Геката

Весна никак не могла нагреться. Водяной канал стоял скованный льдом. Воздух хоть и становился яснее день ото дня и уже звенел не по-зимнему, но всё ещё сквозили в нём неприятие и отчуждённость.

Она проснулась с чётким и навязчивым желанием животной близости. Да-да, той самой, что нередко чувствуется по весне, когда у некоторых зверей начинается гон. Но, если ими в большинстве своём движет инстинкт размножения, тут уж природа расстаралась, то ей захотелось тепла и зверячей игривости - когда тебя вылизывают и облизывают, как мёрзлый пломбир, иногда надкусывают, вгрызаются. В общем, едят, ломают, и в этом подчинении чужой, горячей и ненасытной прорве можно ощутить жар, непрекращающееся томление, волны первобытного моря, которые рассекают изнутри. Стонать и просить ещё во тьме разума, высвободив своё настоящее звериное, неподвластное; истекать, как это делают самки в период охоты, желать, чтобы не отпускали, а сгребали под себя; жрали до последнего куска, пока не останется никого. Тебя, потому что отдала себя всю, до последнего сантиметра и вздоха, его, потому что насытился и пока ещё не понимает, в какой момент его вновь позовёт голод, его неуёмный зверь. В такие моменты его руки ещё не ищут тебя, но ты уже знаешь, что это случится, а пока наблюдаешь скомканную тишину, вспоминаешь вспышки оброненных слов, будто и не собственный голос, и чувствуешь, чувствуешь, как течёт из тебя желание.

В прохладное, как это утро, желание всегда чувствуется острее. Зима не столько притупляет тебя, сколько вымораживает последние остатки тепла, делает крепче, как лёд, твёрже измороженной земли. Хотя бытует мнение, что в то постылое время года люди трутся друг о друга не меньше, чем в другие сезоны, а даже больше - ищут того самого тепла, о котором она сейчас вспомнила и возжелала.

И дело было совсем не в тоске, которая соревновалась с желанием отдаться своей природе, выпустить своё голодное животное на волю. Дело было, скорее, в самой жажде жизни, что просыпается по весне, очухивается от морозной незрячести, глухой непроходимости холода, одичалости, раскукливается и вылетает, рвётся наружу, что это невозможно не заметить. Невозможно не ощутить.

Это чувство - стремление жить, бессмертный, вечный эрос, влетает в весну на пока ещё неокрепших, мягких крыльях, цепляясь, в её случае, взглядом за лужи и шерстяные грязно-серые сугробы. Да, здравствует возрождение из мрачного зимнего морока. Здравствуй, свет. Здравствуй, грусть по тем, кто больше не увидит эту смену времен, не почувствует своего звериного оскала, что нередко принимается за счастье быть собой.

Пробуждение тем приятнее, сколь велика в нём ценность осознания собственной уникальности и неповторимости. Ты как весна, что не копирует себя из года в год. Ты как ваши встречи, которые неизвестно чем закончатся и обернутся. Ты вполне себе телесный шов между светом и тьмой, вечный носитель меча, коим миришь добро и зло, ты - проводник в тот самый мир, откуда не возвращаются, переговорщик, участник невидимой стороны. Харон в юбке и с Луной в Скорпионе, имеющий свои права на реку Стикс.

Провидение это или что, но иногда казалось, что ей показывают жизнь без прикрас. Страшную, казалось бы, местами жаляющую своей немощностью и тщетностью. И смерть где-то рядом.

У той бабушки были пальцы синие-синие, руки холодные-холодные. Она ворочалась, перетекала на каталке, как простоявшее ночь тесто. Разбухшее, перебродившее.
Лицо бело-желтушное, и сухая, бумажная кожа.

«Господи, помоги», сказала она тогда себе, сидя в очереди, обдолбанная конской дозой обезболивающего и магнезией. Сидела и ничего не чувствовала. Вообще ничего. Только соседки-старушки тревожно гудели молчанием, как вышки, как провода. Они-то точно понимали, что скоро будут на ее месте, также кряхтеть, стонать и просить уколов.

