Лист Мёбиуса

Короткие каникулы в институте заканчивались, как и моя поездка в Москву. Я сел в фирменный скорый поезд «Урал», порадовался, что оказался в купе один и достал только что приобретенную книжку, приготовившись почитать. Буквально за минуту до отправления в купе ввалился какой-то дядька лет под шестьдесят:
- Здорова, сосед. Уф, чуть не опоздал! Здесь с нами кто-нибудь едет?
- Нет, только я и, судя по всему, еще вы.
- А, да. Прости, что я сразу на «ты». Ничего?
- Ничего, - ответил я, немного расстроившись, что ехать придется все-таки не одному. Так хотелось побыть в одиночестве после насыщенной программы в столице, отоспаться, почитать, - с учетом разницы в возрасте…
- Да, уж… Возраст есть возраст. Студент? Как зовут?
- Антон. А как вы догадались, что я студент?
- Так у тебя ж учебник в руках. Технарь?
- Да, политехнический, - я взглянул на обложку книги. «Ядерные источники энергии и движители космических аппаратов». С чего он взял, что это учебник? Просто интересная книга, давно искал что-то подобное. Атомные реакторы я и без того изучаю в ВУЗе, а вот ядерные установки для космоса – тема закрытая. А тут зашел в книжный, и на тебе! Такая удача! Сборник статей Курчатовского института. Не удержался, купил.
Поезд тем временем тронулся и начал набирать ход. За окном проплывали станционные постройки, локомотивное депо, а чуть позже – дома и кварталы на окраине города. Я смотрел, задумавшись: вот Москва, столица, мегаполис мирового уровня. А на окраины посмотришь, так вот, со стороны, так ничем они не отличаются от какого-нибудь затрапезного, заштатного, провинциального российского городишки. Та же серость, убогость, грязь на улицах, кривые, полусгнившие постройки во дворах многоэтажек, ряды железных, ржавых гаражей. Вскоре окраины сменились коттеджными поселками, после садами, а потом и вовсе полями и перелесками. День был хмурый, пасмурный, по-осеннему тоскливый.
Дядька неспешно и основательно расположился на своей полке, подсел к столу, начал доставать разную снедь из пакета.
- Как говорили древние: «Омниа мэа, мэкуум порте», что означает – все свое ношу с собой! Промотался, понимаешь, весь день по городу. Даже перекусить было некогда. Вот, хапнул в магазине, что под руку попало. Червячка заморить, как говорится. Угощайся.
- Спасибо, я сыт, - стал я отнекиваться, удивляясь при этом, в каком это таком магазине мужик набрал все эти вкусности? Икра лососевая, бутерброды с бужениной, огурчики малосольные, банка тушенки, язык лося копченый и вареные яйца «в мешочек», - извините, пожалуйста, а вареные яйца вы тоже в гастрономе брали?
- Смекаешь! Нет, брат, тут большинство припасов мне жена друга сунула, как ни сопротивлялся. Она у него хлебосольная, заботливая, без туеска с харчами из дома не выпустит. Тем более в дорогу. Вообще-то друг мне самолетом предлагал лететь, а я поездом люблю. Спешить мне, в общем-то, некуда, а поезда люблю с детства. Да, я не представился. Михаил Алексеевич, врач. К вашим услугам, - дядька протянул руку, - будем знакомы.
- Очень приятно, - ответил я, пожимая его крепкую, широкую пятерню.
- А что, Антоха, тяпнем по граммулечке за знакомство, а? – Алексеич открыл «дипломат», достал бутылку коньяка.
- Добрый коньяк, Дербент. Не тот, что в магазинах продают. Настоящий.
- Спасибо, но неудобно как-то на халяву.
- Не тушуйся, студент. Я угощаю. И вообще, не бери ты в голову. Это не халява, а от чистого сердца!
Мы выпили.
