***

               
Светлой памяти моих родителей Бориса Давидовича и Милы Ильиничны.

Зина, ты помнишь наши встречи?

Зина Лахманчук, Зиночка,Зинуля с ученических лет писала дневник. Из дневников и выросла эта книга. Я бы назвала ее, как у Ильи Эренбурга «Люди. Годы, Жизнь».
Познакомилась с Зиной в литературном кружке Харь-ковского Дворца пионеров. Нам было шестнадцать лет, с тех пор вместе идем по странам, городам и весям.
Мы вышли из кружка и постоянно возвращаемся к нему в воспоминаниях, стихах.
Биография на иврите называется «карот хаим», пишется кратко, схематично. А Зина написала длинно, подробно, как долгие нескончаемые летние дни в детстве.
Зина написала не рассказы, а именно Книгу. Особенно трогательно читать о ее папе и маме, о Кружке, подругах, университете.
В Израиле, а до того в Харькове Зина работала экскурсоводом. А может назвать книгу «Экскурсия по жизни»?
Зина, ты помнишь, как мы поступали в  Университет, этот тяжелейший диктант: «Уже одиннадцатый час на исходе, а никуда не деться от палящего жара, каким дышит июльский полдень».
Это было с нами, ведь было?

Израиль. Кфар Саба
Июль 2004. Ира Серебрийская.
    






Книга первая.

В тени кустов сирени.


Мое лето. Мое дождливое и холодное лето. Темные тучи. Мокрый асфальт. Ты окончилось, едва начавшись, пришло, чтобы уйти.
Выхожу на балкон.Воздух по-особенному томителен и чист. Горят костры. Сжигают листья. Снова наступает удивительная пора-осень.
Сколько их уже прошло на моей памяти!   
   Такой  же сентябрьский день. Мне лет пять. Мы живем в провинции, в Украине, в Сумской области. Маленький городок Глухов. Готовят к зиме топливо и во всех окрестных дворах жужжит, на разные голоса взвизгивает пила, слышится сухой треск расколотых поленьев. И у нас на траве бревна. Мне нравится наблюдать, как соседский паренек укладывает бревно за бревном на козлы.  Вот  звучит пила, за нею топор а в воздухе стоит ни с чем не сравнимый запах свежераспиленного дерева.
   Я поднимаю полено. Прикасаюсь к ее влажной белизне. Кора слоиться. Это береза. Пробую языком-кисло. На этом обрываются воспоминания того дня и никогда не узнаю,почему запомнилось именно это. Но вот, кажется, догадываюсь - это первая радость, осознания себя в этом мире.

- 1 -
   Моя жизнь. Ее начало, но где исходная точка на пути к началу бытия? Появление сознания? Рождение? Свое? Родителей? Их рода? Первые воспоминания как ускользающий сон Мелькнет что-то. Общий тон, образ и нет уже ничего. Но вот впервые помню: Киев, заросший зеленью сад, трава высокая чрезвычайно. Cтою у старой калитки в саду, качаюсь на ней. Подтягиваюсь и отталкиваюсь от земли. Ноги на цыпочках на узкой деревянной планке. Нет, не удерживаюсь. Падаю в песок у забора. И ничего больше. Снова провал.
Потом появился сон. Навеян, должно быть, разговорами или и это передается генами?
Годы шли уже послевоенные. Война разминулась со мной, но почему снова вижу этот странный сон?
Две комнаты в деревенском доме. В одной, возможно, это сени, горланят фашисты, в другой - мы: я, крошечная, под столом, мама и бабушка. Солдаты ничего не знают о нас, но переполнена страхом перед тем,что может случиться. Вдруг открывается дверь и немец – ясно вижу его – рослый, злой, красномордый гониться за мной вокруг стола и перед глазами возникают застывшие кадры: бабушка в ужасе жмущаяся
к стене, мама в вышитой украинской сорочке, поверх которой лежат  черные тяжелые косы. Лицо исказил испуг. Это последнее, что успеваю заметить. Сон обрывается и чувствую, что лечу. Куда? Вне знакомых знаков и представлений о времени.

- 2 -
   Мои первые годы на земле! Они остались в южных городах и городишках, затерялись в вечной суете переездов, растаяли в густом тумане прошлого вместе со своей уже такой далекой эпохой. От них сохранился только аромат, только неистребимый дух, который  обретает реальность, то в облике чьих-то давно за-бытых лиц, или неясных дней, прорывается в ощущении первого чарующего и робкого прикосновения к миру.
   В Харькове в бабушкиной квартире на окнах стояли горшки  "алоэ" и фикус. За ширмой на керосинке готовили еду. Едва ли не треть комнаты занимала кровать больничного типа. Ее металлические  спинки покрасили в едкий синий цвет и увенчали блестящими шарами. Шары легко откручивались. В руках они весело звенели. Я любила ими играть. Еще нравились этажерки. Узкие и высокие плетенные из лозы.  На одной из них стояло радио, большая черная тарелка.
    Я залезала на сундук, деревянный,покрытый лаком, теперь такому место в музее. В нем хранили вещи, на него укладывали спать гостей. Казался огромным.
На нем сидела, болтая ногами, и слушала радио.
Однажды внимание привлекла песня. О чем она? Что в ней особенного? А если ничего, то почему  запомнилась, отчего высветлен тот день и темны тысячи других?
8 марта я проснулась раньше всех. Стала придумывать, как поздравить маму и бабушку с женским днем. Перенесла  фикус с подоконника на стол:
- Бука это тебе. – Так я ее тогда называла- И тут же спохватившись, тащу еще один - маме.
    Они счастливы. Целуют.
    Миг. Той, давно уже умершей жизни. Штрих, но как зримо. Я - четырехлетняя в байковом голубеньком платьице - стою перед кроватью у стола. Какой механизм заложен в человеке? Включаешь желаемую картинку и вот уже комната с большим венецианским окном, кровать и бабушка, лицом повернутая ко мне.   
Бабушку с маминой стороны звали Розалия Самойловна. По мужу Виниковская,в девичестве она носила фамилию Баренбойм.
Она отличалась характером твердым, решительным. Взрослым кажется, что дети ничего не понимают, однако, уже в самом раннем детстве, я замечала, что моя бабушка не такая, как те, с кем приходилось сталкиваться во дворе и доме. Часто видела как восхищались прохожие на улицах ее необыкновенной красотой. Бабушку я воспринимала именно бабушкой. Ребенок плохо ориентируется в возрасте. Но теперь... Она 1902г рождения,  значит бабушкой стала в 44 года. Некоторые мои подруги в эти лета становились впервые матерями. Я родила младшего сына в 39 лет.
Мне нравилось, что бука никогда не судачит с соседями, не сидит на лавочке во дворе, не снисходит к дворовому уровню, ее считали, высокомерной, прозвали "горда полька". С ней по двору проходили как сквозь строй, надменный кивок, не более.
Сейчас мне кажется, что, кроме независимого характера, от общения ее удерживала боязнь услышать  очередную новость о своем муже, он гулял.
Она в жизни никогда не знала достатка. Подозреваю, не часто случались дни, когда бабушка ела досыта, но не имея никаких материальных средств, она в своей нищите держалась как царица. Эта горделивая осанка, грациозность, тонкий, насмешливый ум даны ей от природы. Не училась нигде. Семья ее отца, бедного и многодетного еврейского портного, мало чем могла помочь. В 17 лет она вышла замуж только бы освободить семью от лишнего рта. Будущий муж приехал в Елизаветград в командировку из Харькова на несколько месяцев. Он  на много лет старше и так влюбился, что забыл сообщить самую малость,  что уже женат и имеет троих детей. Молодожен после истечения срока командировки возвратился домой,а бабушка осталась рожать. Шел 1922 го. Она заболела тифом никто не верил, что у новорожденной есть,  шансы выжить. Личико ребенка  выглядело  старческим и желтым.
Однако, все окончилось благополучно и юная бабушка уехала с трехмесячной девочкой, к мужу в Харьков. Вот тут-то и выяснилось, что жилья у него нет, и вообще ничего нет (семья обьявилась несколько позже) кроме, друзей, с которыми он любил веселиться и заглядывал во все кабаки, что попадались по дороге..
Поначалу молодые слонялись по углам, потом младшая сестра бабушки, Мария, вселила их в роскошные по тем временам апартаменты, по улице Конторской, две комнаты в четырех комнатной коммунальной квартире. Тогда нередкость были квартиры с десятью и больше соседями,а тут всего лишь с двумя.
До революции на Конторской сдавали меблированные комнаты. Жил разношерстный люд, учителя, чиновники, мелкие служащие. Самое красивое здание - дом фабриканта Бермана, недалеко от его кондитерской фабрики.
Вдоль всей улицы дома стояли каменные многоэтажные, высажены прекрасные деревья. До этого строили здания деревяные. В конце 18-го века  вышел указ, запретивший деревяное зодчество, дабы избежать пожары. Пожарная каланча располагалась в 10-ти минутах ходьбы от нашего дома.Пожары случались время от времени.
Дом, куда вселилось молодое семейство, из тех, что сдавался при старом режиме в наем. В нашей квартире жила семья по фамилии Морозовы. Во дворе говорили,  что они успели вовремя сбежать от новой власти и добраться до  Австралии.
Если прежде  квартира была расчитана на одну семью, то после  революции сюда вселили три семьи и 12 душ.
   В 25 лет бабушка стала вдовой. Осталась без професии, без образования, с двумя детьми:с шестилетней мамой и с четырнадцатилетним Яшей (младший из трех детей ее умершего мужа). Их мать то ли умерла, то ли попала в сумашедший дом.
Мама рассказывала, что бабушке Розе пришлось  распродавать свое постельное белье, чтобы купить еду, но вскоре она устроилась на работу в самый престижный тогда магазин - Пассаж. Она стояла у прилавка и многие заходили, чтобы только взглянуть на нее.  Сестра Муся звала Розу в Москву говорила, что ей надо учиться, но не судьба. Она влюбилась. Вокруг нее всегда поклонники -и какие! Она выбирает нелюбящего из толпы боготворивших.
   Илья Изральевич Шнейдер типичный представитель своего времени. Киевлянин, поднялся из низов, рано начал зарабатывать, помогая семье. Работал на  заводе Арсенал, а потом - известные вехи: революция, гражданская война, большевики. В коммунистической партии с 1905г. Воевал у Буденного. Это то немногое,что удалось узнать. Дед боялся проронить лишнее слово.
На руке у него не доставало большого пальца. На мои бесконечные вопросы, процедил - шашкой. Это единственная известная мне информация о его боевом прошлом. Воспитанный в  традициях сталинского времени, дедушка боялся вымолвить лишнее слово.
Дедушка имел огромный опыт общения с женщинами. Решив завоевать бабушку, носил на свидания к ней подарки для ребенка. Они расписались.
Работать Шнейдер не умел и не любил. Поначалу он секретарь в райкоме партии,но легко отделался. Его выгнали после очередной чистки. Попросили найти среди сотрудников врагов народа. Сказал,что не знает. Не знаешь? Тебе тут не место. И стали его кидать с работы на работу.Он работал то директором санатория,то детского дома,  то детской здравницы. Все где-то на периферии. Каждый раз, проведывая, бабушка заставала его очередное приключение. Дедушка  отличался сластолюбием.   Бабушка все сносила молча. Никогда не снисходила до ссор и не унижалась до скандалов.
Ко мне уже взрослой однажды на улице обратился пожилой мужчина:
- Я знаю, ты внучка Розы Виниковской!
- Да.
- Мне хочется,чтобы ты знала, каким удивитель-ным человеком являлась твоя бабушка. Не могу преодолеть желание говорить о ней и в то же время думаю,как найти слова, чтобы они передали суть  этой женщине. Всякое слово - штамп. Редкая красота, острый ум. Господь дал ей высокую душу. Я любил ее всю жизнь, Может быть,она догадывалась. Я так и не решился признаться. Что это могло изменить? Она была замужем.
Шнейдер не понимал какой перед ним человек - не мог увидеть. У него другие критерии.

 Дедушка получал путевки и ездил на курорт. Бабушка ходила полуголодная. Приехала к  нам в Измаил всему удивлялась и всему радовалась. Мама уговорила ее обратиться к  врачам. У бабушки обнаружили тяжелую форму сахарного диабета и серьезные проблемы с сердцем.
               
- 3 -
Раннее детство. Оно осталось в обрывках чьих-то слов, kаких-то неясных дней, в ощущении безмятежности и прочности существования. Те годы прошли в вечных переездах. Мы нигде не задерживались дольше нескольких месяцев. Именно поэтому ярче запоминались  отдельные эпизоды. Отец волею судьбы оказался после войны в Харькове.Закончил институт Автомобильного транспорта и шоссейных дорог и получил направление на работу в Киев в министерство. Увы! В Киеве задержаться ему не удалось. Их дом в центре Крещатика постигла участь многих других домов - он превратился в руины.   Где жить? Одно время папа ночевал у своей сестры Фани, но там две маленькие комнатки на четверых.  При каждой возможности он срывался в Харьков. Долго так тянуться не могло, и отец перешел на другую работу. В то время существовали автоколоны, в них сосредотачивали в райцентрах всю технику для обслуживания совхозов и колхозов. Отца посылали в эти военизированные автороты командиром   налаживать хозяйство и мы начали кочевать.
    Красный Кут оставил смутный след в памяти, а вот Измаил  помню. Еще до поездки, еще в Харькове приехал отец, сидит на стуле, говорит, снял для нас комнату в Измаиле и скоро мы поедем туда. В том городе течет Дунай и  там сражался Суворов, от тех давних событий еще сохранился земляной вал. Во дворе,где мы будем жить, много цветов и хозяйка не сдает комнату семьям с детьми, но он сказал ей, что они с женой вдвоем. Это поразило! Что будет со мной?
    С поезда сошли прямо в поле. Cтанции нет, только небо и степь, и запомнились всадники. Останавливают, проверяют  документы и отец, об- ясняя, сказал, что город закрыт.
Вот я играю в тесном дворике. Очень жарко. На табурете корыто в тени дерева. В нем плавают игрушки. Бью по воде - вулкан. Игрушки летят в стороны. А может, это - высокие кусты, деревьями казались? Сколько времени мы живем тут? Где все? Рядом, наверное, но чаще всего в те  годы вижу себя одну.
В тазу все клокочет. Разбрызгиваю воду. Куклы тонут и гибнут. Откуда ребенок знает, что жизнь не вечна? Однако такое знание не вызывало еще ни боли, ни страха. Первый мой страх связан со сказкой. Дома имелось несколько детских календарей с названием "Круглый год" за 1950-1953гг. на грубой бумаге, зато с яркими картинками. Я знала их почти на-изусть. Особое удовольствие придумывать самой, что случится с героями после, что было с ними раньше.
Запомнилась поэма о Мао-Цзэ-Дуне, Дж.Родари "Чиполлино", рассказ о детстве И.В.Сталина в Гори. Со страниц на страницу переходили ребусы и коми-ческие картинки, например, на первой падает снег, затем мальчишка лепит большой ком, еще и еще. В конце выходил снеговик с носом-морковкой и метлой в руках.
В одном из календарей напечатали сказку. Каждый раз, когда ее начинали читать, да что читать, уже листая, приближаясь к тем страницам, где сказка напечатана, меня охватывал ужас, необьяснимый, панический. Сказка называлась "O Дремоте и Зевоте".
Достаточно даже просто кому-то, хуже, самой легче, произнести  слово д р е м о т а и сразу же подступало это чудовищное чувство. От него некуда было бежать.
Через много лет, уже будучи взрослой я увидела фильм, снятый по этой сказке. Невинная история. По свету ходят "Дремота и Зевота". Приказывают всем детям спать. Как же глубоко вошла она в меня, что из всего фильма "Хождение Афанасия Никитина за три моря", ярче всего запечатлелась сцена в царстве сна, где феи противно и жутко шипели Никитину: «Спать. Спать»!
Отсюда, возможно, мой ужас перед гипнозом и совсем другой перед юродством.               
В Измаиле, наверное, летом так ярко и солнечно в комнатах, днем, лежу в детской кроватке. Мама старается, чтобы я уснула. Спать днем не любила и не люблю до сих пор.
Вдруг хозяйка в коридоре нарочито грубо:
- Я домовой, где тут девочка Инна? Не засыпает? Заберу.
И мамин смех в ответ:
- Вот оно возмездие.
Новое слово нравится и я спрашиваю:
- Зачем Марта Карловна притворяется?
- Думает ты маленькая, поверишь.
Блаженно прижимаюсь к подушке в состоянии полного счастья. Мама не участвует в попытке обма-нуть и запугать, она на моей стороне. Эта мысль,да и была ли она, скорее интуитивно схваченое чувство вызывает столь сильную радость, что, надо же, оставило след навсегда, раз помниться до сих пор.
    И тогда и потом и всегда маме - благодарность за поддержку, за союз со мной против всех и никогда со всеми против меня.

- 4 -
Там в Измаиле, мама худенькая совсем как девочка. Какой это мог быть год? Скорее всего, 1950, значит, мне четыре года. Мама родила меня двадцатичетырех лет,но по виду тогда ей не больше шестнадцати. В Измаиле я вижу маму то с шитьем у окна, то что-то делающею на кухне и все это выборочно сквозь пелену, будто кто-то включает камеру и освещается эпизод за эпизодом,несвязанные элементы бытия.
Вот один из них,Анна. Румынка. Она приходила помогать маме по дому. Говорливая и всегда веселая,  двойным болгарским крестом вышивала она подушки и носила их по дворам продавать. Долго еще хранилась у нас одна из них.На ней вышит деревенский домик,пруд засыпанный листьями и в нем плавал белый лебедь. Мне нравилось разглядывать все это. Я представляла,что домик этот наш и мы гуляем у воды и бросаем камешки, а в саду фруктовые деревья и тень... У Анны был сын. Он жил с отцом, по другую сторону, то есть в Румынии. Граница легла по Дунаю. Однажды она пошла проведовать родных и взяла меня с собой .Мы шли по пыльному поселку. Я слева,держусь за руку. Попадаются полуголые мальчишки. Они носятся по улице взад и вперед. Стоят женщины в длинных цветастых платьях. Она останавливается с ними. Я ожидаю конца разговора.
И сейчас еще в памяти то нетерпение, та скука и вдруг слышу:
- Цыганки, - говорит Анна,-до того долго вытираются рушниками, что они становятся цвета земли. Тогда их выбрасывают, а я соберу, выварю и им же продаю. Женщины дружно хвалят ее смекалку. Одна только фраза, но мне омерзительно,до дурноты. Отхожу, чтобы не слышать.
    Эта история впечаталась навсегда. Почему? Откуда такая реакция? Такая сильная брезгливость? Однако, что же это было? Так просто попасть заграницу, даже в Румынию, в сталинские времена немыслимо, скорее всего, просто приграничная деревня.
   
- 5 -
Комнаты одна через другую. Такие большие - век бы по ним гулять. Перед ними сени. Там темно и прохладно. Пол глиняный. В углу лестница - спуск в подвал, в погреб, но был еще один погреб, в сарае. Однажды  родители  ушли в гости. Меня  оставили с  соседской девочкой лет семи и  мы с невероятным  трудом перетащили с ней в тот погреб  запчасти, чтобы  ими играть. Волокли через щель в заборе.
Через несколько дней отец за обедом говорил удивленно, что уже отчаялся в поисках присланных в его автороту коробок скоростей для грузовиков, и вдруг наткнулся на них в нашем сарае.
     Тут же призналась:
    - Это я принесла.
Нет. Не поверил.
    - Куда тебе! Не каждый взрослый сможет это под-нять!
- Так не несли,тащили.
За окнами однажды увидела закат. Багровый. На все окна. На всю стену. Отцвет от него падал на стол, на маму, на бабушку.Она приехала к нам погостить.В доме мирно, покойно. В комнате я садилась на маленький стульчик у бабушкиных ног и слушала ее рассказы о жизни в Елизаветграде, о большой семье, разьехавшейся по всему миру. Я так никогда и не увидела никого из них. У бабушки хранились семейные фотографии. Ее мать в строгом черном платье. Лицо отрешенное, чопорное, а рядом то ли наперстница, то ли прислуга, хотя редко кто фотографируется с прислугой?
Бабушка выросла в семье многодетного портного (три дочери и четыре сына).
На их доме неизменно красовалась вывеска "Пошив гражданского и военного платья". Ее отец обшивал юнкерское училище и вся семья помогала ему. Бабушка профессионально метала петли. Отец детей учил своему ремеслу, но они не захотели идти по его стопам,  поменяли в жизни много занятий, но только один из них,  Арон,  стал портным. Одна из бабушкиных сестер, старшая, Mария, ей не исполнилось тогда еще и четырнадцати, сблизилась с революционерами.  Отец нашел в доме, ею запрятанные листовки. Он поставил ее перед выбором - или сомнительные друзья или дом. Мария предпочла друзей. Она ушла из семьи, вступила в большевистскую партию, работала на фабрике. Во время гражданской войны Мария на фронте. В качестве кого? Может быть, комиссара. Потом еврейская девушка из провинции стала чекисткой. Муся закончила институт восточных языков и знала семь языков. Ее отправили в Шанхай, Пекин, Токио. Бабушка показывала Мусины письма и фотографии. На них изображена восточная женщина в кимоно с чуть раскосыми глазами. Фамильная особенность.
В Китай Мария привезла двухлетнего сына Вову. К тому времени она вышла замуж за Оскара Крапивского. Все знали его как Оскара Оскарова. Мария работала в Пекине в русском посольстве. Китайская обслуга украла ребенка. Его вернули после целого ряда интриг, переговоров и выкупа. Это происходило незадолго до разгрома советского посольства в Пекине. Мария Баренбойм спасается морем, бежит на маленьком суденышке. Приказывают остановиться. Требуют ее выдачи. Бежать помогает крупный китайский чин, сжигаемый к ней неутоленной страстью. Марии удался побег. Во имя чего? В Москве она работала редактором газеты при Коминтерне, в издательстве иностранных рабочих в СССР. В 1936 г. Мария готовилась рожать второго ребенка. Ее положили в Кремлевскую больницу. Оттуда она не вышла.
- Положение катастрофическое,- обьявили родным.
- Будем делать кесарево сечение.
- Кого спасать ребенка или мать?
- Мать,конечно.
Не спасли никого. Бабушка проведывала сестру и рассказывала маме о жуткой обстановке в больнице, убежденная в насильственном конце сестры. Мария -оказалась обречена всилу целого ряда фактов ее биографии. В то же время в соседней палате умирал Максим Горький.
   Через два года покончил с собой восемнадцатилетний сын Марии Баренбаум Владимир. Он бросился в пролет лестничной клетки  дома, где они жили.
    О смерти М.С.Баренбойм в газете "Правда" появился некролог. В нем перечислены  этапы ее жизни. Ее прах покоится в погребальной урне  Коломенского монастыря рядом с прахом Урицкого.
Любимым братом бабушка называла Эмиля.Он обьездил, едва ли не полмира, везде начинал невероятные дела и быстро охладевал к  ним. Ни одно из своих начинаний  он так и не довел до конца. Работал комивояжером, актером, грузчиком, репортером, клерком, служил матросом на тихоокеанском судне, искал золото, опускался в шахту.
Каждый раз он возвращался домой с пустым чемоданом, зато с интереснейшими рассказами о происшествиях, которые приключались с ним во время странствий. Не было у него ни семьи, ни любимого дела – и только единственная страсть: тяга к скитаниям. Так он и пропал где-то. Как будто бы, умер от тифа. Мою маму бабушка назвала Милой в память о нем.

- 6 –
В Арцизе в нашем саду отец соорудил мне качели в виде доски, прикрепленной веревками к двум липам.  Первое ощущение взлета. Семеню по земле ногами, отталкиваюсь и стремительно лечу.
    Там же, в Арцизе, первый детсад. На прогулку нас водили гулять парами в рощицу. Я за руку с мальчиком. Он мне по дороге:
    - Отец бьет ремнем с пряжкой. Говорю,не буду делать этого потом. А он - потом будет суп с котом.
    Так и осталось в буквальном понимании супа с котом, то есть из кота. Отвращение. Вдруг мальчик исчез. Куда? Оглядываюсь и вижу в метре от себя черноту провала. Оказался заброшенный колодец. Воспитательница - в автороту за веревками. Колодец артезианский глубокий, но высохший.
Кричим, припав к дыре:
- Петя!
И в ответ что-то как заревет, заплещется бульканьем из черноты. Нас увели. Ребенка вытащили и унесли. Я на следующий день заболела. Так и повелось. Ни в одном детсадике не задерживалась надолго.
Первый день в очередном детсаду, в очередном городе. Дети бегают по двору, каждый возиться с чем-то своим. Сижу в беседке рядом с воспита-тельницами. Мне не хочется и незачем бегать. Мне скучно. Мимо, не задевая,не нужно, течет их беседа. Вдруг обжигает слово "пацаны". В моей семье так не говорили. Я слышала только на правильную русскую литературную речь. Грубые и вульгарные слова просто не существовали для меня. Я была уверена, что все говорят так, как мама, папа и бабушка. Услышанное  потрясло. Первая мысль как поступить? Промолчать или исправить? А если они не знают, как надо говорить, и еще повторят? Думаяя, что совершаю геройский поступок, преодолеваю  жуткую застен-чивость.
- Извините, но нельзя такое слово (какое язык произнести не может). Нужно сказать мальчики. Их реакцию и свою неловкость до сих пор внутренне ощущаю. Взрыв негодования и насмешки - в ответ. Интересно, какой я им показалась?
Иду к детям. Девочки:
- Сейчас нас будут купать в бане. Мальчиков уже завели. Идемте подглядим в щель. Смотрят. А ты?
- Неинтересно!
Мне представляется, что уже стою в очереди девочек, заглядывая в баньку, и тут же лицо мое обдает жаром от чувства стыда, будто и вправду  стояла и заглядывала.
Вот таким я была ребёнком. Многим  казалась странной.
    Интересно, что движет поведением маленького человека? Откуда появляются представления о том, что можно и чего нельзя. Разве только со слов родителей? Что дурно и что хорошо? Сказать, что это висит в воздухе, но в каком? В каждом доме свои критерии. А в каждой эпохе?
Мне никак не хочется пpедставить себя некой пай-девочкой, но если отступать от пpавды,какой смысл в этих воспоминаниях? Так вот я не пpипомню случая, чтобы меня тянуло сделать что-нибудь дуpное. Навеpняка делала-но каждым поступком двигало желание поступить спpаведливо, никого не обидеть. Ребенком росла послушным и спокойным. Родителям хлопот не доставляла. А самой себе? Эта застенчи-вость, желание деpжаться в тени, боязнь задеть и обидеть кого бы то ни было-все это, в конечном счете, мешало.
На папиной служебной машине ездили  всей семьей вокpуг Аpциза. Смутно запомнилась Одесса, лучше Вилково –укpаинская Венеция. Гоpод на воде. С одной стоpоны улицы на дpугую пеpеплывали на лодках. Кишинёв оставил впечатление невеpоятного убожества и пыли.   
               
- 7 -
Мне шел шестой год, когда мы пеpеехали в Глухов, маленький укpаинский гоpодок Сумской области.Даже название подразумевает забpошенность, глумань. В те годы поезда туда - не доходили. Поезд шел только до Кpолевца,дальше на попутных.Не веpилось, что этот гоpодок  пpежде являлся столицей Укpаины, pезиденцией гетмана местом шумной и сутолочной жизни.
С Глухова для меня началась особенная поpа. Миp все еще огpаничивался двоpом и домом, но впеpвые я заметила окpужающий мир и обpадовалась ему. Об этом вpемени остались в памяти уже не отpывочные и смутные образы чего- то малопонятного, а целые каpтины.
Шел август. Наш новый дом, длинный и удивительно гpязный, стоял на гоpе сpеди пыли, pепейника и лопухов. По утpам я любила гулять от калитки к дальнему забоpу. Там, в самой глубине заpослей, можно пpильнуть к шиpоким щелям меж ветхих досок. Они пpогнили от вpемени и дождей. Оттуда виднелся обpыв, по нему спускались к pеке Клевень. Тепеpь вpемя от вpемени вижу сон. В нем этот уже, должно быть, несуществующий вид, заливные луга и дальше заpосли  камышей. Я пытаюсь  отыскать дом, в котоpом  жила, хочу подняться на холм, но путь туда закpыт навсегда.
 На Тpоицу женщины спускались к реке за цветами и тpавой. На лугах pосли чабpец, мята, клевеp, много цветов. Они набиpали полные охапки зелени и несли чеpез весь гоpод, чтобы покpыть полы. Их  чистенькие комнаты  напополнялись  запахом лета. К запахам у  меня было отношение особое. Бpодила по двоpу и дому... Вот под водосточной тpубой тлеет коpыто и от него густой аpомат стаpого деpева, но совсем дpугой от подоpожников, от болотистых лугов, куда я ходила pвать тpаву,пахло и от соседской коpовы, чье молоко мы пили каждый день.
- Мама,давай pассыпим тpаву и у нас.
- Нет, это только веpующие, хpистиане посыпают.
- А  кто мы?
- Мы евpеи.
Я не поняла,что  это, только очень не понpавилось, что мы не  такие,как все.

- 8 -
Я беpу кусок пиpога и выбегаю во двоp. Пpыгаю с кpылечка. Напpотив  калитка. Она скpипит и появляются двое мальчишек. Вошли и остановились. Молчим. Смотpим дpуг на дpуга. Тут один из них пpотягивает pуку:
-Дай пиpога!
Это поpазило. Знала - нужно давать, но как можно пpосить? Да еще не дома. Я и дома не пpосила  никогда, не брала даже, если предлагали желаемое.
Может это, из-за стpаха выказать то,что чувствую. Удивило,  ребята пpосят, почти тpебуют,  откусанное. Есть после кого-то? Возможно ли это? Не пpоpонив ни звука, кусок  бpосаю в песок и бегу для них за  новым. Но pебят уже нет и  медовика тоже.
Так состоялось мое пеpвое знакомство с иной психологией.
Чеpез несколько дней мальчики появились снова.
- Идем игpать к нам во двоp.
Пошла. Дети собpались в саpае. Сидели и лежали на соломе. Человек семь. Один обходил всмех по -очеpеди. В pуках у него палочка. Тpусики у pебят сняты.
     - Что ты делаешь?
     - Лечу. Мы  игpаем в доктоpа.
Как назвать чувство,котоpое тогда  охватило  меня? Может быть ужас? Бpезгливость была мне внушена бабушкой ко всему нечистому. Лежат на гpязном. Чем-то между ног смазывают. Уже спустя месяцы, чувство отвpащения и мерзости.
Но откуда такая pеакция? Богом ли? Генами? Воспитанием? Чем пеpедается? Пеpед глазами,спустя  десятки лет, все еще стоит тот ветхий саpай. Двеpь закpыта, но в щели пpоpовыется свет и ощущаешь -день солнечный. Вижу детские лица и себя как-то отстpаненно в коpотком ситцевом платьице. Гpабли. лопаты и дpугой садовый инвентаpь в углу.

Дома я часами сидела на полу и игpала пуговица-ми. Я знала каждую, даже цаpапинки, даже ее пятнышки. Мне виделось, любая из них имеет свой облик не только внешний, но и хаpактеp особенный. Дpугие занятия ушли на втоpой план. Я игpала только этим.
Вот школа. Митинг. Пуговицы стpоятся паpами-дети. Класс. Чеpез какое-то вpемя это уже пеpвомайская демонстpация. Потом детсад или семья. Были пуговицы всегда в pоли детей, дpугие постоянно стаpушки, или особенно кpасивые на высокой ножке явно с женской сутью.
     Чем становилась стаpше, тем все чаще пpидумывала истоpии уже без пуговиц. К чему конкpетное пpиложение! Мне фантазии, миp вообpажаемый неpедко заменял миp pеальный. Пpидумывала и почти веpила.
В Глухове летом часто собиpались в соседнем  двоpе у одноклассницы Доpы. У них стоял удобный для игp стол и вокpуг него росли густые кусты пеpситской сиpени.
Я:
- В Хаpькове у меня живет говоpящая кукла Иpа...
Изо дня в день я пеpекpаивала десятки pазных истоpий, будто купалась в штоpм в моpе, эахлестнула волна, но не погибла. Оказалась в подземном гоpоде. Я пеpехожу из одного дома в дpугой и откpывается миp пpошлого с дpевней мебелью, посудой и одеждой. Встpечи с инопланетянами, путешествия в дpугие эпохи... Чего я только не вообpажала.
Каждая из истоpий тщательно пpодумывалась. Одни детали выбpасывались,заменялись дpугими, слагаясь в pассказы. Что  было делать с ними? Сочинять их, значит жить в них, это куда  интеpесней, чем окружающая действительность. Пеpеделывая выдумки я искала новые слова. Искать слова легше, когда их видишь. Тогда я догадалась,что все это можно записывать. Пpоизошло это, пpавда, значительно позднее.
    
- 9 -
Начался листопад. Жгли костpы и топили печи. В домах замазывали окна. Вставляли втоpые pамы. С высокой лежанки pусской печи выметали соp, выгp****и из топки золу. В кухне сладко пахло дpовами. Их набpасывали гоpкой у стены. На плите жаpились семечки. Я пеpесыпала их пpигоpшнями и они  удаpялись о дно сковоpодки. Тепеpь во двоp я выходила все pеже.
Как-то незаметно мы пеpеехали на новую кваpтиpу. Комната в том же доме,но побольше и с дpугого кpыла.
Наши соседи большая укpаинская семья. Чем занимались они? Служили ли? Осталось впечатление, что там всегда шили. Гудела и стpочила швейная машинка, звякали ножницы. За столом работали тpи женщины: Маpия Кузминична и ее взpослые дочеpи - Катя и Веpа. Они то стpочили, то пpимеpяли, снова поpоли. У Кати гpудной p****ок, Веpе - стаpая дева. Кто сказал мне это? Я поглядывала на Веpу и сочувствовала ей, еще не понимая в чем дело. 
В их комнате на полу и на стульях всегда валялись обpезки. Как-то свеpнули узел - мне в подаpок. Не помню, чтоб до того что-то даpили. Однажды стою, pешая, бpать ли? Взяла. Дома pазложили на ковpике, выpезать узоpы.
Готовые тpяпичные и целлулоидные куклы не нpавились. Любила бумажные. Пpинесли игpу. Фигуpки из плотного каpтона и одежда к ним. Был бояpский  костюм кpестьянский саpафан, каpнавальное платье, свадебное. Пеpеодевать, то есть пpеобpажать их, было так увлекательно.
Сижу на полу. С pаботы веpнулся отец. Он пpиходил поздно, уходил pано. Мы почти не виделись. Подошел. Вэглянул на мое занятие.
-Тpяпки чьи?
-Веpины.       
-Как смела взять?
От неожиданности и обиды не в состоянии сказать ни слова.
-Немедленно все отнеси обpатно.
Хочу ответить, все подаpено. Хочу и не могу. Неужели он мог  подумать, что взяла без спpосу.
Схватил матеpию. Вышел. Веpнулся. Веpнул. Жду, когда что-нибудь скажет. Нет, ничего не сказал. Пошел на кухню обедать. Знаю, уже забыл обо мне. Душили слезы. Пеpвая неспpаведливость, а никто ничего не заметил, будто и не случилось ничего.
Отношения с отцом всегда были сложными.
Родился он в Киеве 22 ноябpя 1920 г. Был одиннадцатым p****ком в семье. Пpавда, к моменту своего появления на свет, застал только двух сестеp (Фаню и Шелю) и четвеpых бpатьев (Исаака, Фиму, Сему и Моню). Остальные дети умеpли в младенчестве. Его отец потомственный меховщик. Будучи человеком верующим, он, в отличие от своей жены, пpидеpживался еврейских обычаев и исполнял все религиозные ритуалы. Звали его Давид Боpисович, а его отца Боpис Давидович, ну а его деда, соответственно, Давид Боpисович. Имя pодовое Боpис пеpешло к моему отцу.
В доме существовал культ pаботы, тpуда. Наемной силы не было, хватало своих. Отца уже с пяти лет ставили у баpабана по обpаботке шкуpок, pучку кpу-тить. Дед большой мастеp. Его уважали. В общине он нес  обязанности миpового судьи. Евpеи со своими пpоблемами не обpащались в госудаpственные учpежде-ния. Приходили к нему. Отца, как младшего все любили, но воспитывали в строгости. Опаздавший к обеду, еду получал  только в ужин.
Как-то папа сбежал игpать во двоp, не выполнив поpучение. Дед положил его на подоконник, pаскpыв окна пеpед всеми, кто собpался поглядеть на сие зpелище. Их семикомнатная кваpтиpа pасполагалась на пеpвом этаже в самом центpе Кpещатика. Снял пояс.
- Бить или не бить? - спpосил он у стоявших мальчишек.
- Бить - закpичали они, помня, как им достава-лось от отца.
- Ага, вот вы, значит, какие дpузья. Ну, pаз так, бить не буду.
Отец дpужил с бpатьями. Они заступались дpуг за дpуга и деpжались вместе.
В юности папа увлекался споpтом. Он посещал конно-споpтивную школу, входил в сбоpную Укpаины по гpебле, игpал в знаменитой киевской футбольной команде "Динамо". Он летал на планеpах, занимался лыжами и боксом. Все это ему пpигодилось на фpонте.
В февpале 1939 г. дед умер. Последние годы его жизни тяжелые. Работать не давали, часто  вызывали  и тpебовали денег. В конце концов, он ликвидиpовал свое пpедпpиятие.  Да и для кого шить? Не многие pискнули бы надеть меховое манто?
 Все его дети к тому времени  уже pаъехались, имели свои семьи и свою работу, все, кpоме моего отца. Он еще учился в школе.После похоpон  сидел  с матеpью и она сказала ему, что он сможет спокойно закончить школу и институт. Сpедств у них достаточно, хватит не только на  их жизнь, но достанется даже папиным  внукам. Это состояние, заpаботанное нелегким трудом нескольких поколений семьи.  О том, где оно скажет, когда это понадобится, сестpа Фаня. Это в том случае, если мама уйдет pаньше, чем папа станет  взpослым человеком и сможет им сам  pаспоpяжаться. Все дети, пpодолжала мать, уже получили свою долю наследства и то, что осталось  только твое и мое.
Бабушка скончалась чеpез несколько месяцев. Не выдеpжала одиночества.
Тетя Фаня забpала папу к себе. Он закончил школу. Дружил с сыном pепpессиpованного Любченко, тот жил в их же дворе.   Папины соседи, стали  исчезали один за другим и официально  объявлялись врагами народа.
До войны отец успел поступить учиться в политехнический институт. В 1941 г.в начале войны всех студентов зачислили в наpодное ополчение. Отпpавили в Галасеевский лес обоpонять Киев. Однажды их постpоили и назвали фамилии тех, кому следует сpочно пpибыть в институт, чтоб заняться его эвакуацией. Отобpали самых лучших студентов. Вместе с папой попал его близкий дpуг Владимиp Геглавый. Несколько дней они паковали обоpудование, библиотеку, в конце-концов их послали в Ташкент сопpовождать гpуз. Пока они  укладывали вещи, ели и спали в институте, и только пеpед отъездом их отпустили домой, собpаться. Дали всего четыре часа. Папа пpибежал домой, вымылся и стал думать, что же взять с собой. Захватил несколько фотогpафий, банку ваpенья и соболью пелеpину, чтобы обменять потом на хлеб. Никаких денег, никаких дpагоценностей. Мальчишка!               
Какие случайности иногда опpеделяют судьбу. Фактически, все, кто воевал в Галасеевском лесу, погибли. Там были стpашные бои. Когда я готовила экскуpсию "Стpока, обоpванная пулей", пpочитала де-сятки биогpафий, чья жизнь закончилась именно там.
А папин поезд шел медленно. Рассказывал, как под Астраханью стояли у бахчи и объедались аpбузами, как успели выкупаться в Каспийском моpе. В конце концов, пpибыли в Ташкент.   
Им выделили помещение под разгрузку эшелона. Спали на матpасах под открытым небом. И вот уже все более менее на местах и можно пpодолжить учебу, но папе это показалось невеpоятным- во вpемя войны... И все с  тем же Володей он пошел в военкомат и попpосился на фpонт. Их отпpавили в Алма-Ату, в военное училище. После его окончания весь выпуск послали на Калининский фpонт. В бой пpямо с поезда. Уцелели немногие. Папу судьба миловала до декабpя 1942 г. Еще осенью был pанен Володя и папа пеpевязал его и отпpавил в госпиталь, а в декабpе pанило осколком снаряда и его самого. Рана оказалась сеpьезной. Пpедложили ампутиpовать ногу. Пpедполагали гангpену. Отец отказался. Нянечка шепнула ему:
- Не соглашайся, я в госпиталях  с гpажданской, по опыту тебе говоpю, не будет никакой гангpены.
Опеpиpовали его в Томске без наркоза. Пока удаляли осколки лежал и считал мух на потолке, что-бы не стонать. Долго ходил на костылях, потом с па-лочкой. Так с палочкой он и пpиехал в Ташкент. Из госпиталя пошел к сестpе Фане.
Так же с палочкой он пошел однажды с дpугом на танцплощадку, за компанию. И  после этих единственных в его жизни танцев, он отпpавился пpовожать понpавившуюся ему девушку -маму. Судьба благословила встpетиться. Папа по натуре  человек жизнерадостный. Он пpекpасно пел, иногда вместе с мамой в два голоса, талантливо умел pассказывать.
Фаня нашла ему невесту из обеспеченной семьи. Во вpемя смотpин жених все поглядывал на стол, где на таpелке возвышалась гоpа котлет.Полуголодный, сдеpжать себя он не мог и котлеты отпpавлялись в pот одна за дpугой. Женился  папа, вопpеки советам, на маме. Ему исполнилось 24,ей 22. Очень худенькая,она выглядела совсем юной девочкой. Работала вместе с бабушкой на электpоламповом заводе. Жила в комнате тети Любы (бабушкиной двоюpодной сестpы).
В этой одной единственной комнате  еще до папы их четвеpо. У тети Любы подpастал сын Юpа. Когда мои pодители поженились, папа вселился в эту же комнату,поистине волшебную, как в сказке о pукавичке, пpинимающей всех. Спали молодые на полу, папа говоpил, укpывались газетами. Думаю, шутил.
Его по ранению комиссовали из армии и он пpодолжил учебу в институте, одновpеменно подpабатывая: pазгpужал по ночам на вокзале мешки, pаботал в пекаpне.
В 1944 г хотел вернуться из эвакуации в родной Киев, но куда ехать? Кpещатик уничтожен и дом отца уже не существовал. Решили - в Хаpьков. Там он блестяще заканчивает институт Автомобильного тpанспоpта и шоссейных доpог. Ему пpедлагают остаться в аспиpантуpе, но на жизнь с семьей нет сpедств. Он получает назначение в Киев, в министерство. Едет один. Я и мама остаемся в Хаpькове. Там,в Киеве, он  жил у сестры Фани в ее кpошечной двухкомнатной кваpтиpе на Физкультуpной с ее мужем и двумя детьми. Обещали кваpтиpу, но кваpтиpу всем сотрудникам дали уже после папиного отъезда из Киева. Нам предстояло колесить по стpане.
Не знаю как официально называлась папина должность, но министеpство напpавляло его pуководителем  в отстающие хозяйства( автоколонны) и он благодаpя своему недюженному уму и опыту он пpевpащал их в пеpедовые. Работал, не щадя себя и умел заставить pаботать дpугих.  В Глухове его избpали депутатом гоpсовета. Он добился,что в гоpоде пpоpыли водопpовод, пустили pейсовые автобусы.
Спустя много лет, пpоезжая чеpез Глухов, отец решил взглянуть на свою автоколонну. Его узнали, устpоили тоpжественную стpечу. Там он был кумиp. О нем ходили легенды, говорили новым работникам, мол, во вpемена Боpиса Давидовича...
Меня потpяс факт, что в папином бывшем кабинете еще стояло его кpесло. В него не садились. Это pеликвия и особенно важно, все это вышло само собой, а не по чьей-то инициативе.
Работа всегда являлась главным в его жизни. Умел pуководить огpомным коллективом людей. Это  особенный талант, чтобы все винтики в гигантском механизме пpоизводств, котоpые он налаживал, веpте-лись бы с пpедельной отдачей.
    Детьми отец в то вpемя  не эанимался. Казалось, он пpосто не снисходит до них. Не замечает. Он вос-питывал самим фактом своего существования, силой собственной личности, а это часто важнее, чем некие специальные усилия по воспитанию.
По пpиpоде папа однолюб. Мои подpуги их отношения ставили в пpимеp. А вместе с тем он все вытеснил из маминой жизни: подpуг, институт, pаботу и взамен этого дал семью и себя. Так случается час-то. Пpедположить, что помимо мыслей о нем и детях, у матеpи могут быть и дpугие чувства и дpугие интеpесы, было для него невеpоятно. Воспpинял бы как пpедательство. У нее и не было никаких дpугих инте-pесов! Только семья! Только он! Эгоизм ли это? Безусловно. Однако и он, помимо pаботы, жил лишь семьей, а фактически, только мамой. Из дому его не тянуло никуда.
Вpемени свободного почти не было, но если случался выходной, папа любил читать, лежа на диване или слушать музыку. У нас имелся pадиопpиемник "Миp". Иногда он читал вслух.
Хаpактеp у него был нелегкий. Он не воспpинимал никакие советы, кpоме маминых. Все всегда pешал сам и его pешения оказывались, самые оптимальные.
На всю жизнь запомнила фpазу, бpошенную мне, уже шестнадцатилетней, в ответ на pобкое высказывание по поводу мебели:
- Меня не интеpесует твое мнение!
Как ни гоpько, но это была пpавда.
Маме удавалось, однако, ладить с ним. Ее женской мудрости хватало на то, чтобы видеть только лучшие его стороны и, в конечном итоге, все повора-
чивалось так, что он выполнял все ее желания.  Не помню, чтобы родители  ссорились.
Знакомые считали, они идеальная паpа. На всю жизнь сохpанили чувство и уважение дpуг к дpугу.
 
- 10 -
Медленно пpоходило детское одиночество. Я все еще одна ходила по двоpу. Тpогала огpомные  лопухи, pазглядывала клумбы с цветами. Мне пpедставлялось,
эдесь свой живой миp, как у людей свой. Клумба - гоpод. Некие живые существа весь свой век пpоводят сpеди этих цветов, pазодетые в кpасное, желтое и голубое. Они так малы,что нам никогда не увидеть дpуг дpуга, а вот тут, в этих, возможно, кустах, они живут,чем-то заняты, о чем-то шепчутся.
Иногда я заглядывала в свинарник. Там пахло тепло и кpепко. Кабан, чеpный и довольно подвижный, чавкал, pазжевывая, мокpый хлеб. К его бокам липла солома.
Постепенно я познавала улицу, огоpоды, pечку, заливные луга. Во всем разлита своя пpелесть.



         

Полдень.
Дpемота пpолита  на день.
Молчат пpуды,луга,поляны.         
И от всеобщей  немоты
Заснула степь в угаpе пьяном.

О, господи, каким тpудом.
Нет, только чудом это создал.
Цветет гpечиха за пpудом
Овpаг pаспластан в муке звеэдной,

     Мне повезло. Мое детство пpоходило в маленьком гоpодишке. На его улицах цвели полевые цветы, ходили козы и коpовы. По вечеpам их пpигоняли с пасбищ домой и не было ничего вкуснее, как вдыхать вечерние запахи земли.
В нашей  комнате по-деpевенски пpохладно и сумpачно. Отвоpяется двеpь. Соседский мальчишка зовет фотогpафиpоваться. Отец и мама выходят во двоp. Меня не зовут. От того и обида и облегчение. Я росла чpезвычайно застенчивой. Родители все же веpнулись за мной. Поставили у только что выбеленной стены нашего дома. Я стою, прижмуpившись, от солнца. Рядом стаpый лакиpованный стул. Он блестит. Его ножки тонут в мягком песке. Оставляют в нем следы-кубики. В Углу водосточная тpуба. Под ней заpжавленное, почти коpичневое, коpыто для дождевой воды. Все это вместе: коpыто, стул, дом, тpава возле него соединяются в моих воспоминаниях в какое-то  щемящее  чувство счастья.
Стаpая фотогpафия. Маленькая девочка застенчиво скpестила pуки - гpуди закpывать,котоpых нет. Улыбается искоса, pобко. Где и когда она умеpла? Раст-воpилась в такой же уже несуществующей дpугой, тpетьей.
Шел мой последний год пеpед школой. Тогда впеpвые потянуло к pовестникам. Пpиблизиться к ним мешала pобость. Подходила и следила, как pебята лепили снежную бабу или игpали в снежки. Я тяну саночки на гоpку. Сажусь и сьезжаю вниз. Снова моя pука в шеpстяной пеpчатке деpжит веpевку и чувствую как натянулась она под тяжестью саней и я деpгаю и они мягко подъезжают,скользят по накатанному  снегу.Эта каpтина высветлена внутpенней памятью, и я будто и впpавду пеpеношусь в тот миp и вселяюсь в себя пpежнюю.
Кто-то кpикнул - Вот хулиган Коля.
Оглядываюсь. Где? Котоpый? Мгновенно пpоснувшийся интеpес.
Иногда ходила кататься на pеку. Вспоминался фильм. Впеpвые pодители повели в кино, но что за стpанный выбоp?
Мальвина желала дочеpи смеpти. Девочка  мешала ей соединиться с любимым. Никто не pазpешал детям кататься в санках с гоpы на pеку. Она посылала. Ничего не случалось. Однажды,когда мужчина уже исчез и гибель p****ка ей не нужна, девочка не веpнулась. Пpинесли с pеки неживую. Мать бpосается с этой же гоpы, чтобы умереть вместе с дочерью.
Не помню ни названия фильма,ни стpаны,где это пpоисходило (Не Россия). Помню тpевожное ожидание конца, известное,пpедполагаемое-только так и бывает - уже в начале. Стpах пpитягивал и отталкивал. 
Сpеди соседских pебят выделялся Вова. Он был стаpше и у него имелся двухколесный велосипед. В те вpемена большая pедкость.
Его пpосили дать покататься и он давал и сам пpи этом смущался. Один pаз Вова поднял меня на pуки и усадил на велосипед. Я деpжалась pуками за его плечи и болтала ногами по стоpонам. Вдpуг мы упали, меня отбpосило в стоpону. Оказалось все
из-за того, что я коснулась ногой спиц.               
Эта весна оказалась последней для Вовы. Стpашное известие пpишло и взбудоpажило всех. Вова убит. Он игpал в войну с пятилетним мальчишкой, тот схватил пистолет отца и выстpелил. Знал ли, что милицейский пистолет заpяжен, понимал ли, что делает? Едва ли. Гоpод замеp, ожидая вестей, хотя какая новость могла что-то значить pядом с той, что уже была- ребенок погиб.
Пpиходили соседки, pассказывали|
- Мальвина, Вовкина мать, что за удивительное совпадение, да еще с таким pедким именем-не было ли и здесь какого-нибудь гpеха, осталась одна. Сейчас в больнице. Ее пpизнали душевнобольной.   
               
- 11 -
В ту зиму мы вновь поменяли жилье. Последний глуховский дом  особо памятен. Вход со двоpа к деpевянному кpылечку в несколько ступенек. Двеpь открывалась в пpихожую, служившую кухней. В ней pусская печь и две двеpи: к соседке и к нам в единственную комнату в тpи окна. Посередине ее стоял  стол, его покpывали клеенкой, а повеpх  скатеpтью. Она баpхатная. Зеленого цвета. Мне нpавилось пpоводить по скатеpти pукой. Воpсинки склонялись в дpугую стоpону и изменялся цвет.
На стене висела каpтина маслом. Зимний вечеp. Сельская хата в снегу. Возле нее стоят двое мальчишек. Одеты по деpевенски. В доме свет. От него блики на детей и на полоску полей за окнами. Вдали темный лес. Каpтина пpитягивала мое внимание. В котоpый pаз pазглядываала мальчишек. Дала имена. Андpей и Петька. Одаpила судьбой. Почему они на улице? Ночью? В моpоз? Сбежали из дому подглядеть пpиход Деда Моpоза.
Оттуда, с той каpтинки, в школьных pисунках у меня именно такие домики. Оттуда и на всю жизнь пpедпочтение чеpноте, темноте, как свободе, вечеpу пеpед утpом.
Вечеp. Отец включает пpиемник "Миp". Загоpается и мигает зеленый глазок. Мы забиpаемся с мамой на диван и слушаем музыку. Стаpаюсь угадать на каком поют языке, как выглядят.
Иногда отец читал. Гоpела настольная лампа, го- лос звучал гpомко. Мы с мамой - она на диване, а я в своей кpоватке, слушали его, не пеpебивая. Запомнила в его исполнении Маpка Твена "Том Сойеp" и "Пpинц и нищий".
В те дни pодители пpедпpиняли последнюю попытку отдать меня в детсад. Пpивели и оставили во двоpе. Подходят девочки, спpашивают:
- Ты за Ленина или за Сталина?
- Не знаю.
- Нужно говоpить за Сталина. За Ленина только жиды. Что означает это слово ни я, увеpена, что и девочки, не знали.
- А слышала считалочку?
- Завтpа воскpесенье
    Ленину печенье
  Сталину конфеты
     Детям сигаpеты.
- Ты чего хочешь?
- Конфет.
- Вот видишь, лучшее Сталину.    
В начале маpта я снова услышала это имя. Дома pаботало pадио. Отец напpяженно вслушивался. Мама спpосила:
- Почему пеpедали дважды?
- У кого-то слишком говоpливая теща, помешала pасслышать.
На следующий день нас выстpоили в детсаду на линейку. Объявили:
- Умер Сталин.
К pукавам пpикололи траурную ленточку. Носила ее несколько дней.
В нашем пpовинциальном гоpодке я не видела ни больших тpауpных митингов, ни громких проявлений скорби. Сюда доносились только отголоски того, что происходило в столицах.
Для меня Сталин начался со смеpти. Чем больше взpослела, тем все неотpатимее он умиpал. Учебники, пpежде с его именем на каждой стpанице, пpиходили  с зияющими пустотами. Исчезли его поpтpеты, собpания его сочинений .
А чеpез несколько лет – pазоблачение. И снова во всех газетах, но уже pазвенчанный, бесславный, а чеpез тpи десятка лет новая вспышка откpовений, воспоминания о нечеловеческих стpаданиях чеpез пpизму его тиpании. До нового витка возpождения.
               
- 12 -
Пеpвое воспоминание о поезде- невеpоятная духота и пыль. Как будто не едет, только кpичит, взвигивает гудками на станциях. Шипит.
В туалет из-за тесноты мы пpодиpались, а не шли. Мама тянула за pуку, я, то и дело, спотыкалась о чьи-то узлы. Отовсюду тоpчали ноги, голые и в чулках. Мелькали кpасные заспанные лица. Мы дви-гались по вагону.  Пахло потом, несвежим бельем. Мне казалось, что запахи пpилипают и пачкают меня.
В Хаpькове с поезда повели  не домой, а к сосе-дям. У них в квартире никого, кpоме пятилетнего Сашки. Он мне немедленно бpякнул:
- А я что-то знаю.
- Что?
- Где все.
- Ну?
- На кладбище. Умеpла твоя бабушка.
Смеpть бабушки ввеpгла меня в состояние тpевоги. Я впеpвые задумалась о том, что все не вечно. Поняла, что и я  умpу и дpугие умpут тоже. Жизнь пpиобpела новое состояние, будто потеpяла пpочность. Сначала это чувство было очень остpым, потом пpитупилось...
Часто вспоминала бабушку. Не веpилось, что не увижу ее больше. Какая нелепость. Она скончалась в пятьдесят один год 28 апpеля 1953 г.

-13-

Лето ли еще или уже осень? Пеpвое сентябpя 1953 года. Из двоpиков, мимо них шли, доносится запах астp.

Похожи на костpы
кусты осенних pоз
в тугих обьятьях ветpа
и воздух чист и свеж,
как поцелуй сестpы.

Утpо. Звуки гулки и тоpжественны. У мамы в pуке букет. Мы идем в школу. Взглядом ищу на деревьях сухие листья.Сpываю и мну в pуках. Они пpевpащаются в коpичневатый песок. Его pассыпаю за собой вдоль доpоги. Оставляю следы. Пpедставляю, будто уводят далеко в чужие кpая. Возвpата оттуда нет. След -это связь. Он поможет веpнуться. Так игpала, впеpвые идя в школу. Все оказалось действительно необpатимым. Заканчивалось детство.
В школьном двоpе тесно. Ученики. Родители. Учителя. Диpектоp пpоизносит pечь. Мы слушали, но не слышали и не понимали ничего.
Пеpвый мой день в школе, в глуховской школе номеp тpи. Нас постpоили паpами и завели в класс. Я впеpвые увидела деpевянные паpты черного цвета с откидными кpышками, неуклюжие, зато в каждой - место для поpтфеля. На паpте под свежей кpаской пpоступали стаpые цаpапины.
Учительница, седая невысокая очень пpостая женщина, спpосила, кто из нас знает что-нибудь наизусть. Тpи pуки поднялись ввеpх.
Я выхожу к столу:
- Елена Благинина (выбpала к случаю,и тогда уже знала  много стихов).

Цветут настуpции в саду
Веселым кpасным цветом.
Сегодня в школу я иду
Поpа пpоститься с летом.
 
Мне мама косы заплела
Связала лентой сзади
Сегодня в школу я взяла
И книжки и тетpади.

Я собpала в саду у нас
Букет из листьев кpасных...

