Хранить вечно, глава 5

От Агриппы Клавдию привет.
Сердечно благодарю тебя, мой друг, за хлопоты о моём имуществе. Уверен, боги воздадут тебе за твою отзывчивость и доброту. Я, разумеется, не в силах в проявлениях щедрости тягаться с бессмертными. А потому свою благодарность я выражу скромнее и проще: первое, что я сделаю, вернувшись в Рому (ведь, клянусь Юпитером, я когда-нибудь в неё вернусь!), так это закачу пирушку, да такую, что все мои друзья – и в первую очередь ты, мой разлюбезный Клавдий! – запомнят её до конца своих дней!
Деньги дошли в целости и сохранности. Обратную посылку рассчитываю отправить где-то на майские иды.
Письмо твоё получил в последние дни марта – первые корабли из Ромы пришли в этом году необычайно рано, что неудивительно: за 10 дней до апрельских календ – хвала Аквилону! – вдруг задул сильный северо-западный ветер, и все суда, идущие к нам с севера, летели, как на крыльях. Холод же стоял совсем зимний. На вершинах холмов, что видны отсюда, из Тибериады, на той стороне Кинеретского озера, даже выпадал снег. И это в конце марта! Для здешних мест это случай совершенно небывалый. По крайней мере, никто из местных старожилов, с которыми я разговаривал, ничего подобного не помнит.
Моя бедняжка Кипра в эти дни простудилась и сильно болела. Я чуть ли не ночевал в храме, выпрашивая у богов милости для моей супруги. Кому я только ни молился! И Юпитеру Всеблагому Всемогущему, и Праматери Венере, и Врачевателю Эскулапию, и дочери его Пресветлой Салюс. Каюсь, но, уступая настойчивым просьбам моей Кипры, отнёс дары и в храм к прусимам, которых я, как ты знаешь, никогда не жаловал. В конце концов мольбы мои кем-то из бессмертных были услышаны, и жена моя пошла на поправку. Сейчас она уже встаёт и даже выходит на небольшие прогулки, хотя, конечно, всё ещё очень слаба.
А северный ветер тем временем сменился на южный, пустынный, который в здешних краях называют «хамисим», и у нас настала изнуряющая жара, что, с одной стороны, конечно, тоже плохо, поскольку, как ты понимаешь, ничего хорошего в сильной жаре нет, а с другой стороны, жара в апреле – это нормально, здесь в апреле всегда жара: и в этом году жара, и в прошлом году, и в позапрошлом. И 1000 лет назад здесь в апреле стояла жара. И странно бывает, мой любезный Клавдий, сидя во фригидарии на краю бассейна и всё равно обливаясь потом, вспоминать недавние холодные дни или перечитывать твоё письмо, в котором ты жалуешься на опостылевшие тебе дожди. Как-то всё это предрасполагает к невесёлым размышлениям об огромности мира, и о человеческой малости и слабости пред ликом всемогущих богов. А отсюда уже рукой подать и до горестных мыслей о скоротечности жизни и бренности нашего бытия.
Страшно подумать, но ведь нам с тобой, мой добрый Клавдий, уже за 40. Вспомни, какими старыми казались нам сорокалетние мужи в годы нашей юности. Вспомни, как мы, будучи неоперившимися птенцами, называли «громогласным дедом» несчастного Кассия Севера. Он, и вправду, ведь казался нам в ту пору старым: морщинистый, лысый, беззубый, с вечно сизым носом и тяжёлыми мешками под глазами. А ведь он был тогда чуть ли не моложе нас нынешних! И сейчас, глядя поутру в зеркало, иной раз вдруг отчётливо осознаёшь, что вот этот вот тип, отражённый полированной медью, – некрасивый, обрюзгший, лысоватый, с лицом морщинистым, как жабье брюхо, – это ведь ты и есть! И за завтраком вдруг ловишь себя на мысли, что думаешь вовсе не о том, как бы с пользой провести день или куда бы сходить повеселиться вечером, не о друзьях, не о вине и даже не о бабах, а о том, что вот опять мясо набилось в дырку от выдранного третьего дня зуба и где бы найти в этой глуши толкового ювелира, чтобы сделал на место отсутствующего зуба нормальный протез? Да, мой друг, бо;льшая часть жизни позади, а ничего из того, о чём мы грезили в юности, нам не удалось – ни великих дел, ни великих свершений. И грустно от всего этого необычайно! Помнишь, как у Горатия: «Не те уж годы, да и настроение не то...»
Хотя, с другой стороны, нам с тобой, мой добрый Клавдий, не стоит роптанием гневить богов – ведь мы, по крайней мере, живы. А сколько наших ровесников уже покинули этот мир и отправились в печальное царство Орка! Взять хотя бы нашего незабвенного Друза. Или наших приятелей, вечных спутников всех весёлых пирушек, наших «Кастора и Поллукса» – братьев Корнелиев. Помнишь ли ты их? А ведь у них и могилы-то даже нормальной не осталось – сгинули где-то в море без следа. Я тут совсем недавно осознал: ведь наших «Диоскуров» погубил тот же самый шторм, что чуть не отправил на дно и нас с Кипрой во время нашего путешествия из Александрии в Кесарию. Так что, кто знает, может, будь Нептун тогда чуть посердитей, и мы бы с моей супругой разделили судьбу несчастных братьев Корнелиев. Кому бы ты тогда писал письма в Палестину, мой любезный Клавдий?
Долго ли, коротко, а ведь я, мой друг, вот уже 8 лет безвылазно сижу в этом захолустье. 8 лет я уже не был в Роме, не гулял вечером по Форуму, не пил вина в маленьких попинах на Велабруме, не заглядывал в весёлые дома на Этрусской улице. А ведь там, поди, уже все девочки новые! Вот ты передаёшь привет Гнею от какой-то Козочки Фаусты, а я ведь даже не знаю, о ком идёт речь. Не было 8 лет назад на Этрусской улице никакой Козочки Фаусты! Не было! Уж поверь, я-то всех «козочек» там знал наперечёт!
Ты, может быть, насмешливо улыбнёшься, но я, кажется, готов отдать свою правую руку за то, чтобы вновь оказаться в Роме. Услышать рёв Большого Цирка в тот миг, когда на арену выезжают колесницы. Или, стоя на Палатиуме, снова увидеть, как падает за Тиберис огромное багровое солнце. Или окунуться в кипящий водоворот Субуры, пройтись, проталкиваясь в крикливой толчее, вдоль её разнообразных лавчонок, вдохнуть её запахи: невообразимую смесь «ароматов» кожи, окалины, жареного мяса и восточных благовоний. И пусть под ногами хлюпает вечная грязь, и какой-нибудь ротозей непременно норовит налететь на тебя сзади, пребольно поддав коленом, или раб, спешащий с амфорой на плече, умудрится задеть тебя локтем по уху, или грубиян-солдафон, шагая, не разбирая дороги, не преминёт наступить тебе подкованной калигой на ногу, – пусть! Пусть! Вариться в котле Субуры, вдыхать её пьянящие запахи, слышать её, ни днём, ни ночью не смолкающий гул – вот счастье! Субура, моя Субура, увижу ль я тебя вновь?!
Здесь, в отдалении, все ваши столичные склоки кажутся совсем несерьёзными, вроде мальчишечьих драк у стен Арены перед гладиаторскими боями. У нас ведь здесь тишь да благодать. И скука. Скука смертная. Хотя я, конечно, понимаю: случись что у вас – до нас это тоже всё равно рано или поздно докатится. Как волна от упавшей в море скалы докатывается до берега и смывает с него рыбацкие лодки и гуляющих по набережной ротозеев. И тут самое главное – не попасть в число этих самых ротозеев.
Что же касается твоих опасений по поводу возможного заговора со стороны известного нам с тобой лица, то спешу тебя огорчить – этот заговор стал ещё на один шаг ближе к своей возможной реализации. Верный человечек донёс мне из Хиеросолима, что в конце марта из храмовых хранилищ во дворец Пилата было тайно перевезено, ни много ни мало, а 30 талентов золота – годовое жалованье двух полных легионов. Ума не приложу, каким образом Пилату удалось выудить эти деньги у Синедриона, о скупости которого здесь ходят легенды. Во всяком случае, взял он их не силой, иначе тут бы уже гудела вся Иудея, и Идумея с Самарией к ней в придачу. Тут речь, скорее всего, идёт о какой-то сделке. Большой сделке. Тайной сделке. Между Пилатом и Синедрионом. Или между Пилатом и Первосвященником. Боюсь, мы никогда и ничего об этой сделке не узнаем. Зато мы знаем другое: у Пилата теперь есть деньги. Причём деньги большие. А большие деньги – это всегда большая власть. Пилату теперь есть что предложить легионам. А легионы, как ты верно говоришь, всегда идут за тем, кто может им что-либо предложить.
Пытался я что-нибудь выудить по поводу состоявшейся в Хиеросолиме сделки у своего «четвертьцарственного» зятя. Он как раз ездил на Писху в Хиеросолим и мог что-то знать. Какие-то слухи до него вполне могли дойти. Но Антипа моих намёков не понял – стало быть, ни о чём не догадывается. Или делает вид, что не догадывается. Хотя вряд ли – простоват он для того, чтобы вести какую-то хитрую игру.
Кстати, вернулся он из Хиеросолима радостный и теперь на каждом углу трубит о том, что отныне они с префектом Пилатом друзья и что префект Пилат – «этот умнейший и порядочнейший из мужей» – его, Антипу, безмерно ценит и уважает, что во благовремении сулит ему, Антипе, неисчислимые блага и всяческую пользу.
Запел он эту песню и как-то на одном из обедов, куда я был им опрометчиво приглашён. Я его спросил: что послужило толчком к столь неожиданной и скоропалительной дружбе? Ведь всем известно, что романский префект евреев терпеть не может и местную знать никогда не жаловал; в лучшем случае терпел. На что Антипа ответил, что он оказал Пилату некую услугу, высоко оценённую префектом. На вопрос, что это за услуга, Антипа отмахнулся, заявив, что это – сущие пустяки, на самом деле не стоящие выеденного яйца. Мелочь, безделица, почему-то высоко оценённая префектом. Зная Пилата, смею предположить, что мой простодушный зять, сам того не ведая, стал игрушкой в руках «романской лисы», звеном в какой-то сложной игре, затеянной Пилатом. Я не сдержался – ты же знаешь мой длинный язык! – и напомнил Антипе, что ещё совсем недавно он называл «умнейшего и порядочнейшего из мужей» «поганым язычником» и «бессовестным вором». А также намекнул на то, что дружба романского префекта так же долговечна и прочна, как мартовский снег в горах. Антипа воспринял мои слова весьма болезненно, и мы теперь с ним вот уже вторую неделю не разговариваем. Он – потому что обиделся на меня. Я – потому что не знаю, о чём можно говорить с таким болваном.
Самое любопытное, что на меня обиделась и Херодия. Уж не знаю за что. Моя сестрёнка сама никогда не упускала случая, чтобы посмеяться над своим не шибко умным, но шибко горделивым мужем. А тут надулась, как мышь на крупу. Никогда не понимал я женщин. И теперь, скорее всего, уже никогда не пойму.
Но не будем о грустном, мой добрый Клавдий, не будем о грустном! Есть в этой жизни и светлые пятна. И самое яркое такое пятно – мой ненаглядный Марк Юлий. Хвала богам, сын у меня получился на загляденье: хорош собой, смышлён и, как оказалось, смел не по годам. Позавчера он в одиночку разделался с крысой, забежавшей к нему в комнату – врезал по ней своим игрушечным мечом, да так, что тварь издохла на месте. Не поверишь, мой друг, но горжусь я «подвигом» своего сына едва ли не больше, чем своей собственной победой в кулачном бою над тем звероподобным ахейцем (надеюсь, ты не забыл ту памятную схватку на Плебейских играх в год, когда консулом стал отец нашего Прыщавого Ликиния – почтенный Авл Нерва Силиан). Даже не представляю, как я расстанусь с моим «юным кентурионом», ведь рано или поздно, но придётся отправить его к тебе в Италию, подальше от здешних убогих провинциальных нравов. Утешаю себя лишь тем, что произойдёт это ещё нескоро. Во всяком случае, не в нынешнем году. А там, глядишь, и переменится что-либо – а вдруг?! – в моём нынешнем незавидном положении, и я, чего доброго, помчусь в милую моему сердцу Рому вместе с моим сыном.
Мечты, мечты...

P.S. Что же касается всего того, что ты рассказал мне про своего дядю, то я нимало не удивлён – Кесарь Тиберий всегда слыл большим охотником до упругих попок. Тут поражает другое – в свои 70 лет он не только не потерял к этим попкам интерес, так ещё и способен проливать на них своё семя. Клянусь, у меня порой складывается такое впечатление, что твой дядя заключил тайный договор с костлявой Мортой и собирается жить вечно.
 
