Аз воздам

1

Юго-восток от столицы Маррании, весна 1922 г.

В глазах молодого офицера Йохана Эйнера стояло чудовищное багровое зарево. Стрельба, повсюду была слышна стрельба из пушек, зловеще устремлялись ввысь непроглядные столпы дыма. Все были изрядно истощены, в том числе и защищавшие свою землю марранские солдаты, которые бились насмерть, подобно славным троянским воинам.

А где-то невдалеке, сквозь громко падающие плиты и разбитые окна чьих-то домов слышались голоса... Нет, крики обезумевших женщин и детей, совершенно не понимающих, что происходит.

Тем временем почти весь юго-восток Марранской империи полнился запахом удушающей гари. А на выжженной от снарядов земле лежало поруганное знамя Маррании в виде золотого диска на ярко-лазурном фоне.

Киммерийские войска громили стены крепости, которые прежде считались неприступными. Эти люди казались безжалостными и выжигали всё и вся на своём пути, подобно тем же огнедышащим тварям, что были изображены на их рукавах в виде зигзага. Они даже истребляли безоружных мужчин, среди которых было немало стариков и просто больных — таких же киммерийцев, только живущих на территории другого государства. И это не считая тех, кто пал под этими самыми стенами. Что до женщин, то их участь была менее завидной. Женщин, а особенно юных, подвергали насилию, причём на глазах у детей.

Одни говорили, что возможной причиной для войны послужили ресурсы, которыми Маррания была богата, ещё задолго до образования самого государства. В прошлом народ Маррании прошёл через колоссальные унижения и рабство, и это всегда подталкивало его к вере в Бога. Во время асурского плена не только погибло много людей, но даже запрещалось исповедовать так называемое единобожие. Однако несмотря на это марранский народ выжил. Другие же считали, что причина была в ином, а именно, в личной неприязни вождя к мараннской расе. Доходили слухи, что существуют некий «марранский заговор», согласно которому марраны давно стремятся к мировому господству и считают себя наследниками Римской Империи. И почему-то никого не смущало, что на это место претендовали многие, в том числе и народ Киммерии, который и сам был не прочь оказаться единственным победителем на мировой арене. Также в сводке новостей мелькала какая-то женщина, с которой Митлер якобы делил постель. По всей видимости, та оказалась марранкой и заразила его одной постыдной болезнью, которую среди киммерийцев и других народов называли «марранской чумой», что, естественно, не могло не внушать ужас и отвращение. И, наконец, третьи утверждали и то, и другое, что в итоге и вылилось в эту бессмысленную кровавую бойню.

— Эйнер! Эйнер! Ты чего там застрял? — окликнул товарищ, чьё ружье, впрочем, как и руки, уже были в чьей-то крови.

— Карл, иди без меня, — сказал Йохан, заметивший марранку, которая пробежала вдоль полуразрушенной стены и скрылась за развалинами. — Я тебя догоню.

— Не потеряйся!

Кивнув своему товарищу, он тотчас же поспешил за беглянкой. Дойдя до развалин, Йохан замедлил шаг и, вооружившись револьвером, последовал внутрь. Озираясь по сторонам, он обратил внимание на разбитые статуи и полуразрушенные колонны, неподалёку лежали засыпанные обломками и пылью картины Рафаэля и Рембрандта и старенький граммофон, на котором стояла пластинка «Mozart: Requiem». Проведя пальцем по пластинке, Йохан печально вздохнул.

— Покажись! — выкрикнул офицер. — Я тебя не трону!

Через какое-то время тень марранки неуверенно качнулась в сторону мужчины.

— Ну, не бойся... — опустив револьвер, тихо произнёс Йохан. — Должен сказать, не все киммерийцы разделяли восторг от предстоящего вторжения. Я вот, к примеру, был обычным пианистом, любил играть Моцарта и никак не желал, чтобы наши люди убивали друг друга, приносили боль и разрушение... Молчишь? Что ж, у тебя есть все основания не отвечать мне. Я знал, на что шёл.

Офицер подошёл к девушке поближе, но она отпрянула, с тревогой глядя на лежавший рядом с ней пистолет.

— Ладно, я понял... Успокойся!

И в этот момент раздался голос Карла-Отто Геральда. Мужчина обернулся.

— Эй, Эйнер! Тебе там помощь случайно не нужна?

— Не нужна! — крикнул в ответ офицер.

И глядя на эту испуганную незнакомку, на её беспомощные карие глаза, в которых таилось чёрт знает что, Йохан поднял пистолет и стремительно зашагал в сторону улицы. С этого момента он не мог отделаться от мысли, что она в опасности, что её могут в любое время обнаружить. Хотя какое ему до неё дело? Она — марранская женщина, он — киммерийский офицер. К тому же оккупант. Да и видел он её только раз. Впрочем, с тех пор как его взору предстал абсурд захватнической войны и весь её ужас, он впервые в жизни начал стыдиться, что он, Йохан Эйнер, киммериец.

— Ну что, нашёл кого-нибудь? — спросил товарищ.

— Нет, — с усмешкой ответил Йохан, — одни развалины!

***

Ночью офицеру было не до сна. Он даже и не раздевался вовсе, а просто лежал, беспокойно глядя в тёмно-синий потолок, на свисающую люстру, похожую на белый корабль, который всё больше от него отдалялся. А подняв руки над головой, нервно закатывал глаза. Так ему было страшно за марранскую женщину, которую он был вынужден оставить совсем одну. И, будучи уже одетым, он встал с постели, надел начищенные до блеска сапоги, застегнул две верхних пуговицы, накинул серую шинель, на рукаве которой светился шеврон с изображением красного дракона, после чего быстрым шагом направился к двери. На выходе ему встретился рядовой с измученным видом.

— Герр лейтенант, капитан Карл-Отто Геральд просил вам передать, что он ждёт вас на площади. Там у них сейчас праздник.

— Праздник? — переспросил офицер.

— Ну да, — ответил рядовой, почесав затылок. — Они там литературу инакомыслящих сжигают.

После этого он с ним простился и сразу поспешил к развалинам.

Однако путь к ним лежал через ту самую площадь, на которой проходила эта чудовищная демонстрация, где предавали огню всё неугодное новому режиму.

Посреди плаца горел огромный дьявольский факел, позади которого медленно развевалось на ветру змееподобное знамя Киммерии. И кто-то из военных начал с довольным видом, если не сказать, с наслаждением, вырывать страницы из толстой книги и бросать в самое пекло. От этого костёр разгорался ещё сильнее, а страницы напоминали не то взлетающих птиц, не то бабочек, которых тотчас же подхватывали безумные языки пламени и превращали в жалкую горстку пепла. Всматриваясь в лицо офицера, Йохан остановился. Не было сомнений, что это был его товарищ Карл-Отто Геральд, чьи хищные глаза фанатика любовались уничтожением контркультуры. Естественно, за ним повторили все остальные, в том числе и гражданские.

Йохан приподнял воротник шинели и зашагал дальше. По пути он завернул в ближайшую лавку и, окинув взглядом прилавок, попросил у продавщицы немного хлеба, сыра и печёного картофеля. Расплатившись, офицер вынул из кармана платок, завернул в него все продукты, затем в один миг всё это сунул под шинель.

Жизнь во время оккупации продолжалась в ритме безумного канкана, где главной целью было выживание.

Всё так же работали местные закусочные, рестораны, учебные заведения, заводы. Люди по-прежнему посещали театры, выставки. Публичные дома приобрели новых посетителей. Вот только куда ни глянь — киммерийское знамя в виде зловещего красного дракона. Да и марранских беретов стало значительно меньше. Совершенный по дизайну киммерийский мундир подавил серый привычный костюм, а изогнутой зловещей фуражке киммерийца могла оказать сопротивление лишь маленькая женская шляпка, с которой марранки почти не расставались.

А спустя некоторое время Йохан уже был на месте. Из серой шинели он достал небольшой свёрток с едой и положил на стул, который находился недалеко от граммофона.

Стоя за стеной, незнакомка в своём потрёпанном платье вся тряслась от холода. Он подбежал к девушке и, скинув с себя шинель, быстро укутал её. И вдруг неожиданно она бросилась к нему, и ошеломлённый Йохан обнял её за плечи и прижал к себе. Наверное, девушка поверила, что он хороший человек и может защитить её. Потом Йохан разжёг костёр, у которого они долго сидели молча, пока он наконец не решился прервать тишину.

— Знаешь, а это ты меня спасла... — держа девушку в своих объятиях, проговорил Йохан. — Если б не ты, то я никогда бы не понял, что я здесь делаю. Зачем участвую в этом бессмысленном кровопролитии... Ты, ты открыла мне глаза! Теперь-то я знаю!

— Лея. — внезапно произнесла девушка, переведя взгляд на шеврон, который блестел на шинели.

— Что? Ты понимаешь наш язык?

— Мой отец всю жизнь изучал вашу культуру. А этот змей — имперский символ вашего могущества, не так ли?

Йохан ничего не ответил.

— Где бы только найти Уастырджи*, который поразит его своим копьём...

