Цветы для мамы

Летний вечер хорош тем, что долго не заканчивается. Особенно это заметно в воскресенье, когда после забот остаётся время, чтобы перевести дух и просто посмотреть в окно. Что я и сделал, но, как только опёрся о подоконник, тут же отпрянул. Вспомнил о важном деле!

Я выписал из телефона номер отца Александра – моего хорошего друга. Он младше меня на три года, тоже рос в нашем дворе, мы с ним играли в футбол. Затем Саша поступил на исторический факультет, недолго работал учителем истории. Познакомился с девушкой, женился. Она была верующей, а Саша, я точно знал, о смысле жизни почти не задумывался. Но всё переменилось, и мой друг не только стал ходить с женой в церковь, но вскоре поступил в семинарию. Одного жалко: встречаться мы стали реже. Они первое время жила здесь, но потом продали квартиру, купили дом в пригороде, завели хозяйство. Теперь отец Александр – молодой сельский батюшка, пасечник, да к тому же ещё – отец трёх дочерей.

«Эх, батюшка Сашенька!» – так я иногда его называю, но про себя. А когда встречаюсь или звоню – только «отец Александр», и он чаще всего добродушно смеётся над пафосом в моём голосе и спрашивает в конце разговора, когда же мы с ним опять погоняем мяч… Уже лет десять как собираемся «вспомнить юность».

Так вот, нужно выписать его телефон – для хороших людей, и продиктовать, когда позвонят. Так, готово: я прижал магнитиком обрывок бумаги с неровным рядком цифр. На магнитике – Свято-Троицкий монастырь Лебедяни. Как давно там не был! Всё собираюсь в это тихое святое место, и никак. Всё в жизни упирается в это «никак». Прикрываемся заботами, и не замечаем, что счёт отложенному идёт уже на десятилетия… Удивляемся, что даже в окно выглянуть некогда. Посмотришь – там вроде лето было, а уж блестит ледяная искорка на облетевших ветвях липы.

Липа в нашем дворе знатная, раскидистая, и росла тут задолго до того, как её обступили панельные дома. Она совсем не такая, что стоят с запылёнными листьями на шумных магистралях. Там деревья постоянно обрезают, мучают, чтобы кроны имели форму шаров. Может, и красиво, но такие деревья никогда не цветут. Чем-то женщин напоминают, тех, что себе всё режут-подтягивают, но их изящество, как правило, бесплодно. Наша же липа, пусть и разлапистая, благоухает так, что кружится голова. А ещё – даёт тень над лавочкой, и покой, как любящая мать.

Впрочем, не липа привлекла внимание, а человек под ней. Парень двадцати восьми лет, хотя правильнее было бы сказать – мужчина. Не по годам даже, а внешне, да и по пережитому – тоже не мальчик. Вот он сидит, расставив ноги в коротких спортивных штанах, и не сводит глаз с зажатых рук. На нём – футболка без рукавов, и сухие мышцы напряжены так, что наколки на плечах словно наливаются и синеют гуще. О чём же он думает так напряжённо?

Зовут его Дмитрий, по дворовому – Митя. Из двадцати восьми прожитых лет десять он провёл в тюрьме, откуда вышел только этой весной. Каждое воскресенье, я заметил, с того дня, как вернулся, он каждое утро выходит из подъезда с букетом, а к вечеру возвращается и сидит вот так, сжавшись, словно пружина в часовой бомбе. Иногда перед собой ставит какой-то чёрный баллончик, но чаще всего тот слегка торчит из кармана.

Каждый раз приглядываюсь и отмечаю – Митька трезвый! Уезжает с цветами, а потом сидит часа два, но чаще – до самых звёзд, а то и рассвета. Иногда вот так выглянешь, посмотришь на Митю… потом через пару часов – опять. Сидит недвижим, пальцы сжаты, только тень от ветвей уже падает и накрывает так, будто нет головы. Позже его уже и совсем не видно под липой, только одни руки…

Наблюдаю, и ни разу не окликнул, не предложил подняться ко мне и поговорить, хотя вижу, как ему плохо! Заметил, что и для всех, кто даже знает его с детства, Митя после возвращения стал изгоем. Его, мягко говоря, недолюбливают бабушки, которым он вот так каждое воскресенье не даёт посидеть на лавочке. Место там есть, он всегда садится на самый краешек, но чтобы пристроиться с ним рядом – они, видимо, и представить боятся. Пытались занять раньше – так он всё равно садился, их не замечая, а они со злобой отступали и расходились по своим «клетушкам».

