Напряжение

(1959 год)

Мне уже почти восемнадцать. Я работаю на заводе в сборочном цехе. Полгода назад мне предложили работать на новом вибростенде, который установили в нашем цехе для испытания взрывных устройств. Никто из сотрудников технического контроля на это не соглашался, потому что при увеличении скорости вибрации эта машина издавала звук, до боли напоминавший сирену перед бомбёжкой блокадного города. Я, ответственная, серьёзная девушка, сама вызвалась на эту работу. Вскоре и начальство, и военпреды оценили, как им повезло: у меня оказался уникальный слух — я слышала то, что ещё никто не слышал.

Однажды я забраковала под Новый год целую партию узлов. Новенькая дежурная от военпредов не поверила слухам о моих удивительных способностях. Тогда я взяла из забракованной партии экземпляр и предложила вместе проверить его на годность.

Вибростенд был помещён в огромную камеру, внутри похожую на холодильную установку. Войдя внутрь и захлопнув за собой тяжелую дверь, мы сначала попали в маленький «предбанничек» и уже только потом через узкий проём внутренней двери — к расположенному внутри вибростенду. Прикрепив к клеммам выходные провода, предварительно отвернув от себя «носик» взрывателя на тот случай, если он не выдержит повышения уровня вибрации и взорвётся, я закрыла на мощный засов металлическую решётку, нажала на тумблер и начала аккуратно увеличивать уровень вибрации. Через некоторое время я услышала, что изделие «заскрипело».

— Слышите, оно уже скрипит? — я остановила испытание.

— Да что ты там слышишь? Почему я не слышу? Я ведь нахожусь рядом, около тебя.

— Я же не виновата, что никто этого не слышит, — спокойно ответила я.

— Конец года, а ты хочешь сказать мне, что целая партия забракована. Весь план летит.

— Хорошо, — ровным голосом ответила я. — Вот вам табуретка, я ставлю её для вас в «предбанник» около двери, держитесь за косяк крепко, чтоб не упасть. Я всё-таки дойду до заданного уровня, хоть и уверена, что будет взрыв.

— Да ладно тебе, ребёнок. Пугать меня будешь, — ответила снисходительно военпред, но послушно присела на табурет.

Я продолжила испытание, но не успела довести стрелку до нужного уровня — раздался мощный взрыв…

Голова стала тяжёлой и большой. В уши вбиты два звуконепроницаемых клина, руки и ноги дрожат и не слушаются… Надо суметь открыть эту огромную дверь и хоть какими-то знаками показать, что мы живы. Дрожа всем телом и держась за стенки, я медленно обошла лежащую на полу женщину и с большим усилием отодвинула засов. В цехе, конечно, услышали взрыв, началась паника. Но лязг отодвигаемого засова тоже услышали и помогли открыть тяжеленную дверь.

Я упала на чьи-то заботливо подставленные руки. К дверям камеры сбежалось всё руководство цеха и завода, военпреды. Гримаса улыбки исказила моё лицо, я сжала кулак и победно подняла большой палец: мол, всё хорошо, все живы.

Меня проводили домой, дали отдохнуть один день, и я продолжила работу на вибростенде с той же ответственностью и любовью к делу. Случившееся не испугало меня.

После этого случая уже никто не сомневался в моих возможностях. Но рабочие цеха стали настаивать, чтобы вибростенд убрали. Они написали письменное прошение руководству. За перемещение стенда подписались все, кроме меня. Напротив своей фамилии я написала: «Мне нравится работа на вибростенде», — и расписалась. Когда я уехала на десять дней с агитбригадой театральной студии района по колхозам области, решением большинства стенд был перенесён.

Из командировки меня привёз к парадному подъезду заводской автобус около двух часов ночи. Приведя себя в порядок, я устроилась спать, чтобы на следующее утро встать в шесть. Перед сном я всегда представляла перед собой циферблат, на котором стрелки часов указывают на время подъёма. Я часто повторяла строчки Константина Симонова: «Ложась в кровать, нам нужно перед сном знать, что назавтра просыпаться стоит…» Будильник мне был ни к чему.