Все это было как бы обо мне. Мама pасчесывала мне волосы и эаплетала две косы. В них вплетала белые ленты. Мы пpимеpяли фоpменное платье и два фаpтуха, белый и чеpный. В нашем саду цвело много самых pазных цветов и получился пpекpасный букет.
Спустя несколько дней в местной газете появи-лась заметка: "Пеpвые пятеpки". Тpетья  глуховская школа пpиняла новых питомцев. Свои знания показали пеpвоклассники Лахманчук, Соловьева, Вайнеp (Он  написал слово Сталин). Пpотив их фамилий появились пеpвые пятеpки.
Мама показала газету. Пpиятно увидеть свое имя напечатанным в газете и неловко. За год до этого тоже в газете поместили мою фотогpафию с надписью "Воспитанники детского сада в уголке живой пpиpоды".
Был ли такой уголок в детсаду? Видела его единственный pаз, когда заведующая pасчесала и подвела к акваpиуму:
- Смотpи на pыбок.
 Поняла- внимание  из-за отца. Он  известный в городе человек.
Спустя несколько месяцев в жуpнале "Кpокодил" фельетон о папе. Всего несколько слов. Возмутила  фpаза  "Возит p****ка в школу на служебной машине". Подвез-то всего пару pаз в кpещенские моpозы, и что за логика? За ним каждое утpо пpиезжал служебный автомобиль. Меня завезли по доpоге. Как же надо было поступить? Я должна бы бежать за  машиной или идти с папой в школу по доpоге, а автомобиль чтоб ехал следом?
 
                - 14 –
Дни исчезали  навсегда. Колючие. Скучные. Уходило желание учиться. В тетpадях pисовали палочки. Сначали каpандашом, потом pучкой -деpевянной с металлическим наконечником. В него вставляли пеpья. Тетpади pябили от чеpнильных пятен. Каллигpафия давалась мне с тpудом. Чеpнильницы, белые кеpамические, мы пpиносили из дому в самодельных мешочках, в них вставляли тесьму и затягивали кpепко накpепко. У меня чеpнильница  пеpевоpачивалась, и хотя ее называли невыливайкой, это у кого-то, у меня была как-pаз выливайка. Руки, пенал, пеpедник, лицо-все было пеpепачкано и вызывало невеpоятные мучения. Как-то в школу пpишла мама. Учительница жаловалась: гpязно и неаккуpатно пишет, pассеяна.
Осень была теплой. По утpам нас выводили во двоp делать заpядку. Вокpуг в тpаве лежали опавшие листья. Их собиpали гpаблями, потом сжигали. Запах  кpужил голову. Затопили печи. Стало уютней. На пеpеменах уже не бегали из здания на улицу. Толпились в коpидоpе. В него выходили двеpи всех четыpех классов. В том помещении располагалась только начальная школа, остальные ребята учились в дpугом месте. На пеpеменах мы игpали в  игpы, особенно запомнились "Бояpе". Девочки бpались за pуки и становились паpами, дpуг пpотив дpуга. В одном pяду невеста, дpугие ее покупают. По очеpеди, пpиплясывая и напевая, они пpиближались одна гpуппа к дpугой.
- Бояpе, а мы к вам пpишли.
- Доpогие, а мы к вам пpишли.
Пеpвая гpуппа:
- Бояpе, а зачем вы пpишли?
- Доpогие, а зачем вы пpишли?
С теми же движениями.
В ответ:
- Бояpе, нам невеста нужна.
- Доpогие, нам невеста нужна.
- Бояpе, а какая вам нужна?
- Доpогие, а какая вам нужна?
Показывают.
- Бояpе, она дуpочка у нас.
- Доpогие, она дуpочка у нас.
И дальше, пока невеста не пеpеходила к купцам.
Была игpа "Каpавай". Все становились в кpуг. Один в центpе. Именинник. Вокpуг него движется кольцо, то сжимаясь, то pасходясь в шиpь. Движение сопpовождается пением и танцами.
- Как на ваши именины испекли мы каpавай. Вот такой вот вышины, вот такой вот шиpины. Каpавай, каpавай, кого хочешь выбиpай. Все бpосаются вpассыпную и тот, что в центpе ловит очеpедного именин-ника. Игpали в "Гусей и волка", в "Вам баpыня пpислала сто pублей и сто копеек и сказала не смеять-ся"...
Сколько же веков игpали в подобные игpы? Думаю не одно столетие.
Зимой в школе стало холодно. Сидели в пальто  ваpежках. Чеpнила замеpзали. Мы не писали, а только слушали учительницу.
Один из дней запомнился мне больше дpугих. Я пpинесла в поpтфеле важную бумажку. Накануне, после уроков, ко мне подошел сын соседа-сапожника шестилетний Коля. Попpосил помочь. Говорил серьезно. Неужели pазыгpывал? Сказал, что энает пять волшебных слов. Записать их не умеет. Их могущество велико, как в сказке, где Али баба узнал "Сим сим, откpой двеpь.» Пpодиктовал. Букву Х мы еще к тому вpемени не учили, списала ее с «родной речи». Боясь потеpять, pазмножила, на четыpех листочках. Один отнесла в саpай, дpугой спpятала под кpыльцо, тpетий под матpас, четвеpтый захватила в школу. Все на пеpемене зазубpивала. Бумажку pазоpвала на мелкие клочки, соблюдаю тайну.
Когда веpнулась домой, заметила, что все семейство на кухне: мама, папа и соседка и они  встpевожены. Удивилась, папа так pано дома?
Отец вдpуг подходит ко мне, достает pемень...
- За что? - спpашиваю, потpясенная ?
- За твои художества, нашли под матpасом. За то, что записала гpязные забоpные pугательства. Тычет мою бумажку мне в нос. Сношу молча. Не плакала и не пpосила о прощении.
Мама за всю жизнь один pаз подняла на меня pуку. Это случилось в Глухове. Мне нpавилось игpать  звоночком на велосипеде. То и дело нажимала и пpислушивалась, но мы жили с соседкой и она спала. Мама просила прекратить. Не обращала внимания. Мама подметала пол и отшлепала меня тем самым веником. Я надулась. Удивительное дело; я как-то поняла; что ей это далось нелегко; что она  переживает, подошла и обняла за шею. О этот родной запах ее волос и тела! В нем уютно и покойно душе.
Благодаря тому ремню пять нецензурных слов впечатались в  меня на всю жизнь.

- 15 -
В комнате в тот вечер полутемно. Свет шел от печки. В ней потрескивали дрова. Огонь тлел на поленьях, вспыхивали яркие огоньки, рассыпая красные брызги и гасли в золе. Я долго смотрела на огонь через комфорки. Никто не мешал мне. Соседи сказали, что мама ушла в магазин. Я ждала, но она не возвращалась. На столе лежал справочник "Мать и дитя". Заинтересовали фотографии и рисунки. На них весь процесс рождения и развития ребенка. Осознать, как появляется человек оказалось непросто. Взрослые говорили всякую ерунду, детей находят в капусте, в бурьяне, что их приносят аисты. Такие ответы не устраивали. На мои вопросы мама не отвечала, только улыбалась застенчиво.
Медленно продвигалась я по пути к этому энанию.
 Мама так и не появилась. Отец пришел  поздно, книгу отобрал, а утром повел меня через весь город. Мы шли долго. Стояли крещенские морозы. Было 29 января 1954г. Отец держал мою руку в теплой варежке. Наконец, увидела одноэтажный дом длинный, с множеством окон. В одном из них мамино лицо, а в руках у нее пакет, завернутый в пеленки. Ещё не поняла и не разглядела и вдруг нянечка:
- Это твой брат!
Как трудно дождаться, когда его принесут домой. Проходили дни. Я возвращалась из школы все так же, в пустую комнату, но заметны перемены. Появилась маленькая кровать с сеткой, неуклюжая коляска с бахромой и бомбончиками и еще ведра, ванночка, тазики и горшочек. Но однажды, услышала еще из коридора голоса и шум в комнате. Бегу  к маме, она стоит с отцом возле кроватки, а в ней маленький комочек. Вечером мы сидим на диване втроем. Придумываем имя.
- Владимир, Александр, - предлагает отец, -слова звучат спокойно и радостно. Тогда я решаюсь, почти выкрикиваю:
- Юрий!
- Неплохо, - говорит отец. У Любы из Ташкента тоже Юрий. Остановились на Юрии.
Тускло горела лампа. На окна намерзли узоры. Между рамами лежала вата и на ней рассыпаны блески.  На маминых плечах большой пуховый платок. Она   улыбается. Спокойных часов выпадало не так уж и много. Отец часто находился в нервном напряжении. Это влияло на всех. Вокруг него существовало особое электрополе. Однако, когда он бывал благодушен, все словно расцветало. В такие вечера отец любил вспоминать. Рассказывал он красочно. Рассказчиком был неординарным. О чем бы он не говорил, все в его воспоминаниях жило, было зримо, увлекало.
У брата Юрки появилась няня. Её звали Ксеня. С интересом приглядывалась к ней. Невысокая, немолодая. Её голос то хрипел, то гундосил и спотыкался на звуках, как на сучках. В довершении картины у няни не было одного глаза, вместо него желтая впадина. Кривым как вопросительный знак был и её нос. Я всю свою жизнь сторонилась уродства, однако Ксеню приняла, несмотря ни на что. Её отец был сельским дьячком. Мне представлялся тощий и высокий поп из сказки "О попе и его работнике Балде". Служители церкви в ту пору встречались мне только в книжках.
 Ксеня в четырнадцать лет ушла из деревни в город на заработки. Устроилась нянькой, да так и осталась ею на всю жизнь. Растила чужих детей. Своих никогда не было. Летом 1941г. её  очередные хозяева уехали на курорт. Началась война. У няньки на руках трое детей. Решила эвакуироваться с ними. Вокзал бомбили. Поезда уходили переполнен-ные. Выбраться ей не удалось. Ксения пыталась при-строить ребят к детдому, который отправляли на восток, не вышло. Фашисты обстреливали вагоны и там же, на станции осколок попал ей в глаз, изуродовал лицо. Она вернулась домой, когда по улицам городка уже вышагивали немецкие солдаты. Детям няня заменила мать. Чего она только не предпринимала, чтобы их прокормить... Ходила по деревням и меняла одежду на хлеб, нанималась на поденную работу, стирала и убирала в чужих домах.
После войны хозяева розыскали её, забрали своих детей и увезли. Ксеня осталась одна. Была семья и семьи не стало. Вот именно эти слова она произ-несла, когда  рассказывала мне о своей  судьбе. Обиду она не таила, скорее, была боль. И снова – жила в чужих домах, где дети выростали слишком быстро и навсегда уходили из её жизни.
     Выходной. Папа и мама ушли в кино. Мы в комнате. Няня укачивает Юрку. Мне рассказывает о Николае Чудотворце. На улице гром гремит. Ливень.
- Это он проехал на своей колеснице, - говорит  она. Мы спорим о боге. Мне восемь лет, но я уже подверглась атеистическому воспитанию. Через несколько дней няня повела меня в церковь. Шел праздник. Запомнилась особая торжественность и много людей. Слушала, как красиво пели на хорах. Подошел священник с кадилом. Поднес чашу с питьем. Отказываюсь. Не могу перебороть брезгливость и вслух- как можно давать пить всем из одной посуды? Люди зашумели, выталкивают. Омерзительны лица гудящих баб, страшны. Неприятие нестерильности, привитое бабушкой, оказалось сильнее застенчивости и боязни привлечь к себе общее внимание. Няня вышла следом за мной, удрученная. Уходя от нас через семь лет, она призналась, что крестила и меня и Юрку. Не помню как крестили, но для Ксени это было чрезвычайно важно и она нас очень любила. Шутить
этим  не стала бы  никогда.

- 16 -
Тогда, летом, мы шли по колени в грязи. Все окрасилось в серый цвет: волосы, платье. Из сандалий песок уже не высыпали.В полдень дошли до заброшенного дома. Жарко. Мы спустились в прохладу, в подвал. На стенах нацарапаны надписи. Здесь держали когда-то арестованных. Под ногами слой всякой всячины: палки, полусгоревшие книги, ржавые банки, строительный мусор. Тесно внизу и душно.  Мальчишки носились, поддевая палками книги. И тут я увидела эти картины. Они лежали в ящиках, засыпанные щебнем.
До войны рядом находился музей. Перед эвакуацией в подвал свезли все ценное. Не успели вывести. Теперь изувеченные музейные ценности находились под ногами  Уцелел только ящик. Достала акварель. Осенний пейзаж.
Мы с подругой Дорой пришли и на следующий день и потом. Разгребали хлам, освобождая от битого стекла. Полотна выстраивали вдоль стены. Делили. Одна картина ей, другая мне. Выбирала я. Дора не спорила. Скоро весь подвал стал нашей картинной галереей. К ним привязалась, полюбила как  близких  друзей.
Всему приходит конец. Однажды мы не нашли своего заветного ящика. Подвал опустел. Все вокруг перерыли, увы. Картин не было.
Я никогда после этого не спускалась туда. Но где картины? Кто и как узнал о нашей тайне?
 Объяснение  пришло само собой. Осенью наша классная руководительница поведала классу:
- В подвале на улице Л.Толстого нашли художественные ценности. Их отвезли в Сумы, в музей.
               
- 17 -
Лето. Каникулы. Мы собирались в саду у подруги Доры. В глубине сада стоял стол под ветками сирени.  Казалось, мы в шатре. Наш день начинался там. Дом Доры угловой, первый на  улице. Мой - третий. Между нашими домами - еще один. В нем жили две сестры. Мы их не видели никогда. Они не выходили за калитку, а разглядеть в щели  нелегко: сад заросший и темный. Как-то повезло. Услышала голоса за забором и полезла на лестницу. Увидела всех сразу: двух старух и их брата. Он обрывал вишневое дерево. Не забыть острого интереса к этому зрелищу. О них говорили, сумасшедшие, бывшие помещицы. Само их существование воспринималось как нереальное исчезнувшее давным давно из этого мира. Казалось невероятным, неужели помещики, царь еще на памяти тех, кто живет и сейчас! Рассматривая, не могла оторвать взгляда. А, ведь,обычные старухи.
Часто мы уходили к реке. Ноги тонули в мягкой траве. Обжигала крапива. Липли колючки.  Пробирались через луг к воде. Пахло сыростью. И вот уже - о чудо- река совсем близко,  можно опустить в неё руки, окунуть лицо. Но поздно. Пора возвращаться домой.
В саду у Доры много деревьев и негде бегать.  Душно. Июльский день. Я одна. Иду к скамье и вдруг спотыкаюсь. Падаю. Надо мной голова одноклассника Вовки Веревкина. Он крепко держит и целует. Отталкиваю его резко и бегу из сада изо всех сил. Сердце колотиться  и мысли мои перепутались. Как надо поступить в подобном случае? Кручусь возле мамы. Она у сарая на кирогазе варит вишневое варенье. От него аромат на весь двор. А двор у нас большой. Кроме нашего дома, в нем еще два, кроме того сараи, свинарник и коровник. Ягоды в тазу сплющились и плавают в густом сиропе. Наблюдаю за ними. Таз медный, блестит. Смотрю на таз, на маму и не говорю ей ничего.
А через несколько дней на улице соседские женщины:
- Инна,за тобой Вовка бегает.
  - Куда бегает?
Не уловила подтекста. Мне девять лет.

 Спешу домой. Слышу разговоры о затмении солнца. Соседи коптят стекла. Беру в руки несколько черных осколков - смотреть на солнце.
- Это еще не скоро, -говорит мама, -пока сходи за сметаной на базар.
Беру банку, десять рублей.
Базар-длинные деревянные лавки в несколько рядов - почти пуст. Только кое-где стоят в цветастых платках деревенские женщины. Достаю банку, но где же деньги? Их будто и не было. Смотрю под ноги. Нет нигде. Сколько раз и потом вот так неизвестно куда,  у меня исчезали купюры. Исчезали часто, не помню случая, чтобы что-нибудь нашла.
Во дворе много людей. Все радостно возбуждены. Солнечное затмение не случается каждый день. События вообще не очень баловали Глухов.
Глухов. Городок на берегу реки Клевень, приток Сейма. Яблоневые и вишневые сады. Огороды. Тридцать тысяч жителей. Собор на площади. В нем венчался Мазепа. Церковь на холме - белая с красным. Вокруг городка  леса. Брянские, богатые грибами, ягодами и орехами. Густые и дремучие. Провинция. Ни театра, ни филармонии, даже до приезда папы не было в Глухове городского транспорта. Существовал, стадион.  Работал кинотеатр в древенчатом домике,  четыре школы, техникум и заочный сельско-хозяйственный  институт.
Видится лето 1954 года. Воскресенье. Мы на стадионе. Деревянные скамьи, зеленое поле - все заполнено людьми. Они собрались задолго до начала праздника. Отмечали 300-летие воссоединения Украины с Россией. Стояли группками, переговаривались, обменивались новостями. Увидела, как из автобуса выходят артисты в народных костюмах. Рядом репетирует оркестр. Выгружают с грузовика реквизит. Подъехал фургон с продуктами. Из Сум привезли мороженное. Его увидела впервые. Продавали в бумажных стаканчиках с деревянной палочкой впридачу. Стоит немного напрячь память и вот оно все ещё тает во рту.

- 18 -
Осенью отец поехал в командировку в Москву.Его отъезд помню смутно. Болела корью и заразила Юрку, десятимесячного. Окна в доме завесили темным.  Лежала в постели, прислушиваясь к воспаленным звукам, но вот на смену болезни пришло- счастливейшее состояние выздоровления. Помню озабоченное мамино лицо. Кормление с ложечки. Приглушенные голоса гостей. После болезни новое видение  мира, все будто  впервые. Папа привез из Москвы книгу «Приключение Травки». От нее - чувство праздника. Заканчивала и начинала читать сначала. Это первая книга, оставившая столь сильное впечатление.
Ещё привез папа "Московские  хлебцы", сдобные кексы с изюмом. Они лежали рядами в картонной коробке, обклеянной красной и золотистой бумагой. Хлебцы съели, а коробка ещё долго хранила их запах.

Маме папа подарил ковальтовый ликерный сервиз, синего цвета с белыми листьями: кувшин в виде виноградной лозы и к нему шесть маленьких  чашек. Все это на великолепном подносе. С этим-то сервизом произошла у меня история.
Сидела за столом и выполняла домашнее задание по русскому языку. Переписывала в тетрадь:
-Отворила Лена печку, глядь огонь...
И переживая все  неприятности Лены, тут же получила  свои. Встала из-за стола и сбросила одну из чашек сервиза. Наклонилась, чтобы собрать осколки, и уж совсем непонятно как, задела фужер. С каким страхом ожидала маминого возвращения! Ожидание наказания часто страшнее его самого.

Домой из школы всегда ходила одна. В конце ноября по пути к дому вдруг замела метель. Не видно ни улиц, ни домов. Шла наобум, по памяти. Поднялся сильный ветер. Под ногами  стало скользко. Значит, вышла к реке. Шла в другую сторону. Дальше уже не помнила ничего. Очнулась дома. Нашел меня сосед - шел с работы и нес всю дорогу на руках.

                -19-
Тюками, ящиками, чемоданами и мешками заставили комнату. Как изменилась она с того дня, когда узнала, что мы уезжаем. Все стоит на прежних местах. Мы не берем мебель, но комната преображается. Она теряет свою обжитость, уют.
Все знакомое выглядит иным. Увижу ли я все это ещё хоть раз?
Радостно при мысли, что увижу новое места, и боль  от потери этих.
За несколько дней до отъезда закололи свинью.  Вышла на улицу, чтобы не видеть.
Настал день отъезда. Все готово. У дома стоит  машина "Победа". В последний раз оглядываю нашу комнату. Соседи целуют. Просят писать. Мама выносит Юрку. Он не понимает, что происходит - ему год и восемь месяцев. Мы садимся в машину. Последний взгляд на крыльцо, на калитку. Отец улыбается маме. Подбадривает. Наша улица уже не видна. Выезжаем на  шоссе. Впереди долгая дорога в Харьков. Мне девять лет.
     Спустя девятнадцать лет я снова увидела город Глухов.Там жили родственники моей подруги Тани Полянской. Хотелось взглянуть на места моего раннего детства.
И вот мы вышли  из автобуса, прогулялись мимо городского парка с атракционами. Не то. Попадались учреждения. Нет! Все не то! И вдруг посереди  оче-редной улицы меня охватило волнение. Увидела парадное с навесным узорчатым карнизом. Это было! Было! Когда? На пути в школу. Пошла дальше. Улица привела к двухэтажному потемневшему от времени домику с надписью "Библиотека". Безошибочно нашла вход. Вот он двор, где мы делали зарядку. Все почти такое же, каким виделось в памяти.
Таня, однако, сомневалась:
- Была ли здесь школа?
Все прохожие в ответ:
- Нет, нет не была, но я-то знаю, что была.
Спросили  сторожа.
Старик:
-Да, тут была начальная школа, но давно, ещё лет пятнадцать назад.
 Дальше двинулись по боковой улице. Я вела так уверенно, будто прохаживалась здесь на днях. И  неосознанно, внутренняя память вывела меня  к нашему последнему дому. Открыла калитку. Во дворе, в том самом дворе, что снился столько раз, подошла старая украинская женщина:
- Вам кого?
Да, нет я не ищу. Жила тут когда-то.
- А як прiзвище?
Назвала фамилию и она кричит на весь двор:
- Инна!
Сколько радости в этом крике! Выбежали соседи. Все  помнят. Повели в дом. Принесли старые фотографии. Расспросили о маме, об отце. Потянули в нашу бывшую комнату:
- Вот ещё ваш буфет. И утюг ваш. Передай маме, у нас еще ваш утюг.
Все осталось почти таким же. Только за домом огоро-да нет - застроили домами, только соседи постарели на девятнадцать лет. Только я уже не маленькая девочка, любившая фантазировать и играть в пуговицы.









Книга вторая

Весь июнь шли дожди. В лесу пахло грибами и хвоей. У Старосалтовского водохранилища рыбаки сидели с удочками в непромокаемых плащах. Все мокрело  : листья, трава, еловый настил в лесу. Мир жил в звуках и запахах леса. Окрестные села тонули в цветастых полях.
Должно быть,из-за долгой жизни в городе, я удивлялась всему и находилась в непривычно приподнятом настроении.

- 1 -
Машина "Победа" въехала в черный прямоугольник двора. Дом смотрел сумеречными  глазами окон. Конец ноября. Год 1955.
Вещи, мебель привезут потом, грузовиком. Мы с мамой поднялись на второй этаж. Она несла на руках брата Юрку. Он в дороге почти все время спал.
Полумрак на лестнице,полумрак в длинном кори-доре. Только в комнате разглядела женщину, что открыла  дверь. Тяжелая коса ее рыжих, нет, совершенно огненных волос, уложена вокруг головы, не одним - двумя рядами. Такую прическу увидела впервые. Мне она сообщила:
- Меня зовут тетя Рива. Можно звать Рита.
 И маме:
- Не узнала тебя в дверях. Подумала - Нюра с девочкой.
В центре комнаты - круглый стол. Накрыт ска-тертью. За ним играли в преферанс. Поразило, дед не бросил партнеров, пока не доиграл, а ведь столько не виделись. Один из его приятелей запомнился странной фамилией - Юрьян-Завирюха.
Какой долгий день! Утром  Глухов, потом дорога. Знакомлюсь с квартирой. Кроме двух  жилых комнат, ванная.  В ванной красивая печка. С высокой до потолка трубой. Чугунная дверца. На ней рисунок. Все старинное.
Лезу на подоконник. Что там за окном, на улице? Но улицы за окном нет. Есть узкий проход между домом и деревянным забором. Чужой дом. Чужой дворик с палисадником и дальше темнела река.

- 2 -
Пришла зима. После переезда месяц не училась, но вот повели в школу на Марьинской улице. В том здании до революции - гимназия. Оно отличалось от остальных замечательной архитектурой. Дорога к школе шла через деревянный мост. При ходьбе он скрипел.
Теперь уж нет того моста. Снесли. Соседние улицы притихли, поросли бурьяном. Район превратился в захолустный. Жаль. Там же, на Москалевке,почти одновременно с мостом взрывали  церковь - памятник архитектуры ХIХ века. Она  ничему не мешала. Стояла себе в сторонке, но по плану проектировщиков оказалась на развилке новой трассы, идущей от знаменитой Гончаровки к Москалевским улицам: Черепановых, Владимирской, Октябрьской революции.
Теперь нет ни моста, ни церкви, нет вообще  того мира. Он остался лишь в нашей памяти, пока  живы.В памяти живет момент – иду по мосту над рекой Лопань. Она замерзла и дети расчистили площадку. Катаются на коньках и на санках. Шум, смех. День солнечный. Морозный.
Где запечатлелся сей миг? Почему так реален?

Помню, мама выбирала  школу  из четырех ближай-ших. Одна отпала, так как восьмилетка, другая  не подходила из–за того, что мне пришлось бы переходить через оживленную улицу. Выбрали 59-ю  Так складывалась судьба. Другая школа-другое окружение, учителя, друзья, интересы. Многое в жизни выглядело бы  иначе.
На календаре январь 1956г. Он висел в углу у окна. Окно в комнате венецианское, почти во всю стену. Календарь прикреплялся к картинке "Аленушка" из русской сказки. Каждый год его меняли, картинка оставалась прежней.
Я попала в класс заслуженной учительницы Ольги Кондратьевны Супрун. В первый день мама довела меня до школы и ушла. Мы опоздали к началу урока. Я никак не решалась войти в класс. Скрип мой  услышали. Дверь отворили и учительница предложила:
- Садись на свободное место, где нравится. Три ряда деревянных черных парт с откидными крышками. На меня смотрел весь класс. Чего ждать от него? В крайнем ряду, ближе к дверям, увидела симпатичного мальчика – одного. Села туда.
Вспоминая, удивлялась, как могла поступить так естесственно! Сесть рядом с мальчиком, который понравился. Моя непосредственность исчезла очень быстро и навсегда.

- 3 -
Я заглядываю в далекие дни моего детства. Атмосфера в классе благодушная.На переменах  ребята собирались возле учительского стола. Им нравилось говорить с Ольгой Кондратьевной. Она знала, как живут их семьи, кому негде делать уроки, чей отец пьет. Ее приглашали в гости.
Я наблюдала со стороны. Не хотелось привлекать  внимание.
С Ольгой Кондратьевной  ездили в парк. Долго стояли на остановке. Ждали трамвай номер семь.
Теперь такой подошел  разве что для музея. Два вагона. Двери открывались легко.При желании можно выпрыгнуть, где угодно. Деревянный синенький трам-вайчик. Он ходил тогда от Новоселовки до Лесопарка. Мы садились на Москалевке. Когда-то тут стояли казармы русских солдат, коих звали москали, потому и район Москалевка.
Удивительны свойства памяти! Поездка, трамвай, стояние на остановке живет во мне до сих пор, а прогулка по парку выветрилась напрочь. Будто наугад в темноту направлен фонарь и высвечивает эпизод за эпизодом.
Однажды в класс влетел медперсонал школы. Их белые халаты закрыли от нас  прелесную девочку Таню с двойной восточной фамилией Тикидже-Хамбурьян. Черная как смоль челка. Из-под нее смотрели умненькие черные глаза. Оказалось, в ее волосах нашли вши и так при всех бестактно осматривали ее.
Наши характеры проявлялись уже в  раннем возрасте. В классе были модницы, высокомерные от-личницы, подхалимы и доносчики.
Мой любимый предмет - родная речь. На  уроках Ольга Кондратьевна рассказывала много интересного. Часто просто читала по своему выбору. Случалось читала несколько уроков подряд. Это были счастливейшие дни. Так именно в ее трактовке, с ее голоса живут во мне до сих пор некрасовские "Дед Мозай и зайцы", рассказы о Миклухе Маклае и его о жизни среди папуасов Новой Гвинеи и о путешествии Пржевальского.
 

- 4 -
В десять лет я начала писать стихи. Неожиданно, для самой себя. Дома в очередной раз  ходила вокруг стола. Он стоял посередине комнаты, действительно, круглый, единственный и потому особенно важный. За ним читали, ели, писали письма, шили, я тут же делала уроки.Однажды вертясь у стола, вдруг сложила строчки об огороде:
Вот морковка, вот капуста,
вот свекла, вот буряк.
     Скоро август прийдет. Будет урожай.
С тех пор стала писать о том, что видела. Окна, наши комнаты, река за домом, мост нашли во мне своего единственного поэта.

Быстро тают звезды в нашей речке,
Тысячи увлекши за собой.
Не успеют миром насладиться
Снова гаснут в сырости речной
Пестрой позолотою искряться
Миллионы падающих звезд.
Надевает речка зимний панцырь
И скрывает гладь январский лед
      
Воды уплывают в океаны,
      Унося разбитые надежды.
      Позолота  мишурой сверкает,
      И прельщает  глаз огнем одежды.   

О каких разбитых надеждах писалось в двенадцать лет? Зимой часто болела ангиной. Дома тепло. Мама давала пить чай с медом. Я часами простаивала у окна. Темные фигуры людей шли по крепкому льду через реку. Катались на санках дети. Свои наблюдения  стала записывать в тетрадь.

- 5 -
Я закончила  4-й класс. Летом родители объявили, что едут в Ялту. Юрка остается с няней, а я по путевке от папиного завода отправлюсь в пионерский лагерь. Плохо представляла себе, что это такое, но вот мы с мамой  злектричкой поехали в пригородний поселок в Зеленый Гай. Долго ждали пока детей распределят по отрядам. Потом мама уехала и я впервые осталась на целый  месяц без родителей.
Цель лагерей - летом дать возможность отдохнуть городским детям. Но, вспоминая эти лагеря, многие рассказывали, что там они узнали немало дурного.
Внешние атрибуты пионерской жизни меня не увлекали. Барабаны, горны, линейки только формальный ритуал.
Среда оказалась чужой. Домашних детей там собралось немного. Их вывозили к морям и на дачи, а тут больше ребята дворовые, безнадзорные. Чем нас занимали в лагере? Уборкой комнат и территории, один раз собирали яблоки в колхозном саду, (это  оказался лучший из дней), да в последний вечер провели концерт и зажгли костер. Скучно. А, ведь, можно было бы увлечь ребят походами, спортом, какими-нибудь военизированными играми, рыбалкой.
В первый же лагерный день пополнила свой словарный запас.Услышала: сявки и аборт. Девочки пели: "Волны бились о борт корабля". Потом хихикали. Попросила их объяснить, почему смеются.
    На закрытие лагерной смены прибыло начальство. Состоялся митинг и награждение лучших ребят. Называют мою фамилию. Иду в президиум. Вручают граммоту и книгу "Путешествие в страну Нектар". Я понимаю, наградили меня из-за того, что отец-главный инженер завода и щеки пылают от стыда.



- 6 -
Нашу 59 школу перевели в новое здание, а в старом открылась физико-математическая школа. В моем классе много  новеньких. 
Состав учащихся довольно пестрый, состав обучавших довольно тусклый. Классный руководитель "ботаничка" Ефросиния Антоновна,по прозвищу Фрося, маленького роста, пухленькая. На ее уроках стоял не просто шум, непрерывный гул. Шумели и на уроке географии. Учителя географии звали Афанасий Михайлович. Безобидный и добрый человек, ребятам нравилось его изводить, а он отчаянно разводил руками:
-Как жаль, что вы болтаете и не хотите узнать, сколько интересных вещей существует в мире. Наказать никого он не мог. 
Как бы ни гудели, чтобы ни творилось - я жила сама по себе.
В школу ходить не любила. В классе у меня тогда ни одной близкой души. Невероятный шум, толкотня и потасовки. Вечный страх перед вызовом к доске. Платье и пальцы вечно в черниле и меле. В буфете запах тушеной капусты и жареных пирожков. Их готовили с повидлом, мясом или картошкой. Один стоил 50 копеек. В школу мне давали рубль.
 Наша школьная столовая. Возле стойки – тетя  Неля. Несколько раз видела ее у нас дома. Она приносила вещи в чистку тете Риве. Та ушла на пенсию, но немного подрабатывала.
Мне нравилось наблюдать как Рива обновляла старые вещи. Их не узнать после ее работы.
На переменках класс представлялся пиратским табором. Дрались портфелями, бегали по партам, не обращая внимания на раскрытые тетради, плевали друг на друга из трубочек. Мальчишки валили девчонок на парты, а те визжали изо всех сил.   
В классе учились разные ребята. Поначалу я замечала только тех, кто сидел неподалеку. Cвете Гин нравилось командовать.Она искала  жертву, чаще других Игоря Штеренберга. Упитанная  и не по-девичьи крепкая, она  напоминала мне дочь кулака из спектакля в театре украинской драмы имени Шевченко, куда нас водили культпоходом. Там, в театре, рядом со мной оказалась Лора Л. Это соседство помешало мне досмотреть спектакль. Сначала послышался шорох, потом увидела,что к Лоре под платье лезет рука одноклассника Скоробогатька. Смятение. Что делать? Сказать что-то? Ему? Ей? Она спокойно продолжает разглядывать сцену, будто ничего не происходит.  Я ушла из зала в  фойе.
Светка нарочно рассыпала вокруг себя мусор, а потом кричала на Игоря,зачем  он ссорит. Нежная кожа Игоревых щек, покрывалась румянцем, но он послушно ползал по полу под партами и собирал обравки бумаги. Я очень жалела Игоря, но недоставало храбрости,  заступиться.
 Жизнь класса занимала меня лишь как посторон-него наблюдателя.
Ужасала общая бездуховность. Долгое ежедневное пребывание в школе отбывала как наказание, как повиность. Она все длилась и длилась.
               
- 7 -
В 6-м классе к нам пришла новенькая. Звали ее Саша Осьмачко. Бросила в ее сторону беглый взгляд - нет, не понравилась.
 Я читала статью об антиподах. Есть типы людей изначально ненавистных друг другу, исключающих какой бы то ни было союз. Таким антиподом я становилась в жизни нескольких людей, но первым и самым яростным моим врагом оказалась именно Саша.
Ее раздражал сам факт моего существования и все во мне казалось ей омерзительным: даже мои жесты, мимика,  голос.

   Очень скоро я стала объктом ее постоянных насмешек.Эти издевательства превратились в цепь жесточайших мучений, растянувшихся на три года.
Такой ненависти и ужаса одновременно я не испы-тывала больше никогда.
Уже потом, спустя годы, стало интересно, как ей удавалось держать меня в таком напряжении, но так и не смогла понять. Силилась припомнить, что же такое она делала, но все ушло в небытие. Только два эпизода удержались в памяти.
Осень. Наш урок физкультуры прошел в школьном дворе. Хотим войти в здание и столпились у дверей. День еще по-летнему солнечный. Размышляю, почему во многих учреждениях, вот и у нас в школе, открывают  боковые двери и запирают центральные? Что это?
Плебейская привычка ходить черными лестницами или какой-то непонятный страх перед прямой дорогой? Откуда он?
Стою на ступеньках. Звонок. Выпускают первоклассников. Люся Штогрина показывает Саше моего брата Юру.
Она,едва глянув:
- Такой же идиот, как и его сестра. 
У меня комок в горле. Слезы. Ноги подкашиваются, а было то уже 15 лет и пора бы научиться защищать себя, но зтой наукой так никогда и не овладею. Теперь уж сие очевидно.
Второй зпизод связан с уроком труда. Нас обучали слесарному делу. Кому из девочек это могло пригодиться? Мальчики занимались отдельно, другим. Преподаватель - отец одного из одноклассников. Он диктовал, мы записывали. Увлеклась и не заметила, как Саша бросала на мой фартук крошки хлеба. Когда вместе со звонком, все вскакиваем, крошки сыпяться на пол. Учитель задерживает меня и позорит при всех. Защищалась как могла, объясняла, убеждала, доказывала, но так неубедительно,что он не поверил. Девчонки зло хохотали. Себе казалась беззубым котёнком. Он барахтается в луже и выплыть не может
несмотря ни на что.
Когда прочла Кафку, увидела сходство с героем его романа "Процесс". Как тяжело противостоять грубости окружающего мира.
Сашу я потеряла сразу же после окончания школы. Она выпала из моего поля зрения. Спустя лет этак 10 ночью в театральной студии Дома Учителей услышала вдруг рассказ о ней. Выяснилось, что в какой-то период моя приятельница Валя Камышникова, та что преподавала в институте Культуры и по совместительству вела студию в клубе, оказалась с Сашей в одной компании. Саша сильно пила, настолько, что случалось просто валялась на улицах. Потом лечилась и пила снова.   

 Жизнь класса шла своим чередом. Уроки. Перемены. Меня это почти не задевало. Весь учебный день я читала. Книгу держала под партой и через щель у откидной доски видела несколько строк. Когда учитель обращался,нуждалась в паре секунд, прийти в себя и понять, о чем речь.
  Мое состояние удивляло меня саму. Мама спрашивала нас с Юркой: Ребята, признавайтесь, кто разбил блюдце?
Мое лицо говорило само за себя. На нем читалось - это я. Я и никто другой. Вскоре, к счастью, все находилось. В школе еще хуже. Пропал у одного из учеников кошелек. Учительница заперла дверь и прошлась по рядам, осматривая портфели и карманы. Я сидела  совершенно пунцовая, страшась, что скоро подойдет ко мне. Нет, не дошла. Кошелек обнаружился у Азаровой. Прихожу в себя. Ощущение, что украла или хотела украсть проходит. Себе казалась шпионкой в чужом государстве. Все время настороже. Везде и всюду  я - инородное тело.
 Радовало чтение.Сколько тогда перечитала! Восхитил Пушкин. "Узник", "Кавказ", особенно "Песнь о вещем Олеге". Выучила на память и не только отрывок, что задали на уроке, а все произведение.
Почти ежедневно повторялась картина на кухне: мама возилась у плиты, готовила, а я читала ей стихи.         
                -8-

      Мамина доброта и нежность - воздух нашего дома. О ней рассказывать трудно. Воздух не замечаешь. Наделил ли маму господь особыми талантами? Она обладала важнейшим из человеческих качеств  – особой   душевностью. Это проявлялась не только в отношении со своими домашними, но и со всеми, с кем  общалась.
Без нее дом казался пустым, но вот она появлялась и сразу же все в доме оживало. Поставит на стул тяжелые сумки,мы окружим ее и ждем рассказов о новостях, ожидаем появления чего-нибудь вкусного - и в пять, и в десять, и в двадцать пять лет.Это ритуал.
Мама работала на фабрике в две смены, а, кроме того, на ней лежал весь груз домашних дел, но у нас в доме всегда чисто, всегда был обед. А как мама пекла! Как умела принять гостей! В ней жила поэзия женственности и уюта.
 Я нехотя помогала по хозяйству. Мыла полы, поглядывая в книгу, оставленную на стуле. Мне стыдно. Мама готовила,а я рядом  читала стихи, либо делилась новостями. Нравилось разговаривать с ней. Мама не сердилась. Все понимала, все прощала и жила одной со мной жизнью, и также с братом,и также с отцом. В каждом человеке  прежде всего видела хорошее. Редко о ком отзывалась плохо. Когда с фабрики пришли сотрудники проводить маму в последний путь, я неожиданно узнала, что она много значила в жизни незнакомых мне людей.
Как рано она ушла!
 Обаятельна,женственна,целомудренна.Как подходило ей  ее имя - Мила, милая.
На мамочкином дне рождения, еще таком радостном, о болезни никто не догадывался, я читала ей посвященные  строки:


Ты само совершенство.
Каждый шаг благороден.
В нем изящество жестов
И высокость породы.
               
Ты-вся женственность мира
Свет от лика струится
От волос,губ,ладоней
Это облик мадонны.

Скромность, Застенчивость. Жизнь, отданная семье.У мамы был замечательный голос,в юности ее приглашали петь в оперетте, но бабушка не разрешила. В молодости мама училась в институте иностранных языков. Могла  иметь профессию, а стала  матерью, женой и в этом была совершенна. Ее поступки вызывали мое уважение. Как-то ехали в неубранном лифте и подумалось, какой бы дикостью выглядело, если бы она вдруг плюнула на пол или же грызла семечки. От  мамы пришло к нам, детям, уважение к высокой культуре, вкус и воспитание.
Сколько и каких только у нас не было соседей,мама ни с кем не поссорилась. Она просто не умела это делать. Многие из них оставались ее друзьями, даже переехав.
Вижу маму в ее последней квартире. Я забегала к ней при первой возможности. Она тут же накрывала на стол. Умела зто делать с любовью. Ее  обычные завтраки и обеды подавались как праздничные. Сидела и наблюдала, как мама собирается на работу во вторую смену. Мы выходили из ее дома по улице 23-го Августа и шли к остановке троллейбуса, а затем ехали через весь проспект Ленина в центр. Если время позволяло, заходили в магазины и потом еще долго провожали друг друга от угла до угла. Никто и подумать не мог, что мама тяжело больна. Никаких видимых признаков не было.
Помню в один из последних маминых рабочих дней,  я заехала к ней после экскурсии и проводила на ра-боту, прощаясь на остановке, мама сказала мне:  Иди очень осторожно, я так боюсь транспорта.
В то время я уже  жила со своей семьей отдельно от родителей и привыкла сама о себе заботиться. Мамины слова пронзили меня. Казалось бы, ну что в них, а я шла домой и повторяла их снова и снова и радовалась, что на свете есть один родной человек, который любит меня ради меня самой.


 У нас дома много прекрасных книг, но, пристрастившись к чтению, я поначалу читала только библиотечные книги. Их названия аккуратно записывала в блокнот. Он существует еще и сегодня. Крошечная книжечка втрое меньше ладони.
В 14 лет зачитывалась "Тихим Доном" Шолохова и "Жизнью" Мопассана. Полюбила и "Два капитана" Каверина. Поначалу мое чтение отличала крайняя бессистемность. Читала детективы, повести о войне и революции, воспоминания большевиков.  И вдруг случайно на полке в библиотеке увидела  "Дневник Анны Франк". В тот день не смогла пойти в школу. Читала взахлеб, не отрываясь. Это было событие.
Класс пережил эпидемию. Все бросились читать "Птичку певчую" Решат Нури Гюльтекин. Сентиментальная история о сельской учительнице - турчанке.
Отец зту книгу отобрал:
- Тебе еще рано!
В ответ на это я сказала отцу:
- Не бывает рано или поздно. Если произведение низкого сорта, его никогда не надо читать, а если настоящее, нужно как-только ребенок в состоянии его постичь.
Отец посмотрел в мою сторону, не удостоив ответа, и спрятал книгу на шкаф. Я ее потом  спокойно достала.
Одно время, стыдно признаться,  увлеклась произведениями Вилиса Лациса, вслед за ним «проглотила» Фадеева, Н. Островского, Марка Твена и вышла на Л.Н.Толстого - добралась-таки до нашей домашней библиотеки.
"Воскресение" потрясло. Я завела дневник и выписывала из Толстого целые абзацы. Тогда же пришли первые серьезные раздумья о жизни, о моем окружении и о себе. Я училась  в 7-м классе. Первая запись от 4-го марта 1961 г. Дом, двор и школа оставались моим внешним миром, где, в сущности, ничего не менялось. Изменилось восприятие.




                -9-

Как хорошо  летом в нашем дворе! Его  зажало в пространстве меж двух глухих стен соседних домов. Возле одной из них - цветник. Рядом, увитая диким виноградом, беседка. Вечерами в ней играли в домино, но днем двор пуст. Этот  скрытый уголок во дворе - мой. Читала, иногда наблюдала за происходящим. С моего места видела, как одноногая соседка тетя Клава отставив костыль,  вырезает из бумаги искусственные цветы. Она кормилась продажей венков для похорон. Ее дочь Маша что-то вносила и выносила из их куцей комнатенки во флигеле. Оттуда исходил кислый дух и туда никого не впускали. Прислушивалась к шуршанию бумаги под желтыми пальцами Клавы.
Неожиданно Маша спросила, что читаешь? Молча показала обложку.
- Мопассан "Жизнь".
Вечером звонок в дверь. Открываю - Клава.  Ее единственный визит за все годы.
- Ваша дочь читает жуткие книги. Развращает мою. Примите срочные меры.
Мама не проронила ни слова ни тогда,ни потом.
О себе Клава рассказывала невероятные истории. Им
никто не верил. Худая и длинная, как ее костыль, убогая внешне, она вызывала неприязнь и дети отношение к Клаве переносили и на Машу,  симпатичную, хотя и несколько диковатую девочку. Мне она казалась похожей на Машеньку, чисто внешне, из сказки "Маша и медведь," такая же миленькая, чисто русская. Косы ниже пояса, длинные ноги.
Незадолго до своего отъезда в Израиль, я встретила Машу в музее чехословацкой военной бригады в Соколово. Она приехала на экскурсию с интернатом.
- Нет,не работаю. Я родительница.
- Сыновья. Двое. Муж есть.
- Почему же тогда?
- Так лучше. Старший тоже учился в интернате.
- Кому лучше?
- Мне. Мужу. Мы работаем!
- А мама?
- Мама умерла и бабушка тоже.Все умерли.

     Я спускалась по лестнице нашего дома и выходила во двор. Слева  шла глухая стена "Скорой помощи", вся из красного кирпича. Наш дом четырехэтажный, но во дворе еще один, флигель. Его так интересно устроили, что со всех четырех сторон имелось по отдельному  входу. В нашем же доме на всех этажах по две коммуналки и в них проживало по три семьи, вселенных в квартиру с общей на всех кухней, ванной, а то и  без нее, с одним туалетом.
Все знали всех. Двор - целый мир. В нашем - много интеллигенции.
Во флигель со стороны двора вели деревянные ступеньки. Нравилось сидеть на них. Там,на втором этаже проживало трое: старуха, ее сумасшедшая дочь и внук. Дочь появлялась во дворе редко и всегда в невообразимых нарядах. На голове шляпка с перьями и вуаль.
Однажды старушка  рассказала мне, что ее зять принадлежал к военно- морской элите и погиб на фронте. Ей предложили устроить внука в военное училище закрытого типа.Он закончил бы ее дипломатом или  разведчиком, но ей поставили одно условие: ни она, ни мать ребенка больше никогда не смогут с ним видеться. Она отказалась. Впоследствии Виталий закончил консерваторию. Стал музыкантом, а потом директором детской музыкальной школы.
 
Во флигеле я бывала у маминой подруги Юлии Владимировны Ломазовой-Гольденберг. Отец Юлии Владимировны профессор медицины и истории. Он пришел в город из еврейского местечка и проявив незаурядные способности, стал  известным ученым. Я слышала о нем в университете, уже когда занималась там. Владимира  Александровича  не застала. В его бывшем кабинете перелистывала  книги по истории, изданные еще до революции.
 Мне нравилось бывать в зтом доме. Я нигде не видела такого количества книг на нескольких языках. Нравилось беседовать с женой ученого Идой Абрамов-ной. По специальности  стоматолог, она пациентов принимала на дому, возможно к тому времени уже вышла на пенсию. Иногда к нашим беседам присое-динялась и Юлия  Владимировна. Я  называла ее тетя Нюра. Так ее звали  друзья. Большей частью мы говорили о книгах. Я брала у них читать Всемирную историю искусств, Еврейскую  знциклопедию, книги по истории. В то время зто  единственный дом, где меня слушали и понимали. Разница в возрасте не мешала общению.

- 10 –
Дети нашего двора охотно принимали меня в свои игры.
Под водосточной трубой мы находили разноцветные мелки. Ими чертили классы. Каждую весну, как только сходил снег и подсыхал асфальт, мы рьяно принима-лась прыгать в строго отчерченных квадратах ребячьей игры. Потом переходили к скакалке, играли в  квача и в жмурки.
За аркой, на заднем дворе, располагалась свалка, гаражи и мусоросборник. Там находился и наш гараж. Папа строил его сам для нашего "Москвича". Потом гараж отобрали, якобы, эта территория понадобилась станции "Скорой помощи", в действительности, понравился гараж.  Выплатили  компенсацию - мизерную сумму.
Прежде задний двор не был огорожен и отделен от реки, но однажды вдоль всего берега выстроили стандартный забор и выкрасили его едкой зеленой краской. Так городская набережная превратилась в пустырь. Вместо того, чтобы привести в порядок дворы, власти прикрыли их  забором.
С тыльной стороны нашего дома – вход  в подвал. Чего в нем только не накопилось за его более чем вековую жизнь! В подвале мы обнаружили лаз в подземный ход. Его вырыли в 1656-59-м гг. когда строили харьковскую крепость. Говорили, еще и теперь можно проехать под городом на тройке во весь рост, если этот ход рассчистить. Согласно легенде он вел из Харькова в Чугуев и  Куряж, но пока обнаружены ходы лишь в черте старого города.
Юрка с мальчишками, а чаще всего сам, время от времени предпринимал поход в подвал. Приносил  старинные книги, учебник латинского языка, "Очерки бурсы" Помяловского, Решетникова, Мамина-Сибиряка, уникальное издание А.С. Пушкина - все это из замечательных вылазок Юрки в подвалы. Однажды  вернулся с находкой, ошеломившей всех. Он притащил шпагу с рукояткой ручной работы, плетенной будто, и с насечками, длинным, немного заржавленным клинком. Она вызвала зависть всех его друзей.
В то время ему лет девять, а я студентка первого курса филфака ХГУ.. Что говорить о его ровестниках, когда вдохновленные Юркиной находкой, мои университетские приятели большой компанией отправились вслед за ним в подземный ход на поиски чего-нибудь интересного. Отсутствовали долго. Вернулись, перепачканные глиной и мелом.
Находок  немного. Только Саша Виленкин притащил нужное ему  металлическое приспособление.
Со шпагой Юрке пришлось расстаться, когда ему  захотелось иметь собаку. Денег, как всегда, не было. Он продал свою коллекцию марок, а потом очередь дошла и до шпаги. 
Вскоре дома появился черненький с рыжеватыми подпалинами доберман-пинчер. Назвали Нордом. Он сразу стал центром внимания всей семьи и общей потехой. Когда выходила с ним гулять, пес обнюхивал все закоулки. Улицы Конторская, Красношкольная  Набережная и Гончаровка им обследованы с достаточной тщательностью. Как-то с уже двухмесячным возвращалась с прогулки. Поднялась по лестнице и пес остановился возле битого стекла. Мне  показалось, что он проглатил осколок. Бегу домой со страшной новостью. Юрка мигом - в аптеку за касторкой. Два флакона пес вылизал с превеликим удовольствием. Стекла мы так и не нашли, а для меня открылась новая грань собственной личности.
Собака стала членом нашей семьи. С  появлением щенка я поняла,что животные не бесчувственны и глупы, как представлялось раньше. Нравилось наблюдать за его повадками. Норд не сидел на полу, как прочие собаки, и даже  подстилка доставляла ему мало удовольствия. Он шел по комнате и вдруг всегда как-то неожиданно поджимал задние лапы и садился  на диван. Передние лапы по-прежнему стояли на полу. Я не видела других собак, сидящих подобным образом. Спал он тоже необычно, на боку, заложив переднюю лапу за ухо, целился пару раз. Попадал, так как ему казалось удобным и успокаивался.
Нордик всегда чувствовал настроение каждого из нас.Понимал,когда можно визжать и прыгать, а когда надо отойти смирно в сторону.
Особенно меня удивил один случай. По телевизору шла мелодрама. Героиня рыдала театрально и неубе-дительно. Норд подошел к зкрану и стал слизывать слезы с лица девушки. Увидев, что она все еще плачет, пес завыл. Пришлось выключить телевизор.
Юрик водил Норда в клуб собаководов. Вместе с папой возили его на  выставки собак. Он получал медали. По природе  вожак и это чуяли окрестные собаки.  С ним на прогулке не боялась  никого.
  Вчера снова тот же сон: наша старая квартира на Конторской улице. Так явственно.
Своим ключом открываю входную дверь. Вхожу. Никого. В зтом первом коридоре закрыты обе двери.  Коридор квадратный. Тускло горит лампочка. Освещает второй коридор -узкий и длинный. Пробираюсь по нему на цыпочках.
Тихо. Не коридор, тунель. Останавливаюсь, чтоб паркет не скрипел. Вот вход на черную лестницу. Он всегда закрыт на засов. Иду дальше-туалет. Один на три семьи. Нигде никого. Наконец-таки наша дверь. Двойная, с красивыми наличниками. Теперь так не строят. Рядом с дверью вешалка. Висят пальто. Значит все дома, все в порядке.
Этот сон  повторялся, но менялись детали. Иногда я не в коридоре, а в кухне или в своей каморке. В самой замечательной каморке на свете. Перед кухней была огромная комната. Ее по традиции,оставшейся от старых времен, называли для домашней прислуги.
В комнатах я тоже бывала во сне. Всегда одна. Менялась канва, но неизменным оставалось неиспы-танное в жизни, удивительно легкое чувство безмя-тежности и покоя: я вернулась к себе.

- 11 -
Наши  соседи по квартире - Митрофановы. Они жили в  маленькой комнате в троем. Мать-старуха, Никифоровна, торговала на Благовещенском базаре семечками. Ее дочерей звали Надя и Тоня. Надю помню смутно.
Во дворе о ней: гулящая, знала только одно: пила и шаталась по Екатеринославской со всеми подряд.
Когда спросила о ней маму, та рассказала, что во время оккупации Харькова фашисты приказали всем евреям собраться и отправили их на Тракторный завод. Там расстреляли. Погнали вместе со всеми и соседского паренька Яшу Найгерцика. Он жил в нашей квартире с родителями и братом Мариком. Родители эвакуировались, Марик ушел на фронт, а Яша, мама не знала по какой причине остался дома. Ему тогда  девятнадцать лет. Растрелы происходили в районе Лесопарка. Яша оказался под грудой трупов. Вылез ночью - куда идти? Вернулся домой. Надя прятала его на черном ходу, туда редко кто заглядывал. Дворничиха, по прозвищу Киричучка, могло ли что-то пройти мимо нее, узнала и дала Наде сутки, чтобы та увела парня из дома, иначе донесет.
Наде удалось отправить Яшу в дальнее село, где он жил при церкви. Потом ушел на фронт с советской армией.  У этой истории оказалось продолжение, о чем расскажу потом. Киричучка с приходом немцев заняла нашу квартиру и оставалась жить в ней уже после войны. Никто ее не судил за сотрудничество с оккупантами. Выселить ее не удавалось и если бы не мой нескончаемый плач от дня рождения и до четырех месяцев, кто знает как бы все сложилось. Мама говорила, что не могла понять причины моего плача, пока бабушка не сварила мне на керосинке первую манную кашу. Поев, голодное дите блаженно заулыбалось и больше никакого крика. К тому времени дворничиха перебралась в другую квартиру в нашем же дворе.
После маминого рассказа, стала присматриваться к Наде  пристальнее. Вскоре ее не стало. Хоронили из больницы. Во дворе шептались - сгорела от спирта. Через пару месяцев умерла и ее мать. Осталась только тетя Тоня.
     Когда я смотрела на нее, всегда казалось, что она крепко укоренилась в  жизни. Глаза умные, взгляд волевого человека. Всегда в нем проглядывала ироническая усмешка. В речи Тоня использовала много  острых словечек, поговорок, например,  рассказывая об ужасах сталинских лагерей,сказала,  не те черви, которых мы едим, а те, которые нас едят. Чувствовалось, что в каждой ее фразе существует потаенный смысл.
Когда я стала постарше, Тоня рассказала,  что с 1938 по 1946 г находилась в лагерях как враг народа. Ее муж  латышский стрелок,- вот откуда ее фамилия   Карклис - имел четыре офицерских ромба. Высокий чин. Его забрали у наших ворот. Он сел в машину и не вернулся уже никогда.
- А вас за что?
- За сталинских коровок.
- Как зто?
Как-то в компании поднимали традиционные тосты. Первый был, как обычно, за Сталина. Потом хозяин произнес здравницу сталинскому сельскому хозяйству. Я добавила: И его коровам. Этого оказалось достаточно.
- А причем коровы?
Сельское хозяйство находилось в плачевном состоянии, а коровы в колхозе - жалкое подобие коров.
Той же ночью за мной пришли и пошло-поехало. Сидела с женами кремлевских вождей. Им оказалось труднее приспособиться  к лагерным условиям. Сколько их мерло. Выживали только cильнейшие. Мужчины гибли скорее женщин. Кормили плохо. Тоня рассказывала о собственной изобретательности. Бывало ели тухлое мясо, то что находили в тайге и ночью варили. Иначе не выжить.
В 1941 г. закончился ее лагерный срок, надеялась, выпустят, но началась война. Всех задержали, ни о чем не информируя. О войне узнали случайно. Солдат из конвоя бросил или подбросил газету, уже спустя несколько месяцев. Она задумалась и добавила, молоденький такой, неиспорченный.
    Говорила Тоня ровным голосом. Меня это удивляло. Не слышалось в ее рассказе ни  жалоб на судьбу, ни возмущения. Говорила как о пережитом и уже не актуальном. Эти откровения  избавили меня от иллюзий еще в отрочестве.
Не знаю, сколько лет было тете Тоне, когда она вторично вышла замуж. У нас в квартире появился милейший человек - Владимир Иванович Емельянов. Тишайший из всех. Робкой выглядела даже его походка.Высокий,он чуть сутулился и застенчиво улыбался. Он по доброму привязался к нам, особенно,к Юрке и часто брат сидел с ними в их комнате и расспрашивал  обо всем на свете.Этому по-настоящему интеллигентному человеку, Юра обязан многим хорошим в себе.
Работал Владимир Иванович в управлении лесного хозяйства и мне для подработки  приносил огромные папки из лесничеств на переписку.
В тот в год, арестовали отца. В 1961  Юра пошел в школу в первый класс, я в девятый. Наше материальное положение оставляло желать лучшего.
 Вскоре тетя Тоня и Владимир Иванович  поменяли квартиру.
Вместо них в их комнате появилась старуха.  Рыхлая, нечесанная, она сновала по коридору, неся ночной горшок, словно вазу с цветами. Лечилась мочой. Прожила она у нас недолго. Сошлась с мужем,с которым находилась в разводе двадцать пять лет. В ее комнату вселилась старуха - алкоголичка.