- Закусывай, чем Бог послал, да Люська снабдила. Не стесняйся. Так вот, о поездах. Родился я в небольшом, захолустном поселке. Сельский, можно сказать, был житель. Железной дороги у нас там отродясь не бывало. И когда я первый раз увидел поезда, я просто обалдел! Так, знаешь ли, они мне к душе прилегли! Я даже после школы в железнодорожный хотел поступать, да математика подкачала. В итоге отдал дань другой своей мечте детства – лечить. Вообще-то планировал ветеринаром стать, животинку разную излечать, но друг-одноклассник уговорил в медицинский. Ну, а у тебя какая специализация?
- Атомные электростанции и установки. Энергетика, в общем.
- Тема серьезная. Вот и друг мой, у которого я в Москве был, тоже в некотором роде технарь. В одном из технических институтов столицы высшую математику преподает. Башка!
Алексеич выхватил неведомо откуда нож, больше напоминающий небольшой клинок или финку, ловко орудуя им, вскрыл консервные банки, нарезал копчености и колбасу. Видно было сразу, что человек владеет холодным оружием. И владеет профессионально. «Хирург?», - подумал я.
- А вот скажи мне, Антон, ты, как технарь, вот как ты представляешь себе человеческую жизнь? Ну, то есть, если окинуть всю жизнь одним взглядом. Какой геометрической фигурой она тебе кажется?
- Странный вопрос, - я несколько растерялся, - как-то не задумывался над таким сравнением: жизнь и геометрическая фигура… Может быть, квадрат?
- Ага, черный. Как у Малевича, - рассмеялся Михаил Алексеевич, - сдается мне, что Казимир именно жизнь свою так и изобразил. А яйцеголовые искусствоведы теперь все трактовки ищут, расшифровывают, философию в этом квадрате найти пытаются. А Малевич-то не раздумывая и не философствуя просто взял, да и намазюкал свое настроение на холсте. Жизнь свою нарисовал. А поскольку являлся ярым последователем художественного течения под названием «кубизм», так ничего лучше не придумал, как намалевать обычный, но мрачно-черный квадрат. Даже до куба дело не дошло. Плоский он был человек! Хоть и художник. От слова «худо», видимо, - Михаил Алексеевич снова рассмеялся, - нет, я не смеюсь. Это, между прочим, серьезно. Вот какой фигурой ты мог бы наиболее точно описать человеческую жизнь? Плоской, объемной или, скажем, неким размытым пятном на белом, огромном листе судьбы? 
Я на секунду задумался, вспомнив, как учил меня в свое время мой дядя: если не знаешь, что ответить на вопрос, нужно сказать «А?». То есть, как будто бы ты переспрашиваешь, и пока тебе вопрос повторяют снова, ты выигрываешь время для наиболее правильного и подходящего в данной ситуации ответа. И я, кстати, порой пользовался этим нехитрым приемом. Но на этот раз решил пойти чуть дальше:
- Простите, а вы, Михаил Алексеевич, как это себе представляете?
- Хм. Молоток! Вот у одного еврея спросили: «Исаак Абрамович, а почему вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?», и тот ответил: «А ви как думаете?», - изображая еврейский акцент, вставил анекдот Алексеич, - вовремя заданный встречный вопрос – хорошая уловка, когда не знаешь, что сказать. Хотя, эрраре хуманум эст! То есть – ошибаться свойственно человеку. Латынь. Так что, не надо бояться собственных ошибок! Ну, давай-ка еще по маленькой. Да ешь ты, ешь, не стесняйся. Наверное, думаешь: вот привязался старый хрыч!
- Нет, ну, что вы! Наоборот, мне даже интересно, - чистосердечно признался я, - знаете, не каждый день встретишь такого человека.
- Какого «такого»? Навязчивого?
- Нет, я бы сказал, нетривиально мыслящего. Человека с неожиданным взглядом на жизнь.
- Да уж. Ты меня извини, Антон, за брюзжание мое. Возрастное, наверное…
- Нет-нет, что вы! Мне очень интересно. Ехать нам долго, отчего бы не обсудить насущные проблемы современных обобщающих теорий? Ваш взгляд мне, по крайней мере, нравится.
