Забытая фотография

1

Однорукий старик окликнул священника у ворот церкви:
- Батюшка! Чего ж топчитесь у ворот? Я-то понятно, думаю: « Надо ли?»  А вы от чего не решаетесь?
Священник повернулся в сторону однорукого, и горький взгляд пронзил старика.
- Иерей Михаил Соколов.
- А-а-а-а, - протянул однорукий, - преподобие, значит? Так кликать?
- Вас что-то беспокоит? Груз на душе?  Надо бы помолиться, исповедаться. Зайдите в церковь, там для каждого найдётся утешение.
- Может, и надо бы исповедаться, иерей Михаил Соколов. Исповедуете?
- Я здесь проездом.
- А что так? Откуда вы?
- Из Владимира.
- И где же ваше владимирское оканье? – усмехнулся старик.

 Священник промолчал и хотел уже повернуть в другую сторону, но старик остановил его, положив левую руку ему на плечо.
-  Я здесь правую оставил, а что ты в гнилой столичке потерял?
- Потерял сестру. Здесь кладбище недалёко, там её могила.
- Простите старика, забылся, - виновато сказал однорукий. - Давно?
- Год назад.
- Сама?
- Болезнь убила. Рак.
- О душе её молитесь?
- О её, о своей, обо всех.
- Обо всех не надо! – выпалил старик. – Все не просят, и всех не простят.

Священник посмотрел на однорукого. Что-то непонятное поселилось в его душе: то ли стыдно за него, то ли жалко, то ли возмутительно невежество столь взрослого человека, не знающего, как говорить со священнослужителем.

- Вы, как я вижу, далеки от наших порядков, - строго произнёс он.
- Ваших порядков? Церковных, что ли? – с усмешкой спросил старик.
- Не надо так! Все мы перед Богом равны. Каждый человек грешен, но и всякую душу может раскаяние  спасти и вернуть Богу.
- Да не верю я во всё это! Неужели не видишь?  Бог давно отвернулся от меня, а я к Нему и не поворачивался. Вот моё наказание, - старик показал на обрубок правой руки. - Он своё слово уже сказал в отношении меня, а я услышал верно: был скотом, так и помирай, как скотина, большего не дано.
- Как зовут вас?
- А-а-а-а, груз мой интересен, так?

Священник опустил глаза и хотел уйти, но старик взял его за руку.
- Не уходи, батюшка. Я ведь, может, помру совсем скоро, так и не сказав никому, какая я гадость. Поговори со мной.
Священник бросил взгляд на церковь – старик прервал его мысли:
- Туда ни ногой! Мне там не место.
- Я выслушаю вас здесь.
- Нет! Пойдём ко мне. Я живу в том доме, - он указал на девятиэтажное голубое здание.  – Первый этаж. Прошу! – глаза старика наполнились болью. Священник кивнул.
- Это не в моих правилах. Я не исповедовал никогда вне храма.
- К чёрту правила, батюшка, я просто поговорить хочу как с другом, без всех этих преподобий, крестов и прощений. Я грешник, вам решать – оказывать такую милость или нет. Мне блестеть чешуёй незачем, всё как есть скажу.
- Хорошо,  идём.
И они пошли.

2

Старик занимал комнату в квартире на первом этаже девятиэтажного дома. В большинстве таких домов стоит тяжёлый запах ветхости, а иногда и человеческих страданий. Мало кто улавливает в этом смысл, но каждый ощущал хоть раз желание скорее убраться из квартир, расположенных на первых этажах девятиэтажки.

- Проходи, батюшка. Я тут у бабки комнату снимаю. Она в деревню уехала на всё лето. Помру – не скоро найдут, только разве что запах пойдёт, а соседи учуют.
 Старик засмеялся и добавил:

- Я, видишь, не пьющий и ем мало, а сплю и того меньше. В комнате сухо, убрано и не потому, что квартирую, а потому что всегда таким был: чистый снаружи  – грязный внутри. Но ты садись, не бойся, заразы тут нет.
Священник огляделся. Скромное, но чистое и уютное жильё внушало спокойствие, хотя на секунду в его душе что-то колыхнуло. Он перекрестился.
- Не крестись, не демон я. Чай будешь? Или что там священники пьют? Кровь Христову?
- Пожалуй, чай будет в самый раз. Ты говори, я выслушаю тебя. Сердце у тебя не каменное, я вижу.
- Да погоди моему сердцу клички давать! Ты, может, через полчаса ненавидеть научишься. Часто ли тебе исповедуются по правде? Ты мало грязи слышал, а когда люди исповедь свою говорят, они истину прячут внутри, а напоказ открывают, как с женой поругались или пост не соблюли. Ты меня послушай, вот где грех.
- Ненавидеть я вряд ли стану. Грех это! Что бы ты ни натворил, Бог простит. Имя-то своё откроешь?
- Павел. А сестру твою как звали?
- Сестру звали Анной.
- Лет тебе сколько?
- Сорок пять.

Они прошли в маленькую кухню. Старик вскипятил чайник, приготовил чашки, пошарил по шкафам и достал  печенье. Священник наблюдал за ним молча, сидя за небольшим круглым столом.  Старик ловко управлялся, хоть и был лишён одной руки. Посмотрев в глаза священника, старик сел рядом, отвёл взгляд и начал говорить.