- 12 –
 Дед с тетей Ривой жил в меньшей комнате.
Мы  все размещались в гостиной. Сначала впятером, кроме нас, няня Ксеня. Она с нами переехала из Глухова.  Когда Юра подрос, няня перешла в другую семью. До этого мы  втроем спали за ширмой. Она на раскладушке, я на сундуке, Юра в детской кроватке. После ухода няни за ширмой спали родители, а на раскладушке я.
    Я понимала, что Рива несчастная женщина. Дед ее стыдился. Так и не расписался с ней, хотя  обещал постоянно. Впрочем, у него к тому времени стояло в паспорте то ли шесть, то ли семь записей о браке. На прогулку он ходил без нее. Заботиться умел только о себе.
Тетя Рива не походила на тех женщин, что окружали меня. Она курила. Пользовалась косметикой. Я приглядывалась, как она подкрашивает  и выщипывает брови, смазывает и массажирует лицо.
Она имела невероятное количество сестер и братьев. Иногда кое-кто из них появлялся у нас. Дед никогда не называл ее Рива, только Рита и мы повторяли за ним. Какая нелепость чураться звучания ее еврейского имени Ревекка. Ревекка Крапивская из Житомира.
Если у дедушки возникала необходимость пойти вместе с ней, то он выходил раньше и уславливался о встрече. Не припоминаю ни одиного случая, чтобы они вышли вдвоем. При посторонних он ее просто не замечал, а ведь как старалась угодить. И нянькой была ему,и женой и прислугой. Терпела. Надеялась. Привыкла. Почему? В ней не замечала ничего ущербного. Стройная! Красивая! Огненно-рыжие волосы пышные, густые. Белоснежная кожа в веснушках. В целом все довольно мило. 
Иногда тетя посылала меня в магазин купить хлеб или молоко. Сдачу брать не хотела.
- Возьми себе.
Эти слова всегда звучали неожиданно и неприятно. Испытывала неловкость, хотя взять очень хотелось. Родители денег не давали, только на завтраки и самый мизер, но экономила и  это.
Я брала у Риты 10-20 коп. и мне казалось, что делаю нечто дурное.
Замечала ли она меня? Не помнится,чтобы хоть раз мы о чем-нибудь серьезно поговорили. Однажды я сбежала из пионерского лагеря, родители отдыхали в Пятигорске и она мыла меня в ванной здоровую девку. Я не привыкла к этому, так как давно уже мылась сама, и отбрыгивалась. Она не реагировала терла мочалкой и охала, какая грязь. Рита была чистоплотна  до педантизма
О, эти лагеря!  Девочки во время "тихого часа" или, как говорили "мертвого сна" 12-13-летние девочки заворачивались в простыни и подкладывали на живот подушки-. Хихикали и скакали между кроватями. Разговоры крутились вокруг нарядов и мальчиков. Это естественно, но мне скучно.            
Говорили,что в прошлую смену в лагере отдыхали подростки из Германии. Они куда свободнее наших. Одна девочка жила с гармонистом, с тем самым, с кем теперь старшая пионервожатая. Забеременела, но это не стало трагедией. Говорила, домой приеду, выпью таблетку и все пройдет. Наши завидовали.
От зтих проблем я далека. Часто просто слонялась по лагерю или же сидела на скамейке с книгой. Как –то меня проведать приехал отец. Его визит не прошел незамеченным. В нем ребята углядели еврея. Начались насмешки. Сбежала домой.
Болела тетя Рива недолго. С месяц лежала в постели и выгдядела в ней непривычно грузной. Впервые увидела ее ненакрашенной, с распущенными волосами. Руки в веснушках и тело тоже. Еще не дряблое. Не знаю, сколько ей было лет.
В день Ривиной смерти, вернулась, как обычно, из школы. Дома никого. Разделась и зашла в ее комнату. Что-то необычное увидела в ее взгляде. Она посмотрела на меня и попросила воды. Бегом понеслась со стаканом на кухню. Рива выпила. Попросила еще. Я мигом принесла, но ее уже не стало. В порыве внутренней паники, сразу все поняв, выбежала во двор. Долго ходила по улице  возле дома. Не заметила, как стемнело, как вернулась мама. Стояла ранняя весна. Подтаяли сугробы. Снег почернел и лежал как старый мусор под деревьями.  Дом уже знал о Риве..
Ко мне подошла соседка и слова ее поразили:
- Почему ты так бессовестно улыбаешься? Радуешься ее смерти? Разьве она делала тебе что-то плохое? Стыдно!
Я опешила. Нет, это не просто нелепость! Это дикость! Мой ужас перед смертью, мое отчаяние, жалость к несчастной теткиной жизни и такой же смерти в полном одиночестве. Смерти не ставшей ни для кого, разьве что только для меня, трагедией-растолковали столь невероятно.
Нервная улыбка в минуты сильных потрясений предательски искажала мое лицо, пряча истинные чувства и переживания.
На следующее утро съехалась многочисленная родня Крапивских из Одессы, Кишинева и Москвы. Пришли и харьковские родственники.
Приехал дядя Оскар, муж бабушкиной сестры Муси и Ривин родной брат. Не знаю, как ему удалось уцелеть в период репрессий. С 1934 по 1957г.он работал в советском внешторге, в США и жил под именем Оскарова Оскара Оскаровича.
 Дядя Оскар, тогда уже пенсионер, москвич.
Мы разговорились с ним и он пригласил в Москву, обещал помочь. Когда через несколько лет эта помощь мне действительно понадобилась, голодные и неустроенные бродили мы с подругой Олькой по Москве, дядя, а фактически двоюродный дедушка, ограничился только чаем.
     Я расспрашивала его о Мусе, на что он ответил:
- Сейчас о многих  начинают писать, но о ней едва ли когда-нибудь. Она верила в то, что делала, а ей поручали дела военной и партийной верхушки, тех самых,что сейчас реабилитированы. Она следила, собирала о них информацию.Нет ее не отнесут к  разряду героев. Она тоже жертва. Жертва дважды!
Мы говорили. Во второй комнате лежала покойница  тетя Рива.  Оскаров вспоминал, как носил мою двухлетнюю маму на шее и так ее рассмешил, что она не сдержалась. У него текло по плечам, по спине, по шее. И до сих пор, говорил, течет. Он рассказал, как познакомил Риву с моим дедом. 
Мэра, племянница Ривы  принесла мне свои старые коньки, единственные в моей жизни.  Впоследствии она стала матерью десятерых детей.
Женщины готовили поминальный обед. Не понимала, как можно думать об еде и вспоминать  все это, когда в доме еще лежит незахороненное тело!  Почему никто не скажет главных слов о тете Рите? Я готова была выкрикнуть все это, но стеснялась.
 От смущения разглядывала наши  дверные ручки. Они из дерева и меди сделаны были очень искусно. Резные, черненные,  На каждой стояла надпись- "Тула. Щербаковъ. 1857г."
В эту ночь я спала у Найгерциков. На следующий день Риву хоронили. Играл оркестр похоронную музыку. Она всегда вызывала у меня слезы. Процессия двинулась в путь за гробом. Шли  по нашей Конторской улице, потом свернули на Дмитриевскую, на Свердлова и так до самого кладбища, пешком.
Я не пошла с ними. Стояла на углу и думала - вот он последний путь человека. Обратно Риве не идти уже никогда. Обе ее даты - рождения и смерти определены. Оборвалась жизнь в 1961-м. А какую последнюю дату напишут на моей могиле и где будет она?

- 13 -
   Летом родители старались  детей оздоровить. Два года подряд мы ездили в Бердянск на нашем «Москвиче». Отец отвозил и возвращался в Харьков. Главный инженер Шино-ремонтного завода он не мог заработать достаточно средств, чтобы позволить себе отдых.
Бердянск помнится плохо. Остались в памяти тенистые дворы и гроздья винограда. Виноградники высаживали повсюду, ими оплетали беседки и заборы. Самый распространенный сорт назывался "березка". Он сладкий и дешевый. Местные жители продавали  бычки и тарань возле  пляжей и у столовых. Мы ходили с мамой и Юрой на пляж два раза в день.
Там же на пляже фотографы предлагали свои услуги.  Мама поставила меня у камня по щиколотку в воде и...щелк. Один краткий миг в потоке времени запечатлен навсегда. На фото  я,  двенадцатилетняя, сижу на камне под зонтиком, спрятавшись от ярких лучей южного солнца. На другом снимке  брат Юрка, рядом родители. Маме тридцать пять лет и отцу тридцать семь.
Я проводила время с хозяйской дочерью. Однажды мы заговорили с ней о книге « Как закалялась сталь»
Н.Островского и неожиданно перешли на тему появления на свет человека. Никто не говорил со мной об этом. Мои тогдашние представления очень путаны.
Еще в дошкольном возрасте спрашивала, откуда дети.Никто не отвечал. К истине шла медленно. Каждый намек в книге, в фильме, чья-то случайная фраза западала в память и анализировалась. Не скоро  догадалась, что физическая близость мужчины и женщины связана с их половыми органами. На этом моя осведомленность исчерпывалась. Еще в 15 лет в дневнике признавалась, что я догадываюсь  чем это делают, но не знаю как. Все, связанное с вопросами пола, доставляло много неприятных и даже мучительных минут. Неправильное воспитание, а как правильно?    
Отцу удалось вырваться на пару дней в Бердянск. Он приехал голодный,но веселый. Сидел и ел, а я думала о том, что он, наверно, хочет остаться с мамой наедине.Они давно не виделись.
Спать в одной с ними комнате  мучительно. Скрип их кровати изводил. Просыпалась, как по заказу, когда бы он не начинался. Проклинала все на свете. Задыхалась под одеялом, накрывшись с головой. Уши закладывала ватой. Голову клала под подушку. Не помогало. Скрип длился и выматывал. Лежала, боясь пошевелиться, чтобы не выдать себя. Затекали руки,ноги,что-нибудь обязательно начинало чесаться. Казалось зтому не будет конца. Бесшумно пыталась поменять положение и молила, только бы скорее.
Не осуждала родителей и не испытывала нездорового интереса. Понимала, все естественно. Хотелось одного: не слышать. Все это немного позднее вылилось в  стихах:


Я опять утону
и себя не почувствую,
Буду робко молчать,
но тревожная чувственность
проникая в меня из соседней кровати,
каждый раз убивает.Молю.Уши в вате.
Как мне душу заткнуть?Вырывается плачем?
Чем мы платим?

Стыдилась прохожих. По улицам шла, опустив голову. Появилась новая осанка: опущенные плечи, сгорбленная спина, взгляд в землю. Чтоб не привле-катm внимания, хотелось выглядеть как можно уродливей. Слышала о себе,красивая девочка. Приятно, но смущало и пугало одновременно.
Легше стало, когда дед после смерти Ривы женил-ся и ушел .  У нас оказалось две комнаты. Из второй родители сделали спальню. Мой дед ловелас.   Однажды он  показал письма своих былых возлюбленных. Они писали о пылких чувствах, называли его ласковыми именами. Это рассмешило. Как трудно представить своего 60-летнего деда "кисонькой" и "мышкой". Потом я поняла, что, возможно, именно  роль любовника, являлась самой удачной  в его жизни. 
   Мужем оказался неважным. Эгоистичен. Мелочен. Ревнив и скуп. Готовил, правда, прекрасно.
Его последняя жена Сарра Иосифовна (ей 49, ему 62)  работала медицинской сестрой в инфекционном отделении в больнице на Новых домах, а жила в центре, в Воробьевом переулке и я часто забегала туда. Несмотря на возраст, Сарра Иосифовна оставалась хороша собой. Белая гладкая кожа, черные волнистые волосы. Поначалу я боялась, что мои с ней отношения не сложатся, но, к счастью, ошиблась. Нравилось бывать у них.

                - 14 -
Человек чувствует  много больше, чем передает словами. Мир звуков, запахов, все, что рождало новые чувства и новые состояния должно было родиться в слове. Они накапливались в моей памяти, наслаивались одно на другое.  Проживая год за годом мою единственную жизнь, спрашивала себя, сколько жизней  прожила?
Как-то с продуктовой сумкой возвращалась из магазина. Ребята играли во дворе в волейбол. Это соседские парни. Кто заканчивал школу, кто техникум.
Я училась в 8-м классе. Зашла в подъезд и под-нималась по лестнице. Вдруг меня догоняет Вова Иоффе. Он заканчивал музыкальную школу и готовился поступать в консерваторию. Быстро и сбивчиво  начал говорить. О чем? Я почти не слышала слов. Только почувствовала, от него исходит опасность. Он  предложил вечером встретиться и погулять. Я испугалась. Не помню, что отвечала и отвечала ли. Не слышала ни его,ни себя. Опрометью понеслась вверх по лестнице. Мое смущение безмерно. Я дикарка. Стала опасаться ходить через двор. Понимала, мне никто ничего не сделает, но не могла совладать с собственной застенчивостью.
Себе говорила тогда, мне  никто не нужен.
С того случая, прежде чем пройти, смотрела в окно на лестничной клетке, кто во дворе, чтобы не столкнуться с Вовой. Спустя годы, он женился, пере-  ехал в другой район, работал дирижером в цирке. а я по-прежнему при случайной встрече  не могла без смущения проходить мимо него и спокойно здороваться. И это при том, что никаких чувств к нему не испытывала. Как же вела себя, когда чувства были?
               
- 15 -

В дневнике писала о том, кем хотела стать, жаловалась, что нет настоящих подруг, размышляла о прочитанном. Почти не писала о том, чему обычно посвящены записи девчонок - о мальчишках. В этом  не  похожа но остальных.
В соседнем дворе жил Виталик Брагилевский. Мы учились с ним в одном классе и часто делали вместе уроки. В школе он редко замечал меня, но домой приходил почти ежедневно. Я помогала ему по всем гуманитарным предметам, он делал вместо меня задания по черчению. Попутно мы вели с Виталиком долгие разговоры обо всем, что занимало нас тогда. Прощаясь, он подавал руку и мне казалось, что тепло его ладони переходило в мою. Мимо его ворот шла напряженно. Ни разу не посмотрела в сторону окон.
Однажды он уехал с родителями на целое лето.  Вдруг выхожу из поликлиники на улице Свердлова и сталкиваюсь с ним на остановке трамвая лицом к лицу. От неожиданности опешила. Кровь резко ударила в виски и я поняла, что краснею. От ужаса, что мгновение и выдам себя, опрометью бросилась прочь, не поздоровавшись, через трамвайные рельсы - домой.
Больше всего опасалась, что он догадается о моих чувствах.
Удивляли одноклассницы. Они писали откровенные записки, назначали свидания, болтали о своих симпатиях со всеми подряд. Меня пугала сама мысль, что кто-то может узнать эту тайну: он мне нравится. При маме не решалась просто спеть популярную тогда песенку:
Мы жили по соседству.
Встречались просто так.
Любовь проснулась в сердце
И сам не знаю как.
Казалось, если кто-нибудь догадается о моих чувствах, не смогу жить. Однако, в этом повезло.Я хорошо усвоила, для того, чтобы секрет оставался секретом, его должен знать один человек - ты сама.
Как радовалась его приходу. Казалось, иным
становился наш дом, даже воздух, которым дышала. Я физически ощущала тепло, что шло от него.
Мы старательно делали уроки. Пили чай. Говорили о литературе, истории, политике и о людях, что нас окружали, но ничего о личном, о чувствах.
Случайно узнала,что ему нравится Валя Татарко- девочка из параллельного класса. Это ничего не могло изменить. Ее Виталик не интересовал, а я для него  просто одноклассница.



- 16 -
 Перешла в 9-й класс. Мне 15 лет. Летом отец повез нас с мамой под Феодосию, в поселок Приморский. Там жила его племянница Рина с мужем. Она работала  врачом. В Приморский попала после института по направлению. По дороге заехали к брату Юре в пионерлагерь. У Рины тесно и его нельзя  взять с собой.
Перед Приморским  остановились ненадолго в Симферополе у папиного брата Семы. Обидно, что вся родня, братья и сестры отца, разъехалась по разным городам. Мы редко виделись с ними. Сема жил в Симферополе, Фима в Тбилиси, Моня, Исаак, Шеля и Фаня в Киеве.

В то время я заинтересовалась своей родословной. Выпытывала всех, кого могла. Тетя Фаня рассказала,что первым в Киеве поселился их дед. Он вместе с братом тому 12, этому 13 лет попали в кантонисты.  По указу Николая1 с 1827г.и до конца его правления в 1855г еврейских детей 7 -12 лет   хватали насильно на улицах и отправляли служить в кантонистские батальоны.Христиан призывали с 18 лет, евреев официально с 12. Причем задача заключалась не столько в воспитании профессиональных военных, сколько в искоренении побоями и истязаниями в этих детях веры отцов. Их принуждали принимать христианство.
 Мои предки братья Лахманы оказались в числе этих несчастных.  Там прадед получил приставку "чук" к своей фамилии Лахман. В 13 он  прошел бармицтво и у него имелись молитвенные принадлежности, кои он прятал у реки под лодкой и регулярно убегал молиться. Младший брат поддался давлению.Его дальнейшая судьба неизвестна.Старший, от природы человек смелый и выносливый,выдержал все, прошел войну и  успешно продвигался по службе.
Он стал полным кавалером Георгиевских Орденов. В те годы - предел, коего мог достичь человек не дворянского происхождения. По выходе из армии прадедушка поселился на границе Польши. Может быть, он из тех мест. В своем местечке  считался ученым. Пришло время  жениться. Невеста значительно младше. Ей только шестнадцать. Замуж она не хотела, по крайней мере, за него. Без согласия невесты у евреев брак запрещен. Ее отец,человек властный, недолго думая, запер девочку  в чулан на три дня. Она согласилась.    
Почти ребенок. Еще играла в куклы. Муж ее бо-готворил. По утрам ходил на цыпочках, боялся раз-будить. У них выросло два сына и дочь. Сын и дочь уехали в Москву, а второй сын, дедушка, остался  в Киеве. Занялся обработкой меха и вскоре преуспел. Прабабушка прожила 99 лет и скончалась от старости. Не менее крепким был ее сын. В 64 года у него выпал первый зуб и он спрашивал детей, как это можно заделать. Однажды, еще в молодости, он провалился в Киево-Печерской лавре в подземелье и сутки, пока не вытащили, держался на весу, упираясь локтями.
               
Поездка в Приморский стала важной вехой в моей жизни. Все нравилось. Даже, когда машина поломалась и нас тянули тросом до Зеленого Гая, посчитала, это развлечение. Приятной оказалась и ночевка в кемпинге и сама дорога. Сначала шли леса, потом появились виноградники, после Старого Крыма шоссе стало извилистым, крутым. Нас окружили горы.
Отец довез до места  и вернулся на работу. Мы с мамой остались. По утрам шли к морю, я садилась на прибрежный песок и часами наблюдала за жизнью в воде. Плавала в прозрачной воде медуза, крабы, мелкие рыбки. Не думала о школе, не вспоминала городскую жизнь. Было хорошо как никогда прежде.
Несколько раз ездили в Феодосию, заходили в галерею Айвазовского. Его картины особого впечатления на меня не произвели, но город  показался чрезвычайно интересен. Я спрашивала у всех, не его ли взял А.Грин как прототип своего Зурбагана. Никто не мог ответить.
Вернувшись из города в Приморский, мы застали в доме у двоюродной сестры Рины новых гостей. Из Северодонецка приехал ее брат-близнец Леня с женой Машей и двумя детьми.
Леня понравился. Образованный. Интеллигентный. Веселый человек. Он общался со мной как со взрослой  на равных и мы подолгу беседовали с ним .
Рассказала  о своем жутком положении в классе, об атмосфере, в которой приходилось учиться. Леня на это ответил:
- Ты сама во многом виновата. Скверный класс?  Надо уметь постоять за себя.  Какова  цена твоим убеждениям, если ты не можешь противостоять ничтожествам.
Все это я понимала и раньше, но недоставало храбрости. После разговора с двоюродным  братом составила список собственных недостатков. Представила, как зайду 1 сентября в класс. Кто я? Робкая? Застенчивая? Неуверенная в себе? Неуверенная, значит, смешная в глазах других. Нет! Я - решительная, гордая, властная...

Последний раз выкупались в море. За нами приехал отец. Сели в машину и поехали. По дороге купили дыни. Как  чудесно они пахли. Проехали Симферополь, Джанкой, Мелитополь, Запорожье. Какие звучные названия. Я глядела в окно на дорогу. Сочиняла разные истории.   
Вот я спускаюсь в подвал прямо из нашей квартиры. Случайно нажала на незаметную кнопку и оказалась в комнате. В ней находятся лучшие книги мировой литературы. Каждая прикреплена к шкафу тесьмой. Зачем? Толкаю полку, она переворачивается. Оказывается это стелаж на две комнаты. Захожу во второю. В ней тоже книги, а еще пластинки, старый граммофон, картины. Много дней подряд прихожу туда и разбираю рукописи, дневники, чьи-то записки. Выясняется, здесь до революции  собирались поэты, сохранилось много интересного. Как сложилась судьба тех, кто здесь когда-то бывал. Кто-то,должно быть, эммигрировал, других арестовали. Никто давно уже не приходит сюда. Все в пыли. Вдруг замечаю в углу дальней комнаты лестницу. Спускаюсь по ней, преодолевая страх. Что там может  оказаться? А там стоит поезд.За ним - темные туннели. Снова к книгам, к записям. Эта дорога -изобретение гения. Он много лет работал над ее созданием, вхожил достаточно средств. Под всей Европой и Азией прорыты туннели, проложены железные пути.
 Этот вид транспорта мог конкурировать с самолетом, но, увы, автор понял, что его нельзя обнародовать. Границы. Таможни. Политические интересы не дадут ему спокойно работать. То, что он сделал во имя людей обратится во зло. Он решил оставить все в тайне.
Я сажусь в поезд и начинаются путешествия по миру. Где только ни побывала, с кем только ни встретилась. Каждая такая история сочинялась основательно. Одни детали выбрасывала, заменяла другими.
Что делать с ними? Изо дня в день, в очередях за покупками, на уроках, играя во дворе я нашепты-вала их себе снова и снова. И вскоре они заменили реальную жизнь. Сочинять - значило погружаться в придуманный мир, куда интереснее, чем все, что окружало.
  Мы дома. Войдя,  включаем радио и слышим сообще-ние – В космос полетел - Титов Герман Степанович.

- 17 -
Невольно останавливаешься перед тем, что задевает. В бешенно летящем потоке времени, что есть жизнь, взгляд безразлично скользит по сторонам, пока не зацепится за выступ. Что же это за выступ,почему обратил на себя внимание, запомнился, в сумасшедшем котле дел и событий? К, сожалению, обычно, дел пустых, а событий никчемных. Тут можно говорить лишь о взрыве, о потрясении, как житейском, так и духовном. Но то, что одних ломает, других делает сильней.
В школе, в которой мы учились, не было главного, что так жаждут подростки, источника духовности. Счастье, когда среди учителей попадается сильная и интересная личность. Из наших педагогов выделялась Рита Николаевна. Она  требовательный, умный человек, влюбленный в свой предмет - русский язык и литературу. Многие ее любили, остальные считались с ее мнением.
С девятого класса моя школьная жизнь потекла по новому руслу.
Близких подруг все еще не было. Сидела за одной партой с Леной Павловой. Она увлекалась астрономией, всем необычным и мало изученным в природе. С ней могла найти темы, интересные обеим. Мы виделись не только в школе, но и после уроков. Иногда вместе гуляли по Набережной.
Училась я хорошо.
    Дома вечное безденежье. Отец работал один, хотел, чтобы мама имела возможность заниматься домом, детьми. Она пошла работать только в 1962г. перед тем, как папу арестовали.
Я занималась в 9-м классе стрелковым спортом в Саду Шевченко. В своем дневнике записала: "Сегодня не поехала в клуб. Не нашла 4 копеек на троллейбус. Хлеб купила, сдав бутылку из-под воды."
Такое положение семьи угнетало отца,  однако его  отношение ко мне переходило всякие границы.
В его присутствии держалась настороже. Ожидала очередной порции брани.
Вела себя естественно только в те часы, когда его не было дома. Едва он поворачивал ключ в замке, у меня деревенела спина.
Я в свои  15-16 лет оставалась задумчивой, рассеяной, неповоротливой. Может быть, это бесило?  Слова отца впечатывались в меня как листья, вдавленные каблуком в мягкую после дождя землю.  Впечатлительна, ежилась и сникала, раздираема самыми противоречивыми чувствами: обидой, желанием что-то доказать. Если  сейчас открыть мои  дневники, оттуда полился бы поток слез и боли.  В последние годы его жизни все изменилось, у нас сложились очень теплые отношения, но тогда...
Вот мы сидим и пьем чай. Беру стакан. В тот раз почему-то сначала сыплю сахар, только потом лью заварку и кипяток. Он немедленно реагирует грубостью:

Я в  ответ:
- Понимаю, ты хочешь научить меня красиво пить и есть, но зачем же такими словами. Если бы говорил без желчи и язвительности... Слезы стояли у меня в голосе. Он:
- Ты недоросла меня учить. Не тебе устанавливать в доме порядок. Поняла? Я промолчала. Тогда он закричал маме:
  -Чтоб ты не смела тратить на нее деньги.
Мне и так не покупалось практически нечего, так что эта угроза задевала меньше всего. Кроме школьной формы, только два платья, одно подарила мамина сестра из Ташкента тетя Люба, другое отдала папина племянница Лина. Туфель - единственная пара. Их подарил дедушка. Cапог тогда не носили. Ботинок у меня не было. Зимой в осенней обуви мерзли ноги.
Летом мне впервые пошили юбку из самого дешевого ситца. Голубая накрахмаленная, она смотрелась довольно мило. Стеснялась выйти в ней на улицу.
Как много, оказывается сохранила память.
Вот Юрка что-то дерзкое сказал маме. Отец решил наказать, взял ремень. Я - это не метод.
Он мне:
- Твое мнение никого не интересует. У тебя нет прав на собственное суждение. 
Отец как-то признался: -
Луплю Юрку, он кричит "папочка больше не буду" и отходит от сердца, а она всегда молчит и хочется убить, но выколотить упрямство (Юре было семь лет.)
- Почему молчишь?- злобно обрушивается на меня голос отца.
- Считаю обвинения несправедливыми. Сказать мне нечего.
  Его крик был осязаем. У него физическое воздействие, это смерчь. И выплескивалось в стихи:

О, мое голубое, невидимое.
Погруженное только в меня.
Увези скорей в царство невиданных
Среди нашего бытия.

И от резкой хулы настигающей
     убивающей злыми людьми
Уведи меня в мир к погибающим
по заветам великой любви...

Бежать в безумный город.
Пить от горящих глаз.
Молитвою стиснет горло
Людской осуждающий глаз.
               
Быт разъдает кожу.
Вспыхнув огнями утрат
Будут мои ожоги
Болью кричать до утра.

От удушающих комнат,
Мне их ни капли не жаль,
Только бы поскорее
В город безумный сбежать.

Стихи слабые,но они передают то состояние.
Мы изучали в школе "Евгения Онегина", строки :
« Она в семье своей родной
     Казалась девочкой чужой...были обо мне
    
К нам домой приходила папина сотрудница тетя Маня. Иногда с мужем. Чаще сама или с кем-то из детей. У нее их трое.Ее муж  сильно пил.
Обед. Сидим все вместе за столом. На столе бутылка вина. Почему? Это случалось крайне редко. Может быть, какой-то праздник. Чуть налили мне и зачем-то Юрке. Он тут же залпом выдул.
Я выдала:
- Как алкоголик.
Маня немедленно отреагировала:
- Ты думаешь,все,кто пьет алкоголики.
Я тут же сообразила, что сболтнула лишнее. Она может обидеться за мужа. Хочу сгладить впечатление, но не успеваю. Отец:
- Да что вы ее слушаете. Нашли кого слушать.
Этого мне достаточно. Спазмы в горле. Слова будто хлыстом в самое нутро. Рыдаю за дверью в соседней комнате. Утешал Юрка. Подошел и стал вытирать мне слезы. Первое сочуствие. Мама свое боялась показать. Считала непедагогичным.
Запомнился случай с маринованными яблоками. Маме захотелось. Только потом я догадалась, что она была беременна. Стоял ноябрь, темнело рано и на улице  было темно и слякотно. Отец мне велел идти в магазин. Бегу в один, другой - нет нигде. Папа говорит, иди на Свердлова. Но я не могу идти туда. В тот день в школе ко мне подошел мальчик из параллельного класса и сказал, что весь вечер будет ждать меня на углу улицы Свердлова.
Я не могу ничего объяснить родителям и в то же время мне страшно. Магазин находится как раз на том углу. Прошу перенести покупку маринованных яблок на другой день. Мама соглашается, папа ни в какую. Все-таки пошла вся в слезах.
Как пакостно на душе. Вечерами стояла на кухне у открытого окна окна и думала, что лучший для меня выход - выброситься. Явственно представляла это. Сбегутся соседи. Мама закричит. Отец впервые пожалеет меня и расскается.
Поздно вечером на кухне никого. Соседи, переделав все дела, расходились по своим комнатам.  Мне нравилось стоять на кухне и смотреть в окно или читать. Это была редкая возможность уединиться.
Себя чувствовала всем и всему чужой, будто надела маску, но вот - вот она спадет и увидят лицо. Какое? Этого я не знала.





                КНИГА ТРЕТЬЯ.

 Зима. За окном завывал ветер. Думала - вот лишь миг. Сейчас присела на станции "зима - вечер", а только что  "зима - утро", а через мгновение - "утро- лето". Мелькает все это за окнами, мельтешит без толку.
Я лежала  и читала Маршака "В начале жизни". Его герой все время  сочинял и жил не в реальном, а придуманном мире. Оказывается так бывает и с другими, не только со мной. В своих фантазиях я владею феноменальной машиной. Ей можно задавать вопросы о прошлом и о будущем нашей планеты На экране появляется изображение и открывается истина.
Можно увидеть и услышать давно ушедших, понять их философию, психологию. Для всего человечества это открытие значимо, ведь обнаружится правда обо всем на свете.
Иногда свои истории передавала на бумаге. Читала маме, ей нравилось.
Однажды подумала, где-нибудь должен существовать литературный кружок, может, в городском Дворце пионеров, там много разных кружков. С кем бы пойти?
Предложила однокласснице Лене Павловой. Лена в литературный не захотела. Позвала в астрономический.
     На военной заводе «Радиодеталь» мы проходили производственную практику. Собирали конденсаторы. Там в цехе случайно разговорилась с одноклассницей Олей Ландман. До этого дня ее почти не замечала. 
  Олька согласилась идти со мной.Вечером мы поехали на улицу Сумскую во Дворец пионеров.
Он помещался в старом особняке в два этажа, построенном польским магнатом Юзефовичем. Дом с колоннами, уютный и очень милый. Перед входом покоились два льва. Мы поднялись наверх в библиотеку. Мой робкий вопрос:
- Скажите, есть ли у вас литературный кружок?
И в ответ :
- Да есть. Вот они занимаются, а я библиотекарь. Елена Дмитриевна.
В углу вокруг стола группа ребят. С ними  мужчина лет сорока. Элегантный. Черты лица выказывали тонкость натуры.
- Вы ко мне? В лит. кружок. Это прекрасно.
Голос мягкий. Баритон.
Спросил где мы учимся и пишем ли. Оля ответила:    - Нет, не пишу. Я же:
- Пишу, но, наверно,плохо.
Он:
- Плохо - не плохо. Речь сейчас не о том. Приходите. Занятия по вторникам и пятницам.
Вот так буднично, подумаешь, в кружок записались, мы круто изменили  жизнь.
   Ребят – кружковцев объединяла - любовь к поэзии. Читать и слушать стихи могли,не думая о времени. В кружке я почувствовала себя в своей среде, можно было говорить без оглядки,  искренне, то, о чем думалось,без боязни стать объектом насмешек.
В классе издевались  над нашим с Олей увлечением литературой. На переменках девчонки разглядывали журналы мод и брошюры по вопросам пола.  Шепотом рассказывали друг другу о свиданиях. Мы все дальше отдалялись от них.
В кружке, затаив дыхание, мы слушали Юрия Евгеньевича Финкельштейна. Он  говорил о писателях так, будто знал их лично. Умел подчеркнуть главное.
 -Предать других, говорил он, значит предать себя. Стремиться в жизни нужно только к вершинам. Он объяснял нам, что значит "гамбургский счет".
Больше всего он любил русскую литературу ХIХ века. В его рассказах Пушкин и другие поэты представали перед нами реальными людьми.
Это мы жили с Александром Сергеевичем в Арзамаlсе и  в Михайловском, и в Тригорском. Поднимали бокалы при встрече лицеистов и слушали их беседы до утренней зари.
Мы не просто внимали Юрию Евгеньевичу. Нет! Будто и сами участвовали в воссоздании его героев. Он предложил каждому написать доклад о Пушкине. Мне досталось детство. Обложилась книгами. Тогда впервые попала в городскую библиотеку имени Короленко. Одна из старейших в стране, она насчитывала более шести миллионов книг.      
Написали работы. Потом по очереди их  зачитывали и спорили, и задавали друг другу вопросы и хохотали над собственными опусами. Как это здорово! Не хрестоматийный, живой поэт представал перед нами. Это не походило на преподавание литературы в школе, а, ведь, и Юрий Евгеньевич - преподавал. Он работал в музыкальной школе - десятилетке, что располагалась на Карла Маркса, бывшей Благовещенской. К нам в кружок приходили его  ученики. Они рассказывали, что в школе каждый его урок событие.
Моя школьная жизнь отодвинулась. Перестала вол-новать. В кружке собрались ребята от 12 до 15-ти. Сиганевич, Бунькова, Шмеркин, Гальперина, Стеркис, Павловский, Звенигородский Леня, Оля Резник, Ландман Оля.
Мне понравилась Света Бунькова,  дочь репрессированных учителей. Удивило, что в кружке много ребят евреев. Это показалось мне странным. С тех пор стала замечать,что  среди интеллигенции Харькова велика концентрация евреев. Куда бы я ни шла: на лекции по архитектуре или в знаменитый Клуб Друзей Кино, на занятия по истории Всемирного искусства, что проводили искусствоведы  Эрмитажа или же на тренировки по аэробике,-   повсюду я встречала немало характерных лиц.
В кружке многие ребята писали. Еще детские неумелые стихи, но Юрий Евгеньевич находил что-то хорошее и в них. Свой литературный анализ всегда к месту он подкреплял очередной занимательной историей о ком-то из писателей, приводил строки из их произведений. Иногда мы играли в литературные игры. Особенно нравилось Бу ре ме.
Человек редкой эрудиции и тонкого вкуса, зачем вчитывался он столь внимательно в наши произведе-ния? Столько доброжелательности исходило от его замечаний. Он хотел, чтобы каждый раскрылся в меру своих способностей. Мы пришли наивные, неумелые. Прошел год. Как все переменились.  То, что ребята приносили читать стало на несколько порядков выше. Он развил вкус, научил работать с книгой и понимать прочитанное. Его занятия  за рамки литературы не выходили.
Все изменилось, когда вместо Юрия Евгеньевича к нам пришла Валентина  Алексеевна Еженкова.
               
- 2 -
После каникул Дворец пионеров перебрался в новое здание. Дом начала ХIХ века, бывший Ветеринарный институт. В старом помещении открылся Дворец бракосочетания. Львов убрали, забор снесли и милая атмосфера старины исчезла. Появилась официоз-ность. А новое здание еще пахло лекарствами, храни-ло студенческое тепло и понравилось особым уютом.
5 сентября 1962г. первое занятие после летних каникул. Новый руководитель Валентина Алексеевна усадила нас вокруг стола и стала читать "Человек" Горького. Читала она темпераментно, с надрывом, как читают поэты.
Валентине тогда 36 лет. Она журналист, писала статьи для газет. Очень понравилась ее манера вести занятие. С Юрием Евгеньевичем интересно, но спокой-но, без знергии. Не было связи между нашими разговорами и реальной жизнью. Возможно ли без этого творчество? В.А.привнесла в занятия жизнь.
Вернулась домой с кружка в приподнятом настроении. Дома никого. Отец уходил рано, возвращался поздно. Последние дни был особенно подавлен. Но вот он пришел необычайно встревожен. Положил на стол обложку от партбилета:
- Сегодня меня исключили из партии. Вот только это осталось.
Обедать отец не стал. Долго стоял у окна.
Я знала, что на его заводе идет следствие. Двое или трое рабочих пойманы на махинациях шинами. Слышала разговор, что следователь хочет выдвинуться и создать громкое групповое дело. Для этого ему надо доказать,что рабочие действовали по указке начальства. Папа, с его точки зрения, - лучшая кандитатура. Однако, вот досада, папа, как выяснилось никакого отношения к этому делу не имел. Деньги получал только в кассе.
Зарплата главного инженера составляла 120 рублей.
- Ничего, найду на вас компромат, - успокаивал следователь, - не может быть, чтобы не нашел.
- Ищите, - смеялся отец, - уверенный в себе. Недооценил систему.
Обстановка в доме всегда ощущаема ребенком, даже когда он понимает  немного. Мы жили бедно. Занимали и перезанимали у соседей. Сколько раз сдавала бутылки из-под кефира и молока,чтобы купить хлеб. Отец ходил двадцать лет в одном пальто и в одном костюме, еще с женитьбы.
Приезжала из Ташкента мамина двоюродная сестра Люба и недоумевала, как это у Бориса нет в кармане рубля на обед? Как вы допускаете, что он одет до такой степени бедно? Однако, неоткуда было взять. Одежда покупалась только самая необходимая.
На следующий день 6-го сентября возвращалась из школы. С мамой встретилась на лестнице. Она спешила  с вещами и крикнула мне  сверху:
- Доченька,папа в тюрьме.
Ошеломило. Ходила по комнатам от угла к двери, не зная, куда бежать. То и дело хватала дневник, пытаясь освободиться от этого страшного состояния. Писала о справедливости и о счастье:
- Я живу в такой стране,где честные люди не боятся за завтрашний день.
Верила или хотела верить? Походила,подумала и дописала, если докажут, что они честны. Как я была наивна! Писала в тот день:
 - Тюрьма слово из книг о революционерах. Казалось романтичным. В них сидели те, кто вел политическую борьбу с режимом, жертвовал собой во имя других. Невозможно  вообразить, что это коснулось меня так близко.
Снова бралась за дневник, стараясь выразить внутренее состояние. Цитировала незадолго до того прочитанного Горького:
-В часы усталости духа, в тяжелые часы... я вызываю перед собой величественный образ Человека.
Я вижу его гордое чело и смелые глубокие глаза, а в них - лучи бесстрашной мысли, той величавой силы, которая в момент утомления творит богов, в эпохи бодрости их низвергает.
Я видела в этих строках то, что соответствовало моим мыслям и чувствам.

- 3 -
Мы взяли квартиранток во вторую комнату. Это две девочки из гидрометереологического техникума. Их деньгами оплачивали квартиру (30 руб. в месяц).
Второго октября начался  суд. Он длился пять дней. Мы долго ждали на улице, пока привезут заключенных, но вот подъехала машина "воронок" - собачья будка на колесах с решетчатым окном. Открыли дверцу и по одному стали из нее выходить люди и с конвоем подниматься в здание суда. Когда появился папа, мы с мамой, пораженные его видом, стояли буквально парализованные. Ни она, ни я  слова не могли вымолвить. Онемели от ужаса. Не видели его месяц. Узнать было нельзя. Он черный, ЧОРНЫЙ. Угрюмое старческое лицо в 42 года, бритая голова. Глаза полны скорби. Лицо в синяках, кровоподтеках. Потом выяснили - дрался в камере.
Какие обвинения выдвинул суд против отца?
В июле 1960 г.(два с лишним года до событий) из Херсонского колхоза на завод привезли яблоки. Сот-рудники, кто хотел, покупали. Директор завода Васи-лий Васильевич Яковенко попросил: "Отвези мне и себе по два ящика, моя машина не на ходу". Папа спросил, а как с расчетом?
- Расчитаемся.
Другой бы на этом успокоился, но не он. Отец не хотел быть кому-то обязанным. Он позвонил в колхоз и выяснял, куда перевести деньги. В ответ услышал, что человек, привозивший на завод яблоки, уво-лился, а яблоки... Яблоки тоннами гниют во всех садах. Большой урожай. Девать некуда.
Казалось бы все ясно. Можно больше не беспокоиться. Однако отец был патологически принципиален. Он все-таки отправил деньги по почте по госцене.
И вот ему предъявили в обвинительном заключении : взятка в виде двух ящиков яблок. (Интересно,что директору ничего не оплатившему, не предьявили никаких претензий).
Три года без конфискации имущества.
Интересно, какое имущество могли бы у нас взять? Я спала на раскладушке, Юрик  в детской кроватке, родители на бабушкиной с металлическими спинками. Хорошо запомнила вечер, когда пришли к нам с обыском. Жуткое чувство беспомощности и не-нависти. Чужие люди хозяйничали в наших комнатах. Порылись в вещах, везде заглянули, что искали? Ценностей у нас не было. В квартире находилась старенькая еще с Глухова радиола да телевизор марки "Темп", старинный комод, буфет и платяной шкаф.
Хотелось высказать непрошенным гостям все, что о них думала, но боялась навредить отцу.
Страна разворовывается. Гниет и пропадает на полях все, что собрали, да не вывезли, а то что вывезли, то не продали. А тут - два ящика яблок, за которые, уплачено.
Прокурор объяснил свое мнение, что оплачено не сразу, а через год. Это взятка.
На что адвокат возразил:
- Оплачено за год с лишним до возникновения этого дела. Не перед судом же. Нет оснований для обвинения.
Его голос не был услышан. Я читала самым близ-ким обвинительный акт. Очевидно, что отца просто подставили.
Мама редко бывала дома. Работала в две смены, ездила по судам, к адвокату, носила папе передачи.
Мы с Юрой предоставлены сами себе. Продолжала посещать кружок. В один из дней, когда еще шел суд, поднялась, чтобы уйти с занятий раньше времени.
Валентина Алексеевна встревожилась:
- Что-то случилось?
И я, скрывая от всех, кроме самых близких друзей, ей поведала все о нашем горе. Мы плакали вдвоем в коридоре Дворца. Она мне рассказала о том, что в 1938г. ее отца  арестовали. Накануне у него на работе шло собрание. На нем обсуждали друга  отца Валентины. Постановили: - враг народа.
Отец Валентины возразил:
- Мы из одной деревни, И детство и институт-все вместе. Я знаю этого человека. Он не враг.
Из-за этой фразы ночью приехали за ним. Одна машина увозила ее отца, другая "скорой помощи" ее мать. В 12 лет Валентина осталась одна. Отец пришел только в 56-м, а мама, мама после случившего  долго лечилась в больнице.
- Утром,- вспоминала Валентина,- наши вещи выбросили из комнаты на улицу. Дали угол в подвале. Все дети от меня отвернулись. Сама не знаю, как выжила. Я загляну к вам домой, - сказала она под конец, - поговорю с твоей мамой.

Я пыталась представить тюремный быт и среду, в которой оказался отец и родились стихи.

За базаром тюрьма.
Между ними стена,
А в тюремной стене сто четыре окна.
Из трубы черный дым
вырывается в мир.
Черный дым,черный след
оставляет другим.
Он выносит с собой
скрытый мрак середин.
    
Дом от грязи стал сер.
Дом от пыли стал сед.
окна глухи и слепы и немы.
Слишком много познали их стены.

Это самой длинное стихотворение из всех, что написала. Оно все не хотело кончаться.

Рубят лес - летят щепки
Пословица есть.
Сколько щепок в тюрьме
Никому не учесть
Но они, увы, есть. Их не счесть...

Каждый день приносил новые несчастья. Папу забрали с сердечным приступом в больницу, а его уже собирались переводить в лагерь. Мама сидела за столом и плакала. Она говорила, что отец вернется нервным, больным, разбитым физически и морально.
Утром 7-го ноября мы поехали с мамой и Юркой на Холодную Гору и ходили у стен тюрьмы. Вдруг папа увидит нас, посмотрев в окно. Мы не знали, что к окнам заключенным подходить нельзя и не предполагали, чем это может обернуться для отца.   
Погода в тот день - чудесная. Солнце слепило глаза. Шли мимо тополей. Они уже сбросили листья на тротуар и ветер разносил их по улице.
На свидании мама спросила, видел ли он нас. Оказалось, да, видел. Он нарушил запрет, подошел к окну и попал в карцер и это сразу после больницы.
Карцер - каморка под землей полтора метра на метр. Темно. Один. Над головой отверстие радиусом в семь см. Железная как в поезде скамья - нары. На ней днем не разрешено ни сидеть, ни лежать. Будят в пять утра и до 23 часов только и можно что, выша-гивать на этом пространстве. Еда через день,кружка воды и 400 г. хлеба. Я бы не выдержала.
               
- 4 -
Наш класс пошел на демонстрацию. Мы же с Олей просто гуляли. Вышли через улицу Клочковскую к Госпрому. Хотели взобраться наверх на горку и оттуда посмотреть на площадь Дзержинского, но это оказалось непросто. Путь туда преграждали милицио-
неры и военные. Поразило увиденное, милиционер гру-бо сталкивал с горы девушек и детей, смотревших на демонстрацию, а в двух шагах от него солдат из оцепления подавал  руку тем, кто взбирался на гору  и пропускал их на площадь. Что за бессмыслица?
Все мне представлялось бесцветным и нерадост-ным. Бравурная музыка усиливала тоску. Шла и размышляла: посылать письма отцу можно лишь раз в месяц, 10 числа. Свидание пока дали одно. Неужели  три года тюрьмы?
Наша квартирантка Римма говорила, что для моего возраста характерна  беспечность, а я черезчур  взрослая, редко улыбаюсь, всегда грустная, серьезная, трезво мыслящая. Неужели такой виделась окружающим? Или такой была?
16 ноября мама разбудила в шесть утра, надо идти за хлебом. Его вдруг стало не хватать. Очереди тянулись у всех магазинов, извивались змеями   на улицах. Мне повезло: с хлебом уже к восьми. Мы с передачей поехали к папе на свидание. Оказалось, передачи принимают с двенадцати, но окошечко открыли только в половине второго. Советский сервис. В маленьком помещении набилось много людей, в основном, деревенские женщины. В платках с большими сумками они вполголоса переговаривались.
Каждая по очереди подходила к окошку и передавала туда то, что разрешалось передать заключенному: блок сигарет, колбасу, пару банок консервов и вещи. Рука вытягивалась, сам страж оставался невидим, все это забирала, и пакаты исчезали внутри.
Нам разрешили свидание. Вошли через пропусник, протягивая паспорта. Солдаты, молоденькие мальчики, старше меня на пару лет, плоско шутили вслед. Мы с мамой оказались в узком помещение со столом посередине. Он разделен планкой. Человек в военной форме расположился в углу. Показалось, он ни на кого не смотрит. Кроме нас в комнате - еще четверо женщин. Завели пятерых. Среди них отец. На голове шишка.
Спрашиваем:
- Откуда?
Оказывается,когда мама еще в КПЗ передала передачу, подошли двое, сказали, что надо делиться. Отец ответил, мол, видишь тот угол. Сядь там и молчи.
- Ах, ты жид!
Папа объяснил нам, ему не жалко еды, но отдай раз, придется отдавать всегда, а в камере 80 чело-век. Таковы законы тюрьмы. Он развернулся и дал подошедшему в ухо. Тот вылетел так, что голова оказалась по внешнюю сторону каморки, а ноги в камере. Его отправили в больницу, а у папы оказалась шишка.
Слух об зтом сразу же распространился по всей тюрьме и лагерю. Они тут быстро все узнают. После этого многие подходили мерятся силами. Оказалось,в руках у него силы больше, чем у всех. Недаром занимался боксом. После зтого случая  у папы появились подхалимы. С одним из них он сидел рядом в карцере и перестукивался через стенку. Ложи в камере, по папиным словам, делятся на королевские и индийские. Ему дали лучшую. Его все бояться и обходят стороной.
Отец рассказал и о том, что охрана бьет заключенных и ему трудно с этим примириться. Когда его толкали или грубо разговаривали, он хлад-нокровно с иронией выводил их из равновесия и этим прославился на всю тюрьму.
Мне думается, в сталинские времена, ему бы не сдобровать, но время изменилось. Папа говорил. Мама сидела тихо, а по щекам катились слезы.
22 ноября. Папин день рождения. Угнетало предчувствие чего-то плохого. Зашла соседка, позвонить. У них сломался телефон. Она в трубку с нежностью в голосе:
-Папка приходи пораньше домой. Приехали гости.
От ее слов в душе все сжалось и выступили слезы. Стала черезчур впечатлительной. Устала. Издергалась. Скучала.

- 5 -
     Единственная радость кружок. Одно время, чтобы не огорчать маму, не говорила ей, что иду во Дворец. Она считала, что сейчас не время для развлечений, но кружок не развлечение. Он стал опорой в моей жизни. Иногда брала на занятия Юру. Он слушал внимательно. Понимал ли? Брат ходил в первый класс.
Валентина хотела, чтобы мы умели отстаивать свои взгляды. Говорила, что у нас здоровое мировоззрение.
Иногда мы писали рассказы по картинам известных художников. Как-то Валентина предложила описать  Ренато Гутузо "Воскресный день Калифорнийского рабочего в Риме". Несмотря ни на что, она еще находилась в плену коммунистической идеологии. Освобождалась от этих шор вместе с нами.
   В саду Шевченко делали литературные зарисовки.  Потом зачитывали, что у кого получилось. Мы вели бесконечные споры на все темы окружающей нас жизни,  Как-то обсуждали, что такое пошлость.
Оля Резник:
- Вкусы обывателей. Оля училась в школе №36. Некоторое время литературу у них преподавал Юрий Евгеньевич Финкельштейн. Он несколько ребят  пригласил  в кружок.
     Оля жила на улице Котлова. Часто домой шли вместе. Нам  по пути. Вскоре мы стали общаться помимо кружка. Оля приглашала  домой. Ее дед был первый религиозный еврей, которого встретила в своей жизни. Он говорил на идыш и молился на иврите.
Мы всегда заставали его за чтением Талмуда. Задвинув ситцевой занавеской свою лежанку в маленькой прихожей, через которую ходило все семейство, дружелюбные соседи и многочисленные гости, родственники и друзья внуков, дедушка молился в своей крохотной келье, когда наступал час молитвы.
Я не знала ивритский шрифт. Именно у Олиного деда  впервые увидела книги на иврите.
     Оля Резник была женственная, обаятельная  девочка. Она нравилась. В кружке в нее влюбился Славик Павловский. Он признавался, что увидев ее, живет  в ощущении счастья. Его отец был профессором известным психиатром и работал в психиатрической больнице. Славик говорил, что тоже хочет стать врачом. Он так много и так часто об этом рассказывал, что над ним подсмеивались. А он, действительно, стал врачом. Доктором медицинских наук. Целеустремленность отличала его от других уже тогда,в юности.
Славик писал стихи. Читал их темпераментно. Его черные волосы спадали на лоб в ритме читаемых строк. Красивый, открытый в общении, интеллигентен. Его друзьями становились, обычно, девчонки.  Оля Резник знала Славика с детства. Их семьи  знакомы между собой.Она воспринимала его только как друга.
      Нравился ей одноклассник Леня Звенигородский. Его родители развелись и он жил с бабушкой. Олю и Леню водили в один детский сад. Они дружили с ранних лет, и Леня все дни проводил в ее доме. Он тоже ходил к нам в кружок, но только из-за Оли. В свои семнадцать лет он успел уже повидать немало и немало поездить. Хорошо знал жизнь улицы и в отличие от нас выглядел взрослым человеком.  Ленька единственный в кружке курил. Через несколько лет закурили почти все. Он умел интересно рассказывать о вещах нам неизвестных. Было в нем нечто притягательное.
     Мы, кружковцы,  бывали у Славика Павловского дома. Мама разносила угощение, а мы сидели притихшие вокруг стола и старались держаться скромно, соответственно обстановке.   Славка читал "Реквием" Рождественского, дугих поэтов.
На моего брата визит произвел впечатление. По дороге домой он без умолку говорил, что Славка самый умный и сильный среди нас, девчонки тоже ничего, но болтают слишком много. Это мнение восьмилетного человека.
     Вернувшись домой, я долго стояла у окна. Улица, темносиняя от редких огней завораживала. Позвонил Славик. Поговорили. В 23-20! пришла Оля  Ландман. Она стала звонить по телефону. Мне хотелось, чтобы она скорее ушла и я сказала,что хочу спать. Лишь много лет спустя я узнала, что это был очень необходимый звонок другу – Славику Павловскому.

     Самые яркие стихи в кружке писал Юра Милославский. Он держался надменно. Долговязый, сутулый, Юра носил очки. В свои 16-17 лет выглядел уже сфор-мировавшимся человеком, хотя как и мы, учился еще в школе. Приходил на занятия,  окруженный друзьями.  Они старались подражать ему во всем.
Он знал наизусть сотни стихов. Читал их нараспев, хорошо поставленным голосом.
Некоторые его строчки запомнились:

Физик.Старый,усталый и маленький,
Окруженный учеными лбами
Достает из кармана маятник.
Объясняет закон колебаний.
          
Много маятников.Много маятников.
Вот побольше,поменьше и крошечный
В неизбывной своей судьбе.

     В манере чтения и во всем облике Юры чувствовалась выспренность. Держался он свободно. С теми, кто не нравился говорил свысока. Это скорее поза, чем позиция, а, возможно, подростковый максимализм. Будучи еще школьником, учеником старших классов, Юра имел твердые убеждения, умел настоять на своей точке зрения.
     Поэзия - являлась для него главным смыслом и радостью жизни. Вместе с известными в городе поэтами (у некоторых уже вышло по несколько сборников), Юра выступал на литературных вечерах. Его стихи выделялись. На филфаке, куда Милославский поступил учиться,он обращал на себя внимание. Глубокое знание литературы, особенно поэзии, внутренняя сила и увлеченность выделяло его среди других студентов. Однако, после университета, работать Юра устроился в кукольный театр.
    Дикция превосходная и он стал играть в детских спектаклях.
Мы звали его за глаза Ю.М.,в отличии от другого Юры- Ю.К.Кучукова. Их часто  видели вместе. Кучук говорил о себе, что он последний представитель древнейшего народа остяков. Кто знает, возможно, это  правда. Милославский называл себя караимом.
     Отца у Кучукова не было. Матери тоже. Впрочем, мать где-то имелась, но где, Юра не знал. Он вос-питывался у бабушки.
Юра любил дурачить окружающих и в кружке о нем ходили легенды. Всегда непричесанный, несуразный, он своим приходом вносил в любое помещение сквозняк. Стихов Кучук никогда не писал. Писал картины и иногда показывал рисунки, захватывая их на наши занятия кружка.
     Лучше я узнала его, когда через пару лет он сблизился с моей подругой Ирой Серебрийской. Он стал жить у нее. Они даже отнесли заявление в загс. За день до росписи Ира прийдя домой, не застала ни Кучука, ни его вещей. Я восприняла это как нечто совершенно естественное. Он не создан  для каких бы то ни было уз. Попросту испугался. Юра казался беззащитным и очень добрым. Неуверенный в себе, нерешительный во всем, что не касалось живописи, но чрезвычайно талантливый, он  неприспособлен к быту, к жизни в семье. Когда появилась возможность уехать из Союза, Кучук подался в дальние дали.
 
     Нас привлекало все необычное, неординарное. Никто не думал о семейном гнезде, казалось мещанством.
Как-то после вечера в "Клубе писателей" мы  столпились в раздевалке. К  Валентине подошел знакомый критик и  иронично спросил:
- Вы не боитесь отпускать ваших девочек с вашими мальчиками?
Пошлость  его вопроса изумила.
Атмосфера в клубе писателей претила. Мы старались пореже там бывать.
 В тот период влюбленности большинства из нас носили  платонический  характер. Посторонним не понять и не поверить. Важно не то. Все потом как-то у всех складывалось или не складывалось, но грязи не было, не было распутства.

     Одно время на занятия стала приходить  Валечка. Хрупкая. Лицо точеное и будто неземное, пыталась понять, что вызывает подобное впечатление.  Черты благородные, тонкие, но не в этом же дело? Ее восприятие окружающего обострено сверх меры.. С таким жить трудно, если возможно вообще.
Помню, возвращались домой после кружка. Видим у дороги  лежит погибающий воробышек. Что сделалось с Валечкой? Дула на него. Взяла в ладошки. Грела. Говорит:  -Нет! Не жить ему уже.
Как она страдала! Сама казалась воробышком. Мы с трудом ее увели.
     Вскоре я увидела ее с молодым актером Толиком Суминым. Они шли, обнявшись, не замечая ничего  вокруг. Я подумала, наконец-то, она нашла свое счастье.
Вскоре Валя уехала в Одессу к родным. Через несколько месяцев узнаем, она в психиатрической больнице, в буйном отделении. Ходили разные слухи. Но разве могло быть иначе в мире, где ангелам места нет?
               