- Да, взгляд, - вдруг очень медленно и задумчиво произнес Михаил Алексеевич, - вот со взгляда-то все и началось. Зашел я тут третьего дня к другу своему, математику, на работу. Сидим у него в кабинете, так, болтаем ни о чем, курим. И вдруг натыкаюсь я взглядом на картину у него на стене. «Что это?» - спрашиваю, а он смеется: «Ну, Мишка, - говорит, - не зря тебя в железнодорожный-то не пустили, ты б там натвори делов, на железных наших дорогах! Это же лист Мёбиуса! Мы же в школе на уроках математики проходили. Неужели забыл? Картину эту мне студенты подарили».
А намедни проснулся утром, лежу, в потолок уставился в одну точку, и вдруг подумал: а что есть жизнь человеческая? Вот у одного – это прямой и ровный путь. Ну, представь себе, друг ты мой Антон, лист бумаги в виде полосы. Скажем, сантиметров сорок длиной и сантиметра четыре шириной. Это жизнь. Есть начало, есть окончание. Берешь ты ручку, ну, или карандаш, и ведешь линию по этому листу. Линию жизни. И никак она прямой не получается, но и за пределы полосы этой тоже не выходит. Так многие живут, кстати сказать. Вильнуть немножко можно, но за грань – шалишь! Туда нельзя, там листа уже нет, там пропасть. Вот и вихляемся. Зато более-менее ровно. И плоско.            
 Но есть люди, которые бросают вызов судьбе! Не хотят, не могут они по ровному от начала и до самого конца! Скучно им такое житье. Тогда они начинают действовать. Кто как. Пытаются судьбу свою объегорить, изменить все в корне. И тогда их жизнь из плоской полосы превращается в объемную, трехмерную фигуру. И фигура эта – кольцо. То есть та полоса, она как бы скручивается, и зачастую концы ее смыкаются. Но если пройтись карандашом по такой поверхности, то вернешься в начало. Так ведь? Помнишь, в песне у Высоцкого: «Разрывы глушили биенье сердец, Мое же негромко стучало, Что все же конец мой – еще не конец, Конец – это чье-то начало!». Прав, ох, тысячу раз прав был Владимир Семенович! Вот, что значит настоящий поэт!
Но бывают еще более отчаянные головы! Те все норовят на другую, на внешнюю сторону кольца заглянуть. И упорству их нет предела! «Поем мы песню безумству храбрых!», - Максим Горький, кажется, писал. Так вот. У особо бесшабашных получается… как бы это сказать. Кольцо это у них разворачивается с одной стороны на сто восемьдесят градусов! Но природа его такова, что концы этой полосы, полосы жизни, снова соединяются, но уже в таком вот, перевернутом с одной стороны виде. И что получается?
- Лист Мёбиуса тогда и получается, - подхватил я, увлеченный рассуждениями Михаила Алексеевича и полностью погруженный мыслями и воображением своим в описанные им геометрические образы.
- Точно! Сразу видно грамотного человека! Да только вот ведь в чем беда: если ведешь карандашом или ручкой, то что? А то, что никакой второй стороны у этого листа теперь нет! И фигура объемная, трехмерная, а сторона одна! И рваться, и заглядывать-то уже просто некуда! И по большому счету, пусть так, да сяк, пусть в объеме, но ты в одной плоскости! Постоянно в одной плоскости!
А в один прекрасный день вдруг бац! – и рвется неожиданно ленточка эта в любом непредсказуемом месте. И все! Жизнь заканчивается.
Попутчик мой вздохнул и замолчал. Я уставился в окно. Серые тучи, казалось, гнались за нашим поездом, нависали, давили, словно пытались затормозить его движение. Редкие снежинки первого, осеннего, еще робкого и, как будто бы, неуверенного пока в своих силах снегопада прыгали за окном то вверх, то вниз в такт перестуку колес. Они то вдруг улетали прочь с невероятной скоростью, то возвращались обратно, ударяясь в стекло.
- Утомил я тебя философией своей? – улыбнулся Алексеич.
