Глава 4. Дар Смертя

Минуло десять да один день как Феорус имя ново принял и Серафимом стал, еарулом новоявленным. Десять да одна ночь мимо промелькнула, да не решался действовать жрец верховный: больно странно вел себя воскресший гнес. Все баил не по-эндаргомски, жёну свою не сумел признать, будто бы подменили его, друУзей своих искренних не ведал, да законов припомнить не сумел, что при жизни своей сотворил. Странно все это было Серафиму, но молчал Бог, сколько бы ни вопрошал к нему еарул: рядом стоял, улыбался с небушка, да ответов не давал твердых, будто бы молвя:
"Ты на меня уповай, да и сам думай твердо, а там и посмотрим."
И думал Серафим, еарул новоявленный, думал крепко надо всем, что грясти собиралося. Думал он и о том, чтобы низложить орден старый, жрецом прежними растленный, да создать новый, приняв туда лишь верующих истинно, да и чины монашеские были ему уже известны: мыслил он создал чин Воинов-Сил, защитников от напастей приходящих да тьмы нечистой, по ночам пробуждающейся, чин Утешителей, к народу простому близких, дабы они смиряли гордых и опечаленным несли радостную весть.
Мыслил он об чине Глазей зрячих, на воздусях живущих и глядящих во все концы гнесинства, дабы Беды грядущие на шаг обогнать и не дать им разрастися в коми и гибель. О чине Гласов-проповедников, что если бы учение истинной веры во все земли и народы. Да и мнился ему чин Крылов, друзей его ближайших, защитников и помощников его, что ношу тяжелую могли бы с ним разделить.
О таком мире мыслил Серафим, да действовать не торопился: странно дело творилось с гнесом, страшно было старый порядок ломать, покудова государюшко не в своем уме пребывал.
Качнул головой еарул да отошёл от окна широкого, глянул на стол свой, бумагами полный, да вздохнул тяжело, о грядущем дне думая: заря занималася, утречко ранее стояло, спал стольный Рильвиим, не спал управитель его.
Жил он нонче надо храмом Стеклянном на этажах под крышею самою, куда свет с самого утра до поздней ночи проникал безо всякой преграды. Балкон имел да окна высотою в стену полную, кровать пухом лебяжьим выстланную да подушки мягкие, крылами стрекоз наполненные, вдоволь пищ и вин, да не того душа мятежная просила. Жити желал он просто, покои свои нищетою наполнил, изгнав дух богатства, мертвым еарулом привлеченный, повынес кресла резные да шкафы, лишь стол оставил, стул да кровать, большего и не надобно ему было. Вспоминал он с тоскою затаенною мирное житье-бытье в глуши заброшенной и мечтал вернуться в хибарку свою на краю степи бескрайней, но не смел и просить о том, боясь Бога прогневить своим разумом простым и земным. Все-то Боженике было виднее с небушка, чем с грешной земли, откуда ни взлететь было бескрылому Серафиму.
Зазвонили звонко колокола серебряные: час настал службу править, и Серафим собрался было снити вниз, в ризницу, дабы самому блюсти ход богослужения, да другой замысел был у Бога. Стукнули робко во дверь снаружи, да голосок войти дозволения попросил жалостливо. Удивился Серафим, но не стал гнать пришедшего: сам он провозгласил себя другом божиим и связителем между народом и небесными Владыкой, сам призвал приходить к себе прямо в дом, коли помощь потребуется, вот кто-то и появился, хоть и не ждал гостей еарул. Подошед, растворил он двери да глянул на гостью: глянул, да обмер.
Дитятко стояло малое, в одежке рваной с чужого плеча с крылами ободранными, да перьями грязными, но не нищета заворожила еарула, с нею он давно знаком был. У дитяти вместо ног лапы были птичьи, едва прикрытые рубищем ветхим. Подняла глаза девочка, смущения полные, да скрючилася, голову на грудь опустив, словно ожидала, что погонят ее прочь, даже не став слушать о беде ее.
-Что с тобою приключилося? - молвил Серафим да посторонился, внутрь ее пропуская.
Всхлипнула она и вошла, волоча за собою крылья безвольные, еарул затворил двери да опустился на стул простой, готовясь слушать.
-Что с тобою, дитятко? Кто тебя так обидел? - вопрос повел Серафим, да ответа не услышал: дитя все тряслось да плакало, личико закрыв худенькими ручонками. - Али сказать не можешь?
