В сёлах рязанщины...

Из записей Марка Неснова

Всю чудовищность смысла стихотворения Некрасова про женщину, останавливающую на скаку коня и входящую в горящую избу я осознал, когда услышал одну из лучших песен на Земле о ЖЕНЩИНЕ.

О РУССКОЙ ЖЕНЩИНЕ:

В сёлах рязанщины, в сёлах смоленщины
 Слово “люблю” непривычно для женщины,
Там бесконечно и верно любя,
Женщина скажет, женщина скажет, женщина скажет:
“ЖАЛЕЮ ТЕБЯ…”

Какой смысл изначально вкладывался в это слово, мне неведомо, но у меня до сих пор перехватывает дыхание, когда я (к сожалению, всё реже и реже) слышу эту песню.

Наверное, не женское это дело подменять бездарных, нерадивых, а то и просто  пьяных мужиков и таскать за них шпалы и останавливать скачущих коней.
Её призвание растить детей и побуждать мужчин совершать поступки.

Я никогда не жаловался на невнимание женского пола.
Одни, наверное, любили меня, другим было со мной интересно, третьим хотелось просто быть возле меня, а кто - то может быть извлекал от близости со мной, какую – то пользу.
Но была одна женщина в моей жизни, которая меня ЖАЛЕЛА.
ЖАЛЕЛА в том смысле, какой,наверное, в это вкладывают “в сёлах рязанщины”.
Ей от меня ничего не было нужно. Ей просто нужно было, чтобы я БЫЛ.

В нашем большом рабочем проходном дворе Милка появилась вместе с матерью – архитектором. Они занимали двухкомнатный блок в одном из финских домиков.
От наших дворовых девиц она отличалась чистотой, запахом и необыкновенной свежестью и красотой.
                Она была лет на пять старше меня и уже давно училась в  институте.
Я не могу сказать, что парни нашего двора все, как один, были в неё влюблены.
Совсем нет. Просто потому, что она жила на другой планете.
Она иначе одевалась, дружила с другими парнями и девушками, и вела себя по-другому.
Поэтому кадрИть её нашим ребятам не приходило в голову.

Как не пришло бы в голову кадрить Мону Лизу или памятник Софье Ковалевской.
Что же касается меня, то я хоть  был уже обеспокоен “этим” вопросом, на Милку смотрел как на взрослую и далёкую красавицу.
                Она же всегда была со всеми приветлива и доброжелательна.
Но, как добрая барыня со своими старыми и любимыми слугами.

                Мы собирались с соседом - сверстником  Витей “Таранкой” на пляж,
когда  Милка попросила взять её с собой.
А нам-то чего? Пошли.

…Мы уже собирались уходить домой, потому что погода портилась, и рядом никого уже давно не было, когда появились три изрядно подвыпивших парня её возраста, а может и постарше.
Они остановились около нас и стали обсуждать Милкину фигуру.
Когда они повторили несколько раз слово “товар” она не выдержала, поднялась  с расстеленного на песке покрывала и попросила серьёзным тоном их оставить нас в покое.
Парни переглянулись и двинулись на неё. Нас с Витькой они просто не замечали.
                Один из них обхватил её сзади, а другой, вертя перочинным ножиком у её лица,  шипяще произнёс:
-Заткнись сука!
Они повалили её на песок и,  распластав на спине, начали стаскивать с неё плавки.
Один держал ей руки над головой, второй оттягивал в сторону ногу, а тот, что был с ножом, улёгся на неё и стал пристраиваться к её телу.
               
Не могу сказать, чтобы я испытывал страх. Я просто не представлял, что нужно делать. Кричать или лезть драться. И то и другое было заведомо бесполезно и как-то неловко.

И тут я услышал её голос:
-Марк, помоги!
Почему она обратилась ко мне? Чем я, пятнадцатилетний мальчик из приличной еврейской семьи, который не любил и не умел драться, мог ей помочь в такой ситуации?

Но я вдруг чётко осознал, что я для неё на всей Земле остался единственным
 защитником.

Я не впал в состояние аффекта, как говорят юристы.
Нет. Я был абсолютно спокоен и рассудителен. Это состояние потом всегда овладевало мной в критические минуты. Страх появлялся много позже.
                Я поднял нож, который парень выпустил ввиду занятости и с силой провел
 острым лезвием с угла на угол по его спине, на которой красовался орёл, сидящий на скале. Затем я, не глядя, полоснул по лицу того, кто держал Милкину ногу.
Парень отпрятнул, заслонившись рукой. И лезвие оставило на руке белый след. Когда я глянул на третьего, он уже бежал.
                Несколько секунд было тихо, а потом все стали кричать. Я тоже.
Парень с располосованной спиной, видимо ещё не  понимая происшедшего, почувствовал боль и ощущение, что что-то произошло.
                Они отскочили метров на пять и с ужасом смотрели в мою сторону.
Я, продолжая кричать, побежал на них, сжимая пластмассовую рукоятку, и они, развернувшись, погнались за своим товарищем. Кровь уже лилась со спины парня непрерывным потоком. Второй зажимал рану ладонью.
               
