Редактирование статьи Сергея Брисюка Небытие как в

V. НЕБЫТИЕ КАК ВЫДУМКА ЧЕЛОВЕКА.
   

   Как вкрадываются в сознание человека представления о полном небытии? И почему, я считаю, они могут быть только ущербными и суррогатными?
   Потому что можно только фантазировать на тему небытия, как такового. Можно бесконечно приближаться к нему через ряд мыслительных абстракций, но никогда невозможно достигнуть полного и ясного представления о нём. Оно - собственно абсолютное небытие - просто немыслимо в прямом смысле слова.

   Но всё же? Откуда вообще берётся это представление, если оно совершенно противоестественно нашей природе и подавляющей части развития социума и не вытекает из опытных фактов нашего восприятия действительности? Если оно никак не относится и не может относиться к нашему фактическому опыту наблюдения и познания самих себя?

   Однако в своём опыте взаимодействия с окружающим миром и собой человек обнаруживает такие перерывы (дискретность) в восприятии и осмыслении, которые обнаруживаются не непосредственно, не сами по себе, а только в сопоставлении фактов.
   Например, факты, связанные с пребыванием во сне. Когда мы просыпаемся, то застаём ситуацию вокруг себя иногда сильно изменённой по сравнению с той, которую  сохранила перед сном наша память в виде отпечатка наших последних восприятий и впечатлений. При сравнении старых и новых впечатлений мы делаем вывод, что, скорее всего, всё это могло произойти в наше «отсутствие», то есть это не соответствует опыту нашего привычного обыденного восприятия. Опыт сопоставления и даёт почву хотя бы абстрактно мыслить мир в своё отсутствие, а именно - без нашей активной и пассивной связи с ним.
   Проще говоря: выключение на сон без сновидения из жизни этого мира создаёт иллюзию возможности нашего полного отсутствия вообще где бы то ни было.
   Это логично обосновывается сопоставлением с такого же рода опытом, когда действительно в наше физическое отсутствие что-то меняется не на наших глазах, и потому трансформации действительности предстают в таком случае в нашем восприятии, как прерывные.
   Например, мы долго не видели какого-то ребёнка. Наша память запечатлела его маленьким. А при новой встрече мы узнаём и не узнаём его, так как образец в памяти во многом радикально отличается от реального наличного образца. Если же ребёнок растёт рядом с нами, то мы, наблюдая его очень часто, не замечаем резких изменений, процесс трансформации ребёнка разворачивается перед нами как непрерывный.
   Таким образом, для нас мыслимый образ небытия встаёт как образ последнего впечатления памяти перед засыпанием. Другого опыта, который бы мы могли истолковать, если не как само небытие, но близкое к нему, у нас, пожалуй, нет.  Разве что ещё опыт больных, которые часто впадают в бессознательные состояния.
   Итак, мы можем абстрактно мыслить, что "меня нет", абстрактно мыслить наше собственное небытие как такой вот обрыв восприятия во время сна или потери сознания.
 
   Попробуйте представить себе ситуацию, когда мы скачками перемещаемся из одного мира в другой, или хотя бы из одного места нашего мира – в другое.
   Причём, если бы  такое перемещение было спонтанным, и не было бы состояния блаженного покоя и расслабления перед сном, не было бы ухода от активности, мы постоянно переходили из состояния с одними координатами – в другое.  Без сна и отдыха.
   Тогда  представление о небытии было бы для нас даже теоретически невозможным! Только сопоставление опыта непрерывного восприятия и мыслимого  перерыва в восприятии, физической и умственной активности, даёт нам некую теоретическую возможность мыслить о своём небытии. Следовательно, ПРЕДСТАВЛЕНИЕ о нашем НЕБЫТИИ не есть факт нашего познания мира, а есть ПЛОД РАБОТЫ НАШЕГО АНАЛИТИЧЕСКОГО УМА. То есть неверное решение задачи. Выдумка нашего сознания.

