Папина дочка

                Папина дочка.

      Я помню, осознаю себя с трёх лет. Маме моей, когда я родилась, было 24, а папе  -  19 лет.     Его родители, мои бабушка и дедушка, сказали:
   - Женись, время подоспело. - Жили в деревне, бедненько. Руки рабочие были в семье не лишние. – Ты в армию уйдешь, жена будет на хозяйстве.
 
     И повели его свататься в соседнее село. Через речку, сенокосные луга, пахнувшие скошенными травами и речной свежестью. Сват дорогой говорил: «Гарна дивка, хоч бидна, та гарна, роботяща».

     Осенью   они поженились, а весной отца призвали в  армию на три года. Определили служить на флот. Отправили в Прибалтику, Ригу. Наш адрес – Советский союз. Песня такая была.
     Моряк он был хоть куда. Мама фотографию показывала. Красавец!  Высокий, стройный, и в своей морской форме. Так она к нему шла!  «Бескозырка белая, в полоску воротник». – песня такая есть. Тельняшка в синюю полоску и брюки клеш. Тогда такая мода была.

     На первом году его службы родилась я. Это он из армии назвал меня Олей. Фотографию ему мама отправила. Сама такая худенькая, в новом платье штапельном в мелкий цветочек. Модистка местная сшила. И я у неё на руках. Бутузка, ножки-ручки в перевязочках.   Голова лысая почти, пушок во все стороны торчит.  Маленькая ещё потому что.   Платьице всё в рюшах. И глаза такие любопытные. Фотограф у нас один на всю деревню был. «Смотри, птичка вылетит» - он всем так говорил.

    Вот на этой фотке отец и написал маме: «Поздравляю тебя с рождением нашей доченьки». И в скобках (Оли). Так он хотел.
    Отец моряк, служил три года. В отпуск не приходил. Все приходили, а он – нет. Не заслужил. Дисциплина подвела. В самоволку бегал часто. Интересно же. Из тихой, забытой Богом лесной деревни  -  да в Ригу попасть! Это как? Почти Европа. 
 
  Я росла, любимая и обласканная мамой и бабулей. Время шло, я подрастала. Вечером, справившись со всеми домашними делами, все соседи собирались у двора на лавочке. Новостями обменяться, за жизнь поговорить. Мы, дети, тут же. Все, кто проходил мимо, присаживались к нам. Молодые парни затрагивали меня, на руки зазывали. Самый такой ангельский возраст – полтора, два года. И все говорили:

    -  Я твой папа. - И чаще всех – Валерка. У нас его звали Оверко.
    Я так привыкла к нему, на руки шла. Небылицы его слушала и говорила:  -  вот мой папа. - Он работал трактористом. От него так вкусно пахло – соляркой, солнцем и полями.
    А потом бабуля открыла мне глаза:

    -  Нет, он не твой папа, он Оверко. А твой папа в армии служит. Он скоро придёт и привезёт тебе большую куклу. Вот такую! И она умеет говорить и закрывать глаза. -  Она разводила руки в стороны и  показывала, какая большая будет кукла. А какая маленькая девочка не мечтает о такой кукле?

    Кукла у меня была. Бабуля сшила мне её из тряпочек. Она была без волос, но с тряпичными косами и бантиками. И в косыночке в горошек. А мама нарисовала ей глаза и рот химическим карандашом. Она была веселой, всегда улыбалась. Я её любила, и с ней спала.  Песни колыбельные ей пела.   
     И всё ждала своего папу с большой куклой. Она будет большая , с настоящими глазами. И с ресничками. А когда меня звали на руки и говорили:
  - я твой папа, - я всем отвечала:
   - ты Овелко и все Овелки!  -  И от всех отворачивалась.   Я ждала папу.
               
                *****

      И вот вечерком, с последней ходки автобуса из райцентра появился этот красавец – балтийский моряк. Он был в чёрной морской форме. Брюки клёш, в вырезе блузона – полосатая тельняшка.  Воротник, синий, как море, по краям с  белыми  полосками.  Бескозырка с золотыми буквами «Балтийский флот». И якоря на ленточках.
     И помню, как сейчас – коричневый фибровый чемоданчик  с блестящими металлическими уголками.

