Любовь, как форма безумия

«В своей студенческой юности я был бездомен, беспечен, бесславен, голоден и беден, как Агасфер. Но я был непокорен, полон надежд и полной уверенности в Светлом будущем. Я твердо верил, что меня ожидает жизнь, полная приключений, путешествия, веселия, вина, хмельной любви и страсти, свободы, творчества и мира в душе. Я и сейчас в это верю.

- Потерпи немного, - говорил я себе, просыпаясь где-нибудь в кустах, на чердаке, возле батареи, в подъезде, или у друга на кухне, - Уже скоро! Скоро, вот-вот придет к тебе Любовь, Богатство, Счастье! Я слышу его командорскую поступь!
И отвечал себе же:
- Ничего! Я потерплю!

Моя матушка жила в тесной, однокомнатной квартирке на окраине нашего провинциального городка, и я мог бы жить в этой теплой, уютной тесноте, преспокойно с ней, но мне, взрослому, половозрелому, крепкому мужику, отслужившему в армии, было крайне неловко стеснять ее быт, и виновато слушать ее нравоучения. Бедная матушка моя тоже всю жизнь мыкалась по чужим углам, и заслужила на закат своих мятежных дней этот маленький кусочек скромного комфорта.
 
Я с детства, негодую и презираю тех здоровых, полных сил, парней, которые необоснованно пользуются богопротивными привилегиями сыновей, и живут за счет родителей. Никто не говорил мне, что это плохо. Эта истина мне открылась сама по себе. Наверное, Бог подсказывал мне эту мысль. Когда, в раннем детстве, матушка спрашивала меня, покорного, печального малыша:
- Илюша, купить тебе мороженное?
- Не…. Я не люблю мороженное, - скромно отвечал я, глотая слюнки, и с завистью уличного щенка, наблюдая, как стоящий рядом раскормленный жирняй, жадно и быстро пожирает это недоступное, волшебное лакомство. А дело было в том, что матушка моя очень часто говорила мне, как тяжело ей достаются деньги, и что далекий, мифический папа, которого я видел в своей жизни всего пару-тройку раз, не дает нам ни копейки. И оттого у меня в сознании закрепилось мысль, что пользоваться заработанными тяжким трудом бонусами матушки – недостойно мужчины. А я рано почувствовал себя мужчиной, благодаря одиночеству в шумном окружении бестолковой толпы детской казармы интерната.
   
Я жаждал материальной, моральной свободы и нравственной воли, пусть даже ценой ущемления собственного кондишена и комфорта.Никому не быть обязанным, ни перед кем не отчитываться, никому не подчиняться, никого и ничего не бояться, а только Любить и быть Любимым: такой вот был мой идеал жизни на Земле уже в раннем детстве.

И поэтому я, в студенческие годы, появлялся в доме матушки, только чтобы принять ванну, сменить исподнее, покушать домашней еды. А в  остальное время, скитался по общагам, съемным квартирам, по друзьям, ночевал у себя на работе, на чердаке кинотеатра (я подрабатывал художником, в летнем кинотеатре парка культуры и отдыха, Писал афиши: «Сегодня художественный фильм, триллер «Трактористы» начало в 20.00). Мое утро начиналось с того, что я открывал записную книжку и начинал обзванивать друзей: кто же, кто приютит меня сегодня.

