Проклятие Вагры. Часть 2. Глава 3

Часть 2
Глава 3
В круге жасмина

Волноваться бессмысленно. Бороться – тем более. Все письма с просьбами, подкупами и угрозами отправлены. Вежливые отказы на них получены. Все сценарии – вплоть до побега под чужим именем на другой конец Харх – провалены, несмотря на длинные цепочки взяток. Всё решится сегодня. Бежать некуда.
Вниз по осыпающимся ступеням уже ползли волны нетерпеливого гула. Массивная железная дверь, отделявшая подземелье от арены, поглощала слова и фразы, но к чему они? И что они изменят? Странно, но этот гул даже успокаивал. «Музыка неизбежности», – горько усмехнулся Джур. По привычке он тряхнул головой, чтобы откинуть волосы со лба, но лишь ударился макушкой о низкую потолочную балку. Забыл первое правило тюрьмы Белых песков: осуждённым не полагается такая роскошь, как волосы. Закон кафеаха уравнивает всех – и нищих, и королей. Бородатый охранник в проклёпанном кожаном жилете поверх красной туники встретил удар сочувствующим взглядом. Этот жилет до того напоминал панцирь, что его владелец заочно получил от Джура прозвище Черепаха. Охранник открыл было рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов получился прерывистый вдох. Второе правило: говорить с осуждёнными запрещено.
Однако не для всех разговоров требуется голос. Проведя последние сутки рядом с Черепахой, королевский наместник наблюдал за ним, читая по угловатому щербатому лицу всё, что тот не мог сказать вслух. Что ему неловко быть надзирателем особы столь высокого положения. Что до него долетели все городские сплетни о безумной дочери наместника – новом Стервятнике. Что он до дрожи боится Вагры и глубоко сочувствует её отцу. Что при одной мысли о Предвестниках ему не по себе. Интересно, у Черепахи есть дети? Судя по озабоченному лицу и добрым глазам – точно есть.
Больше всего он боится за них.
Небрежно махнув рукой, Джур показал, что ушиб пустяковый. Явно менее болезненный, чем другой «ушиб», который с минуты на минуту ждёт его на эшафоте арены. Черепаха выдавил жалкую улыбку, жестом показал на камень, выпукло торчащий из стенной кладки, и постучал себе по лбу, дескать, голова – кремень. Чёрт бы побрал этот трогательный юмор последних мгновений жизни! Хотя, пожалуй, сама Джурова жизнь и оказалась самой большой в мире шуткой. Причём, злой.
Всю ночь он размышлял об этом. После того, как, наконец, нашёл более-менее терпимую позу для лежания на низкой твёрдой кровати, так и норовящей оставить занозы на неосмотрительно оголённых участках тела. Кое-как устроившись на спине и подтянув ноги к себе, наместник даже перестал чувствовать головную боль и прострелы в пояснице. А мерный стук, доносящийся сверху, перестал казаться бьющим по спине молотком. Немигающим, тягучим взглядом смотрел он в маленькое окошко под потолком – островок звёзд в чёрном море ночи. «Чёртовы звёзды! Шамдукх!» – непременно выругался бы прежний Джур. Таков был он всю жизнь: искал виноватых, искал решений проблем, искал спасения для семьи. Быть занятым – лучший способ пережить любой шторм и причуды небесных светил. А уж с Вагрой, его единственной дочерью, они начудили с лихвой.
Иллюзий Джур не строил – совсем напротив. Смутное, но неотвязное ощущение, что с девочкой что-то не так, пришло к нему раньше всех. Это безразличие к обычным детским забавам, отчуждённость и цепкий, проникающий под кожу взгляд… Будто с самого рождения она что-то высматривала, чего-то ждала. Слышала свою музыку неизбежности и не спорила с ней. В отличие самого Джура.
У него сначала виноватым был отец, а его смерть, вместо смягчения, лишь усилила поток обвинений в адрес покойного. В тумане гнева и бессилия Джур кричал матери, новоиспечённой вдове, что отца уже нет в живых, а его авантюризм будет и дальше толкать семью на край пропасти. «Возомнил себя лучше других и потащился на старости лет стучать в звёздные врата! – высказывал он Эгсин, как будто та была его сообщницей. – Вместо защиты навлёк на нас проклятие – вечный страх будущего!» Прячась от сыновьего гнева в фиолетовых клубах эрзурского табака, мать оправдывала отца тем, что тот уже расплатился за «неразумный поступок» собственной жизнью. Нет, они действительно были идеальной парой, изумлялся про себя Джур. Приверженцы старого доброго порядка, где всё можно купить, стоит лишь предложить достаточную цену. Живой талисман для защиты семьи – пожалуйста. Отправить в Гобб подставного грумшу – не вопрос. Покончить с изоляцией и вернуться к светской жизни – без проблем. Отменить семейное проклятие, заплатив жизнью одного из родственников, – легко!
Кажется, в том разговоре мать впервые за долгое время испытала облегчение. Оно пришло к ней после слова «расплатился». Привычное, удобное для неё слово в миг поставило всё на свои места и открыло путь к спасению. Расплатился. Эгсин вцепилась в него мёртвой хваткой и спряталась за ним, как за щитом. Быстро оправилась, пришла в себя и на два созвездия раньше положенного сдёрнула с глаз траурную вуаль. Фраза «мой бедный Суварх» превратилась для вдовы в надёжную индульгенцию, и она произносила её с гордостью и достоинством.
Странную, не от мира сего внучку Эгсин предпочла не замечать. «Девочка больна, так больна…» – вот как обычно реагировала она на угрюмость и нелюдимость Вагры. Спасительное объяснение мать нашла для себя и здесь. Едва поведение внучки начало вызывать в Рассветном доме косые взгляды, она не стала переживать о проклятии. Вместо этого вдова уселась за свой любимый кварцевый стол и принялась строчить в столицу Харх письма. Если письмами, конечно, можно назвать высокомерные требования «срочно предоставить копии семейного древа госпожи Изоллы с указанием сведений о здоровье каждого его отростка». Вскоре гонцы доставили ответы, исполненные холодной учтивости, и рисунок дерева с именами в придачу. Спрятав таблички в декольте, мать скрылась с ними в собственной спальне. А вечером того же дня победоносно тыкала в них, разложив прямо на обеденном столе. Никто до сих пор не знает, был двоюродный прадед Изоллы на самом деле душевнобольным, или его таковым сделал росчерк заострённой палочки в руках Эгсин. Главное, что причина странностей Вагры была наконец найдена.
И мать с удвоенным энтузиазмом вернулась к своим любимым занятиям – озадачивать швей, подмигивать из-под веера молодым актёрам, играть в «Жабы и кувшинки», курить самый дорогой в Чарьа табак и устраивать «гадательные вечера». К тому же на её стороне был Ралаф. По праву младшего сына он был избавлен от бремени наместничьего титула, а статус материнского любимчика позволял ему проводить свободное время как заблагорассудится. Его выбор, как и раньше, обычно падал на общество артистов и пыльцу нафрии. Племянницу он звал Тучкой, а её замкнутость и причуды называл тонкой творческой натурой. Уверял, что девочка станет художницей, и они все ещё буду стоять в очереди к ней на выставку.
Вначале Джур даже завидовал той лёгкости, с которой мать и брат увернулись от гнева Зелёной звезды и зажили прежней беззаботной жизнью. Потом он их презирал. И, не найдя утешения ни в том, ни в другом, наконец, смирился. Вся жизнь, в сущности, иллюзия, и каждый имеет право на свою собственную.
Хуже всего дела обстояли с женой. Порой – Джур стыдился этих мыслей – ему казалось, что рождение Вагры разрушило всё, что он любил в своей Изолле. Хотя, казалось ли? Перемены начали происходить с первого же дня объявления о беременности. Это не было похоже на капризы, связанные с недомоганием или желанием «спекулировать» своим положением. О, как бы Джур хотел таких капризов – обычных, свойственных большинству женщин, –  которые легко исполнить при наличии денег и терпения. Увы, это были перемены совсем иного рода. Уже позже, ближе к пятилетию дочери, наместник понял, что затронули они не тело, а душу её матери. Всё выглядело так, будто тьма, не вмещавшаяся полностью в Вагре, начала понемногу завладевать и Изоллой. Да, это, пожалуй, было самое страшное. Изо дня в день наблюдать, как нежный, трепетный цветок в облаке воздушных цепочек всё сильнее обрастает льдом, оказалось мучительной пыткой. И ладно бы это был просто холод – осознанная отстранённость, которой жена пыталась выказать недовольство или разочарование. В этом случае он, Джур, призвал бы весь зной пустынь Слепых песков и жар костров Горидукха, чтобы растопить этот лёд. Разговорами, обещаниями, подарками, не важно чем, он добился бы долгожданной оттепели.
