ПрофАН и синяя тетрадь. Глава 2

– Таким образом, этимология слова «чудо», проникшего из праславянского в древнерусский язык приблизительно в одиннадцатом ве…, – пронзительный вопль самым беспардонным образом прервал лекцию и, что, безусловно, было верхом бестактности, даже не думал прекращаться. У кого-то были на зависть крепкие легкие и луженая глотка. Студенты заерзали на аудиторных скамейках, и им стало явно не до профессора и его, надо отдать ей должное, интересной лекции о способах отражения понятия «чудо» в русских летописях и житиях.  Никольский глянул на свои наручные часы – телефон он принципиально на лекции не носил, оставлял его в своем кабинете. До конца лекции оставалось четыре минуты, а шум в коридоре нарастал, как звук приближающегося к перрону локомотива, поэтому Аристарх Владимирович пробормотал свое традиционное окончание «спасибзавнимане», закрыл свой гроссбух с лекционными материалами, спустился с кафедры и вышел из аудитории.
***
В конце коридора толпились люди. Их было немного – человек семь-восемь, но шумели они так, будто их было втрое больше. Крайняя дверь одной из двух хозяйственных комнат была приоткрыта, от нее по коридору в сторону запасного выхода две лаборантки под руки  уводили техничку Валю. Обе лаборантки были испуганы, а Валю Никольский и вовсе узнал лишь по прическе и рабочему синему халату – молодая женщина носила длинные афрокосички, стягивая их в хвост, чтобы не мешали работать. Сейчас косички мерно покачивались согласно ритму Валиных подвываний. Судя по всему, это ее вопли не дали Аристарху закончить лекцию. Никольский решительно направился к толпе, но замедлил шаг, когда из приоткрытой двери буквально вывалился на четвереньках один их студентов – Семён Забелин, капитан университетской футбольной команды. Его безудержно рвало. «Химическая атака! В учебном заведении террористы!» – паника пригвоздила Никольского на месте, ноги стали ватными, голова перестала соображать. В то же время руки Аристарха на автопилоте начали шарить по карманам в безуспешных попытках найти оставленный в кабинете телефон. Зато рука нашарила в кармане брюк вчерашний подарок Горошинки и вытащила на свет божий большого сахарного петуха…
***
– Простите, что Вы сказали? – в три тысячи пятьсот шестьдесят седьмой раз сказал этот странный человек, судорожно сжимающий самый нелепый из всех невозможных предметов, который только мог оказаться в непосредственной близости от места преступления. Дикого, чудовищного, крайне грязного преступления. Большой леденцовый петушок без конца вклинивался этаким маркером абсурда в ее беседу с одним из преподавателей университета, в котором, между прочим, обучается дочка ее шефа – руководителя областного следственного комитета. За девять с половиной лет работы в этой серьезной до суровости организации капитан полиции Виктория Викторовна Симбирцева такого еще не видела, хотя повидала она на своей службе много чего.
– Повторяю свой вопрос. У кого из преподавателей одновременно с Вами на втором этаже, где было обнаружено тело первокурсницы Энтель Наталии Петровны две тысячи шестого года рождения, проходили лекции?
– Я услышал Ваш вопрос еще в первый раз, но, видимо, меня шокировала информация о жертве. Она моя студентка. Была моей студенткой. – И он опять в очередной раз впал в ступор. Беседа с этим, как его… Никольским длилась почти час. И Виктория не продвинулась в этом разговоре ни на полшага, напротив, у нее начало складываться впечатление, что сидящий перед ней симпатичный мужик в шикарном пиджаке, но нечищеных растоптанных ботинках специально уводит ее от сути разговора. Как обычно, начав какое-то новое дело, следователь Симбирцева сразу же увидела своими собственными выразительными карими глазами три картинки: проверить алиби этого профессора; выяснить, не была ли убитая Энтель его любовницей; и уточнить его семейное положение (отсутствие обручального кольца на его правой руке еще ни о чем не говорило).
– Вам придется уточнить в деканате информацию о возможных лекциях в соседних аудиториях. Я не в курсе расписания своих коллег. Про свое-то с трудом помню. 
