Накануне судного дня

И свою наполняя утробу,
Презирая всю пользу диет,
Вырастают повсюду сугробы,
С изумлением глядя на свет.
Ни прозрачности ясного свода,
Ни тропинок до счастья ступить,
Только мне всё равно непогода
Не мешает мечтать, и любить…
Александр Кунин               
Любовь – щедрое угощение, награда, подарок судьбы, но не всегда. Не всегда!
Хорошо, если умеешь и можешь, контролировать эмоции и чувства, приводить в порядок навязчивые, иногда шальные и сумбурные, порой тревожно беспокойные, приводящие в паническое состояние мысли. Ещё лучше, когда есть мотивация и сила воли остановиться, задуматься, руководствуясь безупречной логикой на основе не только интуитивных знаний, но и совокупности рациональных умозаключений.
Химия любви жестока, беспощадна, несмотря на то, что в моменты интимного сближения привносит в скупую на радости жизнь предвкушение неземного блаженства, умиротворение, награждает тело и душу способностью и возможностью наслаждаться безмерно, не только прямым общением, но и воображаемыми прикосновениями к предмету интимных восторгов.
Весьма часто случается так, что нет возможности, желания, и прочих эффективных стимулов, вовремя принять верное судьбоносное решение, позволяющее сбросить непреодолимое давление обстоятельств, и жить дальше, наслаждаясь свободой чувств и действий, даже если для того, чтобы выправить ракурс развития событий требуется расстаться, наступить на горло собственной песни, которая неожиданно потеряла смысл.
Когда от любимого человека начинает зависеть буквально всё, начиная от настроения и самочувствия, индивидуальных предпочтений и вкусов, восприятия мира вокруг и отношения к самой жизни, даже при наличии любви и искренних чувств, близкое общение превращается из праздника в каторгу, что само по себе способно разрушить любое волшебство.
Нет в семейной жизни ничего замечательнее и важнее неспешного, с оглядкой на самые счастливые интимные мгновения, задушевного разговора на тесной кухоньке. Наивные исповеди с толикой трогательного, предельно искреннего романтизма за чашкой горячего чая, за бутылочкой вина, когда хочется обнять не только половинку, но и весь остальной мир, когда в возбуждённом сознании бурлят расплывчатые сентиментальные воспоминания, пробуждающие ненасытную в откровенной дерзости помыслов и ощущений чувственность, которой необходима немедленная разрядка, здесь и сейчас. Здесь, и сейчас!
Именно этого в жизни четы Соболевых давно не было.
С некоторых пор всё пошло наперекосяк: неестественно, отвратительно, скверно.
А ведь всё могло сложиться иначе!
Людмила помнила, да что там помнила, чувствовала каждой клеточкой тела, слышала, даже видела порой во сне те волшебные мгновения. И шелест волн, и рассеянный свет уличных фонарей, привлекающих к холодному огню ночную летающую живность. И звон цикад, и сладкий запах ночных фиалок, подстёгивающий впечатлительное воображение. Звёздное небо над головой, золотистый лунный серп, искрящуюся в шевелении водной глади дорожку отражённого света.
Ночная прохлада пробирала до дрожи даже в пылких объятиях любимого. Но это было неважно, потому что биение сердца, подчиняясь странным приказам, словно бы поступающим извне, непроизвольно подстраивалось под ритмы дыхания и пульса любимого, губы которого были настолько горячими, такими требовательными и соблазнительными, такими трепетными и страстными, такими изумительно вкусными, что не было сил вырваться из галлюциногенного морока.
Людмила в тот миг, то ли плыла, то ли парила над собой, пытаясь что-то понять, хотя бы попытаться думать. Было так хорошо, так нестерпимо уютно в руках Вадима с закрытыми глазами, так лениво и сладко. Вкрадчивые, осторожные движения его рук, робкие прикосновения к ключицам, к шее, становились увереннее, опускались по позвоночнику вниз, на мгновение останавливались на пояснице.
Женщина помнила, как её трясло, как в тело проникало смятение и беспокойство вперемежку с неосознанным, глубинным влечением, с желанием узнать – что же дальше. Кровь стремилась сосредоточиться внизу, пробуждая сладкое томление, мистический экстаз, страстно волнующую нежность.
Новые ощущения восхищали невнятной остротой, неистовым ликованием.
Людмила тонула в водовороте головокружительных  ощущений, в иллюзорной нереальности происходящего. Она боялась неосторожным движением спугнуть  наваждение, но, столь же сильно стыдилась чувственного влечения, потребности немедленно удовлетворить любое, даже самое смелое желание любимого, включая…
Шелест почти невидимой листвы, таинственное шуршание крыльев, то ли птиц, то ли насекомых, лёгкое дыхание колышущего непослушную прядь волос ветерка, ухающее в ушах стремительное движение крови, обволакивающий невесомостью насыщенный запах непонятно чего.
Теперь-то она знает, так пахнет любовь. А тогда…
Вернуть бы это тогда. Хоть на мгновение, лучше на целую ночь, или навсегда.