Но над этим льдом оказался не властен даже королевский наместник. Оставалось лишь бессильно смотреть, как под его мутной толщей растворяются любимые когда-то черты. Если Вагра стала тьмой, то Изолла – камнем. Всё живое в ней застыло. Иногда казалось, что жизнь в новоиспечённой матери поддерживает одно-единственное чувство – долг. Она перестала чем-либо интересоваться, хотя раньше даже такая малость, как капля дождя на лепестке лилии, могла вызвать в жене почти детский восторг. Но камням, увы, восторг чужд. Штормам и бурям вопреки они должны лежать на морском дне, заботясь лишь о том, чтобы оставаться камнями. Изолла же сосредоточилась том, чтобы Вагра вписалась в царство камней Рассветного дома. Полностью игнорируя природу дочери, Изолла занялась её «облагораживанием», дабы потом, наконец, вставить в оправу и успокоиться. Лучшие учителя из всех уголков Чарьа, бесконечная этикетная муштра, пытки приёмами и светскими мероприятиями, подмешивание в еду успокоительных трав и порошков, игры «в юную принцессу»… Чем сильнее ненавидела всё это Вагра, тем требовательней становилась её мать. Твёрдость – главное свойство всех камней.
А свойство глубоких размышлений – скоротечность времени. Наблюдая, как оживают, наплывая друг на друга, картины из прошлого, Джур и не заметил, как на Тюремную башню опустилась глухая ночь. Тёмно-фиолетовый кусочек неба в окне превратился в непроницаемо-чёрный. Вагра всегда любила чёрный цвет, вспомнил вдруг наместник и рассеянно улыбнулся. На его вопрос «Почему?» она как-то ответила: «Чёрный – это честность, папа». Отчего-то Джуру понравился этот ответ, и он решил расспросить дочь поподробней. Заворожённо глядя на блестящее оперение чёрных дроздов, рассевшихся на арке плетистых бордовых роз, Вагра очень серьёзно сообщила, что в этом цвете соединяются все остальные, – так объяснял учитель рисования, – а значит, ни один цвет не обижен. К тому же, добавила дочь, все видят его одинаково. На резонный вопрос о белом принцесса уверенно заявила, что это худший цвет на свете: «Потому что на самом деле в нём нет вообще никаких цветов. Белый – это Пустота, папа».
Эта её Пустота! Страх, проклятие, наваждение, от которого она бежала с самого рождения. Бежала и вместо спасения вновь ударялась о стены Рассветного дома. Да, девочка росла холодной и угрюмой, а с некоторых пор в ней проснулся странный, необъяснимый интерес к жестокости – не жажда крови, а именно интерес исследователя. Но разве не жесток был к ней родной дом? Никто, кроме него, Джура, не хотел узнать Вагру, понять её, попытаться разглядеть бескрайние поля её боли и крошечные зёрна таланта. Хотя, говоря начистоту, он и сам был далеко не идеальным отцом. Он всматривался в дочь, пытался стать ей другом и даже чему-то у неё научиться, но бесконечные государственные дела и разъезды не позволяли пропасти уменьшится. Вагра росла вместе со своей тьмой. Могло ли царство камней, в котором её заточили, остановить эту тьму? Нет. Потому что, в конечном счёте, тьма поглощает и камень.
Каждый становится тем, кем и должен был. Даже если это тоже иллюзия, пусть так. От споров с судьбой Джур устал. Причём, смертельно.
Гул за дверью начал стихать. Нервная улыбка – Вагра назвала бы её маской – сползла с лица Черепахи, а Джур, наоборот, хладнокровно усмехнулся. Чем ближе – тем легче. Каждое мгновение, приближая наместника к эшафоту, все больше удаляло его от самого тяжкого и гнетущего места в мире – туманов неизвестности. Головная боль вдруг прошла, словно кто-то ослабил хватку тесного обруча. И вместо него нежданное, благословенное утешение коснулось вдруг разгорячённых висков и разлилось бальзамом по всему телу. Из тишины проступил внутренний голос. Это всё игра, – мягко, но отчётливо прошуршал он тысячью языков сквозь мглу времён. Был среди них и голос отца. Не заискивающе-извиняющийся и не привычно-насмешливый, нет. То был голос человека, который всё понял.
Звучал он недолго – очень скоро его рассекло эхо металлического раската. Вздрогнув, Черепаха весь подобрался и помрачнел, а Джур снова не сдержал саркастическую усмешку. С этого ведь самого звука пятнадцать лет назад начинался тот роковой Смотр грумшу. Та проклятая церемония, за которую семья платит по сей день: жизнь Суварха, душа Вагры и, наконец, его, Джура, собственная жизнь. И разница лишь в том, что отец смотрел на происходящее с ужасом, а Джур – нет. Теперь нет.
– Жители Назгапа и гости Колыбели Чарьа! – отрывисто донеслось из-за дверного бастиона. – Прежде чем мы начнём эту историческую двойную церемонию, вы обязаны уяснить несколько вещей! Слушайте и внимайте, ибо это приказ кафеаха!
Черепаха тут же по-военному вытянулся, а его добродушный взгляд растворился под маской служебного долга и равнодушия. Джур живо представил презрительный взгляд, коим его дочь смерила бы это механическое преображение. И, сам от себя не ожидая, сделал это за неё. Вместо ответа Черепаха развернулся лицом к лестнице, ведущей к двери на арену, из-за которой после короткой паузы вновь зазвучал бас глашатая Альха:
– Первое! – Словно по команде, Черепаха вскинул подбородок так, что оттопырилась густая вьющаяся борода. – В сегодняшних событиях, – прокричал Альх, – нет места ни глумлению, ни злорадству. Если кто-то пришёл сюда, чтобы излить эти чувства, пусть знает: рано или поздно они обратятся против вас самих!
В разлитой за дверью тишине ощущалось замешательство. Черепаха слегка наклонил голову: похоже, от самоанализа она изрядно потяжелела.
– Второе! Земли Чарьа – это ухо Харх, до которого долетают голоса богов! Как вы все знаете, эти голоса говорят с нами на языке звёзд и камней! – Одобрительный шелест трибун напомнил Джуру стрекотание насекомых. – Но сами мы, конечно, не боги! – Стрекотание стало тревожней. – Более того, – Альх возвысил и без того звучный голос, – как выяснилось, мы – плохие переводчики! Все мы! Ибо пятнадцать звёздных циклов назад большинство из вас сидело на этих же самых местах и с молчаливым согласием взирало на чудовищную ошибку – Посвящение ложного Стервятника! Когда представивший его человек взойдёт на эшафот, помните: никто из вас не оспорил его выбор!
И снова эти трогательные моменты последних мгновений жизни! Отрадно знать, что твои судьи и палачи с тобой солидарны. Во рту вдруг стало приторно-сладко, как от медовой соты. Джур сжал зубы: их и правда свело. А потом, расслабив челюсть, как по волшебству он вернулся в прежнее философское состояние.
– Третье! – рыкнул на собравшихся Альх. – Главный урок сегодняшней церемонии – урок покорности! Мы проводим её для того, чтобы убедить богов, что избранный ими народ умеет признавать и исправлять свои ошибки! – Над ареной зажужжало испуганное стрекотание. «Армия цикад перед грозой», – подумал наместник. Мысли о насекомых оказались удивительно прилипчивыми. Зато бессменного глашатая Чёрного шатра смутить, а тем более сбить, было невозможно. Выждав необходимую для «больших» речей паузу, он обрушил на зрителей последнее – и главное – наставление кафеаха: – Все наши действия, – громыхнуло над Джуром, – и все помыслы – это демонстрация покорности богам и напоминание, что здесь, на юге Харх, они – главная, неоспоримая власть!
И Черепаха распахнул дверь на арену. Армия цикад приготовилась.

Все эти слова – бессмысленны. Особенно про злорадство. Уж оно-то лилось с трибун через край. Ни клетка, ни чёрное бархатное полотно с золотыми кистями, которым та была занавешена, – ничто не могло скрыть его хохочущее эхо. Да, злорадства было больше всего. Оно и понятно: все обожают суд над чужими ошибками. Любимое развлечение бабки после светских приёмов и дяди после неудач в любви. Смешно! Разве свою боль можно выжечь болью другого? Допустимо ли ей радоваться, как в детстве радуешься шоколадным пирожным? Тупое стадо.
В груди шевельнулся клубок колючего раздражения. Извечный спутник Вагры, сопровождающий её почти на всех мероприятиях. Никогда он не сулит ничего хорошего. Всегда первым чует Пустоту.
Вагра села на песок арены, и, несмотря на непроницаемую темноту клетки, закрыла глаза и заткнула уши. «Сгинь, Клубок». Тот прислушался: втянул обратно сучковатые нити и провалился вниз, устроившись где-то меж рёбер. Знает, что будет, если он посмеет испортить коронацию. То-то же.