Не дала она ответа, только за руку его ухватила, да пискнула тоненько:
-Идем со мной, батюшка еарул…
Удивился Серафим, да не стал спорить, взял девочку-птицу за ладошку хрупкую, последовал за нею. Повела его вниз гостья малая, сначала из светлой горенки, затем сквози монашеские жилища, а потом еще ниже, в погреба хранительные, куда не было ходу обычно, но пути не были преграждены: ни одной живой души не встретилось идущим.
-Камо ведеши меня? - все вопрошал Серафим, но не было ответа его словам.
Молчала девочка-птица, только всхлипывала жалко да коготками на лапах цокала. Свет оставил темные погребелья, стал тусклым-тусклым, а и вовсе сгинул, да лестница все вилась и вилась, ниже, ниже, будто до самого дна мирского довести хотела. Хмурился Серафим все больше, но не отказывал девочке-птице, не оставлял ее, уповая на божию милость и защиту. Потолки низкие, запах затхлый, да тьма вокруг - знала, куда идет девочка, знала твердо, ибо жила здесь. Окутал все мрак глубокий, забыл обратный путь еарул, только и осталась у него ручка детская, что вела его куда-то в недра града под стольным еарулом.
-Камо идем? - молвил снова Серафим, и сердце его дрогнуло в недобром предчувствии: али мрак гулкий так действовал? Али вера угасла в нем? Не чувствовал Боженики рядом еарул в подземелье потаенном, о коем не ведал он, живя в городе долгие годы до изгнания.
-Не спрашивай меня, добрый батюшка, прости только, - молвила вдруг девочка-птица да отпустила руку его, вывернулась, исчезнув в тьме глубинной.
-Куда же ты? - позвал Серафим, и откуда-то зашипело что-то злобное, тайное, во мраке скрытое.
Замер еарул, не ведая, что дале будет, да вдруг в дали темной загорелся огонек бледный, загорелся да к гостю невольному двинулся, качаяся от шагов неслышимых. Ёкнуло сердце вещее, запахло в воздухе нечистью поганою, трупною вонью воздух спертый наполнился, но не дрогнул еарул, только пальцы скрестил в защитном знаке да взмолился всей душой к Богу о спасении. Линии охровые на коже вспыхнули, зажглися, осветив место узкое, зашипело недовольно чудище белое, отворотилося, но прочь не отпрянуло - не был ему страшен свет верующего. Звякнули тускло колокольчики серебрЯные на поясе белом, подернулась морда безносая, клыки ощетинились вострые, глазищи кровью налились. Заманили еарула в место тайное, завели на пожрание монстра слабого, монстра трусливого, дом себе под градом устроившего.
-Не тронь меня, - грозно молвил Серафим, - не имеешь ты власти надо мной.
Лапы скорченые отбросили белую свечь, всхлипнули колокольчики, да не успел Бог вступиться за своего еарула. Свистнули ножи легкие, да рухнула нечисть поверженная, покатилась свеча, воском пол заливая, потухла, и мрак навалился, поглотив свет Серафима. Вздрогнул тот, испугавшись нежданного гостя, вперился глазами в темноту, но неподвластна была она его зрению.
-Кто ты, спаситель мой? - молвил он, уже не думая ответа получить, но мрак всколыхнулся, и голос знакомый сказал странно:
-Что ты здесь забыл, батюшка-еарул?
-Гнес…? - вздрогнул Серафим, вперед подался, потом назад.
Дрогнул мрак, вспыхнуло пламя на руке гнесовой, разогнав темноту, двинулся он к еарулу.
-Не лучше место для прогулок - подземелья, наполненные монстрами, - мрачно молвил гнес. - Пошли, пока новые не набежали.
Приблизился да коснулся руки еаруловой, желая будто повести его прочь, да отстранился Серафим, хмурясь все сильнее: не боялся он чудищ да сил темных, не боялся нечистых видов всевозможных, но смущал его гнес воскресший все боле и боле. "Монстр" - глагол известного места, Дома глагол, но откуда бы знать это воскресшему? Зачем бы баить на наречии чуждом да слова пользовать темные? Да и чтобы ему делать здесь, в тайном городе подо градом стольным? Али и его обманом завели сюда? Али сам он пришел? Не было ответов у Серафима, мрак непроглядный стоял в его голове светлой.