Как на прокажённого смотрели на него и остальные, встречаясь в подъезде или в магазине, а некоторые, кто сохранил коронавирусную привычку носить с собой маску, спешили щёлкнуть за ушами резинкой. Думали, раз с зоны – значит, наверняка туберкулёз, или ещё чего... Мамочки при виде его спешно подзывали, а то и вовсе уводили малышей с площадки, а если встречались с ним на узкой тропинке, прятали за юбкой и сжимали ладошки детишек, словно он собирался их украсть…

Митю не принимали даже наши прожжённые гаражные мужики, которым, казалось бы, и не должно быть преградой то, что он сидел в тюрьме. Тем более, среди них тоже такие были! Но, видимо, брезговали из-за статьи, по которой он угодил туда. Потому никогда и не подзывали, когда на капоте «Жигуля» делили по стаканам свои крепкие радости. Да и он к ним не стремился. Ни к ним, ни к кому бы другому.

Да что других осуждать, если я сам с ним только здоровался! И порой вот так наблюдал. Он вроде бы куда-то устроился на работу. В пятницу возвращался усталый, понурый, в субботу вообще не выходил, а в воскресенье уезжал с цветами. И возвращался – хмурым. И баллончик был при нём. Из недели в неделю так…

Увязать всё это в логичную историю у меня не получалось. К кому же он ездил? Само собой, к женщине. Роковая, нездоровая, изматывающая любовь? Возможно, к даме, которая старше его, или вовсе замужняя. Я перебирал, немного стыдясь, что начинаю гадать, как наши недолюбливающие «лавочного оккупанта» бабушки. Но ясно было, что эти встречи угнетают его всё больше.

Что же, так и буду смотреть? Перевёл глаза на холодильник, где под магнитиком с куполами синели цифры номера батюшки. Я – христианин? Что-то не очень-то похоже, если рядом страдает человек, а я поглядываю и перебираю себе догадки, как в бирюльки играюсь.

– Митя! – я открыл окно, и на меня ещё крепче дохнуло сладостью липы. – Мить!

Он поднял глаза – не на меня, а посмотрел ввысь сквозь неподвижные ветви, словно его позвали из облаков. Когда же я окликнул ещё раз, он нашёл взглядом моё окно на первом этаже. Осмотрелся и спешно тронул карман, баллончик звякнул там шариком.

– Давай чаю попьём!

Он по-прежнему был напряжён и, похоже, не доверял мне. Так обычно ведёт себя косматый незнакомый пёс, которому дружелюбно посвистишь. Похоже, что откажется, надо как-то разрядить обстановку…

– Просто, знаешь… Я тут чаёк купил, как его, с бегемотом! – пачка стояла у меня на подоконнике, и я взмахнул ей. – А, с бергамотом, во!

– С бегемотом? – он улыбнулся. – Ладно, давай. Только за сушками сгоняю!

***

Пока Митя ходил к себе, меня загрызла мысль – а стоило ли? Да и он, видимо, сушки эти придумал для того, чтобы обдумать: идти ли? Двор, узнав, что он побывал у меня, осудит меня и может тоже сделать изгоем. Сделает! Я же нарушу общее негласное правило – не общаться с Митей. Но что мне до всех этих мнений! Что ж все, такие чистые и непорочные мы, что ли?

Хотя и понятно, почему к нему такое отношение. Сидел десять лет, и за что! Такие сроки, сопоставимые с убийством, дают за сбыт наркотиков и всё, что связано с этой грязной темой. Слышал, что в тюрьмах сегодня уже больше половины сидельцев – это те, кто имел связь с наркотиками. В большинстве своём это глупые неоперившиеся ребята, вовсе ещё и не успевшие начать жить, но поверившие обещаниям иметь стабильно высокий заработок, при этом не трудясь. Им никто ничего вовремя не объяснил. Поэтому нашлись те, кто взял их в оборот с такой лёгкостью. И циничной жестокостью…

Раздался звонок, и я, не отпуская эти мысли, пошёл открывать. Забыл снять цепочку, и она натянулась, дверь лишь приоткрылась. Митя отступил к лестнице. Оплошность было не исправить – получилось, что встретил я его, как опасного незнакомца, а всё эта привычка с накинутой цепочкой, что осталась ещё с девяностых годов.