    Мы с мамой, бабушка и все соседи – на лавочке.
Три года уже прошло. Мне почти три. Бурная встреча, все обнимают его, а мама и бабушка почему- то плачут.  И вот он подходит ко мне, присел на корточки, смотрит так внимательно, и говорит:

    -  Это моя Олечка, доченька моя ненаглядная? А глаза у него улыбающиеся, счастливые, - Иди ко мне, я твой папа. - Я набурмосилась и отвернулась: 
      -  Все Овелки и ты Овелко! – и отстраняюсь, - не пойду, мол.  Тогда он поставил свой волшебный чемодан на лавочку. И достал из него … большую красивую куклу с золотыми волосами. В голубом платье и с голубым бантом!
     Она была большая, и такая красивая,  как не бывает! А платье, платье ее, как у принцессы в сказке! Голубое, атласное и с оборками и кружевами! На спинке пояс завязывался на большущий бант!

     И тут я кинулась к нему, обняла крепко-крепко и закричала:
  - Ты мой, ты мой папочка, ты не Овелко! - Я крепко обнимала его, а все почему-то плакали. – А мне так хорошо было на руках у моего большого, сильного и такого красивого папы!
     Кукла моргала глазками, умела говорить «ма-ма» и, когда её  держишь за руку, умела ходить. Она была в беленьких носочках и голубых туфельках.

     Всё, мне уже никто был не нужен, только она, моя самая красивая кукла. Такого чуда не было ни у кого на нашей улице.  И все ребята  с нашей улицы приходили посмотреть на мою куклу.  Я была счастлива, что у меня есть теперь самый красивый папа и есть кукла – это чудо из чудес!

                *****

   Какие только приключения не случались с моей куклой! Теперь жизнь моя была только с ней.
   Когда я ела, она сидела со мной рядом. Я её кормила. Кухня была маленькая. Все обедали за столом – папа, мама, бабушка. А моё место, как у принцессы – на диване у стенки. Такая самодельная деревянная лавка со спинкой. К ней приставляли стульчик - моё принцессино кресло.  На лавке – мой стол. И тут же при мне, на столе – моя кукла.
    В кухне и проходили все наши семейные события.  Тут всегда было тепло, пахло борщом и печёным хлебом. Большую часть кухни занимала русская печь. В ней с самого раннего утра пылал огонь, как в утробе страшного чудовища. Тут  готовили, тут же ели, а зимой после катания на санках на печке я отогревалась.

    Папа сам сделал мне санки. Он мастеровой, все у него в руках спорилось. Полозки из шелковичного дерева.
    - Оно хорошо гнётся, - говорил он. Санки такие лёгкие, маленькие, и летели с горки, как птицы. На улице морозище.  Звали домой. Но как тут уйдёшь, если с друзьями  с визгом несёшься с горки.  В ушах свистит ветер, и санки летят,  как птицы.
     И часто я замерзала на кизяк, как говорил папа. Кизяк - это  коровья лепёшка, ещё свеженькая и от неё идет пар. А потом через некоторое время она становится промёрзшей насквозь и становится твёрдой, как камень. И я промерзала насквозь до покалывания пальцев рук и ног. И ловила ревики – ревела от холода. Но с горки не уходила, пока отец не заносил меня в дом на руках. Санки-птицы отогревались в сенях, рядом с дверью в дом, потому что я ни за что не хотела оставить их на улице.

    -  Они же замёрзнут, им тоже холодно, - ревела я.
    Меня раздевали, растирали мне щёчки, ручки, ножки  и высаживали отогреваться на печку в пашню.  Пашня – это зерно, которое сушили на печке. И всегда, что  бы со мной не случалось, со мной был рядом мой любимый папочка. Выручал из всех бед, дарил радость, придумывал интересные развлечения.
     Когда меня спрашивали:
    -  Ты чья дочка? -  всегда отвечала:
    -  Папина, я папина дочка!

    Утром, когда бабушка уже звенела горшками и кастрюльками, мама уходила на ферму, я хоть на минуточку прыгала к папе под крыло.   Он отогревал меня. И так тепло и уютно было полежать с ним в постели под его теплым надёжным крылом. Как на тёплой печке после катания на санках.
     Под   печки всегда был засыпан каким-то зерном. Оно там сушилось, потом его отвозили на мельницу. Размалывали  на муку, и из неё получались большие тёмно-коричневые хлеба. Их выпекали на капустных листах в печке и горячими  доставали оттуда. От них поднимался и наполнял весь  дом вкусный хлебный дух. Вкуснее его не было ничего на свете.  С холодным молоком – горячий хлеб с хрустящей корочкой! Это так вкусно!