Мелодичная тишина и выразительная темнота радушно впустили принцессу в свой временный приют. Чертоги разума. Жаль, это ненадолго, ведь скоро начнётся. Но пока эти чертоги в полном её, Вагры, распоряжении. Под закрытыми веками послушно развернулся громадный холст, сотканный из лоснящихся чёрных перьев. А каллиграфическая палочка, окунувшись в зелёную фосфоресцирующую краску, принялась старательно выводить на нём рисунки.
Первым она нарисовала Нугура. Высокий, как древний шаманский идол, он тянется в небо своей лунной сединой. Почти касается звёзд, и это «почти» не даёт ему покоя. Он слышит песни звёзд, и они сводят его с ума. Считает, что достоин их и строит себе каменный трон – до самого неба. Опрометчиво. Но в чём его нельзя упрекнуть, так это в неисполнении обещаний. Пока всё идёт так, как и сулил старик: подобающий наряд и обстановка, будущих поданных много, но они на подобающем расстоянии, а Круг окантован ветвями жасмина. Густой запах забродившего мёда лениво вполз в картину. Янтарь памяти расплавился и в нём что-то шевельнулось, оттесняя Нугура с его камнями и звёздами. Гул Круга, раскалённый песок, хаотические вспышки тревоги, оскорбляющие божественную темноту, и жасмин, перемешанный с запахом клея. «Я здесь уже была».
По перьевому холсту пробежала рябь, и смутный пейзаж прошлого исчез. Вместо него на чёрном фоне начал проступать портрет. Едва линии наброска обрели объём и начали крепнуть, Вагра с отвращением поняла: это та – Другая. Которую Хамудар назвал этим водянистым, бесцветным словом «Нымь». Вагра закатила глаза и скорчилась. Каждая черта самозванки отзывалась болью в рёбрах, словно портрет ломал и дробил их. Клубку очень не нравилось то, что вырисовывалось за веками Вагры, и он, корчась вместе со своей хозяйкой, пытался распутаться. Принцесса сжала кулаки. Нужно успокоиться. Никакой Другой здесь нет. Это фантом, воспоминание, призрак из прошлого. Кукла с пустыми глазами, заменявшая её, Вагру, до сегодняшней коронации. Ничего, скоро прислужники сорвут покрывало, зазвучит музыка – Нугур обещал, – и все увидят, кто здесь настоящий Стервятник. Угрозы подействовали: на Другой начала рассыпаться её уродливая маска, а следом – и она сама.
Но этот пепел не развеялся по ветру. Он кружил и кружил над переплетением чёрных перьев, словно к чему-то готовясь, а потом начал собираться в линии нового портрета. Высокий лоб, на который больше не падала непослушная прядь, меланхоличный взгляд, волевой подбородок. Отец. Заклятый враг Пустоты. Когда она подступает особенно близко, Вагра до сих пор отгоняет её звоном отцовского колокольчика, как тогда, на том безобразном празднике в детстве. Отец всегда выглядел так, как будто что-то знал. Он тоже ненавидел Пустоту, но, увы, не смел вступить с ней в полноценную схватку. Зато, в отличие от остальных, не метал перед ней бисер. Вот и сейчас, дрожа на холсте серыми клочками пепла, отец смотрит на Пустоту с вызовом. «Ничего, папа. Осталось недолго. Я стану Стервятником, и твой колокольчик превратится в огромный колокол. Ты будешь гордиться». Отец в ответ лишь грустно улыбался с портрета.
«Надеюсь, ты сидишь в первом ряду».
А потом всё растаяло – и портрет, и перьевой холст. Потому что нестерпимая, жгучая, лживая белизна вторглась в чертоги разума. Вагра медленно отняла руки от ушей и открыла слезящиеся от ненавистного света глаза. Она приготовилась.

Лавина света и звука чуть не сбила Джура с ног. Когда распахнулась дверь на арену, и он, словно древний человек из пещеры, наконец, вышел на открытое пространство, всё вокруг показалось наместнику нереальным. До такой степени, что вопрос: «А не умер ли я уже?» прозвучал вполне правомерно. Интересно, все ли осуждённые, имея массу свободного времени до собственной казни, развлекаются препарированием всех своих поступков и мыслей на предмет правомерности?
Опять этот идиотский предсмертный юмор. Тьфу ты.
Идиотский, спору нет, но, заметьте, никакой другой защиты жизнь на этот случай не приготовила. Джур вдруг понял, что никогда не был по эту сторону арены Главной площади Назгапа. Обычно его место там – в комфорте удобного кресла первых рядов амфитеатра, откуда он слегка рассеянно, витая мыслями где-то между новым докладом в столицу и предстоящей командировкой в дикие земли Сухонглей, взирал на церемонии, выступления и, конечно, казни. Но жизнь умеет шутить, и вот выжженный добела песок злорадно скрипит уже под его сандалиями.
После подземного безвременья всё снаружи казалось не только нереальным, но и огромным. Круг арены – бескрайнее поле боя, растянутое от горизонта до горизонта. Беспощадный свет Матери звёзд плавит очертания всего. Куда идти? Ещё один идиотский вопрос. Сказали же вчера: за Улуссом. Где он?! Джур вдруг остановился и нервно замотал головой.
Куда мне идти?
Наместник начал вглядываться внимательней, и тут, будто притянутое его вниманием, кольцо ярусов стало сжиматься. То, что только что казалось далёким бесплотным маревом, обрело форму, цвет и голос. Джур несколько раз обернулся в поисках «путеводной звезды» – таинственного Улусса, – но вместо него обнаружил лишь раззявленную пасть амфитеатра. «Вроде бы речь шла лишь об одной отрубленной голове, а не о том, чтобы быть сожранным целиком».
Ах, эти трогательные моменты!
Рука в нагретой кожаной перчатке осторожно коснулась Джурова плеча, мягко задавая направление движения. Какое разочарование. Загадочный Улусс оказался всего-навсего Черепахой. Следом за этим открытием всё постепенно начало вставать на свои места.
Прежде всего, арена. Наконец определившись с собственным размером, она стала если не уютной, то, по крайней мере, не бескрайней. А пасть удивительным образом превратилась во вполне обычные зрительские ряды. Примерно так же, как Улусс в Черепаху.
Бородатый проводник вёл Джура в противоположный конец ристалища, где были установлены широкий стол из тёмного дерева и поразительных размеров клетка. Из-за стола вздымалось пять зелёных колпаков, под которыми блестели нити чёрного бисера. Они закрывали лица. Издалека колпаки казались горбатым болотным чудовищем, источавшим чёрную слизь. По мере приближения к столу кафеаха это впечатление только усиливалось. Помнится, Нымь, пленница Джура, называла Назгап городом-зверем. Что-что, а зрение у неё было в полном порядке.
Под беспокойное жужжание трибун осуждённый миновал и будущее место последнего своего публичного выступления – помост эшафота. Пахло разогретой смолой и древесной стружкой, а по обоим концам сооружения с наивной заносчивостью новобранцев стояли стражники. Не исключено, что в этом звёздном цикле он, Джур, лично принимал у них присягу. Немного утешало то, что нашитые на их чёрных рубахах серебряные звёзды наверняка жутко пекли тело в самых разнообразных местах, а отсутствие даже маломальского тента лишь усиливало этот эффект.
Джур знал, почему он шутит. До клетки, на которую он всё это время старался не смотреть, оставалось всего несколько шагов. Он знал, кто в ней; весь этот цирк с покрывалом – для впечатлительных дам и простаков. А он знал, и потому защищался. Так, как привык, – щитом из кустарной иронии.
 «Ты не готов это увидеть, – твердила рассудочная часть мозга. – А твоё липовое смирение – это тоже защита, причём, неудачная».
Кто бы спорил.
– Королевский наместник из Подгорья, сын Суварха, хозяин Рассветного дома – господин Джур! – сообщил собравшимся Альх на тот случай, если в этом обритом, нервном, измождённом человеке в сером рубище и грубых сандалиях зрители не узнали представителя королевской власти. Возможно, так оно и было, потому что за объявлением не последовало никакой реакции – ни оваций, ни презрительного воя. Одно только обезличенное жужжание. Мощный бас Альха врезался в него как нож в масло: – Первая часть сегодняшней церемонии – осуждение господина Джура за помещение в Гобб ложного грумшу, который занимал в нём место пятнадцать звёздных циклов. Грумшу, предсказанного такой формулой камней-знаков: «Стервятник, Ящер, Смерч, Заражение, Безумие».  Кафеах подчёркивает, что это первый подобный случай в истории сакральных игр нашего региона. – Глашатай поднял указательный палец: – Первый, и, как мы надеемся, последний! А подкрепит нашу надежду кровь, которая сегодня прольётся на этой арене. Господин Джур будет казнён через отрубание головы.
