Был город чист, как детская душа

Мудрой красавицей, по-матерински ласковой и хозяйственной, в город пришла осень 1957 года. Улицы нашего города, как всегда в те годы, были безупречно чисты.

Я со своими братом и сестрой уже приехали из пригорода, так как начинался новый учебный год. Для меня это десятый — последний.

Наша мама не могла оставить без присмотра за городом корову и другое хозяйство, а потому приезжала к нам через день. Привозила надоенное молоко, а я разносила его по клиентам. Прошёл день, другой — а отца нет дома. «Где же папа? — размышляла я, — неужели он после работы уезжает к маме? Это на него не похоже. Ведь он всегда интересуется нашими делами…»

На следующий день после школы я вошла в комнату и увидела на столе большой вскрытый конверт. Подошла поближе к столу, присела. Это был протокол из зала суда. А на нём — фамилия отца. Внутри всё сжалось…

«Не может быть, — молотом стучало в её голове. — Не может быть… отец. Отец, который всегда подчёркивал своё честное отношение к любой работе, своё святое отношение к коммунистической партии. Отец, вернувшийся с войны после тяжёлого ранения, из госпиталя, несмотря на паралич правой руки, простреленное лёгкое и контузию, вторую группу инвалидности, смог с помощью односельчан в деревне встать на ноги и даже справился с должностью председателя колхоза. А вернувшись в город вместе с семьёй, старался работать, работать и работать, чтобы прокормить нас, четверых детей». А в заключении протокола я прочитала: «Приговор может быть обжалован в течение семи суток».

— Господи, как это невероятно. Но за что?

В комнату без стука вошла соседка Вика, она постарше моей сестрёнки Вали на один год. Но сестрёнка ещё живёт у дяди с тётей. Вика сразу с порога стала рассказывать о случившемся:

— Ты не переживай, ведь дядя Митя поехал в Москву. Он считает себя невиновным, и приговор будет отменён.

— Вика, ты же знаешь, что папе тяжело было на заводе, и он перешёл работать продавцом в рыбный отдел, но и здесь быстро понял, что с такой рукой ему долго не протянуть. И ему предложили поторговать разливным пивом в одном из киосков на Большом проспекте Васильевского острова. И посмотри, что… Господи, как же это на него не похоже, — и я взглядом показала на протокол.

— А ты знаешь, Лида, он мне рассказал, что в тот день к его ларьку подошла группа мужчин и, купив по кружке пива, продолжали обсуждать начатую ранее тему о том, что в жизни надо быть осторожнее, ибо в тюрьму можно попасть по наговору и сломать всю свою жизнь ни за что. А ваш папа, услышав такое мнение, вышел из ларька и твёрдым, убеждённым голосом попросил прекратить этот абсурдный разговор. И в пример тому привёл свой жизненный опыт и ещё добавил, что за свой честный и трудный жизненный путь он имеет массу почётных грамот и именных подарков. Но один из этих мужчин посоветовал ему никогда не настаивать на том, что жизнь идеальна, иначе он сам может пострадать именно ни за что. А дядя Митя ответил, что его мнение измениться не может, так как всю свою жизнь старался жить честно и верил в справедливость. А на следующий день к ларьку подошла небольшая группа людей, среди них была женщина. Они заказали по кружке пива. И дядя Митя, согласно правилам торговли пивом в розлив, первую налитую кружку не подал сразу, а придвинул к себе и продолжал заполнять следующие, чтобы потом, после усадки пены, долить до нормы. Но неожиданно один из них выдернул из-под его руки одну из кружек и, сделав замер, сообщил, что он и рядом стоящие являются членами контрольно-закупочной комиссии, и сейчас он составит акт о недоливе. Дядя Митя, возмущённый несправедливостью, стал кричать, что это неправда, и так далее. Женщина прошла к нему в ларь, и здесь отец в отчаянии сунул ей двадцать пять рублей, сбивчиво сообщая о том, что если его посадят, то у него пропадут четверо детей и жена. А женщина взяла деньги, сказала ему несколько успокоительных фраз и вышла из ларька. Потом отец и видел, и слышал, как члены комиссии ещё долго о чём-то спорили. И ты представляешь, — продолжала Вика, — по факту недолива пива он оправдан, а осуждён на два года за взятку в размере двадцати пяти рублей. Но ему дана возможность обжаловать приговор в течение семи суток. И он, не теряя времени, сразу же поехал в Москву.

Я всё поняла. Получается, что родители не нашли в себе сил, чтобы рассказать нам о случившейся беде, и этот конверт на столе был специально оставлен ими на видном месте. Я теперь поняла, что совсем не зря мы недавно сфотографировались всей семьёй. Значит, это на всякий случай. «Господи, как всё непросто», — подумала я.

Ночью, когда мои младшие уже спали, в комнату настойчиво постучали. Я услышала мужской голос:

— Открывайте! Милиция!

