Часть 2. Филипп Саковский

Лето 1800. Вольные острова, Тиасс

Филипп почти ничего не видел.

Лежал на спине, изредка ощущая, что его потряхивает: каждый неосторожный толчок отдавался усиливающимся жаром в боку, который будто разливался в грудь и левую руку. Перед глазами – только малиновое марево. То ярче, то бледнее, но молодой человек не понимал, сомкнуты веки или это все по-настоящему. Слышал чужое тяжелое дыхание впереди и почти что над головой, хрустел песок, ветки и мелкие камушки, попадающиеся на дороге. Пахло сухой пылью. Будто бы его несут в гору.
Он знал, что это воображение услужливо дорисовывает картинки, ориентируясь на звуки, которые молодой человек слышал. И слышал-то паршиво, словно через подушку. Наверное, лихорадочный полубред.

Из таких же оборванных звуков, как теперь, Филипп знал, что умирает. Знание это не вызывало в нем совершенно никаких чувств, будто бы речь шла о ком-то другом. Рана на боку, полученная в абордажной схватке, загнила и с каждым днем оставляла юноше все меньше и меньше шансов на выживание. Корабельный лекарь сколько мог отпаивал мальчишку обезболивающим настоем, только бы тот дотянул до Вольных островов. И Филипп дотянул, но особенных надежд на его выздоровление лекарь «Ундины» не возлагал, скорее уповал на Создателя со Хранителями. Когда вошли в порт Тиасса, его перетащили в скромную квартиру Фернана, ведь своего жилья на суше у мальчишки с «большой земли» не было. Старший товарищ быстро прикинул что к чему и, раздобыв где-то походные носилки, понес Филиппа к заклинательнице волн.

Старуха Онейда вместе с внучкой жила на вершине горы, глядящей на порт Тиасса. Уединение заклинательницы волн не нарушал никто, кроме совета Вольных баронов. Старуха считалась кем-то вроде ведьмы, умеющей не только договариваться с морем, но и знающей множество других тайн и секретов. Она не гнала от себя, но лишний раз тревожить покой заклинательницы местные жители не решались. Моряки – чудный и чудной народ – повидали на своем веку столько всего, но при этом оставались до дрожи суеверными. Словом, заигрывать с магией попусту решался не каждый.
Филиппа снова тряхнули, расплескав всю боль по измученному телу. Он услышал, как в дверь забарабанили: глухой треск сухих толстых досок смешивался с дребезжащим звоном вздрагивающих петель.

– Кого принесло? – недовольно осведомились из-за двери, но скрежетания замка не послышалось.

Дверь открылась с негромким, но протяжно-визгливым скрипом. Филипп отдаленно ощутил аромат чего-то съестного, но аппетит в больном он не пробудил. Скорее, наоборот.

– Онейда, прошу твоей милости, – Фернан говорил твердо, но почтительно.
Скрипнула половица на крыльце.

– Да вижу-вижу, – проскрипел ворчливый старческий голос. Несколько шаркающих шагов и будто бы отдаленное распоряжение:

– Оставляйте. Пособлю, пригляжу… Даринка, приготовь-ка постель!

Филиппа снова тряхнули и внесли в дом. Больного окутало ароматное немного пряное тепло. Когда его перекладывали на кровать, жар в боку, казалось, сейчас сожжет ребра. Молодой человек сдавленно застонал. Говорить внятно не получалось, но, если бы он сумел, то попросил его уже не трогать. Оставить, как есть.

– Я отблагодарю, – снова Фернан, но уже более тревожно.

Старуха тихонько засмеялась грудным глубоким смехом, который легко можно было спутать с кашлем.

– Еще бы! Да какие у нас хлопоты?.. Воды натаскаешь Дарьке на стирку. Сараюшку поправишь, покосился. Темнеет, уже. Утром приходи.

– Приду.

– Я тоже приду, – добавил незнакомый мужской голос.

– А сейчас ступайте, – перебила Онейда. – И к другу не приходите. Сам придет. На своих ногах.


***


Простыни были похожи на настоящие паруса – не накрахмаленные, не белоснежные, из простого и даже грубоватого материала. Ветер раскачивал их на бельевой веревке и раздувал изнутри, закрывая наполовину силуэт Дарины, развешивающей постиранные вещи. С крыльца было видно много-много лазурного неба, сарайчик со свежими досками то тут, то здесь и небольшой кусочек моря, утекающего за дымчатый горизонт. Но даже на этот простенький пейзаж ему гляделось легко и радостно, и говорливые крикуны-попугаи не раздражали своей птичьей болтовней.