Увы, это несбыточная мечта. Возраст, от которого не укрыться, и череда событий, о которых нет желания вспоминать, думать о них. Но они, эти переживания, прочно застолбили место в подсознании, просто преследуют Людмилу, потому, что уже ничего, совсем ничего нельзя исправить, тем более теперь, когда муж находится в клинике между жизнью и смертью, когда не знаешь, чем закончится его диалог с создателем.
Люда подошла к телефону, неуверенными движениями набрала номер, – Виктория Сергеевна… , – по непонятной причине, скорее оттого, что она работала в школе, Соболева называла любовницу мужа по имени с отчеством, – не молчи, ты же была у него, я знаю. Расскажи, как он?
– Держится, Люсенька, держится… но, очень плох, хотя… врачи сказали, что самое страшное позади. Тебя хочет видеть, покаяться, в глаза тебе посмотреть.
– Насмотрелись за жизнь. Не виню я его, давно простила, пусть об этом не сокрушается. Не время для раскаяния, для исповеди. Выжил бы. Ладно сама обо всём скажу. Завтра с утра проведаю.
– Это правильно, Люсенька. Как бы там ни было, жил он с тобой, ко мне лишь наведывался.
– Соль-то на рану не сыпь. Он сам давно запутался, кто ему жена, кто любовница. Сезон любви не только для меня, для тебя тоже закончился. Приходи в выходной, часиков в пять, вместе погрустим. Как ни крути, мы теперь… как бы, не совсем чужие. Всё переплелось, перепуталось.
Людмила выдала себя рыдающим голосом, вытерла слезу платком, который вот уже две недели, с того мгновения, когда случился инфаркт, не выпускала из рук.
– Прости меня, Люсенька, в том ведь и моя вина. Мне бы поберечь его, да куда там. Разошёлся в тот день, остановить не могла. Скакал, как кузнечик.
– Опять ты об этом. Неужели не понимаешь, как мне больно!
– Прости! Дурная голова, соображать отказывается. Вадичек, это ведь, почитай, вся моя жизнь… не считая Алёшеньки. Успокойся, а то разрыдаюсь, мне ведь ещё два урока сегодня вести, тетради проверять.
– Что ему есть можно?
– Ничего не покупай, полную тумбочку забила, в холодильнике целую полку заняла. Там всё подписано, если что.
Тридцать лет почти минуло с тех пор, как Соболев первый раз изменил жене. Подумать только, почитай, целая жизнь. Леночке почти столько же, дочке, теперь уже как бы христовой невесте.
Мало ей проблем с мужниной неверностью, дитя неразумное горечи добавило. Куда ни кинь – везде клин. Это же выдумать нужно, юность цветущую монашеством загубить.
“Бывают ли”, – думала она, – “семьи без проблем, пары, где с самого начала и до последнего вздоха царит мир и согласие, где один за всех и все за одного, где тебя всегда… всегда-всегда, любят и ждут?”
Наверно не бывает. Она такие отношения не встречала. Каждая семья в самом дальнем углу дома прячет сундук с тяготами, горестями и бременем. Таятся ото всех, выставляя напоказ благополучие и достаток, красуются на миру, выясняя отношения в тиши спален и кухонь, предъявляя друг другу, когда списками, когда порознь, претензии и взыскания.
В основном тихо бранятся, вполголоса, чтобы не разоблачили. Пусть все видят – семья идеальная, тишь да гладь, да божья благодать. А на деле…
Вот и у Соболевых в том сундуке всякого разного навалено – не разгрести.
С каким наслаждением тогда, в самом начале, прижимались друг к другу, даже во сне не размыкали объятий. Запах близости рождал такой силы и мощности эмоции, для которых не было нужды изъясняться словами: дыхания хватало, прикосновений и взглядов.
Окна в квартире распахнуло неожиданным порывом ветра: прикрыла, а ручку замка забыла повернуть, тревожные думы отвлекли.
Прозрачные занавески летали зловещими крыльями, пытались упорхнуть наружу. В комнату ворвалась сырая свежесть, пахнуло грозовым озоном. Небо накрыла темень, застучал по жестяному подоконнику дождь. Следом раздались оглушительные взрывы, возвестившие о прибытии громовержца, небо на части раскололи зарницы.
Людмила вздрогнула, поёжилась. В память яркой стрелой вонзились очередные воспоминания.
Совсем как в её неприкаянной жизни. Так же стремительно, столь же жутко грянули неприятные перемены. Видно поторопились со свадьбой. Следовало бы потерпеть, узнать друг друга лучше. Куда там: так торкнуло, что переклинило напрочь.
Тот роковой поцелуй лишил девчоночку разума. Не было с той минуты Вадиму ни в чём отказа.
По всей видимости (это она позже сообразила), когда менять что-либо было поздно, что для него любви, в её понимании, то есть, полной самоотдачи, ответственности, и жертвенности, не существовало с самого начала, хотя и его накрыло, и прихлопнуло волной романтических грёз.
Юношеское воображение, многократно усиленное действием гормонов, заставили юного воздыхателя включить на полную мощность инстинкт охотника. Попытка оказалась удачной.
“Не каждый умеет петь, не каждому дано яблоком падать к чужим ногам”,  – невольно вспомнила Людмила есенинские строки.