«Господи, помоги», повторяла она, а пальцы бабкины всё синее и речь бессвязна.
Как выяснилось, у неё самой анализы оказались в норме, кроме одного, но это и было неудивительно.

Вот, почему давление рвётся к двести, загадка, однако. И обезболивающее с одной ампулы не берет, задача. Сходила, зацементировала шестёрку и в карету скорой. Чума на оба ваших дома. Как есть напасть. А тут за девяносто лет, тяжелая...
Умерла.

Потом она ела почти что больничный рассольник. Первый раз за день и дома.
«Будем жить, сказала смерть», любилось ей говорить.

Или вот ещё случай был. Родная бабка померла. В практически глухой деревне на одну улицу. Снега в декабре было море. Мужики запили все, разом. Как будто никто не хотел её провожать в последний путь, каким-то образом отметиться в этом скорбном мероприятии.

Бабкин гроб стоял посреди скромной комнаты. Сама она лежала чуть ли не живая, только холод выдавал, что повстречалась она со смертью, что наполнила её своим воском.

Из всех обязанностей на неё тогда свалилась сварить поминальный компот, всё прочее разобрали по себе деревенские бабы, не стали обременять городскую заботами.

Пока никто не сидел у гроба, сидела она. Сейчас уже запамятовала, о чём громко думала или говорила вслух своей бабке, что заболела давно. Только болезнь, называла её «шишкой», ото всех скрывала, прятала за белым чистеньким платочком. Не ныла, не причитала, а потом просто перестала есть. Говорят, знающие старики так чистятся перед смертью, желая отойти в иной мир легкими, невесомыми, без разложения внутренностей лишней пищей. В общем, бабка та ещё была. Кто-то тогда даже вскользь сказал, мол, непростая, чуть ли не ведьма. Ну, улыбнулись в память о покойной.

А она пошла в баню за водой, чтоб компот ставить. Вернулась, а на тумбочке скатерочка махонькая горит. Ну, как горит? Тлеет, разгорается потихоньку. На той самой скатерке свечка стояла, упала, стало быть. То ли от сквозняка, когда дверью хлопнула, то ли по какой причине. По какой такой причине? И вот значит эта ткань уже прожглась в форме колокольчика с языком. Такой старинный звоночек, каким в соцсетях сейчас оповещения обозначают. Она, конечно, это дело погасила. Свечку заново зажгла и возле бабки присела.

- Что ж ты делаешь, Варвара? Ни на минуту нельзя тебя одну оставить, так и пожара жди. А я всего-то отлучилась ведро компота поставить на печку.

На том и поговорили.

А потом началось чуть ли не страшное. Хоронили Варвару уже лютым декабрьским вечером, в темноте, при свете автомобильных фар. Руки отмерзали, пока она держала зажжённые свечки и молилась, молча, про себя. Вот тогда точно казалось, что бабка не иначе, как была ведьмой, раз так тяжело её провожали на тот свет.

В тот день всё не заладилось: деревенские мужики, которые должны были рыть могилу, ушли в запой; дорогу замело снегом и чтобы ее расчистить, пришлось ехать в другую деревню за трактором; в итоге, отец с родственниками копал могилу по темноте, а она всё молилась. Как прошли поминки, уже не вспоминалось. Одно только свербило в мозгу, что примета плохая – рыть могилу матери. Но она очень верила и надеялась, что бабка всё поймёт.

Минуло с того дня лет пять, а тот самый звоночек на скатерке она не забывала. На могилку каждое лето ездила, родственников просила за домом приглядеть, что достался от Варвары по наследству. Только какая из неё наследница. Городская же!

Вот и стоял тот дом, холодный, необжитый, больше неуютный, без бабкиных шанег, пирогов и чая с салом. Да даже без этих атрибутов у дома был свой деревенский запах, что помнится до сих пор. А баня? Почти что развалюха, с низким потолком, местами прогнившими досками, куда она водила её мыться еще девчонкой. Кряхтела, выглядела белой как снег без привычного платья на большом теле с коричневым пятнышком деревенского загара на шее и части объемной груди. Чернявая, да зеленоглазая была, шутила много. Чем не ведьма? Чем не Солоха? «Любовь – не картошка, не выбросишь за окошко», «Пое**сь, умылась, богу помолилась», приговаривала. А ко смерти маленькая стала, усохла, в общем, как нередко случается.