Они немного помолчали. Йохан понимал, что киммерийские военные, вероятно, уже убили родных этой несчастной. Именно поэтому он не решался спросить про её отца.

— А как твоё имя? — спросила вдруг она.

— Йохан... — ответил офицер. — Йохан Эйнер!

— Йохан, мы же оба знаем, что нам не позволят быть вместе! — продолжила Лея, посмотрев ему прямо в глаза.

— Да, — ответил он. — У нас с этим строго. — Йохан отвёл взгляд. Солнце уже скрылось за горизонт. — Ладно, пожалуй, я пойду... А то Геральд меня, наверное, обыскался.

— Ты ещё придёшь?

— Я не знаю, Лея. Но одно могу сказать точно: мне очень этого хотелось бы.

Прошло чуть больше месяца с тех пор, как Йохан впервые увидел Лею. Они по-прежнему встречались втайне. Эти развалины стали для них чем-то вроде прибежища, если угодно, раем в шалаше. Именно там они сидели у костра, говорили о жизни, об искусстве, делились своими самыми смелыми и заветными мечтами, подолгу лежали в объятиях друг друга. Они даже отыскали старенькое, но вполне рабочее пианино. Йохан часами музицировал, а девушка внимала его игре. Но... может ли счастье длиться вечно?

*Имеется в виду Св. Георгий, отвращающий от человека змей, что отвечает его роли драконоборца. Согласно легенде, он побеждает змея-людоеда, которому на съедение отдана прекрасная дева. Св. Георгий выступает как рыцарственный заступник обречённой невинности.

2

На следующий день Карл-Отто Геральд проснулся от лая собаки. Он потянулся за серебряным портсигаром, лежавшем на полу, и, открыв его, взял одну сигарету, а затем закурил, выпустив кольцеобразное облако из дыма.

— Ты уже проснулся, мой дорогой? — произнесла светловолосая женщина в белом пеньюаре. Геральд вздрогнул — он уже и забыл о её существовании.

— Да, — недовольно рявкнул он. — Свари кофе!

— Мог бы и как-нибудь повежливее!

Так и не дождавшись кофе, Геральд оделся и направился в штаб. Зайдя в свой кабинет, он сразу же плюхнулся в просторное кожаное кресло и прикрыл глаза. На стене сияло чёрное и зигзагообразное знамя так называемой Киммерийской империи. А справа от знамени висел портрет славного, но плешивого вождя Вольфа Митлера, над которым была надпись: «Один народ, одна империя, один вождь».

Потом включил радиоприёмник, по которому неизменно передавали его пламенную, но несколько сбивчивую речь:

«Народ Великой Киммерии!

В течение долгого времени мы страдали от серьёзный проблемы... проблемы созданной Генсальским трактатом... Простите, диктатом, которая усугублялась, пока не стала невыносимой для нас. Гарден был и есть киммерийский полуостров. Юго-восточные земли были и есть киммерийские. И то, и другое по их... по их... по их культурному развитию принадлежит исключительно киммерийскому народу. Гарден был отнят у нас, юго-восточные земли были захвачены марранскими свиньями. Как и на других киммерийских территориях на востоке, со всем киммерийским населением, проживающим там, обращались как с какими-то... дикарями! Более чем миллион киммерийцев были отрезаны от их исторической родины.

Как всегда, я пытался мирным путём добиться пересмотра, я бы даже сказал, изменения этого унизительного поражения... То есть положения! Это — ложь, когда весь мир говорит, что мы норовим добиться перемен силой. По своей собственной инициативе я много раз предлагал пересмотреть эти невыносимые условия. Все эти предложения, как вы знаете, были отклонены — предложения об ограничении вооружений и, если необходимо, разоружении, предложения об ограничении военного производства, предложения о запрещении некоторых видов современного вооружения... Вы знаете о предложениях, которые я делал для восстановления киммерийского суверенитета над киммерийскими территориями. Вы знаете о моих бесконечных попытках, которые я предпринимал для мирного урегулирования вопросов с Эвстрией, потом с Субетской областью, Богамией. Все они оказались напрасны».

Затем Геральд выключил радио, придвинул к себе телефон и набрал номер дежурного.

— Зайди ко мне.

Через некоторое время к нему постучались.

— Да-да, проходи!

— Рядовой Кляйн по вашему приказанию прибыл!

— Ну что, узнал что-нибудь?

— Герр капитан, мне неприятно об этом говорить... но герр лейтенант...

— Ну, что дальше? Не тяни!

— Герр лейтенант наносит визиты одной женщине... А точнее, марранской женщине!

— Не может быть!

— Это правда, герр капитан.

— Что ж, в любом случае мне нужно в этом убедиться, — озадаченно проговорил Геральд, сложив руки в замок. — Ты свободен, Бруно! Спасибо за службу!

— Слава вождю! Слава Киммерии! — вытянув перед собой правую руку, прокричал Кляйн.

Спустя час к Геральду снова постучали.

— Герр лейтенант по вашему приказанию прибыл!

— Проходи, садись, герр лейтенант, — холодно проговорил капитан. — Почему тебя не было на вчерашнем празднике? И да, где твоя шинель?

— Мне нездоровилось. Шинель, должно быть, забыл дома.

— Что? Поинтереснее ничего не мог придумать?

Геральд поднялся с кресла, невозмутимо закурил сигарету и подошёл к окну.

— Мне всё известно.

— Что именно?

— Ты спутался с марранской сукой! — перешёл на крик Геральд. Он подошёл в упор к лейтенанту и затушил об его руку сигарету. Йохан скривил губы. — И шинель сейчас у неё! В общем, тебя казнят по моему приказу, а твою шлюху отправят вместе с остальными на полуостров Гарден.

— Предатель! — с негодованием крикнул Йохан, плюнув Геральду в лицо.

— Предатель, говоришь? — ухмыльнулся капитан, вытирая лицо платком. — Это ещё с какой стороны поглядеть. Осквернил киммерийскую кровь, честь офицера и после этого ещё смеешь меня обвинять в предательстве? Это ты предал нашу страну и вождя!

— Какая же ты всё-таки сволочь.

Геральд снова потянулся к телефону и начал набирать номер.

— Быстро ко мне! — рявкнул он в трубку.

В кабинет вошли два охранника.

— Герр Блексмит и герр Шульц по вашему приказанию прибыли!

— Заберите его с глаз моих... И бросьте в самый вонючий карцер, где полно крыс!

— Будет сделано, герр капитан! Слава вождю! Слава Киммерии!

***

Тем временем Лея заворожённо смотрела на танец огня, подставив ему свои бледные ладони. До войны она любила сидеть у тёплого камина, у которого нередко мерещились разные образы причудливой формы.

Она сидела всё в той же серой шинели Йохана, которая была ей велика, и ждала с ним встречи.  Хотелось молиться, да получалось, что и некому. Всех убили. У кого просить помощи?

В какой-то момент девушка стала прислушиваться к каждому звуку, а затем встала и подошла к окну. По надтреснутому и блеклому стеклу бежали капли дождя, но офицера по-прежнему не было видно.

Почему он так долго? Задержали на службе? Должен вернуться.

А потом в кармане Лея нащупала какую-то записку. Девушка развернула её и поняла, что это письмо... письмо от Йохана:

«Милая чужестранка, если ты читаешь это письмо, то, скорее всего, меня схватили и приговорили к смерти. Не жалей, любовь моя, что сегодня ты изнываешь от нестерпимой боли. Да, когда ты смотришь на небо, на глаза твои наворачиваются слёзы.Ты увидишь, любовь моя, ты непременно увидишь: там, где ныне царит скорбь и уныние, там, где правит бал тиран, потерявший рассудок, там, где люди в ветхих одеждах жмутся сильнее друг к другу, где повсюду разлагаются тела стариков, заваленные газетами или страницами из книг, где дети, содрогаясь, шепчут: «Мы умираем от голода» — и роются в отбросах, точно крысы, где убитые горем женщины воздевают руки, тонкие, словно ветви ивы, в последних бесплодных молитвах, где холода и болезни навеки закрывают глаза несчастным, — там, моя любовь, там ещё настанут те великие, те самые благодатные дни, о которых мы с тобой так мечтали!».

***

Йохан сидел на холодном грязном полу, поджав под себя колени. В карцере было чрезвычaйно сыро и темно, лишь едва заметный луч проникал сквозь окно, загороженное металлической решёткой, да красные зрачки крыс, светящиеся с завидным постоянством.

Мужчина совершенно не думал о своей участи. Его беспокоила судьба Леи. Как она там? И прочла ли его письмо?

— На выход! — вдруг крикнул охранник, звеня ключами.

Мрачную камеру осветил непривычный свет, от которого даже засуетились красноглазые крысы.

Офицер сидел в углу с опущенной головой, рядом с решётчатым окном, в которое он время от времени поглядывал, когда поднимал голову. Затем Йохан молча встал, выпрямился во весь рост и, глянув на знакомого охранника, потупил взгляд и направился к выходу.