Она была серьёзно влюблена, он – очарован вседозволенностью.
Обидно сознавать это спустя годы.
Людмила и теперь, когда жизнь расползлась вкривь и вкось, как подгнившее полотно, обмирает от глубины чувств к нему, к мужчине, превратившему её жизнь в нагромождение бессмысленных событий, в скопление непоправимых ошибок и чудовищных несправедливостей.
Она умела мечтать, воображать то, чего очень хочется, словно это происходит на самом деле. У Людмилы был талант выстраивать цепочки событий, доставая из заветных тайничков памяти самое сокровенное, самое мистически запредельное, те редкие мгновения непостижимых, загадочных таинств, рождающих эмоции невероятной силы.
Вот и сейчас, ведь человек не может долго страдать, испытывать боль, Люся отключилась.
При явной перегрузке мозг блокирует ту часть сознания, которая испытывает наибольшее сопротивление, отдавая приоритет некой непостижимой магии, замещая негативные эмоции ощущением полёта с закрытыми глазами над бездной.
Это немного страшно, но если сумеешь расслабиться, можно мгновенно попасть в сказку.
Людмила ощутила зыбкость субстанции, в которую погрузилось тело. В ней не было ни одной точки опоры, которая могла бы позволить ощутить хоть какое-то равновесие. Она понимала, что это сон, но также знала, в нём можно создавать любые миры и образы, нужно лишь правильно распорядиться отпущенным временем.
Женщина перевернулась лицом вниз, открыла глаза, и вспомнила… нет, увидела, почувствовала.
Вадим, молодой, здоровый, был внизу, совсем близко. Нагой, он лежал на двуспальной кровати, на их супружеском ложе, и манил призывным движением ладоней.
Людмила сорвалась с высоты, и стремительно полетела вниз, замирая от сознания того, что видение в любую секунду может исчезнуть. Но Соболев ждал её. Ждал!
Свет на какое-то время погас. Она ничего не видела, но всё чувствовала. Всё-всё, даже больше! В иллюзиях нет времени, но есть последовательность и хроника, и их можно изменять как угодно.
Люся стояла на краю неземного блаженства, чувствуя сквозь плотную завесу мистического восторга приближение финала. Невероятной силы экстаз поглотил тело, вознёс на вершину немыслимого блаженства, окутал тёплым, приятным на вкус интимным трепетом. Она задыхалась от недостатка кислорода, и избытка чувственной энергии, которая испарялась сквозь тело синеватым, с переливами жёлтого, сполохами.
Она замерла, лихорадочно трепеща, пытаясь хоть как-то удержать внутри себя изумление, которое выросло буквально за секунды до невероятных размеров. Близость, это было крайне удивительно, отдаляла её от Вадима.
Он становился меньше, меньше, беззвучно шевелил губами, превращаясь в невыносимо яркий пучок света, который вращался, сжимаясь, потом завис, и устремился, не куда-нибудь, внутрь её чрева через детородное отверстие.
Тело вздрогнуло в экстатической эйфории, начало раздуваться, расти… и вдруг разлетелось на части.
Тем не менее, сила чувственного восприятия лишь усилилась.
И вдруг всё исчезло.
Людмила очнулась на ковре, с задранной едва не до подбородка юбкой. Пройдя взглядом путь от занавески к промежутку между ног, она поняла, что произошедшее в иллюзии в некоторой степени было реальностью.
Она чувствовала лёгкость в теле, поразительную ясность сознания, и удвоенное желание жить. Несмотря ни на что.
Занавеска на окне безвольно обвисла. Сквозь неё пробивались солнечные лучи, спокойный, тихий воздух выдыхал безмятежность. Это ли не знак свыше?
Женщина (так было во все времена) – зеркальное отражение, с допустимыми искажениями, конечно, бескорыстного, самоотверженного мужского благородства. А мужчина – квантовая проекция доверительного интимного отношения, мощности потока любовной энергии, величины лояльности, откровенности, и искренности, посылаемой ему женщиной.
В их семейные отношения на определённом этапе, когда пара наслаждалась преимуществами романтической влюблённости, вкралась фатальная ошибка. С этого момента, а не с первого поцелуя, и началась эта история.
Семья в тот момент ещё не состоялась. Шёл активный процесс формирования, первые робкие шаги, координация, отладка сложных интимных механизмов. Средства, как и водится у молодожёнов, были весьма ограничены. Рай в шалаше – фигура речи, высосанная из пальца. Для ощущения полноценного счастья необходимо многое.
Современные люди, тем более, в молодые годы, сосредоточены на потреблении и комфорте. Ребёнок – это издержки, следовательно, обвальное снижение жизненного уровня. Это заботы, хлопоты, бремя; это утомительные повседневные обязанности, сокращающие возможность полноценного отдыха; это глобальное изменение алгоритмов жизни, добровольное самоограничение, тотальная дисциплина, это…
Впрочем, стоит ли продолжать!? Вадим настоял на том, чтобы избавиться от плода (позже, мол, не время), а Людмила не посмела ослушаться.