– Митя, ты куда! Заходи!

Он прошёл нерешительно, украдкой оглянулся, словно за ним из тёмного подъезда наблюдали сотни недобрых сосредоточенных глаз.

Я принял у него пакет с обломками, вернее даже, с крошевом сушек, и пригласил на кухню. Там он сел почти так же, как на лавочке – на самый краешек кухонного «уголка» и сжал ладони. Так я впервые смог рассмотреть его ближе, в том числе – и все «художества» кольщика, который во всю ширь тюремной фантазии «разрисовал» Митины руки, плечи и грудь. Сюжеты банальны – сердце в колючей проволоке, глаз на раскрытой ладони, ползущая змея из черепа и прочая ерунда. Только вблизи и можно рассмотреть, а чуть отойдёшь – больше похоже на грязь. Впрочем, и со всеми «новомодными» разноцветными наколками, которыми сейчас увлекаются молодые и не очень люди, всегда такой же эффект. С виду – как в грязи извалялись, кто по локти, кто по самые уши. Хотел было спросить Митю – и зачем всё это надо было? Теперь только людей от себя отпугивает. С виду ведь – худой, аж кадык натянут, щёки впалые, бледный, бритый, ну чистый наркоман наркоманом, как мы себе их обычно представляем! Но… не стал ничего говорить.

Разговор у нас не складывался. Митя заметно нервничал, жалел, видимо, что пришёл. Бегал глазами, и я ждал, что он вот-вот найдёт повод, чтобы встать и уйти. Но что-то его всё же держало, и я понимал, что: ему до боли, до метущегося звона в душе нужно было выговориться! Кто знает, но, скорее всего, я вообще был первым, кто с тех пор, как он вышел из тюрьмы, окликнул его!

– Ты с сахаром будешь? – спросил я.

Тот качнулся, замотал и утвердительно, и отрицательно. Он избегал встретиться со мной взглядом. Что же, надо как-то начинать. Издалека – бесполезно, надо «в лоб»:

– Извини, что лезу не в своё дело. Но каждое воскресенье вижу тебя с цветами. У тебя… сложные отношения с кем-то?

Я пододвинул ему чай. Он не поднимал глаз. Показалось, что не ответит. Но тот произнёс:

– Да. С мамой…

Я невольно встрепенулся. Такой версии не было вообще. Пышные букеты цветов, которые могли стоить ему половины или больше зарплаты, предназначались… маме? Всё бы ничего, да только Нина Васильевна, заслуженный педагог, наша добрая хозяйка двора, уже шесть лет как покоилась на центральном городском кладбище. Хозяйкой двора мы звали её, потому что она заботилась о его красоте, высаживая цветы. Даже у гаражей, в этом мужицком логове, она умудрилась из старых покрышек сделать клумбы. Она очень любила цветы, но больше всего, конечно же, любила своего единственного сына. Гордилась им. Называла самым лучшим, честным, ведь все эти качества старалась привить ему, воспитывая с таким трудом одна. Она – учитель математики, дочь героя войны, общественница, её портрет не снимался с городской Доски почёта... И тут Митю задержали с наркотиками. Изъяли при понятых семь пакетиков-«закладок». Такой удар! Как всё это могло произойти… с ним, а значит и с ней?

Я знал, что и до этого она болела, но сын, как ветку, с треском сломал её так, что Нина Васильевна уже не оправилась. Больная, она следовала за ним на всех этапах, ждала, носила передачи, но хватило её на четыре года из десяти положенных отсидеть Мите...

И тут он начал говорить:

– Я дарил маме цветы всего дважды – когда пошёл в первый класс, и потом ещё на 8 Марта, мне было лет десять тогда, и всё. А она их так любила! – он помолчал. – Розы любила, лилии, особенно эти, которые на большие ромашки похожи. Получается, что теперь я подарил маме намного больше цветов, чем она видела от меня при жизни.