«Так вот, что это был за стук в ночи, – как бы назло пафосу глашатая подумал наместник, – сколачивали доски для эшафота. Ночью?.. Вот это условия труда! Впрочем, теперь это заботы будущего наместника. Посмотрим, как Ралаф справится. Хотя… А как я посмотрю?»
К счастью, Альх понятия не имел о саботаже осуждённым его торжественной речи, а потому уверенно – и очень громко – продолжал:
– Лучшим доказательством правомерности нашего приговора станет, – энергичный взмах полных рук указал на задрапированную клетку, – публичная демонстрация истинного грумшу – Стервятника! – Руки Альха поднялись выше, и теперь указывали не на клетку, а на выцветшее от зноя небо. – Кафеах напоминает, – выкрикнул оратор, – что истинные грумшу всегда находят дорогу в Гобб, как ни зарастала бы она временем, ложью и нашей слепотой!
«Интересно, он долго репетировал?» Колени Джура оказались устойчивы к спасительному юмору, но не к ожиданию встречи с обитательницей клетки. Задрожали как сукины дети. Шамдукх. Обидно встретить последние мгновения жизни с пляшущей линией горизонта, отметил про себя осуждённый, но исправить это никак не мог.
А глашатай, которому не было решительно никакого дела ни до юмора, ни до коленей приговорённого наместника, завершил вступительную речь не то обещанием, не то угрозой:
– Жители и гости Назгапа! Если у кого-нибудь из вас есть сомнения о подлинности нового Стервятника, то очень скоро они развеются! – Трибуны томительно вздохнули и затрепыхались сотнями крылышек-вееров. Довольно кивнув, Альх в пол-оборота повернулся к веренице служителей, стоящих за спинами кафеаха, и кивком головы подал сигнал.
«Всегда приятно чувствовать себя частью великих событий. Чем страшнее они, тем сильнее раздувает от важности. Особенно если умирать не тебе». Сердце наместника, уподобившись коленям, задребезжало в груди, как изношенный механизм. От хладнокровия, достигнутого ночными упражнениями в философии, не осталось и следа.
Но Джур уже его не искал. Потому что чёрное бархатное полотно с золотыми кистями только что сползло с клетки.
Отец разглядел дочь не сразу. Сначала клетка и вовсе показалась ему пустой. Но луч надежды, едва блеснув, тут же растаял в грозовой туче. Вагра здесь.
– Кафеах представляет истинного Стервятника! – протрубил глашатай. Его бас стремительно прокатился по арене, не встретив на своём пути никаких помех: рой трибун внезапно стих, и даже крылышки вееров прекратили колыхать раскалённый воздух. И тогда вдохновлённый Альх, набрав в мощную грудь побольше этого самого воздуха, приказал: – Узрите!
Но это «узрите» вдруг соскочило, сорвалось с тяжеловесного ожерелья речи вместе с голосом глашатая, и, вместо торжественного финального аккорда, вышло больное, скрипучее карканье. Отец и дочь криво ухмыльнулись. А оконфузившийся оратор застыл посреди арены со вскинутыми к небу руками, театрально зажмуренными глазами и по-слоновьи расставленными ногами. Эта красноречивая пантомима отражала ожидание, знакомое артистам, политикам, да и любым избалованным вниманием лицам – ожидание оваций. Неважно восторженных или гневных – главное, громких. И пока Джур с опаской вглядывался в затаившуюся в дальнем конце клетки Вагру, его слух отчего-то тоже напрягся в ожидании зрительской реакции. Инстинктивно сжались кулаки, сомкнулись челюсти, напряжённо вытянулась нитка рта. Ему вдруг захотелось стать огромным. Превратиться в великана, и, желательно, умеющего кидаться каменными глыбами. Из далёких глубин подсознания донёсся насмешливый внутренний голос и отметил, что приближение казни обостряет не только чувство юмора, но и воображение.
 Ну? Где оно? Оскорбительные выкрики, негодующий лай, издёвки. Злорадный смех. Всё то, что окружение семьи наместника все эти пятнадцать лет тщательно прятало под масками светской учтивости и этикета. Мрачное озарение некстати посетило Джура. Выходит, что вся эта ненавидимая им фальшь и защищала дочь от мира. По крайней мере, до сегодняшнего дня. Все лукавили, отводили глаза и двусмысленно улыбались, а теперь все эти насекомые нацелили свои жала на Вагру.
Предчувствие обмануло наместника. Над ареной продолжала стоять оглушительная тишина. И в этой тишине был слышен хруст каждой складки пышного, как гребень морской волны, платья из чёрного батиста. Словно разбуженная дневным светом, Вагра начала медленно подниматься. Чёрное облако из нашитых внахслёст лоскутов стало послушно вытягиваться вверх. По песку зашуршала траурная бахрома шлейфа. Ноги сами понесли Джура к витым металлическим прутьям. Успеть. Во что бы то ни стало нужно успеть увидеть её настоящую. И, что ещё важнее, услышать. Чтобы в последней отчаянной попытке, наконец, понять, кто она такая. Последние минуты жизни – справедливая плата за ответ на этот вопрос. Что кафеах сделает ему? Может быть, накажет?
Дрожащие пальцы наместника вцепились в нагретые спирали. Шея напряглась и втянулась в плечи, а затылок превратился в говорящее зеркало. Оно без умолку пророчило скорое вмешательство стражников. Но и зеркалу и стражникам назло отец совершенно обыкновенно позвал к себе дочь:
– Вагра!
Худое бледное лицо со впалыми щеками исказила судорога. В больших чёрных глазах мелькнула вспышка понимания, и от неё разбежались молнии гнева. Дочь Джура свирепо покосилась сначала на эшафот, а затем – на частокол из зелёных колпаков.
–  Отец.
Мир вокруг содрогнулся детским рыданием и треснул, как хрустальный шар. Пена предвкушения коронации схлопнулась тысячью пузырьков – х-х-х-ло-п-п-п! – и звук этот был подобен грому в жаркий летний полдень. Очень захотелось затрясти головой, но вокруг сейчас люди…
…а люди так не делают, – как всегда вовремя напомнил в голове голос матери.
«Как можно было не догадаться? Как можно было даже не спросить, чья казнь откроет коронацию? Глупый доверчивый ребёнок, – кляла себя принцесса, – ребёнок которого втянули в игру без объяснения правил».
В один миг всё в глазах Вагры сделалось до тошноты ярким. Мир, словно издеваясь над ней, рисовал глумливую карикатуру на сцену, которую она столько раз прокручивала в своём воображении.
Она в чёрной птичьей мантии? Да, но так съёжилась и сгорбилась, что того и гляди провалится в её недра. Все смотрят на неё? Да, и недоумевают ещё сильнее прежнего. Вокруг море поданных? Да – вот эти пёстрые размытые пятна, ползущие к клетке, чтобы оторвать себе лоскут с птичьей мантии. На коронации будет казнь? Да – отца коронуемой!
Вагра почувствовала себя потушенной свечой; под остывающей чешуёй из воска медленно костенело тело, а глаза застилал сизый дым. Она попыталась было протянуть руки к отцу, чтобы сквозь прутья схватиться за его побелевшие пальцы, но вместо этого вцепилась в свой корсет из жёстких чёрных перьев: принцессе снова показалось что она вот-вот провалится внутрь своего громадного платья. Но этого не произошло – челюсти корсета были плотно сомкнуты. Так плотно, что шнуровка Вагровых детских бальных платьев по сравнению с ним казалась теперь лёгкой паутинкой.
– Почему? – только и смогла выдохнуть принцесса.
Отец странно улыбнулся, и от этого сделался поразительно похожим на поздний портрет деда Суварха из западной гостиной.
– Почему? – изумлённо переспросил он, щурясь и вытягивая шею вперёд. – Хороший вопрос, Воробушек.
Секретное прозвище, неизвестное ни одной душе в Рассветном доме. Здравому смыслу вопреки на лице Вагры отразилась улыбка отца. А над ареной загудел монотонный хор служителей Чёрного шатра. Времени оставалось мало.
– Это из-за меня?
Ещё больше изумляясь, Джур выразительно моргнул, и, бросив небрежный взгляд на стол с зелёными колпаками, уточнил:
– Ты и правда ничего не слышала? Они только что зачитывали приговор.
– Правда.
– Что же ты делала? – Отец обвел глазами площадь клетки.