Чёрт, Геральд! Этот мерзавец может с ней сделать всё что угодно! Что же делать? Ведь этот фанатик ни перед чем не остановится, лишь бы отомстить ему. А с другой стороны, что он мог? Заключённый, которого уже ведут на плаху! Офицер, который предпочёл киммерийскому мундиру марранскую женщину! Уставший от бессмысленного кровопролития, от этой межнациональной ненависти! Уже? Так скоро?! А, впрочем, какая разница! Как говорится, не так уж страшна смерть, как её ожидание.

Вскоре охранник привёл офицера на судилище. Распахнув двери, они медленно вошли. По сторонам никого не было. А впереди только высокая гильотина, похожая на пустой мольберт, и чёрная эмблема в виде имперского ящера, державшего в своих когтях молнию. На этом фоне восседал грозный судья и три офицера, одним из которых был капитан Карл-Отто Геральд, бывший товарищ Эйнера. Впрочем, после этого ему, несомненно, будет пожаловано звание майора, если не выше.

Йохан стоял на трибуне в окружении стражи, за которой сидел какой-то громила со шрамом на левой щеке.

Он был одет в чёрный пиджак, немного узкий в плечах. По-видимому, палач.

— Лейтенант Йохан Эйнер, вы приговаривайтесь к смерти через гильотинирование! — верещал старый судья. — Последнего слова не предоставляется. Приговор будет приведён в исполнение немедленно!

Двое людей в чёрном ловко подтащили офицера к доске. Через несколько секунд приговорённого зафиксировали. И только после этого палач привёл в действие дьявольский механизм гильотины. Мгновение — и лишённое головы тело упало в специально приготовленный ящик.

3

Полуостров Гарден. Юго-западное гетто, оккупированная территория, 1935 г.

За далёкими и зелёными холмами виднелся город, окружённый высоким забором с колючей проволокой в пять рядов, где дома все до единого походили на унылые спичечные коробки, окутанные серым туманом. И в одном из таких домов жила марранская женщина с двумя детьми. Звали её Лея Гольдштейн.

Как-то Лея ловко нарезала репу на разделочной доске, уложенной на кухонный стол. В то время как дочь ей помогала, а сын сидел у камина.

Он увлечённо играл в солдатики, которые стреляли из крошечных пушек и управляли военными кораблями.

И вдруг в окне качнулся чей-то силуэт. Кто бы это мог быть?

— Софи, сидите здесь. Я скоро вернусь. — тихо произнесла она.

И, открыв дверь, громко вскрикнула.

У порога лежал бедный изувеченный старик. Один из тех, кто работал на местной шахте и добывал вместе с другими бедолагами уголь, жертвуя своей жизнью.

— Помогите! — протянул он, щурясь от закатного солнца.

— За что вас так? Кто это сделал? — спросила рассеянно Лея, встав перед ним на колени. А он крепко сжал её ладонь.

И вдруг солнце заслонили два высоких офицера в чёрной форме. На их рукавах был отчётливо виден красный дракон, извергающий пламя.

— Отойди от него, марранская шлюха! — с яростью в глазах прокричал один из них, наставив на беспомощного старика пистолет. — Он бунтовщик и должен быть казнён!

А другой, на чьём лице была отметина в форме крюка, взял её за руку и спокойно начал отводить. Однако она стала сопротивляться. И в этот момент приоткрылась дверь.

— Мам, а что они хотят от дедушки? — спросил парень, за которым стояла его сестра.

— Ханс, закрой дверь немедленно! — резко крикнула она, побелев, как стена.

И вдруг военные перевели взгляды со старика на мальчика, который отважно выглядывал из-за двери.

— Почему твой сын без нарукавной повязки? Как это понимать?

— Идите прочь! — грозно произнесла женщина. — И оставьте этого бедного человека!

— Ах, так! Ну тогда получайте, что заслужили! — возмутившись, процедил сквозь зубы офицер и без раздумий нажал на курок.

Послышалось два громких выстрела, от которых разлетелись все птицы, что были в округе. Женщина вдруг смолкла и поникла головой, упав на лежащего пожилого мужчину. На белом фартуке растеклось кровавое пятно.

И всё это произошло на глазах Ханса и Софи. В слезах и с пронзительным криком дети бросились к истекающей кровью матери.

«Мама, мама!» — кричали изо всех сил они.

— Родные мои... Запомните... Вашего отца звали Йохан Эйнер! Йохан Эйнер!

Это были последние слова их матери, после чего она навсегда утихла, а они какое-то время были склонены над её бездыханным телом и безмолвно лили слёзы.

А между тем на гетто спустились сумерки. И вот уже сквозь рваные облака на потемневшем небе проглядывала бледная луна, в её металлическом свете у высокого забора с колючей проволокой виднелись серые трупы бывших рабочих — людей, уставших от беспощадного и кровавого режима. Людей, которые хотели покинуть эту горестную землю как свободные, хоть и были большую часть жизни рабами. Вот она — цена свободы.

И пока один отрывал детей от матери, другой вынул из салона серого лимузина канистру с бензином, плеснул на трупы и бросил горящую спичку. Всё объяло яркое пламя, которое безжалостно стало пожирать остывшее тело женщины и бедного старика.

— Вы заплатите за это! — кричал парень в гневе, вырываясь из рук, точно пойманная рыба. — Я всех вас... уничтожу! Всех!

— Ой, как страшно! — заталкивая сирот в автомобиль, ехидно пробормотал убийца. — Мы таких выродков, как ты, на раз-два ломаем. И вообще, как вас зовут?

Парня точно оглушило. Перед его детскими взором то и дело мелькала его мать. Ещё живая и ласковая, строгая и заботливая, и всё это на фоне дома, который уже полностью был охвачен огнём. Видимо, ему было тяжело поверить в то, что её больше нет. А осознав, что в итоге произошло, судорожно закрыл лицо руками.

— Софи и Ханс Эйнеры. — произнесла сестра.

— Что? — в недоумении прорычал офицер, нервно поджав губы.

***

Вскоре Ханса и Софи определили в приют для сирот, где им предстояло встретиться с такими же униженными, как они.

С будущей рабочей силой, в чьих жилах текла «проклятая» марранская кровь.

— Проходите уже, ублюдки Эйнера! — швырнув детей в сторону, рявкнул офицер. — Теперь вам придётся жить здесь. Будете делать всё, что я вам скажу.

После этого он направился к выходу.

А перед детьми было около сотен пустых железных коек. «Наверное, работают», — подумал Ханс. А Софи только поморщилась, по всей видимости, от неприятного удушающего запаха, который царил в этом месте.

Потом от другого конца коридора послышались чьи-то шаги и звонкий смех.

— Эх, сейчас бы навернуть чего-нибудь и упасть в кровать. Желательно на дня два-три... и чтобы никто не шумел... Да-да!

— Ребят, вы только посмотрите на него! Губу-то как раскатал!

— На том свете выспишься, дружок!

— Чёрт, даже и помечтать нельзя.

Не успели они разглядеть своих друзей по несчастью, как на горизонте появился очередной офицер.

— Стро-о-ойсь!

Все парни встали в два длинных ряда напротив друг друга. А Ханс и Софи застыли, как вкопанные, хлопая глазами.

— А вам что, марранские отродья, особое приглашение нужно? — обратился офицер, глядя на них сверху вниз. — Живо воткнитесь в строй!

После чего те незамедлительно направились к одному из рядов и встали в конце.

— Это наш инструктор, — тихо произнёс рядом стоящий мальчик. — Вальтер Шмидт.

— Знайте, сосунки, — верещал Шмидт, — вы не просто шахтёры, вы рыцари, познающие тайны недр Геи!

— Скорее уж кроты, — еле слышно возразил тот, что стоял рядом с девушкой.

Затем их всех повели строем в столовую. Сначала они долго шли по тёмному коридору, а потом вышли на широкую лестницу, которая в итоге привела их к пищеблоку. Софи и Ханс заняли свои места и начали оглядываться, пока к близнецам не подсели те двое, что ещё недавно стояли рядом с ними.

— Ребята, а как вас зовут?

— Софи и Ханс Эйнеры. — ответила девушка.

— Будем знакомы, — ответил парень со светлыми волосами, протянув руку Софи. — Вильгельм Греф, а он Кристоф Проб.

Посмотрев на Софи, долговязый шатен улыбнулся. Девушка тоже улыбнулась в ответ.

А Ханс повернулся к окну, будто ему не было дела до их разговоров.

В голове до сих раздавались то голоса военных, то выстрелы, смутно виделось и почти расплывалось перед глазами кровавое пятно на белоснежном фартуке матери, безжалостные языки пламени, которые пожирали всё, что ему было так дорого. Затем по дороге, из окна автомобиля, он наблюдал, как уходили смеющиеся и курящие солдаты. А справа от них стояли пять деревянных столбов, на которых висели четверо молодых людей и одна девушка в белом платье, похожая на лилию, скорбно опустившую голову над водой. Какое-то здание, охваченное безумным пламенем... Сидевший за рулём убийца усмехнулся и даже начал насвистывать какую-то мелодию. По грязному лицу Ханса вдруг потекли слёзы, однако справившись с охватившими его тогда чувствами, он их гордо вытер.

— Слушай, а что сегодня дают? — спросил Кристоф, почесав затылок.

