Псалом 3426

Я умерла.
Теперь об этом можно сказать со всей определенностью.
Умирала я и раньше. Как мне тогда казалось.
От боли, от отчаяния, от одиночества.
От невозможности жить.
Жить так, как я жила раньше, как мне хотелось бы жить.
Но теперь я просто умерла.
Мне, вероятнее всего, не плохо. Но и не хорошо.

Мои дети собрались и они готовят мои похороны.
Старший все винит себя в моей смерти и воображает, что он – как тот сын из японского фильма "Легенда о Нарояме" - ответственен за смерть своей старой матери. Фильм красивый и страшный. Когда приходит время, старший сын сажает еще живую  мать на закорки и несет на гору Нарояму, где ей предстоит тихо исчезнуть. От холода и одиночества.

Младший приехал из Москвы со своей женой и своим младшим сыночком.

Невестка приезжала и раньше. Умничка. Ухаживала за мной как настоящая сиделка. Она приехала как раз тогда, когда я потеряла дар речи, а с ним и многие другие ценные дары. Таким был мой первый инсульт и, возможно, он же и единственный. Повторный оказался прямым следствием первого.

Теперь я могла только мычать - жертва уст моих. Главный Божий дар – дар речи - был вырван из меня. Язык мой стал камнем. Он стал деревом. Иногда он жёг огнем. Иногда он лежал холодной рыбой.
Он не повиновался мне.
Слово "немой" - точное слово:
не мой.

Вместо человеческой речи - мычание.
Молчание лучше мычания.
И я молчала.

Мою жизнь отрезАли от меня по кусочку.
Как тот сердобольный хозяин,
что жалел рубить собаке хвост и отрезал по частям.

Тем летом мне отрезали возможность делать то, что дарит простые радости: ухаживать за посаженным мной садом, за моим капризным, как ребенок, огородом. Кроме меня они, разумеется, никому не нужны.
Но, по крайней мере, они нужны мне.

И этого казалось достаточно, чтобы превозмогая боль и всякие немощи, выходить во чисто поле с лопатой, с мотыгой, с рассадой, с чёрно-жёлтым поливочным шлангом, похожим на холодного, мокрого удава. Потом невыносимая боль отрезала возможность ухаживать даже за собой.
Так мой огород осиротел первым.

Теперь, когда я совсем умерла, всё это стало не важным.
Особенно в последнее время, при жалких остатках моей жизни - жизни сорванного со стебля баклажана с глазами, полными жалоб и слёз - это стало совсем неважно. Не важно, но  казалось мне чудовищно несправедливым!
Так, по крайней мере, казалось.

Ведь никакой я не младенец, розовый, невинный и беспомощный.
И уж никак не щенок, который делает под себя, тычась мордой в миску с молочком, за которым надо подтирать, кормить его из соски.

Ты – человек с достоинством, которое тебе предписано статусом человека, какой-никакой гордостью, понятиями добра и зла.
Но ведешь ты себя ровно как щенок. Только не молодой, а старый, больной, не нужный.

Не нужный, не потому что щенок, а потому что дожила, сама того не ожидая, до состояния щенка.

Что я говорю! Щенок всех радует. А какая радость может быть в глазах сына, когда он не смотрит на меня.

В его глазах застыл ужас. Он не хочет видеть мать в состоянии немощной, парализованной, немой старухи.

Пора, давно пора было отнести мать на Нарояму.
Но он не несет.  Надеется.
Похоже, что и я на что то надеялась. На чудо? После 90 чудес уже не бывает
И не в чудесах дело.

А дело в том, что теперь я совсем умерла.

И я поняла и приняла это. Приняла сразу, как только мне открылся свет.
Тот свет, о котором вам и не сказать!

Похоже, будто я по-прежнему нема.
Но теперь я молчу не потому, что язык не повинуется мне  а потому что об этом нет смысла говорить.

Все слова, что я знала раньше бессильны, беззвучны, бесцветны и глупы в сравнении со светом, с  тем светом. А новых слов вам не услышать и не понять.

Они произносятся не губами, их не уловит ухо.

Получается, что я опять молчу.
Но, поверьте, не в словах дело.
А в чем всё дело - мне так и не удалось сказать ни сыну, ни невесткам.
Ни даже внучке. Хотя она поняла, быть может, без слов. А что тут непонятного?

Моей внучке, что приходила в десятую палату, переполненную опрокинутыми на койки старухами, будто бойцами, ранеными жизнью и умирающими от этих ран.

Они выжили. Их развезли по домам. Гора Нарояма не пустила их к себе. Песчинки времени ещё не истекли в часах их жизни.

Внучка приходила. Мне она показалась свеженьким, только что распустившимся цветочком. Моей орхидеей. Сколько раз мы с ней неслись через весь город, пересекая его на всех видах транспорта с юга на север, чтобы вовремя попасть на занятия в Вагановку.

Мой путь был длинным.
А сейчас он сделался коротким.
Он превратился в точку.
А точка в цветочек.
Потому, что я умерла.

Мой последний врач, милая Алена Викторовна, простите вы меня!
Никто как вы не старался вынуть меня старую, изболевшуюся, из липких лап смерти, капелька за капелькой отодвигая неизбежное,

Хотела дать ещё немного побыть на этой земле. Подарить последнюю весну, голубизну неба, увидеть, как распускается посаженный мной пион. А может и посидеть в своём садике. Три яблони, три березы, груша, слива и ель. 

Но я умерла.
И теперь всё это не важно.

Возможно, но не точно, что я оживу вместе со всем почившим православным людом. Чаю, надеюсь, жду воскрешения мертвых и жизни будущего века.
Но возможно, и не в том дело.

Так в чём же дело то?
Да и какое такое дело?

Какое мне дело до всех до вас,
а вам до меня, -  поётся в одной песне.

А дело то совсем простое.
Я умерла.

Музыка, стихи, книги, цветы, небо, новая весна, новое лето, новая осень, новая зима, с её белизной, искрами на снегу – всё это остаётся вам.

А мне уже ничего этого не нужно.
Потому что я умерла.

Когда вы будете читать эти слова, мои истории, мои попытки что-то сказать, я стану по чуть-чуть оживать. Вновь страдать, видеть, слышать и говорить с вами.

Только когда-нибудь и это пройдет.
Это я знаю, знаю точно.

Так же точно, как и то, что сейчас вы читаете мои слова и глаза ваши полны слез, которые горячи, жгучи и солоны.

Но, поверьте, и это совсем не важно. Поверьте мне.

Важно то, что я так и не смогла вам сказать.
 
А теперь и это не важно.

Потому, что умерла.

И счетчик.
Не забывайте
проверять
счетчик..

22 марта 2024 года.