Помню, в детстве я мечтал потеряться. Потеряться так, чтобы все с ног сбились в поисках меня. А потом не нашли бы и сильно опечалились, ощутив масштаб трагедии. Пошёл теряться в лес и заблудился. Не то, чтобы лес был чёрной зловещей чащей без конца и края, а просто я был тупым.
Никто не успел познать масштаб трагедии: тётя Валя, соседка наша, шла из леса и услышала мои истеричные рыдания. Спросив какого хрена я ныкаюсь в парке и, не получив вразумительного ответа, она отходила меня хворостиной по голой заднице. Вероятно, она тоже была тупая: её поступок меня ни капли не утешил и не развеселил. Я продолжил рыдать, но уже не только по поводу того, что я потерялся и меня вот-вот сожрут волки, а ещё из-за унижения, что не смог отстоять право прикрывать задницу штанами и от боли. Тётя Валя погнала меня домой пинками и руганью, а там уж мне добавили и родители хорошенько. И снова по голой заднице.
А теперь меня никто не найдёт: ни растолстевшая тётя Валя, которой я должен денег, ни военкомат, которому я вообще непонятно что должен. Я и сам себя, вероятно, не найду. Да и, признаться, пока и не хочу себя искать. А зачем, когда надо мною такое небо?
1
Я не знаю, сколько у меня времени, поэтому пишу суетливо, нескладно и местами заговариваясь. Может показаться, что я повествую не с начала, но начало было в прошлой жизни, а эта – началась с моих более или менее осмысленных действий в том странном лесу.
Я подошёл к уже остывающему озеру и вытащил корыто. Аромат варёной рыбы со специями сводил меня с ума. Выловив в корыто рыбу, я отправился за стариком по редколесью. Под самым чистым в мире небом.
Мир вокруг выглядел нечётко, словно я смотрел на него со дна неглубокой реки. От этого всё время хотелось моргать и жмуриться, голова немного кружилась и подташнивало.
Строение, в которое вошёл старик, было невнятной формы. Дед, конечно, не очень был похож на нормального человека, но выстроить такое вряд ли мог бы и законченный шизофреник. Я обошёл строение по кругу. Да, именно по кругу: углов у здания особо не наблюдалось. Да и не факт, что это здание: мне показалось, что эта штука шевелится. Ну, дрогнуло что ли, или… подобралось при моём приближении. Не понял я.
Я снова вернулся к месту, напоминающему дверь и тихонечко пнул ногой (руки были заняты корытом). Мне снова показалось, что окно слегка моргнуло. Хотя… идиот-санитар в меня запихнул три таблетки, мир вокруг колышется, а с фантазией у меня всегда было всё неплохо, может, в этом всё и дело?
Дверь отворилась, и за ней показался всё ещё ругающийся в забавной манере старикан.
- … Хвостонос его задери и обгадь! – закончил дед тираду, явно предназначенную мне.
- Ваша рыба, - сказал я как можно приветливее.
- Конечно, моя! – недобро ответил дед.
- Пожалуйста! – протянул я корыто, - приятно познакомиться!
Деда явно сбивали моя вежливость и дружелюбие.
- Уважаемый, я вот только понять не могу насчёт озера…
- А, знаю, знаю… удивляет, что оно кипит, вша с ерша?
- Вовсе нет. Удивляет, что рыба пахнет специями всякими, травками.
- А-а-а-а-а… Так это наша Маруся сдуру это добро туда опроки… А ты чего это не причитаешь, где я, кто ты, а-я-яй, озеро кипит, деревья странные?
- Так я ж во сне, это и ершу понятно.
Дед взял у меня корыто, задумался, вздохнул и… саданул меня ногой в колено.
- Ай! – схватился я за ногу, потирая ушиб.
- Что «ай»? – передразнил меня дед, - убогий, во сне же боли нет! Сладких сновидений! – сказал старик и закрыл дверь.
- Козёл… - просипел я, не разжимая зубы, и ударил кулаком дверь. А зря. Мысль о том, что это здание – и не здание вовсе оказалась верна. Эта избушка (это животное?) встала и пошла. Я бы даже сказал – попёрла. Причём, прямо на меня. Я отпрыгнул, как сумел, но эта штука, словно хулиган на дороге, задела меня по плечу, отчего я свалился. Ходящее строение, словно порождение дурной сказки, вышло на широкую тропу и устремилось вдаль.
Я наблюдал, как непонятная хреновина растворяется в колеблющемся воздухе и думал о том, как же всё-таки мне хорошо. Бегающие деревья и эта штука – это просто или животные, или растения. Или нечто промежуточное, что ещё более интересно, и с чем мне предстоит разобраться досконально: я намерен тут остаться. Экая невидаль: дом встал и ушёл! В моих краях исчезли целые селения, заводы, городки. Тоже, вроде как ушли куда-то.
Я захромал вслед за бегающей избушкой. По бокам от тропы стояли редкие деревья, в которые я то и дело вглядывался, к некоторым, которые мне казались странными, прикасался. Но все они стояли на месте, не дрались.
Тропа несколько раз разветвлялась, а я безо всяких раздумий выбирал тот или иной путь, не руководствуясь при этом ничем. Мне было всё равно куда идти: настроение было великолепным, как и погода: ясное небо с редкими облачками, солнце, лёгкий ветерок с прохладцей. Эдакое бабье лето.
По левую руку буквально в сотне метров от тропы рос матёрый и никуда не бегущий лес, на опушке которого можно было пощипать мелкую, но вкусную малину, а чуть в глуби встречались грибы, в которых я и раньше не сильно разбирался, а тут и вовсе растерялся. Однако, пораскинув, я решил собрать несколько молодых и крепких на вид, показавшихся съедобными.
Грибы были нанизаны на ветку, ветка воткнута в землю: добыча сушилась на активном солнце. Остальные несколько штук я на свой страх и риск съел сырыми, ощутив не самый противный вкус, и устроил привал.
За деревьями послышался смех. Я пошёл на звук и увидел заливающихся санитаров, вместе с ними хохотала и моя мать, сквозь смех выдавливая «потро… ха-ха… гай ме… хо-хо-хо… ня». Она утирала слёзы, и я, не выдержав, стал хохотать вместе с ними. Проснулся я от своего же смеха. Интересно, грибы ли такие, или же действие лекарства всё никак не закончится? Но набирать таких же грибов времени не было: солнце стремилось за край неведомой мне планеты, начинался свежий вечер.
И деревья у петляющей дороги, и эффект взгляда словно через воду не позволяли понять, долго ли мне идти до ближайшего населённого пункта. Да и есть ли тут такие пункты? Кто сказал, что придурковатый дед – не единственный житель этой планеты? Но я ускорил шаг, намереваясь преодолеть как можно большее расстояние до захода солнца.
Однако начало темнеть, а я так и не вышел к людям. Долбанное лекарство напрочь купировало чувство тревоги, и только разумом я понимал, что ночью мне придётся туго, если ничего не придумаю. А придумать ничего не получалось: я никогда не ходил в походы и знаком был только с чужими дачами и нашим малюсеньким огородом. И я побежал.
На бегу я думал: раз дорога есть – есть и люди. Да, это не асфальт, не следы от автотранспорта, но это определённо дорога. Пусть тропа, ладно, но вытоптана же. Хотя, быть может, это вытоптали, как ни бредово звучит, деревья. Или дедово ходящее жилище. В любом случае, лучше двигаться, чем не двигаться, и лучше двигаться быстро, чем еле шагать. Но на бегу и в сумраке дорога как-то вдруг слилась с полем, и цепочка моих, видимо, не самых логичных мыслей была прервана снопом сена. Не знаю в какой момент высокие травы сменились скошенными, но сейчас передо мною определённо был итог деятельности человека. Ну или кого-то разумного.
Сноп был неодиноким: в свете двух почти полных лун их виднелись десятки, а в одном месте виднелось что-то крупное. Я подошёл к этому нагромождению и понял, что это какое-то количество снопов, сложенных вместе на волокуши. И кто бы знал, как удобно и сладко спится в недрах такой мягкой и пряной конструкции в окружении довольно прохладной ночи, под чужим небом неведомого мира!
Рано утром я проснулся от зова организма, требующего отойти ненадолго от места ночлега. Я, кряхтя и поскрипывая телом, выбрался из чрева своей мохнатой постели и отошёл в кусты, откуда и увидел приближение людей.
Точнее, я сначала услышал: это была разливистая бабья песня. Женщины шли с деревянными граблями в длинных, почти до пят, рубахах грубой ткани серого цвета. Я разглядел такие детали, потому что они прошли буквально в полутора метрах от меня. Всё, что я успел сделать, чтобы не выдать своего присутствия, это присесть в этих кустах. Кусты были не густыми и покрыты желтовато-зелёными листьями. Но именно это сочетание факторов сделало меня незаметным: моя тонкая и длинная кофта была покрыта абстрактным изображением из жёлто-красно-зелёных пятен. И кто станет прятаться в таком чахлом кустарнике? И кто додумается его разглядывать подробно?
А вот я разглядел баб досконально: их некрасивые лица, их серые платки, безуспешно пытающиеся носить гордое звание «белые», их нелепые растрёпанные лапти, обутые поверх обмоток на ногах, похожих на портянки, но намотанных выше обувки. Я насчитал девять женщин разного возраста. И меня не сильно удивляло то, что меня ничего не удивляло: всё это я легко объяснял себе действием лекарства.
Две женщины сразу же начали поправлять место моей ночёвки, готовя его к транспортировке, остальные принялись стаскивать в кучу другие копны соломы. Мне не терпелось выйти к ним и пообщаться, но через силу я себя заставлять сидеть тихо, смотреть, слушать и анализировать.
Так я понял, что моя одежда, скорее всего, привлечёт нежелательное внимание местных, поэтому снял свои кеды, а кофту вывернул наизнанку. Изнаночная сторона была просто тёмно-серого цвета, на фоне которой торчал белый ярлык с цветными надписями, провозглашавшими, что к шерсти добавлено немного синтетики. Под кофтой осталась льняная рубаха, которую я выпустил наружу: она была до середины бёдер, прикрывая, вероятно, невозможные для этих краёв карманы на светло-серых джинсах. Снятую кофту я завязал так, что получился мешочек, в который я положил кеды и носки. Связав рукава, я повесил «сумку» через плечо, словно путник, выбрался из кустов и неспешно побрёл в сторону женщин.
Они продолжали петь какую-то свою убогую песню, насыщенную всякими «тайра-ра-ра, на-ни на-ни» и «о-о-о-о-о а-а-а-а-а!». Часть слов и оборотов я понять не мог, но в общем и целом смысл угрюмой, но духоподъёмной песни был ясен: милый то ли погиб, то ли где-то пропал, но надо жить дальше и трудиться во славу какого-то хвоста и носа.
Воцарилась полнейшая тишина: меня заметили. Я остановился на почтительном расстоянии и отвесил умеренно низкий поклон.
- Девицы (употребил я слово из только что звучавшей песни), будьте здоровы!
Бабы поздоровались нестройно и разными выражениями, в миг обогатив мой лексикон. В их лицах не было испуга, хотя некая настороженность присутствовала: в руках двух из них появились серпы. Но их вытянутая форма, а также расположение в руке подсказывали, что серпами этими можно не только траву срезать, но и… Думать об этом я не хотел. Позже я узнал, что обращение моё было-таки весьма грубым: к «девицам» всегда нужно присовокуплять некий эпитет, например, «красавицы», иначе получается такое же грубое обращение, как в ресторане в адрес официанта «человек». Согласитесь, «молодой человек» и «человек» - обращения совсем не тождественные.
- А не подскажите ли вы, где… И тут я задумался. Чего я ищу? Ближайшую деревню? А что я там буду делать? Меня там разве кто-то ждёт? Ближайшую станцию? По виду этих баб не скажешь, что есть тут какой-то транспорт, кроме гужевого. Ближайший город? По домотканой одежде и промежуткам в зубах и не скажешь, что бабы что-то знают о городах.
- Где тут ближайший старшой, кто решения принимает, - неказисто сформулировал я наконец свою мысль.
- Староста?
- Воевода?
Несколько баб задали эти вопросы одновременно. И они растерялись, и я. Но они начали между собой шушукаться, а мне посоветоваться было не с кем. Но «воевода» звучало как-то слишком недружественно, и на основе этого легкомысленного умозаключения я выдал:
- Староста.
- Тебе тогда лучше до Тихой податься. Вот у них староста есть. Это по этой дороге, а потом, как зима придёт, второй поворот направо, - ответила женщина, постоянно осматривая меня, как товар. Будь у неё зубы белыми – я бы счёл её красивой, но жёлто-коричневый неровный забор из ненадёжных зубов лишал её звания «красивая», как только она открывала рот.
- А у вас нет старосты что ли?
- Не, - ответила самая старшая на вид, - у нас умер. Умер, а заменить некем: кто мал, кто доходит уже, лёжа на столе. Остальные – не хотят.
- Отчего ж?
- Лес наступает, народ мрёт что-то часто в последнее время, кто рукаст – тот в город стремится, а кто только сеять и пахать горазд – какие они старосты? Утром согнулся, вечером разогнулся – вот и вся недолга. А ты… ты сам откуда будешь? Не пришлый ли?
- Не-не, я тутошний… почти, - зачем-то ответил я. Впрочем, в моей душе почему-то всё росла и росла уверенность, что я действительно теперь тут местный и это навсегда. А ещё меня насторожило то, с какой настороженностью меня об этом спросили. Да и в целом бабы смотрели на меня неласково, и ни одна не улыбнулась. Я, конечно, не красавец, но что-то мне подсказывает, что с мужиками тут в принципе туго. – Вот, думаю в старосты податься, - совсем обнаглел я (сколько ж действовать ещё эти таблетки будут?).
- Э-э-э-э… - удивлённо прогудела самая старшая, - а ты как умудрился мимо нашей Безымяновки пройти? С болот что ли пришёл?
- Ты ж видела, что он с оборотной стороны, с болот он! – затараторила одна, да и на пришлого не похож, моло...
- Да погоди ты, - зашикали бабы на торопыгу, и продолжили, обращаясь к старшей, - можа, ему в Прилесье иль в Тихую надо. Чтоб мужики-то выбрали. У нас-то кому выбирать? Эти двое – пьяны, эти двое – больны, если не померли уже, а те трое – старее пня у Хвостоносового дома.
- Так и что? В других деревнях – другие выборы!
- Дык, пусть наш Звар и выбирает.
- Сходка из одного мужика? Ты дура ли?
- А ты не дура? – взвилась старшая, но бабы помоложе, в своём большинстве, были не на её стороне. Началась женская свара. Мирные диспуты перешли в крики, отдельные крики – в визги с перескакиванием на личности, одна баба сделала шаг назад и махнула серпом так, что остальные отхлынули. Она была готова спорить, используя кардинальные доводы. Впрочем, не у неё одной был серп. Рабочая команда рассредоточилась, корзины в руках превратились в щиты, а платки стали сниматься с голов, чтобы превратиться в подобие кастетов: бабы ловко наматывали их на кулак, вставляя камни. Одни говорили, что пусть он и не из лесу, но со стороны болот никто добрый в это время года не придёт. Другие говорили, что раз не из лесу, да ещё и без оружия, понятно, что не зло человек несёт. То есть как говорили… они визжали. Но так как одна другую не слушала, то каждая стремилась визг усилить до услышиваемого.
Некрасивые бабы, быстро превратившись в противных амазонок, вызвали во мне отвращение и страх. Особенно пугали те две, что с серпами. Причём, было непонятно – в одной они команде или нет. В любом случае во время сражения крови будет немало. Может, потому и мужиков у них не осталось, что бабы такие?
Блин, страшно! Стоят, ощерились своими жуткими зубами. Думаю, и запашище изо рта под стать. Звуки бабы издавали, как обезумевшие от ярости кошки: было бы смешно смотреть со стороны, но я был в зоне поражения. Но страх мой был построен лишь на логике: спасибо санитару Суходырову и долгоиграющим препаратам – меня не трясло, не сбивался чёткий ход мыслей, адреналин не захлёстывал. Поэтому я взял ситуацию под свой контроль:
- Ну-ка, бабы, все цыц! Заткнулись, я сказал!!! Ты и ты – опустили серпы, и вы все – платки мигом на голову, чай, не дома! Драться в такую даль пришли или что?! Стоят тут, решают: куда меня определить. Вы озверели, а?! Я без вас решу, куда я пойду. Смотреть на вас противно! – я плюнул себе под ноги, развернулся и быстро пошёл. Направление было вполне ясно из женских речей. Да и будь они немы, как глыбы, я бы всё равно понял: видно было, откуда они вырулили. А раз явились в такую несусветную рань, то и идти тут близко.
2
Деревня Безымяновка предстала предо мной во всей красе: в грязь был воткнут десяток сараев с почти плоскими односкатными крышами, среди которых в грязи ползали голые младенцы и бродил старый кривой человек вида предельно опустившегося бомжа. Это был староста.
Ну то есть как староста… Просто человек, которого слушали бабы. Не очень внимательно, не особо стремясь делать, как он сказал, а так – прислушивались.
Я поздоровался.
- Гой еси, странник, - ответствовал он, и после этого завязался разговор.
Старик сперва сильно напрягся: его тоже волновало пришлый ли я. Я и ответил, что шёл в Тихую, забрёл в болота и случайно вышел сюда.
- Вот так чудеса… - буркнул в бороду староста-бомж, - такое только двум особым везункам да паре дураков удалось сделать.
- Звар, знаю, что мужиков почти не стало. Может, какая изба пустует? – сбил я сомнения старика.
- Эта и эта, - ткнул мужик в два жутких сарая. Потом подумал и добавил:
- И вон эта скоро освободится.
От кого она освободится я спрашивать не стал. Меня, скорее, терзали вопросы иного рода. Как можно было тут жить в принципе? Это ж в какой грязище будет тонуть деревня, когда начнутся дожди? Что будет с этими жуткими сараями, случись пожар в одном из них? Понатыканы строения не впритык, но близко друг к другу, огородов нет. Этих жалких людей кормили лес да поле. Или, скорее, подкармливали.
- Больше изб свободных нет?
- Одна ещё. Там, у реки, у леса. Савёл жил. Как ушёл со своей бабой и выводком, так и конец деревне настал. Она и искони не цвела, а нонеча и вовсе… Эх!
- Никто не будет против, если я её займу?
- Да против-то никто не будет – некому. Только тутожа ить лучше, а? Люди рядом. А там что… лес этот неладный, Запретный. И озеро – Хвостонос упаси, странное.
- А Савёл как жил?
- Кузнец-то? Да как жил… Хорошо жил. До поры.
- Звар, я издалека, так что давай – рассказывай, что с деревней твоей такое? Мужиков нет почти, кузнец ушёл.
- Дык это… знамо… Явились давно как-то двое из Можелёво, от воеводы, значит, прятаться решили. Сюда-то никто не суётся, сам, небось, понимаешь – лес такой там да болото разэдакое вон там. Так вот, явились по зиме, а когда ж иначе сюда можно? А зимой они нам к чему? В поле работать не отправишь, а рты-то у них есть. Ну мы их в лес и послали, в безопасный который, через который они и шли. И ты тоже. Ну, с болотом который. Выдал им Савёл аж два топора: при ём-то тогда казалося, что топоры не переведутся. Тут и летом-то без топора ходить бы не надо, а уж зимой - сам понимаешь.
Ну и взялись эти двое за работу. Хорошо работали, валили лес славно. Да только животом всё мучились. Говорят, как в Прилесье переночевали, ну ты знаешь где это, так что-то у них и клокочет в брюхе. И вдруг что-то слабнуть стали. Придут с работ, а не едят. Снова придут – опять не едят. А на третий дён и вовсе не пришли.
Савёловы бабы, значит, пошли топоры искать и нашли. И мужиков даже тех нашли. Живых ещё. Кликнули нас, мы и пришли с волокушами-то. Притащили, Нара, значит, их лечить взялась. Но те ещё до первого Хвостоносова дня души для полёта на хвосте его приготовили. А следом и Нара занемогла. И много кто занемог. Кто к цветеню душу на хвост посадил, а кто и лютень не пережил. Не все померли, сам понимаешь, но силы не стало у деревни. Мужики-то, как водится, мёрли чаще. Мужики и дети. Вот Савёл и ушёл. Куда, говорит, мне баб девать? У них троих все женихи разом помёрли. А самих Савёловых-то хворь не берёт, словно она в деревне шалит, а до крайней избы лень идтить. Но товар стал копиться, в Черновск никто от Безымяновки на торжище ехать не мог: все, как один, ослабли да с отхожего места не слазят, пока сидеть есть силы. Кому, говорит, тут топоры теперь в руках держать? Так по вторым морозцам и ушёл всем домом в Черновск. Даже мельницу разобрал да увёз.
А тут ещё два баламошки по снегу от Воеводы явились. Не было, не было столько времени, а тут явились. Говорят, по;дать пожалуйте. А и сами видят – брать нечего, но глаз жадный. Они и не знали, куда приехали – заплутали в болотах, наткнулись на нас. Эх, тьфу! – Лучше б до Блуждающего леса мимо нас добрались, оттудова только пришлые хвостодурни и могут прийти. Местные, сам знаешь, туда и не сунутся, а как сунутся – всё.
В общем, забрали вместо подати двух человек – отца и сына, охотников. Они по пять-шесть прилётов Хвостоноса могли в лесу проводить на промысле. Не в Блуждающем, знамо дело (Звар ткнул в лес, откуда я пришёл), а вон в том (ткнул пальцем в противоположную сторону) лесу. А там много ли набить можно? Поди уж почти всё выбрали, тем паче, что с Прилесья и Тихой охотники тоже туда хаживали. Осталося у нас два охотника, но не так они удачливы, эх.
Беседа со Зваром у меня длилась несколько часов. Начали на улице, потом зашли к нему. Там во мраке копошилась его дочь лет десяти. Она достала из печи без дымохода глиняный горшок с тёплыми помоями. Большой изогнутой ложкой девочка в два приёма наполнила наши кривые деревянные плошки. Хозяин накинулся на еду с жадностью, я же какое-то время боролся с рвотными позывами.
Свет в грязную до всеобщей черноты избу попадал из нескольких притолочных щелей, каждая размером примерно с ладонь. Будь света больше, наверное, я бы увидел, что за густая вонючая дрянь находится в моей плошке. Разглядел бы и ушёл бы спать голодным. Эх, только бы не стошнило!
Хозяин обтёр бородатую рожу рукавом и потребовал чаю. Я боялся, что чай плеснут в эти же миски с вонючей бурдой, но нет. Девка, которую Звар и не думал представлять мне и которую ни разу при мне так и не назвал по имени, поставила на стол две больших и корявых деревянных кружки, куда плеснула вовсе не чай, конечно, а какой-то горячий отвар. Вот отвар был неплох – ох, душист он был и заборист! После каждого глотка хотелось сделать глубокий вдох, что радовало все внутренности мои. Так и хозяин пил: малый глоток – глубокий вдох. Время от времени он делал какое-то вращательное движение у лица и хвалил Хвостоноса.
Я поблагодарил за еду, поблагодарил девочку, назвав её «хозяюшкой», так как не дождался, когда мне её представят. Мы со Зваром, который прихватил из печи кусочек дымящего дерева, вышли на улицу, где я смог вдохнуть свежий воздух: в избе пахло сажей, как после пожара.
- Ну? В Савёлов дом? Проводить?
- Да, - коротко ответил я.
Мы не успели выдвинуться, как со стороны поля стали появляться бабы. Бабы снова пели, следов сражения я с облегчением не обнаружил. Пели бабы устало, таща на волокушах высокие охапки снопов.
Снопы отправились к самому высокому дому где, видимо, они и сушились. О том, что это называется овин, я узнал позже, а о том, каким образом добывается хлеб – я узнал со временем.
Изба Савёла, до которой было минут пятнадцать ходу, была мала. Я спросил Звара, сколько было у этого кузнеца людей в семье, тот ответил «восемь туда-сюда». В семье часто рождались дети и иногда умирали старики. Впрочем, дети тоже умирали – «дело обычное». И вот как в таком домике жила такая толпа – я не понимаю.
Звар положил кусочек дымящего дерева и ушёл.
Мне очень хотелось спать, но моё жилище представляло собой четыре стены площадью метров в двадцать пять. Весьма немалую часть площади занимала печь без трубы, посреди комнаты был стол, вдоль которого стояла лавка той длины в половину комнаты. На этом вся обстановка заканчивалась. Собственно, у самого Звара обстановка была примерно такая же, только в одном углу стояло веретено, если я правильно эту штуку называю, а в противоположном – какие-то другие штуки, явно предназначенные для мужских рук. И я не знал, куда лечь.
В моём новом пристанище была почти абсолютная темнота: Звар перед уходом вскочил на лавку и вытолкал наружу пучок травы, которым была заткнута щель под потолком. В эту-то щель и стал сочиться свет, если светом можно назвать то, что было на вечернем небе.
Ветку с грибами, которую так весь день и протаскал, я воткнул в трещину бревна и, чертыхаясь, вышел на улицу и подобрал этот пучок травы, который решил положить под голову. В поленнице обнаружил несколько поленьев, по двору насобирал щепу. Все эти действия меня немного взбодрили, поэтому я надел кеды и дошёл до опушки леса, до которой было рукой подать и, яростно атакуемый комарами, насобирал материала для огня.
Была, наверное, уже ночь, когда я возвращался со второй ходки с хворостом в руках. Пространство довольно неплохо освещали полторы луны, воздух был свеж настолько, что я вынужден был надеть кофту.
Уснул очень нескоро: неприятно было спать на твёрдой поверхности печи, которая при этом грелась весьма неохотно, зато охотно чадила на весь сарай, гордо именуемый в этих краях «домом».
Проснулся я со стонами. Жилище моё пахло костром, пылью, затхлостью. Я смутно помнил, как ночью, когда печь нагрелась, я снимал кофту и стелил её под себя, но всё равно постель была чересчур твёрдой. Я ругнулся из-за глупых правил, которые теперь должен соблюдать, снял носки и только затем вышел из дома.
Я хотел есть, но идти в гости к Звару или ещё к кому совсем не хотелось: в его доме питались помоями. Вполне возможно, что так питались все. Но почему деревня – настолько нищая?
Урча недовольным желудком, я оглядел пространство вокруг своей избы: это был довольно крупный неогороженный участок соток в десять, пожалуй. Определить чёткие границы участка было сложно: видно, что когда-то его возделывали, но сейчас он зарос. Да и возделывали его довольно странно: грядки были далеко друг от друга.
Утро было не первой молодости, но меня почему-то окружала тишина. Может, конечно, звуки деревни сюда не долетали. Но должны же хотя бы собаки лаять или петухи кричать?
Я посмотрел в сторону поселения и отметил, что вдаль я вижу чуть лучше, словно происходила адаптация. Ещё я отметил, что из-за лёгкой неровности земли деревню в принципе увидеть почти невозможно: я наблюдал только крышу крайнего дома, и он, если я не путаю, был заброшен. Также был видна остроконечная крыша здания, куда бабы вчера заносили снопы. Но строение это было почти на другом конце деревни, и оно уже для меня было словно под слоем прозрачной, но чуть колеблющейся воды.
Медленно обходя избу по кругу, я осматривал её стены, заглянул в пристройку, служащую туалетом, обшаривал взглядом землю. Мне предстояло тут жить, но, судя по моим стартовым позициям, сперва мне нужно было банально выжить. Для этого мне нужны инструменты, орудия, навыки. Но из этого набора у меня нет вообще ничего. Кузнец оставил только дом.
Дом выглядел добротно снаружи, я не обнаружил щелей и признаков разрушения. Правда, что там с крышей – было не ясно: она была густо устлана соломой. А что там под соломой? Не гнилое ли дерево? Ведь уже начало осени, как я понимаю, а какова местная зима? Ух, страшно!
Так вот, во владениях кузнеца не было обнаружено и признаков металла. Я неоднократно представлял себе себя в различных экстремальных условиях. В этих фантазиях я и так, и сяк выживал. Но всегда это были или постапокалиптические картины, и я брожу среди разрушенных городов, или первобытные условия, в которых я успешно борюсь за жизнь, но у меня при этом уже есть минимальный набор вещей.
А тут – ни хрена у меня нет! Или я пока так думаю. Или я не замечаю нужных вещей. Но я всего полчаса сильно хочу есть, а уже растерян и беспомощен. Где же торчащая арматура? Где осколки стёкол? Где разрушенные здания, в которых можно поживиться? Или хотя бы где силки, капканы, гарпун, удочка? Тут даже из каменных изделий только печь да два каких-то круга. Видимо, жернова. Боже, я жрать хочу! – завопил я мысленно, но ойкнул и матюкнулся вслух: босую ногу что-то проткнуло.
Чертыхаясь, я допрыгал до порога дома, сел на него и стал осматривать ногу. А в неё воткнут крючок. Нет, не привычный (хотя какая привычка – я ж не рыбак совсем) железный, а костяной. Но в том, что это рыболовный крючок большого размера сомневаться не приходилось.
Через минуту шипения от боли, я избавил свою стопу от крючка, который не натворил много бед, а наоборот даже немного обрадовал. Обидно, конечно, что в доме кузнеца даже малюсенький крючок не из металла, но зато это крючок! Теперь бы леску найти!
На поиски лески ушло больше часа, а результата так и не было. Я отчаялся. Да, наверное, можно свить веревочку из трав или ещё как-то, но это не минута, а мне жрать хочется уже сей… Стоп! Вот дурак!
Я сунулся в пристройку-туалет и снял со стены два веника из душистых трав. Впрочем, душистость из них почти вся улетучилась, а вот зловоние в этом помещении на два посадочных места никуда не улетучилось. Оба веника были связаны тонкой верёвочкой, они также были соединены между собой ею же. Я раздербанил выдохшиеся веники и получил около двух метров материала для моей будущей лесы.
На поиски червей ушло буквально несколько минут, а удилищем послужила отломанная ветка дерева. Для этого мне пришлось добежать до опушки леса в кедах. Я также бегом вернулся и спрятал в избе обувь с носками.
Привязав крючок к лесе, а лесу к палке, я бодро направился к реке. Была она шириной в том месте метров семь и глубиною, наверное, метра полтора-два. Реку обрамляли невысокие берега и около избы был плавный спуск. Ещё одним приятным сюрпризом оказалась обнаруженная здесь же небольшая запруда в пару квадратных метров: через небольшую, шириной в пол-ладони щель рыба заплывала в эту запруду, а далее, видимо, щель закрывалась жердью, стоявшей тут же в воде. Я мигом сиганул в воду и закрыл отверстие. В запруде оказалась как минимум одна рыбина.
Я вылез из воды и приготовился удить эту единственную рыбёху, как вдруг увидел деревянный гарпун. Весь мой организм обрадовался скорому обеду, но я не менее получаса тыкал гарпуном, с каждой минутой всё более ощущая себя неуклюжим ничтожеством. Я явно даже попал пару раз в несчастную, но неизменно из воды я доставал пустой гарпун. И всё это при этом, что рыба была действительно крупной, а вода – прозрачной.
Плюнув, я закинул удочку и буквально через тридцать секунд таки вытянул действительно крупную добычу. К тому времени жрать хотелось воистину люто, о чём громко извещал желудок, но перед уходом я убрал жердь, а в запруду накидал червей, многих из которых порвал на несколько частей.
Примчав в дом, я положил рыбу, завёрнутую в лопух, в печь, где всё ещё алели угли. Вернувшись к запруде, я с радостью узрел ещё двух представителей чешуйчатых. Заткнув щель, я выбрался из воды и снова взялся за гарпун. И – о чудо! – с нескольких попыток таки поймал первую, а затем уже и вторую рыбину. Обе были даже больше той, что выловил старик из кипящего озера. Кто бы знал, как я был горд собой в этот день! Я ликовал и ел, ел и ликовал, сидя прямо на крыльце своего убогого домишки, подставив босые ноги тёплому осеннему солнцу.
И я искренне обрадовался Звару, неожиданно показавшемуся около моего дома.
- Хвала Хвостоносу, дня тебе доброго, гость наш незваный!
- Хвала Хвостоносу, и тебе крепкого здоровья, Звар! Присаживайся, покушай со мной! – Я всё никак не мог перестать широко улыбаться.
- То есть как – присаживайся? – удивился Звар, подозрительно глядя, как я ем, сидя прямо на земле.
- А ты обожди гневиться! - Вскочил я и метнулся в избу, откуда с трудом вытащил сперва тяжеленный стол, а затем и лавку.
- Или праздник какой? – спросил Звар, стоявший в растерянности.
- Первый день на новом месте. Не праздник, но дань уважения дому, приютившему меня. Просто я первый день тут, пусть этот день будет знаменательным и пусть будет виден оттуда (я поднял указательный палец наверх), откуда на деревню сию снизойдёт благодать соразмерно трудам нашим и благим намерениям.
Звар аж раскрыл рот: риторика явно не была его коньком. А вот мне она сейчас пригодится: мне как раз нужно выведать и про коньков, и про коров, и про иные сельхоз достижения в этих краях. А ещё о религии, укладе, законах…
- У нас доселе никто так странно не выражался, - сказал Звар, присаживаясь и делая круговые движения у лица, бормоча при этом что-то про неведомого Хвостоноса. – А звать-то тебя как, а?
Я спохватился. Те имена, какие были озвучены при мне, явно не входили в сотню популярных имён моих краёв. Моё имя Лев запросто могли истолковать, как слишком уж неместное или даже невозможное, если львы водятся на этой планете, и если местные люди что-то о них слышали. На ум пришло прозвище.
- Корень.
- Хорошее имя, крепкое такое. Подошло бы тому, кто живёт, где родился.
Я напрягся: это сарказм или глупая философия? Может, даже не очень и туп он, как кажется. Но Звар не выказывал недоверия и не проявлял враждебности. Напротив: он достал большую глиняную бутылку из котомки и каравай чёрного хлеба. Ну, а чего? Человек, на которого по факту повесили ответственность за деревню, пришёл разузнать, кто я и откуда. И вот эту пьянку я использовал по полной.
3
Я намекнул, что прислан «оттуда». Звар стал задавать уточняющие вопросы, благодаря которым я узнал, что ближайший город – это Черновск, из которого от воеводы теоретически могли явиться люди для сбора налогов. Люди эти приезжали при оружии и зачастую творили, что хотели в других деревнях. Но в эту они попадали, как правило, случайно: путь сюда лежал либо через болота, либо нужно было сделать большой крюк через лес. И если зимой по болотам можно было пройти относительно спокойно, то лес в любое время года не был рад людям. Я и сам небольшой кусочек этого леса умудрился увидеть.
Поэтому сложилось так, что в эту деревню из ближайших населённых пунктов приезжали или «дурные» люди – те, кому светила казнь или каторга, или заплутавшие путники. Но времена туризма сюда придут не скоро, поэтому и выходит, что не местных людей тут видят крайне редко – далеко не каждый год.
Но есть и ещё один тип не местных людей: пришлые. Эти появляются из леса в странном виде, со странными речами и странным поведением. Происходит это, мягко говоря, не часто. Сам Звар, например, за всю жизнь видел трёх живых пришлых. Все они были странно одеты, странно говорили и, кажется, были не в себе. По местной вере все они должны были быть уничтожены. Все они и были убиты. Как я понял, религия тут весьма сильна и довольно зловеща.
Как бы ни был пьян Звар, всё, что касается веры, из его уст звучало очень серьёзно. Было очевидно, что религиозен он, в общем-то до фанатизма, как, наверное, и все вокруг. Некий Хвостонос, который обходит по небу свои владения, грозно зыркая и на людей, живущих под ним, буквально недавно улетел. Никто не смеет пялиться на него по ночам, все сидят по домам. А кто выйдет и посмотрит, тот превратится в хвостодурня, а таких, обычно, очищают водой. Что это значит – я не понял, но точно не отмывание. И судя из мало понятного контекста, это носит летальный характер. Может, топят их?
Звар, считая меня человеком из города, человеком, наделённым властью, как бы отчитывался о том, что со всяким инакомыслием тут не церемонятся: деревня лучше совсем вымрет, чем отступит от канонов. Я же старался говорить мало, всё больше оставляя намёки, что прибыл откуда надо и зачем надо. Попутно я просил помочь мне с одеждой, прежде всего, со штанами. Мои, дескать, настолько прохудились, что рубахой голую задницу прикрываю. Старик отвечал, что штаны добудет, а я боялся уточнить: не с покойника ли они будут.
Звар знатно опьянел от сладковато-сивушного и не сильно-то крепкого напитка, и я проводил его до деревни. В пути он ругал сборщиков налогов, самого воеводу и уповал на князя, надеясь, что тот не ведает, как измываются над крестьянами. Был ли кто над князьями – я так и не понял.
Я простился с ним у крайнего заброшенного дома и с минуту постоял: я смотрел на деревню и крайне неприятно поражался. Похоже, лекарства из меня всё не выходили, иначе бы я был в ужасе: деревня была совершенно нема. Не ржали кони, не мычала скотина, не шумела домашняя птица, не лаяли псы. Звар уходил не только вглубь этой немоты, но и в толщу тьмы: нигде не было видно ни огонька. Я постоял, погонял в голове мысль о том, что ни в одном окне не видать света, а потом сообразил, что тут и окон-то нет. Люди заходят в пределы собственноручно возведённых малюсеньких камер, некоторые из которых перенаселены. В них валяются люди, провалившиеся в забытье от труда, чтобы завтра встать на рассвете или даже раньше и продолжить тяжкий труд, отягощённый религиозными ритуалами и ограничениями.
4
Следующий день начался с жуткого самочувствия: Звар поил меня явно лютым шмурдяком, называемым тут квасом. Квас был переброжен до крайней степени, смешан с перебродившими ягодами и подслащён мёдом. Утро я провёл с сильным головокружением, а весь оставшийся день был посвящён исследованию округи. Выловив и приготовив рыбу, я спустился вниз по течению реки на несколько километров. Вначале я думал, что река уходит в дальние дали, куда-то в поля. Но река в какой-то момент свернула и устремилась в лес. Как я понял из вчерашней пьяной беседы, в тот лес местные не ходят, зачастую именуя его Запретным. И меня лес почему-то тоже отталкивал.
Я пошёл вверх по течению. Миновал свой новый дом, по правую руку вдали завиднелась Безымяновка, на реке встретились бабы, стирающие бельё: они поздоровались без особого дружелюбия и долго провожали меня настороженными взглядами. А я подумал, что пить водичку из реки в дни стирки я не буду. Через пару минут ходьбы мне встретилась печка, зачем-то стоявшая посреди поля. Я с удивлением обошёл её вокруг, но так и не понял, кто и для чего поставил её в таком неуместном месте. В паре десятков метров я увидел ещё одну такую же печь, которую не сразу разглядел в высокой траве. В тот день я ещё несколько раз видел печи посреди поля, но они были частично разобраны. Потом спрошу у местных, для чего эти чудеса. Через несколько километров я увидел на горизонте лес. Там-то, по словам Звара, и начинается коварное, непроходимое болото. Значит и исток этой реки где-то там.
Я остановился и задумался. Получается, что позади меня, примерно в нескольких часах хода - лес, откуда вышел я, и куда не суются местные. Лес этот имеет подковообразную границу. Впереди меня – лес, в котором начинаются весьма обширные болота, которые преодолеть можно только зимой и то с кучей всяких «если» и «но». Вне зимы, как оказалось, болото смогли преодолеть только несколько человек да якобы я. И этот лес также имеет вогнутую форму. А эта проклятая, вымирающая Безымяновка находится между этими лесами, и летом из неё хода нет. А зимой, если очень повезёт, можно попасть в одну из нескольких деревень, лежащих в двух днях зимнего пути. Короче, эдакая тюрьма на время плюсовых температур. Периметр этого внутреннего пространства относительно велик: за один день не пройти.
- Ага, - сказал я своим мыслям, - а я, значится, один из нескольких везунчиков, кто смог пройти через болота… И как минимум до зимы тут никто больше не появится… ага…
Звар упомянул при первой встрече какое-то странное озеро. Тоже кипит что ли? Искать это озеро уже сил особо как-то не было. Я поплёлся обратно к дому. Угрюмые бабы уже тащили выстиранное бельё в огромных плетёных кузовах. Каждый кузов тащила пара женщин. Они шли ко мне спинами, искривлёнными под тяжестью. Свободные руки с сырыми рукавами при этом широко махали, повинуясь законам биомеханики и просьбам тела повышать КПД ходьбы. Теперь даже со спины они мне все казались угрюмыми и некрасивыми. Таким темпом нам по пути идти минут двадцать, но не желая их обгонять, я решил просто перейти на другую сторону реки, благо она тут ещё у;же, чем у моего дома.
Как оказалось, в паре километров от этой реки бежала ещё одна. Была она больше похожа на ручеек и заканчивалась внезапно: небольшим и, кажется, идеально круглым озером, находящимся в низине. У озера был относительно широкий пляж весьма примечательный тем, что усыпан был белоснежным песком. Я уже вымотался от своей пешей экскурсии, а потому присел отдохнуть.
Отдыхать было приятно: я погрузился в тёплый, весьма мелкий песок и, закрыв глаза, ощутил себя на пляже где-то в родных краях. Потом я внимательно осмотрел водное зеркало и даже, спустившись, потрогал его. Ничего необычного. Вода как вода, изредка в ней можно было разглядеть мелькание каких-то рыб. Когда выдвигался к дому, у озера приземлились несколько длинноногих птиц с длинным клювом. Аисты ли, цапли или журавли – я в этом не понимаю. Я понимаю только, что нужен лук со стрелами, чтобы в таких вот случаях не приходить домой с пустыми руками.
- Эх, - крякнул я, вставая. Когда отошёл на пару десятков шагов, послышалось «эх», сказанное моим же голосом. Я обернулся в испуге, но никого не было. Похоже, что именно так прекращают свои действия лекарства: пугливый по жизни, я все эти дни испытываю ненормальное спокойствие. Теперь, наверное, организм решил добирать недополученный страх. А может, это я сам произнёс, погружённый в свои мысли и сам себя напугал.
Отсюда до дома идти было минут пятнадцать: озеро было почти напротив моего дома. Пока дошёл – начало темнеть. Решил подкинуть дров и наловить рыбки. Но перед печкой обнаружил кусок хлеба и несколько мелких запечённых клубней неопознанного происхождения, а также кувшин с квасом. Клубни я разогрел в до сих пор тлеющей золе, отчего жилище запахло печёной картошкой. Запивать это квасом и заедать грубым чёрным хлебом было чудесно.
Я через силу вышел из дома за дровами в своих кедах и наскоро собрал охапку под угасающим небом. Через полчаса я уже провалился в приятное и тёплое небытие.
4
В дверь постучали. Я нехотя встал с кровати, подошёл к двери и глянул в глазок. За дверью стоял тот самый мужик, который подвозил меня почти от самого моего дома до своего странного дома. Он стоял с бутылкой мутной жидкости и нагло улыбался. Я замер. Мужик снова постучал.
- Тебя нет! Ни тебя, ни дома твоего, ни сына твоего! Нет твоей мамы и бати твоего! Сгинь! Сгинь! – заорал я. А мужик только пуще заулыбался и стал пинать дверь. Я распахнул глаза и рот от страха, сердце сильно колотилось, но также колотилось что-то и в дверь. Полежав ещё несколько мгновений в оцепенении, я понял, где я, и кто мог ко мне прийти.
- Иду, иду! – крикнул я и соскочил с тёплой печи.
А за дверью был Звар. И большая толпа. Звар протянул видавшие виды штаны.
- Доброго дня! – сказал я, - храни тебя Хвостонос.
- Ты, вот чего… - сказал Звар, - выйди-ка. Разговор есть. Только штаны нацепи – вся деревня собралась.
Будь в доме окно, я бы в него вылез с другой стороны и удрал. Уж слишком мрачно начал Звар, уж слишком не светлы были лица всех пришедших.
Я вышел с чувством брезгливости от чужих штанов и окинул взглядом жителей, щурясь на солнце с непривычки. Думаю, действительно пришли все, кто мог ходить: человек сто-сто десять. И это при том, что в деревне всего пару десятков домов, из них часть пустует.
- Хватит тебе отдыхать, Корень! – зычно начал Звар, встав на пенёк около моей избы. – Верно говорю?
- Верно! – нестройно загудела толпа.
- Ты, раз уж приехал оттуда, - Звар многозначительно сжал кулак, выпрямил большой палец и указал им за спину, - то уж это… тогда того. Давай уже.