– Я рисовала, папа. – Для убедительности Вагра зажмурилась и приложила ладони к ушам. Это отчего-то обрадовало отца. Обняв дочь просветлевшим взглядом, осуждённый сказал:
– Вот и правильно, Воробушек. Всегда рисуй. Слов вокруг тебя будет много, – он вновь кивнул на кафеах, – слов похвалы и клеветы. – Похоже, отец чувствовал, что разговор скоро будет оборван: его речь ускорилась, а улыбка с дедова портрета исчезла. Наместник вглядывался в Вагру как вглядываются в рябь на воде, чтобы, преодолев её, рассмотреть отражение звёздного неба. Он перешёл на доверительный шёпот: – И то, и другое будет…
– …ложью, – закончила за него дочь. Оторвав, наконец, пальцы от корсета, она положила их поверх отцовых: теперь они держались за прутья клетки вместе. Мрачное озарение внезапно пронзило Вагру. Отстранившись, она по-птичьи наклонила голову вбок и спросила: – Ты здесь, потому что солгал? – И, будто отвечая самой себе, медленно проговорила: – Солгал ради меня. – Хор служителей взял в этот момент пронзительно-высокую ноту.
Джур молча кивнул.
– Солгал – и просчитался, – добавил он с прямолинейностью обречённого. – Но у меня есть оправдание – узел этой лжи завязал не я. – Взгляд Вагры молил: продолжай. И отец продолжил: – Твой дед Суварх возмечтал о живом талисмане для семьи и подкупом добился от главы кафеаха личного пророчества Зелёной звезды. – Беспощадная правда сыпалась из него дождём стрел. – Ты можешь назвать это старческим эгоизмом, но и у него есть своё оправдание – страх. На пороге смерти отца терзали видения и кошмары. Будущее Харх рисовалось ему жестоким и кровавым, и он постоянно твердил о чудовище, спящем в камне. Страшные сны иссушили его тело и, возможно, рассудок. И тогда твой дед вместе с шаманом Хамударом отправился к югу от Урмахи, чтобы вместе с благословением Зелёного ока получить формулу грумшу, который защитил бы нас от ужасов будущего. Вот только всё это оказалось злой шуткой: на весь Чарьа не нашлось ни единого существа, соответствующего дедову пророчеству. Подходил срок объявления нового грумшу, а у алебастровых плит – хоть шаром покати. Весь Рассветный дом жил в страхе, опасаясь, что эта опасная махинация с высшими силами раскроется. И что тогда? Массовая казнь на Главной площади Назгапа? Несмываемый позор для будущих поколений? Мы закрылись в резиденции, распустили почти всю прислугу и стали думать, что делать. Как самостоятельно «исполнить» это пророчество, чтобы исправить ошибку твоего деда.
Новое озарение кольнуло Вагру внизу живота. Клубок проворчал что-то язвительное.
– Другая, – почти вскрикнула принцесса, зажимая руками рот. Отец протянул к дочери руки, но она резко отпрянула от него, и прутья вновь выросли между ними непреодолимым барьером. – Ты сшил эту куклу – Нымь, – прошипела она, медленно пятясь, – приклеил ей глаза, набил соломой и подсунул в Гобб вместо меня. Вместо меня! –  глухо прокаркала Вагра каким-то чужим голосом.
– Да, – с той же прямолинейностью согласился Джур. Горькая тоска близившегося расставания вилась над ним дроздовой стаей. – Но тогда я только узнал о твоём скором появлении на свет. Когда, как ты выразилась, я и шил эту куклу. – Вздохнув, он с сожалением покачал головой и добавил: – Нужно было что-то делать, Воробушек. У меня не было в запасе этих пятнадцати лет. Счёт шёл на дни.
Вагра оскорблённо ощерилась:
– Но этих дней тебе хватило чтобы создать Пустоту! – При слове «Пустота» клубок оживился и голодно лязгнул зубами. Лицо принцессы потемнело. – Ты, боровшийся с ней всю жизнь, – позабыв обо всех предосторожностях, выкрикивала она, – ты, всю жизнь защищавший меня от неё, оказывается, создал Пустоту собственными руками!
– Можешь проклинать меня до конца времён, – тихо, но твёрдо ответил отец, – но знай: я защищал тебя и тогда. Особенно тогда. – Он снова тяжело вздохнул, как будто воздух вокруг был отравлен. – Но уверен, что тебе расскажут совсем другую историю.
– А мне и не нужно ничего рассказывать, – огрызнулась Вагра. Сузив глаза, она криво усмехнулась: – Я здесь уже была.
В струящемся от зноя воздухе хор выстреливал в небо заключительные фонтаны многоголосия.
– Как – была? – Расчёт Вагры оправдался: отец пришёл в полное замешательство. Зачем-то озираясь по сторонам, он не слишком уверенно возразил: – Этого не может быть…
А у его дочери, напротив, всё постепенно начало вставать на свои места.
– Ты сказал, – запястья принцессы дёрнулись, но она сдержала внезапный приток силы, – что перед коронацией этой Нымь узнал о моём скором появлении.
– Верно. – Отец непонимающе уставился на дочь.
– Но я уже была, – гордо изрекла Вагра. И, опережая первые признаки осмысления в глазах Джура, пояснила: – А значит, была с вами и на той фальшивой коронации.
Отец предсказуемо опешил:
– Но как… – Он всматривался в Вагру ещё пристальней, как будто хотел проникнуть ей в голову. – Как ты можешь это помнить?
– Помнить можно по-разному. – Краем глаза принцесса заметила, что над столом кафеаха медленно всплыли пять зелёных колпаков. А это значит, что зелёный занавес, грозящий навсегда разделить её с отцом, начал опускаться. Арену огласило эхо преждевременных оваций. Речь Вагры стала торопливой, жесты наполнились подростковой суетливостью. – Я помню, – перекрикивала она гул трибун, – помню запах жасминового масла, которое втирали матери в живот; запах клея и краски той отвратительной маски Стервятника; запах горьких капель – бабушкиного успокоительного лекарства; запах золы и срезанных веток – это в Гобб пришли мои первые поданные. – Вагра резко распрямилась, выросла в своём платье, напоминающим огромную чёрную розу. Узница клетки гордо тряхнула головой, и тёмный каскад волос рассыпался по худощавым плечам, сливаясь с батистовыми лоскутами. – Я уже здесь была, – упрямо повторила она.
– Была… – зачарованно повторил за дочерью отец. Лицо его вдруг подёрнулось каким-то неведомым умиротворением, словно он вспомнил о чём-то важном и успокаивающем. – И вот ты вернулась.
 Улыбка Джура указывала, что, наконец, он достиг того, к чему стремился всю жизнь, – примирился с неизбежностью. И тогда произошло чудо: Вагра почувствовала, что становится больше. Сливаясь с церемониальным платьем, она с удовлетворением заметила, что оно становится ей по размеру. Отец её принял. Даже такой – в виде чудовища в клетке. Признал, что это чудовище нужно Харх. Иначе Пустота придёт и поглотит весь остров.
– Да, я вернулась. – Вагра постаралась придать голосу уверенности. Пусть тот единственный, кто верил в неё, уходя, увидит её большой и грозной. Взаимное прощение размягчило сердце принцессы, а предчувствие скорой утраты стискивало его тугим плетением колючих роз. Тех, под которыми в невозможно далёком прошлом они с отцом вели редкие разговоры о птицах и цветах. Укол каждого шипа отзывался мыслями о мести за отца. Но это всё потом. После того, как она переживёт эту теперь уже ненавистную коронацию. Принцесса заставила себя спокойно улыбнуться: – Спасибо, – миролюбиво сказала она, – что защищал меня всё это время, пока я была Воробушком. Ты единственный всегда видел правду, даже когда жизнь заставляла вымараться во лжи. – За криками нетерпеливых зрителей Вагра почти не слышала свой голос. – Но теперь защитницей буду я, – пообещала она, возвращая руки в дрожащие ладони отца. – Теперь я Стервятник, склёвывающий ложь этого мира, и на мой клич слетаются всё новые поданные. Не бойся за меня, отец. «И прекрати терзать себя», —жарко прошептала принцесса ему в ухо. – Я всё равно стала бы тем, кем и должна была. Какие-то дурацкие царапины на старых камнях здесь ни при чём.
Как раз в это мгновение за спиной отца выросла фигура в красном кожаном жилете. Он последний раз протянул к Вагре руки, и, медленно развернувшись, начал удаляться от клетки. Дочь продолжала упрямо следить за удаляющейся фигурой. И за это упрямство ей воздалось: она успела увидеть, как теперь уже бывший наместник в последний раз обернулся, чтобы одарить её благословляющим взглядом.
– Не бойся чёрного, отец! – выкрикнула она что было сил. – Чёрный примиряет все цвета! Чёрный – это правда!
И зелёный занавес навсегда разделил отца и дочь.

