Страшно - когда не больно

Эта вечная Страна отливов и приливов, вечная переправа, мифологическое зарождение пространства посредством человеческого глаза. Я бегаю туда-сюда — из выдуманного Рая в мир, который безусловен, а из него — обращаюсь в твердокаменный Аид и выхожу неровным паром в противоположном направлении. Я повторяю это снова и снова — я создаю мир, в котором нет меня как существа, а есть я - как явление. Мне сказали, что Лилит — не из нашего рода, ибо нет никакого ребра, а есть сторона, ряд, сектор, род. Она, выходящая из ряда вон, выбралась из всеобщего воображения в нечто неоформленное. Я перевожу кажущееся - в вид, перевожу на другой берег своего сознания и вижу отражение, булькающее отражение на теле, на восемьдесят процентов состоящем из сталактитового прилива, заполняющего пустоты в доисторической пещере, из которой ежедневно выбираюсь Я — но не как человек, ибо человек тонет в познании самого себя, а как явление. За противоположным рядами, не заполненным зрителями, сверкает проектор немого кино. Со стороны кажется, что за мною кто-то наблюдает, и этот кто-то похож на меня, как две капли яда похожи на столько же капель амброзии. Я вижу меньше, чем слышу, я слышу меньше, чем понимаю, я понимаю меньше, чем нахожу. Лилит хитро косит лиловым глазом, Лилит — это девочка из позапрошлой жизни, которую называют Снежаной все кому не лень, а мне лень — и я зову её Лилит, Лилит, Лилит, что на детском языке означает Тили-Тили-Тили. Она вечная невеста, её лепят из сдобного теста на выданье. Она такая пышечка. И если ей не на найдётся места в моей жизни, пусть она уйдёт насовсем. Пусть спящий разум перестанет её рождать. Глупая, глупая, глупая Лилит, она и появляется только для того, чтобы не замечать меня.
 
Два раза в неделю мы ходим большой компанией в душевую на асфальтовом заводе на пустыре, то ли потому, что кто-то ворует ключи у работающих здесь родственников, то ли потому, что вода — это жизнь, что не противоречит значению сворованных ключей, открывающих двери в сказочную каморку. На этот раз старшие девочки тащат меня в скользящих по гравию сандалиях прямиком в женскую душевую, потому что я виноват в том, что они поссорились со старшими мальчиками. Тётушка, её подружка и щекастая девочка, которой я пока не придумал кодового имени, волокут меня за собой, а я ищу поддержки у своих друзей, но вижу в их глазах только зависть. А я и вправду везунчик — я нахожу мелочь, сначала три копейки, затем — десять, и, наконец, целый пломбир в денежном эквиваленте и шуршащую крысу. Крыса похожа на ласку, я уже знаю, что такое ласка, но я не люблю, когда меня гладят по голове только за знания о мире, обладание которыми уже само по себе сулит выигрыш. Я и вправду везунчик, крыса, безвыходно прижатая к стене, не кусает меня, а, проскакивая мимо, больно стукается о ногу. Больно — это не страшно, даже когда слишком больно — можно дышать, а когда страшно — нет. Я уже знаю, как затаить дыхание и на цыпочках входить по холодному полу в женскую душевую. Главное, не смотреть вниз, главное, не смотреть вниз, иначе всё увиденное внизу посмотрит на тебя сверху вниз. Старшие под шум воды шутливо переругиваются через вентиляцию. Я уже знаю, что куплю на найденные деньги и что случайный пожар не потушат, потому что пожарные приедут без воды, а вернутся заправленными с речки как раз к тому моменту, когда бабушка опустит икону, призванную по её замыслу отпугнуть пламя, чтобы огонь от сарая не перекинулся на дом. Я бы никогда не услышал, как это работает или делает вид, что работает, если бы сохранил тайну о происхождении огня.
 
Стоит что-то потерять, так это что-то находит именно тот, кто ждал этой потери всю свою жизнь. Перочинный ножик с двенадцатью лезвиями. Мне кажется, Лилит, проходя мимо, не заметила не только меня, но и моей подлости. Я закапываю перочинный ножик поглубже в песок, чтобы откопать вечером, невольно понимая, что ножик сейчас мне нравится гораздо меньше, чем когда он принадлежал другу. И бегу играть в школу. Нет ничего смешнее, чем играть в школу ещё до школы с теми, кто эту школу вот-вот закончит, намереваясь продолжать играть в жизнь. Я выиграю, я обязательно выиграю в эту дурацкую школу, если только тётушка с подружкой не отрежут мне, как и обещались, слишком длинные ресницы. Я прямо представляю, как они играючи душат меня подушкой, чтобы я обмяк, а потом придерживают за руки и, похихикивая, проводят ножницами мимо глаз, самодовольно самоудовлетворившись, что я теперь один из них и могу по-человечески, с их стороны — спокойно, играть во всепоглощающую школу. Троечницы.
 
Школа никогда не заканчивается, ежегодно меняется лето, а школа — всё та же. Я играю в догонялки с Лилит только потому, что у неё выросли сиськи, а иначе какой смысл догонять девочку, у которой нечего пощупать. Или именно для этого я всё время вожу, или она водит меня за нос, зная наверняка, что это то единственное, почему мы играем, пока она ждёт ровесников с параллельной улицы. И это только игра, потому что всё остальное время я вне игры.
 
Говорят, она умерла, но если все вокруг говорят, что кто-то умер, значит ли это, что умерли все, о ком говорят. И если я говорю о смерти, может, и смерти нет. Может, и жизни нет. Молчу-молчу. Потому что нет ничего — ни душевой, ни завода, ни даже пустыря.