- Чего – давай?
- Ну, поведай: пошто пришёл.
Я молчал. Почему-то я не ожидал допросов такого уровня. Тут ошибёшься – разорвут.
И толпа безмолвствовала. И только один кто-то беззубо прошамкал:
- Оттудова? Так нешто это очередной душегуб обирать приехал? Такой нам – что пришлый: рассерпенить и сжечь.
- Дайте слово! – крикнул я, пока инициатива оказалась полностью среди самых кровожадных, - не поборы мне нужны! Воеводе меня дали для надзора: вроде как и в помощь со сборами, а вроде как и следить, не утаивает ли сам воевода чего от князя. А оно воеводе нужно? Вот и отправил к вам, уповая на болота, да на серпы. Друг ли мне воевода, а?
- Так а что делать-то собрался, а?
- Так помогать. Я же оттуда – я махнул рукой. – Знания у меня, а вам тут, видать, не сладко. Поживу сам и помогу, чем могу. А не буду в пользу вам – так прогоните зимой.
На меня смотрели десятки глупых рож: задумчиво почёсываясь во всех местах, ковыряясь в зубах и в носу, тупо глядя друг на друга. Этому стаду нужен пастух.
- У вас избранного старосты же нет! На Звара свалили это, будто ему самому работать не надо. Берите меня в старосты: я мешать жить не стану, а в трудное время явитесь за советом.
Толпа продолжала тупо молчать. Понемногу некоторые начинали перешёптываться, постепенно повышая голос.
- Брит, как этот самый (палец указывал вверх, намекая на высшее сословие).
- Говорит, как старец косит: слова кладёт ровно, как знаевед.
- Видать, важный…
- Так что? – спросил Звар у толпы, - кто хочет видеть Корня старостой?
Все мужики подняли вверх свои руки. Баб, как я понял, никто не спрашивал, но они одобряюще закивали.
- Ну, берёшь нас?
- Э… беру.
Толпа радостно загудела: пойдём, мол, выпьем, поедим. К счастью, есть и пить пошли не ко мне. На улице в Безымяновке уже стояли столы. Ни мяса, ни фруктов, конечно, не было видно: где-то еда была вывалена прямо на стол, где-то она лежала в горшках. В основном, это была каша с разными добавками. На этом же пиру я узнал, что печёный овощ, так похожий на картошку, на деле – корень лопуха. Чуть больше корня лопуха на столе была и репа в самых разных видах. В одной из каш всё же оказались следы мяса. То, что я принял за холодец, на деле оказалось настолько густым киселём серого цвета, что его ели в нарезанном виде.
Сам пир больше походил на фуршет: у столов не было мест для сидения, люди ходили от стола к столу, общались. Таким образом, я перезнакомился со всеми, кто был способен ходить и разговаривать, но запомнить смог только некоторых.
Запоминать мужиков вообще было довольно проблематично: все, у кого росла борода, её и носили. Никаких способов её украсить или придать форму. Причёски также были незамысловаты: у подавляющего большинства мужиков волосы были почти до плеч, укорачивались они только по форме лица, чтобы не мешали работать. Ни одного плешивого человека увидеть я не смог.
Тут же я осознал такой факт: старики доживают, конечно, иногда до рождения своих внуков, но, как правило, только потому, что здесь принято очень рано заводить детей. Уж не знаю пока что, сколько здесь длится год, но, если я всё правильно понимаю, по земным меркам в шестьдесят пять лет тут люди становятся напрочь немощными. Да и молодым тут, видно, очень далеко до олимпийских чемпионов: я разглядывал всех этих людей и впадал в уныние от их измождённых лиц. Это всё – утомлённые трудом и подточенные болезнями создания. Все мои иллюзии о крепышах-крестьянах были напрочь разрушены.
Одной из основных бед этого народа, как я понял, было полное отсутствие представлений о гигиене. Например, чем бы ни болел один из членов семьи, все остальные за ним ухаживали, продолжая жить с заразным человеком в этих домишках без окон.
Я весь день наблюдал, как люди уходили по нужде в пристройки своих домов, откуда выходили, вытирая руки об себя, не воспользовавшись не только водопроводной (естественно) водой, но даже не думая заглянуть на речку, если загрязнения рук не носили ярко выраженный характер. Этими же немытыми руками они потом брали еду из общих мест и ели. А я старался не думать о том, что навернул немного каши или успокаивал себя мыслями о том, что она прошла термическую обработку.
Уйти до конца празднования по моим ощущениям я не мог: людей нужно было уважить, выказать своё почтение. А мне их почтение ой как нужно было! И нужна была информация об этом мире и конкретно об этой деревне, о её жителях.
Народ торопился напиться: пили мутное пойло, похожее на брагу крепостью градусов в двадцать-двадцать пять по ощущению, квас, больше похожий на креплёное пиво с мёдом и пиво, больше похожее на квас, но скисший и просящийся в помойку. Алкогольные напитки заедались абы чем, лишь бы много. В числе прочего деревенские ели грибы, которые я уже успел попробовать по пути в эту деревню. Их также ели сырыми. Те, кто закусывал алкоголь этими грибами, быстро становились невминяемыми. Многие засыпали под столами, кто-то затевал драки. Пьяных женщин я при этом не видел, хотя многие из них при мне дегустировали эти три вида пойла. Я даже видел, как квас пили дети, правда, почти сразу же узнал, что квас бывает и безалкогольным, и слабоалкогольным, и относительно крепким.
Звар подошёл ко мне, еле держась на ногах. Он опирался на дочку, которую я видел в первый день у него дома. Он пытался сфокусировать на мне взгляд и что-то сказать, но у него долго не получалось. Он раздражённо дёрнул дочь за плечо: «ну, давай ты».
- Возьми меня в жёны, - сказала девочка, опустив глаза в землю.
Мне показалось, что всё вокруг изменилось: вся деревня стала шуметь в разы тише, взоры десятков людей направились на меня.
- Как же… - ошалело выдавил я, - ты же маленькая.
- Я-то вырасту.
- Как тебя зовут?
- Неждана.
- Неждана? Не ждали тебя что ли?
- Так знамо – не ждали уже. Мать уже стара была: я родилась, а её Хвостонос унёс вскоре.
Звар всё пытался что-то сказать, безобразно рыча и пуская слюни. Затем он крикнул «Эй!» и махнул рукой. К нам подошли трое мужчин.
- Да, отец? – спросил один. Он выглядел трезвее двух спутников.
- Сватает, - сказала Неждана, кивнув за отца.
Парень икнул и уставился на меня мутноватым взором. Молча посмотрев на меня с минуту красными глазами, он икнул и произнёс, как скомандовал:
- Бери!
Два его брата, всё это время опиравшиеся на его плечи, важно закивали. Вряд ли они понимали, о чём или хотя бы о ком идёт речь, потому что через минуту тут же легли и уснули.
- Она ж ещё ребёнок, - сказал я.
- Она уже ткёт! У нас все бабы с рождения сосватаны! У Нежданы избранник умер по весне, в самый травень, прям на пахоте. Иль ты по зиме уйдёшь от нас?
Уходить я пока не планировал: начинать жизнь в новом мире хочется с простого: в городе кто ж мне даст жильё и еду? Поэтому я дал отрицательный ответ. Бор (так звали мужчину) вдруг крепко меня обнял и простоял так со мной с минуту. Отпустил меня, когда я начал опасаться, что и он уснул.
- Берёшь? – подал голос Звар, - так-то старосты без семьи не бывает.
- Звар, давай завтра поговорим.
- Сегодня. – Он явно имел в запасе длинную убедительную речь, но удавались ему только короткие фразы.
- Завтра, - ответил я, добавляя в голос железа, чтобы было понятно: разговор окончен. Но голос подала Неждана:
- Сватают один раз.
- А потом что?
- Невесту или отдают жениху, или убивают.
- Прям убивают?!
- Прогоняют в Блуждающий лес, а это всё равно, что убивают. Но ты не бойся: жениха никто не трогает.
- Да я и не это… эт самое…
- Ты сейчас, пока отец на ногах стоит, должен или ударить меня в знак отказа, или поцеловать, в знак согласия.
- Ударить?!
- Да. Что ты, как баламошка-то? Али совсем традиций не ведаешь? Не ударишь и не поцелуешь – меня побьют братья. А не братья, так отец или другие жители деревни. Сил на это никто жалеть не станет. А потом всё равно в лес. Тут ни невестами не разбрасываются, ни блуда нет: хвала Хвостоносу – предки наши умными были, хорошие законы приняли и правильные заповеди узнали от хранителя нашего небесного.
Звар, державшийся за Неждану, уже давно прикрыл глаза и, наверное, уснув, стоял на ногах благодаря чуду и дочке, которая начинала трястись от тяжести отцовского тела. Брат её, как двухлетний малыш, качаясь пошёл в непонятном направлении, постоянно икая и спотыкаясь, а через пару десятков шагов рухнул лицом вниз, даже не попытавшись смягчить падение руками.
Время для принятия решения шло, видимо, уже на секунды. Я посмотрел на невесту: некрасивая, неоформившаяся, с глуповатым лицом. Окающий деревенский выговор слышать от молоденькой девочки было смешно и неприятно одновременно. Из плюсов: все зубы, пусть и жёлтые до предела, были на месте.
Звар захрапел, по-прежнему стоя на ногах, которые начинали подгибаться, отчего Неждану закачало от нагрузки. Я резко наклонился к ней и поцеловал. Тут же в небо взлетели десятки шапок: деревенские мужики, кто был в уборах, их подбросили. Следом полетели лапти тех, кто был с непокрытой головой. Босые и безшапочные задрали лица к небу и стали совершать круговые движения ладонью перед лицом. Бабы сделали то же самое, а потом сразу запели обрядовую песню. На столах появились новые кувшины, к которым теперь уже активнее прикладывались женщины. А Неждана развернулась и почти поскакала домой радостно. Звар подозрительно бодро зашагал рядом, а я подумал, что меня, кажется, сейчас очень и очень облапошили.
5
Под закат дня на столе всё же появилось мясо: из леса явились два охотника, ушедшие туда на днях. Они же и поделились частью добычи, благо делиться было уже мало с кем. Так мне посчастливилось поесть мясца с вертела и пообщаться с ещё трезвыми мужиками. Это были угрюмые отец и сын, кормящие деревню мясом и одевающие её в меха. Прошлой зимой они провели на промысле «весь трескун и чуть больше», а вернувшись, узнали, что жёны у обоих скончались, как скончались и ещё несколько членов их семьи. Тот год в принципе был самым урожайным на трупы: мор начался в конце лета, осенью был пик, а зимой, казалось, всё постепенно сошло на нет. Но ослабшие люди не смогли должным образом подготовиться к лютой зиме, поэтому весной деревня здорово голодала. Кто-то, встав на лыжи, двинул через болота в Черновск, откуда воевода решил строить дорогу в эти края: через Можелёво, Тихую и Прилесье почти до самой Безымяновки.
В саму Безымяновку дорогу вряд ли станут строить: уж слишком она незначительна, во-первых, а во-вторых, болота, именуемые Молебскими, через которые пришлось бы проложить дорогу, уж слишком лютые и обширные. Интерес, на самом деле, вызывают у Черновского правительства не эти три откровенно бедные деревни, а лес, который обрамляет Молебские болота. В нём растут какие-то особо ценные деревья, ради которых не жаль уморить трудом пару сотен обнищавших крестьян или беглых преступников. Деревья ценятся своими корнями, на которых растут грибы особого действия. Худо-бедно заработать таким адовым трудом могли только специалисты со своим инструментом. Такие же деревья растут и в Блуждающем лесу.
Мне и до этого было не весело наблюдать жизнь местных крестьян: уставшие, какие-то надорванные люди, продолжающие жить только потому, что Хвостонос не жалует самоубийц. Утопая в грязи и невежестве, живя в условиях оскудения леса у Молебских болот и наступающего на плодородные поля леса, откуда приходят пришлые, все эти люди обречены на вымирание.
Умершая местная знахарка, мужики-работяги, не пережившие эпидемию и суровые каноны местной религии, не дозволявшие рожать незамужним бабам – буквально ставили крест на будущем этих людей.
Отец и сын, принесшие мясо, сидели подле меня и устало смотрели на пламя, на котором готовилась последняя порция мяса, которой они готовы были поделиться с жителями. Остальная добыча пойдёт на зимнюю заготовку, но оба этих мужика спокойно рассуждали о том, что зиму пережить смогут далеко не все. И тут я впервые по-настоящему ощутил, что действие лекарств, от которых моя душа была погружена в безмятежность, ослабевает. Мне впервые стало не по себе от мыслей о зиме: если зиму не могут пережить многие недостаточно подготовленные местные, то переживу ли её я, никак не подготовленный пришлый?
Уйдя с праздника уже впотьмах, я кое-как растопил печь жалкими остатками дров, которые лишь едва согрели её каменную поверхность. Ночью я просыпался от прохлады и от кашля, вызванного задымлением избы. Я поймал себя на мысли о том, что кашляю также, как многие старики в этой деревне. Мысль эта раскрутилась в длинную цепочку мрачных дум: я уже видел себя немощным, кашляющим, лежащим без сил на холодной печи, а вокруг зима и лютый мороз.
С такими мрачными думами я и уснул. Снилось мне, что меня высадил злой контролёр из автобуса за то, что я не смог найти проездной. Вокруг было пустое зимнее поле, я был почему-то одет очень легко, почти по-домашнему. Садилось солнце, начиналась метель, а я даже не знал, куда пойти. Я двинулся вслед за автобусом, но ветер и снег быстро стёрли грань между дорогой и полем, я уже не понимал где иду. Из снежной пелены показалась стая волков, несущаяся на меня. Нарушая все законы природы, звери приближались ненормально быстро, их морды были перекошены от ненависти, некоторые волки матюкались и хихикали. Меня начали кусать со всех сторон, я завизжал, как ребёнок и проснулся.
Солнце ещё не взошло, а мне уже очень хотелось есть, было зябко. Я подумал о том, что могу заболеть, и снова мой мозг наполнили дурные мысли о том, что эту зиму я могу не пережить. Вся деревня готовится к зиме всё лето, а я что? Я только-только прибыл: без навыков, без скарба, без запасов.
Бродя в темноте в четырёх стенах, я пытался согреться, но росший во мне страх всё более холодил душу: мне казалось, что эта деревня – просто преддверие конца моей жизни. Можно попробовать по зиме уйти из деревни по замёрзшим топям, но куда? Как я понял, там, за лесом и болотами почти такие же деревни. Да, чуть крупнее и чуть богаче, если, конечно, слово «богатство» можно применять по отношению к этим местам. Но там меня никто не ждёт, вряд ли найдутся пустующие избы и вряд ли кто поверит, что я не пришлый. Там не рады жителям Безымяновки из-за того, что они, по сути, все вне закона. Наврать, что я представитель из Черновска тоже не получится: из Черновска туда приезжают за налогами и где-то там уже идёт строительство дороги под присмотром начальства из этого самого Черновска. Сунуться же в сам город Черновск без денег, без умений и вообще безо всего – смерти подобно. Оборванцев не пустят даже за крепостную стену (если она там, конечно, есть).
Бледный рассвет начал вливаться через две дырки под потолком, прорубленные для дыма. Меня они уже начинали раздражать: если их затыкать - в избе была непроглядная тьма и духота, если открывать – сквозняк и насекомые. Вообще, идея топить по-чёрному мне казалась дикой донельзя: жуткие от черноты избы содержали в себе кашляющих жильцов, которые к тому же от мрака и дыма слепли совсем уж рано. Я обул кеды, накинул кофту и вышел за дровишками в состоянии раздражения и тревоги.
Лес, в который местные категорически не совались, был ко мне ближе, чем тот, куда деревенские ходили по дрова, грибы-ягоды и на охоту. На самом деле я доходил не совсем до него, а до некоего ответвления от него, но и сюда никого из безымяновских жителей калачом не заманишь, как я понял. Я уже не первый раз тут набирал хворост, но неприятное чувство страха испытал только сегодня. Видимо, сказались вчерашние рассказы от местных и окончание действие лекарств.
Провозившись с час, я набрал охапку веток потолще и уже на полпути к своему дому увидел, как валит дым из-под его крыши. Боже, пожар? Я бросил дрова и побежал, пока не увидел, что дверь моего дома приоткрылась, кто-то из него не торопясь вышел, а затем зашёл обратно, занося с собой что-то. Я успел рухнуть в траву, как только дверь открылась и наблюдал за домом уже из неё, поэтому меня никто увидеть не мог. Зато до меня с опозданием дошло, что кто-то в моей избе растопил печь.
Я уже пару раз в Безымяновке с ужасом замечал густые дымы, вырывающиеся из-под крыш и из дверных проёмов, но местные не обращали на них внимания. Привыкнуть к тому, что так со стороны выглядит работа системы печного отопления оказалось делом непростым. Начнись в какой-нибудь избе настоящий пожар, мимо ещё будут долго ходить люди, не замечая беды в упор, но как только пламя появится снаружи – дом уже будет не спасти. Более того, я смотрел на Безымяновку с её довольно тесной застройкой и думал, что однажды она может сгореть вся за считанные часы. И, кстати, я понял, почему я видел печи, стоявшие в голом поле: это всё, что остаётся от сгоревших домов. Значит, пожары тут уже случались, но местные, похоже, не сделали из этого должных выводов.
Я спрятал в траве кофту и кеды, вернулся за дровами и пошёл домой, где меня встретили одни из самых неприятных людей на свете – родственники. Я пребывал в состоянии шока, когда узнал, что со мной отныне будут жить Звар, Неждана и Бор.
Оказывается, (если опять не вешают лапшу на уши) что у нас вчера была официальная предсвадебная церемония. И теперь, если верить этим людям, избранница то ли может, то ли обязана жить с избранником (уточнять было не к месту, боюсь попасться на незнании общеизвестного факта: каноны – штука суровая!). Но так как женский организм не вошёл в пору, её будут оберегать «свободные» родственники: отец – вдовый, а избраннице Бора ещё только 6 лет, официальной предсвадебной церемонии у него не было.
- Мда… послал Хвостонос зятя – сказал Звар, озирая пустую избу и босоного меня.
- В болоте утопил всё невеликое доброе, - развёл руками я.
- Будем наживать.
- Будем, конечно.
- Знания городские твои нам пригодятся.
- Э… растерялся я, неразборчиво буркнул и ушёл помогать Бору, который взялся таскать солому для крыши. Впрочем, тот меня прогнал и велел ступать в их избу и взять у Клёта, старшего брата, плетёнки. Плетёнками оказались лапти, коих мне выдали с десяток пар. Тогда же оказалось, что у Звара есть ещё одна дочь: она жила в соседнем доме, будучи замужем. Она и её муж встретили меня на выходе из Зваровского дома и выдали две пары онучей: летний и зимний варианты. Муж назвал себя (впрочем, я сразу имя его забыл), не удосужившись представить супругу, в которой я узнал одну из баб, стиравших бельё вчера на реке.
Выходит, у моей помолвки есть и плюсы: я обзавёлся многочисленной роднёй, которая готова помогать, чем может. Я воспрянул духом: во мне зажглась надежда пережить зиму.
Моя невеста, когда я принёс новые шмотки домой, намывала стены. Я, правда, не понял, зачем их мыть, если уже ночью дым снова станет основным содержанием моей избы. Неждана с чумазыми рожей и руками вышла на улицу, где я стоял растерянный и неприкаянный, выплеснула чёрную воду и пошла набирать новую, а по возвращении сказала мимоходом:
- Справлю тебе новую рубаху.
А я, в это время подумав, что она до жути похожа на домовёнка, заулыбался на грани с хохотом, отчего она улыбнулась мне в ответ своими жуткими жёлтыми зубами. В это время меня позвал Звар. Он принёс корзины, и мы отправились в лес на болота.
Комары, которые ночами меня не донимали ввиду прохлады, днём всё ещё проявляли агрессию: я беспрерывно хлопал по себе и почёсывался. Звар же шёл невозмутимо, лишь пару раз треснув себя по шее. Немалую роль в защите от комаров играл чадящий уголёк, который он таскал с собой, аккуратно лежащим в корзине на куске глиняного черепка. С одного из деревьев он сорвал гриб, которым натёр руки и лицо. Я повторил его маневр с невозмутимым видом, словно для меня это дело привычное. Гриб был мягок, пахуч и легко превращался в кашу, если его сжать руками. Комары моментально перестали кусать: они по-прежнему лезли в рожу и садились на руки, но тут же улетали.
Оказалось, что собираем бруснику. Она была совсем такой, как на Земле. Попутно пару раз брали те самые грибы, которые мне довелось уже отведать, а затем впасть в странное состояние. Часа через 4 сделали привал. Собранный сушняк от уголька мигом вспыхнул, и через полчаса мы насытились чуть подсушенными грибами с какой-то лесной травой, пойманной крупной ящерицей, хлебом и попили из родника.
- Ногам надо дать отдохнуть, - сказал Звар. Я давно уже мечтал об отдыхе: ноги от лаптей во всю стенали, но я опасался жаловаться. Мы, удобно прислонившись к огромному выворотню, завели беседу. Грибы, сильно ужимаясь при сушке над костром, становились концентрированнее и действовали дурманяще, отчего беседа мне казалась сюрреалистичной.
Я спросил Звара, помнит ли он своих предков. Но Звар даже не всех своих умерших детей помнил по именам. Далее дедушки с бабушкой тут память ни у кого, видимо, не заходила. Тогда я спросил про историю деревни, и старик принялся рассказывать. Рассказ выходил бессвязным, местами бессмысленным и нелепым. Когда появилась деревня – осталось непонятным. А мне в целом было интересно узнать, бывали ли и раньше у неё столь плохие времена, которые сменялись расцветами.
Я всё ждал, что старик начнёт, например, про город меня расспрашивать, из которого я якобы явился. Но, похоже, его кругозор ограничивался вопросами выживания на ближайшие дни. Да и все тут так, думается, живут. Не просто предопределённость, а какое-то тотальное осознание обречённости здесь в каждом, смешанное с тупой жизнью скота, предназначенного для тяжёлой работы. Что-то вроде «Хвостонос принёс, Хвостонос и унёс» и «Хвостонос терпел и нам велел».
Я попытался вспомнить историю. У меня на Земле ведь как оно всегда было: чем величественнее явление – тем вероятнее, что его нарекут божеством. В Египте так появился Ра, в Средиземноморье – Зевс и Посейдон и так далее. Развито в стране виноделие – на тебе какого-нибудь Бахуса или Диониса. Будь на Земле такое явление, как регулярный проплыв величественной кометы по небу – сто процентов было бы ещё одно божество, да и не из последних точно. Тут вот эта штука появляется регулярно и гипнотизирует своим видом жителей этой планеты. Я ещё не наблюдал это, но это лишь вопрос считанных дней.
- Звар, часто у вас тут пожары случаются? – спросил я, почти убаюканный шёпотом деревьев под музыку птиц.
- А? – встрепенулся старик, разморенный действием грибов, - а, не, не часто. Тот и прошлый Полный оборот без пожаров были, а до этого только один дом сгорел. А вот до этого – да… сгорела часть деревни, но это по теплу было, уж как водится. Но никто не погиб: деревню отстояли. Потом всем миром четыре новых избы построили – тогда мужиков поболе было. Беда, когда по осени пожары, сам понимаешь. Как сгорит овин иль изба с припасами, так ложись, да помирай. И помирали.
- Всей деревней строили новые избы тем людям, значит?
- А как же? Всяк деревня на том и стоит: сирот – привечати, а бескровным – одрина; давати.
Я встрепенулся: дом! Мне нужен дом! Не этот сарай, который тут у каждого, а нормальный дом, в котором можно вдыхать чистый воздух, не кашляя, в котором не плачут глаза от дыма, в который сможет заглянуть солнце! Ну, положим, с солнцем я погорячился, но мне нужна хотя бы нормальная изба.
- Послушай, Звар…
- Моя дочь уже твоя, зови ж меня отцом что ли, хоть на людях не позорь.
Я задумался. Называть отцом этого неприятного человека, предельно похожего на бомжа мне совершенно не хотелось. Эти длинные седые волосы сосульками, в которых резвились чёрные вши, прекрасно видимые на белом фоне, эти жуткие редкие тёмно-жёлтые зубы, кашель, кошмарно грязные орукавья, об которые он вытирает сопли и рот после еды – всё это вызывало омерзение. Тем более, что отец мне запомнился человеком аккуратным до щепетильности: будучи военным и не принимая непосредственного участия в боевых действиях, он был зациклен на выбритости, выглаженности, вычищенности. И всё же мне нужно…
- Отец (я взвесил это слово, и оно оказалось тяжёлым для меня), мне нужно построить избу.
- Изба у тебя есть, живи.
- Нужна совсем другая.
- Корень, сын, деревня тебе выделила избу. Живи.
- Пришло время строить избы на новый лад.
Звар поднялся. Будь он моложе, наверное, вскочил бы, но и сейчас он выглядел взбудораженно:
- На новый лад?! Всяк и везде так живёт! Хвостоносу любы такие избы, значит, так тому и быть!
- Тебе это сказал Хвостонос? – сказал я, тоже вставая. – Что ещё по его воле делается?
- Всё! Всё, сын! Всё творится им и по его воле!
- Так значит, когда вы тушили пожары вы противоречили его воле?
Я хотел найти ещё кучу аргументов, раздавить его речами о том, что всё делает человек сам: выращивает, добывает зверя, строит подходящее жильё… Но старик и без этого завис. В его неумной голове, не привыкшей к философствованию и дебатам, но впитавшей каноны и обычаи предков, что-то с чем-то не сходилось. И он не мог разобраться в этой коллизии.
- В городе теперь строят так? – спросил он неуверенно.
- Так строят много где, - ответил я уклончиво. – Если деревня хочет жить и дальше, она должна строить на новый лад, или, думаешь, в городе более не почитают Хвостоноса?
Я явно одержал победу. Не только на Земле деревня смотрит в рот городу, не только на Земле образование и умение говорить важнее физической силы. Только бы остальных я убедить бы сумел!
Мы продолжили сборы ягоды. Старик молчал, и меня это даже раздражало: бесило то, что он не интересовался, какая именно изба нужна. Что за деревня рабов? Что за запрограммированные существа? Где хотя бы редкое веселье? Неужели, тут парни не бегают по девкам? Неужели, не чит… Да куда ж меня понесло? Конечно, тут не читают и не пишут! Это, конечно, кошмарно, но я вот ещё что осознал: тут даже дети не играют на улице! Эти люди убиты трудом и вопросами выживания, они почти мертвы, они не мертвы до конца только из-за инстинктов самосохранения, но и те притуплены донельзя!
Я, стоя на коленях перед кустами брусники, кинул взор на Звара. Это было тупое, уставшее лицо. Где же улыбки на лицах местного населения? Нет, я помню, как мне улыбнулась Неждана. Но и та улыбка была какой-то ритуальной, улыбка невесты жениху. Улыбка была не потому, что её жизнь стала лучше, а улыбка потому, что по канону, по обычаю. Ударь я её потом – и то, наверное, улыбнётся: муж учит!
Мне стало дурно. Нет, я не сентиментальный человек, не ранимая душа поэта. Мне стало клинически дурно: да, возможно, я переживу эту зиму, но я застрял здесь, среди этих существ, живущих не просто в ином культурном слое, а именно в жуткой, мрачной реальности, из которой им самим не вырваться и, что самое страшное, из которой они не собираются вырываться, так как что-то менять – в их понимании совершенно не богоугодно, не правильно.
- Э, ты чего? – удивился мой чёртов тесть, - а? Где больно?
- Нигде не больно, - выдавил я с плохо скрываемыми ненавистью и неприязнью, - тошнит меня. И добавил себе под нос: «от вас, от всех».
Затем я нехотя продолжил сбор ягоды, и мы больше не обменялись ни словом до момента, пока Звар не сказал «Ну, пора».
Домой вернулись аккурат под занавес выступления солнца на небе. Видимо, у местных или встроены часы, или умеют определять время суток довольно чётко.
Дома на столе, причём в буквальном смысле, лежала еда: опять что-то картофельного запаха и вкуса, но мелкое, словно корень травы. Помимо этого, дурно пахнущий кисель серого цвета, больше похоже на кусок студня, только без признаков мяса, но зато того же цвета и ржаной хлеб, который, хоть и тёплый, но невкусный, тяжёлый для желудка. Звар, я и Бор сели за стол, а Неждана, как дура, скромно встала в угол. Я не знал, нет ли обычая какого-то, по которому лично я должен пригласить её за стол, поэтому сильно нервничал, меня грызло дурное чувство. Но фокус внимания переключился на еду: я был очень голоден и намерен был поесть всего понемногу. Но планы мои были нарушены уровнем местной санитарии: Звар, видимо, на праве старшего, своей грязной рукой влез в кучку корешков, пахнущих картошкой и выковырял себе несколько самых крупных. Затем тою же грязной рукой, которую он точно не мыл (а по нужде ведь точно ходил!) отхватил кусок киселя (я до сего дня не думал, что кисель бывает кусками). Таким же образом он испоганил хлеб.
Бор проделал аналогичную процедуру и невозмутимо стал жевать. А вот меня всего трясло. На вопросы о том, почему я не ем, я не отвечал и молчал, молчал… Я не заметил, как у меня сжались кулаки и перекосилась от злости рожа, а вот Бор заметил.
- Ты чего, брат? – удивился он.
Звар тоже удивлённо уставился на меня, но не переставал противно чавкать, не обращая внимания, что на его противной, пепельного цвета бороде висит кусок вонючего киселя. Его протяжная отрыжка стала для мозга сигналом для взрыва. И я взорвался.
Я треснул кулаком по столу. Мощный, толстого дерева стол, чуть подпрыгнул и разнёс по избе мощный звук. Я встал, тяжёло дыша, сам кипятя адреналин в себе, с охотой взращивая бешенство в своей сути, распаляя его и отпуская поводок своей ярости.
- Все заткнулись! А ты – не смей жевать с открытым ртом! Ты – быстро села с ними!
По земным меркам меня нельзя было назвать крупным, но среди местных я был крупнее средних мужчин, уступая парочке здоровяков, чьи внутренности, впрочем, возможно, просто были раздуты процессами гниения.
- С сегодняшнего дня никто за стол с грязными руками не садится! Отмывайте как хотите, но увижу хоть пятнышко – во! – И я показал сжатый кулак. – Кашу едим только ложками, а кисель руками не трогаем!
- Корень, ты… - начал было Звар.
- Ну-ка цыц! Я не закончил! В доме, как и во всей деревне, главным буду я! Кому не нравится – марш к воеводе на меня жаловаться! Или – вон из избы!
Звар ошалело глядел на меня, раскрыв от изумления рот. Из его рта с тёмно-жёлтыми редкими зубами выпал кусок киселя на стол, задрожав, как кисель. Остальные тоже смотрели на меня с изумлением и даже немного с испугом.
- Ежели не руками, то чем есть кисель? – подал голос Бор, когда молчание затянулось.
- Другими ложками. Менее (я хотел сказать «выпуклыми», но засомневался, что это слово им знакомо) глубокими. Почти плоскими. Так удобнее. Кстати, ты их и изготовишь. Есть инструмент?
Оказалось, что маленький ножик есть у Звара.
- Нет, тогда Звар изготовит. А ты будешь избу строить.
- Какую избу? Кому избу? Вона же (он махнул рукой в сторону Безымяновки) – избы стоят пустые.
- Они потому и пустые, что в этих избах жить нельзя! И потому что руками жрать нельзя!
- Но мыть…
- Но мыть всё равно надо! – я всё никак не мог понизить голос чем, похоже, только больше путал мысли этих остолопов. Осознав это, я сделал несколько глубоких вдохов и продолжил спокойнее. - Кто поел – готовится ко сну. Завтра вече устроим. Или как там это у вас называется? А, не – на вече голосуют… А я просто указания раздам. Короче, идите спать.
На удивление, все молча разошлись по хате. Как оказалось, мои новые соседи-родственники организовали что-то вроде тюфяков, набив мешковины сеном и пахучими травами, не забыв и про меня. Однако, место на печи забрал себе Звар.
Неждана несмело вышла из угла, в котором так и простояла всё это время, несмотря на моё указание. Дура. Не поднимая на меня глаз, она достала из печи горшок с кашей.
- Это на утро, но раз ты не ел…
- Спасибо! – Я искренне был ей благодарен и даже смутился за своё презрение и отвращение к этой девке. Я съел гораздо меньше, чем мне хотелось, отломил кусочек хлеба с той стороны, с которой, кажется, его не лапали, запил всё это просто водой и лёг спать подле печи, надеясь на её тепло сбоку. Но уснул я далеко не сразу: Неждана начала есть только после меня, потом убрала со стола, затем удалилась в свой угол, который завешивался занавеской. Оттуда ещё какое-то время доносилось шубуршание и нашёптывание молитвы.
Какое-то время ещё пощёлкивала лучина, закреплённая на расщеплённой палке и стоящая посреди деревянного корыта с водой. Время от времени слышно было шипение воды, словно мрак всему вокруг говорил «Ш-ш-ш-ш!», призывая к тишине. Тени плясали и подрагивали по всей моей малюсенькой избе и вдруг всё погасло с очередным коротеньким «Ш-ш». Не гасло только моё сознание, которое мучительно пыталось понять, как меня занесло в даль, которую невозможно осмыслить человеческому разуму (по крайней мере, моему), но всё равно я слышу и разумею родную речь. У меня, на Земле, можно за несколько часов добраться до мест, где уже невозможно понять другого человека без длительной учёбы или помощи переводчика, а тут, на иной планете, до которой с моей планеты просто невозможно добраться, я вижу обыкновенных людей с их дурацкой, кривой, но всё же русской речью. Как так?
6
Проснулся я последним. Бор и Звар сидели за столом и, видимо, терпеливо меня ждали, не решаясь будить. Я смог сесть не сразу и не с первой попытки: всё тело ломило от лежания на полу. Точнее, полом тут была земля, и мне мало помогли сено подо мной и печь сбоку. Кряхтя и держась за спину, я прошёл мимо смурных родственничков и вышел на улицу. Рассвет уже состоялся, но едва входил в силу. Не будь этих людей в доме, я бы ещё поспал пару часов, тем более, что на печи это делать гораздо приятнее.
Я собирался справить малую нужду на улице, как делал это прежде, но к дому со стороны реки шла Неждана с вёдрами на коромысле. Когда же ей пришлось встать? Тьфу, придётся сделать это в отхожем месте.
После я сходил на реку, умылся весьма прохладной водой, окончательно разогнав сон и вернулся в избу.
- Идите руки мыть, - буркнул я.
- Чистые, - расплываясь в жёлтой и редкозубой улыбке ответил Звар и, плюнул на обе ладони, затем растёр и продемонстрировал мне.
- Бегом на реку! – взревел я, отчего из рук Нежданы что-то выпало, но я даже не посмотрел, - чтобы чистенькие были, как тот песок у озера! И не сметь никогда плевать на руки перед едой!
Отец и сын удалились со злыми рожами, бормоча что-то про проклятие озера и, видимо, не только долго мыли руки, но и обсуждали меня. Вернулись они всё так же злыми, ели молча и раздражённо, яростно чавкая и не глядя на моё искривлённое от отвращения лицо.
- Неждана, сегодня на обед будет рыба, - сказал я.
- Как рыба?! – оторопела она, - в страдную-то пору? Великий Хвостонос заповедовал не ловить рыб в такие дни.
- Верно, - важно добавил Звар, хмуря брови, - грех, коли остатки с прошлой зимы не съедены. А остатки есть: люду погибло дужо много, едаков меньше припасов вышло, зерно есть.
- Хвостонос, говоришь? Не много ли запретов? Нам огромное дело предстоит – большую избу построить. Да не одну, наверное. У тебя в деревне кто жив, тот еле ноги волочит.
- Воля Хвостоноса, - сказал Звар, причём именно с той раздражающей от гротескности смиренной интонацией, с которой на Земле священники так говорят, когда у них нет нормальных аргументов.
- Воля Хвостоноса! – передразнил я, - ты, когда по воле Хвостоноса ссать хочешь – почему не ссышь сразу, а? Ведь портки снимаешь сперва. Воле его противишься, да? Земля по его воле твёрдая, а ты чего её сохой мучаешь? А ты не думал, что раз по воле Хвостоносовой жизнь тебе дана, то и беречь её надо? Как ты её беречь собрался, коли жрать нечего, коли деревня вымирает? Ты, когда пред Хвостоносом предстанешь, не спросит ли он тебя: какого хрена так рано? Дали тебе жизнь – пользуйся по полной!
Люди отощали, Звар! Из лесу охотники приносят покушать на один раз. А ведь нужно ещё зимой во что-то одеваться. А вы тут, в Безымяновке своей, думаете, что лучше всех знаете, чего желает Хвостонос. Короче говоря, сегодня будет рыба. Много рыбы. Это для тех, кто будет участвовать в строительстве избы.
- Звар, сколько нужно человек, чтобы построить избу?
- Вот такую, как эту, 8 человек поставят за день.
- А сколько человек ты сможешь мне для этого дать?
- Корень, я ж не Воевода, я не даю людей. Я могу только попросить. А людям трудно будет объяснить, зачем тебе строить вторую избу да ещё и в страдную пору.
- Это будет не изба. Это будет дом. Большой дом. В таком доме люди будут более здоровые.
- Здоровье – дар Хвостоносовый, не гоже мнить себя богом, брат, - подал голос Бор.
- Руки, Бор, руки – дар Хвостоносовый, и не гоже ими не пользоваться ему во славу.
Звар отправился к деревенским, а я спросил у Бора, где же кузнец изготавливал железо. Бор, пожав плечами, снял лапти и вошёл в реку. Я повторил его действия, и мы, перейдя Малец и пройдя вниз по течению сотню метров, оказались около двух бугров. Оказалось, что кузнец (точнее, его дети) сперва получал первичный материал - крицу в таких вот печах из глины. Сама кузница находилась в Безымяновке, но теперь она представляет собою просто самый закопчённый дом: всё железное, весь возможный инструмент, вплоть до наковальни уехали с семьёй кузнеца.
Мы отправились в Безымяновку, чтобы осмотреть заброшенную кузницу. Оказалось, внешне это был такой же однотипный дом, как и прочие в деревне, а вот внутри вместо печи был горн. Это было похоже на печь, но обрезанную на уровне пояса. Сюда кузнецу приносили первичное железо, с которого сбивался шлак. Далее с ним ещё как-то что-то колдовали, а затем придавали форму. Подавляющим большинством изделий, как я понимаю, в итоге были топоры, ножи, серпы и шила. Немало железа тратилось на создание и самих орудий труда кузнеца: молоты, щипцы, та же наковальня и т.п. Стать кузнецом в одиночку, вероятно, было почти невозможно: у Савёла было пятеро работоспособных сыновей, а ещё будущий зять, а ещё два-три местных мужика нанимались в помощники – и всем работы хватало с головой, чтобы в итоге кузница выдавала по несколько металлических орудий труда в месяц, а местный месяц тут был чуть длиннее земного.
Выйдя из кузницы, мы встретили Звара и толпу мужиков.
- Так, сын, попробуй сказать ты. Мужики не понимают, какая такая изба, зачем она.
Я осознал, что пришло время врать. Врать напропалую, врать эмоционально, сделать всё, для того, чтобы дом был построен.
- Мужики! – сказал я, встав на деревянный чурбан и выставив руки так, чтобы было ясно: мне нужны тишина и внимание, - я понимаю, что вам непонятно: какая такая может быть изба, когда изб хватает. Какое такое строительство, когда страдная пора, когда в любой момент могут пойти дожди. Я всё это понимаю! Но у нас с вами вопрос жизни и смерти. Нам даже сейчас не надо бы болтать, а бежать и делать, потому что времени совсем-совсем мало.
Оглянитесь вокруг. Что вы видите? Много пустых домов. В остальных – народу за последнее время тоже поубавилось. Больше нельзя жить по-старому! Пойдите в Черновск, сами посмотрите: как там живут! Дома теперь строят иначе, слава Хвостоносу, и люди в них живут лучше и дольше. Да, да – даже священники в таких домах живут теперь!
Моя короткая, но пламенная речь, обильно приправленная враньём дала результат: мужики, коротко посовещавшись, согласились построить дом. Но у них возник вопрос: кто в нём будет жить?
- Скоро в таких домах будут жить все. А начну я и вот, родня.
- Погоди, погоди, - загалдели мужики, то есть, мы тебе просто строим большую странную избу. Не ты строишь, а мы тебе. Просто так, правильно?
- Нет, не правильно! – закричал я, снова забираясь на чурбан, - каждому строителю гарантирую плату, можем контракт подп… Тут я осознал, что меня несёт не туда, и надо срочно исправляться.
- Мужики! Хвостонос свидетель, клянусь вам: каждому строителю отплачу! Трудом своим, знаниями… ну, чего вам всем не хватает для жизни?
- Да как чего? Топоров, серпов… Много чего! Инструмента нет! Как чего сломается – так беда!
- Значит так! – крикнул я громко и весомо, чтобы мне дали тишину. На этом моменте я осознал, что вокруг нас собралась небольшая толпа из тех, кто не работал в полях, - все, кто примет участие в строительстве первого дома, а поверьте, будут и другие такие же дома, тот получит от меня железные инструменты! Каждому – по серпу.
- Где же ты, баламошка, их возьмёшь? – засмеялись в толпе, - к воеводе на поклон пойдёшь? Так мол, и так, батюшко: есть там, за болотами, подле злобного лесу деревушка, где что ни беглый, то дети и внуки беглых. Никто в казну не заносит, бабами не делится, сыновей в солдаты не отдаёт, но они всё равно хорошие! Ну, дай ты им всем по топору да по серпу! И мне выдай ещё, а то я всё подле деревни болоту отдал!
Хохот становился дружнее и злее. Я поднял руки над головой и пожал левой ладонью правую, мол, "Браво! Хорош!"
- А теперь, добрый человек, выйди из толпы, покажи, каков ты красавец, да и знать хочу, кто такую речь красивую молвил!
Вышел мужчина на вид лет пятидесяти, но по факту ему могло быть меньше, намного меньше. Редкие гнилые зубы, жалкая седая борода, всклокоченные волосы – такой же, в общем, как и все его ровесники.
- Ну? – вопросил он.
- Как зовут твоего отца?
- Звали. Се;редом звали. Помер уж, а что?
- А то, что в дальних деревнях даже, а уж в Черновске и подавно, люди живут дольше. Живи ты по моим советам, и отец бы ещё помогал в хозяйстве, и дед бы внуков нянчил. У жены-то твоей есть родители?
- А у него и жена помёрла, - высказалась старуха из толпы.
- И жена, и отец, и дети, небось, многие помёрли. А ты всё думаешь, что ты самый умный и знаешь, как жить? И вы, люди, сами посмотрите на себя: кашляете, животами маетесь, родных хороните. Хвостонос нас создал, чтобы мы избы пустые понаставили что ли?
- У самого-то есть отец-мать? – спросил кто-то не очень бойко. Я понял, что это был худой-худой мужичок с провалившимися щеками.
- У меня и мать, и отец и возрастом я постарше тебя, клянусь Хвостоносом!
- Без бороды-то? – возразил он под хихиканье толпы.
- У тебя дома что из еды есть? Кисель один? И это при бороде-то?
Я спрыгнул с чурбана и сказал:
- Кто сегодня явится ко мне и скажет, что готов зажить новой жизнью – того приму. Все остальные к следующей зиме будут плакать о своём дуболомстве. Так всем и передайте.
Я махнул родне рукой и пошёл, Звар и Бор отправились следом: оба в полном молчании.
- Идите в дом, я сейчас приду, – сказал я, и пошёл к запруде. Там плескалось несколько рыбин, на поимку которых у меня ушло минут пятнадцать и пару десятков крепких ругательств.
За столом в угрюмом молчании сидела моя новоиспечённая родня. Разговор явно прекратился с моим приходом: обсуждали меня и явно не добрыми словами.
- Неждана, душа моя, запеки, будь добра, рыбу.
Мужики переглянулись: похоже, ласковые беседы с жёнами тут были в диковинку.
- Рыбу ловить не пришлось. Сама на стол напросилась, - успокоил я религиозные предрассудки мужиков, подсаживаясь к ним.
- Люди на полях спины гнут, не гоже и нам сидеть зазря, - подал голос Звар. – И не идёт никто строить, сам видишь.