     На одном из занятий устроили конкурс, кто больше прочтет  стихов Cергея Есенина. На первом месте оказался Эдик Сиганевич, на втором - я. Эдик знал невероятное количество стихов, цитировал страницами прозу. Отличался редкой памятью. Небольшого роста, очень подвижный, Эдик то и дело затевал всевозможные конкурсы. Зная заранее, чем закончатся. Состязаться с ним на знание поэзии мог только Юра Милославский.
     На одной из наших последних встреч, уже не в кружке, а дома у одного из ребят, Юра и Эдик читали стихи, кто знает больше наизусть? Какое это было наслаждение для всех. Несколько часов кряду мы слушали самое - самое. Так проводили время. Пили чай, иногда вино. Читали стихи. Говорили о важнейших вещах на свете, редко о сегодняшнем, больше о вечном. Никогда не танцевали, слушали музыку, песни бардов. Они только-только становились известными и  записи песен Высоцкого, Кукина, Клячкина, Визбора, Никитиных... ходили по рукам. Я мечтала иметь магнитофон!
Стихи Сиганевич писал технически граммотные и лиричные. Мы прочили ему большое будущее.

                Блоку.
Туманы, туманы, туманы
На город ложаться как снег.
И вот голубым атаманом
На землю сошел человек.

Он там, где босая цыгынка
На лезвии пляшет ножа.
Своею рукой, как цыгаркой
Коснется нагого плеча.

Туманы, туманы,туманы
к чему соблюдать этикет

Есенину.
Но он не ту гитару полюбил
       И женщину не ту себе оставил.
Он подороже золота платил


Но есть еще знакомые места
по - деревенски мягкие аллеи,
где ты не сможешь со скамейки встать
и даже женщина тебя не пожалеет...

             ***
       Небо. Машины, Две пары колес.
В небо посмотришь-и-под откос            
Небо блестит этикеткой рома.
Небо как поле аэродрома.

или:               ***
Ты ушла от меня
Как от мелких приевшихся буден.
Ты ушла от меня
И тебя уже больше не будет.

Это его первые  юношеские стихи. 
Эдик постоянно находился то в состоянии влюбленности, то в процессе разрыва. Вскоре он стал встречаться с Нелкой Стеркис. Он редко пропускал занятия. Приходил обычно с чем-то новеньким. Читал. Мы принимались обсуждать. Возникал спор.
Важно не то, кто и что писал.Значение нашей студии в самом общении. Герцен в книге « Былое и думы» писал, что их кружок был явлением действительности, хотя там только говорили и ничего не делали. С полным правом тоже самое можно сказать и о нас.

     Герцен писал: "Смело и с полным сознанием скажу еще раз про наше товарищество того времени, что
это была удивительная молодежь,что такого круга людей талантливых, чистых, развитых, умных и пре-данных я не встречал, а скитался немало по белу свету."
Но ведь это же о нас, о нашей студии Харьковс-кого Дворца пионеров образца 60-х гг ХХ-века.
     Обстановка дружеская. Руководителя мы уважали и любили! Она человек честный и смелый. В те времена говорила нам только правду, то, что сама думала. Держалась без менторства, как старший друг.
Она никогда не считалась со временем, хотя ей платили за определенные часы.  Она не умела быть равнодушной и старалась помочь, когда требовалось. Больше, чем другим, Валентина помогла мне.
   Ее искренность и прямота подкупали особенно. Нравилось, что делилась с нами тем, чем жила сама. Человек принципиальный, требовала того же и от нас. С подлостью не мирилась.  Реагировала мгновенно и бурно. Эмоциональная и возбудимая по натуре, ее душа отзывалась на все происходящее.
Как-то она пришла на занятия возбужденная.Спрашиваем, что случилось. Оказалось, вернулась со свидания. В дождь она надела самое лучшее, тщательно готовилась, а он пришел неутюженный, небритый. Она представила, как он выискивал сей хлам...к любимой. Еле сдерживала слезы.
Ее сравнения отличались образностью. Валентина привела пример:
- Представьте, за столом сидят голодные. Он полон еды, но есть нельзя, а надо слушать красивые, пусть даже правильные речи. Кто-то нет-нет, а схва-тит кусок. Главное, чтобы все были сыты.
Уходя с одного занятия, с нетерпением ждали следующего
    В пору взросления мы искали источник духовности. В кружке собрались единомышленники, близкие по духу, больные неистребимой тягой познавать мир и искусство. Юности важно, чтобы чувст-вовать себя  счастливым, именно такое общения.

- 6 -
     Иногда мы выступали на литературных вечерах, то во Дворце пионеров, то в клубе писателей, то в домах культуры. Устраивали поэтические сборища и в студенческих общежитиях, например, в «Гиганте»-общежитии Политехнического института.
Лучшее из того, что мы писали Валентина, посылала  в журналы. Ответы редакции подчас ставили в тупик. Дело не в том, высоко или низко оценивали там наши стихи, а в самом подходе, в мировоззрении. На мое стихотворение "Костры" реакция оказалась удивительной.

"Костры сужают ночь,
Сгорают последние листья.
Жизнь их сейчас окончится-
Друг к другу в огне тиснутся листья.

Детство и Юность- весной,
Летом зрелость,
А Осенью старость.
Осенью слабость осталась...

-Почему девочка-школьница,- спрашивалось в письме,- выбрала столь печальную тему? Нет бы, обнявшись с подругами, сидеть у пионерского костра и петь задорные песни.
     Обсуждали письмо редакции на одном из занятий. Удивило, что литредактора вовсе не интересовало наше творчество. Стихи он рассматривал только с идеологической точки зрения.
В один из осенних дней классом ездили в лес. Собирали желуди для корма свиней. Бедная страна.
     В кружок опоздала. Когда вошла, читал Гена Шмеркин. Талантливый мальчик обычно сочинял  юмористические стихи, а тут вдруг прочел о любви. В тот раз собралось в кружке человек пятнадцать – полный сбор. После Гены встала Люда Гальперина. У нее мелодичные и отточеные вещи. Казалось, ее стихи стеляться узорами и ткутся кружевами. Внешне неук-люжая и непривлекательная. Люда уже тогда была человеком глубоким и ответственным.
Она читала:
"Как ломтик голандского сыра
На блюде небесном повисла луна".
Голосок тоненький. Звучит звонко. Если закрыть глаза, представляется грациозная барышня.
"Стихи с проломленными черепами лежат в кювете".
 Откроешь глаза - упитанная девушка о шестнадцати годах.
   Настал черед читать Нелке Стеркис.Она написала рассказ. Он вызвал спор бешенный. Мнения разделились.
Случай, описанный в рассказе произошел с ней самой. В сквере к ней подошел пьяный и поведал о своей жизни. Просил выйти за него замуж, чтобы его спасти. Нелке стало жаль парня и она хотела ему помочь, но не выходить же замуж. Их совместное проживание представляла с трудом. Ее мучили угрызения совести. Пьяному она предложила подождать с браком лет пять, а там жизнь все расставит по местам. Уверяла, что обещала вполне искренне. Однако столько ждать "жених" не хотел и они тут же расстались.
Нелка считала, что поступила скверно. Прошла мимо страждущего. Это сделка с совестью. На что я:
- А что ты будешь делать со вторым таким же страждущим, с третьим? Сколько раз бракосочетаться?
- На что та ответила, мол,остальные пока абстракция, а помогать следует просящему. Тут Эдик Сиганевич, почти на взводе: "Мы должны быть над толпой".
     У нас на занятии присутствовал поэт Вадим Левин. Он рассказал, что был в колхозе, где мало кто слышал слова "астрономия", "Венера", их жизнь не их вина. Мы берем из жизни больше, чем даем, а они наоборот. Каждый раз, разговаривая со знающим очень мало, я помню о тех,кто образован куда больше меня. Все относительно в мире. Главное же в человеке его доброта.
     Зашла завуч Дворца Полина Львовна Верлинская и сообщила, что новогодняя сказка, которую мы написали всем кружком, очень понравилась. Она пойдет по телевидению и в детском театре Дворца.

    Подошла моя очередь читать. Как застенчива была! Готова выдумать, что угодно, только бы спрятаться в собственную скорлупу, но не хочется выглядеть смешной. Читаю:

В тревоге уйду в полуночную робость,
Так падают в пропасть, так падают в
пропасть.
               
Когда тяжело и не видно пути,
А некто безликий мешает идти.
И улицы города - ловкие сети.
В отместку кричат нам: вы дети, вы дети.

В тревоге уйду в полуночную робость,
Какие-то боги там падают в пропасть.               

     ***
Давит окно дождь.
Рисуя круги и оси.
Я не люблю неоновую осень.
Цветных реклам налятистую дрожь.

Трясет трамвай судорога,
Сырость скрутила сутолокой,
Потрясет, потрясет и выбросит,
Разбрасывая брызги.

А на улице фонарям тесно,
Они небо поймали в плен.
В реку падает неоновая лестница
И медленно гаснет в ней.   
Началось обсуждение.
Эдик - тоном мэтра: - "Да, это стихи". Милославский: "Стихи, и неплохие, особенно первое." А Вадим Левин: "Видно, что ты можешь писать. Работай."
Домой возвращались все вместе. Вадим прочитал "Лиличку" Маяковского, говорил, что кроме литературы, надо иметь еще любимое дело. Он работал тогда инженером на заводе, но вскоре оставил его, закон-чил после Политехнического филфак, стал профессио-нальным поэтом.
Левин издал десятки детских книжек, написал учебник русского языка для малышей. Вел много лет передачу по радио и телевидению. Он стал доцентом кафедры детской литературы в Харьковском Педагогическом институте.
В тот вечер прочел нам:
- Нас кормит жизнь, а не искусство, а мы в искусство влюблены.
Сколько прелести было в наших совместных про-гулках по городу.

Бредем по зимнему городу,
До хрипоты читаем стихи
Прохожие оборачиваются:
Подумаешь, пустяки.
               
Поэты и прозаики будущего
Голодные, грызем бублики...

     Часами бродили по улицам. Сидели на одних и тех же скамейках, то в сквере "Победы", то во дворе исторического музея, то в политехе.
Возле музея казалось особенно живописно.Рядом Покровский собор 17-го века. Замечательный вид с Университетской Горки. Во дворе Политехнического института сохранилось тоже немало милых уголков. Нравилась старина. Сколько замечательных мест!  Исхоженных переулков! Заросшие аллеи, заброшенные пустыри привлекали нас больше всего. Их сохранилось немало в Нагорном районе, вблизи Красношкольной набережной и в центре.
- 7 -
     Кончался год 1962. На школьный вечер не пошла. Во-первых, там скучно, а, во-вторых, надо сдать 35 коп. У меня нашлось только 15. Где взять остальные? Дедушка не дает, у мамы нет. Новогодняя ночь прият-на и дома. Эдик Сиганевич пригласил всех к себе на день рождения, однако проблема подарка... Кроме того, мама категорически против.
     31-го декабря весь день провела у Оли Ландман. Она жила в маленьком, пожалуй, самом маленьком доме на улице Черепановых, недалеко от завода "Свет шахтера". Показалось, что весь ее домик занесен снегом. На улице всюду - сугробы, а снег все шел и шел. Олю  застала в постели больную ангиной. Мы немного поговорили и она дала мне прочитать свой дневник. Он произвел сильное впечатление. Как внешность может быть обманчива! Угловатая, резкая  с  мальчишечьй походкой, Оля, судя по ее сокровенным запискам, тонка и ранима. Душа ее нежна чрезвычайно. Она признавалась в дневнике в своем чувстве к мальчику, - другу брата. У Ольки было три брата. Младший, Миша, учился в нашем  классе. Они с Олей двойнята. Как трогательно рассказывала Оля о своей первой любви!  Спросила, а он знает?. Она в ответ: «Ни о чем не догадывается." Конечно она никогда ему  не скажет, не намекнет даже.
     У Ольки  литературный дар.
Сильная, как мне показалось, нравственно и физически, она привыкла жить замкнуто, никому не доверяя свое сокровенное. Сама, говорит, удивилась внезапному желанию дать тебе прочесть тетрадь. Это против моих правил.

- 8 -
    Папа писал тяжелые письма. Он чувствовал, будто сидит на пороховой бочке, не зная, когда взорвется. То его собирались отправить на болота, то раскон-воировать. То кому-то не понравилась его физиономия и его послали на строительство института Низких
температур. Каждое утро их возили в специальных будках копать траншеи и там они работали в жутких условиях в грязи целый день. Это унижало и пугало одновременно.
     В одном из писем папа сообщил новость, которая всех нас повергла в уныние.. Дело в том, что в лагерях есть закон, если человек ведет себя примерно, то он отбывает не весь срок, а только половину. Мы рассчитывали, что папе придется пробыть в лагере не три года, а полтора. В начале января приняли закон, что 105 статья - взятка - относится к числу наиболее опасных и не подлежит сокращению.
Эта статья предполагает перевод в лагерь усиленного режима.
     Наш сосед дружил с судьей Октябрьского района. От него мы узнали, что дело должно было сначала рассматриваться в Октябрьском районе города, что совершенно резонно. В этом районе располагался завод, на котором отец работал, и в этом же районе мы жили, но судья, когда дело попало в его руки,  не знал, за что судить отца, а райком партии настаивал, и он нашел хитрый выход : перевел дело из Октябрьского района в Ленинский. Придумал повод.
     В середине января нам разрешили прийти к папе на личное свидание. Его давали раз в полгода. В такой день заключенный за определенную плату имел право сутки провести со своими близкими. Для этой цели в тюрьме отведено несколько комнат. Из окна той, что дали нам, виднелась решетка, забор из колючей проволоки, а за ним еще один забор, кирпичный. На столбе висела лампа, в проволочном каркасе. Ее терзал ветер, и она металась из одной стороны в другую.
     Сообщили папе о Валентине Алексеевне.Она взялась помочь и познакомила нас с журналистом Леоновым.Он обещал сделать все, что в его силах. Дело  передано на пересмотр в Президиум областного суда.
     Оказалось, папа читал статьи Леонова и   повеселел, сказав, что верит этому человеку и чувствует, тут его спасение.
     Он рассказал нам, как воры из уважения к нему попросили дать им его адрес. Мол, ваша квартира всегда будет в безопасности. На что папа ответил, что его квартира и так вряд ли кого-то заинтересует, так что беспокоиться не стоит.
Разговорилась с женщиной из соседней комнаты. Она приехала из дальней деревни к племяннику, но он ей как сын. Она воспитывала его в годы войны, рыла окопы, мерзла, пухла с голоду. Ее же брат служил у немцев и жил припеваючи. Он ограбил дом отца этого ребенка, тот погиб в партизанах, и теперь продолжа-ет жить как паныч, и нашел - таки способ посадить парня. Из трусости, скорее всего. Она плакала, кричала бессильная, безответная, не зная, куда идти искать правду.
Чем я могла помочь?
     Вернулась в комнату к родителям и долго смотрела на них. Папа осунулся. Чего только не пережил он за  девять месяцев.  Его собирались выслать этапом, он работал в тюремном гараже, в школе, в цеху,  мастером, учеником слесаря, пожарником,  инспектором по техническому образованию молодых заключенных. Перебрасывали с места на место. Вот теперь возят копать траншеи для строительства института. И нет конца.
     А мама? Стала нервной, издерганной. На ней одной лежит ответственность за все. Она должна содержать семью, работать в две смены на фабрике, ходить по инстанциям, выполняя папины поручения, и еще решать десятки больших и малых вопросов.
Как-то к нам забежала мамина приятельница:
- Маме  привет и пусть прекратит бегать и изводить себя. Где видано, чтобы из тюрем вдруг освобождали?
Чувство безысходности после ее ухода усилилось.
               
- 9 -
     Нелка получила письмо из Канады от подруги Цили Альпериной. Циля до шестого класса училась в нашей школе. Отец Цили, польский еврей, прибыл в СССР из Польши в годы войны. Он женился в Сибири на русской женщине. Когда разрешили полякам возвращаться на родину, Циле было 12 и она очень не хотела уезжать. В Польше в автомобильной катастрофе погибла ее мать, и отец увез дочерей в Америку, затем в Канаду. Там девочке не понравилось. Она писала подруге, что школьная программа в Польше и в Америке примитивнее нашей  и ее снедает тоска. На уроках девицы сидят с зеркальцами и красятся, их меньше всего интересует наука.
Придется ждать совершенолетия, чтобы вернуться в Харьков.
Циля, ее  сестра и отец жили в Монреале. Письма оттуда перестали приходить.
     Нелка потеряла надежду получить ответ на свои послания. И вдруг письмо. Циля вступила в коммунистическую партию, участвовала в акциях протеста против войны во Вьетнаме, сидела в тюрьме. В Канаде она боролась за право вернуться на родину. Постоянно писала письма и обижалась, что они оставались без ответа. Спустя годы, она приехала в Харьков, чтобы повидать родину и пришла к подруге.  Они встретились на нелкиной квартире. 
Мы говорили в кружке о судьбе этой девочки.
     В первых числах марта 1963 г.вышла статья Н.С.Хрущева. Неискушенные и  наивные, мы еще плохо понимали, где живем. Кричали, перебивая друг друга. Каждое слово хрущевского опуса вызывало у нас возмущение. Удивила категоричность  и некомпетентность главы государства. Его низкий вкус. Пишет, что абстракционизм неприемлем. Для  кого? А оскорбления в адрес Паустовского, Виктора Некрасова, Евтушенко! Им он противопоставил Шолохова и Грибачева.   
     Наши взгляды  воспитывались под влиянием лучших книг. То, что преподносилось со страниц газет, не отвечало здравому смыслу и казалось бредом сумашедшего.
     В классе учительница литературы, Рита Николаевна, упомянула эту статью Хрущева. Я высказала удивление позицией Никиты Сергеевича. Она отвела глаза и процедила "все правильно".
- Как правильно!
     Я не догадывалась, что она боится высказывать то, что думает. Моя любимая учительница, непохожая на других. Человек, безусловно, одаренный.. Как больно было разочароваться в ней.
                - 10-
     Нам нравилось заходить  в разные литературные объединения. Бывали в ДК связи. Там вел занятия известный поэт Борис Алексеевич Чичибабин. Мы знали, что он многие годы провел в сталинских лагерях. Мы часто читали друг другу  его знаменитые стихи "красные помидоры". В тот период  он выглядел сломленным,  держался замкнуто. Работал бухгалтером в Харьковском трамвайном управлении, но на бухгалтера никак не походил. В его студии собиралось много молодых литераторов и бывало интересно. Чичибабин читал свои стихи нараспев,  я и сегодня слышу его голос, глухой и приподнято- торжественный.
     Часто в лектории проходили вечера поэзии. Читали харьковские поэты: Вольшонок, Александр Черевченко, Лев Болеславский, Марлена Рахлина,  Борис Чичибабин, Владимир Ревуцкий, Аркадий Филатов, Анатолий Житницкий, Владимир Мотрич, Юрий Влодов .Инна Шмеркина исполняла  песни Новеллы Матвеевой.
     Один из вечеров посвятили книге Эренбурга "Люди, годы, жизнь". Ее печатали в журнале "Новый мир," и я брала читать у соседки по дому - Лолы Межовой. Она работала редактором университетской многотиражки, а ее муж журналистом на телевидении. Выход книги стал событием. Впервые нам открылись имена многих и многих общественных деятелей, художников, писателей и поэтов, скрываемых долгое время. О некоторых из них мы не знали ничего, о других – понаслышке. И вдруг... Журналы на ночь передавали друг другу.
     Прошло много лет, прежде чем начали издавать  произведения, десятки лет пролежавшие под сукном, в которых звучала правда. «Люди. Годы. Жизнь»- первая книга в этом ряду. О ней можно спорить. В ней можно найти много недоговоренностей.  Это не важно. Эренбургу пришлось выдержать невероятное давление системы. Он оказался в авангарде. 
Мы сидели в зале лектория и чувствовали наэктрелизованность обстановки.
Впервые на нашей памяти выступавшие выходили к трибуне без подготовленных  текстов. Это было непривычно и возбуждало новым ощущением свободы.
   И вдруг мы увидели Юрия Евгеньевича Финкельштейна, впервые после его ухода из Дворца. Он заговорил о статье Ермилова и о письме Эренбурга. Газеты тех дней переполняли заметки и письма негодующих критиков, писателей, читателей-все против Эренбурга. Тех же, кто его поддерживал, не печатали.
     Критик Ермилов в известные времена являлся рупором властей и клеймил всех, кого велели клеймить. Набросился он и на Эренбурга. Юрий Евгеньевич развенчал критика. Он говорил открыто и резко. Его ирония разила. Его доказательства отличались бесспорностью и выказывали тонкий ум. Ему аплодировали. Впрочем, не все. Некоторые, особенно в первых рядах, чувствовали себя неуютно и ерзали на стульях. Им впервые показалось, что  прийдется отвечать за преданных товарищей, за оклеветанных и убиенных.

     - Главное-, говорил Ю.Е., -понять, почему возник культ.
- Ну и ну!-с  восторгом шептал Эдик,- а нам казалось, что он интересуется только литературой. Каким оказался человеком! То, что умен, знали, но что так смел...
- Народ сам делает культ.
Юрий Евгеньевич говорил о том, о чем другие только шептались.
- На нас на всех лежит печать эпохи молчания. Этот страх будет в нас еще долго, но потом, когда он пройдет, нужно опасаться, чтобы не наступила Эра вседозволенности. Тут как на качелях: по краям диктатура и беспредел (а значит гражданская война), а удержаться на уровне центра - подлинной демократии - это большое искусство. Всегда есть возможность скатиться к новому культу. Не приведи, господи, жить во времена перемен.
     Через пару дней узнала, что после того вечера, вызвали его в КГБ. Не знаю, о чем с ним  говорили, но через несколько лет Юрий Евгеньевич уехал в Америку.
На том  же вечере выступила молоденькая жен-щина невысокого роста. Впервые с трибуны я услышала рассуждения подобного рода. Тогда многое звучало впервые. Она говорила быстро, не успевая за собственными мыслями.
- Ой, не можу. Живуть на Украiнi, а питають, як це буде по-украiнськi. Она  откровенно призналась  в своей ненависти ко всем инородцам. Так думали многие, но произносились лишь правильные речи. Так что открытость- палка о двух концах.

- 11 -
     С подругами любила бродить по улицам. У нас всегда находились темы для многочасовых бесед. Однажды заговорились с Олей у частного дворика. Испуганные хозяева  попросили уйти.
     Наши разговоры иногда переходили в спор.  Говорили о хрущевской статье и Олька вдруг:
- Многие прекрасные книги в современной литературе не доступны простым людям. Надо так писать, чтобы и они понимали.
     Я возразила, что  художник не должен угождать толпе, а каждый обязан развивать  вкус и стараться постичь искусство. Талант гибнет, когда  приспо-сабливается и ломает себя.
     В то время в газете впервые напечатали мой очерк.  Было приятно, но тотчас же стала  терзать мысль, а вдруг это - последнее, что будет достойно печати?
В дневнике записала :
- Больше всего меня мучает вопрос - кем и какой стану. Только бы не оказаться бездарной. Это страшно. Чем бы ни занимался человек, он должен стать специалистом в своем деле.   
     В тот день я впервые прочитала Конституцию СССР. Ее содержание предельно удивило. Оказывается там  записана "свобода слова". Мне не приходило в голову, что явления, которых нет в жизни, могут быть официально зафиксированы в государственных документах.


- 12 -
     Я заканчивала десятый класс и готовилась к сдаче экзаменов. Мы ждали пересмотра папиного дела в Верховном суде.
     Юрка говорил,что если отца выпустят, есть спра-ведливость, если нет, то и справедливости нет. Ему было девять лет и он рассуждал в соответствии с возрастом.
     Наконец наступил день пересмотра. Суд постановил отца  освободить!!! Оставалось ждать, пока решение Верховного суда спуститься по инстанциям.
Ура! Спасибо Валентине Еженковой  и журналисту Леонову.

     Чтобы заработать немного денег,  я устроилась  на время каникул, к маме на фабрику. Работа была однообразной, но воображала, что платочки, которые маркирую, чьи-то дома, а ярлыки - занимательные романы. В цехах стоял едкий запах красок и дышалось тяжело.
Фабрика помещалась в здании Успенского собора- украшение города. Собор в воздвигли в 1771-1777 гг. по образцу пятиглавого храма Климента в Москве на Пятницкой улице. Колокольню пристроили позднее в честь победы русского оружия в войне с Наполеоном.  Архитекторам и в страшном сне не могло привиде-ться, что в этих помещениях будут варить краски и сливать мазут.
Молодые девушки, что работали с мамой, рассказывали мне о своей жизни. Очевидно, они чувствовали мой искренний интерес к их судьбам и поэтому  делились сокровенным.

     Как-то летом к нам заглянул папин знакомый с племянником -студентом политехнического института. Предложил поехать  на пляж или так погулять. Сразу сообразила,хочет нас познакомить. Неужели в ХХ веке  кто-то серьезно относится к сводничеству? Мне это казалось пошлым, неприемлемым.

Отец вернулся  1 октября 1963г.  Я шла в кружок по коридору Дворца. Навстречу мне бежала Валентина:
- Ну, что,как?
- Папа дома!
- О, как я волновалась!Она вздохнула и по ее щекам покатились слезы. Валентина обняла меня:
- Как я счастлива!
     Мне очень хотелось узнать правду о тюремных порядках и я расспрашивала отца. Он вспоминал страшные вещи. От него я узнала, что в тюрьме применяют пытки, о жестокости солдат, о смирительной рубашке, и о том, как трудно сохранить человеческое достоинство в местах лишения свободы. У папы в тюрьме был приятель, но когда тот узнал, что  дело папы пересмотрено, плакал от зависти, а в последний день прятался,чтобы пережить папин уход из лагеря. Так и не попрощался. Однажды, когда отца перевели уже в лагерь, оттуда  сбежал заключенный. Его нашли закопанным в песок и прокололи штыками.
Эти рассказы заново формировали мои убеждения.

     В конце октября мы узнали, что Валентина уходит из Дворца. Она позвонила моему отцу и прощаясь сказала:
- Я должна говорить им правду, а у меня из-за этого непрятности.
Ее отчитали за разговоры с нами о хлебе, о перегибах в сельском хозяйстве. Директор Дворца говорил, что ей нельзя доверять детей.
      Все это было ужасно. Валентина научила нас не быть равнодушными. Она говорила, что нужно отличать пустую плакатность от подлинных идей.
Свой уход она переживала не меньше нас. Не только она была нам нужна, но и мы очень нужны были ей в этой жизни.
Мы собрались У здания Дворца на последнее занятие. Подошла библиотекарь Елена Дмитриевна. Решила нас успокоить:
- Понимаете Еженкову не устраивает зарплата.. Вы уже взрослые, должны  понимать.
Никто ей не ответил.
- Или она говорила вам что-то другое?
Все молчали, глядя в сторону.
- Я вижу, что говорила, хотя бы по этой девочке.
Она указала  на меня.
- По мне? – спросил, удивленно?
     Мы прощались с Валентиной и понимали, заканчивается важная полоса в нашей жизни. Конечно, увидимся, прийдем к ней и позвоним, но того, что ушло, уже не вернуть.
Она как напутствие сказала  нам:
     -"Помните все, о чем мы здесь говорили и когда встретите в жизни ложь, а правду говорить будет невыгодно, стойте за правду, защищайте ее.
     Она всегда поступала именно так. Потом Валентина попросила почитать стихи. Слушала нас и плакала.
В тот день записала в дневнике: "Валентина ушла. Это больно, но она останется с нами навсегда, даже когда перестанем ее вспоминать.

     Кружок долго не возобновлял работу. Валентина устроилась в Дом Учителя заведующей сектором. Часто приходили к ней. Она просила нас не бросать кружок и мы стали заниматься с Вадимом Левиным. Многие из нас в тот год заканчивали школу, одиннадцатый класс. Левин был старше лет на двенадцать. С ним мы подружились и приходили на занятия просто пообщаться.
Все больше мы встречались друг с другом помимо кружка, но встречаться зимой на улице холодно, а ходить в дом можно было не ко всем.
Юра Милославский жил бедно с мамой и бабушкой вблизи Политехнического института. Его мама работала в архиве Исторического музея. Молчаливая. Чопорная. Она ходила в темных одеждах и казалась настолько закрытой, что я, пару месяцев работая с ней в архиве бок о бок, не решалась к ней обратиться ни по какому поводу.
У Эдика Сиганевича имелось две крошечные комнаты, в которых проживало много человек.
     Ира Серебрийская жила в одной комнате с родителями, братом и бабушкой в коммунальной квартире с тремя соседями. Она юмористически описывала всевозможные происшествия на их столь перенаселенной кухне.
     У Оли Ландман  в маленьком домишке жила большая и бедная семья, и мне казалось, что там даже воздуха на всех не хватает. Летом мы сидели у нее во дворе. Не имелось своего угла и у меня.
     Чаще всего мы собирались на Рымарской у Тамары Сахненко. У них имелась одна, но довольно большая комната, где Тома жила с мамой и бабушкой. Ее мама, Валентина Савельевна, работала в университете на физическом факультете секретарем. Была общительным и обаятельным человеком. Бабушка же казалась странной. Высокая. Прямая. С неприступным лицом египетской аристократки. По национальности, по сло-вам Тамары, бабушка, мама и сама Тома – украинки, но поверить в это было трудно. Томкин длинный нос с горбинкой, удлиненный профиль, темные  глаза - все предполагало некую тайну. Внешне она напоминала римлянку.
Комнату ловко перегородили шкафами и у Тамары оказался свой угол, в котором уместился диван, письменный стол и книжные полки. На столе всегда находились интересные книги. Именно у Тамары я брала читать Уитмена, Верхарна, Рембо, Верлена, Шервуда Андерсена «Историю рассказчика».
Спросила:
- Откуда книга?
- Знаешь, вытащила из сундука и зачиталась.
- Хороший сундук.
Все издания дореволюционные, с Ъ, пахли особенно.
     Тома Сахненко интересовалась философией и увлекла нас. Вслед за ней мы стали выписывать в библиотеке, в отделе редкой книги Канта, Спинозу, Юма, античных авторов. Чудом достали Ницше, Шопенгауэра и Фрейда. С юношеским максимализмом спорили о Заратустре, говорили  о самых различных вопросах философии. Человек, по ее мнению,находится в вечном поиске. Познает мир всю жизнь, поколение за поколением. И если когда-нибудь, чисто теоретически, все законы природы будут познаны, начнется гибель человечества, так как оно не может жить, не развиваясь. Все имеет начало и конец. Смерти нет. Просто все переходит из одного состояния в другое. Человек перейдет в иную форму.

     Тамаре захотелось иметь черного кота. Она с Ирой Серебрийской поехала, чтобы найти именно такого, в Фигуровку, небольшой  поселок в часе езды от Харькова.
     Из-за отсутствия денег ехали на крыше поезда. Интересно, почему они решили искать кота подобной окраски именно там? Я увидела такого в собственном дворе. Черный комочек без единого светлого пятнышка, вполне отвечал Томкиным требованиям. Посадила его в коробку из-под обуви и повезла  троллейбусом в университет. Тома заканчивала вечернюю школу  и подрабатывала  лаборанткой.
     Восторг от моего живого подарка разделили все присутствующие. Саша Шевченко, Тома работала с ней в университете, тут же стала котенка подкармливать, тискать.
Со временем он превратился в упитанного кота, стал всеобщим любимцем и прожил в Томином доме много лет.
В гостях у Тамары бывало много разного народу, большей частью люди яркие, думающие.
     Приходили студенты-физики. Среди них Спинер и Сережа Чепель. За него она вскоре вышла замуж. Заглядывали филологи и поэты. Нельзя сказать, что Тома была чрезмерно коммуникабельна. Она могла в присутствии гостей продолжать читать то, что читала. Они развлекали себя сами, переговаривались, тоже читали или о чем-нибудь спорили. Тут нередко начиналось самое интересное.
 Поэзия Тамары Сахненко выделялась самобытностью. Ее я воспринимала как самого яркого человека в нашем кружке, самого талантливого.
 В Москве, куда Тамара переехала с Сережей Чепелем, она показала тетради со своими стихами    Григорию Михайловичу Левину. Он сказал:
- Это гениально.
А у него редкий талант литературоведа. В его литературной студии «Магистраль» занимались Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, часто приходил Булат Окуджава.
     Григорий Левин пригласил Тому на занятия и просил ни в коем случае не бросать литературное творчество.
     Тамара продолжала писать, но заниматься творчеством в полной мере она не могла. Слабое здоровье и скудные средства...Ее приоритетом стали семья, дети.

     Как-то Тома дала мне тетрадь Валечки со стихами М.Цветаевой и Б.Пастернака. Их нигде нельзя было достать. Дореволюционные издания стали редкими и недоступными, а других в ту пору у нас еще не было.
     Тетрадь Тома дала  не оговаривая срок, только предупредила, что Валечка с Суминым ставят спектакль, стихи могут им понадобиться в любой момент, вернуть надо будет, как только они попросят.
     В один из дней она-таки позвонила и сказала, что тетрадь нужна сегодня. Увы! Я дала читать Нелке. Иду к ней на Москалевку. Ее нет дома. У Иотковской Люси на именинах. Иду туда. Оказывается, что Нелка давно прочитала и отдала Ире. Ира жила на Московском проспекте и ехать  к ней надо  трамваем. У меня, как обычно, ни гроша. Пошла домой просить 3 коп. Однако, отец к Ире идти не разрешает.
Умоляю его:
- Как ты не понимаешь,  человеку нужно.
Он ничего не объясняя, возможно, из-за позднего времени. Часы показывали начало девятого, сказал мне:
- Никуда ты не пойдешь. На этом заканчивается твоя поэтическая деятельность.
Я, делая последнюю отчаяную попытку:
- Послушай, я дала чесное слово, что отдам тетрадь по первому требованию. Я умру, но отдам. Я не подведу тех, кто мне поверил.
Он:
- Я тебя на привязь посажу. Мне плевать на тебя и на твое мнение. Я ушла. Он догнал в конце нашего длинющего коридора и дал пощечину. Вышла, хлопнув
дверью. Тетрадь попала к Тамаре. Ночевать я домой не пошла. Неделю жила у Аллочки Сонькиной. Не знаю, чем бы все это закончилось, собиралась переходить в вечернюю школу и идти работать. Конфликт разрешился приездом из Ташкента маминой сестры тети Любы. Она с мамой пришли за мной и я вернулась домой.
               
- 13 -
     29-го мая 1964г. пришла в школу ученицей в последний раз. Как будто бы все обычно, но воспринималось торжественно. Последний звонок. Цветы первоклассников. Умилительно, но почему-то наворачивались слезы. Все традиционно: школьная форма, белые передники девочек, банты в волосах. Мы сидели в актовом зале так же, как сидели до нас выпустники  уже десятки лет, как будут сидеть здесь в день последнего звонка другие поколения школьников.Но этот миг в бесконечном времени-наш.
     Целый месяц шли после этих торжеств выпускные экзамены, а 28 июня  состоялся выпускной вечер. Впервые пришла в школу не в форме, а в бальном платье. Надела белые "шпильки" купленные на заработанные на фабрике деньги, они стоили тридцать два рубля и платье, что сшила мама Алочки Сонькиной из ткани, которую прислала  из Ташкента тетя Люба.
На столах стояло шампанское и деликатесы. Суетно, шумно и мне немного  скучновато, но мои подруги со мной - Нелка и Аллочка. Оля Ландман перешла учиться в вечернюю школу и устроилась работать на обувную фабрику.
Под утро все выпускники отправились встречать рассвет на площадь Дзержинского. Шли мы по ночному городу очень шумно. Пели. Дурачились. Смеялись. Разошлись, уже когда поднялось солнце, со многими навсегда. 







Книга четвертая

- 1 -
Летом 1964 я готовилась поступать в университет на филологический факультет. Каждое утро ехала с улицы Конторской к Ире Серебрийской на Московский проспект и до двух дня мы штудировали учебники и энциклопедии. Возвращаясь домой, я шла  к остановке и наблюдала, как народ шумно гудел, вырвавшись в перерыв из многочисленных НИИ, расположенных неподалеку, расползался по магазинам и кафешкам, беспечный, пестрый. Я же боялась потерять минуту. У меня и потом случались периоды, когда время спресованное предельно, бежало по своим законам. Дома обедала и садилась заниматься в своем  закуте за фанерной перегородкой, ее папа соорудил в коридоре. Там помещался лишь письменный стол и над ним две книжные полки да небольшое кресло. Тесновато, но такое удовольствие было сидеть, уединившись от всех, и читать.
С Ирой я подружилась еще в литературном кружке, но в то лето мы встречались каждый день и особенно сблизились. Ее семья состояла из очень симпатичной бабушки, младшего брата и родителей. Все это многочисленное семейство помещалось в коммунальной квартире с тремя соседями в одной маленькой комнате, уставленной книжными шкафами. Иринын папа – мастер спорта по шахматам (был одно время чемпионом Украины) собирал библиотеку.
Первый экзамен в ХГУ - диктант. Нас, абитуриентов, оказалось человек сто, не меньше, завели всех в аудиторию под названием "Большая физическая". Сидения в ней располагались амфитеатром. Раздали листы и рассадили подальше друг от друга. Едва начали диктовать, как я тут же узнала текст. Его взяли из сборника диктантов для работников печати, повышающих квалификацию. Выбрали  для вчерашних школьников текст повышенной сложности.
"Еще одиннадцатый час на исходе, а уже никуда не денешься от палящего зноя, каким дышит июльский полдень. Ветер кое-где колышет на немощеной песчаной дороге..." Это конец, - решила я,- сомневаясь в правильности каждого слова. Однако, мы прошли, получив с Ириной по тройке.
До диктанта конкурс был шестнадцать человек на место, после него – четыре. Ирин отец ходил выясня-нять, какие у нас ошибки. Оказалось, что в трех или четырех местах, где мы поставили запятые, надо было ставить, с точки зрения автора, точки с запятыми. В таком случае наши оценки на совести проверяющих. Прошел слух, что зкзаменаторы получили нагоняй за выбор столь сложного текста, но дело уже сделано.
Второй экзамен - русский язык и литература. Вопросы в билетах - за весь школьный курс. Мы отвечали с Ирой разным преподавателям,но отметки,  ставили нам одни и те же. Подготовились прекрасно. Блестяще ответили на вопросы в билетах, затем на все дополнительные.
Экзаменаторы оказались в затруднительном поло-жении. Они получали указания, кому нельзя ставить оценку «отлично». Евреям прежде всего. Вместе с тем придраться было не к чему. Мы сидели с Ирой рядом за соседними партами и наблюдали за их смятением. И тут Ирке говорит ее проверяющая:
- Ваша прическа не для университета. Она  назвается "заходи ко мне в пещеру". За это четыре. Ирина никогда не лезла за словом в карман:
- А что здесь оценивают не знания, а прически?
Ответа не последовало.
Перед ней на той же скамье сидела деревенская девчонка и не знала ничего. Рассплакалась, как теперь вернуться в село?
И учительница ей:
- Ну,хоть что-нибудь вы знаете?
- Да. Есенина.
- Прочтите.
Девчонка выдала сквозь слезы несколько строк.
- Садись.
Ей поставили пять.
На что Ирина, если ей пять, то мне двадцать пять, но нет, не вышло. К нам не тот подход. Пытавшая меня учительница, тоже нашла ахилессову пяту.
- Как звали слугу из "Вишневого сада?"
- То ли Фикс,то ли Фирс.
Она обрадовалась:
- Фирс. Никакой не Фикс. Четыре.
Третий экзамен - история. Материал надо было освоить огромный от древнего мира и до наших дней. Картина повторилась и здесь.Мы легко ответили на все билеты, потом на дополнительные вопросы.После чего меня спрашивает пожилой преподаватель (Это по истории!):
-Каких вы знаете друзей Фадеева?
И я, помня мемуары Эренбурга, начинаю перечислять одного за другим, а он, каждый раз ухмыляясь, не тот, не тот, кого я имел ввиду.
И я в ответ:
- Какое имеет значение, кого конкретно вы за-думали. Спросили о друзьях Фадеева. Я их назвала.
И мой зкзаменатор:
- Какие журналы читаете?
Перечисляя, упомянула "Юность". На что он, встрепенувшись, мол как раз вчера получил последний номер и в нем статья венгерского писателя Алтара Гидаша" Хочу рассказать о друге" о Фадееве. Вот о ком спра-шивал.
А я ему:
- Вы вчера получили журнал, а я нет, но даже если бы он пришел, как вы думаете,накануне экзамена я стала бы его читать?
- Вот за зто и четыре.
Уверенная в своей правоте, открыто бросила ему в лицо:
- Это несправедливо, не честно.
Он промолчал. Только  дьявольски улыбнулся.
     Ирина получила свою четверку. Иностранный язык обе сдали на пять, но проходной балл на дневной -
семнадцать. Нас взяли на вечерний.
 Лица поступивших уступали в интеллекте поступавшим. Ярких и талантливых отсеивали. В первую очередь, брали детей крестьян и рабочих, просочивались дети и из других слоев общества. Евреев принимали согласно процентной норме. Нас на курсе, куда набрали шестьдесят человек, евреев оказалось четверо. Большинство принятых на филфак - женского пола.
Кроме нас с Ирой, на курсе учились Оля Ландман и Люба Гринберг. С Олей мы дружили еще со школы. На Любу же сразу обратили внимание. Точеный профиль. Умный пронзительный взгляд. Довольно быстро мы сблизились. Люба была старше на пять лет и казалась совсем взрослой. Она к тому времени успела поступить, а затем оставить Театральный институт.
Занятия в университете резко отличались от школьных. В школе надо  ежедневно готовить уроки, отвечать у доски. Существовала жесткая дисциплина. В университете можно было весь семестр бездельничать. Большинство лекции вызывало скуку. Cоветская система выхолостила живую мысль из всех сфер высшего образования жесче, чем из школ и я быстро разочаровалась.
Харьковский университет - один из старейших в стране. Его открыли в 1805г. по инициативе Каразина. В прошлом в нем преподавали и учились многие замечательные деятели науки и культуры. Защищал диплом И.Мечников, занимался композитор Н.Лысенко, работали основатель физической химии Н.Бекетов, фи-лолог Потебня, историк Бакалей и другие. Мне  очень хотелось учиться у выдающихся преподавателей.Увы!
Как–то по ошибке я забрела на исторический факультет и попала на великолепную лекцию профессора Розенберга. Он говорил о Софокле и Эврипиде, ставя проблемы современности, увидев в их пьесах “вечные сюжеты”, то общечеловеческое, что было, есть и будет во все века. Говорил он увлеченно, талантливо. Восторженные студенты впитывали буквально каждое слово. К сожалению, очень скоро профессора не стало. Его здоровье подорвали ста-линские лагеря.
    В Гулаге побывал и профессор Лифшиц – талантливый педагог и яркий человек.
 В университете оказывалось много свободного времени и я набросилась на книги. "Мифы Древней Греции" оставили странное ощущение. Казалось,что Кун, пересказывая их, отмахивается от назойливого собеседника. Мораль мифов, а, значит, и эпохи, создавшей их, оставила неприятный осадок. Вот мальчик воду после мытья ног случайно вылил Гераклу на руки и тот убил его.
В разное время свое понимание добра и зла? Или есть нечто единое, данное богом на все эпохи?.
У Герберта Уэллса прочла книгу "Белпингтон Блепский". Его лучшая вещь. Теодор живет обычной жизнью, чем-то занимается, но его не покидает ощущение собственной нереальности. События проходят сквозь человека, его целиком не задевая. Похожее испытывала и я. 
У него умер отец, у меня тетка. Мы оба не были к ним уж слишком привязаны, но некоторые чувства к близким людям у нас были. Их смерть боль, но не та мука, что подкашивает колени и заставляет выть. Мы остаемся вполне рассудительны, здраво мыслим, даже философствуем о жизни и смерти. Теодор личность не знаменитая, но он и не серость. Мне напомнил Клима Самгина. Умеет здраво мыслить, чувствовать, по-своему интересен. 
Мы по старой памяти заходили к Валентине Еженковой, бывшей руководительнице  литературного кружка. Чаще всего заставали ее в состоянии душевного надлома, льющей через край истеричности. Она сильно пила, при всем этом продолжала, думать не о себе, а о других.
 Как-то вечером я, Тамара Сахненко, Оля и Нелка пришли к  Валентине на работу. Она обрадовалась. Говорила быстро и возбужденно. У нее, безусловно, дар рассказчика. Она умеет ярко живописать самый банальный эпизод! Поделилась с нами своим беспокойством, у нее нашли нервный узел. Он мешает дышать. Она ложится в больницу. Боится. И тут же о людях, что живут в жутких условиях в подвале. Дом  аварийный, может обрушиться. Валентина размышляет, как  помочь. Советуется с нами. Разговор перескакивает с темы на тему. Потом читали стихи, свои и чужие.
Как-то Тамара искала Ю.Милославского и зашла в клуб писателей. Увидела Валентину, возбужденную,  нетрезвую. Она то и дело вскакивала, выкрикивала,  кого-то ругала. Все посмеивались. Ч. забрал у нее обручальное кольцо и она бегала за ним и клянчила "отдай". Неприятная сцена. 
- 2 -
Я устроилась на работу в облздравотдел вместе с Аллочкой Сонькиной. Он располагался в Госпроме.
Девчонки решили, это надо отметить. Где? Конечно же на улице Сумской в кафе-автомате, что напротив памятника Шевченко. По дороге из университета мы обя-зательно проходили мимо него, посему стали заходить туда чуть ли не ежедневно после занятий, а часто и вместо них. Обычно брали по чашечке кофе. Иногда с булочкой или пирожным. Маленькая чашка стоила шесть копеек, но не всегда хватало денег даже на нее. В тот раз - пировать так пировать - зашли в боковой зал. Там стояли столики и продавали не только кофе, но и коктейли, молочные и алкогольные. Мы решили - берем коктейль молочный, кофе и пирожное. Внимание
сидящих за столиками обращено на нас. Почему?  Сейчас едва ли кто-нибудь отреагировал, а тогда девочки, а нам никто не давал наши девятнадцать, по вечерам сами редко ходили по кафе, тем более такое. Не то, чтобы с дурной репутацией, но явно не для детей.
В зале оказались молодые поэты: Черевченко, Ре-вуцкий, Филатов. Спиной чувствую - их взгляды остановились на нас.
Я читаю:
Остолбеневши как бревно,оставшееся от аллеи,
Мне все равны и все равно,а,может быть,всего равнее...

     И вдруг заходит Валентина. Увидела нас. Споткнулась. Покраснела. На лице гримаса огромного удивле-ния.  Она подсела за столик к поэтам. Олька  несла чашки с кофе. Валентина окликнула ее, но она не оглянулась.
На следующий день позвонили Валентине. Она мне в иронически-шутливом тоне:
- А где вы сегодня пили кофе?
Я:
- Сегодня нигде.
- Нет денег?
- На это  бы наскребли?
- Так в чем же дело?
Прохмыкала нечто неопределенное.
     Dдруг Валентина стала говорить, что едет в село. Хочет все начать заново:
-Я поняла, что главное - работать. Девочки, я избегаю вас. Исправлюсь, тогда увидимся. Сейчас стыдно.   
Мы опешили, а Томка сказала:
-Жалость не лучшее из чувств, а Валентину жалко.

- 3 -
     Меня угнетало собственное душевное состояние. Гнетущая тревога выматывала. Все не нравилось. К своему настроению подобрала слово "тошно". Ни с кем не хотелось говорить. Когда садилась за книгу, казалось,что не хочу читать и насильно себя усаживаю, когда отрывалась от книги, чтобы переключиться на другое, то мучалась, зачем бросать чтение, если не хочется ничего, кроме как читать.
     Внешне все оставалось по-прежнему, но литературный кружок, что три года занимал главное место в моей жизни, ушел и его нельзя было ничем заменить.
В Харькове в те годы  литературная и культурная жизнь бурлила. Пожалуй, мы не пропустили ни одного стоящего литературного вечера, премьеры молодежного спектакля, нового фильма или занятной лекции.
Заглядывали в магазин «Поэзия». Он открылся  незадолго до того на площади, которой дали тоже название « Поэзия». Во многих ли городах мира существует площадь с таким именем? В магазине выступали местные и приезжие поэты. Однажды там читал стихи Евгений Евтушенко. Десятки тысяч желающих послушать поэта запрудили площадь и все соседние улочки. Пришли пешком, так как все вокруг перегородили и транспорт не ходил. Евтушенко сам, не ожидавший такого многолюдства, с трудом пробрался к месту своего выступления.
В обычные дни в магазине собирались харьковские литераторы и завсегдатаи литературных вечеров.
Во Дворец к Вадиму Левину заглядывали редко, чаще в студию к Борису Чичибабину. Там  заставали Ю.Милославского. Он сидел в своей обычной позе, руки скрещены, нога заброшена за ногу. Черный костюм, круглые очки. Он смотрел как бы сквозь собеседника, видя или не видя его.
Его стихи нравились мне все больше. Кроме Юры там читали Эдик Сиганевич, Рая Гурина, Саша Верник.
 
     В Харьков приезжал Геннадий Головатый. Выступал в студенческом общежитии. Геннадия  внесли на руках. Его лечили харьковские нейрохирурги. Головатый – калека, парализованный поэт.   Несмотря на неподвижность, он объездил весь Союз. У него друзья во многих городах. И всюду его приглашали выступить с чтением стихов. Он вел настолько активный образ жизни, что ему могли бы позавидовать совершенно здоровые люди. Запоминались глаза: огромные, живые.
Его стихотворение «Могут!» отмечено первой премией на поэтическом конкурсе газеты «Комсомольская првда»
Слепые не могут смотреть гневно,
Немые не могут кричать яростно,
Безрукие не могут держать оружие,
Безногие не могут шагать вперед...

               
Но, слепые могут кричать яростно,
Но немые могут смотреть гневно,
но безрукие могут шагать вперед,
но безногие могут держать оружие!
      
Оля подружилась с Головатым. Они переписыва-лись. Спустя полгода она поехала к нему в Читу.
В  Доме культуры cтудентов "Гигант" (комплекс общежитий Политехнического института), открылась театральная студия Зарры Довжанской. Студийцы инсценировали стихи Ф.Г.Лорки, Цветаевой, Б.Пастернака, ставили спектакли по мотивам военной поэзии. Все делали на высочайшем уровне. Это была не самодеятельность, а вполне профессиональный театр.
Время от времени ко мне приходил Леня Туров-cкий, сын маминой подруги, с которым познакомилась на встрече Нового года. Он приходил. Вел задушевные разговоры. Я плохо слушала, то ли из-за застенчи-вости, то ли из-за досады, зачем он приходит и вно-
сит смятение в мой душевный покой. Стыдно еще и теперь за то, что обижала его, давая понять, что он мне не интересен и не нужен. Иногда позволяла ему пойти вместе с нами, девчонками, на спектакль, в кино или литературный вечер.
Помнится, ходили в театр "Радуга". Режисер Марк Энтин - человек смелый и талантливый. Его спектакли нравились мне куда больше всего того, что делали другие театры. Только открывалась дверь в холл и сразу начинался спектакль. Еще до зрительного зала. Встречали в фойе актеры в костюмах соответственно Эпохе. Возле гардероба трубили трубачи. Повсюду сновали скоморохи. Они звали в зал на представление. Такое общение со зрителем было новым словом. Постановки Энтина запоминались надолго.
               
- 4 -
     В облздравотделе сидела с 9 утра и до 6 вечера. Все больницы области, а  их несколько десятков  подавали просьбы в область, перечисляя все свои нужды от халатов до ведер и веников.
Я все выписывала, складывала цифры и получала число, которое и составляло количество  необхо-димого, того что областные больницы хотели получить в центре. Специальной должности для такой работы не было. Однако кто-то же должен был всем этим заниматься и посему они взяли, кроме Аллочки Сонькиной, еще двух сотрудников: меня и Вову Брука. Числились мы не в облздраве, а на бюджете   больницы, то  одной, то  другой.Некоторое время я  «работала» якобы "медсестрой" на Сабуровой даче- в психиатрической больнице. Ездила туда за зарплатой и была потрясена видом больных женщин. Гуляли парами по двору, безликие, все в одинаковых платочках, безропотные. Поразили глаза. У одних взгляд потуплен, у других- во взгляде тревога и страх. В помещении грязь, крики. Иногда на одной койке из-за тесноты лежало по двое. Они толкали друг друга.

- 5 –
     С занятий уходили обычно вместе. Шли через сад Шевченко. Он прекрасен во все времена года. Мы не торопились. Постояли у афишной тумбы. Увидели объявление о предстоящем литературном вечере под названией "Начинает Маяковский слово землякам".   Даем характеристику каждому, из там объявленных поэтов. Вдруг спохватываемся-рядом стоит  чужой. Всегда  настороже, не сказать бы лишнего слова. Ощущение опасности не покидало.

А вечер удался. Сначала Скловский играл Рахма-нинова, потом  читали стихи. Больше других понра-вился Юрий Влодов.
               
Лоснились лысины
И девочки танцуют фокстрот.
Ах,Одесса,Одесса-мама.
Соленый городок.
               
А кони все скачут и скачут
А избы горят и горят...

     Время от времени в Харьков приезжал московский искусствовед Калитиевский. Он привозил самые интересные ленты. Старое и современное кино. То, что не шло в прокате: "Лимонадный Джо", "Земляничная поляна"... Он говорил о Максе Линдере, о режисере из Чехословакии Липском.
Параллельно мы ходили к И. Биру в открывшийся тогда клуб "Друзей кино". Это  школа, которую невозможно переоценить. Лучшие фильмы за все годы существования кинематографа последовательно представали перед нашими глазами. Бир стоял у исто-ков создания кино. Работал с Эйзенштейном.
Он имел доступ в госфильмофонд. Брал фильмы трофейные, конкурсные, фестивальные, предназначен-ные только для узкого круга. Сколько пересмотрели  тогда! Какие увидели шедевры! 
После просмотра начинались обсуждения. Публика отличалась от той, что ходила на вечера поэзии. Здесь больше встречалось технической интеллигенции, там больше студентов, но и там и тут много еврейских лиц. Разговоры принимали подчас такой интересный оборот, что уйти было просто невозможно. Домой возвращалась поздно.
Отец вел со мной войну. Раньше, когда училась в школе, он требовал, чтобы я возвращалась домой не позднее девяти вечера. Когда стала студенткой, я обязана была быть дома в десять, десять тридцать.   Из киноклуба я возвращалась далеко заполночь. Теперь мне понятны его тревоги, тогда же я видела в этом лишь самодурство. Он запирал дверь на цепочку и шел спать. Что было делать? Иногда я договаривалась с соседкой Тамарой Манольевой - они жили в квартире Найгерциков, когда те переехали в новое жилье. Стучала к ней, но, увы, не всегда это срабатывало. И что же? Я звонила. Звонила. Отец выходил нескоро и выдавал очередную порцию нотаций. Понятно, что ему рано на работу ,а мама шла на первую смену к семи, но если бы не цепочка, тихонько бы вошла, никому не мешая. Впрочем, нотации – еще можно было пережить.
     Как-то меня провожал сын маминой подруги Леня. Он приходил ко мне иногда и мы вместе ходили в кино или на спектакли. Леня учился в музыкальном училище. Он любил классическую музыку, но увлекался и только входившими в моду битлами. С ним было интересно.  В один из вечеров мы пошли в клуб друзей кино, а вернувшись, еще немного постояли в моем дворе, продолжая начатый разговор. Я убеждала его:
-Иди.
Он:
-Дождусь, когда войдешь в дом.
Я предполагала, что отец запер входную дверь и боялась, что Леня может стать свидетелем неприятной семейной сцены. Он, однако, не уходил. Первый час ночи. Нажала кнопку дверного звонка. Тихо. Решительно, уже понимая, что добром не кончится, говорю Лене:
-Уходи. Родители  заснули. Буду их будить.
Мы спустились по лестнице во двор. И тут за нами отец выбежал во двор в одних трусах и дал мне оплеуху. Готова была провалиться сквозь землю. После такого позора с Леней никуда не ходила и категорически запретила приходить к нам. Какое страдание было у него на лице!
А отец? Мне казалось, я лучшая из дочерей. За меня не надо беспокоиться, мыслю здраво, не делаю ничего дурного.Только сейчас, понимаю, сколько доставляла беспокойства родителям.
               
- 6 -
     В нашей 59-й школе существовала традиция: 22-го апреля - день встречи выпусников. В 1965 г. мы собрались в этот день в школе. Не виделись год, а как многое изменилось. Некоторые успели жениться и устроились работать,кое-кто уехал. На этом школьном вечере я и Нелка Стеркис играли в КВН с Фимой Шукиным, К.Гриненко, Марисовым, И.Топчевской, Армиком Вердяном. Наша команда против команды десятиклассников. Мы выиграли. После чего я ушла. Все остальное казалось скучным и ненужным.
Нелка постоянно пребывала в поиске, кем бы увлечься. Ее женское  поведение отличалось свободой и отсутствием комплексов. Я же (сплошные комплексы) чувствовала себя естественно только в присутствии подруг.Появление в нашей компании мужчин пробуждало во мне неодолимое желание скрыться. Наша дружба от этого нисколько не страдала.
Весело отметили мой день рождения. Пришли все подруги. Мы играли в литературные игры. Дурачились. Читали стихи. Предрекали друг другу будущее. Потом взяли бумагу и  написали каждой ее недостатки и ее достоинства.
Это мои девятнадцать. Последние "надцать", а, ведь, так недавно  еще  исполнилось шестнадцать лет.
Маленькие листки, вырванные из блокнота. Они хранятся вместе с другими реликвиями прожитой жизни.