На следующий день я пришла на работу раньше обычного, волновалась, что вдруг не смогу начать вовремя работу. Готов ли стенд к работе, не забыли ли что-нибудь сделать? Вошла в цех и с удивлением отметила, что на новом месте вибростенд не был загнан в тот непроницаемый скафандр, похожий на огромный холодильник. Установка была обнесена металлической решёткой, тумблер подачи напряжения — небольшая, скромная кнопочка — почему-то выведен наружу и закреплён на металлическом каркасе решётчатой двери на уровне груди. Это инженерное решение насторожило меня. «Надо же, — удивилась я, — забыли и резиновый ковёр под ноги. Сейчас попрошу ребят с крупного монтажа». И я отправилась на этот участок…

— О, Лидка, приехала! Привет. Как дела? — наперебой приветствовали меня ребята.

— Мальчики! Всё здорово! Слушайте, я вас прошу, помогите перенести к моему стенду этот резиновый «ковёр-самолёт», чтоб меня по нечаянности не шлёпнуло, — задорно попросила я ребят.

— Да это мы сейчас, — и сразу несколько крепких парней поднялись со своих рабочих мест.

— Слушай, ты не забывай «сохранять шаг», — это известное всем, кто работает с электричеством, правило техники безопасности, — да сапоги бы резиновые спросила. Ты у нас хоть и шустрая, да будь осторожней, — сказал один из них, что постарше.

— Да ладно вам! Что разохались, первый раз, что ли? — ответила я.

Ребята постелили тяжёлый резиновый ковёр около стенда. На специальном столе в ящиках стояла целая партия изделий, ожидая испытания на вибрацию. Я открыла решётчатую дверь, подошла к новому рабочему месту, надела резиновый передник и стала готовиться к испытаниям. Я несколько нервничала, чувствовала себя, как хищник в вольере зоопарка — тяжело охотиться, когда за тобой наблюдают.

Я сосредоточенно закрепляла концы проводов очередного узла к клеммам. Вдруг через решётчатую дверь меня окликнул один из монтажников — Игорь Песков:

— Слушай, Лида, ты же ездила с моей сестрёнкой Наташкой. А ведь она не вернулась домой. Мы с матерью ждали её до утра.

— Да? — удивилась я. — Я не знаю, что с ней, мы ехали вместе. Её и ещё нескольких ребят должны были высадить после меня.

И я, зная, что ещё не включила тумблер, двумя руками стала проверять крепость закрепления проводов к клеммам. В этот момент я услышала возмущённый возглас парня:

— Где Наташка?

Я резко оглянулась, не отрывая рук от клемм, и боковым зрением засекла руку Пескова на тумблере подачи напряжения. Он в крайнем раздражении ударил по кнопке. Дикий страшный вопль от внутренней обжигающей боли вырвался из моих уст. Больше я ничего не помнила.

Испугавшись ответственности за несовершеннолетнюю (мне до восемнадцати не хватало двух недель), руководство цеха и завода побоялось везти меня в свою богатую, хорошо оснащённую больницу, где пришлось бы официально зарегистрировать случившееся. На своей «скорой» отвезли меня домой, я была без сознания. Когда меня на носилках вносили в квартиру и крепко ударились носилками о косяк, я на миг очнулась и тут же снова забылась.

Полтора месяца каждый день по три раза ко мне приходила медсестра, делала мне инъекции, давала какие-то порошки, таблетки. Я стала потихоньку вставать. Мои длинные толстые черные косы редели.

Наконец мне предложили прийти в поликлинику для продолжения курса лечения. Я понимала, что очень ослабла, но не думала, что настолько. Стоял красивый, тёплый сентябрь. Если ветерок, заигрывая со мной, бежал мне навстречу, то я останавливалась, боясь упасть. Я потихоньку шла к поликлинике. Меня догнала бывшая одноклассница:

— Лида, миленькая, что они с тобой сделали? Ты такая маленькая. А? Я же не узнала тебя и прошла мимо, — и она трясла меня за плечи.

Я уткнулась в плечи подруги и в первый раз заплакала.

— Ну что ты? Перестань! Ты же жива, поправишься. Остановись, — прижав к себе, успокаивала меня подружка.