- Без еды не останемся. Зерно будет у всех, а железо – только у нас.
Вскоре Неждана подала кашу и рыбу. Мужики ели, плохо скрывая удовольствие и как бы поражаясь тому, что можно есть нечто недозволенное. А рыба была весьма вкусна и питательна, она прекрасно скрашивала мерзкую размазню, к которой тут все привыкли.
В дверь постучали и сразу вошли два брата моей новоявленной и не шибко-то желанной супруги и три мужика. Первым делом все были накормлены, затем мы вышли на улицу, где палочкой на земле я изобразил дом. Это было вполне обычное по моим понятием строение: высокий дом с двухскатной крышей. Я кое-как объяснил, как и для чего делается такая крыша и сразу обрубил дурацкие вопросы и возражения. Я понимал, что эти люди из поколения в поколение строили избы одной и той же конструкции, и я боялся, что они или не смогут поставить нужный мне дом, или будут строить его слишком долго. Я очень ошибался.
За работу взялись рьяно: на опушке леса хранились заготовленные стволы. Оказывается, их запас всегда поддерживался из-за частых пожаров. Заготовок, конечно, не хватало на мою задумку, поэтому совсем уж без рубки леса не обошлось, однако немалую часть брёвен взяли, разобрав одну пустующую избу. Мой дом создавался с невероятной скоростью. Мужики без всякого образования оперативно произвели расчёты и возводили строение без переделок, хоть и показывая всем своим видом, что я совершаю огромную ошибку. Их недовольные лица и возгласы были настолько убедительны, что я и сам стал сомневаться, не совершаю ли я огромную глупость. Несколько раз мы начинали переругиваться по поводу выхода дымовой печи, подпола, чердака, второй комнаты.
Класть печь взялся сам Звар. Он выкопал яму и замесил в ней глину с подсохшей травой, танцуя в жиже босыми ногами. Затем при помощи деревянной формы налепил довольно крупные кирпичи, отгоняя меня, когда я предлагал свою помощь.
А я просто не путался под ногами. Я снова выловил пару очень крупных рыбин, после чего залез в свою запруду и расширил её при помощи расщеплённого ствола. Мой аквариум за полдня увеличился почти втрое. Рыбу я отдал Неждане, чтобы она накормила строителей.
Потом я пытался быть полезным на стройке, но несмотря на то, что уже через пару часов я падал от усталости, моя роль в возведении дома оказалась ничтожной, скорее, я просто всем мешал.
На следующий день в моей запруде, обильно сдобренной кусками хлеба, оказалось гораздо больше рыбы. Правда, и процесс её вылавливания в такой большой чаше оказался намного сложнее. Рыба была крупна, жирна, попадалась с икрой. Вся она пошла на прокорм работяг.
Звар, заготовив необходимое количество кирпичей и оставив их на просушку, потащил меня в лес. Собирая ягоды, я допрашивал его о железе. Старик не так много знал о процессе его добычи, но примерную мозаику в голове я собрал. Савёл отправлял малых сыновей на болота за рудой; чаще всего они ходили туда в компании нанятых местных мужиков. Руда прокаливалась на месте, предварительно очищаясь, полученное сырьё плавилось в одноразовых печах, которые делались из смеси глины с саманом. Эту процедуру выполнял иногда сам Савёл, но чаще – старшие сыновья. Такая плавка давала крицу – первичный материал, который кузнец обрабатывал уже в самой Безымяновке в своей кузнице. У меня сложилось понимание, что процесс этот довольно сложен. Но я оказался неправ: процесс был гораздо, гораздо сложнее!
Утром я осмотрел строящийся дом, дал пару указаний голосом построже, чтобы это не выглядело, как слабое высказывание несильных пожеланий и, уйдя ото всех подальше, начал месить глину: пора учиться делать печи. Не знаю, по какой технологии их делал Савёл, а я взял высокую охапку сена, придал ему тугую форму валика, установил на воткнутую в глиняный пьедестал палку и обмазал глиной так, что получилось подобие высокой, метра в полтора, узкой вазы, похожей на городскую урну для отбросов. В основание вазы я воткнул полый ствол какого-то растения, обитающего у болота: он похож на борщевик, но заканчивается большой пушистой луковицей. Стволы удобно вставлялись один в другой, так что в итоге я имел почти трёхметровую трубку. Луковицы от этих стволов я решил, кстати, позже набрать, подсушить и из их пуха наделать подушек.
Когда глина чуть подсохла, я подпалил сено, которое быстро и весело выгорело. Теперь ваза была пустотелой, внутренняя поверхность её подсохла, а в основании была трубка для воздуха. Печь, кажется, готова! Я ощупал конструкцию: вполне устойчиво. Будучи уверенным в успехе завтрашнего дня, я весело отправился домой, чтобы там быть обсмеянным всеми работниками, уже жующими за столом. Оказалось, с дровами невозможно добыть крицу.
- Как ты нас собрался радовать железом, хвостодурень? – смеялись они, - не знаешь самых простых вещей!
Я, сгорая от стыда, слушал примерный рецепт получения угля. Оказывается, как правило, один из сыновей и зять Савёла заготавливали древесину, жгли её в выкопанной яме, постепенно добавляя новые слои. Как только верхний слой начинал пылать, ему закрывали крышкой, а на следующий день выгребали уголь.
Утром я отправился готовить уголь, процесс затянулся до самого вечера, т.к. лишнего топора не было, и пришлось дерево собирать, а не рубить, причём брал я берёзу, или, точнее дерево, максимально похожее на нашу берёзу. В яме, некогда выкопанной кем-то из Савёловской компании, которую я обнаружил на берегу реки у леса, каждый слой занимался пламенем не очень быстро, но как только занимался, я сразу добавлял новый слой, пока яма не набилась полностью. Крышкой для ямы с углём послужил кусок крыши от разобранной избы: я промазал её толстым слоем глины, постоял ещё с час, боясь, что крыша таки вспыхнет и весь уголь в итоге прогорит.
Вернувшись домой, я сообразил, что сегодня рабочие из-за меня остались в обед без рыбы. Метнувшись к запруде, я обнаружил всего двух крупных рыбин. В тот вечер совесть не позволила мне есть рыбу, поэтому я довольствовался плошкой мерзкой жидкой каши с маленьким куском хлеба. Я дал себе слово, что вопрос продовольствия начну решать сразу после получения металла. Правда, я его не сдержал.
Утро началось с ругани: Звар требовал пойти с ним в лес за грибами, а не заниматься всякой «пустотой» в виде бесполезных попыток добыть железо.
- Железо чтоб добыть, надо и слова заветные знать, и учиться долго. Благословение опять же Хвостоносово нужно. А ты кто? Слуга воеводы, тебе людей учить надо, а ты сам взялся учиться. Это ж позор! И мне от этого через тебя позор, и детям моим! В пору, когда надо хлебом заниматься, взялись дом строить всем на смех! Чего мы есть будем? Кору пополам с землёй?
- Сейчас осень, а вы до сих пор едите прошлогодний хлеб!
- Какой прошлогодний, дурак? Много ты знаешь про озимые?
- Едите прошлый урожай, то есть, а сейчас ещё новый собираете.
- Это только потому, хвостодурень, что людей помёрло много! Растили все, пожинала половина, а едят – и того меньше!
- Слушай, отец-староста, при тебе они и помирали! И до сих пор помирают! Кто сказал, что этой зимой остальные не помрут, а? Может, чтоб не мёрли, нужно что-то поменять? Молятся все, как и молились, сеют, как сеяли, рыбу – и ту не трогают, когда витамины нужны и аминокислоты всякие, а мрут почему-то!
- Какие тамины? Что за кислиты?
- Э... – обмер я… - это ты у городского лекаря спроси, я сам не знаю. И тут же взял две корзины, чтобы пойти со Зваром.
Грибов в здешнем лесу хватало, и отличались съедобные от несъедобных по тому же принципу, что и на Земле. Звар быстро набрал свою огромную корзину, я – еле наполнил свою одну маленькую. А во вторую я набрал руды.
Как набирать руду, жутко ругая меня, мне показал старик. Это оказалось предельно просто: местное болото было богато железом, рыжие тяжёлые комки доставались легко. Старик объяснил, что берега Мальца почти так же полны руды. Короче, надо быть полным хвостодурнем, чтобы ходить на болото с корзиной за рудой, и что жрать я буду зимой ржавую землю, если продолжу в том же духе. С меня, мол, толку ни в поле, ни в лесу, а уж в кузнечном деле и подавно не будет.
Вернулись мы домой в обеденное время, и я сразу отправился за рыбой. В этот раз там был воистину рекордный улов. В своём аквариуме я провёл полчаса, совершенно замёрзнув, но будучи довольным собой. Греться я вознамериться в кузнице.
Наказав Неждане наготовить ухи, я помчал в кузницу прокаливать руду. Для этого я с огромным трудом вымолил у одного из братьев Нежданы чугунный котелок. Как долго нужно жарить накопанную и измельчённую землю – я не представлял, поэтому решил заниматься этим странным процессом до тех пор, пока не потянет в сон. А в сон не тянуло: завоняло всю кузницу, а дома торчала родня. Я бы вообще не пошёл домой, спал бы на рабочем месте, но знал: без меня не начнут есть. Когда накопанный материал из ржавого цвета превратился в чёрный, я прекратил своё странное занятие и пошёл домой.
А дома все сидели смурные какие-то. Хотя, похоже, угрюмое состояние – норма для всех местных людей. Я сожрал что-то невнятное, даже не запомнив, чего именно, и отправился спать. Завтра с самого утра заниматься плавкой.
7
Сказано – сделано: на рассвете я с огромным удовлетворением оглядел почти совсем готовый дом. Он приобрёл знакомые черты земного деревенского дома. В глаза бросалось только то, что дом был совсем слеп и с малюсеньким ртом: без окон, с невероятно низенькой дверью. Дом, вероятно, доделают уже сегодня, а обещанного мною железа не видно и на горизонте. Эта мысль меня подгоняла и одновременно приводила в смятение.
Огонь в печи, сделанной моими кривыми руками, разгорался весьма нехотя. О том, чтобы дуть в трубу, воткнутую в основание конструкции, и думать было нельзя: я дул до головокружения, добившись минимального эффекта, который, впрочем, всё равно тут же пропал, как только я перестал измываться над своими лёгкими.
Из глины я слепил некое подобие воронки, которая по замыслу должна была ловить ветер, почти постоянно дувший со стороны Блуждающего леса. Вторую трубу я заткнул, будучи готовым слепить и для неё такую же воронку, если ветер сменит направление. На удивление, задумка сработала, пламя в печи загудело.
Я щедро стал подкидывать топливо и, не зная, как и куда нужно сыпать руду, сыпал её между слоями угля, а на самый верх вывалил её побольше. Жар родился невероятным: воздух над печкой плавился, плясал. Местные боги, казалось мне, кинулись со всех сторон на помощь: ветер усилился, гул в жерле моего самодельного вулкана набрал ещё большую силу.
Я вывалил остатки угля, едва не став частью термоядерной реакции и отошёл от печи, утирая пот. Что делать дальше? Как долго нужно поддерживать этот жар? Нужно ли в какой-то момент проделать дыру, чтобы из печи потёк желаемый раскалённый материал? Или он соберётся в некую грязную лужу на дне печи? Как, чёрт возьми, это всё должно работать?
Печку ломать не пришлось: она покрылась трещинами, а через несколько часов стала потихоньку разваливаться. Я ушёл в отчаянии: смотреть на катастрофу было невыносимо. Дойдя до пруда и выловив четыре рыбины, две из которых были велики так, что сдержать их бешенное трепыхание в руках было решительно невозможно, пришлось их выкинуть на берег и подождать минут пятнадцать.
А дома я никого не застал. Никого не было и на стройке. Что-то явно стряслось. Я поторопился в деревню, но и там было почти совсем пусто: малые дети, ползавшие в грязи и дряхлые старики, сидевшие в домах, были наихудшими собеседниками, а других в селении не было. Пришлось идти на поле, где убирался хлеб. Там первый же встречный мальчик-подросток, с трудом распрямившись и утерев пот, с ошалевшим от тяжкой работы взглядом, сказал:
- Лютечка и Зарёна пропали.
- Где тут можно пропасть-то?
- Знамо: в лесу.
- Ага, все пошли их там искать?
- Где?
- Ну, в лесу.
- Как это?
Я заскрежетал зубами:
- Где все?! Скажи толком!
Парень захлопал глазами и только потом указал в сторону леса рукой. Я поспешил туда.
Не могу сказать, что я люблю детей, но, кажется, в деревне их не любит никто: из бесед местных я понял, что детская смертность тут просто чудовищна. Случаев, чтобы мама или папа играли с детьми, я не наблюдал ни разу. Я видел привязанных за ногу младенцев в избах и на улице, я видел даже их привязанными хитрым способом к матерям: когда к спине, когда к животу. Но не видел привязанности матерей и отцов к своим детям. Суровые времена, суровые сердца.
Я торопился к лесу и всё никак не мог разглядеть вдали людей. В принципе, это и немудрено: если глянуть на этот участок леса с высоты, то он, наверное, будет похож на амёбу, вытянувшую ложноножку. Между основным телом этой лесной амёбы и ложноножки находится довольно обширное поле. Его местные люди, по рассказам Звара, обрабатывали раньше, когда населения было значительно больше. Причём, смысл рассказа был в том, что «с тех пор серп затачивают с двух сторон» и что выражение «баба с серпом» пошло оттуда и означает оно «как бы сильно ни хотелось – не подходи».
Обойдя лесную ложноножку (я ещё зачем-то сам подогрел воображение, что это щупальце леса сейчас меня таки ухватит и сгребёт в таинственное море деревьев), я увидел странную картину: жители деревни растянулись вдоль лесной кромки и орали во всё горло. Они выкрикивали имена детей, крыли их и лес лютым матом, просто аукали и эгэгэкали.
- Давно так кличете? – спросил я какого-то плешивого и чуть согбенного мужика.
- Четверть дня, - ответил тот и тут же заорал «Лю-ю-ю-ю-ю-ютя-я-я-я-я!!!», а потом без паузы добавил тихо и устало «племянница, медведь её тереби», и тут же снова «Зарё-ё-ё-ё-ё-ёна-а-а-а-а-а!».
- Так можно зря охрипнуть. Может, стоит в лес уже зайти?
- Э? – изумился мужик.
- Дети, говорю, в лесу. Они туда зашли. Надо и нам зайти. Или я чего не понимаю?
- То есть как – зайти? – таращился на меня плешивый.
- Тьфу, придурок! – махнул я рукой и вошёл в стену деревьев.
Уже через минуту к детским именам добавилось «Ко-о-о-о-о-оре-е-е-е-е-ень!» - многими голосами.
- Придурки, - буркнул я на ходу.
Идти было не страшно… до какого-то момента. Вопли за спиной стали стихать, а я напротив начал звать детей. Но теперь меня начали одолевать мысли: чего боится такая толпа? Ведь звери даже на безоружных не нападут, если они идут гурьбой и так голосят. Опасаются ходячих деревьев? Признаться, я их тоже боюсь, но, если подумать: они же не хищники явно. Могут пнуть, конечно, если нарваться, но специально, по идее, дерево не станет гоняться за человеком. Да и не верю я, что это дерево. Явно живое существо, просто неизвестное мне.
Я шёл и кричал раз в минуту, правда, теряя на ходу уверенность. На что сдались мне чужие дети? Ведь даже их родной дядька за ними не пошёл, стоит, как дурак на опушке, орёт без толку. Мне больше всех надо?
Спустя время я вдруг осознал, что крадусь. Я уже давно не кричу и в общем-то забыл про поиски. И, кажется, теперь потерялся я сам. Но, подумав о детях, я продолжил путь, переборов желание пойти назад, хотя шуметь так и не решился. Я часто останавливался и слушал. Вроде бы лес, как лес: на Земле он наполнен примерно таким же шумом. Может, чуть иначе поют птицы, но различия в нюансах. Иногда мне слышались обрывки женских песен. Думаю, такое бывает, когда долго прислушиваешься и боишься чего-то.
Могли ли дети уйти так далеко? Я уже довольно долго иду. Видимо, иду не туда… Стоп. Кто-то хнычет! Я рванулся на голос и через минуту вышел к пруду. Я готов был поклясться, что хныканье было ещё секунду назад, а теперь тишина. Что-то мелкое скользнуло в пруд, и на этом все звуки стихли.
Ничего не понимаю. Ведь только что хныкали дети! И точно звук был отсюда. Я какое-то время посидел у пруда, потрогал воду, оказавшуюся ненормально тёплой. Вспомнился другой странный пруд и придурочный старик. А ведь они же где-то в этих краях должны быть. Так… дети. Я ищу детей!
Я отошёл от пруда, но снова услышал хныканье. И оно точно шло оттуда. Метнувшись к пруду, я снова никого не обнаружил. Тишина. Леший меня водит? Пруд хнычет?
На третий раз не пошёл на звук: хныканье послышалось, как только я отошёл от пруда на несколько десятков метров. Оттуда уже не было видно воды, но теперь я знал точно: хныканье исходит именно от пруда. Но мной было принято решение обойти кругом источник звука: ведь кто-то или что-то его издаёт. Правда, зачем мне так нужно было это узнать – я сам не понимал, тем более, что было откровенно страшно.
Круг вокруг пруда обошёлся мне примерно минут в двадцать: шёл я аккуратно, даже, скорее, крался. Но результата моё манёвр не принёс: кажется, хныкал сам пруд. Будь хныканье в другом тембре – я бы точно удрал, но отчётливо слышался именно детский плач, такой, какой издают дети после долгого, очень долгого рыдания.
Выйдя к пруду в третий раз всё с тем же результатом (резко наступившая тишина), я громко выругался. Я выругался несколько раз, вставив что-то типа «да где же они?» и пошёл, как я надеялся, на выход из леса.
Через минуту за спиной я услышал свои матюки. Вот это было действительно страшно!
- Да где же они?
- Сука!
- …ть!
Пруд говорил моей интонацией, одновременно все мои фразы. А я прибавил ходу и… чуть не споткнулся о детей. Они сидели, обнявшись, дрожа и зажмурившись. Я от неожиданности даже вскрикнул, отчего дети сразу заревели. Заревели громко, истерично. Заревело и со стороны пруда. Причём, какое-то время ревело и матюкалось одновременно. А я стоял посреди всего это безумия, и мне казалось, что рассудок вот-вот оставит меня.
- Дети, - сказал я неуверенно, - всё хорошо. Пойдёмте обратно. Вас дядя ищет. Вас все ищут. Чумазые девочки открыли глаза, выпучили их, но продолжили голосить.
- Давайте руки, всё хорошо: вас никто не обидит. Хотите кушать? Я угощу вас вкусной рыбкой, - я продолжал успокаивающе говорить с ними, уводя обратно. Боясь заблудиться, я вернулся на прежний маршрут и вёл детей строго знакомой дорогой: по пути сюда я постоянно ломал особым образом веточки, запоминал интересные пни и деревья. Вслед донёсся очередной обрывок женской песни. Но чему тут верить нельзя, так это уж точно голосам.
- Кто из вас Лютечка? А кто Зарёна?
- Я – Зарёна, - впервые подала голос девочка, что на вид была немного постарше.
- Значит, ты – Лютечка?
- Да, - ответила несмело девочка.
- А чего вы в лес пошли?
- Наши мамы там.
- Хвостонос с вами, какие ещё мамы? – хотел сказать я, но не решился развивать тему. Не знаю я, как утешать детей, чьи мамы умерли.
- Любите рыбку? – спросил я вместо этого.
- Очень!
- Да!
Эти их простые и короткие ответы стали концом плача, того плача, который отнял у них больше сил, чем поход сюда. Я их не спрашивал, как они сюда попали и зачем, я рассказывал о рыбке, которая их ждёт, о большом доме, куда они могут теперь приходить ко мне в гости и о том, как вся деревня их любит и переживает. Пугающие звуки за спиной при этом постепенно затихли, зато вопли впереди становились всё слышнее. Правда, любви в тех криках слышно не было: злость, отчаянье, досада… Да и ругань, густо сдобренная матюками, не была похожа на слова любви.
Как только мы вышли, всё смолкло, всё сжалось вокруг нас. Дядя налетел на детей и начал орать, как оглашенный.
- Мужик, цыц! – оборвал я его, - они ни живы, ни мёртвы от страха, а ещё и ты пугаешь. Тебе надо радоваться, обнимать и целовать их, а то снова в лес сиганут. Я бы и сам удрал в лес от такой ругани. Пойдём лучше их покормим, у меня рыбка есть.
8
В тот вечер я лёг рано: стресс вымотал так, что я уснул без ужина, успев велеть остальным кушать без меня. А утро началось с приятностей: на столе оказался обильный завтрак, лукошки с малиной, земляникой и голубикой, на полу - пара десятков лычников, которые, правда, моим ногам были не по нраву. Вообще, обувью называть то, что плели местные жители, я назвать не мог: весь день ходишь в какой-то твёрдой неудобной колодке, которая к концу дня мочалится, а через пару дней полностью приходит в негодность.
Дома уже никого не было, и я был в душе благодарен своему неожиданно приобретённому семейству за то, что меня не разбудили. По-королевски позавтракав кашей с ягодами, я отправился лепить новую печку.
Проходя мимо дома, который я заказал рабочим, я старался ускорить шаг и не попадаться на глаза рабочим. Но на крыше двое мужиков укладывали солому, и один из них крикнул:
- Корень, к вечеру мы закончим.
- Как это? – опешил я, - а где труба?
- Кто?
- Я же сказал, что будет печка, у неё будет труба, которая заканчивается над крышей!
- А… дык сейчас решим… Всё равно к вечеру будет готово.
- Я в долгу не останусь… Правда… У меня пока ничего не вышло.
Мужик вдруг ловко спустился с крыши и подошёл ко мне в упор. Я ожидал толчок в грудь и сделал полшага назад для устойчивости, но он прошипел мне в лицо:
- Зарёнка – моя племянница. У неё, как и у Лютички, отец и мать – того… Брат мой с евонной женой. У меня всего трое детей, Зарёнка – четвёртая, как родная. Я век не забуду твою помощь. Тут никто этого не забудет. Детей, вишь, мало стало. Нужны дети, понимаешь? Не знаю, как умно сказать, но ты важное сделал. Спаси Хвостонос твою душу, никогда не забуду тебе.
Я ушёл от мужика воодушевлённым, хотя даже не помнил его имени. И не только его слова, но и дельный совет меня одарили надеждой на лучшее: он советовал растолочь несколько кирпичей от старой печки, смешать это с глиной, тогда глина гораздо лучше будет переносить жар. Такой глиной нужно обмазывать внутреннюю поверхность и днище печей, в которых добывают крицу. И ещё нужно сделать меха. Как их делать – он точно не знает, видел их со стороны. Так-то, вроде, понятно, но как в них попадает воздух – он не знал. Я – тоже, но что такое клапан – мне понятно, а значит вдвоём всё сообразим и сделаем. Для этого он готов пожертвовать кафтаном. Если бы я тогда знал, что значит любая одежда, тем более, усменный кафтан, я бы, наверное, не рискнул принять такую жертву. Но я дал добро, и мужик пообещал вечером прийти в кузню, там мы обсудим всё и сразу приступим к делу.
Я, наконец, дошёл до печи. Точнее, до того, что от неё осталось. При помощи нескольких ударов камнем я окончательно её разрушил и стал ковыряться в углях и золе. Я, правда, и не рассчитывал найти кусок железа на дне печи, я просто хотел именно на этом же удобном месте сделать другую печь, т.к. труба для нагона воздуха полностью сохранилась.
Отбрасывая куски угля в сторону, я думал о том, что прошла уже, кажется, неделя, а моя задумка, казавшаяся не такой уж сложной, до сих пор не реализована. И, честно говоря, сомнения в успехе уже тлели во мне и готовы были воспылать. А если я перегорю со своей затеей, что будет со мной зимой?
На дне печи ничего не было. Куда делась руда? Ведь что-то должно было остаться, уж не знаю, в каком виде.
Пришлось опуститься на карачки, чтобы внимательнее осмотреть уголь. Некоторые мелкие угольки оказались несколько странными: какие-то губчатые тельца. Постучав по одному из них камнем, я понял: передо мной некая жуткая смесь из металла и шлака.
Проковырявшись в угле примерно час, я набрал этой смеси пару пригоршней: чудовищно мало и чудовищного качества материал. Хоть я и не ждал успеха, настроение радикально испоганилось.
Весь день я посвятил изготовлению угля и созданию сразу двух печей: вторую – для последующей попытки. Мне показалось это разумным, раз уж всё равно глину намесить не так сложно, да и печку выложить можно при небольшом навыке за полчаса. Для огнеупорного слоя я растолок несколько кирпичей ближайшей печи, стоявшей одиноко в поле на месте некогда сгоревшего дома. Сами местные, повинуясь предрассудкам, эти кирпичи никак не использовали.
В обед приходила моя молчаливая невеста, приносила тёплый хлеб и воду, ждала, пока я всё жадно съем, пряча от меня глаза. Она мне и сказала, что того мужика, чью племянницу Зарёнку я нашёл в лесу, зовут Манил. Неждана вообще только на вопросы и отвечала, сама почти никогда не заговаривала, ничего развёрнуто не рассказывала. Словно той речью, с которой она ко мне подошла впервые, она израсходовала весь запас своей открытости передо мной.
Глупая девка ушла, я продолжил делать уголь, а обе печи были уже готовы. В этот раз я сделал их чуть повыше, а в глину добавил чуть больше сена для армирования стенок. Руду же решил накопать прямо тут, по берегу Мизинца. Может, вкрапления железа тут не так богаты, но времени я сэкономил уйму.
Закрыв яму с горящими дровами, я отправился на кузницу прожигать руду. Чугунный котёл стоял уже там: его для меня одолжила у кого-то Неждана. Как я понимаю, какое-то время жители деревни будут благосклоннее относиться к моим просьбам, нужно пользоваться этим.
Явился Манил и сказал: дом готов, можешь вечером принимать. Звар печку досложит только. Чудной дом, конечно, я таких не строил, да и не видывал. А это что у тебя? О, так это ж крица! Будем жить! Ничего не дрянь, а крица и есть!
Так тарахтел он, занимаясь изготовлением мехов. Он принёс уже готовые верх и низ, представляющие собой тонкие деревянные пластинки, формой близкие к ракеткам для настольного тенниса, только в несколько раз больше. В нижней пластинке были наделаны отверстия раскалённым шилом, двойным слоем кожи смастерены клапаны. Верхнюю и нижнюю пластину соединяла кожа, сшитая «гармошкой» на ивовые прутья. Соплом послужила кость лося.
Изготовление такого простейшего механизма, как кузнечные меха, заняло более пяти часов. Манил работал быстро, чётко, безостановочно, прибегая к моей помощи, и всё равно времени ушла уйма. Сделал бы я меха сам? Ни за что. Я бы испортил кожу, будь она у меня, испортил бы и при второй попытке, потратив на это не часы, а дни и не решился бы на третью самостоятельную попытку: кожу тут просто так не достанешь.
Меха получились удивительно уродливыми, тяжёлыми, требующими аккуратности. Сопло было закреплено ненадёжно, и за него не стоило лишний раз браться руками. Но у мехов было одно достоинство: они работали.
- Обещаю: первое железное изделие – твоё, - сказал я торжественно Манилу.
- Что я тебе плохого сделал? Первое изделие отдай врагу. И второе туда же. У меня сын девяти лет руками лучше тебя работает, какой из тебя кузнец?
- Пошёл вон.
Из кузницы мы вышли затемно, Манил пошёл к себе, а я – к себе. По пути встретил Звара: уставший и злой он стоял по колено в реке и мыл руки и лицо.
- Готова твоя изба-то странная.
- Спасибо, Звар, завтра гляну. Пойдём ужинать и спать, я с ног валюсь.
- Люд надзорный весь такой: чужое добро у работяг отымает легко, а как сам поработает – тут же с ног падает. Покажи, чего выковал, кузнец?
- Ну и гад же ты…
- Я тебе дочь, печь и дом, а ты…
- А я – человек новый, дай срок.
Мы вошли в избу, и как бы я ни был голоден, я всем буркнул «храни вас Хвостонос» и рухнул на свою солому, повернувшись ко всем спиной.
- Жрите без меня, - процедил я в ответ на призыв Бора и долго потом ещё не мог уснуть, пожираемый собственным желудком и отчаянными мыслями. Я вдруг впервые ощутил себя в западне: тут я – бесполезная единица, которую однажды могут вывести на чистую воду, узнав, что вовсе я не из города. Уходить в Черновск до морозов – невозможно, в лес, откуда явился я – опасно. Уж и не знаю, что в том лесу такого, что местные даже шаг в него не делают. Понятно одно: выжить я могу только среди людей. И то - только с набором орудий, но где его взять?
Я слышал, как моя постылая родня обсудила дела на завтра, явно избегая речи обо мне и, наскоро поев, разлеглась по своим местам. Неждана какое-то время ещё копошилась, ужиная последней и убирая за всеми, но потом затихла и она. А я ещё долго не спал, урча на всю избу голодным желудком и думая о том, что надо понадёжнее перепрятать свои шмотки: думается, что кеды вызовут такую панику, что я тут же стану первым подозреваемым, которого вздёрнут, как пришлого.
9
Проснулся я до рассвета: мучительные ночные кошмары сменились мучительным голодом. Я и раньше-то не был толстым, а теперь и вовсе растерял все свои жировые запасы на этой скудной пище. Если б не моя рыба, я бы, пожалуй, ослаб. Местные до сих пор не собрали хлеб с полей, и пока они этого не сделают, о рыбалке они и помышлять не будут. Рыба – еда сегодняшнего дня, а хлеб – он до самого лета. Соли для засолки тут нет, банок для зимних закаток – нет, сахара для варенья – нет, а мёд – настоящий деликатес, который если и добывают, то только по случайному стечению обстоятельств. Не мудрено, что люди тут живут так мало и так плохо: моя невеста, будь она неладна, уже выглядит уставшей женщиной с тёмно-жёлтыми, а местами и чёрными зубами. Подозреваю, что у неё и у многих других – вши. Скорее даже, у всех, кроме пока что меня.
Обмотав онучами ноги и вдев их в лапти, я тихонько вышел из хаты, прихватив из печи уголёк и отправился в кузницу. Завтракать с этими людьми я никак не хотел. Уж как-нибудь дотяну до обеда, а там или Неждана принесёт поесть, или сам выловлю рыбу да приготовлю прямо над печкой, дело нехитрое. А главное, я избегал принимать готовый дом: мне совершенно нечем расплатиться.
Облака скрывали то одну, то вторую луну, третьей – не было видно. До сих пор я не понял, как они там вертятся. Да и не хотел пока разбираться: в моей ситуации больше думаешь о выживании, нежели о далёких вещах. Да, интересно было, что одна из лун разукрашена так, что навеваются соображения о её обитаемости. Но в голову при этом лезет старая русская мысль «мне до этого – как до Луны». Тут лопаты железной не сыскать, не то что ракету для изучения соседних небесных тел.
В кузнице я развёл огонь и некоторое время грелся у горна: на улице довольно прохладно в это время дня. Господи, а впереди ведь зима! Сколько я протяну в своих онучах и рубахе? То, что зимой мне нужно давать отсюда ходу – это несомненно, но вот где добыть одежду, да и вообще, как дотянуть до зимы – непонятно. Постепенно мысль о том, что железо мне добыть не удастся (по крайней мере нужного качества и объёма) укоренялась во мне и питала меня страхом.
Звар с сыновьями меня почти откровенно ненавидят за то, что из-за меня они сорвали сроки сбора урожая. Вот-вот хлынут дожди, пшеница и рожь пропадут, и тогда зимой жрать станет совсем нечего.
Я приоткрыл дверь и увидел, что рассвет уже едва занялся. Пора идти заниматься делом.
Прихватив из кузницы ранее обожжённую руду, я примчал к своим печкам и в одной из них быстро развёл огонь. Угля в яме в этот раз получилось больше и, кажется, я приготовил его чуть правильнее: он походил на то, что когда-то я покупал на своей планете. Ветер не дул, и я порадовался, что у меня есть меха.
Через пару часов я начал надеяться, что Неждана принесёт завтрак. Не принесла. Часов через пять я был уже весь мокрый от жара печи и физических усилий: работать тяжёлыми мехами – не самое простое дело. Задул ветер, и я откупорил сопло второй трубы: в печи усилился гул, хоть я и стал чуть реже нагонять воздух мехами. Мы теперь работали на пару: с одной стороны работал лёгкий, но довольно постоянный ветер, с другой – толчками выдавал воздух я. Вся руда, а это килограммов восемь-десять, была уже ссыпана в жерло печи. В голове была одна мысль: выложиться полностью, сделать всё, что только можно. Без железа – мне смерть, это очевидно, это не преувеличение.
Перед глазами уже всё плясало, когда вдруг пришла моя невестушка. Я вдруг понял, что я забыл о голоде. Пожалуй, на сегодня всё. Сейчас перекушу, сломаю печь и, если там что-то есть, сразу отнесу это в кузницу, чтобы отбить шлак.
- Пришлого поймали, - сказала вдруг Неждана, пока я ел тёплый хлеб.
- А? – не сразу понял я.
- Из лесу вышел очередной хвостодурень. Чудно; одет, чудно; говорит. А глаза – как чудища: огромные, чёрные!
- Ты что такое несёшь?
- Хвостоносом клянусь! Сама видела! Демон и есть!
Я вскочил и побежал. Неждана неслась рядом: молодая, привычная ходить босой, она не отставала от меня.
- У-у-у-у! – гудела толпа. Вся деревне столпилась плотным кольцом, через которое я пробивался, грубо отталкивая каждого мешавшего мне. На невысоком сооружении из брёвен валялось тело в коричневой жилетке и брюках в полосочку. Горло мужчины было перерезано, да и на теле имелись множественные порезы. Мёртвые глаза глядели в небо, а подле погребального сооружения валялись очки с тёмными стёклами. Цветастый галстук несчастного покоился на плече, а кожаные туфли на ногах были неуместно чистыми. Видимо, покойный перед смертью помыл их в Мизинце.
Между брёвен провалился коричневый кожаный портфель, и моим первым порывом было его достать. Однако толпа тут же взревела с новой силой.
- У-у-у-у-у-у!!!
- Не притрагивайся! – заголосила испуганная Неждана, - он же проклят! И вещи его прокляты! Хвостомерзкое создание!
Я одёрнул руку в испуге и оглядел людей: лица их пылали ненавистью, пасти ощерились и, я даже не видел, как это случилось, кто-то проворно бросил пылающие факелы в зазоры между брёвнами. Конструкция медленно, нехотя, но неотвратимо занялась и вскоре толпа отступила на несколько шагов от жара и вони.
- Да, теперь-то год хорош будет! – заговорили в толпе.
- Да, давно нам пришлые не попадались!
- Ай-да бабы! Лихо они его!
И я вспомнил, как меня самого повстречала толпа воинственных женщин с серпами. Господи, я жив по сущей случайности!
Я вернулся к печи плохо соображая. Перед глазами маячили уродливые лица моих односельчан, моих отвратительных родственников. Мужики, женщины… сморщенные, жёлто-чёрно-криво-без-зубые, грязные, лохматые, откровенно вонючие и завшивленные. И эти твари убили человека. Неповинного, наверняка безумно испуганного, растерянного. Он один мог бы стоить сотню таких как они, и таких, как я: кто знает, какими знаниями и умениями он обладал? Вдруг, это химик или агроном, врач или инженер? Они же дохнут тут от простейшей антисанитарии, идиотских обычаев, предрассудков, цинги, голода и нехватки элементарных знаний!
Как и откуда сюда попадают эти пришлые? Все ли с моей планеты? Можно ли вернуться обратно? Эти тупые ободранцы, вероятно, захлопнули дверцу к своему и моему счастью, к ответам на важные вопросы. Боже, как же хочется выть и плакать!
Я размахнулся дубиной с привязанным к ней камнем, и печь треснула. Ещё удар, ещё… Печь ломалась, крошилась, и вот из неё вывалились раскалённые внутренности. Я начал их ворошить и отобрал несколько комков, которые загнал во взятый в аренду чугунок. С ними я поспешил в кузницу, где и вывалил на плоский камень, явно служившим прежнему мастеру наковальней. Удары первобытного молота сбили ненужное, и передо мной предстало несколько корявых кусков чего-то губчато-железного. Но в этот раз качество железа было явно выше: от комков непонятного шлака отколупывались небольшие кусочки железа.
Я оглядел итоги своих трудов за эти дни: несколько ноздреватых кусков размером с кулак чего-то явно железосодержащего и горстка явных железных кусочков. Я вдруг осознал, что не задумывался о том, что стану делать, если вдруг всё-таки добуду железо. При этом меня подзуживало что-то делать как можно быстрее: чувство опасности и даже приближающейся катастрофы буквально пульсировало во мне. Если ранее все эти люди создавали некоторую иллюзию того, что помогут мне, как человек порою помогает человеку, то теперь я осознал, что нахожусь в логове врага, к которому попал случайно, без подготовки, и по ошибке был принят за своего. Но разница в культуре и мировоззрении такова, что вот-вот все они кинутся на меня и разорвут, как того несчастного. Те же Звар, Неждана и прочие будут так же издавать это животное «у-у-у-у-у» с перекошенными лицами, кромсать меня серпами, затем жечь и радоваться. Я для них – бес, убийство которого угодно их божеству.
10
Примерно через час в горне пылал огонь, а я активно работал мехами. Залитыми по;том глазами я взирал на раскалённый кусок крицы, от которой иногда летели искры, как от бенгальской свечи. Достав расщеплённой палкой пылающий комок, я начал яростно охаживать его каменным молотом. Крица мялась, меняла форму, от неё отлетала всякая дрянь. Затем я снова грел её и продолжал наминать материал, сам не ведая, что из этого в итоге выйдет.
Пришла возбуждённая Неждана и стала взахлёб рассказывать, как из лесу вышел пришлый, как бабы лихо с ним разделались, не дав излиться проклятым словам из поганого рта, как прибежали мужики и добили «визжащую тварь».
Мои удары стали яростнее, на глазах выступили слёзы. Окажись я рядом с этим мужчиной да с этим каменным молотом в руках, я бы не одну голову разбил, я бы убивал им тех, с кем сидел за одним столом, спокойно беседовал прежде.
Заготовка через несколько нагревов и множественных ударов молотом уменьшилась раза в три и издавала теперь отчётливый металлический звон. А я устал. Я неважно питался эти дни, меня утомила непривычная работа и, главное, сегодняшняя сцена забрала кучу сил на вспыхнувшую ярость и с трудом погашенную агрессию. Я знаю, что сегодняшнее нервное истощение пройдёт, но ярость и ненависть во мне так и останутся, затаившись до удобного случая.
- Теперь год должен быть хорошим, - продолжала Неждана, тараторя от восторга, - старики говорят, что всегда-всегда Хвостонос награждал нас за поверженных пришлых.
Она продолжала, и скорая, захлёбывающаяся речь её была непривычна мне. Я привык к её молчанию и кратким ответам, к её покорности и услужливости. А тут она радостно тараторила про убийство человека, про то, что сама не побоялась плюнуть «в его мёртвую рожу», кинув перед этим в него камнем. А мне хотелось ударить её наотмашь, велеть заткнуться и посмотреть внимательно на эту полудохлую деревеньку, в которой до лета многие, скорее всего, не дотянут. Вот их награда от выдуманного бога!
Но вместо этого я продолжал работать. Я действовал споро, но на удивление чётко. Бросив в воду железную заготовку, я взял глину и вылепил форму для шляпки молотка. На крупный молот у меня нет материала, но начать можно и с малого.
Форму обмазал изнутри глиной с примесью порошка от обожжённого кирпича и положил сушиться у горна. Получится ли расплавить те металлические крошки в горне? Или нужно использовать печь? Если плавить в печи – не смешается ли металл снова со шлаком? Выдержит ли глиняная форма жар? Не развалится ли она прежде, чем расплавится металлическая дробь?
Я думал об этом под бесконечный монолог омерзительной девки, попутно откалывая от ранее полученного куска шлака мелкие комочки металла и прикидывая, хватит ли этого, чтобы заполнить глиняную форму.
В итоге под стрёкот тупой бабы я заполнил форму железной дробью и поставил её на угли. Навалив сверху ещё небольшой слой угля, я принялся монотонно работать мехами.
- А ты бы хотел однажды поймать пришлого и убить? – спросила неугомонная девка.
- Нет, - ответил я раздражённо, на автомате.
- Как – нет?! – опешила Неждана.
- Вот так. Не хочу я никого встречать. Я хочу железо.
Невеста моя наконец ушла, а я достал двумя палками форму и перевернул на камне. Стукнув по ней раз каменным молотом, я получил жуткую, бугристую и кривую штуковину, отдалённо напоминавшую шляпку молотка.
Я снова и снова разогревал железного уродца, аккуратно стучал по нему каменным молотком, придерживая деревянными щипцами, которые постоянно воспламенялись и обламывались, и в итоге получил что-то похожее на то, чего задумывал: кривую шляпку молотка с тупым и заострённым концами.
- Далее будет лучше, - сказал я своему идиотскому семейству, как бы небрежно положив железяку на стол.
- Хвала Хвостоносу! – одновременно ахнули Звар и Бор.
Я наскоро поел непонятной дряни и лёг спать.
Утром, после традиционно омерзительного завтрака, я отправился в свой аквариум, но обнаружил там одну небольшую рыбёшку, на поимку которой у меня ушло ненормально много времени. Запруда моя неприятно пахла и требовала чистки. Раздевшись донага, я доставал охапки вонючей дряни, дрожал и матюгался сквозь клацающие зубы. Стало ясно: за запрудой нужно следить, иначе останешься без рыбы. А остаться без неё я теперь боялся почти панически: вся родня, равно, как и вся деревня, жрали (нельзя применить к ним слово «питались») весьма скверно. Впихивали в себя непитательную, трудно усваиваемую пищу, ходили с раздутыми животами, пускали ветра, ни капли этого не стесняясь и, судя по всему, страдали авитаминозом. Встать в ряды мало и плохо живущих людей я не стремился.
Рыбёшку я отдал невесте, снова не поднимавшей на меня глаз и ставшей молчаливой. В обед или на ужин я, конечно, буду снова жрать невнятную тюрю с рыбой, но тут гораздо важнее питательная составляющая, нежели вкусовая.
После чистки запруды мне было никак не согреться, и я помчал на кузницу превращать два оставшихся куска крицы в железные лепёшки без примесей шлака. Топор. Теперь нужен топор. Потом – наконечники стрел, а к весне, видимо, серпы. Или, лучше,
В кузнице я заодно вылепил два небольших горшка: раз горит огонь, то его лучше использовать с умом, да и остатки глины тут. Я катал колбаски и ими наращивал стенки горшков. Без гончарного круга широкие горшки иначе, наверное, и не слепить. Огонь не только грел меня, но и сушил заготовки. Как только одна колбаска подсыхала немного, сверху укладывалась следующая, разглаживалась стенка, и через 3-4 часа получался горшок, который шёл на обжиг.
Сегодня в планах заготовка угля и копка руды. Я заметил, что времена, когда я мог позволить себе ничего не делать, остались где-то позади: пивко с друзьями или перед телеком, ленивые выходные и праздничные дни, болтовня и переписки, сон после вкусной и обильной пищи – всё было вытеснено ежедневным ручным трудом. Сокращение светового дня теперь пугало, а приближение зимы вызывало панику. Точнее, вызывало бы, не работай я постоянно над чем-нибудь.
Я уже собирался выдвигаться в лес с корзиной для дров, когда в кузницу вошёл вдруг Бор. Он был как-то непривычно смущён и первые секунды отводил глаза, подбирая слова.
- Вот… держи. Как мог сделал. – Он протянул мне моё же железное творение, добротно насаженное на рукоятку. Более того, тыльная сторона была заточена так, что получился гибрид молотка и тесла. – И, это… вот… возьми – тебе нужнее теперь, - сказал он и протянул мне камень, явно предназначенный для заточки. – Мне редко… а тебе теперь всегда нужно, - сконфуженно и коряво закончил он, только теперь подняв на меня глаза.