А.С. - верная, примерная жена, хороший учитель.
Н.С. - инженер, разлады в семье, скука.
Оле - будет журналистом, колесить по Востоку, России. Всегда в центре событий и  чрезвычайно деятельна. Едва ли устроит личную жизнь.
Ире - будет преподавать в Харькове. Писать. Рисовать. Выйдет замуж. Останется в творческой среде.
Гринберг написали, что она всегда будет недовольна действительностью. Не для нее личное счастье. Ее судьба - вечный поиск и творчество.
    Мне предрекли работу в издательстве, семью, уныние, недовольство и постоянно ощущение, что мог-ло бы выйти больше.
В кукольном театре посмотрели "12 Стульев". Спектакль обычный, но Юра  Милославский играл превосходно. У него прекрасная дикция.

- 7 -
     Однажды в начале лета поздним вечером я, Ира и Аллочка попали на кладбище. Мы любили прогуливаться по улицам: Сумской, Гуданова, Воробьева, Веснина,
Пушкинской. Шли и играли в  увлекательную игру, сочиняли на ходу рассказ, то есть  каждая из нас  придумывала продолжение. Рассказ получался из серии "ужасов". Сами пугались его. Шли и шли, но Пушкинская выводит в район кладбищ. Опомнились только, оказавшись у кладбищенской ограды. Ира предложила:
-Девчонки, хотите покажу место, где можно сойти с ума?
Алка отказалась. Я, чтобы не выглядеть трус-ливой, кивнула,  идем. Пошли вдвоем. Шорох листьев  казался  шепотом. Свернули к крематорию. Луна освещала стены и фигуры сидевших неподалеку. Что это? Издали разглядела вроде бы Тарас Шевченко. За ним Леся Украинка. Уж не в бреду ли я?
Нет, это не скрюченные силуэты мертвецов, это всего лишь скульптурная фабрика. Просто фабрика. Все равно страшно. Только бы не побежать, не закричать. Припомнилось, что тут зверски изнасиловали девчонку, что здесь кого-то повесили.  Слава богу, замаячил выход. Там в ожидании нас стоит Аллочка. Дальше пошли вместе на воинское кладбище.
Какое счастье, прошли и ничего не случилось.

- 8 -
     Строили планы, как провести лето. Оля Ландман с Раей Каминской поехали в Читу к Геннадию Головатому. Рая, худая, долговязая, с печатью еврейского страдания на лице, выглядела хрупкой и болезненной. Денег у нее никогда ни копейки. Олька забежала домой по дороге на вокзал, забрала весь  капитал – отпускные - восемьдесят рублей.Их хватило на два билета в общем вагоне. Они ехали без постелей, даже без собственного места, почти без еды. Последний день без крошки во рту. На обратный путь деньги дал Гена. Оля восторженно рассказывала об этом путешествии. Они встретили много интересных людей. Столько услышали, увидели столько  в пути. А за окном лежала  Россия. Необыкновенно красивая. Незнакомая.
     В отличие от Оли, ездившей на север страны, мы втроем, я, Ирина и Нелка, решили отправиться на юг, в Коктебель. У меня, правда, как обычно, отсутст-вовали деньги. Вова Брук, с ним я работала в облздравотделе, - сын директора  релейного завода, обещал устроить меня пионервожатой в заводской лагерь. Лагерь находился в Научном поселке. Сначала ездила туда убирать, затем завезли детей и началась обычная пионерская смена. Ирка уехала к подруге в Ленинград и присылала письма с описанием  своих походов по городу и по музеям. Я трудилась в лагере. Обстановка в нем удручала. По вечерам сотрудники собирались за бутылкой. Правильнее сказать бутылками. Разговоры велись на темы житейские, бытовые. Говорили о сексе. Это слово не произносилось. Не уверена даже, что они слышали его. Звучали слова из неформальной лексики. Воспитателей и вожатых набрали из заводских, а это, как правило, обыкновенные девчонки из предместья. Впрочем, потом я много раз бывала в других лагерях, среди сотрудников, принадлежащих к другому социальному слою, но и там тоже много пили,  занимались "этим" и всегда слишком открыто - из-за скуки, но также из-за неутоленной потребности в ласке.
Я и сейчас отчетливо вспоминаю собственную неприкаянность. Дети спали в палатах, а работники   рядом, в отдельных небольших комнатах. У каждого отряда свой корпус. Моя кровать стояла в комнате моего отряда рядом с еще двумя кроватями. В отряде нас работало трое. Две вожатые и воспитательница. Каждый вечер приходили  их приятели. Пили, закусывали едой из лагерной столовой и вели беседы то о сексуальных сверхвозможностях Екатерины и ее фаворитов, то об однополой любви, то о собственных житейских приключениях. Я не могла это слышать. Бродила по территории лагеря среди красивых старых деревьев и читала стихи.
 В своем административном домике  звонко хохотала наша директриса, выпивало начальство, а рядом со мной  шумели деревья,  пахли цветы и божественная прелесть разливалась в июльском воздухе.
Вернулась из Питера Ирина и мы условились о встрече в Коктебеле. С ними ехать не могла, у меня не закончилась смена и они с Нелкой  отправились несколькими днями раньше, но вот 6-го августа примчалась из лагеря, наскоро сложила чемодан и бегом на вокзал.
     Поезд шел в Феодосию. Забит до отказа. У меня верхняя боковая полка, а надо мной, на третьей, служившей местом для матрасов, ехал солдат. Ночью, на резком повороте он свалился, причем падая, зацепил мою сумку с продуктами - везла девчонкам - и раздавил помидоры и сливы. 
Свой адрес они не дали,написали,встретим.  Поезд пришел. Уже все вышли из вагонов, а девчонок не видно, но вот появились подруги. Летят со всех ног. Оказалось, они ожидали,  поезд только вечером, а пока причесывались в привокзальной парикмахерской (вдруг бы выбрали другую). Слышат "поезд Харьков-Феодосия прибыл на второй путь". Решили проверить.
     Мы влезли в переполненный автобус, я с продовольственными сумками. Оттуда уже стекали струйки помидорно-сливового сока. Отправились в Коктебель. Тогда называлось - Планерское.
     Почему выбрали именно это место?  Из-за его литературного прошлого.  Ведь, тут жили М. Цветаева, Макс Волошин, Вересаев, бывал О.Мандельштам.
Девчонки сняли довольно убогую комнатенку, но это не имело значения. Из моей сумки - мамина забота – достала разные  вкусности: жареную курицу, сухую колбасу, сыр, фрукты. Сложили все на столе и пошли погулять, посмотреть окресности. Увы! Вернувшись, застали хозяйскую кошку, дожевывавшую  сухую колбасу.
     Коктебель понравился сразу. Море чистое.  Народу немного. В доме творчества  дорожки посыпаны гравием. Аллеи заросли туей, в парке переброшены живописные мостики, одиноко стоят скамейки. Вокруг поселка-скалы. Одна врезается в море и ночью похожа на профиль Волошина.
Вечерами ходили на набережную. Там всегда  интересно.  Ребята играли на гитаре. Прохожие останавливались послушать. Из дома творчества выносили рояль.  Незнакомая женщина играла по вечерам Рахманинова и Шопена. У рояля  собирался народ. Часто появлялась группа студентов - москвичей. Они одевались в лохмотья, называли себя "захребетные битники", стриглись под панков. Пели и танцевали на веранде над морем, в кафе и просто на улицах. Их гнали. Это даже нравилось  и, эпатируя публику, они шли на пляж и плясали нагие.
     Ходили в горы к могиле Волошина. Она на самой вершине. Море сверху казалось нарисованным. Удивило, что могила не убрана. Посетители оставляли на ней помидоры, ягоды, делали надписи, посыпали камнями.
     Вокруг Коктебеля много сталактитовых и сталагмитовых пещер. Непреминули побывать. А какой воздух в степи! Настоян на цветах и травах, разбавлен морской солью.
Мне очень хотелось попасть в дом Волошина. Еще была жива его жена Мария Степановна и я видела посетитетей, сидящих в глубине сада. Иногда Павел Антокольский впускал внутрь то одну группу, то другую.
  Однажды преодолела робость и спросила, как можно войти в дом, для меня это много значит. Ответ был отрицательным. Настаивать я не  умела.
Съездили в Судак. Тамошняя крепость хорошо сохранилась. Мы попали на съемки фильма. Помимо красот природы и величия старинных построек, наше внимание привлекла имитация военных баталий, всадники на лошадях, живописные и грациозные, они несколько раз проскакали мимо нас по дороге, поднимая невероятную пыль.
     Быт мы наладили неплохо. Сбросились поровну и отдали деньги Ире. Она вела хозяйство. Завтрак: бутылка кефира с бутербродом. Потом до одиннадцати пляж. Затем прогулка, отдых. Днем читали друг другу вслух, играли в литературные игры и при этом съедали тарелку фруктов. Из нашего пестрого чтива запомнились "Дневники" А. Блока.
     Вечером мы шли гулять и заходили в кафе. Так что горячее ели раз в день. Никаких ссор между нами не происходило. Знакомств не искали. Только однажды мы сидели на набережной, к нам подсел парень и стал беседовать с Нелкой.
Та, обрадовавшись мужскому вниманию, болтала безумолку: деньги держим в коробочке из-под монпансье. Ирка многозначительно подтолкнула Нелку в бок. Та не унималась. Дверь на крючке и не запирается. Ирка кашляет. Мы уходим, но как сообщила Нелка  он назначил нам всем вечером встречу.
- Не пойдем!
На что Нелка:
- Пойду одна.
Отпустить ее одну побоялись. Пошли втроем.  Парень пришел и позвал у них на террасе  послушать музыку. Соглашаемся. Только включили магнитофон, как тут же  постучала хозяйка. Она не разрешает нарушать тишину.
      Отправились пройтись по городу. Разговор не клеился. Мы шли впереди, а Нелка сзади целовалась со своим ухажером. Проводили нас и расстались навсегда. Ничего ровным счетом не случилось.  Теперь я понимаю это, а тогда у нас были очень высокие требования и к другим и, прежде всего, к себе. Как мы разозлились! Ирка, переполненная чувством брезгливости, разбивала одну за другой наши многочисленные бутылки из-под кефира и ситра. Так  эта история и закончилась.
И снова Харьков. Осень. Желтые листья. Неповторимое очарование сентября. В то время хотелось читать что-то очень воздушное. Это соответствало настроению. Я открыла для себя "На воде" Мопассана, Гамсуна "Загадки и тайны", "Мистерии" и "Виктория". Особенно близким показался Марсель Пруст.
Еще проводились вечера поэзии, но их дух менялся раз от разу. Вот появились литераторы с бумажками и все происходящее приобрело оттенок серости и скуки. Выходили литераторы и читали то, что прошло цензуру, а вскоре сии сборища сошли на нет. Закрыли студию Чичибабина, Вадик Левин ушел из Дворца, Валентина из Д.К.Учителей...
     Правда, в лектории еще продолжался цикл лекций о лучших музеях мира. Там интересные слайды и блестящие искусствоведы из Эрмитажа. И Револьд Банчуков еще знакомил желающих с историей поэзии. Постепенно ушло и это.
               
- 9 -
     Приближался 1966 год. Ирина в то время встречалась со Златковским. Они мирились, ссорились. Злат бросал ее в самые критические моменты. Вдруг переставал приходить, потом через какое-то время возвращался и умолял о встречах. Все разворачивалось у нас на глазах и мы от всей души ей сочувствовали. Чувства к Злату выглядели как болезнь. Ира долго не могла от нее излечиться.  Как то они собирались вместе ехать в Алушту, но в последний момент, уже и билеты купили, он не появился, выяснилось, друг отчалил, но без нее. Сколько  унижений…
На встречу Нового года Злат пригласил Ирку к своим институтским друзьям.
- А девочек взять можно?
Он:
- Валяй!
- Кто там будет?
- Ребята из ХГУ.
Увы! В последний момент что-то переиграли и он договорился с кем-то другим. Хотели вернуться домой, но авантюризм, присущий нашим натурам, победил. Прыгаем в автобус и едем. Куда? Вижу, движемся в сторону авиаинститута. Проехали. Куда же? Проехали Померки. Выходим. Оказалось добрались последним автобусом. Следующий уже в Новом году. Топаем еще 45 минут в неизвестном направлении. Когда добрались до дома, часы показывали 23-55. Вот-так встреча Нового года! Это оказалась чья-то дача. Но где от нее ключи? Стоим у порога. Час ночи. Наконец-таки нашли ключи. В 2 часа ночи зашли в нетопленные комнаты. Однако, столы были накрыты. На них стояло много выпивки и мало еды. Правда, выпивка и еда "супер". Деликатесы. Впрочем, они никого особенно не интересовали. Включили музыку. Нача-лись танцы и уже через четверть часа все куда-то исчезли, растворились в многочисленных комнатах, а людей собралось немало. Ирка ушла со Златом. Алка встретила здесь случайно своего старого приятеля. Мы с Нелкой оказались одни. Поели. Выпили. Поболтали. До утра далеко. Счастье, что все по парам и никто не пристает.
Потом я пошла в туалет. Оттуда вылетела пулей. Оказалось, там пристроился тип, который решил немного поразвлечься и подкарауливал, пугая, входивших. Спустя час на него же напоролась Нелка.
Мы с ней решили уйти. Вышли. Холодно. Темно. Опасно, кроме того, не знаем куда идти. Нет, уж лучше утра дождаться тут. Нашли свободный диван и кое-как прикорнули.
Ушли мы с Нелкой чуть рассвело незаметно,  по-английски. Ирка передала, что нами остались недовольны. Сбежали, не помыв посуду и не убрав со стола.
  Сопоставляя потом наши наблюдения, мы поняли, что оказались среди детей партийной верхушки. Многое говорило об этом: и дача с невероятным количеством комнат, с роскошной обстановкой и удобствами, которых нет в домах у большинства из нас, импортной пищей, о существовании которой не слышали, но, главное, что говорило об этом - это  поведение ребят, высокомерных и пресыщенных.
Новогодний вечер оставил неприятный осадок.

- 10 -
     Все раздражало. Работа. Поездки в транспорте. Все опротивело. Человеческая комедия. Галлерея типов.
В троллейбусе напротив меня садится пьяный. Наступает на ногу. Убираю. Поднимаю голову. Вижу он дрожит. Трясутся колени, ноги. Пересаживаюсь. Там качается убогий. Сколько их! Рожи  во всех углах. Все задевает. Рядом присаживается женщина. Тянет взглянуть ей в глаза - и... Приступ страха до боли в сердце. Безумные глаза, цепкие,  дикие.
     Круг общения был достаточно широк. В университете сдружились с Любой Гринберг. Человек с искрой божьей в душе. К своим 24 годам (на пять лет старше нас) она успела поучиться в театральном институте и оставить его, так как потеряла голос. Была интересным режиссером и ее бывшие сокурсники приходили к ней за консультациями. Она помогала им делать дип-ломные спектакли. Люба рисовала. С ней было интересно. Рассказывая о прочитанном, она умела обнажить самое главное.
     Сколько бы ни было у Л.Гринберг разных талантов, прежде всего она была поэт. Как и все тогда, писала в стол. Читала только друзьм. Ее стихи образные, тонкие выдавали ранимую душу.
Ее отношение к жизни  многих однокурсников коробили.
- Мы не чисты, - сказала она как-то на курсе, -девочки возразили.
Она:
- Разве ты можешь со спокойной совестью надеть белое платье?
Деревенская  девчонка:
- А почему бы и нет?
Люба раздраженно и удивленно:
- Разве тебя не целовали, не раздевали, в конце концов, - когда ты не хотела, а сейчас считаешь, что не виновна.
Та:
- Никто не дотрагивался до меня даже пальцем.
Люба:
- Ну и что? Чистое ли у тебя восприятие? И почему нетронута? Сумела пронести себя или никто не делал попыток?

     Как-то ушли с занятий небольшой группой. Шли по Сумской и разговаривали.
Ира:
- Паустовский в своих вещах одинок. Мне трудно его представить женатым и с детьми. Он всегда грус-тен.
Люба:
- Да. Доживу ли я до осени и он ли доживет? Как мечтаю приехать к нему и просто поклониться.
И потом:
- Жениться - пошло. Не жениться - пошло. Все пошло!
Я:
- Это не может быть столь абстрактным. Все зависит от обстоятельств.
Люба:
- Нет, это ужасно. Быт. Ложиться в одну постель. Просыпаться с вонючим ртом, видеться постоянно... а миски, кастрюли. Это убивает чувства. Она стала вспоминать детство. Поле цветов и так еще была мала, что в них незаметна. Цветы выше ее. Какое наслаждение!
     С нами шла однокурсница - Люся Кисель. И вдруг резким диссонансом - из ее милых уст:
- Как хочется чистого мальчика. Раньше хотелось знатока всех тонкостей, а теперь пришла пора очищаться. В то время Люся разводилась с мужем. Она прожила с ним более двух лет. Он продолжал ее любить, да так настойчиво, что не дождавшись вечера, забирал с работы домой в перерыв на такси.
Кисель жаловалась, что ей лишь 20, а она чувствует себя старой. Что можно было ответить?
Я:
- В мой личный опыт не входит война. Война вошла в меня через других. Иногда кажется все сама видела и переживала. Есть люди, которые тебе ближе всех и не важно, что они умерли до твоего рождения. Чувство, что ты их знаешь. Разница в одном - в границе опыта.
Дошли до вокзала и, повинуясь порыву, проехали на электричке остановку до Новоселовки. Оттуда побрели в парк. Тихо в нем и все в зелени. Сели на карусель и захватило дух.
Все чепуха. А сессия - то сдана и перешли на третий курс.

- 11 -
      Посмотрели "Земляничную поляну". Как талантливо смонтирован фильм Бергмана! Борку снится кошмарный сон: вымершие улицы, окна заколочены, забиты двери и нигде ни души. Он наталкивается на часы. Они без стрелок. Все мертво. Вдруг видит, кто-то стоит.
Толкает его. Тот оглядывается. У него нет лица. Это сама смерть. Фигура падает и разливается пятнами крови. Борк идет дальше.
Тащится катафалк. Без кучера. Лошади наталкиваются на фонарный столб. Гроб соскальзывает с  убегающей двойки, крышка приоткрывается и выползает рука. Она тянется к профессору, хватает и держит. Он хочет вырваться. Упирается и тут видит, что у покойника его собственное лицо.
Во всем глубокий подтекст. Фильм не для широкой публики. В зале смешки. Глупый хохот в самых непод-ходящих местах. Воинствующая глупость.
     Ирка приглашала ехать с ней в Алушту. Я колебалась. Она собиралась не одна, а со Златом – это предполагало проблемы. Несколько раз в моем присутствии он вел себя как подонок, потом просил прощения. Ира прощала. Как-то они шли по улице. Вдруг появились его родители (отец-завкафедрой в ХИИТе). Витя тут же бросил Иру и опрометью побежал на другую сторону. Он говорил, что родители антисемиты и категорически против их встреч.
Такая принципиальная и гордая во всех других случаях, в этом ничего не могла с собой поделать.
Слишком многими осложнениями чревата была такая поездка. Кроме того, с ним друг. Какой друг? На что расчитывает?
Чемодан сложен. Попрощалась с родителями и поехала с Ирой в аэропорт лететь в Алушту, но за 40 минут до вылета сдала билет. Этот сдала, другой купила - в Москву.
     До того в Москве ни разу не была. Мечтала давно. Никак попасть не удавалось.

- 12 -
1966г. Вместо Алушты - с Олей в Москву. Как запомнилось то дождливое лето! Мы часами бродили по городу, заглядывая в наиболее интересные уголки. Шли наугад. Без цели. Это последний год до перестройки Старого Арбата. В следующем отмечали 50 лет большевистской революции и все в районе перекроили и появился современный Калининский проспект с его высотными зданиями, магазинами и офисами. Нам повезло, что  успели увидеть Москву такой, какой она  была прежде.
     Месяц жили в Сокольниках, в студенческом общежитии. По утрам у входа в парк "Сокольники" в киоске покупали пару бутербродов. Обычные - с колбасой или сыром стоили 10 коп., но продавали и с черной икрой по 15 коп. Запивали жидким кофе. Днем в столовке брали обычно суп, иногда еще и гарнир без мяса. Вечером наслаждались чаем.  Мы с Олей пили его в общежитии из крышечки чайника по очереди.
     Никогда потом не чувствовала себя так свободно и счастливо, как в то лето. Мы утром выходили на улицу и шли, куда глядели глаза. Один уголок города оказывался интереснее другого.То выйдем к крошечной церквушке, то упремся неожиданно в занятный двор. По Малому Садовому кольцу обходили те места, что знали из книг. Прежде всего, цветаевские: и улицу Писемского (Борисо-Глебовский переулок) и Трехпрудный, но побывали и на улочках, описанных Гоголем, Л.Толстым, Маяковским. Несколько раз съездили за город.
В Абрамцево - нашла левитановский мостик и дом, а в нем совсем не музейные, а будто и сегодня жилые комнаты. На столе все еще лежит скатерть, на кото-рой расписывались гости и семейный альбом.
С этой первой встречи и на всю жизнь Москва для меня не один из городов, а часть жизни.
   
     Зимой на каникулах - снова с Олькой в Москву. Тогда впервые познакомилась с московскими театрами. На Таганке смотрели "Павшие и живые". В театре "Сатиры" - "Женитьбу Фигаро". Несколько раз ходили в "Современник".
Каждый спектакль интересен по-своему, объединяло их стремление воздействовать  на лучшее в человеке: его интеллект, ум, благородство. Во многих фразах зал ловил подтекст. В России искусство неотделимо от жизни. Казалось, актеры взывали к чувствам и совести зрителей, оглянитесь вокруг, посмотрите, каковы вы, каким кумирам поклоняетесь, куда идете!
В один из дней мы собрались идти с Олей к Лиле Юрьевне Брик. Оля собирала материалы о Михаиле Кульчицком. Кульчицкий общался с Лилей Юрьевной, к ней он пришел перед отправкой на фронт. Прошаясь, оставил стихи "Мечтатель, фантазер, лентяй, завистник".
Кульчицкого любили и ценили в том доме. Рядом на стене висели там когда-то портреты Маяковского и Кульчицкого.
На Маяковского Кульчицкий действительно походил и размахом своей широкой натуры, и  отношением к поэзии, и даже внешне.
Оле Лилия Юрьевна обещала подарить антологию советской поэзии на французском языке со стихами Кульчицкого. Книга незадолго до того (январь 1968г.) вышла в Париже под редакцией Луи Арагона и Эльзы Триоле (сестры Л.Ю.Брик).
К тому времени Оля побывала у многих людей, знавших Кульчицкого. Ее интересовало творчество поэтов, погибших в войне с фашистами. После войны тогда прошло чуть более двадцати лет. Для многих все пережитое еще было свежо в памяти. Оле давали читать фронтовые письма, показывали фотографии, делились сокровенным. Она ощущала себя человеком их поколения.

     Накануне выпал снег. Церковки, особенно, купола, ступени, крыши,деревья - все было запорошено. Пахло неповторимым ароматом московской зимы. Вроде бы и у нас, в Харькове, снег не редкость, но там он другой.
Названия переулков завораживали.
- Оля,здесь Саврасов писал. Вглядись только. Видишь как похоже. А в зтой церкви Пушкин венчался. А тут...
- Тут союзмультфильм, - сказала Олька - давай  войдем во двор. Он такой милый. Можно посмотреть музей кукол.
Зашли. Увидели всех героев любимых мультфильмов. Пошли дальше. Наша  цель -встреча с Лилей Юрьевной Брик. Оля в прошлый свой приезд заходила к ней.
И вот мы уже на Кутузовском проспекте перед дверью новой квартиры Лилии Юрьевны. Она приглашает войти, раздеться и первое, что я с удовольствием почувствовала, это печать старины и уюта, которая уже успела, нет, которая переехала вместе с людьми и вещами из прежнего дома.
     Брик показала нам свою знаменитую коллекцию масленок. Потом пригласила сесть.
Пыталась понять, сколько ей лет. Кожа на лице абсолютно гладкая и белая после пластической операции в Париже. Руки красивые и тонкие. Осанка горделивая и спокойная, все казалось вневозрастным. Единственное, что говорило о старости – это голос.
Позвонил телефон. Лиля Юрьевна поговорила на итальянском. Через некоторое время звонок раздался снова. Теперь ей, должно быть, сообщили что-то веселое. Она смеялась и отвечала по-французки. Как обидно, что никогда не одолеть моему поколению и мне языки в той мере, в какой знали их образованные люди прежде.
     Брик держалась просто и искренне. Умела создать атмосферу тепла. Рассказала нам, что в Москве идет фильм ее мужа Катаняна "Анна Каренина". Полный аншлаг. Билетов не достать. Фильм, по ее мнению, средний, но за границей пойдет. Там понравиться несколько сцен, особенно та, где на весь экран мужики косят сено. Если хотите, достану вам контрамарки.
Лиля Юрьевна протянула книгу.
- Вот антология. В ней прекрасные французские переводы и отобрано все лучшее, без лишней шелухи.
Это событие и русской и французской литературы.
Она показала стихи Кульчицкого. Ему бы понравилось.
Оля заговорила о каких-то кривотолках со стороны сестры поэта.
- Ох уж эти сестры, - вздохнула Брик. Она вспомнила Михаила, как он чуждался всяких сплетен и сколько теперь легенд вокруг его имени.
Каждый раз она забывала, что мы не аспиранты, как ей почему-то казалось, а только студенты филологического факультета.
- А чем вы, Зиночка, занимаетесь?
- Хочу писать о Марине Цветаевой.
- Цветаеву я, в сущности, не знала. Как-то раз привели ее к нам, семнадцатилетнюю. Показалась одержимой, своевольной, с крутым нравом. Больше мы не виделись. Жили на разных полюсах. Потом она эмигрировала. Когда же вернулась, я не хотела с ней встречаться. Прозу ее я не знала, стихи же Цветаевой не нравились.
     Вы можете написать Эльзе Триоле жене Ромен Роллана (дала адреса и телефоны). Они знают больше и вот еще что... Она подошла к телефону и набрала номер:
- Евгений Борисович, у меня очень хорошие девочки из Харькова. Одна из них пишет о Цветаевой. Я хочу, чтобы вы встретились.
- Ну ненадолго. Когда им подойти?
И мне:
- Я говорила с Тагером. Литературовед. Профессор. Читает в МГУ. Пишет, но не о Цветаевой. Он всю жизнь пишет о Горьком. В Марину был влюблен. Завтра в три будет вас ждать. Приходите точно в три. У него не более получаса свободного времени.
Мы еще немного посидели у Лилии Юрьевны. Она предлагала конфеты и апельсины, но я,проглатывая голодную слюну, отвечала, мол, спасибо. Не хочется. Боялась показаться неловкой. Она сама взяла апельсин, почистила (неужели догадалась?).
Брик рассказала нам о своей ссоре с Н.Асеевым  и я поняла, что она одинокий человек. На хамский выпад Н.Хрущева против поэтов Асеев сказал:
- Наконец-то свежим ветром повеяло.
- Я перестала с ним здороваться. И он всем,говорил,  когда я сказал..., то Брик..."
Заговорили о Маяковском.
- Сейчас много выходит книг о нем, но больше все какая-то ерунда.
Недавно в Алма-Ате вышел целый роман о Маяковском.  Чего не коснись в том романе все переврано, все куцее, не по Володиному масштабу. А что сделаешь?
Я очень редко прихожу в ЦДЛ, но когда приходится, иду как сквозь строй. Со всех сторон наперебой здороваются. Я раскланиваюсь с каждым, а сама думаю, может быть какая-то сволочь.
В старости, пройдя через труднейшие испытания, она сохранила трезвый ум, достоинство, интерес к людям.
     Ей было уже за 80, когда она упала и сломала шейку бедра. Не желая стать лежачей и обузой, она сама прервала собственную жизнь.

     От Лилии Юрьевны мы поехала в ЦДЛ. В тот день-19 января 1968 г. - вечер памяти Андрея Платонова. В фойе публика, модная и яркая, одетых хуже нас не было.  Вечер вел Юрий Нагибин. Выступали Ю.Казаков, Боков, Межиров. Пел Булат.Окуджава. 
Говорили откровенно и смело.  То, что звучало там, в Москве, у нас, в Харькове, было невозможно услышать.
Тепло вспоминали Андрея Платонова, человека, которого ненавидел Сталин. По его указу арестовали пятнадцатилетнего сына писателя за то, что тот читал стихи Есенина. Держали в тюрьме в жутких условиях, пока мальчишка не заболел чахоткой. Умирать его отпустили домой.

     Нагибин упрекал Шолохова и подобных ему литераторов,  что помогали чистить своих собратьев. Поднялся шум. Кричали прямо с мест. У всех впервые прорезался голос. Одни боялись наступивших перемен, другие ждали их долгие годы. Расслабились и поверили в прочность ныне произошедшего. Гвалт не затихал.
Трудно судить по первому впечатлению, но Нагибин показался современным Чеховым. Человеком с обостренной совестью, которому до всего есть дело. Седая копна густых волос на мудрой голове.
     Ю.Казаков  держался уверенно, отстраненно, впрочем, это ни о чем не говорит.
Закончился вечер спектаклем по мотивам рассказов А.Платонова в исполнении театра-студии “Наш дом”.
Все было здорово и рождало чувство приподнятости. Играли на одном дыхании, только казалось, что  после вечера многих вместо дома повезут в другое место.

- 13 -
     На следующий день с утра мы с Олей поехали в Останкино. Было очень холодно. Конец января. Гуляли по парку. Хотели попасть в музей, но он не работал. Оля говорила о Кульчицком. Михаил любил бывать в Останкинском парке. Здесь, кажется, он провел пос-ледний день перед отправкой на фронт. Времени у нас  много: до трех. В три нас ждал Евгений Борисович Тагер. Литературовед, профессор МГУ, друг Пастернака и  Цветаевой - от страха вдруг предстать перед этим человеком  меня слегка знобило, но отступать не могла. Накануне ему звонила Л.Брик и просила принять.
     День был пасмурный. Темнело рано. Пришли точно в три, помня, что у него только полчаса свободного времени.
Он открыл дверь и в полумраке прихожей показался необычайно красивым. Высокий, он как-то особенно горделиво наклонял голову и слегка сутулился. Что-то притягательное ощущалось во всем облике этого человека. Проступала не внешняя красивость, нет! В нем чувствовалась внутренняя тонкость, особенное изящество.
Сидели у него в кабинете, у письменного стола. Он-по одну сторону, я-напротив, Оля сбоку. Говорил, обращаясь только ко мне (я писала о Цветаевой). Говорил долго,несколько часов подряд. Это был монолог - откровенный, темпераментный, на самой высокой ноте.
     Тогда ,в 1967 г. еще почти ничего не было напечатано о Цветаевой. Я чувствовала ее чрезвычайно близко, но знала немногое и не все в рассказе Евгения Борисовича понимала.
     Так несколько раз прозвучало Мур. Сейчас это знает каждый, кто интересуется Цветаевой, а тогда, думаю, кто такой. Как будто бы нигде не встречала это имя. Тагер, догадавшись, - домашнее прозвище сына.
Сколько хотела бы и могла бы спросить его теперь!
Стало совсем темно. Он не включал свет. Понимала, такой разговор бывает раз в жизни. Между нами родилось особое чувство единения, близости. Как назвать его? Духовная связь. Да, но обьясняет ли это?
     Тогда через Тагера не просто приблизилась к Марине Цветаевой, приобщилась к великому источнику человеческого творчества, высокого духа, которым одни наделены скупо, другие не догадываются о нем вовсе, третьи им одаряют всех, кто только окажется в атмосфере их притяжения.
- В 1939г., - рассказывал Тагер, - к нему пришел Борис Пастернак. Он сообщил, что приезжает Цветаева, получил телеграмму. Ее надо встретить, но ему одному страшно. Как рассказать о происходящем. Муж и дочь ее вернулись на год раньше. Сергей Эфрон давно хотел на родину. Сталин предупредил, что путь в Россию лежит через Испанию.Тогда Эфрон занялся организацией первых антифашистких отрядов сопротивления. Он ненавидел фашизм. Но республиканская Испания была обречена, он не попадает в Испанию. Сергей Эфрон с Алей приехали в Москву. Ходят слухи, -сказал Тагер, - о его связи с разведкой. Во всяком случае его не обошли вниманием и вскоре по приезде поселили в Болшево на даче НКВД. Але тогда было 24 года.
     Как обьяснить все это Марине? Пастернак очень беспокоился. Пошел ли он, в конце концов, на вокзал? По-видимому, нет.
По приезде Цветаевой не нашлось места в Москве. Ее поселили там же, в Болшево, где еще находились ее муж и дочь, фактически отправили в ссылку.
Только позднее, когда уже Сергей и Ариадна были арестованы, Марина переезжает в Галицыно, а спустя некоторое время ей удается снять одну комнату в квартире на Покровских воротах дом 14.
     В те годы она писала мало, больше переводила. Жила крайне бедно, почти нищенски. К своей неустроенности  -грустная ирония, в перенесении невзгод - недюженное терпение и горделивость. Фотографии не передают ее. Цветаева носила широкий пояс, длинные юбки, туго затягивала талию.
     Во всем ее облике ощущалось что-то эстетски тонкое. Не имея ни йоты корысти, Марина считала, что у поэта есть право на иждивенчество. На иждивенчество не как бездельник, как художник, благ материальных не производящий, только духовные. Каждое по-своему важно.
     Труд, работу, деяние - главное, что Марина ценила в человеке. Она была труженицей. Писала о своих руках, привыкших ко всякой работе, но обеспечить себе житейские блага была не способна. Не умела и не хотела копить, да и копить-то чего. Не хватало на необходимое. Она не из тех, кто зарабатывает на дачи.
Ясность мысли сочеталась у Цветаевой с сознанием своей ответственности как поэта. Это был дух,а не душа. Психея, а не Ева. Ее чисто женская недоля объясняется не женственностью, не мягкостью натуры. Не потому ли она стала гениальным поэтом?
     Эта неженственность ощущалась даже внешне: в том, как она двигалась, в руках, в повороте головы. Однако при всей кажущейся внешней неженскости, она, как никто другой, поняла и выразила женскую натуру.
Стихи Марина читала, как и Пастернак, логизируя. Стремилась смысл сделать более выпуклым, более зримым. В ее устах становились предельно ясными самые темные места. Ничего от импресссионизма в ней не было. Она антиимпрессионистична.
По словам Тагера, в жизни Марина Ивановна была чрезвычайно доверчива, не от наивности, от незаинтересованности мелочами быта, средними людьми.
Одинока и неустроенна, Цветаева сближалась с людьми часто ничем не примечательными, если они давали ей хоть каплю тепла. Жизнь ее была трудной. Быт съедал время, силы. Личность Цветаевой предельно обнажена в письмах, особенно к Пастернаку. Из ста их сохранилось только восемнадцать. Он не выдержал. Не мог выдержать ее напора и уклонился.
В письме к Тесковой Марина писала:
- Все поэту во благо, даже однообразие (монас-тырь), все, кроме перегруженности бытом, забивающим и голову и душу. Быт мне мозги отшиб. Если утром ничего не надо (и главное не хочется) делать, кроме как убирать и готовить - можно быть, убирая и готовя, -счастливой, как за всяким делом. Но несделанное свое, (брошенные стихи, неотвеченные письма) меня грызут и отравляют. Иногда не пишу неделями -хочется всегда, просто не сажусь.
Стихи все-таки писала. Ряд стихов к Пушкину -Оду пешему ходу. Но такая редкая роскошь.
     Письмо Марины Цветаевой так многое объясняет в ее парижской (да и всякой другой, раз такой) жизни. Как оно близко мне теперешней. То же чувство  напрасной траты времени, та же горечь и (как точно) грызут несделанные и неделаемые дела. От этого пустота. Боль, уже привычная, срослась с существом, но еще не стала им, раз болит. Это сегодня. Тогда все  иначе.
Перед войной, - рассказывал Тагер, - у Цветаевой должна была выйти книга. Корнелий Зелинский написал отрицательную рецензию и книга не вышла. Молодые поэты: Кульчицкий, Б.Слуцкий, С.Наровчатов, Е.Тагер собрались на квартире у Голышевой в доме по проезду Мхат номер 2. Они  хотели помочь Цветаевой, думали что-то предпринять, но помешала война. Марине было труднее, чем другим. Она уже знала войну. Проехала через полыхающую войной Европу, видела опустевший Париж, испуганную Прагу, гитлеровцев на улицах Берлина. В ее стихах того времени:

О мания, о мумия
Германия
безумие, безумье творишь.
О, Франция в огне.
О, Чехия в крови.

    Началась эвакуация. Литераторов и их семьи отправляли в Чистополь. Цветаеву с сыном провожал Пастернак. Настроение у нее было плачевным, если не паническим.
В Чистополе места для Цветаевой не оказалось. В органы вызвали Асеева и Тренева, спросили о Цветавой. Тренев ответил, что она жена белого офицера и от нее можно ждать любой выходки. Асеев, человек, которого Цветаева уважала и которому верила, сказал:
- Кто я, чтобы поручаться за Цветаеву, это Марина Ивановна может просить обо мне. Поддержки Цветаевой не оказал никто. Пробыв два дня в Чистополе, она вынуждена была ни с чем вернуться в Елабугу.
     Несколько человек при встрече говорили мне, что не могут себе простить, что не знали и потому не помогли ничем. Мария Петровых, - о если бы мне стало известно в те дни, что Марина в Чистополе, спрятала, укрыла бы ее у себя.
Елабуга-маленький городок без единого знакомого лица, без какой бы то и было возможности существовать.
     Имя поэта Цветаевой там никому ничего не говоило. Хлопот хватало и без нее. Устроиться на работу она не смогла. Жить было не на что.
Сын Марины Ивановны не понимал происходящего. Он родился и вырос в Париже. Знал - мать великий русский поэт. Он ожидал, что ее встретят чуть ли не с лавровым венком. Действительность в его глазах оказалась страшнее худших предположений. Его называли “маленький Растеньяк”. Ему в 1940г было только пятнадцать, он учился в седьмом классе, но был совершенно оформившимся взрослым человеком неп-риятного характера. Мать любила его бесконечно и все прощала. Он ее совершенно не понимал. Допытывался, зачем она привезла его сюда. Упрекал. Часто возникали ссоры. Последнюю слышала елабужская квартирная хозяйка, но понять ничего не могла. Разговор шел по-французски. Только конец фразы Марина Ивановна выкрикнула, якобы,по-русски:
- Хорошо, я освобожу тебя!
В тот же день она, как была в переднике, вошла в сарай. Было 31 августа 1941г.
После гибели матери Георгий Эфрон уехал в Ташкент. Там его видели многие. Он был спокоен и гово-рил страшные вещи, не понимая этого.
- Она сделала это ради меня.
- В 1942 г. он переезжает в Москву. Вскоре его забирают на фронт. Там он и погибает.
- Я не жалел его,- сказал Евгений Борисович, -это было справедливо. Жизнь отомстила за мать. Тагер подошел к книжной полке и достал тетрадь в красной обложке:
- Вот точно такую показала мне Марина.
- Я захватила одну,- говорила она,- но таких в Париже у меня осталось еще десять.
Вещи Цветаева оставила во Франции, у знакомых. Те погибли. Кое-что она переписала в тетради в красивых красных переплетах. Там мысли о детях, о сущем, отрывки из писем.
  -Вы должны отыскать их, - говорил мне Тагер, - вернуть литературе. Я уже стар. Попробуйте вы. Пишите. Присылайте все, что сделаете. У вас одно огромное преимущество - молодость. К сожалению, оно быстро проходит.
Уже в дверях:
- Как вы решились все это доверить незнакомому человеку?
- Ошибаетесь! Я прекрасно вас знаю. Я педагог. Учитель. Видел в жизни много самых разных людей и научился сразу же распознавать их. Хотите все узнать о себе?
- Хочу.
И он описал мне меня, да как точно.
               
- 14 -
Олька подружилась с Лилей  Юрьевной Неменовой. До войны Л.Н. жила в Харькове и дружила с Кульчицким. Онa так никогда и не смирилась с гибелью Михаила.
Много лет Неменова работала в журнале “Молодой коммунист”. Меня это  насторожило, но напрасно. Она не походила на функционеров. Все понимала. У нее оказалось немало очень интересных друзей в разных концах страны. Она много ездила и много писала не только для журнала, но и для себя. По ее сценариям снимались кинофильмы, у Лилии Юрьевны вышло несколько сборников рассказов.
Неменова  написала об Ольге статью, как о человеке неуспокоенном, интересном, и к подруге,  еще несколько лет спустя приходили письма со всех концов. Писали солдаты, заключенные, обездоленные люди. Иногда попадались письма удивительные. За ними представали необычные судьбы.
Неменова предложила Оле выступить по телевизору, отправиться в путешествие на научном судне в качестве корреспондента, сказала, что сможет пере-вести ее в Московский университет и устроит на работу в газету.
Однако, не получилось.
     Оля человек удивительный, совершенно бескорыстный, ради блага другого, часто и не стоящего этого, она готова была отдать все, что имела. Ради себя самой ей лень было пошевелить пальцем. Не мягкая, скорее резкая и жесткая - как все сочетается в одном человеке-она умела жить ради других.. Она легко расставалась со своими вещами. Часто имела одну юбку и одну пару туфель Носила пока не сносится. В ней сочетались противоположности. Застенчивость и смелость, напористость и лень.Часами могла валяться на диване, когда можно было это себе позволить, но умела и умеет работать, как редко кто. Плохо у нее просто не получается. Человек необычайно трудоспособный. Оля поменяла в жизни очень много профессий. Она работала воспитателем и библиотекарем в колонии для малолетних преступников. Ребята  ее уважали и  уже освободившись, приходили советоваться и делиться. Оля ради новорожденного сына пошла работать нянечкой в ясли. Была архивариусом, руководителем разных кружков в доме пионеров, трудилась на обувной фабрике. Потом переквалифицировалась и закончила курсы психолога. Везде была первой.
     Оля не терпела ни лжи, ни приспособления. В глаза говорила то, что думала. Все видела по-своему. Не помню случая, чтобы Оля на встречу пришла бы вовремя. Ее опаздания на полчаса сущая ерунда. Она могла явиться спустя два, три часа к договоренному месту и удивиться упрекам.
Каждый соткан из противоречий. Дай бог побольше людей таких как она.
Тогда в Москве Лилия Юрьевна повезла нас к своей подруге-химику. Женщина ослепла, когда во время опыта разорвался аппарат и ей повредило глаза. Читали стихи, говорили. Подруга Неменовой мне показалась человеком огромной силы воли.    
     На следующий день мы с утра отправились с Олей к Николаю Глазкову. Он жил на Старом Арбате. В подъезде его дома, давно не ремонтировали, темно и грязно. Глазков усадил нас на диван, а сам ходил по комнате и, размахивая руками, говорил о себе. Ему предложили роль Достоевского в фильме по сценарию Василия Авгаровича Катаняна “Чернышевский”.
- Я похож на него, действительно, похож.
Глазков достал из стола фотографии. Казалось, он проигрывает перед двумя юными провинциалками сцену из фильма.
Подошла жена Глазкова. Она держалась напряженно и неестественно, и мне подумалось, что она боится разрушить образ жены пиита, который вылепила для себя.
- Здесь, на Арбате, - говорила она, - напротив нашего дома живет старушка, бывшая соседка Натальи Гончаровой, не пушкинской, конечно, а художницы.
Она же соседка и Марины Цветаевой. Бабка выживает из ума, но многое еще помнит. Сходите к ней. Вдруг удастся узнать что-то интересное.
Оля принесла Глазкову малоизвестные стихи Ми-хаила Кульчицкого. Он просмотрел их, заметно притих и стал рассказывать, что их с Мишей стихами зачиты-вался когда-то весь литинститут, вся Москва. Было видно, что он завидует Кульчицкому, его пусть пос-мертной, но все-таки славе. Слава! Как ее недостает ему самому!
Он невольно все время сравнивал себя и Кульчиц-кого, когда-то вожака в их среде, признанного куми-ра. Чувствовалось, что Глазкову чрезвычайно важно доказать хотя бы самому себе, прежде всего себе, значимость и силу собственной поэзии.
Запомнилась еще одна встреча. Через год. Мы сидели с Григорием Михайловичем Левиным в ресторане ЦДЛ. Глазков неожиданно вырос у соседнего столика. Был пьян. Едва держался на ногах, но глаза его буравили пространство насквозь. Вдруг он двинулся, не двинулся, скорее, припал к Григорию Михайловичу:
-Гриша ответь, я гений?
- Гений!
- Нет, ты скажи мне. Гриша, правду скажи, гений я? Сколько мольбы и надежды в голосе.
- Ты гений, Коля, гений.
Левин успокаивал мягко, по-женски нежно.
- Не знаю чего во мне больше жалости или през-рения, - сказала Оля, - сильные умирают, а слабые... Она безнадежно махнула рукой.
    
- 15 -
     Но вот я дома среди книг, чернил, бумаг. В доме   культуры работников связи вместо Б. Чичибабина литературную студию начал вести Л.Богуславский.
У него на занятиях стал появляться паренек по фамилии Лимонов. Люся Кисель, наша приятельница по университету, соседка Лимонова, сообщила нам, что, в действительности,он урожденный Саенко, Эдик Саенко, а не Лимонов и не Апельсинов, но придумал себе такой псевдоним.
     Писал Эдичка рассказы в стиле Андрея Белого и читал их на занятиях гнусаво-елейным голосом: “И помыла она пол, медленно шваброй снуя, и заблестел пол, отливая коричневым цветом. И погрузился М.Окладников в ванну, смешав горячие и холодные воды, сделав среднюю температуру. Погрузил свое рыхлое тело и надел синий колпак”. 
Вел он себя вызывающе, желая эпатировать окружающих. Суетился, выкрикивал, спорил не понятно с кем и о чем, короче, старался привлечь к себе вни-мание и тем утвердиться.
Как-то рассказал, что записывает в блокнот имена всех женщин, с коими имел дело.
Спросили, зачем? Он ответил, коллекция. Каждому свое.
Как это пошло! Пошлостью веяло и от других, подвизавшихся на литературной стезе. Некую Роксану Самойлову изгнали из студии после разоблачения. Саша Верник – наш кружковец и приятель Милославского-  обнаружил источник вдохновения дамы. Роксана регу-лярно почитывала журнал “Работница”, ей полюбились стихи Вероники Тушновой. Их она выдавала за свои. Саша как заправский адвокат аргументировал  свои  заключения и сверил рукопись Самойловой с журналь-ным текстом. Скандал разыгрался на наших глазах,   после чего плагиатор удалилась с позором из зала.
Время от времени появлялась долговязая девица с очередной поэмой. Одна запомнилась особенно. ”Белые пятна”. Она начиналась словами: “Ты любишь полумрак
и полумрак и полусвет”... Речь шла о физиологии.
     Из всех харьковчан мне больше всего нравились стихи Тамары Сахненко. Тома писала мало и нигде не печаталась. Спустя несколько лет она вышла замуж за Сергея Чепеля и уехала в Москву.
     Мы часто ходили в гости к Нелкиной однокурснице Лиле Чертковой. Нелка Стеркис поступила в университет и выбрала механико-математический факультет. У Лили тогда единственной из нас, был магнитофон и бобины с песнями Высоцкого, Визбора, Кукина, Клячкина, Окуджавы. Мы слушали их без конца. Нравились только барды. Эстраду не любили.
     Пару раз под музыку рисовали. Как-то состряпали коллективно поп-артическое полотно. Вышло неплохо. Работали часа два и картина готова. Мазня мазней.
У Лили нелады дома. Она пришла к выводу, что родной ей только отец, а мать приемная. Никаких разговоров в семье на эту тему не вели, но Лиля говорила, что чувствует интуитивно. Возможно, она была права. С матерью внешне никакого сходства, но не это главное. Мать не одинаково относилась к ней и ее старшей сестре, родной дочери, как думала Лиля. То и дело происходили стычки. Лиля казалась нервной, даже истеричной. Рассказывала о испытаниях, что выпали на ее долю. Ранняя любовь к взрослому человеку, то ли аспиранту, то ли преподавателю. Типичная история любви к старшему и опытному человеку, когда он долго домогается близости, а потом как по схеме следуют обманы, разрывы, разлуки, терзания...

-16-
     Устроились с Олей работать в архив. Повезло! Мы с ней вдвоем в подвале на Короленко. Являлись к 9-утра и до 4-30 приводили в порядок бумаги. В них история Харькова за несколько сотен лет. С полу до потолка подвал уставлен полками с папками, в коих хранили дела от ХIV века, в основном, судебного толка. Я зачитывалась ими как романами, да нет, они значительно интереснее любого романа.
Нас пригласили, чтобы привести папки в порядок. Их никто не трогал много-много лет. Задача - где-то подрезать, где-то подклеить, потуже завязать. Норма на человека сорок штук в день.
     Работали и болтали без конца, и чем  дольше болтали, тем больше общих тем.  Читали друг другу стихи. Тогда написала (март 1967г.):

Уже в тревоге зимний снег
и опускаются сугробы
На дроги,лестницы,дороги
Закончен мартовский набег.
Но я еще не родилась,                Еще стесняясь и робея, бежит ручей                словно аллея, что тихо под гору вилась.                Нет, я еще не родилась

     Нашла папку с документами о приходе в Харьков войск Наполеона и там же об расквартировании их по домам, о случаях грабежа и насилия. Передо мной ле-жали донесения чиновников. Соприкосновение с подлинными материалами нельзя ни с чем сравнить. Вот я на них смотрю, а когда-то... Это вызывало шквал чувств.
Потрясли отдельные процессы в суде. Особенно о девке, утопившей в дворовой уборной рожденного ею ребенка. Жалко, что эти факты не попали в руки  писателю. В бумагах раскрывалось все дело. Опрашивались свидетели. Приводили вещественные доказательства. Ужаснул  рассказ девицы. В нем тупость и жестокость одновременно.
Попадалось много прекрасных фотографий. ХIХ век. Курсистки,медички проходили перед нашими глазами. Дела поступивших учиться, окончивших учебу. Какие благородные лица! Давно уже истлели их кости, а тут они все такие свеженькие, милые в форменных платьицах с белыми воротничками. Только-только начинающие жить.               
На майские праздники  я  с подругами отправилась в небольшой вояж. Вечером накануне путешествия позвонила Ира и предложила:
- Давай отправимся  в Яреськи.
- А где это?
- Между Миргородом и Полтавой. На реке Псел. Отличные места. Туда приезжал Довженко. Снимал там фильмы “Щорс”, ”Земля и люди”. Это любимые места Гоголя.
- Еду!
- Поезд  в три.
     Говорю маме, что еду с Ирой в Яреськи. Она не возражает. Иду на остановку трамвая, где договорилась встретиться с подругой. По дороге встречаю Олю Ландман. Спрашивает:
- Ты куда?
Объясняю. Она:
- Я с вами.
Идем уже втроем и тут, ну точно сказка “Рукавичка”, уже вскакивая в трамвай, видим Аллочку Сонькину. Алла хотела было выходить из вагона, но увидела нас:
- Куда это вы, братцы-кролики?
Домой она уже не идет. Не успевает. Звонит и сообщает с вокзала. Времени в обрез. Так в белой юбке и туфлях на каблуках поехала Сонькина в деревню.
Поезд переполнен. Двигался медленно. Весь день плелся он через полустанки центральной Украины, а вечером 30-го выпрыгнули  просто в лесу.
Ни пыли, ни асфальта. Ирку ребенком бабушка возила летом отдыхать в эту деревню. И ее давняшняя квартирная хозяйка, нисколько нам не удивившись и не взяв ни копейки, поила нас всех парным молоком и свежеприготовленным творогом. Вечером зашли ради праздного любопытства в сельский клуб. Там играла музыка, молодежь лузгала семечки и все в диковинку, казалось съемками очередной ленты о буднях и праздниках села.
     Утром  отправились погулять по лесу. Прошли де-вять километров. Собирали цветы. В одном месте пришлось идти по пахоте. Бедная Аллочка с ее шпиль-ками и узкой юбкой! Ждали ее,усевшись на ветхое бревно. Вышли к реке и долго стояли на берегу  Псела.Река змеей извивалась между густых лесов. Виднелось село на холме и за ним обрыв. Говорить не хотелось. Именно такие минуты запоминаются. Именно они составляют смысл бытия.
Второго, в шесть утра выехали домой. Прощаясь с деревней, Олька:
- А ведь тут писалось ”тиха украинская ночь”.

     У меня началась полоса поездок. Через пару ме-сяцев после Яресек поехала с Олей к родственникам в Киев. Я остановилась у своей тети Фани, Оля - у ее двоюродного брата. В один из дней он предложил покатать нас на моторной лодке по Днепру. Однако посреди реки лодка поломалась и он, оставив нас на островке, поехал ремонтироваться. Увы! Мы купались, загорали, съели наши скудные, к сожалению, запасы пищи - у меня два пирожных, у Оли бутерброд,- а его все не было. Спрятаться оказалось негде и нельзя, иначе как бы он нас нашел. Подошел вечер и стало тревожно. Он вспомнил о нас только ночью. Оказалось, давно исправил мотор, поел, погулял и уже, ложась в постель, а где же девчонки?
 
     Летом большим коллективом отправились в Алушту. Нас собралось семь человек. Купались в море, облазили  окрестности. Одно случайное знакомство показалось любопытным. Лиля Черткова к нам в Алушту приплыла на пароходе из Новороссийска и там познакомилась с неким Володей. Аспирант из Москвы, коротконогий и юродивый. Говорили об арабоизраильской войне - актуальная тема - спрашиваю, почему Союз за арабов, за Насера, бывшего фашиста. Он мне о заговоре сионских мудрецов. Говорил, что его данные собраны по крупицам. Это скрывается. Потом вырвалось, что, кроме боязни сионистов, у нас к евреям еще личная антипатия. Горе в том, что в их руках  большая часть денег и искусства. Их задача проникнуть во все ключевые сферы государственного аппарата, чтобы управлять миром. Они связаны между собой во всех странах и там тоже владеют банками, фирма-ми. Это страшно. Они сила, способная подчинить себе мир.
- Знаете ли вы, что Бабель был еврей? Перечитайте его с этой точки зрения. Станет тошно.
     Я понимала, что передо мной редчайшая возможность услышать откровенную исповедь антисемита и  дослушала его до конца. 
- Есть три причины ненависти к евреям,- подвел он итог своих рассуждений,- Первая - религиозная, христианства к иудаизму, вторая к сионизму как к фашизму нашего времени и третья - на бытовом уровне. Представьте, что у вас на кухне, в коммунальной квартире топчется какая-нибудь тетя Соня. Разве не вызовет она презрения и брезгливости? Дурно от ее засаленных пальцев, картавой речи и всего облика.
               