Аристарх Владимирович уже целый час вымученно пытался объяснить этой упорной женщине в кителе с погонами, что жуткое происшествие, которое взбудоражило не только университет, но и весь город, к нему, профессору  Никольскому, доктору филологических наук, преподавателю кафедры истории языка, не имеет ни малейшего отношения.
– Понятно. Что Вы можете сказать об убитой Энтель?
– А что Вы хотите услышать?
– Мало ли что я хочу услышать. В идеале не помешало бы Ваше чистосердечное признание, что это Вы зверски убили несчастную девушку в порыве ревности или же Ваша ревнивая жена-психопатка так искромсала бедняжку, что на теле по предварительному отчету судмедэксперта более сорока колото-резаных ран. И голова отделена от туловища.
– Я не женат. И у меня нет любовницы. Давно уже нет. И ножа нет, чтобы кому-то отрезать голову. Это нонсенс. – Он дрожащими руками попытался развернуть обертку леденца, который до сего момента судорожно сжимал то в одной руке, то в другой, однако ему пришлось отказаться от этой затеи, потому что он постыдно и весьма неожиданно для капитана Симбирцевой потерял сознание и завалился на пол вместе со стулом, на котором сидел.
***
– Никольский, вот скажи мне, только честно, ты когда-нибудь поумнеешь? – Муся редко сама садилась за руль, но водила предельно аккуратно, не нарушая ни единого ПДД. – Ладно, на свою жизнь тебе наплевать, но о матери ты ведь обязан думать. Знаешь, что с ней было, когда ей ваша дура-фельдшер из медпункта  позвонила?
– Видимо, она расстроилась.
– Это твоя новая подружка капитан Симбирцева расстроилась, когда мой адвокат примчался к ее шефу твою задницу спасать. А ПэПэ чуть не умерла, и я вместе с ней на пару. И Миа, между прочим, плакала.
– Ну что ты вечно драматизируешь? – Никольский опять начал шуршать оберткой леденца, которая сейчас имела настолько жалкий вид, будто этот петушок побывал во всех городских урнах. Муся стремительно выхватила леденец из его рук и отправила в полет прямиком в лобовое стекло встречной бэхи.
– Ты создала аварийную ситуацию.
– Да ты сам сплошная аварийная ситуация. Зачем ты рассказал этой капитанше про свою якобы любовницу, которой уже давно нет. Я за три минуты общения с ней получила хронический вынос мозга – так упорно она стремилась разузнать о твоей личной жизни. И о моей, кстати, тоже. Кем мы друг другу приходимся. Почему такой видный мужчина в полном расцвете сил и карьеры не женат. Не гей ли он часом. Не бисексуал ли.
– Перестань, пожалуйста. Знаешь ведь, что я с детства не переношу все эти разговоры на гендерные и фертильные темы. Чего ради в расследование убийства взлезла эта сторона социальных отношений? Как поможет найти убийцу моя сексуальная ориентация?
– Хороший вопрос, – задумчиво сказала Муся, подруливая к шлагбауму своего коттеджного поселка, – но насчет убийцы в единственном числе ты ошибаешься. Это сделали как минимум двое.