Я понял, что долгое время у меня за спиной они шептались о том, какой я бесполезный, а теперь в деревне вдруг появилось кузнечное дело. И пусть лично я считал, что у меня пока ничего не получается, для местных вид железа, пусть и в зачаточном виде, вызывал благоговение и рождал надежду. Каждый серп, каждый топор тут – признак если не богатства, то некоего козыря в сражении со смертью. Качество металла тут весьма низкое, а серпом порою приходится не только пучки злаковых срезать, но и с пришлыми бороться. А пришлые эти, Хвостонос их гони, порою отбиваются чем-нибудь твёрдым. А любой сломанный серп – это настоящая трагедия если не для всей деревни, то для отдельно взятой семьи точно.
- Спасибо, брат… - вымолвил я растеряно и искренне. Брат моей невесты улыбнулся, отчего в кущах неопрятной каштановой бороды показались жёлтые зубы. Он похлопал меня по плечу, сказал ещё пару корявых тёплых фраз и спросил, куда я собираюсь.
- Хотел палок набрать на уголь, но теперь попробую нарубить. Мне кажется, с этой штукой дело пойдёт гораздо резвее.
- И то дело.
- Пока угли готовятся, схожу ещё раз в лес. Точнее, на болото. Хочу поискать руду побогаче. Потом сюда вернусь, буду её прокаливать, если кто котёл одолжит.
- Котёл-то одолжит… - сказал Бор задумчиво, - вот только, когда ты это всё успеешь? Сейчас темнеет рано и время Хвостоносово приходит.
- Мне и не надо много света. Прокаливать начну тут, при свете огня.
- Ты тут что ли ночевать собрался?
- Нет. Уж до дома-то я дойду.
- Я ж говорю, Корень: время Хвостоносово наступает. Пролёт.
- Пролёт?
- Ты совсем заработался? Запретные ночи наступают, брат! Хвостонос обходит свои владения. Ты не дури, за час до заката чтоб дома был!
В тот день я сделал несколько ходок в лес. Дрова теперь можно было не только собирать и мучиться с их укорачиванием до приемлемых размеров, но и рубить. Таким образом, время на наполнение заплечной корзины сократилось в разы, а качество выбираемого материала значительно повысилось. Я не только наполнил яму для приготовления угля и подпалил материал, но и складировал немало дров в кузнице.
Между ходками в лес я застал Неждану у угольной ямы. Она, не поднимая глаз и не разговаривая, выложила на тряпицу кусок тёплого хлеба, комок мерзкой каши на листе лопуха, горстку ягод, похожих на чернику. Я попросил её добыть котелок для прокаливания руды, она послушно кивнула и ушла. Такой тихой и послушной она бы мне могла нравиться, не увидь я её с перекошенной от ненависти рожей около растерзанного тела.
Вечером, глядя на огонь горна, я впервые гордился собой: своими руками созданным молотком добыл кучу дров, более того, сгонял к болоту и всё тем же острым концом молотка наковырял внушительный объём руды. Здоровенные комки ржавого цвета явно были богаче железом, чем материал, добываемый у Мизинца вблизи кузницы и печей.
Я с удовлетворением отметил, что до заката ещё вполне достаточно времени, а потому приступил к прокаливанию, чтобы завтра и, возможно, послезавтра, заниматься получением материала для ковки. Тогда я ещё не знал, что, пожалуй, с этого вечера наступит переломный момент в моей недолгой жизни на этой планете.
Выйдя из кузницы, в которой, как и во всех строениях этой деревни, а возможно, и мира, не было окон, я шагнул в сумерки. Это была ещё не ночь, а совершенно безмятежный и безоблачный вечер. На тёмном небе была одна полная луна и две половинки других лун на разных концах небосвода. А ещё в небе виднелось расплывчатое светлое пятно с хвостом, которого до этого в небе не было. Я подумал, что это самолёт и не обратил на него никакого внимания, и лишь подходя к дому, я озарился мыслью, что самолёт в небе – не самое рядовое событие.
Но это был, конечно, не самолёт: объект висел всё на том же месте. Не будь я таким уставшим и голодным, я бы посидел и полюбовался кометой и в целом – небом. Я вошёл в свою мрачную избу.
А в мрачной избе мрачная родня мрачно молчала. Видно было, что все уже поели, кроме Нежданы. Сидеть, конечно, за одним столом с женщиной не возбранялось, но это было почти то же самое, что выполнять женскую работу: ты как бы приравнивал себя к бабе. Но мне хотелось жрать.
- Припозднился, - сказал Звар, - али небом любовался?
- Ну, да. Мне же больше нечем было заняться. Стоял, смотрел, аж вспотел от усталости! – я отреагировал, вероятно, резче, чем следовало, но очень уж раздражал меня ехидно-подозрительный тон.
- А тебе закон Хвостоносов не писан что ли? Тебе ли Бор не напомнил быть дома до темна?
- Вам заняться нечем?! – взбеленился я, - «до темна!» - передразнил я старика. – А иначе что – штраф? Ругать будете? В угол поставите? Шоколадку не дадите к апельсиновому соку?
О том, что я говорю лишнее, я спохватился поздно. Слишком поздно.
- Да чего я вам говорю? Вы же понятия не имеете, как живут за пределами деревни, вы даже половину слов моих не понимаете! И понимать не хотите, - добавил я устало и лёг спать, не зная, случилась ли катастрофа из-за моих этих слов или я сбил их с толку фразой про город. Сперва казалось, что мне всё равно, но я злой лёг и…
Я начал уже успокаиваться и засыпать, как острый серп полетел мне в шею. Я выставил руку, на что-то надеясь, и тут же из отрубленных моих пальцев хлынула кровь. Серп полетел снова, я выставил вторую руку, отчего моя кисть перерубилась и повисла на лоскуте кожи. Третьим ударом серп вгрызся в шею и рванул в сторону.
Я проснулся от своего вскрика и от того, что качусь по полу, продолжая движение, которое начал во сне.
- Ты случайно на небо не смотрел, негораздыш? – послышался вопрос из темноты, - нам только хвостодурня в семье и не хватало.
Я тихонько огрызнулся и долго ещё не спал. Если б не усталость, я бы и не уснул.
Утром всё та же дрянная еда, те же мрачные рожи, почти полное молчание «родни» при мне. И снова заготовка угля, дров, копка руды, между делами – заглянул в запруду, выловил двух крупных и двух средних представителей морской фауны. Одна рыбина, как узнал я позже, была обильно наполнена бледно-красной икрой.
Небо затянулось серой тканью, немного похолодало. Вероятно, сезон дождей вот-вот начнётся. Мне стало страшно: сейчас ещё совсем не морозы, но я не мёрзну лишь потому, что постоянно нахожусь в движении, время от времени оказываясь у открытого пламени. Но что меня ждёт вскоре? Я даже не решался никому задать вопрос о том, как бы раздобыть тёплую одежду.
11
В таких делах и в таком темпе прошло четыре дня. Погода стояла всё такая же серая с редкими проблесками солнца. Я подумал о том, что времена года тут немного растянуты, как и сутки. Возможно, это говорит о большем радиусе оборота вокруг звезды вкупе с бо;льшим диаметром планеты. Вероятно, не натыкайся мой взгляд на стены леса, то было бы заметно, что горизонт тут несколько дальше, чем на Земле. Наверняка аж три луны крутятся вокруг планеты потому, что масса у неё побольше земной. Хотя, возможно, это всё и не связанные вещи – я в этом ничего не понимаю. Моё дело – торопиться с заготовкой материалов. Ковкой, пожалуй, займусь, когда невмоготу станет выполнять эти однообразные действия или перестанет позволять дело это погода.
Мой новый дом пустовал: никто из моих не хотел туда перебираться. Да и не мог никто: у них – страдная пора, у меня – гонка за металлом. Звар сказал, что без сажи на стенах в таком доме одолеют всякие паразиты. Ещё он не понимал, зачем в доме три клети. А я наоборот не понимал, почему мужики не смогли сделать двери между тремя комнатами. Сам я, к сожалению, вряд ли когда-нибудь их поставлю. Ничего: встану на ноги – кого-нибудь уговорю за вознаграждение. А пока можно завесить тряпкой или приставить что-нибудь деревянное.
Местные, прознав о железе, кажется, начали наводить мосты: мне всё чаще в кузницу местные дети приносили ягоды и грибы, пучки целебных трав, обрезки тканей. Отказаться было невозможно: дети были просто посыльными, а факт принятия даров, похоже, обязывал. Но я пока не представлял, как из железа такого плохого качества делать серьёзные инструменты: корявое и ломкое оно годилось на недолговечные молотки и тесла ужасного качества (острая часть моего инструмента уже поломалась), но всерьёз надеяться сделать из него серп было бы смешно.
Я даже пытался вернуть пару подарочных корзин, когда понимал, чьи именно это дети и где примерно искать их родителей. Я ходил в деревню и на поля, но получал в ответ заверения, что они не торопятся, что как только что-то у меня получится, так и придёт время вспомнить об их скромном подношении. В их словах при этом действительно были нотки отчаянья: инструменты им всем нужны, чтобы банально не умереть. Во время этих же походов я узнал, что практически все работники в обед заваливаются спать на час-два, если позволяют условия. Получается, я умудрялся в последние дни работать больше, чем они. Хотя, конечно, сравнивать разные виды труда при неизвестных КПД невозможно.
Кузница внутри была завалена материалом для изготовления угля. Даже снаружи образовалась внушительная дровница. К зиме, надеюсь, у меня будет топор, и вот тогда начнётся валка деревьев и заготовления дров по-взрослому. Да и в целом возможность изготавливать топоры – это путь почти что к богатству. Угля тоже было немало, но много я решил не заготавливать: снаружи хранить опасно из-за дождей, а внутри – значит дышать угольной пылью. Больше места нужно было для прокаленной руды, под неё-то и пошли мои большие горшки, которых я наделал ещё несколько штук.
В кузнице продухи под потолком были больше, чем в избах, была открыта дверь и пылало пламя, но всё равно был сумрак, долгое нахождение в котором меня угнетало, тянуло спать, поэтому я чередовал труд внутри и снаружи.
В лес на болота я пошёл чуть дальше, чем обычно: почва с рудой была с ржавыми пятнами. Или тут активно поработали до меня, или природа из вредности выдавала железа больше там, куда нужно было идти дальше, но чуть глубже в лесу были участки тёмно-коричневого цвета. И чем глубже в лес, тем участки были обширнее, а цвет насыщеннее. В идеале, думал я, наладить прокаливание прямо на болотах, но для этого с собой нужно таскать дрова и посудину. На данном этапе такая игра свеч не стоила точно.
Я выковыривал очередной ржавый комок, когда услышал рычание. Болота тут не были огромным просматриваемым пространством: они перемежались с чахлыми деревьями и кустарником. Настоящие болота – гиблые, бескрайние, с обманными островками и неверными кочками быть чуть дальше. И именно оттуда доносилось слабое рычание.
Кто бы оттуда ни шёл, он не стремился быть неуслышанным: рычание смешивалось с треском кустов и хрустом. Вначале я не убегал, т.к. не очень понимал, откуда идёт звук. Затем мне казалось, что звук так близко, что бежать поздно и лучше затаиться. Но минут через пятнадцать я понял, что только сейчас источник звука близко по чавкающим звукам.
Я погрузился в ямку, из которой наковырял руды. Ямка была сырой и медленно засасывала, но это не было похоже на опасность. Опасность ощущалась оттуда – с Молебских болот. Никто из местных мне никогда не говорил об опасностях леса. Может, для них эта информация – нечто само собою разумеющееся и никто не догадался меня дополнительно информировать?
Я никогда не встречал медведей в лесу. Я в принципе никогда не был в настоящих лесах: место моего проживания было обрамлено промышленными монстрами, за которыми росли те леса, в которые нормальные люди не ходили. Что оседало в них с заводов и с площадок, на которых строились и строились новые железобетонные исполины, большинство из которых так и не было достроено – никто сказать не мог. Но при этом в этих лесах были люди, но особой породы: отсидевшие в суровых местах угрюмые мужчины и женщины, встреча с которыми была опаснее, чем встреча со стаей волков. Простые люди, окружавшие меня, даже на пикники не ездили дальше, чем на пару километров от дома.
Под серыми облаками серело всё в вечереющем пространстве: кусты, болото, моя душа. И серая фигура мохнатого существа. Нечто несуразное, нечёткой формы как-то слепо брело в сторону Безымяновки. Оно было горбато, космато и с конечностями была полная неразбериха. Существо двигалось медленно, время от времени рыча. Трудно было понять, идёт ли оно мимо или же прямо на меня: путь его был таким же нечётким, как вся его фигура. У меня ещё было время пуститься наутёк, но что-то среднее между ужасом и любопытством приковало меня к моему ненадёжному укрытию.
Быть может, тысячи лет назад всё же водилось и в земных лесах что-то неведомое ныне? Лешие, например. Пусть их и мистифицировали и исказили сущность, но какой-то прототип у них мог быть. И, быть может, вот он: изначальный леший. Идёт с болот, осязаем, не нем. И, судя по всему, смертельно опасен.
Я цепенел всё сильнее с приближением твари. Небо нахмурилось совсем уж сильно, стало накрапывать, вечерело. Молоток в моих руках не был судорожно сжат: я ощущал полнейшую беспомощность перед существом, словно перед потусторонней силой. То, что явилось со смертельных топей, должно обладать нестандартными физическими качествами. Возможно, недаром коренастые мужики перед чем-то эдакими неведомым первым делом вспоминают молитвы и всякие заветные слова, а не испытывают ярость и решимость сражаться, как при встрече с себе подобным понятным существом.
- Вымески… - прохрипела тварь, - плёхины дети… убью… всех убью.
Мне казалось, что я внутри фильма ужасов или сна. Всё было бредово и нечётко. Несколько тягучих, невероятно растянутых секунд мне казалось, что у меня инсульт и настоящий паралич, и что в теле моём способно шевелиться только сердце, которое с разбегу врезалось в рёбра, чтобы выбить их и дать дёру из этого проклятого тела. А потом меня затрясло, но я ощутил возможность шевелиться, чем и воспользовался. Я встал в полный рост и только теперь сжал рукоятку тесло-молотка.
- Помоги, - прохрипело существо, меняя свои очертания и теряя часть странных конечностей.
12
Мои представления о древней Руси и о древности в целом уже давно рассыпались. Ни религия, которая вообще никак не отделена тут от веры, ни глупые (а чаще – зловредные) обряды, ни появления на свет гениев мысли своего времени – вообще никак не помогали изменить в лучшую сторону быт обывателя. Если ты чем-то выделяешься из общества – жди беды.
Там, на Земле, меня тяготило одно моё умение: угадывать по глазам людей, задумавших прервать свою жизнь. Такие мне встречались довольно редко: они резко выделялись из сотен других. Тут, в Безымяновке, всё было иначе. Всё взрослое население имело потухший взгляд. А взрослыми тут становились рано, очень рано! Дети да некоторые тронувшиеся умом ещё обладали горящими глазами, но первые – быстро утрачивали этот огонь в тяжёлом труде и ежедневной борьбой за выживание, а вторые – просто быстро умирали, т.к. немощные да юродивые были обузой для и так нищих родственников. Во всей деревне было не сыскать ни одного здорового взрослого человека: измождённые, беззубые, с распухшими животами, с увечьями, с тяжёлыми осложнениями после банальных болезней, с различными комбинациями всех этих напастей.
Тут мой дар работал в обратную сторону: он помогал увидеть желающих жить. Но в Безымяновке даже дети с горящими глазами уж очень быстро превращались во взрослых (если выживали), которые жили по инерции и просто боясь смерти.
И вот он – первый, кто жаждет жить. Вот только желание это лютое, и глаза его, пусть и горят, но вовсе не добрыми огоньками.
Савёл, чудом прошедший Молебские болота, обмотав грязными обрывками одежды раны от копий, стрел и, видимо, меча, лежал на полу. Первый гость моего нового дома. Хоть и почти на голову ниже меня, он выглядел могуче: снятая одежда открыла тело настоящего богатыря. Пока я помогал ему выбраться из леса, я ощутил удивительную тяжесть и мощь этого немолодого мужчины. Рука его, вцепившаяся в моё плечо, оставила на нём огромный синяк. Теперь же я лицезрел доселе невиданного человека для здешних мест: мощная шея, кубики пресса.
- Я сбегаю за помощью, - сказал я, когда положил его на пол. Но Савел, схватив меня за запястье и тем самым выкатив внушительный бицепс, коротко выдавил «не надо».
- Как же не надо?! – опешил я.
- Хвостонос ваш проклятый… Нельзя… Не поймут…
Я сбегал за водой и долго промывал раны его. Они оказались не только на руках, но и на спине несчастного кузнеца: внушительной длины, но неглубокий порез на левой части и большая дырочка между лопаток. Из-под снятых, чёрных от грязи кусков ткани, кровь пошла не сразу. Но как только вода освободила их от чёрных закупорок, она весело побежала из всех порезов и проколов разом. Я рвал на лоскуты свою рубашку сомнительной чистоты, попутно напрасно уговаривая кузнеца отпустить меня домой, чтобы принести оттуда чистое тряпьё, и туго затягивал раны. Савёл пил столько, сколько я ему давал, а потом отключился. Я всю ночь просидел рядом, поправляя дилетантски наложенные бинты и с нетерпением ожидая рассвета.
- Звар! Звар! – закричал я, забегая в свой другой дом.
- Ты где был?! – закричал тот, наставляя на меня какую-то рогатину. Бор встал рядом с отцом, а Неждана забилась в угол.
- Где-где, дома я был! Не бойтесь, ждал рассвета в избе. Срочно бежим ко мне все!
- Что там?
- Срочно! – крикнул я, и вся моя родня нехотя потянулась за мной. Благо, старый и новый дом совсем рядом стоят.
Уже через полчаса в доме было полно народу: кто-то приносил какие-то целебные травы, кто-то – ткани на повязки. Я сидел на улице и не мешался. И я боялся увидеть, что бедняге прижигают раскалённым железом раны. Впрочем, Савёл был без сознания.
- Ты когда его обнаружил? Как? – спросил Звар.
- Шёл вечером с кузницы, торопился до заката. Смотрю – дверь открыта. Думал, ты там что-нибудь с печкой доделывать взялся. Ан нет. Пока возился с ним, настал Хвостоносов час. Сидел всю ночь, ждал. Выживет?
- Волею Хвостоноса переможется. Тут всяк на него молиться будет и стараться для него, чтобы после хоть бы топор с него добыть. Без кузнеца – любая деревня сирота, которую не выходить.
Я пошёл на запруду, чтобы чем-то заняться: сидеть и чего-то ждать было невыносимо, а пойти в лес и работать на кузницу после трудных суток сил просто не хватало. А на запруде были гости.
Как и во всем таком прочем, я не разбираюсь в птицах (боже, есть хоть что-то, в чём я разбираюсь?!). На моём (ой, нет – на Савёловом же!) водном участке отдыхала семейка птиц. Что-то весьма похожее на утку, но несколько крупнее, а раскраска была преимущественно черного цвета с вкраплениями синего и красного на кончиках крылышек и грудке.
Птицы спали, уткнув клювы в пух на грудке. Выводок при этом облепил маму, превратив семейку в просто тёмное пятно. Я сделал то, чего сам от себя не ожидал: резко прыгнул в воду и схватил маму.
Птица затрепыхалась, но не та эта пернатая, у которой были когти, зубы и ярость, чтобы совладать с человеческой рукой. Я вылез из воды и обернулся: разбежавшиеся было птичьи дети снова сбились в стайку и теперь силились выбраться из воды. Они жалобно голосили, снова и снова соскакивая в воду с глинистого берега, а я отошёл на несколько шагов и терпеливо наблюдал. Неужели они пойдут за нами?
Птенцы действительно один за другим выбирались из воды и мчали к нам. Мать их, удерживаемая мной за крылья, уже не билась, но тревожно крякала. Но дети её не слушали и уже крутились вокруг моих ног, пытаясь подпрыгивать, что, впрочем, у них получалось из крыльев вон плохо.
Утку я принёс домой, а утята прибежали сами. Поставил им воду, принёс травы и тину из запруды, бросив это в ту же воду, покрошил им малость хлеба. Неждана накрывала на стол, когда я вошёл, а теперь оставила работу и смотрела выпученными глазами на мой зверинец.
- Неждана, аккуратно обрежь ей перья. Вот так, через одно, чтобы лететь она не могла, но не порань. Есть у тебя ножницы?
- С ума ты плюхнулся? Ножницы общие, одни на всю деревню. Сейчас принесу.
- Смотри, чтобы никто не убежал!
Я вернулся к запруде и не без труда выловил двух крупных рыбин, а третью маленькую отпустил. Я помчал домой буквально бегом, потому что совсем уже замёрз. В этот раз я; дожидался родственников, чтобы приступить к мерзкому завтраку. Звар и Бор что-то не шли, а Неждана, неловко обрезав перья жутким инструментом, представлявшим собою два ножа, отталкивающихся друг от друга за счёт соединительной скобы, поставила запекаться рыбу – единственное блюдо, которое я ел с наслаждением в этой деревне.
Родственники мои вернулись возбуждёнными: возвращение Савёла переполошило всех жителей, и в данный момент за каждым столом каждая семья молила Хвостоноса сохранить жизнь кузнецу, который так и не очнулся. Они уставились на утку, плавающую в кадушке с утятами.
Звар что-то попытался сказать про то, что Хвостонос подобное не одобряет, но не смог точно сформулировать причину. Все новшества в принципе, как я понял, пугали тутошних людей тем, что это может не понравиться рыхлому куску из грязи, льда и камней, летящему в космическом пространстве.
Наскоро позавтракав, все разошлись по делам: Звар и Бор – молотить собранные хлеба, я – к Савёлу, Неждана – мыть посуду, готовить обед и помогать отцу с братом. Потом на ней был ужин и завтрак сразу. Кажется, бабы тут трудятся больше, или по крайней мере дольше мужиков.
В моём доме сидела бабка: она обмазывала совершенно голого кузнеца какой-то пахучей кашицей. Серо-зелёного цвета густая смесь пахла самыми различными травами и веществами. Савёл был в сознании, но без сил: бабка поднимала его руки и ноги, чтобы промазать все раны. До этого, видно, богатырь был тщательно вымыт. Наиболее сильные раны были перебинтованы. В печи полыхало пламя, в избе было жарковато и уютно. Кузнец лежал на пухлом тюфяке, набитом пахучими травами и пухом рогоза. Я впервые тут видел такое царское ложе: тело мужчины буквально утопало на лежанке, словно в перине.
Бабка напевала какую-то бесконечную песню, в потоке, вероятно, устаревших и умерших слов было так мало знакомых, что суть было нереально уловить. Но мелодика бабкиного голоса даже меня ввела в транс: я сначала присел, а потом осознал, что уже сплю. Разбудило меня то, что бабка отвесила мне подзатыльник и указала на дверь, не прекращая пения, словно моё присутствие забирает на себя часть целительной силы. Или староста тут ни во что не ставится, или конкретно я не авторитет.
Я отправился добывать руду, прокаливать её, готовить уголь. Со Зваром мы дважды ходили по грибы и по ягоды: старик всё менее годился для тяжёлых работ, а от меня ждали только железо, тем более, что без навыков я бы всех только раздражал. И снова руда, снова уголь… Когда улетел Хвостонос, а это дней десять, наверное, работать все стали дольше, хоть дни и шли на убыль; я снова приходил домой сильно затемно. А потом из моего дома, пошатываясь и светя бледной рожей, вышел Савёл, которого все эти дни я не навещал, будучи прогоняемым с порога бабкой. Старуха принимала продукты от меня и прочих деревенских жителей, но внутрь больше никто не входил. Она, как мне объяснила малословная Неждана, не была полноценной знахаркой. Знахарским делом занималась её сестра Нара, которая умерла не так давно, отчего детская смертность, смертность при родах и прочие смертности значительно возросли. Однако доселе не проявлявшая себя младшая сестра, сжалившись однажды над какой-то бабой, помогла с тяжёлыми родами, и вот уже весь летний сезон она практически нарасхват. А знахарское дело тут ценится чуть ниже кузнечного, но зато поток клиентов воистину бесконечен.
- Цела моя запруда? – спросил Савёл.
- А то! – гордо ответил я.
- Рыбки бы. Так, чтоб никто не видел. Тут не одобрят.
- Одобряют уже.
- О… - удивился кузнец.
Через час богатырь жадно доедал большую рыбину и запечённые корни лопуха. Комок каши и кусок киселя он также жадно проглотил и ушёл спать.
13
- В Буяшкином конце, ну ты знаешь, где это, поставил я, значит, кузню. Майло; этот ваш, градоначальник значит, прислал воеводу. Тот и заказал мне наконечников с четыре сотни. Ваш-то кузнец, этот… как его?
- Я не знаю…
- А, Малёх, значит… Так он, это, зажирел совсем: и цену ломит, и делает вдолгую. А я, значит, взялся за быстро и за дёшево. И сделал. И снова воевода, значит. И снова заказ: кольчуг ему и мечей давай. Адова работа. А дочь, значит, я выдал. Парень славный, но не нашего племени: плотник он. А ведь и она была помощницей. У меня рук не хватает, и бабы работали в моём деле.
И решил я, стало быть, мельницу ставить. Такую я ставил и тут, на Мизинце, но работала плохо: течение слабое. Такую ставил ещё и мой дед. Я мальцом был совсем, когда он рассказывал. Он тогда в низине жил: ветров там не бывало, а вот вода бежала с верхов. Это в Станевиннке – ну сам знаешь, где это. Вот евошная мельница, значит, ловила не ветер, а силе воды повиновалась. Вращалося там колесо такое хитрое: поставишь на него корзину с бельём – оно само и полощется часами, бабьи руки бережёт. И это же колесо круги мельничные могло вращать. Ой, много народу к деду хаживало муку смелить!
Так вот и я в Черновске в этом твоём такую мельницу на Яхонтку-то и поставил. И муж дочнин дюже помог в этом деле: уж дюже он ловок с деревом! Мне-то что нужно: точить. Представляешь, что такое заточить один меч? Это не наконечник. А мечей-то несут много на правку, это тебе не серп: ими не траву режут. Ну, мельница, значит, крутит и точильный камень.
Ну, точу я, значит, когда надо. А когда другим занят, то бабе своей камни другие ставлю, она муку мелит. Мельница-то далече, да и дерёт мельник не мало. Много за раз на такой не смелешь – жернова малые, большие-то я тут оставил, с ними по болотам не рискнул идти, в них пудов восемь. Да и погода нужна хорошая: мельница открытая, без навеса и стен. Но нам много-то и не надо: так-то на хлеб мы себе иначе зарабатываем, а это так – баловство.
Но местные как-то прознали: потянулись с нашего да с соседних концов. Там же сиромахов всяких много. Идут, значит, просяки за просяками: им по получетверику да по полугарнецу смолоть надо. С такой мелочью к мельнику не суйся. А нам их жалко.
Намелят они свои жалкие пригоршни, а нам стаканчик отсыпят. Им говоришь – не надо, но бедняки – такой народец. Это нищие просят за даром, а бедняку гордость не позволяет. Вот скажи: плохо разве мы делали?
Голос кузнеца был натужным: вдохи ему давались непросто. Стрела, воткнувшаяся в спину, имела плохо закреплённый наконечник. Такое себе позволяли богатые изуверы: и наконечник не жалко, и врагу недобитому лютые муки. А тут, в Безымяновке, такое из тела не изъять: ни инструмента, ни наркоза. Сиди, жди и молись: авось тело само начнёт выталкивать.
- Нет, не плохо. Совсем не плохо.
- Вот и мы так думали. А теперь вспомни, кому там у вас в Черновске почитай все мельницы-то принадлежат?
- Кому?
- Да ты Черновский ли? От воеводы же?
- Да не совсем: я как туда прибыл, так сразу и назначен был. Велено было счёт дворам вести. Но у воеводы свои люди, а я – присланный, дабы и воеводе мешать воровать. Так он меня и отправил сразу в дальние деревни. Теперь ясен расчёт: должен был я в болотах сгинуть, про которые он мне «забыл» сказать.
- Мельницы-то местному священнику принадлежат. А он, ну ты знаешь, протоиерей, а не абы кто. И дюже он вознегодовал на меня за мою-то мельницу! То ли не так донесли ему злые языки, то ли ему всё равно, что она только малые горсти и мелит, то ли паствы поубавилось, как нищие ко мне пошли – не знаю. Ну и объявил он водяную мельницу творением дьявола, а нас всех, значит, его слугами.
Савёл, доселе менявший интонацию только от физической боли, теперь задрожал голосом от боли душевной. Мы начали беседу, обходя кузнечные владения: угольную яму, печи – новые для предстоящих плавок и остатки разрушенных, и теперь вот кузницу. Он говорил, осматривая всё без комментариев. И теперь беседа продолжалась при огне, корчащимся в горне. Огонь отражался во враз ставших злыми глазах этого лютого мужика, с лицом, заросшем бородою почти до этих самых щёлок, из-под которых выглядывала ненависть.
- Налетели уже вечером, накануне первой запретной ночи. У вас там в городе дни Хвостоноса начинаются раньше: священники требуют являться в церковь молиться да подавать. А нам не до молитв было: заказ надо было успеть сдюжить, работали до темна, всё, как в деревне заведено. С ног все валились уже, когда нас убивать явились.
Мечи-то да кольчуги – в кузнице, а мы есть сели. Молились егда, они ворвались. В доме-то один только меч был, не для князя деланный, для иного шубаша – Онежи, что рабов торгует, ну ты знаешь.
Из глаза богатыря выскользнула слеза и укрылась в бороде. Он на минуту замолчал: видимо, перед глазами его снова стояло жуткое побоище, истребление всего его рода.
- Уголь, значит, инако готовь. Он у тебя сгорает, а должен иссушаться более. - Так внезапно был оборван рассказ, слушая который, я сидел оцепеневший от ужаса.
Савёл, чудом уцелевший телом, явно был не здоров теперь на голову: стоило ему отвлечься на что-то внутреннее, как он замирал и, глядя куда-то в себя, сжимал и разжимал кулаки, дёргал уголками рта и прочими мышцами лица, а потом дёргался, нанося удар или отшатываясь от удара воображаемого меча, и тем самым выходил из того сражения в реальность, ещё какое-то время ошалело оглядываясь и вращая обезумевшими глазами.
В течение нескольких дней Савёл учил меня, используя одни лишь слова: сам он не мог поднимать тяжёлое и подолгу ходить. Тело его не могло никак вытеснить из себя засевший наконечник, и теперь кузнеца постоянно лихорадило. Он обливался по;том на прохладном ветре и мёрз в жаркой кузнице.
Теперь я узнал, что уголь лучше делать из берёзы и не ямным способом, а складывая конусом, высотою с меня. Дрова укладывались предельно плотно и обмазывались толстым слоем глины по всей площади конструкции. Наверху оказывалась острая макушка, которая оставалась открытой. Глина подсыхала, образуя твёрдую оболчку, и около основания получавшегося курганчика делались шесть отверстий для продуха.
Затем макушка поджигалась и пламя медленно ползло к основанию конструкции, и, как только оно достигало основания, шесть отверстий закупоривались глиной.
На утро конструкция вскрывалась: те дрова, что были по краям конструкции, оказывались некондиционными и откладывались для следующей закладки, а все остальные оказывались углём. Этот уголь раскалывался на крупные куски: мелкий уголь, по утверждению кузнеца, только портил дело.
Руду Савёл заставлял прокалять чуть дольше и толочь до состояния песка.
- Три части угля, одна часть руды, - говорил он. – Но к руде треба добавить и плавень.
- Чего?
- Пошли, - сказал Савёл с загадочным лицом.
Шли мы долго: бедняге было тяжело. Он часто отдыхал, хоть и держался за меня во время ходьбы, наваливаясь каким-то чудовищным весом. Буквально несколько сотен метров дались нам непросто: кузнец запыхался, а я заполучил серьёзную боль в плече.
- Нам ещё дол…
- Тихо! – прошипел Савёл, - пришли почти. Молчи. Совсем молчи! Сюда никто не ходит. Никогда! Место проклято. И не смей никому и слова сказать, что мы ходили. Айда. Молча.
Я был изумлён. От деревни нас укрывали складки местности, да и крестьянам бы и в голову не взбрело следить за кем-то: все вкалывали, чтобы выжить. Или даже не так: вкалывали, как проклятые, чтобы только попытаться выжить. Но не этим я был изумлён, а тем, что я понимал куда мы идём.
Кузнец торжественно обвёл руками озеро. И уже который раз приложил палец к губам. Жестом он показал, что нужно набрать песок в горшок, который мы принесли. В корзину же, которая была у меня за спиной, он пантомимой велел набрать растение, росшее неподалёку: оно было чуть белёсым, словно высасывало из озера солоноватую воду, оставляя соль в себе. Впрочем, вероятно, так оно и было.
Растение было по виду сорняком, но росло по одной штуке и было высотой максимум до колена. Мелкие острые листья и наросты, похожие на молодые стручки гороха – всё было чуть белёсым и как бы полупрозачным.
Нарвав сорняка с пару килограмм, я показал добычу Савёлу, который сидел на белом песке и с тревогой смотрел на воду.
Савёл осмотрел урожай и удовлетворённо кивнул.
- Пошли? – спросил я в полголоса, но Савёл скривился, как от удара и посмотрел на меня, как на идиота, который только что по глупости сжёг деревню. Он протянул руки, чтобы я помог ему встать, а когда поднялся, молча дал мне подзатыльник.
Заговорили мы, лишь отойдя на пару десятков метров.
- Пошли?
- Мы же идём уже, - сказал я удивлённо и тут же получил ещё одну затрещину. Кузнец уставился на меня ненавидящим взглядом. Он смотрел на меня в упор, плотно сжимая губы.
- Пошли? – снова услышал я.
- Пошли? – опять оттуда, от водоёма.
- Мы же идём уже, - бубнило озеро. И говорило оно с моей интонацией.
До самой кузницы мы теперь шли молча, хоть страшные голоса озера слышны были всего на несколько десятков метров от озера.
- Это… опасно? – спросил я Савёла. Тот снова выдал мне затрещину и зашипел:
- Конечно опасно, медведь тебя дери! Если местные узнают, что мы туда ходили – нас борзо емати явятся все, шиша хвостодурневый! Буесть у местных страшнее инде.
- Что? – не понял я, не впервые замечая, как кузнец в знакомые слова сыплет что-то непонятное.
- Ай, тебе лободырому хоть что-то известно? Откель ты взаправду? Коли не из Черновска, так из Другоярова стало быть. Нет же другого пути. Не по небу же ты к нам, а? Да и в Черновске бы поняли меня, а ты только рот разеваешь. И на шубаша ты не схож.
Савёл уставился на меня пристально. Этот израненный богатырь всё ещё выглядел грозно и по-настоящему опасно: догматично широченный по своей профессии с заросшим по глаза лицом он обладал не только физической силой. У этого человека во внутренностях пылал ад, он, наверное, был уже мертв, как и весь его род. Огонь из горна, отражавшийся в зрачках, только усиливал жуткий эффект. Его ручищи по-прежнему, казалось, были способны выжимать воду из камней. Что он сделает со мной, получив подтверждение своим догадкам?
- Говори толком – ты беглый?
- Д… да… - ответил я, чуть заикаясь, опуская глаза и испытывая облегчение. В какой-то степени ведь я действительно был беглым: я бежал из города, от себя и от своей жизни, в итоге действительно убежав. Теперь я непонятно где и непонятно кто. Хотя понятно: я пришлый, я тот, кого следует убить при встрече.
- Так и надо было сказать. Беглый – не пришлый. Беглых можно и уважать. Кто-то ведь и от неправды бежит. Давай теперь займёмся мехами.
К слову сказать, к моей идее использовать силу ветра Савёл отнёсся скептически:
- Дуть до;лжно сильно, равномерно. Мехи всегда работают в паре.
Я подумал, что действительно иначе и быть не может: не даром это устройство названо во множественном числе, и даже единственное механическое устройство всё равно состоит из двух камер.
- Это сгодится, - указал пальцем на меха, изготовленные Манилом. – Но нужна пара. Ещё можешь такие сделать?
- Мне Манил это делал.
- Да, работа добрая. Давай пока меха попроще сладим, уж потом разживёмся. Нужно как можно меньше просить людей о помощи. Сам понимаешь, потом придут просить они. Кузнецу, который всем должен, некогда работать. Но кожу просить всё равно придётся. Иди в деревню, скажи Войке, что Савёл с него долг просит. Он поймёт.
По дороге в деревню я понял вдруг, что не знаю, кто такой Войка и где его искать. А ещё то, что в деревне царит невероятное многообразие имён: на моей лестничной площадке жили три Володи, а тут, в Безымяновке, я не помню повторяющихся имён. Что это: клички, а настоящие имена суеверные жители используют только дома, как встарь на Руси? Или же действительно имён невероятно много и местные верования не ограничивают выбор? Моё имя – Корень – их вполне устроило.
В деревне кипела работа: из овинов, преимущественно бабы и подростки, таскали снопы и охаживали их цепами: короткими палками, привязанными к длинным. Так сбивались зёрна, которые оставались прямо на утоптанной земле вместе со всякой трухой. Обеззёренные стебли оттаскивались и укладывались штабелями: старики из связывали, готовя материал для нового покрытия крыш, взамен подгнившего.
Я взял один колосок и осмотрел: он был жалок, как и все остальные. Зёрен на нём было раза в два или даже в три меньше, чем на колосках, виденных мною в моём мире. При этом, зёрнышки были меньше. Мною овладела тоска, сосущее чувство тревоги: такие колоссальные усилия приводили к отдаче, втрое меньшей, чем мне казалось изначально. Вероятно, какая часть урожая пропадёт ещё и в процессе хранения.
- Здрав будь, - сказал я первому попавшемуся мужику, - где найти Войку?
- Страдает он.
- Э? – не понял я.
- Что? – не понял в ответ мужик.
- Где Войка?
- Говорю ж – на страде, в поле.
- А-а-а-а! – дошло до меня, - спаси тебя Хвостонос, доброго дня.
- И тебе, Корень!
Я пошёл в поле. Вся его жёлтая часть была уже скошена, было непонятно, что тут делать Войке. Пройдя по дороге вдоль окошенной части до высоченных зарослей каких-то сорняков, я увидел, что в этих самых сорняках идут работы: несколько мужиков режут их серпами.
Я поближе осмотрел траву и понял: это конопля. Высоченная, в мой рост, а местами и гораздо выше, мощная конопля. Изумление моё сменилось смутными воспоминаниями о том, что на Руси конопля была популярна для получения, кажется, ткани и верёвки.
Войка оказался среди мужиков.
- А? – глупо спросил он, когда я выкрикнул его имя. Почти как и все, он был с неопрятной клочковатой бородой, лохмат, с промежутками в зубах, грязен и худ.
- Долг, говорю, Савёл просит.
- А-а-а-а, - понятливо кивнул трудяга, - занесу, - ответил он с досадой на лице.
Я вернулся к Савёлу, который спал. Бедняга вообще быстро уставал и часто засыпал. Он часто ел по чуть-чуть, но всё равно сох на глазах, вытирал испарину на лбу, ходил по-стариковски.
Он велел мне намесить глины, раскатать большой блин с чуть загнутыми краями, а далее катать колбаски и наращивать края: так создавалось блюдо внушительного диаметра. Приходилось ждать часа два, пока подсохнут слои, снова катать колбаски и снова наращивать края. Работы шли в кузнеце, где было жарко от горна, отчего глина сохла быстрее.
- Будешь торопиться – всё развалится, - пояснил кузнец.
К концу дня большое блюдо было готово. Пришёл Войка и с досадой на лице отдал здоровенный кусок шкуры, вероятно, лося.
- Надеялся, что меня Хвостонос унесёт? – усмехнулся Савёл.
- Ждал, - признался мужик, - мне зиму как-то преодолеть надо.
- Всем надо, - без тени сочувствия ответил кузнец.
На следующий день я добывал рыбу, заготавливал уголь, которого в кузнице местами скопилось под потолок, копал и прокаливал руду и выкладывал печи: их я смастерил восемь штук, высотой почти мне по грудь с двумя противоположными отверстиями для мехов. На улице было прохладно, спасала только активная работа, горячий обед и чай. Чай, который Неждана приносила два раза в кувшине с узким горлом, представлял собой травяной сбор, который действительно немного бодрил.
Савёл тем временем смастерил меха: мной смастерённый сосуд был теперь накрыт слабо натянутой кожей. Около центра в ней сделано отверстие, поперек которого подложена палочка с привязанной посередине веревкой.
- Тянешь за верёвочку, потом давишь, накрывая ладонью дырочку, снова тянешь, снова нажимаешь. Устала рука – встаёшь, верёвочку тянешь рукой, а нажимаешь на дырочку ногой. А вот чего делать нельзя – так это останавливаться. Как разбогатеем, первым делом меха переиначим: у Манила они не упружат, а эти – не много воздуха вбирают. Но вдвоём они справятся, только умаяться придётся. Завтра приступим: сегодня мне что-то неможется.
14
Начали с рассвета. Было прохладно и серо, но очень быстро я весь взмок от напряжения. Мы активно работали мехами: я – савёловской конструкции, он – той, что сделал Манил. Савёл размеренно командовал:
- Добавь угля. Так. Теперь Руду. Так, хватит. Теперь плавень. Хорошо. Помнишь растение у озера? Я сжёг его и добавил в этот песок. Сюда же можно добавлять кости, так что никогда их не выбрасывай, если будешь кузнечным делом заниматься не здесь. Здесь же, у озера, песок настолько благодатный, что можно и без костей. Но я по привычке добавляю.
Через какое-то время в жерло рукотворного вулкана я сыпал новую порцию материалов, после чего вновь бежал работать мехами.
- Дышать на пламя надо глубоко и ровно, без останова. Без плавня выходят комки в металле, и требуется больше жару, который такая печь не выдержит. Поэтому не забывай хвалить Хвостоноса за то озеро: пусть оно и проклято, но и благодать кузнечную хранит.
Мы работали и говорили. Пожалуй, Савёл впервые был так словоохотлив. Конечно, он разжёвывал азы технологии забавными словами, замешанными на суеверии и религии, но понять суть можно было.
- Делаем сегодня клещи. Без них нет смысла. Делать клещи без клещей – очень непросто.
Моё сердце билось чуть быстрее нужного от волнения: клещи?! Я сделал кусок железки, которым можно стучать просто потому, что он твёрже камня и которым можно рубить по какой-то случайности и по причине отсутствия альтернативы. И кусок этот помещается в ладони. А тут – клещи! То железо, которое получилось у меня явно не могло быть вытянутой формы: оно бы сломалось, если бы вдруг я сумел его растянуть.
Что там сейчас в печи? Как у меня – куча шлака с вкраплениями металла? Маленький комочек или большой шмат? Я тупо выполнял команды и не понимал, какой результат ожидать.
- Всё! Быстро ломай!
Ломать конструкцию, внутри которой больше тысячи градусов было страшно и трудно. Каменный молот справлялся не важно, да и я опасался, что на меня что-нибудь, расплавленное брызнет.
- Да сильнее ты! Быстрее!
И я подчинялся. Печь была разбита, и в её обломках алел крупный комок.
- Хватай! Кидай на пень!
Я быстро схватил его деревянными клещами, которых мы наделали накануне несколько штук. Комок был уложен на одну из здоровенных чурок, также прикаченных мною вчера, а вмиг воспылавшие клещи – воткнуты в песок.
- Охаживай! – командовал Савёл, а сам брал другие клещи и придерживал алую искрящуюся крицу.
Я лупил деревянным молотком, сшибая шлак. Савёл время от времени тушил или менял клещи и переворачивал кусок того, что мы достали из печи. Здоровенная чурка, на которой всё это происходило, уже сама пылала, наша заготовка выжигала в ней лунку.
- Откидывай сюда! – кузнец указывал на каменную наковальню (а по сути – плоский камень), где я продолжил молотить, только уже изо всех сил. Затем мне велено было взять каменный молоток и продолжать. Теперь железо отчётливо звенело, осыпая меня искрами. Савёл так торопил, что я не успевал задумываться о возможных ожогах.
Теперь я мял крицу, которая поддавалась с трудом, но всё принимала плоскую и почти прямоугольную форму. Металл звенел всё звонче, а руки гудели всё громче. В какой-то момент, когда я думал, что сейчас позорно опущу руки и лягу на землю, Савёл скомандовал «хватит» и окатил железяку водой.
