Возвращение

В последний день моей жизни во Франции, погода выдалась
прекрасной — солнце, оранжевая сковорода, грело непокрытые затылки,
облака брели вразнобой, пытаясь не заслонять голубизну небесного
полотна и я, собирая чемодан, в последний раз взглянул на улицу через
окно. Собрался рано, как всегда, но сидеть и ждать не было желания,
лучше пойду медленнее, прощаясь с домами, витринами лавок, впервые
обращу внимание на Нотр-Дам-де-ла-Трей, в конце концов, усерднее
приложусь своим первым транспортом, подошвами, к брусчатке.
Выволакивая свои пожитки на колесиках из квартиры, встретилась
соседка, женщина хорошая, но чересчур говорливая. Мне не хотелось бы
ни с кем сейчас раз..
—Est-ce que tu t';loignes de nous?
—Oui. Je rentre ; la maison.
—Rue Jules Berton?
—Oh non.. En Russie.
Несколько сантиментов напоследок и прощай милая rue Jean Baptiste
Lebas.
По тротуарам ходили люди редкими рядами — лавки ещё были
закрыты, по воскресеньям они открываются в одиннадцать, и я встроился
в струю потока в чёрном драповом пальто, фетровой шляпе и туфлях
Доктора Лютер Кинга или Идена, как вам угодно, которые полюбились
мне с недавних пор.
Прощайте, шумные улицы в полдень выходного дня. Прощайте,
тонкие губы и ярко подведенные насупленные полумесяцы бровей миссис
Ришар — моей арендодательницы. Прощайте, Пьер и Марсель, приятели,
которые помогли мне обустроиться в городе по приезде в него. Прощайте,
три года, долгие, тянучие, как hippopotomonstrosesquip;daliophobie, три
года одиночества и скуки по родному городу. Мне радостно, что я
возвращаюсь в мегаполис, очень скверный, коварный, великий и ужасный.
Мне скорбно, что я возвращаюсь именно по этой причине. Письмо я
обнаружил лишь вчера, но пришло оно в пятницу экспресс-доставкой, а
значит, что я должен успеть.
На похоронах я был лишь однажды, тоже близкого мне человека —
родной бабули, которая растила меня, воспитывала и отдавала всё свое
внимание и время мне, хотя у неё были ещё двое внучат — мои
двоюродные брат и сестра. Тот день я помню прекрасно. Стояла ужасная
жара, полуостров ещё был на чужой территории и мне почему-то не было
грустно. Близкие родственники, всего шестеро душ, собирались вместе,
ехали в душном вагоне, все жутко потели и стоял такой душок, словно
душ они сегодня обошли стороной и душила жажда, ведь взяли всего одну
бутилированной и атмосфера сама была душной настолько, что в такой
неприятный день, который должен был всех сплотить, некоторые все
равно успели поссориться.
В этот раз ссоры не случится, да и будет нас на одного меньше. А я
всё ещё не чувствую грусти, может, будет после, когда мои уставшие уста
уставятся на лоб, ложбинку морщин — ложное свидетельство возраста.
Вылет из Шарль-де-Голль, до Парижа на колёсах. Светило было щедрым,
не скупилось на лучи и даже без нужды хотелось бы выйти на прогулку.
Вот, слева, через дорогу, стоят подростки, смолят свернутый табак, а я
чувствую себя практически таким же — ещё не до конца
сформированным, с мелкой грудной клеткой, желанием чураться людей,
если застукают за распитием не кваса и знать о грусти как о состоянии
вдохновения, нежели желанием забыть все слова и запереть свою душу на
шпингалет. Странно, что курение раньше считалось чем-то престижным и
художники, поэты, политики, да прочие культурные и значимые личности
имели сигарету или трубку в руке как аксессуар, а сейчас, наоборот —
смотрите, он не курит, выходит, достойный член общества, наверное,
хороший человек. Ушёл ещё один некурящий человек. Помнится, в тот
зыбкий июньский день мы стояли на кладбище, кидали по горстке на
дубовый пласт и все, кто имел привычку, немедленно достал по пачке,
вытянул по одной, а некурящий человек достал проспиртованные
салфетки — вытри, говорит мне, руки. И я вытер. Начисто. Залез под
каждый ноготь, не осталось и следа от земли. Настолько, что здесь, во
Франции, принимают меня не за своего, но и не за русского. А земля
пахнет иначе, кажется, по приезде домой, готов буду нагим вылететь на
улицу и припасть к чернозему, валяться в прошлогодней листве и
перегное. И хоть сейчас я чистоплотен и сам смогу достать салфетку,
делать этого не стану, а другим до этого нет дела, снова отойдут
затянуться пару раз.
