Отец

1944 год. Война — на закате. Жаркий летний день. В деревне — страдная пора. Все взрослые — на покосе.

У председателя колхоза (моего отца) посреди избы, в люльке плачет полуторамесячный сынок. Бабы, проходившие мимо избы, заслышав крик малыша, из самых добрых побуждений, встретив в поле самого председателя, гарцующего на коне, кричат ему: «Сы-ы-нок орё-о-т!»

Несмотря на тяжелейшее ранение, полученное на Невском пятачке, — плетью висевшую правую руку и простреленное лёгкое, — госпиталь и деревенские знахарки травками да банькой поставили его на ноги и вселили в него уверенность в своих возможностях, и теперь он уверенно держится в седле. Высокий, стройный, сероглазый. Горяч, но отходчив и легко забывает про обиды. Но в серьёзных вопросах принципиален. Он обожает сына.

Жена тоже в поле, и трое детей, то есть мы, как все деревенские дети, остались одни. Старшей сестрёнке (ей недавно исполнилось шесть лет) было поручено качать люльку с братцем. Недалеко от нашего дома начинался малинник. Безоблачное небо обещало жаркий день, и деревенские девчонки зазвали её по ягоды. А следить за братцем она оставила меня.

Хоть мне уже и было около четырёх лет, но после ленинградской блокады мои ноги ещё не очень уверенно держали моё тело. Я маловата ростом и, чтобы дотянуться до люльки с плачущим братцем, мне надо было на широкую лавку поставить ещё лавочку.

Как раз в тот момент, когда я забиралась с большой лавки на маленькую, повернувшись спиной к двери, в избу влетел разгневанный отец. Он был в кирзовых сапогах и с кнутом. Я сразу почувствовала всё это на своём теле: он мгновенно схватил меня, молча бросил на пол и стал хлестать кнутом и бить ногами, обутыми в кирзовые сапоги.

Я это помню и сейчас. И помню, наверное, своё первое открытие в жизни, что только первые удары были самыми страшными, обжигающими, раздирающими всё тело. В момент угасания сознания я успела отметить, что, ударяясь о следующее препятствие, я уже не чувствовала боли. Теперь я думаю, что это, наверное, Бог спас меня, отключив моё сознание.

Видимо, на мои страшные крики прибежали деревенские дети. На время придя в сознание, я услышала слова отца, обращённые к старшей сестре:

— Давай оттащим её в чулан.

— Зачем? — спросила та сдавленным голосом.

— Там никто не увидит, — ответил он.

Позже, как мне сказали потом родные, на третий день женщины привели меня в чувство. Я ощущала, как с глаз моих снимали повязки. Казалось, что в избе всё было окутано каким-то туманом. Я лежала в углу избы на широкой лавке и на очень мягкой подстилке. Изба была полна женщин в чёрных платках, всё гудело от криков. А около меня на краешке лавки сидела плачущая мама, умоляющая меня об одном: чтобы я просила этих людей не выгонять отца из деревни.

И я прошу у них прощения за моего папу…

Я запомнила: когда все ушли, папа сидел на лавке у стола, лицо его было закрыто руками, а плечи вздрагивали. А мама так и осталась сидеть около меня, и из глаз её тоже текли слёзы.

    Я вскормленная молоком из сои
    И хлебушек сквозь марлечку сосала.
    Потом рахит, алтайские дороги…
    Деревня Ляпино меня спасала.

    В Тверской (Калининской) волшебницы-старушки,
    Хоть в маленькой, но доброй деревушке
    Меня узнав, на лавочке сидящей,
    Смогли девчонкой сделать настоящей.

    И уж в пять лет, наверно, в благодарность,
    Плясала под гармошку и при том
    Частушки распевала, эка малость,
    А помнила всю жизнь свою потом.

    Дед Фёдор научил частушкам этим
    И на гармошке мне подыгрывал любя.
    Деревня веселилась в пляске летом
    И внучкой дедовой тогда и назвала.

30.03.2003