня поступали письма всякие. Но значения тогда не придал.
Однажды, было это уже в мае 1937 года, приезжают в совхоз секретарь райкома и председатель райисполкома: «дайте нам студентов на сплав леса». А техникум, надо сказать, уже послал на эти работы свой отряд. Остались те, у кого экзамены на носу, нельзя от учебы отрывать. Объясняю гостям, так ,мол, и так… Тут они как вспылят: «Саботажник!» Я вижу, нетрезвые они, и тоже не сдержался…
Мне сначала не до этой истории было, а потом задумался. Время ведь какое – только и слышно: враги народа, враги народа… Не устроили бы мне и в самом деле неприятностей. Решил написать секретарю обкома, спросил совета, как быть.
Секретарь ответил: приезжайте в обком к такому-то числу, разберемся.
Я прибыл в назначенное время, спрашиваю у дежурного, как пройти к секретарю обкома. «А его нет,- отвечает, - посадили…»
Как так, думаю… Тут уже всерьез забеспокоился. Помаялся в городе еще день-другой, прихожу снова, к другому секретарю. А тут как обухом: и его арестовали.
Что делать? Уносить ноги? Но я же член партии. Как же можно бежать? Сел в обкоме на стул, подумал-подумал, ничего не решил. Пошел к телефону, в техникум позвонить, узнать, как они там. Возле телефона сидит какой-то человек, вздыхает: «Что же это делается, людей без разбору хватают…» Дверь рядом распахнулась, вышел какой-то строгий полковник.
- Вы что тут?
- Да вот,- отвечаю,- гражданин говорит, зачем так много народу арестовывают.
- Ну и что? И вас можем посадить.
Я в ответ не смолчал:
- Дурное дело не хитрое.
Глянул полковник пристально и не сказал ничего –  ушел.
А я так и не решил, что делать. Сижу, пытаюсь с мыслями собраться. Тут вдруг выходит сержант:
- Кто тут Никонов?
И повел меня в комнату. Там человек за столом пишет. Я поздоровался. Он не отвечает, головы не поднимает. Наконец оторвался от своих бумаг: «Вы чего пришли?»
Объясняю, что привели меня, а зачем – не знаю. «У меня на вас нет ничего. Ну ладно, подождите».
Ждать пришлось долго, уже стемнело. Обращаюсь снова к этому человеку:
- Может, я пойду, а? Хоть пообедаю…
- Нет. Нельзя.
Как услышал я, что уйти нельзя, про еду и думать забыл. Чего ж это я, арестован что ли? И точно. Приходит снова сержант, приносит бумажку: санкцию на арест.
Повезли меня, а я от ужаса и стыда себя не помню. Какой позор! Арестован! Да за что же?
Приводят в тюрьму. Забор. Ворота. Дежурный сидит за столом. Потребовал отдать ремень, зачем-то часы…
- Отведите в 14-ю камеру! – и приказал.
Иду по коридору в сопровождении конвоира и вдруг вспоминаю: у меня же в кармане револьвер! Тот самый, именной, с погранзаставы.
Возвращаюсь опять к дежурному и кладу оружие:
- Уж если ремень положено сдать, то это, поди, и подавно?
Дежурный с конвоиром аж в лице переменились. Это ж надо такого маху дать! Ладно, револьвер забрали, отправили снова в камеру.
Привели. Гляжу: народу в камере много. Сидят у стола, в карты играют. Сел я, голову руками обхватил, глаза зажмурил. Накатило все снова: и растерянность, и стыд… Никто ведь из нашей семьи никогда за решеткой не был! А тут… И зачем, думаю, я револьвер отдал? Застрелился бы сейчас – и все.