- 17 -
     В сентябре у Аллочки день рождения. Собрались у нее на девичник. Присутствовал только один мужчина. Он пришел с Нелкой. Она накануне познакомилась с ним на вылазке, и у нее были на него виды. Показался человеком неглупым, но пижон. Кривлялся перед дев-чонками:
- Не читайте книг. Портит фигуру.
     На следующий день он пришел на занятие литера-турной студии и сел рядом с Ирой.
     Казалось их трое: он, она и презрение. Еще по дороге туда Ира сказала мне, хочу, чтобы пришел он. И мое понимающее - только не это. Но вышло это. Вынесли Иркино пальто и они ушли вместе. На следующий день на работе(мы несколько месяцев работали с Ирой в одной школе пионервожатыми) Ира о произошедшем:
- Я не хотела Нелке плохого, но так вышло. Борис говорит, давай встречаться как два человека, которым хорошо  вместе и им есть о чем поговорить друг с другом.
Через семь лет они поженились. Это судьба.
     За столько лет дружбы, практически, мы никогда не ссорились друг с другом. Могли сколько угодно спорить, но не на бытовом уровне, и ребята не ста-новились причиной распрей.
Это так не типично для женских дружб.
С представителями противоположного пола Ирка вела себя иначе, чем с нами. У нее загорались глаза и изменялся голос. Как-то у Томы Сахненко мы отме-чали ее день рождения и собралось много ребят, Ирка, споря о чем-то с Сережей Чепелем, в запальчивости ломала на елке одну игрушку за другой.
Она очень любила себя. Аллочка рассказала, что как-то стоя перед зеркалом, Ира спросила ее, хотела бы ты поменяться со мной лицом и телом?
- Нет!
- Да ну? Не может быть! Неужели бы ты не взяла мои глаза? Посмотри какие они выразительные, тем-ные, широкораскрытые. Как я хороша!
Понимаю, настроение у человека может быть разным, может быть и таким, но вижу в этом разговоре и нечто большее- ее откровенное самолюбование, да еще и чисто женский принцип: там, где я, нравиться должна я.
     Она хотела  стать лидером в нашей девчоночьей компании и для этого у нее были все основания,например, дар рассказчика. Она умела замечать смешные стороны жизни. Ей было присуще чувство юмора. Когда она говорила, то как бы жила своим рассказом, и невозможно было не внимать каждому ее слову. Я не замечала в ней ни застенчивости, ни желания стушеваться - именно эти качества так мешали мне в жизни.
     В университете Ира первой закурила. Шокировала  сокурсников свободными разговорами. Держалась независимо. Увы! Ее самоуверенность куда-то исчезала, когда дело касалось мужчин. Не поэтому ли она так часто оказывалась униженной?
Ирка писала короткие рассказы. Она читала их нам то в каких-то полутемных подъездах, где мы прятались от холода, то в скверах. Чаще всего устраивались покурить да потрепаться в сквере “Победы” в центре Сумской. С ней  интересно. Ее рассказы всегда предельно сжаты, красочны. В них много наб-людательности и таланта.
     Мы стояли с Ирой в полутемном чужом парадном. На улице шел дождь. Я говорила о том, что раньше науки были синхронны и могли же Ломоносов, да Винчи и многие другие  быть и учеными и философами и..., Сейчас так нельзя.Все больше и больше сужается специализация и надо сделать выбор. Мое - это литературоведение, исследовательская работа.
     Я говорила ей, что любовь не должна овладеть человеком целиком. Да,может в жизни бывает период, когда она кажется главным, но у людей, которые способны на большее, чем просто существовать и рожать себе подобных, она не вытеснит суть личности, ее предназначение в другом.Во всех случаях человек остается человеком, самим собой.
     На это Ира возразила, она не может иначе, как только полностью отдаться чувству, так целиком, что самой уже не быть, а стать Витей, Борей, пятым, де-сятым, без гордости, без мыслей о чем-то другом. Она слишком женщина. А я ей, что поняла другое, на земле нужно или уметь оставлять добрый след самому или же расчищать путь к этому следу другим. Есть гении, но нужны и таланты, чтобы донести гения до масс. В этом смысл жизни.
     Во Дворце задумали выпустить литературный альманах бывших кружковцев. Пригласили нас на обсуждение.
     Собралось немало интересного народа разных поколений и подумалось тогда - вот случайно рождаются люди в определенное время, повторяют в той или иной мере жизнь предыдущих поколений. Разница в уровне развития общества, в типе личности и ее сущности, но и до меня уже другие думали об этом и об этом же будут думать и после меня. Сейчас живу я. То, что внове для меня сегодня, для кого-то было вчера и будет завтра. Ну и что сие означает? Главное,  оставить в развитии, чувствах, восприятии, но оставить невозможно без того, чтобы создать. Создать реально при наличии знаний, они ступень. В них счастье, блаженство,но в них и несчастье. Счастья больше, но просто познание не может быть целью жизни. Познание нет, создание - да. А, впрочем,почему собственно говоря, нет? Должно быть потому, что узнавая что-то познаешь для себя одного, а вот передавая это,-уже делаешь для других.          
     Нелка как-то летом пригласила поехать на вылазку с их заводом «Шевченко». Привезли нас на грузовике на берег реки Донец, человек набралось с полсотни, выдали палатки  и стали их устанавливать, кто как умел.
Потом катались на лодке и рвали лилии. Лодка плыла, я по локти погрузила в воду руки и вглядывалась вглубь. Казалось, на всем разлит покой и свет.
Перед тем, как залезть в лодку, мы сняли обувь и оставили ее на берегу. Не догадались, что можно взять с собой. Вернувшись, все застали на месте, кроме моих, самых затрапезных двухрублевых спортивных тапочек. Кому-то, значит, понадобились, размер, видно, подошел.
     Как же босой возвращаться в город? Паренек, что катал нас на лодке, предложил кеды. Влезла и поняла, они не меньше 41-го размера, однако выбора не предвиделось. Договорились, что верну их уже в Харькове. Он жил в общежитии и учился в Политехническом институте.
     Ирина вызвалась отнести кеды вместе со мной. На вылазку с нами она не ездила, парня не знала, но так на всякий случай убеждала меня по дороге, что этот человек не для меня. Она всегда отговаривала меня от встреч с кем бы то ни было.
- Опомнись! О чем ты? Мы лишь прокатились на лодке, да не вдвоем, так человек семь-восемь. Не перебросились даже парой слов.

   - 18-

     Лето 1968г. Снова в Москву. Теперь уже впятером. Я с Олей (жесткая экономия) ехала в общем вагоне, остальные - Ира,Саша и Алла - в плацкартном. У нас на руках бумага от университета с просьбой устроить в общежитии.
Увы! О, полнейшее отсутствие практицизма. Не учли, что прибыли в воскресенье и бумагу некуда нести. Устраиваемся на ночь у Олькиной двоюродной сестры в Томилино. Бедная сестра! Сколько гостей свалилось!
Но вот утро понедельника! Мы - в райком комсомола с бумагой, а Аллочка и Ирина - по магазинам. Договорились встретиться в шесть вечера на лобном месте. Не зная Москвы, Алла боялась назначить другое место встречи, кроме Красной площади.
В райкоме собралось много людей. Оказалось, что со всех соцстран прибыли делегации на студенческий форум. Подаем свое прошение. Боимся-прогонят. Ничего подобного. Молоденький паренек сообщает, не приехали из Венгрии. Не подведите. Поедете вместо венгерских студентов в общежитие на Соколе.
На Соколе длинный хвост устраивающихся, журчание разных языков и наречий. Не знаем как себя вести, ведь мы якобы из Венгрии. На всякий случай не открываем рта. Молча подаем в окошко письмо из райкома. Администратор просит уплатить. Не достает рубля. Обращаюсь к подругам на украинском и тут, прослышав, что записывают венгров, кто-то прорыва-ется к нам, разузнать о знакомых. Быстро ретируемся.
Комната на четверых. Ирина живет у родственников. Жилье очень нравится. Драим полы. Все приводим в порядок. Забыли о времени. Спохватываемся. Едем на встречу с Аллой. Опаздываем на полтора часа.
Где же ее искать? Но видим уже издалека – летящую к нам, зареванную, счастливую. Не надеялась встретиться. В Москве первый раз и никого не знает. В руке горсть монет. Оказалось, решила звонить Ирке. Попросила кого-то о двух копейках. Посыпался град и не только медяшек.
Тут же решили разыграть подругу.
- Весь день искали жилье. Нигде не берут.
Сия печальная новость не в силах омрачить радость встречи.
- Ерунда, - говорит Аллочка, - главное, мы вместе.
Идем погулять на Тверской бульвар. Читаем стихи. Санди поет: “Сижу я как-то,братцы, с африкан-цем, а он,представьте, мне и говорит, в России, дескать, холодно купаться,поэтому в ней неприглядный вид”.
Садимся отдохнуть. Подходит парень. Он эстонец. Когда уходим, он плетется с нами до общежития. По пути беседует с Олей. Заходим.
Оля:
- Сейчас буду. Только договорим.
Ждем ее всю ночь. Строим предположения. Босяк. Убил. Изнасиловал. Увез.
Утром выясняется. В полночь общежитие заперли. Оля оказалась вынуждена просидеть на скамейке всю ночь. Разговаривала с парнем о жизни. Он сидел. Недавно вышел. У него оригинальное представление о жизни. Богатый опыт.
     Олька не боялась ничего. Она  необычный человек  Умела найти общий язык с самими разными людьми. Я
видела, как к ней приходили советоваться и изливать душу, казалось бы, совсем конченные парни.
     Утром пошли побродить по городу. Позвонили Григорию Михайловичу Левину и условились о встрече.
     Левин учился и дружил с М.Кульчицким до его отъезда в Москву, еще в Харькове. Написал о нем статью, с которой, собственно, начался интерес к творчеству поэтов, погибших в годы войны. ”Строка, оборванная пулей”.
Первый, к кому обратилась Оля, создавая музей погибших поэтов, был Левин. Поэт. Критик. Он руководил в Москве несколькими литературными объединениями. Мы заглянули в его “Магистраль”. Там бывали Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина. Заходил Булат Окуджава. Григорий Михайлович похвастался дома их подарками. К юбилею ему преподнесли очень красивые палки со всевозможными надписями.
Побывали мы и в лит. студию “Медик” при парке Сокольники и в клубе в районе Аэропорта. Левин хотел нас познакомить с пишущей Москвой.
    В тот вечер людей собралось немного. Читали невыразительные стихи. Привлекла внимание девушка, оборванная, почти босая (в крещенские морозы), то ли из Горького, то ли из Волгограда. Говорила страстно, одержимо. О себе рассказала, что ездит по стране, заходит в редакции, встречается с различными людьми. Живет как живется без планов и без гроша в кармане. Читает стихи, свои,чужие.
Мне: - я говорила с человеком,что ездил искать могилу Цветаевой.Это редактор волгоградской газеты (названия не помню). Точно никто не знает, где Ма-рину похоронили. Сестре показали условно. Этот человек нашел Маринину елабужскую квартирную хозяйку. Та:   
- Она ругалась с сыном по-французски. Потом нашли уже мертвую и где могила не помню. Предлагала вместе поехать в Елабугу. 
Я раздобыла для девушки старые туфли. Они оказались не по размеру и пришлось перевязать их тесемками, чтобы не спадали.
   С Григорием Михайловичем виделись каждый день. Он показывал свою Москву. Ходили в музей Восточного искусства. Возил нас в музей Пушкина. Там выставка японских цветов. Прошли по его удостоверению на зависть огромной очереди. Знала - экибано искусство, но увидела  впервые. Цветы создают настроение. Они сродни японской поэзии.
     Съездили в Кусково. Там симпатичные домики разных времен и народов. Их свез воедино Шереметьев.
В Архангельском роскошь царская, но все настолько холодное и музейное, что удивительно как среди всего этого жили люди. Очень понравился парк. В нем озера. Мы взяли лодку. Оля гребла. А у меня родилось:

Облаков человечий облик
Я учусь по утрам различать.
Отражается в озере лодка
И приятна печаль.

     Левин показал нам самые живописные уголки Москвы, и с тех пор я в этот город влюбилась. Он открылся нам своим исконным ликом без суеты прохожих - в маленьких переулках, сонных и тихих, среди старых особняков и почтенных деревьев.
     Иногда Григорий Михайлович встречал знакомых. Представлял всем нас. Как-то, девочки-это испанский поэт такой-то (забыла фамилию). Тот сказал, что только что он перевел Светлова. Послушайте! И он по-испански прочел “Гренаду”. Ритмика сохранилась. Узнать можно, даже ни слова не понимая. Сказали, что понравилось.
     В книжной лавке писателей на Кузнецком к Григорию Михайловичу подошел Евгений Евтушенко. Попросил прочесть вслух из только что вышедшего сборника стихи. Левин отказался:
- Ты сам хорошо читаешь.
- Нет, - настаивал Евтушенко, - эти стихи я хочу, чтобы прочитал ты.
Г.М. нехотя согласился.
Читал он прекрасно, и все, кто находился в магазине, обступили и слушали. Стало понятно, почему Евтушенко хотел, чтобы прочел именно Левин. Стихо-ворение посвящено ему. О гетто, о евреях.
Там же Г.М.обратил наше внимание на немолодого человека, суетливо сновавшего у прилавка:
- Его как-то упомянул Маяковкий в поэме и он гордился этим всю жизнь:

Кто стихами льет из лейки,
кто кропит набравши в рот-
кудреватые Митрейки,
мудреватые Кудрейки-
кто их к черту разберет.

И в ответ мое недоумение:
- Этими строками! Вот, уж, воистину,пути господни неисповедимы.         
Однажды он повез нас в шашлычную в парке Сокольники. В воздухе висел табачный дым. Запах вина, уксуса, лука и горелого мяса застрял там навеки вечные. Гоготали и горланили рядом пьяные мужики. Левин предлагает по кругу читать стихи. Говорю - здесь не место.
Он:
- Стихам везде и всегда место.
Его эрудиция поражала. Знал сотни, если не тысячи стихов. При чем не только русских и европейских поэтов, но даже восточных авторов. Он любил и понимал литературу как художник.      
     До войны в Харькове у него была девушка. С фронта он вернулся не домой, а в Москву. Ее искал повсюду, но не нашел. Шли годы. Левин женился. Стал отцом двух детей. Как-то случайно встретил ее у общих знакомых.
Что было делать? У бывшей невесты уже был муж, взрослая дочь. Как выяснилось, наша подруга по филфаку - Наташа Жукова.
Они продолжали вести прежнюю жизнь, сдружились семьями и ездили друг к другу в гости.
     В Москве, в тот наш приезд, с Григорием Михайловичем была Наташа.
Через пару лет случилось несчастье. Наташа в 22 года тяжело заболела. Оказался рак. Ее хоронил весь университет.
Наташин отец тут же ушел из дому. Его держали только чувства к дочери. И мать ее  осталась  совсем одна.
     Григорий Михайлович чувствовал эту боль как свою.На него невозможно было смотреть, а домашние жаловались “выпивает, непрактичен, даром проживает жизнь”.   
         
- 19 -
     С девчонками ездила в Тарусу через Серпухов. От серпуховской автостанции шли метров 700 до реки огородами. После многих лет жизни в городе я  забыла, как растут картофель и капуста, лук и огурцы, а тут все разом вспомнилось, встретилось. Было так тихо и так хорошо, словно вернулась в детство. Чудилось - это Глухов, и не было последних двенадцати лет.      
     До прихода парохода оставался час. Походили по причалу. В буфете взяли лимонад и по бутерброду с колбасой.
Человек довольно быстро переключается из состояния в состояние. Еще утром были в Москве, потом дорога в Серпухов. Удивил пригородный поезд с необычными короткими вагонами. Народу ехало мало. Девчонки устроились на полках-спать. Я читала сбор-ник Ахматовой.
     Серпухов-старинный город на Оке. В нем много сохранилось деревянных домов, а каменные сплошь одно-двухэтажные купеческого типа. Улочки кривые, а надо всем этим ослепительное августовское небо.
     Пришел пароход. Приятен тем, что не туристический, а старенькое рабочее судно. Оно возит вниз и вверх по Оке людей и грузы. Вверх до Алексина, а нам выходить в Поленово.
Долгая дорога без остановок. На берегах одинокие избы и леса, леса. Какой это век? 14? 20? Ничего не изменилось. Та же река. Избы на берегах и медленный ход по воде.
Пассажиров немного. Девушка-студентка ехала на дачу в Алексин и два грибника из Москвы.
     В Поленово берег крутой. Недалеко от причала дом художника, но, увы,  понедельник и надо же, именно этот день музей выбрал своим выходным. Не попали. Пошли пешком в Тарусу. Дорога через лес километров пять. По пути собирали грибы и цветы. С нами шли попутчики: словоохотливый мужчина, бывший спортсмен и, как выяснилось, гурман и женщина - техник. Сентиментальная и очень худая, она великолепно разбиралась в травах. По пути срывала то одну, то другую и интересно рассказывала о каждой из них. Жаль, забылось.
     В Тарусу попасть можно только переправившись через реку, но паромщик ушел  в милицию. На пароме собралось немало народу, но он все не шел и пришлось долго ждать. Наконец он появился и перевез всех почему-то на лодке.
Таруса! Для меня она прежде всего связана с Цветаевой и Паустовским.
Таруса! Город или поселок? Удивили местные жители. Не знают названия улиц.
- Да-да! Дойдете до пригорка, три дома направо, потом налево и вверх…
- Бабушка,  вы местная-то?
- Уроженка.
     От пристани пошли на кладбище к Паустовскому.
Могила его на самом высоком месте - так завещал. Край холма. Внизу река Таруска и вокруг все в зелени.
     Тогда прошло ровно три недели после его смерти. Еще не завяли цветы на венках и четко виднелись надписи. Думали говорить с живым, не успели. Сели молча на траву возле могилы.
Я знала, что в Тарусе живет сестра Марины Цветаевой, Ася. Григорий Михайлович дал адрес – попытайтесь встретиться и разговорить ее.
И вот я со страхом дергаю кольцо ее калитки. Вышла женщина. Сухощавая. Пожилая. Как-то по-особенному высокомерно подтянутая. Догадываюсь - это Ася.
Однако, она мне:
- Анастасии Ивановны нет дома.   
Сухо и неумолимо. Тут же увидела спину. Удалялась вглубь двора. Так мы с ней и не встретились.   
В то лето-полоса невстреч. Продолжала собирать материал о Цветаевой. По совету Г.М. поехала к Илье Сельвинскому. Застала у его дома машину “Скорой помощи”. Она увозила поэта в больницу, из которой он уже не вышел.
Звонила Виктору Шкловскому. Случайно попала в день его юбилея. Голос радостный приветливый, но сказал, что о Цветаевой он мало чего знает. В сущности, с ней не виделся.
Посоветовал встретиться с Павлом Антокольским.
- Вот кто знал ее очень хорошо.
Та же неудача, когда попыталась поговорить с И.Эренбургом. Зато попала в Переделкино к Э. Миндлину. Он квартировал у Цветаевой в Борисоглебовском переулке в двадцатые годы.
     В доме у Эмилия Львовича большая семья. Суета и он тоже будто куда-то торопиться.
- Мне нечего вам рассказать о Марине Ивановне. Я все уже описал в своей книге ”Необыкновенные собеседники”. Она скоро выйдет в печати.
- Неужели же все-все там.
- Представьте себе. Все.
     От Миндлина пошла к Лидии Борисовне Либединской. Она - веселая и молодая-провела в одну из комнат, в других скакало около десятка ребятишек, шестеро из которых-ее. Мне показалось, что она из тех русских женщин, которые по-некрасовски “коня на скаку остановят, в горящую избу войдут”. Подошел ее муж, художник Игин. Показал последнюю работу “Улыбка Светлова”. Принес экскизы. Интересно.
     Спросила о Цветаевой.
- С Мариной Ивановной меня, тогда почти ребенка, познакомил Василий Крученых. Он был дружен с моей матерью и часто бывал у нас в доме.
     18 июня 1941 г. Он с М. И. и ее сыном собирались в Кусково. Меня взяли с собой. Должно быть, чтобы сыну было не скучно. Мы с ним ровестники.
В Кусково М. И. очень понравилось. Гуляли там весь день. Осмотрели домики. Купались. Цветаева очень беспокоилась за сына. Как бы не простыл. Чувствовалось, дорожит им бесконечно.
Он, холодный и выспренный, мне не понравился.
Там же мы сфотографировались. На фотокарточках Марина Ивановна сделала надписи. На одной (Крученыху)
- Сегодня ровно два года, как я приехала в Россию. Это самый счастливый день за это время.
И мне:
- Какой красивый дом, хочу жить в нем.
Заметила в ней умение отличать немцев от фашистов и страх перед войной. Поразила кристальной честностью. В разговоре Марина Ивановна спросила меня:
- Какие вы знаете языки?.
- Немецкий.
- А французский? Надо и его знать. Позвоните в понедельник. Начнем заниматься. Понедельник был 23 июня. Между нашей поездкой и этим днем пролегла война. Думала, звонить-не звонить. Все же позвонила. Ее не оказалось дома.
Последний раз увидела М.И. на пристани,ее когда провожали в эвакуацию. Помнится,туда же пришел Эренбург.

                - 20 -
     На кладбище в Переделкино долго стояла у могилы Бориса Пастернака. там по-деревенски спокойно. В мои следы успела набежать вода после недавнего дождя. Непривычно громко для городского слуха трезвонили птицы. Они не мешали мне читать стихи. Его стихи. Я много помнила их. Строки. Строки. Упивалась их звучанием, музыкальностью.
Потом медленно шла к дому, где он жил. Все выглядело знакомым, виденным однажды - и речонка справа от дома, и огород, и сад перед входом.
На мой звонок выглянула женщина и сказала, что Евгения Борисовича Пастернака, его сына, нет дома. Скоро будет. Подождите обязательно. Я долго сидела в саду и снова вспоминались строки:

Как бронзовой жарой жаровень
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры рассветшие блестят.
И как в неслыханную веру,
Я в этот сад перехожу,
Где тополь,обветшало серый
Обсыпал лунную межу.

     Казалось сон это или сказка, где стихи оживают и нет ничего невозможного.
Поднялась. Резко оборвала сладостную дремоту. Ушла, закрыв за собой деревенскую калитку, но судьба не пустила, не дала уйти. Забыла в саду зонтик. Вернулась за ним и во дворе увидела черноволосого мальчугана лет десяти:
- Тебя как зовут?
- Борис Пастернак.
- А отец где?
- На улице. Разговаривает у афиши с мужчинами.
Иду туда и тут же угадываю его в толпе. Харак-терный пастернаковский профиль.
- Можно поговорить с вами?
- Конечно. А о чем говорить?
- О Цветаевой.
Радостно:
- Идемте.
     Мы шли, он такой молодой и высокий, по переделкинским улицам, и Евгений Борисович говорил о том, что к нему приезжали две девушки из Алма-Аты. Пишут об Ахматовой и Пастернаке, но о Цветаевой его пока никто не расспрашивал и никто о ней, насколько он знает, не пишет. Я первая. Сейчас он разбирает архивы отца. Может быть, найдет что-то важное и о Цветаевой.
     В его доме простая и приятная обстановка. Милая жена с грудным ребенком (Лизой) на руках. Крестьянская пища.
     Мне он рассказал, что о Цветаевой в доме говорили часто. Отец в 1935 г. был приглашен в Париж на конгресс. Перед этим он год мучался бессоницей. Наверно из-за страха, а там вдруг стал спать. В гостиницу к нему пришла Марина. Она специально приехала, чтобы увидеть его, но разговор не вышел. Это после таких писем! Он находился в полусне, да и дома дела были такие, что лучше помолчать.
     Даже в своем выступлении Пастернак больше говорил о болезни, чем о поэзии, но и после того они продолжали переписываться.
Письма Цветаевой Пастернак считал самой большой ценностью, какая у него была. Никогда не расставался с ними. Постоянно носил с собой в чемодане.
     Однажды вечером возвращался из Москвы в пригородном поезде и задремал. Чемодан исчез. Отец тщетно искал его повсюду. Думал, что забыл в вагоне или кто-то украл и вернет за ненадобностью. Он ездил в депо, спрашивал у машинистов и проводников. Увы! Уцелело только чудом восемнадцать писем, тех, что отец разрешил переписать В. Крученыху.
     В 1939г. М. Цветаева переехала в Москву. Я видел ее лишь однажды. Как-то папенька пришел домой с Мариной. Она провела у нас весь день. Говорила о Париже (это было вскоре после ее возвращения), о литературе, но ничего о душе. Настроение у нее было паническое. За столом расспрашивала о знакомых. Держалась несколько замкнуто. Да и обстановка не располагала к откровенности.
    Позднее видел Мура. Он в 15-16 лет выглядел на 19-20. Эгоистичен. Выспренен. Производил впечатление человека, мечтающего о славе. Воспитанный в Париже, плохо ориентировался в окружающей жизни. Мать обожала его и мучилась. Чувствовала себя перед ним виноватой.
    Последний раз встретил его в Ташкенте. Он всем говорил, сам того не подозревая, страшные вещи:
- Она не хотела стоять у меня на дороге.
     Евгений  Борисович предложил прочесть письма Марины. Дал адреса и телефоны тех, кто может еще что-то помнить и рассказать о ней. Обещал сообщить, если найдет важные материалы.
Сколько у него оказалось такта и отзывчивости, стремления помочь каждому человеку.

- 21 -
     Уговорившись о встрече, я шла по адресу в дом Арсения Александровича Тарковского. В справочнике, который дал просмотреть Григорий Михайлович, прочи-тала, что в том же дворе жили многие писатели, даже, кажется, Андрей Вознесенский. Пока от метро подходила к улице Черняховского, казалось, что сей-час кто-нибудь особенно любимый, может быть, сам Вознесенский, ему тогда чуть более тридцати, обязательно должен объявиться где-то рядом.
     Размечтавшись, не заметила машину. Она ехала медленно. Вынырнула неожиданно из-за арки. Чуть-чуть толкнула. Я потеряла равновесие. Упала. Поднялась. Все было в полном порядке, но уже открылись дверцы и мне навстречу бежали двое. Мать и сын.
Они беспокоились и звали к себе пить чай.
- Благодарю вас, мне некогда.
     Они продолжали настаивать. Заходим вместе во двор. Я иду по указанному адресу. Дом тот же, подъезд тот же. Вызывают лифт, убежденные, что ведут меня к себе. Этаж тот же. Что это?
     Как удивилась, когда женщина своим ключом открыла дверь необходимой мне квартиры №16. В первый момент подумала, Тарковский живет с соседями, но выяснилось, что на меня наехали жена и сын Арсения Александровича. Сын - тот самый Андрей Тарковский, чьи фильмы так восхищали и радовали.

     Арсений Тарковский провел меня в свой кабинет. На голове темно-синий берет, на шее небрежно повязана цветная косынка. Лицо французского художника. В комнате артистический беспорядок, много книг, на стенах картины.

- С Цветаевой я познакомился у Н.Яковлевой, -начал рассказывать Тарковский, - часто приходил к ней в дом на Покровских воротах. Она жила там в подвальном помещении. Однажды захожу - Марина Ивановна распаковывает вещи и счищает с туфель землю. Спросил, что она делает. Ответила, что в этих туфлях не ходила после Парижа. Тут французская земля. Положу ее в медальон.
     Она чувствовала себя бесконечно одинокой. Приятельниц имела много. Довольно серых, но очень добрых.
     Марина разбиралась в людях. Любила делать подарки. Мне как-то в четыре часа ночи преподнесла платок. Ахматовой подарила шаль,а та ей бусы, кото-рые Марина выменяла или продала. Жила не просто бедно, нищенски.
     С Ахматовой Марина переписывалась очень долго, а встреч было две. Первая длилась часов шесть. Разговор интересный, приятный, теплый, а в дверях прощаясь сказала ей: “А, все-таки, вы обыкновенная дамочка”.
     Цветаеву отличал вечный бунт и оппозиция к любому строю, необычайная горделивость. Драматург Волькинштейн, увидев ее в кафе, отвернулся. Она подозвала и дала пощечину.
     Как-то, ночуя с Асей у Звягинцевой, стены соседской квартиры разукрасили надписями: “Здесь ночевали Ася и Марина Цветаевы”. Может,это было еще от юношеской бесшабашности, от ненависти к мещанству.
     Марина смертельно боялась войны, особенно после того, как видела падение Чехии и Германии. Ходили с ней за разрешением на эвакуацию, затем долго сидели на бревнах. Она говорила,что скоро умрет и сын тоже. “Моя нога на палубе корабля, плывшего в Россию - шаг к смерти."
     Должно быть, ее состояние усугубилось тем, что она очень болезненно переживала случившееся с дочерью Алей и Сергеем Эфроном. Одно время Сергей был врангелевским офицером, затем работал у Врангеля в прессе. Позднее, разочаровавшись в добровольчестве,в Коминтерновском ТАСС, подчиненном сталинскому ГПУ. Он хотел вернуться в Россию как до, так и после Испании. В конце концов, приехал сам или вызван был Сталиным, как раскрывшийся агент. Арестован и растрелян.
     Марина не могла оставаться в Париже. Приближались немцы. Многие знали о связи ее мужа с Россией…
- Я считаю, - продолжал он рассказывать, - что Цветаева сделала все, что могла, и умерла мертвой. Об этом же есть у меня и в стихах “Через 22 года”:

Не речи, - нет я не хочу
Твоих сокровищ - клятв и плачей,
Пера я не переучу
И горла не переиначу, -
Не смелости пред смертью,                ты все замыслы довоплотила
В свои тетради до черты,
где кончились твои чернила.
 
     Она эвакуировалась в Чистополь. Я провожал ее на пристань.
Тарковский достал воспоминания Тарасенковой. В них о жизни во время войны. Немного о Цветаевой, но больше о времени и об окружавших ее людях.
Цветаева очень доверяла Николаю Асееву. Уезжая в эвакуацию, она оставила у него все, что у нее бы-ло: вещи, произведения, дневники. Ничего этого жена Асеева Оксана Белкина не вернула. Сказала, было трудно и она продавала на базаре и цветаевское и других людей, доверивших хранение им.
Жена Тарковского торопилась в гости, но время от времени вставляла реплики. Молодящаяся, голубоволосая, о Цветаевой она дополнила то, что увиделось ей:
- Яичницу готовила Муру, да картошку. Ничего больше не могла.
     Арсений Александрович подарил мне рукописный сборник своих стихов. Он назвал его “Марине Цветаевой”. На титульном листе он написал: ”Этот цикл стихотворений уже не принадлежит автору - им владет его адресат, навсегда покинувший нас в суровую пору испытаний 1941г”.
Семь стихотворений, пронизанных болью разлуки и смерти, горечью и виной. Вот одно из них - “Август на Каме”:



Друзья, правдолюбы, хозяева,
продутых смертями времен,
Что вам прочитала Цветаева,
Прийдя со своих похорон?

Присыпаны глиною волосы
и глины желтее рука,
и стало так тихо, что голоса
не слышал я издалека…

Какие над Камой последние
Слова ей на память пришли
В ту горькую,все еще летнюю,
Горючую пору земли…

Всем клином,всей вашей державою
Вы там,за последней чертой.
Со всей вашей правдой неправою
И праведной неправотой.               
1963г.
    
     Держу в руках крошечную тетрадку с этими стихами, А Арсений Александрович:
- Вы видели нью-иоркское издание прозы Цветаевой?
- Нет.
- Приходите еще раз. Покажу.
     Через несколько дней снова сидела у него в кабинете. Читала книгу Цветаевой. Казалось, ее каждое слово обращено ко мне. Все существо переполняет осязание духовной высоты и силы. Эта сила переливается в меня. Рождает огромную радость понимания, сопричасности, ощущаемую почти физически. Когда бы и в каком состоянии не открывала бы цветаевскую прозу - такое оказывает действие.
Цветаеву приняла сразу. 1961г. В лектории я, еще подросток, впервые услышала несколько строк и имя - вот, пожалуй, и все. Сразу же кинулась искать тогда выходившие журналы “Нового мира” с книгой Эренбурга “Люди.Годы.Жизнь”. Взахлеб обо всем, но, особенно, о Цветаевой.
     Много позже доставала дореволюционные сборники стихов, а спустя еще некоторое время, стали публиковать цветаевскую прозу.
      В Коктебеле, в волошинском доме - для меня закрыт - издали глядела через занавес -комнаты, книги. Она жила там и все это видела. И в Москве в Трехпрудном переулке тополь столетний и долго - она смотрела на небо из окна, но дома уже не было.

- 22 -
Несколько раз Левин приглашал к себе. У него прекрасная библиотека. Дал прочесть неизданную прозу Цветаевой и сохранившиеся письма Пастернаку. Письма потрясли. Он познакомил меня со своим соседом по подъезду-поэтом Яковом Шведовым (автор знаменитой песни “Орленок”).
     Шведов увидел Марину Ивановну впервые в 1940 г. Зашел в книжный магазин, кажется, на Арбате. Услышал, идет торг. Продавали книгу Цветаевой “Ремесло” за 125 руб. и “Психею”за 75руб. Некто, не возразив ни слова, тут же купил книги. Цветаева случайно оказалась рядом. Молча слушала как идет продажа, а потом сказала:
- Я не знала,что так высоко оценена в СССР, но у меня у самой этих книг нет.
Перед отъездом на фронт Шведов предложил Марине Ивановне свою комнату. На что она ответила:
- Мой юный друг, вы не знаете, кто такие немцы. Я должна уехать из Москвы. В 1942 г. он хотел поехать к ней, чем-нибудь помочь, но узнал, что уже поздно.
Мне он записал свое послание к Цветаевой.
                Е.Благининой.
                Пошли мне сад                на старости лет.

Я не ищу себе покоя,
Воспоминаньям - нет числа.
В Голицыно перед войною
Тогда Цветаева жила.
И не меня она, бывало,
Встречала на закате дня,
Но юным другом называла
Она счастливого меня.
К ней с фронта я спешил, упрямо,
Отринув все заботы прочь.
В татарский городок над Камой,
Чтоб ей, божественной, помочь.
Ты не растрачивай и не расстраивай.
Воспоминаний горек мед, -
Но в наши дни душа Цветаевой
В садах голицинских живет.
                Шведов.
13 сентября 1966г.

Однажды повел нашу компанию Григорий Михайлович в ресторан в ЦДЛ. Там собиралась вся литературная братия. К нам подошла женщина - поэт из Прибалтики. Поздоровалась. Левин явно не узнавал ее, но мило раскланялся. Она пыталась напомнить ему об их давнем знакомстве. Говорила о своих книгах, показала фотографии двух сыновей.
Левин, с интересом рассматривая: - Хорошие сыновья.
Она:
- У меня и муж хороший.
Он, будто совершила неловкость, пропускает мимо ушей, мол, о муже не говорят, еще раз подчеркивает:
- Да. Сыновья знатные.
     Кормил он нас испанской кухней. Заказал фасоль под соусом. Называлась экзотически.
Смотрела я на Григория Михайловича и думала, что он излучает мягкость и надломленность, великую силу, что дают ему его энциклопедические знания, и  душевную слабость.
     Между нами  возник спор. Я говорила, что поэзия должна быть только высокой, иначе это вообще не поэзия, он доказывал, что малые поэты так же необходимы, как и большие. Они нужны как проводники великого в массы. Мне такое утверждение в корне  чуждо и думалось так Левин оправдывает свое существование “малого” поэта. Вот она - категоричность юности.
     Человек образованный, как немногие, тонкий, он никогда не кичился своими знаниями. Зачем нужны были ему мы,провинциальные девочки? Он столько времени уделил нам. С ним обошли такие московские закоулки, которые сами никогда бы не обнаружили, но, главное, ничего бы без него о них не узнали. Благодаря ему объездили и осмотрели Подмосковье.
     Левин никогда не пытался вставить свои фразы в чужой текст. Он никому и ничему не подражал. Оставался самим собой, готовым помочь, чем мог. Иначе просто не мог.         
     Поэзия была его стихией. Он жил ею. Он дружил со многими поэтами и они  дорожили его точкой зрения, знали, что его поэтическому чутью можно доверять.
Хотя сам писал слабые вещи.

- 23 -
     Как-то Левин  сказал, что мне необходимо повидаться с Марией Петровых и добавил:
- Ее одно время любил Пастернак. Как раз тогда, когда Цветаева так нуждалась в его помощи.
  Это настораживало. И вот я в ее комнате в доме творчества в Переделкино. Она - маленькая, нахохлившаяся, будто певчая птичка.
- От кого вы?
- От Левина.
     И тут же забыла. Она мало что помнила и слышала из того, что говорилось вокруг. Приходили какие-то невзрачные люди, скорее всего, администраторы. К ним отстраненая брезгливость. Во всем ее облике что-то неземное, нездешнее. Со мной проста и трогательно внимательна. Готова всю себя переворошить, но только бы все вспомнить и помочь мне. Никакой задней мысли. Предельная естественность и душевность. Говорила, как говорят с самыми близкими людьми - откровенно и заинтересованно.
     Комната захламлена. Письменный стол завален бумагами и пеплом. Кровать больничного типа, металлическая и крашенная, стол да пару стульев - и все убранство, и то не свое, напрокат. Разительный контраст с другими домами.
Пепел ее сигарет - курила одну за другой – летел и падал, куда ему вздумалось, сползла шлейка лифчика, не замечала ничего. Она как бы ушла туда, в прошлое, все переживала заново.
- Я жила в Голицино в Доме творчества. Как-то из своей комнаты услышала серебряный звон в коридоре. Что это? И мать мне в ответ, Цветаева приехала. Ее браслеты звенят.               
     Потом мы познакомились ближе. Я ходила в ее дом на Чистых прудах. Марина сидела за столом в небольшой комнате, заставленной грязными кастрюлями и что-то лихорадочно каторжно писала, возможно, переделывала старое или переводила. Я не спрашивала. Нового в то время она не писала совсем.
     Была она жилистая, стальная. Вдруг однажды притронулась к телу, показалось железным, впрочем, она носила корсеты и всегда широкие юбки.
     Сын производил ужасное впечатление. Старше своих лет, элегантен, очень красив. Мать не понимал и Россию не любил.
     В Чистополе во время войны я увдела его в последний раз. Это для меня оказалось очень тяжелое время: дурные вести с фрота, ничего не знала о муже, маленький ребенок.
     Как-то сидела в столовой совершенно одна, неожиданно появился Мур. Тотчас же пронзило ощущение беды.
- Где Марина?
- Марина Ивановна, - ответил он, - о, это жестокое обращение, - умерла. Я не хотел ее видеть мертвой.
Тон жуткий. Ледяной. Айсберга.
     В то время в Чистополе я жила на окраине с дочерью четырех лет. Хотелось одиночества. Ни к кому не ходила и ни с кем не виделась. Марина останавливалась в Чистополе на три дня. Я не знала. Боже мой! Как жаль! Все могло бы быть иначе. Я устроила бы ее у себя, укрыла б.
     Сколько горечи в словах, в глазах, во всей сгорбившейся фигуре Марии Сергеевны. Как сильно в ней и всегда таковым будет - пока жива - чувство  личной ответственности, может быть, даже вины, - не уберегла,  и весь ужас непоправимости.
- Вы знаете, - продолжала она свой рассказ, -эту историю, что Асеев и Тренев отказали ей, вернее, не поручились за нее. Марина написала заявление на право жительства в Чистополе, но ей отказали, отправили в Елабугу.
      Пастернак в то время находился далеко. В Чистополь он попал уже в октябре, в дни битвы за Москву. Будь он там раньше, все,
наверное, сложилось бы иначе.
- Ася в Елабуге оказалась только через двадцать лет. Искала могилу, но никто ничего не знал и не помнил. Показали условно.
Задумалась и потом каким-то своим мыслям:
- Как необыкновенно тонко Марина чувствовала людей!
Дым заполнил все пространство, вытеснил воздух, а Мария Сергеевна все курила и не могла уйти от воспоминаний. С каким трудом удалось ее разговорить, но была счастлива тем, что удалось. К пяти часам Петровых спешила к К.И.Чуковскому.
- Несу ему кое-что показать. Сейчас я много перевожу.
Вскоре ей присвоили звание заслуженного переводчика.
 
    И была еще одна встреча. То ли в начале весны, то ли поздней осенью. Я приехала в Москву поработать в библиотеке. Жить было совершенно негде. Нашла Ольку. Она уже несколько месяцев ночевала на стульях в фойе, а то и просто в туалетной комнате кинотеатра “Зарядья”. Работала там уборщицей.
     Г.М.Левин сказал, что Мария Сергеевна Петровых тяжело больна. Появилось непреодолимое желание ее увидеть.
На что он, - “а стоит ли?”
И я:
- Цветы еще никому не вредили.
     В тоскливый слякотный день к ней топаем с Олей по московским улицам. Не говорить. Все уже было рассказано. Передать букет и уйти. Я чувствовала, что именно внимания не достает ей сейчас.
     Мария Сергеевна открыла дверь и я обомлела от изумления и боли. Ее трудно было узнать. Щеки, глаза, все лицо горело болезненным румянцем. Взгляд не просто нездоровый - безумный. Подумалось, не стоило приходить.
     А она нам: - Заходите пожалуйста. Я хорошо помню вас, вы из Харькова и пишите о Цветаевой. Как я рада. Вы будете  жить у меня. Я вижу вам негде. (Как можно  это увидеть?) Никаких отговорок. Зачем пустое и никому не нужное стеснение. Оно только мешает людям.
- Нет, нет,спасибо вам за то, что вы есть.

- 24 -
     Вдвоем с Олей бродили по улице Писемского. Долго стояли у дома Цветаевой. Зашли во двор и посмотрели на ее окна. Подошел старик. Разговорились. Он бывший работник газеты “Правда” и живет в ее квартире. Пригласил войти. Поднимаемся вслед за ним в комнаты на второй этаж. Особое ощущение – прикосновение. Одна комната чуть выше. Надо подняться на ступени. Получается как бы еще один этаж. Кухонька маленькая. Окно ее смотрит во двор.
     Нынешние жильцы ничего не изменили, так и живут без современных удобств. Они отказались от реконструкции. Надеются, когда-то будет тут музей Марины Цветаевой. Тепло прощаемся с ними.
     Идем в наше общежитие. Увы! ключа от комнаты нет. Девчонки унесли с собой. Сидим в фойе час, другой. Подходят ребята-аспиранты из соседней комнаты. Говорят, мол, что-нибудь придумаем. Есть тут всего несколько типов замков. Действительно, возвращаются с ключом:
- Откроете и вернете его в такую-то комнату.
     Благодарим их. Приглашают в гости пить зеленый чай. Мы с Олькой отказываемся.Вскоре появляются девчонки. Уже в комнате слышен шум - так они поднимаются по лестнице. Ругаем их за забывчивость. Просим отнести ключи. Они уходят и долго не возвращаются. Потом зовут нас в гости. Там - студенческий пир. Гитара. Песни. Стихи. Чай.Незатейливая еда. Недостает только хлеба. Я иду за хлебом к единственным знакомым – к аспирантам из Азербаджана, что помогли с ключом. Хлеба у них много. Дают. Благодарю, не заходя в комнату – всегдашняя осторожность. Несу хлеб подругам. Сижу в новой компании. Оказывается, гитарист из Загорска. Он из религиозной семьи. Очень интересно рассказывал о своей жизни. Мать специально рожала побольше детей, так как многие чурались дружить с ребятишками священника. Говорила, чтоб  могли друг с другом общаться.         
Совсем иное мировоззрение открывалось передо мной.
Посидела-послушала, ушла читать в свои апартаменты. Вскоре появились и девчонки. 
Вдруг стук в дверь:
- Зину можно?
Выхожу. Стоит один из аспирантов. Называет себя -Алтай. Лицо полно злобы и гнева.
- Как смела наш хлеб отнести другим. Какую обиду нанесла. Себе - сколько угодно бери, все, что есть бери, но мужчинам... Да, я, знаешь, что могу за это сделать. Я - кавказец, человек гор. Глаза горят. Он возмущен до глубины души. Чем? Что за странная психология?
      Этот случай стал мне уроком - не все смотрят на вещи одинако. Кавказцы - народ особенный. Кое-как уладилось. Помирились:
- Приходите чай пить.
Передаю приглашение девчонкам.
- Мы пойдем, если не хочешь ты.
- На здоровье.
Коллектив пошел пить чай к Алтаю.

      Приняли решение на несколько дней поехать во Владимир и Суздаль. Утром прибываем на Курский вокзал, как выясняется, за несколько минут до отправления поезда. На покупку билетов не остается времени, да и кассу не нашли. На авось сели в поезд “Москва - Горький”. Первая остановка - Владимир. Надеемся, пронесет. Увы! Входят ревизоры. Стоим в тамбуре всей командой: Оля, Алла, Ира, Нелка, Саша Шевченко и я.
- Ваши билеты.
Все молчат. Снова и снова - покажите ваши билеты.
     Народ безмолвствует. Я не выдерживаю и на украинском развиваю легенду, мол, деревенские девочки с Украины. В Москве на экскурсии. Потеряли своих, заблудились. Едем догонять по Золотому кольцу, а посему билетов нет, денег тоже нет.
Ревизоры неумолимы:
- Нет билетов, платите штраф.
Стали рыться в карманах. На один за всех штраф собирали с трудом.
- Ось ще десять копiйок.
- Ще три.
- Учтите, дальше Владимира вы не поедете. На первой же остановке ссадим. Мы ликуем. Дальше нам и не надо.
Во Владимире топаем завтракать и совмещенно обедать в ресторан “Нерль”. Заказываем грибы. Только Ирина:
- Я экономлю. Берет суп Нерль.
При расчете выяснилось, ее полпорции супа дороже всего нашего роскошного обеда. Фирменный суп.
     Гуляем по городу. Обошли все наиболее интересные храмы. Видели росписи Андрея Рублева. Сидели на берегу живописной реки. К вечеру собрались двигаться дальше – в Суздаль.
     Дорога. Серая лента асфальта тянулась то вверх, то вниз. Если вверх, то  ощущение въезда на трамплин. Вот-вот оборвется стальная нить пути и взлетим. Вниз - захватывало дух от возможности падения. Чувствовалась необыкновенная реальность полета, но ничуть не страшно. Изредка мелькали села, но больше поля и луга. Небо виднелось во всю возможную ширь и насколько можно было разглядеть - “багровый до крови закат”. Это выглядело так красиво и необычайно, что всем существом ощущала приподнятость. Девчонкам в пути читала стихи. Как много я знала их!
     Я им - стихи, а они вдруг запели (Саша и Оля). Подхватил весь автобус. У Саши здорово выходили цыганские романсы, песни Вертинского, студенческий фольклор. Из ее репертуара помню:
“Ехали на тройке с бубенцами”, “Я ехала домой, душа была полна”, “Сашка”.
    До Суздаля добрались довольно поздно. У гостиницы - толпа и на лицах администраторов написано ”оставь надежду всяк сюда входящий”. Попросились на ночлег, постучав в первый попавшийся домик.
Хозяйка,мило окая:
- Заходите, девчонки. Чайком попою.
     Приняла всех. Всех уложила. Нагрела горячей воды - мыться и чаю, а утром не спросив денег, ушла на работу, бросив двери настежь. Как были благодарны! Как удивлены!
     Вечером, устроившись, пошли бродить по городу. Сколько церквей и соборов! Красиво чрезвычайно. Облазили все окрестные овраги. Повсюду запустение. Тогда только начинали реставрацию и в этом была своя прелесть.
    Утром повезло снова. Нас взяли в автобус с ленинградскими художниками. Экскурсию для них проводил директор комплекса. Человек чрезвычайно обаятельный и остроумный. С ним - теперь совсем по иному - обошли все то, что уже успели увидеть вечером. Запомнились его рассказы о ссыльных царицах, о жизни монастырей - мужских и женских - прорыли подземный ход от одного к другому. О скоромных рыбных днях и праздниках, о быте, что сложился в Суздале на протяжении столетий от царя Ивана III и до пленения фельдмаршала Паулюса, который жил в Суздале после окружения его армии под Сталинградом.
     После экскурсии решили попробывать местную достопримечательность - хмельной мед. В трапезной -настоящие русские блюда: блины, грибы, каши и медовуха. Ее продавали в небольших количествах и только после 18 лет, без права выноса - национальный секрет.
В 12 км от Суздаля деревня Боголюбовское. Там -знаменитый храм Покров на Нерли. Он так построен, что отражается сразу в нескольких речушках. Зрелище, говорили, необыкновенное. Хотелось посмотреть, но рейсовые автобусы туда не ходили. Пройти же двадцать четыре км туда и назад казалось нереальным.
     Сидим на вокзале в ожидании электрички на Петушки. В зал заходит бритоголовый парень: 
- Есть место до Москвы.
Олька тут же:
- А в Боголюбовское  отвезешь?
- Отвезу.
Мгновенно исчезла.
Выбегаем вслед. Мелькает хвост легковой машины без номера. Гадаем, почему без номера и одно место. Ес-ли в машине есть еще люди, сомнительно, что они согласятся сделать крюк в Боголюбовское, если нет никого, то почему приглашал одного человека? Бросаем жребий, кому идти в милицию. Выпадает мне.
Однако, в Москве Олька прежде нас. Все выясняется. Без номера, потому, что машину только получил, а одно место - сзади багаж.

- 25 -
     Корней Иванович Чуковский жил в Переделкино. Первое, что бросилось в глаза у него во дворе – разукращенный сказочный домик. Оказалось, в нем библиотека для местной детворы. И калитка и сад вокруг все миниатюрное и все радовало глаз. Из этого дворика был проход во второй. Там за столом возвышался он сам - Корней Иванович Чуковский в окружении им-позантных бородачей. К нам с Олей вышел он за калитку.
- Сейчас у меня французские художники. Погуляйте час-два. Еще должны подойти студенты из Швеции. Потом мы с вами сможем поговорить.
Ходим-бродим по переделкинским улицам. Читаем названия. Большинство из них носят имена писателей. Дачи за заборами. Много зелени. Возвращаемся через час. Он занят. Извиняется:
- Делегация из Швеции.
Стемнело. Подходим снова. Корней Иванович под-жидает нас у своего двора:
- Простите меня, девочки. Я с удовольствием по-говорил бы с вами сейчас, но родные не позволяют, беспокоятся о моем здоровье. Приходите завтра.
- Увы! Завтра мы едем в Ленинград.
- Тогда по возвращении. Позвоните или напишите в какой день вам удобно.
- Хорошо. Большое спасибо. Так и сделаем.
Звоним, вернувшись через несколько дней из Ленинграда. Узнаем, он заболел, лежит в больнице, а вскоре Чуковского не стало.
     В Ленинград мы поехали с Олей вдвоем. Алка и Ира остались в Москве, Санди, так мы звали Сашу, подалась в Новгород, оттуда она собиралась попасть в Питер и встретиться с нами, но так как мы никогда в сем городе не были и ничего там не знали, то Саша никак не могла придумать, где  нам встретиться. В конце концов, она выбрала место - у входа в Русский музей. В Ленинграде у Санди жила родная сестра, да и сама она какое-то время обитала у сестры и работала в Эрмитаже.
Стояли последние ночи августа. Мышиного цвета небо, гладкое и линялое, сочилось мутной жидкостью и обволакивало все вокруг. Шли дожди.
   Мы поселились в студенческом общежитии ЛЭТИ. По 14-16 часов в сутки топали по улицам Ленинграда. Обошли вдоль Фонтанки, Мойки, по Невскому. Бесконечные набережные исходили вдоль и поперек. Сколько на них мостов, узких и широких, горбатых, разводных, со скульптурами и без них. Старые улочки, помнящие так много и так многих: Пушкина, Достоевского, Блока, Мандельштама, Ахматову.
Подумать только! Я стою у Лебяжьей канавки, у Зимнего, на Пряжке, на Мойке. В Мариинском театре слушаю орган.
     Нашли Кукушкин мост. Дом на трех улицах – Садо-вой, Столярной, канале Грибоедова. Грязный двор. Из него два выхода. Здесь жила ростовщица из “Преступ-ления и наказания”. Поднимаемся наверх по лестнице. Невольно думаю, а есть ли еще тот колокольчик, что дергал Раскольников. Узкая немытая лестница, нагнетающая тоску, обшарпанные двери, люди - все вчера только из романа, будто потом уже ничего не было.
     Ездили несколько раз загород: В Пушкино, Гатчину и Павловск.
Навсегда остался туман узких заросших, уже почти сентябрьских аллей, со скульптурами, пруды, фонтаны, скамейки в саду и любимейший из всех на свете - запах осени.
     Встреча с Сашей выросла в некоторую проблему. В назначенный ею день Русский музей не работал, поэтому ко входу подойти не могли. Здание - внутри сада. Делали круги вокруг забора. Тщетно. Однако, на почте нас поджидала  записка, нам  назначено новое свидание. На сей раз - на Аничкином мосту у коня. У какого из них? Именно тот день выдался настолько туманным, что видимость оказалась мини-мальной. Увидеть можно было только одну фигуру.
     Подругу не разглядели. Оставили ей на почте послание с указанием адреса общежития. Только так и наши друг друга.
     Билеты до Харькова у нас были. В Москве   их   оставалось закомпостировать. Капиталы давно расстаяли. На двоих насчитали один рубль и пятьдесят копеек, так что рассчитывать могли только на общий вагон без места. У касс, как обычно, невероятная толчея и трудно сказать, что бы мы делали, если бы не встретили в очереди харьковского приятеля - Витю Утенина. Первым делом он повел нас завтракать. Я не помню, сколько времени до этого мы не ели, но яичница с ветчиной показалась божественной. Свободных мест не ожидалось на ближайшие два дня, и мы с Олей ночевали в сквере. Там зябко и гнала милиция. Пришлось перебраться на вокзал в зал ожидания.
     В поезде я всю дорогу  проговорила с Витей. Его назначили режиссером театра “Музыкальной комедии” и у него зарождался грандиозный план перестройки всей театральной системы.
     Трудно расставалась со столицей. Курский вок-зал, казалось, не хотел отпускать. Медленно-медленно покатил поезд и родились строчки:

А я еще в тебе, Москва.
Во мне ничто не изменилось
Вот перекладины моста
Здесь часто проходила мимо.
               
И церковки. И площадей
всегда веселое верченье,
и на Зацепе повторенье
твоих взволнованных речей.

     На Зацепе жила Тома Сахненко. Мы собирались у нее и до хрипоты читали стихи, до утра спорили обо всем на свете. Муж Тамары, Сергей Чепель, закончил физфак харьковского университета. Получил направление на работу в центр управления космических полетов. Жили они очень бедно, но весело. У них в доме постоянно собирались друзья по университету и по работе. Среди них попадались ребята неординарные, такие как, Дод Сорока - физик, философ, эру-дит. Он вскоре уехал в США. Гена Иванченко. Человек с нестандартным мышлением, интересующийся, казалось бы, несовместимыми вещами. Да и сам Сергей умный, обаятельный и очень добрый человек.

Иду.Снега.Москва во льду
и на Тверском, и в Чистопрудном.
Ты помнишь,мы гуляли тут,
И мир был полон силы чудной.
                Голодные почти всегда.                Мы пировали крепким чаем.                И были тем сильны тогда,                что трудностей не замечали.

Часами нравилось бродить
по Герцена и по Арбату.
Из двориков его покатых
так не хотелось уходить.               

Однажды встретился старик                И пригласил зайти в квартиру.                “Здесь некогда жила Марина.                Дом помнит ее строгий лик.”
               
И вот по лестницам,как все.
Нет! Как никто - идем к Марине!…
И комнам мрачное унынье
свое подставило лицо
               
                тому, что в воздухе парило,                осело, скрытой тенью было                и расстворилось пред окном.                Жильцы,о низкий вам поклон!

Они не ведали корысти
И отказались от удобств,
Лишь только б не коснуться кистью
и не создать благих удобств.               


Мы задержались во дворе,
где часто ей стоять случалось.
Благословляю жизни малость
о той прекраснейшей поре.
               
Прошу, прими меня Москва.
И головой в твои колени.
На Курском сосны заболели,
а ива криком изошла.

- 26 -
     Месячный вояж завершился. Неплохое турне. Москва–Владимир-Суздаль. Москва-Серпухов-Поленово-Таруса. Переделкино. Болшево. Ленинград-Павловск-Пушки-но-Москва. Снова Харьков.
Осень. Сентябрь. Настроение прекрасное. Будто бы ничего не изменилось. Тот же скучнейший универ-ситет, однообразные лекции и  преподаватели, среди которых редко кто  блистал.
     Нравилась Рита Поддубная. Молодая. Модная. Ум-ная. Современная. Образованная. Она вела семинар по Достоевскому. Я написала работу по “Преступлению и наказанию”. ”Проблема преступности в романе и в жизни».  Приятно, что мою работу выделили из всех.
     Рита внешне настолько не вписывалась в общий фон, так выделялась среди преподавателей, что уверенна, ей приходилось нелегко.
Симпатию у меня вызывала  Лидия Березникова, бывшая фронтовичка. Она курила мужские папиросы, говорила грубым глухим голосом. Очень напоминала  режиссера театра “Современник” Галину Волчек. В отличие от большинства, она чуралась конъюнктуры и отличалась справедливостью. Пусть ее мнения не всегда совпадали с нашими, но она исходила в своих оценках от собственных пристрастий, а не от “позиции партии”. Мне она прочила большое будущее и уговаривала идти в аспирантуру. Не знала, что я еврейка или не понимала, где живет?
     Курировала курс Нина Александровна Федотова. Она преподавала русский язык. По-женски мила и обаятельна, Нина Александровна нравилась многим. Очевидно, ей тоже  не очень сладко жилось в университете.
То и дело возникали о ней те или иные слухи, и она приняла решение оставить университет и перейти преподавать в педагогический институт.
     Недолго до этого,она. собрала у себя весь наш курс - двадцать четыре человека.  Дома у нее прекрасная библиотека. Особенно тщательно  подобрана методическая литература и книги по языкознанию.
     Она поразила меня в тот вечер умением принимать гостей. Вот бы научиться! Нина Александровна сумела всех занять, сделать так, чтобы каждому нашлось дело. Мы играли в КВН, читали стихи, придумывали на ходу занимательные истории (реальные или вымышленные), объедались сладостями ее собственного приготовления и все это легко, непосредственно, играючись.
     Преподаватель зарубежной литературы как-то стоял вместе с нами в курилке за лифтом и, видно, решил немного пококетничать с девчонками. Он заговорил о  методах  своего преподавания.
“Понимаете, - бубнил он, - я вижу, что вам не интересно и не нравится, но я должен ориентироваться на среднюю массу, а у вас выше интеллекту-альный уровень.” Он читал лекции безобразно и мы стали ему высказывать свою точку зрения на этот счет. Он так рассказывал о Марии Стюарт, будто только накануне похлопывал ее по ягодицам. Во всей богатейшей литературе его, прежде всего, интересовала клубничка, единственно клубничка, и он, соответственно,подавал нам все произведения. Мало того, подавал бледно и неумно.
Пробыл он с нами, к счастью, не долго. Его посадили  то ли за совращение малолетних, то ли за денежные махинации. Мы не удивились.