— Ты понимаешь, — зашептала я, всхлипывая, — я забыла все имена и фамилии. Я знаю, что мы с тобой учились и часто сидели за одной партой, я знаю, что ты живёшь вот в этой парадной, — и я показала рукой, — и знаю, что здесь живут ещё две наши девочки, но я не знаю, как вас зовут, — и я снова уткнулась в неё, всхлипывая.

— Стой! Стой, погоди. Я знаю, что надо делать! Послушай, ведь у тебя всегда с собой блокнотик. Ты всегда в него что-то записываешь. Давай доставай. В каком кармане? — тормошила меня девушка. Она помогла достать блокнотик. — Доставай карандаш и пиши: Люся Яковлева. Пиши своей рукой. Так, ставь стрелочку, это моя парадная. А здесь — Люся Чечулина, здесь — Валя Матвеева. Для начала хватит. Теперь повтори вслух, — и далее пояснила: — Помни, что у нас три памяти, мы воспринимаем мир зрительно, на слух и через подушечки пальцев рук (тактильно), какая-нибудь из них обязательно сработает. Теперь в свой блокнотик тихонько от всех ты будешь записывать имена тех, с кем работаешь. Как они друг друга будут называть, ты тихонечко запишешь и повторишь, — и она снова прижала меня к себе. — Ты знаешь, мы все — и девчонки, и мальчишки — жалеем тебя и верим, что ты победишь и вернешься к жизни.

Я немного отстранилась и, держась за руки девушки, глядя ей в глаза, тихонько сказала:

— Люська, родненькая, как ты меня спасаешь! Вот возьму и поверю в твои слова.

— Конечно, верь. Давай с тобой до поликлиники дойдём вместе. Ты не думай, мне как раз по пути, — и мы не торопясь, держась за руки, пошли к поликлинике. Перед входной дверью я ещё раз сказала, что буду стараться поправиться.

В поликлинике меня сначала взвесили. Выяснилось, что за полтора месяца я потеряла пятнадцать килограммов. И это было понятно, ведь принимать пищу я могла сначала только жидкую и по чуть-чуть, а потом — мягкую, протёртую. У терапевта получила назначения и отправилась на процедуры.

Через неделю надо было прийти к зубному. Медсестрой у зубного оказалась другая моя школьная подруга — Аида Арсеньева. Она вышла мне навстречу и назвала своё имя, видно, была наслышана о моих проблемах с памятью:

— Вот, Лида, твоя Ада. Ну как ты? Держись. Я слышала, что когда о тебе говорили врачи, то сказали, что надо сделать всё, чтобы восстановить. Ну пошли в кабинет, врач уже ждёт.

Зубы мои оказались в архиплачевном состоянии: они были мягкие, как пластилин, при попытке просверлить небольшое отверстие костная ткань прилипала к сверлу. Аида аккуратно придерживала мои руки и говорила:

— Да ничего, сейчас что-нибудь придумают.

И действительно, врач посоветовал взять детский зубной порошок, называемый «Особый», смешать его в равных долях с питьевой содой, всё тщательно перемешать и каждое утро и на ночь влажными пальцами брать эту смесь и, начиная от корня зуба, аккуратно массировать, но не переусердствовать. И так массировать каждый зуб, используя смесь порошка с питьевой содой. А на ночь, уже совсем перед сном, полоскать рот солёной водой.

Через три недели костная система окрепла. Так потихоньку я стала восстанавливаться. Мой молодой человек, испугавшись, уехал навсегда в другой город, обещая вернуться.

В середине апреля следующего года я оказалась под Мурманском, в Мурмашах, в санатории для облучённых. Завод и правда не оставил меня. Путёвка в санаторий для меня была бесплатной. Я навсегда запомнила зажжённые зарёй верхушки сопок, в которые уходила ранним утром и возвращалась к завтраку, хотя у меня был строгий постельный режим, и каждое утро у меня брали кровь из пальчика.

Жизнь брала своё, непоседливый характер боролся с жёстким режимом. Хотелось танцевать и веселиться, как все. Поэтому днём я всегда лежала в кровати под лёгким одеялом в состоянии «боевой готовности»: на мне было красное платье с белыми горошками, которое я сама сшила перед отъездом — юбочка солнце-клёш, воротничок-каре. Мои косы окрепли и струились чёрными змейками, спускаясь ниже осиной талии.