Шум и гвалт, помноженные на полуденное пекло, – вот это действительно высшая мера наказания. Особенно, если и без них голова раскалывалась подобно медовым плодам финуйского дерева в зубастых серебряных щипцах кухарки. «Проклятые щипцы, – выбранил себя Ралаф. – Зачем я только о них вспомнил?» Расплата не заставила себя ждать. Теперь, ко всему прочему, в каждом спазме в висках и глухом ударе в затылок ему слышался металлический лязг челюсти орехокола в виде серебристого крокодила – очередного «оригинального» подарка властительному брату от ещё одного южного подхалима. Ралаф страдальчески прикрыл вспухшие веки, и в их тяжести ощутил всю толщь моря Вигари. Провалиться бы в неё, да там и остаться. Но перед глазами, словно круги на воде, разбегались бордовые спирали, намекая, что серебряный крокодил вот-вот вынырнет. Нет, уходить под воду нельзя. Получив тычок веером в левый бок, брат Джура кое-как разлепил веки. А крокодил-орехокол обиженно прощёлкал в правое ухо, что, может, он и не оригинален, но вообще-то стоит денег.
Согласившись с этим замечанием, Ралаф решил, что, когда этот кошмар закончится, и они с матерью и золовкой вернутся домой, нужно будет всенепременно положить фигурные щипцы в один из дорожных сундуков. Домой… Серебристый крокодил расхохотался и звучно задробил сверкающим хвостом по зеркалу мелководья. И снова оказался прав: ведь завтра Рассветный дом станет для их семьи чужим. Каждая собака в городе уже слышала, что караван нового наместника из Подгорья преодолел половину пути в Чарьа. Утром семью ждёт очередное унижение, а именно, возврат ключей от резиденции градоначальнику Назгапа, дряхлому и высушенному, как и сама столица Белых песков. Куда только делось всё её хвалёное южное гостеприимство? Ещё вчера щедрая и услужливая, сегодня она уже поворачивается к тебе своей выгоревшей потрескавшейся спиной. Ещё и бормочет проклятья на самом древнем своём диалекте – специально, чтобы ты услышал их, но не понял.
Выходит, Чарьа, как заносчивая старая дева, не прощает ошибок. Хотя, стоит признать, что уж он-то, Ралаф, испил её соков сполна. Дружба с именитыми актёрами и художниками, выставки, представления и импровизации, плавно переходящие в высокохудожественные шабаши и таинственные маскарады за высокими, увитыми розами и виноградом, стенами усадеб. Не в пример скучной, полной обязанностей жизни старшего брата, отягощённого двойным бременем: должностью наместника и браком. При мысли о Джуре грудь сдавило так, что в неё еле проникал воздух. Пластинчатые лапы серебряного крокодила впечатали Ралафа в спинку кресла, он закашлялся и часто задышал. Злость и скорбь разрывали брата наместника. Словно крокодильи лапы, тянули его в разные стороны, мучали и терзали.
Разумеется, узнав о похищении племянницы и заключении старшего брата под стражу, младший пришёл в ярость. Как обычно, интуиция его не подвела, и он мгновенно предрёк необратимое падение семьи. Впервые оставшись в ней единственным мужчиной, он, как истинный провидец и стратег, метался по Рассветному дому с криками: «Это конец!», «Собирайте всё ценное!» и «Мы в этом не участвовали!» Его тонкое чутьё сообщило, что праздник жизни заканчивается, а убирать со стола больше некому. Обладатель богатого воображения, Ралаф со всей ясностью видел и даже чувствовал, как его богемная компания превращается в коллекцию язвительно хохочущих восковых фигур, как все театры и галереи Назгапа заносят его, главного их попечителя и мецената, в чёрный список и как его модные наряды рассыпаются в пепел. Но глуп тот, кто пренебрегает корнями! Этой старомодно-нравоучительной фразой заканчивается новый спектакль его лучшего друга Эпира, расходы на постановку которого Ралаф великодушно взял на себя. О нет, о корнях-то младший сын Суварха как раз не забыл! Грозной тучей ворвавшись в резиденцию после ареста Джура, он первым делом отомстил за грядущую опалу корням – решительным движением сорвал со стены в западной гостиной портрет отца и самолично изорвал его в клочья. А когда прислуга, терпеливо дождавшись конца этого выступления, вымела с мраморного пола последние обрывки холста и обломки рамы из золочёного дерева, Ралаф обрушился на старшего брата. Обстоятельство, что, в силу нахождения в Тюремном подземелье, тот его не слышал, показалось Ралафу малозначительным. «Выступать нужно так, как будто нет ни сцены, ни зрителей», – так однажды сказал заслуженный артист Назгапа на собственном творческом вечере. Прекрасная мысль. Взяв её на вооружение и заняв сценическую диспозицию под пустотой загубленного портрета, Ралаф исполнил блестящий монолог на тему гордыни и недалёкости Джура. Настойчивым рефреном повторялась фраза: «Он всё испортил!»
Вместо аплодисментов Ралаф получил истерику матери и обморок Изоллы, а вместо цветов – растерянные взгляды перепуганной прислуги.
Уже позже, в тревожном молочном свете звёзд и клубах нафриевой пыльцы, к Ралафу пришла незнакомая гостья – скорбь. Её горькая призрачная улыбка подсказала, что от неё ничего не скрыть и что она презирает дешёвое спасительное лицедейство. Растёкшись по джутовому креслу на террасе, Ралаф смотрел сквозь расплывающийся ночной сад, и, вместо инжирных деревьев и плетистых роз, видел лицо брата. Джур смотрел на него со своей обычной строгостью, но без осуждения. И хоть его холодная трезвость и благоразумие оскорбляли несостоявшегося артиста, он с тоской понимал: ему будет их не хватать. Более того, ему без них не выжить.
А сумрачное царство трав и листьев соглашалось и кивало Ралафу, надменно покачивая гроздьями росы и ухая голосами ночных птиц. В таких местах легко почувствовать себя одиноким и неприкаянным. Ещё легче, если пыльца нафрии втягивает воображение в свои затейливые игры. По её ли прихоти или по наущению Ралафовой фантазии, но лицо старшего брата расплылось пуще прежнего, линии дрогнули, вздохнули вместе с садом и вскоре выплавились в другое, но тоже очень знакомое лицо – отца. Слишком, правда, молодого и слишком похожего на самого Джура. Непреодолимая сила повлекла Ралафа к призраку. «Вот, кто всё исправит», – обрадовался он, и, захваченный внезапным порывом, подскочил с кресла. Развеялось как дым неуютное одиночество, а земля под ногами вновь стала привычно твёрдой. «Какое прекрасное чувство! –  заметил Ралаф, устремляясь к перилам террасы. – Чувство, что ты снова – младший». Он запутался в полах домашнего шёлкового халата и едва не поскользнулся на полированном мраморе, но всё это неважно. Куда важнее, что лицо отца-Джура становилось всё ближе и – самое главное – в нём всё также не было осуждения. Призрак готов выслушать. Нужно просто всё ему честно рассказать; рассказать и покаяться. Ну, может, ещё сделать какой-нибудь комплимент его политическим успехам или похвалить за твёрдость характера, обязательно противопоставив её собственным слабостям. И тогда… Касаясь гладких гипсовых перил, Ралаф чуть не расплакался от облегчения, уже предвкушая, как понятый и прощённый, уже завтра он проснётся в своей любимой, привычной жизни. Утро встретит его ласковым светом Матери звёзд, свежайшими фруктами в грудах ледяных слитков, крепчайшим гарабирским сорхом с ореховой пудрой, щекочущими театральными сплетнями и аккуратной стопкой табличек с приглашениями. А все вчерашние потрясения окажутся ночным кошмаром, над которым он посмеётся с друзьями уже этим вечером. Или прибережёт его для сюжета нового спектакля в Небесном театре(1)  Назгапа. «Когда звёзды гаснут». Постановка Ралафа.  Перед глазами уже порхали разноцветные афиши, а слёзы смывали коричневую нафриевую вуаль с гладко выбритых щёк. Всё это – так близко, стоит лишь протянуть руку… Объятия всегда ускоряли прощение и открывали двери к новым поводам его вымаливать.
– Отец, я так виноват, я…
Но за перилами никого не было. Руки схватили пустоту.  Врезавшись коленями в балясины, Ралаф потерял равновесие; ночной сад вместе с призраком ухнули куда-то вниз, сливаясь, как крупные мазки на полотнах художников-экспериментаторов. В попытке удержаться на ногах брат Джура отчаянно засучил в воздухе ногами и руками, но сила тяжести непреодолимо влекла его по ту сторону перил – вниз. К горлу подкатил животный страх. Ошалелая мысль о том, что самоубийство – вполне себе артистический способ уйти из жизни, была слишком слабым утешением.
Ралаф уже приготовился к свободному полёту прямо в объятия шипов розового куста, когда что-то резко впилось в подмышки и, до боли выкрутив плечи, потащило обратно. Жалобно вскрикнув, мужчина вскинул руки, услышал женскую ругань и треск рвущейся ткани, а затем, окончательно потеряв равновесие, повалился на спину. Встречу поясницы и затылка с мраморной плитой усугубила картина, пришедшая на смену садовому призраку, – разъярённое лицо старшей горничной Луммы.