— Пожалуй, суп из репы. — тяжело вздохнув, ответил Вильгельм.

Позднее к ним присоединился ещё один. Блондин с пробором на левую сторону, что выглядел старше остальных. Должно быть, из-за своего высокого роста и чрезвычайно умного выражения лица.

— Приветствую вас, новенькие, — обратился он к Хансу и Софи. — Меня зовут Алекс Дорелль. Я ваш староста.

Все кивнули. И он присел на свободный стул.

Откуда вы? — поинтересовался он.

— Юго-западное гетто. — ответил Ханс, будто отошедший ото сна.

— Что случилось?

— К нам постучался беглый рабочий... Наша мама вышла к нему, а потом пришли эти...

— Комендант и человек со шрамом?

— Да, — выдавил парень, — они убили их, а потом подожгли дом.

— Это ужасно.

— А как ты попал в приют? — спросила Софи Дорелля.

— Моих родных забрали сгэповцы, когда мне было не больше семи. — ответил Алекс, опустив глаза. — С тех пор я здесь.

— Сгэповцы?

— Да, это секретная государственная полиция.

4

Так начались новые будни двух детей, переживших потерю единственного близкого человека, если такое вообще возможно пережить. Ведь душевные раны, как известно, не заживают. Время от времени боль как бы притупляется, а раны тем не менее продолжают, пусть и не активно, но всё же кровоточить.

Каждое утро неизменно начиналось с умывания и чашки чая, тогда как за окном свободно летали и пели птицы, а среди грязного снега и ещё не оттаявшей земли проглядывалось что-то бледно-зелёное. По всем приметам весна была не за горами. Несмотря на все ужасы и лишения, которые могут выпасть на долю человека. Затем все два отряда в сопровождении двух охранников и одного старосты, повели в класс, где их ждал Вальтер Шмидт, который, в свою очередь, готовил юных проходчиков. У многих на рукаве светилась жёлтая шестиконечная звезда, указывающая на их принадлежность к народу Маррании, а у некоторых из них — красная. Это означало, что их родители были политическими преступниками.

Но случай Ханса и Софи был по праву особенным. Мать — марранка, отец — киммериец. Такие союзы были под запретом. Киммерийцы вообще считали себя выше других наций и придерживались закона «о чистоте киммерийской расы». И тот, кто переступал этот закон, как правило, карался смертью.

Пока парней вели в класс, Софи направили в медкабинет, где служила старенькая женщина фрау Линде. Видимо, начальство надеялось сделать из девушки медицинского работника, учитывая те экстремальные и нечеловеческие условия, в которых приходилось работать проходчикам.

Все расселись, а рядом с Хансом сели те же ребята — светловолосый, невысокий Вильгельм и долговязый шатен Кристоф. За месяц эти трое неплохо поладили, однако он по-прежнему держался отстранённо. Парень лелеял мысль о воздаянии, а перед этой мыслью прочие меркли. Тем более что убийца его матери — Карл-Отто Геральд — находился рядом и являлся комендантом этого приюта. Для бедного Ханса он был всё равно что красная тряпка для быка.

А однажды ему даже удалось проникнуть в его кабинет, но опять же ненадолго. Да и потом, Геральд узнал об этом и приказал всех собрать. Ребята в это время готовились к отбою, и вдруг зашёл один из охранников и велел всем построиться.

— Если сейчас же я не узнаю, какая крыса вчера пролезла в мой кабинет... — орал комендант, метаясь то взад, то вперёд по проходной и при этом странно жестикулируя, — то будьте уверены, марранские ублюдки, весёлая ночка вам обеспечена!

— Итак, будем говорить или нет? Считаю до трёх! Раз...

Напряжение нарастало, и некоторых среди стоявших даже прошиб холодный пот.

— Двааа... — гнусавым голосом продолжил Геральд.

Все по-прежнему молчали.

— Три!

Комендант подошёл к одному из парней, который позволил себе зевнуть и, злобно взглянув, ударил со всей силы рукоятью револьвера ему прямо в висок, после чего тот замертво повалился лицом на пол.

— Ну что, и дальше будем молчать?

— Это я был в кабинете, — неожиданно раздался голос Ханса, презрительно глядевшего в глаза коменданта.

— Иди за мной, — процедил сквозь зубы Геральд.

Вскоре они подошли к его кабинету. Рядом стоял сонный и зевающий, как лис, охранник, облокотившийся на ребристую колонну у входа, который, однако, быстро взбодрился, как только заметил приближение коменданта. Геральд со всей силы распахнул дверь.

— Проходи, скотина!

Ханс зашёл и, захлопнув дверь, офицер выпучил змеиные глаза, а затем схватил парня за горло.

— Ах ты мразь, что ты здесь забыл? Что-то украл? Я же тебя вздёрну или пристрелю на месте!

Парень закашлялся, а потом отрицательно покачал головой, увидев краем глаза какое-то чучело на столе Геральда.

— Говори, что ты здесь делал! — заорал комендант.

— Ни-че-гооо! — хрипло и почти без сил протянул покрасневший Ханс.

— Эй, Бруно! — крикнул он охраннику за дверью.

Дверь отворилась, и в кабинет вошёл высокий рыжий мужчина лет тридцати пяти, с подозрительно красными глазами.

— Рядовой Кляйн по вашему приказанию прибыл! — торжественно воскликнул охранник.

— В карцер этого... на три дня! Как раз будет возможность подумать над своим поведением и пожить в обществе крыс.

— Есть, герр комендант! Слава вождю! Слава Киммерии!

Спустя три дня Ханса выпустили. На выходе из карцера он встретил Алекса, Вильгельма и Кристофа, которые помогли ему, изнемождённому, дойти до койки. А когда он уже лежал в кровати, едва шевеля губами, спросил:

— А где Софи?

— Она сейчас в медкабинете, — ответил Алекс. — Скоро навестит тебя.

— А сейчас лучше поешь. Смотри, что мы для тебя принесли. — проговорил Кристоф, указывая рукой на тумбочку, на которой стояла тарелка с какой-то похлёбкой и яблоко.

— Спасибо вам! Вы настоящие друзья!

***

Уже весной 1935 года киммерийцы на Восточном фронте начали вести к вражеским позициям мины, а заодно и контрмины.

Первой подземно-минной атакой можно считать действия сапёров сифского 25-го легиона южнее реки Борисфен, в марте 1924-го. Это были марранские союзники, называющие себя сифами, среди которых было немало киммерийских солдат, до взятия в плен воевавших на стороне агрессора. Теперь же они пытались вернуть утерянные марранами земли в ходе военных действий в 1922-ом и освободить Киммерию от рук преступного митлеровского режима. Командиры сифских добровольческих сил предполагали, что взрывы мин внезапно накроют киммерийских военных в траншее, а сифская пехота выскочит из сап и быстро захватит позиции врага.

Однако этого не произошло. Силы митлеровской армии во много раз превосходили силы сифского легиона.

Но что ни говори, а люди гибли с обеих сторон и не только во время боя. Многие уходили на тот свет от голода, болезней, отсутствия элементарной заботы о своих людях или бездарности командования.

А с учётом того, что киммерийской армии катастрофически не хватало рабочих рук, руководство обратилось за помощью к коменданту Карлу-Отто Геральду, чьх сирот специально готовили ползать под землёй и рыть, подобно кротам, туннели.

На глазах Ханса и других ребят гибли товарищи. Кристоф едва не потерял рассудок, с его гуманистическими взглядами было невыносимо наблюдать за бесчеловечностью всего происходящего. Одних засыпало землёй и камнями, других же убивало из-за прорыва грунтовых вод, третьих разрывало на части от снарядов.

Им приходилось разрабатывать новые приёмы крепления ограждений и навесов. Те, что применялись в гражданских шахтах, уже не годились. Шахтёрские инструменты оказались бесполезными. Например, средства освещения, хотя ими пользовались вплоть до 1934 года.

Особо сложным оказался вопрос вентиляции. В обычных шахтах вверх пробиваются специальные стволы, по которым подаётся свежий воздух и отсасываются рудничные газы. Для подземных мин едва ли возможно через каждые полсотни метров пробивать вверх ствол и ставить над ним вентилятор. А о проблеме подземных вод можно даже и не упоминать — их приходилось откачивать почти всё время.

5

Мюнхенберг. Южная территория Киммерийской империи, осень 1939 г. 

После того, как во время очередной бомбёжки многих завалило в шахте, приют был расформирован. А группа, или, вернее сказать, братство, из пятерых молодых людей покинула его стены уже в марте 1939-го. Они перебрались в Мюнхенберг, где все поступили в том же году в один университет и где познакомились со своим будущим союзником — профессором Клаусом Хеллером, который преподавал в стенах этого учебного заведения политологию, философию и музыку.

Ханс, Алекс и Кристоф выбрали медицинский, так как за время, проведённое под землёй, потеряли многих своих товарищей и начали задумываться об идее служения, а Софи и Вильгельм предпочли философский. Они вместе ходили в горы, музицировали, говорили о литературе, философии, обсуждали происходящее, расположившись поудобнее с бокалом красного вина.