     А потом, когда остынут, хлеба складывали на судник. Ставили стоймя один за одним на навесной шкаф, в котором хранился нехитрый кухонный скарб. Чашки, ложки с плошками. Хлеба накрывали домотканным полотенцем, вышитым красными петухами. Там хлеб хранился и не черствел.  Мы его ели всю неделю. А потом опять был праздник – выпекание хлеба. И опять запах на весь дом.
      Ещё из детства помню вкуснятины  -  печёную в духовке тыкву и белую сахарную свеклу, печеную в печке в чугунке.  А еще был такой вкусный молочный и ягодный кисель.
                *****
               
        После катания на санках сидишь на печке, зарывшись в пашню. Она щекочет, теплая, сыпучая. И начинаешь отогреваться.  А с печки на улицу – маленькое окошечко, величиной с ладонь. Сначала мелко всхлипываешь от обиды, что мороз щипется, а кататься очень хочется. Но отогреваешься и засыпаешь. И такая благодать. Сны снятся тёплые, летние.

    А проснёшься -  опять к окошку. Как там мороз, ещё морозит? Из оконца виден колодец. Кто-то поит корову. Кто-то едет на лошадке в санях с  желтой скользкой хрустящей соломой.  Она рассыпается, и вихрится за санями. От морды лошади струями валит пар. Деревья поскрипывают от мороза. А я  -  на печке. Мне хорошо, тепло и сонно. И пахнет уже хлебом и борщом.
 
       Потом мы все обедали. Ели борщ. Крутой, то есть густой, наваристый, напревший, как говорила бабушка. Сваренный в глиняном горшке. Миска моя была самая красивая. По краям с голубыми цветочками с желтыми серединками. Наверное, василёчки. Я её так любила. Всё в ней вкуснее. Она была старинная, тяжёлая. Из неё ели борщ не одно поколения Барток.

                *****

     Барток – это фамилия моего дедушки, мамы и папы, и старшего его брата – Григория. Он был старше папы и погиб на войне, защищая нашу деревню от нашествия немцев в Великую Отечественную. В центре села в небольшом парке был установлен памятник Родине-матери.
     Здесь же гранитная стела, на которой золотыми буквами навека были записаны имена тех, кто положил свои жизни, защищая село. Имя Григория, старшего сына бабушки, моего дяди, тоже было в числе павших. Здесь, на этой стеле можно было увидеть имена солдат со всех союзных республик. Все стояли плечом к плечу на защите своей Родины.
 
      Каждый год 9 Мая в центре села, здесь, у памятника, проводился митинг.Эта традиция свято соблюдалась. Сходилось все село. Вспоминали те трудные времена, говорили речи участники войны с орденами и медалями. Выступали  те, кто ждали близких с фронта. И выступали пионеры.

      Мне поручали читать письма с фронта. И мой отец гордился мною.  Я, пионерка в красном галстуке, выходила к трибуне. Становилась на подставной стульчик и с чувством, выразительно, как научила меня директор школы, читала. И в каждом письме обязательно была уверенность в нашей победе!

      Потом мы хором пели патриотические песни. Особенно мне запомнилась песня Расула Гамзатова «Журавли».  Мы, пионеры, в белых блузках и красных галстуках, запевали, а потом подхватит весь хор. И это было так торжественно. Слова этой песни остались в памяти навсегда:

            «Мне кажется порою, что солдаты,
             С кровавых не пришедшие  полей»
             Не в землю нашу полегли когда-то,
             А превратились в белых журавлей… 
            
             Летит, летит по небу клин усталый
              Летит в тумане на исходе дня
              И в том строю есть промежуток малый
              Быть может, это место для меня»…

      И мне казалось, что это летят души наших солдат, умерших за Родину.

      Многие плакали, не могли сдержать слез. Не было ни одной семьи, у которой бы кто-то не погиб в этой войне.
     И потом, много позже мне стала известна история написания этой песни.

            Вот как получилась    песня «Журавли».
 