-А ты откудыва здесь взялся? - вопросил еарул. - Странный ты, государь, неужто с колдовскими делами связался? Огонь на руке горит да не жалит, клинки летят зачарованные, нечисть бесплотную поражая… что с тобой, батюшка? Али душу продал силам темным за власть ведьмарскую? Ведать не ведаю, для чего тебе то надобно, коли вера у тебя есть. Вера двери открывает невозможные, вера…
-Разве не видишь ты, святой отец, нет во мне веры. На слове - все мы верим, а в душе пусто, тебе ли этого не знать, - горько молвил гнес.
Отшатнулся Серафим - не слыхивал он доселе исповеди столь искренной. Во всем гнесинстве никто не молвил так честно, такою душою раскрытою. Много с кем говорил еарул в десять да один день по своем посвящении, да на один глас все твердили, что веруют, гнес же…
-Я не продавал душу никаким темным силам, - сокровенную речь держал воскресший, и пламя охрово на руке сильной трепыхалося от дыхания живого. - Я встретил Смерть там, за чертой. Он велел мне воротиться в Быть, молвил, время мое еще осталось, да силу дал на сопротивных ратовать. Силу колдовскую, силу изгонения. Не всем дана вера, как тебе, не все могут свою жизнь посвятить молитве, есть другой путь защиты. Сам глянь, обернись, мудрый еарул! Наше гнесинство в опасности. Град под градом кроется, а в поградном граде монстры живут. Они выйдут ночами и пожрут мирных жителей. Теперь самое время защиту выстраивать, изнутри укрепляться, а не только снаружи, хоть и внешние границы отстоять надо. Тяжело нам будет, коли война придет, без войска храброго, - молвил он живо, огонь пробудился в сердце его, как на руке вспыхнул. - Ты ведь обещал помогать мне, помогать как брату, у нас одна цель - народ сохранить, войну недопустить, защитить от монстров и чудищ, коими земля полнится. Что смотришь, будто я темная тварь? Что молчишь? Неужто не веришь мне, милостью Смерти и Бога воскрешенному?
-Бог тебя упаси глаголати таковое! - вскинул руку Серафим да оградил себя знамением защитным. - Хулу помыслити не должно. Верую я во слова твои, но не ведаю, како мастерство колдовское может миру помочь. Раздоры от него да раздрай один, каждый силою с каждым меряется, нету в том толка…
-Да и пусть меряются, только не в потешных боях, а в сражении с монстрами! Что в этом плохого? И мир очистят, и амбиции натешат.
-Смертоубийство словеса твои, - головою качнул еарул.
Закусил губы светлый гнес, на упрямство Серафима глядя: мыслил он путь народу военный, путь колдовского мастерства, но не мог с тем согласиться еарул. Твердо он в Бога веровал, да не желал от своих истин отказываться.
-Так надо, поверь мне, пожалуйста, - взмолился гнес, - верю я, что так сохраним мы гнесинство наше.
- Сохраним, да обычаи разрушим, предками даденные, разве гоже поступать таково?
-Обычаи - это пережитки прошлого, что цепляться за них, если есть угроза? Можем мы по-другому жизнь наладить, мирную жизнь, для всех безопасную!
-Странно баишь ты, государь! Не понимаю я тебя. Временем традиции складывались, толк в них глубинный, нам уже не ведомый, а ты о их преломить хошеши! - изумился Серафим, да не услышал его гнес.
Поменялося сознание у светлого батюшки, забвение смертное легло страшным пятном, мысль другим ходом пошла, да и к магии обратил он свой взгляд, хоть ране и не думал о колдовстве. Сила в нем была, не сомневался в этом Серафим, но боле бед от него было, чем добра, узкий путь выбирал гнес, не мог принять того еарул, хмурился строго, да подступиться гнесу не давал.
-Пойдем, пойдем, брат, - молвил тот, да подтолкнул Серафима в направлении неведомом. - Позже поговорим с тобой, не здесь, здесь небезопасно.
-Нету страха во мне, - поднял гордую голову отважный еарул, - сила божия со мною, не грозит мне сила вражия. Девочка-птица, что меня завлекла сюда, кудыва запропостилася? Али ей помощь требуется?
Молвил, да сквози тьму кромешную двинулся, мысля найти дитятё малое.
-Господи боже, да в кого ты такой упертый? - гневно гнес шикнул, да не оставил брата своего одного противу тьмы битися, рядом шагнул, да руку поднял над головою светлою, путь себе и брату освещая.