- Сам я с Ростова. Родился в 54-ом, а в 56-ом отца не стало. Война забрала своё: вернулся инвалидом, больной, кривой, а дома куча детей. Я младший в семье или, как мать говорила, последний отцовский выстрел, который её убьёт. Она радовалась, что его нет. Я маленький был, но чувствовал по её вздохам и рассказам, как ненавистен тот, от кого уже нет пользы. Я тоже не ко двору стал, но избавиться от меня она не успела, потому что срок подошёл. Ухаживали и растили меня в основном старшие сёстры Наташка и Ириша. Их я любил. Ещё брат был. Сёстры молодыми ушли одна за другой в 81-ом от каких-то немыслимых болячек, которые я в жизни не выговорю, а брат растворился. Не знаю, жив он теперь или нет. Мы никогда не были близки, он ведь мамин любимчик, образец всего лучшего и достопочтенного: выучился на инженера, семью создал.  Куда мне до него!

- А что мать? – спросил священник с участием.
- Отравилась газом, когда обо мне узнала.
Старик опустил голову, обхватил рукой горячую чашку и уставился в её содержимое. Через несколько секунд он резко поднял голову, живо посмотрел на священника и продолжил с какой-то ядовитой улыбкой:

- Дома я всегда был лишним, еды не хватало, и я добывал себе сам. Мне едва исполнилось двенадцать, когда я стал воровать. Сначала по мелочи базаровал и гоп-стопом, всё шло ловко. Потом уже из артиста в аристократы вышел. Воры ведь живут, как украли: оглядываются, глаза бегают, боязно за всё. Но не мне! Я уверенность обретал и укреплялся в своей воровской вере. Сладко на душе становилось, когда уходил незамеченным с добычей, только долго быть незамеченным нельзя. Захотелось большего, душа во всей пакости требовала заявить о себе, и я заявил.

В шестнадцать лет я и ребятки дворовые сколотили нечто вроде банды. Я не был старшим, но меня уважали. Мы грабили всех в нашей местности, включая защитников порядка,  работали слаженно маленькими группами, потому легко терялись в толпе или в темноте, если грабили ночью.

Был среди нас Федька Вишня (не кликуха, фамилия такая), на три года старше меня, гигант: огромный такой, ручища большие и сильные, голова здоровенная. Он мог одним ударом уложить любого мужика, глушил за несколько секунд, бил сзади в затылок или в позвоночник и никогда не стоял лицом к тому, кого бьёт. После его удара человек долго приходил в себя. Он стал главным, потому как самый сильный и взрослый среди нас, а я был вроде  его заместителя, второй по старшинству. Вишня так решил, когда увидел мою проворность и сметливость. В юности у меня была милая рожа, я нравился людям, не вызывал у них недоверия, умел держать лицо и сохранять хладнокровие. Вишня это очень ценил во мне.

Остальные парнишки  попроще, мои ровесники или на год старше. Некоторые из многодетных семей, как и я, но были и совершенные беспризорники. Всего нас образовалось двенадцать человек. Интересно, да? Новые апостолы, но без спасителя.

Шло время, мы росли, и вместе с тем рос аппетит Вишни. Ему перестало хватать дворовых и рыночных схваток. Он хотел выйти на «серьёзных людей», как он говорил, и грабить по-крупному.  Большие риски – огромный куш. Я запомнил его слова. Из всей нашей, с позволения сказать, банды в будущем рядом с собой он видел только троих: Ваньку Беса, Игоря Паскурина по кличке Призрак и Пашку хваткую руку.

Ваня Бес был очень маленького роста, но невероятно ловкий (не ловчее меня в воровском деле, но отличный бегун). Никто не мог его догнать! Игоря прозвали призраком за незаметное  присутствие: он появлялся и исчезал внезапно, что в нашем деле имело огромное преимущество. А Пашка хваткая рука – это я. Тогда моя правая была со мной.

В 74-ом Вишня собрался в Москву. Не помню, как он меня на это подвязал, но я дико разругался с матерью,  и даже сёстры меня не поддержали. А тут Вишня со своим заманчивым предложением и новыми горизонтами в великой столице, где есть всё, где можно всё, а скоро там будет ещё больше. Я не верил, но слепо пошёл за ним - за своим поводырём. Мы ехали на поезде долго, и  мне казалось, будто целая вечность прошла, пока мы оказались в Москве. В поезде я узнал, что такое Вишня на самом деле.

В Москву мы ехали вчетвером: я, Вишня, Бес и Призрак. Мы не задавали вопросов, почему с нами нет других, лишь вскользь Вишня бросил, что с ним только лучшие, то есть мы. Ехали в купе, и я вырубился надолго. В какой-то момент я резко проснулся - середина ночи. Наверху спал Бес. Я вышел покурить, столкнулся с Вишней. Он был запыхавшийся, глаза бегали, а на руке я заметил рваную рану. Он прикрыл её рукавом свитера и сказал мне грубо: «Что ты тут крутишься, работы мало? Быстро чистить карманы. Два часа до высадки». Я понимал, что произошло что-то страшное, но, не задавая вопросов, пошёл чистить спящих. Вернувшись в купе, я увидел играющих в карты  Вишню и Беса. Вишня был бодрый, ему везло, а Бес всё время смотрел в пол. Я не стал гнать волну и сделал вид, что сам навеселе. «Ну что, везёт нам? Я с прибылью» - с хохотом бросил я, похлопывая руками по бокам. Я хорошо опустошил этот роковой поезд, который вёз меня в ад. Вишня в ответ захохотал, Бес поднял на меня взгляд и натяжно улыбнулся. Я запомнил его краснющие заплаканные глаза.