В итоге ребята решили распространять листовки с призывом бороться с митлеровским режимом. Для этого им пришлось обзавестись отдельным помещением, пишущей машинкой и даже станком, благодаря которому работа не просто шла, а кипела полным ходом. Так родился «Белый пятилистник», ставший символом Сопротивления. Вот так выглядела одна из немногих прокламаций:

«В мире будет продолжать литься кровь, пока нации не осознают своего собственного безумия, пока народы не вернутся к своим древним алтарям, мирному труду и не восславят мира на недавних полях битв».

Правда, поначалу Ханс намеревался держать сестру в стороне от политической деятельности. И Софи, конечно, была не в восторге от того, что её брат скрывал от неё существование их группы. И когда всё узнала, у них состоялся разговор:

— И почему ты от меня всё скрывал?

— Софи, я не имею права подвергать твою жизнь опасности. Ты единственный родной человек, который у меня остался.

— И что?

— Как что?! Нас могут в любой момент обнаружить и предать смерти. К тому же, триста тысяч марранов, наших сверстников, уже отправили в концентрационные лагеря.

— Откуда ты знаешь?

— Спроси у Хеллера. Его знакомых тоже отправили в душегубку с остальными. Благодаря нашим листовкам об этих зверствах узнает больше людей. Несогласных тысячи, просто они не знают друг о друге!

— Но у кого же найдётся столько мужества, чтобы начать действовать? Боже, Ханс, я не знаю. Большинство людей в страхе. Ты же и сам это понимаешь.

— Хватит! В любом случае это моё дело! Должен же кто-то сделать первый шаг. Как другие смогут обрести мужество? И разве ты забыла, как нашу мать расстреляли на наших глазах? Да, люди один на один со своим страхом. Только подумай, что творится на передовой, тебя там могут убить в любую минуту, перемолоть жерновами. Здесь я хотя бы знаю за что. И пусть я не увижу свою землю свободной, но, по крайней мере, буду знать, что к этому стремился, что исполнил свой гражданский долг.

По решению друзей тираж пятой листовки необходимо было впервые сделать по-настоящему массовым. Рассылка по разным городам, из разных мест должна была создать видимость поистине большой и хорошо организованной подпольной организации. Студенты работали допоздна. В общей сложности было изготовлено свыше пяти тысяч копий. «Тайную почту», как друзья называли листовки, рассылали по разным адресам в Мюнхенберге. С ней же выезжали в Берль, Хамбург, Лейпцигхаузен, Гёльнсберг и отправляли письма оттуда. Когда закончились марки, ребята решились на более рискованный шаг и с наступлением темноты стали разносить свежеотпечатанные листки, раскладывая их по пути около входов в дома, во дворах, телефонных будках, около магазинов и театров. СГП было обеспокоено массовым появлением листовок. Были подняты все архивы и установлены личности, отличавшиеся политической неблагонадёжностью. Однако слежка ничего не установила.

«Кто хочет завоевать империю и устроить её согласно своей прихоти, я вижу: он не достигнет своей цели», Лао-цзы, — активно стучал по пишущей машинке Кристофер Проб, держа во рту курительную трубку. А позади стояли Алекс и Вильгельм, за ухом которого был карандаш, в то время как Ханс сидел за пианино и неторопливо наигрывал шопеновский ноктюрн № 1, соч. 9. Казалось, эту страсть он чувствовал всегда, и потому руки сами тянулись к чёрно-белым клавишам.

— Мы должны думать о расширении! — воскликнул Ханс, продолжая играть на пианино.

— Но ведь так погибнет много людей. — возразил Кристоф, чьи пальцы зависли над клавишами.

— Друг мой, если в ближайшее время ничего не предпринять, погибнет гораздо больше. Всегда приходится чем-то жертвовать. Тебе ли не знать? — продолжил он.

— Я не собираюсь участвовать в акциях, где поддерживается насилие.

— Да не переживайте вы так, эти митлеровцы сами себя уничтожат. — вставил Вилли, закуривая трубку, которая ещё недавно была у Проба. — Они же людоеды, привыкли есть себе подобных.

— Предлагаешь нам просто ждать и ничего не делать? Думаешь это произойдёт само по себе? — вспылил Ханс, стукнув рукой по пианино, от которого раздался жалкий звук.

— Тише, друзья, наша цель — духовное сопротивление. Сопротивление существующему режиму, который для нас является несомненным злом. Мы должны его победить!

— Вот только какими средствами...

— Чёрт, но этого же недостаточно! Нам нужны группы людей! Много, много людей!

— Всё, с меня довольно! Для чего мы вообще штампуем эти листовки?

— А ты что думаешь по этому поводу? — спросил Проб у Алекса Дорелля, передав ему трубку.

— Я? — переспросил Дорелль, выпустив облако дыма. — Ну раз уж вы спросили, я отвечу. Вы заведомо замахиваетесь на то, что нам не по силам. Тебя едва не задержали на почте, а его могли поймать у магазина.

— Ну и что? Может, нам и вовсе свернуть нашу лавочку? А мы просто хотим достучаться до людей! И как это вообще возможно без почты?

— Но если мы решим расширить деятельность, мы рискуем в принципе прекратить своё существование!

***

Однажды после учёбы Софи зашла к ребятам, в их штаб-квартиру. Она застала Вилли и Ханса, обсуждающих какие-то вопросы, и Кристофа, который сидел за пишущей машинкой и набирал тест. Тем временем гектограф уже выдавал готовые штампованные прокламации:

«Никогда с Митлером!

Вся страна поражена разгромом под Шамбатом. Триста тысяч киммерийских парней, посланные нашим блистательным вождём, на бессмысленную гибель и уничтожение! Посланные на убой, как стадо овец! Любимый вождь, мы благодарим тебя!».

— Я собираюсь распространять листовки в университете. — произнёс брат Софи, собирая в чемодан всё необходимое.

— Ханс, ты что спятил? — в недоумении произнёс Вильгельм Греф.

— Я просто пройду туда, Вилли, и всё будет сделано! Вот увидите!

— Софи, ну хоть ты скажи ему, дураку! В ночное-то время рискованно, а средь бела дня... ну точно самоубийство!

— Да что ты всё заладил! Самоубийство! Самоубийство! А разве то, чем мы занимаемся, не есть самоубийство?

— Ты идиот! Весь город кишит сгэповцами! Хочешь оказать услугу Геральду? Он ведь там сейчас главный, после того как расформировали приют.

— Это одна из причин, почему я здесь. У меня свои с ним счёты. И будьте уверены, я буду лично присутствовать, когда эту мразь поведут на эшафот.

— Вилли, я пойду с ним. Меня не станут проверять.

6

В полуосвещённом кабинете сидело двенадцать человек. Кто-то заворожённо смотрел в одну точку, что казалось, продырявит любую стену, кто-то вяло играл в шахматы, а кто-то дремал, что называется, на рабочем месте. Не стене висели часы, знамя Киммерии и портрет вождя.

Вскоре дверь открылась и вошёл начальник Секретной государственной полиции.

Мужчина был невысокого роста в растёгнутом сером плаще и курил большую коричневую сигару.

— «Мы не молчим, мы — ваша нечистая совесть, «Белый пятилистник» не оставит вас в покое», — зачитывал листовку начальник СГП, опускаясь в своё кресло. — Или вот: «Всех заставили ходить строем, петь одни и те же песни, принимать на веру всё, что вещала через свой рупор госпропаганда и ни в коем случае не думать своей головой».

— Одиночка? — предположил один из участников собрания, напоминающий лысую обезьяну с толстыми мясистыми губами.

— Сомневаюсь. — возразил начальник, стряхивая белый пепел в бронзовую пепельницу.

— Между тем у нас собралось более двух тысяч копий листовок, — пролепетал ещё один, в очках с толстыми линзами, похожий на учёного. — Вероятно, за ними стоит организованная группа.

— Фанатики веры? Идеалисты? — вскрикнул Геральд.

— Или обычные смутьяны.

— Нет, чтобы такое распространять, по-моему, мало быть обычным смутьяном.

— Саботаж, саботаж и ещё раз саботаж!

— Герр майор, а народ, по-вашему, желает войны? — поинтересовался молодой офицер, поправив свои рыжие усы.

— Конечно, народ войны не хочет, — пожал плечами Геральд. — С какой это стати какому-нибудь бедному человеку рисковать своей жизнью, когда максимум что ему светит после войны — это вернуться в свою деревушку целым и невредимым, что, говоря между нами, маловероятно. Естественно, простые люди не хотят войны ни в Маррании, ни в Киммерии, если на то пошло. Это понятно. Но, в конце концов, политику страны определяют именно вожди, а им, как известно, не составляет труда увлечь народ за собой, будь то это диктатура или пресловутая демократия.

— Есть разница, — заметил тот, что в очках. — При демократии народ имеет право высказаться через своих избранников.

— Всё это, конечно, замечательно, но народ, вне зависимости от того, наделён он избирательным правом или нет, всегда можно заставить повиноваться своим вождям. Это на самом деле нетрудно. Для этого нужно лишь одно — заявить этому самому народу, что на его любимую страну нагло напали, обвинив всех сторонников мира в отсутствии любви к своей Родине и в том, что они подвергают её опасности. Поверьте, это действует в любой стране.