Оттого, в это время жизнь моя была переполнена общением. Правда, было в этой жизни одно неудобство. Я был сыт общением. И нуждался в одиночестве. Мне хотелось просто полежать на диване, под хорошую музыку, с бокалом вина. Я хотел писать стихи, романы. Голова моя была полна идей, замыслов, сюжетов. Я делал торопливые наброски в конспектах. На скучных лекциях, я писал свои первые рассказы, площадным, разговорным, изысканным языком провинциальных, пьяных задворок. Я стал постоянным клиентом Читального зала, за что я горячо благодарен этому периоду бездомья и пауперизма. Мне некуда было идти, и я шел в читальный зал, который стал моим домом. Меня уже знали в лицо библиотекарши. Ведь я брал произведения Лукиана, Франсуа Рабле,  Петрония, Вольтера, Аксенова (пока он не свалил из СССР, и его книги не изъяли из библиотек). Здесь, в читальном зале я испытал неземной восторг от величия интеллекта Джойса (он выходил в течении года в журнале «Иностранная Литература») Хулио Картасара, Хорхе Луиса Борхеса. В магазинах таких книг не было. Книги были таким же дефицитом, как хрусталь, ковры, «Грюндики», «Жигули», «Волги», джинсы и дубленки. В читальном зале я читал, мечтал, размышлял, писал что-то свое и даже бухал. Это был мой дом с баром!!! Да, да! В буфете библиотеки, на первом этаже продавали пиво! Для тех ученых и студентов, которые приходили в библиотеку с бодуна. Мои друзья, знали, где меня искать. И иногда навещали меня в читальном зале. Мы спускались в буфет, и устраивали длительные форумы за пивом. А иногда ко мне в гости, в мою библиотеку, приходила моя покорная, похотливая, неуемная, толстушка Маринка. И тогда я, отложив книги, уводил ее в укромный закуток библиотеки, в пыльную кладовую, где  валялись сломанные столы и стулья, и, согнув ее пополам, уперев в подоконник, торжественно подвергал возвышающему, светлому, языческому прекрасному соитию.

Но иногда светлое, чистое, словно горный ручей, духовное начало брало верх, над низменными, животными страстями, и я, возросший на рыцарской, и античной литературе,  на классических образцах мировой культуры, Пучини, Россини, Паганини, Альбинони, Вольтер, Руссо, Барто, просто тупо и безнадежно влюблялся.

О! Любовь! Она накрывала меня покрывалом наркотического опьянения и забытия. Раскосая дочь степей, леполикая, долговласая, ладная, крепкозадая, грудастая, джинсовая Брюнгильда! Она величественно вплывала в читальный зал внезапно, непременно перед каждой сессией. Брала книги, снимала с пальцев перстни, с шеи златые цепи, кулоны, клала их перед собой и набрасывалась на дичь науки, как голодная рысь. А я, сидя за столом в нескольких метрах от нее, любовался ею и мечтал о пылкой, чувственной, взаимной Любви до гробовой доски. Я тогда написал:

«Какая тишина в читальном зале
Дыханья шепот. Вздох страниц.
Как много умных добрых лиц!
Здесь подлеца найдешь едва ли.

Чу! Перднул кто-то?!!! Снова – тишина!
Стул заскрипел. И, словно, застеснялся.
Я ждал Ее. Я здесь не занимался.
Но что-то не идет сюда Она...»

Через 10 лет мы с ней, располневшей и обрюзгшей, целлюлитной тетушкой,  случайно встретимся на улице, возьмем пару «огняков» вина, выпьем за встречу, и через два часа станем близки. И она, на полном серьезе, будет корить меня и пенять, за то, что я, робкий глупыш, не подошел тогда, не схватил ее за круп, за узду, за стегно, и не попрал ее грубо в темных, пыльных хранилищах библиотеки, на стопках древних рукописей, на свитках и берестах, на развалах священных книг, на подшивках журнала «Современник» и «Русский Инвалид».   

ххх
«Самая большая проблема в то время заключалась в том, что мне некуда было привести даму для удовлетворения своих низменных желаний. Конечно, были парки и сады, кусты, были подъезды, чердак моего кинотеатра для неприхотливых провинциальных дам с пониженным уровнем социальной ответственности), студенческие аудитории, подворотни, но зимой они теряли свою интимную, уютную привлекательность. То есть: было кого и чем, но не было – где! Конечно, это много лучше, когда есть кого и где, но нечем. Но все равно в этой ситуации был некий дискомфорт.

Мой  друг, однокурсник, Санек С. жил со своей женой-студенткой в комнатушке, в коммунальной квартире. Иногда он с супругой, уезжал с к маме в деревню, и, тщательно спрятав столовое серебро, драгоценности, бухло и керенки, великодушно оставлял мне ключи. Единственным условием было – кормить, услаждать и лелеять его жирного кота, это ленивое, бездеятельное существо, которое он, за что-то любил без памяти, как Родину. Санек даже выделял мне деньги на покупку свежей рыбы для этого животного.

