поэт и власть

ПОЭТ И ВЛАСТЬ
(Пушкин и Бенкендорф).
Ссылка в Михайловское, казалась Пушкину горше первой, одесской, как писала Тыркова-Вильямс. «Из Одессы он привёз в северную деревню острую обиду, сознание незаслуженной кары, тоску любовной разлуки. Его известность уже переходила в славу.»  От отчаянья поначалу Пушкин хотел даже бежать за границу, но друзья и провидение удержали его от этого шага. Истинное спасение Пушкин же нашёл в Творчестве. В Михайловском создано около 100 произведений поэта: главы «Евгения Онегина», закончены «Цыганы», стихотворения «Деревня», «Пророк», «Я помню чудное мгновение», «Вновь я посетил» и, конечно, историческое монументальное произведение «Борис Годунов». 
Но ничто не вечно. В ноябре 1825 года в Таганроге скончался император Александр 1- й и Пушкин начинает предпринимать активные усилия по снятию с него опалы новым императором. Он в письмах просит близкого ко двору Жуковского поспособствовать своему делу, пишет письмо самому императору.
     Но если ранее его упрекали за недостаточное уважение к религии, то теперь осложняет дело – политика: почти все вышедшие на Сенатскую площадь офицеры входили в круг его друзей, почти у всех находили его произведения. Правда в них не было никакой крамолы, да и сами произведения Пушкина с ростом его популярности можно было найти почти в каждом аристократическом доме Петербурга.
      После личной встрече Пушкина и Николая 1-го в Чудовом монастыре в 1826 году и их двухчасовой беседы опала с поэта была снята. Оба, и поэт, и царь произвели друг на друга явно положительное впечатление своей откровенностью. Но два часа   не могли выявить их глубинных противоречий, противоречий поэта и администратора. И их проявление не заставило себя долго ждать.
30 сентября 1826 ода Пушкину приходит от Бенкендорфа, по сути второго лица империи, письмо. Тон его торжествнно-наградной.
 «Милостивый государь Александр Сергеевич!» - так почтительнейше и обнадёживающее начинается письмо Пушкину.
«Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором»
Вот так чудо: сначала не будет никакой цензуры, а в конце – император, как единственный цензор! С цензором-то можно ещё поспорить, а поспоришь ли с императором?
«Объявляю вам сию монаршую волю и имею присовокупить, что как сочинения ваши, так и письма (!) можете для представления его величеству доставлять ко мне; но впрочем, от вас зависит и прямо адресовать на высочайшее имя.
     Примите при сём уверение в истинном почтении и преданности, с которыми честь имею быть ваш покорный слуга. А. Бенкендорф.»
Но обращаться к царю по поводу каждого стихотворения было невозможно, реальным лицом, от которого зависела судьба пушкинского творчества сделался начальник 3-го отделения канцелярии его императорского величества граф Александр Христофорович Бенкендорф.
Вот так покорный слуга! Ну а если «Прямо адресовать на высочайшее имя, как коварно советует покорный слуга?  Обидится ведь второе лицо и уж найдёт как осложнить жизнь поэту, идущему по жизни с открытым забралом. Оно, конечно, понятно, государь всей Россией правит и не досуг ему всякий раз лирикой отвлекаться, вот и перебросил надзор за Пушкиным Бенкендорфу. Так и мнится, что сочиняют вдвоём  они это письмо и посмеиваются при этом над наивным поэтом, принимающим придворный этикет за истину.
     И не успел поэт расправить плечи и вздохнуть свободно, как следует окрик  «покорного слуги»:
     Бенкендорф – Пушкину. 4 марта 1827 года.
     «Барон Дельвиг, которого я вовсе не имею чети знать, препровоил ко мне пять сочинений Ваших: я не могу скрыть вам моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении.
     Я возвратил сочинения ваши г. Дельвигу и поспешаю вас уведомить, что я представил сии государю-императору.
     Произведения сии, из коих одно даже одобрено цензурою, не заключают в себе ничего противного цензурным правилам…
…………………………………
     С совершенным почтением честь имею быть Вашим покорнейшим слугою, А. Бенкендорф.»