Железяка была чёрной, она дымилась, а я ощущал запах победы и усталость. Я сидел на одной из трёх прикаченных мной чурок и осматривал пространство. Взгляд охватывал обширные поля, упиравшиеся в лес. Теперь я знал, что одежда тут сделана не изо льна в основном, а из конопли. Из неё же вились верёвки и даже готовилась каша. Из неё же делали масло. Когда я вслух восхитился высотой конопли, Савёл удивлённо глянул на меня и сказал, что это уже второй урожай за лето. И будет немного третьего урожая. Это ж, мол, не вяжить. Неубранная вовремя конопля вырастает до четырёх метров. Я также знал теперь, что зима тут – лотерея: может выживешь, а может – нет.
Неждана принесла обед: запеченную рыбу, которую она в этот раз неожиданно выловила сама («страда проходит – теперь можно же»), кашу, хлеб, кисель. Я поел с великим трудом, так как от усталости клонило в сон.
- А ты игошек видел? – спросила вдруг Неждана у Савёла, - говорят же они там, на болотах.
- Нет, не видел, - помявшись ответил кузнец.
- А шишигу? А белую бабу? А анчутку?
- Мне худо было… Иногда мерещилось всякое. Но белую бабу я точно не видел. Белая баба – это ж зимой если. По весне все белые бабы того… А игошки да шишиги – это вон в том лесу, сама знаешь. А Молебские болота – они сами по себе злые, без анчуток всяких.
- А леший? Леший крутил? – спрашивала моя малолетняя дура. Её тупые вопросы я слышал уже во сне. И вопросы мне казались уже разумными. И я снова был в лесу, собирал ягоды, дрова и руду одновременно в одну бездонную корзину, а из леса на меня шло что-то страшное, непостижимое. Я решил было бежать, но волосы мои запутались в ветках, я дёргался, но только ухудшал ситуацию. На какой-то миг я проснулся, с удивлением обнаружив, что лежу на коленях у Нежданы. Она продолжает беседу с Савёлом и гладит меня по голове. Это было первое проявление нежности между нами. И последнее.
Проснулся я уже от озяблости и неудобной позы. На земле. Рядом никого не было, но дым из кузницы подсказал, где искать Савёла. Я с трудом встал, покряхтывая и разминаясь. Судя по солнцу, я спал часа три. Теперь я не считал, что деревенские отдыхают больше меня: они так упахиваются каждый день, но спят днём чуть более часа.
Савёл развёл огонь и терпеливо ждал.
- Времени мало, - без обиняков начал он, - неси меха Манила, крицу, каменный молот и свою железную царапалку, которую ты молотком назвал.
Мы раскалили крицу, к ней Савёл прислонил острый край моей «царапалки», я делал удар, он чуть сдвигал острый край молотка, я снова делал удар. Вмятина получалась довольно глубокая и после нескольких проходов от уже уплощённой крицы отделилась полоска. Затем вторая.
Затем Савёл заставил меня, словно тесто, мять эти полоски, вытягивать, снова скреплять и снова вытягивать. Время от времени он посыпал раскалённый материал тем белым песком. Он мгновенно плавился на глазах, покрывая метал тончайшей глазурью. Потом метал сминался снова, глазурь оказывалась внутри и всё снова и снова повторялось.
- Слои метала должны перемешаться, иначе крепости не будет. Плавня – тонкий слой, чтобы не ломался материал.
Мы до вечера делали две одинаковых загогулины, которые при соединении образовывали клещи. В месте соединения мы при помощи железной дробинки (а Савёл их наковырял из шлака, пока я спал) с трудом умудрились сделать дырки на обеих половинках. Эту же разогретую дробинку мы превратили в заклёпку, намертво скрепившей обе части.
Я не верил своим глазам: из земли, дерева и белого песка мы получили настоящие, здоровенные кузнечные клещи!
Хвостонос ещё не улетел, поэтому до заката нужно было быть дома. Мы свернули работу, Савёл пошёл спать в мой новый дом, я – в его старый. Демонстрация клещей вызвала настоящий ажиотаж в моей «семье»: все искренне смеялись, обнимали меня и друг друга.
- Хвала Хвостоносу! Такое чудо! Такое чудо – и прямо под его великолепным хвостом! Добрый, добрый знак! Быть зиме счастливой! Быть счастью во всей Безымяновке!
Такие слова сыпались от этих людей, которые сегодня мне казались просто людьми, а не бешенными тварями, как это было ещё совсем недавно. А я второпях поел, посетил отхожее место, с великой ленью добрался до реки, чтобы умыться, а затем пришёл и рухнул спать под гвалт возбуждённой родни.
15
Если бы на следующий день у меня был выбор: пойти ковать или быть убитым, я бы выбрал второе. Утро началось с протестов мышц: казалось они все стояли с транспарантами и кричали мозгу «Нам нужен отдых!», «Долой рабство!». Проснулся я, кажется, первым, но встал самым последним. Встал только потому, что все стали звать за стол. На завтрак неожиданно явился и Савёл. Не думаю, что тут было принято бывать в гостях на рассвете, но у кузнеца закончились выданные местными припасы, да к тому же мы жили всё-таки в его доме.
Савёлу были рады: дружба с кузнецом, похоже, считалась престижем. К тому же он, гад, веселил моё придурочное семейство.
- Корень, подними руку.
Я медленно и кряхтя поднимал руку, на каком-то этапе тело вопило «хватит!!!», я отвечал телу вслух «ай, етить твою налево!», роняя руку, невольно давая Звару затрещину или ударяясь об стол, вызывая гомерический хохот у всех присутствующих. Через какое-то время эксперимент повторялся с другой рукой, и все снова хохотали. Я делал вид, что сержусь, но я был счастлив. А Савёл утверждал, что я божедурень:
- У здравого человека двери в полу не будет! – все хохотали, я улыбался, а сам думал:
- Точно! Как переедем – первым делом нужно будет кеды и кофту туда спрятать, а ручку оторвать, чтобы дверь в глаза не бросалась и забылась.
Все отправились на работы, а я внаглую завалился спать. Прежде чем соскользнуть в сказочный мир, я думал о том, что прошёл удивительный путь за эти несколько недель: от безрукого, беспомощного и растерянного чужака до надежды целой деревни. Да, я не сомневался в том, что все деревенские ждали от меня чего-то очень значимого. Все, кроме Савёла, конечно, который наверняка видел во мне лишь бездарного, но единственного ученика.
Почти до обеда я смотрел сны под кряканье утят, бегающих по дому и купавшихся в кадушке, а потом всё равно нужно было заниматься делами. Снова рыба и чистка запруды с укреплением деревянных конструкций, снова поход в лес со Зваром за брусникой, снова строительство печей про запас.
А на следующий день снова выплавка новой крицы, работа с уже имеющейся заготовкой (сделали большой кузнечный молот). И далее – вереница дней с изготовлением небольшой наковальни, шила, топора, наконечников для стрел (охотники отец и сын получили их в обмен на шкуры). Помимо этих дел мы готовились меняться домами: я с семейством и утками – в новый, Савёл со своими всё незаживающими ранами – в свой старый.
- За какие заслуги тебе Манил меха сделал? – спросил вдруг Савёл, выскребая деревянной ложкой кашу, которую снова принесла Неждана.
- Племянницу его в лесу отыскал. Они с подружкой пошли в лес мам своих искать.
- В лес? Ого… и ты туда сунулся?
- Я и не знал, что туда соваться нельзя. Дети ж ушли туда, как и мне не пойти?
- Вот там-то анчутки и живут. Кличут, кличут, манят в чащу. Слыхал чего, а?
- Э… - замялся я, не зная, как тут относятся к тем, кто слышал странные голоса, - что-то, вроде, слышал. Вот как с озером проклятым было примерно.
- Ну так и озеро кличут порою Анчуточьим. Ты это… не рассказывай никому. Уж больно сердиты местные ко всему такому. А детей жалко, да… Отцы их были охотниками. Ушли зимой оба на промысел. Уж чего там у них случилось – не знаю, но из лесу они уже не вышли. А бабы поплакали до весны, у нас тогда настоящий староста был, не как Звар и ты, так он велел всем их поддерживать. А осенью бабы вдруг округлились. Ну, староста, значит, собрал всех, кто, мол, жених? – объявись. Ни одну, ни вторую за невесту никто из мужиков не признал. На всякий случай прождали ещё двух мужиков-охотников, ты их знаешь – отец и сын которые, да бортника одного. Но бортника-то зря ждали: он в лесу помер, старым он был уже. А охотники те – в отказ. Не трогали баб этих, у нас, мол, свои есть. Так и порешено было двух снежных баб сотворить, ну ты понимаешь.
- Э… нет, не понимаю. Что за снежные бабы? Что с этими-то двумя сделали?
- А? – растерялся Савёл. Он даже не понимал, чего не понимаю я.
- Что стало с женщинами-то?
- Дык в лес их прогнали. Уж зима подбиралась. Снегов ждать не стали, чтобы зря не кормить. Ведь их сейчас две, а чуть позже – уже четыре, если не больше, на сносях же. Зарёнку и Лютечку отняли, они тогда совсем малюсенькие были.
- То есть, снежная баба – эта баба, которую зимой в лес прогнали?
- Да ты где жил-то? У вас не так?
- Э… - я замялся. – У нас так. Но называют их снегурочками.
- Вот хвостодурни! Снегурочки – это ж девочки тех самых снежных баб, снеговики – мальчики.
Мы помолчали с пару минут, думая каждый о своём.
- Так значит, баб, у которых нет мужа, но намечается приплод, изгоняют?
- Ну конечно! А что с ними делать? Они ж сами себе не хозяйки, какое ж им хозяйство доверишь?
- Савёл, скажи… Вот ты как считаешь сам, в душе своей: правильно ли так с бабами поступать?
- А чего ж не правильно-то? Так и до;лжно.
- Но ведь кто-то ж из местных их обрюхатил. Почему наказывают только баб?
- Брюхатая незамужняя баба – неугодна Хвостоносу. Это всем ведомо. Не понимаю, почему ты спрашиваешь.
- Брюхатить бабу – не грех, но брюхатая баба – это греховная баба?
- Баба, пред которой мужчине не устоять, носит в себе бесов. И говорить более не о чем! Разгоняй жар!
Больше ни в тот день, ни в последующие дней пять или шесть не разговаривали на отвлечённые темы. Комета давно улетела, и мы работали до самой ночи каждый день, стараясь заготовить как можно больше крицы.
Теперь у нас было несколько молотов и две наковальни: одна – маленькая «походная», которая втыкалась острым основанием в какой-нибудь пень и использовалась, прежде всего, для первичной обработки крицы прямо на месте добычи руды. Вторая – довольно большая, сожравшая львиную долю всего добытого материала. В ней была квадратная дыра и острый хвост: эти два простейших элемента выполняли огромную кучу функций при работе с металлом.
Я махал молотом, Савёл держал материал щипцами, командовал и обучал. Я обретал уверенность и строил планы. Я думал о том, что по морозам можно будет съездить в город: теперь у нас был товар, точнее, материал для его изготовления. Пока что всё, что мы ковали в кузнице, уже кому-то заранее принадлежало: серпы и топоры нужны были абсолютно всем.
Страдная пора подходила к концу, часть рабочих рук уже освободилась: по вечерам можно было увидеть кого-то куда-то неспешно бредущим. Люди самую малость сбавили сумасшедшую нагрузку: хлеб сжат до дождей, а это значит, что шанс пережить зиму обретает больший вес.
Да, собрать урожай – это ещё не всё: его требуется суметь сохранить, переработать. Но теперь многие из тех, кто занимался исключительно хлебом, частично переключились на другие виды работ: стали ходить на рыбалку, на охоту, по грибы. Бабы продолжали окашивать конопляные поля, дети со стариками собирали всякие растения по лесу, отчего в меню появился дикий чеснок и всякие пряные травы и корни.
Мой же распорядок дня никак не менялся: я по-прежнему активно заготавливал материал для ковки, лишь некоторыми вечерами выковывая топоры, гвозди, наконечники и прочее, и прочее. По утрам в моей запруде стало в разы меньше рыбы: у меня появилось множество конкурентов на Мизинце. Но рыбку стала приносить теперь и моя родня.
- Зимой ковать больше будешь, сейчас нужно заготавливать. В стужу руду дужо не добудешь, - говорил Савёл, - добывай её сейчас.
Помимо руды мы заготавливали плавень: теперь и я, и озеро молчали. А ещё мы договорились поставить водяную мельницу, к сборке которой привлекли Манила. Работы в этом направлении продвигались медленно: Савёл толком не мог объяснить устройство, дело шло с ошибками и руганью. Сделать одно только крупное колесо одним топором с ужасными (сделанными мною) гвоздями – задача трудная даже для рукастого Манила, который потратил на это несколько вечеров, а потом и вовсе бросил, оставив в кузнеце множество заготовок и недоделок. Впрочем, даже я уже понимал, как доделать колесо, нужны только хорошие руки, коими лично я не обладал. А потом началась страда, и Манил совсем пропал в полях, пообещав, впрочем, после жатвы вернуться к созданию мельницы.
Вечерами я размышлял о том, что же творится в том лесу, где водятся анчутки да снегурки: ведь я что-то слышал. Кажется, слышал. Спустя время всё стало казаться неверным, как забывающийся сон. Там, похоже, такие же анчуточьи озера и где-то там обитает старикашка, некая Маруся и бегающая изба. И Хвостонос ведает, кто там ещё живёт. И куда-то делся Суходыров: думаю, я бы знал, если б его тут убили незадолго до моего появления.
Я боялся и ждал прихода зимы: там, на Земле, я частенько простывал и болел гриппом. И это при том, что у меня были пальто, шуба, пуховик, шапки и обувь. А тут – только кусок шкуры, которой занималась Неждана, и я сильно сомневался, что что-то толковое она смастерит. А остальная тёплая одежда ведь тоже нужна!
Ещё перед сном я иногда любил помечтать: мне грезилось, что в следующем году в моём уже большом хозяйстве будут домашние утки, появится баня, огород. В лесу, может, какую-нибудь дикую свинью поймаю и приручу. Или лося или оленя. Появится удобрение, дикий чеснок с дикой яблоней – станут давать плоды нормального размера. Соха да борона станут железными, а ещё я «изобрету» косу, отчего в разы увеличится скорость жатвы. Короче говоря, в моих грёзах всё шло в гору.
По факту, в принципе, пока тоже всё было неплохо: я был каждый день сыт, физически окреп, хотя по сравнению с местными я и так был очень даже неплохо слажён, уступая только кузнецу. У меня был большой дом, в который вот-вот перееду. В доме этом нет копоти: из единственной на всю Безымяновку трубы дым шёл в небо.
Во время ковки Савёл, скрепляя разные слои железа, посыпал их всё тем же плавнем, который моментально превращался в эдакую глазурь. И далеко не сразу, но я вдруг понял, что это же стекло. И теперь меня мучила идея сделать стеклянные окна, что окончательно избавит от необходимости дымить в квартире, да и проветривать можно будет по-человечески.
С таким вот набором воодушевляющих идей я и просыпался, и работал. Работал тяжело, но продуктивно. Савёл, хоть всё чаще и впадал в странные состояния, но всё охотнее делился теорией, стараясь подкреплять её практикой.
Утята подросли, и я на всякий случай попросил Неждану подрезать им крылья, хотя уже несколько раз они выбегали из дома, но не пытались убежать или улететь, а бегали рядом. А теперь они стали добегать до Мизинца и плавать там часами. Местные всё так же недовольно цокали языками, но, похоже, сами не знали, что по этому поводу думает Хвостонос: это просто было нечто новое, не каноническое, не принятое встарь.
- Дай-ка я, криворукий, - сказал Савёл, взял у меня молот и замахнулся. Молот упал ему за спину, а кузнец удивлённо посмотрел мне в лицо. Но, вероятно, меня он уже не видел.
Прямой, как доска, покачнувшись, он рухнул лицом на пол, чтобы больше никогда уже не встать.
Я подскочил и перевернул кузнеца: он смотрел в закопчённый потолок мутными глазами и определённо был мёртв.
16
Кузнеца хоронили всей деревней. Обряд мало отличался от того зверства, что творили с пришлыми: тело сжигали. Но перед этим его омывали, причём, за дело взялись сразу четверо: двое мужчин и две женщины. Как я понял, Хвостонос охотнее брал на свой хвост чистых людей, а тех, кто омывал – брал на заметку.
Затем тело одевали, укладывали на аккуратно сложенную платформу из дров, накрывали дерюгой, расчесывали бороду и волосы. При этом вели поминальные беседы: вспоминали всё хорошее о кузнеце, бабы хвалили его тело, вплоть до комплиментов о его мужском органе.
- Уходит от нас единственный кузнец, - начал речь Звар. Бор постарался незаметно толкнуть плечом плечо отца, но тот упрямо и громко сказал «ещё посмотрим, какой из этого кузнец» и продолжил прощальную речь. А я почувствовал себя бесконечно одиноким: Савёл, хоть и был немощным, создавал у меня какую-то иллюзию безопасности и надежды. А сейчас, во время похорон, мне снова все тут казались упырями, а более всего – мои родственнички.
Кузнеца сожгли, а прах его на следующий день развеяли по воздуху, которым он дышал, ссыпали в реку, из которой он пил, добавили в болото, с которым он работал, добывая руду, зарыли в землю, по которой он ходил. Я боялся, что инструменты заберут для ритуала, и больше я их не увижу, но в этом вопросе прагматичность была весомее.
А с утра дела мои не задались: запруда оказалась пустой, я споткнулся и заработал растяжение ноги, а на кузнице я треснул себя молотом по пальцу, а заодно заработал ожог. Работать одному оказалось технически и эмоционально сложнее. Снова страх за моё будущее начал подбираться к сердцу, опять приснился кошмар, в котором меня убивали всей деревней за то, что я пришлый. Желая сделать лично для себя небольшой нож, я и шандарахнул себя по пальцу.
Но нож я в итоге сделал: был он уродлив и мал и годился более для колотых ударов. Чтобы им резать – нож ещё точить и точить. И я точил потихоньку, пока за окном была дурная погода. Манил сделал рукоятку, а я уловил его жадный взгляд.
- И тебе такой сделаю. Манил ушёл счастливым.
А погода действительно испортилась: дождь то моросил, то проливался уже второй день. Ко мне приходили деревенские, клянчили то топор, то тесло им изготовить. У меня за это появлялись то дурно выделанные меха, то какие-то готовые жилетки, шапка мехом вовнутрь – люди платили наперёд, лишь бы я им сделал быстрее, чем остальным. Община – общиной, но внутри неё всё равно есть конкуренция, продиктованная желанием выжить.
Звар провалился в лесу в болото и едва выполз живым: кто-то ушедший по грибы услышал его крики только на следующий день. Домой его доставили уже совсем простывшим, и теперь бывший староста издавал свисты при каждом вдохе и выдохе, ничего не ел, а только подрагивал и смотрел в потолок, лёжа на печи и жутко воняя.
Я под предлогом работ стал ночевать в новом доме, где постелил себе тюфяк и блаженствовал на печи, медленно обустраивая дом: сделал ухват, кочергу и вбил в стену длинный железный держатель для лучины. Манил, которому я действительно сделал нож, смастерил пристройку по моему заказу, куда я переселил всю пернатую компанию. Небольшая часть пристройки имела крышу, остальная представляла собой просто загон с невысоким забором.
Мать-утка вдруг снесла семь яиц. Они были мелкими, и я изъял у неё лишь одно яйцо на пробу: оно оказалось вкусным. Впрочем, мне казалось вкусным всё, что способен был переварить: есть хотелось постоянно. Причём, было очевидно, что питаюсь лучше всех в деревне, может, за исключением охотников – чем питаются они, я просто не знал. Но среди деревенских я выделялся телосложением: они все были настоящими доходягами.
Действительно: откуда взяться упитанным людям? Их система питания ограничивалась считанными видами продуктов, многие из которых вовсе не могли похвастать обилием необходимых тему веществ. Да и того, что было не хватало на всех: колосья, например, были какими-то мелкими, зёрнышки на них, кажется, меньше земных. Да, до развития селекции тут ещё несколько сотен лет.
В то же время традиции и религия зачастую оставляли людей голодными: жители Безымяновки слишком многое ставили на злаковые, отодвигая на задний план мясо, рыбу и птицу, отчего к осени оказывались не очень готовые измождённые скудным питанием организмы. А комета в небе воровала у людей несколько часов в день уличной работы, когда те набивались в свои тесные избёнки, трудились и там, но во мраке и чаду.
Вечером я зашёл навестить Звара. Тот лежал на печи и кашлял во мраке, страшно хрипя при каждом вдохе. Я осветил его лучиной: старик лежал лицом к стене, в его седых волосах отчетливо виднелись многочисленные вши.
- Свари отцу, - сказал я, показывая утку Неждане. Я опустил её на пол, и та стала расхаживать, выискивая еду на полу. – Ему нужен крепкий бульон. Да и мясо ему нужно. И яичко возьми.
Неждана отложила в сторону заготовку обуви для меня из той шкуры, что я получил от охотника. Это были два полусапога довольно кривой формы. Левый не отличался от правого. Оба были излишне широки, особенно в голенищах и требовали, видимо, шнуровки, которую сейчас и делала баба из той же кожи. Я поднял изделия и увидел, что каблуков нет, а подошва мягкая.
- Буду утвердять, - сказала Неждана, видя, что я мну подошву, - ещё в два ряда выстелю днище.
- Ты про отца-то поняла?
- Бульон? Мясо? – с привычным глупым лицом переспросила она, не поднимая на меня глаз. – Он, может, помрёт, а ты – «мясо». Мясо – оно тем, кто трудится.
Боже! Они тут не кормили стариков! Им не была ведома пенсия, а вот слово «нахлебник» уже было в ходу. Я же теперь в каждом костре буду видеть погребальный, в каждом старике – кандидата на уничтожение собственной роднёй!
- Велено тебе – корми отца! Пить подавай, есть подавай, умывай. – Звар! Ты слышишь? Надо тебе есть и пить! Указ протоирея заботиться об отцах да матерях в болезни, а всякому старику жить так, чтобы внуков и правнуков увидеть, ибо угодно сие Хвостоносу! А Неждана всё подаст!
Неждана сняла платок, яростно почесала вшивую голову и протянула руку за яйцом.
- Снова не дома ночуешь? – спросила невеста.
- Дома. Там - наш дом.
- Люди не понимают. Мы должны жить вместе. Как заведено, как Хвостоносу угодно.
- Будто ты знаешь, как ему угодно, - хотел сказать я, но сказал, что скоро мы все будем жить вместе, как только я кое-что доделаю в доме, а Звар выздоровеет.
- Мне тут страшно, - сказала вдруг она.
- Где – «тут»? – удивился я.
- У леса у этого.
- Ты же тут давно живёшь, и ничего страшного не случилось.
- Мне тут всегда было страшно, а сейчас я одна. В том лесу всякое живёт.
- Отец тут и Бор, ты чего?
- Отец – сам видишь, - вздохнула Неждана, - а Бор ушёл на охоту. Это дён на шесть, а то и семь – до самого пролёта Хвостоноса может там пробыть. И в лес он ушёл не в этот, а в тот – махнула она рукой в сторону дальнего леса, где я на болотах добываю руду, где все собирают ягоды, и куда все ходят на охоту и за грибами.
- И там кто-то ходит. Я что-то видела.
- Что – видела?
- Ну… не знаю… Может, почудилось. Страшно, убежала.
- Не бойся, я же в соседнем доме, рядом совсем. – Мне даже на какое-то мгновение захотелось обнять эту девочку, но вши… Мне теперь казалось, что они и на мне уже есть, отчего я нервно почесал голову.
Неждана промолчала и только вздохнула.
Уходя, я вдруг вспомнил про свой первый день в этой избе. Снова взял лучину и посветил на стену: в трещину бревна так и была воткнута веточка с наркотическими грибами. Грибы давно высохли, и я прихватил их с собой. Присевшая в углу Неждана трепала коноплю. Она не подняла на меня взгляд, не просила остаться, и вообще не понятно о чём думала. Дура вшивая.
Удивительно, как я забыл про эти грибы? Сразу вспомнился мой первый день на этой планете, а затем и мой последний – на той. Я ностальгически вздохнул, снял с веточки два гриба, бросил вариться и принялся точить нож. Я теперь его всегда точу, когда нервничаю или думаю. У ножа был кожаный чехол, висел он у меня на груди. Я снимал его, точил и вешал обратно на шею. Мне мнилось, что однажды я им кого-то пырну, что буду вынужден себя защищать, убью человека и меня не будет мучить совесть, а наоборот появится уверенность в себе. В голову вливалась патока глупых мыслей, которые я зажёвывал чуть резиновыми грибами. Они почему-то чуть горчили, но я утешал себя их питательностью и расслабляющим эффектом.
И вот я уже сомлевший от тёплой похлёбки снова точу нож и думаю о маме. Как она там, на Земле? Земля… оттуда сюда иногда попадают люди. Как минимум часть из них оказывается в этом лесу. А что если Неждана действительно кого-то видела? Какой-нибудь байкер или панк, конечно, покажутся ей демонами, я уж не говорю о негре или клоуне.
Вдруг в дверь заколошматили. Я сразу понял, что такую дробь выдают девичьи кулачки. Мой дом, кажется, был единственным, который запирался в этой деревне, и сегодня я впервые воспользовался этой функцией.
За дверью была взбудораженная Неждана.
- Пришлые! Там пришлые!
- Т-с-с-с-с! Не ори, дура! Заходи. Сиди тихо, ясно?
- Но… но… приш… лые, - захлёбывалась девка словами, не давая себе отдышаться, - нуж…но все…х звать, - кое-как договорила она.
- Сиди тихо, я сказал! Где они? Куда пошли? Сколько их?
- Двое. Вышли из леса, не знаю, куда пошли. Они стояли и смотрели на ладони, а ладони-то – светились!
Я вышел на улицу, а там царствовала тьма. В мире, где нет мачт освещения, не ездят автомобили, не горят окна в многоэтажных домах, не видны отсветы рекламных огней – тьма по ночам гуще, чем та, что живёт на Земле. В Безымяновке в принципе не было окон, а горящие факелы, оставленные без присмотра, тут просто вызвали бы панику.
Луны, как назло, не было ни одной: осенний серый слой угрюмых туч завис бесконечным куском над этими краями, в воздухе висела лёгкая дождевая взвесь. Не было видно ничего и никого. Я ещё немного подождал, надеясь, что пришлые активируют мобильный телефон или то, чем они там могли светить. Тщетно.
- Эй? – крикнул я во тьму и сделал пару шагов в сторону леса. И тут же едва не упал: мою ногу цепко схватили. Это Неждана, дура, обхватила руками и ногами мою левую ногу и заверещала так, словно её убивают:
- Нет! Нет! Не надо! Не ходи! Страшно! Помогите! Помогите! А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! Пришлые! Тут пришлые! Сюда, все сюда!!!
Я напрасно пытался оторвать бесноватую идиотку от ноги: вскипевший адреналин сделал девку невероятно сильной. Матюгнувшись, я прямо с Нежданой на ноге доковылял обратно и вошёл в избу.
- Тихо, дура, успокойся! Видишь: мы вернулись, отпусти ноги! Отпусти! Отпусти я сказал!
Но баба продолжала блажить, задрав голову. Из закрытых глаз текли адреналиновые ручьи, всю её трясло. Видя, что никак её не оторвать, я, психанув, взял полено и ударил невесту по голове. Она замолчала, хватка чуть ослабла. Я ударил снова, и Неждана осела на пол, приподняла веки и, бегая чуть закатившимися глазами, стала раскачиваться. Она потянула ко мне руки, словно ослепшая зомби, и тут я ударил её ногой по лицу. Моя суженная откинулась на пол, распласталась, выпуская кровь из ноздрей. А я снова выбежал из избы и побежал в сторону леса, на ходу крича «Эй, где вы? Стойте, я тут! Я свой!». Через считанные десятки шагов я обо что-то запнулся и упал. Боль была терпимая, но я понял: если придётся бежать по лесу, то ногам моим быстро настанет конец.
Я побежал назад к дому и уже у избы оглянулся с робкой надеждой и, мне кажется, увидел слабый-слабый огонёк. Я понял: пришлые шмыгнули обратно в лес и теперь отдаляются, освещая дорогу каким-то слабым источником света.
Я влетел в дом, сдвинул стол и, яростно матерясь, начал искать крюк, предназначенный для подъёма незаметной дверцы в полу. Нашёл его на стене над печкой и поднял им тяжеленную крышку. Под ней был совсем небольшой погребок, а в нём – свёрток, который я судорожно размотал. Свёрток превратился в кофту, в которую были завернуты кеды, носки и джинсы. Джинсы я откинул, а вот носки надел и начал судорожно напяливать кеды. Хотел надеть и кофту, но потерял только несколько секунд, пытаясь её расправить. Отшвырнул и побежав, мельком увидев, что Неждана уже села, прислонившись к стене. Видела ли она что-то после такого удара? Соображала ли? Было наплевать.
Бег был в кромешной тьме, и постепенно вокруг стали образовываться воображаемые препятствия: я был уверен, что сейчас на пути будет или яма, или пенёк, или дерево. Я невольно сбавил темп, а затем и вовсе перешёл на шаг, выставив перед собой руки. Лес почему-то всё никак не начинался, хотя за это время я бы и пешком добрёл.
Ускорив темп, я время от времени что-нибудь кричал невидимым сородичам. Ну и времена! На Земле и родню-то за близких не считаешь, а тут вдруг незнакомые земляне казались родными.
Впереди послышалось родное, но ужасно жгущее мне душу «потрогай меня».
- Мама? Мама! – закричал я и прибавил ходу.
- Мама? Мама! – стало повторяться моим голосом.
Я что – вышел к Анчуточьему озеру? Но ведь этого не может быть: нужно же было пересечь реку!
- Что за чёрт? – буркнул я.
- Что за чёрт? – многократно и многоголосо забурчало где-то поблизости.
- Потрогай меня!
- Что за чёрт?
- Потрогай!
- Чёрт!
Заткнёшь уши – запросто напорешься глазом на ветку; сходи с ума от страха и какофонии. Снова побежал. Показалась луна: мелкая, цветная. Затем ещё одна. И ещё. Чуть посветлело. Лес. Деревья чётко в ряд справа и слева, как войско на построении. Пробегаю мимо пня, а на пне - анчутка. Эдакий чёртик без рогов. Манит мохнатыми руками, улыбается мелким ртом, скошенным на бок волосатой морды, виляет кончиком хвоста. По инерции подбегаю. Маленький рот раззевается на поллица, и раздаётся вопль. Цепенею. Все деревья разом бегут на меня и чудовищные удары ломают и крошат мои кости.
17
Очнулся. Темно и зябко. А ещё непонятно открылись ли глаза, или вокруг тьма. Или я ослеп? Или я умер? Тьма запела. Чуть дрожащим, но гипнотическим голосом. Текст песни было трудно разобрать из-за своеобразной манеры пения и перегруженности то ли устаревших, то ли неместных слов. Голос отдалялся, отдалялся, пока я не увидел, что всё далее отдаляюсь от поверхности планеты, меня притягивала луна: та, которая цветная. Я летел, и мне было хорошо. Мимо пролетел Хвостонос, приятно позванивая огромными космами хвоста. Он был величественен и задумчив, луна был приветливой и тёплой.
Проснулся. Ощупал себя: ничего не понятно. Болит всё. И слабость, Боже милостивый – какая слабость! Мне кажется, такая слабость у столетних стариков, которые уже никогда не встанут.
- Э… - выдавил я.
- Тс-с, - сказала тьма, - тихо. На, - тьма сунула в рот что-то съедобное. Съел. Потом попил.
- А? – попытался прояснить ситуацию.
- Тс-с-с-с, - повторила тьма.
И я не стал с ней спорить, провалившись из тьмы в солнечный мир, где где-то высоко-высоко в небе пролетал самолёт, оставляя за собой белый след, а по асфальту шуршал автомобиль.
- Ты чё, бедолага? Пришёл волков собой кормить?
- Простите? – подошёл я к смутно знакомому автомобилю, из глубины которого прозвучал смутно знакомый голос. Окно опустилось до низа, и я узнал развязного водителя, который меня уже подвозил. Было это в прошлой жизни и на другой планете. А теперь тут всё смутно.
- Я говорю, какого хрена ты тут шастаешь? Может, напиток чудодейственный понравился, повторить приехал?
- Нет. Я заблудился. До города не подкинете?
- А тебе до какого, болезный?
- До ближайшего.
- Не, я в Черновск не поеду. Бывай, болезный!
Автомобиль рванул и поехал. Я смотрел ему вслед, пока не услышал топот по асфальту. Обернувшись, я увидел толстое дерево. Дерево меня пнуло, и я взлетел высоко-высоко. Подо мною, чуть справа, я увидел большущую площадь недостроенных заводов, по которым, как я помнил, любил бродить странный мальчик. Чуть левее был лес, а за лесом стояла деревня, на которую я теперь падал. Я пролетел над Мизинцем, над своей запрудой, над своим первым домом, над толпой крестьян, угрожающе державших в руках колья и серпы и залетел в открытую дверь своего нового дома. Залетел на такой огромной скорости, что должен был разбиться насмерть. Я резко проснулся, ощутил, как в меня влетает перепуганная душа, резко сел и схватился за колотящееся сердце. А вокруг снова тьма. И вновь я позвал, и снова тьма дала попить и поесть. А сидеть я долго не смог: все силы ушли на то, чтобы сесть. Упал, уснул.
Так продолжалось долго. Я просыпался во тьме после самых разных снов и не узнавал по ощущениям своё тело. То старческий, то мужской голос иногда что-то говорили, но мне или нет – я не понимал. Я засыпал. И просыпался всё чаще в холоде и тьме, отчего казалось, что я в морге. Я кричал слабым голосом, меня утешали. Я жаловался на холод, меня укрывали. Чем-то поили, что-то клали в рот, что-то шептали непонятно. И всё снова и снова заканчивалось сном.
А потом я встал. Точнее, я кое-как сел, помогая себе руками. На эту чудовищно тяжёлую операцию я потратил изрядное количество времени. Сидя во тьме я массировал свои ноги, шевелил ими, делал сидячую зарядку.
- Господи, я совсем старик? – прошелестел я слабым голосом. И никто мне не ответил. Я снова лёг, потом услышал шаги, снова сказал «эй» и снова же получил еду и питьё. Потом снова поспал, а потом уже встал. Это были первые шаги. В темноте, с опорой на стену, но шаги.
А потом я вышел на свет. Всё было серым и холодным. Пахло поздним осенним днём в парке. Было зябко, очень зябко. На фоне серого образовалось чёрное пятно, которое шло ко мне.
- Кто тут? – спросил я.
- Эге, да ты никак жить собрался? – спросил знакомый голос. – Али рожу мою не видишь?
- Ничего не вижу.
- Да, брат, плохо. Но слышишь?
- Слышу… кажется. Манил?
- Манил, Манил.
- Манил, что со мной?
- Оживаешь.
- А что со мной случилось?
- Сам не ведаю. Пришлые истаяти вас окушалися.
- Что?
- Ага.
- Я не понял. Что сделали пришлые?
- Я сам не ведаю. Думал, ты расскажешь.
- Истаяти – что это?
- Потяти.
Я погонял в голове это слово и вспомнил, что оно означает «убить». Вообще мой лексикон постоянно тут насыщался новыми словами или словами знакомыми, но значение их не такое, как я привык считать.
Итак, нас пытались убить. Но как? Зачем? Не станут земляне убивать просто так.
В голове были разрозненные обрывки. Где сон, где явь – отличить было просто невозможно.
- Где Неждана? Где Звар? Где Бор? Клёт?
- Э, брат… Звара унёс Хвостонос.
- Как? Когда?
- Да дён уж двадцать как.
- Ох… Сколько я валяюсь?
- А чуть дольше. Иди ляг, сейчас рухнешь. Давай провожу.
А я действительно больше уже не мог стоять.
- Холодно. Почему так холодно?
- Зима почти. Иди ложись, там есть, чем укрыться, а я печь растоплю.
Уже засыпая я сказал:
- Манил… спасибо тебе. Выходил меня.
- Я? Да я только изредка захожу. За мной большой долг, вот и заглядываю. А ходит за тобою бабка. Вон она сидит, видишь?
- Нет… не вижу, темноту везде вижу.
- А, тьфу. Как только сможешь – в ноги ей будешь кланяться да одаривать. Давай, гой еси, да Хвостонос тебе в помощь, - попрощался он так, как прощались тут в торжественные моменты.
Я снова спал и просыпался под старушечье пение. Она заталкивала мне в рот своими старыми и, вероятно, грязными пальцами какую-то еду, вливала в меня тёплые отвары и всё пела и пела свои гипнотические песни.
- Что со мной сделали пришлые? - спросил я её однажды.
- Какие пришлые, баламошка? – удивилась старуха, - ты те, грибы ядовитые, что у тебя на ветке висят, ясти вздумал, поганые шаврики с добрыми снотворниками спутал. А пришлые худа не творят. Это их всё губят. Одного тебя не сгубили пока, подхвостника. Спи, давай. Твоё дело теперь спать, пока яды не выйдут. А из ентих грибов яды злые, уходят из тела неохотно. Пей, кушай и спи. А я здравную буду петь. Эту песнь всяка хворь боится. Мне её часто пели, когда я маленькая болела. Так часто, что всяка болезнь боится подходить давно. Уж я живу, живу без края. Уж и Све;тлу, мать Звара которая, пережила, и Звара, и жену его, и детей его переживу всех, видать.
- Детей? – спросил я сонно. – А где Неждана?
- Неждана умом уже не с нами. Напужалася своих страхов. Витает мыслями теперь по дальним далям. Я такое не лечу. А ты спи. Спи.
18
Над деревней висел густой дым, валящий прямо из-под крыш. Он смешивался с лёгким утренним туманом, который начинался от земли и заканчивался как раз крышами домов. Пожухлая трава покрылась инеем, а из неведомых краёв в сторону Безымяновки ползли чёрные тучи, неся в себе, похоже, несметные запасы первого снега.
Я пробежал метров сто, стараясь не замёрзнуть, но закружилась голова и возникла отдышка: до полного выздоровления ещё далеко. Пришлось шагать, рискуя каждое мгновение свалиться в обморок и пуская клубы пара изо рта.
Одет я был как бомж со стажем: какое-то рубище поверх льняной рубахи. И если рубаха была новая и даже чистая, то второй слой одежды я бы на Земле надел только на огородное пугало. Это рваньё было до колен, и не будь я подпоясан какой-то верёвкой, то выглядел бы, как баба в платье, пережившей нападение волчьей стаи. На мне также были штаны, в которых мне и до болезни было зябко иногда, онучи и лапти, в которые пришлось напихать соломы. Расстояние от моего дома до деревни было примерно с версту, и его я преодолевал с таким трудом, словно шёл всё время в гору, на что ушло порядочно времени, и я успел замёрзнуть настолько, что начали посещать мысли о серьёзной простуде.
Утренняя Безымяновка была пуста, и лишь несколько человек вышли из дому по своим делам. Каждый из них провожал меня долгим взглядом, не приветствуя, отчего в сердце закралась очередная порция тревоги.
От Манила я знал, что Неждана живёт у сестры, старшей дочери покойного Звара – Белавы. Это она мне когда-то выдала лапти и онучи. Угрюмый муж её, Данияр, жилистый и молчаливый мужик, мне тогда не понравился сразу. Я ему, видимо, не понравился ещё больше. И сейчас мне пришлось постучать в их дверь. Впрочем, я тут же одумался и открыл дверь сам, как это и было принято тут.
Тесная избёнка была полна народу: Белава родила уже троих, а у Данияра были живы и отец, и мать, у которых ещё были дети. Сколько всего народу обитало в этой тесноте я разобрать не смог из-за чада и темноты.
В жилище стоял гомон: все были заняты различными работами, глуховатый отец Данияра отдавал распоряжения практически криком, требуя на каждый приказ столь же громкого ответа. Кто-то из детей рыдал, кто-то из баб пел, работая за ткацким станком, кто-то громко стучал моим инструментом, чем-то занимаясь за занавесью в углу.
Меня поприветствовали скупо и показали пальцем на Неждану. Девка была похожа на скелет. Она сидела в рванье, обхватив колени, опустив голову и покачиваясь.
- Она отказывается есть что ли? – спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.
- Если дать – то поест. Но нахлебников нам не нать. Она что – кузнец? Выздоровеет, так выздоровеет, а нет – так нет.
Как бы мне ни была противна Неждана, но я был поражён отношением людей к своему сородичу.
- Вы так же и Звара оставили умирать…
- Всяк умирает сам, когда срок приходит. Воля Хвостоносова.
- Но ведь нужно помогать друг другу, чтобы род выжил!
- А здоровым и помогаем, чем можно. Остальным – что останется. На тебе одёжа вот не сама выросла, Клёт отдал свою сукню тебе. Ты-то – единый кузнец, а бабы быстро рожаются, а старики быстро вызревают. А кузнецом вдруг никто не станет.
Я приблизился к невесте, та подняла на меня взгляд и заверещала, махая костлявыми руками. Я отпрянул.
- Она на всех так?
- Хм… - впервые подал голос Данияр, - обычно смирная. Сидит, качается, плачет тихонько.
Я вернулся за Нежданой через несколько дней, когда чуть окреп. При виде меня Неждана вскочила и тут же рухнула без чувств. Бор, похоже обосновавшийся в этом доме, помог её донести, но не одобрял усилий:
- Ей бы в снежные бабы податься, Корень. Не сдюжишь ты за ней ходить, самому питание нать.
- Я разберусь. Спасибо. Не желаешь вернуться и жить у меня?
- Нет. Отца теперь нет, Неждана хуже хвостодурной, а мне ты не родня. Почему я должен с тобой жить? Ты и себя не способен кормить, а уж бабу, да такую…
- Смогу. Бывай.
- Храни тебя Хвостонос.
Но сказать оказалось легче, чем сделать: сил на кузнечное дело совсем не было. С моим выздоровлением закончилась и вся благотворительность: народ приготовился к зиме, как к голодной смерти, которую пытался оттянуть. А у меня даже дров на обогрев избы было минимум. Зато дрова и уголь были для кузницы.
Какую-то часть зерна, причитавшуюся Неждане, нам конечно выделили, но определить справедливость доли не представлялось возможным. Да и что делать с зерном, я попросту не знал.
Из хороших новостей было лишь то, что утки мои остались живы, за что спасибо многим: Манилу, бабке-знахарке, родне, которая таки, оказывается, несколько раз меня навещала. Утки оказались не только живы, но даже немного размножились, несмотря на то, что пару шей родня скрутила, кормя Неждану. Я поставил им в пристройку ещё пару горшков с водой и тиной, насыпал им немного зерна.
Осмотрел запруду, кое-что и кое-как там поправил, избегая купания в почти замёрзшей воде. Оттуда же выловил с огромным трудом одну невероятных размеров рыбину. В запруде плескалось ещё пару рыбин, но я выбился из сил и решил поймать их чуть позже, смастерив сачок. Похоже, к зиме рыба повзрослела и отожралась, даруя мне лёгкую надежду. Впрочем, вероятно, внимание жителей деревни после сбора хлеба переключится на иные способы добычи еды.
Покормив Неждану жирным рыбным супом, я устало сел и уставился на неё. В голове стали крутиться дурные картинки. Действительно ли я ударил её? Были ли эти пришлые на самом деле? Они ли так шокировали бабу или мой удар повредил её мозг? Старуха сказала, что пришлых не было, и я склонен ей верить: я, как последний дегенерат просто обожрался галлюциногенных грибов. Господи, похоже, я совершил ужасный поступок, находясь во невменяемом состоянии… Поправится ли эта дура когда-нибудь?
Так как сил на кузнечное дело не было, я решил заняться работой полегче, а именно – утками. Обрезал крылья, постелил сена, устроил насесты в четыре уровня, надеясь на то, что птицы размножатся, и покормил их заваренным зерном. Вообще в плане корма я решил экспериментировать, кладя разные виды корма в разные углы загона. Но глупая птица жрала всё примерно одинаково, если говорить о повзрослевших особях. В ход шли и рыбьи кишки, и тина, и каша, и зерно и различные комбинации этого всего. Кажется, птица пока всем довольна. Глядя на уток, я думал о том, что нужны ещё и гуси: мне думалось, что с ними возни ещё меньше, т.к. они сами себя способы пасти и купать в реке.