Предыдущие несколько ночей казались Филиппу дорогой в бездну – его мучил нестерпимый жар и жгущая все кости, выворачивающая суставы боль. Он всегда старался терпеть, но теперь мука, терзающая несчастное тело, была настолько сильна, что и выть казалось вовсе не стыдным. Его посещали сумбурные бередящие душу видения. То он видел веселую и беззаботную матушку, то окаменевшего отца, каким он был в тот день, когда сообщил о ее смерти. То откуда ни возьмись появлялся ученический класс, где Филиппа перед всеми курсантами спрашивали урок, а он ни слова не мог вымолвить и оттого стыдился насмешек и шепотков, пробегавших по рядам. Ему являлась и мачеха Мария – дородная, краснощекая купеческая дочь. После он внезапно оказывался на палубе в бою «Ундины», в первой серьезной стычке, в которой он побывал. После первого выстрела душа ушла в пятки, а кто-то из матросов толкнул недотепу-юнгу в трюм и гаркнул, чтобы тот не высовывался. В ушах кроме пушечной пальбы и сипловатого крика ничего не было, а сердце колотилось, как бешеное. Потом будто бы начался шторм. Море гудело и бросало кораблик, словно ореховую скорлупку. Филипп не только с ужасом слушал грохот и рев, доносящийся из-за обшивки, но и боялся, что его придавит какой-нибудь бочкой – канаты не выдержали качки.

Облегчением стала плеснувшая в лицо вода. Вода! Он обрадовался ей, словно ребенок. Единственное и самое верное спасение от выжигающего жара. Отчего же раньше ее не было?

– Теперь добро, – проскрипел над ним незнакомый голос, а затем Филипп всем телом ухнулся в благословенное спокойное забытие без сновидений.

Как рассказывала девушка, несколько дней он проспал тихим сном, а когда проснулся, тотчас же захотел подняться на ноги. От непривычно резких движений в бок снова кольнула боль, и только тогда Филипп вспомнил события предыдущих недель. Онейда, тщательно осмотрев его зарубцевавшуюся рану, велела еще несколько дней подождать, а потом подниматься. Заклинательница волн и ее внучка позволяли раненому гостю немного ходить. Оказалось, за время болезни он так отвык совершать самые простые движения, что даже после короткой прогулки по двору уставал, словно в одни руки разгружал торговую шхуну. Даже тогда, когда ему стало легче и привычнее, а в тело вернулась прежняя сила, старуха не отпускала его обратно в город.

– Обожди. Скажу, когда можно идти.

Теперь всем его развлечением было наблюдение за хлопочущей по хозяйству Дариной и периодическая помощь – натаскать воды, перетащить мешки, помочь собрать черешни и орехи. Гибкая и быстрая черноглазка легко управлялась с печью и ловко чистила рыбу. Приносила с базара полную корзину продуктов, в которой обязательно находилось какое-нибудь лакомство – дынные и апельсиновые цукаты, орехи в сахаре или сладкие фрукты. Эти сладости девушка с самого начала украдкой подсовывала раненому гостю и очень смущалась, если тот благодарил ее в голос. Будто боялась, что бабка услышит. От Онейды, конечно, кокетливость внучки не укрывалась. То Дарина повязывала новые атласные ленты в косы, которые берегла на праздник, то блузу украшала цветной брошкой, то специально при стирке подол юбки за пояс подтыкала так, чтобы было видно ее загорелые ноги.

– Полюбился ты ей шибко, – констатировала старуха, задумчиво почесав длинным ногтем мизинца подбородок.

Филипп сам это видел, но намеренно старался отводить от черноволосой красавицы взгляд. Боялся спутать благодарность с любовью. Дарина казалась ему девочкой, по сути – такой и была. И влюбилась той же призрачной, романтичной влюбленностью, какой прикипают только в юности. Филипп этой первой любовью уже давно переболел и вспоминал лишь как лихорадку, не более.

Молодой человек отложил в сторону инструмент, которым чинил расшатанный табурет, и опасливо посмотрел в ту сторону, где крутилась Дарина. До крылечка не так-то далеко – как бы не услышала.

– Вам не нужно тревожиться за внучку. Я…

Онейда махнула сухой узловатой ладонью на него, и Филипп тут же осекся.
– Знаю я все о вас! И жениться на ней… не женишься.

– Если того потребует совесть – я сделаю все необходимое, чтобы честь вашей внучки и доброе имя были сохранены.

Даже будучи освобожденным от необходимости жениться на какой-нибудь именитой кобыле с родословной, Филипп где-то в глубине души знал, что избранную девицу не оставит, даже если сердце будет вопиять об обратном. Но пока оно молчало.