 
Скол пятый
Палестина. Хиеросолим
DCCLXXXIIII ab U. c., Aprilis-Maius

1
– А я не верю!! Не верю!!.. – размахивая руками и топая босой ногой, орал Тома;; глаза его опасно выкатились, заплёванная борода мелко тряслась, потная рубаха прилипла к телу. – Выдумки всё это! Не верю! Понятно вам?!.. Пока своими глазами не увижу, пока руками не потрогаю – не поверю!
– Да и не верь, господи ты боже мой! – вскипел и Кефа. – Тоже мне! Никто тебя не заставляет! Не хочешь возвращаться в Йерушалайм? Не надо! Давай топай обратно в Ха-Галиль, в деревню свою! Никто тебя, понимаешь, не держит!
– Подожди!.. – Андреас придержал Кефу за руку. – А это?! – он вынул из-за пазухи керу и, подняв её за шнурок, показал Томе. – Это тоже, по-твоему, выдумка?!
– Откуда я знаю! – Тома смотрел на висящую перед ним керу искоса, одним глазом, как изготовившийся к бою петух. – Может, это чья-то шутка! Мало ли шутников в Йерушалайме! Написали керу, подбросили её нам, а сами сидят где-нибудь и смеются!
Кефа заиграл желваками.
– Её не подбросили. Её передали... – он запнулся, – от одного очень уважаемого человека. Который точно не будет шутить таким странным образом.
– Что за человек? – спросил из угла Пилип. – Мы его знаем?
Кефа замялся.
– Я бы не хотел пока называть его имени...
– Тоже мне тайна за семью печатями! – сейчас же встрял в разговор Шимон. – Как будто в Йехудее у кого-то есть другая такая же пара жеребцов. От Йосэфа бар-Гада гонец приезжал, верно?
Кефа недовольно поморщился.
– Ну, приезжал. Не надо только орать об этом на каждом углу.
– Так я и не ору, – пожал плечами Шимон. – Это вы тут крик подняли – на другом конце Бейт-Аньи слышно.
– Да, действительно, – Андреас озабоченно оглянулся, – давайте-ка потише. У хозяина дома и так уши в нашу сторону растут... Да и женщины тут за стеной. Не хватало ещё, чтоб они опять вой подняли. Марьям-младшая до сих пор ещё не отошла.
Все замолчали, прислушиваясь. В доме было тихо. За окном, навевая тоску, мерно свистел жаркий пустынник «хамишим».
– Слушайте, а пожрать у нас ничего нет? – озабоченно спросил Леви, приподнимаясь с пола и просительно заглядывая в лица товарищам. – Может, у кого кусок лепёшки завалялся? А?.. А то что-то брюхо совсем свело.
– Да подожди ты, Леви! – сердито отозвался Андреас. – Вечно ты со своим брюхом! Нашёл время!
Бывший сборщик податей поспешно плюхнулся на место, обиженно надулся и засопел. Борода его заходила из стороны в сторону.
– И как ты можешь жрать в такую жару? – лениво спросил Йааков, отирая потное лицо рукавом рубахи. – Я так только пить могу.
– Отстань! – сердито буркнул Леви.
Где-то визгливо скрипнули петли. По коридору мимо шторы, занавешивающей дверной проём, медленно прошаркали чьи-то ноги.
– Двора! – позвал раздражённый голос Шимона Прокажённого. – Куда ты опять задевала фитили для ламп?! Почему они опять не в сундучке?! И почему я всё время должен их искать?!
Женский голос в глубине дома что-то неразборчиво ответил.
– Вечно у тебя!.. – недовольно произнёс горшечник, и неторопливо зашаркал в обратном направлении.
Снова взвизгнули несмазанные петли, и всё стихло.
– Ну, хорошо, – опять подал голос из своего угла Пилип. – Допустим. Кера настоящая, шутников нет, рабби жив и просит нас вернуться в Йерушалайм – пусть будет так... Тогда вопрос. Кого распяли на Голго;лте?
Кефа дёрнул плечом.
– Хороший вопрос!.. – он запустил пятерню в бороду и яростно поскрёб подбородок. – Кто был на Голголте? Кто видел, как казнили рабби?
В комнате наступила неловкая тишина.
– Женщины были...
– Кроме женщин! – жёстко сказал Кефа. – Женщина не свидетель. Женщина видит только то, что сама хочет видеть.
– Йохи был, – негромко произнёс Йааков-младший, которого, чтоб не возникало путаницы со старшим из «братьев громовых», все просто звали Ко;би. – Он, в общем-то, всё нам и рассказал.
– Мальчик... – Кефа покачал головой. – Умный, смелый, но... мальчик. Кстати, где он сам?
– А где ему ещё быть? – вопросом на вопрос ответил Коби. – Дома, конечно. У родителей. У них дом в Новом городе... Что ему теперь здесь делать?
– Понятно... – Кефа вздохнул. – Йохи, он, конечно, сообразительный мальчик, но... Что он может понимать? Я спрашиваю, из здесь присутствующих был кто-нибудь на Голголте? Кто-нибудь видел саму казнь?
Ему никто не ответил. Все смотрели в пол. Кефа покачал головой.
– Верные ученики... Обожатели... «Рабби, научи нас! Рабби, скажи нам!.. Рабби, ты – сын Божий!» А как только, понимаешь, «сыну Божьему» заломили руки за спину, все разбежались и попрятались в щели, как тараканы!
– А ты-то! Ты сам! – тут же взвился Шимон. – Где ты; был во время казни?! Ты-то сам почему не был на Голголте?!
– Я же вам говорил, – повысил голос и Кефа, – я двое суток просидел в подвале дворца Хордоса! Я, между прочим, единственный из всех вас, кто пошёл за рабби после его ареста. Малыш Йохи пошёл, не испугался, и я... И во дворе дома Ханана я был... Мне туда, кстати, Йохи и помог пройти. У него там какой-то родственник в служках... И возле дома Каиафы я был, когда там по поводу рабби Санхедрин собирался. И возле претория. И возле дворца Антипы на следующий день. И на третий день, опять возле претория, когда Пилат вдруг решил в демократию поиграть... Вот где рабби пригодились бы его ученики! – Кефа горько усмехнулся. – Мы там с Йохи чуть не порвались, оравши. Да людей Ханана разве перекричишь?! – Кефа замолчал и скрипнул зубами. – Я когда понял, что Бар-Аббу отпускают, а рабби вместо него пойдёт на крест, я, понимаешь, мало что не свихнулся!.. – он помолчал. – Хорошо ещё, я меч не достал, а только кулаками орудовал. А то бы меня там, прямо на площади, и положили... И всё равно я первую линию оцепления прорвал, – не без некоторой гордости сообщил он. – В себя пришёл, когда меня уже кесарийцы, безбородые, ногами топтали. Ну, я тут, понимаешь, и опомнился, и ручки сложил. И меня – сразу же в какую-то дверь и в подвал... Ты видишь, как меня там угощали?! – повернул он к Шимону своё разбитое лицо.
– Мало ли, что ты теперь говоришь! – скривил рот Шимон. – Ты теперь всё что угодно можешь говорить. Поди проверь. А может, ты напился до беспамятства в какой-нибудь харчевне, упал и морду себе расквасил. А нам теперь сказки рассказываешь!
Кефа тяжело задышал.
– Я тебе могу показать эту харчевню, Шимон, – прищуривая и без того заплывший глаз, сказал он. – И даже могу тебя познакомить с хозяином этой харчевни. Его зовут советник Паквий. Вот он – настоящий сказочник!.. А ещё у этого Паквия есть помощник. По имени Кальв. Ростом он под потолок и шириной в два охвата. И оба этих охвата – сплошные, понимаешь, мускулы. И он тоже любит рассказывать сказки, Шимон. Просто-таки замечательные сказки! От этих сказок из глаз летят искры, а изо рта выпадают зубы. Видишь?! – он оттянул нижнюю губу и показал Шимону кровавый прогал на месте выбитых зубов. – Хочешь, я тебя познакомлю с этими двумя замечательными сказочниками? А, Шимон?!
– А мне плевать! – Шимон стоял, широко расставив ноги и, низко наклонив голову, буравил Кефу взглядом; борода его раздувалась, как от ветра, по вискам струился пот. – На всех твоих сказочников романских плевать! Мы их скоро всех резать будем! На всех ножей хватит! И на советника твоего! И на его помощника! Будь он хоть десяти охватов в ширину! И до Понтия Пилата твоего мы тоже скоро доберёмся!..
– Да тише вы!! – Андреас, вскочив, встал между Кефой и Шимоном. – Тише!!.. Раздухарились! Будете так орать – не успеете оглянуться, окажетесь в пыточной у Пилата! Оба окажетесь! Да и нас ещё всех за собой потащите!
– Ладно!.. – Кефа последний раз зло взглянул на Шимона, отошёл и, опустившись на пол, прислонился затылком к прохладной стене.
Шимон потоптался немного на месте, потом тоже сел, демонстративно отвернувшись от Кефы. Лицо его всё ещё пылало от гнева.
– Ладно... – повторил Кефа. – Погорячились и хватит... И зря ты, кстати, называешь Пилата моим. Он такой же мой, как и твой.
– Э-э, нет, – скривился, как от зубной боли, Шимон, – он именно твой. Это всё-таки ты, а не я, гражданин Великой Империи.
– Да никакой я теперь не гражданин, – устало сказал Кефа. – Всё. Был гражданин да весь вышел.
– Да ты что, серьёзно?! – повернулся к нему Андреас. – Это тебя там, в подвале? Это этот... советник твой? Как его? Павий?
– Паквий, – поправил Кефа. – Да. Он... – Кефа усмехнулся. – И меч отобрали, и буллу. Не достоин, сказали. Мордой, понимаешь, не вышел. – Кефа оглядел притихших товарищей. – Ладно. Было и было. И прошло. И быльём поросло... Проживу без меча. А без гражданства – тем более. Не об этом сейчас... Давайте всё-таки попробуем спокойно разобраться. Без криков, понимаешь, без истерики... Так что рассказал Йохи о казни рабби? Конкретно.
– Н-ну... – Андреас потёр мочку уха. – Что он рассказал... Ничего особенного. Всё, как обычно: привели, привязали... подняли... – он беспомощно оглянулся на товарищей.
– Какие были кресты? – попытался помочь ему Кефа. – С подножкой или гладкие?
Андреас пожал плечами.
– Да кто ж его знает. Йохи только сказал, что дальние от дороги.
– Тогда с подножкой, – пробасил Леви. – Если дальние от дороги, то – с подножкой.
– Ты-то откуда знаешь? – ревниво спросил бывшего мытаря Шимон.
– Знаю... – Леви солидно покивал. – Знаю... На Голголте всего восемь столбов. Четыре возле са;мой дороги, и четыре – чуть подальше, на вершине. Те, что возле дороги, те гладкие. А те, что на вершине, те и повыше, и с подножкой... Не веришь – сам сходи посмотри, – добавил он, покосившись на Шимона.
Тот с сомнением хмыкнул.
– Ну вот, – сказал Кефа. – Видите, кое-что проясняется.
– Что проясняется?! – недовольно спросил Шимон. – Какая разница – с подножкой крест или без подножки?! С подножкой – наоборот, дольше мучиться.
– Правильно, – одобрительно кивнул Кефа. – Верно говоришь. На гладком кресте за полдня умирают. А на кресте с подножкой, бывает, и по несколько дней висят.
– И что?
– А то... – Кефа задумчиво потёр переносицу. – Значит, получается, что вешали их на кресты из расчёта, что на несколько дней, а на самом деле...
– А на самом деле, – подхватил Андреас, – они только полдня и провисели. Йохи говорил, что из Антониевой крепости их вывели примерно через час после восхода солнца. Так? Пока дошли, пока привязали, пока подняли...
– Кстати, – прервал Кефа брата, – гвоздями их прибивали?
– Йохи говорил, что руки прибили, – вновь отозвался из своего угла Пилип. – А ноги только привязали.
– Ну, ноги на крестах с подножкой обычно и не прибивают, – кивнул Кефа. – А руки, стало быть, всё-таки прибили.
– Да. Сначала привязали, а потом ещё и прибили.
Кефа хмыкнул.
– Всё говорит за то, что романцы вешали рабби и этих двоих надолго. А провисели они, говоришь, только полдня? – повернулся он к Андреасу.
– Это Йохи говорит, – поправил его Андреас. – Он говорит, что после того как рабби умер, он сам сначала убежал домой, побыл какое-то время там, совсем недолго, потом прибежал сюда, в Бейт-Анью, потом опять побежал на Голголту. Он говорит, что не мог вовсе на одном месте сидеть. Говорит, его как будто кто в спину толкал. Ну вот. И когда он вернулся на Голголту, он говорит, солнце ещё высоко стояло. Он так говорит... Это значит, что рабби умер как минимум часа за три, а то и за четыре до захода солнца...
– Подожди-подожди, – опять прервал Кефа брата. – А откуда Йохи знает, когда именно умер рабби? Как он мог понять, жив рабби на кресте или уже умер. Он же издали смотрел, из-за оцепления.
– Так он и не знал, – вмешался в разговор старший из «братьев громовых». – Это сотник объявил.
– Какой ещё сотник?
– Ну, сотник, который на казни командовал.
– Кентурион, что ли?
– Ну!
– Так что он объявил? Что рабби умер? Прямо так и сказал?
– Ну... – Йааков в затруднении почесал затылок. – Вроде да.
– Оно это... – пришёл на помощь своему брату Йоханан, – Йохи говорил, что сотник... То есть, этот, кентурион. Ну, который на казни командовал. Он сначала, оно это, приказал перебить им ноги. А когда черёд до рабби дошёл, то он сказал: стойте, этому не ломайте. Сказал: оно это... этот уже и так умер.
– Так рабби ноги не ломали? – быстро спросил Кефа.
– Нет, – замотал головой Йоханан.
– Йохи говорил, что нет, не ломали, – подтвердил и Пилип. – Тем двоим перебили, а рабби – нет.
– Странно... – Кефа покачал головой. – Очень странно.
– А чего ж тут странного? – вновь сердито буркнул Шимон. – Зачем перебивать ноги, ежели человек уже умер?
– Ну да, – поддакнул Леви, – правильно. Глупо ведь это – мертвецу ноги ломать.
Кефа усмехнулся.
– Плохо ты, Леви, знаешь легионерские порядки. Глупо не глупо, а если предписано распятым ноги перебить – значит, надо перебить. Приказ положено исполнять. А умер казнимый, или ещё жив – это, понимаешь, дело десятое... – Кефа помолчал. – Опять же, случаи бывают разные. Может, казнимый только сознание потерял, а все думают, что он уже умер. Сними такого с креста, а он через пару часов очухается – и поминай как звали. Поэтому казнимых и бичуют сперва до полусмерти, и голени им ломают, и копьём добивают. И на кресте оставляют висеть до тех пор, пока труп смердеть не начнёт...
– Я смотрю, ты большой знаток по части казней, – едко процедил Шимон. – Что, в Легионе приходилось заниматься?
– Заниматься не приходилось, – твёрдо ответил Кефа, глядя на Шимона исподлобья. – А вот насмотрелся я на распятых за время службы – не дай Бог никому.
Шимон на этот раз не выдержал прямого взгляда Кефы и отвёл глаза. В комнате повисла тяжёлая тишина.
– Сотник ударил рабби копьём, – нарушив общее молчание, негромко сказал Тада;й.
– Что?! – повернулся к нему Кефа. – Что ты сказал?!
– Йохи говорил, что сотник ударил рабби копьём, – повторил Тадай, ни на кого не глядя. – Когда солдаты перебили ноги тем двоим, они подошли к рабби. И тогда сотник сказал, что этому ломать ноги не надо, что он уже и так мёртв, и ударил рабби копьём... Прямо в грудь ударил... Так рассказывал Йохи, – помолчав, добавил он.
Кефа встал. Он вдруг почувствовал, что задыхается. В комнате действительно было очень душно. Редкие порывы ветра, залетавшие в узкое окно, не приносили с собой никакой прохлады.
– Слушайте! – Тадай поднял голову и с удивлением посмотрел на Кефу. – Я ещё вспомнил! Йохи говорил, что раньше, ещё днём, сотник давал рабби пить.
– Подожди-подожди... – наморщил лоб Кефа. – Ты ничего не путаешь? Кентурион давал казнимому пить?!
– Я ничего не путаю, – замотал головой Тадай. – Это, может, Йохи путает. Но я точно помню, как он рассказывал: сотник смочил из фляги губку, насадил её на копьё и дал рабби пить... А потом... а потом тем же копьём... – его губы задрожали, он замолчал и закрыл лицо руками.
– Всё! – сказал Кефа. – Теперь я уже точно ничего не понимаю! Одно дело, нарушив предписание, не перебить преступнику ноги. Это я ещё могу допустить. Это ещё как-то в голове укладывается... Тем более что его потом всё равно добивать копьём. И тем более если он и так уже умер... И совсем другое дело – напоить распятого. То есть проявить, понимаешь, сочувствие к государственному преступнику! Это уже не просто нерадивость. Это... это... даже и не знаю, как назвать. Это – уже, можно сказать, соучастие!
– Да ладно! – удивился Андреас. – Прям-таки и соучастие? Скажешь тоже!
– А ты как думал?! – Кефа повернулся к брату. – Сначала пожалел – дал попить, потом пожалел – верёвки ослабил, а потом – что?! За сотню-другую денариев дал с креста уйти?! Это ты брось! И за гораздо меньшие прегрешения из кентурионов в простые легионеры скатывались. А за такое можно, понимаешь, и на фустуа;рий угодить!..
– Куда угодить? – не понял Андреас.
– Ну... под палки. Казнят так в легионе.
– А-а...
– Я смотрю, у вас там, в Легионе, служба не мёд, – опять подал голос Шимон. – Особо не забалуешь.
– Не мёд... – подтвердил Кефа, стирая с лица пот и переводя дух. – Очень даже не мёд... Знал бы в юности – ни за что бы не пошёл. Дурак был... Молодой.
– Да какая теперь разница! – с болью в голосе сказал Тома. – Пожалел – не пожалел! Дал попить – не дал попить! Копьём-то он его потом всё равно ведь ударил!
Все замолчали. Во вновь наступившей тишине отчётливо стало слышно, как трещит масло в светильнике.
– Подумаешь, ткнули копьём, – хмыкнул Йааков и шумно почесался. – Это ещё ничего не значит. Кефа, ты помнишь Авнэ;ра из Корази;ма? Его же во время заварушки в Ципори мечом вообще насквозь проткнули. И ничего – выжил. И сейчас живёт. Ему уже шестой десяток пошёл, а он поздоровей иных молодых будет. Он на своей лодчонке на другой конец озера ходит. И сеть один выбирает... Да ты знаешь его! Весь седой и ухо одно оттопырено. Он ещё как-то приплывал в Кфар-Нахум сфину твою смотреть.
– Да, – медленно сказал Кефа. – Знаю... Человек иногда бывает удивительно живучим... Нам как-то в Кирте – мы тогда ещё совсем зелёными новобранцами были – показывали одного ветерана, в которого однажды в бою сразу четыре стрелы попало. Две – в живот, и две – в грудь. Представляете?!.. Иному бы и одной стрелы с лихвой хватило. А тут, понимаешь, четыре!.. Три стрелы достали, а с наконечником четвёртой – вот тут, под сердцем, – показал Кефа, – он так и ходил...
– Бр-р... – Леви передёрнул плечами. – Как представлю себе – мороз по коже.
– Человек, он очень живуч, – задумчиво повторил Кефа. – Я знавал многих, выживших после страшных ран. Меня самого под Тубуском мусуламии, понимаешь, чуть ли не напополам разрубили. Меня потом лекарь как тряпичную куклу сшивал. Видели ведь моё плечо?.. И безруких я встречал, и безногих – покалеченных в боях. Всяких... Одного я только не встречал... никогда не встречал... человека, выжившего на кресте... Ладно, – Кефа встряхнулся. – Давайте к делу. Что там ещё рассказывал малыш Йохи?.. Н-ну, к примеру... – он потёр переносицу. – К примеру... После того как рабби ударили копьём, сколько он ещё провисел на кресте?
– Да недолго, – Андреас опять оглянулся на товарищей. – Что там Йохи говорил? Там ведь почти сразу Йосэф бар-Гад появился? Так?
– Да, – подтвердил Коби. – Ну, не совсем чтоб так сразу. Но, как говорил Йохи, когда он вернулся на Голголту, рабби как раз снимали с креста.
– Кто снимал? Йосэф бар-Гад?
– Да. А солдаты ему помогали.
– Чудны дела твои, Господи! – вслух удивился Кефа. – Чтоб солдаты помогали снять казнённого с креста?! Нет, такого я не только никогда не видел, я о таком и не слышал никогда!.. Ну, и дальше что?
– Ну, что дальше? – Андреас потеребил мочку уха. – Дальше Йосэф бар-Гад положил рабби на телегу и повёз. А Йохи и женщины следом пошли...
– Там ещё, оно это, другие роптать начали, – подсказал Йоханан. – Когда этот, Йосэф бар-Гад, оно это, рабби забирал, в толпе кричать стали, что и других надо с крестов снять. И похоронить. Поскольку, оно это, суббота скоро.
– Ну-ну, и что? – заинтересованно повернулся к Йоханану Кефа.
– Ну, а сотник, оно это, сказал, что этого забирают с разрешения префекта.
– Да, – подтвердил Тадай. – Сотник сказал, что, мол, если кто тоже хочет забрать тело казнённого, то пусть для начала сходит к префекту за разрешением. Ну, все и заткнулись.
– Ну вот, – дослушав Тадая, продолжил Андреас, – Йосэф бар-Гад отвёз рабби на кладбище. Туда, к Садовым воротам. У него там, оказывается, была пещера откуплена. Большая, хорошая, ну, ты видел... Он и положил туда рабби...
– Про Накдимона скажи, – подсказал Тадай.
– Да... Почти сразу туда пришёл и Накдимон, и два раба с ним. Принесли метрити;с воды с алоэ... – Андреас вздохнул. – Как же без омовения... Ну вот...
– Йохи, оно это, говорил ещё, – встрял опять Йоханан, – что он хотел тоже пройти в пещеру, помочь. Но этот, Йосэф бар-Гад, оно это, не пустил его. Сказал, что они сами.
– Да, – кивнул Андреас. – Потом они вышли, задвинули камень и сказали всем идти по домам. Ну, Йохи и пошёл... Дальше ты знаешь. И про Мирьям-младшую, и... про всё остальное.
– Да, – сказал Кефа, – дальше я знаю, – он запустил пальцы в бороду и в задумчивости прошёлся по комнате. – Ну что ж... Подытожим. Итак, что мы имеем? – он остановился напротив Андреаса, выставил перед собой ладонь и принялся загибать пальцы. – Первое. Утром перед казнью рабби был... ну, я бы сказал... почти здоров. Во всяком случае, его, в отличие от этих двух разбойников, не бичевали.
– Но его ведь тоже били!
– Били, – согласился Кефа. – Я видел в претории, как его били. Солдаты, скорее, развлекались, чем занимались делом. Согласитесь, десяток оплеух и пара ударов палкой по плечам – это не то, что можно назвать смертным боем. Это не те, понимаешь, сорок ударов свинцовым бичом, что достались двоим подельникам Бар-Аббы... – Кефа обвёл взглядом присутствующих, как бы ожидая возражений, не дождался и продолжил: – Второе... Рабби распяли на кресте с подножкой. И ему не прибили ноги. Привязали, но не прибили. Так что кровью он вряд ли мог истечь...
– Но руки-то ему прибили! – напомнил Тадай.
Кефа задрал рукав рубахи и продемонстрировал всем шрам на предплечье.
– Это у меня с Пагиды... Видите? Стрела пробила руку насквозь. В самом начале боя. Я просто обломал у неё наконечник и вытащил из руки. И дрался после этого ещё несколько часов... Так что, поверьте, гвоздь в руке – рана далеко не смертельная... Третье. Кентурион мог принять обморок рабби за его смерть и поэтому приказал солдатам не ломать ему ноги...
– Да, но он ведь пробил ему копьём грудь! – возразил Андреас
– Он его ударил копьём в грудь, – поправил брата Кефа. – Ударил... Удар мог не получиться. Копьё могло скользнуть по рёбрам и только распороть кожу... Или, если наконечник копья попал поперёк рёбер, копьё могло войти в грудь, но не глубоко. И не затронуть сердце... Я не знаю – я предполагаю. Могло ведь такое случиться?.. – ему никто не ответил. – Ну, что вы молчите?! Могло ведь?!..
– Ну, могло... наверное, – пожав плечами, сказал Йоханан.
– Могло! – рубанул воздух ладонью Кефа. – Дальше. Четвёртое... После того как рабби ударили копьём, его довольно скоро сняли с креста. Спасибо Йосэфу бар-Гаду. Так что провисел он на кресте, в общей сложности, всего несколько часов. Обращаю внимание – на кресте с подножкой. С не; поломанными ногами и с не; ободранной, понимаешь, бичом спиной... Ну и, наконец, пятое, – Кефа наглядно продемонстрировал всем свою растопыренную пятерню с загнутым средним пальцем. – Это уже то, что я видел своими собственными глазами. Через день после казни тела рабби на месте не оказалось. Пещера, куда его положили, была пустой... А что это всё вместе означает?..
Он опять выжидательно замолчал, переводя взгляд с одного лица на другое. Йааков под этим взглядом принялся чесаться сразу обеими руками и, не выдержав, в конце концов выпалил:
– Что?!
– Это значит, – подытожил Кефа, – что рабби, по счастливому стечению обстоятельств, вполне мог остаться после казни живым... Избитым, покалеченным, но... живым! Понимаете?!.. Он просто был без сознания. Кентурион принял его за мёртвого. И Йосэф бар-Гад с Накдимоном приняли его за мёртвого. Они обмыли рабби, завернули его в саван и положили в пещере...
– Подожди-подожди! Это как же?! – перебил Кефу Тома. – Как можно живого принять за мёртвого?! Он же хоть и не это... но он ведь дышит!
– А ты Эльазара вспомни! – Кефа потыкал большим пальцем себе за спину, как будто там стоял упомянутый им Эльазар. – Вспомни Эльазара! Его и сёстры приняли за мёртвого! И соседи все! Включая нашего горшечника! Его ведь, понимаешь, хоронили человек пятьдесят, не меньше! А он был жив! И если бы не рабби, он бы до сих пор в могиле лежал!.. Так что я вполне допускаю, что Йешу могли принять за мёртвого. И похоронить... А он ночью... ну, или уже днём, в субботу, очнулся, выбрался из пещеры и ушёл!..
– Куда? – спросил Тадай.
– К кому-нибудь из друзей, – сказал Андреас. – Он ведь так и пишет в кере: «За меня не волнуйтесь, я в безопасности, у друзей». У рабби в Йерушалайме много врагов, но много и друзей... Да, – Андреас одобрительно посмотрел на своего брата, – всё вполне правдоподобно выходит. Вполне... И сейчас, получается, рабби, скорее всего, находится в доме у этих своих друзей и... и...
– И залечивает там свои раны, – закончил Кефа.
– Да! – обрадовано подхватил Йоханан, глаза его горели. – Он жив! И он у друзей! И он, оно это, пишет, чтоб мы не уходили из Йерушалайма. Это значит, он хочет нас видеть!
– Точно! – пробасил Леви. – И раз керу привёз человек Йосэфа бар-Гада, стало быть, этот Йосэф бар-Гад знает, где находится рабби!
– Андреас, – попросил Йоханан, – а покажи нам её. Оно это, керу. Ещё раз.
Андреас усмехнулся, но снова полез за пазуху и, достав керу, протянул его младшему из «братьев громовых». Тот принял письмо бережно, как некую реликвию, и, осторожно раскрыв диптих, заглянул внутрь.
– Здесь по-гречески? – спросил он, ласково гладя воск пальцами.
– Да, – подтвердил Андреас, – по-гречески. Рабби отчего-то написал по-гречески. Вероятно, посчитал, что так безопасней.
– Господи! Спасибо тебе! – прошептал Йоханан, прижимая керу к груди и смаргивая проступившие слёзы. – Спасибо! Рабби жив! Жив! – и счастливо рассмеялся.
И следом за ним засмеялись все. Гулко захохотал, задрав кустистую бороду, толстяк Леви. Заулыбался недоверчивый Тома. Захихикал, не забывая почёсываться, старший из «братьев громовых». Даже хмурый Шимон в конце концов перестал дуться, распустил морщины на лбу и, откинув голову назад – затылком на стену, облегчённо рассмеялся.
– Жив!.. Жив!.. – повторял Йоханан.
– Живой! – басил Леви. – Молодец, рабби!..
– А?! Живой?!.. – спрашивал Андреас, дёргая Кефу за рукав, и сам же себе отвечал: – Живой!.. Живой!.. Слава Богу!..
Кефа улыбался.
– Можно вэ... вопрос?!.. – перебарывая шум, подал голос до этого момента молчавший Ната;н. – Вэ... вопрос у меня!..
– Ну, – всё ещё улыбаясь, откликнулся Кефа, – давай свой вопрос.
– А рабби руки гвоздями пэ... пробили?
– Да, – кивнул Кефа, – пробили. Говорили же об этом. Ты спал, что ли?
– А эту кэ... керу написал рабби? – не обращая внимания на Кефин вопрос, продолжал Натан.
– Рабби её написал, рабби! – рассмеялся Андреас. – Натан, ну, ты, ей богу, как не от мира сего!
Кефа вдруг перестал улыбаться.
– Подожди, Андреас, – положил он руку на плечо брату. – Подожди... Натан, что ты хочешь сказать?
Все постепенно замолчали и уставились на Натана. А тот, покраснев и от всеобщего внимания заикаясь больше обычного, спросил:
– А... а... а разве м-можно  н-написать кэ... керу пэ... пробитыми руками?
Тишина, которая наступила после этого вопроса, была оглушительной. Йоханан, отняв керу от груди, смотрел на неё теперь испуганно и недоверчиво, как на вдруг ожившую и заговорившую с ним человеческим голосом жабу.
Светильник вдруг затрещал, мигнул несколько раз подряд, потом пламя его вспыхнуло вновь – ярко и чадно, выхватывая из тьмы растерянные потные лица.
– А я с самого начала чувствовал, что здесь что-то не так, – сказал Шимон, в его голосе проскользнуло даже некое удовлетворение. – Не нравилось мне это всё с самого начала.
– Вот-вот, – отозвался Тома, – и я про то же. А вы мне: давай топай в свой Ха-Галиль... Завтра все; потопаем.
Андреас посмотрел на Кефу. Тот повернулся к Йоханану и, взяв из его влажных пальцев керу, раскрыл и заглянул вовнутрь, словно пытаясь разглядеть в диптихе что-то ранее ускользнувшее от его внимания. Ничего нового в кере не обнаружилось – тот же воск, те же немного неровные строки крупной греческой вязи.
Кефа тяжело вздохнул:
– Натан, родной ты мой! Что же ты молчал весь вечер?! Мы тут, понимаешь, загадки решаем, а дело-то, оказывается, выеденного яйца не стоит.
– Так что, – растерянно спросил Андреас, – всё-таки, получается, чья-то шутка?
– Или шутка. Или... провокация, – подумав, сказал Кефа.
– Дерьмо!.. – с какой-то беспомощной интонацией выругался вдруг Йааков; его обычно грозное с виду лицо выглядело сейчас так, как будто старший из «братьев громовых» вот-вот расплачется. – Дерьмо собачье!.. Дерьмо и... дерьмо!
– Я его убью, – неожиданно спокойно и даже как-то буднично сказал Шимон.
– Кого это «его»? – оглянулся на него Андреас.
– Его, – Шимон кивнул на керу в руках Кефы. – Того, кто это написал. Шутника этого.
– Боюсь, что это всё-таки не шутка, – сказал Кефа, закрывая керу, обматывая её шнурком и пряча за пазуху. – Боюсь, это кто-то затевает с нами какую-то хитрую игру.
– Кто?! – злобно спросил Йааков; его лицо вновь приняло своё обычное свирепое выражение, широкие ноздри хищно раздулись. – Я порву эту мразь, как тряпку! Я ему глотку перегрызу!
Андреас махнул на него рукой.
– Кому?! Кому ты собираешься глотку грызть?! Успокойся, Йааков! Чтоб кому-нибудь грызть глотку, надо для начала разобраться – кто написал это письмо? Кто и для чего?
– Йосэфа бар-Гада надо спросить, вот что, – глядя прищуренными глазами на пламя светильника, сказал Шимон. – Он керу передал, вот его и спросить.
– За ноги подвесить этого Йосэфа надо! – сейчас же отреагировал Йааков.
– Правильно, – кивнул Шимон. – Подвесить за ноги и спросить.
– До Йосэфа бар-Гада ещё надо добраться, – возразил ему Кефа. – Отсюда до Ха-Рамы, если пешком, день пути... К тому же, – добавил он, – чтоб что-то разузнать, имеется, я думаю, способ попроще.
– У тебя есть какие-то соображения на этот счёт? – спросил Андреас.
– Я не хотел говорить... – Кефа помедлил, а потом махнул рукой. – Ладно. Чего уж теперь. Человек Йосэфа бар-Гада, кроме керы, передал мне ещё кое-что на словах... Он сказал, что Йешу просил сказать, что будет ждать меня – меня! одного! – завтра через час после рассвета в старом доме Накдимона.
– Вот как? – вскинул брови Андреас.
– Да, – кивнул Кефа. – Я теперь понимаю, что никакой Йешу меня там ждать, конечно, не будет. Но, думаю, надо всё же пойти. Пойти и на месте, понимаешь, разобраться – кто с нами шутит и, главное, для чего?!..
– Я тоже туда завтра пойду! – тут же подскочил Шимон. – И даже не думай возражать!
Кефа недовольно поморщился.
– Ты знаешь, Кефа, а он прав, – неожиданно поддержал порыв Шимона Андреас. – Двое есть двое. Двоим всё-таки сподручней. Ведь, если это не рабби, то... мало ли чего.
– Ладно, – уступил Кефа. – Хорошо. Пойдём вдвоём, – он повернулся к Шимону. – Только не вздумай брать с собой свою железяку! Понял?
– Ещё чего! – сейчас же взвился Шимон, хватаясь правой рукой за левый бок, как будто у него прямо сейчас под прилипшей к телу нижней рубахой висел его страхолюдный нож. – Я туда что, в «тали» иду играть?! Или цветочки нюхать?!
– А если это романцы нам письмо прислали? – стараясь говорить спокойно, спросил Кефа. – И возьмут тебя тёпленьким, с ножом. Который мало чем от меча отличается. И пойдёшь ты оттуда, как миленький, прямиком, понимаешь, на крест.
– Пусть сначала возьмут! – запальчиво заявил Шимон. – Я им живым не дамся!
– Вот именно! – кивнул Кефа. – Об этом и речь! И себя погубишь, и меня заодно. В общем, никакого меча!
– А ты не командуй! – прищурил глаз Шимон. – Чего это ты раскомандовался?! Иди, вон, в свой Легион командуй!.. Или ты боишься? Боишься – так и скажи!
– Короче, – теряя терпение, рубанул ладонью воздух Кефа. – Или ты идёшь без ножа, или я иду без тебя!
– Ну и пожалуйста! – заявил Шимон, отворачиваясь от Кефы. – И топай! Больно надо!.. Только потом, – добавил он, глядя через плечо, – когда романцы тебя опять в подвал потащат, не жалей. И на помощь не зови!
– Не беспокойся, не позову! – заверил его Кефа.
– А зачем мы романцам? – недоумённо спросил Тадай. – Какое им вообще до нас дело?
– Не знаю, – дёрнул плечом Кефа. – Я пока вообще ничего не знаю... и не понимаю! Идиотская какая-то история!
– А нам-то что пока делать? – спросил из своего угла Пилип.
– А вам... Вам пока ждать.
– Долго?
– Думаю, нет. Завтра, думаю, всё прояснится.
– Это я к чему... – Пилип завозился, вставая, и шагнул на свет, его рыжая борода вспыхнула благородной медью. – Прокажённый деньги за постой требует.
– О как! – удивился Кефа. – Чего это он?
– А ты не понимаешь? – усмехнулся Пилип. – Рабби больше нет. А без рабби мы ему – как верблюду пятая нога. Какой ему от нас прок? Это рабби его от проказы вылечил, а не мы. А мы ему кто?.. Спасибо, ещё хоть кормит пока...
– Да уже, можно считать, и не кормит! – тут же откликнулся Леви. – Разве ж это кормёжка?! Сегодня на обед похлёбку дали – одна вода!
– Ну, оно это, кто про что, а Леви – про жрачку! – тут же подначил толстяка Йоханан.
– Нет, правда, еда здесь совсем никудышная стала, – поддержал бывшего мытаря и Тадай. – Он своих рабов лучше кормит, чем нас.
– Так от рабов хоть польза какая-то есть, – возразил Пилип. – Рабы у него в мастерской работают. И по хозяйству. А мы что? Так – лишние рты.
Кефа поиграл желваками.
– Ладно, – сказал он. – С горшечником я поговорю. Пару дней пусть ещё потерпит. А потом мы сами уйдём... – он помолчал. – Про Йехуду так ничего и не слышно?
Андреас покачал головой:
– Нет... Как ушёл тогда со своим ящиком – вроде как за продуктами, – так и всё, с концами. Как в воду канул.
Кефа усмехнулся:
– Может, и канул. С такими-то деньжищами. Прирезали где-нибудь нашего казначея. Какой-нибудь очередной Барух Мститель. Или, к примеру, счастливчик Бар-Абба!.. Да мало ли сейчас на дорогах лихих людей.
– Вряд ли, – недобро щурясь, возразил Йоханан. – Хитрый он слишком, чтоб, оно это, на чей-то нож попасть. Это ж змей! Он сам, скорее, кого-нибудь ужалит... Не-ет. Сидит сейчас наш Йехуда где-нибудь в кесарийской попине. Живой и здоровый. Вино пьёт. Жрёт от пуза. Девок кесарийских, оно это, за жопы щупает... А может, к себе подался. В свой Крайо;т. Обратно... Дело там какое-нибудь на наши денежки откроет. Богатеем станет. Несейских жеребцов, как этот... Йосэф бар-Гад, заведёт... Оно это, коляску лаковую...
– Ну, на те деньги, что он унёс, таких жеребцов, как у Йосэфа бар-Гада, пожалуй, не купишь, – возразил Андреас. – Коляску, может, ещё туда-сюда, а жеребцов – вряд ли. На одного и то не хватит.
– Он мне как-то говорил, что мечтает пекарню купить, – негромко сказал Тома. – Купить пекарню и открыть при ней хлебную лавку. Говорил, что в детстве голодать часто приходилось, поэтому.
– Хлебную лавку, говоришь, – Кефа сжал кулаки. – Ну-ну...
– Найду – кишки выпущу! – пообещал Шимон. – Прямо в этой его хлебной лавке и выпущу! И по полкам развешу!
– Это для начала его найти надо, – покачал головой Андреас. – Сколько уже времени прошло! Он сейчас где угодно может быть. Вряд ли он в свой Крайот вернулся. Он ведь понимает, что, если его будут искать, то в первую очередь там. А эту свою хлебную лавку он может где угодно открыть. В той же Кесарии, например. Или, наоборот, – в Ямнии... Или даже, вообще, – в Антиохии. За десять дней он и до Антиохии вполне мог добраться. Пойди найди его теперь... Мир велик.
Все притихли, думая каждый о своём. Светильник перестал моргать и горел теперь ровно – чистым, чуть розоватым пламенем. За окном всё так же тянул свою заунывную песню неутомимый бродяга «хамишим».
– Хлебная лавка, хлебная лавка... – нарушив общее молчание, жалобно пробасил Леви. – Слушайте, может, у кого, и вправду, какой-нибудь кусок лепёшки завалялся?..

