Городовые

        Городовой N 17 летел над тротуаром, подхваченный сильным порывом ветра. Сейчас он был сухим листом липы, бурым, сморщенным и закрученным с краёв. Вокруг кружились и неслись куда-то вниз по улице десятки таких же листьев, только это были обычные листья, сброшенные готовящимися к зиме деревьями. А он был "городовым, и мог принимать облик пёрышка, ветки, сухого листа, снежинки и даже бабочки, и…в общем, обликов у городовых очень много, но друг друга они всегда узнают безошибочно.
Хотя  миновала середина ноября, снега ещё не было, погода стояла ясная и сухая. Деревья уже все облетели, и в воздухе был разлит какой-то бледный прозрачный тихий свет. Трава на газонах потемнела, но оставалась зелёной, и в ней важно разгуливали жирные деловые вороны. Однако, похоже, что последний ясный погожий осенний день подошёл к концу. Погода, словно почувствовав настроение городового N 17, к вечеру начала портиться.  Небо затянуло тучами, холодный ветер усилился, деревья принялись шуметь голыми ветвями. Быстро темнело. И вместе с сумерками сгущалось ощущение нарастающей безысходности, приближающегося холода и мрака. Зима была уже на подступах к городу и заглядывала в его испуганные глаза.
        Городовой летел и летел над землёй, кружился над газонами, взлетал к балконам второго этажа, снова падал, и снова летел, увлекаемый ледяными порывами ветра. Он негодовал, обида и гнев буквально разрывали его на части. «Теперь мой ход! В этот раз ему мало не покажется! Ничего, ничего, вот только соберусь с силами…» И вновь безумный танец над остывающей землёй. Ярость бурлила и клокотала в нём, ярость влекла его по лабиринту тёмных, осунувшихся дворов. Он даже не заметил, как стал невидимым.
Всё началось с пустяка, да только в отношениях между городовыми не бывает пустяков. Да-да, и N 19 - теперь враг, опасный, коварный и беспощадный. Они давно не ладили, но в последнее время старались не замечать друг друга, и избегали прямых столкновений, а вчера этот мерзавец…Ну всё, хватит об этом! Завтра справедливость восторжествует!
И мстительно ухмыльнувшись, городовой полетел готовить ответный удар. Он долго кружил перед окнами белой панельной девятиэтажки, то приближаясь к ним, то удаляясь. Приникал к стеклам и жадно вглядывался в происходящее внутри. В уютно светящихся квартирах ужинали, смотрели телевизор, купали детей, гладили к завтрашнему рабочему дню брюки, блузки, жакеты, слушали музыку, устроившись в плюшевых креслах. Не то, не те… Вот! И семнадцатый жадно прильнул к окну, жёлто-оранжево светящемуся в колкой ноябрьской мгле. Он нашёл своего солдата, которого завтра бросит в атаку…

        Костя пришёл домой с работы на час позже обычного.  Шеф в конце рабочего дня устроил совещание, ничего нового не сказал, но настроение испортил. Всем. Естественно, на шоссе Энтузиастов была пробка, а во дворе его место заняла какая-то заезжая «тойота». Жена, как обычно в последнее время, была не в настроении, на ужин – вчерашние  сосиски, да ещё тёща заняла ванну, а он так мечтал принять горячий душ. В общем, вечер не удался, точнее (чего уж там!) был безнадёжно испорчен.  Но вот наконец ночь опустилась на город и развеяла все  обиды, радости и горести.
        А студёный ветер всё крепчал и крепчал, выл в проводах и под крышами как голодный пёс. И вот с очередным порывом сыпануло дробью по асфальту, по тёмным стёклам погашенных окон, по жестяным капотам машин. Кто-то невидимый швырял с неба ледяную крупу горстями в сонный замерзающий город. Прошло ещё несколько минут и по тротуару зазмеилась позёмка, а в холодной ноябрьской мгле заплясала вьюга. Константин спал, сон его был тревожным и тяжёлым, а за окном зима входила в город. Город пал без единого выстрела, и великое белое безмолвие овладело им на утро.