- Очень занимательная аналогия. Только все это, знаете ли, теория, красивая метафора, не более. Вот посмотрите в окно. Видите? Деревья, тучи, вон домишки какие-то у переезда, машины. Люди. И люди эти все разные. Разные жизни, разные устремления, беды, наконец, и те у всех разные. Разве все это уложишь на одну сторону листа? Как ни крути, а жизнь более разносторонняя, более многогранная вещь, - попытался я вернуться к действительности из нарисованной моим странным собеседником плоско-замкнутой картины мироздания.
- Да. Люди. Я, собственно, о людях и говорю, точнее, о их судьбах, о жизненных путях, - задумчиво произнес Михаил Алексеевич, - не стану говорить за других, чужая душа – потемки, как известно. Но если тебе еще не наскучила наша беседа, могу документально, на фактах своей жизни, своей биографии доказать тебе обоснованность моих рассуждений. Согласись, что уж кто-кто, а я-то свою жизнь знаю досконально.
- Любопытно было бы послушать.
- Так вот, - начал свое повествование Алексеич, плеснув по рюмкам коньяку и нарезая копченый язык лося, - родился я, как я уже тебе говорил, в сельской местности, в поселке. Поселок наш небольшой, тысяч двенадцать-тринадцать населения, но при этом – районный центр. Когда понял я, что железнодорожником мне не стать, нацелился в медицинский. А для верности, родичи мои выхлопотали в районной больнице направление. В советские времена такое часто практиковалось. Дают выпускнику сельской школы направление от предприятия, поступает он в ВУЗ, практически минуя всякие там конкурсы, но по получении диплома обязан три года на родном, направившем его на обучение предприятии, отработать. Вернуть должок, так сказать. Ну, отучился я в меде, вернулся в родные пенаты, а там меня вместо ЦРБ запихнули в глухую деревню на окраине района участковым терапевтом. Тогда это так называлось.
На самом же деле – мастер на все руки, поскольку доктор в единственном числе. Врач общей практики по-нынешнему. Фельдшера или медсестры и тех-то зачастую там не было. Ты и роды принимаешь, и оперируешь, и травмы твои, и старики со своими болячками, и дети с ангиной да скарлатиной. В общем, работы невпроворот. Ты и на приеме, ты и скорая, ты и по стационару дежурный. Вечный дежурный, круглосуточный. А надо сказать, что еще будучи интерном, я женился. Ну, любовь, сам понимаешь. Не хотел ее потерять. Красавица была первая на курсе, боялся – уведут. Вот и женился.
Жена молодая, естественно, со мной поехала. Она аллергологом была. Отсидит на приеме с восьми до четырнадцати – и домой. Ничего, кроме аллергий ее не интересует. А какие в деревне, к чертовой матери, аллергии? У кого? На свежем воздухе, на всем натуральном, да в постоянной работе. Ну, обращались к ней старушки. Так, от безделья, поболтать с городской докторшей, пообщаться от скуки. А жилье нам выделили, знаешь какое? Старый деревянный домишко. На две семьи. Мы и еще учительница с мужем-трактористом. Удобства на улице, печь на дровах, воду из колодца в ведрах носить надо. Баня была, да и та сгнила, развалилась. Ни помыться, ни уединиться. Деревенский вариант коммуналки. Вот и сбежала супружница моя от такого счастья в шалаше. Уехала к родителям.
Я, конечно, к главврачу, типа того, обещали жильем обеспечить молодых специалистов. А он мне в ответ: «Тебе государство обещало, вот у него и спрашивай. А я ничего не обещал. Да и нет у меня жилья для вас. Тем более в деревне. Я вот персонал районной больницы расселить не могу, по углам мыкаются, а ты тут демагогию про обещания разводишь. Шиша ломаного не стоят все эти обещания да гарантии! Короче говоря, куод лицет Йови, нон лицет бови! Латынь не забыл еще? Что положено Юпитеру, то не положено быку. Такова се ля ви, дорогой ты мой. Вот и вся любовь».