Домой я вернулся, как начало темнеть, а темнело теперь рано. Неждана, сидевшая в углу и покачивающаяся, как умалишённая из глупых фильмов, подняла на меня тупой и затравленный взгляд и истерично закричала. Я попытался её обнять, но она стала отбиваться.
- Тихо, тихо! – пытался успокоить её я, - я больше никогда тебя не ударю, прости меня!
Но девка орала так, что я решил оставить её в покое и ушёл в избу Савёла, прихватив с собой немного зерна. Там я приготовил ужаснейшую кашу, которую сам съел через силу. Затем вернулся к Неждане, поставил перед ней плошку с этой мерзостью, а остальную гадость отдал уткам.
Ночевать я решил в доме Савёла, чтобы не волновать умалишённую. Взял немного дров и замер на крыльце в задумчивости: уходить в дождь из тёплого дома в остывшую лачугу совершенно не хотелось. Я посмотрел на полено в своих руках, и в голове возникло видение: я таким же примерно поленом бью Неждану по голове. Сердце сжалось, и я вернулся в дом. Девка снова сидела на полу и покачивалась, обняв колени. Я подскочил прежде, чем она успела поднять на меня глаза и обнял её сзади. Она вздрогнула, попыталась оглянуться, но я покрепче сжал объятия.
- Тс-с-с-с…
Мы какое-то время обнимались и покачивались вместе, затем я осторожно протянул руку к плошке и покормил девку. Не переставая обнимать её, я уложил её на пряное ложе у печи и долго-долго не отпускал, изредка тихим шепотком говоря ей добрые и утешительные слова. Огонь в печи потрескивал, свет из печи становился всё призрачнее, а тени – гуще. Я уснул.
19
Со следующего дня я вышел работать в кузницу. Каким местом это учуяли односельчане – ума не приложу, но ко мне потянулись люди с заказами. Простодушные деревенщины сообщили, что и почём им делал Савёл, а расценки у него были солидные: в его огромной семье нужда была только в хлебе, который они не растили, и в мясе, которое они добывали только от случая к случаю. На работы иногда подряжались дети, получая за свой труд продуктами: так на столе появлялись репа, рожь, пшено и мёд от диких пчёл. А чем мог платить крестьянин ещё? Серп – он только у Савёла, а пшено – у всех. Вот крестьяне и спорили за этот серп, как на аукционе. Совсем уж твёрдых расценок в итоге не было, но одного серпа хватило бы на месячный запас немолотой ржи одному человеку, как минимум. С другой стороны, численность населения в деревне сократилась, а несколько серпов я им уже сделал. Какова цена топоров и остальных изделий из железа – вопрос. А ещё у меня в мыслях познакомить их с новейшими разработками – косой и пилой. Какова их цена? Не запрещены ли они религией? Ведь семью кузнеца истребили за водяную мельницу, хотя такой пользовался ещё его дед. Кстати, в кузницу я явился как раз таки водяную мельницу делать: заниматься ковкой физически пока было невозможно.
Деревенские, пришедшие ко мне с заказами, были неприветливы и, как я понял, явились ко мне от безвыходности. Отношение ко мне изменилось явно не в лучшую сторону, и причину того выяснить, пожалуй, не у кого. Разве что у Манила. Ясно одно: будь в деревне другой кузнец, у меня не было бы ни одного заказа.
Тем не менее, заказы я принял, предупредив, что результаты будут очень нескоро, и продолжил заниматься колесом, которое, по сути, было готово и требовало только несложной сборки.
Колесо я собрал криво и потом долго не мог разобрать: детали заклинило, я устал и психовал. За этим-то занятием меня и застал Манил уже вечером, когда стемнело. Он был хмур, как и все остальные.
- В мыслях любит мастерить, но руки лучше отрубить, - буркнул он и начал исправлять мой труд. – Зачем тебе мельница?
- Манил… Вся деревня… все люди на меня злы. Что происходит?
- Корень… Надобно тебе уходить по морозу.
- Я и сам хочу. Но что случилось-то?
- Ты появился, умер Звар, умер Савёл, с Нежданой беда, быть ей бабой снежной – это как пить дать. Ты в и в лес ходил в Запретный. Одно дело дети по маломыслию, другое дело – ты. Из старожилов никто не упомнит, чтобы из лесу кто вернулся. Оттуда – только пришлые. А пришлые и появились, кстати. Их во всей деревне ранее мало кто видел: старики некоторые, чьи мысли, что листья вон на тех деревьях: опадают замертво, стоит только потревожить. А тут ты – и нате: одного пришлого поймали, остальные куда-то ушли. Уж до чего Неждана кричала: мужики долго не решались выйтить их ловить. Пока две дюжины не собралось, никто не решался идти. А как пришли, уж всё: ты лежишь в своей луже, а девкин ум словно сам Хвостонос унёс. Что они с вами сделали, а?
- Да не знаю я…
- Вот. Это и не нравится людям. И править деревней толком не стал: Звар и тот вече собирал. И жил Звар по заветам, и всем велел. Все старосты так. А ты… колесо вон опять. Тебе чем мельница не угодила, что ветер ловит?
- Да мне такую не построить, Манил! Савёл – не мельник, он знал, как простецкую водяную мельницу ставить. Да и не мельница это, скорее. Мне точить надо. Да и молот механи… Молот, короче, мне нужен. Вон, к этому малому колесу вот такую штуку приставим – молот и будет подниматься и опускаться. Я же не Савёл с его семьёй большой, у меня помощников нет. Это ж не колдовство: таких мельниц много, и помогают они в разном: хочешь – бельё постирают, хочешь – дрова будет рубить, хочешь – пилить, а мне вон – молот нужен. Что не так с этой деревней? Почему мельнице не рады? Детям найденным не рады?
- Вот ты говоришь – вроде складно. А послушаешь людей – складно у них. Может, тебе с людьми и говорить, а? Не только со мной?
- Сделаем мельницу, накую инструмента и потом поговорю. Слова делом подкреплю.
- Красиво сказал. Помогай тебе Хвостонос. Но пока… Чужой ты. Вот мне – ты не чужой, но деревне всей – чужой. Ты и птиц вон неволишь. Никто так не делает. Как на это смотрит Хвостонос?
- А как он должен на это смотреть? Запрещал Хвостонос это?
- Я не знаю, - смутился Манил, - толком никто не знает. Так просто не делали. У нас – так точно. А у тебя и рыба, и птица… Люди смеются, что и из лесу зверей приведёшь.
- А что? И привёл бы! Я был в тех краях, что и медведь, и рысь, и лось, и волк могли жить с человеком в союзе. Ты не поверишь, наверное, но лось там человеку давал молоко. Так мало делают, но поверь: и на оленях люди ездят, а оленями управляют такие псы – они, как волки совсем, только человеку служат.
Не делали у вас так, говоришь. Так у вас и в лес в тот никто не заходил, потому и не выходил никто.
Я ещё долго говорил и явно сказал лишнего: Манил работал молча и не смотрел на меня.
Мы поставили мельницу, промокнув и замёрзнув до крупной дрожи. Колесо вращалось не так быстро, как я надеялся, и жернова крутились еле-еле. Но принесённая горсть муки была перемолота, а значит это успех. Теоретически величину помола можно было менять, но сегодня на снятие и поднятие камней сил уже не было, да и помол лично меня устроил. Я решил немного заузить реку перед мельницей для увеличения напора воды, но это дело не одного дня явно.
Итак, думал я, у меня есть мельница и кузница. И то, и другое, особенно кузница – это хороший капитал. Бог даст, потянется народ не только за железными изделиями, буду брать за перемол одна восьмую часть. Или хотя бы одну шестнадцатую, подспорье – дай Боже. Накоплю на тёплую одежду и уйду зимой. Или в город уйду, или в другую деревню.
Мои мысли переходили уже в совсем уж мечтательную плоскость: я представлял себе большое своё хозяйство с утками, гусями, верным волком, охраняющим дом, одомашненными кабанами… Мой небольшой участок пахался деревянной бороной, но с железными зубьями, а бороздился уже плугом. Помогал мне в этом то конь, то бык, и те же животные давали удобрение, мой урожай был всем на зависть. Я всё глубже погружался в грёзы, а по сути – в заблуждения: я, оказывается, путал предназначение плуга и бороны, порядок их использования, а также не осознавал стоимость лошади, а уж тем более быка.
20
Утром было холодно, а потому мысль о том, что срочно нужно обзавестись зимней одеждой бешено билась о внутренности черепа. Те шкуры, какие мне они дали в обмен на наконечники, Нежданой были превращены в безрукавку. Я в ней иногда работал в кузнице, надевая мехом вовнутрь, когда что-то особенно сильно искрило. Но мне нужны обувь, штаны, шуба или что-то вроде неё и шапка. И я снова отправился к охотникам торговаться.
Охотник-отец по имени Сарг – явный представитель иной народности, судя по имени и рыжим волосам, неожиданно назвал неслыханную цену. Даже его сын Радин от удивления поднял бровь, но промолчал.
- А три сотни добрых наконечников.
- Сарг, Хвостонос тебя храни, у меня столько железа за всё время не было.
- А и доброго дня, храни и тебя Хвостонос, - сказал охотник и вернулся к изготовлению, видимо, капкана.
- Сарг, я могу сделать тридцать наконечников. Что за них могу выменять?
- А шапку.
- А за сорок?
- А шапку. И десять наконечников останется.
- А за шестьдесят?
- А сапожки.
- Сапоги у меня есть, Сарг – Неждана справила. Мне нужна шуба.
- А три сотни добрых наконечников.
- Сарг, это дорого, пойми! У меня нет!
- А в городе – есть. В городе и за шкуры-то едва ли меньше дадут, а уж за шубы... Ты весной приходи, весной, что не купят, то дешевле отдам. Но купят всё.
Я ушёл в бешенстве, дав себе слово продать этому гаду то, что ему понадобится, втридорога.
Я вернулся в дом, где уже привычно сидела Неждана, покачивавшаяся со стеклянным взором. В избе было прохладно: я уже вовсю экономил на дровах. Люди целыми семьями ходили в лес на рубку, а я… Я один. Господи, я же совсем-совсем теперь один! И дом мой – самый дальний от леса. Близко ко мне только выступающее «щупальце» Блуждающего леса. Да и сам Блуждающий (он же – Проклятый) лес ко мне ближе, чем Молебский. Похоже, придётся идти за дровами именно в тот лес: «щупальце» укроет звуки рубки в Блуждающем лесе, а поле перед ним, где росли рожь, конопля да немного какой-то вяжити, уже давно убрано, люди туда уже точно не ходят. Завтра, а скорее послезавтра, когда прибавится сил, туда и отправлюсь. Выменивать железные изделия, коих ещё нет, на дрова – не резон: по морозам уйду в город, там-то мне и пригодятся ножи и наконечники стрел для продажи.
А пока от нечего делать я стал экспериментировать с Нежданой. Как оказалось, она приходила в волнение, если я попадал в пределы её взора. Стоило мне скрыться с глаз её, как она переставала истерить и продолжала просто покачиваться сидя. Её даже можно было трогать, разговаривать с ней – хоть бы хны. Этим я и воспользовался: аккуратно раздел её и протёр влажной тряпицей, так как девка начала уже откровенно смердеть. Повязку с глаз она сдёргивала, но головой не крутила, поэтому так и помыл, стоя у неё за спиной.
Кожа у бабы при этом покрылась пупырышками от холода, она чуть задрожала, перестала покачиваться и бормотать. Думаю, в следующий раз я её окачу хорошенько холодной водой: может, это приведёт её в чувства. Ну а на сегодня – хватит, а то заболеет ещё.
Я вытер и одел мою мерзкую суженную и вышел из дома, чтобы прополоскать тряпицу. А за дверью стояли старик и старуха с мешочком.
- Здоров будь, Хвостоноса ради, - сказал дед.
- И вас храни Хвостонос, - ответствовал я.
- Смели нам, будь добр, - дед указал на мешочек, стоящий у него в ногах, - у нас уж и сил нет. Осьмушка – твоя.
Я подошёл к колесу: оно лежало под навесом пристройки для уток. Было оно вполне подъёмно и легко ставилось на крепления, установленные по обеим берегам узенького Мизинца. К сожалению, какого-то иного механизма запуска и отключения колеса я пока не придумал, а оставлять его вращаться и вращать при этом передаточный механизм – не хотелось: передаточное колесо вращало жернова вхолостую, стирая тем самым насечки на нём. Жернова без насечек – по сути бесполезны. Новые наносить довольно муторно, да и просто снимать их тяжело. Чтобы колесо вращало не жернова, а точильный камень, нужно и колесо, и весь передаточный механизм переставить на несколько метров туда, где располагалась ещё одна пара креплений. Да, физически переставлять конструкцию было не так уж сложно, но приходилось пару минут продержаться в ледяной воде по пояс. Когда у меня появится одежда из шкур, эти проблемы перестанут быть такими острыми.
Но сейчас передаточный механизм был прилажен к жерновам, и мне нужно было только установить колесо. Что я и сделал. От громких матов и прочих слов, не используемых в этом мире, меня спало только то, что дыхание напрочь перехватило на целую минуту. Колесо завращалось, жернова пришли в движение, вызвав у стариков благоговение.
Пока зерно перемалывалось, я устроил осторожный допрос старикам. Так я выяснил, что в «щупальце» растут, в основном, гриболюбы – деревья, на корнях и нижних частях стволов которых растут те самые грибы с лёгким наркотическим эффектом. Такие же деревья, но в гораздо меньшей концентрации произрастают и в Молебском лесу. Так что ценны были не сами деревья, а именно грибы на них. Сами же деревья на растопку не годились: они чадили довольно неполезным дымом, давая минимум тепла.
При этом местные правители, не будучи дураками, монополизировали торговлю этими грибами. А захочешь ими сам поторговать – покупай ярлык на один сезон. Ярлык этот стоил сумасшедших денег, из-за чего многих искушало самим набрать грибов да попробовать продать дешевле, но мимо власть имущих. Однако, пойманных за этим делом людей – тут же публично казнили, дабы не повадно было делать бреши в государственном бюджете. Местные же среди Безымяновки имели одну из немногих привилегий: есть эти грибы. Но на деле никто ими не увлекался: нужно было постоянно работать, а съеденные грибы воровали несколько часов жизни. Они чаще использовались, как лекарство.
От стариков же я узнал про соху, которой вспахивалось поле, и про борону, которой избавлялись от комьев и корений. Старик этот много лет назад бежал из Можелёво, избив кого-то из господ, убиваясь за них на полевых работах. Так вот по его словам, там нет-нет, да применяли плуг. Плуг вгрызался в землю гораздо глубже сохи, а пласты – переворачивал, давая тем самым гораздо более богатый урожай. Однако тянуть такой плуг могли лишь несколько лошадей или два вола разом. Во всём Можелёво ни у кого такого богатства не было: скот прибывал из самого Черновского посада (пригорода) на считанные дни.
Старики ушли, оставив мне осьмушку, несмотря на мои протесты. Так появился мой первый хлебный гонорар. А главное – новая информация.
Я наскоро пообедал, незаметно от Нежданы достал из под пола кроссовки и отправился в лес. Обойдя лесное «щупальце», я обнаружил, что поле не только окошено, но даже перепахано. Правда, как я теперь мог воочию убедиться, перепаханная земля предстала вовсе не такой, как я представлял. Она, скорее, была исцарапана. Так стала очевидна основная причина низкой урожайности зерновых.
Хоть я уже и бывал в Блуждающем лесу дважды, мне было не по себе. Углубляться я не стал, и начал рубить одно из ближайших деревьев. На меня обрушились осенние ароматы и облака жёлтой листвы. Сегодня я нарублю дров, а завтра повалю несколько стволов, чтобы заузить реку перед колесом.
21
После вчерашней рубки приятно болело всё тело, а дров появилось на пару недель вперёд. А сегодня снова валить деревья: надо бы построить некое подобие плотины. Соснообразные стволы, хоть и освобождались от веток относительно легко, всё же весили немало, и таскать их через перепаханное поле – то ещё удовольствие. При этом приходилось постоянно смотреть вдаль: не хватало только, чтобы кто-то узнал, в каком именно лесу я работаю, не говоря уж о том, что делаю это в кедах.
Валить деревья в лаптях – было полнейшим безумием, а в сапогах, сделанных Нежданой – жарко. Да и сапоги выглядели ненадёжно: как и в случае лаптей, хозяин сам решал, какой сегодня сапог левый, а какой – правый. Хотя совсем уж одинаковыми они не были, скорее они были тождественны. Оба кривоваты, словно однажды зимой я в них провалился под лёд, а потом поставил на горячую батарею сушиться. Подошва у них была из двух слоёв той же кожи, между которыми что-то лежало, видимо какая-то кора. Каблуки отсутствовали, и я представлял, как сильно в них будут болеть ноги во время моего зимнего похода. Из плюсов: сапоги были с мехом внутрь.
Плотина строилась неожиданно быстро и легко: уже к полудню поток воды за ней стал раза в два-три сильнее, обрушиваясь именно на лопасти. Теперь колесо, во избежание лишних усилий, не нужно было каждый раз вытаскивать из воды, чтобы остановить жернова, а достаточно было переставить на одну подпорку.
Сегодня снова приходили старики – уже другие. И эти тоже отказались от бесплатного помола, мол, Хвостоносу угодно, чтобы все делились. Я сказал, что лучше я возьму закваску: мука без неё мне ни к чему. На следующий день в моей избе впервые за долгое время запахло хлебом.
А утром я пошёл на болота. Пока болота не замёрзли, я решил набрать руды, чтобы было из чего наделать товара. В целом, как мне казалось, руды и железных криц, хранившихся на кузнице, мне хватало, но я решил перестраховаться. В тот день пошёл снег крупными хлопьями, в сторону леса шло множество народу, многие держались кучками, но со мной рядом не было ни одного человека, отчего снова накатили тяжёлые думы. Впрочем, работа отвлекает.
Я копал руду под топоринные перестуки и выкрики «поберегись!» и думал о том, что такой жуткий шум отогнал всех зверей очень и очень далеко. По сути, Безымяновка представляет собой просто пятно очищенного пространства на огромном лесном пространстве, и Молебский лес, и Блуждающий лес – один и тот же лес, просто Блуждающий, условно говоря, находится севернее, Молебский – южнее, а на западе и востоке они один плавно переходят в другой. Получается, что в Молебский шастают толпами за дровами, грибами и ягодами, мешая, прежде всего, охотникам, а затем и друг другу, а в Блуждающий – не ходит никто. Кроме того, в Молебском – обширнейшие болота, которые и местные-то опасаются. Отсюда сумасшедший дефицит промыслового зверья. И только зимой охотники уходят совсем уж глубоко в леса за пушниной. Но Молебский лес – он же не бесконечен: за ним расположилась довольно крупная деревня Прилесье, в разы больше, чем Безымяновка.
А зимой не только Сарг и Радин начинают охотиться: эти двое живут охотой круглый год, расставляя капканы-кулёмки, устраивая зимники и даже ставя целые избы в лесу, возвращаясь в деревню, только чтобы сбыть малую часть добытого и поделиться мясом и шкурой с малочисленными остатками родни. Значит, вероятно, многим мужикам понадобятся железные наконечники.
Я еле себя сдержал и добрал задуманную норму руды, а по пути домой оставил корзины у Мизинца и зашёл к охотникам. Они сидели у избы и обновляли лыжи и сани.
- Сарг, я вечером завтра всех соберу и объявлю, что никому ничего из железа не сделаю, особенно наконечники. Скажу, что на одного тебя буду трудиться. Смотри: вон той избе, той, той и той – не достанутся ни серпы, ни топоры. И никому вообще – наконечники. Понравится ли им знать, что из-за тебя они останутся без мяса, дров и урожая? Да они тебя и Радина разорвут, и слово вставить не успеешь.
Но у меня есть предложение: я тебе дам тридцать наконечников за шубу, а к трескуну успею сделать несколько топоров и с десяток ножей. Я очень тебя уважаю, но без шубы, тёплых штанов и шапки я замёрзну, и тогда пострадает вся деревня. Шапка мне досталась от Звара, штаны вот эти (я показал на свои) как-нибудь утеплю. Рукавицы уж как-нибудь добуду, а шубу только ты можешь дать.
- А сам пойдёшь в Черновск со своим железом с голым задом и попробуешь обменять на шубу, что к зиме накуёшь. А со мной торговаться не надо: шуб по всему Молебскому лесу бегает всего с десяток, остальное – шапки да прочая мелочь. А выйдь в лес да поймай себе хотя бы энту шапку. А как поймаешь, я сам тебе сменяю на наконечники. А они мне и не шибко нужны, Хвостодурень: зимой меня кулёмки, а не стрелы кормят. А из кулёмок соболей достану за всю зиму с полсотни – и то хлеб. А знаешь, сколько соболей на шубу нужно?
- Сколько?
- А сто. А сто соболей, понимаешь?
- А как же остальной зверь-то? Лисица там, медведь…
- Медведь? А ты медведёв сколько видел? А лисы да – лисы это бывают. А я тебе как раз к концу трескуна хвостов двадцать добуду – будет шуба. А ты, Корень, не белебень зазря и тать во мне не ищи. А шкуры – это дело зимнее. Нет у меня сейчас. А зимой всяк норовит охотником стать: идут бить птицу и белок. А мы с Радином – кулёмки ставим, потому как мы не однодневные охотники, а промысловики: живём в лесу.
- Ну, а лось?
- А лося гоняет вся деревня. А лось – зверь не для одного человека. А шубу, коль так нужна тебе, ищи по деревне: народу помёрло – цельная тьма. Может, кто даст поносить. И ты не серчай. Мы с тебя железо не требовали, когда у тебя его не было, и ты не проси шубу, которой нет. Ты посмотри: в некоторых избах одна шкура на всех. Один – в лес, а семеро – на печи его ждут.
Я ушёл до охотников совершенно обескураженным: суровая реальность ударила, словно обухом со всего размаха. Я три вечера ходил по деревне: зашёл к так называемой родне, Манилу, тем старикам, которые мололи у меня муку. Всем им я под видом излишек приносил рыбу, хотя самому из-за этого пришлось жрать пустое тесто. К гостинцам тут, мягко говоря, не привыкли и абсолютно все на меня смотрели с изумлением, однако дары приняли все, тем более, что я приносил уже запечённую и ещё тёплую.
В обеих избах, где проживала «родня» картина была примерно одинаковая: в полумраке бабы что-то ткали и мастерили под неверным светом лучины. Они пели убогие по текстам песни, но приятными и даже слегка чарующими голосами. Впрочем, я вдруг осознал, что поют они, чтобы не уснуть: кропотливая работа в полумраке, мягко говоря, не бодрит.
- Как живётся-можется? – задавал я вопрос, усаживаясь за стол. Хозяева благодарили Хвостоноса за дела, а потом начинали рассказывать. Плюхали мне в плошку или прямо на стол передо мной какой-нибудь дряни, которой они питались сами, я чисто символически это ел, сдерживая рвотные позывы, думая о гигиене и слушал.
Действительно: в каждой избе наблюдалась острейшая нехватка тёплой одежды. Сшитая-перешитая из чего попало, из разных обрывков и ошмётков зимняя одежда была способна напугать бывалого бомжа на моей планете. Молебские леса не могли похвастать обилием зверья, которое, похоже, случайно забредало туда из Блуждающего леса.
Редчайшим событием было появление зверя в самой деревне: кем-то выгнанные дикие свиньи могли пробежать ночью промеж изб, ошалевшие от голода мелкие грызуны – забраться в овин. Ближе к концу трескуна волки могли загрызть детей или даже взрослых, взбешённый пробуждением медведь тоже мог натворить дел. Но в целом, к сожалению, деревня не была избалована зверем: напуганный и истреблённый ежегодными облавами зверь почти исчез из этих лесов. Истребление зверя шло как со стороны Безымяновки, так и со стороны Прилесья. И лишь участок между этими двумя населёнными пунктами, составляющий считанные километры, служил укрытием для некоторых животных. Но это, в основном, кролики, зайцы, кабаны.
22
Хождение по деревне закончилось не совсем безрезультатно: те старики, что первыми пришли ко мне на помол, оказались единственными выжившими из всего своего семейства. Прошлая эпидемия унесла их многочисленных детей и двух внуков. У старика была ещё родня: это его брат с женой так же приходили ко мне молоть муку. У тех тоже почти все умерли во время прошлогоднего мора. Так вот старик отдал мне шубу сына. Сын по местным меркам был огромным, так что шуба лишь малость была мне велика. Но шуба – не штаны. Другое дело, что шуба представляла собой нечто драное, кривое. Эдакий Франкенштейн в скорняжном мире: тут и кролик, и белка и всякая иная шкура встречались. Но населяла всё это шерстяное безумие огромная колония вшей. Я выскочил из дома старика, бегло и скомкано поблагодарив его, а шубу потом долго выбивал, держал над паром, затем над раскалёнными углями в кузнице. Потом бросил её на чердаке и боялся подходить. Сам же долго и тщательно намывался: мне всё мерещилось, что вши бегают и по мне.
В итоге я несколько успокоился: какая бы ни была тут зима, а шуба не даст мне сгинуть. Выглядит она, конечно, чудовищно, меховая, почти до пят хреновина – лучшее из возможного, что может согреть в этой местности. Моя задача – добраться до города с неким товаром, который мне позволит обрести там постой и пропитание. Чуть позже будет ясно, с какой «валютой» я отправлюсь в путь. Вероятно, это будут разные средства обмена: шкуры, наконечники для стрел, ножи, мёд, сушёная рыба.
С чем конкретно я уйду – ещё предстоит решить, так как я не понимаю, какова цена этих вещей и продуктов. Боюсь, более насущный вопрос – как именно я буду уходить. Насколько я понимаю, из Безымяновки мало кто ходит в Черновск: местные жители – совершенно бесправны, и если отсюда туда их никто не гонит ввиду трудозатраности этой процедуры, то там, в городе, бесправного крестьянина может присвоить себе кто угодно, а потом хоть перепродать, хоть запороть до смерти веселия для. Это во-первых. А во-вторых, если кто отсюда и ходил, то не в одиночку: тащить сани через лес одному – просто нереально, а в заплечный короб много не уложишь. К тому же волков никто не отменял. Но, боюсь, именно с заплечным коробом мне и суждено отсюда валить. Одному.
Более того, я на полном серьёзе опасаюсь за свою жизнь здесь: я уже видел, как тут в один миг звереют люди, прежде всего, из-за религиозных убеждений. А я явно не вписываюсь в их систему мировоззрения, и как только подавляющему большинству заказчиков я выдам их топоры и серпы, они меня этими же инструментами могут и порешить. Жёлто-чёрнозубые, худые, кашляющие, сажерожие, монотонно-тяжёло живущие жители деревни, я чуял, вели обо мне: белозубом, крепчающем на здоровом питании и воздухе, речи, пронизанные недоверием и отторжением. Они жили в чудовищно грязных с точки зрения санитарии избах, зубы чистили, только если что-то в них накрепко застревало, а мылись, опираясь на какие-то религиозные ритмы и от случая к случаю.
Болезни уносили младенцев, и оплакивать их было некогда этим отупевшим и покорившимся предрассудкам людям. За стариками не ухаживали, и вообще, мне казалось, что в этом угрюмом крае любовь и вовсе не жила. Жили лишь привычка пытаться выжить семье в целом, да спокойное отношение к отсеву слабых.
Я вернулся к работам в кузнице и с утра до ночи два дня заготавливал наконечники стрел. Медленно-медленно, но появлялся навык, производительность труда росла. Затем настала очередь топоров: они получались у меня все разной формы. В итоге мне больше всего понравилась модель с усиленным обухом и удлинённым полотнищем. Да, топор был тяжеловат, но рубил он отлично, а обухом, наверное, было бы удобно забивать гвозди. Но мелкие гвозди я делать не умею и вряд ли сам научусь.
Производительность труда с одной стороны возросла за счёт навыков, с другой – упала из-за того, что Неждана не приносила обед. Радовало, что запруда по-прежнему кормила меня рыбой, экономя время на рыбалке. Кстати, сегодня впервые заметил двух пареньков, ловящих рыбу: видимо, какие-то крестьянские работы заканчиваются, и начинается сезон рыбалки. А рыба действительно стала крупнее и жирнее, что радовало. Я запекал её целиком в глине, добавляя корни лопуха. Ел это с хлебом, а запивал банально водой, иногда заваривая в ней иван-чай и листья брусники.
Плавень, которым я посыпал раскалённый металл во время ковки, всё более наводил на мысли о стекле: он плавился, превращаясь в тончайшую глазурь. В итоге, в день, когда я выкладывал сразу с десяток печей для предстоящих плавок, одну из них я сделал широкой, намереваясь в ней изготовить кусок стекла. Плоский прямоугольный кусок глины послужит для этого формой. Я буквально жаждал света в избе: постоянная усталость и полумрак меня отключали за считанные минуты. Я уже сам начал напевать всякую ерунду, чтобы не уснуть. Так делали бабы в деревне: они пели во время труда, бодря себя и всех домочадцев, которые, впрочем, обычно вливались в пение. Моё же пение было ужасно ввиду отсутствия голоса и, наверное, слуха. Более того: те песни, которые я знал, могли привести в ужас первого же жителя, который их услышит. И не будет ничего удивительного, если мою входную дверь подопрут, а избу подпалят.
Рано утром, когда проснулся в этом опостылевшем мраке, как обычно увидел Неждану: девка сидела, покачиваясь и бормоча. Она исхудала уже донельзя, и мне всё казалось, что сейчас ещё разок-другой качнётся и упадёт замертво.
- Больше не могу это видеть, - сказал я вслух. Девка, естественно, не отреагировала.
Я растопил печь, поднялся на чердак за шубой. На чердак можно было лазать по лестнице, которая хранилась во второй комнате, но я любил просто подпрыгивать и, уцепившись за края, затаскивать тело в отверстие потолка. Тут бы по идее разложить сено для большего тепла, а заодно в нём спрятать земную обувь и одежду. Но всему своё время.
Уже отточенными движениями я раздел Неждану, аккуратно подойдя к ней сзади, и вывел на улицу. Рассвет был свеж, в воздухе сверкала мельчайшая снежная взвесь, трава побелела, а изо ртов валил пар.
Девка едва подрагивала, когда я подвёл её Мизинцу. Я держал её за выступающие рёбра, не давая возможности обернуться. Над речушкой завис густой туман, она невидимо журчала в районе моей плотины, благодаря которой уровень воды заметно возрос. Девка перестала бормотать свою бесконечную чепуху, её дрожь стала крупнее и чаще.
- Н-н-на! – выдохнул я, толкнув Неждану в воду. Девка рухнула, как неживая, даже не взмахнув руками. Я не боялся, что течение унесёт тело: плотина была добротной. Боялся я, что сердце в тщедушном тельце просто остановится, или притуплённые инстинкты не сработают, и девка наглотается воды.
На какое-то время тело действительно как-то безвольно погрузилось в тёмную жидкость, приправленную сверху густыми парами тумана, но через считанные секунды Неждана резко вынырнула, истерично хватая воздух ртом. Она цеплялась за берег, покрытый ледяной коркой, ошалело глядя вокруг. Когда я протянул руку, случилось чудо: она за неё схватилась.
Мы ввалились в избу, где я тут же накинул на Неждану шубу и, обхватив руками за бёдра, усадил её на печь. Девка при этом ухватилась руками за мои плечи и не отпускала ещё какое-то время, сидя на тёплом ложе. Она смотрела на меня своими глупыми глазами, казавшимися огромными на исхудавшем лице и вдруг вяло улыбнулась ещё чуть синими губами, показав свои жуткие зубы.
Я закрыл дверь и подбросил дров.
- Давно я болею? – спросила невеста. Голос её был, как у взрослой женщины валящейся от усталости.
- Давненько. Видишь – листопад позади, начало грудню.
Я изо всех сил старался впитывать местные слова, что получалось плохо, так как жил я вне общины. Но редкие беседы всё же случались, и теперь я знал, что листопад соответствует примерно сентябрю, а грудень – это и октябрь, и грязища, которая подмёрзла, но ещё не занесена снегом. Впрочем, полностью сопоставить месяцы и времена года земным, видимо, невозможно: мало того, что сутки тут по ощущениям чуть длиннее земных, так и времена года чуть более растянуты. Так что мне не сорок лет по местным меркам, а чуть меньше. Может, тридцать девять, может, тридцать восемь: я пока не знаю, нужно прожить тут хотя бы год, но, скорее, дольше, чтобы разобраться. Впрочем, в самой деревне никто особо не вникал, какой сейчас день недели, про числа месяца и текущий год тоже не доводилось слышать: местные просто ориентировались по погоде и каким-то приметам, а также подстраивали свой нехитрый график под пролёты кометы, приравнивая нахождение под цветастым хвостом к великому преступлению против божества, греху и одержимости. Как-то они умудрялись всё в кучу в этом деле валить.
- Я тоже болел. На нас напали пришлые. Что-то с нами сделали, сам не знаю, что: ничего не помню. Я раньше тебя в себя пришёл, а пока ты болела, уже успел Хвостонос дважды пролететь. И сейчас он над нами, но небо ночами затянуто, не видно его божественного хвоста.
- Что отец? Где Бор?
- Звара Хвостонос унёс, пока мы болели. Прости. А Бор… Бор живёт у Белавы с Данияром и всё больше охотится. Сестра тебя выхаживала, ты себя не помнила. А я и того хуже: лежал, что мёртвый. Но меня бабка выходила. Надобно к ней на поклон завтра сходить, помочь по хозяйству, рыбкой угостить.
- Рыбкой… - мечтательно сказала Неждана.
- Ой, сейчас, сейчас, - засуетился я и умчал к запруде.
23
Неждана, словно живучая кошка, быстро шла на поправку: уже через несколько дней эта тщедушная девка облегчила мне жизнь своим соучастием в труде. Она снова возложила на себя обязанности по кухне, а затем занялась тканьем. Мы вместе навестили старуху-целительницу: я принёс ей дров и рыбу, Неждана – хлеб. Изба старухи была чудовищна: крыша норовила провалиться, всюду хлам, тюки трав, тряпьё, сажа покрывала все поверхности, а печь чересчур чадила, отчего щипало глаза и мучил кашель. Помимо прочего мы принесли муку, но старуха вдруг сказала:
- Половину заберите обратно: мне столько не прожить, чтоб это съесть.
- Тут муки всего на четыре пролёта, - сказала Неждана, - бери.
- Я уж сказала, - отрезала старуха, - идите.
С возвращением Нежданы в рабочее состояние мне стало гораздо легче: она готовила, чем экономила мне уйму времени. В условиях укорачивающегося светового дня это было крайне важно. Помимо этого, она мастерила одежду, общалась с родными и всеми жителями деревни, которые гораздо охотнее вели с ней дела. Она выменивала мои изделия из железа на мёд диких пчёл, сушёные ягоды и грибы, шкуры, вяленую рыбу и один раз даже на мясо.
Река до конца не замерзала, а там, где я устроил плотину, и вовсе упорно журчала усиленным напором. Колесо продолжало вращаться, теперь уже не только старики несли зерно на помол, по-прежнему оставляя нам традиционную осьмушку в качестве оплаты. Помимо перемалывания муки, колесо работало и стиральной машинкой: корзина с бельём удачно ставилось между двумя лопастями и огромное количество раз погружалась в бегущую реку, избавляя Неждану от болезненного труда в холоднющей воде.
Я немного улучшил своё кузнечное мастерство, а всё то же колесо сократило время точения ножей и топоров. А один день мы посвятили изготовлению горшков и кувшинов: колесо прекрасно вращало гончарный круг. Даже такой неумеха, как я изготовил два кувшина, которые обжёг в кузнице.
Я медленно взращивал в себе планы побега из деревни: жители Безымяновки всё так же разговаривали со мной нехотя и тогда, когда им что-то от меня было нужно. К Неждане они были лояльнее, но, кажется, тоже потихоньку выстраивали стену неприязни. Даже родные, бывшие уверенными в скорой смерти моей невесты, не выказывали особой радости в связи с её выздоровлением: возможно, они огорчались, что придётся расстаться с её долей зерна. Как-то умаслить их у меня не получалось: местные стали активно ловить рыбу выше по течению, рыба стала привычным блюдом для всех, а у меня в запруде она практически больше не появлялась. Теперь и мне нужно было рыбачить вместе со всеми, но я всё же старался избегать лишних глаз: рыбалка на костяной крючок у меня не задавалась, я боялся показать лишний раз свою беспомощность.
Дурные вести принёс однажды Бор: он сказал, что мне придётся весной разобрать плотину, так как она будет мешать идти рыбе на нерест. Я успокоил его обещанием, что плотина будет разобрана: понятно было, что его делегировали жители, которых нужно было успокоить.
По мере насыщения населения необходимым железным инструментом, зависимость жителей от меня падала, стена отчуждения росла. По сути я уже давно не являлся старостой, ко мне никто не обращался за советами.
Я смотрел на Неждану и думал о том, что уйду тайком; у девки, скорее всего, не будет счастливого будущего. Возможно, вообще никакого будущего не будет у неё. Если бы мы не спали в разных постелях, я бы, наверное, задушил её: дура всё так же не дружила с гигиеной. С гигиеной дружить тут не желал никто, поэтому, вероятно, будущего нет у всей деревни. Тёмные, зажатые тисками религии и традиций люди, не понимают, что вымирают, а если и понимают это, то не способны увидеть причины.
Сарг в обмен на нож дал мне лук и несколько десятков стрел без наконечника. Время от времени я учился стрелять, причём, как мне казалось, у меня неплохо получалось. Однако, моя проблема заключалась в том, что я долго целился. Но охотником я и не хотел быть: я за всю жизнь ни разу никого не убил, а перед собакой, которую я обидел в детстве, мне стыдно до сих пор.
И время как-то вдруг начало лететь стремительнее: я, да и вся деревня, кажется, просыпался всё позже, а ложился всё раньше. Даже в моих прескверных краях световой день длился дольше в это время года. Несмотря на то, что у меня была шуба, а точнее, пародия на неё, мне было как-то холодновато. Виновата в этом, прежде всего, была жуткая обувь: низкая, тонкая, требующая плотной обмотки. Во-вторую очередь, виноваты были мои штаны, представляющие собой куски шкуры, пришитые к обычным штанам из конопляной ткани. Вопрос о том, действительно ли у меня будет одежда для ухода, вновь поднимался выше того леса, через который мне предстояло идти.
А время действительно бежало в сторону настоящей зимы: всё потихоньку заметало, морозы становились сердитее. Моё колесо было разобрано и убрано во вторую комнату избы. В той комнате не было так тепло, как у печи, иначе бы я жил в ней, не соприкасаясь с Нежданой. При этом, следует отметить: девка в некотором смысле хорошела, превращаясь из измученной анорексички в здоровую девушку. В здоровую, но некрасивую. Более всего её уродовали, конечно, манеры, глупость и нечистоплотность. И все в этой деревне были такими. Ни любви, ни красоты, ни покоя. Я начал молиться, чтобы вырваться отсюда.
А снега всё прибавлялось… Наш маленький мирок, зажатый меж лесами, стал ещё меньше, и, казалось, вот-вот его завалит снегом, под которыми исчезнут избы, и мир избавится от недоразумения по имени Безымяновка.
В один из дней, во время пролёта Хвостоноса, я вдруг осознал, что не могу работать, что меня просто воротит от этого, что я физически жажду отдыха, что мои голова и душа вопиют о переключении на что-то лёгкое.
Я вышел на улицу и стал катать снежные шары. Снег налипал отлично, обнажая под ним землю с пожухлыми травами. Я смастерил снежную бабу, которая грозно замахивается на испуганного снеговика. Их рожи были расписаны черной сажей и коричневым бурым толчёным кирпичём. У бабы были длинные кудрявые светлые волосы из прибрежной травы, у снеговика – прямые волосы из веника, висевшего в отхожем месте. Я смастерил медведя, потратив не менее часа на раскрашивание этой снежной скульптуры. Я хотел сделать его свирепым, но получилась карикатура.
Потихоньку стали подтягиваться люди посмотреть на художественные шедевры: далёкие от искусства, они хохотали, тыча пальцем в мои фигурки. Я велел всем строить две снежные крепости, и через час началось массовое побоище, со штурмами, разбитыми носами и смехом до судорог на снегу.
Впервые за месяцы люди вдруг были втянуты в массовое веселье. Веселье искреннее, без вредных стимуляторов. Получился настоящий праздник, в который были втянуты почти все жители. Под предлогом укрепления крепостей, я велел детям лопатами делать валы, расчищая при этом дороги: к вечеру передвижение по деревне значительно упростилось, хотя многие старики сперва ворчали, что дети заняты не делом.
Вечером пространство опустело: похолодало, народ разошёлся по избам продолжать жить трудом. Бабы запели под крышами, из-под которых валил дым. Пели они длинные-длинные песни, и я вдруг осознал, что всё это не от избытка чувств, а чтобы не уснуть, выполняя нудную и трудную работу в сумраке изб.
Я бесцельно прошёлся меж неказистых жилищ по новым утоптанным дорожкам, глядя под ноги и размышляя, выдержит ли моя обувь переход через лес. Подняв взгляд на небо, я увидел, что в нём завис Хвостонос, и вот-вот наступит запретный час. Нужно спешить в свой дом, чтобы не навлечь гнев местных жителей.
В избе меня ждали горячий ужин и невеста, которая вдруг оказалась вымытой и даже с чищенными зубами.
Ночью она вскрикнула во сне и вскочила. Я слышал её судорожное дыхание.
- Ты чего?
- Страшно… Из лесу пришли… пришло… всякое. Гонялось за мной, загнало в чащу… - Девка вдруг всплакнула и замолчала.
- Эх… - заворчал я, слез со своей полати, пробежался по холодному полу и забрался к ней на печь.
- Спи, ничего не бойся, я рядом.
Я обнял сзади Неждану, не задумываясь о том, как она мне противна, и сразу уснул.
24
Проснулся рано: Неждана, как и всё бабье население, вставала на рассвете или чуть раньше, разогревала остатки вчерашнего ужина и вообще находила себе море срочной работы. Я же, как и, видимо, все мужчины тут, спал чуть дольше, а ложился чуть раньше. В этот раз я был разбужен перелезающей через меня девкой. В полумраке избы не было видно: красное ли у неё лицо от смущения, но девка пуще прежнего боялась на меня смотреть и вообще держалась подальше да в тени.
- Неждана, ты лучше меня с людьми тут общаешься, - прервал я неловкое молчание за столом, - чего там люди говорят: когда хотят в город выдвигаться?
- В Черновск-то? – обратила на меня и тут же опустила глупое лицо девка, - дык по самым морозам можно. Болота последними замерзают. Ещё один или два пролёта Хвостоноса точно обождать надоть. Да и зверь едва обмохнатился да бока наел: сейчас его охотники-то бить и начнут более всего. С одним-то хлебом из деревни не поедешь.
Понимала ли она, к чему я спрашиваю? Опасно бывает купиться на одно только глупое выражение лица да скудный лексикон. Но Неждана задала только один вопрос: на кузнице ли я буду днём, чтобы принести мне обед.
А перед кузницей я пошёл на тот странный пруд: идея попробовать переплавить тот белый песок или, как его называл Савёл – «плавень» в стекло снова стучалась в мой мозг. Интересно, смогу ли я его добыть из-под снега? Озеро, как зачастую и лес, откуда я вышел, именовали Проклятым. Точнее, так его именовал Савёл, а другие о нём бесед не вели. Просто к нему никто и никогда не ходил. И походы к нему, как я понял, были запрещены так же, как и гуляние ночью, когда в небе пролетает Хвостонос.
Вокруг озера расположились холмы, и за этими складками местности, да ещё и до восхода солнца меня увидеть не должны, но следы на снегу… Одна надежда на снегопад.
Лыжи, которые я взял у Нежданы под предлогом короткого похода за дровами, еле скользили, а лыжные палки тут никто, кажется, не применял. Я вышел на улицу и оказался в объятиях лёгкой метелицы. Они тут случались часто и были кратковременными, поэтому я не стал терять время. Взяв на всякий случай топорик и лук с пятком стрел, я выдвинулся в сторону озера.
У меня была лёгкая фобия встретить волков, хоть я и знал, что сейчас ещё они не настолько обезумели от голода, чтобы нападать на взрослых мужчин: ведь так говорили про волков в лесу, куда ходят толпами. А Блуждающий лес людьми не избалован, например, зверь там, вероятно, не пуган. А не живёт ли кто у озера?