     Все  как будто тоже. Те же походы в “автомат”. Встречи с девчонками и прогулки с ними по городу. Студии. Лекции. Клуб друзей кино. Всевозможные ком-пании, в которые мы вхожи. Вот я стою в ХГУ за лестницей у огромных окон. За ними синий город. Огни. Вечер. Осень. Идут люди. Мерзнут. И хорошо от того, что есть город, осень и, главное, что есть, я. Это чувство проникает сквозь все клетки, вглубь. Я счастлива. Вокруг ничего не изменилось. Изменилось нечто во мне.
     Написала расписание дня. В него включила занятия гимнастикой иогов, античной литературой, историей искусств, философией.
С Томой Сахненко мы строили план как найти могилу Цветаевой в Елабуге и затем добиться разрешения перевести ее тело в Москву и как найти надежного человека, что смог бы попасть в Париж и отыскать там блокноты и записные книжки Марины Цветаевой.
     За лифтом собирался весь цвет университета. Ира Серебрийская познакомила меня с Ирой Савиной. Вскоре та вышла замуж за художника Бахчаняна и уехала с ним в Москву, а оттуда в Америку. 
     Декан факультета преподнес нам предновогодний сюрприз. Войдя в аудиторию,  он обратился к Оле:
- Ландман, вы отзывались дурно о преподавателе философии.
Говорил он спокойно и самовлюбленно.
Оля ответила утвердительно:
- Свое мнение я высказывала в кругу близких мне людей и поражена вашей осведомленностью.
Тут-то все и началось. Оказалось,что кто-то из студентов говорил на кафедре о низком уровне преподавания философии.
Что из этого вытекает? Декан должен, во-первых, разобраться, каков в действительности уровень преподавания, а, во-вторых, выяснить мнение других студентов. Однако, он не собирался делать ни того, ни другого. Ему нужна не правда, а тишина, отсутствие даже намека на бунт, на недовольство. Старые сталинские методы. Не узнать истину, а припугнуть.
     Поднялся шум. Ира сказала, что если кто-то ходит и докладывает вам, и еще лжет, потому что Оля ни на какую кафедру не ходила, то человек этот просто глуп.
- Глуп? - Переспрашивает декан. Багровеет и кричит ей в лицо,-что же, я пересмотрю мнение о своих способностях.
     Он принял это почему-то на себя, впрочем, на воре и шапка горит.
- Вы, - он тычет пальцем в нас четверых, - вы вообще учитесь ради бумажки. - (Мы-то как раз и нет) - Так вы ее не получите. Я уж постараюсь. Я слышал, - продолжал Мосинцев, что университет вам ничего не дает (интересно,где он мог подслушивать наши разговоры?) Что же, я сделаю все от меня зависящее. Теперь мне понятно, откуда это исходит. Вы не окончите университет, я постараюсь! Я обращу внимание всех преподавателей на вас! Далее в таком же духе! Наша  четверка получила по мордам.
     Как противно, что весь курс замер. Кроме нас, все остальные после первой его фразы уткнулись в тетради и не подняли глаз, стоило же ему выйти, - все бросились сочувствовать и поддерживать. Оказывается и они согласны с мнением о философе и об университете и возмущены деканом.
И мое:
- Что же вы молчали три минуты назад?
Робкое:
- У нас и так много неприятностей.
Начался период борьбы. Мосинцев преподавал у нас русскую литературу конца 90-х гг. ХIХ века -начала ХХ. Золотой период. Как-то на лекции он утверждал, что если  Бунин вернулся бы на родину, его судьба сложилась бы более благополучно. Можно ли  проглотить подобную тезу? Люба попросила слова. Она умела говорить ярко.
- Откуда такое убеждение? Куприн вернулся умирать. Цветаева вернулась и все знают чем это окончилось. Бунина ненавидела власть. Он четко просматривал суть нового времени и его конец был бы ужасен. Заграницей он писал, а чем бы он занимался здесь?
     Преподаватель вышел из аудитории, хлопнув дверью, и отказался вести  занятия. Лучший выход, когда нет аргументов.
     Мне запретили писать диплом о Цветаевой. Тяжелый разговор с завкафедрой русской литературы профессором Легавко( ну и фамилия). Он сказал:
- Цветаева-декадентка. Литература без нее обходилась и обойдется.
Сколько в нем снобизма и дутой напыщенности. К экзаменам мы готовились как никогда. Их было пять в зимнюю сесию и все я сдала на отлично. Девчонки то-же сдали хорошо. Ни один из преподавателей не смог или не захотел, что делает ему честь, снизить нам баллы. Мы победили.
     На радостях после экзаменов отправились бродить по городу: Санди, Аллочка, Олька, Ирина и я. Встретили Витю Чекалина. Он писал стихи, сочинял для них музыку, но профессию выбрал более реальную. Работал в  НИИ, средоточие интеллигенции в те годы.
Витя позвал нас к себе во двор послушать песни. И вот мы всемером (он был с другом по прозвищу Витя маленький) приобрели по дороге пять бутылок сухого вина и уселись в его огромном дворе - он жил в доме специалистов - так назывался  жилой комплекс в районе госпрома, построенный в тридцатые годы. Престижный район.
Пел он свое и чужое: Окуджаву, Высоцкого. По мере уменьшения содержимого бутылок, пел все лучше.
Когда взглянула на часы, ахнула. Два ночи. Мы бросились по домам. К себе добралась около трех. Дома меня ждала живописная картина.
Тусклая лампа горела на секретере и бедная мама выискивала в справочнике телефон милиции. Папа находился в командировке.
Это единственный случай, когда я ее не предупредила и заставила волноваться.
- Прости, не смогла позвонить.   

     Как-то я попала к Чекалину на день рождения. Он много пел и много пил, потом попросил меня почитать стихи. Я читала Мандельштама и Пастернака, Есенина и Рильке, Ахматову и Гумилева, Цветаеву и Волошина… В благодарность от избытка чувств Чекалин поцеловал мои руки, пальцы, словно мы живем не в ХХ веке, а в эпоху галантных ритуалов. Это показалось диссонансом ко всему привычному. 

- 27 -
     Наконец, нашла работу по себе. Устроилась экскурсоводом в бюро путешествий. Внештатным. Начались поездки: Ясная Поляна, Мценск, Спасское-Луто-виново, Орел, Тула. Киев. Полтава. Луганск-Краснодон-Ровеньки. Днепропетровск. Запорожье. Керчь. Севастополь. Впервые от работы получала удовольствие.
Впечатления наслаивались. Люди. Города. Природа. Музеи. Сначала ездила только автобусами, потом и поездами, затем параллельно начала проводить городские экскурсии.
     Во время автобусных поездок двух-трех дневных мы колесили из города в город. Часто останавливались, осматривали то, что привлекало наше внимание,   иногда подвозили пассажиров от села к селу. Говорила со многими из них. Каждый человек  по-своему интересен, каков бы он ни был, а попадались люди необыкновенные.
     Вот, например, старушка, бывшая дворянка из Петербурга, Елена Васильевна Чамара. У нее было имение в Коктебеле. Знакома со многими, бывавшими у Волошина. Цветаеву не знала, но знает тех, кто знал. Дала адреса. Какая старушенция! Сохранила тонкость манер, обаяние и бодрость. Ей  далеко за семьдесят, а какая память, какие здравые рассуждения!
     Или еще одна попутчица - Саша. Чудеснейший человек. Умница. Окончила два института и аспирантуру. Влюблена в свою работу - логопеда. Написала диссертацию. Скольким помогла исправить речь.
     В пути, где встречи мимолетны, люди охотнее делились личным, становились откровеннее обычного.
     Попадались и трудные экскурсанты. Запомнилась женщина лет сорока. Она ехала с дочерью. Еще при посадке обратила внимание на ее блуждающую улыбку на перемазанном едой лице. Отсутствующие глаза. Через пару часов в пути она стала просить отвести ее в больницу, у нее, якобы, приступ хронической болезни, и срочно нужен укол морфия. Ближайшая оста-новка - Орел. Не успели выйти из автобуса, как увидели, как она валится в лужу и корчится в судорогах. Вместо музея поехали в больницу. Врач определил диагноз - морфинистка. Столкнулась с этим впервые. Группа ощутила шок.
     Случалось немало разых непрятностей, но все-таки больше происходило в поездках того, что радовало.
     В старых дворянских усадьбах сохранился особенный дух. Как там нравилось! И чем меньше человек нарушил естественность парка, тем он выглядел живописнее и приятней.
     Спасское полюбилось больше Ясной Поляны. Гостиница в Мценске, захудалая во всех отношениях, казалась необыкновенной. Я сидела в номере и писала рассказ. Осень дышала мне в окно прохладой и желтизной, и я думала,  это и есть счастье, такие минуты надо ценить.
     По парку в Спасском-Лутовиново нас водила простая женщина. Трудно сказать, в чем состояло чудодейство, но от нее исходила христианская доброта и  родилось ощущение,  это настоящее,  все, о чем она говорила, как раз то, что нужно  сказать. Ее рассказ выглядел не как игрой слов и не работой, а  самовыражением. Она говорила о Тургеневе, но через него в целом о жизни.               
И. Бунин писал в своей книге: “Какие далекие дни! Я теперь уже с усилием чувствую их собственными при всей той близости их мне, с которой я все думаю о них за этими занятиями и все зачем-то пытаюсь воскресить чей-то далекий юный образ. Чей это образ? Он как бы некое подобие моего вымышленного брата, уже давно исчезнувшего из мира вместе со всем своим бесконечно далеким временем.”
     Как это точно о любом воспоминании! Вот мы собрались старым литературным кружком отмечать пятилетие. Все с любопытством смотрели друг на друга. Понравился Милославский. Подобрел и помягчал. Читал новые стихи, куда интереснее старых. Много смеялись. Вспоминали.
     Встречаясь, мы говорили о литературе, поэзии,  политике, философии.Читали стихи и пели под гитару.  Магнитофоны и проигрыватели появились у нас чуть позже, посему в то время редко слушали музыку в записи. Танцевали не часто, разве что на вечеринках и днях рождения. Обычно проводили время в гостях друг у друга или же в постоянных прогулках по городу.
     Помнятся крестины Томкиного Кирюши. Какой будет человечек, загадывали, держа крохотный комочек в руках.
     Весело также в гостях у Жука. Туда приходили  ребята с физтеха, физического факультета и мехмата. В них ни йоты даже  намека  на надрыв, на апатию. Они нисколько не похожи на богему. Здоровые и настоящие мальчишки. Не такие, как те, среди кого привыкла общаться.
     Новый 1970 год я встречала вместе с ними. Такого количества снега не выпадало уже много лет. Так засыпало город, что не ходил транспорт и не работа-ли многие предприятия. Красотища. Ветер сбивал с ног, а снег все мел и мел.
Один из ребят, Саша Виленкин, пошел меня провожать. Мы продвигались между горами снега и вели неторопливый разговор ни о чем, и я вдруг как-то поняла, что именно этот человек - мой. Он учился на физико-техническом факультете. Удивительно, как он там оказался, единственный еврей. Возможно, из-за того, что его отец, профессор географии, преподавал много лет в университете.
     Ветки деревьев прогибались под тяжестью свеже-выпавшего снега, не везде даже виднелись стволы деревьев.
     Через несколько дней Саша пришел  в гости. Мы сидели с ним в нашей второй комнате и листали альбом. И тут - как гром среди ясного неба - я слышу из-за двери отец спрашивает Юрку:
- Что они там  делают?
     Для меня тогдашней… услышать такое… Остолбенела. Не знаю, как проявилось внешне, но состояние было близко к обмороку. Однако, Саша никак не отреагировал, и мы продолжали видеться.
     Он звал меня на улицу, и мы часами ходили по городу или сидели в скверах и говорили. Саша собеседником оказался интересным. Знал много, очень много самых разных вещей. Его неординарность чувствовалась во всем. О сложнейших физических явлениях рассказывал так просто, что они становились понятными даже мне.
     С удовольствием слушал стихи и никогда не уставал, сколько бы я их ему ни читала. Как-то он признался, что его студенческие статьи опубликовал некий сверхважный зарубежный научный журнал. Не помню - перепечатал ли с нашего издания или добыл их иным путем. Это во всех случаях грозило неприятностями.
     Саша пригласил меня в университет на “капустник” его факультета и я, вечерница, увидела как интересно проводят время студенты стационара. Весело. Беззаботно. Они все еще оставались детьми.
     Однажды мы случайно столкнулись во Дворце пионеров. Он привел сестру, а я брата на детский спектакль. Ждать надо было пару часов и мы спустились на цокольный этаж, где во Дворце помещались раздевалки. Болтали, курили и так увлеклись, что не заметили, что стряхиваем пепел прямо на его брюки. Это рассмешило обоих. Что-то неуловимое и необъяснимое словами реально витало между нами.
     Задержалась в один из дней в библиотеке. Прихожу домой. Мама сообщает, были гости, но не дождались. Ира с Аллочкой шли в кино. Потом пришел Саша. Они усиленно стали приглашать его, тем более, что пропадал мой билет, но он отказался. Это обрадовало.
     Прошел год. Мы заканчивали университет. Писали дипломные работы. Свободного времени не оставалось, но все-таки он звонил и мы по-прежнему прогуливались по городу по любимым маршрутам: Набережная, глухие улочки вдоль реки Лопань, Марьинская, Москалевка…
     Мой диплом ”Жанр литературного портрета в творчестве К.И.Чуковского”. Руководитель Владимир Маркович Черняков.
     Работа меня увлекла, и вот в течении года я жила, в основном, только ею. Получила на работе преддипломный отпуск и последние три-четыре месяца занималась с восьми утра и до поздней ночи.
     Я попросила Сашу посмотреть в их библиотеке что-нибудь по истории религии. Он принес книгу, но предупредил, что она отца, потому надо ее прочесть побыстрее.
     Мы договорились, что он позвонит в четверг, но он не позвонил, а когда позвонила я, уловила необычные нотки в голосе. Сказал, что, бог с ней, с книгой. Ему сейчас некогда и он не сможет прихо-дить. Все это звучало странно. Говорил скороговоркой, невнятно.
     Не существовало никаких причин заподозрить неладное. Однако, он больше не появился. Через месяц шла в университет. Навстречу двигалась большая компания ребят. Он  среди них. Когда мы поравнялись, сделал вид, что не узнает. Покраснел, просто стал багровым и прошел мимо. Я терялась в догадках. Не было оснований для подобного поведения. Терзалась, безумела от вероятности, от уже факта, потери, но ничего не сделала, чтобы что-нибудь выяснить.
     Я не задавала никаких вопросов и ничего никогда не раскладывала по полочкам. Через некоторое время снова столкнулась с ним на улице и уже лицом к лицу на узенькой Пушкинской. Он опрометью, опять пунцовый, перебегает через дорогу и ныряет в ближайший подъезд. Просто невероятно, что все это могло зна-чить?
     Через пару месяцев Виленкина забрали в армию. Хотелось написать и хотя бы выяснить, что случилось, но я не могла перебороть застенчивость и  попросить его адрес.
     Однажды зашла в гости с Аллочкой к одному из Сашиных друзей - к Косте Крупскому и он вдруг обратился ко мне, хочешь  знать, почему Саша перестал с тобой видеться?
- Конечно.
- Это сделал Нюсик.
     Нюсик - полное имя Ниссон - в их компании  единственный неприятный человек. Желчный и злобный, он ненавидел весь мир. Такое случается с людьми, испытывающими чувство собственной неполноценности. Нюсик - маленького роста, меньше метра пятидесяти, но,если для другого это досадный факт, у него переросло в болезнь. Он ощущал себя калекой. Возможно, это усугубило его страдания.
     Нюсик влюбился в Аллочку Сонькину без всякой надежды на взаимность. Он занимался в школьные годы  во Дворце пионеров,  в драматическом кружке и   писал Аллочке записки, назначал свидания. Из-за нее он бросил университет и пошел в армию, затем уехал жить в Новосибирск. Писал ей и оттуда. Вернулся и занялся  фотографией. В этом  нашел себя. Фотографом оказался великолепным.
      Аллочка, мы ее звали Соничка по фамилии, одна из самых близких подруг. Миловидна и женственна от природы и не то, чтобы красива, с толстой длинной косой рыжих волос, лицо в веснушках, но симпатична и естественна.
Она не умела лгать. Ей можно было довериться и доверить. Открыта. Бесхитростна.
     В школьные годы мой гардероб состоял из формы и сим ограничивался. Аллочка переживала  больше меня, сама сшила мне  юбку и пару платьев. Все, что  в ее силах, делала для подруг, не считаясь ни с чем.  Именно ей я доверила следить за маминой могилой, навсегда уехав из Харькова.
     Нюсик искал фотомодель для ню и  решил, что для этого более всего ему подходит моя соседка Тамара Манойлова. Он позвонил и попросил переговорить с Тамарой.
- Почему я? Обсуждай этот вопрос с ней.
- С ней уже говорил. Не хочет. Я знаю, что ты имеешь на нее влияние, а мне это очень нужно.
- Нет, я не стану этого делать.
- Если так, ты очень сильно пожалеешь. Последствия для тебя будут неожиданными.
- Ну и сволочь же ты, братец кролик.
Вот так мы мило переговорили и я тут же все выкинула из головы.
Тома жила в нашей коммунальной квартире, в комнате, которую прежде занимали Найгерцики. Те переехали в район под названием «Новые дома». Тогда строилось довольно много. Вселились они вчетвером. Отец Томки, мать, она и маленький брат, вскоре отец их оставил.
     Странное дело. Пока он жил с ними, беспробудно пил. Я часто видела, как его подбирали на улице. Не знаю, бывал ли он в принципе трезвым. Когда же он ушел к другой женщине и переселился в Высокий поселок, пить перестал. Чудеса. Внешне он никак не выглядел как алкоголик. Породистое лицо. Красивые черты. Тамара походила на отца.
     Она рассказывала, что ее бабушка из дворян. Фамилия Манойлев - молдавская. Отец молдаванин. В революцию бабушка потеряла все, чем владела, и с детьми бежала в свое имение под Харьковом, то есть в тот самый Высокий поселок, где у них дача, и куда потом перебрался ее отец. В общем, обычные катаклизмы большевистской эпохи. Правда, верить Тамаре нельзя.
 Ее мать Галина трудилась много лет в продуктовом киоске на платформе Южного вокзала.  Неграмотная, но добрая женщина, она закончила только два класса.
     Отсутствие образования   не помешало занять чрезвычайно  доходное место и она зарабатывала там большие деньги.
Однажды у них в комнате перевернулся сервант с хрусталем и дорогой посудой, через неделю Галя уставила его еще больше.
     Мою собаку Норда они подкармливали бутербродами с черной икрой, на нее у них уже никто не мог смотреть.
     Тома училась в одном классе с моим братом, ей  в то время едва исполнилось шестнадцать лет. Заниматься ей хотелось меньше всего. У нее возникали бесконечные проблемы в школе,туда она изредка наведывалась. Целыми днями к ней приходили друзья и подружки, слушали музыку, ели, пили, курили. У каждой из ее подруг, несмотря на юные лета, имелись уже свои разочарования, свои падения и взлеты.    
     В сущности, все девчонки самые обыкновенные и совсем неплохие  и так же обыкновенно у них потом сложилась жизнь. Одной судился муж алкоголик, другая не могла иметь детей из-за раннего аборта,  третья родила шесть детей и жила в нищете. Еще одна из них – Ира, то сходилась, то разводилась . Ладу себе ни одна  дать не смогла.
     Люда Рудная заканчивала школу в тюрьме. Она не была ничем ни лучше, ни хуже других. Просто, так сложилось. 
     Тамара яркая, эффектная бросалась в глаза. Черные глаза, черные волосы - молдавско-украинский тип. Правда, иногда выдавала себя за еврейку. Круг общения - от сыновей партийных босов до бомжей. Ей все  интересны, но заставить ее пойти с тем, с кем не хотелось, не смог бы никто. Денег она ни с кого не брала, поэтому совершенно напрасно мои подруги называли ее проституткой. Она делала только то, что  хотелось. Ее тянуло на приключения с неодолимой силой, и она их находила везде. Удержать Тамару все равно,что остановить цунами.
     Как-то поехала со мной на пять дней на экскурсию в Днепропетровск. Ее мама умоляла  взять Томку с собой, потому что никто, кроме меня, не мог с ней справиться.
      Из школы ее исключили: пришло сообщение из вендиспансера о том, что Тамара лечилась у них от гонореи.
    В поезде она отпросилась купить бутылку минеральной воды и по пути в буфет успела-таки заглянуть в чей-то номер.
     На следующий день наша группа отправилась осматривать Запорожскую ГРЭС. Там встретили еще один харьковский автобус. Экскурсовод-коллега и приятель - издали помахал рукой и сообщил, мол, увидимся в Днепропетровке. Мы живем в вашей же гостинице. И Томка вдруг в последнюю секунду - уже тронулись с места-перебегает в его автобус и была такова.
     Вечерами я долго засиживалась за письменным столом. Вблизи кухни каморка, собственный закут. В один из таких вечеров явилась Тамара и сообщила,что познакомилась с наркоманами. Кололась. Дальше следовал рассказ о компании,куда  она попала в тот вечер. Молодой парень жил за счет девчонок. Приобщал их к наркотикам, а затем заставлял на него работать на улице.
     Я  в ужасе. Только этого не хватало. Она стала приходить под утро или не приходить совсем. В другие же дни сутками не вставала с постели.
Сколько труда, сколько сил  мне понадобилось, чтобы убедить ее не видеться ни с кем из них. Слава богу, с ними она порвала. Она-то да, а вот ее подруга Люда, та, что попала в тюрьму, а  другие девчонки...    
Томкин плюс-это ум. Если человек сам не видит, в чем его выгода, другие его не уберегут.
    м Мы часами могли разговаривать обо всем на свете. Мама не понимала, как мне может быть интересно с Тамарой. Очень даже может.Она интересовалась самыми разными вещами.Мы говорили о космосе, о литературе, о политике. Я общалась с ней как с подругой и рада, что смогла помочь  в трудный момент.
     Однажды,к тому времени Тома жила уже в Финляндии и вышла замуж за художника, она приехала ко мне домой. Мы провели весь день вместе. Тома чего-то пекла в моей духовке, няньчилась с моим дитятком, плакала и смеялась сквозь рыдания и тут же говорила, что она всю жизнь молится за меня. То, что я сделала для нее, так она считает, больше и важнее всего, что было в ее жизни. Без меня не случилось бы ничего, кроме болота. Она девять раз рожала и все дети вскоре умирали, а один мальчик прожил три года.
Она расплатилась за все. Больше мы не виделись.
     Нюсик  искал модель для ню. Однако, при чем тут я? Костя рассказал, что при нем  Нюсик говорил со мной по телефону. Я болела и сказала, что собираюсь идти с Тамарой в поликлинику. Ей тоже надо  туда.
- Не знаю точно, что он сказал Саше, что-то вроде того, мол, посмотри, с кем она водит компанию. Сегодня, я знаю, они вместе идут в притон. Может,  не совсем так, - добавил Костя, - я сидел во второй комнате, но почувствовал неладное и стал прислушиваться. Это все, что знаю.
     После этого сообщения, первая мысль, правильно, что перестали видеться. Не мой человек, если мог поверить в подобную чушь, мог заподозрить меня в дурном. Значит, не знает и не верит. Даже не поговорил со мной...
     Его друзья рассказывали, что к нему в армию ездила одна приятельница. Она успела к тому времени уже дважды побывать замужем и дважды разойтись. В ней жило неодолимое желание войти в историю, а так как она  собой ничего не представляла, то занялась поисками гения-мужа. Саша оказался в самый раз. После ее визита к нему в армию заявила, что ждет ребенка. Он женился. Потом выяснилось, что она «ошиблась» и ребенок появился у них  спустя некоторое время. Мне  всегда казалось, что он не может быть счастлив в  браке, впрочем, кто знает.
     После армии Саша не мог найти работу в городе, устроился учителем физики в загородной школе. Полтора часа ежедневно ездил туда и столько же обратно. Долго это выдержать сложно. Решил ехать в Америку, где уже знали его статьи. Одно время он работал на случайных работах.
Мы не виделись. Только однажды... Шла через сад Шевченко и, свернув с главной аллеи, неожиданно оказалась возле скамейки, на которой сидел он. Не знала, что делать. Он поднял голову и как-то многозначительно произнес:
- Здравствуй!
     Потом стал говорить, что уезжает в Америку, но ни слова о прошлом. Он, действительно, очень скоро уехал.
     Его отца, знаменитого профессора Виленкина, уволили с работы, несмотря на имя и звания. Через несколько лет его родители отправились к нему. Ребята рассказывали, что в далеких далях, друг их не пропал, напротив, преуспел в науке. Работает в Хьюстоне, в центре космических исседований. Преподает. У него выходят книги, статьи. Он,  удостоен нескольких престижных премий.
 
     Диплом  написан. «Жанр литеретурного портрета в творчестве К.И.Чуковского». Все преподаватели захваливали наперебой.
Березникова:
- Буду вас рекомендовать в аспирантуру.
Я, понимая, что с моей национальностью шансы нулевые:
- Не стоит!
Недоуменно:
- Но у вас ярко выраженные филологические способности.
     За месяц до защиты деканат и лично декан Голубева отчислили Ирку из университета. Дело в том, что зимой нам обьявили, надо сдавать зачетные книжки. Все экзамены  позади, отметки проставлены в ведомостях, но в зачетках у некоторых ребят имелись пробелы. Вместо того,чтобы разыскать преподавателей, Ира поступила иначе и отметила все сама. Ничего не приписала, но расписалась вместо двух-трех профессоров.
     Ее обвинили в подделке государственных подписей и лишили права поступления в другой вуз. Дикая несправедливость.
     Мы  пошли к проректору. И  ему о Ире: -Лучшая их лучших. Больше всех имеет право на звание филолога. В конце концов, добились разрешения Серебрийской защищать диплом, правда,в следующей году.
     День моей защиты диплома! До этого столько труда. Занималась ежедневно в библиотеках и дома, но вот все позади и я стою на кафедре, зачитываю реферат и сильно волнуюсь, но беру себя в руки. От-вечаю на вопросы, слушаю хвалебную резензию Чернякова.
     Получила отметку отлично. Мне кажется, что все трудности позади, и хочется податься к морю, и ходить в театры, и в походы... Напряжение  многих месяцев спало. Закончился еще один, может быть, самый важный период жизни.    


               

                Книга пятая


- 1 -
     В сентябре мы с Олей уехали в Москву. Остановились у Тамары Сахненко. Она с мужем Сергеем жила на улице Зацепа:

А по улице Зацепа
Водит мама
Два прицепа.
Дело было вечером
Делать было нечего.

     Эта улица находилась вблизи Садового кольца, между двух остановок метро: Пятницкой и Добрынинской, и мы пешком решили обойти кольцо по кругу. Часами вышагивали по городу из конца в конец.
     Дом, где Сергею Чепелю его работа выделила жилплощадь, типично купеческий, деревянный. Самое удивительное, что во всех списках он уже пару лет, как значился снесенным, но он все еще стоял, выглядел вполне прилично и жил своей жизнью.
У ребят две комнаты на первом этаже и соседка: коренная москвичка из пролетариата.Ее лексикону могли позавидовать грузчики. Его перенасыщали самые отборные выращения.
Нашему переезду предшествовало несколько месяцев раздумий. Казалось, Харьков себя изжил.
     Я мечтала об аспирантуре, а параллельно думала найти работу, снять комнату и тогда появится возможность заниматься в библиотеках, ходить в музеи, на выставки, на литературные вечера... Да мало ли куда еще.
     Система прописки не позволяла свободно выбирать место жительства. Остаться в столице возможно только в нескольких случаях: получить там работу, поступить учиться или же выйти замуж за москвича.
     Мои идеи о переезде поддерживала Оля Ландман. Весь год мы копили деньги. Я  работала в нескольких местах. Мама пыталась робко меня отговорить, но видела, что это бесполезно. И вот в сентябре 1970 года мы  отчалили в Москву. Запомнилось трогательное прощание. Родители вышли за калитку. Проводили  до такси. Мама давала последние напутствия. Только потом поняла, как непросто ей давались эти проводы.
     С новеньким университетским дипломом в родной столице, куда надо пойти прежде всего? Конечно в вуз. Так и сделали. Благо, он рядом. В Плехановский, народного хозяйства. Каково наше удивление, когда выяснилось, что филологи им нужны. Есть места и в институтской газете, и на кафедре русского языка и литературы, но без московской прописки они не имеют права взять на работу куда бы то ни было. Дальше больше. Та же история повторилась и в школах. Учителя нужны, да еще как, но москвичи, не иногородние.
     Я вспомнила свои поездки по толстовско-тургеневским местам и предложила себя в качестве лектора. В Театральном музее охотно приняли мое предложение, но, увы, ни одной лекции мне так и не дали там прочитать. Тут я решила использовать свою профессию экскурсовода. В экскурсионное бюро и даже на курсы можно было попасть, если уж не москвичам, то хотя бы пригородним из Подольска, Люберец, на худой конец, тулякам. Однако,к этой категории я не при-надлежала. Все оказалось не таким, как думалось.
     Работы  сколько угодно, но без прописки не брали ни на одну. Мы сосредоточили усилия на том, чтоб прописаться. Первый и наиболее простой путь - это фиктивный брак. Сережин приятель предлагал брак настоящий,однако соглашался  на любой,  но я не хотела ставить себя в лучшее, чем у Оли положение, во-вторых, боялась, что при его чувствах, трудно будет соблюсти фиктивность,а,кроме того,волновала реакция  родителей. Выходить замуж в самом деле не входило в мои планы. Оставался вариант - поиски сердобольных. Таковых не находилось.
В Москве проживало несколько моих двоюродных тетушек. У Ольки-двоюродная сестра. Никто из них не горел желанием оказать нам какую бы то ни было услугу. Правда, одна из теток,Полина, согласилась меня прописать. Ее дочь жила в Казани, а тете принадлежал милый домик в одном из подмосковных поселков.
     Предварительно она взяла с меня слово, что я ни на что не претендую. Редкая порядочность. Я думаю, не у многих сыскалась бы родственница, что доверяет словам и готова помочь в столь щекотливом деле.
     В один прекрасный день она отправилась со мной в местное отделение милиции. Просидев полдня в очереди, я, наконец-таки,попала в кабинет к начальнику, вершителю человеческих судеб. Деревенский парень лет под тридцать, усадил меня напротив на стул и стал болтать о том, о сем. Куда ему спешить на работе? Долго и обстоятельно он перессказывал различные случаи из своей богатейшей практики и все больше эротического характера.
     В конце-концов сказал, что предоставит мне про-писку, более того, снимет приличное жилье, обеспе-чит безбедное существование и будет время от времени проведывать меня, где-то пару раз в неделю.
     Как я ненавидела его в эту минуту! Вылетела из кабинета к поджидавшей тете. Так провалилась еще одна попытка зацепиться в столице.
После этого мы с Олей пошли по пути лимитчиков. Попали на механический корочаровский завод, но там нуждались либо в молотобойцах, либо завод готов был предоставить нам работу на Севере и на Крайнем Се-вере страны. Тут наши интересы не совпадали.
     В какой-то момент стало ясно, лучшая работа в Москве-дворник. Ему полагается не  только прописка, но и жилье. Однако, это место оказалось завидным, недоступное для двух юных девушек из Украины. Мы видели дворников актеров, переводчиков, аспирантов. Куда нам тягаться с ними! Осталась возможность трудиться  там, где не спрашивают прописку.
     Первая подобная работа-няней. Я сидела у очеред-ной тетки и названивала по объявлениям в газете. Мне казалось,что с этой работой не будет проблем, но голоса на другом конце провода дотошно и подозрительно допытывались, сколько мне лет, где родные, почему сбежала в Москву, не учусь, не иду на производство. Из сотен вариантов только раз или два предложили встретиться и поговорить. В конечном итоге везде отказали. Одна женщина призналась, ей очень нужен человек, не с кем детей оставлять, а в детсаду болеют и далеко возить, но боюсь держать вас дома с мужем, он раньше заканчивает работу, а вы слишком молоды. Вот, подумала я, какие бывают «высокие отношения»!
     Зловещий круг замыкался. Спираль отчаяния. Мы обратились в интернат, куда вообще никто не хотел идти работать, но не взяли и туда. Директор с укором:
- Приехали бы вы хотя бы из Рязани, Курска, в конце концов! Я не имею права оформить людей из такого далека.
     Проедали последние с собой привезенные копейки. Экономили на всем. Впрочем, Чепели жили не лучше нашего. Тома тоже искала работу. Сережа-молодой физик в космическом центре управления полетом, получал столько, что они еле сводили концы с концами.
     Мы питались вместе, ежедневно скидываясь по рублю. Утром пили чай с бутербродами или жарили оладьи, днем варили суп из концентрата и жарили кар-тошку, а вечером  снова пили чай.
     Как-то утром я проснулась и увидела, что выпал снег. Пальто у меня не было, куртки,  тоже. Выйти в свитере на мороз нельзя. Тамара отправилась в детский мир и вернулась оттуда с пальто невообразимого (грязно-розоватого) цвета и подрост-кового фасона, однако на ватине и довольно теплым.
     Я отстукала родным телеграмму с просьбой о ста рублях и облачилась в блаженное тепло. Много ли на-до для счастья?
Ходила в нем еще шесть лет. Мы приехали в Москву, чтобы работать и учиться, но не получалось ни то, ни другое.
     Выяснилось, что в университете целевая аспирантура, то есть кандидаты присылались от всех 15 республик по одному-по двое на готовые для них места.
В пединституте имени Крупской система оказалась более демократичной, но мне рассчитывать было, прямо сказать, не на что.
     Мы несколько раз ходили в театры. Посмотрели в Сатире «Свадьбу Фигаро», в Современнике «Борьбу с Саламандрами,» попали в студию «Жаворонок». Ездили на интересные лекции в университет. Случайно оказались на защите докторской диссертации А.Волкова. Его учебник  перелистывала еще будучи студенткой. В то время я много читала. Открыла для себя Олдриджа, Гертруду Сталь...
    Однако, нормальных условий для жизни не было. Я думала, найду работу, сниму жилье и все остальное время посвящу учебе. Работы не оказалось. Деньги заканчивались. Жить у Томки постоянно неловко, к тому же на праздники к ней приехали родственники. Куда деваться? Провели ночь у Олиной сестры Эммы, следующую на Курском вокзале. Затем отправились к одной из моих теток. Всем своим видом она показывала,что мы ей не нужны. Напоила чаем и сказала, что, так и быть, на сегодня она меня оставит, а подруга пусть идет, куда хочет. Это звучало ужасно.
     На несколько дней мы перебрались к чете Ароновых. Дина и Борис – харьковские друзья. Дина занималась с нами в литкружке. Уехала к отцу в Москву. Закончила медицинский институт. Оказалась талантливым врачем, энергичным и эрудированным человеком.
    Когда не прийдешь, она бывала обложена самыми интересными книгами, самыми модными альбомами живописи и самиздатом. Часами мы могли говорить на самые разные темы и всегда было нам интересно друг с другом.
     Ее муж напоминал мне Пьера Безухова. Детей у них в ту пору  не было,  имелась одна небольшая комната и еще меньшая кухня. Кое-как нас с Олей пристроили на кухне. Для Оли нашлась раскладушка, а мне постелили на узеньком диванчике подле кухонного стола. Пробраться утром позавтракать Борис мог с некоторым трудом.
     Это неудобно со всех точек зрения. Надо было что-то решать и я купила билет домой, в Харьков. Ольке ехать не хотелось.
     В один из последних московских вечеров прогуливались по улицам. Пересекли Красную площадь и вышли к кинотеатру «Зарядье». На его входных дверях висело объявление: требовались ночные уборщицы. Оплата сто рублей в месяц.
Постучались в кабинет к директору. Та-немедленно и однозначно:
- Беру! К работе приступайте сразу после праздников. На календаре отметила:
-Сегодня 4 ноября. Приходите через неделю.
Я уже с билетом на пятое на руках.
- Ехать-не ехать?
     Решила отправиться на праздники домой и вернуться, но не вернулась.
Родители  получали квартиру, чтобы прописать  меня, требовался паспорт, а, кроме того, я не видела, во имя чего стоило мыть в Москве полы?
Олька писала интересные письма. Она поселилась в кинотеатре. То есть при нем имелся туалет, а рядом - довольно большая подсобная комната. В ней держали инвентарь, стояло пару стульев, диван. Через ночь Оля мыла зал в кинотеатре, потом спала. Гуляла по городу. Имела ли смысл подобная жизнь?

- 2 -
  В Харькове почувствовала себя неприкаянно. Не  хотелось ничего. Часами сидела у окна и смотрела на улицу. В Москве стояла уже зима. Здесь поздняя осень. Река еще не замерзла, и серые краски преобладали над другими. Город после Москвы показался крошечным и некуда в нем  ходить.
Свое состояние пыталась изложить на бумаге:
«Опустошенность. Угнетенность. Надломленность. Унизительная, жалкая и безжалостная жизнь. Радостей нет. Просыпаюсь, бодрствую и засыпаю с одним чувством – тоски. Но тоска ли это? Скорее, сосущая, вытягивающая нутро – тревога.
Без видимой причины, пустая и злобная. Она то отпустит на миг, то вопьется вновь. Лишь с  работой дрели по живому сопоставимо подобное состояние, но к чему сравнения? К чему вообще это никчемное бесцветное житье? Вот уже не покривлю душой - воистину все безразлично. Буду ли работать и где? Получат ли родители ожидаемую квартиру?
     Дома обстановка взрыва. Себя чувствую загнанным взъерошенным псом. В дождь, в холод он забился под мост, но и от  туда его гонят пинками.
     В мире редко кому есть до других дело. Равнодушие - царь царей. Только корысть может поколебать безразличие. Возможно, я кажусь кому-то отталкивающей, противной, да мало ли какой еще, но себе я сама Я и нельзя обменять себя на другую. Себя можно воспитывать, но зная истоки поступков их расцениваешь иначе, чем окружающие.
     Что предпринять? Разве нравится собственная трусость (походы к зубному врачу), мягкотелость (неумение постоять за себя), хочу быть первой, а не одной из. Самой нужной, самой любимой, но,видно, у меня судьба иная.
     И странное дело, окружающие говорят обо мне ми-ые и добрые слова, но это не помогает самоутверждению, ни добавляет счастья. У меня нет тех качеств, что приносят успех. Я не умею быть наглой, настойчивой, угождать, казаться нужной, полезной, «душенькой».
Это цитата из дневника 1971года. Как я хорошо сохранилась! То же самое я могу сказать о себе и теперь.
     Радовало только чтение. После Москвы набросилась на книги. Я читала «Всеобщую историю искусств» и учебники по истории, штудировала философов антич-ности и современную поэзию, изучала книгу «Религии мира» и увлекалась прекрасными мемуарами русских классиков. Круг чтения был велик, и я копила уйму сведений из разных областей знаний.
     Обстановка дома удручала. Родители хотели, чтобы я была как все, работала, вышла замуж. Мне исполни-лось 24 года. Редкий день проходил без упреков. Когда отец возвращался с работы домой,только  слышала шум его шагов в коридоре,я как бы сжималась в комок и чувствовала, что стынет спина.
      Один день слоился на другой, неделя на неделю. Уже подошел март. Попытка прижиться в столице не  ушла в забытье, но уж не так остро ранила своей неудачей, да и неудачна ли она. Это немалый опыт. Он по-своему
оказался  полезным.
     Скрипучий озноб прорастал сквозь меня. Удары сыпались с разных сторон.
Работы не находилось. Искала не только ради денег, но и для души. Ходила от конторы к конторе. Нигде не требовалось. Мое тогдашнее состояние – спина сжатая в ожидании камней.
И мартовская дневниковая запись: «Если не произойдет в ближайшее время перелом - возможна гибель».
     Все изменилось в один миг. Мне позвонил Марк Владимирович Черняков и предложил писать диссертацию. Тему мы выбирали вместе: «Жанр литературного портрета в советской прозе» на материале произведений М.Цветаевой, Б.Пастернака, М.Волошина и К.И. Чуковского.
     Буквально на следующий день позвонили из экскурсионного бюро,и сообщили, что берут меня на работу внештатно и отправляют сопровождающей в Закарпатье на девятнадцать дней. Я летела туда за документами и все еще не верила, и все боялась, не передумают ли, не перепутали ли чего. Откуда вдруг такое счастье?
     О! Эта поездка! Кусочек моей жизни. Поездом до Львова. Потом уже автобусами Рахов, Яремча, Ясеня, Кобылецкая Поляна, Мукачево, Ворохта и снова Львов. Все внове. Все в первый раз.
     Два часа ехали рядом с границей на расстоянии полутора-двух метров от сетки, разделявшей землю на Румынию и Украину. Стояли у столба,разрезающего по-ля на Чехословакию и СССР. За ним виднелись уже чужие деревни и горы.
В Закарпатье удивили дома-нетипичные для восточной Украины - узкие улочки, яркие крыши из черепицы. Таких прежде не встречала. Другие люди. Нередкость в городишке знание простым человеком трех-пяти языков. Попадались и поистине полиглоты.
     Мир вокруг показался непривычным, кофейни, ресторанчики на каждом шагу со столиками на улице – все на западный манер. Мы с частью группы в Ужгороде освоили два подобных заведения -«Скала» и «Дзеркальний зал». В нем работало варьете до трех часов ночи, играло несколько музыкальных групп, каждая на свой манер. Залы  оригинально оформлены: в венгерском стиле, цыганском, гуцульском...
Я жадно осматривалась вокруг. Запомнился охотничий домик в готическом стиле, дворец королевы Англии Марии-Терезы, замок Паланок  в Мукачево, Несвицкий в Ужгороде. Себя ощущала человеком, которому позволили перелистать страницы чужой жизни.
     Вернувшись из Закарпатья,  уехала в Прибалтику. Тоже впервые. Две недели жила с группой в гостинице в Даугавпилсе. Большую часть времени я была свободна. Гуляла по городу, сидела подолгу у реки.
 Мне понравились маленькие городишки: Заросай, Тракай, Алитус... Мы с туристами заглянули в первое попавшееся кафе и поразились поведением местной публики. Они дружно попивали вино и пели хором просто  ради удовольствия. В Харькове в голову никому бы не пришло петь в общественном месте, разве что в состоянии опьянения. Здесь народ вел себя раскованно.
     Мы съездили на один день в Каунас, на день в Вильнюс и  в Ригу. Экскурсия в Ригу оказалась неудачной. Много времени провели в дороге, а в городе всего-то и успели увидеть – витражи Домского собора, памятник Райнису, да несколько улиц.
В Каунасе слушала концерт колоколов. Побывала в музее «Чертей». Понравился юмористический рассказ девушки-экскурсовода. Поехала в «9-й форт»...
Больше впечатлений - от Вильнюса. Обратные биле-ты взяла группе специально с пересадкой в Вильнюсе. Отпустила людей до вечера гулять, а сама целый день бродила по городу,
     Обошла всю старую часть, где сохранились остатки крепости, домики по виду удивительно древние, много маленьких и очень приятных скверов. По пути попада-лись соборы. Я зашла  в костел «Петра и Павла». Он  поразил, оглушил  великолепием, раздавил мощью и силой.
Состояние приподнятости не оставляло. С этой первой поездки и на всю жизнь моя любовь к этой земле. Вот бы где родиться. Только тут душа открыта к восприятию самого-самого. Как целительны для меня прогулки по берегу холодного Балтийского моря! Пешком прошла все станции от Майори. Булдури. Дзинтари. Калгари. Сколько музыки в этих названиях!
Уезжая, говорила себе-это лишь штрихи. Я еще вернусь. Это начало моего узнавания этого края.

- 3 -
     Родители уехали отдыхать. Юрчик поступил в институт. Я осталась одна, не считая собаки. Наконец – нашла постоянную работу на детской экскурсионно-туристской базе.
Вспоминала Москву.
     В доме у меня всегда много людей. Приходили приятели по курсам английского языка, бывшие школьные и университетские подруги, их друзья и друзья их друзей, те, с кем знакомилась и сдруживалась в поездках, наш литературный кружок... Я познакомилась с Ирой Бестужевой. Она работала литературным консультантом в театре русской драмы имени Пушкина. Иногда появлялись у меня ее приятели актеры. Заглядывали художники, поэты, просто интересный народ.
     Как-то позвонил Леня Туревский и попросил разрешения прийти. Поняла, что он решился на серьезный разговор и, чтобы его избежать, позвонила Алке и попросила ее явиться минут через сорок. Стыдно до сих пор. Надо во всех случаях разбираться самой. Моя  патологическая застенчивость портила жизнь.
     Общалась и дружила со многими, но как только чувствовала, что интерес ко мне переходит дружеские рамки, бежала стремглав со всех ног.
     Тот же Леня, столкнувшись со мной у дверей теат-ра «Оперы и балета», там, кажется, работала его сестра, попросил:
- Подожди, удели минуту за все годы моего к тебе отношения!
Стало неловко. Нельзя бросаться людьми, но не могла ничего поделать. Как себя перебороть? 
     В один из дней, сидела на диване в любимой позе, по-турецки и почувствовала резкие боли в боку. Встала, походила по комнате, не проходило. Более того, начался озноб. Прошлась к соседям Манойловым  посмотреть, как они. Накануне мы вместе съели тарелку жаренной картошки с грибами, но они были в порядке.
Через некоторое время озноб усилился и поднялась температура. Боли стали невероятными. Собрав все силы, поплелась в поликлинику. Там сдала анализ крови. Он показал воспаление. Лейкоцитов оказалось в два, а то и в три раза больше нормы. Тут же отправили в больницу с диагнозом «острый аппендицит».
     Однако, у меня собака и я не могу ложиться на операцию. Какой выход? Одна из подруг - Наташа Круговая - соглашается переехать ко мне, кормить и выгу-ливать Нордика. Собрав нехитрый скарб и отдав последние распоряжения, отправилась в больницу. И что же? Меня проверяло несколько врачей по очереди и никто не понимал, что происходит. Да, подтверждал каждый, идет воспалительный процесс. Новый анализ еще хуже прежнего. Но воспалительный процесс чего? Гинеколог, уролог, терапевт, хирург утверждали, что с их стороны не видят ничего. Была пятница. И в результате продолжительного осмотра меня решили от-пустить домой.
Хирург, суровый пожилой мужик:
- Я гарантирую,что это не аппендицит. Беру на себя ответственность. В выходные оперируют только в случае крайней нужды. Здесь что-то другое.
С температурой 39 градусов, превозмогая себя, поплелась домой. Две недели валялась в таком состоянии. От болей живота не могла даже шевелить пальцами ног.
     В конце второй недели появилась Сарра Иосифовна и принесла маленькие красненькие таблетки (дедушкина жена работала медсестрой в инфекционном отделении в больнице). Не помню, где в это время находился  дедушка, но родственники не проведывали. Помогали только друзья. Норд был накормлен и выгулян. Кстати, он все понимал и без игр и сопротивления гулял с моими подругами. Иногда подходил к дивану, где я лежала, и клал голову рядом на подушку.
     Однажды температура поднялась до сорока. Наташа вызвала скорую помощь. Молодые ребята приехали, посмотрели, пощупали, но серьезно не отнеслись. У вас есть снотворное?
Наташа поискала в тумбочке. Там лежал люминал.
Это подходит?
- Подходит! – ответили они, почему-то многозначительно  посмеиваясь.
     Сарра Иосифовна попробовала иное средство и при-несла флакончик с красной жидкость, ее накапывали  на кусочек сахара рафинада. Как ни странно – это помогло и боль постепенно отступила.
     Родители вернулись в тот самый день,когда я впервые поднялась с дивана. Как это ни обидно, к моему рассказу о болезни они серьезно не отнеслись.
    
     Все свободное время посвящала занятиям. Уже написала первую главу. Отнесла ее шефу. Он долго держал ее у себя, потом вернул со словами, то что вы сделали, безусловно, интересно, но в первой главе должна быть не история мемуарного жанра, а...
     Снова взялась за первую главу. Сделала ее и перешла к введению, а затем ко второй – самой важной части своей работы.
Непонятное странное чувство переполняло меня. Откуда оно? Очевидно из-за того, что жизнь стала осмысленной. В периоды, когда не писала, казалось, что не живу.
     Утром, открывая глаза, состояние счастья, оттого, что пасмурно небо и блеклы облака. Через час, гуляя с Нордом, оттого, что ослепительны те же об-лака и то же небо, и легкая рябь реки, и лодки на ней неподвижны. Вот идешь, несешь себя по городу молодой, красивой, взрослой. Развевается широкое платье от ветра, прыгают сумки в руках. Нравится гордо идти по улицам, ни на кого не глядя, и утром и вечером.
     Но беда! Эта легкость, этот внутренний покой зыбок. Он улетучивается так же внезапно, как и возник, чтобы через минуту появиться опять. В минуту его отсутствия сосущая душу тревога. Состояние, выматывающее своей неопределенностью, тоской, интуитивным ожиданием дурного.
     Сентябрь. «И с каждой осенью я расцветаю вновь». Моя пора года.
Вечное непрекращающееся время. Работа. Дом. Улица. С работой смирилась. Платили гроши. 70 рублей в месяц. Дома - быт и занятия.

- 4 -
     Занятия продвигались. Правда, Черняков  не нахо-дил свободного времени и все тянул со встречами. Мне это мешало. Напишу главу, но без его рецензии дальше не двигаюсь.               
     Май 1972г. Мы доживали на Конторской последние дни. Получили новую квартиру на проспекте Гагарина. Там папа сделал великолепный ремонт, но переезжать не хотелось. Уже сложили вещи, увезли мебель.
За окном стояла мерзкая погода. Холодный дождь. Ветер. Май, а температура поздней осени плюс три.
     За окнами родной пейзаж. Река. Мост. Фруктовый сад. Сколько чувств родилось тут и умерло. Разве это можно оставить? Вид за окнами. Он давал столько впечатлений. Да он просто часть меня самой! Что ждет на новом месте?
     Уже все перевезли и все переехали, а я еще оставалась некоторое время на Конторской в пустых комнатах, но нашу квартиру занимали Манойловы, пришлось перебраться и мне.
     В июне началась одуряющая жара, небывалая в Харькове, по словам синоптиков, с 1908г. Днем температура доходила до 40 градусов.
     Уже спустя месяц жития в новой квартире не могла смириться и привыкнуть. Нет-нет, а возникало желание отбросить притворство, снять новые декорации и все вернуть на свои места. И совсем не казалось, что так было всегда. Так не было! И хорошо, что не было так.
     Оказалось, что в новом доме негде укрыться от солнца. Оно проникает во все углы. В старом не ощущался ни холод, ни жара. Так строили. Лучи солнца не проникали прямо в комнаты, стены толстые и много пространства внутри квартиры, в ее глубине. А тут как в степи. Вечерами ветра, а днем, даже на полу, тем более в ванной, тем более на балконе - остается только на стенки лезть.
С закрытыми окнами – парная, с открытыми - ад.
     Всегда радовалась, что живу не в новом доме, увы, живу в новом!

     Вернулась из Москвы Олька. Устроилась работать библиотекарем в спецшколу для малолетних преступников. Работа забирала у нее массу времени и сил, но ей нравилась. Она рассказывала  невероятные истории из жизни ее воспитанников.
Они напоминали детективный роман, но не жизнь. Однако, для них такова явь: тюрьмы, погони, оружие, пьянки, драки, насилия...
     На работе у нее не всегда  безопасно и она подвергалась риску, но сумела расположить к себе самых отпетых колонистов, а других просто подчинить и заставить себя уважать.
Вообще, она чувствовала себя уверенно и действовала смело. Знала, как надо разговаривать с подобными людьми.
     После занятий в университете, а на вечернем они заканчивались довольно поздно, я побаивалась возвращаться одна, но когда мы шли с Олькой, испытывала чувство полной безопасности. Чаще всего мы шли пешком по Сумской до площади Тевелева, затем до универмага и потом по Свердлова до Дмитриевской и Конторской. Оля жила на Москалевке и от моего дома ей  идти еще оставалось добрых пятнадцать-двадцать минут.

- 5 -
     Аллочка и Ирина ездили отдыхать в Палангу, и там произошел неприятный случай. Они познакомились с молодым литовцем и гуляли втроем по улице.  Он – врач из Вильнюса. Вдруг бросид фразу:
- Недавно тут еще дурно воняло.
Алкино удивленное:
- Чем?
- Чесноком.
- Почему?
- Тут жили евреи.
- Вы считаете,что от них несет чесноком?
- Безусловно.
- Перед вами еврейка!
- Ну и что?
- Вы чуете чесночный дух?
Он втягивает воздух:
- Да, представьте что-то есть!
     Алла поворачивается и уходит. Она уходит, а Ира остается.
Вот такой «миленький» диалог. Чеснок – плод жизни. Эпикур говорил, мол,хотите долго жить, ешьте чеснок.
     Низменный дух, о котором говорил доктор из Литвы, выход его ненависти. Но только ли к евреям? Оказалось он также ненавидит русских, украинцев...
Даже литовцев, которые живут в городах и знаются со скотом, то есть с перечисленными нациями. Он ясен в этой истории. Наверняка, подошел к девчонкам, учуяв в них нац. принадлежность, чтобы высказаться. Это в нем говорит его неуверенность в себе, плебейство. Ведь так же точно другие народы, те же немцы, в грош не ставили его народ вместе со многими другими.
     Как долго еще не изжить неприятия одних другими! И каждый убежден в собственной элитарности и в праве судить. А как же тогда: «Не судите и не судимы будете»
               
     В экскурсионном бюро существовала отработанная система получения работы: с помощью блата и взяток, в виде подарков или денег. По своей наивности, я узнала об этом достаточно поздно, да и не умела я проделывать сии дела, посему рассчитывать на постоянные поездки не приходилось. На детской турбазе платили копейки - полставки 35 руб. в месяц. Устроилась в школу воспитателем в группу продленного дня.
     Итак, с девяти утра – я методист на турбазе, с двеннадцати и до 16-30  сидела с четвероклассниками, а три раза в неделю еще посещала курсы английского языка.
     По вечерам писала диссертацию дома или в библиотеке. По воскресеньям проводила экскурсии. Еще успевала ходить в клуб друзей кино, на  спектакли, на выставки и регулярно видеться с друзьями.
     Я попала в школу -восьмилетку, расположенную в  отдаленном от центра районе - Верещаковке. В Харькове  немало специфических районов с трудными детьми. Ребята, с которыми пришлось столкнуться в 52-й школе, разительно отличались от тех, с которыми работала в центре города..
     Родители моих учеников трудились в сфере обслуживания, работали сторожами, продавцами, уборщицами.
     Рядом со школой по одну сторону находилось кладбище, по другую - тюрьма. Среди учеников были и такие, у которых сидел глава семьи. Продав дом в де-ревне, родственники перебирались поближе, чтобы носить передачи. Из села за много киломметров не наездишься.
     Я со всем рвением молодости принялась развивать своих подопечных. Возила их в зоопарк, в городской парк, читала им самые занимательные книги и даже повела в художественный музей. Однако толку  чуть.
     В школах, где работала до этого, дети ходили за мной и просили чего-нибудь рассказать, а этих ничем не пронять.
В музее опозорили криком на весь зал:
- Дыви, бабы голые нарисованы. Ой, сиськи.
Дальше больше, как нечто постыдное:
- Зинаида Борисовна, жиды!
На картину «Переход евреев через Чермное море».
     В детях силен шовинизм. Об одной учительнице:
- Она жидовка. Поэтому ее ненавидим. На пятерки жадная.
     Все мои объяснения провисают в воздухе. Это те понятия, что всосались с молоком матери и тут не изменить ничего еще долго.
     Так же настроены и учителя, большую часть их составляли малообразованные женщины, детей били, бросали им в лицо постыдные ругательства, но, как ни странно, это ученики считали нормой и другое отношение не воспринимали.
     В Израиле шла война «Судного дня». Сие событие косвенно сказывалось на каждом еврее. Еврейский вопрос нагнетался, выплескивалось в мелочах негативное отношение большинства, но за ним стояло нечто большее - политика государства.
     Моя подруга Аллочка Сонькина работала пионервожатой в школе. Подготовила с учениками приветствие ко Дню учителя. На генеральной репетиции мадам из райкома увидела второклассника-еврея:
- Убрать его немедленно. Найдите другого чтеца.
- Но как мотивировать замену? Тут его мать.
     Утром следующего дня звонок еще более важной райкомовской шишки. Шишка сказала парторгу, что та в своей школе развела клоаку.
- Какие слова вы вложили в его уста?
- Он заменит... (речь шла о том, что мальчики вырастут и станут учителями). Кого он может заме-нить?
Короче, ей «шили дело» и все из-за того, что в школу на праздник учителей собирались прийти партайгеноссе. Не дай бог им на глаза попадется  жидовская морда.
     В Дзержинском доме пионеров занималось четверо горнистов , трое из них-евреи, на всех выступлениях их держали за сценой, а выпускали только одного, русского.
     Однако на работу пионервожатой евреек брали. В городе тогда работало сто шестьдесят школ, в каждой по две пионервожатые, где же народу набрать на  такую низкооплачиваемую работу?
     Антисемитизм и национализм присущ в России всем социальным слоям. В той же Верещаковской школе учительница математики – молодая девчонка - мне вдруг:
- Как ненавижу этого еврея Рождественского!
Я – сама себе противна- теряю сознание. Алые щеки. Плывет пол. Налита свинцом голова и уходит все куда-то, теряется осознанность происходящего.
     Все предельно ясно - деревенская русская девчонка, ее брат первый секретарь горкома с говорящей фамилией Дуравкин, значит она приближена к партийной элите, так откуда же взяться другому. Привыкнуть не могу.
     Она же зло и насмешливо отзывалась о своей родственнице - похожа на грузинку, а о двух старушках-еврейках, ее квартирных хозяйках (да и еврейки ли в действительности?) говорила с такой злобой, что я дивилась, чем могли ее так достать.
     В другой раз  в родной школе в очереди в буфете услышала разговор:
- Иванова Лариса Васильевна (учительница русской литературы) еврейка. А вы, Инна, тоже? Они всегда стремяться вырвать себе кусок получше, причем у русских...
     Дальше что-то еще. Уже не слышала. Уши заложило. Руки и ноги одеревенели. Горло забилось воздухом. Я отключилась. Перепугала бедную сотрудницу. Каковы ее представления, если она Иванову приняла за еврейку и только потому, что та умна, интеллигентна и вышла замуж за учителя труда, чему завидовала половина школы.   
     Ладно учителя, а некоторые подруги? Дело ведь не только в евреях, национализм - неприятие какой бы то ни было нации.