На вокзале мы пробыли ещё какое-то время, пока ждали Вишню (он что-то там решал с местным «руководством»). Мы стояли молча, просто курили и иногда смотрели друг на друга с вопросительной неловкостью. Наши взгляды выражали тревогу и обречённость. Ваня прервал молчание и коротко сказал мне шёпотом: «Он скинул его».  Больше мы никогда не поднимали эту тему, а Игорь и впрямь стал призраком. С тех пор я часто видел его. Он то появлялся, то исчезал, но я никогда не угадывал его появление, лишь спустя время понял, что его присутствие не к добру.

С Призраком мы никогда не были друзьями, даже приятелями не назвать, но с момента его исчезновения я стал ненавидеть Вишню. Он раздражал меня во всём: его голос, смех, повадки, поручения, которые он давал,  – всё вызывало во мне ненависть и отвращение. Я выполнял каждое поручение, но ненавидел Федьку всей душой, если она у меня была. В Москве он обустроился довольно быстро и смог набрать новых людей в нашу банду, и вот нас опять стало двенадцать. Все были чужие для меня, в том числе Ваня Бес. Настолько далёким он казался теперь, что я перестал верить, что мы земляки. В новой жизни он стал по большей части атасником. Несколько лет мы мотались по разным хатам, никогда подолгу не жили в одном районе и в основном мыкались под Москвой. Деньги я сёстрам слал каждый месяц.

А потом случилось у меня любовь. Ну, знаешь, история такая… наша… мужская. Как у вас, иереев, не знаю, но мужику всегда нужна баба рядом, понимаешь? И вот попалась мне одна, моя Любаша. Я начал верить в любовь и в то, что действительно нужен кому-то. Жил у Любы в Мытищах. Она чуть старше меня была года на два-три. Красавица ли? Не знаю, для меня самая настоящая женщина: не хрупкая с виду, в теле, глаза огромные голубые, волосы пшенично-жёлтые и очень мягкие на ощупь. Любаша работала машинисткой в одном учреждении, я тоже устроился. Работал везде, где придётся: хотелось некий статус иметь, ну и чтобы Люба не поняла обо мне. Иногда мы ругались, она любила поворчать, но меня это совсем не злило. Я становился живым, хоть и не говорил всей правды о себе.

 С Вишней я по-прежнему был в связке, заделался картёжником, шулером то есть, и по вечерам играл, а Любе говорил, что смены у меня, дежурства и всё такое. Кроме этого мы с Вишней и на большие ночные дела ходили. Однажды он взял меня и ещё двух ребят на задание: чистили квартиру, пока хозяева в отпуске. Такие дела легко обделывались, и у нас всегда имелись наводчики. Собрали тогда хорошо, но Вишня велел большую часть оставить себе на хранение на несколько дней. Я не смел ему отказывать, притащил всё домой. Когда заходил в подъезд, мелькнул Призрак у лифта.  Я резко глаза зажмурил, открыл – нет его. Люба спала ещё, я всё запрятал хорошенько, а сам на работу пошёл. В тот день Люба приболела и осталась дома,  а когда я вернулся, то понял, что краденые вещи найдены ею. И понеслось… Скандалы, упрёки, угрозы. Она стала меня выгонять и велела унести из её дома всю эту гадость. Разругавшись с ней, я напился и пошёл к Вишне, всё ему рассказал. Он спросил, забрал ли я вещи. Я сказал, что перепрятал на другой хате, так и было. Вишня уточнил адрес, где я с Любой жил, а я зачем-то сдуру всё и выложил.

В этот момент старик схватился за голову и зарыдал, а священник коснулся его правого плеча. Старик дёрнулся.
- Не надо, не надо! Я заслужил! Оставь! – сказал он. А потом продолжил свой рассказ.
Больше в моей жизни не было женщин, но не в том смысле, что я как-то воздерживался, просто ни с кем не делил ничего. Моя ненависть к Вишне превратилась в настоящую страсть и одержимость. Я желал его смерти, но знал, что никогда не решусь поднять на него руку.

Так прошло ещё два года.  Однажды я понял, что не могу больше с Вишней: либо себя кончу, либо на него кинусь, что впрочем, одно и то же. И тут попалась мне удача, как я посчитал. Случилось мне помочь одному человеку. Дело-то  плёвое - машине дать ходу.  Мужик идёт навстречу, мол, давай, подсоби, я и подсобил. Пока с машиной возились, он на меня глянул и говорит: «Руки у тебя золотые, хоть и воровские». Я удивился, как он так понял, но признаваться не стал, отшутился, а позже он снова что-то такое выдал. На откровенность меня не вывел, конечно, но я сказал, как мне мешает жить один товарищ. И мужик этот мне бумажку в руку суёт с адресом и говорит: «Поезжай к Никитичне. Возьми с собой фото товарища и вещь его, она всё сделает, никакой мороки». Я ничего не понял, только потупился, потом рассмеялся. «Зачем мне всё это? Чушь какая!» – подумал я. С мужиком распрощался, пошёл домой. Когда подходил  к дому, вынул бумажку из кармана, хотел бросить в урну, но что-то остановило. Пошёл в дом, нашёл фотку с Вишней и кепку, которую он часто носил. Не помню, как она оказалась у меня, но я вечно хранил у себя его барахло, так что мне было не сложно найти его вещь. На следующий день после работы поехал я по указанному адресу.  Дом старый, пятиэтажка в Щукино. Забрался на четвёртый этаж, позвонил. Открыла бабка. Я говорю: «Никитична?» Она: «Анна Никитична будет милее. Заходи». Я вошёл. Чувствовал себя странно. Я же во всё это не верил, но то ли любопытство привело, то ли надежда с Вишней расправиться. Бабка меня в комнату проводила, чай предложила. Я мялся, не знал куда деться, но согласился. Потом она стала расспрашивать меня, что привело, кто тревожит, кто покоя не даёт. Я ей всё и сказал, не уточняя, кто я и чем занимаюсь, но пояснил, что товарищ этот близкого мне человека загубил и простить его не могу.