   Полезно рассмотреть два вытекающих из этой «выдумки» диаметрально ПРОТИВОПОЛОЖНЫХ отношения к небытию и смерти в человеческой культуре и отдельных человеческих личностях.
   Её образ может быть связан с блаженным покоем, приятным расслаблением, наблюдающимся у многих здоровых людей перед сном. Собственно, в буддистском толковании вечного блаженства – Нирваны, как раз есть много общего именно с таким приятно расслабленным состоянием. В культурах, которые испытали сильное влияние буддизма, некоторых течений индуизма, в некоторых языческих культурах отношение к смерти, по крайней мере, к естественной смерти – вполне спокойное, даже дружелюбное.
   В христианских культурах, где есть представление об аде и рае, мы так же встречаем удивительное расщепление отношения к смерти. Известно, что для праведника смерть – это «невеста» - преддверие к счастливому, спокойному, безмятежному, блаженному бытию. Причём, хочу отметить, что именно мотивы блаженного, расслабленного покоя преобладают и в обыденном христианском представлении о рае – «месте светле, месте злачне, месте покойне…». Это вполне соответствует одной из сторон придуманного образа небытия, о которой говорилось выше. Для грешника же нет за смертью никакого покоя, напротив – только вечное беспокойство с мучениями.
    Если мы возьмём мотивы самоубийц, то пожалуй, преобладающими в них будут слова: «Я устал…». Человеку хочется небытия именно как покоя, так как это близко к тому представлению о небытии, которое у него сложилось. Похожие мотивы, как это ни странно, преобладают и у многих наркоманов и алкоголиков. Дело в том, что без этих стимуляторов часть людей просто уже не могут расслабиться и прийти в состояние желанного покоя.
 
   Есть ещё один аспект в отношении к смерти, который хорошо известен медикам: если в реанимации лежат два человека с примерно одинаковыми ситуациями в возрасте и здоровье, то с большой вероятностью выживает тот, у кого воля к жизни не погашена, сильна, он готов побороться за жизнь. А тот, у кого уже нет желания жить, угасает, несмотря на все старания медиков. Здесь желание смерти, как покоя, становится решающим фактором летального исхода.
   Кроме того, убийства других людей – это чаще всего желание избавиться от проблем, которые они создают, то есть от беспокойства, идущего от них. Таким образом, и здесь смерть имеет образ желанного покоя.
  Сложившийся в результате описанных выше механизмов образ небытия  имеет привлекательную сторону. Привлекает он прежде всего натур со слабо развитым волевым началом, либо, наоборот, уставших от своей гипертрофированной воли. Это всё порождает танатофилию – любовь к смерти, любовь к небытию. Бытие же воспринимается этими людьми и культурами, как сплошная суета, маета, мучение…

   *                *                *

    Чтобы получить более-менее полное представление о проблеме образа небытия и отношения к смерти, нужно рассмотреть и другую сторону этого образа. Откуда же у людей берётся довольно упорное и резкое неприятие смерти? Причём, можно смело сказать, что оно есть у большинства людей, а цивилизации, в которых начинало преобладать желание покоя, усталость от всевозможных удовольствий и прочего… постепенно угасали и вырождались. И пока отвращение к смерти поддерживается в большинстве людей нашей биологией и культурой, человечеству не грозит вырождение от внутренних причин.
    В нас есть естественные программы, которые настраивают на временность сна, на обязательное пробуждение по прошествии некоторого промежутка времени. Например, С. Хоружий настаивает на том, что они имеют исключительно внебытийное происхождение (мысль интересная, но не бесспорная).
  Если программы пробуждения и установки на привлекательность активной деятельности нарушаются, то человек может впасть в сомнамбулизм или даже в летаргический сон. У нас есть составляющие, которые просто требуют активности после отдыха, нуждаются в ней. У детей это особенно очевидно: кто воспитывал маленьких детей, тот знает, как трудно их склонить ко сну (у них именно нет желания спать, хотя в сне их организм нуждается сильнее, чем организм взрослого).
   Программы просыпания в нас довольно сильны, они связаны прежде всего с волевым началом, с «волей к жизни», с жаждой реализоваться в активной деятельности.