В этом письме сквозит явное неудовольствие, что Пушкинские сочинения представлены не ему «покорнейшему слуге», а какому-то неизвестному Дельвигу, которого граф Бенкендорф «не имеет чести знать». И сквозь медоточивое «совершенное почтение» слышен окрик: не забывайся, мальчик, и знай своё место в строю!
     А также Пушкин, посчитав своим долгом откровенность с вывсокородными друзьями позволил смелость порассуждать с ними о народном воспитании и поручил ответ.
     «Милостивый государь Александр Сегеевич!
Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить мне изъявить Вам высочайшую свою признательность.
     Его величество при сём заметить изволил, что принятое Вами правило , будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия…» И далее:
«Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному.»
     Вот что важно для власти – «общее спокойствие»! Ещё свеж пример французской революции, порождённой эпохой Просвещения – Вольтером, Дидро, Руссо, отдавшейся эхом выстрелами на Сенатской площади и силён страх правящей верхушки перед любыми изменениями. Этот страх любых изменений и приведёт в итоге к технической и военной отсталости России, ставшими подлинной причиной поражения в Крымской войне.
     Но вот на высочайший суд подано одно из самых гениальных произведений «Борис Годунов». И тут ситуация складывается полуанекдотическая, а с другой стороны реально опасная для судьбы произведения после его прочтения императором. И вот его ответ, ответ администратора поэту. 14 декабря 1826 года, как сообщает Бенкендороф, Его величество собственноручно написал следующее:
     «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть лили роман, на подобие Вальтера Скотта.»
Итак по мнению высочайшего цензора – полный провал: вместо трагедии явлена Комедия: Пушкиным и цель (в чём её содержание не разъясняется) не достигнута, и вообще произведение настолько неудачное,  что его следовало бы переделать в исторический роман по типу Вальтера Скотта! А что такого? Видимо, по мнению императора-солдата переделать художественное произведение тоже, что перестроить войска на манёврах! Достаточно лишь правильной команды! Вот уж воистину беда, когда сапоги тачает пирожник, а печёт пирожное сапожник! Но император и не пирожник и не сапожник!..
      С обычным цензором можно было бы и поспорить, но с высшим цензором, наместником Бога на земле как поспоришь без риска потерять благоволение? Но Пушкин не намерен сдаваться и вступает в борьбу. 3-го января 1827 года он пишет Бенкендорфу свой ответ:
    «Милостивый государь Александр Христофорович!
С чувством величайшей благодарности подучил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня о всемилостивейшем отзыве его величества касательно моей драматической поэмы»  – обращает на себя внимание, что Пушкин не вторит императору, оскорбительно снизившему жанр «Бориса Годунова» до «Комедии», а стойко продолжает называть его драматической поэмой. И далее:
«Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное.»
     Так был спасён «Борис Годунов».
     В начале 80-ых годов мне удалось посетить местечко Кейла, в Эстонии в 40 км. От Таллина – бывшее имение Бенкендорфа. Место живописное, близ моря, с пятиметровым водопадом срывающимся вниз с уступа материковой платформы. А невдалеке нам показали могилу графа, вернее то, что от неё осталось в то время: пустая жёлтая яма под сдвинутой плитой с выбитыми на ней латинскими буквами. Был июнь и на плите лежал букетик жёлтоголовых одуванчиков, как нам было сказано нашим эстонским гидом, положенный сюда сердобольными детьми. Впрочем, я думаю дети просто играли, как играют они во всё – и в жизнь, и в смерть.
Со временем лик Пушкина для России не тускнеет, а становится всё яснее и твёрже, а вот лики императора и его верного слуги кажутся уже призрачными, где-то за плечом Пушкина они о чём-то шепчутся, о чём-то нам совсем неинтересном. Властители судеб, полководцы не думали о том, что роль истинного сшивателя империи принадлежит не столько пушкам, ядрам и штыкам, сколько русскому языку, и Пушкину, с которого начинается учение в каждой школе России.