        В семье Газдановых в Северной Осетии было семь сыновей.  Все они пошли сражаться за Родину.
        Первый погиб в 41-м  под Москвой.
       Двое Газдановых   погибли при обороне Севастополя в 1942.

                Получив похоронку на третьего сына, их мать умерла.

        Трое сыновей погибли в боях  за  Белоруссию, Киев и Новороссийск.
  Когда пришла похоронка на седьмого сына, погибшего при взятии  Берлина, сельский почтальон отказался доставить ее семье.

    И тогда старейшины села  собрались и пошли к Газдановым.
На пороге дома  сидел их поседевший отец  с единственной внучкой. Когда он увидел  старейшин,  сердце его разорвалось.

   В 1963 году  в селе поставили обелиск – «Скорбящая мать и семь улетающих птиц». Памятник этот посетил  Дагестанский поэт Расул Гамзатов. Под  впечатлением от этой истории он написал стихотворение, которое стало самой известной песне о войне. 

                *****

        Наша семья всегда чтила память о нашем старшем бабушкином сыне, павшем при обороне нашего села.   И всегда просили бабушку рассказать, каким он был.   
       Его фотография в серой шинели и шапке-ушанке до сих пор висит на стене в чистой комнате. Красивый и герой.
      Женат он был на тётке Пелагее. И дочка у них была красавица – Галя. Вся в него. А как запоёт вечером над лугами «Очаровательные глазки» - чисто Русланова.

     Луна идёт над лугами, покосами, озёрами и слышится ещё долго-долго. Она работала дояркой, как моя мама. А коровники – над лугами в конце деревни. Все любили Галю. И люди, и коровки её. Она давала им такие имена – Зорька, Муся, Ласточка. И ко всем у неё находилось ласковое слово. Как её не любить? Но судьба обошлась с ней неласково. Муж её, дядя Миша, долго болел и умер. Туберкулез в те времена не лечился. Растаял, как свечка, говорили на деревне.
      А она петь перестала. Взяла двоих детей и уехала далеко. Там тоже дояркой работала. И, наверное, пела. Время лечит.
               
                *****

                В доме обед. Все за столом.
          Я сижу на принцессином  месте, отогретая после катания на санках. За столом места всем не доставало. Для меня на деревянном диване у стенки было устроено отдельное место. Я сидела на  детском стульчике и очень гордилась . 
         Только с печки. Борщ с куклой едим. Развеселились, разговорились мы с ней. Вот всё помню, а как звать её, не помню. И мне хорошо, и ей тоже. И она захотела летать. Я её подбрасываю высоко, как меня папа. И ловлю на лету. Не знаю, сколько мы с ней так летали. Всё помню, как вчера это было.

      Вечереет, в соседней комнате плиту топят. Разговаривают о том, о сём. И тут моя кукла после очередного полёта  -  взяла и  - бабах в тарелку с остатками борща! Тарелка - в дребезги. Платье куклы – в борще, волосы её красивые золотые – в борще. Лежит, бедная, среди осколков в борщевой луже и глазами моргает от удивления. Да еще говорит: - мама!

    Я – вголос! Да и так уже все сбежались от дребезга черепков. А от моих воплей – хоть уши затыкай, такой рёв! Я была безутешна. Во-первых, кукла. Она же на меня рассердилась насмерть. Во-вторых, моя любимая тарелка с васильками. Потеря потерь.
    Осколки собрали, платье и волосы куклы отстирали. Спала она со мной. Я её утешала, как могла. Спать мне с ней было тесно, но ни за какие коврижки я не могла с ней расстаться.
               
                *****

       Когда я подросла, очень любила разговаривать с бабушкой. Просила её -
    - Расскажи мне,  как вы жили раньше.  И бабуля рассказывала. Я ложилась к ней в кровать на мягкую толстую перину. Лампу не зажигали. Керосин экономили. Тогда освещались от керосинок. Электричество нам подвели только в 1964 году.
 