Какое-то время данное обстоятельство как бы никого не особенно беспокоило. Им было хорошо, комфортно вместе. Жили легко, интересно, весело. Постельное единство, многообразие общих интересов, способствовали интимной и социальной гармонии. Какое-то время. Не очень продолжительное.
Приедается всё, даже изысканные деликатесы со временем кажутся пресными. Интимная жизнь, точнее, её яркость, спустя время значительно потускнела. Людмила ещё пребывала в эйфории, а Вадим заскучал от однообразия будней, от взятых на себя обязательств, от необходимости подчиняться и отчитываться.
Сначала сознание, а впоследствии физиология, требовательно предъявили ультиматум, настаивая на тотальном обновлении формата отношений, на возвращении степеней свободы, которая была попрана и растерзана утомительно монотонными семейными узами.
Искреннее целомудрие, постоянство, и самоотверженная верность – удел сильных духом. Вадим был слеплен из другого теста.
В нём и прежде, до встречи с Люсей, бродили дремучие, хмельные и буйные интимные соки, которые безоговорочно подчинялись древнейшим, агрессивным и мощным инстинктам, заложенным природой в функции древнего рептильного мозга, которые напрочь отключали участки мозга, ответственные за порядочность.   
Он был человеком творческой профессии, основой которой являлось вдохновение. Что это за зверь, воодушевляющий на свершения, на преодоление и прозрение, на изобретательность и фантазию, никто не знает. Никто! Но…
Не смею говорить за женщин, но на мужчину романтическое брожение, пары пылкого, неудержимого интимного морока, действуют безотказно, как эффективнейший, усиливающий многократно мистическую  силу творческих способностей катализатор.
Ночь без любви, и он полный банкрот как творец.
Вдохновляться единением с женой Вадим хотел всё реже, и реже. Раздутое яркой влюблённостью до невероятного объёма эго было уязвлено. Он ходил к невропатологу, к психиатру, к сексопатологу, посетил знахаря. Каждый специалист что-то волшебное выписывал, обещал облегчение, которого не наступало.
Пока случайно не познакомился с Викой, Викторией Сергеевной Сумароковой, одинокой неприкаянной женщиной, которая не блистала фигурой и внешностью, но была, мила, легка в общении, абсолютно ничего не требовала, и была безотказна.
Был день рождения товарища, на который Люся по ряду причин идти отказалась, или не смогла. Теперь уже не припомнить. Вечеринка затянулась до поздней ночи. Когда почти все гости разошлись, остались только он и Вика.
Именинник, Павел, попросил проводить гостью домой.
Вадим был возбуждён хмельным, но прочно стоял на ногах. Просьба оказать даме почтение показалась ему правомерной. В два часа ночи идти одной через половину города, довольно рискованное мероприятие. К тому же… они несколько раз танцевали, точнее, топтались на месте в обнимку, ритмично переставляя ноги.
Женщина искрила жизненной энергией, была весела, общительна, легко поддерживала разговор.
Пахла Вика сногсшибательно. Тело у неё было сбитое, плотное, яркий румянец на щеках, естественная кудрявость, упругие груди вероломно упирались в него, побуждая прижать крепче. К тому же, женщина совсем не обиделась, когда потеряв на мгновение контроль, Вадик поцеловал её в шею, потом облизал губами мочку уха, отчего дама приятно напряглась.
Ощущения мимолётные, но запомнились. Азарт охотника получил мощный импульс.
Позднее удалось погасить вожделение, но теперь, когда мужчина вёл Вику под ручку, он вновь подумал, что неплохо бы…
Она ведь пришла на вечеринку одна.
Женщина не обращала внимания на любезности и лёгкий флирт, но дышала через раз. И дрожала, хотя ночь была тёплая, а это, сами понимаете, симптом, прямо указывающий на возбуждение, на интимное томление, которое тлело, тлело, и загорелось вдруг.
Соболев развернул чаровницу, когда вошли в яркий свет фонаря, развернул к себе, пристально посмотрел в глаза, и всё понял, – “хочет, она сама этого хочет!”
И оказался прав. Целовались самозабвенно, долго, тщательно, не размыкая губ, долго-долго. На часах было без десяти минут четыре, когда подошли к её дому.
– Зайдёшь, – буднично спросила Вика, – вина нет, закуски тоже, но есть душ, чистое бельё… и я.
– И ты, – смутившись, спросил он, словно не понял, о чём речь.
Некто, или нечто внутри, ликовало.
Предвкушение праздника не обмануло его. Ночь была феерической. Несмотря на обилие эмоций, на чувственную дрожь, и прочие атрибуты яркой влюблённости, попутно он думал о новом проекте.
Озарение снизошло на него ещё там, под фонарём. Когда довелось вблизи рассмотреть юное тело (Вика была почти на одиннадцать лет моложе), когда во всей красе при ярком освещении была предъявлена влажная сокровищница, гладкая белая кожа живота, и трепещущие соски, он едва не сошёл с ума от мощности, от напора неожиданной страсти, которая не затихала до самого утра.
Женщина даже намёком не показала на необходимость предохраняться, что тоже, вкупе с узостью входа и недюжинной силой интимных мышц, оказало возбуждающее действие.
Спать легли, точнее, провалились в сон от переутомления, на рассвете.