Кефа вышел на улицу Роз как раз в тот момент, когда ещё не успевшее раскалиться утреннее солнце красным колесом выкатилось из-за Храмовой горы. Кефа внимательно осмотрел немноголюдную в этот ранний час улицу и двинулся вперёд, наступая на свою длинную тень, легко скользящую по старой булыжной мостовой.
Старый дом Накдимона стоял на пересечении улицы Роз и Песчаного переулка – узкой тропы, действительно песчаной, пролегающей между двумя высокими заборами: сначала ровно, а затем круто взбегающей по склону горы Цийон к параллельной, широкой и шумной, торговой улице Шимшо;на Семикосого.
Дойдя до угла, Кефа замедлил шаг и ещё раз огляделся. Переулок был пуст. Улица перед домом тоже была пуста, если не считать одинокого нищего, спящего под забором на противоположной от дома Накдимона стороне: Кефа со своего места видел только босые грязные ноги, торчащие из вороха ещё более грязного тряпья. Кефа, не торопясь, прошёл вдоль высокой каменной кладки забора и, миновав массивные глухие ворота, остановился перед зарешёченной калиткой. В прошлый раз, когда они приходили сюда с Йешу на седер, их встречал привратник – старый одноглазый раб-мёзиец. Сегодня раба не было, калитка была приоткрыта. Это было странно, но Кефа и полагал, что нынешний его визит сюда, в указанный таинственным Йосэфом бар-Гадом дом на улице Роз, не обойдётся без странностей, поэтому заранее дал себе зарок ничему не удивляться. Он посмотрел налево – пусто, направо – шагах в пятидесяти, медленно переставляя ноги, тащил гружёную тележку понурый ослик; хозяин телеги шёл рядом, так же, как и его осёл, глядя себе под ноги. Кефа оглянулся на нищего (тот безмятежно спал, приоткрыв рот), помедлил ещё несколько мгновений и, взявшись за позеленевшую медную скобу, решительно потянул на себя калитку.
Во дворе тоже никого не оказалось, но было заметно, что двор недавно мели. Значит, за порядком в доме по-прежнему присматривали, какая-то жизнь здесь всё ещё продолжалась. Двери одного из сараев в глубине двора были распахнуты настежь (ещё одна странность!), высились там стопки перевёрнутых вверх дном больших плетёных корзин, громоздились какие-то обшитые рогожей, неподъёмные на вид, тюки. Кефа медленно, оглядываясь по сторонам, пересёк двор, подошёл к дому и, осторожно приоткрыв входную дверь, просунул в щель голову. Внутри было тихо, но Кефа тут же понял, что в доме находятся солдаты – его прим-декурионовский нос сразу уловил знакомый, сидящий, наверное, в самых печёнках, душок легионерской казармы: ни с чем не сравнимый «букет» запахов дыма, пота и кислой посковой отрыжки. Ещё было не поздно уйти: захлопнуть дверь, рвануть обратно через двор, выскочить на улицу, нырнуть в переулок – и поминай как звали. Уйти было можно. Но это ничего не решало. Не для этого он сюда шёл. Надо было разобраться, распутать, понимаешь, этот узел до конца. Кефа сжал зубы и, резко распахнув дверь, вошёл в дом.
Его взяли сразу. Взяли вполне грамотно – быстро и сразу со всех сторон. Будь при нём меч, Кефа вряд ли успел его даже вытащить. Нападавших было четверо (четвёртый ворвался в дом вслед за Кефой – значит, прятался где-то во дворе). Кефу прижали к стене и быстро, но тщательно обыскали, сорвав с пояса кинжал и вытащив из-за пазухи пресловутую керу. Кефа благоразумно не сопротивлялся. Его подхватили под локти и, чуть ли не волоком протащив по коридору, втолкнули в одну из комнат по правой стороне.
В комнате, на кресле с высокой резной спинкой, сидел советник Паквий, держа в одной руке развёрнутый книжный свиток, а в другой – серебряный кубок, вероятно с вином. Рядом с креслом, на низком трёхногом столике, стояло блюдо с финиками и черносливом. За спиной советника мрачным утёсом возвышалась необъятная фигура оптиона Кальва.
Увидев Кефу, советник поставил кубок на стол и принялся двумя руками сворачивать свиток. Один из притащивших Кефу в комнату легионеров прошёл вперёд и, почтительно поклонившись, положил на краешек стола, рядом с блюдом, отобранные у Кефы керу и кинжал. Советник движением руки отослал солдат.
– Кальв, дружище, – не поворачивая головы, позвал Паквий, – будь добр, проследи, чтобы поблизости не было лишних ушей.
– Да, трибун, – кивнул оптион и, пройдя мимо опасливо посторонившегося Кефы, вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Советник закончил сматывать свиток и, подняв глаза, насмешливо посмотрел на гостя.
– Удивлён?
Кефа повёл плечом.
– Нет. Чего-нибудь в таком роде как раз и ожидал.
– Вот как? – приподнял бровь Паквий. – Отчего же? Ты ведь, кажется, должен был встретиться здесь со своим другом Йешу?
– Трудно по-настоящему надеяться на встречу с мертвецом, – помедлив, ответил Кефа. – Тем более с мертвецом, умеющим писать письма пробитыми руками.
Советник вскинул голову, несколько мгновений пристально смотрел на гостя, потом хмыкнул и кивнул.
– Да. Это мы с Кальвом малость не додумали... Надо же, такая простая вещь, а в голову не пришла!.. Это ты молодец... – он принялся постукивать кончиком книжного свитка по гладко выбритому подбородку. – А чего тогда пришёл? Любопытство?
– Любопытство, – легко согласился Кефа. – Я ведь – страсть, какой любопытный. Это у меня с детства. То голову, понимаешь, в улей суну. То в задницу кому-нибудь загляну.
Паквий предостерегающе покачал головой.
– Осторожнее, прим. Не надо зарываться. Ты ведь один раз уже погорячился. Я думаю, не стоит повторять?
Кефа промолчал. Советник ещё какое-то время пристально смотрел на него, потом потянулся к столу, поставил на него свой кубок, положил рядом книжный свиток и взял в руки отобранный солдатами у Кефы кинжал.
– Прекрасная вещь!.. – рассматривая витые ножны и рукоять, сделанную в виде дракона, кусающего собственный хвост, оценил Паквий. – Изумительная работа!.. – он вытянул кинжал из ножен и, вглядевшись в лезвие, задрал брови. – Никак парфянская заточка?.. Да, точно, парфянская, – советник, хитро прищурившись, посмотрел на Кефу. – А ты, часом, не парфянский ли лазутчик, Симон Саксум из Галилаи?
Кефа криво улыбнулся.
– Нет, трибун. Я не парфянский лазутчик. Я – бывший прим Третьего легиона, а ныне – самый обыкновенный еврей. Пусть немного любопытный, но вполне, понимаешь, законопослушный. И нож этот – давний подарок от друга. Память о службе... И, кстати, длина лезвия у этого ножа никак не больше ладони.
Паквий улыбнулся краешками губ.
– Ну, полагаю, бывшему прим-декуриону Третьего легиона, носителю «Крепостного венка» не стоит беспокоиться о длине лезвия его ножа.
Кефа хмыкнул.
– Как же мне не беспокоиться, если ты лишил меня романского гражданства?
– Но-но! – советник предостерегающе поднял ладонь. – Не говори глупостей. Романское гражданство даровано тебе кесарем Тиберием, и только кесарь Тиберий волен лишить тебя его.
– Но ты же отобрал у меня буллу! И меч!
– И, между прочим, правильно сделал! А то бы ты натворил делов. Скажи спасибо, префект Пилат не обратил внимания на ту возню во дворе претория... – Паквий помолчал. – Буллу тебе вернут. После нашего разговора подойдёшь к оптиону Кальву. Булла у него. Что же касается меча... Полагаю, он тебе пока не нужен. В той работе, которая тебе предстоит, меч тебе не пригодится. Скажу больше, он тебе будет только мешать.
– Это в какой ещё работе?! – удивился Кефа. – Я, кажется, не соглашался ещё ни на какую работу! Ты ничего не...
– Помолчи! – оборвал его Паквий.
Кефа заткнулся. Стало очень тихо. Так тихо, что Кефа услышал, как где-то над головой, в стропилах, робко шуршат мыши. А может, это были ящерицы. Кефе неизвестно отчего вдруг вспомнилась маленькая серая ящерка-геккон, что ловко ловила мух, бегая по потолку и стенам, в тесной комнатке глинобитного дома в далёком и пыльном Туггурте. Господи, как же давно это было!
Советник вернул кинжал в ножны, отложил его на стол и, снова взяв в руки кубок, сделал глоток.
– Йешу жив, – едва слышно, одними губами произнёс Паквий.
Кефа задохнулся. Сто тысяч слов теснились у него на языке, но он никак не мог выбрать нужные. Наконец он совладал с собой.
– Один мой друг, – криво усмехаясь, выдавил он из себя, – прочитав керу, сказал, что пока он сам, своими собственными глазами, не увидит рабби, пока он сам, понимаешь, своими собственными руками...
– Ты увидишь его, – спокойно сказал Паквий, и именно в этот момент Кефа понял, что советник не врёт.
– Когда? – хрипло спросил Кефа, ему вдруг сильно захотелось пить, у него даже мелькнула шальная мысль: а не попросить ли глоток вина у советника?
– Скоро, – ответил Паквий. – Ему надо немного подлечиться. Всё-таки висение на кресте не особо способствует укреплению здоровья... Да и Гай Ло;нгин, надо сказать, несколько переусердствовал.
– Гай Лонгин?
– Ну да. Кентурион Гай Кассий Лонгин. Это ему была поручена постановка всей этой комедии с распятием рабби-галилеянина... Кстати, идею с настойкой из корня мандрагоры предложил именно он. Отличная идея, я считаю!..
– Губка на копье! – догадался Кефа.
– Верно, – кивнул советник. – Знаешь, что это такое, настойка из корня мандрагоры?
– Знаю, – Кефа потрогал своё левое плечо. – Меня ею в госпитале угощали. В Ламбессе.
– А, ну тогда тем более... – Паквий снова отпил из кубка. – На мой взгляд, в общем и целом, получилось очень даже неплохо. Как ты считаешь?
Кефа покачал головой:
– Ты же знаешь, меня там не было. Но судя по тому, что мне рассказали... Слишком много накладок... И странностей... Многое не так, как всегда. Не боитесь, что Ханан с Каиафой подлог заподозрят?
– Плевать, – небрежно отмахнулся Паквий. – И на Ханана плевать, и тем более на Каиафу. Не в том они нынче положении, чтобы с нами бодаться. Да и вообще, какие могут быть вопросы? Казнь состоялась? Состоялась. Народ видел смерть рабби-галилеянина? Видел. Это – главное. А на всякие недоверия и подозрения, и возможные слухи – плевать, плевать и ещё раз плевать! Мало ли какие слухи ходят в народе!
– Ну, раз так... тогда конечно... – Кефа помолчал, а потом спросил: – Где он?
Советник понял вопрос. Он поколебался, но потом всё-таки ответил:
– Сейчас он в Ха-Раме, в доме Йосэфа бар-Гада. Но совсем скоро, когда раны заживут, префект заберёт его к себе в Кесарию.
– Префект?!
– Префект, – подтвердил советник. – А ты как думал? Ты думал, что это я всё затеял? Или тот же Гай Лонгин? Нет, дорогой мой. Рабби-галилеянин нужен не мне. И уж тем более не кентуриону Гаю Лонгину. Рабби-галилеянин нужен префекту... А ты и твои друзья нужны рабби-галилеянину. Так что, сам понимаешь, не время вам сейчас отправляться обратно в Галилаю.
– Подожди, – потряс головой Кефа. – То есть ты хочешь сказать, что Йешу...
Он не договорил. В соседней комнате вдруг раздался грохот, как будто там уронили шкаф. Потом прозвучал чей-то сдавленный крик, по коридору затопали ноги, и в распахнувшуюся дверь, пригнув голову, шагнул огромный Валерий Кальв. В одной вытянутой руке он за шиворот, как нашкодившего котёнка, держал вяло брыкающегося Шимона. В другой – брезгливо, за кончик лезвия, как дохлую крысу за хвост, – несоразмерный Шимонов нож. Из разбитого носа Шимона – по бороде, по симле, оставляя на полу дорожку из частых капель, – бежала очень яркая красная кровь.
– В окно влез. С крыши. Должно быть, задворками прошёл, – доложил оптион, при каждом слове встряхивая пленника, как будто собираясь вытрясти из него пыль; зубы Шимона лязгали.
– Ваш? – кивнул Кефе на Шимона Паквий.
– Наш... – несколько обалдело подтвердил Кефа. – Это – Шимон... Шимон бар-Йосэф. Родной брат Йешу.
– Ах, вот как!.. – задрал брови Паквий и внимательно оглядел висящего. – Родной брат... А так и не скажешь. Совсем на Йешу не похож.
– У них матери разные.
– Вон оно что... – советник понимающе покивал. – Ну, и что мне теперь с ним делать? – обращаясь к Кефе, спросил он.
Кефа повёл плечом:
– Да ничего не делать... Отпустить.
– Отпусти-ить?! – с сомнением в голосе протянул советник и, слегка склонив голову на бок, вновь принялся внимательно разглядывать Шимона.
А тот, перестав брыкаться, теперь безвольно висел в могучей руке Кальва, глядя в пол остановившимися глазами и лишь время от времени шумно втягивал в себя кровавые сопли.
– Ну, отпустить бы, в принципе, было можно, – наконец задумчиво произнёс Паквий. – Учитывая, так сказать, хорошую родословную... Можно было бы отпустить... Если бы не меч. Зачем он пришёл сюда с мечом? – советник вопросительно посмотрел на Кефу.
– Меня защищать, – быстро ответил тот.
– От кого?
Кефа развёл руками.
– Ну, мало ли... Мы ведь не знали, кто керу написал.
Советник побарабанил пальцами по подлокотнику, потом медленно пригубил свой кубок.
– Тебя защищать... – задумчиво повторил он. – Нет, это хорошо. Это даже где-то похвально... Вот если бы не меч...
– Есть вариант, – сказал Кефа. – Если трибун позволит...
Трибун позволил. Кефа решительно шагнул к оптиону, выдернул из его пальцев меч и сильным ударом об колено сломал лезвие пополам. После чего, швырнув обломки в угол, повернулся к Паквию.
– Всё! – сказал Кефа. – Нет меча! И никогда не было.
Советник смотрел на Кефу с весёлым изумлением. Валерий Кальв тоже смотрел на Кефу с изумлением. А в глазах висящего Шимона промелькнула какая-то безумная искра – он явно ничего не понимал в происходящем.
– Да, – наконец сказал Паквий, – Симон Саксум, теперь я понимаю, почему тебя так называли в Легионе... И почему ты получил «Крепостной венок» я тоже понимаю... Скажи, прим, а ведь тебя, наверно, любили твои солдаты?
Кефа ответил не сразу.
– У моего самого первого командира было прозвище: Юст, – наконец сообщил он. – Я многому у него научился... Кстати, кинжал, – Кефа кивнул на стол, – это его подарок.
Советник ещё раз взглянул на лежащий на столе нож, потом вновь перевёл взгляд на Кефу.
– Ну что ж, – задумчиво сказал он, – раз никакого меча нет... и, как ты говоришь, никогда и не было, я не вижу причин, чтобы далее задерживать здесь этого... добропорядочного еврея, – советник указал пальцем на Шимона. – Кальв, дружище, выкинь этого любителя лазить по чужим крышам на улицу... Хотя постой... Опусти его.
Оптион послушно поставил пленника на пол. Ноги Шимона подогнулись, и он едва не упал.
– Эй, ты! – советник щёлкнул пальцами. – Ты говоришь по-романски?
– Мой... плёхо... – выдавил из себя Шимон. – Не говорить.
– Ладно, – переходя на арамейский, кивнул Паквий. – Скажи мне... Шимон бар-Йосэф... кого ты видел сегодня в этом доме?
Шимон помедлил, глядя в пол, а потом поднял на советника глаза.
– Никого, – тихо сказал он.
– Что, совсем никого? – переспросил Паквий. – Совсем-совсем? Дом стоял пустой?
– Привратника видел, – уже несколько уверенней ответил Шимон и громко шмыгнул носом. – Привратник у калитки стоял. Старый такой, одноглазый. Он мне сказал, что в доме никого нет. Ну... я и пошёл.
– А кого ты искал в этом доме? – продолжал наседать Паквий.
– Его, – Шимон указал на Кефу. – Он мне вчера сказал, что пойдёт посмотрит дом, в котором мы делали седер. Ну, я и подумал, что найду его здесь.
– И что?
– Ну... и не нашёл.
Советник, одобрительно улыбаясь, смотрел на Шимона поверх своего кубка.
– Быстро соображает, – опять переходя на романский, обратился он к Кефе, указывая на Шимона.
– Быстро... – подтвердил Кефа. – Йешу говорил, что у него в детстве прозвище было: Ра;хи – Ветерок. В смысле – лёгкий, быстрый.
– А сейчас? – с любопытством спросил Паквий. – Сейчас прозвище есть? В общине вашей его как-то зовут?
– Канана;, – сказал Кефа. – Он у нас Канана. Я – Шимон Кефа. А он – Шимон Канана.
– Э-э... Ревнивец? – перевёл Паквий.
– Да. Горячий он у нас очень, вспыльчивый.
– Рахи лучше, – оценил советник. – Эй, ты, – он снова пощёлкал пальцами. – Канана – плохо! Рахи – хорошо!  Не надо канана. Понимаешь меня?!
Шимон посмотрел на советника, потом на Кефу, потом опять на советника и истово закивал.
– Да, – сказал он по-романски. – Понимать.
– Ну и замечательно, – подытожил Паквий. – Всё, ступай... Иди. Иди! – добавил он на арамейском и сделал выпроваживающий жест рукой.
Шимон снова закивал и, неловко повернувшись, пошёл к двери, ощупывая на ходу свой нос.
– Я провожу, трибун? – негромко спросил Кальв.
– Разумеется, – прикрыл глаза Паквий.
Когда за помощником закрылась дверь, советник двумя большими глотками допил вино, отставил кубок на стол и, кинув в рот финик, сцепил пальцы на животе.
– Итак... – взгляд его опять был направлен на Кефу. – На чём мы остановились?
Кефа собрался с мыслями.
– Ты говорил, что мы нужны рабби... А рабби нужен префекту. Зачем?
Советник ответил не сразу. Он медленно жевал финик, внимательно глядя на Кефу. Наконец он заговорил.
– То, что я скажу дальше, прим, должно остаться в этой комнате. Навсегда... Учти, если ты проболтаешься, если ты хотя бы одним единственным словом... хотя бы с одним единственным человеком... даже которому ты безмерно доверяешь, обмолвишься о том, что ты сейчас здесь услышишь... я узна;ю об этом сразу... Потому что об этом сразу начнут шушукаться на рынках и в попинах. А как только об этом начнут шушукаться, как только слухи поползут по рынкам и попинам, мои люди тут же донесут обо всём мне. И мне не надо будет долго гадать о том, кто именно проболтался... ибо эту тайну пока знают только трое: я, мой оптион и твой друг рабби-галилеянин. Ну, и, разумеется, префект Понтий Пилат... А с теми, кто не умеет хранить доверенные им тайны, я разбираюсь очень быстро и очень жёстко. Ты меня понимаешь, прим?
Кефа хмыкнул.
– Я очень хорошо понимаю тебя. Но ты не подумал, трибун, хочу ли я; знать эту вашу страшную тайну?
Советник выплюнул финиковую косточку в руку, покрутил её в пальцах, рассматривая, и щелчком отправил на пол.
– А ты знаешь... Кефа... – Паквий пожевал губами, как бы пробуя на вкус звучание арамейского прозвища прима. – А ведь когда третьего дня я разговаривал с Йешу, он был против того, чтобы за главного в общине остался ты. Он считает, что в тебе мало веры. Что ты слишком... приземлённый. Кажется, он так выразился... На твоей кандидатуре настоял я... А Йешу прочил в свои преемники твоего брата. Я же полагаю, что куда спокойнее иметь дело с прагматичным профессионалом, чем с... восторженным идеалистом. Прагматики, они предсказуемы.
Кефа в задумчивости потёр переносицу.
– Интересно, на чём сошлись интересы префекта Пилата и скромного рабби-галилеянина?
– То есть ты всё-таки хочешь это узнать?
– Ладно, – сдался Кефа, – давай, трибун, выкладывай свою тайну... Да-да-да! – отвечая на обозначенный лишь приподнятой бровью невысказанный вопрос советника, закивал он. – Я всё понимаю, все условия принимаю и могу поклясться самыми страшными клятвами: хранить, понимаешь, доверенную мне тайну пуще собственной жизни... Хотя что тебе мои клятвы? Просто слова.
– Главное, чтобы для  т е б я  они не были просто словами... Впрочем, ты прав, прим, обойдёмся без наивных детских ритуалов... – Паквий бросил в рот ещё один финик. – Ну что ж, ты захотел услышать тайну, ты её услышишь... – он сделал паузу. – Твой друг – рабби-галилеянин – скоро станет первосвященником.
Кефа поначалу даже не понял сказанного. Нет, слова все были знакомыми, но они почему-то не хотели складываться во что-то осмысленное. Наконец до него дошло.
– Постой-постой... Ты хочешь сказать...
– Я хочу сказать только то, что я уже сказал. Через несколько месяцев... максимум через полгода Йешу бар-Йосэф станет первосвященником. Первым человеком в Храме.
– Постой-постой... – Кефа в смятении зарылся пальцами в бороду. – Но он же!.. Ах, ну да!.. Погоди! А как же его?!.. Хотя конечно... конечно... Постой! – ему в голову наконец пришла простая и здравая мысль. – Погоди! Но он же... умер. Вы же сами казнили его!
– Ну и прекрасно! – советник с энтузиазмом взмахнул руками. – Это ведь только к лучшему! Как ты думаешь, прим, а как отнесётся народ... нет, не левиты, не бородатые книжники-прусимы, не храмовая знать, уже не знающая, куда складывать деньги, а простой иудейский народ... как он отнесётся к проповеднику, пророку, который за свои убеждения, за свою веру, был распят на кресте проклятыми романскими оккупантами, принял на глазах этого самого народа страшную мученическую смерть и – вдруг! – назло этим самым проклятым оккупантам... воскрес?
– Воскрес?!
– Воскрес!..
Кефа ошеломлённо потряс головой.
– Но это же... В это же никто не поверит!
Паквий снисходительно улыбнулся.
– Ошибаешься... Ошибаешься, прим. Послушай старую лису, съевшую все свои зубы именно на сплетнях и кривотолках... Чем невероятнее слух, тем скорее в него поверят. Понимаешь?.. Так уж устроен человек. Он скорее не поверит очевидному, но он всегда с радостью уверует в чудесное, в самое невероятное... Но ты не ответил на мой вопрос: так как отнесётся народ к такому вот воскресшему проповеднику?
Кефа всё ещё никак не мог прийти в себя.
– Народ?.. А что народ... Народ, конечно, примет такого проповедника с восторгом... Может, даже посчитает, что он и есть долгожданный Маши;ах.
– Вот-вот! – вновь оживился Паквий. – Мас... Мас-шиах! Йешу тоже говорил мне о нём. Насколько я его понял, этот Мас-шиах – это ваш долгожданный царь. Ваш спаситель, избавитель и... прочая. Царь, при котором наступит Золотой Век Исраэля. Так?
– Да, примерно так... Об этом говорил пророк Йешайа;у.
– Именно! И про пророчества этого вашего Ес-ша... яу – о боги! язык сломаешь! – Йешу мне тоже говорил. Он рассказывал мне про книгу этого вашего пророка, в которой тот как раз предрекал, что этот ваш Мас-шиах воскреснет из мёртвых.
– Может быть... – согласился Кефа, у него уже не осталось сил ни удивляться, ни спорить. – Йешу знает Писание гораздо лучше многих. И уж тем более гораздо лучше меня... Я вот только одного никак не возьму в толк, трибун. Зачем Пилату рабби-галилеянин я примерно понимаю. Ручной первосвященник, спокойствие в Иудее... «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие – Богу»... Это ясно... А вот зачем рабби-галилеянину, бродячему проповеднику и лекарю, нужен романский префект?.. Или Йешу пошёл на сделку с Пилатом под страхом смерти?
– Нет, что ты! Нет-нет! Эта... сделка, как ты её называешь, была предложена Йешу уже после его, так сказать, воскрешения. А умирал он на кресте без дураков, всерьёз.
– Тогда, тем более, зачем ему всё это?!
Советник отправил на пол ещё одну финиковую косточку.
– А ты, оказывается, плохо знаешь своего друга, прим. Ведь, несмотря на всю свою высокую духовность, я бы даже сказал, отрешённость, Йешу, на самом деле, весьма практичный человек. Я бы сформулировал это так: взгляд его устремлён в небо, но ногами он прочно стоит на земле... И он, в отличие от большинства и, как я теперь вижу, и от тебя, понимает, что мир и благоденствие на палестинской земле возможны только под властью кесаря.
– Я думаю, – тихо сказал Кефа, – Йешу тут заблуждается.
– Вот как?! – вскинул брови советник. – А скажи мне, мой дорогой прим, как давно стоит на Храмовой горе ваш Храм? И что стало с предыдущим?.. И сколько раз за свою историю ваш Храм подвергался осквернению и поруганию?.. Молчишь? Не знаешь или не хочешь сказать?.. Знаешь. Вижу, что знаешь... – Паквий распрямился в кресле и подался вперёд. – Запомни, прим, если Великая Рома приходит куда-нибудь, она приходит туда навсегда! Навечно! И горе тем народам, которые не поняли этого вовремя... Тем же, кто согласился с владычеством Ромы, она дарует мир и процветание... Не веришь? Взгляни на Египет и Галлию! Взгляни на Илли;рикум! На Бити;нию! Памфи;лию! Кили;кию!.. Да что далеко ходить! Скажи мне, прим, а разве ваш священный город не утопал в собственном дерьме, пока всячески хулимый вами Понтий Пилат не построил Большой Акведук и не провёл в Хиеросолим воду?!.. Да, мир и процветание стоят денег. И потому профессию мытаря ещё никто не отменял. Но разве до нашего прихода сюда по вашим домам не ходили сборщики податей?!.. Да вы и сейчас несёте в свой Храм денег больше, чем платите кесарю!.. А левиты жируют за ваш счёт!.. Как ты думаешь, на чьи деньги Каиафа отгрохал себе такой дом? Это ведь дворец, а не дом!.. А как ты считаешь, на какие деньги старший сын Ханана купил себе в Роме почти целую улицу?!.. Или вы собираетесь и дальше кормить этих дармоедов?!.. Молчишь, прим?.. Ну, молчи, молчи...
Советник откинулся на спинку кресла, взял со стола свой кубок, с разочарованием заглянул в него и сунул обратно на стол.
– Ну, хорошо, – сказал Кефа. – Ладно. Допустим, я поверил... Нам-то что надо будет делать? Я имею в виду – нашей общине.
– Вам?.. – Паквий опустил руки на подлокотники и вновь сцепил пальцы на животе. – Вам надо... готовить почву. Зёрна должны упасть на хорошо удобренную почву. Приход Мас-шиаха надо подготовить.
– Каким образом?
– Слухи, мой дорогой прим, всё те же слухи!.. Э-э... что там кричала ваша девочка, когда обнаружила, что тела рабби нет в могиле?
– Мирьям, – сказал Кефа. – Её зовут Мирьям. Она больна. Безумна...
– Неважно! – отмахнулся Паквий. – Это совершенно неважно! А кричала она, кажется, об ангелах, что унесли рабби прямо на небо? Так?
– Да, – нехотя согласился Кефа. – Что-то в этом роде.
– Вот и прекрасно! – советник вновь преисполнился энтузиазмом. – Вот вам и первый слух! Рабби, приняв мученическую смерть, был вознесён на небо. Совсем как этот ваш... – он пощёлкал пальцами. – Всё время забываю эти ваши имена!..
– Элийя;у, – подсказал Кефа.
– Да! Именно! – Паквий ткнул в сторону Кефы пальцем. – Элий-яу!.. А что, красиво! Взят на небо, воскрешён и отправлен обратно на землю нести слово Божие и наставлять народ свой на праведный путь. А? Как ты считаешь?
– Д-да... наверно... не знаю, – Кефа в затруднении потёр переносицу. – Может, и получится.
– Обязательно получится! С вашим старанием и с нашей помощью получится непременно!.. – советник выкопал в вазочке черносливину и отправил её в рот. – Так... Теперь конкретно... Жить будете здесь. Завтра же перебирайтесь из Бейт-Аньи в Хиеросолим. Места здесь много, дом большой, так что поместитесь. Дом этот мы у хозяина выкупили, теперь он в вашем полном распоряжении. Хозяин говорил, что в прежние годы он здесь принимал до сотни паломников. В доме и в шатрах во дворе. Вас пока не так много, но скоро будет больше. Скажи мне, Йешу говорил, что у него в Галилае ещё много учеников.
– Да, – подтвердил Кефа. – Есть. И в Ка;не, и в Сепфорисе, и в Магдале. И даже в Тибериаде.
– Отлично! Срочно отправляйте гонцов в Галилаю. Зовите всех учеников рабби-галилеянина в Хиеросолим. Рассказывайте о чудесном вознесении рабби. Не жалейте красок! Народ любит сочные подробности. Обещайте всем скорое пришествие... этого... Мас-шиаха! Золотой Век обещайте. Пусть распродают всё – дом, землю, скотину, рабов – и идут в Хиеросолим...
– Подожди-подожди! – протестующе поднял руку Кефа. – Это ещё зачем?
– Что «зачем»?
– Ну... продавать дома, скот, зачем это?
– Ну как же! – советник даже умилился такой несообразительности прим-декуриона. – Да потому что в царствие небесном, которое скоро наступит на земле, ничего из этого им не понадобиться!
– Ну, это, так сказать, официальная версия, – продолжал настаивать Кефа. – Это всё мы им можем говорить и очень красиво, понимаешь, расписывать. Но, на самом-то деле, зачем?
Паквий отправил на пол вслед за финиковыми и косточку чернослива.
– Не понимаешь?.. Да чтобы привязать человека к общине! Накрепко привязать... Вот ты мне, как бывший командир турмы, скажи: кого бы ты скорее взял к себе в отряд – одинокого холостяка, у которого ни кола, ни двора, и которого на всём белом свете не ждёт ни одна живая душа? Или семьянина, которого где-то ждут жена и сопливые дети, и дом, который надо чинить, и старики-родители, которых успеть бы повидать, пока они живы?
– А что тут говорить? – повёл плечом Кефа. – Тут и так всё ясно. Женатых по-любому не берут в Легион.
– Вот потому и не берут, – усмехнулся Паквий.
– Да, – сказал Кефа, – кажется, я понял. То есть это всё затевается всерьёз и надолго.
– А ты как думал! Конечно, всерьёз! И конечно, надолго! Так что завлекайте к себе как можно больше людей. Вам понадобятся сотни, тысячи верных сторонников, безоговорочно верящих рабби...
– Так уж и тысячи, – усомнился Кефа.
– Тысячи! – кивнул советник. – Никак не меньше.
– Да если рабби станет первосвященником, а тем более, если он станет Машиахом, его здесь и так на руках все носить будут!..
– Ну, во-первых, не все, – охладил Кефин пыл Паквий. – Не забывай, пожалуйста, о Ханане и его людях... А во-вторых, быть Мас-шиахом, это ведь означает не только сидеть на троне и произносить красивые речи. Это ведь ещё и масса совершенно практических дел. Для которых потребуется много верных и умелых помощников. Управлять целым народом, страной – это ведь не бигой править!
– Ну, хорошо, – согласился Кефа, – люди понадобятся. Но ведь всё равно не тысячи. Здесь, в Хиеросолиме, для помощи и поддержки рабби, думаю, пары сотен человек будет более чем достаточно. Может, как раз не стоит тащить сюда всех подряд, а, наоборот, отобрать самых преданных, самых толковых?
Взгляд советника стал снисходительным.
– Учись мыслить широко, прим. И учись заглядывать в будущее. Хотя бы чуть дальше завтрашнего утра. Хиеросолим это ведь ещё не вся Иудея. Да и Иудея это ведь ещё не вся Палестина. Понимаешь?.. Учти, со временем вам понадобятся свои люди даже в Антиохии.
– Ого! – Кефа покрутил головой, как будто ему жал воротник. – Это что же, Понтий Пилат прочит себя в наместники Сирии?
Паквий в это время как раз нёс ко рту очередной финик. Рука его замерла на полпути.
– Это был лишний вопрос, прим. Совсем лишний... Давай так, я этого вопроса не слышал, потому что ты его не задавал.
Он положил финик в рот и, продолжая неотрывно смотреть на Кефу, принялся сосредоточенно жевать.
– Ну хорошо... – принимая правила игры, кивнул Кефа. – Хорошо... Я всё понял... Но тогда ещё одно... Раз это всё всерьёз и надолго, раз мы затеваем такое большое и серьёзное дело, мы же должны думать о последствиях. Как ты говоришь, заглядывать в будущее. Так вот, в этом самом будущем... Что мы скажем людям? Что мы им скажем, когда они поймут, что там, – Кефа ткнул пальцем себе за спину, – у себя, они распродали всё: дома, скотину, рабов, а здесь, – он ткнул пальцем вниз, – не получили взамен ничего, кроме, понимаешь, красивых обещаний?! Они же... взбунтуются!
– Брось! – отмахнулся советник. – Какое там «взбунтуются»! Вот ты мне скажи, у вас в легионе задержки с выплатами жалованья случались?
– Да сплошь и рядом! По семь-восемь месяцев обычно получку ждали. А один раз, в Тубуске, мы без денег, понимаешь, почти год просидели! Без десяти дней...
– Ну вот, видишь! – Паквий развёл ладони. – И ничего ведь, не взбунтовались!
– Некогда нам было бунтовать, – нехотя признался Кефа. – Мусуламии нас тогда донимали... что слепни мула. Не до бунтов нам тогда было.
– И здесь, поверь мне, причины не бунтовать найдутся, – заверил Кефу советник. – Человек, если у него есть цель, может многое претерпеть. А если цель его – Царство Божие, – Паквий задрал палец, – то он сможет вытерпеть практически всё!.. Ну, и опять же, всегда можно будет объяснить ропщущим, слабым духом, что в затянувшемся ожидании виноваты только они сами: неправедно себя вели или... ну, что-нибудь всегда можно придумать! Да и вообще, о каких бунтах ты говоришь?! Бунтуют голодные. Бунтуют обделённые. Бунтуют обиженные. Будут здесь такие? Нет! Поскольку, наоборот, они все будут считать себя избранными. Они ведь все – ученики и последователи рабби-галилеянина! А значит, – что? А значит, в час прихода Маш-шиаха места в первом ряду им обеспечены! Какие уж тут обиды, и какая тут обделённость?! Наоборот!.. Ну, а что касается голода, могу тебя заверить – что-что, а голодать вам не придётся...
– Кстати, о голоде, – встрял Кефа в монолог советника. – Сейчас у нас в общине очень плохо с деньгами. Да что там плохо – денег совсем нет!
Взгляд Паквия стал настороженным.
– Когда я разговаривал с Йешу, он мне ничего по поводу ваших трудностей не говорил... Более того, он сказал, что как раз накануне своего ареста он получил от Йосэфа бар-Гада значительную сумму денег, которую тот пожертвовал на нужды общины.
– Так оно и было, – согласился Кефа. – Просто Йешу ничего не знает о том, что было после его ареста. А тем более, – он усмехнулся, – после его смерти. – А всё дело в том, что его, понимаешь, любимый ученик и по совместительству общинный казначей сразу же после ареста своего обожаемого учителя... сбежал. Прихватив с собой свой денежный ящик... Впрочем, конечно, может, он и не сбежал. Может, его где-нибудь... того-этого... Но, во всяком случае, он исчез. Со всеми деньгами общины... Так что мы сейчас бедствуем, трибун. И нам бы совсем не помешала определённая денежная поддержка.
Советник какое-то время размышлял, постукивая пальцами по подлокотнику. Потом отвязал от пояса кошель и кинул Кефе глухо звякнувший кожаный мешочек.
– Возьми. Там не так много, но на первое время вполне хватит... Но учти, прим, это был первый и последний раз, когда я снабжаю вашу общину деньгами. Впредь добывайте себе деньги сами. Один из способов я тебе достаточно подробно описал... Так... Что-то я ещё хотел тебе сказать... Да! Ты сам никуда из Хиеросолима не уходишь! Ты нужен Йешу здесь. Во-первых, ты в его отсутствие руководишь общиной. Во-вторых, ты, пока он не вернётся, должен заменить его на диспутах в Храме.
– Ого! – возмутился Кефа. – Да вы с ума сошли! Куда мне! Я ведь Закона почти и не знаю. Да меня любой ученик, понимаешь, за пояс заткнёт. Не говоря уже об опытных книжниках...
– Ничего-ничего! – успокоил его Паквий. – Йешу говорит, что ты справишься. И я считаю, что ты справишься. Тем более что твоя задача это ведь вовсе не споры с прусимами по поводу толкования того или иного положения вашего Закона. Нет! Пусть они сами копаются в своих закорючках! Твоё дело – нести людям правду о великом человеке. О рабби-галилеянине. О том, кто был предан храмовой знатью на казнь, кто принял смерть мученическую и был за праведность вознесён ангелами к престолу Божьему. И главное! То, что рабби-галилеянин есть ни кто-нибудь, а сам Маш-шиах! И что снизойдёт он с небес в час означенный, и в час этот праведные возрадуются, а неправедные низринутся в... э-э... куда они у вас там должны низринуться?
– Никуда, – покачал головой Кефа. – У нас нет, как, к примеру, у греков, понятия Та;ртароса. В Писании пророк Даниэ;ль говорит о грешниках только то, что в день Суда Божьего восстанут они из земли на вечное поругание и посрамление.
Советник поджал губы и пошкрябал пальцем подбородок.
– Ну, что ж... в общем и целом, тоже мало приятного... Ну вот, а говоришь, что Закона не знаешь... Значит, задачу свою ты понял: готовить почву к пришествию Маш-шиаха. Слухи, рассказы очевидцев, проповеди... Что там ещё?.. Хорошо бы было, конечно, пару-тройку чудес каких-нибудь совершить. Именем рабби-галилеянина. Исцеления там чудесные от чего-нибудь. Или даже воскрешение из мёртвых... Ну, или, наоборот, божья кара какого-нибудь отступника... Но это уже, конечно, – так... – Паквий пошевелил в воздухе пальцами, – из области нереализуемых фантазий. Сказки. Мечты.
– Ну, почему же, – медленно сказал Кефа. – Вот это вот как раз и не сложно. Чудесные исцеления – это запросто. С воскрешением из мёртвых, конечно, посложнее. Хотя, в принципе, тоже возможно. А исцеления – это, понимаешь, раз плюнуть. Это хоть завтра.
– Вот как?! – во взгляде советника вновь промелькнуло весёлое изумление. – А ты меня всё больше удивляешь, прим! Причём приятно удивляешь... Нет, правильно я настоял на твоей кандидатуре, правильно!.. Ну что ж, будем считать, что мы поняли друг друга. Или у тебя есть ещё какие-нибудь вопросы?.. Нет?.. Ну всё, тогда забирай свой кинжал и ступай... Кальв!.. – произнесено это было негромко, но дверь мгновенно распахнулась и в проёме возникла могучая фигура помощника. – Кальв, проводи гостя. Объясни ему систему связи и не забудь вернуть буллу... Да, прим, ещё одно... – Кефа остановился в дверях и обернулся. – Скажи-ка мне, как зовут этого вашего пропавшего казначея?
– Йехуда, – сказал Кефа. – Йехуда бар-Шимон из Крайота...