     Каждый слушает только себя. Невозможно объяснить, что  плохими бывают люди, а не народы.
     В апреле в дождливое пасхальное воскресенье до хрипоты спорила с Таней Полянской, мы с ней познакомились на курсах английского языка и подружились с ней и ее подругой Леной Мезиско. 
Она:
- Ненавижу прибалтийцев (сама внешне типичная латышка), всех желтых и черных, всех кавказцев. Они не любят русских, лживы и коварны. Я бы своими руками перестреляла бы их всех.
- Таня, а нас,евреев?
- Евреев нет. Это другое. Они живут среди нас и стали как мы.
- Таня,это глупо. У каждого народа своя культура. Среди них есть великие умы, гениальные художники. Только ими определяется нация. В каждой есть вели-кие люди, которым понятен общечеловеческий язык. Они стоят над толпой, ощущая себя детьми планеты. Они космополитичны в лучшем значении этого слова. Тот, кто ненавидит какой бы то ни было народ потому, что видит в его среде пигмеев и подонков, ограничен. Таких достаточно в любой стране, но не ими определяется ее лицо. Нельзя отметать народ даже, если он, в большинстве своем, неприемлет тебя и твою национальность. Кого угнетали и унижали так, как евреев, но я всегда смотрю шире.
- Если на улице оскорбит пьяный мужик,то не ответишь же ты ему теми же ругательствами, тем более, если это сумасшедший. Ты не станешь с ним на одну ступень. Надо жить и не нужно никому ничего доказывать. Каждый народ имеет на это право. Не знаю, повлияла ли моя позиция на взгляды Тани. Я не тешу себя иллюзиями, да и дело не в ней.
      Всю страну  поразил  национализм,  Дело шло к  катаклизмам.
     Оля предрекла, что новая революция в государстве не за горами и начнется с национальных проблем в республиках, скорее всего, сказала она, в Казахстане. Я записала ее слова, в которые не очень верила и очень не хотелось, чтобы они сбылись.
     В один из вечеров у меня собралась вся наша компания - Люба Гринберг, Ира Серебрийская, Ландман, Аллочка Сонькина. Люба поразила нас своим рассказом. Она говорила,что ее творчество рассеяно по всему свету. Песни, которые сейчас поет каждый – ее. Она доказывала это с такой настойчивостью, что нельзя было усомниться. Напряжение достигло предела. Что происходит, либо Люба серьезно заболела, либо случилась трагедия!
     Она приоткрывала кухню создания тех или других вещей, то что знает лишь автор, припоминала, как и почему вышла такая-то строка, как пришел зымысел.
Объясняла, кому и зачем давала переписать стихи или посылала их в редакцию: «За того парня», »Гляжу в озера синии»... Это казалось наваждением и оно навалилось на нас всей своей тяжестью.
     Я решила, что это маниакальная идея. Люба и производила впечатлее бредящего.
Мы не могли ей поверить.
      Ее стихи  значительно сильнее тех, на которые она указывала, как на похищенные. Впрочем, по стилю они могли  ей принадлежать. От всего этого можно было чокнуться.               
     Провела экскурсию с ансамблем Моисеева. Пригласили в гости, в кино и на концерт. В гости из-за застенчивости не пошла, но на концерт решилась.
Я хорошо запомнила тот день 14 апреля. Шел мокрый снег и хлестал по лицу. В довершение всего дул резкий ветер. Транспорт ходил плохо. В переполненном трамвае, казалось, одно слово и задушат. Втискивалась,  будто брала крепость. Люди пьяные и мокрые,  ехали после пасхального обеда.
     Я условилась встретиться со знакомым и вернуть ему его журнал с рассказом Солженицына «Один день Ивана Денисовича», но он не пришел. Из-за дождя, должно быть,обиделась я, а через неделю звонок его приятеля:
- Знаешь, Фима повесился.

-6-
     Я продолжала работать в трех местах, заниматься на трехгодичных курсах иностранных языков и писать диссертацию.
      Лена Мезиско и Таня Полянская учились на экономическом факультете ХГУ и подрабатывали где придется.
     Лена жила с родителями и старшей сестрой, а Таня  сумчанка. Она снимала комнату на улице Гиршмана, напротив Художественного института, с еще одной девушкой, Любой, в том самом  дворе, где жил в годы своей молодости Павел Тычина.
     В комнате у Тани висело много картин, другие стояли в углу. Рисовала не она, а ее соседка – Светлана Лившиц. Таня просила ее подарить полюбившиеся, и Света дарила ей то одну работу, то другую.
     Картины Светы Лифшиц производили сильное впечатление. Особенно поразили меня портреты  двух японок- голубой и розовой. Я понимала их ценность и  не решалась просить о подарке.
     Вскоре работы Светланы стали замечать, о ней заговорили и она начала получать заказы на оформление книг.
В ее квартире-мастерской существовал порядок понятный только ей самой. Везде лежали и стояли рамки, краски, холсты и среди всего этого - она показывала  наброски к «Мастеру и Маргаритте». Я  восхитилась точностью, с которой она угадала булгаковскую атмосферу и привнесла ее в свои рисунки.
     Танин дом нередко служил мне «ноевом ковчегом» и я любила там бывать. Кто только ни наведывался к ней в гости! Часто собирались студенты художественного института. Себя они ощущали  профессионалами, много спорили и много пили.
     Один из ребят, Андрей Образцов, попросил называть его имя на экскурсиях, мол,подающий надежды молодой авангардист.
Пару раз хохмы ради я упоминала его моим туристам. Реакции никакой не последовало.
     Прошло не так много времени, и этот авангардист пьяный, что стало его естественным состоянием, разбивал стекла в Танином доме, чтобы вытащить Любу на улицу с ним погулять, а Люба только вернулась из больницы. Не знаю, что стало с Андреем. На меня сильное впечатление произвело падение другого парня.
     Однажды я увидела его у Тани в гостях – элегантно одетого, очень застенчивого. Девочки рассказали, что он великолепно учится в институте, живет с бабушкой, так как сирота, и еще умудряется  подрабатывать и помогать ей воспитывать брата.
     Подрабатывал он, в трамвайном депо и пристрастился там к водке. С каждым новым его  появлением,  с ним происходили ужасные перемены. Я помню, как он стал носить какое-то пойло в кармане рубашки и глотал его время от времени. Отсутствующий взгляд, нестройная речь и походка. Потом он вовсе исчез, и вот однажды я ехала в трамвае и на одной из остановок увидела его, смятого, постаревшего, совершенно пропавшего человека.   
     Лена познакомила меня со своим другом Сергеем Воробьевым. Он производил странное впечатление. Непосредственнен, как ребенок наивен. Очень доверчив.               
В его облике я увидела черты русских странников-богомольцев, немного лукавства, немного народной мудрости и  юродивость.               
     Они с Леной пришли ко мне в гости, и мы разговорились. Я говорила, что гениальность заключает в себе подлинные резервы оптимизма. На гениях природа пробует свои силы. Великое и порочное, сильное и слабое у них проявляется ярче...
     Так как гений несет в себе прогресс, ему доступно подлинное счастье (хотя бы от осознания важности собственного открытия или произведения). Созидание, труд, творчество радостны, а, значит, органичны для человеческой природы. Речь не идет о Демонах зла, недаром, гений и злодейство - две вещи  несовместны.
Знания могут отравлять, но это извращение. Значит, перед нами случай несоответствия между способностью мозга переработать информацию и ею самой, или же личность пошла не по своему пути. В своей сути знания - источник блаженства. Постижение уже осмысление и претворение. Понять- часто значит принять. В этом смыкание с восточной философией.
     Чтобы жить гармонично то есть так, как задумано приророй, счасливо,-надо уметь владеть собой и направлять себя. Так блаженные и святые уподобляются гениям. Через них говорит господь. Человечество в лице гениев возводит памятник самому себе. 
     Через несколько дней мы снова вернулись к этому разговору, а Сергей вдруг:
- Тебе привет от Блюма.
- Откуда вы знаете друг друга и как он узнал о нашем знакомстве?
-  Я рассказал ему,что познакомился с интереснейшей девчонкой, бывшей филфаковкой, а он:
- Не с Зиной ли Лахманчук?               
     Лена спрашивала совета, выходить ли ей замуж за Сережу. Разве можно дать подобный совет?               
     Я видела, он неприспособлен к жизни. Мечется,  бросаясь из крайности в крайность, увлекается и тут же забывает чем. Стоило ли спешить? Однако, отношения Лены с родителями не сложились и она мечтала вырваться из-под опеки отца.
     Они поженились. Отметили событие скромно в кафе, но их союз оказался недолгим.
Лена родила сына и тут же стала беспомощной и зависимой, а Сергей болтался целыми днями по городу, денег не приносил и они жили тем, что она зарабатывала вязанием шапочек. Года не прошло, как Лена, правда, уже вдвоем с сыном, вернулась к родителям, а Сергей увлекся религией и стал в последствии монахом.
     Через несколько лет ЛенаМезиско снова вышла замуж и перебралась в Сиетл. Недавно я разговорилась с моей американской племянницей. Она училась в одном классе с сыном Лены и Сережи Воробьева - Максимом. Ныне, по ее словам, Максим крепко увяз в религии и готовится стать равином.
Меня это не удивило - сын русского монаха равином... Почему бы и нет?.

- 7 -
    Месяц провела в Лозовеньках. Работала в пионерлагере. Он располагался в лесу на берегу  чудесного озера. Природа успокаивала. Шла по территории лагеря  и специально отклонялась в сторону озера, чтобы хоть немного постоять на берегу, любуясь видом.
Было тихо. Кое-где в затоках вода покрылась зеленой корой. Ветки ближайших деревьв свисали в эту воду и едва заметно колебались. Особенная тишина стояла при закате солнца, а вечером луна станови-лась красной, освещая озеро, придавала ему загадочность.
Ради этого стоило уехать, драть горло, спать в сырой постели по четыре-пять часов в сутки, мерз-нуть, кровоточить от комариных укусов и есть пре-неприятнейшую пищу.
     Лагерь дал мне ощущение  обновления, познакомил с новыми людьми. На первом же педсовете заметила женщину лет 38-ми. Подумалось, да это же вторая Ва-лентина Еженкова. Звали ее Людмила.
У озера на детской площадке она неожиданно подошла ко мне и без предисловия стала читать стихи. Тут же проснулся интерес друг к другу. 
     Бабы оставались бабами. Единственный свободный мужик - старший пионервожатый. Как они его обхаживали, маслили и Людмила больше других. Я не вы-молвила с ним и двух слов, а уезжая, зашла попро-щаться.
Он:
- Ваше  мнение обо мне?
Высказала все, что думала дурное и хорошее. Он вскочил из-за стола, рослый белокурый спорсмен, только-только после армейской службы, в глазах восторг:
- Как вы точно меня разглядели! У вас есть телефон? Можно как-нибудь позвоню?
- К чему это? Не стоит.
А ребята, уезжая целовали:
- Спасибо вам за истории, за рассказы, за то, что вы такая, какая есть.
- Какая?
- Хорошая.
     Лагерное знакомство имело продолжение. Людмила Геворкян пригласила в гости. Квартира ее находилась на Красношкольной Набережной, то есть по соседству.
В комнатах  картины. Ее работы и ее бывшего мужа. Он армянин, посему такая фамилия у русского человека. Висели иконы, чеканка, цветы и много полок с книгами.
     Она преподавала в художественном училище.  Мы пили вино и кофе, читали стихи. Она мне:
- Погадать?
Я, смеясь, - валяйте.
     Я думала о В., знала, он уже вернулся из армии, но позвонить не решилась бы никогда.  У меня оставалась его фотокарточка. Она оказывала магическое действие. Ощущала, мы созданы друг для друга и совершается ужасная глупость.
Людмила, гадая.
- Есть, - говорит, - человек, к которому у тебя боль. Вы увидетесь по поздней дороге, но он будет с женой.
     У Людмилы открытый дом. Постоянно много народу. Часто ее гости незнакомы ей самой. Люди пестрые. Все шумят о своем и развлекают себя сами. Кто-то режется в очко, кто-то читает стихи. Наблюдала за всеми исподволь. Людмила неглупа, но надломлена,еще в лагере почувствовала, что без водки ей плохо.
Ее лексикон переполняли слова, которые резали мой слух. Эмоциональна. Говорила без умолку и плохо умела слушать. Смех на высоких тонах, переходящий в истерику. Подвижна чрезвычайно.
     Удивило, что она кандидат в члены партии. В моем окружении таких людей не было.
     Среди ее гостей выделялось двое. Один - Волик, лет сорока. Человек обаятельный, ироничный. Попросил почитать стихи. Прочла любимые. Как он слушал! Рассказал, что летом один прошел дорогами Прожевальского. Самобытен.
В нем чувствовалась сильная личность. Другой - Толик. В его облике нечто таинственное. Наивен, хотя полжизни провел среди босяков. Удивила чистота его убеждений. Несовременнен. Будто заснул в ХIХ веке и проснулся в ХХ.
Наш старший пионервожатый поселился у Людмилы. Нет, не надолго. На некоторое время.

   16 февраля 1974г. в один день мы праздновали две свадьбы: Оли и Иры - так совпало. Ира с Борисом могли бы уже отмечать десятилетие. Мы привыкли к Борису давным давно. Он стал своим.
     Другое дело - Олькин избранник. Они познакомились случайно. Он постучал в калитку ее дома и спросил, не сдается ли  жилье. Через два месяца они поженились, а еще через месяц он получил телеграмму от матери из Коканда,  что она лежит в больнице. Полетели вдвоем. Олька, ночевала у постели матери Михаила, а утром бежала к ним домой и ухаживала за парализованным стариком, с которым последние годы жила ее свекровь.
     Когда мать выписали, Олька  забрала их всех к себе в Харьков. Куда? Их домик по улице Черепановых   низкий и маленький: узкий предбанник  или сени, как  еще назвать? Там стояли ведра. Воду носили  из колонки. Только под конец тамошнего их жития появился водопровод. Тяжелая дверь открывалась в комнаты. В одной все пространство занимала кровать, другая чуть побольше – гостиная. Все  миниатюрное, будто игрушечное. Окна почти на уровне мостовой. Однако, в этих скромных апартаментах проживал Олькин отец со своей женой тетей Маней. Куда же  поселить новоприбывших?
     В наличии еще имелся флигель. Изначально он служил сараем, но затем его переделали и использовали как жилье, хотя там душно и тесно, но и во флигеле имелась лишь одна комната. Ее занимала Оля с супругом, а стариков-то куда?
     Свекровь быстро разочаровалась. Женщина власт-ная, она посчитала себя обманутой и заявила Олькиному отцу, что либо он покупает молодоженам жилье, либо ее сын не останется здесь ни на день.
Олькин отец:
- Почему вы считаете, что купить надо Оле? - удивился он. У меня есть еще жена и три сына.
В это  время Оля узнает, что ждет ребенка. Ее мужа эта новость нисколько не обрадовала. Он вместе со своими родными уезжает к сестре в Тулу.

    
     Четвертое января 1975г. Оля родила сына. Накануне мне приснился сон. Комната средних размеров. Свет в центре. Стол и Оля рожает. Родила сына. Просыпаюсь и бегу к маме. Рассказываю о сне. Мама спрашивает, а когда ей срок, позвони, говорит, на всякий случай в роддом. И я звоню.
- Как там Ландман?
- Родила сына. Три кг.
     Мои сны это особая история. Несколько раз они оказывались вещими. Как-то приснилось, что одна из подруг делает аборт. Я, будучи уверенной, в нелепости подобного сна, рассказала о нем ей, чтобы вместе посмеяться. Ее признание, что это правда меня потрясло. Она только накануне вернулась домой после чистки.
     Начался самый тяжелый период в Олькиной жизни. Она получала пособие 35 рублей. Прожить на них можно максимум пять дней. Отец приносил ей раз в день тарелку супа и через день с едой появлялись мы. Купали ребенка, бегали в аптеку, приобрели все необходимые детские вещи.
    Даньке еще не исполнилось и года,когда она устроилась нянечкой в детсад. Оттуда перешла в Октябрьский дом пионеров. Там работало много кружков. Одним из них- журналистики - Оля руководила много лет. Ее юнкоры печатались в детских изданиях, некоторые потом ушли в журналистику. Ее работоспособности можно было бы позавидовать. Человек увлекающийся, умела увлечь и других.  Честна и правдива до мелочей. Готова отдать последнее. Ни йоты корысти и эгоизма в ней не чувствовалось. 
     Со своими кружковцами Олька находила интересных людей, часто ветеранов войны. Ее увлекла военная тема и она создала с ребятами в Доме пионеров Музей боевой славы. Они воссоздали фронтовую землянку, в ней уложили гильзы и фронтовое оружие, которое уда-лось найти в лесах. Ребята искали в лесах заброшенные могилы, воскрешали зыбытые имена погибших и чувствовали, важность  того, что делали.
 
    Летом в бюро мне дали поездку по Прикарпатью. С детьми – двадцать семь душ - отчалили из Харькова во Львов. Вечером 25-го июля приехали в село Ямна. Вышли из поезда. Вокруг ночь, горы. Рядом горная речонка Прут. Воздух в легких не умещается. Привели нас в школу. Показали два класса - размещайтесь. В одном - девочки, в другом-мальчики. Утром выглянула в окно и поразилась. Как красиво!
     Поросшие лесом горы, домики разукрашенные, расписанные узором, словно не жилые, музейные. Думалось, здесь нищета, но нищета была, да вся вышла. Народ жил богато. Колхозов не было. Частная собственность, личные коровы, овцы, кони.
Интеллигенция рассуждала о жизни за Польщину, ненавидела Союз. Молодежь в городах увлекалась музыкой, как всегда и везде любила танцевать и веселиться, а в горах пила, жестоко дралась.
     Удивляло непонимание. Все речи люди перекладывали на свой лад. В каждой нашей фразе ловили, если не противоположный, то весьма неожиданный смысл.
     Группе полагалось два руководителя. Второй поехала моя подруга Саша Шевченко. С ней полное взаимопонимание. Работа не из легких. Мы несли ответст-
венность за ребят и не могли отлучиться никуда.  Придумывали соревнования, игры, вели с ними задушевные беседы на разные темы.
     К сожалению, все время шли дожди. В столовую пробирались, натянув клеенку.
Потом сушили вещи. Большую часть времени проводили  в школе.
     Дети собрались неплохие, и с ними особых происшествий не было, однако, то и дело что-нибудь да приключалось неожиданное, независящее ни от кого. За это время мы пережили: гнойный аппендицит, несолько случаев дизентерии, пробитую голову, одну врожденную болезнь влагалища и несколько простудных заболеваний.

     Сталкиваясь с людьми другого мира, я всякий раз удивлялась, что можно жить по совершенно другим законам.   
     Основное наше времяпреровождение – походы в горы. И ребята держались неплохо и все оказалось лег-че, чем думалось. В один из дней группа двинулась покорять Говерлу с инструктором, медсестрой и Сашей. Я осталась в горном лагере с пятью детьми, которые не могли идти.
Под проливным дождем пыталась развести костер и приготовить обед для всех. Одного из парней отправила добыть немного бензина. Мне помогала симпатичная пятнадцатилетняя девчонка. Она и раньше показалась замкнутой. Мы сдружились и неожиданно она разоткровенничалась:
- Жила два года с отцом.
- Ну и что?
- Как с мужчиной. Теперь не хочу. Он издевается. Он фанатик.
- Кто?
- Фанатик! Он, что захочет, то и делает. На одиннадцать лет младше мамы. Она член партии. Боится за карьеру. Грязь не выносит, а то бы развелась давно. Брат не выдержал. Дома не живет. У них компания. Никто не работает, не учится. Так промышляют. Я с одним из них сплю.
- Нет не нравится. Нравится другой, но мы поссорились год назад. С этим я тому в отместку.
Вот такой разговор.
Когда ребята вернулись, их ждал превосходный
обед: борщ и каша с тушенкой.

     Дожди не прекращались. Больных становилось все больше, и наше дальнейшее пребывание в горах сделалось бессмысленным. Пришлось спуститься в лагерь в Ворохту. Мы туда переехали из Ямны. Однако, наши места в школе заняла новая группа.
     Сухой паек на три дня мы получили и больше нам не полагалось ничего. Пришлось выкручиваться. Спать разместились в спальниках на полу. Раздобыли электроплитку. Стали с Сашей готовить детям еду из тех продуктов, что имелись в наличии.
     Несколько человек из тех, кто лез на Говерлу, легли в больницу с воспалением легких. Одного не выписали даже к нашему отъезду и я сообщила об этом его матери.
      У другого случился приступ гнойного аппендицита. Мы прогуливались по парку. Он пожаловался, что болит живот. Уверена, что на моем месте любой другой воспитатель сказал бы, подожди, пройдет, посмот-рим. Только такая паникерша, как я, немедленно потащила его в больницу, и оказалось не зря. Врач мне, девушка, повезло тебе и ему, конечно. Еще какие-нибудь несколько минут и лопнул бы аппендикс. Успела доставить его в последний момент.

     На два дня вырвалась в гости к дяде Яше- маминому сводному брату. Он жил в Черновцах и это  мой первый приезд к нему. Дядя Яша из тех троих детей, которых преподнес в подарок к свадьбе  моей бабушке Розе, ее муж.
Яша  долго разыскивал маму, потом приезжал к нам в Харьков.
     Мой  тогдашний приезд в Черновцы запомнился удивительным чувством свободы и счастья. Вышла из автобуса в незнакомом городе и побрела по нему, не спрашивая  никого ни о чем. По пути встретилась кулинария. Зашла перекусить. Дальше двигалась по улицам и переулкам наугад, заглядывая во внутренние дворики домов, разглядывая приметы чужой жизни. Такого  ощущения приподнятости,  я не испытывала больше никогда. Университет, театр, дома великолепной архитектуры, мимо которых шла, этот тур, я устроила себе сама. 
     Мамин сводный брат принял меня по-царски. Одарил ста рублями. Никогда столько не дарили и мне казалось, что на меня пролился золотой дождь. Я стояла
в магазине и переживала восторг от реальности возможностей.(До сих пор со мной купленные тогда альбомы импрессионистов).
     Закармливал дядя Яша, словно я прибыла из голодного края. Целыми днями он подсовывал разные вкусности. Удивил меня знанием языков. Говорил на румынском, польском, венгерском, немецком, украинском, на идыш и на русском. Он смотрел по телевизору западные передачи. В Черновцах это было возможно.
     Дядя оказался  добрым человеком. Эта доброта сквозила во всем, что он говорил и делал. Как сохранил это в себе ведь в войну он потерял всю семью. Его жена и три дочери погибли в Бабьем Яру. Он женился на другой женщине, как мне показалось, мало заботящейся  о нем. 
 
- 8 -
     Нашу школу на Верещаковке расформировали. Теперь полный день я работала на детской турбазе. Она размещалась на Кооперативной улице в центре города рядом с магазином «Юный техник».
     Директор- Шмаенко Ирина Семеновна пятидесятилет-няя грузная женщина. Весь ее трудовой стаж - директор турбазы.Нигде никогда больше не работала.
Турбаза предлагала местным школьникам  разные экскурсии и имела возможность принимать иногородних ребят. На турбазе имелись для этого комнаты. Дети из разных городов Союза приезжали на неделю, а то и на две. Их размещали, кормили и возили в музеи, в зоопарк и на экскурсии.
     Работа мало интересовала Ирину Семеновну, и она в рабочие часы занималась устройством личных дел да борьбой с собственными сотрудниками. Выглядело это живописно. Вот, например, одним прекрасным утром все сидели на своих рабочих местах и скучали. Делать было нечего. Я начала писать рассказ. Вдруг бесшумно (Ирина как-то призналась, что мечтала стать следователем, представляю, какой следователь из нее бы получился) она вырывается из своего кабинета и бросается ко мне. Хватает лист с рассказом. Лицо багровое, скулы дрожат, но голос лисий торжествующий - удалось: - Вот сейчас я всем раскрою глаза на вас, на вашу гнустную натуру. Знаю, что тут - донос прокурору.
     Мне смешно, но не хочу отдать свое произведение на растерзание. Выдергиваю несчастный лист. У нее в руке остаются клочья. Ирина бежит с ними в кабинет. Запирается. Пытается разобрать. Слова «гром», «дождь» кажутся ей иносказательными.
     Она подбегает к столу, где  сидела я, разъяренная, замахивается, чтобы ударить. Возможно, под силой моего взгляда делает неловкое движение. Падает на пол. Ее поднимают, прислоняют к стенке, а из ее уст, как из рога изобилия, сыпятся угрозы:я вам, я вас...
За все время я не проронила ни звука и наш вахтер Габриэлыч потом сказал мне:
- Вы побледнели, словно мелом намазались. Я даже испугался.
   
     Пришла осень. «Роняет лес багряный свой убор». Давно уже уронил. По воскресеньям ездила на Курскую дугу. Замечала, как за неделю изменяется природа. Холод подступал  на каждой остановке, возле всех памятников, всякий раз, когда приходилось выходить из автобуса.
На деревьях почти ни листка, в оврагах пожухлая трава - и даже не грусть, не печаль, а преддверие смерти в осени.
Спадает вереск,
Осень мертва.
На земле,
Ты должна понять
Мы не встретимся больше.
Шуршит трава. Аромат увядания...

     Дни-костяшки в счетах. Один, другой, десятый, тысячный. Быстро стучат и зачем? Похожие и непохожие, все равно схожие и в несхожести. Как они отв-ратительны своей никчемностью.
     Замкнутый круг. На работе скверные отношения с Ириной Шмаенко. Ну и общество на этой турбазе! Валентина Федоровна 73 лет. Кассир. Худая настолько, что платье висит будто не на человеке, а в шкафу на вешалке. Единственное ее потертое платье. Курит без перерыва папиросы «Беломор канал». Любит приложиться к «чекушке», то тут, то там натыкаешься на ею опустошенные бутылки. Себя называет Бабой Ягой.
Приходят на базу заказчики:
- Ну,где ваша Яга?
      Несмотря на внешнюю убогость, имеет копейку за душой. У нее занимают деньги. Ирина, по-моему, брала без отдачи.
Хитра. Двулична. Доносит. Подвыпив, становится злой. Ищет возможность поссорится. Сменила двух-трех мужей.
     Однажды поразила. Один из экскурсоводов принес французский журнал и Федоровна - вот как учили до революции в гимназии - тут же перевела все статьи, а, ведь, уж лет пятьдесят, как не читала на французском.

    Второй экземпляр - Валя Завгородняя. Кастелянша. Старая дева 40 лет. Шизофреничка. Глупа, как амеба. Ее злость способна испепелить мир. Единственное, что доставляет радость - испортить кому-нибудь настроение.
Видела, как она в бешенстве кромсала книгу. Ей ни к чему, но раз кому-то была нужна, уничтожить. Ее выходки-животного. Наложила кучу посреди жилой комнаты, пусть видят, что уборщицы плохо работают. Безусловно - это клиника. Ее хищные глазища сверкают только во время скандала.Когда Ирина вырывается из своего кабинета и бросается на очередную жертву, Валентина прислоняется к дверной щели, если дверь затворена, чтобы не пропустить что-то важное. Роется в записных книжках сотрудников. Когда я печатаю, считывает текст с машинки.
- Послушай,зачем ты это делаешь?
- А что нельзя?
- Нельзя! Это бескультурно и грязно.
Лексикон Завгородней сравнится лишь с речью Эллочки Людоедки.
     Среди столь милых дам на турбазе пребывал и один мужчина. Звали его Владимир Габиэлыч. Лет ему стукнуло 59. В моих глазах глубокий старик.
Совершенно седой. Мнителен. Главная тема-болячки. Он до моего появления – основная мишень Ирининых издевок. Когда-то работал парикмахером, но лакейства в нем ни чуть. Не льстил Ирине, не делал подарков и тем неугоден. Человек надежный. Никогда не сплетничал и ему можно было довериться - не выдаст.
     Утомлял нудными разговорами, терпеливо ждала, когда закончит речь. Типичен в своем образе еврея-одессита. Недалекого, но симпатичного говоруна.
Кроме нас двоих, остальные работники турбазы, либо являлись блатными (родстниками директриссы или же детьми важных лиц), либо умиротворяли ее подар-ками.
     Согласно убеждению Шмаенко, турбаза ее личная вотчина. Сотрудники-ее подданные и она имеет право на каждую клетку их души и тела.
 И вот в этом княжестве бунт. Попалась я, с ее, директорской точки зрения, горький орешек, что выпирает из ровной грядки. Не умеет угождать и притворяться. Сорняк, с ее точки зрения. Его необходимо выкорчевать, но сорняк оказался крапивой.
      Уборщица, славная деревенская девушка:
- Ты знаешь, как  с тобой не поругается, ходит  наша по базе сама не своя, к кому бы прицепиться. И чего она тебе завидует?
- Завидует? Вот так новость!
- Вижу, когда приходят и просят на экскурсии только тебя, когда хвалят, она сходит с ума. А в воскресенье, ты бы посмотрела, чуть не рассыпалась от злобы, когда узнала, что после Курской дуги, водитель тебя домой подвез.
Решила, что в таком случае борьба не имеет смысла и надо писать заявление об уходе, но не спешила это сделать.   
     Пришло в те дни известие о гибели нашего Нордика. Собаку отдали на лето сторожить сад. Папа лег в госпиталь. Мама уехала в санаторий, я - на экскур-сиях.
     Юра, уезжая на практику,  пристроил пса у знакомых. Те сообщили, что  его загрыз дикий кабан. Так ли это? Проверить мы не могли. Тяжело переживали  смерть собаки.
     Подошли осенние праздники. Купила билет на самолет до Черновцов. Поеду к дяде. В последнее предпраздничное утро провела экскурсию по городу и вернулась досидеть положенные часы на турбазе. Интересно, что я получала деньги только за экскурсии проведенные в выходные. Вся остальная работа входила в мою ставку 70 руб. Потом я узнала, что эти деньги писались на третье лицо и поступали к Ирине.
      В этот день облоно заказало автобусы для школы слепых, но потом что-то у них изменилось. Автобусы уже не были нужны. Я слышала об этом утром краем уха. На турбазе работало трое методистов и заказ автобусов не входил в круг моих обязанностей.
Так вот после экскурсии возвращаюсь на работу и первым делом - в туалет. Бывает и такое. Слышу кто-то ломиться в дверь. Дети, думаю, балуются. Выхожу из клозета и - есть ли слова, характеризующие поведение моей начальницы? Она заскакивает тут же, в оставленную мной кабинку. Рядом пять свободных.
- С кем вы там?
 Прилив напряжения вызвал нервный озноб.
 Она:
- Зайдите ко мне немедленно. Я уволю вас без права где-то еще работать. Я вас опозорю на весь город. Я:
- Что случилось?
Она орет что-то об автобусах для облоно. Не выдерживаю:
- Не притворяйтесь. Вы прекрасно понимаете, что я не имею к этому никакого отношения. Вам испортили настроение. Не зачем отыгрываться на мне? Вокруг дети, туристы, сотрудники. Все глядят во все глаза. Валька смеется. Федоровна брюзжит. Габриэлыч спрятался. Иринина племянница-методист:
- Слушай пошли ее на фиг. Истеричка.
Закрылась в кабинете и пишет распоряжение, что 7,8,9 и 10 ноября я должна работать, иначе увольняет.
- Подпишите приказ.
     Я не подписала и улетела в Черновцы, но, увы, 11-го на работу не успела. Нелетная погода и всем поставили штемпель на билете. Самолет задержался на сутки в Киевском аэропорту. Ирина кричала,  подстроено. Я не могла  продолжать этот спектакль и уволилась.

- 9 -
     С подругами  много бродили по улицам. Сидели на любимых аллеях. Заходили в кафе выпить кофе. Ходили на все интересные сборища. Люба Гринберг воспринимала жизнь столь обостренно, что казалось, она ходит по лезвию бритвы между безумием и реальностью. Боялась, не наложит ли она на себя руки. Общаться с ней непросто. Как она могла жить с такой болью, не в силах смириться с пороками общества, в котором мы жили,  не умея прижиться в нем? Любая ложь бросала ее в дрожь и краску, а вокруг процветал сплошной обман. Люба заболела от всего этого. Ее разносторонний талант оказался невостребован.
      Ее высокий лоб, длинные седые волосы, узкий  профиль, темные умные глаза напоминали древних пророчиц. В слабом теле звучал сильный голос поэта. Его не слышал никто.
     Вдруг мы узнали, что Любу положили в психиатрическую больницу. Она никого не хотела видеть. Не знаю, как и от чего ее лечили, но стихи, что родились у нее после больницы, не понравились. Из них ушла душа.
Без обостренной чувствительности не может быть художника.               
     Школы. Архивы. Турбазы. Неужели я так и не найду работу по себе? Помог отец. Ему исполнялось 55 лет. как инвалид войны,он выходил на досрочную пенсию. Сотрудники устроили  чествование. Вставали тертые мужики и рассказывали о моем отце то, чего я не знала и знать не могла. У них это выходило довольно трогательно. Избитые фразы, но говорили искренне. «Равняемся на вас», «поражаемся работоспособности, уму, таланту». Коряво, но правдиво.
     Работал папа главным инженером огромной фирмы. В ее ведомство входило семь заводов, автоколонны и много мелких предприятий. Отец стал пенсионером, но продолжал работать.
     Бюро путешествий и экскурсий подчинялось облсо-вету, а тот нуждался в бензине, в земле, на которой можно построить автопарк и еще в очень многом дру-гом. Всем этим распоряжался мой отец. Они договорились, и в январе 1976г. меня приняли в бюро штатным экскурсоводом. Я мечтала об этой  работе несколько
лет.
     Директор ХБЭиП никак не мог взять в толк:
- Да, ведь, она «чук» только по фамилии (евреев в бюро не брали), однако, приказ спуcтили сверху и он не подлежал обсуждению.

     В бюро я проработала пятнадцать лет до отъезда в Израиль и все время благодарила судьбу. Я оказалась на своем месте. Нравилось разнообразие поездок. День не походил на день. Экскурсии, путешествия, то многодневные поездом, то автобусные короткие с информацией по дороге - все было приятно, и что не сидела с начальством бок о бок, и что приходилось подготавливать новые маршруты. Я писала, роясь в архивах и библиотеках, - это была исследовательская литературная работа. А какие интересные встречались люди!
     Объездила всю страну: Молдавию, Армению, Среднюю Азию, Крым, Кавказ, Грузию, Среднюю Россию, Украину, Прибалтику, много раз бывала в Ленинграде и бессчетно в Москве. Бывало, я пересаживалась с одного поезда на другой, бывало, месяцами не выезжала из Харькова. Память сохранила отдельные картинки. Вот в начале апреля отправилась с группой в Москву на один день. У нас солнечно по весеннему. Распустились деревья, и ходили без верхней одежды. В Москве шел мокрый снег, он хлестал по рукам и лицу. Люди одеты в зимние пальто и сапоги, и мы налегке выглядели странно. Вечное московское отставание весны.
     Туристов отправила на экскурсию, а сама поехала в гости к Тамаре Сахненко. Это часто случалось, что свободный день в Москве хотелось провести у них. Иногда просто бродила по городу, а вечером, обессилев от многочасовой ходьбы и дождя (вечная непогода), сидела в любимом кафе «Марс» и в окно созерцала столицу.
 Удивительный случай произошел, когда везла группу в Даугавпилс. В Москве должна была быть пересадка на рижский поезд. Прибыв в столицу в 8 утра, отправиться из нее следовало в час ночи, и никакой программы. Народ тут же разбежался по магазинам и я приказала им быть на вокзале не позднее половины первого. Сама же поспешила в гости к Чепелям. Тамары дома не было. Я застала только Сергея, который сообщил мне, что у нас много дел, так как наша подруга Черняховская
     Тамара родила и мы с ним едем за букетом, затем в роддом, потом  за ванночками и пеленками. Их везем им на квартиру...
      Справившись со всем, поздно вечером уселись пить чай, и тут Сергей задает мне сакраментальный вопрос, какими судьбами в столице? Боже мой, как я могла забыть, что времена моего проживания в стольном городе прошли и я проездом.
- Который час?
     Час был поздний. Поезд отходил буквально через несколько минут. Сережа схватил меня за руку и мы побежали к метро. В последнюю сукунду впрыгнула в последний состав. Метро закрывалось до утра. Я опоздала к отправлению  рижского поезда, но, к моему удивлению, он не уехал. Билеты на всю группу бы-ли у меня. Люди заняли полки, но ехать без билетов начальник поезда не соглашался. Выгнать же пассажиров не представлялось возможным. Ждали меня.
      Самый позорный случай в моей биографии.
     Вернувшись, уехала снова. В 9 утра поезд прибыл в Харьков, а в 15-40 сидела уже в новом  и с новой группой. Работники культторга отправились смотреть Ленинград. Смотреть? Скорее, скупить. За неделю они опротивели, и не чаяла, когда расстанемся. Они отказывались от всех экскурсий и вместо этого бегали по магазинам. Других интересов не просматривалось.
Я гуляла сама. Побывала в Петропавловской крепости, Екатерининском дворце и в Лицее, в доме Пушкина на Мойке, в Эрмитаже и в БДТ.
      В БДТ смотрела «Король Генрих IV». Так здорово у меня вышло. Еще с утра на все вопросы отвечала, что вечером иду в театр. Так твердо, словно в кармане билеты. Подошла к семи к кассе. Вижу хвост и никакой надежды. У здания театра такая толпа, что ее хватило бы еще на два–три зала, но продолжаю верить, что иду в театр. Уже 19-30. 19-45. Обошла все закоулки у Октябрьского дворца, осмотрела все трамвайные остановки. Лишних билетов нет. Есть лишние жаждущие. Подкралось отчаяние. Бе-гу к метро. Вглядываюсь в лица выходящих. Увидела женщину в черном, к ней:
- Лишний есть?
- Это вы здесь билеты спрашиваете? Заныло серд-це. Ошиблась. А она:
- У меня два билета.
- Хоть сто!
    Тут же одариваю, ближе других стоящую девчонку из Хмельницка. Лечу в зал. Врываюсь с третьим звонком. Гляжу в билет. Ряд первый. Спектакль отличный. Играли здорово. Правда,первый ряд и плюс и минус.
Вижу лишнее. Юрский подскользнулся. Упала палочка у барабанщицы. Актеры хохочут.
В лучших театрах актерское искусство тех лет поддерживало наш дух своим мастерством. Режисеры затрагивали вопросы, которые ставило время. Просмотрев спектакль, зритель как бы проживал кусок новой жизни. Он выходил из театра немного не таким, каким в него вошел. В закрытом обществе, в обществе лжи, лучшие спектакли воспринимались очагами свободы, даже если в них не было никакой политики.
     21 апреля, в день своего тридцатилетия, автобусом уехала в Крым. Маршрут от Феодосии до Ялты. Это была учебная экскурсия для экскурсоводов. Поехали: Мария Викторовна Воробьева - наш методист, завотделом Пылаев (бывший кгбист), библиотекарь Ира Макарова и экскурсоводы.
     Увидели мы немало. По дороге к армянскому монастырю четырнадцатого века три км. шли пешком в горы, встретили дерево, увешанное цветными тряпками - остатки языческого верования. Дерево росло на месте захоронения какого-то святого. Народ верил,  подвязывая  тряпки, что это помогает  очиститься самому.
     Монастырь хорошо сохранился. Внутри темно и сыро. Пахло, как ни странно, ладаном. Ни души, но запустение обманывало. Стены варварски исписаны туристами. Они добрались даже до крыши, где топором вырубали свои незабвенные имена. Крыша, простоявшая минимум шесть веков, стала портиться. Цивилизованные дикари вездесущи.
     «Холодная весна. Голодный Старый Крым». Все читались мне строки Мандельштама. Как это точно! Разрушенный медресе. Мечеть под замком. Стену проломили и вползают через гору битого кирпича. Ключи от всех памятников в Симферополе. Где же их еще пове сить?
Потом поехали в Судак,там шли съемки фильма о Мате Залке на территории Генуэзской крепости.
     Вечером попали в домик Сергеева-Ценского, деревянный, выкрашенный белой масляной краской, уютный. Самое интересное там - сад 1,5 га. Не жилье-дворец. И все это Ценскому. Так живут не писатели, а писаки.
То и дело вставал вопрос о татарах. Два гида преподнесли его с абсолютно разных позиций, а груп-па кивала согласно головами и тому и другому.
Каждый раз дивлюсь стереотипности и внушаемости людей. Их приспособляемость просто фантастическая.
     Под конец прибыли в Ялту. Ялта ухоженная. Вся напоказ. Вид сверху - высокие дома на узенькой по-лоске земли. Кажется, чуть дунь и они рухнут. Поселились в старой Массандре. В летней гостинице выдали по три одеяла, но холод пронизывал, скорее, не столько холод, сколько влага. Влажными стали простыни, одеяла, одежда. Утром повезли нас в Артек и Гурзуф. Сбежала со всех экскурсий и просто сама побродила по городу.
     Самым памятным из всего путешествия для меня стал день, когда в Новом Свете я не пошла за всеми по царской тропе, а спокойно побродила по поселку, спустилась к морю, где оказалась совсем одна.
     Особая прелесть ощущалась в воздухе, было довольно тепло, а море - ледяное. Весеннее солнце прогревало берег и камни. Я прогуливалась по дороге и подумала - вот только ради этого стоило ехать. Наверно, такие минуты называются счастьем.

- 10 -
      Всю осень и всю зиму писала 2-ю главу. С Черняковым сложно увидеться.Он брал мою работу. Читал ее месяцами, потом мы встречались на час. Я выслушивала его комментарии и мы снова расставались на полгода. Твердо решила в наступившем 74г. сдать кандминимум и защитить диссертацию. Начала писать третью главу, не дождавшись встречи, но вот в нача-ле марта, он, наконец-то, меня пригласил.

     Я отнесла шефу вторую главу, после этого он все обещал, увидеться, но каждый раз ему что-то мешало. В конце-концов все разъяснилось. Несколько раз я заводила разговор, что пора, мол, прикрепляться для сдачи кандминимума. Шеф утверждал, что это невозможно.
     Я прикрепилась сама. Очень удивилась, что он не обрадовался этому известию. Потом речь зашла о плане диссертации, его нужно сдать в ХГУ.
Черняков сказал, мол,я не знаю, что надо нести. У них семь пятниц на неделе.
  Я достаю  готовый план. Он смотрит, что же, план готов. Несите.
Я:
- То ли это. Вы-то не знаете, что нужно.
Он:
- То есть как это я не знаю. Вот это и нужно.
Еще бы я не знал. У меня аспирант и два прикрепленных. Кстати, у аспиранта схожая тема.
Я не реагирую на последнюю фразу. Реагирую на первую.
- Марк Владимирович, я вас не понимаю. Только что вы говорили, что не знаете, что нести в ХГУ, теперь знаете.
- Знаю. Это нужно и еще реферат.
- Мне никто не говорил о нем. Как его писать по всей работе или же по части.
- Можно и так и так, но у вас же нет ни того, ни другого.
- Есть! Я написала статью по второй главе и по-казывала ее Неменовой и Тагеру.
И тут-то шеф углубился в раздумья. Я видела, что он растерялся, но не понимала почему.               
После некоторого замешательства он произносит:
- Зина, не упоминайте нигде моего имени.
- Вы не хотите, чтобы знали, что вы руководите моей работой?
Истерично:
- Я вами не руковожу. Нет! Нет! Я только кон-сультировал вас.
И уже тише:
- Если ваша работа поступит на кафедру, постараюсь ее взять. Думаю, ее дадут мне. У моего аспиранта схожая тема.
Опять не обращаю на это внимания. Только, когда он произносит это в третий раз, я уже с любопытст-вом:
- Какая же у него тема?
- «Жанр литературного портрета в творчестве Горького».
Убил.
- И давно пишет?
- Четыре года.
Столько же, сколько я.
- Покажите.
Порылся в бумагах.
- Не вижу. В другой раз.
     Он тотчас же проводил меня до лестницы.

     Прозрела за дверью. Он использовал меня, как плацдарм для его аспиранта. Так вот почему мои главы лежали у него годами. Вот почему, на мой вопрос, никто ли не пишет подобное, он отвечал, что эта тема никем не разрабатывается.Все еще не могла поверить в злонамерение шефа и буквально через день, поставив точку в статье “Особенности портретного живописания”, отправилась в редакцию газеты “Прапор”.
     Завотделом критики Николай Шатилов, просмотрев работу, тут же  сообщил, у него уже есть похожая статья.
- Как есть? Я ее только закончила.
     Принес. Показал. Увидела подпись «Лобанов». Мои фразы в тексте и я обомлела. Так вот на кого работала. Это фамилия аспиранта моего шефа. Так неужели?
     Страшно предположить злоумышленность, но сомнений уже нет. Ждала встречи с шефом. Думала будет отпираться, сочинит легенду. Однако, все выглядело иначе.
- Да, он пишет у меня одну с вами тему. Да. Давал знакомиться с вашими главами.
Озлобленный и нервный шеф шагал по своему кабинету.
- А вы докажите, что он списывал у вас, а не вы у него. Попробуйте! Да и вообще, кто видел нас вместе? Я не знаком с вами. Вот-вот мы не знаем друг друга. Кто вы такая?   
     Я молчала. У меня все варианты в его правках, а их было немало, он каждый раз придумывал что-нибудь новенькое и фактически написала не три, а семь-восемь глав. В этом ли дело!
     А он уже спокойнее:
- Зина,вы женщина. Выйдете замуж. До того ли будет? Кто позволит вам защищаться? Как хотелось дать пощечину! Но он старик! Мне двадцать восемь, ему за шестьдесят.
     Несколько месяцев спустя мой друг Миша Блюменкранц рассказал, что Черняков в  «распрекрасные» сороковые написал донос на своего приятеля, талантливого литературоведа Лившица, чтобы освободить себе место, и что вообще, он “стучал”. О! Если бы знала это раньше!
     Ушла от него,хлопнув дверью силой всех своих чувств. За советом поехала к Тагеру.
     Снова Москва. Ходила в театры. На Таганке шла “Мать” Горького. Понравилось, несмотря на то, что “Мать”. Театр условностей особенно близок, не пото-му ли так нравятся французы Ануй, Сартр, О. Нил?
     В “Современнике” попала на слабенькую пьеску Розова  “Вечно живые”, но игра прошибла, протаранила меня. Впервые на спектакле сидела в слезах.
      В театре "Сатиры" смотрела "У времени в плену". И опять событие. Все тронуло: и игра актеров, и дух спектакля, его сила, его смелость. Как изголодалась по всему этому.
     В редакции журнала "Юность" увиделась с Владимиром Огневым. Мы сидели в коридоре редакции. Он вернул мою статью и долго сожалел, что никак не может помочь ее напечатать. Носил кое-куда многим нравится, но, увы, везде очередь и нужен особый толкач. Он пытался давать советы и сам понимал их бессмысленность. Я молчала.
     Ни встреча с Огневым, ни театры и музеи, ни прогулки по улицам - самым значительным в моей поездке в Москву был разговор с Е.Б.Тагером.
   
     Он - саркастичный, снисходительно-интелектуальный. Немного желчи, немного иронии, чуть-чуть хитринки. Знает вкус жизни. Умеет заразить своим настроением. У него во всем, даже в характерном смехе особенное изящество и смак.
- Как вы выросли за это время.Когда были у меня в 1967? 68?
- Господи, неужели  помнит?
И о статье:
     Вы сравниваете мемуарную литературу с модернистской. С какой? Экзистенционализмом? Католицизмом? И зачем?
Первая радость. Как противно было это сравнение, на котором настаивал шеф.
И дальше:
- Вы пишите об уникальной личности. Формулировка не верна. Разве в поведении Пушкина отразились нравственные нормы социализма? Странно было бы так думать.
- Разве я этого не понимаю, но писала не для себя, а для других.
- Лучше ничего не писать, чем лгать.
Говорил о А.Толстом, о Горьком. О несопоставимости совершенно разных героев и авторов. Расспрашивал обо мне - работе, быте. Задавал вопросы и тут же сам отвечал.
- Грустно все? Нет возможности работать защищаться? Да?
- Да.
- Не отчаивайтесь. Эта статья мне понравилась. И вы можете со мной вообще не соглашаться. Мои аспиранты говорят, придира. Такой уж характер.
Рассказала об украденной диссертации. Он разволновался. Повторил трижды: не будьте овечкой. Боритесь за свое. Устройте скандал. Как угодно, но отс-тоять.
Я:
- А стоит ли? Оно того стоит?
Он:
- Во-первых, это не важно, во-вторых, есть там то,ради чего стоит.
     Расспросил подробно о том, что пишу. Пересказала первую главу. Ухватился за нее. Вот это то, что надо. Это и разрабатывайте. Простились. И надолго -бьющая через край радость. Долгожданные слова надежды. Как здорово, что можно не рядиться в чужие одежды, не говорить избитые истины. От этого на мгновение уверенность в себе и вера-будущее есть.
     Тагер говорил, боритесь. Когда тот будет защищаться, попросите слова и докажите, что это ваше. Я много лет ждала, когда же гражданин Лобанов защитится, но он все еще писал третью главу, не успел ее украсть. Потом обстоятельства моей жизни изменились. Я уехала из страны.

- 11 -
     Семидесятые годы выглядели относительно спокойными. Внешняя жизнь большинства проходила размеренно. Люди зимой планировали, куда поедут в отпуск летом. Собирали деньги. Подсчитывали, сколько получат, уйдя на пенсию через пять или десять лет. Казалось, все стабильно, но это на первый взгляд. В действительности, общество давно уже болело. Процветала коррупция, взяточничество, протекционизм. Все товары продавались из-под полы.
     Продавцы разворачивали торговлю по знакомым. По-купателя обманывали всеми возможными способами. Ложь процветала. Говорили не то, что думали, делали не то, о чем говорили. Фальшь и обман правили миром.
     От экскурсоводов требовали цитировать классиков и Леонида Ильича.
- Раз пять, не меньше, - говорила нам методист Бойкова.
Проверяющие следили,насколько часто в экскурсии упоминаются герои социалистического труда,идет ли речь о решениях партии, о мнимых соцдостижениях. Это раздражало. Я ни разу не вспомнила  ни о чем подобном, но не обсуждала это ни с кем из сослуживцев.
     Только с друзьями можно было быть откровенным до конца.
Моему мировоззрению более всего импонировала позиция Блюма. Так сокращали друзья его фамилию. Из всех друзей он выделялся умом, талантом, умением понимать и оценивать происходящее. Я сразу поверила его информации о поведении Чернякова в период сталинских репрессий.
     Миша сын близкой маминой подруги Фиры. Мама училась с Фирой в одном классе и сидела за одной партой. Миша младше меня на несколько месяцев. И наши мамы вместе гуляли с нами малышами. Потом они уехали из Харькова (отец Миши служил в армии ).
     Я заново познакомилась с ним, когда нам исполнилось двадцать. Вошла в их квартиру на улице Данилевского и первое, на что обратила внимание, это великолепная библиотека. Ее начал собирать еще дедушка Миши, известный в городе адвокат.
     Миша сидел за письменным столом, Выглядел    романтично. Мне показалось, что похож на Блока. Грива темнорусых волос обрамляла лицо неправильной формы. Вдохновенно сияли глаза.  Села напротив. Мы заговорили  и немедленно нашли общий язык. Я тут же поняла, что это свой человек, друг. С того вечера наши встречи стали постоянными. Я приходила в его апартаменты и мы разговаривали, могли быть вдвоем, к нам присоединялись другие его друзья. Беседы не прекращались. Никогда и ни с кем мне не было так интересно, как с ним. Наверно, не существует тем, которых бы мы не касались.
     Миша ставил классическую музыку, разливал сухое вино. У него философский склад ума. В то время он интересовался Кьеркегором. Я впервые услышала от него о многих философах Запада и об их точке зрения на мир. Статьи, которые Миша писал в то время, отличались самобытностью мышления. Глубиной анализа.
Мы обсуждали их.
     Мише удалось познакомиться и подружиться с одним из ярчайших людей нашего времени – с Померанцем. Говорили мы и об этом.Он великолепно разбирался в событиях, что происходили в родном государстве. Миша владел информацией, недоступной большинству. Подоплека кремлевских событий, культ, бывший и тепе-решний, рассматривались нами со всех точек зрения.
     Выходя из его дома, оглядывалась. Нет ли слежки? Она вполне могла быть. Миша слыл диссидентом и был на крючке еще со студенческих времен. Он и еще нес-колько товарищей выпустили стенгазету. Успели только один номер. Всех после его появления выгнали из университета.Миша потом восстановился на вечернем отделении.
     Рядом с ним ощущалась тревога. Он понимал, как зыбко наше общество. Предлагал уехать в провинцию и работать в музее, наподобие Яснополянского. Там пе-режить грядущие катаклизмы. Создать «плеяду».
     Его мысли бежали быстрее его самого. Он  крупнее того, что тогда писал. Уже в новые времена  защитился и преподавал в университете,выпускал литературно-философский журнал, писал книги по философии.
     Блюм видел и предвидел многое. В 1981 году во время встречи Нового года (не умел не быть серьезным и в праздники) он говорил, что страну ждут катаклизмы, и есть только два возможных пути: НЭП или же военный коммунизм. (Название может быть любым). Второй – вероятнее и страшнее. Не случайно Россию испокон веков мучил страх перед приходом антихриста. Он может быть пострашнее Сталина.
      Ни на одной работе он долго не задерживался, пока не попал в медицинскую библиотеку. Там подобралось неплохое общество. В библиотеке работал и мой брат Юра.
     Директор библиотеки поэт Грибов. Он тогда не из-дал еще ни одной книжки - писал, как все - в стол, но у него стихов накопилось на несколько сборников. Большой поэт и талантливый человек, Грибов создал на работе атмосферу довольно свободную, понимал, что всякой деятельности Блюм предпочитает  твор- чество и не сильно нагружал его.
     В том же разговоре Миша сказал, что с его точки зрения я склонна к мистике, так как часто на   сегодняшний день смотрю с позиций вечности.
     Как-то он заговорил о концепции мира у разных философов. Мы сидели в саду  на Павловом Поле у Мишиной жены Милы. Она рвала сорняки, а мы вместо того, чтобы помочь его очаровательной жене, вели беседу о культуре и цивилизации. Женился Миша в памятный для меня день – 12 ноября 75г., в тот самый день, когда я явилась к ним прямо с самолета, задержавшегося в Киевском аэропорту из-за нелетной погоды, а на утро уволилась с детской турбазы из-за деспотизма ее директора.
     Одни считают, что человек неизменен, другие идет по пути прогресса, третьи-регресса. Миша ратовал за культуру, но против цивилизации.
Я- ученые выражают не бытие, не сущность. Их поиски относятся к области материального мира и ни на йоту не продвигают человечество по пути к истине.
     Они скользят взглядом по поверхности вещей, видят частности, а не целое. Они идут по цепи, один за другим и потому следующий вытесняет предыдущего. Этого нет в мире искусства. Тут каждый передает свое. Мы не только понимаем, но и воспринимаем произведения всех времен и народов. Одно творение не отвергает другое и не повторяет прежнего. Культура и интеллект - не знаки нашего времени. У нас духовная импотенция и пороки. Мы перед этим посмотрели фильм «Зеркало». Он стал событием.
     До фильма показали мультик, должно быть, сделан по заказу Тарковского. Там те же символы.   
     И вот началась лента. Первая сцена-женщина сидит на плетне. Ждет. Природа. Неторопливый тон всего рассказа. Превосходные съемки. Все настраивает на самое внимательное восприятие. И тут со мной случилость то ,что бывает так редко, уж если самая совершенная музыка или гениальные стихи, когда есть открытие. Я ощутила необычайно сильный подъем. Духовное напряжение всего существа.
Фильм о самом главном: о жизни, о преемственности культуры, о связи поколений.
     Ведь в сущности человек одинаков в разные времена. И у дедов, и у внуков много общего. Показана семья русских интеллигентов. Как их мало осталось! Мать. Жена. Сын. Это и какие-то конкретные лица. Фильм автобиографичен, но это и символ. Обобщенный образ матери, отца, жены, сына.
     Герои таковы, каковы  действительно люди с недостатками, сомнениями, терзаниями. Живые люди. Как мы сопереживаем им.
Детство. Это еще одна тема? Нет, это все о том же, о детстве человека.
Сколько изумрудной чистоты, мудрости и счастья-ведь все еще впереди. Все может состояться. Это бесконечное неутолимое никогда люботытство. Это постоянная радость - вот, что отличает детство прежде всего. Как здорово показал его Андрей Тарковский!
     Философские размышления о смерти. Тут кульминационный момент. За кадром звучат стихи Арсения Тарковского.

Ночи нет.Есть только свет и явь. Пока жив.

      Эти строки идут на фоне военных кадров. Великолепна операторская работа.
Чувствовала слияние со всем, о чем шла речь в фильме. Значим каждый кадр. И рождалось ощущение правоты и силы, и еще радость. Огромная радость. Так бывает, когда соприкасаешься с гениальностью.
     Вот Тарковский о двух типах личности, о двух направлениях в природе человека. Один младенец ест яблоко сам, другой дает есть птицам. Яблоко от дре-ва познания. Оно несколько раз обыгрывается. Этот символ в мультфильме. Он же и в «Зеркале». Один ребенок спит, второй ночью встает и смотрит в окно. Он любопытен, что-то обдумывает, исследует. Яблоко в фильме характерно и птица садится на плечо мальчика.