«А ты, милок, закажи чёрный молебен и конец твоим мучениям», - говорит Никитична. У меня пот со лба пошёл, я говорю: «Как это?» И она потребовала назвать его имя, вещь взяла и фото. На фото был Вишня, я и ещё ребята. Никитична отрезала Вишню, а другую часть фото мне отдала.  Я занервничал, а она посмотрела на меня и строго так сказала, глядя мне в глаза: «Решайся, не то закопает он тебя живьём. Сначала проткнёт, потом закопает». Я не верил в это, не понимал, но на секунду стало страшно. Я сделал всё, как бабка велела: дал ей деньги, вещь Вишни и оставил вырезанное фото. Она сказала, что недолго жить ему, сгинет.

Но я не стал ждать чуда и после очередного удачного дельца, отдавая вещи и деньги, что хранились на моей хате, сказал ему: «Федька, я всё. Разбегаемся». Он рассмеялся. Я опять, но медленнее и по слогам: «Раз-бе-га-ем-ся! Всё забирай, ничего себе не возьму, просто дай уйти». Смотрю, у него в руке финка заблестела. Он погладил пальцами лезвие и, ухмыльнувшись, говорит: «А что это так? Почему?» Я в ответ: «Да ненавижу я тебя!»  Он начал смеяться. В эту минуту во мне столько поднялось ярости, что я думал, что смогу его убить, но ком подкатил к горлу и я только выпалил: «За что Игоря?» Он мне: «Какого Игоря?» Я говорю: «Нашего Игоря! Паскурина! Призрака!» А он в ответ хохот выдаёт, а потом нагло так: «Ещё что?» Я опять: «А Любашу за что? Мою Любашу!»  И Вишня снова смеётся. «И ты порежешь, Паша!  И ты! Из одного говна  мы слеплены!» - говорит.  Я отвернулся, чтобы не видеть этот гадкий оскал, а он мне в затылок кулаком. Очнулся – никого. Вещи все сгрёб, а мне финку оставил. Тогда-то я осознал: всё, я больше не с ним. Но почему он меня не убил? Не знаю, я не понимал этого.

3

С тех пор я решил жить по-новому и переехал в другой район Москвы  подальше от Вишни и его своры. За работу брался любую:  на рынках торговал,  механиком подрабатывал,  шоферил. Всё вроде налаживалось, только старое дело не отпускало. Понимаешь, не мог я долго без игры, не мог не щипачить подолгу!
Старик с вызовом посмотрел на священника. Тот выдержал взгляд и с лёгким упрёком в голосе произнёс:
- Взялся за старое?
- Нет, иерей Михаил Соколов, не за старое, а за новое! Я страшное сделал, а тогда после Вишни думал, что ничего страшного уже не увижу и не сделаю. Я ошибся.

По-прежнему перебиваясь на разных работах, мне в целом хватало на жизнь, но тяга к воровской наживе никуда не делась: я чувствовал потребность в энергии  мнимой победы, когда я крал и оставался незамеченным. Дерьмо к дерьму легко липнет. Через некоторое время на меня вышел один товарищ. Мы своих быстро вычисляем среди множества других людей, вот и он меня заметил. Нас собралась небольшая компания картёжников. Я никогда не был настоящим каталой, но играл хорошо (с моими-то ловкими руками). Те, с кем я сошёлся, были ребята покрепче и, как говорится, с большим будущим,  в одной связке с Ореховской бандой. Пригодился я не для игры, конечно, их интересовали квартирные кражи. Мои товарищи заманивали дурачков на игру, но не простых, а неплохо упакованных. С некоторыми мы играли долго, не единожды. За время игры приходило много информации, которую впоследствии использовали мои новые друзья. Одноразовых игроков, как мы их называли, я чистил сходу. Зачем я это делал? Думал, что пришла новая волна, не понимая в тот момент, что раскачиваюсь на старой.

Частенько по выходным мы собирались у одного из наших, что жил на Нагатинской улице. Играли для себя, набивали руку, просто разминались, ну и выпивали, естественно. В том доме пришлых не было, только свои. Сидели обычно допоздна, а потом я шёл пешком до своего дома. Тогда я жил на Маршала Шестопалова и всегда возвращался своим ходом, идя тихим шагом минут сорок и размышляя о жизни. Много думал о Вишне: что с ним сталось, где он теперь, почему я с ним ещё нигде не столкнулся; вспоминал о Любаше, воображая будущее, которого у нас с ней никогда не будет; иногда память обращала меня в сторону сестёр и матери. Я также часто думал и о Призраке, и о других ребятах, с которыми мы начинали общий путь.