Низка зала была да широка, длина, как стол свадебный, вдали уходила она, во мраке край свой теряя. У стены дальней на соломе грязной копошилися тени смутные, на существ разумных не похожие.
-Стой, зараза… - молвил было гнес, но не успел он остановить еарула сердобольного.
Направил тот стопы свои к соплеменникам своим, руки распростер, да заговорил ласково:
-Друзи мои, родные, кто вас загнал в подземелья мрачные? Кто заставил жить в тени да не выходить под светлых солнц лики?
Зашипели на него из угла пасти кровожадные, заблистали глазищи кровавые: не было здесь эндаргомов свободных, пожраны были их души, тела же в сосуды нечисти превратилися. Была среди них и девочка-птица, жалася в уголочке, да плакала горько. Замер Серафим, глядя на соплеменников бывших своих, да ужас сковал его душу, да горечью сердце наполнилось: не ведал он, что так оборона запущена была в стольном Рильвииме, что подо храмом Стеклянными нежить расплодилася.
-Отойди мне за спину, Серафим, здесь больше некого нет живого, - уронил глухо светлый гнес да за спину себе еарула задвинул, защитить от тварей загнездившихся готовый.
Ничего не ответил ему Серафим, противиться не стал, только из-за плеча могучего все смотрел да смотрел на души погибшие, Снави-смертной лишенные, да боль все разгоралася в сердце его. Понял руку гнес, пламя дрогнуло на пальце, заволновалося, его воле послушное, да сорвалося языками злобными, ринулось в угол дальний, охватило тела неупокоенные. Визг да скрежет наполнили храмину подхрамную, чад да дым постлался по полу, вскрикнула жалобно девочка-птица, огнем охваченная, заметалися твари гиблые, завопили, огнем снедаеми…
-Не смотри, светлый батюшка, нет там боле живых тварей, мертвецы они ходячие, - слово молвил гнес, да отворотил Серафима за плечи от горящих тварей.
-Остановися! - вскрикнул светлый божий эндаргом да из рук вырвался. - Жива она, девочка-птица!
-Помилуй, батюшка, помилуй, гнесушко, - упала на колени девочка птичкножка, крылами горящими в пыль земную опустилася. - Эндаргом я вольный, умири пламя жгучее, сжалься!
Взвизгнули языки кровожадные, прочь отсылаемые, да не посмели воли хозяина своего ослушаться: сильно было его сознание, не давало оно из-под руки его вырваться Черному колдовству. Уползли прочь, оставили девочку, лишь дымки вверх столбами заподнималися, вздрогнула она, обгоревшая, да расплакалась горько, затряслася от страха пережитого.
-Иди ко мне, доченька, - рухнул Серафин на колени, руки потянул к девочке-птице да обнял ее крепко, к себе прижал. - Не плачь, волею Божиею ты спасена, я возьму под свою защиту тебя, чадом будеши мне, не плачь, дитятко…
Говорил он и гладил по головке запыленной девочку проклятую, и сердце его кровью обливалося за то, что совершили с нею силы темные. Клялся он Богу в душе своей, что остановит произвол и бесчинство нечисти разгулявшейся да спасет народ свой от сил вражиих.
-Идем отсюда, - молвил гнес да первым двинулся прочь, на поверхность земную.
***
-И ты думаешь, что я всё-таки неправ? - спросил Кильвиур, внимательно глядя на Серафима.
Они выбрались из подземелья - то, к счастью, оказалось совсем небольшим: не чета лабиринтам Дома, и теперь сидели у еарула в покоях, обсуждая увиденное. Честно говоря, для мага не оставалось сомнений в том, что предыдущий правитель, который ввел запрет на колдовство, совершил серьезную ошибку и поставил все государство под угрозу.
Монстры, обличьем похожие на эндаргомов, поселились под самым храмом и заманивали детей, накладывая на них проклятья. Знакомая история, в своей практике Кильвиур часто такие случаи встречал, только вот как снять проклятье не знал никто. Спасенная девочка-птица спала на кровати Серафима, она не успела сильно обгореть, но напугалась порядочно.
Еарул молчал, сосредоточено обдумывая слова своего гнеса, безбородое лицо все перекосилось от тяжкого мыслительного процесса.