Она не была легкомысленна, в чём Вадим вскоре убедился. Он бы у неё единственным мужчиной, постоянным, и всегда желанным, а значение внешности для построения прочной интимной связи, для возбуждения пламенных чувств, теперь мужчина был в этом категорически уверен, явно преувеличено.
Какое-то время его донимало угрызение совести по отношению к жене, кусались и жалили сомнения, но запретный плод оказался слишком сладким, чтобы от него отказаться. Партнёрша, да и сама романтическая ситуация в целом, приобрели для него несоизмеримую с реальными обстоятельствами субъективную значимость.
Вадим мог пропустить один вечер, и начиналась ломка: пропадало вдохновение, мгновенно портился характер. Он кричал на жену, доводил её до слёз. Те же интимные манипуляции, которые будили воображение, когда ласкал Вику, вызывали от близости с женой половое бессилие, и крайнюю степень раздражения, приступы нервозности, смятения и агрессии.
Не заметить это было сложно. К тому же пресловутая женская интуиция, которую почти невозможно обмануть.
Людмила провалилась в беспросветную мглу ревности, усиленную равнодушием мужа, которое вызвало сложное депрессивное расстройство, которое пришлось лечить сильными транквилизаторами, и антидепрессантами.
Случилось это не сразу, но социальное равновесие уже было разрушено.
Тем не менее, время от времени Вадим исполнял супружеский долг, стараясь довести жену до финиша.
Иногда это удавалось, иначе как объяснить внезапную беременность?
Интересное положение объединило. Соболев вновь чувствовал возбуждение, прикасаясь к интимным сферам супруги, проникая в заповедные пределы, которые, он знал это, всегда принадлежали исключительно ему.
Увы, постоянство в отношении Людмилы не работало. Каждый вечер после работы он сначала шёл к Вике, отдавал любовнице сгусток интимной энергии, наполняя её уверенностью и силой, которую словно вампир сосал из жены, и лишь удовлетворив животную страсть, возвращался домой.
Отцом он оказался хорошим, а мужем, увы, никаким. Но Людмила его любила, хотя был момент, когда она не выдержала, выследила, куда он ходит, и посетила любовницу.
Выяснение отношений произошло бурно. Синяки под оба глаза, рассечённая бровь, распухшая в результате удара коленом губа.
Виктория практически не сопротивлялась, не кричала, не звала на помощь, – погоди, – сказала она, отдышавшись, – не уходи. Умоюсь, будем пить чай. Мы в расчёте?
– Ты, стерва, разрушила семью, увела мужа. Я тебя ненавижу… каждой клеточкой. Дрянь, какая же ты дрянь.
– Что есть, то есть – дрянь. Но семью твою, сама подумай, не разрушила, а спасла. Если бы не я, он бы в алкоголика превратился. Творческие личности не умеют противостоять обстоятельствам, они их игнорируют. Он ведь от меня к тебе бежит, трусцой. Вину чувствует. А в чём она заключается, скажи? Разве мужик виноват, что слаб в коленках, что не способен сделать окончательный выбор. И Леночку, доченьку, он любит. Предлагаю…
– Домами что ли дружить… не с ума ли ты сошла, болезная! Да тебе к психиатру.
– Мне ведь тоже плохо, не одной тебе. Вадим у меня второй, в какой-то мере даже первый. Был у меня парень. Тогда мне было семнадцать лет. Ему двадцать один.
– Мне-то это зачем знать!
– Затем, что я аборт тогда сделала. Сбежал он, скотина, как только узнал. Я вены резала, со знанием дела, поперёк, как научили, чтобы невозможно было зашить, остановить кровь. Чудом в психушку не угодила, благодаря папе. Он машину продал, занёс кому-то приличную сумму денег, чтобы на учёт не ставили. У меня детородная функция навсегда нарушена. Вот где беда.
– Я тоже от первенца избавилась. Но там, – Люся ткнула пальцем в небо, – меня из жизни не вычеркнули, простили тяжкий грех. Леночку родила. Оставь мужа, и тебе зачтётся. Вот увидишь. Люблю я его.
– Не поверишь. Я тоже люблю. Но решение должен принимать он. Согласна?
– Нет… нет, нет, и нет, не согласна!
– А ты не торопись диагнозы ставить. Да, я стерва, но на мужа твоего не претендую. Свободен он, можешь полюбопытствовать. А выгнать не могу. Дорог он мне.
После этого визита Людмила надолго ушла в себя, думала, сопоставляла факты, беседовала сама с собой.
Вадим ни словом не обмолвился о том, что знает о конфликте.
“Ну и характер у этой Вики, ну и выдержка. Я ведь её со всей дури молотила, коленом в лицо пару раз заехала. Не ойкнула, не озлобилась. Чаем напоила, исповедалась. Может быть, и мне отпустить ситуацию на волю? Мир таков, каким мы его представляем. Действие равно противодействию. Чем сильнее бьёшь, тем мощнее отдача…”
Мысли не давали покоя, но жить стало проще, когда перестала сопротивляться.
Поведение Вадима тоже изменилось. Он вновь был нежен, иногда, не очень часто, доводил до бурного, экстремально насыщенного, штормового финиша, чего не случалось даже во времена страстной влюблённости, в самом начале отношений.
