Страхи, которые в нас умирают

Страхи, которые мы не помним, потому что они велики, а мы такие маленькие, маленькие, маленькие, что всё большое вокруг кажется пузырём, выдуваемым из газетной трубочки, которую только и стоит макнуть в формочку со взмыленной водой, так тут же выдыхаешь значение каждого большого пузыря, - эти страхи не нуждаются в представлении. Я сейчас и не вспомню, была ли у меня кошка.
 
В чёрном-пречёрном доме, в чёрной-пречёрной комнате, на чёрной-пречёрной стене чёрная-пречёрная кошка играла с лунным зайчиком, мгновенно выскакивающим из-за шторы, приподнимаемой едва уловимым сквозняком. Темнота свойственна воспоминаниям, если за ними ничего нет.
 
Бабушка говорила, что чёрные кошки у нас не приживаются, и я не придумал ничего лучше как назвать облезлого котёнка-девочку Трёхцветной. Когда она выросла, клочья пушка сошли, а имя - не поменялось.
 
Предрассветная рыбалка, когда задымлённые тополя стряхивают росу в необратимое лицо, предвосхищает большой улов. Друг уже ждал на дороге, когда я, протаскивая велосипед через палисадник, укололся о шиповник, которого в нашей семье прозвали Нежильцом. Кошка тёрлась о колесо велосипеда, замедляя мой шаг, и я понял, что при лунном свете она и вправду трёхцветная.
В дошкольном возрасте восторг от предстоящего дела многократно превышает достигаемый результат, и если рыбалка выходит бесславной, можно генерировать новые и новые восторги.
 
- Да здесь брод, - заметил старший товарищ, когда мы уже порядком подналовились пустых крючков, поскольку течение быстро размывало хлебные мякиши. - Я его уже не раз туда-сюда переходил.
 
И, отбросив бамбуковую удочку, прыгнул с обрывчика в песчаную трясину. На том берегу кренились неровным горизонтом шапки дачных крыш.
 
- Я тебе говорю, брод, значит, брод. Смотри, смотри, - и с каждым «смотри» делал шаг в глубину, - смотри, ой, блин, ракушка. Кажись, порезался.
- Да ладно, умею я плавать, ещё как умею. Мы же с тобой у турбазы переплывали, а там дна не видно, темно и холодно.
 
Мы шли гуськом, успевая шутить о противной жиже под ногами, пока не провалились. Мне показалось, что провалились мы одновременно. Или я потерял товарища, потому что внезапно скрылся под мутной водой. Я грёб и грёб, не в силах ни поднять головы, ни найти опоры для ног. Казалось, что свет не проникал через поверхность воды, но, открыв глаза, я отчётливо видел рыхлое и слякотное дно, сползающих в волосатые ямки двустворчатых моллюсков, полуоткрытых, как будто удивлённых неожиданным визитом бледного перепуганного ребёнка, когда они ожидали лицезреть смуглого охотника за жемчугом, не желающего знать, где сидит фазан. Распушенный рак не шевелился, вероятно, чтобы не спугнуть меня, и в какой-то момент я перестал бояться. Продолжая бездвижно грести, я вспоминал вкус воздуха, которым я мог дышать, и надеялся, что воспоминаний мне хватит на всю жизнь.
 
- Да ты чё, здесь мелко. Пошли позагораем, на этом берегу солнце ближе.
 
Странное ощущение от того, что тебя приподнимают за волосы, а ты стоишь по пояс в воде, по пояс своего незначительного роста. Именно в такие секунды ты вырастаешь. На этом берегу не видно бабушкиного дома, но я точно знаю, что за безымянными деревьями, если не считать за имена — берёзу, осину и ольху, — он продолжает стоять и будет стоять, пока мне хватает воздуха, чтобы плыть на противоположный берег.
 
Подчёркнутая извилистой тропинкой темнота, осталось всего одно препятствие — широкая четырёхполосная трасса, - и мы дома. И если за каждой дорогой стоит дом, разве она не стоит того, чтобы быть преодолённой. Это было не первый и не последний раз, я уже видел и чувствовал и ещё когда-нибудь увижу и почувствую, как не успевший остыть щебень, политый для связки битумом, изображая асфальт, липнет и липнет под щитки велосипеда. Я знаю, что успею проскочить перед кажущейся чёрной точкой фурой — и перескакиваю через руль. То ли я перелетаю дорогу рефрижератору, то ли рефрижератор — мне. Искорёженный велосипед я кое-как дотаскиваю до бабушкиного дома, друг идёт рядом, друг всегда идёт рядом, друг всю дорогу идёт рядом, ведя свой велосипед вровень с моей развалюхой.
 
Уставший, исцарапанный, обруганный я не плачу, чтобы не залить кипятком овощную-плодовую память, память — это сырое блюдо, - а ложусь спать. Вечный диван, раскладывающийся в три секции, помнит форму моего растущего тела, растя вместе со мной, Темно, потому что темно, а не потому, что мне не хочется ничего, кроме тьмы. Я чувствую, я чувствую гораздо больше, чем могу увидеть и представить, я чувствую, что кто-то прыгает мне в ноги и на мягких лапах, проваливаясь во впадинки одеяла, и движется по направлению к голове. Я укрываю лицо одеялом, от меня остаются одни глаза, пристально всматривающиеся в происходящие во мне изменения, я надуваюсь, надуваюсь и вскакиваю, откинув в сторону едва уловимые движения, и нашариваю выключатель в соседней комнате. Кошка, свернувшись клубком, спит непробудным сном на кресле, и даже не догадывается, что я только что сбросил её в противоположную сторону.
 
Кошка. Кошка. Как же её звали. И отзывалась ли она на выдуманное имя.