        Костя встал на десять минут позже обычного,- проспал. Ванная, душ, крепкий чай, бутерброд с колбасой, непослушный пиджак и – лестница в сумрачном неуютном подъезде. Двор был неузнаваем. Всё тонуло под белым покрывалом – тротуар, газон, машины, дома… Зима наступила внезапно, за одну ночь, без предупреждения. Сильно подморозило, под свежевыпавшим снегом был чёрный лёд. Погрев 2-3 минуты двигатель, Костя лихо выехал со двора на своей «десятке». «Опаздываю, опаздываю»- стучало в голове и он вёл машину всё быстрее. Но как назло, на шоссе Энтузиастов снова была пробка. «Конечно, по-другому и быть не могло! Первый лёд, как всегда. Но как не вовремя!» Костя, потеряв минут двадцать, резко вырулил вслед за серым «глазастым» Мерседесом и поехал по сплошной разделительной полосе. Перекрёсток замигал «зелёным», Костя вдавил педаль газа и вслед за дорогой иномаркой рванулся вперёд. Только в последний миг он увидел несущуюся ему наперерез белую «девятку». Удар был страшным. Через пятнадцать минут санитары вытаскивали из искарёженных машин труп неизвестного водителя и потерявшего сознание Костю. Битые стёкла, десяток «зевак», машина «скорой помощи», ГАИ…А в морозном терпком воздухе, над «местом трагедии», как говорят в новостях, кружились два невидимых людям городовых. Семнадцатый победно взмыл ввысь и исчез, оставив растерянного и подавленного девятнадцатого переживать своё поражение,- мёртвый водитель был его «подопечным».
Низкое солнце озарило стынущий город. Первый по-настоящему зимний день казался ещё холоднее, чем был на самом деле. Люди, не успевшие привыкнуть к холоду, поднимали воротники, зябко ёжились на студёном ветру и мелко семенили по скользкому льду. А над отчаянно гудящими в пробке машинами, над окоченевшими липами и клёнами, в косых лучах негреющего солнца летел вглубь своей территории торжествующий городовой. Теперь надо быть «на чеку», Девятнадцатый, как  только придёт в себя, начнёт действовать. Внизу проплыли два квартала, третий, четвёртый. А вот и величественное мрачное здание какого-то института. Здесь, он не мог ошибиться, здесь его самое слабое место сегодня, самый уязвимый, но такой ценный «солдат». И городовой, невидимой тенью скользнул сквозь двойные, высокие старые оконные рамы внутрь.
        Профессор Шемякин читал уже третью лекцию за сегодняшний день. Ему нравилось читать в этом потоке студентов, Хотя в последнее время много ругают молодёжь, и, часто за дело, но всё-таки они все такие разные. И, как в любом другом поколении, в нынешнем есть и подлецы и мерзавцы, и совершенно «пустые», живущие примитивными инстинктами люди, а есть очень интересные и порядочные ребята. В этих двух группах большинство было как раз таких. Николай Сергеевич любил эти лица, серьёзные, с чуть сдвинутыми бровями, упрямые, вдумчивые, а порой и беззаботно смеющиеся. Вот, как сейчас, например. Почувствовав, что студенты устали, он неожиданно и очень удачно пошутил – и теперь вся аудитория хохотала. А что? В свои шестьдесят девять он сохранил прекрасное чувство юмора, которое ему помогало всю жизнь, да и ещё, наверное, послужит. И профессор снова с увлечением вернулся к теме своей лекции. Он жил своим предметом, жил этим институтом, и не мог себя представить без него. И хотя сегодня с утра (уже не в первый раз за последний год) прихватило сердце, Шемякин, приняв волокардин, поехал на работу. И теперь, увлёкшись лекцией, совершенно забыл об утреннем недуге. Только он произнёс последнюю фразу и поблагодарил аудиторию за внимание  (это было одним из его основных принципов- студенты должны уважать преподавателя, а преподаватель – студентов), как прозвенел звонок. Профессор сделал шаг с кафедры, и вдруг сильная боль стальным обручем сдавила грудь. Дыхание перехватило, всё поплыло перед глазами, и он, нелепо вытянув вперёд руку, повалился на пол. Кто-то испуганно вскрикнул, кто-то побежал за врачом, кто-то развязывал на шее тугой узел галстука…Через двадцать минут машина скорой помощи увезла профессора Шемякина, без сознания, с нитивидным пульсом. И там, лёжа на жёстких, продавленных носилках, он будто-бы очнулся, но как-то странно. Не было слышно ни звуков сирены над головой, ни ворчания старенького двигателя, ни разговора дежурной бригады. Да и контуры окружающего мира были очень размытыми и нереальными. И вот, в этом призрачном мире, кружились над ним две странные искорки, несомненно, живые. Они то взмывали вверх, то падали вниз, сшибаясь и отчаянно борясь друг с другом. Словно два светящихся электрических разряда с треском налетали друг на друга и, столкнувшись, с громким хлопком, снова разлетались. Вот и приёмное отделение, коридор, шприц, белые маски и… темнота.