Старуха цепко наблюдала за изменениями в его лице. Глаза у нее серые, будто осенняя хмарь над Шартом. Удивительно, что у Дарины глаза настолько черные.

– Ты – честный малый, да не в тебе дельце. Ни женой, ни матерью Даринке не стать. Нельзя. Мы всю жизнь ждем ветер и баюкаем волну – такой удел.

Получается, ведьма Дарине не внучка?

– Моей сестры дочка, – тут же пояснила старуха, словно прочитала его мысли. – Понесла от такого же вот морячка. Он потонул в следующий поход, а горлинка моя такого удара не вынесла. Осталась мне кровинка.

– Я сочувствую вашей потере.

Старуха снова махнула рукой.

– Даринку не обижай, – произнесла она совсем простодушно, как просят дети. – Девочка счастья в любви не увидит, так хоть не задевай ее понапрасну. Она же теперь к тебе, как привязанная будет.

– Не стану, – зачем-то пообещал он. – Она станет заклинательницей?

– Когда я умру, – согласно качнула головой Онейда, отчего совсем легкие седые волосы защекотали ей щеку. – Мы передаем дар избранникам – тем, кто способен и достоин.

– Вы выбрали Дарину?

– Хочешь быть заклинателем? – иронично усмехнулась Онейда, заставив Филиппа активно замотать головой и прижать ладонь к груди.

– Упасите Хранители. Я до конца дней собираюсь служить на флоте, а не говорить с ветрами.

– Ай, да все равно же уйдешь! Не твоя вода здесь, не твоя, – будто заговорив с кем-то другим, а не с сидящим напротив Филиппом, бросила ведьма. – Как рубец? Ноет?

– На перемену погоды, – признался Филипп.

Вчера под вечер зарядил дождь, а к ночи заштормило. Розовый гладкий рубец на боку и так не давал о себе забывать, а тут разнылся, словно его пытались прорезать изнутри. К утру резь угомонилась, и Филипп ненадолго задремал. Разбудила его пробудившаяся раньше всех Дарина. В полудреме он заметил, что девушка стоит у шторки, огораживающей его от остальной комнаты. Заметив, что гость проснулся, Дарина схватила что-то с полки, висящей справа от его постели и юркнула во двор, звякнув защелкой входной двери.

– Дай срок – пройдет. Забудешь о том, что это было.

Онейда зашамкала что-то неразборчивое и, постукивая клюкой, которой ей служил резной посох из тика, удалилась в дом. Большую часть дня старая заклинательница сидела на самом краю утеса, как девочка, или бросала гальку и мелкие ракушки в большую чашу с морской водой. Бросит, прислушается: засмеется или нахмурится. На пляж старуха уже почти не спускалась – ноги не те, поэтому выброшенные волной на берег камушки и раковины ей приносила Дарина.

Девушка, закончив с бельем, бухнула таз перед крылечком и с удовольствием потянулась, как тянутся кошки. Казалось, Дарина впитывает в себя льющееся с небес солнце. От плавающей в воздухе влаги и возни в воде со стиркой ее длинные волосы закрутились в букли, совсем как у столичной дамы, когда прическу ей укладывает модный куафер.

– Бабушка ворчит? – спросила она.

– Немного, – признался Филипп, продолжая наблюдать, как Дарина нарочито медленно приводит себя в порядок: распускает юбку, приглаживает волосы и переплетает растрепанную косу.

Молодому человеку вдруг подумалось, что переодень Дарину в светское платье и выведи в какой-нибудь салон, даже там она не растеряет своей естественной жажды жизни, которой так не хватает дамам из высокого света. Он плохо представлял себе, каким стало столичное общество империи теперь, но помнил косые взгляды на такую же вот легкую и игривую мать, подобную дуновению весеннего ветерка. Тетушка Клара всегда учила ее манерам и требовала неукоснительного соблюдения этикета даже с сыном, а мать его просто любила и баловала. Не как матушка графиня, а как маменька.

Молчание молодого человека Дарина расценила по-своему. Она еще раз оправила юбку, будто стряхивала с нее муку, и небрежно заявила:

– Я пойду на пляж, соберу бабушке раковины. Пойдешь со мной?

– Сама ступай! – раздался из дома голос Онейды. – Филипп мне тут поможет.

Девушка пожала плечами и, подхватив плетеную сумку со ступенек, с демонстративно независимым видом зашагала прочь от дома. А взгляд Филиппа, соскользнув с силуэта девушки, отчего-то упал на алую искру диких маков, пробившихся в островке придорожной травы.

Как же давно он не видел обыкновенных луговых колокольчиков…