В один из таких летних выходных я снова возвращался от своих пешком. Хочу заметить, я не бывал пьяным, а если и напивался, то лишь в одиночестве, в компаниях же пил максимально умеренно. В тот день все пили и я тоже, однако чувствовал я себя абсолютно трезвым. Иду по проспекту Андропова, в голову опять лезут мысли о моей несостоявшейся счастливой жизни. Лето к концу шло, середина августа, а в такое время все провожают тепло своими жалобными бреднями. В какой-то момент показалось, что голос Призрака услышал. Повернулся – никого. Впереди меня шла молодая пара, по виду мои ровесники, а я тогда как раз в возраст вашего Христа вошёл. Очевидно, это голос впереди идущего мужчины показался мне таким знакомым.  Смотрю ему вслед, а внутри всё клокочет. Мужчина в голубом костюме, статный такой, высокий, волосы причёсаны,  а его дама  в белом, словно ангел: платье лёгкое, сумочка маленькая, шарфик шёлковый на тоненькой шее, волосы светлые развиваются на ветру. Идут они  радостные, хохочут, друг друга игриво подталкивают. Видимо, из гостей возвращаются, а может просто гуляют. Она ему голову на плечо то кладёт, то отдёргивает, что-то смеются, обсуждают. Говорили о своём, а я всё пытался уловить суть их беседы, очень мне хотелось узнать, чему они так радуются, что в их жизни такого хорошего и счастливого произошло. А мимо машины проезжают и заглушают их голоса. Слышу обрывки разговора, как женщина говорит: «Хорошо, что мы убежали пораньше, там и без нас веселуха, а вечер такой тёплый, давай прогуляемся, как на первом курсе». Он ей отвечает что-то, но я уже не слышу, только вижу, как они в Коломенский лес сворачивают. Я тоже любил шлындрать по лесам, и я пошёл за ними. Они впереди идут, увлечённые друг другом, и не ощущают моего присутствия, а я иду сзади чуть подальше мягким, но решительным шагом.

Так мне завидно стало, что всё нутро будто наружу вырвалось. Я ведь тоже мог с Любашей гулять в красивом чистом костюме, доверять ей свои тайны, держать её за руку, а она бы мне голову на плечо опускала, как эта дама своему ухажёру.  Не знаю, сколько времени я шёл за ними. Вокруг никого не было. Мы прошли домик Петра, а потом смотрю, они к оврагу свернули. Мне рассказывали позже, что этот овраг какой-то особенный, легенды его всякие окружают. Может, потому эти ребята там задержались и что-то увлечённо обсуждали. Что я чувствовал в тот момент, знаешь? Близость к рождению. Первого рождения всё равно никто не помнит, так что второе всё вытесняет.

Они стоят ко мне спиной, почти ничего не видно (это сейчас кругом фонари), и тут финка Вишни о себе напомнила. Я носил её с тех самых пор, как мы разошлись. Демон мной будто завладел. Я слышал в голове  голос Вишни и перестал что-либо осознавать. Помню, как проткнул их… сначала его. От неожиданности он падает на землю, в глазах застыл ужас; пытается встать, но я сбиваю его ногой; протягивает кошелёк, чтоб я её не трогал, но назад пути нет - я наношу ещё два удара ножом. У нас даже борьбы не получилось, а она  кинулась было на меня, кричала, и я на глазах мужчины полоснул его женщину по горлу. По моим рукам пошла её горячая кровь. Женщина трепеталась и пыталась произнести какие-то слова, но быстро смолкла. Я откинул её. Мужчина, будучи ещё живым и истекая кровью, что-то выкрикивал мне. Потом он впился руками в землю и завыл, как собака, подползая к своей женщине. Я не мог на это смотреть, меня по-прежнему душила зависть. Недолго думая, я вскрыл и его горло. Так они и остались лежать рядом друг с другом в своих уже не светлых, а окровавленных одеждах. Кошелёк тоже остался лежать, я не взял его.

За что я их? – спросишь. За счастье, которое не раздают всем поровну. Тот случай  навсегда изменил мою жизнь. Мне нечем тебя порадовать, я тогда не раскаивался в содеянном. Прежде я всегда осуждал Вишню за то, что он резал людей. Мне казалось, что воровать – не самый худой грех, а вот убийство – совсем другое дело. Оказалось, что убийство – это такое же воровство, только никакой  прибыли вор не имеет. Напротив, первое  убийство отнимает  кусок души, а второе укрепляет в безнаказанности и правильности ложного пути, оно уничтожает всё лучшее в человеке и обесценивает все его прошлые страдания. Я не мог больше горевать по Любаше и надолго перестал о ней думать. Моё пренебрежение к Вишне стало смешным. Я больше никогда не убивал людей, но та молодая пара отняла мою душу, разбила меня, пусть я и не понимал этого. А знаешь, что самое странное? Я ведь лица их совсем не помню, только очертания фигуры, одежду и волосы женщины. Человек должен помнить лицо своей первой жертвы. Я много разговоров вёл об этом, расспрашивая тех, кто убивал. Все говорили, что помнят лица первых, вторых, а некоторые и лица третьих жертв, а я нет. Они стёрлись, понимаешь? Я уже в то время не помнил их лица и сейчас не могу вспомнить. Они стёрлись из памяти, как забытая фотография, которую видел мельком лишь раз в жизни.