    


 











                й


Амаяк Тер-Абрамянц
ПОЭТ И ВЛАСТЬ
(Пушкин и Бенкендорф).
Ссылка в Михайловское, казалась Пушкину горше первой, одесской, как писала Тыркова-Вильямс. «Из Одессы он привёз в северную деревню острую обиду, сознание незаслуженной кары, тоску любовной разлуки. Его известность уже переходила в славу.»  От отчаянья поначалу Пушкин хотел даже бежать за границу, но друзья и провидение удержали его от этого шага. Истинное спасение Пушкин же нашёл в Творчестве. В Михайловском создано около 100 произведений поэта: главы «Евгения Онегина», закончены «Цыганы», стихотворения «Деревня», «Пророк», «Я помню чудное мгновение», «Вновь я посетил» и, конечно, историческое монументальное произведение «Борис Годунов». 
Но ничто не вечно. В ноябре 1825 года в Таганроге скончался император Александр 1- й и Пушкин начинает предпринимать активные усилия по снятию с него опалы новым императором. Он в письмах просит близкого ко двору Жуковского поспособствовать своему делу, пишет письмо самому императору.
     Но если ранее его упрекали за недостаточное уважение к религии, то теперь осложняет дело – политика: почти все вышедшие на Сенатскую площадь офицеры входили в круг его друзей, почти у всех находили его произведения. Правда в них не было никакой крамолы, да и сами произведения Пушкина с ростом его популярности можно было найти почти в каждом аристократическом доме Петербурга.
      После личной встрече Пушкина и Николая 1-го в Чудовом монастыре в 1826 году и их двухчасовой беседы опала с поэта была снята. Оба, и поэт, и царь произвели друг на друга явно положительное впечатление своей откровенностью. Но два часа   не могли выявить их глубинных противоречий, противоречий поэта и администратора. И их проявление не заставило себя долго ждать.
30 сентября 1826 ода Пушкину приходит от Бенкендорфа, по сути второго лица империи, письмо. Тон его торжествнно-наградной.
 «Милостивый государь Александр Сергеевич!» - так почтительнейше и обнадёживающее начинается письмо Пушкину.
«Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором»
Вот так чудо: сначала не будет никакой цензуры, а в конце – император, как единственный цензор! С цензором-то можно ещё поспорить, а поспоришь ли с императором?
«Объявляю вам сию монаршую волю и имею присовокупить, что как сочинения ваши, так и письма (!) можете для представления его величеству доставлять ко мне; но впрочем, от вас зависит и прямо адресовать на высочайшее имя.
     Примите при сём уверение в истинном почтении и преданности, с которыми честь имею быть ваш покорный слуга. А. Бенкендорф.»
Но обращаться к царю по поводу каждого стихотворения было невозможно, реальным лицом, от которого зависела судьба пушкинского творчества сделался начальник 3-го отделения канцелярии его императорского величества граф Александр Христофорович Бенкендорф.
Вот так покорный слуга! Ну а если «Прямо адресовать на высочайшее имя, как коварно советует покорный слуга?  Обидится ведь второе лицо и уж найдёт как осложнить жизнь поэту, идущему по жизни с открытым забралом. Оно, конечно, понятно, государь всей Россией правит и не досуг ему всякий раз лирикой отвлекаться, вот и перебросил надзор за Пушкиным Бенкендорфу. Так и мнится, что сочиняют вдвоём  они это письмо и посмеиваются при этом над наивным поэтом, принимающим придворный этикет за истину.
     И не успел поэт расправить плечи и вздохнуть свободно, как следует окрик  «покорного слуги»:
     Бенкендорф – Пушкину. 4 марта 1827 года.
     «Барон Дельвиг, которого я вовсе не имею чети знать, препровоил ко мне пять сочинений Ваших: я не могу скрыть вам моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении.
     Я возвратил сочинения ваши г. Дельвигу и поспешаю вас уведомить, что я представил сии государю-императору.
     Произведения сии, из коих одно даже одобрено цензурою, не заключают в себе ничего противного цензурным правилам…
…………………………………
     С совершенным почтением честь имею быть Вашим покорнейшим слугою, А. Бенкендорф.»