     И вот - сумерки, тишина. Тепло от моей бабушки и её рассказы. Звали её Коваленко Харитина Романивна.  А дед наш – Барток, Петро Барток. Пришлый, говорила бабушка. Венгр. Ходил, работу искал и нашёл её. Стали жить, двоих детей родили. Детей он записывал на свою фамилию.
     -  Баб, расскажи, какой он был, наш дед? Покажи.
     -  Красивый, рассказывает бабушка. - А ни одной фотографии нет. Фотограф в деревне – тогда это была редкость. Жаль, конечно. Но я его и так помню. Красавец писаный. Цыганской породы был. В колхозе работать не хотел. Всё лето и осень ходил по заработкам, а на зиму домой приходил с подарками. Поколачивал её. Тогда так говорили:

    - Бьёт, значит любит. Жена да убоится мужа своего.
     Говорит, - как только он начинал яриться, я – юрк в самый дальний угол под полати, где заложены на зиму картошки, тыквы да кабачки. Распластаюсь и лежу. А он вокруг бегает: - достану – поколочу! А как меня достанешь? Подпол большой. Далеко в самый дальний угол. А я тонкая, распластаюсь и лежу. Переярится, отойдёт. Я в щёлку подглядываю и думаю: - пусть хоть убьёт, а люблю я его безумно.
       Вот такой был наш дед. Детей очень любил.
 
      По утрам готовила в основном бабушка. Да так вкусно. Всегда что – нибудь новенькое: картофельные пирожки с капусткой, жареные на сковородке. Гречани млынци со сметанкой. Жаркое в горшочке в печи, борщ наваристый к обеду.  Вставала рано. Гремела горшками да сковородками.
       А нам, детям,  так спалось под этот перезвон. Особенно я любила эти утренние часы. Готовит бабуля и напевает своё потихоньку до самой «утренней зорьки». Передача для пионеров по радио такая. А как «Зорька» включилась, пора нам, детям, вставать.
   Звучит  зарядка: - организатор Потапов, пианист Радионова. До сих пор помню. Зарядка по желанию, а вот завтрак – это было святое.
               
                *****

      Мама дояркой на колхозной ферме работала. Вставала рано, в пять утра уже на ногах. И на ферму. Хоть снег, хоть дождь, хоть камни с неба. Коровки ждать не будут. 15 душ, как говорила мама. Подоить, покормить. По зимнему времени -  напоить и убрать  из-под них – всё вручную.

     Сначала корм задать в ясли. Сено во дворе свалено в стожок. За зиму спресовалось – не вырвешь.  Расстилаешь рядно домотканное, и рвёшь его из стожка. И носишь в хлев в ясли. Я, когда подросла, всегда маме ходила помогать. И поить, и кормить, и доить. Шесть коров выдаивала из пятнадцати. Помощница. Зато идёшь домой, такая блаженная усталость и счастье, хоть и тяжело.
 
      А чего стоило напоить. Колодец во дворе фермы. Корыто выдолблено в большой длинной колоде. И колодец с журавлём. Такая большая длинная ключка с противовесом – шестерней от трактора. Это же надо победить этот противовес, запихнуть ключку с ведром в колодец, вытянуть полное ведро. Не распрлескать воду и вылить её в колоду. А ведро деревянное, обросшее льдом, пустое пуд весит, не меньше. И так 12 вёдер.

     Коровки и есть, и пить хотят. И они смотрят печальными глазами с длинными ресницами. Ну точно куклы. Мычат, зовут тебя. В сарае сеном пахнет, аммиаком пахнет, молоком пахнет. Божественный запах. Коровки сеном похрустывают. Они ласковые, всё молоко отдают. А молочко какое – тёплое, со сладкой пеночкой.

       Папа работал кузнецом. Кузница тут же, на колхозном дворе. Не молотобойцем, это подручный. А он был за главного. Чего только они не делали: - бороны, тяпки, подковы для коней, и много чего. Вот он колыбель узорную для сестры моей, самой младшей нашей, сделал. Вот это да! Вся узорчатая, цветы выкованы тонкие, как кружева необыкновенной красоты. Выкрашена в белый цвет. Сама качается. Вот такой умелец, мой папочка. Любила я к нему в кузницу ходить.

    Заходишь, и сразу тепло, даже жарко.  Огонь в горне. Всё помещение в отсветах пламени. Кузнецы с голым торсом и в фартуках. Отец такой красивый, сильный, как Бог огня Гефест. Молоты звенят по наковальне, как колокола в церкви: бим-бом, бим-бом, бим-бом. Как благовест в праздник Пасхи. Выхватит отец раскалённую огненную подкову, и  в холодную воду. Закаливание. Как человека жизнь бросает, то в жар, то в холод. То в счастье, то в горе.
               