Старик посмотрел на священника и пришёл в изумление. Опустив голову и прижав обе руки к груди, будто боясь, что сердце выскочит оттуда, он тихо плакал, а всё его тело подёргивалось.
- Что ты! Что ты! – воскликнул старик, вскакивая со стула. Священник поднял голову, и старик увидел его глаза, наполненные болью или злостью, а может, и ненавистью. Старик сел и обречённо произнёс:
- Да, такая я гадость, мразь. Не держи в себе, скажи как есть, прав ведь будешь. Помнишь, я сказал, что научишься ещё ненавидеть?
Старик снова посмотрел на священника, и так ему горестно стало, что не смог сдержать слёз.
- Прости меня, божий человек! – воскликнул он. -  Прости! Ты святой, а я такую дрянь говорю.
 Старик коснулся своей рукой плеча священника, тот дёрнулся.
 – Я тебе, давай, чайку ещё? Будешь?
Священник достал платок, вытер им лицо, бросил взгляд на недостающую руку старика и сказал:
- Что дальше было?
И старик продолжил свой рассказ.

4

Я не прятался, жил, как и раньше. Никто меня не искал и к уголовной ответственности не привлекал. Когда осознал, что наказания не будет, пришла лёгкость.  Я почему-то стал чувствовать себя большим и сильным. У меня появился ненавистный мне прежде хохот Вишни – то чувство безнаказанности и вседозволенности.

Наступили  девяностые  - тяжёлое время для всех, но не для таких, как я. Нам казалось, что пришла свобода, началась сказочная жизнь, посыпались лёгкие деньги. Я стал часто играть, подрезал, шельмовал по-чёрному. Меня засосало казино, ослепил блеск новой несоветской Москвы. Я перестал следить за порогом возможностей (так один мой приятель называл момент риска, когда надо остановиться), и однажды я нарвался на серьёзных ребят. Они не позволили мне забрать своё: когда поняли, кто я, подсунули  на игру ребят покруче. Я сильно проигрался, задолжал огромную сумму денег, а взять было неоткуда. Пытался дать дёру – нашли. Помню удар в затылок, похожий на тот, которым меня наградил Вишня. Я бы мог поклясться, что это его рука и его удар.  Ещё помню, как мне в шею вошла игла, а всё моё тело содрогнулось от знакомого  хохота, разрезающего воздух, которым я дышал.  Потом был долгий сон с цветными картинками.

Когда я пришёл в себя, то не сразу понял, где нахожусь. Кругом всё белое, койки какие-то, капельницы. В нескольких метрах от меня лежит мужик и  рыдает так, что аж душу переворачивает. Я ему: «Ты чего ревёшь? Что случилось-то?»  Он руками разводит, за голову хватается и повторяет без остановки: «Ноги, ноги, мои ноги…».  Я присматриваюсь и вижу, что вместо ног у него культяпки под корешок. Потом с ужасом на себя оглядываюсь, а сам без руки. Без руки! Без моей правой хваткой руки! Теперь зарыдал и я.

Через неделю я официально был принят в штат подземной мафии. Нас много собралось инвалидов, беженцев и цыган. Всем работу придумали наши новые хозяева. Настоящих  инвалидов от рождения было совсем немного,  в основном глухонемые. Главный рабочий костяк составляли мы - должники с отрезанными руками, ногами и языками. Мне было страшно, не скрою, но я смирился, погрузился в отчаяние и отдался судьбе. Вместе с рукой эти люди отняли всю мою безнаказанность и вседозволенность. Наконец, я понял, что я совсем маленький и ничтожный человечишка. Да и что я мог без моей правой хваткой руки! Я ведь даже кликуху  потерял и тот статус вора, который наращивал сорок лет. Финку тоже потерял, но скорее её забрал Вишня. Думаю, он меня слил тогда в казино. Не знаю каким образом и гадать не хочу, но его удар невозможно не узнать, как и гадкий бесчувственный хохот.

Когда уходил из той мерзкой больнички,  я спросил врача: «Зачем? Что тебе с этого?» Он посмотрел на меня брезгливо и ответил: «Затем, что семья у меня. Пусть лучше такие, как ты, безрукими по электричкам ходят, чем мои дочери с пробитой головой под мостом валяются».

И я стал ходить по электричкам, прося милостыню, либо сидел в переходе с табличкой, что я афганец. Люди верили, кто-то даже вещи приносил мнимым беженцам и ветеранам. Вечером у нас всё забирали.  Мы жили в каких-то убогих хатах на окраине города, в двушках человек по пятнадцать. Я всегда спал на кухне у окна, так было заведено. Позже появилось много цыган, работающих группами. Ноги и руки у них были целы, я ни разу не видел  инвалидов среди цыган. Пожалуй, они составляли главную ценность в нашей компании, потому что у них были дети. С ребёнком на руках проще заработать в вагоне, а если приносишь хорошую прибыль верхушке, то тебе дают лучшие условия: спальное место, еду, одежду. Я ухватился за это, ведь нужно как-то выживать, а иного пути я не видел. Мне велели отрастить бороду, дали необходимый грим и одежду, и я стал вроде как цыган. Каждое утро мне давали годовалого ребёнка, и мы с настоящим цыганом или цыганкой  шли по вагонам метро.  Цыган держал ребёнка, а я с сумкой наперевес шёл за ним следом и собирал деньги. Дети всё время плакали, кричали. Это было невыносимо. Каждую неделю они менялись, я не успевал ни к кому привыкнуть и искренне верил, что это всё цыганские дети из нашего трудового табора. Однажды спросил у цыганки, что работала со мной, чей  ребёнок сегодня с нами. Она говорит: «Мой». А я смотрю, ребёнок такой чистенький, белый и совсем на неё не похож. Говорю: «Не похож». В ответ она ухмыльнулась, покачала головой,  и мы пошли дальше.