Вдруг кто-то подходит, руку мне на плечо кладет. Я вскинулся:
- Вы кто? Чего надо? - Успокойтесь, – отвечает человек с черной бородкой.- Зачем вы себя мучаете? Посмотрите вокруг. Вы думаете, это все бандиты? Нет. Это вот - директор завода, это – секретарь райкома. А я два университета окончил, работал во Внешторге. Теперь вот здесь, и за что, почему – не знаю…
Он меня действительно поддержал, в первые, самые трудные дни, помог одолеть отчаяние. А потом я и с другими подружился. Это, в самом деле, был интересный, образованный народ, люди заслуженные. За два месяца, что мы в одной камере пробыли, я большую школу у них прошел.
Потом вызывают меня однажды к начальству и объявляют приговор: пять лет. За что? «Знаем за что!» - ответили и обратно в камеру вернули.
Пришел, меня сразу товарищи обступили: «Ну, как?» Услышали, какой мне приговор вынесен, обрадовались:
- Пять лет? Да это детский срок! Не вздумай писать апелляцию – тогда ещё припаяют! Ну, ты легко отделался…
Они меня поздравляют, а я чуть не плачу. Чему радоваться? Это я потом уже в лагере понял. Товарищам, вроде моих сокамерников, меньше десяти не давали, да и этот срок продлевался…
Больше никого из первых моих тюремных учителей я не встретил.
Есть такая речка на Севере – Вымь. А в поселке Усть-Вымь располагалась база лагеря. Оттуда – еще дальше глушь. Там, в лесах, я, наверное, и остался бы навсегда… Мы строили железную дорогу на Воркуту. От голода и холода я уже еле волочил ноги, цинга лишила зубов, резко ухудшилось зрение.
Спасла… моя специальность. Отобрали человек тридцать, вернули в Усть-Вымь, я был в их числе. Дня через два приковылял к фельдшеру, попросил рыбьего жира. Тот меня выслушал и говорит: «Рыбьего жира дам, но я слышал, что тебя хотят назначить заведующим парниками. Ты ведь агроном, верно? Так вот, запомни – тебя только овощи и спасут».
Так оно и случилось. Меня как бывшего директора совхоза и сельскохозяйственного техникума поставили на парники. И лук да травка помогли. Месяца через два я себя чувствовал уже значительно лучше.
…Известие о войне привело нас в величайшее волнение. Особенно когда немцы оказались у ворот Москвы. Стали брать на фронт «бытовиков» (осужденных  за мелкие преступления бытового характера), уголовников. А нас – нет. Как же так? Со слезами на глазах мы подступали к начальству. Ведь преданные коммунисты, многие в гражданскую воевали,… Начальник разводил руками: не велено!
Сильно переживал я эту несправедливость. И без того униженный, я лишался права даже жизнь за свою Родину отдать. Надежда была, что скоро – в 42 году – срок должен кончиться, тогда и на фронт…
Но ни в 42, ни в 43 я за колючую проволоку  не вышел. Заключение продолжалось, без вести о том, когда кончится. Вот тогда я вспомнил слова товарищей по камере. Понял по-настоящему, что испытывают заживо пропавшие – осужденные на бессчетный срок, без права переписки.
Мне письма приходили. Последнее – после нескольких месяцев пути – пришло в 1942 году. Жена писала, что Харьков, наверное, сдадут, и спрашивала адреса моих братьев, чтобы уехать к ним. Больше ни единой весточки от нее не было… Много позже я узнал, что ей, работнице узла связи, нельзя было оставить свой пост до последнего часа. Они с ребенком не успели вырваться из занятого немцами города и погибли.
В Ухте судьба свела меня с замечательным человеком – Иваном Терентьевичем Кабацким. Там завязалась наша дружба, прервавшаяся только с его смертью в 1969 году.
Ивана Терентьевича – изможденного, слабого – прислали ко мне с запиской заместителя начальника лагеря. «Считать агрономом, а на работу не посылать». Насторожила меня такая забота. Не соглядатая ли ко мне приставили?
Как-то собрался в деревню, кое-какие припасы пополнить. Кабацкий мне и говорит: - Петр Степанович, возьми и меня. - А дойдешь? – спрашиваю.