Живёт. Ещё как живёт. Увиденное мной было настоящим шоком, когда я, петляя промеж холмов и опасаясь на них взбираться, дабы не быть замеченным со стороны деревни и той же Нежданой, добрался до озера. Такое же идеально круглое с таким-же пляжем, свободным от снега оно отличалось от того, каким я его видел до снега тем, что кипело. Оно кипело так же, как то, в Блуждающем лесу. Только вблизи стал виден густой пар, висевший над его поверхностью. Кипело оно считанные секунды, после чего успокоилось, но…
Но рыбы – точно такие же, как та, что выловил безумный дед, заполонили берег, где и пережидали окончание удивительного явления.
- Вша с ерша! – доносил ветер хоровое ругательство. Сказать, что мне было жутко – это ничего не сказать. И всё же я зачем-то медленно начал приближаться.
- Маруся!
- Старуха, да ты ж ведьма!
- Идиёт старый! – гудели рыбы, пародируя голос деда и, видимо, старухи.
Как бы ни было страшно, я почему-то начал приближаться. Медленно, аккуратно, с опаской. Это просто рыбы. Водоплавающие попугаи. Не нападут же они на меня?
Рыбы заметили меня и стали неуклюже убегать. Перемещение на небольшое расстояние им давалось не просто: резкие извивания, судорожные шлепки. И всё равно можно подойти и неспешно собирать этот странный урожай.
Одна рыбёшка в отчаянье прыгнула в воду и через считанные секунды уже плавала безжизненно на боку. В воздухе появился аромат ухи. Остальная рыбья стая гудела обрывками фраз, сбившись на максимальном удалении от меня, но будучи у кромки воды.
Из глубины раздалась недолгая вибрация, после которой вся рыбья стая ринулась в воду и ушла на глубину. А я подошёл к воде и потрогал: едва тёплая.
Дохлая рыбина была чуть необычна, но встреть я её молчаливой, никогда б не заподозрил никакую аномалию. Голова её была чуть крупнее самого тела, а плавников было больше обычного: какие-то были продольными, какие-то поперечными, чтобы опираться во время нахождения на земле. Жрать нечто говорящее не хотелось. Но… Но дед же ел? Выловил: пойдёт на корм уткам.
Набрав песку, я решил набрать и немного растений, какие тут рвал Савёл: у самой воды они так и стояли, словно зимы для них не было. Впрочем, похоже, зимы тут не было для самого озера и его пляжа.
Велев Неждане замешать рыбу с кашей и отдать уткам, я отправился на кузницу.
- Ты где её варил? – недоумённо спросила Неждана. Я не удостоил дуру ответом.
В этот день я на кузне создал чудо.
25
В этот день я на кузне создал чудо. И, видимо, забил последний гвоздь в гроб всех своих надежд. Я действительно выплавил стекло. Причём, сделал это без особых затруднений, и первый блин, в общем-то, не был комом: передо мною лежал квадрат стекла размерами примерно двадцать на двадцать сантиметров.
Плавка заняла буквально пару часов, и то потому, что я осторожничал: плавно разогрел форму из глины и толчёного кирпича от старой печи, чтобы расплавленное стекло вылить на горячую поверхность. Затем так же плавно остужал форму, благоговейно любуясь полученным прозрачным материалом, который мне напоминал леденец, приготовленный на кухне. Только тот темнел при затвердевании, а этот – светлел.
Удивительно, но на самом деле я всерьёз не верил в успех: ожидалась бесформенная, непрозрачная субстанция. Но песок, более похожий на соль или стеклянный порошок расплавился, растёкся и застыл листом стекла. Ещё несколько часов я не решался к нему притронуться, отправив в печь вторую порцию: форм для расплавленного материала я сделал четыре штуки, будучи уверенным, что они треснут или что-нибудь ещё случится.
Пока остывала вторая порция, я аккуратно взял первое стекло: оно без проблем отделилось от глиняной формы, не развалилось, не треснуло, не включило в себя сторонние вкрапления. Сердце бешено забилось. Так я не волновался даже тогда, когда попал в этот мир: я создал стекло! Стекло, Хвостонос меня унеси!
Да, это не было привычное оконное стекло, скорее, это было похоже на отходы стекольного производства: чуть волнистая и мутноватая поверхность, искажающая мир, если на него смотреть через этот материал, но я не рассчитывал ни на что подобное! Да, белоснежный, но всё же песок вдруг стал двумя миллиметрами прозрачного материала! Второе стекло было малость толще, отчего заметно тяжелее, но таким же прозрачным. Господи, это же чудо!
Как же мне хотелось прыгать и кричать, обнять каждого жителя, простить им всё! Угрюмые избы теперь могут стать уютными домами! Эти люди, эти несчастные, дышащие сажей, миазмами, спящие зимой в кислородном дефиците, а порою и умирающие целыми семьями от угарного газа – теперь они смогут жить лучше и дольше! А следующее стекло должно получиться качественнее: его можно будет попробовать чем-нибудь разглаживать, пока оно не застыло, получая более тонкий, прозрачный и ровный лист.
Из кузницы я вышел, улыбаясь, как счастливый кретин, и пошагал в сторону дома, откуда вышла Неждана с обедом для меня. Я поднял девку на руки и закружил, смеясь.
- Ох, Неждана! Хорошо-то как!!! Эге-гей!
Девка смотрела испугано, повизгивая от кручения, но, когда я отпустил её, тоже засмеялась, зардевшись. Впечатление смазали страшные зубы, показавшиеся во рту.
После обеда я пошёл искать Манила: самому было боязно прорубать окно. Манил оказался дома, как и почти вся его семья. Все были заняты делом: сам Манил, его жена и старшие дети обрабатывали шкурки, средние – чинили-мастерили сани, бабы пряли, ткали, мастерили сапоги, малые дети – выполняли нехитрые поручения. Младенец спал в люльке, невзирая на гвалт, бабьи песни и приказные покрики Манила.
- Извини, Корень, помочь сейчас не можно: сам видишь – готовимся выступать с ватагой.
- О, ясно. Когда отправляетесь?
- Со дня на день, от Хвостоноса зависит: дарует мороз бесснежный – сразу выдвинемся.
А снег шёл густо, с ветерком, без лютого мороза. И я шёл. Я шёл тоже без лютого мороза на сердце, но всё же какие-то заморозки уже намечались: эйфория от получения стекла проходила быстро. На что мне стекло, если я не смогу сделать окна? Или смогу? Обратиться бы к тому плешивому, дяде Лютички, чью племянницу я отыскал в лесу. Но тот мужик явно не испытывал такую благодарность, которой когда-то пылал Манил.
Пока шёл до кузницы решимость делать окно самому полностью созрела. Но первоначальная затея сделать в стене дырку и вставить туда два стекла теперь казалась идиотской. Решено было сделать две рамки, куда и будут вставлены два стекла. И только потом уже буду делать отверстие в стене при помощи раскалённого острого куска железа.
На воплощение ушли почти сутки: получилось довольно страшное окно, петлями которому служил кусок шкуры. Одна створка открывалась вовнутрь, вторая – наружу. Первое окно в Безымяновке, а возможно, и в этом мире! Да, небольшая потеря тепла ощущалась, но, во-первых, для жаркой кузницы это было не критично, во-вторых, если такое окно сделать в жилом доме, то нужно будет делать всё аккуратнее, конопатить тщательнее и, вероятно, добавить внутренние ставни, которые пригодятся в совсем уж лютые морозы или сильнейшие ветра.
Я шёл домой пообедать: хотелось поскорее похвастать перед Нежданой, поразить её чудом. Думалось так: сяду за стол, поем плотно и скажу бабе: дуй в кузницу, полюбуйся, какую штуку я придумал. А сам завалюсь на часик-другой поспать на тёплой печи – уж очень я притомился что-то. И пока я сплю, метнётся Неждана к родне рассказать про чудо невероятное, те нехотя явятся, не представляя, чем их можно удивить, а уж потом придёт и вся деревня. Вскоре у всех появятся окна, отношение ко мне изменится в несравненно лучшую сторону, и глядишь – мне ещё можно будет тут задержаться до следующей зимы, когда я уже опытным стекольщиком смогу отправиться в Черновск. И уж там, будучи единственным мастером этого дела, я разбогатею. А с деньгами можно хорошо жить хоть где, даже в неведомом мире под тремя лунами и регулярной кометой!
- Ты когда-нибудь слышала про стекло? – спросил я Неждану.
- Чаво? Куда стекло? – традиционно сделала глупую рожу девка.
- Хочу сделать так, чтобы через эту стену свет попадал в дом.
- А… дык а зачем? Продухи – вона: на той стене.
- Нет. Хочу, чтобы прямо вот тут, посередине было место для солнца.
- Дык ить замёрзнем? – неуверенно произнесла моя невеста.
- Свет проходить будет, а холод – не будет.
- Коль свет будет, так и холод будет, - сказала Неждана, причём в её тоне явно начала проскальзывать сомнение в моих умственных способностях.
- А ты, как доешь, сходи на кузницу посмотри. Там внутри светло.
- Знамо: там огонь. Только зря ты так: без пригляда огонь и в кузне не оставляют.
- Нет там огня. Свет есть, а огня и холода с улицы – нет. Только свет, понимаешь?
- Не понимаю.
- Вот и сходи посмотри, как доешь. А я спать лягу – устал.
26
Спал я крепко и видел какой-то счастливый сон: занимался любовью с красивой женщиной, виденной некогда по телевизору. Мы лежали на медвежьих шкурах, а рядом в камине пылало пламя. Женщина оседлала меня и улыбнулась: во рту показались жуткие, как у Нежданы зубы, а потом изо рта подуло жутким холодом и выпал комок снега прямо мне на лицо.
- Корень! Корень, проснись! – сказал взволнованный Манил, положивший заснеженную рукавичку мне на лицо, - беда у нас.
- А? – сел я на печи.
- Дети! Снова дети пропали! В лес ушли! Сразу четверо! Помоги, Хвостонос тебя храни!
- Что… как… - пытался я сформулировать вопрос, но мешали ошмётки сна, застрявшие в мозгу.
- Снова Лютичка и Зарёнка. Но ещё двоих потеряли, видать, с ними увязались: Белява и Млава.
- Вы что – совсем обожедурились?! – разозлился я, - ваши дети пропали, а в лес идтить мне одному?!
- Корень, лес тебя уважил, отпустил, а ить до селе такого и не бывало, - сказал лысый сутулый мужик.
- А, и ты тут… А помнишь, как ты меня за племянницу отблагодарил? – проворчал я, - никак. У тебя что – детей так много, что Лютичка не дужо-то и нужна?
- Осьмеро, - гордо ответил мужик, - но двое хилых, к весне будет шестеро, Хвостонос помоги.
- Тьфу, - сплюнул я, одеваясь.
Судя по солнцу, спал я совсем ничего – менее часа. Но день сейчас короток, через три часа стемнеет до черна.
- Слушайте, мне собраться ещё надо. Факелы нужны, оружие.
- Ну-ка чеши домой да два светоча старосте принеси. Где лежат – мамка знает, я вчера ей отдал, - крикнул в открытую дверь плешивый. Оказалось, за порогом стояла толпа человек в пятнадцать.
Я выдвигался из дому нехотя, с тяжестью и страхом на душе. Когда в прошлый раз пришлось нырять в Блуждающий лес, у меня не было времени на самозапугивание. А сейчас…
Сейчас я боялся волков и медведей, темноты и ещё кого-то. Да, ведь кто-то ещё там должен быть: озеро, а точнее странные рыбы, которые, видимо, тоже там обитают, говорили же чьими-то голосами, повторяли чьи-то фразы. Да, тембры были бабьи, но что, если бабы там очень даже умеют держать в руках хорошо заточенные серпы, а их мужики где-то рядом? Проклятое озеро, судя по всему, соединено с лесным, а лесное – с тем, что я видел, когда только очнулся в этом мире. А то озеро – связано ещё с каким-то… И рыба эта говорящая кочует из озера в озеро, зная расписание их кипения. Ведь тот придурковатый дед в ходящей избушке выловил сварившуюся рыбину при мне на рассвете, а озеро у моего дома закипело днём. Вот рыба и кочует какими-то подземными путями, заодно разнося чужие голоса. Так что где-то там кто-то уже может знать, что я бывал у озера (даже у двух) и додумался говорить вслух.
Почему я раньше не додумался об этом? Что даёт мне эта догадка? Почему мне так страшно – не предчувствие ли это?
- Мне до кузницы сходить надо, взять кой-чего.
Почему-то вся толпа осталась ждать у порога моего дома, а до кузницы я пошагал в полном одиночестве, не считая миллионы снежинок. Там тоже толпилась кучка людей, яростно что-то обсуждая.
- Эдак можно и в запретные дни взять, да и посмотреть! И что тогда будет, а? Поди – разбери!
Толпа, увлечённая собственным гвалтом и созерцанием прозрачного стекла в окне, заметила меня лишь тогда, когда я приблизился вплотную. На моё приветствие все ответили молчанием, начали разбредаться.
- Неждана? – удивился я, - а ты тут чего?
Девка опустила глаза и ничего не ответила.
- Ну-ка беги домой, собери мне немного в дорогу, чтоб я не мёрз.
Неждана убежала, так и не взглянув на меня.
Я вошёл в кузницу, где быстро подвесил на пояс малый топор, натянул лук и повесил его на плечо. В колчан опустил шесть стрел, оставив место для факелов.
Затем вернулся к дому: он был всё равно по пути в лес, а ещё дома были лыжи: я решил, что в них передвигаться гораздо быстрее.
Вскоре мы целой гурьбой отправились к лесу. Я и плешивый были на коротких и широких лыжах, поэтому оторвались от остальных. Череда детских следов смешивалась со следами от снегоступов и лыж. Недалеко от опушки уже стоял мальчик, трясясь от холода в своей лёгкой одежонке. Он протянул мне два факела и умчал домой, на бегу утирая нос.
Я стоял на опушке в нерешительности, и сердце моё глухо отбивало тревожные сигналы: оно чуяло, что в этот раз прогулка по лесу будет сильно отличаться от прошлой. Но я никак не мог понять, что же именно меня так пугает: зверьё, вероятные злые люди или иные силы? Стрелок я совершенно никудышный, и встреть я разъярённого медведя, меня не спасут ни стрелы, даже если все попадут в цель, ни топор. Но медведь в эту пору встречается так же редко, как акулы, поедающие людей на курортах Земли. Остаются волки. Нет, есть, наверное, какие-нибудь росомахи, рыси… кабаны, лоси. Но их я почему-то в расчёт не особо брал. Вполне возможно, что по незнанию.
- Слушай, а тигры тут не водятся?
- Кто? – спросил плешивый.
- Да неважно, - отмахнулся я. – Те две девочки – тоже без матерей?
- Да… У одной мать снежной бабой стала, у второй – просто пропала. Может, тоже в снежные бабы подалась.
- Может, девочки в снегурочки податься решили?
- Вот баламошка! Снегурочки – рождаются у снежных баб. Кто родился женщиной, тот может только снежной бабой стать.
Когда вся толпа уже подходила к опушке, я шагнул в чащу. Шагнул, словно в пропасть, с гнетущим ощущением беды. Через минуту-другую, скользя меж деревьев, я вдруг осознал, что люди на опушке молчат. И это было абсолютно ненормально: они же должны надрывать все связки, выкрикивая имена детей. Я оглянулся и увидел, что стоят они всё тою же толпой, не растянувшись цепочкой. И молчание это звенело угрозой.
- Идиот, - ругнул я себя вслух, но продолжил путь, надеясь на то, что я ошибаюсь. До сих пор я не замечал хитрости в этих простофилях, и теперь либо ошибаюсь, либо стал жертвой напрасно возросшей веры в честных деревенских дурачков.
Следы детей были едва заметны: и снег продолжать густо валить, и я – следопыт тот ещё. Кричать я пока не решался: боялся, сам толком не понимая, чего. Может, люди на опушке молчат, чтоб не разбудить медведей?
Вскоре я добрался до озера: в довольно тихом зимнем лесу я различил бубнёж аномальных рыб, который, впрочем, при моём приближении прекратился, и ни одной рыбины я не застал. Я прошёл чуть дальше за озеро и затаился. Вскоре рыбьи беседы возобновились:
- А ты что за вша с ерша?
- Девочка моя! Иди укутаю!
- Простите, а это какая планета?
- Мама!
- А-а-а-а-а-а-а!
- Не бойся, моя девочка, у мамы просто ручки отмёзли.
- Лютечка?
- Она мёртвая! Она мё…
- Поймала Лютю! Бежим!
На самом деле вычленить отдельные высказывания было довольно сложно: рыбы имели гнусную привычку говорить все одновременно. Но из услышанного можно было сделать кое-какие выводы: девочки тут проходили (или дошли до следующего озера), старик ещё жив, и где-то бродит очередной несчастный землянин и у кого-то (вероятно, у деда) спрашивает, куда он попал. Кроме того, дети, похоже, нарвались на снежную бабу. Или просто кричали от ужаса «мама». Мне же от ужаса хотелось бежать.
В самом деле, я что – какой-то герой? Толпа родни стоит на опушке, а я один должен спасать их детей? Я, ни разу в жизни не убивший ни одно животное и не участвующий в спортивном ориентировании должен спасать кого-то в незнакомом лесу? Этих детей кто-то поймал или по крайней мере напугал так, что они побежали. Или пытались бежать.
Чёрт, следы… Судя по ним, дети прошли это озеро и двинулись дальше в полном составе. Ага, значит рыбы их и чужие слова принесли из другого озера. Нет, дальше я один не пойду! Нужно вернуться и заставить хотя бы пару мужиков пойти со мной. В конце концов, я ведь староста и какую-то власть должен показать!
Я решительно двинулся обратно по своим же следам, надеясь, что толпа так и ждёт у опушки. И толпа ждала. Толпа была гораздо больше, чем менее часа назад. Я двигался проторенной дорогой и случайно увидел движение сбоку. Я замер, опасаясь зверя, и это, пожалуй, спасло мне жизнь. Оказалось, что толпа растянулась в цепь, люди стояли парами. Молчаливый народ держал в руках луки, топоры и серпы. Всё то, что я своими руками делал для этих несчастных – от наконечников стрел до рубяще-режущих орудий сейчас ожидало возможности забрать мою жизнь.
Я видел их, и не знаю, заметили ли они меня, но я и не допускал мысли, что кто-то ринется за мной в Блуждающий лес. Отступив немного в чащу, я решил двинуться вдоль кромки леса. Нужно попробовать выглянуть, оценить обстановку: возможно, сделав большой крюк, есть смысл выйти около Проклятого озера, где точно никто из местных не должен меня поджидать, там, в укрытии холмов, пройти к Мизинцу и добежать до кузницы. Там у меня лежат заготовленные товары и санки. С этим добром можно попробовать добраться до Черновска, где железо точно найдёт своих покупателей.
Однако делать крюк не пришлось: в быстро темнеющем крае я увидел поднимающееся пламя. Затем и второе. Через минуту – третье. Тут не нужно было быть гением, чтобы понять: горит изба Савёла, мой новый дом и кузница. Абсолютно всё, что я смог скопить за почти половину местного года сейчас пылало в злом пламени, и если меня схватят местные, даже если это окажется моя родня или Манил – изрубят меня и отправят на костёр. Кстати, и родня, и Манил были в той цепочке.
Погребальные костры часто горели в Безымяновке на окраине: в него шли старики, младенцы, несправившиеся с хворью молодые и пришлые, которых к людям, наверное, тут никто не относил. И я запросто стану лишь следом от очередного очага.
- Ублюдки, - выругался я с отчаяньем и присел на упавшее дерево. Куда теперь? К Молебским болотам путь только через Безымяновку или же можно совершить гигантский крюк по лесу, но этот крюк будет стоить мне много часов времени, и я засветло не успею его завершить, запросто потеряю ориентир, не разберусь, где заканчивается Блуждающий лес и начинается тот, куда ходят все безымяновцы. И утром, если я каким-то чудом переживу ночь, меня запросто встретит кто-то из местных: они сейчас толпами ходят на охоту и вырубку.
- Твари! – снова выругался я.
Оставалось вернуться на след детей и идти туда, где они кого-то встретили. Там меня тоже запросто могут убить, но выбора нет.
Я начал торопиться: через час я окажусь в темноте, а к утру не будет уже ни детских следов, ни жизни в моём остывшем теле. Снова бубнящий пруд замолк при моём приближении, и снова он заговорил множеством голосов при моём удалении. И я, как бы ни было страшно, торопился по следам, мало обращая внимание на звуки леса, в которых постоянно мерещились волки, медведи, снежные бабы и неведомые существа, возможно, некогда жившие на Земле и живущие ныне в этом мире.
Я проигрывал гонку со временем: темнело стремительно, а впереди ничего не было видно, кроме леса и ничего не было слышно, кроме леса. Всё в моей жизни стало лишь мной и лесом и, вероятно, лесом же моя жизнь и закончится. Слабым утешением было лишь то, что лютого мороза сегодня не было.
Свет погас. Погас полностью. Я не успел. Я никуда не вышел и уже ясно было, что никуда не выйду. Уж без огня-то – точно не выйду.
Точно – огонь! Я вынул факел и… расплакался. Секунды назад я пропитался смирением, но мелькнула надежда, которая тут же умерла: у меня не было источника огня. Только законченный болван, уходя в лес, забудет взять спички. В моём случае спичками мог послужить тлеющий древесный гриб или в крайнем случае кресало.
- Сука! – выругался я, давясь слезами, и тут же начал молиться. Как и все слабые люди, я обращался к Богу лишь тогда, когда совсем прижмёт. Из-за слёз глаза смёрзлись, открыть я их смог только при помощи пальцев. И первое, что я увидел, мелькнувший и тут же погасший огонёк. Возможно, я просто выдавал желаемое за действительное или от темноты в глазах плясали огоньки, но я поковылял вперёд, продолжая молиться на ходу и обещая Всевышнему молиться ему ежедневно, не грешить и помогать всем слабым, немощным и заблуждающимся.
Огня я больше не видел, но начал ощущал запах дыма, а через полчаса ходьбы я услышал где-то вдалеке одинокий крик человека. Сжимая топор, тяжело дыша, натыкаясь на стволы и ветки, спотыкаясь и падая, рыча, матерясь и вскрикивая от боли, я двигался медленно-медленно и, возможно, не совсем в точном направлении.
Теперь я замёрз. Я замёрз и уже однозначно меня ожидали последствия, степень тяжести которых зависела от того, как быстро я дойду до тёплого места. Желательно, чтоб это была изба, но если наткнусь на кипящее озеро, то непременно в него залезу, так как ноги уже окоченели. Быть может, мороз был и не крепким, но я весь трясся и меня мало утешало то, что я умру при минус пяти градусах, а не при минус двадцати пяти.
Огонь я увидел внезапно и неожиданно близко: огромное сутулое существо довольно стремительно пронеслось в считанных метрах от меня. Согбенное, массивное оно несло в поднятой руке факел, а в другой – ребёнка. Это была девочка, тряпичной куколкой висящей в огромной лапище. Чудище через считанные секунды вдруг было проглочено темнотой.
Я сжал топорище и направился следом: пальцы сжались, скорее, от страха, а сражаться и победить я и не рассчитывал. Но идти было больше некуда, погибать и так и эдак. Впрочем, вскоре топор я выронил: сил держать его больше не было, а повесить на пояс с двух попыток не получилось, на третью – я просто плюнул.
Мне кажется, я никогда в жизни так не был обессилен, как в тот момент, когда врезался в стену. Я за последние пару часов уже привык врезаться, и моё лицо болело непонятно отчего: от мороза или от ударов. Руки я уже не держал перед собой, шаря в пространстве, поэтому врезался всем телом, а более всего – лицом. Я почему-то не отметил для себя, что уже какое-то время не сталкиваюсь с деревьями, а тут вдруг – стена. По каким признакам я моментально понял, что это именно стена – я не знаю, но руки инстинктивно и почти моментально нашарили дверь и потянули за ручку.
За дверью меня тут же встретили свет, тепло и огромное чудище. Оно смотрело на меня хмурым взглядом, от которого веяло тысячелетиями, разделявшими нас.
- Не трожь детей, исчадие – сказал я зачем-то. Чудище без эмоций взирало на меня, а я уже проходил в комнату на автомате: там потрескивал огонь в печи и суетились женщины. Они, впрочем, притихли при моём появлении и обратили ко мне свои лица: пятнистые и пожёванные каким-то недугом; одна женщина держала на руках Зарёнку, прижав к её спине чудовищную культю, состоящую из обугленных пальцев.
- Уберите руки… от… детей – сказал я, стуча зубами от холода, который залез в самые глубины моего уставшего донельзя тела.
- Марусенька, помоги ему согреться, а то слов не разобрать.
Неведомая неудержимая сила схватила меня за шкирку и бросила на печь. Я упал лицом вниз на мягкую груду. Тут же меня накрыло одеялом. Я попытался встать, но чудище село подле меня и ласково нажало на спину, отчего меня вдавило рожей. Обзор закрыла мощная спина, облачённая в женское платье. Осталась видна только часть руки хозяйки платья: мощная, волосатая, густо пахнущая животным.
- Пришёл воин грозный с бабами воевать, - ехидно сказал кто-то.
- Это Корень! – послышался детский выкрик, - он хороший!
- Хороший, хороший, Лютечка! Сам замёрз, а вас спасать явился. Пусть греется, мы ему пока отвара дадим и рыбки, - сказала другая женщина.
- Разберёмся, зачем он пришёл, разберёмся.
Детские интонации перемежались со взрослыми, а мои веки упорно опускались. И даже не будь тяжеленной лапы на моей спине, я вряд ли бы теперь вскочил. Впрочем, рука действительно исчезла, я даже и не заметил, когда. Тёплая рука меня потрепала по волосам и провела ладонью по лицу.
- Попей, попей, - сказал женский голос, - а потом продолжишь спать. Я приподнялся и попил чего-то тёплого, душистого. Потом мне дали кусочек сочного мяса с картошкой и снова несколько глотков отвара. Рука придерживала меня, пока я глотал всё это, а потом плавно опустила, и тёплая тьма накрыли меня на много часов.
27
Где же я так устал? Что за работы такие вчера у меня были, что сейчас болит всё-всё? Я открыл глаза, которые запечатлели полную белиберду, и тут же закрыл их. Очень странно выныривать из сна без сновидений в сюрреалистический сон: я успел увидеть во мраке избы, как маленькая девочка в женской рубахе сидит на плечах огромной волосатой бабы. Баба в женском платье кружится по избе, держа на руках ещё двух девочек.
- Неждана, не шуми, я ещё посплю, - сказал я, поворачиваясь на бок.
- Поспи, поспи, - ответил бабий голос, прежде, чем я погрузился в пучину видений.
Я шёл по зимнему лесу в одних трусах, а на меня показывали женщины пальцем и смеялись. Я просил их подсказать, где можно согреться, а они продолжали смеяться. К их смеху присоединился детский заливистый смех, и я хотел побежать, но от холода руки и ноги плохо повиновались, я вяз в снегу, а когда обернулся, ко мне приближалось чудовище с факелом. Попытки побежать, как водится в кошмарных снах, обернулись провалом, и чудище меня подожгло. Мне стало тепло, но кожа на моих руках лопнула, из-под неё засочилась какая-то мерзость и ладони взорвались с громким хлопком.
- Тише вы, божедурни оглашенные! – зашипела женщина.
Я резко сел и ойкнул от испуга: огромная горилла и Зарёнка с виноватым видом стояли у разбитого горшка.
- Корень! – крикнула девочка и вскарабкалась ко мне, - смотри, смотри! Моя мама нашлась!
- Ну будет тебе, - подошла женщина с испорченным какой-то болячкой лицом и сняла девочку руками с жуткими, словно сожранными проказой или какой-то кислотой пальцами.
- Где я?
- Где ж, как не в Блуждающем лесу? Куда шёл, там и оказался.
- Где остальные дети?
- Да что тебе чужие дети?
- Чужих детей не бывает. Вы тут все совсем озверели.
Женщина удивлённо на меня посмотрела и потёрла обратной стороной чудовищной ладони нос с откушенным кончиком.
- Лютичка с мамой за рыбой ушли. Девочка от неё отойти боится. Млава… Млава плоха, совсем плоха: молимся, чтоб выжила, она у стариков сейчас. Белява… Беляву Хвостонос унёс, как у вас говорят, Малинка костёр погребальный ей строит.
Ко мне подошла горилла: она была довольно нелепо одета в женскую одежду, но смеяться от этого вовсе не хотелось: огромная, состоящая из мышц и шерсти, она смотрела глазами, которые ничего не выражали, а морду её уж никак нельзя было назвать доброй. Она протянула мне топор, который в её лапище смотрелся игрушечным, и я взял его медленным движением, боясь спровоцировать агрессию.
- Спасибо, - сказал я как-то заискивающе, как делают, когда тебя припрёт к стенке псина огромных размеров.
- Кушай, сходи в отхожее место и спи. Тебе поправляться нужно.
- Тебя как зовут-то, - спросил я.
- Зовут-то Вестой, но ты не свататься пришёл, ни к чему тебе имена тутошние. Чуть отойдёшь – и уходи.
- Что ж так?
- Тебе тут не место. На вон – ешь.
Мне досталась уха, и главной её особенностью была картошка. Или нечто предельно на неё похожее. Ел я в полном одиночестве: Веста наотрез отказалась со мной сесть, уйдя с Зарёнкой за ширму.
- С бабой за одним столом что ли сесть вздумал?
Горилла, не утруждая себя обязанностью утеплиться, ушла из дома. Я ел, осматривая избу, которая, по сути, ничем не отличалась от виденных в Безымяновке, однако была гораздо больше.
- Неужели вы, бабы, эту избу построили? – спросил я у занавески, за которой притихла Зарёнка с матерью.
- У нас и рук-то нет, ты же видишь. – вышла из укрытия Веста, - строил старик да Маруся, а мы – помогали.
- Маруся?
- Маруся, Маруся. Та, что тебе топор вернула.
- Откуда она тут?
- Тут всякое бывает, нам такое умом не охватить. Дед в этом, думается, понимает больше, но разговаривать он не станет: старик чудной. Да и бабка его такая же.
- Веста, так а вы тут, бабы, все из Безымяновки?
- Из неё родимой.
- За провинности из вас из всех решили снежных баб сделать?
- Всех нас таких было больше, гораздо больше, да вот выжило-то четверо, про других выживших я не ведаю. Всех дед подбирал. Нас с мамой Лютички отправили в лес вместе, а до нас были ещё. Но живыми мы встретили только двух баб, их тутошняя бабка вы;ходила, как могла. Меня хотя б за дело выгнали, Лютичкину мать – тоже, а тех двух… Красивы они были дужо, уж шибко парни из-за них драться стали. Один другого зашиб, и старики с тогдашним старостой и порешили, что ведьмы они, парням ум травят. Вот и спровадили в лес. А там, сам знаешь, небось: встанут у леса широким дозором с луками, серпами да топорами и ждут. Убить того, кто выйдет из лесу – Хвостоносу в радость, за это милость будет великая.
Мне досталась ещё одна порция отвара, состоявшая из трав, корений и мёда, после чего я лёг на печь и почти моментально уснул. Всё было, как детстве: лёгкий озноб от простуды, переходящий в тепло, благодаря стараниям мамы. Бормотание, дарующее уют: тихая работа телевизора, обмены репликами взрослых, позвякивание посуды, завывание метели за окном. Кто-то, вероятно мама, изредка притрагивается к моему тёплому лбу прохладной рукой. Потом мама ложится рядом, отчего глубокая дремота превращается в крепчайший сон.
Проснулся я в груде тел: на огромную печь умудрились уместиться две женщины и две девочки. Маруси, хвала Хвостоносу, с нами не было. Чувствовал я себя на удивление хорошо, и главным признаком этого был зверский голод.
Выйдя из избы по нужде, я обнаружил, что рассвет ещё не занялся, но неподалёку широко алело пламя. Подойдя к нему, я понял: это остатки погребального костра. На некрасивом лице женщины, сидевшей подле, не было никакого выражения: алые отблески создавали лишь иллюзию того, что что-то меняется на этой на самом деле неподвижной маске.
- Малинка… мне очень жаль… - сказал я и сел рядом. Похоже, ночью была метель: снегу изрядно навалило, а погребальную конструкцию немного разбросало ветром. Впрочем, помост для тела, похоже, был сделан с размахом, поэтому похоронный ритуал состоялся, Белява превратилась в прах.
Женщина обратила на меня глаза с двумя отражениями пламени и посмотрела с полным отсутствием понимания. У неё так же отсутствовал кончик носа, а лицо казалось тронутой лепрой, чьё развитие вдруг остановилось в самом начале. Я понял только сейчас, что у этих женщин это были приобретённые уродства: сильнейшее обморожение коснулось, прежде всего, их кистей и лиц. Возможно, и на ногах вместо пальцев были обрубки, так как походка была немного странной.
Было совершенно не по себе смотреть на это неживое лицо с отметками некроза, я опустил взгляд, но наткнулся им на ладони с обрубками пальцев. Я отвернулся и только сейчас увидел второй помост, стоявший на самой границе света от погребального костра.
- Млаве? – кивнул я на сооружение. Ответом были тишина и потрескивания пламени.
Стало зябко: я вышел из избы налегке; встав и не смотря больше в неживые глаза, пошёл в избу. Кого я обманывал? Ведь ясно же, для кого был второй помост: умение читать такие решения по глазам, к сожалению, перешло со мной из того мира в этот.
В избе потихоньку просыпалась жизнь: Веста что-то доставала из печи, дети одевались. Посреди комнаты стояли две обнажённые бабы, чьих имён я не знал или не запомнил. Одна стояла в кадке, вторая поливала её тёплой водой. Я отвернулся и начал одеваться.
- Садись за стол, - сказала Веста.
- Подожду на улице.
- Кого подождёшь? – удивилась она.
- Когда эти, - я мотнул головой в сторону женщин, - помоются.
- А… В Черновске принято мыться раздельно?
- Да, в Черновске нонеча моются вместе только родственники близкие.
Бабы тем временем поменялись местами, теперь поливала водой вымытая женщина немытую.
Я вышел в светлеющий мир. Мир пах костром и морозом. Я оглянулся: второй костёр уже полыхал в полный рост. Неужели живая Малинка на него взошла и без криков сгорела? Было неприятно и даже страшно, но я подошёл и различил на помосте очертание скорченного тела. Думаю, она себя заколола.
Я вернулся в избу: бабы стояли и молча ждали у дальней стенки избы.
- Садись есть и уходи, - сказала Веста.
- Почему вы меня гоните? Я вам так не люб?
- Нам-то? Нам любой мужик в радость будет, хоть всех разом замуж бери да детей делай. Но тебя убьют, коль увидят.
- Это кто ж? – удивился я.
- Перевозчики.
- Кто?
- Ешь и уходи. Перевозчики и нам-то не рады. А уж мы-то и так далече от озера ушли.
- Да кто ж они такие-то?
- А не твоего ума дело. Твоё дело есть и уходить.
- Что там Малинка? – подала голос одна из вымытых женщин, - не видал её? Негоже после погребального костра-то долго ходить не омывшись. – Корень, ты её там видел? Лютичка, сбегай, позови маму Белявы.
- Не надо бегать, - сказал я. – Малинка… она себе собрала костёр… взошла… Хвостонос забрал, - вывалил я неуклюже.
Бабы зарыдали как по команде. Я ел через силу, понимая, что голодным да в мороз уходить просто опасно. К рыдающим бабам присоединились дети. Я перестал есть, а из моего глаза вытекла слеза: мне стало жалко себя. Мир мне теперь представлялся огромным холодным лесом, по которому мне суждено идти, идти и идти, но итогом, скорее всего, станут банальные обморожения и смерть. Вопрос лишь в том: сожрут меня волки заживо, или как падаль.
Из второго глаза тоже выкатывалась слеза, когда в избу вошёл мой знакомый. Увидеть знакомого в такой ситуации я, мягко говоря, не ожидал.
- Э? – удивлённо уставился дед, каким-то чудом переместив бороду на правую сторону лица. Нос, словно шарахнувшись от этих зарослей, метнулся на левую.
- Здравствуйте! – обрадовался я, - помните меня?
- А? – поменял дед бороду с носом местами.
- Мы с вами виделись в конце лета, помните, я тогда…
- Чуть не сварил меня заживо, - перебил дед, - ты зачем тут? Твоё дело было идтить туда, - дед махнул куда-то рукой.
- Да я ж туда и пошёл. Вот, только-только пришёл из Безымяновки.
- А?! – опять вытянул от изумления свою подвижную рожу старик. Впрочем, у него рожа и сама по себе была такая, словно удивление – его хроническое состояние, - ты как туда попал?!
- Вы мне…
- Вша с ерша! – перебил дед, всплескивая руками, - надо было нормально тебя направить! – В Безымяновке таких не жалуют!
- Да я заметил! – взорвался я, - при мне одного беднягу изрубили и сожгли! Я случайно жив, а в смерти бедняги, выходит, и вы виноваты!
- Хреноваты! Я вас как тут всех вылавливать должен?! Думаешь, вы тут кажон дён вылупляетесь на одной полянке? Нако-ся – высоси! То одного - деревья затопчут, то другого - звери задерут, третий - сам замёрзнет. А коли перевозчики прознают, мне башки не сносить!
- Ты бы повежливее, - сказала Веста, - мы за дедулю и мужика освежуем, жизнью ему обязаны.
- Да не мне, бабке моей.
- И за неё освежуем. Она - спасла, вы - помогли выжить.
- Кто-кто? – перебил я, - перевозчики?
- Вот именно! Если ты сюда по дурости попал – тебе хана. Ну, ежели только я не направлю чутка.
- Дедуля, вы это… прояснили бы.
- Ты вот чего… Енто… Пойдёшь с одним. Он тебе разжует. Знает больше меня. Только он енто… вша с ерша… на всю голову хромой.
- Дурачок?
- Енто ты дурачок. А он – ого-го! Но дурак, да.
В избу вошла женщина. Её лицо тоже было словно обгрызено. Баба сняла варежки, продемонстрировав ошмётки кистей. Краснющие глаза и мешки под глазами выдавали чудовищную усталость.
- Как Млава? – спросила одна из вымытых женщин.
- Бабуля ей пальчики отрезала, - сказала женщина и зарыдала.
- Все? – спросила Веста, подойдя. Из глаз её текло, а голос дрожал.
- Три. И не целиком. Но жаль мне, - сказала женщина короткими фразами между всхлипами, - давит в груди, сил нет. Маленькая такая, ласковая. Плачет. И бабушка плачет, а режет. Иначе будет ещё хуже. Не могу я девки, дайте лягу.
- Ну! – выпучила на меня глаза Веста.
- Ах, да, - спохватился я и помог дойти женщине до печи, куда пришлось её подсадить. Та улеглась со стоном и спросила:
- А где Малинка?
Бабы снова зарыдали, зарыдали и дети, которые, впрочем, и не переставали плакать, а просто иногда делали это чуть тише.
- А? – посмотрел на меня дед.
- На костёр взошла, - пояснил я деду.
- Эх, - махнул дед рукой. В его глазах задрожали слёзы, которые он, впрочем, удержал.
- Давай, это… как тебя?
- Корень.
- Хренорень! Вымётывайся.
Дед вытолкал меня из избы, я едва успел схватить свои лыжи в предбаннике. Старик выскользнул со мной. Его лыжи стояли у избы.
- Пойдёшь с ботаником, ему дорогу указали перевозчики, - сказал он после пары минут молчаливого бега.
- Так он учёный?
- На говне печёный! – срифмовал дед и резко остановился. – Вона.
- Что – «вона»? – спросил я.
- Спутник твой.
Я в недоумении уставился на лес и лишь через десяток секунд увидел (да и то лишь потому, что он встал с пня) человека. Человек был в одежде белого цвета, словно у снайпера или разведчика в зимний период из фильмов про войну. Внушительный рюкзак был стилизован под обрубок дерева, а на руках красовались перчатки чёрно-белой защитной расцветки. Лица у него почти не было: космы с головы смешивались с космами на лице. Это был не человек, а леший, напяливший человеческую одежду.
- Здравствуйте, - произнёс я ошарашено.
- Здравствуйте, - безэмоционально ответил голос молодого ещё мужчины.
- Всё, подхвостники, давайте! – сказал дед и пошёл дальше.
- Уважаемый! – окрикнул я его, - может в вашей избе можно прокатиться немного? Путь-то неблизкий.
- Ползуница не бегает по снегу! Шуруйте отседова!
28
- В таком виде тебе нельзя появляться на людях, - сказал я, - и давай тебе имя придумаем: тут никаких Саш, Валер и прочих Дмитриев я не встречал. Имена больше не прозвища похожи. У тебя кличка есть?
- Нет.
Спутник отвечал коротко и чётко. Такими же были его движения. Он вообще был странным и мало похожим на живого человека: абсолютно во всём была полная рациональность при отсутствии эмоций. Если он и был учёным, то каким-то аномальным, словно воспитанным в лесу.
Двигались мы медленно: парень явно не был приучен к физическим нагрузкам. Зато он не жаловался, не просил и был готов ко всему. Его не страшила возможность ночёвки в лесу, нападение зверей, встреча с человеком. Это был не просто землянин, но и мой соотечественник, при этом говорить с ним было не о чем. Точнее, ему – со мной.
- Олег.
- Что – «Олег»? – не понял я.
- Имя мне будет Олег.
- Ты слышал, что я тебе говорил? Тут нельзя, как у нас.
- Олег, - отрезал парень, давая понять, что спор окончен.
- Ладно, - пробормотал я, - тебя всё равно первые же поселенцы зарубят за внешний вид.
- Не верный путь, - сказал вдруг Олег примерно через час ходьбы.
- Как это? С чего взял?
- Нам нужно на болота в обход населённого пункта.
- Не, брат, извини. По часовой стрелке обходить – я даже не знаю, сколько это. Может, там и пути нет: местные не зря туда не ходят. А против часовой – это ближе гораздо, если двигаться вдоль опушки, но всё равно это много километров, а при твоём темпе – это сутки или более. А при моей везучести – это какие-нибудь волки и медведи по пути.
- Я при оружии.
- Ружьё?
- Пистолет.
- Отлично. Один выстрел – и привет всем жителям. Встречайте нас с парадом!
- По моей информации, огнестрельного оружия у местного населения нет.
- Огнестрельного нет. А из лука белке в глаз стреляют многие. Путь от Безымяновки через Молебские болота – только один. Довольно узкая дорога, как я понимаю. Местные от ужаса на нас пойдут войной. Поверь, у меня чуйка: волков мы обязательно встретим. Местные охотятся только в Молебском лесу, а в этом, Блуждающем, наверняка звери в основном-то и прячутся. Так что мы наверняка на стаю волков нарвёмся, странно, что до сих пор это не произошло.
В общем, Олег, экономим силы и время: выходим на опушку, ждём ночи и сокращаем путь через Безымяновку. По пути попробуем поковыряться в моих сожжённых кузнице и доме. В доме в подполе могли уцелеть обувь и кофта – здесь это роскошь, поверь мне, а в кузнице – наконечники и другие железные вещи. Они тут жутко ценятся, в городе продадим или обменяем.
- У меня есть вещи ценнее.
- Это что, например?
- Зажигательные смеси, гаджеты, лекарственные препараты и прочего понемногу.
- Гаджеты? Это что такое?
- Различные электронные многофункциональные устройства. Фитнес-браслет, например.
- Что? – не понял я.
- Ты тут давно разве?
- С полгода примерно. Тут год чуть дольше земного длится, как мне думается.
- Странно, что не знаешь. Гаджеты. Навигаторы разные, смартфоны. Тут они бесполезны, конечно, но зарядки на неделю хватит, аборигены за них должны заплатить огромные деньги. Бинокль, в конце концов.
- Из этого всего я знаю только бинокль. Постой, какой год на Земле?
- Три дня назад был две тысячи двенадцатый.
- Какой?! Ох, бля! Тут ещё и закавыка с течением времени! На дворе были девяностые, когда я сюда угодил.