Я открыла дверь. На пороге стоял участковый инспектор.

— А… Значит, спим. Где отец? — и он стремительно направился к платяному шкафу, раскрыл его, заглянул под кровать, требовал открыть балконную дверь, что-то бормоча про себя.

— Зря ищете и будите детей, ведь нам завтра в школу. А отец в Москве. Думаю, что его оправдают; ведь у него же есть дни для обжалования.

— Хорошо, я ухожу. Но как только он появится — сообщите!

— Да, наверняка он сам скажет вам об этом, — ответила я.

Надо ли говорить, как неспокойно было у меня на душе. Через несколько дней после школы я зашла в магазин, и на обратном пути, уже почти около парадной, меня остановила наша дворник. У неё на руке был отцовский костюм, лицо растерянное, глаза заплаканные.

— Пойдём к тебе, — почти прошептала она, глядя мне в глаза. Я с тревогой в душе в знак согласия кивнула головой, и, больше не говоря друг другу ни слова, мы поднялись на наш пятый этаж. Сели около длинного стола, стоявшего посередине комнаты. — Слушай, девочка, слушай, — сдавленным голосом говорила женщина. — Сегодня я видела, как на нашей остановке, которая почти у вашей парадной, из трамвая вышел отец, но здесь же был задержан участковым, который громко сообщил, что сейчас же сопроводит его в отделение милиции. Отец просил разрешения зайти домой, переодеть выходной костюм, ведь он у него единственный. Но участковый был неумолим. Тогда я подошла и попросила разрешения проехать вместе с ними в отделение милиции, чтобы забрать костюм, ведь ему всё равно сразу дадут казённую одежду. Там я встретила знакомого дежурного, и тот сказал, что ты сегодня можешь привести младших, чтобы он мог проститься с ними. Ведь ответа из Москвы ещё нет, поэтому его сразу увезут в «Кресты». Давай попробуй.

Я кивнула головой в знак согласия:

— Да, я сейчас же пойду за ними в школу. Ведь они учатся во вторую смену. Спасибо вам большое, спасибо.

— Да что там. Хоть бы всё обошлось, да ответ из Москвы скорее бы пришёл. Терпенья тебе. В магазин-то сходила? Дрова принесла? Ну вот и ладно. Бери ребятишек и веди их в отделение, пока ещё можно.

На улице мы расстались. Боковым зрением я заметила, как она украдкой вслед мне осенила меня крестным знамением.

Взяв из школы брата и сестрёнку, я пошла на встречу с отцом. Я держала их за руки, а они, чувствуя что-то необычное, шли молча.

Когда в дежурной части отделения милиции они увидели отца за барьером, бросились к нему, но их не подпустили. Они испугались и заплакали. Я собрала в себе последние силы и, даже на удивление самой себе, присев около младшеньких, внешне спокойным голосом сказала им, что через несколько дней он (наш папа) сам будет у нас дома. А сейчас мы помашем ему рукой, скажем ему «до свидания» и подождём его дома. Хорошо, что стоял тёплый день.

Придя домой, я накормила детей, растопила печь, проконтролировала у них выполнение домашних заданий и, напоив на ночь тёплым молоком, уложила спать. А потом, оставив для

себя свет настольной лампы, села заниматься.

В школе на большой перемене одна из девочек сказала мне, что внизу, в фойе, меня ждёт мама. Я быстро сбежала вниз, и мы почти спрятались под лестницей, чтобы не привлекать внимание учеников.

— Как это было? — тихо спросила мама.

Я рассказывала ей о нашем вчерашнем дне и просила не волноваться. Убеждённо говорила ей, что отец обязательно вернётся через несколько дней. Но мама плакала тихо, горько и безутешно. Я утешала её как умела, но звонок на урок заставил маму взять себя в руки.

— Иди, иди на урок, а я пойду домой, — заторопила она меня.

В классе все заняли свои места, начался урок истории. Неожиданно мои нервы сдали, и, уронив голову на парту, я горько разрыдалась.

Анна Константиновна спросила у ребят, знают ли они, что за беда у меня случилась, но все смущённо молчали. Анна Константиновна разрешила Люсе Яковлевой выйти вместе со мной, чтобы она поддержала меня, и я смогла успокоиться.

Когда мы вернулись в класс, Анна Константиновна заканчивала свою мысль об огромном значении дружбы на всю жизнь.

А отец… Отец вернулся домой после семнадцати дней заключения. Семнадцать дней тюрьмы сделали его до конца больным и седым. Из партии его не исключили. Но он сменил прежнюю работу на более лёгкий и менее оплачиваемый труд.

А ещё он привёз с собой много душевных песен и пел их, аккомпанируя себе то на гитаре, то на балалайке. А потом вдруг неожиданно замолкал и о чём-то думал.

Так что, наверное, правильно говорят люди: никогда не говори «никогда».

14.04.2004