На следующий день община перебралась из Бейт-Аньи в дом на улице Роз – старый, но ещё вполне крепкий и, главное, просторный...

А ещё через три дня в попине Адина Горбатого, за час до заката, за стол Кефы подсел неприметный молодой человек в простой некрашеной симле, подпоясанной узким кожаным пояском.
– Мир вам.
– Мир вам.
– Это ты Шимон по прозвищу Кефа?
Кефа кивнул.
– Я. А тебя как звать?
– Это совершенно неважно... Я принёс тебе привет от твоего друга. Он просил передать, что уже почти поправился и вскоре придёт навестить тебя.
– Ты его видел?
Незнакомец покачал головой.
– Нет. Мне передали – я передал... И ещё... Ты, кажется, интересовался неким Йехудой из Крайота?
– Да... – сказал Кефа, отставляя в сторону недопитую пиалу и чувствуя, как начинают неметь щёки. – Да, я интересовался.
– Так вот, некий Йехуда бар-Шимон недавно купил себе дом и добрый бейт-сеата;им земли в Кхел-Дме.
– Где это? – спросил Кефа непослушными губами.
– Это по Хевронской дороге. Недалеко. С полмиля от Южных ворот.
– Хорошо... Я понял... С полмиля. Недалеко... – он опомнился. – Прости. Заказать тебе что-нибудь?
– Нет, – незнакомец легко поднялся. – Спасибо. Я бы с удовольствием, но... спешу... В другой раз, – он двинулся к выходу.
– Спасибо! – запоздало поблагодарил Кефа.
Незнакомец обернулся и, бегло улыбнувшись, взмахнул рукой.
Кефа сидел и смотрел, как его, облитая лучами закатного солнца, фигура быстро удаляется между почти пустыми в этот вечерний час рядами Верхнего рынка.
– Ах, Йехуда, Йехуда, – покачав головой, пробормотал себе под нос Кефа, – ведь даже никуда далеко не сбежал... Надо же.
Он, не торопясь, допил вино, расплатился с хозяином и неспешно двинулся к тому выходу с рынка, что выводил на Дровяной взвоз – узкую пыльную улочку, круто ниспадающую вдоль Старой стены в долину Сыроделов. Это был кратчайший путь от Верхнего рынка к Южным воротам, от которых начиналась дорога на Хеврон...