***
           Капитан Симбирцева, проходя через универовский КПП литер би и провожаемая взглядом бдительной вахтерши лет ста тридцати, чувствовала себя студенткой-старшекурсницей, которая посеяла пропуск. Старушка, чей образ будто вчера материализовался в нашем времени со страниц гоголевской «Сорочинской ярмарки», тупо не пускала следователя по особо важным делам на территорию студгородка. Ей было до фонаря, что Виктория размахивала служебным удостоверением перед ее носом вполне себе ведьминского вида. А фраза «предъявите пропуск», без конца повторяемая дребезжащим старческим голосом, до сих пор навязчивым рефреном прокручивалась в больной голове Симбирцевой, еще не протрезвевшей после вчерашнего загула с девчонками. Их было три подруги-одноклассницы всегда и везде. И представить себе настолько разных людей, как Вика Симбирцева, Аполлинария Суслова и Ляля Полипчук, вряд ли получилось бы хоть у кого-то. Если вспомнить картинку в советском учебнике географии то ли за шестой класс, то ли за седьмой про деление человечества на три расы, то под каждой физиономией можно было бы смело сделать следующие подписи: Симбирцева была классическим европеоидом, узкоглазая и плосколицая монголоидная Полин (все, кроме матери, нагулявшей дитё от малознакомого киргиза в одном из нефтяных санаториев, где она когда-то работала массовиком-затейником, называли девочку именно так) и негритяночка Лялька, у которой ни одного представителя этой расы и в помине не было. Но цыганская кровь деда по материнской линии таким причудливым образом выразилась в смуглокожем, крупнозубом и сильно кучерявом внешнем виде девочки, что даже собственная мать ласково звала ее Негруся. Шипя и фыркая на ходу, как дворовая кошка, к которой пытался подкатить кастрированный домашний кот, Вика добежала до уже знакомого ей по прошлому визиту зданию и нос к носу столкнулась в дверях с тем, к кому так спешила. Равнодушно скользнув по ней взглядом, этот хлыщ, не здороваясь, прошествовал мимо Симбирцевой в том направлении, откуда Виктория только что прибыла. Первая мысль, мелькнувшая в ее гудящей голове, была такой: «Стрельнуть что ли ему промеж лопаток и оформить потом как при попытке к бегству». Но, во-первых, пистолет в данный момент преспокойненько лежал в кабинетном сейфе без единой пули и даже не освобожденный от заводской упаковки, а во-вторых, она вдруг вспомнила рожу того уголовника, который вчера представился семейным адвокатом Мусиных-Никольских. Возможно, он сказал как-то иначе, но суть при этом не поменялась. Госпожу Мусину в городе знал многие. Многие из тех, кто также был хорошо знаком капитану Симбирцевой: воры, депутаты, содержатели подпольных казино и полуподпольных борделей (они же сауны и массажные салоны), владельцы и совладельцы всех мастей. Одно ей было непонятно: каким припеком к Лилечке Мусиной прилепило семейку чудаковатых мамы и сына. С Полиной Петровной она уже побеседовала сегодня утром, и ей стала понятна частичная прибабахнутость ее сына-профессора. Жить в одной квартире – даже такой большой – с этакой Джуди Гарленд на заслуженном отдыхе – истинный гражданский подвиг.
***
Узнав, кто к ней пришел и с какой целью, Полина Петровна с порога заявила, что без адвоката не скажет ни слова и моментально выложила растерянной Вике кучу ошеломительных подробностей о своих соседях по подъезду: в двадцать седьмой квартире постоянно курят марихуану, в тридцать первой хозяин держит минипига, мужчина из тридцать третьей постоянно уезжает в командировки, а «этот боров из тридцать первой шастает к его жене». Самарина, которая на автомате начала записывать весь этот бред в свой рабочий блокнот машинально повторила:
– У женщины, проживающей в тридцать первой квартире, сексуальная связь с карликовой декоративной свиньей.
– Милочка, вы рехнулись? Вы вообще слышите, что вам говорят? При чем тут Валенсия? Что за ересь вы там у себя понаписали? – старая мегера попыталась вырвать у Вики блокнот. Но безуспешно. Виктория, слегка обескураженная новой вводной про третий по величине город Испании, блокнот держала цепко. Когда спустя полчаса она выпивала третью чашечку ароматного эспрессо из домашней кофе-машины Полины Петровны и домазывала пятым пончиком остатки сгущенки с тончайшего фарфорового блюдечка, боясь ненароком его расколоть, подъездный пазл сложился. Оказалось, что Валенсия, или в просторечном обиходе Валеша, – это кличка минипига, весьма симпатичного, с лукавой мордочкой. Хозяйка показала в телефоне соответствующее фото поросенка и ребенка с ним в обнимку.
– Горошинка очень дружна с Валешенькой, и ей очень бы хотелось поросеночка на день рождения. Но Му… то есть ее мама решила купить ей собаку. Клевретку.
– Кого?
– Господи! Левретку, конечно, такую, знаете, в пятнышках.