    Для того, чтобы вообразить себе образ своего полного небытия и смириться с ним, нужно подавить в себе  эти начала. Поэтому образ собственного небытия вызывает большие внутренние напряжения у многих и многих людей, так как при его продумывании идёт упорная и напряжённая борьба, направленная на подавление волевых, активных начал в человеке. Человек с нормальной установкой на активную жизнь при попытке представить себя без возможности активного проявления чаще всего ощущает дискомфорт. Ощущает себя как бы глубоко парализованным, связанным, закупоренным в замкнутое тёмное пространство..., из которого ему никогда не дадут выбраться...
    Ещё человеку может казаться, что кто-то пытается насильно заставить его «заснуть» и не даст больше проснуться.  Этот образ мучителен и неприятен для большинства здоровых и нормальных людей.
    Учёные обычно связывают  программы (программы на пробуждение от сна и программы на активную жизнь) с «гомеостатикой жизни», то есть каждое устойчивое явление в нашем мире должно иметь механизмы самоподдержания и борьбы с распадом. Для людей, у которых эти «механизмы» сильно развиты и ещё не угасли, образ смерти, разумеется, вызывает негативные эмоции, хотя и им не чуждо желание расслабиться. Но они воспринимают расслабление не как доминирующее состояние, а лишь как приятное дополнение к нормальному состоянию активности,  деятельной творческой жизни.
 
   Есть стихийные силы (биологические, половые, оргийные), которые создают в человеке восходящий поток энергии; они-то и пробуждают в нём это желание к жизни бурной и активной, хотя зачастую беспорядочной, суетливой, неорганизованной. Когда человек стремится упорядочить свою жизнь, то он, разумеется, пытается сдержать, отрегулировать эти восходящие потоки. При этом они могут накапливаться внизу некоторых центров, сдерживаемые специальными механизмами «затворов». Но когда напор восходящего потока снизу на «запор» очень силён, порождается ситуация, близкая к фрустрации.
   Особенно сильно это давление снизу могут чувствовать горловой и сердечный центры. Например, когда идёт нагнетание восходящих энергий на горловой центр – это ситуация перед самым началом рыдания (именно не плача, а рыдания!). При фрустрации восходящая энергия прорывается сквозь «запоры» выплесками, «рыданиями», «рыками», но под её толчками вместо полезного её применения происходят взрывообразные,  разрушительные последствия для организма, так как она не сбалансирована, не отмеряна строго для определённых нужд в жизненных функциях организма.

   Таким образом, представление о смерти как небытии требует внутреннего «запирания» восходящих, активных стихийных жизненных энергий, их усмирения, потому как они могут катастрофически накапливаться. И долгое сосредоточение на мысли о смерти как небытии для натур живых и наполненных стихийными энергиями может вылиться в депрессию, подавленное  психическое состояние.
  Можно многими способами заставить эти «механизмы просыпания», эти источники стихийных жизненных сил угаснуть, ослабнуть навсегда. Это происходит, во-первых, само собой, как естественный биологический механизм угасания, программа на смерть, заложенная в каждом организме. Но в человеке, который живёт не только стихийной жизнью (в отличие от животных), этого чисто биологического угасания может быть и не достаточно, чтобы даже в глубокой старости он не захотел больше жить.
   В качестве других способов, искусственных, можно привести методы аскезы, которые приводят нередко к угасанию не только биологических программ просыпания, но вообще всех причин желания бодрствовать. Однако хорошая, положительная аскетика стремится не отменить «утренние» программы, но заменить (точнее – преобразить) в них чисто биологические, стихийные посылы и причины, заменить (точнее, подчинить) бессознательно страстные порывы к жизни - сознательными высоко дисциплинированными, духовными. Что позволяет этим «утренним» программам, этому пробуждению питаться из высокого, духовного источника. В этом, собственно, суть "умного делания" себя иноками всех религий.