Кефа добрался до Кхел-Дмы уже в густых вязких сумерках. И сразу же постучался в первый попавшийся дом.
Во дворе зашлась лаем собака, и хриплый грубый голос крикнул через забор:
– Кого там носит?! А ну, проваливай, не то собаку спущу!
– Мир вам! – откликнулся Кефа. – Я ищу своего друга. Его зовут Йехуда. Йехуда бар-Шимон. Он недавно купил здесь дом.
– Не знаю я никакого Йехуду! Ходят здесь!.. Погоди. Это не дом ли Гийоры; Шорника, мир его праху?
– Не знаю. Возможно. Мой друг купил его на прошлой неделе.
– Ну да, так и есть, – голос заметно потеплел. – А другого здесь в последнее время и не продавали... Дом-то у Гийоры хоть и небогатый, и старый, но ещё крепкий. Гийора за ним смотрел. Хорошо смотрел. Дом ведь, если за ним смотреть, он ведь и сто лет простоять может. Верно?.. Земля там, конечно, никудышная, паршивая, глина одна. Но Гийоре-то земля и ни к чему была. Он всю жизнь шорником проработал. Хороший шорник был, ничего не скажу. Сбруи делал хорошо, и до денег нежадный был. А сбруям его сносу не было. Хорошо делал сбруи. Это ведь главное, чтобы человек дело своё хорошо знал. Верно?..
– А где дом-то? – прервал своего невидимого словоохотливого собеседника Кефа. – Как пройти туда?
– Так это на том конце деревни, – откликнулся голос. – Возле оврага. По левую сторону от дороги. Прямо по дороге и иди. Как пойдёшь, так по левую сторону сперва дом Ахаро;на бар-Ариэ;ля будет. Так? За ним дом Зээ;ва Колесника. Это тот, где пальма большая у ворот. Дальше – дом Йицха;ка Маленького. Мы его в деревне И;циком кличем. За рост его. Он низенький совсем – мне по грудь будет. Но человек хороший. Закон чтит. И ума ему не занимать. Рост – это ведь не главное в человеке. Верно?..
Кефа, не дослушав, поблагодарил и пошёл дальше, поднимая ногами с дороги взбитую до состояния мелкой пудры чёрную пыль. Быстро темнело. На безлунном небе уже вовсю светились колкие лучистые звёзды. Кое-где за заборами, заслышав шаги, вяло взбрехивали собаки, отрабатывая свой бессонный сторожевой хлеб. По-прежнему дул южный ветер, и со стороны Хинно;мской долины тошнотворно тянуло падалью.
Дом покойного шорника стоял чуть на отшибе.
Кефа подошёл к запертым воротам и провёл рукой по шершавым занозистым доскам. И ещё раз. За воротами никто не отозвался – похоже, собаки во дворе не было. Кефа пошёл вправо вдоль забора и, завернув за угол, оказался на узкой, поросшей колючим кустарником, полоске земли, отделяющей домовладение от неглубокого оврага, сбегающего от дороги в сторону невидимого за деревьями Кидрона. На дне оврага уже лежала ночная непроглядная тьма.
Кефа, прижимаясь к забору, осторожно двинулся вдоль оврага. Как он и рассчитывал, вскоре забор, имевший со стороны улицы добрых пять локтей в высоту, стал понижаться и уже шагов через двадцать едва доставал Кефе до подбородка.
Кефа легко перемахнул через ограду, сложенную из скреплённых глиной, плоских камней и, присев под стеной, настороженно прислушался. Ни звука. В доме, до которого отсюда было рукой подать, светилось одно единственное окно – второе от ближнего угла. Поколебавшись, Кефа двинулся к тыльной стороне дома – к задней двери.
Узкая дощатая дверь чёрного хода была заперта изнутри на крючок. Кефа просунул в щель лезвие ножа, поддел запор и осторожно потянул дверь на себя. Петли на двери оказались кожаными, дверная створка раскрылась бесшумно, и Кефа проскользнул внутрь, оставив дверь незапертой, чтобы хоть как-то ориентироваться в царящей в доме кромешной темноте.
Впрочем, долго искать ему не пришлось – пройдя через первое помещение и повернув за угол, он оказался в узком коридоре и тут же увидел желтоватый свет, падающий на пол через неплотно задёрнутый одеялом дверной проём. Кефа бесшумно подкрался ближе и осторожно заглянул в щель.
Йехуда в одной нижней рубахе сидел на узкой, застеленной пёстрым покрывалом, кровати. Рядом с кроватью стоял низкий столик, на котором горел открытый масляный светильник и были разложены какие-то бумаги. Один из папирусов Йехуда держал в руке и, наклонив документ к свету, близоруко вглядывался в написанное.
Кефа резко отдёрнул одеяло и вошёл в комнату.
Йехуда вскинул голову и, загораживаясь рукой от света, попытался разглядеть вошедшего.
– Кто?!! Кто здесь?!! Ты кто?!!
Даже в тусклом свете масляной лампады было отчётливо видно, что он смертельно побледнел. От возникшего в комнате движения воздуха пламя светильника заколебалось, и уродливая тень Йехуды на стене пришла в движение, как будто корчась от ужаса.
– Это я, Йехуда, – спокойно сказал Кефа. – Ты что, не узнаёшь меня?
– Кефа?!.. – бывший казначей уронил папирус на пол и, откинувшись спиной на стену, двумя руками ухватил себя за вырез рубахи, то ли намереваясь стащить её через голову, то ли загораживаясь локтями от посетителя. – Ты... Ты... Зачем ты здесь?!
– Зачем я здесь?.. – повторил вопрос Кефа, вглядываясь во враз осунувшееся бледное лицо. – А и вправду, зачем?.. Наверно, затем, чтобы напомнить тебе одну старую пословицу. Помнишь? Верблюд пошёл просить рога, а ему отрезали уши.
Йехуда заёрзал на кровати.
– К чему ты это говоришь? Зачем ты здесь?!.. Ты... Тебе что, деньги нужны?! Дать тебе денег? У меня ещё остались деньги!
– Ты не понял меня, Йехуда, – всё так же спокойно сказал Кефа. – Совсем не понял. Я пришёл сюда вовсе не за деньгами. Я пришёл отрезать верблюду уши.
– Не подходи! – борода Йехуды мелко затряслась, губы его ломались и вздрагивали. – Не смей подходить ко мне! Слышишь?!.. – его рука вдруг метнулась под подушку. – Стой! Не подходи ко мне! У меня есть нож!
– Вот как? – удивлённо покачал головой Кефа. – Надо же, какое совпадение – у меня тоже.
И шагнул вперёд...

2
Кефа нашёл Йохи на заднем дворе, где тот, укрывшись в тени раскидистого сикомора, сосредоточенно давил прыщи.
– Вот ты где! – обрадовался Кефа. – А я тебя по всему дому ищу. Иди-ка сюда! Хватит красоту наводить.
Йохи, на ходу вытирая руки о симлу, подбежал к своему старшему товарищу.
– Чего, дод Кефа?
– Скажи, Йохи, – Кефа взял юношу за плечо, – ты когда-нибудь тарантулов ловил?
– Ловил.
– А где ловил? Где они тут у вас водятся?
– Да везде. А что?
– А где их больше всего? – продолжал выпытывать Кефа. – Где тут самое паучье место?
– Да там, – Йохи мотнул головой, – за речкой. Мы-то с мальчишками туда обычно ходили. По тому берегу Кидрона-то их полным-полно. Особенно напротив Мусорных ворот. А зачем тебе, дод Кефа?
– Надо, – Кефа серьёзно нахмурил брови. – В лечебных, понимаешь, целях.
– Это как?! – опешил Йохи. – Ты их – что?.. Ты их... есть, что ли, будешь?!
– Дурень! – Кефа ласково растрепал юнцу вихры. – Кто ж их ест?! От них яд берут. И ядом больные места натирают... К примеру, при ломоте в ногах. Или, когда поясница... Не знал?..
Йохи отрицательно замотал головой.
– Ну да... – Кефа покивал. – Тебе-то, пожалуй, пока рановато.
– А у тебя что-то болит, дод Кефа? – поинтересовался Йохи. – Никак опять плечо?
– Да это не мне, – отмахнулся Кефа. – Это одному... моему приятелю... Так ты говоришь, напротив Мусорных ворот?
– Да, – Йохи схватил прутик и принялся чертить на земле. – Вот так – Мусорные ворота... Вот Кидрон... А вот здесь-то, по берегу, их норы... Но особенно их полно вот тут... – он потыкал прутиком. – Вот. Здесь-то ещё сваи от старой мельницы торчат.
– Ага, – сказал Кефа. – Ясно.
– Может, тебе помочь, дод Кефа? Вдвоём-то сподручней. Я в детстве-то этих тарантулов по пять штук за раз ловил!
– В детстве... Ну да, – Кефа улыбнулся. – А сейчас, стало быть... Ладно, спасибо, Йохи, не надо, я сам. А ты, знаешь что, ты сбегай-ка лучше к Накдимону. Знаешь ведь, где его дом в Новом городе?
– Знаю, – кивнул Йохи. – Он недалеко от нас живёт.
– Ну вот. Попроси почтенного Накдимона прийти после полудня в Храм. Скажи: у меня к нему есть очень важное дело.
– Хорошо, дод Кефа, сделаю.
– И сам тоже приходи. Сегодня в Храме будет интересно.
– Да? – глаза юноши загорелись. – А что там будет, дод Кефа? Скажи!
– Сказать? – Кефа улыбнулся. – Ну, хорошо, скажу... Ты видел когда-нибудь чудо, Йохи?
– Чудо?
– Да, чудо.
– Какое чудо?
– Да любое.
– Н-нет... – юноша озадаченно покрутил головой. – Не видел. Никогда.
– А хочешь увидеть?
– Я?!.. Конечно хочу! Конечно! А какое чудо-то, дод Кефа?!
– А вот приходи сегодня в Храм – и увидишь.
– Хорошо. Приду. Обязательно приду!.. А куда приходить-то? В Портик Шломо? Да?
– В Портик Шломо?.. – Кефа задумчиво прищурил глаз. – Нет, ты, знаешь что... ты жди меня лучше на Мосту Давида... Да. Вот сразу после полудня и жди.
– Ой, дод Кефа, – глаза Йохи округлились, – а можно... не на Мосту Давида? Можно... где-нибудь ещё?
– А что так?
– Да я... это... – юноша потупился. – Я... высоты-то страсть как боюсь. У меня на Мосту Давида голова кружится. И... и ноги слабеют.
– Вона как! – удивился Кефа. – Надо же... Ну, хорошо, давай тогда не на мосту. Давай... сразу за мостом, перед Вратами Милосердия. Там, где нищие толкутся. Договорились?
– Договорились! – обрадовался Йохи. – Договорились, дод Кефа!.. Ну, я тогда к Накдимону побежал?
– Давай, – кивнул Кефа. – Беги. Кланяйся ему от меня.
Юноша широко улыбнулся, кивнул и, крутанувшись на пятке, быстро зашагал по тропинке, что вела от дома к задней калитке, выходящей в Песчаный переулок.
Кефа оглядел двор. Всё было готово к приёму гостей: под сенью старых гранатовых деревьев полоскали белыми полотняными крыльями шесть больших шатров; в тени под навесом сушились новые тростниковые циновки, а на открытой площадке, недалеко от задней двери дома, краснел свежей глиной большой, недавно сооружённый, очаг-времянка. Гостей ожидалось много, и, по прикидкам Кефы, начать прибывать они должны были со дня на день. Кефа рассчитывал как минимум на полсотни человек – гонцы были посланы во многие города Йехудеи и Ха-Галиля, и даже в Шомрон, где в Шиломе и в Бейт-Эле у рабби также оставались многочисленные ученики. По сути, в качестве гонцов из общины были отправлены все, включая женщин. В большом доме Накдимона на улице Роз сейчас, кроме Кефы и Йохи, оставались только две Мирьям: Мирьям-старшая – мать Йешу и Мирьям-младшая, которую посылать куда-либо было невозможно – к девушке, пережившей новое потрясение, связанное с «казнью» рабби, только-только начал возвращаться разум. Она жила сейчас в доме под присмотром Мирьям-старшей и практически не выходила из комнаты, панически боясь людей, особенно незнакомых.
Кефа вздохнул. Вся эта затея была ему не по душе. С самого начала. Но отступать уже было некуда – обещание было дано, люди сорваны с насиженных мест, всё завертелось и пришло в движение, то есть шлюзы были подняты, и вода, грохоча, устремилась в долину, и теперь оставалось только плыть по течению и наблюдать за развитием событий, стараясь, по возможности, держаться в основном русле и избегать непредсказуемых стремнин и опасных подводных камней.
«Ах, Йешу, Йешу! – думал Кефа, шагая по уже начавшей желтеть траве вглубь старого гранатового сада. – Зря ты всё это затеял. Ой, зря!.. Пропадёшь. Пропадёшь сам и людей погубишь!..»
Впрочем, он понимал, что затеял всё это как раз не Йешу. Что Йешу и сам оказался заложником непредсказуемых событий, свалившихся на их маленькую общину, как перезревший плод – на голову задремавшего в чужом саду бродяги. Но всё же упрекать друга в недальновидности было как-то проще, чем признаваться себе в своём собственном бессилии пред Фатумом в лице хитроумного и беспощадного Понтия Пилата.
Кефа прошёл в дальний конец сада, где в углу, возле высокого каменного забора, доживала свой век забытая всеми, узловатая и корявая низкорослая вишня. В глубоких трещинах её морщинистой коры светились тёмным янтарём многочисленные застывшие смоляные потёки – древесные слёзы. Кефа достал нож, аккуратно соскрёб несколько самых крупных капель и, поплевав на пальцы, снял их с лезвия. После чего принялся мять смолу в ладонях, постепенно скатывая её в небольшой шарик. Выдернув из края симлы нитку, он вкатал один её конец в шарик и, подняв за другой конец получившееся орудие лова, критически оглядел его. «Как в детстве, – подумалось Кефе. – Бейт-Цайда. Родительский дом. И мы с Андреасом отправляемся за Кфар-Нахум, к старой дамбе – в поход за пауками...» Он завернул смоляной шарик в сорванный с той же вишни лист, сунул его за пазуху и двинулся к дому – за кувшином и дорожной сумой, – обещанное малышу Йохи чудо требовало тщательной подготовки...

На Мосту Давида было многолюдно. Здесь всегда было многолюдно – открывающийся отсюда вид заставлял людей останавливаться на виадуке и подолгу, порой часами, стоять, любуясь живописными окрестностями: то распахнувшейся в обе стороны глубокой Кидронской долиной с белеющей далеко внизу рекой, похожей отсюда, с высоты пятидесяти локтей, на размочаленную, брошенную на камни, льняную верёвку; то зеленеющим густыми масличными кронами, пологими горбами Тура-Ейты с притаившимися у её подошвы древними гробницами. Но в первую очередь, конечно, взгляд идущего в Йерушалайм путника приковывал к себе великолепный белокаменный, раскинувшийся по всему правобережью и по мере приближения к нему закрывающий собой полнеба, величественный храмовый комплекс. Он действительно был велик и прекрасен. Он удивлял и пленял. Он восхищал и поражал воображение. И сердце каждого еврея, ступившего на Мост Давида и увидавшего перед собой всё это могучее великолепие, всю эту великолепную мощь, сначала замирало, а потом начинало трепетать и биться – горячо и быстро.
Кефе, однако, было не до любования видами – он опаздывал: солнце давно уже перевалило за полдень и – белёсое и мутное – висело сейчас над утопающим в густой дымке Нижним городом. Ловля тарантулов заняла гораздо больше времени, чем он рассчитывал – в детстве всё это получалось как-то ловчее: то ли руки были проворней, то ли глаз намётливей. А скорее, для всего, понимаешь, есть своё время: есть время ловить пауков и (Кефа улыбнулся) есть время их разбрасывать.
Йохи был на месте. Он стоял недалеко от выхода на лестницу, ниспадавшую от виадука влево, к Нижней дороге, что вела вдоль восточной стены города к Мусорным воротам, и, облокотясь на широкие каменные перила, задумчиво смотрел вдаль. Кефа подошёл и тронул юношу за плечо.
– Дод Кефа! – обрадовался, оглянувшись, Йохи. – Наконец-то! А я жду-жду! А тебя всё нет и нет! Хотел уже бежать тебя искать да, думаю, куда бежать-то, разминёмся ещё!
– И правильно сделал, что никуда не побежал, – одобрил Кефа. – Обязательно бы разминулись... Ну что, был у Накдимона?
– Был, – закивал юноша. – Всё передал. Он сказал, что будет ждать тебя в Портике Шломо, где обычно.
– Хорошо, – улыбнулся Кефа. – Молодец.
– Дод, Кефа, – Йохи смущённо затоптался на месте, – а чудо-то, оно, как... будет?
– Чудо? – Кефа хитро прищурился. – А как же! Конечно, будет! Сейчас только гляну, на месте ли мой... приятель.
Он внимательно оглядел просящих подаяние калек, расположившихся в две тесные шеренги в самом конце Моста Давида, у Врат Милосердия. Взгляд его зацепился за облачённого в неописуемое рваньё немолодого круглолицего попрошайку, сидящего на предусмотрительно постеленной на камни мостовой толстой циновке и требовательно протягивающего навстречу прохожим ладонь.
Кефа толкнул Йохи локтем:
– Видишь того... мордатого? В левом ряду... Раз... два... три... шестой от ворот.
– Вижу, – подтвердил юноша. – Я его знаю. Он всегда тут сидит. Это – Шимшо;н Безногий.
– Какой же он безногий, – удивился Кефа, – если – вон, у него ноги, на месте?!
– Ноги-то у него есть, – пояснил юноша. – Но он не ходит. Совсем. Он от рождения такой. Его сюда на руках приносят и сажают. Я сам как-то раз видел.
– Ага, – сказал Кефа. – Понятно. Я его тоже знаю. Ещё в прошлом году приметил. Вот только не знал, что его Шимшоном зовут. Ну, Шимшон так Шимшон. Хорошее имя. Светлое. Для человека с таким именем и порадеть, понимаешь, не зазорно... Значит, слушай меня, Йохи. Стой здесь и смотри. Смотри внимательно. Сейчас дод Кефа будет чудо творить.
С этими словами он отошёл от оставшегося в нетерпеливом ожидании юноши и, на ходу вынимая из висящей через плечо сумы небольшой узелок из плотной холщовой ткани, направился прямиком к сидящему на земле Шимшону. Остановившись над нищим, Кефа с любопытством взглянул на толстощёкое лицо с уже хорошо обозначившимся вторым подбородком, плоским носом и далеко разнесёнными чёрными нагловатыми глазками.
– Добрый человек, подай денежку! – заметив Кефино внимание, тут же залебезил попрошайка, выставляя перед собой свою широкую, как поднос, нечистую ладонь. – Господь отблагодарит тебя за милость к убогим! Отданное вернётся к тебе сторицей! Подай денежку, окажи милость!
– Нет у меня денежки, – сокрушился Кефа. – Была бы, не пожалел бы для тебя ни серебряного денария, ни даже, понимаешь, золотого аурея. Вот – всё, что есть, – он протянул нищему узелок. – Прими и не обессудь.
– Да пошлёт Господь здоровья тебе и твоим близким! – затряс щеками Шимшон, принимая из Кефиных рук и жадно общупывая подаяние. – Да коснётся тебя длань Господня! Да будет твой дом полной чашей!.. А что там?
– Открой и посмотри, – повёл плечом Кефа. – Я полагаю, там находится то, что сейчас тебе больше всего потребно.
– Да?!.. – удивился Шимшон, толстыми, похожими на кровяные колбаски, пальцами развязывая непослушный узелок. – Любопытно... Любопытно...
Наконец узелок поддался, нищий развернул ткань, и тут же с десяток крупных, мохноногих, ошалевших от внезапного яркого света, пауков кинулись врассыпную – по развёрнутой холщовой ткани, по одежде, по ногам и рукам попрошайки. Шимшон совершенно по-бабьи взвизгнул и, резво вскочив, принялся топать ногами и яростно трясти на себе одежду.
– Чудо!! – тут же завопил Кефа, простирая к Шимшону руки. – Смотрите!! Смотрите, евреи!! Чудо свершилось!! Великое чудо!!..
Шимшон замер, втянув голову в плечи и затравленно озираясь. На его широком мясистом лице проступило отчаянье. Было понятно, что до него дошла совершенно простая и убийственная в своей простоте мысль: только что он вдруг, в одночасье, раз и навсегда лишился своей выгодной и такой несложной профессии.
А Кефа продолжал надрываться:
– Братья евреи!! Мужи исраэ;льские!! Многие из вас знают Шимшона Безногого, увечного от чрева матери его! Прозрите, братья!! Свершилось чудо великое!! Господь наложил длань свою на калеку и исцелил его!..
Лицо «исцелённого» налилось кровью. Его исполненный бешеной ярости взгляд остановился на Кефе, губы заплясали и задёргались, толстые пальцы сжались в кулаки. Кефа упредил готовые сорваться с уст Шимшона гневные слова, он шагнул к нищему, резко сжал ему плечо и зашептал прямо в оттопыренное пухлое ухо:
– Молчи, дурак! Молчи! Молчи, если не хочешь быть побитым камнями как лжец и мошенник!..
Плечо под пальцами обмякло. Кефа отступил от ошеломлённого, тупо глядящего перед собой Шимшона, и вновь закружил вокруг него, размахивая руками и выкрикивая на все лады как можно громче:
– Чудо!!.. Чудо, евреи!!.. Спешите узреть чудо!!..
Народ сбегался отовсюду: с дальнего конца Моста Давида, из-под Врат Милосердия и даже, прыгая вверх через две-три ступеньки, с лестницы, ведущей к Нижней дороге. Через несколько мгновений вокруг Кефы и «исцелённого» им нищего толпились уже не менее двух сотен страждущих увидеть чудо, прикоснуться к нему. Кефа подивился: он никогда бы не подумал, что волшебный призыв: «Чудо!» может собирать людей гораздо быстрее, чем по тревоге собирает легионеров рожок командира манипула. «Надо будет Паквию подсказать... – мелькнула в голове у Кефы озорная мысль. – Пусть, понимаешь, возьмут на вооружение. Хотя... Где ты каждый раз чудес наберёшься?..» А народ всё продолжал прибывать. Кефа испугался, что ошалелая толпа оттеснит, затрёт, затопчет Йохи, но тут же заметил совсем недалеко от себя широко распахнутые, круглые от удивления, глаза мальчишки.
– Чудо, евреи!! Спешите узреть чудо!!..
– Где чудо?! Где?!..
– Господи, воля твоя!!..
– Пропустите!! Пропустите меня!! Ребёнок у меня больной!! Бога ради, пропустите!!..
– Я видел!!.. Я своими глазами!.. Вот так сидел! И вдруг встал и пошёл!..
– Слава тебе, Господи!! Слава тебе, Всесильный!!..
– Пусти, сволочь! Дай взглянуть!..
– Да не напирайте вы! Калеку затопчите!..
– Где исцелённый-то?! Где?!.. Покажите исцелённого!..
– Господи, яви милость! Снизойди на нас, грешных!..
Кефа, которого толпа уже плотно прижала к Шимшону, понял: чтобы не натворить делов, чтобы, и вправду, не появились затоптанные и раздавленные, нужно срочно выбираться с узкого виадука.
– Евреи!! – заорал он, выбрасывая вверх руку. – В Храм!! К старейшинам!! Явим мудрейшим чудо исцеления!! В Храм, евреи!! В Храм!!..
– В Храм!.. – многоголосо подхватили вокруг. – К старейшинам!.. В Храм!..
Толпа заколыхалась и пришла в движение. Кефу и «исцелённого» им Шимшона подхватила людская волна и медленно, но неотвратимо потащила к Вратам Милосердия. Вид у бывшего инвалида был совершенно ошалелый и потерянный. Взгляд бесцельно блуждал по сторонам. Кефа нежно приобнял нищего за обширную талию.
– Не говори ничего... – шепнул он ему на ухо. – Молчи и слушай. Если хочешь выпутаться из этой истории, только молчи и слушай... И со всем соглашайся. Что бы я ни сказал – соглашайся. Понял меня?!..
Побирушка испуганно взглянул сбоку на Кефу и мелко закивал, затряс своим вторым подбородком.
– Ну и хорошо! – Кефа ободряюще похлопал Шимшона по мягкому плечу.
Толпа тем временем, миновав Врата Милосердия и пройдя насквозь колоннаду Портика Шломо, высыпала на Мирскую площадь, заняв чуть ли не всю её восточную часть. Вокруг замелькали остроконечные шлемы опомнившейся наконец храмовой стражи. Кефа, вертя головой, оглядывался вокруг, ища в водовороте лиц седую бороду Накдимона. Наконец он заметил в толчее знакомое удивлённое лицо и с заговорщицким видом ему подмигнул. Кто-то подёргал Кефу сзади за симлу. Он оглянулся. Рядом стоял Йохи. Вид у юноши был перепуганный.
– Дод Кефа, а... как это?!
– Всё нормально, Йохи, – шепнул ему Кефа. – Всё нормально. Стой рядом. Всё будет хорошо.
К эпицентру событий в сопровождении стражников протиснулись двое облачённых в светлые льняные эфо;ды коэнов: один – пожилой, худой, козлобородый, с кривым и тонким, как серп, хрящеватым носом; другой – чуть помоложе, приземистый, плотный, с окладистой чёрной бородой и удивительно красными мясистыми губами.
– Чего?!.. Чего это?!.. – раздвигая, как лодка волны, толпу плечом, громогласно допытывался красногубый. – Вы чего здесь?!.. Кто позволил?!..
Козлобородый пробирался следом, недовольно поводя по сторонам своим серповидным носом.
– Ну, чего собрались?!.. Чего тут?!.. – взгляд красногубого наткнулся на понуро стоящего Шимшона. – Шимшон?! – округлил он глаза. – Ты... ты... О Господи! Ты как на ногах?!
Бывший калека, плаксиво кривя рот, пожал покатыми плечами и ткнул пальцем в сторону своего «целителя». Взгляд красногубого переместился на Кефу.
– Ты кто?!.. Ты его, что?! Ты его... вылечил?!.. Ты... лекарь?!
Гомон стих. Все взоры были устремлены на Кефу и «исцелённого» им Шимшона. Кефа понял, что настал его час.
– Братья евреи!! – вскинул он руку. – Мужи исраэльские!! Вы все свидетели чуда, что свершилось на ваших глазах! Калека, увечный от дня рождения своего, встал и пошёл!.. Да! Это я исцелил его!!.. – повысил голос Кефа; толпа загудела. – Но не смотрите на меня как на великого лекаря!! Или как на чародея! Или как на облечённого, понимаешь, великим благочестием!.. Я – самый обыкновенный еврей! И даже по говору моему вы можете слышать, что я из Ха-Галиля!.. Так какой силою, спросите вы, я сотворил это чудо исцеления?! И я скажу вам, братья!.. – Кефа сделал паузу; тишина, которая навалилась на него, была такой, что её, казалось, можно было резать ломтями. – Помните ли вы, мужи исраэльские, рабби-галилеянина?! Помните ли вы Йешу бар-Йосэфа из Нацрата, великого лекаря и достойнейшего мужа?! Этого благочестивейшего из благочестивых, которого вы; заклеймили как вероотступника и отправили на крест?! От которого вы; отреклись пред лицом Пилата, когда тот полагал отпустить его, и просили даровать жизнь разбойнику Бар-Аббе?! Вы; просили за разбойника и убийцу, а от святого и праведного отреклись!.. – по рядам слушающих потёк ропот.
– Ты... это! – попытался встрять красногубый. – Ты чего тут?! Ты давай... не того!..
Но Кефа не дал ему говорить.
– Братья евреи!! – напрягая голос, продолжил он. – Мужи исраэльские!! Вспомните, о чём говорил великий Мошэ; отцам нашим! Мошэ говорил: Господь воздвигнет вам из рядов ваших пророка, который приведёт народ Исраэля к Царству Божьему! Слушайте этого пророка, как меня! Слушайте его во всём, что он будет говорить вам! И будет всякая душа, что послушает его, возвышена пред ликом Господа нашего! А всякая душа, что будет непослушна ему, истреблена будет из народа! Так говорил великий Мошэ, да осенит его мир!.. И пророк Шмуэ;ль, и все пророки после него, все говорили об этом, все предвещали приход Помазанника Божьего, сына колена Давидова... Братья!! Вы – сыны пророков и святого завета, который дал Господь отцам нашим, говоря прародителю нашему Авраха;му: в семени твоём благословятся все племена земные! Знайте, братья! Приход Помазанника близок, ибо мы уже знаем имя его! И имя это... – Кефа сделал паузу. – Йешу бар-Йосэф из Нацрата!!
Толпа взревела.
– Братья!! Евреи!! – надрывался Кефа. – Рабби Йешу, пророк от колена Давидова, и есть Помазанник Божий!! Вы послали его на крест, но, Господь тому свидетель, вы сделали это по неведенью!! Вы послали его на крест, но Господь не гневается на вас!! Ибо Господь предвозвестил устами всех пророков Помазаннику Своему грядущему страдания земные! И так и исполнил!! Рабби Йешу испил чашу страдания и погиб на кресте! Но Господь милосерден! Братья! Знайте!.. Господь воскресил рабби Йешу!!.. – Кефа переждал рванувшийся в небо рёв толпы. – Да! Господь воскресил рабби Йешу! Воскресил и взял к себе на небо, как в своё время взял на небо пророка Элийяу! Да, братья! Рабби Йешу воскрес и взят на небо, чему мы, его ученики, все свидетели! И значит, близок час, братья, когда сбудется великое пророчество! И святой Элийяу сведёт с небес за руку рабби Йешу! И помажет его на царство!.. Братья евреи! Мужи исраэльские! Знайте! Именем Помазанника Божьего Йешу исцелил я сего увечного! Именем Помазанника Божьего Йешу укрепились его ноги! Взгляните, братья евреи! Шимшон Безногий, которого вы уже тридцать лет знаете как калеку убогого, уверовал в Помазанника Йешу! И вера эта в одночасье исцелила его! Вера эта даровала ему исцеление пред всеми вами! И вы все свидетели этого чуда!..
– Чудо!! Я видел чудо!! – завопил вдруг стоящий недалеко от Кефы калека с иссохшей рукой. – Исцелимся, братья!! Уверуем!! Уверуем в Помазанника Йешу!!
Толпа ответила ему громким хором нестройных голосов. Как бы очнувшись от этого крика, козлобородый коэн отстранил своего красногубого подельника, стоящего с приоткрытым ртом, и придвинулся к Кефе.
– Эй! – крикнул он. – А ну, прекращай! Ступай вон из Храма! Нечего здесь народ смущать!
– Братья!! – закричал тогда Кефа. – Евреи!! Раскройте глаза свои и отверзьте уши!! Узрите и услышьте, братья!! Гнавшие рабби Йешу из Храма и пославшие его на крест вновь творят бесчинство! Убившие Помазанника Йешу хотят убить и слово о нём!.. Йехудеи!! На вас кровь Помазанника Божьего!! На вас и начальниках ваших!! Покайтесь, йехудеи!! Покайтесь и уверуйте, дабы искупить грехи ваши!
– Эй!! – заорал козлобородый, хватая Кефу за рукав. – А ну, заткнись!!
Кефа оттолкнул его от себя.
– Покайтесь, йехудеи!! – громче прежнего завопил он. – Ибо грядут времена отрады от лица Господа! И да пошлёт он вам Помазанника Своего Йешу, которого, воскресив, взял до времён на небо и усадил одесную! И которого пошлёт к вам благословить вас, отвращая каждого от злых дел ваших!! Сбудется великое пророчество!! Грядёт Век Золотой! Сотвориться то, о чём вещал Господь устами всех святых пророков от века!!..
Козлобородый сделал знак стражникам. Один из них, угрюмый и квадратноплечий, опустив древко от копья, сильно ткнул им Кефе под дых. Кефа задохнулся.
– А ну, тихо!!.. – козлобородый поднял унизанную перстнями ладонь. – Тихо, я сказал!!.. – тишина разбежалась от него, как круги от брошенного в воду камня. – Тихо!.. – коэн указал длинным пальцем на Кефу. – Кто знает этого человека по имени и по делам его?!
– Я знаю! – тут же раздался рядом звонкий мальчишечий голос и, как из-под земли, сбоку от Кефы возник малыш Йохи; щёки у юноши горели, уши светились двумя рубинами. – Я знаю его и по делам, и по имени! Это – Кефа! А меня зовут Йохи! Йоханан! Мы из общины рабби Йешу! Мы у него учились!
Козлобородый поморщился.
– Кто ещё, кроме пацана, знает этого человека?!
– Я знаю! – прозвучал за спинами спокойный уверенный голос.
Толпа раздвинулась.
– Почтенный Накдимон?! – вытаращил глаза красногубый.
– Я знаю этого человека по имени и по делам его! – повторил, подходя, Накдимон. – Это – Шимон бар-Йона из Ха-Галиля. Шимон бар-Йона по прозвищу Кефа. А это, – он указал на Йохи, – Йоханан, сын почтенного Бээри; бар-Гидьо;на. Из Нового города. Они оба действительно ученики рабби Йешу, да примет Господь его в царстве своём.
Козлобородый коэн, скривившись, как от зубной боли, задумчиво подёргал свой серпообразный нос.
– Хорошо!.. – наконец сказал он. – Этот человек... Шимон бар-Йона... Он утверждает, что исцелил калеку. Вот этого увечного от чрева матери его...
– Шимшона, – подсказал красногубый. – Шимшона Безногого.
– Что он исцелил Шимшона Безногого, – кивнул козлобородый. – Есть свидетели этому?! Или всё, что говорил здесь этот Кефа из Ха-Галиля, есть ложь и лукавый вымысел?!
– Я свидетель! – снова заволновался Йешу. – Я! Я всё видел! Всё! Я рядом стоял и всё видел!..
– Помолчи, мальчик! – осадил его коэн. – Не лезь! Здесь дело серьёзное!.. Так видел кто-нибудь само исцеление?!
– Не будь дураком! – сказал ему Кефа, он уже восстановил дыхание. – Вот стоит Шимшон. Ещё полчаса назад его все звали Безногим. А теперь он стоит, понимаешь, на своих двоих, как будто стоял так всю жизнь. И ты ещё не веришь в чудесное исцеление?!
Козлобородый взглянул на Кефу с такой ненавистью, что тому даже на миг померещилось змеиное шипение.
– Заткнись! – зло бросил коэн Кефе. – Тебя пока не спрашивают! Ты уже всё своё сказал! Так что теперь стой и молчи! Разберёмся!.. – он снова, подняв голову, обратился к толпе: – Ну так что, есть свидетели?! Есть те, кто готов пред судом Санхедрина подтвердить сказанное этим человеком?!
Над толпой повисла тишина. Кто-то несмело откашлялся.
– Ты! – Кефа ткнул пальцем в калеку с иссохшей рукой. – Ты же сидел рядом! Ты видел! Чего язык проглотил?!
Взгляд коэна упёрся в нищего. Тот заметно побледнел.
– Ты?! Ты видел что-нибудь?! – строгим голосом спросил калеку козлобородый. – Трижды подумай, прежде чем отвечать! Знай – лжесвидетельство карается очень строго!
– А ты не запугивай! – повысил на коэна голос Кефа. – Не запугивай! И так уже всех запугали!.. Скажи, – ласково обратился он к инвалиду, – ты ведь видел? Видел всё своими глазами? Правда?
Тот, баюкая свою сухую руку, попятился.
– Я... я...
– Я полагаю, почтенный Мордеха;й... – вмешался Накдимон, поворачиваясь к козлобородому. – Я полагаю, что разумней будет представить на Санхедрин всех, кто видел хоть что-то. А там мы уже разберёмся. Так сказать, отсеем зёрна от плевел... Дело необычное. Я поговорю с Каиафой, чтобы завтра же, без промедления, собрать по этому делу Великий Санхедрин... Так что забирайте этих двоих... – он кивнул на Кефу с Йохи. – И этого... – он показал пальцем на сухорукого. – И надо найти тех, кто ещё был там, кто сидел рядом с ним у Врат Милосердия. Я полагаю, это будет несложно – они там все друг друга знают.
Мордехай согласно наклонил голову:
– Да, почтенный Накдимон.
Красногубый махнул рукой стражникам:
– Берите этих... И вон того, сухорукого... Всё! Остальные расходимся!.. Расходимся, я сказал!.. Или чего?!..
– Ну, а ты... – Накдимон строго посмотрел на «исцелённого». – Как там тебя? Шимшон?.. А ты, Шимшон, пойдёшь со мной, – он усмехнулся. – Не бойся. Я тебя не съем. Я всего лишь хочу задать тебе пару вопросов...