Ну, оттрубил я свои три года в этой богом забытой дыре и рванул в город, к жене. Устроился в приличную городскую клинику. Зарплата, правда, не ахти какая, но больница престижная. Жилья тоже никакого, поэтому жить стали у ее родителей. Отец ее, тесть мой, был офицером, в штабе округа служил. Квартира у них большая, трехкомнатная. Но все одно, я считаю, не дело с родителями жить. Коль семья своя – так и жизнь своя, отдельная, так сказать, должна быть. Все подбивал Ольгу, жену свою, съехать от родителей. Пусть арендовать жилье, пока своего нет, но съехать. А та ни в какую. Более того, стал я замечать, что разлука наша вынужденная, пока я в деревне пахал как бобик, Олю сильно изменила. Стала она отдаляться от меня, избегать.
И вот однажды летом укатила она с подружкой в Ейск, к тетушке своей в гости, к сестре тещи. Вернулась – вся в золоте. И колечко, и цепочка с кулончиком. «Откуда?», - спрашиваю. «Колечко, - говорит, - тетя подарила, а цепочку – дядя мой». А вскоре симптомы у нее появились. И весьма характерные. Меня-то не проведешь! Токсикоз первой половины. Беременная она приехала от тетушки-то! Ну, поговорили с ней откровенно. Тут и выяснилось, и про цепочку, и про колечко, да и про все остальное… На развод, кстати, она сама подала. Что делать? Я согласился.
Приглашает меня тесть. На приватную, скажем так, беседу. Причем не дома, а в кабинет свой в штабе округа.
- Ты, Миша, уж прости нас с матерью, - говорит, - что дочку такую непутевую вырастили. Виноваты мы. Посему помочь тебе хочу. Вот куда ты сейчас пойдешь? Жилья у тебя нет, жены тоже нет. Так что, предлагаю тебе пойти в армию, послужить. С медициной я договорюсь. А что? Медики толковые в нашей армии ох, как нужны. Зато сыт будешь, одет, обут. Да и без крыши над головой не оставят.
- Да что Вы, - говорю, - какой из меня военный?
- Ниче-ниче. Опыт кой-какой у тебя есть уже, остальному научат. Парень ты неглупый, освоишься. Так как?
И действительно, думаю, куда мне деваться? Ну, не в деревню же обратно ехать. Она мне и так до чертиков надоела.
- Ладно, - говорю, - была-не была.
Согласился, в общем. Чувствуешь, друг ты мой Антон, куда я клоню? Детство, школа, институт. Работа по направлению в дыре этой. Это пока все полоска. Ровная, горизонтальная, плоская. Линия на ней кривая, конечно, но в общем и целом… А тут – резкая такая перемена. Полоска моя жизненная уже как-то закручиваться начинает. Согласен?
- Пожалуй, согласен, Михаил Алексеевич. Поворот в жизни действительно крутой у Вас получился. А дальше что?
- А дальше… А дальше все круче и круче начало все поворачиваться. Прослужил я около года в одном из гарнизонных госпиталей. Ни перспектив, ни радости, ни семьи. И тут первая чеченская. Стали добровольцев на войну набирать. Я и пошел. А что мне терять-то? Аут винцер, аут мори, как говорили древние. Иду победить или умереть.
Михаил Алексеевич надолго замолчал, глядя невидящим взором в окно купе. Там наступал вечер. В узкий промежуток между тучами и горизонтом вдруг проглянуло солнце. Длинные тени от проносившихся мимо и уже потерявших листву деревьев скользили по вагону, создавая в купе завораживающий, мерцающий свет. Это мерцание отражалось в неподвижных, задумчивых глазах доктора, словно всполохи огня от автоматных выстрелов, от разрывов мин и снарядов, от горящих строений на окраинах Грозного.
- Как там было, на войне? – не удержался я от вопроса.
- Как там было? Да по-всякому было.
- Страшно?
- Когда бой – не страшно. Некогда бояться. В полевом госпитале – тоже не страшно. Работы столько, что вздохнуть некогда. А вот когда мальчишка, как ты, такой же, а то и моложе, на твоих руках умирает, хрипит, маму зовет, а ты сделать уже ничего не можешь и знаешь наверняка, что это последние в его короткой жизни минуты…
Михаил Алексеевич тяжело вздохнул. Невероятно глубоким и печальным взглядом посмотрел мне прямо в глаза:
- Вот это страшно.