- Дойду! – улыбается. А сам слабый…Догадался я, что он хочет со мной о чем - то поговорить наедине. Так оно и вышло. Присели мы на полянке в лесу передохнуть (Кабацкий быстро устал). Говорит он мне:
- Ты на меня с опаской глядишь. Не надо… Я тебе свою историю расскажу, а ты сам решай. И рассказал.
Командовал Иван Терентьевич сотней у Буденного. А потом по советской линии пошел. На Кубани работал председателем Мариинского райисполкома.
Когда началась ежовщина, его схватили и предъявили вздорное обвинение – в подготовке вооруженного антисоветского восстания. Следователь подсовывал списки членов вымышленного подполья. Заставлял подписать. Кабацкий отказался клеветать на ни в чем не повинных людей. Разозлился следователь. Стал кричать, грязными словами оскорблять большевика, буденновского рубаку. Вскипел Иван Терентьевич, схватил со стола чернильницу да ею и замахнулся,… набежал конвой, Кабацкого скрутили, бросили в камеру. Три года провел он в одиночке. Немудрено, что ходить разучился. А потом попал к нам на север. Что заместитель начальника лагеря за него беспокоился – объяснимо. Прежде они были знакомы, охотничали вместе…Кончил свой рассказ Иван Терентьевич.
- Правда это? – спрашиваю. Гляжу ему в лицо, вижу его слезы и знаю: правда. - Тогда, - говорю, - никуда мы сегодня с тобой не пойдем. Давай обратно, тебе силы беречь надо…Паспорт мне вернули только в 1944 году. Но на свободу в полном смысле я все же не вышел. «Ты, - сказали мне, - нам здесь нужен». Готовил участки для новых огородов. Потом потребовались агрономы в сибирских лагерях- поехал туда.
В Сибири встретил 1953 год. Там застала меня и весть о смерти И.В. Сталина. Сталин… Это имя значило и значит для моего поколения много. С ним связывали мы наши успехи, свою веру и борьбу. Но именно о нем была наша общая мучительная дума: знает ли он, что творят его именем? Нас называли «врагами народа». Да если бы мы действительно были враги! Ведь одними палками бы смели охрану и вырвались из лагерей… Но мы не были врагами. Мы терпеливо ждали и верили, когда справедливость восторжествует, партия поставит все на свои места и ошибки будут исправлены. Не все дождались… теперь иной, видать, знающий о тех временах понаслышке, бросается в другую крайность, уже Сталина называет врагом. Нет, тут все сложнее. Ведь как показал он себя в войну!
Однако что было, то было. Политические процессы, будоражившие страну в тридцатых годах, по-моему, нужны были Сталину, чтобы устранить деятелей, более известных, чем он, работавших с Лениным. Ежов, а потом Берия, воспользовавшись данной им властью, чинили массовые беззакония, уничтожали партийные, советские, военные, хозяйственные кадры. Вслед за своими начальниками поспешила и сошка помельче – вроде тех, что арестовывали меня и многих других. Соревновались они что ли, кто больше «врагов народа» выловит… Но в нашем сознании как-то не укладывалось, что Сталин может знать обо всем этом, более того, руководить репрессиями.
И вот он умер… По объявленной вскоре амнистии на волю вышло множество уголовников. Совхоз, в котором я был агрономом, держался только на этом контингенте, так что теперь приходилось его передавать в ведение облисполкома. Для передачи совхоза местным властям приехал генерал. Улучив момент, я обратился к нему: прошу отпустить. «А что тебе, - говорит, - разве плохо у нас!» - Не могу, - отвечаю, - я больше на эти заборы смотреть. Не могу видеть, как ко мне рабочих под ружьем водят. Я ведь сам в их положении был, поймите…
Кивнул генерал: хорошо, разберемся. И точно. Вскоре поступило распоряжение – поезжай, куда хочешь.