   Дело в том, что в контексте разговора о ЖАЖДЕ АБСОЛЮТНОГО как раз важно отметить эту разницу в любви к жизни.
    Поначалу она в человеке стихийна, то есть зиждется на игре природных, биологических и оргийных стихий, которые входят в состав человека, пронизывают его с рождения. Но жизнь, построенная преимущественно на стихийном элементе, очень зависит от капризов этих стихий, от их циклов существования (например, весной хочется одного, а осенью – другого, в молодости одного, а в зрелом возрасте – другого…), от их пристрастий. Особенно опасны оргийные стихии в человеке (см. миры Дуггура в «Розе Мира» Д. Андреева), так как в них плюсы легко переходят в минусы. Под их воздействием человек легко переходит от подъёма и желания жить в полную силу до полного желания к абсолютному покою и небытию. Они устроены и действуют так, что сначала открывают в человеке его определённые источники энергии, а потом всю эту энергию высасывают в пользу демонических  сущностей. Именно потому человек после оргийного подъёма и восторга экстаза часто чувствует себя полностью опустошённым.
 
   Таким образом, поначалу отвращение к смерти и страсть к жизни в человеке ставят его в зависимость от многих условий, связанных с существованием в нём стихийных и оргийных начал, то есть делают его жизнь очень условной. Однако ЖАЖДА БЕЗУСЛОВНОЙ ЖИЗНИ, ЖАЖДА АСБСОЛЮТНОГО содержания этой жизни ведёт человека к попытке преобразить эти начала и к открытию себя для безусловного Источника энергий и сил. Именно этим и занимается положительная аскетика.
 
   Есть ещё и философские способы воздействия на программы пробуждения и любви к жизни, на страстное и оргийное отношение к ней, отчасти близкие к аскетическим (но, скорее к аскетике отрицательной, т.е. отрицающей ценность жизни):
 «Это древний путь, зародившийся уже в архаических культах, отчётливо выразившийся у орфиков, философски отгранённый Платоном и вновь потом многократно утверждавшийся философией, от стоиков до Хайдеггера. Девиз его - знаменитая максима из "Федона": "Философствовать - значит упражняться в умирании" (Phed 67e). Здесь отношение к смерти делается предметом особого "упражнения"» (Хоружий 7-5).
 
   В старости же биологической  накапливается «усталость» организма, которая приводит у большей части людей к привлекательности первого из обсуждаемых нами образов смерти – образа вечного покоя. Здесь мы встречаемся с жаждой АБСОЛЮТНОГО ПОКОЯ.
 
   И в заключение скажем о возможности регуляции восходящих потоков, потоков стихийных сил, без их угасания, которая может придавать человеку небывалые способности преображающего воздействия на окружающий мир через овладение этими энергиями. Регуляция восходящих потоков естественно может осуществляться с помощью нисходящих потоков, которые есть как в самом человеке, так и во Внебытийном Начале (термин по С. Хоружему). Регуляцию восходящих потоков человек может пытаться осуществлять только собственными силами, собственными нисходящими потоками, как в описанном выше методе философствования. Но поскольку эти силы и потоки самого человека слабы, то регуляция в таком случае и сводится в основном только к зажиму и угасанию восходящих потоков, к угасанию в человеке творческих, стихийных сил, к постоянной изнурительной борьбе с ними и к разрушительному их воздействию на человеческий организм.

   Потому человек должен открыть себя для потока нисходящих сил из иного Источника, из лона Самого Творца. В нём могут происходить процессы трансформации таких мощных потоков, что совместных сил (Бога и человека) хватит не только на преображение себя, но и преображение многого из окружающего мира.
   "Спасись сам, и вокруг спасутся тысячи..." (Серафим Саровский).   

   Если с Божьей помощью человек отрегулирует восходящие стихийные потоки, поставит их на служение всеобщей гармонии и совершенству, то их не нужно будет гасить. Можно будет использовать всю их мощь в положительном направлении.
   Тогда образ небытия для человека растворяется, сливается в хорошем смысле с образом бытия, так как сознательное  творчество человека при таком варианте развития событий не прекращается ни во сне, ни с уходом его из этого мира и не знает никаких перерывов, из которых бы исходил иллюзорный образ небытия.

Брисюк С.С. февраль-март 2007 года.