В санатории я была самая молодая. Со мной познакомились два паренька: один из Ленинграда — Саша Мурзин, а другой из Целинограда, почти ровесники, немного старше меня. Парни сочувствовали друг другу. Им делали тяжёлые инъекции и другие процедуры. Когда Саше делали сложный укол, он терял сознание, и медсестра просила меня прижать парнишку к себе, и я утешала его. Как только медсёстры зазеваются, ребята ставили пластинку с вальсом, приоткрывали мою палату и спрашивали: «Ты готова?» Я выскакивала из-под одеяла и неслась в вальсе с одним из ребят, смотря чья очередь. Больным разрешались танцы, но не всем. Если медсестра входила в фойе, то сразу же выводила меня за руку, но никогда никто не ругал меня за это, а просто уговаривали потерпеть.

Я не задумывалась о серьёзности своего заболевания и радовалась тому, что в своём неожиданном путешествии встретила так много интересных друзей, которые попали по роду своей работы в специфические обстоятельства и просто на какое-то время вышли из строя.

Жизнь в маленьком санатории на сто человек бурлила. В основном это был коллектив высокообразованных людей. Большинство из них играли чуть ли не на всех музыкальных инструментах, с интересом обсуждали события в стране, совсем не так, как докладывали об этом по радио. Сражались в шахматы и шашки. Устраивали вечеринки, где читали стихи и пели песни. Я под аккомпанемент Сашиной гитары читала «Нищую» Беранже, была в красивом зелёном шерстяном платье, в коричневых туфельках, с чёрной косой, уложенной вокруг головы.

Главврач санатория отнеслась ко мне как к своей дочке, написала два письма: одно — моим родителям, другое — в профсоюзный комитет завода о том, что для эффективности лечения было бы желательно продлить путёвку и повторить курс. Но никто не ответил на эту просьбу. Главврач купила мне билет на самолёт, дала сопровождающую — медсестру Елену, сделала перед дорогой соответствующие инъекции и сама проводила меня до самолёта. Я помню, как летела, но при посадке потеряла сознание, и сопровождающая медсестра вызвала скорую помощь. Когда на носилках меня вносили в квартиру, то опять задели о косяк проёма в дверях, и я на мгновение очнулась. Позже, придя в себя, я почувствовала, как снова ослабла. На следующее утро участковый врач, подойдя к кровати, грубо и властно сказала:

— Ты собираешься выходить на работу? Мне что, инвалидность тебе оформлять? Выйди хоть на один день, а там видно будет. Поняла?

— Поняла, — еле слышно ответила я, — я постараюсь.

— Смотри мне, не подведи нас! — грубо приказала врач.

На следующее утро я вышла пораньше, чтобы хватило времени дойти до завода. Подходя к проходной, я ещё издалека увидела женщину из военизированной охраны, и та почти передо мной резко распахнула ворота. То ли от волны воздуха, то ли от резкого движения двери я снова потеряла сознание.

Я очнулась, когда меня вносили в медпункт: два парня из цеха принесли меня на «замке» в четыре руки. Меня положили на кушетку, и врач с медсестрой стали надо мной хлопотать. Немного позже туда зашла мастер участка и сказала, что сегодняшний день в табеле поставили рабочим, сейчас мне окажут помощь и помогут добраться до дома. А завтра я должна вызвать врача и сказать ей о том, что сегодняшний день у меня рабочий.

Я плохо понимала, зачем им это надо, но выполнила всё, что они сказали.

После выхода с больничного листа мне в том же цеху была предложена более лёгкая работа — мелкий монтаж.

А в медпункте ещё длительное время каждый день восстанавливали моё здоровье. Тогда ещё редко используемое китайское иглоукалывание, «статический» душ и прочее отодвинули навалившуюся беду. Молодость, неунывающий характер, внимательное отношение заводских врачей, которые несколько лет поддерживали меня, на какое-то время восстановили моё здоровье.

Заводную и жизнерадостную, меня выбрали в заводской комитет комсомола. В заводской газете появились мои стихи, я стала командиром оперативного отряда при райкоме ВЛКСМ, членом литературного объединения, и так далее.

Жизнь и молодость взяли своё!

08.01.2005