Впрочем, мы отвлеклись. Что там дальше?

— Итак, мы считаем, что в Мюнхенберге было распространено уже около трёх тысяч листовок. В подъездах домов в Берле, Хамбурге, Лейпцигхаузене, Гёльнсберге. В тех же городах они были замечены и в учебных заведениях, в театрах, в музеях.

— Предложите персоналу вознаграждение за задержание. Я жду от вас результатов. Вы все свободны.

— Слава вождю! Слава Киммерии!

***

Всё закончилось 18 февраля 1940 года.

Перед выходом брат и сестра обнялись, и даже какое-то время постояли молча, пока Ханс не напомнил ей, что им предстоит сделать.

— Ну, с Богом, сестрёнка!

А затем он подал Софи пальто и они направились к двери.

За час до полудня Ханс и Софи подошли к университету, где на его стенах уже были видны лозунги «Долой преступника Митлера!» и «Свобода Киммерии! Свобода оккупированным территориям!», которые Ханс вместе с Кристофом расписали ещё ночью.

Пройдя через фойе, они сразу кинулись к лестнице. Разойдясь в разные стороны, каждый из них, вдоль колонн и на самой лестничной площадке, разложил по несколько листовок. После чего Ханс окликнул Софи:

— Давай, уходим! Уходим!

Они встретились и, взявшись за руки, побежали.

Но вдруг оставшаяся стопка прокламаций, которую они ещё недавно положили впопыхах на перила лестницы, одним неловким движением

Софи столкнула со второго этажа.

Брат и сестра обречённо смотрели, как эти листовки, подобно белым голубям, спускаются вниз, разлетаясь по всему холлу университета.

Это увидел уборщик, который несколько раз подал сигнал свистком, после чего неуклюже ринулся к телефону и вызвал СГП.

При задержании в кармане у Ханса оказался черновик пятой листовки, которую написал Кристоф Проб — его личность установили по почерку.

— Ну что, будем признаваться?

— В чём?

— Ну хватит ломать комедию! Это же почерк твоего дружка Кристофа Проба. И сестра твоя подтвердила.

Презрительно взглянул на сотрудника СГП, Ханс выхватил из его рук листовку и попытался её проглотить, но сгэповцы тотчас же пресекли это намерение.

А позднее взялись и за Софи. Её допрашивал сам Карл-Отто Геральд. Он сидел в штатском: в сером клетчатом костюме и, разумеется, при бабочке, которая никак не сочеталась с его злобным и напыщенным видом.

— А что вы на это скажете: «Митлер никогда не выиграет войну, а только продлит её», — зачитывал он текст одной из листовок, — или же: «Преступник, который никогда не приведёт киммерийца к победе». Или вот: «Будущее Киммерии может быть только демократическим. Со свободой слова и даже со свободой мнения».

— Ханс этого не писал. — твёрдо произнесла девушка.

— Тогда вы.

— Нет.

— И всё же вы верите в эти сказки?

— Я всегда была далека от политики.

— Согласно нашей экспертизе все эти чёртовы листовки были напечатаны на той самой машинке! — громко тараторил Геральд, стуча кулаком по столу. — И даже не смейте это отрицать!

— Я ничего не знаю об этом. — отрезала Софи.

Потом он швырнул ей лист бумаги.

— А это что, по-вашему?

— Не знаю.

— Читайте.

— «Триста тысяч киммерийских братьев принесены в жертву диктатору».

— Почерк не узнаёте?

— Нет, впервые вижу.

— О, Великий Змей Ночи! Как же вы меня утомили! Это почерк вашего друга Кристофа Проба! В вашей комнате были обнаружены и другие письма с тем же почерком! 

Софи молчала.

— Итак, кто ещё распространял листовки?

— Я ничего не знаю.

— Вы должны были сразу рассказать обо всех уликах! — верещал Геральд и, схватив листовку, начал её вертеть. — А хотите узнать, что говорит ваш брат об этом?

«С детства я пребывал в ужасе от того, как киммерийцы, а вернее сказать, слуги Митлера, обращаются с людьми! Что они только не творят на оккупированных территориях! А знает ли сам вождь о том, что происходит вокруг на самом деле? Известно ли ему, что есть концентрационные лагеря и как издеваются над детьми в приютах? Как такой человек, как Вольф Митлер смог подчинить столь великую нацию и заставить всех плясать под свою дудку?».

— Это просто политическое мнение, а не признание. — ответила она.

— Это призыв! Призыв к восстанию!

— Я не верю, что Ханс мог написать эти вещи.

— Это его рук дело! Можете не сомневаться!

— Я не поверю, пока не услышу это лично от него.

— На пушущей машинке обнаружены отпечатки вашего братца. Вот протокол, он во всём сознался. Здесь он пишет, что в одиночку напечатал более пятисот тысяч экземпляров. Неужели вы думаете, что мы в это поверим? Признавайтесь!

— Да, я горжусь этим!

— Скажите, кто писал и распространял эти листовки?

— Я одна.

— Неправда. Отпечатки вашего брата говорят об обратном.

— Хорошо. Мы с Хансом.

Начальник СГП налил в чашку кофе и подал ей на блюдце.

— Пейте.

— Спасибо.

— Вы же понимаете, что своими действиями вы дискредитировали борьбу наших солдат на фронте?

— Это не так. Я всегда действовала в интересах своего народа.

Геральд взял трубку и набрал номер.

— Пришлите машинистку и сообщите начальству, что мы закончили.

Потом для протокола с обвиняемой сделали несколько снимков, которые сопровождались яркими вспышками, после чего девушку отправили в камеру. Там Софи встретила светловолосую женщину в синем пальто. Она сидела за небольшим ветхим столом, закрыв лицо жилистыми руками. Но услышав, что открывают дверь, быстро поднялась.

В тюрьме было ужасно сыро и промозгло. В углу притаился чёрный паук. Он опутал всё тонкими, почти невидимыми нитями и ожидал ужина. Мошкара залетала в зарешеченное окно, кружила по камере. И в какой-то момент оказывалась в ловушке тирана.

— Привет. Я Мехтильда.

— Софи. А вы здесь за что?

— Выступала против Митлера, который послал моего мужа на верную смерть.

— Мне очень жаль.

— Но я слышала, что уже и наверху испытывают страх.

— Почему?

— Ожидается вторжение.

— Вторжение?

— Да, добровольческие силы уже на подходе. Ещё немного и мы будем свободны.

Потом послышались взрывы.

— Это воздушная тревога. — сказала Мехтильда.

Софи подбежала к окну, из которого лился обильный солнечный свет.

— Такой ясный, солнечный день, а я вынуждена покинуть этот мир, — улыбнувшись, произнесла она. — Но что такого в моей гибели, если благодаря нашим деяниям тысячи людей, быть может, встряхнутся и пробудятся, выйдут из своей скорлупы.

Но взрывы не думали прекращаться. С каждым разом раздавались ещё громче.

— Софи, иди сюда! Скорее!

Девушка вернулась к Мехтильде. Но Софи понимала, что живой ей уже не выбраться. А Ханс? А ребята? Что будет с ними? Неужели их всех разом казнят?

Она отчаянно не хотела в это верить, однако не было ничего, чтобы могло остановить это безумие прямо сейчас.

В этот же день Геральд повёл её к прокурору, который выдал ей обвинительный приговор. На следующий день её должны были судить.

— Что там, Софи? — тихо спросила Мехтильда, прикрыв рукой рот.

— «Госизмена, деморализация киммерийских войск, пособничество врагу». Суд назначили на завтра.

Как родная мать, женщина прижала Софи к себе.

— Бедное дитя, — в слезах произнесла она, поглаживая тёмно-каштановые волосы девушки. — Это их надо судить. Они за всё заплатят! Аз воздам.

Потом Мехтильда присела на кровать, а Софи снова устремилась к решётчатому окну. День близился к концу. Лицо и короткие волосы девушки залились медным светом.

— Я взываю к тебе из глубины, — взмолилась Софи, сложив ладони вместе. — Даже если я ничего не знаю о тебе. Не оставляй меня! Прошу тебя, Господи! Аминь.

7

22 февраля 1940 года трое участников «Белого пятилистника» Софи, Ханс и Кристоф предстали перед Мюнхенбергским судом.

Софи была в белом платье, в котором напоминала орлеанскую деву, гордо взошедшую на костёр. По правую сторону от неё стоял брат Ханс Эйнер, а по левую — Кристоф Проб.

В зал суда намеренно пригласили подготовленную публику, а подсудимых лишили какой-либо защиты: адвокаты во время процесса заявляли, что не готовы защищать людей, которые совершили столь ужасные вещи. Слушания вёл «кровавый» судья Брейслер. Не изменяя своим так называемым принципам, он не давал вставить обвиняемым ни единого слова, кричал и возмущался.