Позже я узнал, что многие дети ворованные, но мне дали понять, что это не моё дело и лучше помалкивать. Я и помалкивал, даже в тот день, когда пришло понимание пострашнее. Как обычно, утром дали ребёнка, а цыган, мой напарник, предупредил, что поработает со мной на одной ветке до определённого часа, а потом другой цыган должен будет его сменить. Четыре часа мы ходили по Сокольнической линии, затем сделали небольшой перерыв, ожидая сменщика. Стоим в переходе, ждём, а товарища всё нет. Цыган говорит: «Мне уже идти надо. Если опоздаю, три шкуры спустят. На, бери младенца, а этот догонит тебя на Вернадского». Цыган даёт мне кулёк с малышом, я беру его своей одной рукой, держу крепко, боясь уронить. Уловил взгляд цыгана: открытый, беспринципный и знающий. Передёрнуло. Младенец тихий, не шевелится, лицо закрыто сверху пелёнкой.  Я захотел открыть, а цыган мне жестом показывает не делать этого. Я ему: «Он что…он это… чего это с ним?» Цыган мне резко так: «Время, Паша! Время! Иди, работай». Я в недоумении: «Ну, а как же я с ним? Нельзя же так!». «А ты, Паша, вертикально его держи, - говорит, - крепко прижимай лицом к груди, и пронесёт. Два часа ещё осталось».  И я с мёртвым младенцем по вагонам пошёл. Ухо прижал к кулёчку, а стука нет, не дышит. Пелёнку я всё же приоткрыл. Страшно видеть лицо мёртвого младенца, пусть ты и отмечен печатью Каина. Пока ходил с маленьким трупом, после каждой станции проверял – вдруг задышит, вдруг глаза откроет, а он всё твёрже и твёрже становится. Глазки слиплись, ротик полуоткрыт, и что-то такое зрелое я увидел в этой украденной жизни, столько смысла и знания  в маленьком личике.

 На Проспекте Вернадского меня подхватила цыганка Лила. Я ждал её мужа, но почему-то он не пришёл. Она сразу выхватила у меня кулёк, я хотел было ей сказать, но вижу, как она быстрым движением  отдёрнула пелёнку и также быстро, со знанием дела, закрыла её обратно. Подъехал поезд, мы вошли, и Лила с привычным видом затянула цыганскую песню вперемешку с просьбами и нытьём о тяжёлой жизни матери, качая на груди твёрдый конверт с чужим горем, и всё это со словами «Христа ради» и «во имя Спасителя». В тот день я был окончательно сломлен. Со мной случилась настоящая мужская истерика, когда внутри всё рвётся, но ты вынужден молчать, слова ни одного сказать не можешь, мысли ни единой подумать не способен, потому что ты -  ничто, и ты осознаёшь это. Хочется кричать от боли и понимания всей жестокости мира, от всего этого дерьма, которое ты сам создаёшь и которому потворствуешь, но кричать нельзя, ведь крик этот о тебе самом. Я понимал, что такой случай – не редкость. Дети могли быть голодными или больными, могли задохнуться, когда их сильно сжимали, зачастую ведь совсем крошек приносили четырёхмесячных или  меньше. В то время во мне  что-то сломалось.

- И после этого случая ты продолжил ходить по поездам с  ворованными детьми? – спросил священник.
- Походил ещё месяц, а потом, к счастью, в тюрьму попал, - старик засмеялся. – Да-да, к счастью, ты не ослышался. Чужой срок отмотал, не свой, но мне ведь  многое сходило, так что вроде и по правде всё.
- За что сидел?
- Поножовщина на вокзальной площади. Загребли меня, но я и не противился. В тюрьме ко мне отношение не самое худое было, нормально уживался с сокамерниками. Акулы уважали, в акробаты не записали, да и что с меня взять, с однорукого.
- О Боге ты вспоминал? – священник посмотрел на старика испытующим взглядом.

- Нет, батюшка, не вспоминал. Ты прости, не хочу врать. Я о Боге никогда не думал ни хорошего, ни дурного. Понимал где-то, что Он есть, но есть для кого-то, не для меня. Единственное, что Бог сделал мне приятного, это Вишню убил. Уж не знаю, бабкино ли колдовство сработало или сам чёрт его забрал. В тюрьме я познакомился  кое с кем. Мой сокамерник тоже знал Вишню и тот его слить хотел одно время. Как они разобрались между собой, говорить не буду, но от этого товарища я узнал, что Вишня под колёсами поезда сгинул. Поезд его задавил, понимаешь? Как так? Возмездие? Я сильно озадачился. Что мне тогда уготовано? Бог твой шутник, вот что! С тех пор я жду от Него шутку в свой адрес, но пока глухо, окромя встречи с тобой.
- И что же смешного в нашей встрече? – поинтересовался священник.
- Я никогда не планировал общения с батюшками, церковниками. Ну, ты же понимаешь. Не представлял, что снова смогу подумать чистой мыслью о Любаше и заплакать о ней; не думал, что мне снова станет горько от того, что не помню лица убитых мною ребят в Коломенском; не думал, что самым страшным потрясением окажется не моя отрезанная хваткая правая, а мёртвый ребёнок в руках просящих милостыню преступников.
- Как ты жил после тюрьмы?
- Восемь лет отсидел, вышел и стал по-тихому жить. Давно уже не ворую, не играю, не пью и не общаюсь ни с кем. Да и здоровья стало совсем мало. Удары Вишни своё сделали: мучаюсь головными болями два десятка лет, ничего не помогает. Может, и это память мою корёжит, а так хочется вспомнить лицо той женщины и лицо того мужчины, но нет, стёрлись, как забытая фотография, как быстрый кадр недосмотренного кино.