Я откинулся на спинку и вжался в неё. Митя начал свою тихую исповедь, но когда говорил о себе, он жёг меня! Моя мама жива. Сколько раз я дарил ей цветы? Конечно же, больше двух, но смогу ведь, если очень уж постараюсь, посчитать! И в последний раз когда – не вспомню. Вообще… за последние годы? На День рождения был с подарком, но без цветов. На Новый год что-то подарил – без цветов…

«После смерти я подарил маме намного больше цветов, чем она видела от меня при жизни», – фраза резала меня раскалёнными ножницами. До последней минуты я был тем, кто неминуемо в будущем осознал бы стыд и раскаяние за подобное. Счастье моё в том, что могу исправиться.

Уйдя в свои мысли, я смотрел на Митю, видел, как о чём-то тихо рассказывают его тонкие потрескавшиеся губы, но не разбирал смысла. Мой разум вернулся на полуслове:

– ...теперь вся эта «гидра» мощнее разрослась. Купить проще стало, у всех телефоны, интернет. Тогда и не было столько «трафаретчиков», как сейчас. Всё разрисовали, гады! В общем, я…– он пошевелился, и в его кармане, будто услышав наш разговор, звякнул баллончик, который я замечал при нём. – Каждое воскресенье после того, как к маме съезжу, я хожу по городу и ищу эти трафаретные надписи, закрашиваю. Но их много, а я один.

Кажется, я понял, о чём речь. Вспомнил, что не раз тоже видел эти надписи на заборах, зданиях, в том числе они часто уродовали красивые, только отремонтированные дома. Обычно фиолетовой или другой ядовито-яркой краской с помощью трафарета наносили что-то вроде: «Заработок от 60 к. в месяц» и какие-то координаты.

– Что это за «кэ» такое?

– Косарей, тысяч рублей то есть, на молодёжном сленге, – объяснил он. – Всё это направлено на молодых. В нарко-«гидре» служат разные бойцы, так вот «трафаретчики», которые такие надписи наносят, это самые мелкие. Платят им мало, да и за что, ведь кроме административки, им ничего не грозит. Вот тогда я на такой вот «трафарет» и клюнул, связался. Я ещё к тому же маму расстроил, что учиться никуда не поступил. Мне в армию идти осенью светило – без вариантов, вот и решил подзаработать, как говорится, гульнуть… Но вместо армии осенью попал, сам знаешь куда.

Митя рассказывал, что рос в этой, как он назвал её сам, «гидре», и ему доверяли всё большие партии отравы. Которая, по его словам, производилась некими «своими» входящими в структуру химиками.

– Наркотики сами по себе не стоят ничего. В плане производства…

– А сам? – перебил я. В нашем дворе все были уверены, что Митя одновременно был распространитель и лютый наркоман.

– Да никогда, ни разу! Их пробовать вообще нельзя, там такая химоза… они знаешь… как вот есть такая штука для рыбалки, с тремя крючками-якорями, раз, и всё, не отцепиться! Надёжно, не соскочишь! Я никого не знаю, кто соскочил, это почти нереально! – ответил он и впервые посмотрел мне в глаза. Я поверил. – Были те, кто и распространял, и сам сидел на них, но таких ловили на раз. Ну, а я-то считал, что не такой, как они, я умнее, осторожнее, и потому ничего со мной не случится. Тем более, я собирался в армию и думал скоро завязать, накопив себе, как говорится, «зелёный пресс». Главное, думал, тихо и спокойно работать, правил не нарушать, чтобы не вызывать подозрений.

Он их перечислил: не носить капюшон, не оглядываться, не заходить в тупики, не бывать в определённых районах, где чаще случаются рейды оперативников, и ещё много других.

– Не вызывать подозрений!.. Но, знаешь, адреналин – тоже как наркота. Идёшь когда с «миной» в кармане, как будто в гору без страховки, сердце аж у кадыка прыгает! Бодрит, ни с чем не сравнишь! Весь внутренне подрагиваешь, но виду не подаёшь. Нет-нет, невольно оглядываешься осторожно, незаметно– нет ли патрулей, не кружат ли «чайки»...

– Это ещё что за птицы?

– Нарики. Может, видел таких. Они себя выдают всегда, кружатся, ищут «закладки», копают, чтобы себе присвоить. Одурелые, трясутся, глаза стеклянные. Но если найдут раньше того, кто заказал – мне штраф. Надо было так суметь «заминировать», чтобы нашёл именно тот, кому положено. Я для этого систему придумал, используя «маячки» из разноцветного пластилина. Объяснял всё только заказчику.