— Слава вождю! Слава Киммерии! — воскликнул судья, вытянув перед собой правую руку. — И все в зале, поднявшись со своих мест, повторили. Все, кроме обвиняемых. А затем опустился на высокий трон, почесав свою плешивую голову, и сердито обвёл хищным взглядом всех трёх будущих смертников, будто хотел испепелить их на месте. — Объявляю открытым процесс против Ханса Эйнера, Софии Эйнер и Кристофера Проба, обвинённых в государственной измене, в деморализации киммерийской армии, а также в пособничестве врагу.

— Итак, Кристофер Проб.

Парня подняли со скамьи подсудимых и подвели к трибуне.

— Это ваш почерк? — спросил Брейслер, показав лист бумаги.

— Да... — с дрожью в голосе ответил Кристоф.

— А наше государство платило за ваше обучение... — мельком переглянувшись с Геральдом, добавил он. — Однако это не помешало вам попасть под влияние Эйнеров и писать эти жалкие прокламации, где вы приводите в пример героическую битву под Шамбатом, чтобы только очернить имя вождя, и призываете к капитуляции! Не так ли?

— Да... но это всего лишь листовка!

— Всего лишь листовка?!

— Понимаете, я был в депрессии... Я никогда не состоял в этой тайной организации и уж тем более не занимался распространением листовок!

— Депрессия?! Вы себя так ведёте, чтобы вас сочли за психически больного? Нам не нужен такой жалкий человек!

— У защиты есть вопросы?

— Нет, ваша честь!

— Уведите.

Затем привели Ханса.

— Вот ещё один паразит в нашем государстве! — пробурчал Брейслер.

Геральд усмехнулся.

— Ханс Эйнер, вы написали четыре листовки, подписанные «Белым пятилистником».

— Пятую также написал я. — добавил юноша.

— Не лгите! — закричал Брейслер. На его лбу даже выступила жила. — Автор пятой листовки нам вполне известен. Это Кристофер Проб.

Итак, в этих гнусных листовках вы призываете всех к пассивному саботажу, что, разумеется, недопустимо и подрывает власть нашего великого вождя! И всего государства в целом!

— Предатель! Позор! — послышались голоса из зала.

— Это правда, Эйнер? — продолжил допрос плешивый судья.

— Да.

— И вы осознаёте, что втянули в это свою родную сестру?

— Это было моим решением! — перебила Софи.

— Я вас не спрашивал!

— Но я должна сказать правду!

— Оставьте эти комментарии при себе!

— Этими листовками вы хотели подорвать авторитет вождя?

— Я считаю, что Митлер ведёт нашу страну к катастрофе.

— Хватит! Да или нет? — орал Брейслер, чья жила на лбу напряглась ещё сильнее.

— Да. — обречённо ответил молодой человек.

— Благодаря вашему пособничеству врагу погибнет гораздо больше наших солдат!

— Только положив конец этой войне...

— Не вам устанавливать войну или мир! — перебил судья, переглянувшись ещё раз с Геральдом. — Весь народ Киммерии жаждет войны! 

— А вот сама Киммерия жаждет мира! — громко возразил Ханс. — Митлер и его сторонники перешли все допустимые границы!

— Вы просто лгун и жалкий изменник! Это понятно каждому честному человеку в этом зале! Возвращайтесь на своё место!

— Конец допроса. Вопросы есть?

И вот подошла очередь Софии.

— Вас не мучает совесть, что вы подбивали людей к измене? — обратился к девушке Брейслер.

— Нет! — твёрдо ответила она.

— Выходит, вы сбросили те листовки ради шутки?

— Нет, я хотела...

— Говорите громче. Мы вас не слышим.

— Я хотела распространить листовки, чтобы люди узнали об идеях.

— Идеи? Это мусор! Такое ощущение, будто это писал не киммерийский студент, а полный идиот, возомнивший себя философом!

— Наше оружие — это слово.

— Ах да, я сейчас процитирую: «вы должны осознать убогость митлеровского режима». А вам не кажется, что вы перегибаете палку с такими вот заявлениями? Вы на себя-то смотрели? Да это вы убогие! Глупые детишки, а теперь ещё и паразиты на теле нашей многострадальной страны!

— Мы с братом пытались открыть глаза киммерийским жителям, чтобы положить конец кровопролитию, не ожидая вторжения союзников... Чтобы избежать ненависти нашей нации!

— Высшую расу интересует...

— Высшая раса желает мира! — перебила Софи. — Желает уважение человеческому достоинству... Также желало бы Бога, совести, сострадания!

— Да о чём вы вообще? — возразил судья. — Эта война приведёт наш народ к победе! Иначе быть не может!

— Многие люди разделяют наши идеи, я в этом уверена... просто боятся их выразить!

— Всё, довольно!

— Вопросы?

— Нет.

— Конец допроса. Уведите её.

— Последнее слово подсудимым. Кристофер Проб.

Молодой человек поднялся.

— Я прошу сохранить мне жизнь. Я во всём признался.

— А вы, Эйнер? — обратился к следующему судья Брейслер.

— Я прошу суд сохранить жизнь этому человеку и наказать меня. — ответил Ханс.

— Если вам нечего сказать в свою защиту, то лучше сохраняйте молчание!

Ханс опустился на скамью.

— И София Эйнер.

— Очень скоро вы окажетесь на моём месте!

— Каждый присутствующий в этом зале оскорблён до глубины души вашими словами!

После этого судья поднялся со своего трона, чтобы зачитать приговор.

— От имени народа Киммерии в судебном процессе против Кристофера Проба, Ханса Эйнера и Софии Эйнер, 22 февраля 1940 года, народный суд признал, что посредством прокламаций или так называемых «листовок» подсудимые призывали к саботажу. Они выражали пораженческие настроения, оскорбили и унизили своими действиями достоинство нашего великого вождя, способствуя врагам империи и деморализуя наши вооружённые силы. Итак, за вышеперечисленные преступления они приговариваются к смертной казни!

— Вашему господству скоро придёт конец! — воскликнула Софи.

Следом за ней высказался и её брат.

— Сегодня вы ведёте на казнь нас, а завтра придёт ваша очередь! Да, вам непременно воздастся за всё совершённое вами зло!

— Уведите этих поразитов! — вне себя от ярости закричал Брейслер. Затем поднял перед собой правую руку и в унисон с остальными в который раз воскликнул:

— Слава вождю! Слава Киммерии!

***

— Это противоречит правилам, — произнёс охранник, открывая дверь для Софи. — Но так подсказывает моя совесть.

— Спасибо. — произнесла девушка.

Софи вошла в камеру и увидела Ханса и Кристофа. Улыбнувшись, она подбежала к ним, и они все трое крепко обнялись. И в этих объятиях девушка вспомнила, как Ханс обнимал её накануне их задержания, как он отважно защищал их общего друга на суде, как этот общий друг всегда и во всём её поддерживал. Хотя самому не хватало ни смелости, ни силы духа.

— Знай, Софи, наше дело будет жить. — произнёс Кристоф.

— Да здравствует свобода! — добавил Ханс.

— Спасибо вам, ребята! Спасибо за всё!

А я по-прежнему считаю, что совершила лучшее из всего, что могла именно сейчас сделать для своего народа.

— Дети, пора. — виновато произнёс охранник.

Со слезами на глазах Софи смотрела на Ханса и Кристофа, которые также не скрывали своих слёз. Ну вот, она их больше никогда не увидит. Не увидит Алекса и Вилли, профессора Хеллера, Мехтильду, которая стала для неё утешением в эти тяжёлые времена. Не увидит, как скоро наступит весна и как будет светить солнце.

Они ещё раз обнялись и её повели туда, откуда нет возврата.

Стража открыла дверь, и её взору предстала та самая машина смерти, которая до этих пор являлась ей лишь в самых жутких кошмарах.

Затем двое людей подтащили девушку к доске. Вокруг шеи Софии закрепили колодки. А потом только блеск от лезвия гильотины и предсмертные слова: «Да здравствует свобода!».

8

Где-то на линии Восточного фронта, 1940 г.

— Ты только погляди на них, идёт 1940-й год, а они антивоенные листовки малюют, — хмыкнул один из трёх сифских солдат, поднявших с земли грязный листок бумаги. —

«Никогда с Митлером!

Вся страна поражена разгромом под Шамбатом. Триста тысяч киммерийских парней...»

— Раньше нужно было думать, — прервал чтение второй, скользнув взглядом по этой грязной бумажке, и надменно сунул руки в карманы. Видимо, ему хотелось выглядеть старше, хотя самому едва исполнилось восемнадцать.

— Я всегда говорил, что не все киммерийцы людоеды, — заметил подошедший к ним парень, и, сняв с плеча винтовку, стал внимательно рассматривать текст. — Отдай кому-нибудь из наших, пусть там разберутся, что с ней дальше делать.

— Какая, к чёрту, разница, что не все, если они молчат и ничего не делают? — скривился восемнадцатилетний, а парень, нашедший листовку, стал молча складывать её вчетверо, чтобы благополучно уместить в карман. Вряд ли у человека, который напечатал это антивоенное послание, сейчас всё в порядке. Хотя бы из уважения к печальной судьбе автора стоило это сохранить.

***

С приходом Митлера экономическое положение рабочих не сильно улучшилось. В каком-то отношении оно даже ухудшилось по сравнению с временами Киммерийской республики.