        Семнадцатый подоспел вовремя, он был рядом с профессором, когда почувствовал, что тот под ударом. Вернее, удар был уже нанесён девятнадцатым. Хотя всё внешне было в порядке, но Шемякин был уже атакован, и остальное было только вопросом времени. И когда случился приступ, Семнадцатый всеми силами поддерживал Николая Сергеевича, и только благодаря его огромным усилиям профессор был всё ещё жив. И всё бы закончилось хорошо, если бы Девятнадцатый не нанёс второго удара. И теперь два городовых сошлись в жестоком поединке, истощая силы друг друга, отнимая друг у друга последнюю энергию. Был момент, когда Семнадцатый рухнул обессиленный вниз, но тут же на миг выйдя из-под удара, и черпая силы в своей безграничной ненависти, с утроенной силой ринулся на Девятнадцатого. Словно гигантская искра проскочила между ними, и чуть живые, они разлетелись в разные стороны. Бой был закончен, обоим срочно требовалось восстановить силы, а на это нужно было несколько часов.
Николай Сергеевич пришёл в себя в реанимации. Обвёл взглядом белые стены, потолок. Пошевелил пересохшим губами. « Жив. Надо же..А ведь, кажется, был совсем близко…» - подумал он. Тут над ним склонилось расплывающееся лицо женщины в белом халате. Ему сделали укол и он погрузился в сон.
Когда Шемякин снова пришёл в себя, вся палата была озарена ярким солнечным светом. Он огляделся. Слева лежал довольно молодой мужчина, лет сорока, который ему приветливо улыбнулся и пожелал доброго утра. «Ага, утро…» Шемякин тихо ответил на приветствие и спросил, долго ли он спал. Оказалось, что его привезли в палату из реанимации три часа назад, и состояние его вполне удовлетворительное. Вяло и как-то призрачно потянулся день. Укол, бормотание и тихая музыка радиоприёмника, жидкий овощной суп с отварной курицей и рисом на второе, послеобеденный сон. А потом – Лида, взволнованная, с тёмными кругами под глазами. Да уж, напугал он свою супругу. И, конечно же, Вика, его любимая и единственная дочь. Апельсины (почему всегда в больницу приносят именно эти фрукты?), сдержанные улыбки, осторожные поцелуи в небритую  щёку, и плохо скрытая тревога в глазах. Обошлось. На этот раз обошлось. «А ведь ещё немного и…»- он отогнал от себя неприятные мысли и улыбнулся жене. Теперь всё будет хорошо.
Через две недели профессора Шемякина выписали из больницы, а ещё через две - он снова поднялся на кафедру своего любимого института.
Начало февраля выдалось морозное, но солнечное. Ночами температура опускалась до -20, а днём было -8.  Солнце уже начинало пригревать, и сосульки «плакали» то ли по уходящей зиме, то ли по своей короткой бесцельной жизни. Снег искрился всеми цветами радуги, любопытные синицы перепрыгивая с куста на куст, звонко щебетали, в предчувствии весны. Темнело уже не в четыре, как в декабре, а в половине шестого. Деревья тянули свои ветви с оживающими почками к пронзительно-синему небу. И в один из таких чудесных дней Семнадцатый решил свести счёты с девятнадцатым. Комбинация была придумана беспроигрышная. Накануне вечером, когда московские дворы стыли в синих сумерках, он появился на чужой территории, тенью скользнув к окну одной из двенадцатиэтажек. На несколько секунд прильнув к холодному стеклу, Семнадцатый взвился вверх, под крышу, и быстро исчез на фоне темнеющего неба. Через полчаса он был уже на своей территории, кажется, всё удалось.
Но нет, не всё удалось. В холодном вечернем воздухе почувствовалось еле заметное движение. Семнадцатый успел вовремя обернуться, чтобы увернуться от удара. И два городовых с неистовой силой бросились друг на друга. То ли они оба мало думали о защите, то ли не рассчитали сил, но бой был коротким. Через две минуты сверкнула вспышка, раздался негромкий треск и их обоих не стало. Такое случалось очень редко, но случалось. Ненависть, переполнявшая обоих, оказалась сильнее здравого смысла, и погубила и того и другого.
А к месту боя уже спешили двадцать первый и двадцать третий, чтобы поделить между собой новые владения, спешили, заранее ненавидя друг друга и готовясь к смертельной борьбе. Но город спал, как и прежде, ничего не подозревая… Город жил своей, будто бы независимой жизнью, не чувствуя древней, как мир власти, власти ГОРОДОВЫХ…