Особые люди

(1978 год)

Последнюю неделю меня не покидало чувство тревоги. Я присматривалась к своим дочерям, а на работе уточняла обстановку среди состоящих у меня на учёте подростков. Вроде всё стабильно.

В понедельник в моём кабинете раздался резкий телефонный звонок. Я услышала встревоженный голос сослуживца:

— Его не стало! Завтра забираем тело на кремацию. Предупреди начальника. И запомни: от меня не на шаг. Чтобы неожиданного не произошло — ни одной мысли вслух! Вся процессия будет нашпигована слухачами. Наши телефоны уже отключены. Помни, что у тебя есть дети. Он просил тебя ни во что не влезать. Я сам найду тебя завтра в условном месте. Всё.

«Ну вот оно — то, что не давало мне покоя», — подумала я. Перед моими глазами пробежали почти двадцать лет жизни. Двадцать лет соприкосновения с этим человеком, подаренные мне судьбой.

Я вспомнила: когда мне было ещё восемнадцать лет, меня пригласили от заводского комитета комсомола в райком для работы в оперативном отряде района. Меня назначили старшей по работе с подростками и предложили исполнять функции внештатного сотрудника уголовного розыска. Здесь и произошла моя первая встреча с Николаем Степановичем. Тогда и увидела я его сидящим за своим рабочим столом. Как и положено, он встал для приветствия.

Он был старше меня лет на пятнадцать, среднего роста, плотного телосложения, с высоким лбом, широколицый, уже полысевший, с пытливым, очень внимательным взглядом тёмно-карих глаз и приветливой улыбкой. На лацкане пиджака — значок с портретом Есенина. Меня удивило и обрадовало то, что он не просто передал мне списки подшефных подростков с их адресами, составом их компаний, причинами постановки на учёт, но и корректировал мои действия.

Пожалуй, основными причинами постановки на учёт были пьянство родителей или гибель одного из них. Голод выкидывал детей из дома.

Николай Степанович при каждой встрече расспрашивал меня, как я сама провожу свободное время. Уточнял условия моей работы. Узнав, что в последнее время я работаю в монтажной бригаде, на очередную встречу в РУВД принёс билеты в театр имени Ленинского Комсомола на всю бригаду. Девчата были рады. На спектакль пришёл и он. Потом совершили культпоход в квартиру А. С. Пушкина — набережная реки Мойки, дом 12. Все эти походы сопровождались приобретением новых книг. Это было не часто, но здорово и празднично.

Потом он узнал о последствии ранее перенесённой мною электротравмы, то есть о том, что приступы слепоты у меня участились. Хоть они и были короткими, но прогноз — устрашающий, и врачи на два года запретили мне читать, ходить в кинотеатр и, конечно, писать. На очередную встречу в РУВД он принёс мне книгу Николая Островского о Павке Корчагине и сказал коротко, что у него и дома, и на работе есть портрет этого человека. Может, это наивно, но он черпает силы из опыта его жизни.

Перед выходом замуж и переездом в пригород я сообщила ему об этом по телефону. На что он ответил, что будет горевать о том, что долго не придётся встречаться, но желает мне всего самого доброго, и я всегда должна помнить, что пока он жив, то в любую минуту будет готов прийти мне на помощь. И так тепло было мне от этих слов! Я знала: он по-настоящему привязался ко мне. Но он был женат, у них была маленькая дочурка, и я не могла поступить иначе.

Когда моя семейная жизнь превратилась в настоящий кошмар и у меня уже было двое дочерей, я случайно встретила человека, который сообщил мне о том, что Степаныч вместе со своим напарником перешли в главк и что недавно в дружеской беседе они вспоминали обо мне. И я решила послать поздравление с Днём Милиции прямо на главк. И как всё было здорово! Он приехал к нам в гости, познакомился с мужем и девочками. Увидел меня, изнурённую ночными работами.

Через несколько дней меня пригласили в отдел кадров РУВД. Предложили по их направлению пройти военно-медицинскую комиссию, получить необходимые консультации.

Получив результаты, я целый год ездила на лечение в клинику. Потом поступила в педагогическое училище, хотя до этого закончила подготовительные курсы в Университет, и одновременно пошла работать воспитателем. И только после всех этих событий перешла в систему МВД.

Дети подросли. Узнав от районного кадровика о моём разводе с мужем, он неожиданно прислал мне массу одежды для детей. Я вспомнила, как, придя в вытрезвитель на работу, услышала, что меня вызывают в кадры. В недоумении я направилась туда, и начальник отдела с улыбкой сообщил мне, что завидует таким друзьям. И это было здорово, потому что там было всё: и пальтишки, и шапочки, и платьица, и прочие вещи; и они были не только в идеальном порядке, но и абсолютно подходили по размеру.