– Так что ты ему такого сказал-то, дод Кефа? – спросил Йохи, стаскивая с ног сандалии и пристраивая их в изголовье.
– Кому ему? – не открывая глаз, лениво отозвался Кефа.
Разговаривать было лень. И шевелиться было лень. Кефа чувствовал себя совершенно измотанным. День получился длинным. Очень длинным. Как оказалось, творить чудеса было совсем непросто. Привычку, оказывается, к этому делу надо иметь. А откуда, скажите на милость, взяться такой привычке у отставного прим-декуриона? Отставным прим-декурионам такая привычка не свойственна, не полагается она им. А полагается им, понимаешь, привычка мечом махать да на коне скакать. И сейчас отставному прим-декуриону хотелось только одного: повернуться на правый бок (Кефа повернулся на правый бок), положить что-нибудь более-менее мягкое под голову (Кефа, по-прежнему не открывая глаз, пошарил вокруг себя рукой и подтащил под ухо какую-то пахнущую пылью рогожину), и чтобы никто больше не беспокоил до самого утра...
– Ну, этому... Шимшону. Безногому, – Йохи сидел на своей циновке, шевеля босыми пальцами, и напряжённо вглядывался в царящий в сарае густой полумрак. – Что ты ему такого сказал, что он вдруг встал и пошёл?
– Ну, так и сказал: «Встань и иди», – с трудом разлепил губы Кефа.
– И всё?!
– И всё... Именем Помазанника Божьего Йешу, сказал я ему, встань, понимаешь, и иди!
– С ума сойти! – покачал головой Йохи. – Я-то, конечно, слышал о таком, но чтобы вот так, своими глазами... Это ведь чудо, дод Кефа! Самое настоящее чудо! Правда?!
– М-м?.. А, ну да, конечно... Я ведь тебе так и говорил: будет чудо.
В глинобитном сарае, куда их определили на ночь, было, на удивление, прохладно. Не то что на улице, где знойный «хамишим» беспощадно вылизывал своим горячим языком каждый закоулок. Сарай этот, что стоял среди хозяйственных построек, принадлежащих первосвященнику Каиафе, как раз и был предназначен для таких вот случаев – для содержания провинившихся, ждущих решения Санхедрина, и потому отличался от других строений толстыми – в добрый локоть – стенами и потолком, сложенным из тесно пригнанных друг к другу массивных кедровых балок. Это помещение было выстроено на задворках Каиафиного дома совсем недавно – с полгода назад, и потому всё ещё хранило в своих стенах влагу, а вместе с ней и накопленную за зиму прохладу. Свет и воздух проникали в него через единственное узкое, в ладонь, оконце под потолком. По своему прямому назначению сарай использовался нечасто, а потому здесь можно было обнаружить самые разнообоазные вещи, попавшие сюда за своей ненадобностью в хозяйстве. Валялись здесь какие-то старые грязные мешки, поломанные корзины, целый угол занимала коллекция разновеликих амфор и гидрий с отбитыми горлышками и ручками. Пахло здесь, конечно, не очень: пылью, плесенью и мочой, и ещё какой-то сладковатой дрянью, но было прохладно, восхитительно прохладно. «Хоть высплюсь, – подумалось Кефе. – А то что это за дело – каждый час просыпаться, понимаешь, в луже собственного пота...» Предстоящий назавтра суд Санхедрина его почему-то совсем не волновал. Нет, шевелился, конечно, в груди некий маленький червячок, но шевелился, прямо скажем, совсем вяло, нехотя, как будто отрабатывая своим шевелением обязательный да к тому же ещё и нелюбимый урок.
– Дод Кефа, – снова подал голос Йохи, – а ты тарантулов-то наловил?
– А?!.. – вздрогнул Кефа. – Что?
– Тарантулов, спрашиваю, наловил?
– А, тарантулов... Наловил, Йохи. Наловил, конечно.
– А куда дел?
– В смысле? – распахнул глаза Кефа.
– Ну, тарантулов! Тех, что ты наловил. Ты их куда дел-то? Приятелю своему отнёс?
Какое-то время Кефа продолжал лежать, невидяще глядя перед собой, а потом перевернулся на спину и сел.
– А ты что же... ничего не заметил? – спросил он.
– Чего я не заметил?.. – переспросил Йохи, он тоже сидел на своей циновке в нескольких шагах от Кефы – сквозь полумрак неотчётливо проступал его размытый силуэт. – Чего я не заметил, дод Кефа?
Кефа молчал.
– Послушай, Йохи, – наконец сказал он, – скажи мне, а ты веришь, что наш рабби и есть Помазанник Божий?
– А как же, дод Кефа! – в голосе Йохи зазвенела не то обида, не то торжество. – Конечно, верю! Ну, ты же сам говорил, что его Господь к себе на небо живым взял! И что пророк Элийяу скоро сведёт его на землю и помажет на царство!
– Ну, это я говорил. Я много чего говорил. Но ты же сам, своими глазами не видел, как рабби воскрес? Нет? Или как Господь забирает его на небо? Откуда ж тебе, понимаешь, знать, что он там?
– А где же ему ещё быть-то, дод Кефа?! – искренне удивился Йохи. – Я ведь видел своими глазами пустую могилу! И ты её видел! Не было ведь в могиле нашего рабби-то! Ты же видел – не было! Саван лежал, в который его заворачивали, платок его лежал, а его самого не было! Куда же он, по-твоему, мог деться-то, если не на небо?!.. И Мирьям-младшая в тот же день видела рабби – живого! – который ей так и сказал: мол, не горюй, Мирьям, не плачь, ты же видишь – живой я, но отхожу на небо к Небесному Отцу своему! Ты же слышал, дод Кефа, как Мирьям это рассказывала?! Ведь слышал же?!
– Мирьям?.. – Кефа потёр лицо рукой. – Ну да, Мирьям... Да, слышал, конечно.
– А что ты тогда так спрашиваешь, дод Кефа? Ты, что... ты мне не веришь?!
– Нет, нет, что ты! – улыбнулся в темноту Кефа. – Верю! Конечно, верю!.. Это я просто... проверяю тебя, Йохи. Завтра на Санхедрине тебя ведь будут спрашивать. Строго спрашивать. Надо, чтоб ты не забоялся. Чтоб отвечал, понимаешь, без запинки. Уверенно отвечал. Как мне сейчас отвечаешь.
– Не волнуйся, дод Кефа, – твёрдо сказал Йохи. – Я-то ведь уже не маленький. Я не боюсь Санхедрина. Пусть спрашивают! Ты во мне не сомневайся – я смогу ответить!
У Кефы почему-то защекотало в горле. Он переглотнул, откашлялся и снова улыбнулся почти невидимому в темноте юноше.
– А я и не сомневаюсь в тебе, Йохи. Ни капельки не сомневаюсь...
За дверью послышались шаги. Стукнул запор, дверь, скрипнув, приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулась голова в остроконечном шлеме.
– Эй! Где вы тут? – спросила голова, таращась в темноту.
– Чего надо? – строго отозвался Кефа.
– Ты Кефа?
– Ну.
– Выходь. Тут, стало быть, поговорить с тобой хотят.
Голова исчезла. Кефа, кряхтя, поднялся с циновки, прошлёпал, не надевая сандалий к приоткрытой двери и, выйдя из сарая, остановился, щурясь на предзакатный, но всё ещё яркий дневной свет.
– Вона, – указал рукой стражник. – Туда, стало быть, иди.
Кефа взглянул в указанном направлении. Шагах в двадцати, возле живой изгороди, сплошь заросшей неухоженной виноградной лозой, стоял Накдимон.
Кефа подошёл:
– Ну что?
Накдимон отбросил прутик, который бесцельно гнул в пальцах, и кивнул:
– Всё нормально. Всё-таки решили завтра собрать Санхедрин. Сначала не хотели, потому что Ханан был в отъезде, в Кесарии. Но час назад он как раз вернулся. Так что Санхедрин будет... Но каких-то особых разборок не предвидится. Я тут поговорил с некоторыми коэнами, членами Санхедрина, никто особо не озабочен. Один даже сказал, что дело вовсе пустое – мало ли кто где кричит о разных чудесах и волшебных исцелениях. На поверку всё обычно оказывается пустой болтовнёй. Так что ты особо не волнуйся.
Кефа повёл плечом.
– Да я и не волнуюсь.
– И правильно! – одобрительно кивнул Накдимон. – Будут спрашивать, так и отвечай, как говорил: мол, именем рабби Йешу, посланного вами на крест, но воскрешённого Господом, излечил я Шимшона Безногого. И всё... Шимшон будет там же. Я с ним провёл разъяснительную беседу – он всё подтвердит... И родственники его подтвердят, если понадобится... – он улыбнулся. – Да-а, наделал ты шума. В Храме, да и в городе, все только об этом и говорят.
– Ничего, – усмехнулся Кефа, – пусть говорят. Пусть, понимаешь, привыкают. Думаю, это не последнее чудо. Я, конечно, не Йешу – в Египте не был, ле;карству не обучался, но парочку-другую горемык калечных, думаю, ещё смогу исцелить.
– Ты только не переусердствуй... – хмыкнул Накдимон. – И, знаешь... вот ещё что, – он взял Кефу за локоть. – Ты пока не напирай в Санхедрине на то, что рабби Йешу и есть Помазанник Божий.
– Почему?
– Не надо. П о к а  не надо. На площади – это одно, а в Санхедрине – совсем другое. Там народ тёртый – рабины да книжники. Ты с ними в диспут не лезь – не потянешь. Так что пока про приход Спасителя не заикайся... И вообще, будь попроще. Давай им только голые факты: подошёл, увидел, пожалел. Сам не ожидал, что так получится. Давай только факты. А выводы, при желании, они и сами сделают. Поверь, пока так будет лучше.
– Ладно, – почесал в бороде Кефа. – Факты так факты. Как скажешь.
– Ну и хорошо!.. – Накдимон ободряюще потрепал его по плечу. – Как тут вас устроили? – он кивнул на сарай. – Ничего?
– Терпимо, – Кефа поморщился. – Жить, понимаешь, можно... Вот только жрать не дают. С самого завтрака во рту ни крошки не было.
– Ну, тут я тебе ничем помочь не могу, – развёл руками Накдимон. – Потерпите до утра. Может, утром покормят... Как там Йохи? Держится?
– Нормально Йохи, – одобрительно покивал Кефа. – Он молодец. Хороший малый. Стойкий. А за своего рабби, вообще, готов, понимаешь, на смерть пойти.
– Ну-ну, – нахмурился Накдимон, – на смерть не надо. Ни к чему это. Лишнее... Да и не придётся.
– Да это я так, – махнул рукой Кефа. – К слову пришлось.
Они помолчали.
– Ну что, тогда до утра?
– До утра, – согласился Кефа. – Утром, как известно, и больной встаёт здоровым.
– Давай. До завтра.
Накдимон крепко пожал ему руку и быстро пошёл по тропинке в сторону виднеющегося за деревьями роскошного, как дворец, дома первосвященника. Кефа подождал, пока его, обтянутая дорогой сине-белой симлой, спина скроется за живой изгородью, после чего, развернулся и побрёл к своему арестантскому сараю.
– Открывай, – кивнул он стражнику, беззаботно сидящему на лавочке под стеной...
– Что там, дод Кефа? – встретил его настороженным вопросом Йохи.
– Ничего, Йохи, всё нормально, – успокоил его Кефа. – Накдимон приходил. Сказал, что завтра на Санхедрине всё будет хорошо. Нас с тобой немножко пожурят и отпустят.
– Да? Точно?
– Точно... – Кефа нащупал свою циновку и, кряхтя, с наслаждением растянулся на ней. – А за что нас наказывать? Мы ведь ничего, понимаешь, плохого не делали. Верно?
– Верно-то верно, – с сомнением в голосе сказал юноша. – Но только... всё равно как-то боязно.
– Не бойся, – успокоил его Кефа. – Вот увидишь – всё будет хорошо.
– Да я не за себя боюсь-то, – шмыгнул носом Йохи. – Я за родителей волнуюсь... Испереживались они там, наверно.
– Ничего... – пристраивая под ухо свёрнутый мешок, отозвался Кефа. – Увидишь завтра своих родителей... Ничего. Всё будет хорошо.
Он закрыл глаза и тут же стал уплывать по мягким покачивающим волнам. Йохи что-то ещё спросил, но Кефа уже не ответил.
Загремел засов.
– Уважаемый!.. Эй, уважаемый!.. Как там тебя?.. Кефа!
Кефа сел и выругался.
– Меня, наконец, оставят сегодня в покое, или как?! – зло поинтересовался он.
– Извини, уважаемый!.. – голос стражника был другой, и голова под остроконечным шлемом была другая. – Извини! Я только хотел предложить вам с другом поесть.
– Поесть?! – сейчас же окончательно проснулся Кефа. – Чего ж ты молчишь?! Сразу надо было сказать, что поесть принёс, а то молчит он, понимаешь!..
Кефа резво поднялся и, подойдя к двери, принял из рук стражника довольно объёмный узелок.
– Здесь лепёшки и сыр, – почему-то оглядываясь, шёпотом сказал стражник. – И вино. И финики.
– Ого! – удивился Кефа. – Это что, у Каиафы наконец совесть проснулась?
– Тс-с! – стражник приложил палец к губам и опять оглянулся. – Тише! Это не Каиафа. Это – я. Прими, не побрезгуй.
– Вот как? – Кефа с удивлением взглянул в простоватое, немного смущённое лицо. – Тогда спасибо... Как звать-то тебя, благодетель?
– Нахум, – с готовностью ответил стражник. – Нахум бар-Э;йзер с Кожевенной улицы.
– Ну, спасибо тебе, Нахум! – с чувством поблагодарил Кефа. – Спасибо!
Он кивнул стражнику и повернулся, чтобы уйти, но Нахум придержал его за локоть.
– Подожди, уважаемый, – заметно волнуясь, сказал он. – Вопрос у меня... Скажи... а правду народ говорит, что ты калеку сегодня в Храме исцелил?
– Ну да, – улыбнулся Кефа. – Правду говорит народ. Шимшона Безногого я исцелил. Знаешь такого? Он тридцать лет, от рождения, не ходил, а я его, понимаешь, взял и вылечил.
И он снова хотел было отойти от двери.
– Подожди-подожди! – пуще прежнего заволновался стражник, отчаянно, как утопающий за соломинку, хватаясь за Кефин локоть. – А скажи, уважаемый... – он смущённо потупился, но тут же вновь вскинул глаза и, вплотную приблизив своё лицо к Кефиному, прошептал: – Скажи, а ты... чесотку, случайно, не лечишь?..