– Полина Петровна, спасибо вам огромное за изумительный кофе, и пончики у вас прям отвал башки!
– Да что вы, дорогуша. Я ни разу в жизни ничего сложнее бутерброда не сделала. Это все Тася. Да вот и она – Таисия Анатольевна, наша домработница.
В гостиную вошла женщина лет шестидесяти, она кивнула гостье и поставила перед ней десертную тарелку с горкой дымящихся пончиков, обсыпанных сахарной пудрой и политых сгущенными сливками.
– Приятного аппетита, – сказала волшебница в фартуке и развернулась, чтобы вернуться на кухню.
– Простите, Таисия Анатольевна, это такая вкуснота. Спасибо большое. Но в меня больше ни кусочка не влезет, и мне надо бежать. Если пробок не будет, может быть, еще застану Аристарха Владимировича в университете.
– Мы вот что сделаем – Тася завернет вам пончики с собой, а вы, если успеете к Арику, обещайте мне затащить его в какое-нибудь кафе, чтобы он хотя бы перекусил. Вчера ведь точно мне сказал, что лекций сегодня нет, что будет работать дома. И на тебе…
– Не беспокойтесь, со мной он с голода не умрет.
– Вот и славно.
***
Когда Вика рванула вслед за долговязой фигурой маменькиного сыночка, которого к тому же дома так чудесно кормили, она даже не сразу сообразила, что он идет не к ближайшему КПП со зловредной старушенцией, а куда-то влево.
– Налево, значит, наш пай-мальчик ходит, ну-ну, – бормоча себе под нос, капитан Симбирцева семенила шагах в двадцати от профессора Никольского, который вопреки ее ожиданиям не свернул к ближайшему жилому корпусу, а обогнул его и двинулся дальше. Вика поняла, что он идет к забору, ограждающему территорию университетского городка. Никакого пропускного пункта в той стороне не было, и Виктории оставалось лишь дедуктировать над вопросом: «Какого черта он туда поперся». Размышляла она всего пару секунд, потому что профессор, развернувшись на 180 градусов, пошел туда, откуда вышел три минуты назад, то есть к учебному корпусу. Времени на размышление у капитана Симбирцевой не было: ей пришлось бы или стоять на месте, или идти дальше к забору, или прыгнуть в ближайший куст и затаиться. Куст оказался шиповником. Шиповник оказался колючим. Никольский прошел в паре метров от Симбирцевой, и он не мог ее не заметить. Но по всему выходило, что ему сейчас было абсолютно до фонаря все происходящее вокруг. Надо признать, Виктория впервые в жизни испытывала такие сложные чувства, как сейчас: досаду, злость, любопытство, боль от царапин на руках и шее, злость. Две злости она вычленила потому, что злилась на Никольского и на себя. На него очень сильно и с оттенком досады, на себя гораздо меньше и заметными нотками жалости и… одиночества что ли. Ко всему прочему ей очень-преочень надо было из куста вылезать – три чашки кофе и поллитровка минералки, выпитой в машине, чтобы хоть капельку заглушить невыносимое кофейное послевкусие, давали о себе знать весьма настойчиво. Виктория кофе терпеть не могла, пила только зеленый чай и воду, а сегодня выпила три чашки – за всю жизнь столько бы не набралось – потому что по какой-то необъяснимой причине не смогла отказать Полине Петровне. 
***
– Понимаете, мама ведь совершенно не принимает отказы. Она всерьез считает, что всегда права. Возможно, во времена моего детства так и было, но сейчас…. - Никольский беспомощно развел руками.
– Я ни за что в жизни не поверю, что Полина Петровна была права даже «во времена вашего детства», - последние слова Вика повторила с потрясающе точной интонацией низким и слегка гнусавым голосом.
– Очень смешно, - обиделся Аристарх.
– Етит вашу инфанту, барин Листарка сердиться изволят, – изумилась она.
– Вот сейчас это был контрольный в голову, – пробормотал Никольский, – даже два контрольных.
– Поясните, – потребовала Симбирцева.
– Первый – это про инфанту. Второй про Листарку, то есть про «Записки степняка».