                *****

      Помню, случай был. Я в ясли ходила. Ясли тут же на колхозном дворе. Няни две на всех ребят. И нас человек пятнадцать разного возраста от трёх до семи лет. И накормить, и приглядеть. Интересно было. В лес нас водили на экскурсию, на речку. А ещё на коровник и в кузницу. А там мама моя и папа. У всех детей кто-то работал рядом на колхозном дворе.  И нам было интересно.

     К обеду мы возвращались. Повар была один на всех. Вкусная такая тётёчка. Каша манная – вкусная. Оладьи с мёдом – вкусные. Руки у неё были волшебные. Покормились все – и завалились спать на раскладушках. Кто спит, кто балуется.
 Вот, в тот день, о котором хочу рассказать, папа был в кузнице. А мама была на полях. Дояркам ещё норма на прополку сахарной свеклы была установлена. Поле – в километре от колхозного двора.
 
      Время шло к обеду. Повар с нянечкой разливали еду по тарелкам, а мы, мелкие, шараболились кто где. Я – на кухне вместе с другими тремя мальцами. Дёргали кухонный стол из оструганных досок в разные стороны. Висли на нём и кричали: - Хочу кашу, хочу кашу! Не от голода, а от озорства.

       Я не удержалась за край стола и плюхнулась. В чугун с кипятком литром на пятнадцать. Чугун – это не кастрюля. Он такой круглый, пузатый,  с узким дном и с зауженным горлом. Упала в кипяток  задницей и оказалась в нём вся от подмышек до коленок. Я сварилась и так орала, что сбежался весь хоздвор: доярки, кузнецы и все, кто это слышал. Пока меня добывали оттуда, чугун с кипятком перевернули, все бродили в нём. Кругом пар, как в аду и я ору благим матом.
 
     Мама прибежала с полей, говорит, почувствовала сердцем. Когда она прибежала, отец меня голую держал на руках попой кверху, и я орала, не переставая. Тело покрылось почти сплошным волдырём. Но я не помню, чтоб меня возили в город в больницу за 25 километров. Все снесли, что у кого было от ожогов, - гусиный жир, облепиховое масло. Отец сутками носил меня на руках, а мама смазывала сплошным слоем гусиного жира.

    Не помню уже, сколько времени и как я поправлялась, как спала. Помню только, как мне жалко было моих родителей, мою бабушку. Я думала, маленькая, что им так же больно, как мне. Потому что бабушка плакала надо мной и причитала.
   В ясли после выздоровления не повели. Все ожоги затянулись и я стала новенькая и розовая.
    Я поправлялась и всё время со мной была моя кукла. Вымытая от борща и причёсанная. И она помогала мне выздоравливать. В моей боли она была островком счастья.
               
                *****

    Думаю, почему меня отдали в ясли? Ведь дома была бабуля. Вот. Потому, что тогда уже родился мой брат. Ему было меньше года от роду. Папа с мамой работали. С двумя малолетками бабушке было не управиться.
 
     Вовка был такой потешный. Толстый и румяный. И очень любил сырые куриные яйца. Помню, он был в люльке, которая висела на крючке из потолка. Во всех деревенских домах так было. Зыбка. Такое деревянное корыто, подшито плотной холщовой тканью. Там настелены матрасики, простынки. Подушки.

      Я просила бабушку покачать меня.  Она высаживала меня туда на немножко. Тронешь эту качельку, и она долго раскачивается. При этом плывёт потолок. Стены тоже раскачиваются, и всё кругом плывёт. Мне так нравилось это чувство полёта. Но мне долго быть в люльке не разрешали. Потому что как только я там оказывалась, этот толстомордый орал и требовал своё место. И куриные яйца.

       Просыпался и просил ручками: - дай, дай, дай! Папа шёл в курятник, собирал свежие яйца. Разбивал, давал ему и он выпивал. При этом так смешно, как птенец, запрокидывал голову. Щеки блестели от яичного белка. Мог зараз оприходовать два или даже три. И опять укладывался спать в своей люльке. Смешной такой. Мы все его любили, учили ходить. А он всё тянул руки к своей люльке. Ленился.
     Когда подрос, ходил так важно во дворе, гонял хворостиной курей, вылавливал маленьких утят из корыта, где они плавали и щекотали ряску. Питались. Вылавливал и душил их, пока голова не свешивалась. Так он их любил. Они такие красивенькие, желтенькие. Глазки, как бусинки и нос лопаточкой. И моя обязанность была смотреть за ним, и спасать утят от его любви.
 