Поезд на всей скорости влетел на полустанок, вагон дернулся на стрелке. Бутылка на столике покачнулась и наверняка опрокинулась бы, но Алексеич вовремя ее подхватил. Подержал в руке, покрутил, потом решительно налил в стаканы коньяк.
- Помянем, - коротко сказал он.
Кого помянем, объяснять мне было не надо. Выпили молча.
- Прелюбопытнейший случай, кстати, произошел там однажды. Штурмовая рота проводила зачистку одного из зданий. Зажали там в каком-то помещении небольшую группу боевиков. Ну, перестрелка, понятное дело, завязалась. И тут у моджахедов закончились боеприпасы. Командир штурмовой роты, капитан Свалов, отчаянной храбрости человек, надо сказать, пошел к ним на переговоры, чтоб, значит, сдались по добру, по здорову. Чтоб кровушку лишнюю не проливать, да и ребят своих поберечь. А то ведь у духов как? Гаркнет свое «Аллах акбар» и подорвет себя гранатой, а заодно, глядишь, и наших кого зацепит осколками. Заходит к ним, значит, капитан наш, а в него сразу кинжал прилетает. Да прямо в сердце. Я как раз неподалеку был, меня ребята позвали. Прибегаю, а Лешка Свалов лежит с ножиком в сердце, но, как ни странно, живой, в сознании. Что делать? Под рукой только сумка с перевязочными средствами, нашатырем да шприц с ампулами новокаина. Нож оставлять в сердце нельзя. С каждым ударом, с каждым сокращением сердечной мышцы рана только увеличивается. Но и вытаскивать нельзя. Свищ в миокарде - это верная смерть.
И тут я от отчаяния, наверное больше-то, хватаю фляжку со спиртом, лью обильно себе на руки, выдергиваю из груди капитана кинжал и тут же, мгновенно вставляю в рану палец, пережимаю рану в миокарде. Сижу одуревший и чувствую, как под пальцем у меня Лешкино сердце бьется. «Вертушку, - ору ребятам, - срочно вертушку!». Вскоре пришла вертушка, нас с Лешкой на носилки, и туда грузят. А палец я так у него на сердце и держу, рану зажимаю. Вижу, вертушка в гарнизон, в госпиталь направляется. Кричу летчикам: «Во Владикавказ! Прямиком во Владикавказ летите! В центральную республиканскую больницу!». Знал я, что в больнице той первоклассный  кардиохирург работает. Так вот, в обнимку с капитаном нас и принесли прямо в операционную. И что ты думаешь, друг мой? Заштопали Свалова! Через две недели даже выписали уже! Из армии, правда, списали. По состоянию здоровья после тяжелого ранения.
А через месяц примерно и я в госпиталь угодил. Осколок пришел. Благо, я в разгрузке был, осколок от удара о запасной магазин чутка в сторону отклонился, чудом мимо сердца. В общем, повезло. Отвалялся я в госпитале и тоже комиссовался.  Повоевал, и будет.
Купил себе на жилищный сертификат и сэкономленные боевые комнатку в коммуналке, пошел работу искать. А времена-то лихие были. Зарплату медикам, и без того скудную, совсем платить перестали. На что жить? Как? Да пошло оно все, думаю, к чертям собачьим! И открыл я тогда фирму свою. Фармацевтическую. Благо, связи кой-какие были. Стал лекарственные средства оптом закупать и через аптечные сети реализовывать. И знаешь, пошло дело.
Только пока я в армии служил да воевал, страна сильно поменялась. Все поменялось. Поотстал я от жизни. А дружок мой, ну, тот, что меня в свое время в медицинский поступать сманил, он времени даром не терял. Из медицины ушел давно и занимался предпринимательством, коммерцией. Тряпками какими-то торговал, с челноками работал. Вот я его и пригласил к себе в фирму, как человека опытного уже в этих делах.