Сообщение от Нинки, что дом бабкин сгорел, она восприняла спокойно. Тогда-то и поняла, чему быть того не миновать. Значит Варвара ещё тогда ей давала понять этим колокольчиком. Предупреждала. Хороший был дом. Из лиственичного бруса. Мог бы лет сто стоять. Там еще и амбар был, и сенки хоршие, и кухня, и две комнаты.

Другая бабка в доме престарелых ослепла и померла. История тоже из серии «мистификасьон». Она как приехала к ней на день рождения – попроведать, так и ахнула, в каком она ужасном состоянии. Худющая, скелетина в синяках, с деменцией, никого не узнает, ничего не понимает.

Ну, она тогда и попросила боженьку, мол, забери, помоги. Сил ведь нет смотреть, как она мучается в этой богодельне. Так они на том с богом и договорились. Прибрал он Таисию ночью. Услышал и забрал.

Сегодня она знала, что день будет особенным. Лунное затмение всё же. Накануне кот бесновался. Разыгрался в ночь, что с ним редко бывает. А тут прям игривостью в доме запахло. И почудился ей в потёмках брат-покойничек. Другая бы завизжала, наверное. Эта же подумала, что снова придётся жечь чёрные свечки, как раз затмение. Пора его уже отвадить, больно тяжело с ним проходят последние встречи. Вселяется в неё, тащит к себе, того и гляди точно сбудется в отчаянии сказанное желание оказаться с ним. Нет, пока ещё рано ей туда. Погорячилась, когда желала, плакала, да звонила всем подряд, переживая своё горе. Сильно больно ощутить себя в пустоте и тишине после такого тесного общения. А горю и скорби нужно отболеть, тогда боль даст тебе силы жить. Так всё устроено, так она видела.

А как отвадить? Напоить его водкой, попросить, чтобы успокоился, чтоб не так сильно тревожился за неё там. Всё ж вода и водка – сильные проводники туда. Недаром вчера гель для душа снова шумно скатился в ванную. Так уже было. Она вышла на шум в темноте, включила свет и увидела, что бутылка с остатками геля лежит на донышке ванной, хотя поводов там оказаться у неё не было. Но история повторяется.

Но даже не это удивило её сегодня. Яркий свет за окном проявил на стекле балконной двери сердечко. Знаете, такие обычно рисуют на запотевших или грязных стеклах. За зиму накапливается достаточно сажи, городской копоти, чтобы на ней оставлять художества. Никто к ней не захаживал в гости в последние дни. Не было никого, кто бы оставил после себя чёткий рисунок с признанием в любви. Если бы с утра она попросила высшие силы дать ей знак, то это был он. Только она ничего не просила, а напротив своим критическим умом понимала, что это какое-то совпадение от прислоненной к стеклу руки. Что она просто не замечала этого, ведь неизвестно, когда это всё нарисовалось. Однако же проявился и открылся этот знак ни раньше, ни позже, а именно сегодня.

«Какой меня видишь, такой к тебе выйду», вспомнила она слова Гекаты, главной ведьмы среди богинь, главной богини среди ведьм.

Иногда стоит много и долго плакать, чтобы стать злой. Иногда стоит стать светом, чтобы из тьмы проявилось то, что тебе так необходимо в данный момент. Иногда стоит договориться там, чтобы тебе помогали все, кого ты когда-то любила, и не отказывать им в помощи, раз они сами к тебе приходят. Неразлучны эрос и танатос, когда твоё предназначение наконец-то находит тебя. Когда наконец-то миришься со своей вечной тенью, которой так долго отказывала и не могла её принять. Тогда происходит необъяснимое с точки зрения обывателя, но такое понятное и близкое тебе. Каждому даётся по его вере. Поэтому она делала, что могла и могла, что делала.

«Какой меня видишь, такой к тебе выйду».

В то утро на неё смотрела любовь.