- Простил себя?
- Нет! Смирился – да, а простить не могу. С Богом или без Него я достучался, как мне думается, до главного: никто не имеет право отнять чужую жизнь просто так, и за всё есть своя плата. Я бы изменил тот кадр, вычеркнул, вырезал, переиграл, но я  - не Он. Человеку только одна колода карт дана, а я свою потрепал сходу. Шельмовать научился, но жизнь не переиграешь. Так?
- Да, так, - ответил священник. – А простить надо! Бог этому учит нас, прощать и быть прощёнными.
- Не верю, извини, - старик засмеялся, а на глазах снова выступили слёзы. – Ну, кто меня простит, о чём ты?! Кто Вишню простит? Кто простит врача, резавшего меня и моих товарищей по несчастью? Кто простит убийцу? Я простых людей погубил, две жизни отнял. Ладно бы из корысти убил или  месть какая, а я что? Я ненавидел Вишню – мразь, что мою Любу порешил, но убить его я не смог, не хватило духу. Зато смог убить из зависти. Я трус! Кто простит такое? Ты бы простил?
- Как не простить покаявшегося? Непрощение покаявшегося человека  – не меньший грех, чем само преступление, - сказал священник, встав из-за стола.

- Я не рассчитываю ни на чьё прощение, батюшка. Спасибо и на том, что ты меня, гадость такую, согласился выслушать. Я, знаешь, на днях опять Призрака видел, ну, Игоря Паскурина. Столько лет прошло, он мальчишкой ушёл и всё таким и является мне, а я старый совсем стал. Так интересно! Раньше я Игоря видел только перед чем-то большим и страшным, как предупреждение или укор какой, а сейчас всё иначе. Он будто рукой мне знак сделал, а я подумал, может, за мной пришёл. Но в этот раз он мне святого человека прислал, душу мою грешную облегчить.
- Не святой я! Что ты! Все мы грешны, и все равны перед Богом. Важно говорить о том, что на душе. Меня мать в детстве так учила: открытый разговор - это веточка, на которой распускается почка доверия, а доверие – мост между человеком и Богом. Если ты честен, то дерево цветёт, а мост крепнет, путь вернее становится. А теперь мне пора,  Павел. Через два часа поезд.

5

Священник пошёл к двери, но на секунду остановился.
- А есть у тебя ручка, Павел? Мне записать нужно.
- На тумбочке у входа, голову поверни.  Чёрная подойдёт? Если бумага нужна, там и блокнот есть, вырви лист.
- Нет, я на карточке. Спасибо!
Старик посмотрел на священника. Тот  достал из сумки какую-то открытку и что-то черкнул на ней. Старику вдруг стало стыдно, необъяснимое чувство сковало его. Он замялся, подошёл ближе и коснулся священника рукой.
- Спасибо тебе, иерей Михаил Соколов! – начал он. -  Прости моё невежество! Не умею я правильно говорить со служителями церкви. Не со зла, прости, если что не так.
Священник улыбнулся и тоже коснулся плеча старика.
- Прощай, Павел! Мир тебе!
- Мир! – с грустью повторил старик.

Священник ушёл, старик закрыл за ним дверь и прошёл на кухню. Он долго смотрел в окно, вспоминая, как спал с цыганами на маленьких кухнях возле окошка, как ругался с Любашей, а потом мирился – тоже на кухне; вспомнил и лицо мёртвого ребёнка. Пошли слёзы, но теперь старик позволил себе зарыдать в полный голос. В памяти стали всплывать лица его любимых  сестёр вперемешку с лицами картёжников, воров и сокамерников. Старик встал, подошёл к раковине и умыл лицо. Когда он повернул голову в сторону входной двери, то заметил на тумбочке карточку, оставленную священником.

«Эх, батюшка, не только у меня голова дырявая, видать» - подумал он, и, подойдя ближе, увидел на тумбочке фотографию. Старик взял её и стал всматриваться.  Священник оставил старую пожелтевшую от времени фотографию. На ней крупным планом были  мужчина, женщина и двое детей. Девочка сидела на коленях матери, а мальчик расположился посередине между родителями и обнимал обоих. Все улыбались. Старик повернул фото и увидел запись на обратной стороне. Наверху детским почерком синей ручкой  написано: «Лето 1987-го. Последнее фото с мамой и папой. Мне 9 лет, Анютке 6». Ниже взрослой рукой и чёрными чернилами была другая надпись:  «Александр и Елена Соколовы. Забытая фотография. Простил. Лето 2023».

Старик снова повернул фото и стал всматриваться в лица запечатлённых на нём людей. Через минуту он вскрикнул, фото выпало из его руки, он схватился за сердце, повалился на пол и умер.