– Про инфанту все просто – я же вчера с вашей подружкой Мусиной общалась, а «Записки» прочитала в маминой библиотеке много лет назад, когда после третьего курса там подрабатывала.
– У вашей матери есть библиотека?
– Ага, и Виндзорский замок в придачу, – расхохоталась Виктория, – мама библиотекарем в первой городской работает.
Так за вроде бы пустой болтовней, сидя в ближайшем от кампуса фастфудовом раю, они проговорили часа полтора. Аристарх, который действительно не заметил капитана Симбирцеву, застрявшую в шиповнике, вспомнил, что забыл в своем кабинете телефон, поэтому и повернул назад. Виктория догнала его почти у самого деканата и окликнула громко и довольно резко. Но профессор Никольский, узнав ее, так чудесно улыбнулся и протянул руку, чтобы поздороваться, что ее злость мгновенно улетучилась. А вот желание срочно оказаться в уборной невероятно усилилось. И она прямо в лоб ему заявила:
– Где тут туалет?
Когда проблема была решена, Вика вспомнила про обещание, данное ею утром матери Аристарха. Предчувствуя, что ей допоздна придется сегодня работать в управлении с документами по делу, она решила не откладывать в долгий ящик приглашение на обед. Так они в этой кафешке и оказались - не пошли через КПП, потому что пропуск Никольского остался в кармане старого пиджака, который, как он утверждал «Муся давно в утиль сдала». А без вожделенного пропуска Арина Михайловна, знавшая его сто лет в обед, все равно бы без начальника охраны не выпустила. Почти на карачках, согнувшись в три погибели геройски протиснулись под рабицей, которая по низу так густо заросла золотарником и люпинами, что заметить этот лаз было невозможно.
– Холода начнутся, придется через КПП ходить, – констатировал Аристарх, отряхиваясь от желтых шариков сухого золотарника. 
– Да уж, бабусечка-ягусечка у вас там в кабинке сидит, как в той сказке: высоко сижу – далеко гляжу, – скривилась Вика, вспомнив свои безуспешные попытки прорваться через КПП литер би.
– Арина Михайловна – уникальная женщина, – не согласился с Симбирцевой Аристарх, – она в охрану только этой весной перешла, когда ей восемьдесят стукнуло. До этого работала в отделе кадров, отвечала за какое-то движение чего-то там. Когда я полтора года назад защитил докторскую и попал на профессорскую должность, она мне эту табличку в нашей типографии сделала. Не собственноручно, конечно, - мастер изготовил.
– У этого мастера руки из жо… не из того места растут, – глубокомысленно заметила Вика.
***
Когда она вернулась из женского туалета в кабинет Никольского, то первое, что бросилось ей в глаза, было небольшой дверной табличкой со странной надписью: «Проф. А.Н» – бронзовые буквы на синем фоне смотрелись бы весьма респектабельно, если бы не это дурацкое «профан». Аристарх пытался объяснить, что здесь скрыт некий лингвистический парадокс, в котором соединились два понятия: перевод этого слова с английского языка имел одно из лексических значений как прилагательное «светский», а на латыни «профанус» – это частное лицо.
– В этом вся суть данного дорхенгера: я и частное лицо, и светское, то есть вне университетской конфессии, если так можно выразиться.
– Конфессия ведь означает что-то церковное, разве нет?
– Университет – это храм науки. Тут вам и свой папа римский – наш ректор, и своя святая инквизиция – наш ученый совет, и собственные великомученики…
– Студенты во время сессии, – закончила за него Виктория.
– Вообще-то я хотел сказать – рядовые преподаватели, аспиранты, кандидаты.
– А студенты тогда кто?
– Паства.
– И вы, Аристарх Владимирович, их пастырь.   
–  Вряд ли. Я здесь чужой, слово «профан» и такое значение имеет, – невесело усмехнулся он.
Симбирцева внимательно посмотрела на его лицо. Оно было задумчивым, даже отрешенным. Он смотрел на нее, но мимо нее. Темное пятнышко на радужке левого глаза было похоже на запятую или цифру семь. И это сравнение заставило Викторию вспомнить про совещание у шефа, назначенное на 17.00