– Все здесь с ума посходили! – прикрикнула она на своего господина. И, безуспешно пытаясь отдышаться, хрипло добавила: – Вы теперь единственный мужчина в доме. Во имя пепла предков, возьмите себя в руки!
И Ралаф прислушался к совету старой Луммы. Тяжкое ожидание смертного приговора Джуру он употребил для подготовки к отъезду из Назгапа. Фраза «Ничего не забыть!» стала его любимой репликой.
 Если что и оправдывало безответственный поступок заключённого брата, так это связка табличек, свидетельствующих о владении небольшим имением на Колючих островах – россыпи городков вокруг скопления потухших морских вулканов. Говорят, вулканический пепел так обогатил тамошнюю почву, что острова стали просто заповедником экзотических растений, где одной только нафрии – порядка двадцати трёх разновидностей. Ещё Джур в своё время упоминал увитые зеленью балконы с видом на море. Так что, если вжиться в роль оптимиста, можно легко представить себя на одном из этих балкончиков – в загорелых пальцах зажата заострённая палочка, на столике в крошечной тёмно-синей пиале дымится местный сорх, глиняная табличка покрывается аккуратными строчками нового сценария, – можно ухватиться за эту скромную мечту и…
Нет, слово «мечта» решительно здесь не подходит. «Остатки роскоши для остатков семьи» – вот куда более подходящее название для новой главы жизни несостоявшегося артиста, младшего брата, бывшего мецената и попечителя.
Серебряный крокодил, утробно проурчав, одобрил исправленное название. Горячий шар тревоги прокатился по желудку. Потому что то, что Ралаф принял за это урчание, оказалось возгласами зрителей. Превозмогая себя, мужчина поднял голову и заставил глаза посмотреть на арену. С клетки, словно чернильная оболочка, сползло покрывало с золотистыми кистями.
Вот только никакого монстра в клетке не оказалось. Вместо него за прутьями виднелась знакомая фигурка племянницы-Тучки, в которой их семейная утончённость пока ещё боролась с подростковой угловатостью. Резко крутя головой и путаясь в ворохе чёрных юбок, Вагра неуверенной походкой двигалась к двери, где к ней уже протягивал руки Джур. Мать и золовка ахнули так, будто увидели привидение, а последняя даже вскрикнула, зажав рот руками. «Это всё от её небрежения к искусству, – фыркнул про себя Ралаф. – Совершай наша Изолла восхождения по лестнице Небесного театра почаще, не удивлялась бы ярким сценическим образам».
Металлическая рептилия насмешливо прищурилась. «Пытаешься отвлечься, чтобы не думать о брате?» Да нет же, нет, конечно. Вот он – внизу, обритый в сером рубище приговорённого, ноги дрожат, а руки тянутся к дочери. Сцепив пальцы в замок, Ралаф сосредоточил всё внимание на сцене. Жаль только, что фигуры говорят очень тихо, и их реплики не долетают даже до первого ряда. Размахнувшись, крокодил своим тяжёлым хвостом отвесил брату Джура звонкую пощёчину: «Фигуры? – свирепо прорычал он. –  Реплики? Думаешь, твой чёртов театр тебя спасёт? Надеешься всех обмануть и увидеть то, что хочешь увидеть?» Ралаф испуганно замотал головой; из глаз сыпались искры. Он попытался было сказать себе, что никакого крокодила на самом деле нет и всё это – последствия вчерашнего уничтожения последних запасов нафриевой пыльцы, но страх перед новыми ударами пластинчатого хвоста загнал эту мысль в самый дальний угол.
Вжавшись в кресло в первом и – какой жестокий сарказм! – почётном ряду трибун, Ралаф сидел и смотрел, как между ним и старой, привычной жизнью воздвигается стена, выше купола Небесного театра. А ему остаётся делать то единственное, что он умел в совершенстве, – быть зрителем, сосудом для искусства других. Не участником сцены, не постановщиком, не соавтором, не музыкантом, не критиком и даже не художником афиш. Всё это остаётся в той прошлой жизни, когда деньги и связи позволяли младшему сыну наместника примерять на себя любые понравившиеся роли. Но ветер перемен сорвал с Ралафа листья амбиций, оставив только одну сущность – зрительскую.
И тогда Ралаф решил, что станет самым лучшим зрителем.
Откинув голову, он оглядел арену: нужно собрать намётанным взглядом все детали. «А что, по-твоему, они здесь просто так?» – мгновенно парировал он нахмурившемуся крокодилу. Взять хотя бы окантовку арены, выложенную из переплетённых ветвей жасмина. Что означает это странное, немного даже кощунственное кольцо из белых цветов на траурной церемонии? «Не для всех она, похоже, траурная» – всплыл вдруг резонный ответ. На языке цветов жасмин и вовсе означает страсть. Ладно, решил Ралаф, оставим эту загадку на потом.
Клетка. Мужчина задумчиво коснулся подбородка. Она совсем не похожа на вольер для дикого животного или камеру для заключённого. Убежище – просторное и даже в некотором роде изящное: золотистые тонкие прутья, в основании каждого угла – фигурная лапа, очень напоминающая птичью, а крыша вытянута вверх и заканчивается глазом из кованого железа. Теперь от внешнего – к внутреннему. По ту сторону прутьев располагался стол, уставленный снедью и напитками (в основном, нетронутыми) в разноцветных графинах, большой сундук с неизвестным содержимым, ещё больших размеров гнездо из чёрных веток, а над всей этой обстановкой, как бы перечёркивая её, парили обвитые зелёной тканью перекладины. «Золотая клетка для очень редкой птицы, – догадался Ралаф. И тут же добавил: – Птицы в человеческом обличье».
Обитательница клетки встала напротив отца. Её поза говорила о растерянности и недоверии: скептический наклон головы, скрещенные руки, взгляд исподлобья. Так смотрят, когда ты не выполнил обещание, – скажем, невзирая на экзотическую красоту начинающей актрисы из Сухонглей, всё же воздержался от приглашения её на весенний бал в Рассветном доме. За что же Вагра винит отца? Что не защитил её от Гобба? Что пятнадцать лет назад так необдуманно рисковал? Или за то, что в своё время не остановил её деда, замахнувшегося на благословение, а получившего проклятие? Интуиция отмела все варианты. Нужно смотреть внимательней. Смотреть вглубь.
Племянница не выглядит заложницей, отнюдь. Даже теперь, когда узнала, что Посвящение будет омрачено казнью её собственного отца. Переполненная гнетущей скорбью, она остаётся в этой клетке королевой. Застигнутой врасплох, обескураженной, разгневанной, но всё же королевой – той, которой она никогда не стала бы в Рассветном доме. Кажется, именно такое платье она хотела на тот свой детский День рождения, и, не получив, сотни раз повторяла его на табличках с эскизами. Огромное, с бесконечным рваным шлейфом, словно сотканное из чёрных лепестков, оно и правда бесконечно ей шло. Сливаясь с водопадом распущенных волос, оно выглядело продолжением Вагры; оно увеличивало её, защищало её, как доспех и даже как-то уравновешивало с размером клетки. Наряд, очевидно, был сшит по вкусу племянницы, что подтверждало мысль о её добровольном «заточении». Так за что она тогда винит Джура?
За то, что он выдал за неё другую, просияло внезапное озарение. И за то, что за это он сейчас расплатится жизнью. Ралаф сделал пометку в мысленном дневнике.
Но его страницы рассыпались на мелкие клочки, потому что костяной веер опять ткнул наблюдателя в рёбра:
– Ралаф! – раздался властный шёпот матери: – Тебе плохо?
– А вам, матушка, хорошо? – механически парировал сын Эгсин, на что та вцепилась в его руку и, обдавая лекарственно-горьким дыханием, потребовала:
 –  Ты потомок Суварха, первого королевского наместника на юге. Будь добр прийти в себя и выдержать испытание как подобает. – Теперь веер ткнулся между лопаток. – Распрямись. – А потом затрепыхался прямо перед Ралафовым носом, развеивая флёр шалфея и полыни. – Что это за транс? Прекрати пялиться в одну точку! Смотри на всё с достоинством.
– Хороший совет для тех, у кого оно есть, – ядовито вставила Изолла. Ради этого комментария она даже потрудилась перегнуться через свекровь.
Горе отравило тебя, отстранённо подумал Ралаф, глядя как бы сквозь золовку и даже не думая возвращать ей обидные слова. Тело твоё истыкано иглами, и ты достаёшь их из себя, чтобы вонзать в других.