Словом, раскрутились мы неплохо. И тут новая напасть. Рэкетиры за нас взялись. И взялись, доложу я тебе, всерьез! Но меня, боевого офицера медицинской службы, на арапа не возьмешь! Я готов был разобраться с ними по-взрослому. Си вис пацем, пара беллум! Что в переводе с латыни значит «Хочешь мира – готовься к войне!».
Но тут… Чувствуешь, какой разворот ленточки? Ленточки жизни? Как хитро она порой закручивается? Получил я подлый удар в спину. Пришла беда, откуда не ждали. Дружок мой и партнер по бизнесу снюхался с этими подлецами. Представляешь? То ли слабину дал, то ли бизнесом завладеть единолично решил. Скорее всего, второе, я думаю. В общем, подставил он меня крепко. Сдал сначала все наши секреты. Ну, бухгалтерию там, нарушения всякие. Пошли проверки, комиссии, ревизии. Пожарник до нашего склада докопался, налоговая до отчетности, санэпидемстанция до условий труда. Ну, и так далее. Я от всех этих напастей отбился. Благо, критичных нарушений никаких не было. Так вот, когда прижать меня не удалось, суки эти на меня убийство повесили. Ага. Ловко так подстроили все, что и не отвертеться. А милицейским только того и надо. Никто даже толком и разбираться-то не стал. Я думаю, купили их с потрохами. Короче говоря, закрыли меня.
А надо сказать, что когда бизнес мой в гору пошел, и первые деньжата появились, я стал семье тут одной помогать. Дело в том, что там, на войне, друг у меня был, сослуживец. Боевой товарищ. Майор Мехренцев. Попал их батальон как-то раз в засаду, основные силы на прорыв пошли, а он и еще несколько бойцов остались прикрывать отход своих. И когда окружили их духи, они огонь на себя вызвали. «Грады» отработали, как обычно – по площадям, ну, их и накрыло. Погиб мой товарищ. А у него жена с двумя мальчишками осталась. Вот я и помогал, как мог и чем мог.
Так вот, сижу я в кутузке, на нарах парюсь. Следак дело ведет, шьют мне сто пятую статью. А я сделать ничего не могу, никак невиновность свою доказать не имею возможности. Что ты из застенок-то сделаешь? И тут ни с того, ни с сего появляется Свалов! Он после дембеля, оказывается, в ФСБ на службе оказался.
«Откуда ты?» – спрашиваю. А он: «Да вот, - отвечает, - Елена Сергеевна меня нашла. Жена  Сани Мехренцева. Точнее, вдова. Проблемка, говорит, у тебя нарисовалась. А мы своих не бросаем. Сам знаешь»!
Короче говоря, перетер он тему с кем надо, адвоката подключил, экспертизы там всякие. Словом, сняли с меня все обвинения и отпустили с Богом.
И вот после всех этих злоключений посидел я, подумал, взвесил все. И что ты думаешь? А бросил все к чертовой матери! Вернулся в свой родной поселок, устроился доктором в центральную районную больницу. Живу теперь на природе. Тихо там, спокойно. Денег, конечно, шишь, да и те нет-нет, да Лене Мехренцевой отправляю. Но с голоду не пухну. Огород свой, хозяйство какое-никакое завел. Жить можно. Опять же практика у меня богатая. Знаешь, главное – все-таки люди. Только сейчас я начал чувствовать, что нужен кому-то. По-настоящему нужен. Что хоть какую-то пользу приношу людям. А это, брат, дорогого стоит!
Михаил Алексеевич замолчал, глядя в окно. Там уже наступила ночь. Мелькали редкие фонари, проносились мимо разъезды и полустанки. Поезд шел своим чередом. Я тоже молчал, обдумывая услышанную историю. Вот уж действительно, покрутила человека судьба, потрепала, попотрошила.
Когда я проснулся, попутчика моего в купе уже не было. Сошел под утро на какой-то станции. Мне же предстояли еще сутки пути до конечной точки маршрута фирменного «Урала». Это только поезда ходят по горизонтальной плоскости. А жизни человеческие вон, какие петли выделывают! Настоящие листы Мёбиуса. Что и говорить.