Люся успокоилась, вновь почувствовала вкус жизни, хотя сама себе удивлялась. “Наверно я не от мира сего, неправильная, глупая. Ну и пусть, зато живая и здоровая, и вены на руках не режу”.
Вадим боготворил дочь, старался провести с ней максимально много времени, жену тоже не забывал.
Нейтралитет в вопросе выбора, кому и сколько внимания уделить, успокоил супруга, дал ему свободно дышать. Конечно, это было неправильно, противоестественно, но что делать, если уже случилось, если он любит Вику, если не может жить без неё?
“А без меня… без меня он может?!”
Оказалось, что нет. Даже тогда, когда неожиданно Людмила узнала, что Вика беременна, Вадим не ушёл.
– Прости, Люсенька, если сможешь, виноват я перед тобой. От тебя не уйду, до последнего вздоха с тобой жить буду. И Вику прости. Беременна она… но это ничего не меняет. Врачи говорят, мальчик будет.
– Наследник, значит?!
– Об этом не беспокойся. Всё здесь твоё. Ты – законная супруга, этим всё сказано. Вика тоже не будет обижена, и дитя, моё дитя…
– Говори как есть… наше дитя, Соболев. Наше. Вика твоя… я давно на неё не злюсь, мировая баба. Ведь это она меня с судьбой примирила.
Людмила понимала, что отношения между одним мужчиной и двумя женщинами завязаны в клубок, который невозможно распутать, разве что уничтожить одну из соперниц.
Влезть в её душу невозможно, как и понять, но жизнь не была ей с тех пор в тягость. Более того, она стала время от времени названивать Вике, однажды зашла в гости. Поплакались друг у друга на груди, наговорились досыта. Она оказалась хорошей подругой. К тому же сын, которого Люся отчасти считала своим, поскольку не могла теперь разделить Вадима, и его единокровного сынулю.
Мальчонка был замечательный, шустрый. Чтобы привязаться к нему, много времени не понадобилось.
Женщины делились друг с другом сокровенными мыслями, воспоминаниями, материальными средствами, выручали с домашними обязанностями.
Время шло, меняя всё вокруг. Возможно, слишком необычно, чересчур стремительно.
Дочка, Леночка, не поняла, и не приняла устройства семейного благополучия. Или родилась такой: непослушной, своенравной, строптивой, замкнутой, с массой непонятных взрослым комплексов, с излишне ранимой психикой, с заниженной самооценкой.
Девочка ненавидела собственную внешность, стеснялась играть со сверстниками.
Правда, любовное томление и её не оставило без внимания, но попутно искромсало тело души   болезненными ранами, которые не торопились затягиваться новой плотью. В собственной романтической несостоятельности она винила родителей, бросала им в лицо обидные, порой вульгарные реплики.
Принять жизнь такой, какая есть, оказалось ей не под силу. Девочка сломалась, связалась с компанией, в которой царила анархия.
Свободные интимные отношения всех со всеми, самодельные возбуждающие вещества, галлюциногенные грибы, токсикомания – вот неполный список развлечений, которыми были заняты долговязые подростки с неокрепшей психикой.
Вытащить девочку из этого вертепа не получалось. Несмотря на жёсткий контроль и тщательную опеку, она постоянно находила способы вернуться к “друзьям”.
Конец разгульной жизни положили те же, кто туда её затянул. Это произошло летом, после выпускного бала.
Наглотавшись сильнодействующих таблеток, парням захотелось драйва. Под руку попалась Леночка, которую насиловали в извращённой форме, сообща, до самого утра.
Огласке скорбное событие подвергать не стали, посадили дочь под домашний арест, предполагая, что неразумное дитя способно на непредвиденные меры. Не уследили. Чтобы добиться желанного результата девочка наглоталась таблеток, легла в горячую воду, и вскрыла вены.
Взрослые вовремя обнаружили случившееся, девочку откачали. Более того, событие удалось скрыть от широкой общественности.
Леночка довольно долго приходила в себя, но общаться с родителями отказалась наотрез.
Людмила, как это водится, винила мужа, он, естественно, её. Отношения между супругами окончательно разладились. С тех пор они спали в разных комнатах.
Как-то по дороге с работы  Люся встретила давнего знакомого, с которым у неё некогда был непродолжительный роман, не получивший по ряду причин продолжения. Единственный поцелуй, дальше их отношения не продвинулись.
Они и теперь не должны были возобновиться, если бы Людмила целенаправленно не искала повод уйти от мужа, по крайней мере, отомстить ему за поруганную честь, за предательство, за исковерканную судьбу, за дочь, с которой невозможно найти общий язык.
Множество обстоятельств и поводов слились в один. Старый знакомый пригласил её посидеть в кафе, вспомнить былое. Его тянуло на откровенность по причине одиночества, к которому он не успел привыкнуть, недавно похоронив жену, стремительно сгоревшую от онкологии.