В целом уровень жизни населения в Киммерии при Митлере несколько повысился по сравнению со временами Великого застоя начала 1910-х годов, но людям Маррании жилось гораздо лучше.

Однако митлеровская пропаганда довольно усиленно убеждала киммерийцев в том, что их жизнь значительно улучшилась и что они, глубинный народ Киммерии, должны быть ему благодарны. Должны превозносить его славное имя, поклоняться как самому великому вождю и одновременно спасителю, которого не было со времён Римской Империи. Собственно, это он пытался внушить всем окружающим, что Киммерия — Третий Рим.

Что сказать, этот с виду неприметный человек давно грезил о величии Рима. Представлял как на его плешивую голову надевают столь желанную корону императора. Но разве не тяжела голова, носящая корону?

То, что мы обычно называем «всевластием», является не чем иным, как механическим чудовищем, ищущим, кого поглотить и перемолоть своими безжалостными жерновами.

Восседающим на троне зверем, если угодно, тем самым красным драконом, которого киммерийцы добровольно подняли на свой щит. 

Он же подобен Кроносу, пожирающему собственных детей, или рогатому Минотавру. 

Это чудовище никогда не может насытиться. Мало того, что оно ведёт захватнические войны, сеет повсюду раздор и изводит целые народы, так ещё и имеет дерзость присваивать достижения тех немногих, которые действительно творили и творят культуру. Этот процесс условно можно назвать принудительной ассимиляцией, при которой плоды писателей, философов и прочих деятелей становятся исключительно достоянием государства и активно используются в пропагандистских целях.

А ведь всё, что есть великого, создано этими людьми. Государство может дать лишь образование, заложить основу, но не более. По своей сути это бездушное существо, которое не способно на творческий акт.

Итак, столица Киммерии Берль. Парадный вход в здание новой имперской канцелярии украшали четыре мраморных колонны, у которых стояли статуи лошадей, считавшихся у древних кимвров главным символом военной мощи.

А над ними было расположено изображение имперского красного дракона, который жадно сжимал в когтях молнию.

27 апреля. В 04:50 сифская артиллерия нанесла по Берлю сокрушительный удар. Разрывы снарядов звучали так раскатисто и громко, что разбудили Митлера, который последнее время с трудом открывал маленькие стеклянные глаза.

Он вскочил с постели и лихорадочно кинулся к балкону, почёсывая свою плешивую голову. За высокими серыми домами, покрытыми пылью и копотью, уже стояло кровавое зарево Возмездия. Повсюду кружило вороньё, качались чёрные ветви деревьев.

А в полутьме то и дело мелькали искры, поднимались столпы чёрного дыма, сопровождаемые грохотом зенитных орудий, которые так выли и бесновались, что даже собаки все попрятались, не то что люди.

Наверное, это конец! А где Блонди? Где эта собака? Что теперь будет? Видимо, пришло время готовиться к самому худшему. Нет, ещё рано... ещё рано сдавать свои позиции! Они непременно должны пасть под натиском киммерийской армии! Враг будет разбит!

По телефону правительственной связи он узнал от генерала Карла Баллера, что сифский легион, находящийся на расстоянии 15 км от бункера, бьёт по центру города прямой наводкой. Вождь был в бешенстве.

— Меня окружают бездарные предатели, которых давно стоило бы перевешать!

На дневном совещании он приказал связаться с генералом киммерийских войск Максом Стайнером.

— Вы должны немедленно начать энергичное и неослабевающее наступление на позиции сифской армии с целью прорыва её обороны и спасения Берля!

— Но мой дорогой вождь...

— Никаких возражений! Выполняйте приказ!

На этот контрудар Митлер возлагал большие надежды, считая, что он способен переломить ход всей войны. Фанатичная вера в свою так называемую «счастливую звезду» и упование на чудо не позволяли ему трезво оценить текущую ситуацию. Контрудар Стайнера уже был невозможен, но в глазах вождя это был единственный шанс.

28 апреля. Митлер проснулся около 09:00. Заслушав доклад об обстановке, он, к удивлению участников совещания, остался совершенно спокойным.

— Ничего-ничего, наступление Стайнера сможет стабилизировать фронт! Я в этом уверен!

Однако после длительной паузы слово взял генерал Гребс.

— Стайнер отказывается идти в наступление, ссылаясь на то, что его войска едва держат оборону.

— Что?! — возразил Митлер. — Разве наступление Стайнера не было приказом?

Он швырнул указку, которой водил по оперативной карте, на стол так сильно, что она развалилась на части.

— Меня окружает кучка презренных лжецов и предателей, которые, кроме того, ещё и осмеливаются нарушать мои приказы! — впадая в неконтролируемый гнев, кричал он до хрипоты.

В конце своей речи, немного успокоившись, Митлер впервые признал, что война проиграна.

— В такой обстановке невозможно командовать... Отныне все могут делать что хотят, а я, скорее, останусь в Берле и застрелюсь, чем буду спасаться бегством!

29 апреля. Между 01:00 и 01:30 Митлер получил телеграмму из Мюнхенберга от Карл-Отто Геральда. Из неё следовало, что Геральд считает Митлера потерявшим способность к принятию решений. И он, Геральд, готов взять на себя ответственность за переговоры с противником.

После того как Марк Дорман в присутствии Йозефа Гноббельса закончил чтение телеграммы, Митлер некоторое время молчал, вглядываясь остекленевшими маленькими глазёнками в стену, после чего разразился гневной тирадой:

— Геральд — продажная сволочь! Этот выскочка бросил нашу страну на произвол судьбы! Его пример позволил коррупции распространиться по всей империи! Я всегда всё о нём знал! И он-то смеет заявлять, что я не способен принимать решения?! А завтра что, объявит меня покойником?! Да как он посмел предать меня?!

— Лишить Геральда всех полномочий, чинов и наград и поместить под арест, а в случае сопротивления казнить на месте как предателя! 

— Да это же попытка путча! — ехидно добавил Гноббельс, достав из портсигара последнюю сигарету.

— Расстрелять без суда и следствия! — недовольно пробурчал Дорман.

***

Утро 30 апреля Митлер провёл в церемониях прощания со своим ближайшим окружением, помощниками, слугами и охраной. Им были написаны несколько прощальных писем родным и знакомым.

Также состоялся разговор с Галлером, с его личным пилотом.

— Всё развалится через несколько часов, — говорил Галлер. — Нужно спешить!

Однако вождь боялся, что марранские и сифские солдаты могут захватить его живым, применив усыпляющий газ, или чего хуже.

— Поздно, я уже распорядился, чтобы мой труп был немедленно сожжён, иначе они с ним что-нибудь сотворят!

После обеда он удалился в свой кабинет.

Гноббельс, Дорман и ещё несколько человек стояли в коридоре в ожидании дальнейших событий. Через несколько минут они услышали громкий выстрел.

— Ты слышал? — спросил Дорман.

Гноббельс ничего не ответил. Лишь надменно закатил глаза.

Подождав немного, они вошли в комнату вождя. Тело Митлера лежало распростёртым в кресле, с которого стекала тёмно-алая кровь.

А прямо перед ним в позолочённом обрамлении висела картина.

Она представляла собой пустынный и скалистый остров. Лодочник, рядом стоящая фигура женщины в белом.

А на заднем фоне высились тёмные густые кипарисы.

В 1922 году, будучи канцлером Киммерии, Вольф Митлер разыскал один из подлинников этой картины и приобрёл для своих апартаментов.

Он мог рассматривать её часами. Вероятно, и перед выстрелом долго всматривался.

Если верить древним грекам, то души умерших героев и любимцев богов попадают в Элизиум, где самые отважные и достойные находят последнее пристанище.

Камердинер и часовой у входа вынесли тело Митлера, завернутое в армейское тёмно-серое одеяло, скрывавшее изуродованное лицо. Труп перенесли в сад и во время затишья положили в одну из воронок, облили бензином и подожгли.

Спустя несколько часов после встречи с вождём, Галлер узнал, что тот исполнил свои планы.

В передней было сильно накурено. Несколько человек из митлеровской охраны возбуждённо бегали взад и вперёд. 

— Всё кончено?

— Да.

— Где труп?

— Его завернули в одеяло, облили бензином, и он уже горит наверху в саду имперской канцелярии.

***

А тем временем, недалеко от фронта, в грязной луже отразились искажённые очертания потемневших облаков и кружащихся в небе птиц, которые без конца горланили, будто предрекая всему гибель. Всё внушало тревогу и неуверенность. Дождь лил как оголтелый, а ветер гнул деревья и безжалостно, подобно карателю, срывал прошлогодние листья.

Затем отдалённо послышались чьи-то голоса, к которым премешивался монотонный звук от сапог. Это шли солдаты митлеровской армии, если не сказать, очередное пушечное мясо, которое, однако, бодро распевало песни, и, как полагается расходному материалу, ни о чём не задумывалось.

Многие прошлись по этой луже, но ни одному из прошедших так и не удалось оставить свой след.

Вода всё размывает, равно как и время, а время и есть вода — слепая и безжалостная стихия, которой совершенно наплевать, во что мы верим и ради чего ведём эти войны.