3
За десять дней до Шавуота в Йерушалайм вернулись почти все посланные в провинции гонцы, шутливо прозванные Андреасом на греческий лад: «апо;столос». Они привели за собой в общей сложности около двух сотен учеников и почитателей рабби Йешу. В ещё совсем недавно таком просторном и, можно даже сказать, пустынном дворе дома на пересечении улицы Роз и Песчаного переулка стало тесно и шумно, как на городском рынке в канун субботы: в каждом шатре и чуть ли не под каждым деревом, собравшись в кружок, сидели, степенно беседуя или горячо споря, мужчины; женщины, обступив новую печь-времянку и целиком оккупировав большой навес рядом с ней, почти непрерывно занимались готовкой; дети, шумными писклявыми ватагами носились по двору и прилегающему к нему саду; возле единственного нужника, расположенного в дальнем углу участка, почти постоянно стояла очередь.
А народ всё продолжал прибывать. Не проходило и дня, чтобы возле ворот не останавливалась новая группа утомлённых, покрытых пылью паломников, проделавших непростой многодневный путь откуда-нибудь из-под Ципори, Магдалы или даже от самой Кесарии Пилиповой. Кефа сбился с ног, стараясь всех встретить, приветить, напоить-накормить, устроить на ночлег. Постоянно чего-нибудь не хватало. Не хватало муки, не хватало шатров, не хватало циновок. И постоянно не хватало воды. И если на питье и готовке воду ещё худо-бедно удавалось как-то экономить, то с наполнением микавы; – бассейна для омовений – и вовсе была беда. Трижды в день Кефа отправлял к Черпальному фонтану у Большого Акведука специальную повозку, но уже буквально через пару часов после её возвращения все привезённые амфоры с водой самым таинственным образом оказывались пустыми.
Надо было что-то решать. Посовещавшись с Андреасом, Кефа принял решение отселить часть разрастающейся не по дням, а по часам общины в Бейт-Анью: частично – обратно в дом Шимона Прокажённого, а частично – в дом некогда «воскрешённого» Эльазара и его незамужних сестёр, Ма;рты и Мирьям. Но для реализации этого плана надо было предварительно переговорить с хозяевами обоих домов. И если исход разговора с Эльазаром у Кефы не вызывал сомнений – старый друг Йешу всегда был готов принять в своём скромном доме почитателей имени рабби, то беседа с прижимистым горшечником обещала быть непростой – Шимон Прокажённый гостям был не рад, слухам о чудесном воскрешении Йешу не верил, хотя почти божественную суть своего целителя по-прежнему не отрицал, а на тему скорого пришествия Спасителя и вовсе говорил много и охотно.
По обыкновению, вместе с Кефой в Бейт-Анью решил отправиться и малыш Йохи. После истории с «исцелением» Шимшона Безногого юноша ходил за главой общины буквально по пятам, как хвостик, вызывая у того порой раздражение, но чаще – добрую усмешку, – Кефу умиляла детская непосредственность Йохи, его восторженность и готовность безоговорочно верить в любое чудо, если это чудо было связано с именем его горячо любимого рабби.
В путь отправились сразу после восхода солнца – по утренней прохладе. Идти решено было через Храм – Кефа рассчитывал встретиться в Портике Шломо с Накдимоном и перекинуться с ним парой слов. Однако Накдимона в Храме не оказалось, и, обойдя практически всю Мирскую площадь по периметру, Кефа и Йохи направились к выводящим на Мост Давида Вратам Милосердия...
– Вот он!! – раздался истошный вопль, едва они вступили под каменные своды ворот, и десятки калек – хромых, кривых, увечных – кинулись к Кефе со всех сторон, десятки рук вцепились в края его одежды, ухватили за ноги, повисли на локтях, десятки ртов в стремлении облобызать потянулись к его ладоням.
– Исцели, благодетель!!.. – неслось со всех сторон. – Не оставь милостью своей убогих!!..
– Добрый человек, взгляни на меня!!..
– Пожалей слепого, благосердный!!..
– Ноги!! Ноги мои!!..
– Исцели-и-и!!!..
Кефа даже поначалу растерялся. А про Йохи, и вообще, говорить было нечего – юношу сразу же оттеснили от Кефы, чуть не сбили с ног, и теперь его бледное перепуганное лицо маячило где-то на самой периферии шумного толковища.
– Тихо!!.. – гаркнул, опомнившись, Кефа, вспоминая свои забытые прим-декурионовские командные навыки. – А ну, тихо!!.. Стоять!! Смирно!!
Его голос, отразившись от высокого каменного свода, вернулся назад и, немного пометавшись в тесных стенах, затих. Вопли калек смолкли.
– Исцели-и!.. Исцели-и!.. – тихо проскулил кто-то за спинами убогих; на него дружно зашикали.
– Братья! – с чувством сказал Кефа. – Евреи! Калеки по несчастью или от чрева матери своей! Зря вы несёте мне свои увечья! Зря, понимаешь, потрясаете гноищами и язвами! Поскольку я не целитель! И я не смогу излечить вас! Но услышьте меня, братья! Каждый из вас себе лекарь! Ибо каждый из вас способен уверовать! Помазанник Божий Йешу, – он повысил голос, – грядёт в скором времени от лика Господа нашего! Помазанник Божий Йешу – вот в кого вы должны уверовать! И вера эта спасёт вас, братья! Только от веры сей прозреют слепцы и встанут безногие. Только от веры сей распрямятся горбы и затянутся язвы! Уверуйте, евреи!! Уверуйте и исцелитесь!! Как исцелился Шимшон Безногий, которого вы все знаете, увечный от рождения, а теперь попирающий твердь своими ногами! Как исцелились Эльазар и Шимон Прокажённый из Бейт-Аньи! Как исцелились десятки и десятки уверовавших по всему Исраэлю! Уверуйте, братья!! Уверуйте и исцелитесь!! Уверуйте в спасителя вашего Помазанника Йешу!!..
– А-а-а!!.. – раздался протяжный многоголосый крик, и воодушевлённые калеки с удвоенной страстью кинулись к Кефе.
– Исцели!!.. – восторженно кричали они. – Именем Помазанника Йешу!! Исцели!!..
– Верую!!.. Верую!!..
– На милость твою уповаю!!..
– Исцели, благодетель!!.. Исцели, святой человек!!..
– Исцели именем Йешу!!..
– Ноги!!.. Ноги мои!!..
Ошеломлённый Кефа, с трудом отдирая от себя цепкие пальцы, сделал несколько шагов вперёд.
– Братья!!.. – попытался он образумить несчастных. – Евреи!!.. Помазанника Божьего Йешу просите, не меня!!..
Всё было тщетно.
– Йохи! Уходим!.. – махнул он рукой вжавшемуся в стену, испуганно шарящему по сторонам полными слёз глазами, юноше. – Уходим, Йохи! Туда! На мост!..
Но взглянув вперёд, Кефа понял, что пройти к виадуку уже не получится – с Моста Давида к Вратам Милосердия бежали, шли, ковыляли и даже ползли всё новые и новые калеки. Некоторые из них лежали, распластавшись ниц, прямо на пути, на камнях мостовой, вероятно надеясь, что на них – случайно ли, намеренно ли – ступит исцеляющая нога «святого человека».
– Назад!!.. – разворачиваясь, как на стремнине против течения, крикнул он Йохи. – Эй!!.. Назад!!.. Выбираемся на площадь!..
Постепенно освобождаясь от цепляющихся за ноги и за одежду рук, Кефа с огромным трудом выбрался под своды Портика Шломо и, нырнув за ближайшую колонну, резвой рысью рванул наискосок через Мирскую площадь к тоннелю, ведущему к Вратам Хульды. Кто-то попытался ухватиться за его пояс. Кефа с ожесточением отодрал от себя влажные слабые пальцы.
– Дод Кефа! – прозвучал за спиной тонкий плаксивый голос. – Это же я!
Кефа оглянулся. Рядом, размазывая по заплаканному лицу сопли и слёзы, мелко семенил Йохи.
– Не отставай! – крикнул ему Кефа. – Догонят – на клочки порвут!
Малец наподдал. Теперь уже Кефа видел перед собой его худую спину с быстро елозящими под вытертой тканью острыми лопатками.
Они вбежали под каменный свод и часто застучали сандалиями по гулким ступеням длинной пологой лестницы. В поглотившем их мраке огненными цветами замелькали по сторонам роняющие тяжёлые жёлтые капли факелы. Дохнуло в лицо тоннельной, напитанной чадным масляным дымом, затхлостью. Редкие спускающиеся паломники оборачивались на звуки шагов и испуганно прижимались к стенам, давая дорогу. Наконец лестница кончилась, и, завернув за угол, Кефа и Йохи выскочили на свет.
– Туда! – указал Кефа вправо.
Они нырнули под арку, быстро пересекли узкую улицу Каменщиков, пробежали по короткому пыльному переулку и, выскочив на ещё немноголюдную в этот ранний час улицу Сыроделов, быстро зашагали по ней на север, мимо западной стороны Храмовой горы, в сторону Антониевой крепости.
Йохи подавленно молчал. Кефа, время от времени искоса поглядывая на бледное лицо юноши, на котором быстро высыхали слёзы, тоже не знал, что сказать.
Наконец Йохи немного пришёл в себя.
– Что это было, дод Кефа?
Кефа вздохнул.
– Это была обратная сторона славы, Йохи... Теперь всегда будет так. Такая у нас, понимаешь, теперь будет жизнь... Отныне.
– Но ведь это же... глупо! – юноша поднял на Кефу блестящие глаза. – Глупо!.. И страшно!
Кефа повёл плечом.
– А вера, Йохи, всегда немножко глуповата... И страшновата. Поскольку идёт не от разума. А отсюда, – он похлопал себя по груди. – От сердца... В этом её слабость. Но в этом же и её сила... Сердцу нельзя приказать. Сердце нельзя убедить... Вера – это любовь. Сердце, наполненное любовью – как амфора, наполненная вином: что бы ты ни лил в неё, воду или уксус, она всё отторгает от себя, сливает через край... Зато пустое сердце, сердце, в котором нет любви, оно подобно пустой амфоре. А в пустую амфору, сам понимаешь, можно при желании налить что угодно – и вино, и уксус, и воду. И желчь.
Он замолчал. Йохи тоже молчал, между его бровями обозначилась пока ещё неглубокая вертикальная складка – верный спутник всех философов и мыслителей.
Тем временем улица Сыроделов, упёршись в площадь Антониевой крепости, кончилась. Дальше, за площадью, шёл лабиринт кривых узких улочек, сбегающих по склону долины к Овечьим воротам и раскинувшемуся за ними, уже раскалившемуся от криков продавцов и животных, Скотному рынку.
– Я не хочу так, – нарушив затянувшееся молчание, сказал Йохи.
– Что?.. – оглянулся Кефа. – Чего ты не хочешь, малыш?
Тот покусал губу, а потом вскинул на своего старшего товарища чёрные горячие глаза.
– Дод Кефа, а можно, чтобы... не глуповато? Ну, чтобы верить... и умом, и сердцем? Можно так?
Кефа внимательно, без тени улыбки посмотрел на юношу.
– Не знаю, Йохи, – сказал он. – Честное слово, не знаю... Попробуй. Может, получится...

Вопреки Кефиным опасениям, Шимон Прокажённый в вопросе размещения в его доме части общины проявил неожиданную и несвойственную для него сговорчивость. Видимо, слухи о чудесном исцелении Шимшона Безногого и последовавшим за ним победным для Кефы судом Санхедрина дошли, в том числе, и до Бейт-Аньи. Горшечник смотрел теперь на Кефу не настороженно-опасливо, как раньше, а почтительно, где-то даже подобострастно, иначе как «многоуважаемый Кефа» дорогого гостя не называл и на все Кефины просьбы и предложения отвечал неизменным: «Конечно-конечно! С моим почтением!»
Окрылённый успехом, Кефа тут же поведал Шимону замечательную, уже обросшую к этому дню многочисленными красочными подробностями, историю о чудесном воскрешении и божественном вознесении любимого рабби и сходу предложил горшечнику вступить в общину – для совместного ожидания триумфального прихода Помазанника Божьего Йешу, каковое, без сомнения, должно было состояться в самое ближайшее время. Гончар над столь лестным предложением обещал подумать, а чтобы думать ему было сподручней, чтобы меркантильные вопросы его, понимаешь, от высоких дум не отвлекали, Кефа, не давая супу остыть, попросил горшечника для начала помочь общине любой необременительной для «почтеннейшего» суммой денег. Почтеннейший, слегка дрогнув лицом, тем не менее безоговорочно принёс и с поклоном вручил Кефе увесистый кожаный мешочек. На том и расстались.
Этот мешочек, в котором, кстати, оказалось ровно полсотни новеньких блестящих денариев, с ликом кесаря Тиберия на аверсе, Кефа отдал Эльазару, попросив того прикупить пять-шесть больших шатров и соответствующее количество циновок, а также амфор, горшков и прочей посуды – по необходимости.
У Эльазара задержались до вечера. Старый друг Йешу, даже не стараясь скрыть слёз радости, снова и снова заставлял Кефу и Йохи рассказывать историю чудесного спасения рабби. «Господи, спасибо!.. Спасибо тебе, Господи!», – счастливо улыбаясь и одновременно промакивая рукавом мокрые глаза, восторженно шептал он. Ещё раз пришлось повторить рассказ и для вернувшихся после полудня с базара, похожих друг на друга, как два цветка с одной клумбы, пышнотелых Марты и Мирьям. Пока обедали, пока отдыхали после обеда в тени невысоких, но густых фисташковых деревьев, росших возле дома Эльазара, пока размечали во дворе места под будущие шатры, солнце ушло за Тура-Ейту. Гостеприимные хозяева предлагали остаться переночевать, но Кефа, сославшись на множество неотложных дел, откланялся и поспешил обратно в Йерушалайм.
Пока – в обход: опять через Овечьи ворота и далее через Новый город – дошли до улицы Роз, почти совсем стемнело.
Община готовилась ко сну. За время отсутствия Кефы и Йохи в Йерушалайм, приведя с собой три больших многодетных семьи (без малого два десятка человек), вернулся из Каны последний из гонцов – Натан.
Кефа нашёл «апостолосов» по весёлому шуму. Собравшись в самой большой комнате дома, они, вольно расположившись на полу на расстеленных одеялах, слушали Натана, который заикаясь и то и дело путаясь, пытался рассказать о какой-то истории, приключившейся с ним в пути.
Приход Кефы и Йохи был встречен радостным гулом и шумными приветствиями. Кефа, обнявшись с Натаном, тут же влился в общий разговор, поведав присутствующим об утреннем происшествии в Храме. Сейчас, по истечении времени, происшествие это казалось уже не столько нелепым и страшным, сколько забавным, а в Кефином изложении так и вовсе выглядело смешным. Кефа, сам посмеиваясь в бороду, в цветах и красках живописал присутствующим внезапное «нападение» калек под сводами Врат Милосердия и последовавшее за этим своё с Йохи паническое бегство. Хохотали все. Даже малыш Йохи, в начале рассказа недовольно хмуривший лоб, к концу повествования «оттаял», и его звонкий заливистый смех, влившись в общий хор, серебряным колокольцем рассыпался по отходящему ко сну дому.
В самый разгар веселья Натан, который только что самозабвенно хохотал, задирая к потолку свою дремучую спутанную бороду, вдруг поперхнулся смехом и, далеко выкатив глаза, принялся хватать себя за грудь, пытаясь что-то сказать, напряжённо борясь со своей непослушной гортанью и ходящей ходуном нижней челюстью:
– Г... Г... Г-господи!.. Р... Р-рабби!..
Кефа оглянулся. В дверях, выхваченный из темноты неверным желтоватым светом лампадки, стоял Йешу...