                Милка была, на удивление спокойна. Она закрутила на поясе покрывало и мы пошли в другую сторону от убежавших парней.

Когда мы добрались до двора, уже стемнело. Мы договорились никому о
 происшедшем не рассказывать, опасаясь милиции, и собрались идти по домам.
                Но Милка взяла меня за руку и повела в летнюю кухню у их домика.

….Часа через два когда я, одевшись, собрался уходить, она поднялась с лежанки, и голая притянула меня снова к себе.
-Приходи, когда захочешь.

Ничего в наших жизнях внешне не изменилось.
Она училась и дружила с другими парнями.
Я продолжал вести жизнь пятнадцатилетнего подростка, а Витька стал  отно
 ситься  ко мне, как старшему товарищу, хотя я был на три месяца моложе, и мы выросли вместе.
                Другой стала моя ночная жизнь. При каждой возможности я бежал на встречу с Милкой и она обволакивала меня сладостной теплотой своего тела.
Никогда больше, ни одна женщина не была для меня такой родной и сладкой.
                Потом она вышла замуж. Но ничего в наших отношениях не менялось.
Я как-то спросил её, не догадывается ли муж, что она ему изменяет.
Она серьёзно на меня посмотрела:
-Это я тебе изменяю.
-Но, он же твой муж.
-А ты моё всё. Я буду с тобой всегда.

После случая на пляже, я стал другим. У меня пропал страх и желание терпеть чужие обиды, поэтому вскоре я стал уважаемым человеком в кругах определённого сорта молодёжи, что со временем не могло не привести меня на скамью подсудимых.

…Когда женщина - судья зачитала мне приговор, девчонки из нашего двора, с которыми я в детстве, образно говоря, ходил на один горшок, не могли удержаться от слёз. Плакала и мать, и другие родственники и соседи.
                И вдруг Милка, которую никто не заметил и, которой, по всем признакам, на суде нечего было делать, завыла как деревенская баба на похоронах мужа. Она зажала рот рукой и поспешила к выходу, но рыдания вырывались у неё из-под ладони.
                Для всех это было удивительно и непонятно.
               
                Моя мать потом, приезжая на свидания и, передав приветы от всех знакомых и родственников, вдруг ни к селу, ни к городу говорила:
-Она родила девочку.
-Она развелась.
-Она вышла замуж.
Больше она ничего не поясняла, а я больше ничего не спрашивал.
                Прошло больше десяти лет. Я не вернулся. Я приехал повидать родителей.
На месте бараков в нашем дворе стояли пятиэтажки, и почти все соседи остались на месте.
                -Она знает, что ты приехал – сказала мать – вот телефон.
Телефон оказался рабочий. Она работала в проэктном бюро и, когда я нарисовался( а другого слова тут не подобрать), повела меня к своей подруге домой.
                Всё было, как будто  этих двенадцати лет не было.
Мы разговаривали, как будто продолжали начатый вчера разговор, и ни о чём друг друга не спрашивали.
Пока я был дома, мы каждый день с ней встречались.
Однажды она запела тихонько эту песню про рязанских женщин:
-Это обо мне. Я тоже тебя не люблю – я тебя жалею. Ты для меня – всё.
Живой и ладно. Пока ты живёшь и я вижу какой - то смысл в жизни.
Вокруг такая мелочь. Смотреть не на что.

Моя жена позвонила на работу:
-Людмила Павловна умирает. Звонила её дочь.

Никогда с женой у меня не было разговоров о Милке, и, то что она говорила об этом, как о нашем общем деле, меня удивило.
Когда я вернулся и сел за стол, она спросила:
-Может ты скажешь, кто такая Людмила Павловна и почему я о ней никогда не слыхала?
Я посмотрел ей в глаза, как старался не смотреть никогда. Просто потому, что нормальным людям  видеть такой взгляд противопоказано.
-Людмила Павловна – это моё всё.  Я еду в Николаев.
Жена ничего не сказала, а  обошла стол и, став за моей спиной, обняла меня за плечи.
-Я еду с тобой, может  быть пригожусь, всё-таки, говорят, я неплохой врач.

Онкологические болезни мало кого украшают.
Милка  уже лежала дома. Врачи сделали всё, что могли.
Когда дочь впустила нас в её комнату, она спала. А может быть была без сознания.
                Мы сидели возле неё и плакали. Я не плакал уже больше тридцати лет.
А тут, просто лились мои слёзы, и я ничего не мог с собой поделать.
Глядя на  меня плакала и моя жена.
               
                Милка открыла глаза. На удивление, они были спокойными и ясными.
Мы продолжали молчать. Просто не было никаких слов.
И вдруг Милка негромко, но отчётливо сказала:
-Хорошо,  что у тебя такая жена.
Она закрыла глаза и, казалось, снова заснула, или, может быть, потеряла сознание.

На похороны я  не пошёл. Не было сил. Мы оставили дочери все деньги, которые взяли с собой, и на поезде поехали до Москвы.

Жена сидела напротив меня в купе и рассматривала моё лицо.
Что – то было в её взгляде новое и незнакомое.
-Ты чего, мать?
Лена ещё помолчала, разглядывая меня, и сказала:
-Ты моё всё