 Откуда пришла эта наблюдательность? Обычно она тут же бросала Ралафа, как надоевшего любовника, стоило ему покинуть зрительный зал. Это в его темноте, забыв про все свои увлечения и пороки, младший сын наместника как бы переселялся в героев пьесы, чтобы думать их разумом и чувствовать их сердцем. Там он видел людей насквозь. Почти как Вагра. Но утренний свет начисто выжигал в Ралафе эту способность и неизменно возвращал его в панцирь легкомысленного повесы с амбициями. К тому же, честно говоря, он немного опасался «заразиться» от племянницы мрачностью и нелюдимостью.
Распрямив спину, чтобы не раздражать и без того раздёрганную мать, Ралаф вернулся к своим наблюдениям.
А ведь на арене Джур и Вагра были не одни. Невдалеке от клетки расположился массивный стол кафеаха. Из-за него вздымались зелёные колпаки Чёрных шаманов, лица которых скрывались за «дождём» из бисерных цепочек. На первый взгляд, хозяева церемонии казались одним целым – одинаковые одеяния, позы и жесты. Но, присмотревшись, Ралаф заметил в этом единстве один небольшой изъян. Интересно. Вычеркнув из поля зрения всё прочее, наблюдатель нацелил жало взгляда на крайний колпак справа. Его владелец жестикулировал и покачивал головой куда меньше остальных. Бисерные дорожки скрывали лицо Чёрного шамана, оставляя его имя такой же загадкой, как и назначение жасмина. Вот его-то осанка наверняка бы понравилась матери: представитель кафеаха сидел прямой как столб.
Какое красноречивое равнодушие. Так сидят те, кто волнуется больше всех. Когда внутри буря, снаружи ты пытаешься стать камнем.
Ралаф пообещал себе не спускать глаз с правого колпака.
А потом всё ускорилось.
На краю зрения сошлись, а потом навсегда разомкнулись чёрная клякса и серый росчерк. По бокам росчерка выросли красные ставни, и, сомкнувшись, захлопнули его между собой. Клякса съёжилась, как будто в чернила плеснули воды.
В центре внимания Ралафа, вопреки здравому смыслу и всем церемониальным приличиям, оставался правый колпак. Что-то подсказывало, что главная роль в этом зловещем спектакле принадлежит именно ему. Интуиция как нежданная гостья: сначала она робко стучит в твою дверь, нарушая привычный ритм жизни, потом ты прислушиваешься, а, открыв дверь, встречаешь за ней свою судьбу. Ралафа же уличить в негостеприимстве было сложно, так что он делал, что ему велят, – следил за колпаком во все глаза. А колпак меж тем всё сильнее вытягивался, будто стремился своим остриём прямо в выгоревшее полотно неба. Скрытое в его позе напряжение говорило красноречивей любой пантомимы. Но главное её послание: «Хочу быть величественным, но незаметным» полыхало над шаманом огненными буквами. «Что ты скрываешь?» – мучительно гадал Ралаф. И всё глубже вонзался взглядом в шамана-истукана.  Я здесь – самый лучший зритель. Это заявление не посмел оспорить даже крокодил, и, на прощание щёлкнув зубами, навсегда ушёл под воду.
За это время красные ставни уже успели доставить серый росчерк к возвышению, окружённому другими ставнями. Скоро они окончательно его захлопнут. У матери вырвался приглушённый возглас: «Дж-ж-жур…», который она поспешила замаскировать фальшивым кашлем. Мелькнуло белое пятно – Изолла механически подала свекрови платок. А чёрная клякса, съёжившись ещё сильнее, замерла в углу клетки. Но Ралаф видел – чувствовал, – что в этой растерянности и слабости скрыт некий замысел. Как и в жасмине.
Но зелёному колпаку, казалось, не было до этого замысла никакого дела. Он полностью сросся со своим высоким креслом, провалился по ту сторону бисерных цепочек, растворился в собственном зрении. И собственных замыслах. Тогда как другие колпаки развернулись к серому росчерку в красных ставнях, этот Чёрный шаман продолжал упрямо смотреть перед собой. «А перед собой ли? – усомнился вдруг Ралаф, вспомнив о своём богатом маскарадном опыте. – Ведь вся прелесть маски в том, что под ней ты можешь смотреть куда угодно». Куда ты смотришь? Брат Джура приложил к переносице мысленный бинокль и направил его на непроницаемую бисерную занавесь. И по вытянутой шее и немного откинутой назад голове понял, что шаман-истукан очень внимательно смотрит на свои ноги. Или на то, что лежит у него на коленях.
Внимание к одним деталям всегда ущемляет внимание к другим. Какое-то время Ралаф ничего не слышал: звуки его не интересовали. Но, нарастая, они выплеснулись за слуховой барьер и окружили со всех сторон. «М-м-м-м-м!..» – монотонно и слаженно гудел бесчисленный пчелиный рой свою тревожную колыбельную и баюкал в ней себя самого. А когда серый росчерк рухнул вниз, превратившись в расколотую запятую, «м-м-м!..» зябко задрожало; стало утробно глухим и мученическим. Скорбная месса по брату Ралафа вознеслась над ареной Главной площади Назгапа. Чёрная клякса размылась и скукожилась так, будто скорбь разъедала её до самых костей. Боковое зрение сообщило, что большинство зрителей тоже съёжилось. Безутешность кляксы, как ледяной сквозняк, пробралась им под кожу, и терзала собравшихся – умело и изощрённо. Мать и золовка продолжали «держать лицо». С прямыми спинами и поднятыми подбородками: лошадиная доза успокоительных трав делала своё дело.
Шаман-истукан наконец пошевелился. Он нервно передёрнул плечами и едва заметно отрицательно качнул головой; голова слегка втянулась в плечи. «Момент его величия и надежды прошёл», – отчётливо понял Ралаф. Всё прошло не так, как ты рассчитывал, верно? Будто отвечая на этот вопрос, Чёрный шаман сварливо топнул под столом ногой. И, словно пожалев об этом, испуганно и как-то по-старчески вздрогнул: не увидел ли кто? Увидели. Зрение Ралафа, заточенное, как меч перед битвой, успело высечь из реальности маленькую, почти незаметную деталь – серо-зелёный камень. Он – издалека. Отшвырнутый рассерженным шаманом, он стремительно пролетел над белёсым песком арены. И, прежде чем врезаться в полчище песчинок, камень несколько раз прокрутился в воздухе и открыл Ралафу свою тайну – тонкую трещину, пересекавшую наросты лишайника. От напряжения глазные яблоки налились горячим воском. Он наплывал на всё вокруг, приказывая: смотри на камень. Ты – самый лучший зритель. Боль отзывалась в висках и сползала по затылку, высвобождая мучительное «м-м-м-м-м!..», мир превратился в зрение, а зрение – в камень. Тогда-то Ралаф и увидел, что трещина живёт своей собственной жизнью: сходится и расходится, словно шов.
Самый лучший зритель – тот, кто умеет отречься от себя и полностью слиться с представлением. С этой задачей Ралаф справился блестяще. Даже когда церемония закончилась и колпаки, клякса, росчерк и камень куда-то испарились, он продолжал сидеть в той же позе и следить за танцем трещины в дымке трансового «м-м-м-м-м!..»
А когда сквозь неё до Ралафа донеслось: «Ещё один пришибленный. Как есть – Предвестник», он даже не понял, о ком идёт речь. М-м-м-м-м!.. Только когда другой голос возразил: «Это ж дядя её. Королевская семья вообще-то. Может, лучше спросимся у Эмхиса или у кого из кафеаха?», пришла отстранённая, какая-то чужая мысль, что да, вообще-то дядя – это он. «И что? – возразил первый голос. – Сказано же: чем больше, тем лучше. А тут сразу видно – родственники. Вяжи его».

Примечания:
1. Небесный театр - Небесный театр – самый древний и наиболее крупный драматический театр столицы Чарьа. Расположенный в центре квартала-оазиса – самого зелёного и живописного участка аскетичного Назгапа, – этот храм культуры виден издалека. Всё дело в его архитектуре: театр построен в виде расширяющейся кверху башни, сложенной из голубых гранитных плит. Башню обвивает широкая каменная лестница, огороженная высокими перилами; по ней зрители поднимаются к вершине – трибуне с круглой сценой под открытым небом. Сливаясь с небесной голубизной, стены театра создают у зрителей ощущение, что те парят под облаками и, как бы отрекаясь от земных забот, они в полной мере наслаждаются сценическим искусством лучших артистов Чарьа. Нижние этажи Небесного театра отведены под бутафорские мастерские, ателье сценического костюма, гримировальные комнаты, репетиционные площадки, административные конторы и залы для шаманских ритуалов по очищению души артиста от следов исполняемой им роли и восстановлению связи с духами предков. Именно поэтому в артистической среде Назгапа Небесный театр принято называть Храмом, а актёры всего Чарьа не только стремятся получить в нём роль, но и просто посетить его ради ритуала.