В этом письме сквозит явное неудовольствие, что Пушкинские сочинения представлены не ему «покорнейшему слуге», а какому-то неизвестному Дельвигу, которого граф Бенкендорф «не имеет чести знать». И сквозь медоточивое «совершенное почтение» слышен окрик: не забывайся, мальчик, и знай своё место в строю!
     А также Пушкин, посчитав своим долгом откровенность с вывсокородными друзьями позволил смелость порассуждать с ними о народном воспитании и поручил ответ.
     «Милостивый государь Александр Сегеевич!
Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить мне изъявить Вам высочайшую свою признательность.
     Его величество при сём заметить изволил, что принятое Вами правило , будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия…» И далее:
«Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному.»
     Вот что важно для власти – «общее спокойствие»! Ещё свеж пример французской революции, порождённой эпохой Просвещения – Вольтером, Дидро, Руссо, отдавшейся эхом выстрелами на Сенатской площади и силён страх правящей верхушки перед любыми изменениями. Этот страх любых изменений и приведёт в итоге к технической и военной отсталости России, ставшими подлинной причиной поражения в Крымской войне.
     Но вот на высочайший суд подано одно из самых гениальных произведений «Борис Годунов». И тут ситуация складывается полуанекдотическая, а с другой стороны реально опасная для судьбы произведения после его прочтения императором. И вот его ответ, ответ администратора поэту. 14 декабря 1826 года, как сообщает Бенкендороф, Его величество собственноручно написал следующее:
     «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть лили роман, на подобие Вальтера Скотта.»
Итак по мнению высочайшего цензора – полный провал: вместо трагедии явлена Комедия: Пушкиным и цель (в чём её содержание не разъясняется) не достигнута, и вообще произведение настолько неудачное,  что его следовало бы переделать в исторический роман по типу Вальтера Скотта! А что такого? Видимо, по мнению императора-солдата переделать художественное произведение тоже, что перестроить войска на манёврах! Достаточно лишь правильной команды! Вот уж воистину беда, когда сапоги тачает пирожник, а печёт пирожное сапожник! Но император и не пирожник и не сапожник!..
      С обычным цензором можно было бы и поспорить, но с высшим цензором, наместником Бога на земле как поспоришь без риска потерять благоволение? Но Пушкин не намерен сдаваться и вступает в борьбу. 3-го января 1827 года он пишет Бенкендорфу свой ответ:
    «Милостивый государь Александр Христофорович!
С чувством величайшей благодарности подучил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня о всемилостивейшем отзыве его величества касательно моей драматической поэмы»  – обращает на себя внимание, что Пушкин не вторит императору, оскорбительно снизившему жанр «Бориса Годунова» до «Комедии», а стойко продолжает называть его драматической поэмой. И далее:
«Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное.»
     Так был спасён «Борис Годунов».
     В начале 80-ых годов мне удалось посетить местечко Кейла, в Эстонии в 40 км. От Таллина – бывшее имение Бенкендорфа. Место живописное, близ моря, с пятиметровым водопадом срывающимся вниз с уступа материковой платформы. А невдалеке нам показали могилу графа, вернее то, что от неё осталось в то время: пустая жёлтая яма под сдвинутой плитой с выбитыми на ней латинскими буквами. Был июнь и на плите лежал букетик жёлтоголовых одуванчиков, как нам было сказано нашим эстонским гидом, положенный сюда сердобольными детьми. Впрочем, я думаю дети просто играли, как играют они во всё – и в жизнь, и в смерть.
Со временем лик Пушкина для России не тускнеет, а становится всё яснее и твёрже, а вот лики императора и его верного слуги кажутся уже призрачными, где-то за плечом Пушкина они о чём-то шепчутся, о чём-то нам совсем неинтересном. Властители судеб, полководцы не думали о том, что роль истинного сшивателя империи принадлежит не столько пушкам, ядрам и штыкам, сколько русскому языку, и Пушкину, с которого начинается учение в каждой школе России.








    


 











                й