Митя скривил губы, а я вздрогнул от осознания того, что этот страшный мир с кладками, метками и дурными «чайками» находится не где-нибудь, а здесь, на улице, прямо за моим окном. Кто знает, может быть, и мой подоконник служит для людей этого тёмного мира «тайником»…

– А мама знала? – спросил я. – Ты как дома все эти свёртки прятал?

– Да ни за что! Я их и не приносил ни разу. Почти сразу стал снимать квартиру, такую себе, но хранить – самый раз. Деньги же завелись. Форсил, другим стал «подъёмные» давать, помогал, если просили. Такой, начинающий нарко-босс восемнадцати лет. Но…

Лицо его дрогнуло, впалые щёки втянулись так, что голова стала, как натянутый кожей череп. И он весь зачесался, будто кусали и мучали невидимые мухи.

– У меня тогда на руках, к августу-месяцу, было четыреста тысяч рублей! Это по тем деньгам и ценам!

– Да и сегодня совсем даже неплохо…

– А я матери!.. ни копейки не дал! А ей уже тогда лекарства нужны были! Она болела, мучилась, а пенсия – крохи. Не дал, слышишь! Ничего не дал матери! – он твердил, чуть ли не кричал уже. Я постарался урезонить его спокойной фразой, не помогло:

– Ты боялся, наверное, что спросит, откуда, ведь не работаешь нигде…

– Да ничего я тогда не боялся!.. Страх потерял!.. К нам на зоне уже потом батюшка приходил, добрый такой священник. Я хотел исповедоваться, но как-то вот не… он меня к этому подводил, а я... Ну, в общем, я с ним говорил, обсуждал мою жизнь. Он сказал, что бесы мне полностью закрыли глаза, ну, как будто сознание всё залепили, я не мог тогда совершить хороший поступок. Казалось бы, куча денег, дай матери немного, а мысль о том запечатана. Сначала подумал, что сказки, а никакие не сказки! Мама, мамуля… если бы раньше она стала лечиться! – Митя обхватил голову.

Потом он закашлялся, я привстал и отодвинул чашку с остывшим чаем, к которой он даже не притронулся. Митя долго не мог отдышаться, в уголках глаз напряглись морщинки, и на них блестели слёзы.

– Я знаю, что мама по тюремным начальникам ходила, хотела им что-то доказать, говорила обо мне хорошее, к дяде Мише полковнику ходила, знаешь его, все пороги обила, на холодном ветру часами мёрзла у проходных с этими кульками, передачками… В общем, это её и домотало…

Его продолжало трясти. Я встал. Нужно было подойти и обнять Митю. Но… между нами была стена, которую мне пока не удавалось преодолеть. Он сам чувствовал её и осознавал, что никто другой, а именно он воздвиг её между собой и всем миром. И тем радовал тёмные силы. И меня поразило, как током: если ничего не изменится, то такая жизнь, отверженность доведут его до отчаянного шага. Скоро! Вот он сидит, стонет, повесил бритую и неровную черепушку, а над ней – будто тень! Его нужно спасать!

– Когда меня взяли, то у меня оказалось, что нет никого, кроме мамы! – добавил он наконец, подняв взгляд. – От меня отвернулись все, кто был в этой проклятой «гидре», даже те, кому я помогал деньгами! Уже потом, на зоне, когда я рассказал, как меня «приняли», опытные люди в камере объяснили, что меня, по всему выходит, свои же тогда и сдали! Да откуда я мог знать, что «гидра» самоочищается, сама себе мелкие бошки, вроде нас, откусывает, избавляясь, чтобы снизу почаще рвались цепочки и никогда не приводили на самый верх, к тем, кто на самом деле со всего этого кормится! Одних посадят, других наберут, и тех опять не жаль. Так что всех закладчиков один сценарий, всегда, без вариантов! Не попался сам, свои же помогут, когда пора тебя будет пустить в расход.

– Ничего себе… свои.

– А мама, мама... Она мне потом снилась. И я мечтал только о том, что, когда выйду, подарю ей цветы! Самые большие, самые пышные, во такие! – он развёл ладони. – И вообще, думал, что буду дарить ей много цветов. Там только понял, что кроме неё, у меня никого больше нет, и меня никто не любит! Что только она одна не бросит! А я мечатал… посвящу всю жизнь ей, выйду, на колени встану, руки ей буду целовать, работать буду для неё... Да не вышло у меня ничего. А теперь чего, поздно… всё поздно.