-Послушай, батюшка Серафим, али понять не можешь, - принялся увещевать лживый гнес. Он ужасно старался говорить по-эндаргомски, поэтому чувствовал себя несколько неуверенно, а теперь ему как никогда требовалось быть решительным. - Не дело то, что твари темные под городом селятся. Опано это для народа нашего. Необходимо войско создать, чтобы было на кого положиться в случае чего, да и окрестности монстрами полнятся…
"Господи, что я творю? - подумал он. - Мне что велел Владыка: посмотреть, чтобы здесь не крылось второе Не Таори, и не допустить его появления, а я… я делаю всё наоборот, я собираю войско из колдунов на защиту этой земли."
Правда, цель у него все же была: Огаариен с Оаран брали высланы сюда ему в помощь, а появление других магов могло выдать и третьего. Наемная армия нужна была для прикрытия ещё двоих из Дома. Только вот Серафим лбом уперся в свои традиции и никак не желал сдвинуться с места.
-Не люба мне затея твоя, - наконец, вымолвил он, и Кильвиур снова не сразу сообразил, что тот имел ввиду: заковыристые фразы священника периодически бессилии его до крайности. - Глянь, государюшко, что я надумал. Прав ты, нужна защита нам, да не люб мне магии путь. Посмотри лучше, что по моему разумению лучше будет.
Он поднялся, собрал разложенные на столе бумаги и протянул их гнесу. Тот недоверчиво покосился на названного брата, но чертежи взял, побежал внимательным, опытным взглядом, цепляясь за каждую мелочь.
-Думается мне создать войско доброе, да не из магов, как-то тебе волится, а из верующих истинно, - пояснил Серафим, заметив, что гнес закончил ознакомление с документом.
Кильвиур поднял глаза и уставился на еарула так, будто бы хотел прожечь того взгядом: не дремало вещее сердце Владыки Синвирина, Он оказался прав.
Серафим хотел построить войско из верующих истинно – по-сути, из религиозных фанатиков, подкрепленных божьей силой. А та была ой как реальна, за одиннадцать дней, проведенных на роли гнеса, Кильвиур это уже прекрасно понял.
Создай Серафим такую армию в одиночку, Дом оказался бы в реальной опасности, впрочем, как и весь остальной мир. Кильвиуру хватало опыта просчитать, что создание подобного ордена черевато насильственным внедрением веры в другие народы, а если попросту, войной, основной на религиозных разногласиях. Одиннадцать дней назад он бы посмеялся над этой идеей и назад бы ее невыполнимой, но теперь…
Он многое увидел за то время, как "воскрес". В том числе и то, как свободно ходил по воздуху Серафим, не имевшей предрасположенности к магии. В Доме до сих пор никто не мог встать на воздух, это было попросту невозможно, прыгать прыгали, но ходить...
Да и сегодняшняя встреча с монстром в подземелье многое показала опытному магу: еарулу не требовалась защита, он и сам бы оборонился с помощью силы своего Бога. Светящиеся линии не загораются на теле просто так. В этом худеньком, тщедушном эндаргоме, который даже бороды не имел, что говорило о физической слабости, крылась такая сила, о которой многие маги из Дома и мечтать не смели. Кильвиур имел чутье на сильных противников, и Серафим таковым являлся, хоть с виду и не выглядел бойцом.
Лживый гнес не боялся, нет, хоть и не мог понять природу той силы, что крылась в хрупком священнике. И отсутствие понимания внезапно побудило интерес в угасающем сознании: это был поединок на том поле, на котором он, профессиональный маг с огромным боевым стажем, чувствовал себя беспомощными птенцом. А ещё противник был умен и безжалостен: в нем не было доброты, была хитрость и затаившаяся злоба. Он готовил месть всему народу и в то же время собирался выводить его за пределы Неизведанной степи, выводить в большой мир, чтобы повсюду нести слово о великом Нильвиуре, Боге Свободы.
Серафим был фанатиком и живые его мало интересовали. Ему была интересна лишь воля того, кому он посвятил все, что у него было, всю свою жизнь. Кильвиур смотрел в глубокие, тёмно-синие глаза и все отчётливей понимал, что Серафим уже давно ушел за все разумные грани: его было не остановить теперь, но и убить было так просто нельзя. Убьешь явно - народ взбунтуется, еарул-то под защитой Бога, а тайно его не достанешь: опять же, Нильвиур не спал. Все-то упиралось в эту чёртову веру, и маг пока что слабо себе представлял, как с этим бороться.