- Илья! Ни в коем случае не мороженую! Только свежую! – говорил он с тревогой. Чуял некий подвох в несвойственной мне коровьей покорности.
- Свежую, - эхом повторял я, лихорадочно прикидывая в уме, сколько бухла я смогу купить на выделенный мне транш. Толстый, угрюмый кот, лежащий на диване, встрепенулся и побледнел, словно прочитал мои мысли.
- Веди себя тихо, - сказал Санек, - чтобы соседи не вызвали милицию, как в прошлый раз.
- Я буду вести себя как Антуан Рокантен в романе Сартра «Блевотина», - успокоил я его. После такого удачного заявления, он мог спать спокойно, как кастрированный прелат, после исповеди.
- Тошнота, - тактично поправил Санек.

- Один х..й, - согласился я на этот незначительный компромисс.
В этом семестре мы по зарубежной литературе проходили Сартра. Меня, реально тошнило от его мрачной, унылой, упаднической  философии. «Тошноту считают лучшим его произведением. Ну и что там прекрасного и восхитительного? Ядовитый бездельник Рокантен? «Все вокруг мерзость! Все люди – тупые твари! Наше существование бессмысленно и бесполезно!» Блять! Работай! Будь полезным! Созидай, а не рефлексируй, как бесполезный, кастрированный Кот! Не порть, унылый трутень, своим нытьем, жизнь таким веселым и жизнелюбивым чувакам, как я. И вот такую ***ню я должен не только читать, но и учить, разбирать и сдавать по нему экзамены! Но Сартр это еще хуйня! Мы еще изучали Луи Аргона, невероятно огромный фолиант, в двух томах, под названием  «Коммунисты», одно самых омерзительных, обязательных, навязанных университетской программой, и партией большевиков, произведение в моей переполненной идеологическим говном, соплями и блевотиной, памяти.

Наивный Санек уехал в полной уверенности, что я окружу его кота небывалой, неслыханной заботой, как мадсестра в пансионате для генеральных секретарей Коммунистической партии. Наш младший брат, бессловесный кореш, расслабленный халявщик, этот кошачий Рокантен, сразу заподозрил неладное. Он величаво подошел к своей миске, и, обнаружив ее нереально оскорбительно, вызывающе пустой, повернув голову, вопросительно посмотрел на меня. Деморализующий эффект этого красноречивого жеста потряс и покоробил меня.
 
- Сейчас, - туманно пообещал я, и отправился в магазин. Моя душа и тело хотели праздника. Мне надоело лизать ****у Науки и сосать *** Воздержанию. Мне хотелось разнузданного порока! Я позвонил из автомата толстушке Маринке Кронштейн с факультета романо-германской филологии, и пригласил ее на романтический ужин. У Маринки кроме толстой жопы, было еще много других, не менее прекрасных достоинств. Она косая. Плохо видит. И поэтому считает меня красавцем. Она лишена предрассудков. Все, всем, всегда – вот ее лозунг. Но самое главное - она совсем не пьет, и оттого, романтический ужин с нею обычно бывает чудо как хорош как с экономической, так  и с банально чувственной точки зрения!

- Рыба у вас свежая? – просил я, на всякий случай в магазине.
- Только что с крючка, - ответил продавец, - Она еще дышит! Взгляните!
- Хорошо, – одобрил я, - Дайте тогда три бутылки 0,7 портвейна. Хотя, нет. Четыре!
- День рождения? – с доброй улыбкой, спросил он.
- Свадьба, - ответил я, и счастливо рассмеялся себе в лицо.

Некоторые коты в нашей стране живут намного комфортнее, чем люди. Вот тому яркий пример. Я ночую там, где застанет меня жизнь, Морфей, ночь, а жру все, что мне предложит Святой Малахай, покровитель всех голодных. Утро начинается с батона и бутылки кефира. Далее, как получится. Портвейн, вермут, пиво, водка или все вместе. Тогда уже не важно, чем закусывать: черной икрой, сырком «Новость» или просто занюхать рукавом. Кот же, спит на мягкой подстилке, у батареи, сука, жрет только то, что он любит: рыбу, молоко, мясо. Наверняка члены «Общества защиты бессловесных тварей», узнав, от любителей эротической литературы про котов, осудят мои взгляды, сочтут их экстремистскими и предадут меня публичной порке шпицрутенами. Но не сегодня. В следующей жизни.