Я был ошарашен. Не знаю, хочу ли я вернуться на Землю: после того, как безымяновцы сожгли всё, что у меня было, а меня отправили умирать – смутное желание вернуться, кажется, начало зарождаться. Но кого я там обнаружу, если вдруг смогу вернуться? Мои недавние сверстники – уже старики, если вообще живы. Во что превратился мой родной мир? Жутко хотелось расспросить парня обо всём, но тот и без того тяжело дышал, несмотря на черепаший темп.
- Так, слушай, давай я возьму рюкзак у тебя. Морозы и метели тут бывают знатные, если нас такое застанет по пути в город, нам не поздоровится. Видел, как бабы обморозились?
Парень ничего не ответил, но спустя время остановился и снял рюкзак. Тот оказался модульным: Олег отстегнул верхнюю часть и двумя-тремя манипуляциями превратил её в небольшой рюкзачок, который отдал мне. Тот, впрочем, оказался довольно весомым; теперь и я шёл с пеньком за спиной. Спустя время я понял, что рюкзак мой гораздо тяжелее, чем кажется, а у парня, видимо, осталась основная тяжесть. И как этой леший при своём тщедушии такое тащит?
Прошли говорящее озеро, которое, впрочем, молчало и явно только-только закончило кипеть, и через час мы уже сидели у выхода из леса.
- Говорящее озеро, - сказал я, - кипит время от времени.
Леший в куртке не проявил к моим словам никакого интереса. Было непонятно: он очень умный или наоборот с ним что-то не так.
- Вон за тем аппендиксом расположилась деревушка. Собак тут нет, дозорных тоже никогда не было, а сожжённые постройки на удалении от основного поселения, так что не очень опасно подойти, ежели не сильно шуметь. Окон тут нет ни у кого, фонарей, естественно, тоже. Жаль только, что ночь не запретная, но и без этого никто шляться по ночам тут не привык, тем более зимой.
- Запретная ночь?
- Да, местные поклоняются комете: дали ей имя Хвостонос и не смеют после заката выходить на улицу, когда она пролетает. А пролетает она каждые примерно три недели. Я тут особо астрономией не занимался: если с утра до ночи не вкалываешь, то долго не проживёшь. Так что с закатом падаешь от усталости, а с восходом – снова на работу.
Парень достал спальный мешок: белый снаружи и цвета леса изнутри, как и его одежда.
- Поместимся вдвоём, так теплее. Спим два часа и выдвигаемся.
- Вдвоём? На Земле гомиков не отменили?
- Кого?
- Ну, голубых там, педерастов.
- Ясно. Не знаю, не интересовался.
- Ну по телеку-то их показывают? Клубы там всякие в городах? Ты из какого города?
- Я из леса.
И всё: диалог окончен. А вопросов у меня было всё больше: что за учёные в лесу теперь? Сколько ж ему лет, что он прям учёным стать успел? Как так вышло, что этот «пришлый» явился сюда и командует, а не блажит в истерике и не проявляет признаков растерянности. С моей ли он вообще Земли?
Улеглись на наскоро нарубленном лапнике.
- Ты видел бегающие деревья?
- Деревья? Бегают?
- Да, летом я на них нарвался. Дед говорил, что такие могут и убить.
- Деревья не бегают.
- Я сам видел.
- Понял, о чём ты говоришь. Это не флора, я имел возможность провести предварительное исследование. Удивительный эндемик.
- Кто-кто?
- Эндемик, - «пояснил» леший.
Я хотел ещё поговорить, но вдруг осознал, что после болезни осталась слабость: меня тут же сморило так, что разбудил меня псевдо-Олег аккурат через два часа.
- Выдвигаемся, - скомандовал он. Именно скомандовал, а не предложил, а я не стал обсуждать.
- Идём молча, света лун пока хватит. Фонариком посветим уже на пепелище только. Наконечники нам очень нужны: твои штукенции тут не обменяешь. Не только за них тебе смерть светит, но и за любое неосторожное слово. Запомни: мы с тобой в веке эдак девятом сейчас, если проводить аналогию с земной историей. Так что выглядеть мы должны, как в те времена, говорить мы должны, как в те времена, вести мы должны себя, как в те времена, а вещи из других эпох для местных – это сигнал к убийству. Тут за убийство пришлых, то есть нас с тобой, Хвостонос дарует свою милость.
Говорить с лешим, как всё чаще я его называл в мыслях, было неприятно: он ничего не отвечал, если я не задавал вопрос, не кивал и не проявлял эмоций; я словно был в компании с биороботом.
Первое пепелище прошли, не задерживаясь: от избы осталась лишь печь, сложенная, вероятно, Савёлом. Я в этой избе уже ничего не хранил. Зато второе пепелище задержало нас надолго: некогда самая большая изба в деревне представляла собой целые завалы, прикрытые снегом; добираться до уцелевшего подпола пришлось очень долго.
- Какова глубина подпола?
- Ну, метр где-то.
- Ничего не сохранилось.
- Мне нужно убедиться.
Усилия действительно оказались напрасными: никаких следов одежды и обуви я не обнаружил, лишь устал и измазался. Олег при этом мне никак не помогал: он определил, что всё сгорело, и на этом вопрос для него был, очевидно, закрыт. Сгоревшие шмотки, равно как и уток было жалко до слёз.
В кузнице же мы возились вместе и ещё дольше: удалось собрать с десяток наконечников, пару ножей и два лезвия от топоров. Большая наковальня стояла на своём месте, малая была обнаружена рядом.
- У кого в деревне есть лошади и сани?
- Никаких животных тут никто не держит. Если только моих уток никто не забрал. А сани были у Манила: он на днях готовился выдвигаться в город на них на торги.
- Пошли, покажешь дом.
Воровать у Манила не хотелось: всё же он был другом. Малое время, правда, но был. С другой стороны, он был и предателем: наравне с остальными стоял на опушке с луком и с удовольствием бы вогнал в моё тело стрелу с моим же наконечником. Да и другом он себя, кажется, никогда не называл: мы просто были друг другу полезны. А пару дней назад он даже не попытался спасти племянницу, которой так дорожил ввиду вымирания деревни в целом и своего семейства в частности. Выходит, дрянной он человечишко.
В спящую деревню лыжи несли нас довольно быстро, нужно было торопиться: рассвет не за горами, а нужно было взять сани и вернуться к сгоревшей кузнице. Раз уж есть на чём везти, то я решил взять обе наковальни: с ними я открою своё дело.
Зимнее небо было неплотно затянуто, под тонким слоем рваных облаков то там, то сям проглядывался слабый свет лун, вяло и урывками шёл снег. Деревня была мне почти досконально знакома, поэтому и в такой темноте мы быстро добрались до нужного дома. Олег на несколько секунд включил фонарик, и я кивков подтвердил – это нужный дом. Мой спутник сделал свет слабым, и мы обошли избу по кругу.
- Фу, повезло! – прошипел я, - вот они – сани!
Саней было даже двое: каждые примерно в пару метров длинной и чуть менее метра в ширину, стояли они на широких, как лыжи, деревянных полозьях и явно уже были смазаны.
- Вот так удача! – сказал я, - Манил настелил тут шкуры, а они в цене.
- Нет лямки, - сказал Олег, - без неё нам эти сани только обуза. Ты знаешь, где достать?
- О… - приуныл я, - нет. В твоём рюкзаке нет?
- В моём немного жгута, мы им закрепим груз. Нужна лямка.
- Может, тихонько зайти, взять в предбаннике? – сказал я, сам не веря в успех такого мероприятия: двери во всех избах открывались и закрывались с жутким скрипом, скрежетом, грохотом. Другое дело, что в битком набитой избе кто угодно ночью мог выйти по нужде, и утомлённое семейство запросто не обратит внимание на открывшуюся и закрывшуюся дверь. Никаких средств запирания дверей я в деревне не встречал. Однако, все мои успокоительные мысли не помогали: меня начало мелко трясти. Пробраться в избу, полную людей и отыскать там лямку – та ещё задача. Тем более, что изба полна взрослых людей, каждый из которых ненавидит и боится меня в частности и пришлых в целом.
- Я зайду, - сказал этот тщедушный биоробот. Видел ли он мой страх или просто его холодный разум выдал рациональное решение? В любом случае, источник, выбрасывающий адреналин в мою кровь, слегка успокоился, и я кивнул своему странному спутнику.
- Где в доме может быть лямка?
- В предбаннике. Но там всё что угодно может лежать, висеть и стоять, он у них довольно большой. При худшем раскладе она может храниться в мужском углу – это дальний правый. Но ты, если в предбаннике не найдёшь, сразу выходи: в доме куча народу, наверняка спят не только на полатях и печи, но и на лавках посреди избы, и на столе запросто могут.
Олег (интересно, какое у него имя на самом деле?) никак не отреагировал на мои слова и взялся за ручку двери.
Я не сразу понял, что дверь, на самом деле открыл вовсе не он: неясная женская фигура, словно пьяная, сделала шаг на улицу. Я толком не успел разглядеть, кто это из многочисленной маниловской родни, да и знал я не всех, наверное. Баба, во что-то кутаясь уже сделала шаг на улицу, когда осознала, что перед ней стоит человек. Олег всё ещё держал фонарик со слабым светом в левой руке. Он совершенно спокойно как мне показалось, сделал шаг назад. На бабьем сонном лице заторможено зарождалось выражение испуга, когда правая рука лешего-Олега чётко и быстро нырнула куда-то в одежды и вынырнула с пистолетом. Бабий визг продолжался какие-то десятые доли секунды, прежде чем был оборван почти беззвучным выстрелом: длинный ствол с глушителем дёрнулся и щёлкнул в полуметре от лица женщины, которую швырнуло в раскрытую дверь.
Упала она шумно, обрушив какой-то хозяйственный скарб. На улице остались торчать ноги, обутые в наполненные шкурой лапти, и половина толстого живота: баба явно собиралась вскорости рожать.
Парень моментально погасил фонарь и перешагнул труп, держа пистолет на вытянутой руке; со стен ещё пару секунд что-то с грохотом падало. Слышно было, как открылась дверь из сеней в жилую часть и голос Манила:
- Ты та….
- Щёлк! Щёлк!
Мужской крик от боли, женский визг, детские вскрики, снова мужские и женские… Они обрывались резко или плавно затухали за моей спиной. А я бежал. Я бежал в сторону Молебских болот, неведомых мне. Бежал во тьме и, как в кошмарном сне, ощущал, что только зря трачу силы, а смертельная жуть меня только нагоняет, и ничего-ничего сделать нельзя. Но я бежал, бежал, бежал, постепенно начиная различать деревья, а затем и путь: я каким-то чудом был на верной дороге. Я множество раз думал, что сейчас умру от разрыва сердца, время от времени даже хотел этого. Мысли путались, я время от времени забывался зачем и для чего это, но всё бежал.
Вспомнил себя, только стоя у промысловой избушки: домик ростом чуть выше меня, но представлявший собою огромный сугроб, стоял практически на самом пути; крючок, которым можно было отпереть дверь, висел на стене: так в избу мог проникнуть только человек, но не медведь или росомаха. Был уже день деньской, на снегу отчётливо виднелся след обоза: кто-то заночевал в избе и двинулся дальше. А вот я двигаться больше не мог. Ввалившись в ещё тёплую и тесную избёнку, я несколько часов провёл в тревожном забытьи, валяясь на скамье в одежде и не имея сил и желания развести огонь в очаге.
Я резко подкинулся и выскочил наружу: солнце ещё не село. Даже если б и село, я бы продолжил бег. И я его продолжил.
На самом деле бе;гом это можно было назвать только из деликатности: лыжи плакали по смазке, а мой организм – по отдыху, и я как-то по-дедовски переставлял ноги и худо-бедно, но двигался и двигался.
В фильмах и книгах измождённые герои продолжают и продолжают путь, вплоть до того, что падают, но ещё пару километров ползут. А я просто остановился и упал. Причём, упасть хотел на спину, но помешал рюкзак, про который я совершенно забыл. Я вообще ничего не думал, пока бежал, и рюкзак был просто частью меня. Широкие лямки, удобная форма, плотно прилегавшая к спине, способствовали тому, что я не выкинул его, как лишнюю тяжесть. Пора бы выкинуть: с такой ношей я превращусь в разорванный труп при первой же встрече с аборигенами этой планеты.
Но уже через минуту малодушие и нужда взяли верх над опасениями: первым, что я вытащил из рюкзака, оказался утеплённый гамак. Я никогда ни о чём подобном не слышал даже, но всё было интуитивно понятно. Через несколько минут на двухметровой высоте висел кокон: гамак закрывался, как спальный мешок, а швы оказались с подсветкой, которая включалась при нажимании. Два восхождения на деревья прошли без эксцессов, но тело и разум уже пульсировали от сигналов мозга о том, что нужно поспать.
Уже вечерело, а я был близок к потере сознания, и от мысли, что нужно третий раз лезть на дерево становилось дурно, но я обязан был проверить, что там в рюкзаке: не опасно ли его брать с собой. А в рюкзаке оказались совершенно фантастические вещи: несколько упаковок с сухпайком по 1400 грамм с аннотациями на русском языке (это важно, так как иногда казалось, что этот леший всё же с другой планеты), несколько пакетов с надписью «беспламенный разогреватель пищи» с мелко написанной инструкцией, которую глаза отказались читать, складной нож с кучей дополнительных свойств, несколько гаджетов, суть которых понять было невозможно, мягкая фляга, миниатюрная книжка для записей с миниатюрной же ручкой, десяток таблеток сухого топлива, две зажигалки, небольшой пистолет, патроны, аптечка, странные носки, жгут, золотая и серебряная юбилейные монеты банка России и ещё пара вакуумных пакетов, которые я не стал вскрывать от греха подальше.
Я улёгся, и в тонком коконе оказалось неожиданно тепло. Включил и выключил внутренний свет, положил пистолет в карман и моментально уснул. Мне приснилось, что отец не застрелился, потому что пистолет-то у меня в кармане, и сон этот был сладок, и мать в нём была молодой и не сумасшедшей.
29
Проснулся я задолго до рассвета и не решался спуститься: волков никто не отменял. Включил свет (я всё никак не мог привыкнуть к тому, что на Земле умеют делать такое) и стал разглядывать вещи. В коконе это было неудобно, поэтому я взял только то, что было сверху в рюкзаке.
Сухпайки оказались российского производства, были они удобными и, как оказалось, сытными. Беспламенные разогреватели пищи работали за счёт вступления в реакцию какой-то химической смеси с водой. Следующий приём пищи, значит, будет гораздо приятнее. Один из гаджетов оказался фонариком. Возможно, у него были ещё какие-то свойства, но я не разобрался. Был он плоским и маленьким и, кажется, работал на основе солнечных батареек, хоть это и звучит бредово немного. Пистолет был полностью заряжен, но сколько патронов содержал магазин – я не знаю. Такими пульками едва ли можно убить, наверное – я в этом совершенно не разбираюсь, но пистолет всё равно добавлял уверенности.
Спустился я уже сытым. Никаких волчьих следов видно не было под моим местом ночёвки. Начинался снегопад, и я решил торопиться.
Но решить – оказалось мало, нужно было ещё мочь. А я не мог, хоть и шёл теперь по следу обоза. Уже через пару часов ходьбы увидел ещё одно зимовье: такую же избушку, в какой я был вчера. В этот раз внутри было ещё теплее: в ней явно ночевали и, вероятно, припозднились с выходом.
В избушке обнаружились сухари, кусочек вяленого мяса, миниатюрная печь, дрова и деревянная посуда. Как я понимаю, до Прилесья теперь примерно день пути. Но мне в Прилесье совсем не хотелось: мои соседушки наверняка там остановятся вечером. А если кто-то остановится на подольше? Нет, быть убитым из-за того, что меня увидят знакомцы мне не хотелось, а теперь все мои знакомцы, кроме, возможно, женщин и старика в Блуждающем лесу – мои смертельные враги. Поэтому Прилесье придётся обойти.
Возможно, я поступал крайне неразумно, но усталость и наличие пистолета мне сказали: отдохни немного. Я растопил печь, развесил нижнюю одежду на ближайших ветках, набрал снега на растопку, сам наскоро обтёрся снегом и прилёг на лежанку из жердей и волчьей шкуры. Идти в мокрой от пота одежде было небезопасно, а я в ней уже целые сутки. Через пару часов я оделся, перелил воду во флягу, съел чужое мясо, сколько смог, а сухари и оставшееся мясо взял собой. Поступать так – возможно, лишить жизни охотника или того, кто рассчитывает на эту избушку, но на данный момент эта избушка могла послужить пристанищем только для моих врагов. Поэтому я правильно сложил дрова под лежанкой и поджёг их: через десять минут этой избой пользоваться будет уже невозможно.
К Прилесью вышел почти в сумерках: деревня точно была больше Безымяновки, а ландшафт местности заставит сделать воистину гигантский крюк тому, кто вздумает её обойти так, чтобы остаться незамеченным. А мне-то как раз обойти и нужно было.
Я свернул с дороги и пошёл по лесу вдоль опушки: следовало заночевать как можно дальше от дороги, благо подготовка ко сну благодаря технологичному гамаку теперь занимала считанные минуты. Через час я уже спал в своём коконе.
Проснулся на рассвете, собрался, пошёл. Прилесье не была такой тихой, как Безымяновка: слышны были какие-то крики, детский плач, бабьи песни, смех. Тут и дрова рубили, но я обошёл рубку, заработав себе ещё несколько дополнительных вёрст пути. Потом вышел из лесу и быстро помчал по огромному полю, надеясь успеть добраться до следующего леса до ночи. Ночевать в степи я не умел и не хотел.
Успел-таки до леса, потом снова вдоль опушки в сторону Прилесья: ведь дорога должна быть где-то там, не продираться же через незнакомый лес. Повалил снег и стал крепнуть мороз. Если до этого было чуть ниже ноля, то теперь явно ниже минус десяти и ветерок, заставивший углубиться в лес.
Вода, залитая в пакет с надписью «беспламенный разогреватель пищи» шипела и пузырилась, действительно нагревая не только упаковку сухпайка, положенного внутрь, но и мои озябшие руки.
Мороз и метель крепчали, покачивая меня в люльке. Сквозь завывание ветра казалось, что рядом рычат и скулят; было страшно, но выглядывать не хотелось: меня и без того терзали опасения вывалиться из люльки. Метель длилась целую вечность, и я, укрытый с головой, лёжа во тьме уже и не знал, какое теперь время суток. И лишь когда совсем приспичило, я справил естественные нужды прямо с дерева, дрожа от ужаса, холода и напряжения. Причём вернуться в люльку помогло освещение, иначе в такой тьме и при таком ветре я бы улетел вниз, в неведомую тьму.
Метель продолжалась, и я уже начал замерзать, истратив ещё два пакетика для разогрева пищи. Всего таких пакетиков было двадцать штук, но их решено было оставить на крайний случай: в скором времени от рюкзака предстояло избавиться, а сухпаёк и пакетики для разогрева можно было взять с собой.
Погода, явно издеваясь, успокоилась ночью: я осторожно высунулся, боясь перевернуть гамак и вылететь вниз и пробежался светом фонаря. Подо мной устроилась стая волков: они подняли морды, как только я зашевелился и издали рычание. Сказать, что я испугался будет неверным: я был в ужасе. Я никогда в жизни не видел волков, а рассказы о них изобиловали противоречиями. Я в общем-то боялся даже собак, а тут – волки.
Долгое время лежать не получалось: спина была напряжена практически до судорог. Постоянно казалось, что какой-нибудь волк вот-вот допрыгнет и вцепится зубами. Какие-то обрывки знаний мне говорили, что загнанную на дерево добычу волки уже не бросят. Колотящееся сердце и трясущиеся руки исключали возможность сна. Но я почему-то уснул.
Как-то удивительно устроена психика: я спал гораздо дольше, чем того требовало тело, тревожные сны сменились нежными. Мама, молодая и красивая смеялась, пока её кружил отец на руках, а белая волчица радостно носилась вокруг, время от времени подбегая ко мне за порцией ласок.
Проснулся я уже примерно в полдень: небо прояснилось на считанные минуты, открыв царство снега и тишины. Волков не было, истоптанное пространство уже частично было припорошено. Я съел тёплый сухпаёк и кусочек вяленого мяса, спустился, размялся. Или я замёрз, или объективно мороз стал крепче. Продолжать сегодня путь я не видел смысла: через несколько часов уже стемнеет.
Быстренько набрал материала для костра, умудрился кое-как насадить лезвие топора на палку и повалить два нетолстых дерева. Огонь запылал почти под самым гамаком. Я разогрел на нём один сухпаёк, воду и мясо, ещё раз плотно поел и снова спрятался в свой кокон, когда уже небо опять стало хмурым. Странные носки, найденные в рюкзаке, оказались с подогревом и, возможно, они мне и спасли жизнь: ночью установился лютый мороз, убивший бы меня в иных условиях за считанные минуты.
Проснулся незадолго до рассвета и тут же спустился к тлеющим остаткам дров: костёр замело, и я, промёрзший до костей, начал его реанимировать. Боже, как же холодно!
Я ещё полдня дрожал в своём коконе, висящим над костром, в носках с подогревом, поедая тёплые сухпайки и прикладывая разогреватели пищи к голому животу под шубой. Сегодня нужно дойти до дороги, соединяющей Прилесье с Тихой.
Записная книжка удобно вешалась на шею. Я от скуки изобразил Хвостоноса. Чернила у ручки были чёрными, и у меня, как у ребёнка вышло всё наоборот: на белом небе чёрные звёзды. На небо же попали все три луны. Я полюбовался своим детским творчеством и ненадолго забылся сном.
Сборы были тяжёлыми: приходилось заставлять себя шевелиться, мороз сковывал движения и мысли, хотелось шагнуть в огонь, свернуться там калачиком и спать. Но я плотно поел, побрёл. Теперь Прилесье должно было быть по левую руку примерно в паре часов ходьбы. Так оно и оказалось.
Я вышел не просто на какую-то широкую тропу в лесу, какая была от Безымяновки до Прилесья, а на настоящую дорогу. Если бы в этом мире были автомобили, то на этой дороге можно было разметить три полосы.
Дорога была ровной, прямой и изобиловала следами. А мне нужно было чуть углубиться обратно в лес и заночевать: смеркалось. Снова костёр, снова кокон, снова горячая еда, снова носки с подогревом, который я успел выключить. Нужно встать до рассвета и сразу выдвинуться: бежать до самой Тихой так, чтобы никто не нагнал из Прилесья, а там – разберёмся. Скорее всего, и её лучше обойти стороной. Я помнил, что от Тихой до Можелёво – считанные часы хода, а от Можелёво до Черновска – полдня пути. Так что есть вероятность, что завтра к ночи или послезавтра днём буду уже в городе.
30
- Ты когда-нибудь такое видел?
- Да я, прости меня Хвостонос, даже не понимаю, что это!
- Давай, я аккуратно залезу, поближе гляну.
- Может, а ну его?
- А ну как там чё ценное? Ты, энта, лук-то натяни и бей, коль чё сразу.
- Добро.
Беседа эта сквозь замороженный ум пробивалась в моей удивительно крепкий сон. В этом сне два смешных деревенских пьяницы пили водку и вот так непонятно разговаривали.
- Погоди, Тодд, на – потыкай сперва, мало ли. Я ни у одного зверя такого гнезда не видывал.
И тут мне в задницу несколько раз ткнули. Я моментально проснулся и начал вылезать.
- Сарг! Давай!
- Э, не-не! Не стреляйте! – закричал я, - божедурни, я не зверь!
Я выглянул из кокона и увидел крепко сбитого бородача с натянутой тетивой. Стрела смотрела мне в лицо, отчего я невольно сморщился.
- Корень? – удивлённо спросил мужик снизу.
Я высунулся сильнее из гамака и увидел Сарга.
- А, здравствуй, Сарг.
- Тодд, стреляй! – закричал охотник, но опустивший лук мужик удивлённо смотрел то на Сарга, то на меня.
- Да стреляй же ты! – крикнул вновь Сарг, и я выстрелил.
Я никогда в жизни не был даже в тире, а пистолет в руки брал только отцовский, когда он мне его сам давал. Пистолет был огромным в моих детских руках и неподъёмным. И выстрелить мне позволили из него лишь однажды на какой-то пьянке. Я тогда не смог попасть в трёхлитровую банку, поставленную метрах в тридцать от меня, и только стая ворон взметнулась в небо с диким граем. А тут – маленький пистолетик, вынутый второпях, качающийся гамак и ни одной секунды на прицеливание. Голова мужика дёрнулась, и тело рухнуло на спину. Звук выстрела не был оглушительным, но Сарг вдруг согнулся от ужаса и попытался бежать. Пуля попала ему в спину, и он с громких криком упал, задёргался и долго хрипел.
- Вот бля! Твою мать!!! – я с громкими матюгами спускался с дерева.
- Отец, что у вас там? – раздалось со стороны дороги, - Тодд, что это было?
- Бляха! – продолжил я ругаться, судорожно отвязывая гамак с первого дерева, - бля, бля!
Гамак отвязался и повис вдоль второго дерева. Я влез на второе дерево и начал развязывать узлы, когда показался Радин.
- Что тут происходит? – спросил он меня, - где отец?
Завязки поддались, гамак упал, и я повернул голову к парню.
- Корень? – изумлённо спросил он, перед тем, как умереть.
31
Я судорожно собрал рюкзак и побежал к дороге. Господи, я убил трёх человек! Удивлённое и одновременно продырявленное лицо мужика, Сарг, издающий жуткие предсмертные звуки и перепуганный Радин с распускающимся алым цветком на груди. Теперь, наверное, я на всю жизнь в аду терзаний, мне будут до скончания дней сниться кошмары, а дней этих у меня не так много: ведь как жить-то после такого?!
Но пока я бежал. На дороге стояли сани, груженые доверху чем-то. Это добро было укрыто мешковиной и плотно перемотано верёвкой. Потянул за лямку – сани относительно легко поддались: явно были чем-то смазаны. Подле саней лежали лыжи – явно Радина, он один был без них, поэтому и бежал так долго такой небольшой отрезок, видимо, запаниковав и неверно прикинув расстояние. Это и не мудрено, если никогда не слышал выстрела.
Из-за того, что проспал, я убил троих человек! Троих! Человек! Да, они бы меня сами с удовольствием убили, но я же наметил себе пройти эти края незаметным! И надо ж так вляпаться, чтобы именно мои соседи на меня наткнулись! Наверное, это за ними я шёл по Молебскому лесу, а они тут в Прилесье задержались из-за непогоды.
Я волок сани, иногда плакал, иногда злился, вел с самим собою дебаты в голове:
- Ты убил!
- Но иначе бы убили меня!
- Ты знал, что так будет, и всё равно спал долго, словно ты дома на Земле!
- Я устал и замёрз!
- Эти люди – иной веры, им внушили убивать таких, как ты, они с этим родились и не знают, что это плохо.
- И что мне из-за этого умереть?!
Из-за этих яростных диспутов, мне кажется, я уставал значительно быстрее, но тащил и тащил сани: в них было моё будущее. В рюкзаке – настоящее, но будущее – в санях. За рюкзак и любое из того, что он содержит – меня убьют, а сани – это мой единственный реальный капитал. Ведь эти безымяновцы, эти твари у меня отняли всё! У них – больше вещей, которые я сделал, чем у меня самого. Они губят своих женщин и детей, они не помогают своим старикам, они живут короткой и безрадостной жизнью в болезнях и тьме, с ужаснейшей религиозной кашей в голове и ненавистью ко всему для них новому и неизвестному. Они встали своим жутким форпостом и уничтожают невинных землян: напуганных и беззащитных, да ещё и с такой яростью, словно поймали серийного детоубийцу. Впрочем, пример неудачный, ведь они и сами уничтожают своих детей: за случайный выход в запретные дни на улицу (даже если по нужде), за поход к Проклятому озеру. А в Блуждающий лес они и шага не сделают, если дети туда отправятся, а ведь в любом лесу детям опасно, не говоря уж про тот, где не загоняют зверя.
Они убивают и самих себя: ломают спины, работая серпом, а не косой, питаются в соответствии с традициями, а не как нужно организму, делая ставку на один хлеб, который не каждый год удаётся собрать, они даже сожгли мельничное колесо, которое могло помочь молоть, стирать, точить и во многом другом, дай только волю фантазиям. Что им мешает разводить рыбу и птицу, одомашнить каких-нибудь лосей, зайцев, лис и косуль? Живут посреди природы, а в доме одна-две драных шубы на огромную семью! Но зато сколько ненависти! Сколько религиозного фанатизма! И это несмотря на то, что кто-то из них или из их предков в своё время бежал от бесчинства тутошнего духовенства! Да мне проще приручить волка, чем сродниться с такими вот дикарями!
Я брёл и брёл по отличной, преимущественно прямой дороге, на которой были лишь признаки следов: сегодня я явно шёл первым. Думаю, поход из деревни в город – это в принципе не повседневное событие для целой деревни, и, возможно, единственный обоз на сегодня из Прилесья – это я. Но рисковать нельзя: нужно двигаться так, чтобы не нагнал следующий вероятный обоз. Да и не исключено, что за мной идёт погоня: наверняка в Прилесье прекрасно были слышны выстрелы. Правда, погонятся ли люди за чем-то таким неведомым и опасным?
Я и не заметил, что мороз ослаб, списывая всё на то, что греет меня влекомый груз: я, как бурлак, накинул лямки на плечи и тащил свою поклажу. Но брошенный рюкзак на сани по сути компенсировал нагрузку, а на таком лёгком морозце полозья и лыжи скользили довольно неплохо.
Тихая показалась на горизонте: благо дорога была на этом участке, впрочем, как и на многих других совершенно прямой. Вечерело, а я устал и не решил, как мне быть: обойти деревню незамеченным или пройти прямо через неё? Скорее всего, разумнее попытаться обойти, а значит, нужно отдохнуть. Я снова свернул с дороги в лес (в этот раз влево), чтобы развести огонь и не быть замеченным. Но через сотню метров лес внезапно закончился, и я ошарашенно уставился на открывшееся море.
Нет, пейзаж был бесконечно белым, как в огромном поле, но совершенно отчётливо я понимал: это море, а я – на берегу. К замёрзшей воде вёл невысокий, но крутой спуск, оканчивающийся полоской вздыбленных кусков льда, обозначавшей границу между сушей и морем. Судя по тому, что всё покрыто льдом, я наблюдал большой мелководный залив.
Выходит, придётся тащить санки обратно к дороге и сворачивать теперь с неё вправо, а Тихую обойти по часовой нельзя: идти по заливу как-то не умно. Кто его знает, что там на самом деле со льдом, не торчат ли там любители зимней рыбалки и не застанет ли меня рассвет на этом белом полотне с моим тёмным грузом.
Я вернулся на дорогу и пошёл в лес, росший справа. Через час, уже во мраке вечера, горел костёр, а между деревьями снова растянулся кокон, в котором я спал сытым. И снова проспал.
- Твою мать! – ворчал я, проспав явно часов пять, вместо намеченных двух.
Дорога была освещена всеми тремя лунами, а в небе зависла священная для аборигенов комета. Это мне на руку: обыватели из дома даже по нужде не выйдут, а я, пожалуй, проскочу прямо через деревню.
Тихая оказалась не такой мёртвой, как какая-нибудь Безымяновка: где-то брехали псы и даже ржали кони. А ну как на лай таки кто-то выйдет или псы нападут? Чёрт, опять поворачивать, опять делать крюк!
Переход оказался насыщен дурными предзнаменованиями и предчувствиями: псы заливались лаем где-то слева, а справа начал раздаваться волчий вой, и поди разберись: далеко ли, близко ли шарятся эти хищники.
Идти по кромке леса стало боязно, отошёл от опушки подальше и время от времени светил фонариком в сторону леса, всё чаще видя зловещие огоньки волчьих глаз, но каждый раз убеждаясь, что привиделось.
Сани стали вязнуть всё глубже, появились какие-то валуны, почему-то послышался запах ни то битума, ни то асфальта. Рискнул посветить. Светить-то в сторону леса было опасно, а тут пришлось посветить вперёд, не понимая закончилась ли деревня. А деревня закончилась и началась какая-то ерунда: холмики, камни, какие-то провалы тёмные, чью суть изучать не хотелось.
- Твою мать! – ругнулся я вслух и пошёл обратно. Тихую придётся проходить напролом, пусть мне всех собак придётся перестрелять, но нужно торопиться: слишком много часов я потерял на сон и блуждание, а ночь – не резиновая, хоть и воняет тут чем-то таким, словно ведутся дорожные работы.
Снова завыли волки, и я ускорил шаг: очень уж неприятно при таких звуках быть спиной к лесу. Псы заголосили пуще прежнего: но лаяли ли они на меня или вторили волкам – было непонятно.
Но самым невероятным звуком был голос пьяного человека, раздававшимся средь деревни. Я аккуратно подкрался к матюгающемуся источнику и выглянул из-за избы. Осознать то, что я видел и слышал никак не получалось, поэтому я обмер, тупо глядя на происходящее: мой случайный петербургский знакомый, который и не был-то со мной знаком, справлял малую нужду посреди деревни, тихо сквернословил и порциями выдавал кощунственные ругательства.
- Сраный Суходыров! Сраная деревня! Сраный Зеланд!
Заканчивая своё жёлтое дело, он блаженно запрокинул голову и выдал:
- О! И этот, как его тут… Хвостонос сраный!
- Серёга, это ты? – спросил я, осторожно подходя и боясь спугнуть видение.
- Кому Серёга, а кому и Се-ре-жень! - сказал он, икая и застёгиваясь. Алкаш при этом даже не соизволил оглянуться и пошёл, сильно покачиваясь ёжась в смирительной рубашке, к избе, которая выглядела заброшенной: трава вплотную к ней выросла до самой крыши, а с покосившейся крыши неравномерно свисали полоски тёса.
- Погоди! – сказал я, опасаясь громко кричать, но мой знакомый землянин вошёл и закрыл дверь.
Я двинулся следом, волоча сани, и без стука и приглашения, низко кланяясь жуткому дому, вошёл в малюсенький проём. Там, ругая всё и вся, время от времени переходя на ужасное и матершинное пение, шатался от стены к стене, спотыкаясь и прикладываясь к глиняной бутылке, Серёга. Я включил фонарик, алкаш замер, довольно и хмельно улыбнулся и взял со стола кусок хлеба.
- Вот ты где, говно сухое!
- Серёг, как отсюда выбраться? – начал я с главного.
- Дверь там, - ответил он, - а чем тебе изба не нравится?
- Я не про избу, я домой хочу, на Землю. У меня мама в Питере.
- Музыки, сука, нет! Вот всё хорошо, бля, а музыки – нет!
- А ты что – действительно Шнуров?
- Я – Петров! – гордо ответил он, - а санитары… - он выложил порцию отборной ругани, из которой следовало, что при выборе клички пьяный санитар не смог попасть даже в глобус, ткнув пальцем в шнур от лампы.
- Ясно, - сказал я, вспоминая Лихт Энштейна, Зеланда и прочих жертв вращающегося глобуса и пальцев, тыкающих в него вслепую.
- Серёг, пожалуйста, сосредоточься! Скажи, как мне отсюда выбраться? Я хочу обратно на Землю!
- Хлебнёшь? – спросил Петров чуть заплетающимся языком.
- Бля, - сказал я, взял бутылку и хлебнул. Омерзительная на вкус жидкость была едва крепче пива. – И как ты с этого пьянеешь?
- С мёда-то? С него – никак, одна икота. – Серёга начинал бормотать всё более невнятно. Он сел на лавку, голова его стала валиться на грудь. Алкаша тянуло в сон.
- Погоди-погоди! – начал я тормошить бедолагу, - помоги домой вернуться!
- Ядра местных орешек, - вдруг начал он, - вот они да! На тутошних болотах всякая забористая дрянь растёт. – В его словах было больше пауз, чем слогов, он запинался и икал, слушать такое было крайне трудно. – Ты, бля, встряхивай, прежде чем хлебнуть. С мёдом-то они ух как пробирают!
- Серёга!!! Очнись! Как ты сюда попадаешь и уходишь отсюда?
- Сраный Зеланд! – сказал Петров-Шнуров, подняв на меня мутный взгляд. – Ты его спроси. Он складно говорит, я так не умею. Там, бля, про осознанные сны и хрень всякую.
- Сука! Как ты тут очутился?!
- Да я не тут, я там, в палате… - пробубнило всё более размягчающееся тело, - айда баиньки. И это… хлебни.
Я схватил бутыль: если эта бурда ключ к двери из этого мира – то почему бы нет? Там, ещё на Земле, странная компашка тоже добывала какой-то напиток, от которого меня вштырило не хило. Водитель ведь утверждал, что никакого посёлка вообще нет, а я ведь в гостях полночи там проторчал. Может, это и были те самые таинственные «перевозчики»? Может, выпей я тогда больше той гадости, я бы как вот этот пьяный придурок улетел в параллельный мир?
Я запрокинул голову, делая глотки из широкого горла. Вкус у напитка был совершенно ублюдский: словно в сивуху добавили пару ложек мёда. В пойле действительно плавали какие-то орешки, похожие на ядра кедра по размерам, но вкуса своего у них не было, они напитались этой бурдой. В початой бутылке оставалось не так много, после Серёги, поэтому я сумел всё допить, борясь с рвотными позывами. А когда оторвал бутылку ото рта, обнаружил что Серёги нет.
Я крутанулся, на что-то надеясь, освещая углы и пространство под столом, лавкой и даже полати. Алкаша нигде не было. На улице тоже было пусто: я выскочил на неё, надеясь непонятно на что. В ясном небе убегали по сложной траектории друг от друга все три луны, на уже светлеющем небе бледным пятном ещё виднелась комета, а из одной избы уже кто-то вышел по нужде.
- Твою ж мать! – ругнулся я и начал быстро перетаскивать шмотки из саней в избу. Груза в них было не так уж много, но меня вдруг начало накрывать опьянение. Причём это было невероятно странное опьянение, возможно, так действуют наркотики – я точно не знаю. Я начал запинаться и хихикать, хвататься за стену избы или падать на снег от того, что казалось, будто я на американских горках. Заиграла негромкая музыка, к которой у меня почему-то подобрались слова, большая часть из которых была на неведомом языке. Я ползал, бегал и прыгал с вещами, напевая и присвистывая. Санки в дверной проём не прошли, и я пихнул их в пристройку с отхожим местом.
Где-то орали петухи и ржали кони, смеялись дети и басил весёлую песню Хвостонос. Я помню, что хотел украсть немного дров, лежащих в дровнице у соседней избы, чтобы растопить печь и уснуть в Серёгиной избе. Я уже пошёл, но оглянулся на скрип: моя изба, распахнув вход, словно пасть, побежала за мной и проглотила, а лавка стол стали меня пинать, стены – толкать, а пол – подбрасывать. Я не удержался, упал и, видимо, ударился головой.
32
Трасса была абсолютно пуста. Чёрное полотно на бесконечном белом от снега пространстве. Холод и жажда одновременно терзали меня: снег почему-то было невозможно собрать в руку, чтобы бросить в рот и на горизонте не было ничего, куда можно было бы бежать, чтобы согреться.
Машина появилась неожиданно и беззвучно: знакомый нахальный мужик за рулём, татуированный старик в майке рядом и белобрысый мальчик с одутловатой бабушкой на заднем сидении.
Я начал махать руками, машина остановилась.
- Подкиньте, пожалуйста!
- А тебе куда? – развязно спросил мужик.
- Хоть куда. Я замёрз.
- А, не-не, не по пути, - хохотнул мужик и дал по газам.
Я открыл глаза и нашарил фонарик: изба, свалка из шкур, наконечников для стрел, бутыль из-под мёда, гаджеты. Сам я на холодной печи на всё тех же шкурах, в одежде. Сверху ещё шкуры. И всё равно прохладно. Было лёгкое похмелье, и невыносимо хотелось пить. Во фляге оказалось несколько глотков, этого не хватило.
Я подпалил зажигалкой таблетку сухого топлива и положил на осколок какого-то блюда. Сверху положил немного щепы, валявшейся по углам. Печь топить, конечно, никак нельзя: заброшенный дом посреди крупной деревни, выпускающий клубы из-под крыши привлечёт всеобщее внимание. Да и дров-то нет: только обломки посуды, орудий труда, недоплетённая корзина, разхломаченные лапти, сено и многочисленный сор. Но хоть какой-то свет и источник тепла у меня появился. Теперь бы натопить немного снега, чтобы напиться и разогреть сухпаёк.
Перекособоченная дверь приоткрылась шумно, показав мне в щёлку мир, залитый солнцем. Солнце яростно светило в небе, не менее яростно отражаясь от снега. Я стоял, смотрел, привыкая к слепящему свету. В саму щель не видно было ни души, только кусочек ближайшей избы. Приоткрыл пошире: открылся вид на кусочек деревни с дымами из-под крыш. Где-то далеко мелькнули две фигуры, уходящие вдаль. Больше никого, и тишина. А мне и нужно-то несколько секунд, чтобы схватить пригоршню сверкающего вещества, обжигающего ладони. Толкнул дверь, сделал шаг, присел, зачерпнул горку снега в ладони и уже потащил было в дом, как услышал звук отпущенной тетивы и получил мгновенный удар по голове. Меня ткнуло рожей в снег, я крякнул от боли и в ужасе приложил руку к затылку. Крови не было.
- Хвалю, хвалю, Малей, раздался густой бас, - лихо ты.
Я поднял лицо на голос, щурясь и нервно слизывая снег. Ко мне приближался священник, два мечника, а довольный лучник стоял на месте. Удивительно, но как бы ни был он одет, во что бы он ни верил и на какой планете его ни встреть, всё равно становится ясно: это священник. И священник высокого сана, судя по огромному, пузатому телу, рукам, сцепленных за спиной и уверенному довольному лицу.
Подле меня на снегу лежала массивная стрела с набитой чем-то мешковиной вместо железного наконечника: такая свалит с ног, как удар боксёра, но не проткнёт. Ни драться с мечниками, ни бежать от лучника нечего было и думать.
- А я и думаю: кто так ночью громко богохульствует? Кто в жёлтый окрасил снег у самой церквушки?
Я глянул в сторону вчерашней пьяной выходки Петрова, и действительно: в считанных метрах стоял дом, отличающийся от прочих статным видом и остроконечной крышей с флюгером в виде кометы.
- Но не будить же человека после такой ночки, чтобы спросить. Тем более, что ночь была непростой – запретной. Стояли, ждали: мало ли бес коварный из лесу? Ну, доброе утро, хвостодурень! Взять его!
33
Тридцать третий раз сажусь за свои записи. Тридцать третий раз солнце просачивается в узкую щель под потолком, поступая так, к сожалению, не каждый день. Вечный полумрак, вызывающий дремоту, и отсутствие писательского таланта превращают мой дневник в неинтересную и немного сумбурную писанину без чёткого стиля. Надеюсь, тот, кто это читает, меня простит за сложность восприятия, скучность и жуткий почерк: в полумраке, без стола миниатюрной ручкой так мелко писать довольно сложно такие длинные тексты. Поверьте, если б мне самому не было невыносимо скучно, я б не марал бумагу. Но вернёмся чуть назад.
Изба с миниатюрным костерком на кривом столе, оставленная без присмотра, вспыхнула знатно: я это видел, когда меня связанным везли в санях через деревню. Записная книжка с изображением Хвостоноса, висящая на груди, словно превратилась в чудодейственную икону: самым что ни на есть божественным образом были уничтожены предметы в избе, каждый из которых мог стать поводом для моего убийства.
Возможно, меня казнят за богохульство, которое мне приписывают за жёлтый снег у церквушки и пьяные ночные вопли, но пока, вроде как, признали просто хвостодурнем – несчастным, который посмел пойти в деревню прямо в запретную ночь. Правда, что меня ждёт – не очень понятно: вскользь сказали что-то про очищение водой, но что это значит? Утопят? Будут обливать на холоде? Заставят пить, пока не лопнет желудок?
Обыскивать меня не стали ввиду явной хвостодурости, так что я зря на всякий случай утопил цветные носки с подогревом в чане с дерьмом. Записная книжка и ручка удачно прячутся в щель деревянной стены, это их и спасло от той же участи.
34
Сказали что-то про край. Видать, сейчас поведут на казнь. Надеюсь, эти записи не придётся читать никому из землян в этом остроге. Если честно, то очень страшно умирать, но каже
Странное путешествие. Продолжение
© Copyright: Лучезар Готовченко 2, 2024
Свидетельство о публикации №224032601715
Свидетельство о публикации №224032601715
Рецензии