Алименты были мизерными, а кооперативная квартира ещё не была разменяна. И я в душе была очень благодарна верности и пониманию этого человека.

Позже, продвигаясь по службе, я опять столкнулась с цинизмом, который не приняла. В результате моё личное дело, подготовленное к предъявлению в главк, было якобы утеряно. И снова вторжение Николая Степановича всё поставило на свои места. Я вспомнила, как года два назад после телефонограммы из главка я оказалась в Особом отделе, а после допроса решила воспользоваться моментом и проникнуть в его кабинет. Но, видно, тому и быть должно: он сам вышел навстречу мне. Быстро уточнил, по какому вопросу я была вызвана. Обещал, что меня больше не тронут. И сказал последние слова:

— Запомни, сила инерции — великая сила. Система наша трещит. Надо суметь пережить ещё лет пять этого безумия. И ещё: что бы ни случилось в жизни, всё очень относительно. Береги девочек, особенно старшую. Очень жалко, что рядом с ней пока нет защиты. Сегодня самая главная для порядочного человека задача — выжить. Береги себя, запомни, что я просил тебя об этом. Если что-то случится, лучше уйди из системы, друзья найдут тебе место на вольнонаёмной должности. А теперь быстро переходи на ту лестницу, по которой они просили тебя спуститься. Там ждёт тебя дежурный. Если будут уточнять, почему задержалась, скажи, что искала туалет. Ну береги себя.

«Да, — размышляла я, — он жил для людей».

Жизнь набирала свои обороты, и во второй половине семидесятых, особенно на высоком посту, быть честным сотрудником в системе становилось всё сложнее и сложнее. Эта система брала жертву на живца, и при её сопротивлении и несогласии корёжить судьбы подчинённых — сжирала с жестокостью.

На следующее утро, в день похорон, выйдя из спецавтобуса, я в недоумении шёпотом спросила у Алексеича:

— Да ведь это не та больница!

— Поскольку всё было выполнено вечером, в начале десятого, то ночью его перевезли в ту больницу, где в морге — свой патологоанатом, и выяснили, что причина смерти — сердечная недостаточность, — наклонясь ближе к моему уху, ответил он.

После морга, также спецавтобусами, поехали в крематорий. Народу было очень много. Алексеич всё время держал меня то за руку, то под руку, чтобы никто не вовлёк меня в откровенный разговор.

— Алексеич, а если сфотографируют и фото передадут твоей жене? — ни с того ни с сего спросила я.

— Не беспокойся, мы с ней всё обсудили. Она сказала, чтобы я сделал всё, как нужно для дела, чтоб никто не пострадал.

Входя в крематорий, многие вполголоса спрашивали:

— Почему не играет оркестр?

К назначенному времени в зал не впустили. Произошла заминка. Алексеич через своих узнал, что главный выразил своё недовольство по поводу того, что покойный был одет в форму полковника внутренней службы. Но все свои были рады хотя бы этому и выражали благодарность вдове погибшего, которая смогла настоять на своём. А оркестр был запрещён руководством.

Воспользовавшись заминкой, Алексеич стал вытаскивать из вшитых внутренних карманов подушечки с орденами, медалями и знаками отличия Степаныча. Открыли зал. Перед входом всех предупредили о том, что к покойному приближаться нельзя. Необходимо встать ближе к стенам, как бы закругляя углы. Разрешили вокруг открытого гроба на указанном расстоянии совершить круг прощания. Человек от крематория, никогда не знавший покойного, произнёс речь.

Все замерли. Работники готовились опустить гроб. Но произошло неожиданное. Сначала гроб начал опускаться, потом, гремя цепями, резко выскочил на поверхность. Все встрепенулись. А работники крематория снова аккуратно, используя рычаги, начали опускать Степаныча. Но он сопротивлялся, и гроб, гремя цепями, снова выскочил на поверхность. И это было страшно! Человек, который ранее произносил речь, в этой леденящей душу тишине срывающимся голосом предложил:

— Может, кто-то что-нибудь скажет?

Но люди в этом зале были особые, очень зависимые от жестокой системы. Все молчали. Я не выдержала и громко, чтобы было слышно и ему, Степанычу, сказала:

— Люди! Ведь как жил, так и уходит!

И при полной тишине гроб с телом Степаныча стал послушно опускаться вниз, издавая слабый прощальный звук цепей. Алексеич сжимал мою руку и, наклонясь к моему уху, шёпотом умолял больше ничего не говорить вслух. А мои губы шептали:

— Прости нас, дорогой человек! Вон нас сколько! А никто ничего не смог сделать, чтобы вытащить тебя из этой лжепалаты! Прости!