Вот, открываются лавки, значит уже нужно спешить. Так странно
меняется статус времени — ещё десять минут назад у тебя вся жизнь
впереди, иди вальяжной походкой, смакуй момент, гляди по сторонам, а
сейчас уже нет времени даже на мысль, беги, чтобы успеть хотя бы
зацепиться за стежок происходящего, а если вдруг неаккуратно —
рисунок поползет, ты должен быть расчетлив, но помедлить возможности
нет. И вот так я, взирая на мальчишек, чуть ли не поскакал, так ярко
отзывались каблуки, прикладываясь к камню в ритм оглушительного
стука красненькой шкатулочки с сосудами.
Так же мы спешили на те тихие, быстрые, сейчас отзывающиеся во
мне лишь слабым шорохом воспоминаний, похороны. Так быстро
проскользнул момент, между жизнью и смертью, что я даже не заметил,
изменилось ли что-нибудь. Я стоял рядом, ждал. Сон подкрадывался, звал
моё сознание в тень, ибо была ночь. Хотелось подремать и скорее занять
освободившуюся, пока что только от души, комнату. Позже захломил её
плакатами, различным барахлом, как подрос, то книгами, чуть позже
клавишами и нейлоновыми струнами. Но на тот момент, стоя перед
обезжизненным телом, я даже догадываться не мог, что придётся всё
наживать тяжёлым трудом и оставить легкомысленным поступком. Та
ночь тянулась вечность — мысли кружили вне меня, вились над головой,
цеплялись за волосы, шептали в затылок: "Не спи, прояви уважение,
покойник за стеной спит за троих". Не спал. А когда тело покинуло
квартиру, стало значительно легче, свобода действий захватило сердце. С
того момента спешило всё: три дня; мы на мероприятие; я, избавиться от
напоминаний о трупе; вся наша последующая жизнь.
Поезд пришёл незамедлительно, только я оказался на платформе.
Перед заходом в вагон осмотрел саквояж — рубли на месте, евро тоже.
Сейчас не так горестно переводить, но сердце щемило ужасно, за один —
сто пятнадцать, а ведь помнится был по тридцать, полуостров был ещё на
чужой территории, но мне почему-то не было весело. Бумажки на месте
— значит, в путь. Обычно во время дороги я читаю, и сейчас взял с собой
одну книгу, остальные же оставил в покинутой мной почти часом ранее
квартире. Взял Флобера. На родном. Моём родном. Пытался в оригинале.
Зря. Не смог воспитать чувства, приучить себя к французской литературе,
какая бы простая душа у них не была.
Сел у окна, за ним — беспорядок жизни, хаотичный расклад фишек
на игровом поле мира. Вон, человек сначала пошёл в одну сторону,
смотря на неровную брусчатку, облизнул взглядом пейзаж перед собой,
ударил себя по лбу, развернулся и побрел в другую. Как знакомо. Точно
также мы ходили на третий день после освобождения от души и тела,
ютившихся в нашей квартире десятки лет, по кладбищу. Тропинки ужасно
узкие, а кто-то на авто, так мы сразу же в сторону, прильнули к одной из
оградок, после — к другой, ходили, кажется, полдня, уж слишком много
тогда свежих было. Суетились по всему кладбищу, а когда вернулись
домой после достижения цели, суетились по всей квартире.
Никогда особо не понимал этих стаканов, пиалы, огромного блюда с чем-
то лежащим на отмытой до блеска поверхности, но уже запятнанной
жиром. Лакированный гроб отлюбленный рубанком до идеально ровной
поверхности, но уже запятнанный землей, а начинка его и того протухла.
Саламбо. Третья глава. Саламбо. Гулкий поезд. Стук. Вечно перебегают
из вагона в вагон. Хотя бы без остановок. Скорый. С вентиляцией. Сниму
шляпу.
В тот день ни на ком не было головных уборов, даже женщины
заходили в церковь не покрыв головы. Помню, как сильно припекало,
солнце щурилось на макушки. Нам повезло, что у каждого были не
чёрные волосы — градиент, от седых до темно-русых, мой оттенок стоял
посередине. Мы — семь голов, вернулись домой опьяневшие от усталости
и жары, ноги подкашивались сами собой. Не мудрено, раз некурящий
человек запретил оголять икры. Невежественно. В пронизанной духотой
квартире прибавилось оттенков волос. Эллипсовидных шаров,
держащихся на покатых плечах, чаще разной высоты, прибавилось ещё
больше. Вооружившись ножами и вилками люди, даже те, кто плохо знал
нашу семью и мало с нами общался, решили помянуть мою бабушку и
вдоволь насытиться съестным.