Роман реально страдал, временами, проваливался в прострацию. Жизнь, прожитая вместе, бок о бок, не шутка. Люди становятся родными, дышат в унисон. И вдруг…
Людмила с детства была склонна к проявлению эмпатии. Переживала за всех: за собак и кошек, за выпавших из гнезда птенцов. Надо ли говорить, что древняя симпатия, которая столкнулась с обидой, нанесённой смертью, возбудила в ней материнский инстинкт?
Людмила слушала приятеля, раскрыв рот. Он посмотрел на бывшую подругу, и всё понял. Её нет необходимости уговаривать. Стоит пустить слезу, и она твоя.
Ей в той же мере, возможно, гораздо больше, требовалась моральная поддержка. На этой волне старый друг предложил…
Впрочем, неважно, чего именно. Люся ликовала. Наконец-то она встретила того, кто способен понять. кому небезразлична её судьба.
Договорились встретиться на следующий день, в парке, предварительно в полном ступоре простояв более часа в обоюдных объятиях.
Людмила была счастлива. Наконец-то встретила того, кто не предаст, кому не безразлична её судьба.
На следующий день, на самом деле она не спала всю ночь, смакуя в воображении будущую встречу, прокручивая предстоящие события, их течение и последствия, Люся пребывала в эйфории, которую как не пыталась, не могла угомонить.
Соболева представила себе всё, от первого поцелуя, первой интимной ночи, до последнего часа, но в гробу со свечкой в скрещенных руках почему-то лежал Вадим.
Это умерило прыть, ослабило накал страстей, но не изменило ход мыслей.
Людочка разделась, подошла к зеркалу в рост, придирчиво осмотрела себя с головы до ног. Увиденное в отражении нисколько не разочаровало, не смутило: придраться было не к чему, несмотря на возраст, который цинично описывают приблизительно так, – “я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано”. Ей было, страшно признаться: несколько лет и юбилей.
Несмотря на это, кожа всё ещё была гладкая. Вряд ли на первом свидании  кавалер решится предложить секс, хотя, она была не против. С Вадимом она не ложилась в постель несколько бесконечно томительных месяцев. Желание всё ещё посещало женщину, причём, с завидной регулярностью.
Грудь, её полнота и упругость, радовала глаз, живот, если его подтянуть, тоже не подводил. Раздражали морщины на шее, но ведь и кавалер был не первой свежести. Кто знает, может, его не волнует секс, гораздо важнее участие, эмпатия. Знать бы, чего именно он ждёт, на что рассчитывает. Вадим, это прошлое, пусть теперь развлекает Вику. Хотя, если честно, без неё, тем более без него, будет одиноко, грустно.
Вот ведь как несуразно сложилась судьба. Хочется расстаться, уйти, забыть, а память, эмоциональная память, ответственная за счастье, выставляет напоказ предательство, которое с высоты прожитых лет представляется едва ли не средством от тоски.
“Чур меня”,–  шепчтала женщина, дополняя бесовские мысли молитвой, смысл которой ей совсем не хотелось понимать, – отче наш, – шептала она, – иже еси на небеси! Да святится имя твоё, да приидет царствие твоё, да будет на то воля твоя, как на небесах, так и на земле. Хлеб наш насущный дай нам днесь; и оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам; и не введи нас в искушение, но избавь от лукавого…
Людмила не была набожной, не верила во всю эту ересь, но состояние её было таково, что некому, кроме неведомого Создателя, было поведать надежды и боль.
“Пусть случится то, что случится, даже если он захочет и потребует… неважно, чего именено. Я готова на всё. Течёт река, прекрасная река, издалека таинственно пророчит: жизнь коротка, друзья, жизнь коротка… но, боже мой, она ещё короче! “
Людмила любила читать и перечитывать стихи непризнанного поэта, Вадима Хавина, фразеологические обороты которого повергали её в шок: до чего его короткие строфы были созвучны с её настроением, с видением мира.
“Пусть это не любовь, неважно. Он один, я тоже одна. Два неприкаянных одиночества. Нам будет комфортно, уютно вместе. Пусть я буду счастлива краткий миг, но буду, вот что важно. Пусть мне повезёт. Я не против Вадима, я за него, но… отдельно от своей судьбы. Устала, очень устала ”.
Соболева придирчиво разглядывала морщины, прыщики, – этот ему видеть ни к чему, пусть впечатлится самым-самым. Я ведь ещё… во всяком случае, не так плоха… вполне можно вдохновиться.
Люся вывалила всю полку с бюстгальтерами и трусиками, комплектов не нашла, но были такие пары, которые вполне могли вдохновить на интимные подвиги, – Вадим точно возбудился бы. Да, чёрт побери, Вадим. Но он не Вадим. Дай бог, чтобы  не ослеп от вида морщинистых прелестей.
Ей вдруг стало тошно от нечаянной решимости. И всё же, лучше попробовать, а потом сожалеть о случившемся, чем жалеть всю оставшуюся жизнь о том, чего так и не произошло.
Женщина закрыла глаза, представила, что любовник гладит грудь, целует…
Видеоряд не вдохновил. Не было в его ласках жизни, не было того, что окрыляет.
“А так…”, – примерила она прозрачные трусики из тонкого шёлка, и дотронулась до соска.