Я вспоминал Нину Васильевну, она всегда была строгим учителем, как говорится, типичным таким советским: в роговых очках, в скромном однотонном платье и непременно, даже в жаркую погоду – в старомодных чулках. Мне представлялся Митя – мальчиком, что бежит к ней с букетом на Первое сентября. Бежит к маме, которая лучше всех на свете. И её строгость тает, ведь её Митенька – лучше всех… Нет больше той женщины, и нет того мальчика. Тот, кто вырос из него, высохший и неопрятный, сейчас стоит у самой черты.

Мой собеседник вскочил. Посмотрел на смятый мешочек с крошевом сушек, который так напоминал его жизнь. Шепнул, что ему пора. Я пошёл проводить, понимая, что после нашего разговора у меня не осталось вопросов, но и не осталось вообще ничего. Только щемящая злая пустота. Надо что-то делать, но что, что же?!

Мы остановились друг против друга, и посмотрели под ноги – будто бы на неё, на эту зияющую пустоту между нами.

Он открыл дверь, но цепочка натянулась, звякнула, и не выпустила его. И я понял: если Митя уйдёт, вот так, то все его поездки с цветами на кладбище и грустные вечера на скамейке вскоре закончатся петлёй. Так нельзя, надо биться, выходить из тупика, убирать пустоту. Ломать стену. И я помогу, знаю – как!

Мысли звенели лихорадочно, и в такт им Митя пытался снять цепочку, но дрожала испещрённая наколками ладонь. Выплыла и повисла его фраза: «Я хотел исповедоваться, но как-то вот…»

– Митя, стой! Да что ты! Подожди! – я сбегал на кухню и, отодвинув магнитик, вернулся и вручил ему бумагу с номером отца Александра.

Митя знал его, и мог довериться. Когда мы с Сашей играли в футбол, Митенька был ещё слишком маленьким, чтобы мы приняли его к себе, поэтому он стоял такой – в шортиках, полосатых длинных носочках и кепке со слоником. Он был самым эмоциональным и чаще всего – единственным нашим болельщиком.

Я напомнил ему об этом, Митя слушал, слегка водил треснутым ногтем по цифрам, и его взгляд медленно прояснялся.

– Я позвоню! – он впервые улыбнулся и убрал записку с номером в карман, где вновь звякнул шарик баллончика.

Не было между нами больше никакой стены, да и не могло быть. Это я её придумал по своему несовершенству и глупости. И… тут я обнял его! Обхватил ладонью голову – она была горячая, как нагретый солнцем камень. Он уткнулся в плечо и похлопал меня по спине.

– Ты к маме на могилу и в следующее воскресенье поедешь?

– Да, собираюсь, конечно. Только теперь, вот знаешь, подумал – и страшно даже стало. Чего-то я не то делал. Я там не убирался, а навалил гору цветов, всё там преет, аж запах такой стоит. А я как будто не замечал, – и он подёргал носом, поморщившись. – Теперь думаю, как-то по-другому, что ли, надо.

– Хорошо, что ты сам всё понял. Давай, и я с тобой съезжу. Родных своих проведаю – давно не был.

Он кивнул. Ещё не веря тому, что у него в этом мире, где его пока не принимают, появился кто-то. Рано сказать, что друг, но всё же… значит, он не один. И не будет один. Сегодня – я, завтра мы с отцом Александром. А там – целый приход, как семья. Круг его общения обязательно расширится. Нужно всё осознать, исповедоваться, причаститься, а дальше – жить! Да, жить, ведь с Богом нет ничего потерянного!

– Я сегодня же позвоню отцу Александру! – сказал Митя на прощание.

Закрыв за ним, я вновь пошёл на кухню и посмотрел в окно. Да, как же хорошо, что хотя бы в воскресенье вечером можно хоть немного перевести дух и уловить аромат нашей чудесной липы…

И, как только опёрся о подоконник, тут же отпрянул. Вспомнил о важном деле! Нужно вновь списать телефон батюшки, должны же позвонить… хотя уже и не надо – я запомнил его наизусть. Надо ему теперь набрать, подготовить к разговору с Митей.

Но прежде – заказать маме цветы. Чтобы утром уже был готов большой красивый букет. Заеду к ней перед работой и обязательно задержусь… Пусть все дела подождут.