Надеюсь, в этот раз, раз этих некурящих людей приглашал
некурящий человек, разных разбойников, покушающихся лишь на наше
имущество, пусть и мелочное, будет меньше, а ещё лучше, чтобы не было
вовсе.
Помнится, только я занял комнату, сразу же почувствовал свободу, какое-
то личное пространство, отделение от чужого мира. Было ощущение, что я
был прилипшей жвачкой на подошве родительницы и вот, эта смерть была
шпателем, совсем новым, заточенным шпателем, который вмиг меня
отодрал от этой затасканной временем и муками жизни подошвы. Сейчас,
покидая город, в котором мне пришлось томиться три года, скитаться,
случайным образом получить работу, а после хоть и локальное, но все же,
признание, чувствую себя всё той же жвачкой, пожёванной, выплюнотой,
раздавленной, оттертой от подошвы и выкинутой, прошедший путь через
мусорку, сточные канавы, траву, новую подошву, но всё еще той самой
жвачкой. Можно менять место хоть сотни раз, но это не повлияет на
форму своего существа. Нет свободы от смены тюрьмы, даже если новая
тюрьма будет с лучшими условиями, всё равно это остается тюрьмой.
Сменить комнату, а после страну, было решение правильным, но помогло
оно мне не сильно, потому что любое решение в жизни правильное. Лишь
сейчас, зная, что эта подошва протёрлась насквозь и прилипнуть я больше
к ней не смогу, становится легче.
Поезд тормозит. Я заметил, что перевернул две страницы, но,
честное слово, не запомнил ни единого предложения. Вернулся на две
страницы назад, вложил закладку, сунул книгу в чемодан и выбежал на
платформу.
Стоял ужасный гул и мне не приходилось вспомнить, в какой
именно момент у меня появился страх к толпе и её надрывным голосам,
переходящим на крик. С платформы был прямой переход в аэропорт через
небольшой тоннель. Светились вывески и буквы. Я следовал указаниям на
билете. Дошёл. Дал паспорт, бумажки. Мотался ещё немного по
немаленькой части аэропорта. Оформил всё, что полагалось. Сдал багаж.
И по громкоговорителю произнесли, что пора идти на посадку. Пора.
Возможно, давно пора. Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь сюда вновь.
Может через неделю, может через месяц, а может никогда. Вспомная
прошлые похороны, да и любые скверные вещи, что случались на родине,
не хочется грустить, да и, наверное, нет особо чувств как таковых, но
когда вспоминаешь что-то хорошее, иногда незначительное и мелочное,
но отзывающееся в душе, хочется разрыдаться, забившись в самую
темную щель. Вспоминая годы юности, которые в первую очередь у меня
ассоциируются с абрикосами и поэзией, хочется растаясь снегом,
сползшим с ботинок в жаркой прихожей; хочется улететь лепестком,
отцветшим и отровавшимся от растения, которое никто не видел, но всё-
таки оно цвело; хочется порваться ниткой, зацепившейся за игольное
ушко; хочется забыться как первые стихи, написанные от переполняющих
внутренности чувств.
Прошло двадцать минут с момента, как сознание начало перебирать
снимки, сделанные наспех или, наоборот, после долгой фокусировки,
листать конвеерную ленту воспоминаний и вот мои узкие бёдра вошли в
тесное кресло самолета, руки потянулись к ремню, но сначала поправили
волосы, уложив их набок. Забыл! В поезде! Сразу пронеслись мысли.
Глубокий вдох носом, выдох ртом. Очень обидно. В этот рад придётся
снова быть с непокрытой головой. Прощай любимая шляпа, прощай
прекрасный город. Я должен был оставить что-то на память.
Я не был точно уверен, что обязтельно останусь в России, ведь я
возвращаюсь туда, хоть и однажды прощался с ней, даже более
многословно. В этом вся прелесть жизни — давать себе устои и их же
нарушать. Однако сейчас, впившись в спинку кресла и размышляя о
прошлом, кажется, что я улетал на уикенд и возвращаюсь помолодев от
отдыха, а не возмужав от пройденных трудностей в новой стране.
Самолёт разогнался и шумел. Теперь начал отрываться от земли и моя
тревога словно выпадала из карманов и минуя борт рассыпалась по
взлётной полосе. Прощай, милое место, прощайте завернутые годы в
брикет, оставленный на полке в съемной комнате. Эту мукулатуру я бы с
собой не потащил и перечитывать свои же письма как обманывать себя.
Письма всегда пишутся для кого-то, пусть новый постоялец посмеется,
если разберет мою корявую кириллицу. Прощай.