“Нет… нет, нет, и нет! Не то. Зачем мне эти покровы, пусть смотрит… пусть трогает, если посмеет. Вадим трус, но если дело касалось интима, он мог преодолеть себя. Вот и Вика… не пытал же он её, когда соблазнял”.
Часа полтора Людмила примеряла платья и костюмы, подбирала запах, благо было, из чего выбирать. Вадим, надо отдать ему должное, любил дарить, любил баловать. Духов, косметики, бижутерии, у неё было немыслимое количество. Однако, всё это великолепие было связано с Вадимом, которому она готовилась предъявить своё “фи”.
В итоге, она решила одеться просто, без изысков: реклама – двигатель прогресса, конечно, но я не
памперсы, не прокладки, я женщина, которой необходима просто любовь. И ничего, кроме неё.
Люся всплакнула. Самую малость, по полторы слезинки на глаз, не более того, и отворила дверь.
Соболев смотрел на неё осовелыми глазами, – это что, я тебя спрашиваю… куда собралась в таком виде, опозорить меня хочешь, шалава!
– Кто тебе дал право… разговаривать со мной в подобном тоне, кто… я спрашиваю тебя, предателя, который живёт на две семьи, который трахает чужую женщину, который…
Люся разрыдалась.
Соболев покраснел до кончиков волос, – дурра-а-а-а… ты же потом ненавидеть себя будешь!
– Ты кто, чтобы меня воспитывать, учить… кто!!!
– Муж. Я… муж, это не обсуждается. Если нужно будет, привяжу к батарее, выпорю-у-у. 
– Убей. Устала я, от тебя устала, от себя, от Леночки. Как, как, скажи, справиться с ней!
– Не знаю. Это запрещённый приём. Ты не знаешь, я не знаю… мы оба бессильны что-либо изменить в её судьбе. Куда ты собралась, сумасшедшая, на случку… можешь не отвечать, так видно. Нельзя тебе… нельзя. Кто бы он ни был, это не выход.
– Вика, – позвонил он, – приезжай скорее, возьми такси, тут такое происходит… прошу тебя!
Вадим закрыл Люду в комнате на ключ. Она рыдала, разбила все окна тяжёлыми томами книг, билась в истерике.
– Не пущу, – голосил Вадим, – если уйдёшь, я себя порешу. Дура-а-аа, я же тебя люблю-у-у-у!
– Меня любишь, Вику, Леночку, Лёшу… всех. На каком месте в твоей табели о рангах я?
В крике он вдруг поперхнулся, схватился за грудь.
Это был первый инфаркт, малюсенькая его репетиция.
Людмила не смотрела в его сторону, орала дурниной, – я жить хочу, любить, знать, что ты и я одно целое. Ты и она – семья, а я… служанка. Всю жизнь жду, никогда не знаю, пнут, или приласкают. Идите вы все…
Вадим корчился на полу, закатывая глаза, задыхаясь.
Вика поспела вовремя. Знала она, что делает, или действовала интуитивно, неважно: приступ так, или иначе, удалось купировать.
С тем мужчиной Люся больше не встретилась, после серьёзного приступа это стало не актуально, она вдруг вспомнила про возраст, про то, что до часа икс осталось… то ли два, то ли три понедельника. Так говорила мама.
Теперь она поняла – именно так и обстоят дела. Если вдуматься, Вадима спасла Вика. Возможно, именно благодаря ей он дожил до своих лет. Стоит ли вспоминать о том, что у него было две жены, значит, две любовницы. Кто из них кто, на самом деле теперь не имеет значения. У других женщин, которых вокруг полно, не было никого. Они никого не любят и всем завидуют.
Несколько лет, теперь уже не припомнить, сколько именно, она была счастлива. Во всяком случае, не испытывала дискомфорта. Она любила Лёшеньку, с удовольствием прижималась к Вадиму, вечера с удовольствием проводила в компании Вики, которая запросто могла остаться ночевать в их квартире. Ревновать, не было, ни желания, ни сил.
Больным местом была только дочь, которая после реабилитации, казалось, что довольно успешной, неожиданно ударилась в религию непонятного толка. Это была община, довольно странная, с непонятными ритуалами, куда не допускали никого постороннего.
Людмила пыталась образумить её в те несколько встреч, которые разрешили “наставники”. Леночка была словно бы не в себе: читала непонятные молитвы, смотрела поверх её головы не совсем осмысленным взором.
Вот и сейчас, когда девочка вдруг осознала, куда попала, освободившись от влияния членов секты, незамедлительно переселилась в православный монастырь, и в короткий срок приняла монашество.
“За что мне это всё”, – шептала Люся, произнося молитву, в суть которой и теперь не имела желания вникать.
После похорон общего мужа Вика приходила к ней каждую пятницу с бутылочкой вина, оставалась ночевать, – ложись со мной, – просила Люся, – так хочется чувствовать рядом хоть что-нибудь живое.
– Как там Леночка, давно её видела?
– В затворе. Ждёт судного дня.
– На самом деле, или это игра?
– Кто знает, кто знает… я ведь тоже жду. Наших грехов на всех хватит, Викуся. Кроме тебя и Лёшеньки у меня никого не осталось. Переселяйся уже ко мне, не чужие, поди.