Поедем, красотка, кататься

Все детство мое прошло в коммунальных квартирах - в разных городах, с постоянно меняющимися соседями. Моя мама грезила о квартире с удобствами, которой она лишилась выйдя замуж за папу и уехав с ним из Ленинграда к черту на рога - в Подпорожье, поселок городского типа в Ленинградской области, где родилась я. Но впервые жильё с удобствами мой папа получил, когда я уже училась в первом классе. Это была комната в большой коммуналке гостиничного типа (что-то вроде общежития) - там обычно жили специалисты (врачи, инженеры) и партийные работники до момента, пока получали нормальное жилье. Там и мой папа должен был получить комнату сразу по приезде, это ему было обещано, но что-то не сложилось, а требовать папа не умел, и 7 лет они с мамой прожили в доме на улице Планеристов (странное название, правда?) без водопровода, канализации и отопления.

Комната в коммуналке на Свирской оказалась даже меньше предыдущей, метров 15 от силы, но с кухней и ванной, её не надо было топить дровами - там (какое счастье!) было паровое отопление, а туалет был в доме, а не на улице.

Первыми нашими соседями по новой квартире оказались хирург божьей милостью (так называл его мой папа) Матвеев с матерью Анной Фаддеевной. Они занимали две смежные комнаты в нашей квартире.

Доктор Матвеев, чьё имя-отчество в моей памяти не сохранилось, уже до войны был хирургом, жил и работал в Ленинграде. Так же как и мой папа, он прошел всю войну практически без ранений, но после войны спился - стал законченным алкоголиком. Жена от него ушла, забрав дочку, из клиники выгнали со скандалом: у него дрожали руки, он чуть не зарезал пациента на операционном столе. А в Подпорожье его взяли, и он какое-то время держался, даже оперировал. Потом стал срываться, продавал и пропивал всё, что в доме было ценного, становился агрессивен, а наутро плакал над портретом жены с дочкой. Анна Фаддеевна зачастую пряталась у нас: ждала, пока он заснет, чтобы вернуться к себе. Еще она прятала у нас вещи от сына - какие-то колечки, цепочки, фарфоровую посуду, даже одежду.

От Матвеева избавились довольно быстро: услали в какую-то сельскую больничку. Вместо Матвеевых к нам вселился опять же доктор, из Алма-Аты, и тоже хирург, со странной фамилией Сердечный (многие его называли сердечный доктор), тоже с мамой, но еще и с собакой впридачу. Мама его спала в маленькой задней комнате, а Сердечный с Бэлкой (так звали собаку) - в большой проходной, у Бэлки там был свой личный топчан. Сердечный был охотником, и собака у него была охотничья, породистая, спаниель. Это была медно-рыжая красавица, сука, умнющая собака, она виртуозно ловила мух, выполняла кучу команд, но имела одну страсть, которую не могла побороть: обожала залезать женщинам под юбки, за что часто бывала бита мамой Сердечного Амалией Павловной с криками "Ах ты, старая перечница! Ах ты, статская советница!"

До знакомства с Амалией Павловной я никогда не слышала, чтобы так ругались, народ вокруг был простой и все крепкие выражения в основном состояли из матерных слов.

Четвертую же комнату, по площади ещё меньше нашей, занимали два Ивана - Иван Гордеевич, немолодой (возраста моего папы) инструктор райкома партии, и комсомольский работник Ванечка. В Ванечку я была влюблена чистой детской любовью. Да и он был, в сущности, почти ребенком: пухлый, с румянцем во всю щеку, с круглыми глазами в мохнатых загнутых ресницах. Ванечка, даром, что взрослый парень, принимал участие в моих забавах: он был большой спец по части вырезания из бумаги различных фигурок и отлично рисовал. До него я красок в руках не держала,  рисовала только цветными карандашами, он подарил мне коробку акварельных красок и научил ими пользоваться.

Мама моя тоже выделяла Ванечку, жалела его, всегда предлагала: "Ванечка, налить тебе супчику? Нельзя же жить на одной сухомятке!" Ванечка деликатно отказывался, но потом всё же соглашался: может, из вежливости, а может, и вправду скучал по домашней еде. Кстати, не знаю, почему, но Ивану Гордеевичу мама никогда не предлагала супчик, только Ванечке.

Ванечка был очень музыкален, у него был чудесный голос, которым он меня и покорил. Оба Ивана иногда устраивали на кухне шутливые импровизированные концерты: Ванечка пел русские народные песни, которых я до того никогда не слыхала, а Иван Гордеевич аккомпанировал ему на трофейной немецкой губной гармонике. Гармонику эту, клятвенно заверял нас Иван Гордеевич, он добыл собственноручно на фронте.

Некоторые из этих песен я помню до сих пор: "Эх, лапти, вы лапти, вы лапти мои", "Задумал Клементий жаниться, тётушка Матрёна бранится", "Барыня-барыня, сударыня-барыня, а барыня угорела, много сахару поела", "Ах ты, субчик, мой голубчик, ты сегодня именинник, значит пьян", "Пойдем, Дуня, во лесок". Ванечка пел чудесно, Иван же Гордеевич играл плохо, не в такт, не попадал в ноты (может, он их и не знал вовсе, а дул в свою гармонику наобум), но вместе выходило ужасно смешно, все хохотали и кричали "Браво!", "Бис!".

Эти песни врезались в мою память навсегда, я пела их своим детям и внукам. Жаль, некому было мне подыграть на губной гармошке, но и так моё пение пользовалось у детей неизменным успехом. Больше всех Ванечкины песни любила Анюта, предпоследняя внучка, лет до трёх особенно выделявшая одну - "Поедем, красотка, кататься"; чуть что, она просила "Пой тасотту" (Анюта долго не выговаривала буквы К и Р).

Спустя какое-то время Ванечку услали в Ленинград, учиться в Высшую партшколу. Я была убита горем... Ванечка меня успокаивал стишком собственного сочинения: "Не плачь, Линусь, я вернусь, ты как раз подрастешь, я на тебе женюсь." Мне становилось смешно, слёзы высыхали. Тем более что я верила Ванечкиным обещаниям!

Спустя какое-то время Ванечка приехал в Подпорожье по своим делам. Зашел в нашу коммуналку с девушкой, сказал, что это - его невеста Лена, они собираются пожениться. К тому времени мне исполнилось девять лет, и я уже понимала, что обещание жениться на мне было просто шуткой. Но всё равно осталась обида, тем более что Лена мне совсем не понравилась: у неё были не по фигуре толстые ноги. Ванечка, я полагала, заслуживал лучшей жены.