Этими же автобусами повезли всех на квартиру — помянуть покойного. Опять множество народа. Но всё было чётко распределено. Юркие фигуры распорядителей мелькали то там, то здесь. Родственники должны быть в одной комнате, сотрудники — в другой. В прихожей какая-то женщина перехватила меня за руку и потянула в комнату для родственников. Здесь прямо при входе я встретилась с умоляющим взглядом пожилого крепкого человека.

— Скажи, дочка, скажи, ведь они его убрали! Он — настоящий сибиряк! Сердце у него всегда было здоровое! Они убрали моего сына. Ведь ему только исполнилось пятьдесят, — горячим торопливым шёпотом говорил отец.

— Да! Молчите! — тихо, но чётко почти на ухо ответила я.

— Я так и знал! — пробираясь дальше к столу, горестно повторял отец.

Здесь же вынырнул юркий молодой человек и, как бы уступив впереди себя дорогу, обратился ко мне немного раздражённо:

— Товарищ лейтенант, вам — в следующую комнату! Где ваш кавалер?

— Лидочка, Лидочка, иди сюда, я берегу тебе место, — взмахом руки Алексеич пригласил меня за стол.

Когда я села рядом, он, слегка наступив мне на носок сапога, глядя себе в тарелку, сказал:

— Это хорошо, что именно ты успела ему сказать.

За столом были недолго. По просьбе Алексеича водитель подвёз нас к Финляндскому вокзалу. С нами увязался ещё какой-то человек. Но Алексеич сказал, что проводит меня до самого дома, и тот исчез.

На самом деле он нашёл укромное место на платформе и рассказал мне о последних днях жизни Степаныча. Рассказал всё без утайки. Это сообщение убило меня окончательно. Был февраль. Но я не чувствовала холода. Он проводил меня в электричку, сел рядом и предложил доехать вместе со мной хотя бы до моей станции. Но я отказалась. Тогда он только наказывал мне беречь себя и детей.

Остальное я помню плохо. Помню только, что несколько раз выходила на каких-то платформах, но, не узнавая станции, снова входила в электричку. Потом я почувствовала, что кто-то крепко держит меня за плечи и, периодически встряхивая, невольно ударяет о стенку здания, пытаясь привести в чувство.

— Лидия Дмитриевна, очнитесь! Что с вами?

От пощёчины я на фоне фонарного освещения ясно увидела перед собой подростка, состоящего у меня на учёте. Я узнала здание станции и почувствовала, что, теряя силу, сползаю по стенке. Что было дальше, как я оказалась дома в кровати, почему вокруг меня суетились врачи, я не знала. Я чувствовала страшную опоясывающую боль под лопатками. В области сердца было невероятное жжение.

Больше месяца я находилась на больничном.

При выписке врач сказала:

— Выжила — и слава Богу! Подумай, может, надо уйти из системы? Ведь у тебя дети.

— Я подумаю. Спасибо, что спасли.

Через несколько дней после выхода на работу около трёх ночи в квартиру позвонили. В глазок я увидела Алексеича, открыла дверь.

— Не включай свет, — шёпотом просил он.

Я поставила коньяк. Он опрокинул стопку, на мгновение закрыл лицо руками. Дрожь в голосе унялась.

— Меня сегодня пасли, — шёпотом говорил он, — но вместо меня под товарный состав попал человек, который сидел со мной в одном кабинете. Я уполз, потом затих, и меня не обнаружили, хотя искали. Позже я клубком выкатился на шоссейку, и меня подкинул дальнобойщик. Всё было устроено, чтоб меня убрать. Но я всё понял и подыграл им. Завтра, то есть уже через три-четыре часа, я должен оказаться у того человека, который закроет меня и переведёт на безопасное место работы здесь же, в главке. Перевод будет оформлен в первой половине дня, и им придётся оставить меня в покое. Хорошо, что твой адрес всегда был запасным. Ищут они меня совсем в другой стороне.

— Алексеич, видишь, у меня диван на кухне. Да ты на нём сидишь. Выпей ещё немножко и упади здесь. Я накрою тебя и разбужу в шесть. Позавтракаешь, поразмыслишь — и с Богом! Если встанешь и соберёшься раньше, можешь тихо уйти, только захлопни замок.

— Спасибо тебе, родной ты наш человек! Иди и ты к своим девочкам! Всё, пока! — и, притронувшись к подушке головой, он тут же отключился.

Рано утром он исчез так же внезапно, как и появился.

«Господи! Сколько же уйдёт времени на эту негласную и страшную битву! Сколько впереди жертв! Наверное, прав был Степаныч: сейчас самое главное для справедливого человека — выжить!» — размышляла я.

20.06.2007