– Я не понимаю, чем ты недоволен?! – раздражённым шёпотом спросил Кефа. – Всё же идёт нормально. В Йерушалайме все только о тебе и говорят...
– Да не обо мне они говорят, а о тебе, – с горечью в голосе поправил его Йешу. – Это ведь ты у нас теперь безногих на ноги ставишь. Это ведь ты – «великий чародей и целитель» Шимон бар-Йона по прозвищу Кефа.
– Ты что, ревнуешь, что ли? – удивился Кефа. – Брось! Это ведь всё ерунда! Пена! Пена сойдёт, а бульон, понимаешь, останется. Это они меня восхваляют, пока не разобрались. Ты не волнуйся, скоро все во всём разберутся. Я ведь не от своего имени Шимшона этого исцелил. Я его твоим именем исцелил. А точнее, – именем грядущего Помазанника Божьего Йешу.
– Вот-вот, – сказал Йешу. – Ещё и это! Наворотили вы тут с Паквием делов. Даже не знаю, как потом из всего этого выпутываться. А выпутываться придётся...
Они уже давно сидели на крыше старого дома Накдимона и беседовали, стараясь особо не шуметь, чтобы никому не мешать, да и вообще, не привлекать к себе внимания. Если быть точным, сидел только Кефа, а рабби лежал рядом с ним на спине, заложив руки за голову и уставив бороду в небо. Внизу, в доме и в шатрах, тесно расставленных в саду и во дворе, спала община. Со всех сторон доносился разнообразный храп, вздохи, полусонное детское хныканье; в шатре, стоящем недалеко от ворот, кто-то громко, но неразборчиво разговаривал – вероятно, во сне.
Ночь была тёмная, безлунная. Звёзды в небе не сияли, а тускло мерцали, как будто присыпанные угольной пылью. Злобный «хамишим», словно устав за сорок дней от собственной злости, дул нехотя, вяло, едва вороша чёрные верхушки деревьев.
В неверном свете звёзд Кефа мог разглядеть лишь смутный силуэт Йешу. Выражения его лица не было видно вовсе, и судить о настроении рабби можно было лишь по интонациям его голоса. Интонации были печальные.
– Ты пойми, – помолчав, продолжал Йешу, – если построить дом не на твёрдой почве, а на песке, то он долго не простоит – рухнет, развалится. Так и новое учение. Если в его основе будет лежать ложь, пусть даже и состряпанная из самых лучших побуждений, это учение никого за собой повести не сумеет... А если даже и поведёт, то недалеко и недолго... Поскольку всё тайное когда-нибудь становится явным. Поскольку ни одну тайну нельзя сохранить навечно. Поскольку чем больше людей ты обманешь, тем скорее раскроется обман.
Кефа запустил пальцы в бороду и задумчиво пошкрябал подбородок.
– Ну... пусть! – поразмыслив, заявил он. – Пусть ты прав. Но ведь это же всё – временно! Ну, допустим, сейчас мы что-то делаем не так. Пусть есть какие-то перегибы. Но это же, понимаешь, не насовсем. Это ведь только до того момента, когда ты станешь первосвященником. А ты станешь первосвященником! Я теперь в этом совершенно уверен. И ты не просто станешь первосвященником. Ты станешь таким первосвященником, которого никогда ещё не было в Исраэле. Никогда! Поскольку ты придёшь к этому не как все. Ты придёшь к этому как сошедший с небес Помазанник Божий! Представляешь? – Кефа воодушевился. – Тебя будут встречать как пророка! Как Божьего посланника! Ты войдёшь в Храм не как простой смертный. Ты въедешь в него на белом верблюде! Прямо через Врата Милосердия!..
– Не говори глупости! – сердито оборвал его Йешу. – И тише, прошу тебя, тише, людей разбудишь!
– И никакие это не глупости! – вновь переходя на шёпот, пылко возразил Кефа. – Именно так всё и будет! С Моста Давида через Врата Милосердия на белом верблюде! И сотни... Нет! Тысячи людей будут стоять вдоль всего твоего пути и бросать тебе под ноги цветы и пальмовые ветви!..
– Господи! – пробормотал Йешу. – Воля Твоя!..
– И ты станешь во главе Храма! – не унимался Кефа. – И будешь учить. Ты будешь учить тому, чему ты учил нас. Но теперь у тебя будет не десяток учеников, а сотни и тысячи! Десятки тысяч! Да ты посмотри! – он ткнул рукой в темноту. – Их и сейчас уже больше двух сотен! А потом твои ученики потекут из Йерушалайма во все города Палестины. И у них там тоже будут свои ученики. А у тех учеников – свои. И народ исраэльский поверит тебе и пойдёт за тобой. И научится правильно чтить Закон. И жить праведно научится. И пресекутся ложь и обман. И зло пресечётся. И вражда. И междоусобицы. И вот тогда-то, понимаешь, и наступит на земле исраэльской Золотой Век!
Он запыхался и замолчал.
– Ты всё очень хорошо описал, – задумчиво сказал Йешу. – Очень... Но ты не учёл одного. Ты, как многие, слушаешь, но не слышишь. Я ведь в самом начале сказал тебе, что нельзя создать истинное учение, если в его основе лежит ложь.
– Да какая ложь?! – возмутился Кефа. – Подумаешь! Так, небольшой обман. Военная, понимаешь, хитрость. Станешь первосвященником, никто и не вспомнит об этом... И даже если мы тут что-то без тебя неправильно сделаем, переделаешь потом как сочтёшь нужным. Чтоб всё, понимаешь, было правильно... Ты ведь будешь первым человеком в Храме. Да что там в Храме! В Йерушалайме! Во всём Исраэле! Как повернёшь – так всё и будет!
– Да ничего уже потом не переделаешь, – вздохнул Йешу. – Потом уже поздно будет.
– Да почему же поздно?! – Кефа даже вскочил.
– Тише! Не шуми... Сядь... Вот скажи мне, ты когда-нибудь плавал на лодке с шестом?
– Обижаешь! – усаживаясь обратно, хмыкнул Кефа. – Это у меня  с е й ч а с  сфина. А всё детство я, понимаешь, проплавал как раз на таких вот лодчонках. Да какой там лодчонка – название одно! Корзина плетёная! И ты в ней. И шест. Плывёшь и не знаешь – то ли за шест держаться, чтоб не упасть, то ли, понимаешь, этим самым шестом от дна отталкиваться. Так ведь ещё и сеть надо ставить или выбирать!.. Да-а... Страху я с ними натерпелся! Пару раз, вообще, чуть не утонул. Они ведь неустойчивые. И вертлявые, что твой угорь.
– Ну вот, – сказал Йешу, – тем более. Тогда тебе совсем легко понять будет... Ведь на этих лодчонках плавать можно только по мелководью. Так?
– Ну, как по мелководью... Ну, в общем, да, пока шест до дна достаёт.
– А если тебе надо небольшой глубокий участок преодолеть, тогда что?..
Кефа хотел было уже ответить, но Йешу опередил его:
– Правильно! Надо посильнее оттолкнуться шестом и дальше ждать, когда тебя вынесет туда, где опять помельче и где можно будет снова использовать шест...
– Вот-вот, – мрачно подтвердил Кефа. – Я как раз таким вот образом однажды самую малость не утоп. Не рассчитал, понимаешь, направление, и меня вынесло на глубину. Представляешь? Шест до дна не достаёт, а тут ещё и течение какое-то. Я еложу, верчусь, а берег всё дальше! Ну, я и испугался, и запаниковал. С лодки спрыгнул, а плавать-то ещё толком и не умел... Чуть выбрался.
– Ну вот, – сказал Йешу, – всё верно. А теперь представь, что новое учение – это такая же лодка с шестом. Пока у этого учения мало сторонников, оно – как лодка на мелководье: плыви себе, куда хочешь, меняй направления. Хоть каждый день меняй. Главное, чтоб ты эту смену направлений мог объяснить своим ученикам... А когда за учением идут уже тысячи, десятки тысяч – их переубедить, объяснить им что-то новое уже очень сложно, почти невозможно. То есть это значит, что лодка вышла туда, где большая глубина, где шестом уже никак до дна не достанешь. Где можно плыть уже только по прямой. И вот тут всё зависит от твоего первоначального толчка: если выдержал направление правильно – приплывёшь туда, куда тебе нужно; ошибся – вынесет куда-нибудь, где, как ты говоришь, течение, а там – на стремнину и к водопаду. И всё! Сам погиб и людей погубил. Тех, что поверили, тех, что пошли за тобой. Понимаешь?
– Вот в чём я тебе всегда завидовал, – признался Кефа, – так это в твоём красноречии. Умеешь ты всё-таки объяснять. Да не просто объяснять, а доходчиво, образно, так, что только круглый дурак не поймёт. Да и тот, если не поймёт, то почувствует.
– Толку-то от этого, – горько произнёс Йешу и, кряхтя, сел.
– Что, до сих пор болит? – посочувствовал Кефа.
– До сих пор... – Йешу повозился, устраиваясь поудобнее. – Гай Лонгин постарался. Он ведь мне, злодей косорукий, два ребра сломал! Веришь, я первые пару недель и вздохнуть-то толком не мог! Потом ничего, малость полегче стало. Но всё равно, стоять ещё туда-сюда, а вот сидеть или лежать – больно... А особенно больно, если, не дай бог, чихнёшь. Прям до самых пяток отдаётся! Как иглой!
– Да, – подтвердил Кефа, – рёбра – это серьёзно. У нас в Гиппо-Регии командир турмы был. Гай Аспренас. Он ещё в юности рёбра себе поломал – с коня упал. Так всю жизнь, бедняга, мучился. Я знал его уже сорокалетним, а он всё разные мази лечебные искал, чтоб, понимаешь, боль снимать. Целую сумку мазей с собой всегда таскал. И корсет специальный под кольчугой носил.
– Спасибо, – сказал Йешу. – Умеешь ты утешать.
– Это да, – улыбнулся Кефа. – Это моё. На это, понимаешь, ещё никто не жаловался.
Какое-то время они сидели молча, слушая шелест неразличимых во тьме листьев и далёкий ленивый лай собак.
– Послушай, – сказал Йешу, – а что ты за поборы устроил в общине?
– Какие ещё поборы?
– Ну, ты же деньги собираешь с вновь прибывших?
– Собираю, – подтвердил Кефа. – А как же не собирать? Жить тогда на что? Муку покупать, масло. Это когда мы с тобой вдвоём ходили, нам пяти прут на день хватало. А здесь сейчас только взрослых, почитай, больше ста человек. Да дети! Как же не собирать деньги?! Кормить же всех надо? Надо! И поить надо. И дрова всё время нужны. Как же, скажи, деньги не собирать?.. – он помолчал. – Паквий денег совсем немного дал. На месяц и то не хватило. Сказал: сами добывайте. А как ты их раздобудешь? Где?.. Ну, Накдимон немного дал. Йосэф бар-Гад сто денариев прислал. Вот и всё... Да! Ты не поверишь! Шимон Прокажённый вчера полсотни от щедрот своих отделил. Представляешь?!
– Ого! – удивился Йешу. – Чего это он? На солнышке перегрелся?
– Нет. Тут другое. – Кефа задрал палец. – Уважает. Как я Шимшона Безногого у Врат Милосердия исцелил, так он меня сразу и зауважал. А ты говоришь: «наворотили делов»! Да если б я этих делов не наворотил, на какие, понимаешь, шиши Эльазар бы сегодня шатры да посуду для общины пошёл покупать? Да и горшечник вряд ли бы нас опять к себе на постой пустил.
– Может быть... – задумчиво произнёс Йешу. – Может быть... А что там за бред насчёт продажи своих домов и земель? Мне Паквий что-то говорил, но я как-то не особо вникал – я тогда пластом лежал, лихорадило меня.
– Ну, не такой уж это и бред, – повёл плечом Кефа. – Если трезво рассуждать. Без эмоций. Мы хотим ввести такое правило: если хочешь в общину, если хочешь, понимаешь, встречать Спасителя в первых рядах, изволь продать всё своё имущество – дом, землю, рабов – короче, всё, что у тебя есть, а вырученные деньги отдать в общий котёл...
– О Господи! – возмутился Йешу. – Это ещё зачем?!
– Ну как... – Кефа опять полез пальцами в бороду. – Это позволит оторвать человека от его корней, а значит, крепче привяжет его к общине.
– Бред!.. Бред!.. – Йешу, обхватив голову руками, принялся покачиваться из стороны в сторону. – Я ведь с кумранитами на эту тему всё время спорил. Это у ни;х в общине такие порядки. Но ты-то, ты откуда всего этого набрался?!.. Это что, Паквия идея?
– Да, – подтвердил Кефа. – Его... Но я считаю, что он во многом прав. Ну вот, скажи, зачем человеку деньги в общине? А тем более, зачем ему его дом и земля, особенно если этот дом и эта земля остались, понимаешь, где-то там, в другом городе, а может даже, в другой стране? И если он больше не собирается туда возвращаться?.. Так что определённый резон в этом правиле есть... Да и ты ведь всегда говорил нечто похожее.
– Я?! – изумился рабби. – Я такое говорил?!
– Тише ты! – испугался Кефа. – Не шуми! – и сам зашептал: – Конечно, говорил. Разве не твои слова про то, что богатому не место в Царстве Господнем? Что легче продеть канат в иглу, нежели провести богатея в рай?
– Да господи ты боже мой! – простонал Йешу. – Ну разве я это имел в виду?! Что ж вы всё время!.. Послушай. Речь ведь шла не о том, что человек имеет, а о том, что он думает! Понимаешь? О помыслах его! Я ведь хотел, чтоб вы осознали, чтоб вы поняли: не грех иметь много золота, не грех быть богатым; грех – думать о золоте больше, нежели о Боге! Грех – делать из золота идола и поклоняться ему. Разве не это записано в Заповедях, данных Господом нашим пророку Мошэ на горе Хере;в?!.. Поймите! Золото само по себе не делает человека ни лучше, ни хуже. Ведь был же богат прародитель наш Аврахам, что не помешало ему стать великим праведником!.. И воитель Йехошу;а бар-Нун владел богатствами неисчислимыми, но ведь и сам скромен был, и народу своему завещал служить Господу в чистоте и искренности, отвергая соблазны... Вот что я имел в виду!.. Да что далеко ходить! А Накдимон – друг наш любезный? Не от щедрот ли его жили мы всё последнее время? Не в его ли доме живёте вы сейчас?!.. А Йосэф бар-Гад, да продлит Господь его дни?! Он ли не пример для подражания многим и многим?! Ты же сам только что называл их мне как своих благодетелей! Разве не так?!.. Так что богатый богатому рознь! И одним, благим, – сидеть в Царствие Господнем средь пророков и праведников. А другим, ради блеска злата, ради власти и роскоши от лика Господа отвернувшимся, – вечно скитаться в безвременье, слушая свой скрежет зубовный... Все люди разные – и бедные, и богатые, и каждому воздастся по делам его!.. А вас послушай, так всякого богатея надо или мордой в грязь, или – сразу на нож. А лучше – сначала в грязь, а потом на нож!..
– Ну, – пробормотал Кефа. – это, прям, твоего братца слова. Твой Шимон примерно так всё это себе и представляет... Единственно, ножа у него сейчас, понимаешь, нет. Отобрали у него нож. Но, думаю, это как раз ненадолго.
– Мой брат!.. – дёрнулся Йешу и тут же, зашипев от боли, схватился за бок.
– Тише ты, тише! – испугался Кефа. – Рёбра же! Не делай резких движений.
– Что ты всё время цепляешься к моему брату?! – сквозь зубы проговорил Йешу. – Шимон – дитя.
– Ну да, дитя, – подтвердил Кефа. – Конечно, дитя. Маленький мальчик с большим, понимаешь, хером. Да он старше тебя на сколько!
– Да причём тут это? – голос Йешу сделался усталым. – Я ведь совсем не о том!.. Он умом дитя. Злое дитя. Обиженное. Отсюда и все его штучки. И тяга к опасным игрушкам... Но это всё – внешний налёт. Шелуха. Это пройдёт. Осыплется... А душа у него чистая. Как у ребёнка... Попомни моё слово, он ещё станет самым праведным из вас! Из раскаявшихся грешников как раз самые праведные и получаются.
– Ну-ну, – с сомнением в голосе сказал Кефа. – Нашему бы ослу да взобраться по лестнице.
– Дурак ты, Кефа! – в сердцах сказал Йешу. – Ей богу, злой дурак!
– Ну, извини! – Кефа развёл руками. – Уж каков есть.
Они замолчали и на этот раз надолго.
Тихо шелестели в ночи кроны деревьев. Летучие мыши бесшумными чёрными молниями пронзали Млечный Путь...
– Про Йехуду... – тихо спросил из темноты Йешу. – Это... правда?
– Да... – сказал Кефа и, помолчав, спросил: – Осуждаешь?
Йешу ответил не сразу.
– Бог тебе судья... – наконец произнёс он. – Тебе с этим жить... Нет, я ни в коей мере не оправдываю Йехуду, но... Но даже романцы не карают за воровство смертью.
– Это было не воровство, – жёстко сказал Кефа. – Это было предательство! Йехуда предал нас! И, кстати, в первую очередь он предал тебя! А за предательство расплата всегда одна – смерть! Так было и так будет!
– Бог тебе судья, – повторил Йешу, и разговор снова прервался.
Город спал. Лишь бессонный «хамишим» устало бродил по тёмным улицам, слабо трогая верхушки деревьев.
В одном из ближних шатров, проснувшись, тоненько заплакал ребёнок, послышался тихий ласковый женский голос, ребёнок сейчас же замолчал, зачмокал...
Протопали за забором подкованные калиги ночного патруля. Кто-то громко и смачно отрыгнул. Раздались смешки, какой-то металлический стук, раскатистая романская брань. Звуки отдалились, затихли, замерли...
Наконец Йешу зашевелился и встал.
– Ладно. Пойду. Мы с Паквием условились, что я вернусь до третьей стражи.
Кефа тоже поднялся.
– Пойдём. Я провожу.
Йешу усмехнулся.
– Не сто;ит. Ты думаешь, Паквий бы меня одного отпустил? Как же! Меня в переулке целый отряд дожидается. Во главе с твоим ненаглядным Кальвом. Меня сейчас охраняют чуть ли не как самого префекта.
– Вон оно что... Ну, тогда привет Кальву. Тогда я тебя даже до калитки не пойду провожать – не хочу с этим костоломом лишний раз встречаться... – Кефа помолчал. – Ну что, когда теперь свидимся?
– Даже не знаю. Завтра Паквий едет в Кесарию. Меня, разумеется, берёт с собой. Понятия не имею, когда теперь вернёмся. Может, на Сукко;т. А может... Не знаю, в общем.
– Ты... Ты поосторожнее там. В Кесарии. У Ханана свои люди везде есть.
– Я ж тебе говорю, меня теперь охраняют. Я теперь даже в нужник с двумя провожатыми хожу. Представляешь?
– Представляю, – сказал Кефа. – Нужен ты префекту. Шибко нужен... Но всё равно. Охрана охраной, а сам тоже не зевай. Никакая охрана не спасёт, если у охраняемого в голове, понимаешь, ветер. Подкрасться на сто шагов и пустить стрелу – большого ума не требуется, только ловкость и точность. Это я тебе как старый разведчик говорю.
– Ладно, разведчик. Тебе бы только пугать... Хотя, ты знаешь... – Йешу помедлил. – Знаешь, я тут как-то поймал себя на мысли, что... Что после того как я умер на кресте, я перестал бояться смерти. То есть совсем. Раньше ведь, помню, боялся. До дрожи боялся. А теперь... Представляешь?
– Так бывает, – кивнул Кефа. – Опасный признак. С таким долго не живут... На войне, – сейчас же поправился он. – На войне с таким долго не живут. Начинают, понимаешь, под стрелы лезть, смерть дразнить. Ну и... Смерть ведь она не любит, когда её дразнят. Запомни это.
– Хорошо, – сказал Йешу. – Запомню.
Они стояли друг против друга на крыше спящего дома. Вокруг мерно шелестела чёрной листвою ночь.
– Ну что, обнимемся? – сказал Йешу.
Они обнялись.
– Всё, – сказал Кефа. – Иди... Иди уже!
– Да.
Йешу напоследок прикоснулся к его руке и, повернувшись, тут же растворился в ночи.
Скрипнули лестничные ступени. Тихо прошуршал гравий во дворе. Кефа, напряжённо прислушиваясь, ждал, когда стукнет выходящая в переулок калитка, но, кроме несмолкаемого бессонного шелеста листьев, так больше ничего и не расслышал. Тогда он, задрав голову, принялся смотреть в равнодушное ночное небо. И как раз вовремя – рассыпая жёлтые искры, по небосклону беззвучной каплей скатилась яркая падучая звезда...

Через две недели после Шавуота Кефа перебрался в Бейт-Анью к Эльазару. Спокойно жить на старом месте стало невозможно. Страждущие исцеления в конце концов проведали, где обитает «великий чародей и целитель», и теперь дом по улице Роз напоминал осаждённую крепость: всю улицу на сто шагов в обе стороны и весь прилегающий к дому переулок оккупировали больные и калеки. Они приходили сами, их приносили на руках, на одеялах, их привозили на повозках. Они проводили дни и ночи под стенами дома. Они молились. Они стонали, кричали и плакали. Они ругались и даже дрались за место в тени или поближе к воротам и к калитке, откуда, как они надеялись, мог выйти «святой человек». Они испражнялись за ближайшим углом, а зачастую – никуда не отходя, тут же под забором. Они неизведанными путями регулярно проникали во двор и даже в дом, и выдворять их оттуда требовало отдельных значительных усилий. Они, наконец, умирали, так и не дождавшись своего исцеления. Во всяком случае, из того, что знал Кефа, за последнюю неделю под стенами дома на пересечении улицы Роз и Песчаного переулка умерли трое или даже четверо несчастных. Сами обитатели дома выбирались теперь на улицу исключительно через соседний двор, хозяин которого, некий Зэ;рах бар-Адин, любезно вошёл в положение «осаждённых» и даже позволил проделать в заборе, разделяющем два домовладения, специальный проход.
Кефа жил у Эльазара вместе с Андреасом, Пилипом и Натаном. Остальные «апостолосы» вернулись по старой памяти в гораздо более просторный дом Шимона-горшечника. Тем не менее виделись каждый день. Каждый день встречались в Храме: иногда в Портике Шломо, но чаще – в Западной галерее, наиболее удалённой от Врат Милосердия. Туда же ежедневно приходил и Накдимон, который очень помогал Кефе в непростых словесных сражениях с коэнами и книжниками-прушимами. Кефа этих сражений уже не избегал, смело бросаясь в бой всякий раз, когда кем-либо ставилось под сомнение чудесное воскрешение и божественное вознесение рабби или его грядущее сошествие в мир в качестве Божьего избранника, Спасителя. Когда же коэны и книжники начинали совсем уж наседать и изводить Кефу цитатами из Закона или из откровений кого-либо из пророков, он благоразумно отступал на второй план, уступая место на ристалище авторитетному и многомудрому Накдимону.
День 22 сива;на прошёл схожим образом. Домой вернулись ближе к вечеру, а поскольку назавтра была суббота, ужинать сели пораньше, чтобы пораньше встать на вечернюю молитву.
За ужином Кефа говорил мало – за день наговорился, набил язык, хотелось помолчать, а ещё лучше – лечь, закрыть глаза и... проснуться на рассвете.
Натан по своему обыкновению тоже молчал. Был немногословен и Эльазар. Зато Пилип и Андреас говорили за пятерых.
Беседа, в основном, велась о делах общинных. Кефа слушал невнимательно, вполуха. Он вынырнул из своей сытой дрёмы, когда разговор за столом зашёл на тему приёма в общину новообращённых.
– Ритуал нужен! – поблескивая своей рыжей бородой, горячился Пилип. – А то что это такое: пришёл, шатёр занял, лёг на циновку и всё – жди Спасителя! Надоело ждать – встал и ушёл. Нельзя же так! Правда? Надо, чтоб всё это как-то торжественно было. Чтоб на всю жизнь запомнилось. Верно?
– Верно! – поддержал его Андреас. – И знак какой-нибудь при этом вручать. Отличительный... Пояс особый, например. Представляете? Все в одинаковых поясах. И сразу видно...
– Клятву бы какую-нибудь, – несмело предложил Эльазар. – Чтоб вся община... Выходишь, говоришь...
– Наколку, – сказал Кефа. – На лоб. И торжественно, и на всю жизнь память.
– Да ну тебя! – отмахнулся Пилип. – Тебе всё шуточки. Мы ж серьёзно!
– И я серьёзно, – не сдавался Кефа. – Что может быть памятней наколки? Не снимешь, понимаешь, как тот же пояс. И не сотрёшь. У нас, в Легионе, всем наколку делали. Текст только надо подходящий придумать. Что-нибудь, например, типа... м-м... «Жду прихода Помазанника Божьего Йешу». Хотя нет, слишком длинно, на лбу не поместится...
Эльазар рассмеялся.
– Кефа! – тоже улыбаясь, но всё-таки укоризненно сказал Андреас. – Перестань!
– А да... давай мы тебе такую на... наколку сделаем, – ткнул в Кефу пальцем Натан.
– А давай! – легко согласился Кефа. – Но тогда сразу ещё одну. На заднице: «Привет Ханану!».  Я ею все споры в Храме буду заканчивать.
– Клеймо тебе надо на заднице выжечь: «Богохульник», – ворчливо сказал Андреас.
– О! – обрадовался Кефа. – Точно! Не наколку, а клеймо! И быстро, и... и, опять же, не сотрёшь.
– Нет, ну а если всё-таки серьёзно, – Пилип поочерёдно обвёл всех глазами. – Если без шуток. Как вам идея насчёт ритуала?
– Мы с Йешу однажды ходили в Бейт-Авару, – задумчиво сказал Андреас. – Там проповедовал Йоханан бар-Зхарья;. Йоханан Пустынник. Тот самый. Которого потом царь Анти;па казнил. Йешу его, между прочим, своим учителем считал. Они ещё родственники там какие-то между собой были – то ли двоюродные братья, то ли троюродные, точно не знаю... Так вот, у этого Йоханана Пустынника был своеобразный ритуал посвящения. Он своих учеников посвящал через омовение в Ха-Йардене. Надо было трижды окунуться в воду с головой, а Йоханан при этом стоял рядом и приговаривал: «Омывшись, да очистишься от скверны. Омывшись, да очистишься от грехов. Омывшись, да чист будешь пред Богом».
– А что, неплохо, – одобрил Пилип. – Несложно и... символично... Только где окунать? В Кидрон с головой не окунёшься – мелко. Да и вода холодная. В общественной купели – как-то тоже... не очень. Обстановка не та.
– В ми... в микаве можно, – предложил Натан. – У... у Накдимона в доме.
– И у Шимона Прокажённого микава в доме есть, – вспомнил Андреас. – А что – вполне.
– Точно! – широко раскрыв глаза, подался вперёд Кефа. – Берём новообращённого. Окунаем его, понимаешь, в микаву. А когда выныривает – клеймом в лоб – пш-ш-ш! Вот она, память! На всю жизнь!..
В комнату заглянула чернобровая Марта.
– Чего это у вас тут так весело? Над чем хохочете?
– Да Кефа... – вытирая проступившие слёзы, пожаловался сестре Эльазар. – Кефа нас тут веселит.
– Там, кстати, человек к тебе пришёл, – обращаясь к Кефе, сказала Марта. – Возле ворот ждёт.
– Ни-ни-ни! – замахал на неё руками Кефа. – Никаких человеков! Скажи – в город ушёл и ночевать в городе будет. Нам ещё зде;сь нашествия калек не хватало!
– Так он, вроде, и не калека вовсе, – пожала плечами Марта. – И одет прилично, сразу видно – не из бедных.
– Я посмотрю, – вставая, сказал Кефе Андреас. – Сиди.
Он вышел в сопровождении Марты и довольно скоро вернулся, неся перед собой явно тяжёлый деревянный сундучок. Вид у Андреаса был малость ошеломлённый.
– Вот! – сказал он, ставя на пол перед Кефой сундучок и откидывая крышку. – Полюбуйся!
В сундучке – ровными длинненькими колбасками – лежали аккуратные кожаные мешочки. Много мешочков. По крайней мере, несколько десятков.
– Что это? – вытаскивая один из мешочков и взвешивая его на руке, спросил Кефа.
– Это – деньги! – сказал Андреас.
– Я понимаю, – кивнул Кефа. – Я спрашиваю, откуда это? И... и для чего?
– Он сказал, что его зовут Йосэф бар-Нэхэмья;, – ответил Андреас. – Что родом он левит из Па;фоса, с Ки;проса. Он сказал, что как только услышал про скорый приход Спасителя, сразу же продал свой дом в Пафосе и свою землю, и скот, и всех своих рабов и первым же кораблём приплыл в Палестину. Он хочет в общину. Здесь, – Андреас кивнул на сундучок, – все его деньги. Без малого пять тысяч денариев.
– Ого! – присвистнул Эльазар.
Кефа всё ещё покачивал на ладони мешочек с деньгами. Вид у «великого чародея и целителя» теперь был такой же ошеломлённый, как и у Андреаса.
– Это что же?.. – Кефа поднял на Андреаса глаза. – Это получается, о нас уже на Кипросе знают?!
– Получается, – согласился Андреас.
– Это п... п... п... – выставив вперёд указательный палец, затряс бородой Натан.
– Что? – повернулся к нему Кефа.
– Это п-первый, – наконец совладал со своей непослушной челюстью заика. – Скоро бу... будут д-другие.
Кефа опять посмотрел на брата.
– Похоже на то, – кивнул Андреас.
Кефа бережно положил кожаную колбаску обратно в сундучок.
– Нет, я ожидал, конечно, что-нибудь похожее. Но чтоб так!.. – он покачал головой. – А Йешу ещё сомневался!
– Я не понял, – озадаченно глядя на них, сказал Эльазар. – Вы что, недовольны? Это ведь здорово! Радоваться надо! Мы же на эти деньги дома для общины купить сможем! До;ма три, а то и четыре! И ещё и останется!
– Нет, – сказал Кефа, – мы рады. Это мы так... от общего, понимаешь, обалдения.
– Это надо как-то отметить, – предложил Андреас. – Нельзя же, чтоб вот так просто... Это ж он не полсикля каких-нибудь обыкновенных принёс! Это... это...
– Это надо записать! – опомнился Кефа. – Увековечить! Летопись нам нужна! Слышите?! Ле-то-пись! Летопись общины!.. Эльазар! У тебя в доме найдётся папирус и перо?! И чернила!.. Неси!
– Марта!.. – вскакивая, закричал Эльазар. – Марта!..
Вскоре всё необходимое было принесено и разложено прямо на крышке заветного сундучка. Андреас взял в руки перо.
– На греческом писать? – обернулся он к Кефе.
– Чего вдруг на греческом?! – возмутился тот. – На нашем. Чай не судебный протокол пишешь – летопись!
– Что писать-то?
– Пиши... – Кефа задумчиво прищурил глаз. – Пиши так. В семнадцатый год правления Кесаря Тиберия, месяца сивана, двадцать второго числа...