Работал в Казахстане. Заведовал строительным участком. Не то чтобы охотно меня взяли, но нужда в специалистах была. А в 1957 году вызывают меня в Алма-Ату, в обком партии. Заныла душа. Опять! Но отправился в путь. Пригласили меня в кабинет. Немного отлегло от сердца, когда человек, который был в этом кабинете, заговорил со мной приветливо, по- доброму. Достал этот товарищ папку из шкафа, полистал и говорит: «Мы хотим, чтобы Вы подали заявлению в партию».
- А я из партии не уходил, - отвечаю все еще настороженно.
- Понимаю, понимаю, - говорит человек. – Мы предлагаем вам подать заявление о восстановлении в партии. Ведь вас реабилитировали…
- Как?! - Да, еще 10 мая. А вы не знали! Пакет с документом о реабилитации почта мне еще не довезла…
Трудно сказать, что со мной было. Такой камень свалился… И плакать, и смеяться хотелось. Ведь двадцать лет,  двадцать! – ждал этих слов, этого дня.
… На Кубань приехал, надеясь на встречу с Кабацким. Решил, что Иван Терентьевич наверняка тоже оправдан. Приехал в Краснодар, узнал в горсправке адрес. Дверь открыла женщина.
- Иван Терентьевич дома?
- Она заволновалась, чего-то смотрит на меня и спрашивает:
- А вы кто?
- Приятели мы с ним по Северу…
- Обнимает она меня и плачет. Я ничего не понимаю, что такое. Наконец объяснила она:
- Я узнала вас… вы – Петя. У Ивана фотография ваша…
В общем, жена предложила подождать его с работы, но я тоже разволновался, ждать не мог, поехал к нему.
Так и остался я в этих краях. Был агрономом в совхозах под Краснодаром, в Ейске, потом в Новороссийск переехал. Хоть и на пенсии, а без дела трудно. В котельной работал, а как человек в сельском хозяйстве знающий, помогал Приморскому комитету народного контроля.
Иногда спрашивают: жалко, поди, вычеркнутых из жизни лет? А я не числю их вычеркнутыми. Я и в лагере, под конвоем, работал на социализм. Железную дорогу строил, делянки в тайге разбивал… мне это сознание выжить помогло. Не пропасть, понимаете? Несправедливость со мной учинили, но сам я себе право на несправедливость не давал. Пользу Родине каждый из нас и там принести мог.
Когда в Ейске жуликоватый директор пустил налево скот, а я сказал об этом на собрании, некоторые на меня озлились. Кто ты есть такой, чтобы начальника поучать! Ты, дескать, человек маленький!
Вот он где начинается, простор для произвола. Разве не понимали люди, что совершается что-то неладное? Понимали, но сочли себя маленькими, незначащими. А на самом деле каждый человек значит очень много. Ведь жизнь – она наша собственная. Как же я могу быть незначащим для моей собственной жизни? Многих беззаконий мы не допустили бы, если бы не отдавали свое право решать в чужие руки…
И ноябрьский Пленум 1982 года стал тем часом, который не мог не пробить, которого мы ждали так долго. Юрий Владимирович Андропов, Михаил Сергеевич Горбачев, а с ними настоящие коммунисты повели борьбу за обновление, за возвращение к ленинским принципам. Если меня спросят, чего я еще хотел бы увидеть в своей жизни, я скажу: хочу увидеть победу перестройки.
Не надо думать, что нам предстоит избавиться только от плесени, накопившейся за последние двадцать – тридцать лет. Корни поглубже будут. Но я верю в победу. В трудное и жестокое время мы жили, а все-таки Советскую страну построили, Гитлера одолели. Одолеем и заблуждения свои, косность. Потому что не вождь, решающий все и за всех, а мы сами, своей волей и разумом идем продолжать революцию.
Не смотрите, что я стар. А говорю ,вроде бы, за всех, за молодых и сильных. Мы, ветераны, болеем за перестройку всем сердцем. И как бы там ни было, а дрались и страдали мы именно за нее.