     Деревенские дети растут на природе. Травка, цветы, живность. Хорошо весной – тепло,  солнышко. Все расцветало. У нас, малышей, были свои обязанности. На выгоне выпасались гусята, носились за кузнечиками.  Клевали зернышки из тарелки, и запивали водой из сковородки.
       Наша обязанность была пасти гусей, носить и подсыпать им варёную перловку и подливать воду в сковородку. А ещё – отгонять соседских курей, охочих до дармовой еды. Котов, которые топтались вокруг наших гусят. А самое главное – смотреть в небо, не прилетел бы коршун.
 
     Мы ложились рядом с гусятами в траву и смотрели в небо. По небу плыли облака и облачата. Большие, как горы, и маленькие, как пушинки. И каждое было на что-то похожее.
        -  Я вижу птичку. -  А я вижу самолёт,- вот проплывает лодочка.- а вот лошадка. - А вот, смотри, смотри, дерево!
       Так интересно было угадывать, что же это проплывает над нами. Слепило глаза солнышко. Земля под нами тёплая, и травка тёплая. И всё так хорошо пахнет. И земля, и трава, и гусята, эти маленькие пушистые комочки. И небо, и солнце.
         А рядом гоготала мама гусыня.

       Гусята подходили к нам. Щипали нас своими клювиками за ноги и руки и было так щёкотно, так классно. Мы смеялись и высматривали коршунов. Нам было так хорошо.
       Скоро пасха. К ней готовились заранее. Выносили всю рухлядь из дома, перемывали и проветривали на солнышке. Белили все комнаты, перестирывали постели  и занавески. После этого в доме всегда стоял такой чудесный запах – чистоты, свежести и праздника.

      Наш папа всегда помогал во всех домашних делах. Стирать – это только он. Одним из первых у нас был и телевизор, и стиральная машинка. «Рига», как сейчас помню. Круглая такая. Когда затевалась большая стирка, он во дворе на травке устанавливал помост из досок, ставил на него стиралку. Подключал переноской к розетке на веранде и говорил: «Мы с «Ригой» готовы». Любил он её наверное ещё и потому, что она напоминала ему о прекрасном городе, в котором он служил. Так весело было с ним заниматься любыми делами.

      Всё выстирано и переглажено. Занавески сияют белизной и пахнут солнышком.
       В самый день пасхи мама и бабушка говорили: 
      - Сегодня надо встать рано. И встретить солнышко. Оно на пасху играет.
      - Как  это играет? Поёт?
      - Нет, лучами, лучики вокруг него играют.
      – Почему?- спрашивали мы.
      – Потому что Христос воскрес, и оно радуется.

      Мы одевались по-праздничному и бежали на выгон встречать солнце. Вот оно поднимается над рекой и деревьями. Радостное, красивое. И с самого раннего утра уже тёплое.
     Мы зажмуривали глаза от этой яркой красоты, тепла. И сквозь смеженные ресницы видим:
    - Играет! Оно играет! Золотые лучики дрожат вокруг солнечного диска! Они играют и переливаются всеми цветами радуги! Хватаем друг друга та руки, прыгаем от счастья  -  играет! Солнце радуется!
    Христос воскрес! Бежим домой, взявшись за руки.

   -  Мама, бабуль, оно играет!
      А дома накрывается в чистой горнице стол. Праздничная скатерть и пасхальная еда. В этот день по обычаю печка не топилась. Вся трапеза приготовлена накануне. Запечённое в печи мясо и сальце с прослоечкой, посыпанное перчиком. Вкусно! Крашенки, разрисованные узорами и окрашены в луковой шелухе. Куличи с птицами, цветами, колосьями и крестами из теста. Румяные, красивые! Это пасхальная еда.
         Трапезу начинали с кулича. Откусывали кусочек и бабушка говорила
    -  Христос воскрес! А мы все:
    -  Воистину воскрес! 
 
               
                Хабаровск, 20 апреля, 2018 года.