-Не по нраву тебе мысли мои, на бумаге изложенные, - заметил Серафим, проницательно глядя в лицо названного брата. - Молви, почему?
Кильвиур на мгновение задумался, потом заговорил медленно, тщательно подбирая слова и стараясь подражать говору священника:
-Понять не могу, где наберёшь ты верующих для… для сего дела. Али уже знаешь кого? Взял на примету? Множество многое тебе понадобится для воплощение твоего плана, а армия уже теперь нужна, государство на грани краха стоит.
Больше всего Кильвиур боялся услышать, что фанатик уже поименный список своего войска составил, но тот качнул головой:
-Бог подскажет, терпение нам теперь требуется. Столько лет было впустую прожито, не сделаем мы с тобою всего в миг единый.
Маг молчал, внешне бездейственный, но внутренне напряжённый: в его голове прокручивались десятки мыслей и от невозможности обсудить их с кем-то горло сжимало волнение. Он тут как на пороховой бочке сидел.
"Ну да ладно, - со здоровым упрямством подумал лживый гнес, - я тебе ещё покажу, что значит сила магии. И насколько она превосходит твои бормотания и каждения. Дом это так просто не оставит, не нужно нам второго Не Таори."
Он повернулся к окну, глядя в небо, заполненное флагами и парящими эндаргомами, черная птица, то ли ворона, то ли галка, сорвалась с подоконника и, вскрикнув глухо, умчалась прочь.
-Мне надо подумать, - сказал Кильвиур вслух и поднялся.
Серафим встал вслед за ним, прижал руку к груди и поклонился в пояс:
-Спасибо, брат, за спасение да за помощь, рука об руку народ мы проведем сквози бури Быти.
-Да будет так, - кивнул маг и вышел, направившись к себе.
Только вот думать он ни о чем не собирался: для себя он уже все решил и во главе для него стояло вовсе не благополучие гнесинства Вирдэполь.
***
-Гнесинка Эниигана, опять за окно глядишь! Велела ж я тебе кафтан шить, гнесу, мужу твоему, новехлнький нужон!
Вздрогнула гнесова женка молодая, волосами седовласая, лицом печальная, от окна отворотилася да за работу принялася: давно не расшивала кафтана она для мужа своего, мертв был муж ее, умер он, да нонче странен стал мир. Отпустила гнеса Снавь-смертная, воскрес он, да не рада была гнесинка: страх обуял ее великий, не ведала она, как ложь свою скрыть.
-Послушай меня, Оират, - молвила Эниигана, - не было ли весточки от отца моего, ЛоирИля честного? Воротил его гнес из-за холма Черного али нет покуда? Гнездо наше родовое сумел ли восстановить отец мой?
Закачала головою нянька ее старая, вместо мамки ей в тереме гнесовом бывшая, да не посмела от госпожи утаить. Записку протянула свернуту, на клочке малом пергамента написанную.
-Не доброе опять замышляет он, - заворчала Оират, - коли уж восркес гнес, так и не трожайте его боле, все злом вам обернется. Ведаю я, не люб он тебе…
Глянула на нее строго гнесинка мудрая, нахмурила брови черные да главой покачала сурово:
-Не давала я слова тебе, молчи, коли с языком хочешь остаться.
Приняла записку да читать буквы стала, к воле отца прислушиваясь. Тяжко ей жилось. Не люб был ей супруг ее, он же не любил ее, в покои редко заглядывал, а как умер сын их первородный, так и вовсе не заходил боле. Старела гнесинка духом, в четырех стенах сидючи, истлевала краса ее без дела нужного: тенью была она гнеса Эниигана Светлоликого, не супругой любимою, да женою, дабы не говорили чего за спинами их. Копилася злоба в Эниигане чернокосой, годами долгими собиралася, да в один момент и вылилася вся. Умер гнес в ночь ту, да на третий день воскрес, оковы на гнесинку надев прежние. Теперь же боялася она, что коварство ее раскрыто будет, отца ждала в Рильвиим стольный да планы вынашивала злые.
Брата имела гнесинка, на престол его посадить думала, да на то время нужно было. Время, терпение да хитрость. Не ведал гнес о измене, не помнил ничего он, даже имени ее не ведал. Улыбнулася она, глаза прикрыла: всему свой черед был. Не ушел бы гнес, жизнь ее испоганивший, от кары заслуженной.  Прижала она записку к груди: приехал отец ее из изгнания, встретиться просил. И ведала гнесинка, чего желала душа его.