Косая, похотливая, толстушка Маринка пришла на остановку согласно договоренности, в точно назначенный срок, в невероятно короткой юбочке, позволяющей видеть ее толстые ноги, приличный кусок жопы, лядвеи, лоно, стегно, и, прекрасные, розовые, как утренняя заря, трусики. Такие откровенные наряды толстушкам следует носить в нашем пуританском обществе весьма осторожно, не рискуя быть попранными прямо на остановке. Лицо ее озаряла таинственная улыбка, смывшегося с выручкой букмекера.

 

Кудрявая толстушка Маринка в течении получаса так старалась подбросить мое пьяное тело вверх в постели, что стала похожа на внушительный, пыхтящий, мячик от пинг-понга. Мы довольные, потные, уставшие, лежали рядышком на диване, набираясь сил для следующего захода. Обладать Маринкой приятно и радостно. Это праздник. Но если этот праздник будет каждый день – он превратится в унылые будни,  в невыносимую пытку. Красота станет обыденностью, белый снег превратится в серую лужу, упругое тело в трясущуюся массу жира.

- Рассказать анекдот? – спрашивает она.
- Это будет очень кстати, - ответил я, весь превратившись во внимание.
- Звонок в цирк: «Аллеу! Вам все еще требуются артисты оригинального жанра?
- Да! А что вы умеете делать?
- Я – индийский йог! Я сосу ***!
- Фи! У нас в цирке все сосут ***! Даже я!
- Да, но я сосу у себя!»

Я, в угоду Маринке, схватившись за живот, рассмеялся до слез, и даже немного уссался в постель моего друга Санька, для пущей убедительности.

Обделенный вниманием, непривыкший к подобному обращению, не вкусивший ни одной, даже самой маленькой, свежей рыбки, мрачный кот, словно Сартр, все это время пытался обратить на себя внимание, ходил возле койки, жалостно, как нищий на паперти, орал, но, на полумяуке был метко подбит мною хозяйским тапком, точно в зад. Потом он начал мстительно, мерзко, угрожающе рявкать, лаять по-кошачьи, рычать, несмотря на мои замечания, угрозы и уговоры. Он плохо кончил. Я его вообще выставил прочь за шкирку на улицу, как выставляют вышибалы в баре загулявшего, задиру, забияку и дебошира. Пусть познает нужду, холод, голод, гололед, пургу. Пусть пообщается с другими котами и узнает, что в мире, кроме мягкой подстилки у батареи, хозяйской ласки, свежей рыбы, существуют помои, говно, безразличие, смерть, и бессердечная жестокость собак. Только тогда он сможет оценить свое положение и осознать: что такое есть Счастье! И не ныть, как Жан Поль Сартр!

Через два дня возвратился от матушки из деревни Санек, посвежевший после парного молока, рыбалки и чистого воздуха.
- Где он? Где мой кот? – первым делом спросил он с порога, бросившись к подстилке, чтобы обнять свое любимое существо.
- На улицу отпросился. Поебаться захотел, видимо, - как мне показалось, весьма убедительно, объяснил я отсутствие Рокантена.

Санек в панике бросился на улицу. Через час, другой, он возвратился в слезах умиления и сострадания, с котом, величаво, словно Махараджа,  возлежавшим на руках. Кот за два дня уличной жизни, заметно возмужал, стал более стройным, пропали мешки под глазами, исчез целюлит с боков. Взгляд стал осмысленным и сверкающим жаждой жизни. Увидев меня, он вздрогнул, в бессильной злобе стиснул зубы, и, указывая на меня лапой, стал жалобно мяукать, обращаясь к Саньку.

- Что? – взревел в бешенстве Санек, выслушав преувеличенные жалобы и подлые сплетни кота, - Не кормил? Бил? Вон! Вон из нашего дома! Котофоб!
- Врет он! Не бил я его, а лишь ласкал, - жалко оправдывался я, - Ты кому веришь? Этой скотине безродной, или мне - венцу творения?
- Не сметь! – словно укушенный бешенным, ядовитым евреем Гитлер, затопал в гневе ногами Санек, - Не сметь в такома непозволительный тоне отзываешься о моего кота! (Санек был прирожденный татарин, и когда волновался – непроизвольно переходил на родной язык)